В основном безвредна

2

Одной из самых интересных особенностей жизни является то, в каких местах она ухитряется существовать. Она теплится везде: от ядовитейших морей Сантрагинуса-5, таких ядовитых, что обитающим в них рыбам совершенно безразлично, какой частью тела вперед плавать, и до огненных вихрей Фрастры, где (как утверждают) жизнь начинается от температуры в 40.000 градусов. Жизнь существует даже в заднем проходе крысы-пасюка. В общем, жизнь везде найдет, за что зацепиться.

Она существует даже в Нью-Йорке, хотя объяснить этот факт довольно трудно. Зимой температура здесь падает ниже узаконенного минимума. Вернее, падала бы, если бы кто-нибудь удосужился этот узаконенный минимум установить.

Летом город изжарен, как котлета. Одно дело быть той формой жизни, что, подобно фрастрийцам, находит самой комфортной температуру в интервале от 40.000 до 40.004, но совсем другое дело принадлежать к тому биологическому виду, который при прохождении своей планетой одной точки орбиты вынужден кутаться в шкуры других биологических видов, чтобы потом, при прохождении планетой другой точки орбиты, обнаружить, что им и в собственной шкуре жарко.

Весну в Нью-Йорке положено хвалить, хотя непонятно за что. Любой или почти любой обитатель Нью-Йорка будет распространяться вам о прелестях весны, но если бы он сам понимал в этих прелестях хоть капельку, он бы знал по меньшей мере пять тысяч девятьсот восемьдесят три места, где весну можно провести куда приятнее, чем в Нью-Йорке. Причем все пять тысяч девятьсот восемьдесят три места расположены на той же самой широте.

И все же ничего нет хуже, чем нью-йоркская осень. Некоторые из существ, проживающих в заднем проходе у крысы-пасюка, могут не согласиться с этим утверждением, но большая часть существ, проживающих в заднем проходе у крысы-пасюка, склонна из принципа всем на свете противоречить, поэтому их мнением можно пренебречь. Осенью в Нью-Йорке воздух пахнет жареной козлятиной, и если уж вам пришлось дышать на нью-йоркской улице, самое лучшее, что вы можете сделать — это распахнуть ближайшее к вам окно и сунуть голову в дом.

Трисия Макмиллан любила Нью-Йорк. Это она повторяла себе снова и снова. Верхний Вест-Сайд. Угу. Мидтаун. Грандиозные распродажи. Сохо. Ист-Виллидж. Шмотки. Книги. Жратва итальянская. Жратва японская. Что еще?

Кино. Да, пожалуй. Трисия как раз смотрела новый фильм Вуди Аллена, посвященный ужасам жизни невротика в Нью-Йорке. Он и раньше снял уже один или два фильма на ту же тему, так что Трисия даже заподозрила, что он собрался переехать из Нью-Йорка куда-нибудь еще — но, если верить слухам, он поклялся, что скорее перережет себе вены, чем разлучится с этим городом. Значит, решила она, этот фильм не последний.

Трисия любила Нью-Йорк, поскольку любовь к Нью-Йорку могла положительно повлиять на ее карьеру. Эта любовь сулила ей возможность прибарахлиться, неплохо питаться, а также ездить в неприветливых такси, ходить по заплатанным тротуарам, но главное — сделать новый шаг в карьере, которая здесь обещала стать чрезвычайно многообещающей. Трисия работала телеведущей, а, как известно, все крупнейшие телекомпании гнездятся в Нью-Йорке. До сих пор Трисия вела программы исключительно в Британии: местные новости, потом утренние новости и, наконец, первый вечерний выпуск новостей. Если не бояться погрешить против норм языка, ее можно было бы назвать стремительно восходящей ведущей. Собственно, поскольку на телевидении с языка слетает и не такое, ее часто называли стремительно восходящей ведущей, и никому это слух не резало. Она обладала полным комплектом необходимых для успеха качеств: шикарными волосами, исключительным чувством меры в области губной помады, житейским умом и легким синдромом тайного омертвения души, который позволял ей ничего не принимать близко к сердцу. У каждого в жизни есть свой счастливый случай. И если уж ты ухитрился упустить ту возможность, которая была тебе важнее всего, дальше твоя жизнь идет на удивление гладко.

Трисия уже упустила одну возможность. Теперь мысль об этом уже не причиняла ей такой боли, как раньше. Видимо, часть ее души, способная испытывать боль, омертвела окончательно.

Эн-би-си требовалась новая ведущая. Мо Минетти уходила из программы «Штаты по утрам», так сказать, в декрет. Ей предлагали умопомрачительную сумму, чтобы она рожала в прямом эфире, но, неожиданно для всех, она отказалась, мотивируя это соображениями интимного характера и личного вкуса. Целые бригады юристов с Эн-би-си прочесывали ее контракт от корки до корки в надежде найти зацепки, способные убедить Мо отказаться от своего решения, однако в конце концов сдались и неохотно отпустили ее на все четыре стороны. Для них это было тяжелым ударом, поскольку означало, что на все четыре стороны теперь могут отпустить и их самих.

Прошел слух, что в этом сезоне, возможно, будет спрос на британское произношение. Волосы, оттенок кожи и профессиональные данные должны соответствовать стандартам американского телевидения, зато здесь хватало обладателей британского произношения, благодаривших своих британских мамочек за свои «Оскары», распевавших на Бродвее и даже выступавших с аншлагом в более престижных залах и театрах. Британский выговор сквозил в шуточках в шоу Дэвида Леттермана и Джея Лено. Самих шуток никто не понимал, зато от произношения все обмирали. Возможно, мода на британское произношение укоренится… Британское произношение в программе «Штаты по утрам»… хм, а почему бы и нет?

Собственно, поэтому Трисия и оказалась в Нью-Йорке. За это она Нью-Йорк и любила.

Впрочем, эти мысли она держала при себе. В противном случае телекомпания, в которой она работала на родине, вряд ли согласилась бы оплатить авиабилет и номер в отеле. Узнай они, что их сотрудница носится по Манхэттену, охотясь за окладом раз в десять выше ее нынешнего, они бы почти наверняка предложили ей заняться этим за свой счет. Однако она придумала благовидную идею программы, никому не раскрыла истинной цели поездки, и они раскошелились. Правда, место в самолете ей досталось в бизнес-классе, но ведь ее лицо было довольно известно. Достаточно было улыбнуться пару раз — и ее пересадили в первый. Еще несколько улыбок — и она получила неплохой номер в «Брентвуде», который и стал штабом ее кампании.

Одно дело знать о вакансии, и совсем другое — получить место. У нее были пара имен, пара телефонов, но ничего определенного она пока не добилась. «Ждите ответа», — твердили ей. Она зондировала почву, оставляла записки, но ответа на них еще не получила. С заданием собственной редакции она управилась за одно утро, но заветная работа на Эн-би-си так и оставалось манящей точкой на горизонте.

Вот черт.

Из кино она возвращалась в «Брентвуд» на такси. Таксист не смог высадить ее у подъезда гостиницы, так как все место у тротуара занял огромный лимузин — ей пришлось обходить его кругом. Она с наслаждением ступила из зловонной, пахнущей жареной козлятиной атмосферы нью-йоркской улицы в благословенную прохладу вестибюля. Тонкая хлопчатобумажная блузка липла к коже, словно слой грязи, волосы казались купленным по дешевке париком. У стойки она задержалась спросить, не передавали ли ей что-нибудь, в глубине души заранее смиряясь с тем, что не передавали. Для нее лежала записка. Одна.

О…

Отлично.

Значит, сработало. Она и в кино-то ходила только затем, чтобы заставить телефон звонить. Просто сидеть в номере и ждать было нестерпимо.

Она колебалась, стоит ли распечатывать конверт прямо здесь. Тело под прилипшей одеждой невыносимо чесалось, и ей не терпелось сорвать с себя все и вытянуться на кровати в номере, где еще перед уходом она включила кондиционер на всю катушку. Больше всего на свете ей хотелось сейчас замерзнуть до гусиной кожи. Потом — под горячий душ, потом — под холодный, потом поваляться на брошенном на кровать полотенце, высыхая под кондиционером. Потом прочесть письмо. И может, еще разок продрогнуть до гусиной кожи. И еще что-нибудь учудить.

Нет. Больше всего на свете ей хотелось сейчас получить работу на американском телевидении с окладом, в десять раз превосходящим ее нынешний. Больше всего на свете. На этом свете, в смысле на планете Земля. То, чего ей вообще-то хотелось больше всего, уже не актуально.

Она уселась в кресло под пальмой и распечатала маленький конверт с прозрачным целлофановым окошечком.

«Пожалуйста, позвоните, — было написано на листке. — Расстроена». И номер телефона. Подпись: Гейл Эндрюс.

Гейл Эндрюс.

Этого имени она не ожидала. Оно застало ее врасплох. Имя было ей знакомо, хотя она не могла сразу вспомнить откуда. Может, это секретарша Энди Мартина? Референт Хиллари Бесс? Мартин и Бесс — два человека с Эн-би-си, с которыми она пыталась связаться. И при чем здесь это «Расстроена»?

«Расстроена»?

Она была совершенно сбита с толку. Может, это Вуди Аллен хочет связаться с ней под вымышленным именем? Номер начинался с 212. Значит, это кто-то из Нью-Йорка. Кто у них здесь расстроен? Впрочем, это несколько сужало круг возможных отправителей, разве нет?

Она вернулась к стойке администратора.

— У меня возникли проблемы с письмом, которое вы мне передали, — сказала она. — Кто-то, кого я не знаю, пытался дозвониться до меня, чтобы сказать, что она расстроена.

Администратор, нахмурившись, уставился на письмо.

— Вы знаете, кто это? — спросил он.

— Нет, — ответила Трисия.

— Гм, — произнес администратор. — Похоже, она чем-то расстроена.

— Да, — согласилась Трисия.

— Ба, тут вроде имя какое-то, — заметил администратор. — Гейл Эндрюс. Вы знаете кого-нибудь по имени Гейл Эндрюс?

— Нет, — ответила Трисия.

— А почему она расстроена?

— Не знаю, — ответила Трисия.

— А вы звонили ей? Тут и телефон записан.

— Нет, — сказала Трисия. — Вы только передали мне записку. Я хотела только уточнить, прежде чем звонить. Могу ли я поговорить с тем, кто отвечал на звонок?

— Гммм, — произнес администратор, внимательно изучая записку. — Не думаю, чтобы у нас здесь был кто-то по имени Гейл Эндрюс.

— Нет, я понимаю, — возразила Трисия. — Я только…

— Гейл Эндрюс — это я.

Голос исходил откуда-то из-за спины Трисии. Она обернулась:

— Извините?

— Гейл Эндрюс — это я. Вы брали у меня интервью. Сегодня утром.

— О… о Боже, да, — произнесла Трисия в некотором смятении.

— Я оставила вам сообщение несколько часов назад. Вы не звонили, и я зашла. Мне не хотелось разминуться с вами.

— О нет. Конечно, — произнесла Трисия, пытаясь собраться с мыслями.

— Я об этом не знал, — заявил администратор, которому сроду не приходилось собираться с мыслями. — Так вы хотите, чтобы я за вас сейчас позвонил по этому телефону?

— Нет, все в порядке, спасибо, — сказала Трисия. — Я уже разобралась.

— Я могу позвонить в этот номер, если это вам поможет, — предложил администратор, еще раз уставившись в записку.

— Нет, спасибо, в этом нет никакой необходимости, — ответила Трисия. — Это мой номер. Эта записка адресована мне. Я думаю, мы с этим уже разобрались.

— Ну что ж, развлекайтесь на здоровье, — сказал администратор.

Трисии было не до развлечений. Она была занята.

И также ей было не до Гейл Эндрюс. Всегда, когда дело шло к приятельскому общению с христианскими душами, она испытывала сильное желание смыться. Христианскими душами ее коллеги с ТВ называли людей, у которых Трисия брала интервью, и частенько крестились при виде очередной входящей в студию жертвы, особенно если Трисия в тот момент очаровательно улыбалась во все тридцать два зуба.

Трисия обернулась и холодно улыбнулась, не зная, что ей делать.

Гейл Эндрюс была неплохо сохранившейся дамой лет сорока пяти. Ее одежда укладывалась в рамки хорошего вкуса, хоть и тяготела к той рамке, что граничит с пышностью. Она была астрологом — довольно знаменитым и, если верить слухам, влиятельным. Говаривали, что она стояла за рядом решений, принятых президентом Гудзоном, начиная с того, какой йогурт и в какой день недели заказывать на завтрак, и кончая тем, стоит ли бомбить Дамаск.

Трисия обошлась с ней жестче, чем с кем-либо другим из христианских душ. И вовсе не из-за слухов насчет президента — бог с ней, с той давней историей. Тогда мисс Эндрюс категорически отрицала, что давала президенту какие-либо советы за исключением разве что советов личного, спиритуального или диетического характера («Ничего личного, только Дамаск!» — ржала наперебой «желтая пресса»).

Нет, Трисия разделала в своем интервью под орех всю астрологию в целом. Мисс Эндрюс оказалась не совсем готова к такому повороту беседы. С другой стороны, Трисия оказалась не совсем готова к матчу-реваншу, тем более в гостиничном вестибюле. Что делать?

— Если вам нужно подняться к себе на несколько минут, я могу подождать вас в баре, — сказала Гейл Эндрюс. — Но мне хотелось бы поговорить с вами, а сегодня вечером я уезжаю.

Она казалась скорее чем-то озабоченной, а не удрученной или сердитой.

— О'кей, — сдалась Трисия. — Дайте мне только десять минут.

Она поднялась в номер. Помимо всего прочего, она не слишком доверяла парню за стойкой администратора в таких сложных делах, как переданные по телефону послания. Поэтому ей хотелось убедиться, что под дверью не будет другой записки, ибо известно, что послания у администратора и записки под дверью не всегда совпадают друг с другом.

Записок под дверью не было.

Зато на телефоне горела лампочка вызова.

Она нажала на клавишу и связалась с гостиничным коммутатором.

— Вам тут звонил Гэри Эндрисс, — сообщила телефонистка.

— Да? — удивилась Трисия. Незнакомое имя. — И что он передал?

— Настроен, — сказала телефонистка.

— Что-что?

— Настроен. Так тут записано. Парень говорит, что настроен. Я так понимаю, он хочет, чтобы вы это знали. Телефон дать?

Пока та диктовала номер телефона, Трисия вдруг сообразила: ей передали искаженный вариант записки, которую она уже получила.

— Ладно, ладно, — перебила она. — Больше мне ничего не передавали?

— Какой номер?

Трисия не могла взять в толк, почему телефонистка спросила ее номер только сейчас, но тем не менее назвала его.

— Имя?

— Макмиллан. Трисия Макмиллан, — терпеливо продиктовала Трисия.

— Не мистер Макманус?

— Нет.

— Тогда вам больше ничего нет. — И раздались короткие гудки.

Трисия вздохнула и снова нажала на клавишу. На этот раз она сначала продиктовала свое имя и номер комнаты. Телефонистка ничем не выдала, что они только что разговаривали.

— Я собираюсь посидеть в баре, — объяснила Трисия. — В баре. Если мне будут звонить, пожалуйста, найдите меня там.

— Имя?

Трисия повторила все еще пару раз, до тех пор пока ей не показалось, что телефонистка все уяснила настолько, насколько это вообще в силах телефонисток.

Она приняла душ, переоделась, с профессиональной скоростью подправила макияж и, бросив печальный взгляд на нетронутую постель, вышла из номера.

Ее так и подмывало вернуться и спрятаться под кровать.

Но нет. Это уже слишком.

В ожидании лифта она посмотрелась в висевшее в холле зеркало. Вид у нее был спокойный и уверенный. Если она может обмануть себя, то других и подавно.

Она будет вести себя с Гейл Эндрюс пожестче. О'кей, утром она обошлась с ней достаточно сурово. Уж извините, но таковы правила игры. Мисс Эндрюс согласилась дать интервью, так как только что выпустила книгу, а телевидение — отличная реклама. Но, дорогая, бесплатный сыр бывает только… Ладно, насчет сыра промолчу…

Суть дела была вот в чем.

Неделю назад астрономы оповестили мир, что десятая планета Солнечной системы, удаленная от нашего светила еще больше, чем Плутон, наконец-то открыта. Они искали ее уже много лет, и вот — ура! — открыли, и все были ужасно рады, и все за них ужасно радовались и так далее, и тому подобное. Планету назвали Персефоной, но очень скоро выдумали ей прозвище Руперт в честь попугая некоего астронома — к этому прилагалась какая-то тошнотворно-трогательная история, — и все это было очень мило и славно.

По разным причинам Трисия с интересом следила за событиями вокруг десятой планеты.

И вот в поисках удобного предлога смотаться в Нью-Йорк за счет компании она наткнулась на заметку о Гейл Эндрюс и ее новой книге «Вы и ваши планеты».

Нельзя сказать, чтобы имя Гейл Эндрюс было у всех на слуху, однако при упоминании о президенте Гудзоне, йогурте и ампутации Дамаска (термин, позаимствованный из хирургии; официально операция называлась «Дамаскотомия», что означает «удаление Дамаска») каждому становилось ясно, о ком идет речь.

Тут-то Трисия и узрела сюжет, который вполне можно запродать ее продюсеру.

Действительно, как можно всерьез утверждать, что какие-то парящие в космических глубинах огромные каменюги определяют всю твою жизнь, когда выясняется, что рядом летает еще одна каменюга, о которой знать никто не знал?

Все вычисления насмарку, так ведь?

Как тогда быть со всеми гороскопами и картами движений планет? Все мы знаем, что случается, когда Нептун находится в созвездии Девы и так далее, но как трактовать восход Руперта? Может, пора выплеснуть на помойку все это свиное пойло и переключиться на свиноводство — занятие, которое по крайней мере основано на рациональных принципах? Если бы мы знали о существовании Руперта три года назад, возможно, президенту Гудзону стоило бы завтракать ежевичным йогуртом не по пятницам, а по четвергам? Может, и Дамаск тогда бы уцелел? Ну и так далее.

Гейл Эндрюс неплохо выдержала натиск Трисии. Но, оправившись после первого раунда, совершила серьезную стратегическую ошибку — попыталась запутать Трисию разговорами о дневных дугах, прямых восхождениях, исчислении телесных углов и прочих скользких аспектах сферической тригонометрии.

К своему потрясению, она обнаружила, что все, что она обрушила на Трисию, вернулось к ней самой — неудержимо раскрученным бумерангом. Никто не предупреждал Гейл, что роль телевизионной куколки для Трисии не единственная в жизни. Под губной помадой «Шанель» и небесно-голубыми контактными линзами скрывался мозг, который в былой жизни Трисии вмещал в себя познания магистра математики и доктора астрофизики.

Шагнув в кабину лифта, Трисия неожиданно вспомнила, что оставила в номере свою сумочку, и поколебалась, не вернуться ли за ней. Нет, не стоит. Там сумка в полной безопасности, и ничего особенно нужного в ней не лежит. Трисия не воспрепятствовала створкам лифта захлопнуться за ее спиной.

В конце концов, сказала она себе со вздохом, если жизнь ее чему-то и научила, так вот чему: «Никогда не возвращайся за сумочкой!»

Пока лифт шел вниз, она напряженно смотрела на потолок. Любой человек, незнакомый с Трисией Макмиллан, сказал бы, что так смотрят на потолок тогда, когда пытаются сдержать слезы. На деле она смотрела на крошечную охранную видеокамеру в верхнем углу кабинки.

Минуту спустя она чуть поспешнее обычного вышла из лифта и в очередной раз подошла к стойке администратора.

— На всякий случай я оставлю вам это, — сказала она. — Чтобы никакой путаницы не было.

Трисия большими буквами написала на листе бумаги свое имя, потом номер своей комнаты, потом слова «В баре» и отдала его администратору. Тот посмотрел на листок большими глазами.

— Это на случай, если меня будут искать. Хорошо?

Администратор не отрывал взгляда от листка.

— Вы хотите, чтобы я узнал, у себя ли она в номере? — спросил он.

Спустя еще две минуты Трисия взгромоздилась на тумбу у стойки бара рядом с Гейл Эндрюс. На стойке перед той красовался бокал белого вина.

— Вы, показалось мне, из тех, что предпочитают сидеть у стойки, а не за столиком, — сказала она.

Это было верно, что несколько удивило Трисию.

— Что будете пить — водку? — спросила Гейл.

— Да, — подозрительно ответила Трисия, с трудом удерживаясь от вопроса: «Откуда вы узнали?». Впрочем, Гейл сама сразу же все объяснила.

— Я спросила у бармена, — улыбнулась она.

Бармен уже держал наготове рюмку водки, каковую тут же выставил на стойку из отполированного красного дерева и обворожительным жестом подвинул Трисии.

— Спасибо, — пробормотала Трисия, резко встряхнув рюмку. Она не знала, как понимать это внезапное дружелюбие, и решила не поддаваться на провокацию. Нью-йоркцы за бесплатно дружелюбие не проявляют.

— Мисс Эндрюс, — произнесла она. — Извините, если я вас расстроила. Я знаю, вы почувствовали, что я была с вами утром чуть резка, но согласитесь: астрология — всего лишь развлечение, очень милое, конечно. Это тоже шоу-бизнес своего рода, и у вас неплохо получается, я за вас рада. Однако астрология не наука, и за науку ее выдавать не стоит. По-моему, мы обе неплохо продемонстрировали это сегодня утром и в то же время развлекли публику. Согласитесь, умением занять публику мы с вами обе зарабатываем на жизнь. Простите меня, если вас что-то уязвило в моих словах.

— У меня все в порядке, — ответила Гейл Эндрюс.

— О, — сказала Трисия, не придумав ничего лучшего. — В вашей записке говорилось, что вы расстроены.

— Нет, — ответила Гейл Эндрюс. — В моей записке говорилось, что мне показалось, вы расстроены, и я хотела понять почему.

Трисию словно по голове палкой ударили. Она захлопала глазами.

— Что? — тихо переспросила она.

— Это как-то связано со звездами. У меня сложилось впечатление, что вы расстроены и обижены чем-то, что имеет отношение к звездам и планетам, и я за вас забеспокоилась, вот и решила заглянуть, убедиться, что вы в порядке.

Трисия неотрывно уставилась на астрологиню.

— Мисс Эндрюс… — начала она и тут же сообразила, что произнесла эти слова каким-то обиженным, расстроенным голосом, в корне опровергавшим тот протест, который она пыталась заявить.

— Если вы не против, зовите меня просто Гейл.

У Трисии окончательно отнялся язык.

— Я знаю, что астрология не наука, — продолжала Гейл. — Разумеется, не наука. Это просто набор правил, как в шахматах, или в теннисе, или в… как там называется эта ваша национальная английская игра?

— Э… крикет? Самоуничижение?

— Ах да, вспомнила: парламентская демократия. Так вот, правила установлены произвольно и сами по себе не имеют никакого особого смысла. Но когда вы начинаете применять их на практике, это дает начало самым разным процессам, и вы много всякого разного узнаете о людях. Так вышло, что в астрологии правила относятся к планетам и звездам, но они с таким же успехом могли бы относиться к селезням и уткам. Это просто способ думать о проблеме, позволяющей более четко представить себе саму эту проблему. Чем больше правил, чем конкретнее они, тем лучше. Это как на бумагу сыплют порошок графита, чтобы прочесть слова, когда-то написанные на предыдущей, давно вырванной и спрятанной странице. Графит тут не так уж важен. Он только проявляет эти отпечатки. Так что, видите, астрология никак не связана с астрономией. Она связана с размышлениями людей друг о друге.

Поэтому когда вы сегодня утром так, э-э-э… эмоционально заострили внимание на звездах и планетах, мне показалось: эта женщина обижена не на астрологию, она обижена настоящими звездами и планетами. Обычно люди расстраиваются, когда что-то теряют. Это все, что я смогла заключить. Вот я и решила осведомиться, как вы себя чувствуете.

Трисия была сражена наповал.

Одна часть ее мозга лихорадочно работала, придумывая всевозможные отповеди насчет дурацких газетных гороскопов с их обусловленной законами статистики эффективностью. Но постепенно она охладела к этому занятию, поскольку заметила, что остальная часть мозга ее не слушает. Она была сражена наповал.

Только что от совершенно незнакомого человека она услышала тайну, которую скрывала ото всех уже семнадцать лет.

Она обернулась к Гейл:

— Я… — И осеклась.

Крошечная телекамера охраны за стойкой дернулась вслед за ее движением. Это обстоятельство стало для Трисии последней каплей. Большинство людей не обратили бы внимания на такую мелочь. Камеру и проектировали так, чтобы ее не замечали. Клиентам не обязательно знать, что даже администрация такого дорогого и престижного нью-йоркского отеля не уверена, что кто-то из них не вытащит вдруг пистолет или не явится в бар без галстука. Но как старательно ни пряталась камера за бутылками водки, чутье телеведущей безошибочно говорило Трисии, что объектив нацелен именно на нее.

— Что-то не так? — спросила Гейл.

— Нет, я… я хотела сказать только, что вы меня буквально поразили, — призналась Трисия. Камеру она решила игнорировать. Просто воображение разыгралось — и все оттого, что она столько думала сегодня о телевидении. Тем более это с ней не в первый раз. Камера дорожного контроля определенно поворачивалась на кронштейне ей вслед, и камера охраны в магазине «Блумингсдейл» нацеливалась на нее всякий раз, как она брала в руки очередную шляпку. Ей даже померещилось, будто птицы в Центральном парке смотрят на нее с подозрительной подозрительностью.

Решив забыть о камерах, она глотнула водки. Кто-то ходил по бару, громогласно вопрошая, нет ли здесь мистера Макмануса.

— О'кей, — сказала она, внезапно решившись. — Не знаю, как вы узнали об этом, но…

— Если вы думаете, милочка, что мне что-то известно, вы ошибаетесь. Я просто вслушалась в ваши слова.

— Мне кажется, я потеряла целую жизнь. Другую жизнь.

— Но так у всех. Это происходит каждый день, каждую минуту. Каждое решение, каждый вдох открывают перед нами одни двери и закрывают другие. Как правило, мы просто не замечаем этих дверей. И только изредка… Насколько я понимаю, вы заметили.

— Да, я заметила, — согласилась Трисия. — Ну хорошо. Вот как это было. История самая банальная. Много лет назад я повстречала на вечеринке одного парня. Он сказал мне, что он с другой планеты, и спросил, не полечу ли я туда с ним. Я сказала: «Да». Что ж, такая уж была вечеринка. Я попросила его подождать, пока я захвачу сумочку, и тогда я с радостью полечу с ним на его планету. Он сказал, что сумочка мне не понадобится. Я ответила, что он, наверное, прилетел с очень отсталой планеты, иначе знал бы, что женщина шагу не может ступить без сумочки. Он был нетерпелив, но я не собиралась идти у него на поводу только потому, что он с другой планеты.

Я поднялась наверх. Мне потребовалось какое-то время собрать сумочку, и потом туалет был занят. В общем, когда я спустилась, его уже не было.

Трисия замолчала.

— И что же дальше? — спросила Гейл.

— Дверь в сад была распахнута. Я вышла. Там были огни. Такая светящаяся штука. Я как раз успела увидеть, как она уходит в небо и бесшумно скрывается в облаках. Конец фильма. Конец одной жизни, начало другой. Но только в этой жизни почти не бывает минуты, чтобы я не думала о том, что сталось бы с той, другой мной. Той, которая не стала возвращаться за сумочкой. У меня такое ощущение, что она где-то живет, ну а я — всего лишь ее тень.

Теперь по бару ходил портье, спрашивавший у всех, не мистер Миллер ли он случайно. Таких не нашлось.

— Вы уверены в том, что этот… это существо было с другой планеты? — спросила Гейл.

— Да, несомненно. Я же видела космический корабль. Да, и у него еще было две головы.

— Две? И что, никто, кроме вас, этого не заметил?

— Вечеринка была с маскарадом.

— Понимаю…

— И, разумеется, вторую голову он спрятал в птичьей клетке, накрытой платком. Делал вид, что у него там попугай. Он стучал по клетке, и та откликалась: «Попка-дурак» — и щебетала. И вот в какой-то момент он сдернул платок и расхохотался. Там была вторая голова, и она тоже смеялась. Это было незабываемое мгновение, скажу я вам.

— Мне кажется, вы поступили правильно, дорогая, разве не так? — заметила Гейл.

— Нет, — отрезала Трисия. — Неправильно. И я уже не могла заниматься тем, чем занималась до того. Понимаете, я была астрофизиком. Нельзя оставаться астрофизиком после того, как встретишь инопланетянина, который выдает свою вторую голову за попугая. Я, во всяком случае, не смогла.

— Я понимаю, это было нелегко. Значит, вот почему вы так сурово обращаетесь с теми, кто, на ваш взгляд, несет чушь?

— Да, — кивнула Трисия. — Полагаю, вы правы. Простите.

— Ничего-ничего.

— Кстати, вы — первая, кому я это рассказала.

— Понятно. Вы замужем?

— Э… нет. В наше время трудно отличить с первого взгляда, кто замужем, кто нет. Но вы имеете право спросить — это имеет отношение к моей истории. Несколько раз я чуть не вышла замуж, в основном из-за того, что мне хотелось ребенка. Но каждый из этих парней в конце концов начинал спрашивать, почему это я все время гляжу поверх его головы. Что бы вы им ответили? В какой-то момент я даже подумывала: не пойти ли мне в банк спермы? Заиметь ребенка как в лотерее, наугад.

— Но вы бы не сделали этого, ведь нет?

— Скорее всего, нет, — усмехнулась Трисия. — Я так и не ходила туда. Да и не пошла бы. Вся она такая, моя жизнь. Никогда ничего не делала по-настоящему. Наверное, я и на телевидение поэтому пошла. Не работа, а сплошные мыльные пузыри.

— Простите, леди, не вас ли зовут Трисия Макмиллан?

Трисия, вздрогнув, обернулась. За ее спиной стоял мужчина в шоферской кепке.

— Да, — призналась она, мгновенно напружинившись.

— Леди, я уже битый час ищу вас. В отеле мне сказали, что у них нет постояльцев с таким именем, но я связался с офисом мистера Мартина, и он мне сказал, что вы точно остановились здесь. Я спросил еще раз, и мне ответили, что никогда о вас не слыхали, и в регистрационной книге не нашли, поэтому пришлось попросить, чтобы мне передали по факсу в машину вас портрет, и пойти искать самому. — Он посмотрел на часы: — Мы немного опаздываем, но, может быть, вы согласитесь проехать со мной?

Трисия снова оцепенела.

— Мистер Мартин? Вы имеете в виду Эндрю Мартина из Эн-би-си?

— Совершенно верно, леди. Пробная съемка для «Штатов по утрам».

Трисия пулей слетела с табурета. Господи, да как она могла пропустить мимо ушей все те сообщения для мистера Макмануса и мистера Миллера!

— Только поторопитесь, — добавил шофер. — Насколько я понял, мистер Мартин считает, что можно попробовать британское произношение. Его босс категорически против. Я имею в виду мистера Цвинглера, и, насколько мне известно, он сегодня же вечером улетает на Западное побережье — я сам его в аэропорт повезу.

— О'кей, — воскликнула Трисия. — Я готова. Едем.

— О'кей, леди. Вон тот лимузин у входа, самый большой.

— Извините, — повернулась Трисия к Гейл.

— Ступайте! Ступайте! — откликнулась та. — И удачи вам. Приятно было с вами поговорить.

Трисия потянулась за сумочкой расплатиться.

— Черт, — вырвалось у нее. Сумка осталась наверху.

— Я заплачу, — отмахнулась Гейл. — Скажу вам без обиняков, мне действительно было очень интересно вас послушать.

Трисия вздохнула:

— Послушайте, мне очень неловко за утро, и…

— Ни слова больше. Все в порядке. Это всего только астрология. От нее нет вреда. Это не конец света.

— Спасибо. — Повинуясь неожиданному порыву, Трисия обняла ее.

— У вас все с собой? — спросил шофер. — Вы ничего не хотите взять — сумочку там?

— Если жизнь и научила меня чему-то, — ответила Трисия, — так это никогда не возвращаться за сумочкой.

Чуть больше часа спустя Трисия плюхнулась на одну из двух кроватей в своем номере. Несколько минут она не шевелилась, только смотрела на сумочку, которая с невинным видом полеживала на другой кровати.

В руке она держала записку от Гейл Эндрюс, гласившую: «Не слишком расстраивайтесь. Позвоните, если захотите поговорить. На вашем месте я никуда бы не ходила вечером. Отлежалась бы. Но не берите в голову. Это только астрология. Это не конец света. Гейл».

Шофер оказался прав. По сути, он знал обстановку на Эн-би-си лучше, чем кто угодно другой из знакомых ей работников компании. Мартин был «за». Цвинглер — «против». У нее был один шанс доказать правоту Мартина, и она его завалила.

Ну и ладно. Ну и ладно. Ну и ладно.

Пора возвращаться домой. Пора позвонить в аэропорт и узнать, поспеет ли она на вечерний рейс до Хитроу. Она потянулась к толстому телефонному справочнику.

Ах да. Сначала еще одно.

Она отложила справочник, взяла сумочку и прошла с ней в ванную. Положила ее на полку и вынула маленькую пластмассовую коробочку, в которой лежали ее контактные линзы, без которых она и буквы прочесть не могла, будь то сценарий или текст на экранчике телесуфлера.

Вставляя в глаза маленькие пластиковые скорлупки, она сказала самой себе, что если жизнь и научила ее чему-нибудь — так только тому, что иногда за сумочкой возвращаться не стоит, а иногда это обязательно. Остается самая малость — научиться отличать один случай от другого.