В Петербург со своими бандитами

IV

Днем раньше, позвонив из Шереметьева в отдел, Селезнев сразу же попал на Халецкого.

— Я как раз закончил, — сказал Борис. — Давай встретимся у тебя. От казенных стен у меня уже изжога, а дома — жена с младенцем, там не очень поболтаешь. Эх, Федор Михайлович, не ценишь ты своего холостяцкого счастья! Ну, диктуй адрес.

— Записывай. Но тебе придется подождать. Мне из Шереметьева добираться часа полтора.

— Ничего, подожду в машине, радио послушаю. А ты смотри не задерживайся. И не лезь по дороге под бандитские пули, не связывайся с братками — пусть погуляют до завтра.

Выполняя наказ, Селезнев добрался до дома без происшествий. Халецкий выглядел утомленным, и обычная дурашливость уступила место сонливости. Селезнева не связывали с ним близкие приятельские отношения; более того, развязность и бесцеремонность Халецкого порой вызывали раздражение, но сейчас он испытывал почти нежность к этому трепачу и баламуту, который после явно тяжелого рабочего дня потащился на ночь глядя на другой конец города, чтобы снабдить коллегу необходимой информацией.

— Брось, — отмахнулся Халецкий, когда Дон попытался выразить ему свою признательность. — Думаешь, в твои объятия меня толкнула единственно любовь? Нет, друг мой, как ни стыдно мне в том сознаваться, но к любви примешалась корысть. Я уже три дня барахтаюсь в этом гиблом деле, но до твоего звонка не получил ни одной зацепки. Веди, Федор Михалыч, в свою скромную обитель, покалякаем на сон грядущий.

Лифт поднял их на восьмой этаж, они вошли в квартиру, разделись и, не сговариваясь, пошли на кухню.

— Что будешь пить? — спросил Дон, зажигая газ. — Чай, кофе, коньяк?

— А лимон есть? — деловито осведомился Халецкий. — Тогда кофе с коньяком. От чистого коньяка меня совсем развезет.

Дон поставил кофейник на огонь, достал чашки, лимон и кусок заветренного сыра.

— С хлебом напряженка, — предупредил он. — Осталась одна горбушка, и та — сухарь.

— Обойдемся, — великодушно решил Борис. — Кто начнет: ты или я?

— Могу я. У меня история недолгая. — И Селезнев, не отходя от кофейника, коротко изложил обстоятельства исчезновения Варвары.

— Да, — задумчиво сказал Халецкий, прикончив первую чашку кофе. — Не повезло твоей малышке. Надо же было ей так нарваться!

Он сунул в рот сигарету, и Селезнев чиркнул зажигалкой.

— Она по жизни такая. Если есть хотя бы крошечный шанс влипнуть в историю — влипнет. — Дон вздохнул. — А если шанса нет, влипнет все равно.

— Не кручинься, Федя, все обойдется, — подбодрил его Халецкий. — Смотри, какой она у тебя молоток! Кто бы на ее месте додумался зарисовать подозрительные рожи, да еще умудрился бы ухватить сходство? Кабы не ее рисунок и не рассказ подруги, ты бы просто не знал, с какого конца подступиться. Вот тогда было бы от чего падать духом! А теперь найти их — дело техники.

— Да, но что за это время случится с Варькой?

— А ты поменьше об этом думай. Налей-ка лучше нам еще кофейку. У тебя есть основания надеяться, что все обойдется. Я со вторника рою, как свинья под дубом, и не сумел отрыть в биографии наших орлов ничего леденящего душу. Правда, один из них — личность крайне загадочная. Иными словами, в его биографии имеется пробел, который никто — ни родственники, ни нынешние знакомые — не сумел заполнить.

— Ты о ком? — спросил Селезнев. — О рябом?

— Не угадал. О вальяжном и импозантном Аркадии Антоновиче Сарычеве — владельце пострадавшего «БМВ». Поначалу его занимательнейшая жизнь складывалась вполне обыкновенно. Родился в 1962 году в семье заводского инженера и заводского же бухгалтера. Единственный ребенок. Семья вполне благополучная. Отец — это который инженер — не пил, по бабам не шлялся, зарплату исправно приносил домой. Мать — типичная советская женщина, половину жизни просидела за бухгалтерским столом, а вторую простояла в очередях и у плиты. В семьдесят девятом году сынок без особого блеска закончил десятилетку и поступил в энергетический институт, где благополучно проучился до третьего курса. Вот тут-то и начинаются неожиданности. В восемьдесят втором Аркадия Сарычева отчисляют из МЭИ с расплывчатой формулировкой: «За поведение, недостойное звания советского студента». Я, как ты догадываешься, поинтересовался, что скрывается за шедевром казенного слога, и канцелярские крысы из института, порывшись в своих бумажках, выдали мне ответ: «За пьяную драку». Но знаешь, что самое интересное? Похоже, пьяный Аркаша подрался сам с собой, потому что в протоколе комиссии, принимавшей решение об отчислении, больше ни один фигурант прискорбного инцидента не указан. Мне удалось найти человека, поставившего в числе прочих свою подпись на этом любопытном документе, но он сослался на плохую память и от дачи показаний отказался.

Но это только начало истории. О следующем неожиданном повороте в жизни Аркадия мне поведали мама и папа Сарычевы. Папаша — рабочая косточка, закончил институт без отрыва от родного завода, — узнав об изгнании сына из МЭИ, разгневался и отказался кормить дармоеда. «Пойдешь работать на завод! — был его приговор. — Там тебя научат уму-разуму». Но сынок проявил характер — вероятно, впервые в жизни, потому что родители оказались к этому совершенно не готовы. Юноша сложил в портфель документы, пару белья и, хлопнув дверью, ушел из дому. И все. С тех пор родители его больше не видели и известий от него не получали.

— Как это? — не понял Селезнев. — Все семнадцать лет? Так не бывает. Они, наверное, что-то скрывают.

— Вот и я так подумал. Поговорил с соседями, с участковым, но все подтвердилось: с марта восемьдесят второго никто из них Аркадия Сарычева не видел ни дома, ни поблизости. Мало того, с лета того самого года на имя Сарычева начали приходить повестки из военкомата. Когда парень не соизволил явиться туда в третий раз, обозленный участковый решил устроить на уклониста засаду. Только это ничего не дало — Аркаша действительно как в воду канул. Родители, конечно, пытались навести справки у бывших одноклассников и сокурсников сына, но никто не сумел им помочь.

Из небытия Сарычев вынырнул только в декабре девяносто седьмого. Именно тогда он заявился в родную жилконтору выписываться. Паспортистка призналась, что прибыл Аркадий в неприемные часы и так ее очаровал — при помощи взятки, вестимо, но об этом скромница умолчала, — что она не только приняла его, но и пообещала закончить канитель с выпиской за два дня. И сдержала слово. А куда же прописался наш герой? — спросишь ты…

— Спрошу, — подтвердил Селезнев, закуривая.

— А прописался он в престижном кирпичном доме неподалеку от метро «Новокузнецкая», где незадолго до описываемых событий купил роскошную трехкомнатную квартиру.

Селезнев поднял бровь.

— А источники дохода известны?

— Судя по налоговой декларации — спекуляции на биржах ценных бумаг. Да-да, не удивляйся: наш Аркаша, как честный гражданин, исправно платит налоги. И, между прочим, немалые. Ты не поверишь, но он умудрился рассчитаться с мытарями уже за прошлый год, хотя новому всего-то три недели от роду. Человек, можно сказать, удрал из-за новогоднего стола, чтобы поскорее пополнить государственную казну.

— И он действительно играет на бирже?

— Да. И на фондовой, и на валютной. И действительно удачно, я проверил.

— А откуда у него первоначальный капитал? Мы с тобой, например, даже при невероятном везении много на свою зарплату не выиграем. Для получения больших доходов нужно сначала потратить большие деньги.

— О, тут можно только строить догадки. Видишь ли, Федя, все старые связи Сарычев оборвал, а с новыми знакомыми делиться воспоминаниями о своем туманном прошлом не торопится. Самым осведомленным оказался его сосед по Новокузнецкой, мелкий банкир, чудом переживший кризис, во многом, кстати, благодаря Сарычеву, которого убедил стать клиентом банка. Фамилия у банкира на редкость подходящая — Проценко. Даже забавно. Так вот, этот самый Проценко предполагает, что в середине восьмидесятых Аркаша был мелким фарцовщиком, и переход страны к рынку пришелся ему как нельзя кстати. Спекуляция импортными шмотками перестала быть уголовно наказуемым деянием и приобрела статус честного бизнеса. Сарычев к тому времени поднакопил кое-каких сбережений, а главное — приобрел необходимые навыки и связи. Одним словом, сосед-банкир, опираясь на скупые обмолвки Аркадия, сделал вывод, что начальный капитал получен от мелочной торговли. К биржевым спекуляциям его якобы подтолкнула печально знаменитая афера «МММ». Это тоже не точно, но Проценко как-то обратил внимание, что при упоминании Мавроди сытая рожа Аркадия становится прямо-таки мечтательной. Посему банкир пришел к заключению, что его клиент вкладывал все свободные деньги в скандально известные акции и успел вовремя «соскочить». Вот, собственно, и все, что мне удалось откопать. Как видишь, ни малейшего намека на причину бандитского нападения. Будь Аркадий Антонович политиком или серьезным бизнесменом, я бы занялся конкурентами. А какую выгоду можно получить, устранив биржевого спекулянта?

— Деньги? — предположил Дон.

— Намекаешь на наследников? Но, насколько мне удалось выяснить, помимо родителей, наследников у Сарычева нет. Ты можешь поверить, будто старики-пенсионеры, жившие всю жизнь на трудовые копейки, наняли киллера, чтобы ухлопать единственного сыночка и завладеть его неправедными деньгами? Я — нет. Если сомневаешься, сходи посмотри на них сам.

— Обязательно схожу. Но не потому что сомневаюсь. Я согласен с тобой: честным труженикам советского образца вряд ли придет в голову заказать убийство сына ради денег. Разве что последствия перестройки сказались на их психике самым плачевным образом. В общем, мотив наследства можно отложить на самый черный день. Но тогда возникает другое естественное предположение: причина нападения на Сарычева кроется в его загадочном прошлом. Неужели тебе не удалось найти никого, кто общался бы с ним в промежутке с восемьдесят второго по девяносто седьмой год?

Халецкий покачал головой.

— Никого. А я искал. Беседовал с одноклассниками Сарычева, оставшимися жить в родительских гнездах, взял список студентов МЭИ, учившихся в одной группе с Аркадием, разыскал их по телефону. Но все, с кем я успел поговорить, твердили, что Сарычев никогда не водил с ними дружбу и, честно говоря, они с трудом вспоминают, кто это такой. Только один мужик — бывший староста группы — дал Аркаше вполне внятную характеристику: «Недалекий, хитрый, жадный, высокомерный индивидуалист, лишенный каких бы то ни было идеалов». Ты бы хотел иметь такого другом? Вот то-то и оно. Но заметь, чем бы ни занимался Сарычев в прошлом, в поле зрения нашего ведомства он ни разу не попадал. В отличие от своего телохранителя.

Селезнев навострил уши.

— А что телохранитель?

— Ничего страшного, расслабься, — поспешил успокоить его Халецкий. Он помолчал и неожиданно взмолился: — Слушай, Федор Михалыч, я тебе все как на духу расскажу, только дай мне сначала чего-нибудь пожрать, а то в кишках будто волынка играет!

— Что же ты сразу не сказал? — упрекнул его Дон. — Подождешь минут десять? Я сгоняю в ночной супермаркет.

— К черту буржуев с их супермаркетами! У тебя вермишель найдется? Ну и отлично! Сварим ее, накрошим туда этот престарелый кусок сыра, посыплем специями и слопаем за милую душу. Небось, выйдет не хуже, чем ихняя гнусная мороженая пицца. Давай сюда кастрюлю и вермишель!

Голодный Халецкий оттеснил хозяина от плиты и взялся стряпать. Поставив кастрюлю с водой на огонь, он не без труда отыскал в кухонном шкафчике старую терку и принялся ожесточенно возить по ней сыром.

— Тупая, с-собака! Ну ничего, и не таких обламывали, — бормотал он себе под нос, не прекращая физических упражнений.

— А ты не можешь одновременно тереть сыр и рассказывать? — осторожно спросил Дон.

— Нет. Стряпня — дело тонкое. Она, брат, требует внимания и сосредоточенности. Это тебе не раскрытие убийств. Да ты посиди, отдохни. Через пять минут я буду в полном распоряжении господина капитана.

Селезнев смирился. На его счастье, вермишель была быстроразваривающейся. Не прошло и десяти минут, как кастрюля с горячим неаппетитным месивом перекочевала с плиты на стол. Халецкий гордо отверг тарелки, сунул Дону в руку столовую ложку и навалился на еду.

— Ты ешь, не стесняйся! — подбодрил он хозяина. — Она только с виду сопливая, а на вкус — вполне ничего. — Через некоторое время он отвалился от кастрюли, ласково похлопал себя по животу и объявил: — Ну-с, приступим. Тебе как рассказывать — с подробностями или только суть?

— Лучше с подробностями.

— Хорошо. Значит, так: телохранителя зовут Кузнецов Василий Русланович.

— Василий? — переспросил Селезнев.

— Ну да, а что тебя удивляет? Вполне нормальное имя. На мой взгляд, удивляться надо отчеству. Руслан Кузнецов звучит как-то чудновато, ты не находишь? А во всем виновата буйная фантазия беспутной мамаши Кузнецова. Это она изобрела имя для несуществующего папеньки. Девчонка произвела младенца на свет, едва сама вышла из младенческого возраста. Гулена, шалава, дуреха — так отзывается о ней родная мать, то бишь бабка Василия, Анна Степановна, которая и воспитала мальчика. А родительница Вера погибла по пьяной лавочке, когда парню исполнилось семь. Замерзла насмерть в двух шагах от дома. Впрочем, по словам почтенной Анны Степановны, воспитанием ребенка ее дочь никогда не занималась. Колоритная, скажу я тебе, старуха: семьдесят лет, а прямая, как жердь, голос — иерихонская труба, и матерится похлеще пьяного извозчика. Ну, последнее понятно. Бабушка всю жизнь проработала диспетчером на автобазе, а там нужна особая закваска.

Среди грубой шоферни и вырос маленький Вася. Бабушке ведь отпуск по уходу за ребенком не полагается, а беспутная маменька гуляла сутки напролет неизвестно где, вот Анне Степановне и приходилось брать малыша с собой на работу. Выросший среди народа мальчуган быстро овладел богатством родной речи и усвоил взрослые повадки, что естественным образом предопределило его будущность: с юных лет связался с дворовой шпаной. Приводы в детскую комнату милиции и воспитательные потуги тамошних «макаренко» плодов не принесли. В восемьдесят втором году пятнадцатилетнего Васю судили за грабеж. Он и двое его приятелей сбивали с подвыпивших прохожих ондатровые шапки. Учитывая нежный возраст преступника, Кузнецову дали год условно. Пока картинка складывается более-менее стандартная, верно?

— Верно, — согласился Дон. — А что, дальше начнутся сюрпризы?

— А ты думал! Я, например, подобные кульбиты до сих пор встречал разве что в романах. После суда Кузнецова как подменили. Он устроился подсобным рабочим на стадион «Локомотив», поступил в вечернюю школу и сделался чуть ли не первым учеником. Анна Степановна не могла нарадоваться на внука — Вася бросил пить и курить, распростился с дворовой шпаной, перестал грубить, начал читать мудреные книжки и делать всю мужскую работу по дому.

— И что же было причиной этого чудесного преображения?

— Никто не знает. Участковый полагает, что парня крепко напугала перспектива попасть за решетку. По его словам, Кузнецов по натуре — вольный сокол, и потеря свободы была бы для него страшнее инвалидной коляски. Но я не очень-то верю этому объяснению, тем более что всего через три года Василий прекрасно сумел приспособиться к армейским порядкам, а армия у нас не намного гуманнее тюрьмы. Мне кажется, разительная перемена в юноше произошла под влиянием встречи с какой-нибудь незаурядной личностью. Только вот выяснить, кто был этой незаурядной личностью, мне не удалось.

— Может, прорезался отец?

— Кто отец ребенка, не знала даже сама маленькая Вера. Она путалась чуть ли не со всеми отбросами общества в округе.

— Слушай, в каком году, ты говоришь, судили Кузнецова? В восемьдесят втором? И в том же году Аркадий Сарычев ушел неизвестно куда из дома?

— Я думал над этим совпадением. И даже показывал фото Сарычева Анне Степановне, участковому и бывшим дружкам Кузнецова. Никто Аркадия Антоновича не признал.

— А ты какое фото показывал? Теперешнее? А надо бы юношеское, студенческих лет. Посмотри, как складно все получается. Сарычев на пять лет старше Кузнецова, так? Для пятнадцатилетнего парня двадцатилетний вполне может стать авторитетом, если старший сумеет поразить воображение младшего, изменить его взгляды на жизнь. Василий все детство был связан со шпаной и добывать деньги начал соответствующим способом, но сразу попался. Если он в это же время познакомился с Аркадием, который благополучно спекулировал иностранными тряпками и процветал, их встреча вполне могла стать поворотным моментом в судьбе Кузнецова. Учитывая, что жизнь здорово тряхнула обоих практически одновременно — один вылетел из института и ушел из дома, второй попал под суд, — у них был повод для сближения…

— Занятная гипотеза, Федор Михайлович, да только с фактами в ее пользу у нас туговато. Кузнецов, в отличие от Сарычева, жил у всех на виду: днем работал, вечером учился, в выходные возился дома по хозяйству или смотрел телевизор. Он не шастал по рынкам и «интуристам», не «толкал» знакомым импортное барахло. Не похоже, что его мировоззрение изменилось под влиянием алчного, хитрого и недалекого спекулянта Сарычева. Тем более что в восемьдесят пятом году Кузнецов ушел в армию и оставался там аж до девяносто первого.

— Расскажи подробнее.

— Парню не повезло — отправили в Афган. Почти под занавес, представляешь? В десантные войска. В характеристике из военкомата пишут, что служил Кузнецов отлично. Быстро приспособился к казарменной жизни, к жаре, к горам, засадам и западням противника, марш-броскам и прочим военным прелестям. Имеет ранение и боевые награды. Смел, быстр, отменная реакция, прекрасная физическая подготовка. Если верить характеристике, среди товарищей пользовался авторитетом. Наверное, так оно и было, иначе вряд ли он остался бы на сверхсрочную. После вывода войск из Афганистана попал в спецназ. Побывал чуть ли не во всех «горячих» точках, а закончил службу в Прибалтике сразу после развала Союза. В личном деле — сплошные благодарности и ни одного порицания.

— Ты разговаривал с кем-нибудь из его сослуживцев?

— Нет, только собирался. Если хочешь, могу дать тебе список сослуживцев-москвичей.

— Давай. Хорошо бы и ленинградцев…

— Сделаю. Что-нибудь еще?

— Пока нет. Рассказывай дальше.

— Дальше Василий Кузнецов демобилизовался и вернулся в Москву, к бабушке. Отдохнул пару месяцев и устроился охранником в крупную фирму, торговавшую электроникой. Через полгода его сманил банк — там посулили более высокую зарплату. Работая в банке, Кузнецов познакомился с неким Тихомировым Вячеславом Сергеевичем, который предложил Василию стать его личным телохранителем.

— Что за фрукт?

— Бывший партаппаратчик, работал в ЦК. Во времена приватизации, видно, ухватил жирный кус, но на этом, как ни странно, успокоился. Я хочу сказать, не полез ни в бизнес, ни в политику. Приобрел несколько солидных пакетов акций и тихо жил себе на дивиденды.

— Тогда зачем ему понадобился телохранитель?

— Хороший вопрос. Не иначе как Тихомиров предчувствовал, что умрет насильственной смертью.

Селезнев поднял голову.

— Вот как? Кто же его порешил? И куда смотрел телохранитель?

— На сервировочный столик. Прелюбопытная там вышла история, мой капитан. Скромный функционер, выйдя на пенсию, жил тихо и неприметно. В кабаках не гулял, в саунах с девочками не резвился, оргий не устраивал. Единственное развлечение, которое он себе позволял, — партия в покер по субботам. Все бы ничего, да любил старик менять партнеров — ему становилось скучно, если постоянно собиралась одна и та же компания. Но и это бы ничего, если бы время от времени он не приглашал к себе одного крайне неуравновешенного субъекта по фамилии Сорока. Этот самый Сорока до безумия любил азартные игры, но совершенно не умел проигрывать. Он устраивал такие концерты, закатывал такие истерики, что все уважающие себя картежники от него отвернулись. Кроме Тихомирова, который утверждал, что получает удовольствие от темпераментных выходок Сороки. Дескать, в его присутствии игра никогда не бывает пресной. Словом, довыпендривался старик. Проигравшийся Сорока уложил наповал самого Вячеслава Сергеевича, двух его гостей и опасно ранил Кузнецова, но тот, уже раненный, все же прикончил неврастеника.

— А тебе не кажется, что Кузнецов подозрительно медлил со своим выстрелом? — насторожился Селезнев. — Как-то странно это для бывшего спецназовца с отменной реакцией…

— Тпру! Придержи коня, Федор Михайлович. Дело уже три года как прекращено. Прокуратура просветила Кузнецова рентгеном со всех сторон и признала, что он ни в чем не виноват. Старик Тихомиров под конец партии отправил Василия на кухню сварить кофе. Кузнецов пытался возражать, но босс настоял. Многочисленные свидетели — партнеры Тихомирова по прошлым партиям — подтвердили, что подобные сцены имели место неоднократно: старик отсылал Василия с каким-нибудь поручением, тот упирался, говорил, что он-де телохранитель, а не лакей, его дело быть рядом с патроном, но Вячеслав Сергеевич неизменно настаивал на своем. Похоже, его забавляли любые конфликты, не только истерики Сороки.

— Сам вырыл себе яму?

— Вот-вот! Кузнецов на кухне слышал дикие вопли Сороки, но, поскольку такое бывало уже не раз, не придал им значения. Только когда началась стрельба, бросился в гостиную, но было поздно: в комнате его ждали три трупа и пуля, пробившая легкое. Василий же попал Сороке точно в переносицу.

— И все-таки не нравится мне эта история. Четыре трупа и ни одного живого свидетеля…

— Не говори. Но криминалисты не нашли на месте преступления ничего, что противоречило бы показаниям Кузнецова. Следователь выяснил, что примерно за два месяца до трагедии Сорока незаконно приобрел пистолет и имел обыкновение носить его с собой. Даже хвастался новой игрушкой перед знакомыми. Во время следствия видевшие этот пистолет уверяли, будто он один в один похож на предъявленный им — тот, из которого было совершено убийство.

— Ладно, примем пока версию следствия, потом почитаю поподробнее. Что было с Кузнецовым дальше? Как пересеклись их с Сарычевым дорожки?

— Понятия не имею. Оправившись от ранения, Василий полгода ничего не делал, жил с бабушкой на прежние сбережения, потом в один прекрасный день сообщил Анне Степановне, что нашел работу и будет жить у нового клиента. Банкир Проценко божится, что Сарычев пришел осматривать квартиру перед покупкой уже в сопровождении телохранителя. Где эти двое встретили друг друга и почему биржевой спекулянт вдруг начал опасаться за свою жизнь, никому из моих свидетелей неведомо. Все, конец истории. Вай! Уже половина третьего! Все, Федя, я — домой, а ты давай на боковую. На твою рожу невозможно смотреть без содрогания: глаза провалились, кожа висит складками, как у носорога. Спать, только спать! Утром заскочи на Петровку, я дам тебе список сослуживцев Кузнецова и вообще адреса и телефоны любых свидетелей, каких пожелаешь. Ну, пока!

Халецкий испарился из квартиры, словно дух. Дон добрел до дивана, присел, пытаясь собраться с мыслями, и тут же отключился.

В половине пятого Селезнева разбудил кошмар. Сообразив, что находится не в братской могиле, а на диване в собственной квартире, он испытал некоторое облегчение, но заснуть уже не смог. Водрузив на плиту кофейник, Дон прокрутил в памяти сведения, сообщенные Халецким, и был вынужден себе признаться, что, несмотря на обилие новой информации, к цели не приблизился ни на шаг. Да, теперь он знает имена и анкетные данные похитителей, но по-прежнему не имеет понятия, где они прячут Варвару. А главное — все, что известно ему об Аркадии и Василии, не дает ответа на вопрос: могут ли они пойти на убийство. Участие Кузнецова в афганской кампании предполагает, что убивать он обучен. Но одно дело — уничтожить противника в ходе боевых действий и совсем другое — убить безоружную женщину, не представляющую непосредственной опасности.

«Даже если они считают Варвару шпионкой, подосланной людьми, которые на них покушались, им будет непросто взять грех на душу, — пытался утешить себя Селезнев. — У нормального человека есть психологический барьер перед убийством себе подобных. Сломать такой барьер могут только чрезвычайные обстоятельства, например смертельная схватка с врагом или угроза жизни близких. Но все это верно лишь в том случае, если человек еще ни разу не пролил кровь невинной жертвы».

А в последнем Селезнев был не уверен. Его очень беспокоили «белое пятно» в биографии Аркадия Сарычева и история с четырьмя трупами в квартире Тихомирова.

Выпив чашку кофе, Дон сообразил, что не о том думает. Кем бы ни были похитители Варвары, с этим уже ничего нельзя поделать. По счастью, в любом случае остается шанс, что Варька жива и здорова. А значит, нужно сосредоточить все усилия на ее поисках. Иными словами — на установлении связей Сарычева и Кузнецова с Питером.

Селезнев оделся и поехал на Петровку. Халецкого, обещавшего ему адреса и телефоны свидетелей, на работе, конечно, еще не было, но Дон решил забраться к нему в стол и покопаться в материалах дела самостоятельно.

К половине восьмого рабочий блокнот был наполовину заполнен фамилиями, координатами и заметками на память. Теперь можно было приниматься за поиски. Дон захлопнул папку и решил позвонить Сандре. Разговор с ней и ее прощальная просьба вернуться поскорее удивительным образом прибавили ему сил и подняли настроение. Мурлыча себе под нос «Тореадор, смелее в бой!», он встал из-за стола Халецкого, выдвинул верхний ящик, чтобы убрать туда скоросшиватель с документами, и наткнулся взглядом на фамилию «Сорока», красовавшуюся на обложке верхней папки.

Стало быть, Борис запросил дело из архива. Не устояв перед искушением, Дон взял папку и бегло просмотрел отчеты криминалистов и протоколы допросов. Халецкий был прав: следователь добросовестно проверил каждую букву показаний Кузнецова и не нашел ни единой несостыковки. Все опрошенные знакомые Сороки подтвердили, что покойный был неуравновешенным человеком, способным на самые дикие выходки. Проигрывая же, он буквально впадал в буйство. Приведенные ими примеры впечатляли. Один из бывших партнеров Сороки угодил в больницу с сотрясением мозга, другой отделался исцарапанным в кровь лицом, третий едва увернулся от чайника с кипятком. Хорошо хоть, Сорока был физически не очень силен, и партнерам объединенными усилиями обычно удавалось быстро его приструнить, иначе число пострадавших могло бы сравниться с числом жертв небольшого цунами.

Вот показания свидетелей, знавших о покупке Сорокой пистолета, и свидетелей, подтверждавших, что Тихомиров, несмотря на упорное сопротивление своего телохранителя, частенько использовал последнего в качестве официанта. Парафиновый тест, баллистическая экспертиза, отпечатки пальцев на пистолете, изъятом из руки Сороки, — все говорило в пользу правдивости Кузнецова. В частности, дактилоскопист подчеркивал, что на стволе пистолета остались старые, частично смазанные отпечатки, не совпадающие с отпечатками ни одного из участников трагедии. Это доказывало, что пистолет давно не протирали, то есть Кузнецов не мог, застрелив из этого пистолета троих, стереть свои отпечатки и вложить оружие в руку убитого Сороки. Правда, наличие посторонних отпечатков могло означать и то, что в квартире в момент убийства присутствовало неизвестное лицо, но эту версию опровергали показания соседей и консьержки. Соседи, услышав выстрелы, выбежали на площадку, и один из них позвонил к Тихомирову. Не дождавшись ответа, он остался стоять у двери, а соседей попросил вызвать милицию. Консьержка же утверждала, что из подъезда в течение получаса — до приезда милиции — никто не выходил. Ее обязанности включали в себя и запись всех приходящих в дом гостей: кто, когда, к кому идет. Следователь проверил всех приходивших в тот вечер и убедился, что к Тихомирову никто из них не заглядывал.

Казалось бы, все ясно. Но Селезнев, сам не зная почему, продолжал листать дело. Показания знакомых Тихомирова, свидетельствующие, что Вячеслав Сергеевич полностью доверял своему телохранителю… Показания племянницы Тихомирова, отрицавшей, что из квартиры что-либо пропало. (Хозяина нашли перед небольшим сейфом, откуда он в момент выстрела брал деньги для расчета с партнерами. Сейф был набит долларами и ценными бумагами.) Показания партнеров Тихомирова по прошлым партиям в покер…

Селезнев подскочил, когда на его плечо опустилась чья-то тяжелая ладонь.

— Попался! — гаркнул Халецкий. — Застигнут на месте преступления у чужого стола с секретными документами. Три года каторжной работы на потерпевшего владельца стола!

Дон посмотрел на часы. Пять минут девятого.

— Я знал, что ты не послушаешь доброго совета и примчишься сюда спозаранку. — Борис на минутку оставил шутовской тон. — Хотел тебе помочь, но, вижу, ты сам справился. — Он кивнул на селезневский блокнот, испещренный именами и адресами. — Список ленинградцев, служивших вместе с Кузнецовым, я подготовлю позже — нужно связаться с военными. Ты пока поболтай с остальными дружками Васи — Аркаши.

— Ладно. — Дон убрал папку в стол. — Извини, что залез к тебе без спросу.

— Какие манеры! Какой шарм! Вы, юноша, часом не служили в кадетском корпусе его императорского величества? То-то я гляжу, ваше лицо мне знакомо! Ах, эти аксельбанты, галуны, белоснежные перчатки, где вы теперь? Помню, на балу у ее сиятельства княгини Голицыной…

— Борь, почему ты не пошел на эстраду? — перебил его Селезнев. — Говорят, там платят больше, чем у нас.

— А я бессребреник. И потом, эстрада — место опасное. Того и гляди, поклонницы разорвут на сувениры. Кофе выпьешь?

— Нет, он у меня уже из ушей выплескивается. Пойду я.

— С Богом! Узнаешь что-нибудь про моих автоматчиков — не забудь послать весточку.

Поиск связей похитителей с Санкт-Петербургом Селезнев решил начать с опроса родных и знакомых Сарычева, рассудив, что Кузнецов, жизнь которого прошла у всех на виду, вряд ли рискнул искать прибежища у своих приятелей. Люди, охотившиеся за биржевым спекулянтом и его телохранителем, наверняка захотят проверить их друзей и знакомых, но таинственный Сарычев, пропадавший семнадцать лет, вполне мог прибегнуть к помощи приятелей, рассчитывая, что найти их будет непросто.

По дороге в Текстильщики к родителям Аркадия Дон продолжал думать о деле Сороки. Он не видел способа, каким Кузнецов мог бы убить четверых, не оставив улик, не видел мотива, который мог толкнуть его на преступление, но его не покидало ощущение, будто что-то здесь не так.

Во-первых, пистолет. Кузнецов опытным глазом должен был разглядеть его под одеждой Сороки и изъять, в крайнем случае — предупредить хозяина. Во-вторых, никто из свидетелей не подтвердил, что Сорока учился стрелять. Как же он сумел уложить наповал троих и ранить четвертого? Причем два выстрела были произведены с порядочного расстояния. Из пяти пуль, выпущенных Сорокой, четыре попали в цель и только одна, никого не задев, застряла в обивке дивана. А ведь после первого выстрела оставшиеся в живых должны были заметаться!

Беспокоила Селезнева и другая деталь. Партнеры Тихомирова показали, что игра обычно велась на фишки, а по окончании партии фишки обменивались на доллары, но никто из них не помнил, чтобы Вячеславу Сергеевичу когда-нибудь не хватило заранее приготовленных денег и ему понадобилось бы лезть в сейф за недостающей суммой. Выходит, в тот раз его проигрыш был велик как никогда. Что это — случайность?

Слишком много набирается случайностей. Вот, например, количество игроков. Все картежники, бывавшие в доме Тихомирова, высказали удивление, что за стол сели четверо. Вячеслав Сергеевич не любил, когда игроков собиралось меньше пяти. И в этот вечер он ждал еще двоих. Но один из них позвонил предупредить, что по пути из загородного дома попал в небольшую аварию и вынужден дожидаться гаишников. А у второго неожиданно прихватило живот. Ничего серьезного, но бедняга не мог отойти от унитаза. Хотя почему бедняга? Человеку сказочно повезло. Только вот случайным ли было это везение?

«Если бы дело вел я, непременно бы повидался с другими участниками аварии на загородном шоссе, — подумал Дон. — Везунчика с больным животом проверить невозможно, а вот об аварии должен быть составлен протокол. Впрочем, что бы это мне дало? Даже если аварию подстроили, это все равно не докажет, что Кузнецов — убийца, а главное — не поможет найти Варвару».

Селезнев сам потом удивлялся, вспоминая, сколько в этот день нанес визитов и сделал звонков. Начал он, как и намеревался, с окружения Сарычева. Бесчисленные интервью так и не дали ответа на вопрос, где пропадал блудный сын, зато у Селезнева сложилось исчерпывающее представление о его моральном облике.

— Аркаша всегда был сложным ребенком, — рассказывала мать. — Еще в детском саду отнимал и выманивал у детей хитростью самые красивые игрушки. Мы старались его не баловать, учили делиться, наказывали за жадность, но он все равно делал все по-своему — не в открытую, так потихоньку. Когда ему исполнилось десять лет, я стала находить у него деньги и всякие мелочи, которых мы ему не покупали. Спрашиваю: «Где взял?», а он всегда отвечал: «Нашел». Врал, конечно, но как его уличишь? Раз отец не выдержал и выпорол его. С тех пор деньги и вещи у Аркаши появляться перестали, но сам он начал пропадать на целые дни… Нет, я не знаю, с кем сын дружил. Он никогда не приводил в дом товарищей и ничего не рассказывал. Жил в родном доме, как в гостинице. Сидел целыми днями в своей комнате или уходил куда-нибудь. Когда Аркаша поступил в институт, мы его практически не видели… Нет, я не знаю, с кем он там подрался. Спрашивала, конечно, но он все твердил: «Пьян был, не помню»… Нет, в институт я не ходила. Зачем? Аркаша ведь все равно ушел из дома.

Сверстники, выросшие с Аркадием в одном дворе, отзывались о нем резко и нелицеприятно:

— Свиньей он был! Все норовил обжулить при игре в очко или в пристенок или выменять у малыша стоящую вещь на откровенную дрянь. Никто с ним не дружил, кому охота с таким дерьмом связываться?

— Сарычев всегда греб под себя, — вторили им одноклассники.

— Мальчик неизменно противопоставлял себя классу, — вспоминала пожилая учительница. — Не припомню случая, чтобы он пришел на субботник или другое подобное мероприятие. И всегда у него находилась уважительная причина. Он вообще был ушлым подростком. Одно время у ребят начали пропадать деньги — из карманов, из портфелей. Я не сомневалась, что это дело рук Сарычева, но сколько ни пыталась поймать его с поличным, так ничего и не добилась… Нет, не могу припомнить, чтобы он с кем-нибудь поддерживал близкие отношения. Разве что с двумя ребятами из старшего класса, но я не помню их фамилий.

Селезнев узнал фамилии и нашел «ребят», которые превратились в неопрятных мужиков с испитыми лицами.

— Сарычев? Как же, помню! Шустрый такой шкет, щекастый, — сказал один. — Тот еще жучила! Руки, как у фокусника… Кошелек хоть из-за пазухи у тебя вытянет, да так, что ничего не почувствуешь. Да не-е, щипачом он не был. Я про то ничего не знаю. Так, показывал свои фокусы для потехи.

— В карты был мастак! — мечтательно проговорил второй. — Любого обдерет, хошь в очко, хошь в секу…

Если последние две характеристики могли считаться похвалой, то это были единственные добрые слова в адрес Сарычева, услышанные Доном за день.

Бывшие сокурсники Аркадия либо не помнили его вовсе, либо отзывались о нем с такой неприязнью, что у Селезнева на миг зародилось подозрение, уж не покушался ли один из них на жизнь богопротивного Сарычева. Но, едва родившись, подозрение умерло. Слишком много презрения было в оценках. Как ни странно, люди редко убивают тех, кого презирают.

— …Сарычев держался заносчиво, точно князек, а сам был ничтожеством. Говорил только о шмотках и деньгах.

— …Липкий был и скользкий. Знаю, это звучит парадоксально, но определение очень точное, можете мне поверить.

— …С ним нужно было держать ухо востро. Однажды на вечеринке я согласилась с ним потанцевать, а потом обнаружила, что у меня пропала золотая цепочка с кулоном. Нет, я не уверена, что украл Сарычев, но кулон так и не нашелся, а другие партнеры не вызывали у меня подозрений.

— …Всегда ухитрялся вытянуть на экзамене хороший билет. Не знаю, как он проделывал этот трюк, но не промахнулся ни разу, даже когда учил всего четыре-пять билетов.

Ценой немалых усилий Дону удалось-таки приподнять завесу тайны над исключением Сарычева из института. Один из собеседников, участник событий, с явной неохотой признался, что никакой драки не было — Сарычева попросту избили.

— Почему же он не пожаловался? — удивился Дон.

— Потому, что били за дело, — лаконично ответил собеседник. — Если бы пожаловался, мог вообще попасть за решетку. — После некоторого нажима со стороны Селезнева он признался, что Аркадия поймали на шулерстве. — Мы дали ему слово, что никому об этом не расскажем, если он пообещает не говорить, кто его бил, — нас ведь тоже могли выгнать… Сарычев согласился, потому что к тому времени ободрал дочиста чуть не половину курса. Ему бы не поздоровилось, если бы ребята узнали, каким способом он выигрывал.

— А как вообще это дело попало на комиссию? — полюбопытствовал Селезнев.

— Мы постарались. Не могли же мы допустить, чтобы эта свинья оставалась у кормушки! Один из нас был дружинником. Он сдал Сарычева в институтское отделение милиции. Поскольку тот был пьян и с виду явно поучаствовал в хорошей драке, его не могли не отчислить.

Исколесив полгорода и опросив тьму народа, Дон понял, что больше ничего нового о Сарычеве не узнает, и переключился на знакомых Кузнецова. К Василию окружающие относились с гораздо большей теплотой, чем к Аркадию. Даже пожилая дама, работавшая до пенсии в детской комнате милиции, отзывалась о бывшем подопечном не без уважения:

— Конечно, нервы шалопай потрепал нам здорово, но я надеялась, что он избежит кривой дорожки. Василий, как кошка, неизменно падал на четыре лапы. В нем вообще было много от кошки… Независимость, расчетливость, умение приспособиться к обстоятельствам, оставаясь при этом самим собой. Его дружки катились без руля и ветрил, куда занесет, а, сбиваясь в стаю, шалели до полной потери разума. Кузнецов же внешне играл по их правилам, — если отсутствие тормозов можно назвать правилами, — но головы не терял. Чувствовалось в нем что-то такое… не знаю, как выразить словами… Стержень? Самодисциплина? Здоровый инстинкт самосохранения? В общем, к группе риска я его никогда не причисляла.

Те же, кто познакомился с Василием после суда, вообще не скупились на похвалы. Учителя вечерней школы, непосредственный начальник Кузнецова из обслуги стадиона «Локомотив» — все подчеркивали его серьезность и обязательность.

— На него можно было положиться, понимаете? — сказал бывший сержант-срочник, прошедший с Кузнецовым Афганистан. — Конечно, иногда он бывал крут, особенно с новичками, зато никогда не прятался за чужими спинами. Много раз подставлялся под пули, прикрывая ребят. С духами был лют — стольких положил, что другим не тягаться. Подобраться незаметно к часовому для него было раз плюнуть. Гибкий, быстрый, двигался бесшумно, как кошка. Стрелял без промаха, а нож метал — залюбуешься!.. Да нет, компанейским я бы его не назвал. Скорее наоборот: держался Вася особняком… Ну почему совсем? Совсем без друзей там не выживешь. Но у Василия их было немного. Коля Сивоконь, да Юрка Белухин, — вот, пожалуй, и все. Они друг другу не раз жизнь спасали… Нет, из Ленинграда у нас, по-моему, вообще никого не было. Сивоконь, кажется, из Донецка, Белухин откуда-то из Сибири, я точно не помню… К кому Василий обратился бы за помощью в трудную минуту? Наверное, к ним — к Юрке и Миколе. Да мог бы к любому обратиться — никто из нас ему бы не отказал…

Бывшие спецназовцы, служившие вместе с Кузнецовым на территории Союза, в основном согласились с такой характеристикой, но назвать близких друзей Василия не смогли. Кузнецов, по их словам, никого к себе не подпускал. Видно, за пределами Афганистана можно было выжить и без друзей.

Напоследок Селезнев решил поговорить с дворовыми товарищами Василия, шпаной, которую Кузнецов когда-то бросил, побывав на скамье подсудимых. Дон хотел узнать причину радикальной перемены с пятнадцатилетним Кузнецовым, а кроме того, выяснить, не возобновил ли Василий связь с кем-нибудь из них, вернувшись из армии.

Ответа на первый вопрос он так и не получил, а на второй — ответ был отрицательным. Василий здоровался с бывшими приятелями, иногда перебрасывался с ними парой слов, но близкого знакомства не водил.

Селезнев уже опросил всех дворовых забулдыг и собирался на Петровку за списком Халецкого, когда его остановил щуплый молодой человек, представившийся Виталием Бугаевым.

— А правду говорят, будто в Васю Кузнецова недавно стреляли и он куда-то пропал? — спросил паренек, смущенно кашлянув. И, видя, что Селезнев медлит с ответом, торопливо заверил: — Не бойтесь, я никому не скажу. Мне бы хотелось помочь ему, ведь Вася мой друг.

— Давайте сядем в машину и поговорим, — предложил Дон, не веря своей удаче. Он опросил почти два десятка знакомых Кузнецова, но не один из них не назвал себя другом Василия.

Виталий Бугаев сел в «Жигули», захлопнул дверцу и вопросительно посмотрел на Селезнева.

— Да, — сказал тот, — покушение действительно имело место. Правда, непонятно на кого: на Кузнецова или на его патрона. Вы ведь знаете, что Василий работал телохранителем?

— Слыхал. Анна Степановна говорила.

— А с самим Кузнецовым вы когда в последний раз разговаривали?

— Давно. Наверное, год назад, а то и больше. Когда он из больницы выписался после ранения, я к нему чуть не каждый день бегал, потом как-то закрутился… а тут и он переехал.

— Вы давно дружите?

— С детства. То есть я-то совсем мальцом был, а Вася уже работать пошел.

— И разница в возрасте вам не мешала?

— Ну, может, Вася меня всерьез не воспринимал, но я всегда считал его настоящим другом. Восхищался им и гордился, что он со мной возится. Он раньше с моим старшим братом дружил, а потом они оба попались за шапки эти дурацкие… Брат после суда крутым себя возомнил, ходил гоголем, всех задирал, всю шелупонь в свою свиту собрал. А Вася с ними знаться отказался. Они над ним издевались, били несколько раз, а он на них плевать хотел. Сам на рожон не лез, но от драки не бегал. Их было много, а Вася один, но пощады не просил. Так к ним и не вернулся…

— А почему он с ними порвал, не знаете?

— Из-за суда, конечно! Он ведь умный был, не то что Пашка. Пашку-то через год все-таки посадили за хулиганство. А Вася в зону не захотел. Когда брата посадили, дворовая мелюзга, которая от него натерпелась, стала отыгрываться на мне, а Вася за меня вступился. Пообещал вздуть любого, кто меня тронет.

— Помогло?

— Еще бы! Его побаивались. Пашкины дружки, и те перестали задирать, когда он двоих приложил как следует. А ко мне Вася всегда был добр. Мелочь всякую дарил, ну, там, ножик перочинный или значки, бесплатно проводил на футбол…

Селезнев задал еще несколько вопросов, но скоро уяснил, что дружба Бугаева с Кузнецовым была довольно односторонней. Василий никогда не делился с младшим товарищем своими секретами, не просил помощи, не спрашивал совета. Например, Виталий понятия не имел, есть ли у Кузнецова знакомые в Питере. Дон потерял интерес к разговору и сказал, что его ждут дела. Парень вылез из машины и хотел уже закрыть дверцу, когда Селезнева словно вдруг что-то стукнуло.

— Минутку! — крикнул он, выхватывая из кармана взятый у Халецкого снимок Сарычева. — Вы никогда не видели рядом с Василием этого человека?

Бугаев взял снимок, долго его разглядывал, хмурясь и кусая губу, наконец выдал:

— Да, точно. Однажды подошел к нам на стадионе. Не помню, о чем они говорили, помню только, Вася называл его Акопяном. Я потом спросил: «Акопян — это его фамилия?» — «Нет, кликуха, — ответил Вася. — Он мастер фокусы всякие показывать».

Селезнев наспех поблагодарил парня и рванул машину с места.

«Недаром меня этот восемьдесят второй год сразу насторожил. Теперь посмотрим, Борис, до смеха ли тебе будет, как побежишь завтра трусцой по стадиону с портретом Сарычева в руках! Я бы и сам сбегал, да что-то я тут застрял. Пора возвращаться в Питер».

Однако, встретив на Петровке Халецкого, выложить свою новость Дон не успел.

— Позвони в Питер! — еще издали крикнул ему Борис. — Там что-то стряслось.

Селезнев бросился к телефону и набрал непослушными пальцами номер Сандры.

— Дон?!

От этого отчаянного вскрика у него сердце в пятки ушло. Несмотря на очевидную тревогу за Варвару, самообладание Сандре пока не изменяло.

— Что случилось? — спросил хрипло.

— Они похитили Прошку!