В окрестностях Милены

Вернувшись с экскурсии по окрестным барам, я гулял по больничному парку, поглядывая в окошко «бокса» — Валера все писал и писал. И мне стало удивительно спокойно на душе.

День догорал, в окнах палат зажелтело электричество, небо из анемично-голубого перекрасилось в бархатно-синее с пожеванной мандариновой каймой на западе, сизая статуя физкультурницы, несмотря на морозец — в майке и трусах, оказалась подсвеченной розовым на фоне зеленых разлапистых елей, на башне ТЭЦ зажегся рябиновый огонек для отпугивания самолетов; это была какая-то настораживающая красивость, на грани фола и кича, это было подозрительно — излишняя живописность, чтобы быть настоящим, как трава на болоте — избыточно-яркая, а ступи — засосет, и я обошел инфекционный корпус вокруг, но ни фанеры, ни поддерживающих ее откосов, ни струбцин, ни каких-либо иных признаков декорации не обнаружил. Может, они успели перебежать за другую сторону здания и прячутся там, где я только что был?

Когда на следующий день я явился проведать Валеру-рассказчика, мне навстречу заспешил врач и с места в карьер начал оправдываться — желтуха дело не смертельное, если вовремя, но пациент очень сильно запустил, вот если бы он сразу обратился, да и организм был крайне ослаблен алкоголем...

Провожал Валеру в последний путь только я один — постоял, пока забивали крышку гроба, и ушел, когда начали засыпать землей. Уже было поздно...

* * *

Те несколько страничек, что успел нацарапать Валера... Я никогда не читал ничего подобного.

Он описал всего-навсего нашу встречу, знакомство у мусорных баков за два часа до Нового года. Но не столько внешнюю сторону, как это делают обычно прозаики: действия, разговоры, взгляды, сколько то, что он в это время думал, свободный полет своих ассоциаций, воспоминаний, фантазий, наши с Миленой внутренние портреты в форме развернутых, переплетающихся друг с другом иносказаний и метафор.

Он видел меня и Милену впервые и ничего о нас не знал. Но за кажущейся галиматьей, вроде бы бредом алкоголика столько поразительных интуитивных прозрений, что мороз идет по коже.

Валера ухитрился побывать внутри меня и впустил меня в глубь себя, что, собственно, и есть суть писательства. Взаимопроникновение. Оно роднит искусство с сексом.

Я сделал немыслимое, то, что до меня удалось лишь Орфею: выиграл у богов приз — возможность вернуть ту, которой уже нет, но по ошибке вытащил с того света эту девочку. Мне разрешают повторить попытку, но при условии, что верну ее назад. То есть я должен своими руками убить девочку. Но убить ее я не могу. Так она и остается жить вместо той. Я предлагаю Валере деньги, перекладываю их из одной протянутой своей руки в другую. Бабушка дала малому Валерке на мороженое, как-то необычно долго гладила его по голове, ему не терпелось, он высвободился, побежал на железнодорожную станцию, купил эскимо, слопал, а когда вернулся, оказалось, что бабушка умерла. Так она и осталась в его памяти — в платочке до бровей, по-деревенски повязанном под подбородком, протягивает деньги, как-то необычно, печально улыбается, говорит — Валерочка, купи себе мороженого. Потом ему объяснили — старуха чувствовала, что сейчас умрет, и услала его, не хотела, чтобы он это видел. Родители его умерли еще раньше, его взяла к себе бабушка, больше родни никакой не было. После смерти бабушки — детдом. Мы вдруг переносимся к озеру Чад, где всегда тепло и можно купаться, где мирно пасутся рядом лев и ягненок. Мы играем с ручными жирафами, они одновременно и живые звери и плюшевые игрушки. Я спрашиваю — есть ли тебе где ночевать, Валера. Мы в «шанхайчике» живем, может, знаешь. Знаю ли я «Шанхай»? Да я там родился и вырос. Мы засыпаем на траве вместе с жирафами, и их грациозные теплые шеи служат нам вместо подушек. Утром у девочки начинаются превращения. То она становится уродливой жабой, то прекрасной принцессой, то сварливой старухой с клюкой, то им — Валерой-оборванцем, то Луной, она приглашает меня к себе — я хожу, гуляю по ней, по Луне, то она хлебина, то краюшка, то женщина Луна, то мужчина Месяц, она неуловима, и меня это пугает, я один, а ее — тысячи, а она иначе не может...

Я не хочу дальше пересказывать.

* * *

— Я не люблю давать советов. Я не советчик. Мужчина должен сам решить. Я антисоветчик.

— Ты умница, Фима, — сказал я. — Давай выпьем на посошок, и я пойду.

— За что?

— За упокой души раба Божьего Валеры.

— Да будет ему земля пухом, — сказал Фима. Мы выпили, не чокаясь.

* * *

Для всех он был лишь грязный, вшивый, вонючий бомж. И только мне одному в целом мире посчастливилось узнать — и то после его смерти — что он родственник Милены, Жмурика, Доры, что он прекрасен.

Перерезав ниточку жизни бродяги-детдомовца, Парки с Мойрами и меня заодно пыльным мешком по голове ударили — я чувствовал себя виноватым перед Валерой, хотя в чем именно, я сам толком не мог объяснить. Нельзя, чтобы Валеры уходили, ничего нам о нас не рассказав. Таким, вышеупомянутым мешком стукнутый, я и плелся с кладбища, ощущая лишь вялое болезненное шевеление в остатках своего серого вещества.

И тогда между скорбным базарчиком, где торговали венками-цветами, и ближайшим магазином, в котором имелся ликеро-водочный отдел, я дал себе слово: покупаю последние две бутылки водки — «на отходняк», и все, «завязываю».

— Шел из гастронома и вот — встретил тебя, — закончил я свой рассказ. Некоторое время мы молча шагали рядом. Потом я остановился:

— Собачка замерзла. Спасибо, что ты меня выслушал. Не провожай меня дальше, Фима. Иди домой.

Действительно, такса дрожала, вопросительно поглядывая на нас.

Неожиданно Фима обнял меня и тут же, словно устыдившись собственной слабости, ни слова не сказав, ушел.

Я смотрел ему вслед. У них с таксой была абсолютная одинаковая походка — две удаляющиеся рифмы.

Уже смеркалось, когда я пересекал пустынный открытый рынок. Железные конструкции, поддерживающие крышу над прилавками, напоминали на фоне еще светлого неба скелет какого-то огромного доисторического животного. Пошел снег.

Тут у меня состоялась встреча с двумя криминальными юношами — они попытались с ходу вырвать из моих рук авоську, а когда не получилось, полезли в драку. Но я защищал оставшуюся бутылку водки героически — другой-то я обещал себе не покупать — одного из них с рыхлым нездоровым лицом отправил в нокаут, второй, похожий на цыгана, убежал.

Правда, пока махали кулаками, кто-то из них ухитрился разок таки попасть мне в глаз. Старею, раньше не попадали.

* * *

Я отпер дверь своей квартиры. В прихожей взглянул в зеркало.

Автопортрет с подбитым глазом. Хорошо, хоть не с отрезанным ухом.

Смыл в ванной кровь с лица. Замазал рассеченную бровь зеленкой.

Авоську повесил на гвоздик, бутылку водки поставил возле кровати.

Высвободил немного места на письменном столе среди пустых консервных банок, пыльных пакетов из-под молока и прочей дребедени, и под настольную лампу легла фотография.

Телевизор при помощи диктора сообщал последние новости.

Состоялся отчетный концерт творческих коллективов такой-то области. Интересно, а бывает концерт нетворческих коллективов?

Бывает. Но тогда это скандал. Нетворческие коллективы устроили концерт. Лучше «закатили концерт». С последующими сплетнями, судами да пересудами, трезвоном...

Нет, это реальный мой телефон трезвонит. ^

— Алло!

Я послушал, послушал, обложил собеседника небоскребным матом и бросил трубку. Все-таки прав психиатр Володя — среди деятелей искусств пруд пруди ненормальных, по тринадцать на дюжину. Это же надо додуматься — такой идиотский розыгрыш устроить в первом часу ночи — будто Милена в Москве выбросилась из окна двенадцатого этажа гостиницы, жила еще полтора часа, повторяла много раз мое имя, звала меня и скончалась на операционном столе... Сегодня же не первое апреля. Стоп! Это сама же Милена и обтяпала — поддельным чужим голосом сообщила... Ну, это уже даже не смешно. Надо же знать меру — чем можно шутить, а чем нет.

Какой-то мужчина, лицо которого с трудом влезало в телевизор, объяснял, что если за границей положительно высказываются о жизни в нашей стране, то это называется конструктивная позиция, если отрицательно — вмешательство в наши внутренние дела.

На фотографии потрясающе крупными хлопьями шел снег и стояли, одинаково заложив большие пальцы за лямки рюкзачков, будто приготовились танцевать фрейлехс, мы с Миленой — такие счастливые, что не верилось; мы словно светились изнутри, а на витринном стекле за нашими спинами виднелись перечеркнутые кудряшками серпантина разнокалиберные сердечки и звездочки-снежинки, но уже не настоящие, а повторенные в разноцветной, повстречавшейся с ножницами, бумаге.

Наконец я понял, что меня смущало. Искусственные снежинки выглядели куда красивее натуральных, вот в чем штука. Я не мог точно сформулировать, опыт взрослого человека тут оказывался бессилен, я способен был лишь превратиться вновь в маленького мальчика и сказать обиженно, по-детски: это неправильно, так не должно быть.

Тотчас скороспело повзрослев, я задал себе вопрос — а означает ли это, Виталик, что ты пришел к отрицанию искусства как такового?

И тут же сам себе ответил: но ведь фальшивые снежинки не заслоняют подлинных, они сосуществуют рядом, их не нужно сравнивать, а тем более путать, это богатство мира, в котором есть искусное и безыскусное, и это вопрос твоего свободного выбора, что предпочесть в ту или иную минуту. Не стоит слишком уходить в искусство, но ни к чему и ударяться чересчур в жизнь...

В другом мире, где всегда тепло и можно купаться, она пришла на долю секунды так ярко и осязаемо — прикосновение ее ладошки, гладившей мою щеку, — что я открыл глаза.

Я лежал на кровати.

Я протянул руку. Бутылка стояла в окружении окурков на замусоренном полу, метеном Зевс его знает когда, кажется, еще Миленой.

Часть водки попала мне в горло, и я закашлялся, а остальное пролилось на подбородок. Лежа пить неудобно, хотя это дело привычки. Я отхлебнул еще. Вновь закашлялся. Закрыл глаза.

Она плыла в беге, как птица.

Время растянулось, можно было разглядеть каждый шовчик, каждую складочку ее светло-сиреневого платья с иероглифами цвета спелой сливы.

* * *

Как я возненавидел телефон, я готов был расколошматить вдребезги этого друга-врага. Еще не совсем проснувшись, посмотрел на будильник — три часа ночи. Взял трубку и сказал:

— Алло!..

— Алло, — отозвался знакомый мужской голос. — Здравствуй.

— Здравствуй, Фима, — сказал я.

— Ты узнал меня?

— Да, конечно.

— Извини, что так поздно. Ты спал?

— Я рад твоему звонку.

— Я много думал о нашем разговоре.

— И к чему же ты пришел?

— Мой тебе совет — ты должен прямо сейчас, не откладывая, позвонить Милене и сказать, что любишь ее.

И тут я все понял. Это был не Фима. Голос был его, а лексика и построение фразы... «Ты должен» — попахивает указанием. Деликатный Фима так бы никогда не сказал. Промашечка вышла.

— Где ты сейчас, Милена?

После потрескивающей паузы Милена сказала, но уже своим голосом:

— А как ты догадался?

— Он не советчик. Он антисоветчик.

— Мы уже четвертый час сидим на кухне с человеком по имени Фима и пьем чай. Его собачка спит в углу.

— Ты в своем амплуа, — сказал я. — Без розыгрышей не можешь.

— Как ты живешь свою жизнь? У

— Плохо, — признался я. — Мне очень не хватает тебя.

— Мне тоже. Моя жизнь без тебя стала пустой. Все мои дни стали серыми.

— Я люблю тебя, Милена, — сказал я.