В поисках Беловодья

Глава первая ДВА ПУТНИКА

Весною лет двадцать, не больше, тому назад вечером к станции Бударинской, лежащей на Гурьевском тракте, приближались два пешехода. Из-под свинцового слоя пыли на ногах их просвечивала меловая пыль Белых горок, в тени которых прячется Уральск. Запоздавшие путники сделали за день не малый переход.

Они шли не рядом, а гуськом, один за другим, хотя в том никакой нужды не было: почтовым трактом хаживали казацкие полки. Видимо, делалось это по привычке или по уговору и не мешало им беседовать друг с другом.

Впрочем, говорил больше тот, что шел сзади. Был он высок, худ, прям и весел, как расстриженный дьякон, впервые показавшийся на улице без стеснительных своих одежд. Он шел бодро, шумно и с какой-то приятной наглостью посматривал кругом, часто посмеиваясь. Такая веселость охватывает людей, только что вышедших из тюрьмы или больницы.

Наоборот, шедший впереди его человек был угрюм, неуклюж, осторожен в движениях, мешковат на ходу и мал ростом. Он производил впечатление горбуна: руки его были неестественно длинны, голова сидела глубоко в плечах и в ходьбе его и манерах чувствовалась неловкость.

Однако никаких внешних признаков горба заметить было невозможно. Обстоятельство это, бросавшееся в глаза при первом взгляде на путника, делало его незабываемым.

Сумрачный, как посеревшие от зноя поля вокруг, он оглядывался по сторонам ее реже, чем его товарищ, но делал это без всякого оживления. Похоже было, что осматривался он из Осторожности; характеру его, действительно, было присуще это качество. Веселость спутника ему не нравилась. Он не раз искоса поглядывал на него, прислушивался к его мечтательной болтовне, выбирая минуту, чтобы и за то попрекнуть.

Но повода к тому не находилось.

— Ну, будет эта станица последнею! — говорил между тем тот, закидывая назад голову и плутая веселыми глазами по кручам сиреневых облаков, сдвигавшихся над закатом. — А там… ударимся с тобой в степь, Алексей! Много у нас денег набрано?

Он примолк на минуту, ожидая ответа. Угрюмый товарищ его не счел нужным ответить, но, как-то по- птичьи подпрыгивая, зашагал быстрее, словно не желая и слышать пустой болтовни.

Спрашивавший принял это без обиды. Может быть, были в характере его спутника иные черты, ради которых не обращал он внимания на эти, проявлявшиеся столь резко; может быть, просто привык он к его молчаливости.

В самом деле, тот почти не разговаривал, а если и отвечал иной раз назойливому своему спутнику, то, не оглядываясь на него, отвечал небрежно, без всякой охоты поворачивая язык.

Оба они были, в монашеских полукафтаниях и скуфейках, «о разговор их носил характер мирской и житейский.

— Иду и сочиняю речь казакам, — вновь заговорил высокий, мало заботясь о том, слышит ли его товарищ, — любят у нас сказки про хорошую жизнь! За цветистое слово приветят, за сказку накормят, а за песню и бражки поднесут… Ух, ты! — воскликнул он вдруг. — Жрать-то как хочется! Да и не ел я давно ничего легкого. Ты уральский каймак едал. Алексей? — подумав, спросил он.

Алексей на этот раз пробормотал что-то, но ветер снес его слова в сторону, и шедший сзади ничего не разобрал. Он помолчал, поджидая, не прибавит ли чего-нибудь еще неразговорчивый его спутник, и от скуки оглянулся на поле, где ветер крутил вихрь пыли.

Солнце сползало к земле. Кое-где в просветах Прибрежных рощ показывались спокойные воды Урала. Они блистали в лучах заходящего солнца, как литое по степи золото. Засмотревшись, приостановился мечтательный путешественник, и бог весть, какие мысли вдруг и куда унесли его от действительности.

— Что стал? — резко окликнул его ушедший вперед приятель. — Ночевать в поле будем, что ли?

Тот догнал товарища.

— А слыхал ты, Алексей, — глухо спросил он, — что около Калмыкова, в ярах на Урале вымыло кости мамонта? Ох, древние эти поля! Много они видели… За Покровским монастырем, под Уральском были каменные могилы, лет по пять тысяч каждой… Теперь их следа нет, а мальчишкой я видывал… Что за люди тут жили? Какие звери таились? Жили, жили — и нет ничего…

Нет, решительно был этот человек веселого нрава; он и здесь нашел повод для смеха и рассмеялся с ребяческой резвостью.

Спутник его обернулся наконец и, подождавши, пока он высмеялся, сказал:

— Дивлюсь я, Мелетий, зачем ты в Покровский монастырь попал… Да еще мальчишкой.

— На каникулы к матери крестной ездил, — ответил тот, — я ведь не то, что ты, Алексей, я в семинарии учился…

— По руке видно, как пишешь!

Разговор оборвался. Алексей втянул голову в плечи и стал походить на огромного ворона, прыгающего впереди своего хозяина. Длинные руки его, засунутые в карманы полукафтанья, выпячивались из плеч от своей длинноты и напоминали ключицы сложенных крыльев. Тонкие ноги с большими ступнями выглядывали из-под подоткнутого подола, как птичьи лапы. Сходство это не укрылось от Мелетия.

— Ты в переселение душ веришь? — спросил он вдруг и настолько серьезно, что спутник его тотчас же откликнулся.

— Нет! — буркнул он, но хриплый звук его голоса только довершил сходство с вороном и вызвал смех у товарища.

— Жалко! А то я сказал бы тебе, кем ты раньше был!

— Что ж, разве и этому в семинарии учат?

— Да, учат! — неохотно подтвердил Мелетий и замолчал, дивясь нраву спутника своего, которого так-таки и не удавалось ему склонить на шутку.

Но собственный его характер был не таков, чтобы он мог промолчать слишком долго. Не сделал он в молчании и десятка шагов, как уж снова подступила к горлу охота поговорить.

— Вот и Бударинская! — закричал он, помахивая палкой и вглядываясь в даль, где темнели неясные призраки станичных изб, ометов соломы и колодезных журавлей. — Отмахали мы больше шестидесяти верст… Хорошо, брат, ходить по тракту: нет-нет да и подвезет добрый человек! Так вот она какая, Бударинская, вот какая, — повторил он несколько раз и добавил задумчиво: — Слыхал я об ней, слыхал!

— Про что это? — не без тревоги осведомился Алексей.

— Так, сказки, — отвечал тот. — В жизни без сказок не обходится… Говорят: тут где-то разбойники зарыли будару, полную золотом и серебром. Многие клад искали да не нашли…

А за станицей так и осталось прозвание Бударинской. Да, не нашли… Не было, значит, счастья никому!

— Попытай ты, — сухо посоветовал монашек и впервые, кажется, за всю дорогу хриповатый смешок выкашлянул он из груди, — ты счастливый ведь!

— Нет, в нынешние времена счастье не помогает, — заметил Мелетий, не обратив внимания на насмешку, — а я только умен да смел… Смелые-то городами владеют! Из этой самой Бударинской Пугачев начал двигаться на Яицкий городок. Здесь он и титул императора принял, отсюда и киргизскому хану письма писал… Разве на счастье он его поймал? На хитрость! Тот помогал Пугачеву, а клялся губернатору… Пугачев толк в людях знал: надо запрашивать больше… Сколько ни уступить потом — все с прибылью… Где же тут счастье? Счастья тут нет!

— А что есть?

— Голова на плечах, весело пояснил Мелентий, — а более того и не надо ничего. Вот видишь, — продолжал он, взявшись за подол своего полукафтанья и потряхивая им, как делают женщины, показывая шелковую шумящую юбку, — что значит голова на плечах? — Кому нас узнать в этих хламидах? Идем — никто нас не трогает…

— Типун тебе на язык! — перебил его Алексей. — Гляди, не хвалися заранее… Дело-то еще не кончено!

Мрачность маленького человека не заражала его приятеля.

— Не велики птицы станичные начальники, откупимся! Нет, Алексей, теперь бояться нечего: в любой избе укроют…

— Посмотрим! — не смягчаясь нисколько, остановил его Алексей. — Что зря болтать?!

Он продолжал идти вперед как вожатый и, видимо, хотел руководить шедшим вслед за ним не только в дороге, но и в житейских делах. Тот подчинился и в самом далее более о том не говорил.

Так шли они несколько времени молча.

Вечер и тишина покрывали поля. Солнце упало в темносерые облака над синей полоскою леса; тонкой каймою он бежал по берегу Урала. Едва лишь скользнули длинные тени до черным полям, заверещали кузнечики. Стоном стал в степи неумолчный свист. Шорох шагов не слышался далее придорожных столбов. В сумерках, издали глядя на путников, можно их было принять разве за черные призраки, только вставшие из могил; кладбище, кстати, только что они миновали, приближаясь к станице.

У околицы друзья остановились и сошлись, совещаясь. На этот раз говорил однако Алексей; спутник же его лишь слушал, кивая головой.

— По-моему, сейчас же, сейчас же, — настаивал тот, — надо объявляться. Нечего тянуть время, да и пешком идти надоело… Пусть везут отсюда хоть с колокольцами… Вся станица, почитай, староверы. Хоть в первую избу пойдем…

— Пойдем. А там ход вещей покажет!

Уродливый монашек снова выдвинулся вперед, входя в станичную улицу и принимая на себя бешеную атаку деревенских дворняг. Отбившись от приступа дубовым своим посохом, он свернул к первой избе и и стучал в окно.

На стук вышел бородатый казак. Он посмотрел на гостей неприветливо, должно быть, ожидая просьб о подаянии.

Алексей, всюду являвшийся проводником своему товарищу, выступил вперед и поклонился.

— Не знаешь ли, добрый человек, — строго и не без сознания своего собственного достоинства спросил он, — где бы могли мы переночевать у хороших людей, сироты или вдовицы, чтобы могла принять от нас за ночлег?

Гости такого рода встречались на почтовом тракте нередко. Не многие из них все же заговаривали о плати. Казак, не отвечая, попробовал дознаться о самих прохожих.

— А вы кто? Откуда?

— Из большого далека, люди прохожие!

— Монахи?

— Монашеское одеяние и послушники носят.

— Куда идете?

— Да только до тех мест, куда посланы.

Осторожный монашек понравился хозяину. Он почувствовал в нем гонимого и спросил о главном:

— Како веруете?

На этот раз гость ответил с истовостью верного хранителя старой веры:

— Как деды и прадеды, держимся древлего благочестия и иной веры не знаем.

Он окрестил себя высоким и строгим крестом двуперстного сложения; хозяин стал приветливее.

— Зайдите хоть к нам, — сказал он, растворяя калитку, — понравится — и заночевать можете.

Он оглянулся, поджидая, пока войдут во двор гости, чтобы за ними запереть. Тогда-то он и увидел сцену, крайне его удивившую. Ведший с ним переговоры острословый монашек низко поклонился своему спутнику, приглашая его войти. Когда тот величественным кивком изъявил согласие монашек метнулся вперед, с почтительным проворством, широко распахнул перед ним дверь и держал ее так, поклонно нагнув голову до тех пор, пока тот не миновал калитки.

Казак чуть не разинул рта. Монашек же, как ни в чем не бывало, забежал вперед своего спутника и таким же порядком держал перед ним дверь в сенях, потом в избе. Входя, тот благословил с порога все окружающее, а потом, крестясь и благословляя, вошел в просторную горницу.

Хозяин забыл об открытой калитке. Он настиг монашка и схватил его за плечо.

— Стой, — прошептал он, — стой, говори: кто это? Кого это ты так чтишь? Почему?

Вошедший, не слыша, что делалось сзади него, погрузился в молитву перед темными ликами святых. Божница занимала весь передний угол и стеклянными крыльями прихватывала стены с обеих сторон до окон; она укрыла загадочного гостя. Только силуэт его пал тенью на зеленое серебро риз.

Тогда монашек поднялся на цыпочки до хозяйского уха и прошептал:

— Посол святейшего патриарха, преосвященный Мелетий, епископ Беловодский! Вот кто!

Несколько мгновений казак находился в оцепенении. Застыл ли он в немом уважении к высокому посетителю или был он подавлен новым и достоверным известием о Беловодьи, трудно сказать. Во всяком случае оправился он не раньте, чем монашек, почтительнейше истребовав от епископа шелковый плат, предъявил его хозяину.

— Вот и грамота святейшего патриарха, — сказал он, — прочти-ка, хозяин!

Смущенный казак не знал, как взять ее в руки.

— Да я того, брат мой… Не ведаю я грамоты, — бормотал он, принимая документ, — не учен я.

Он держал на вытянутых руках тонкий шелковый платок как сорочку новорожденного, дивясь ее легкости и неуклюжести своих рук. Монашек спросил, нет ли в доме грамотея, и тогда он обрадованно затряс рыжей, как дубовый клин, бородою.

— Как нет! Есть, есть! Сын родной у меня здоров, на грамоту, всякое читает. Тит! — заревел он вдруг, поворачиваясь к двери, — Тит, поди-ка сюда! Живо!

На зов явился коричневый кривоногий паренек. Он был немножко смущен и присутствием постороннего и странным предметом, лежащим на вытянутых руках отца, но тотчас же оправился и в отношении грамоты проявил большое любопытство. Оно обнаружило в молодом казаке не малую образованность.

— Пергамент, что ли? — делая ударение на последнем слоге: Пергамéнт, — пробормотал он, принимая и ощупывая осторожно шелковый платок. — Не видывал никогда, чтобы на таких писали…

— Да вряд ли доводилось тебе и читать такое! — грубовато добавил Алексей. Он постепенно менял свой тон в зависимости от поведения хозяев.

Хитрая славянская вязь грамоты нисколько не смутила Тита. В древних старообрядческих книгах, потаенно хранимых дедом, он привык в ней разбираться.

Без затруднения прочел он отцу:

«Божией милостью, мы, смиренный Митрофании, патриарх славяно-беловодский, камбайский, японский, индостанский, Ост-Индии а Фест-Индии, и Юст-Индии, и Африки, и Америки, и Земли Хили, и Магелланской земли, и Бразилии, и Абиссинии, в заботах об изыскании средств для поддержания и украшения святых церквей Беловодского края повелеваем любезному во Христе брату нашему Мелетию, епископу Беловодскому, приняв образ кротости и смирения, с единым послушником отправиться в земли Святой Руси, на Урал и за Волгу и на Кавказ сбирать пожертвования на святое сие дело. Возлюбленных же во Христе Иисусе братьев наших, живущих в сих землях, призываем внести свою лепту на велелепие храмов Беловодья, где единственно блюдется древлее благочестие и преемственное от апостолов священство».

Роспись патриарха, несколько витиеватая, не сразу далась чтецу. Но руководимый монашком, прочел он и ее. Она гласила: Смиреннейший Митрофаний, старой веры хранитель, патриарх славяно-беловодский. Вслед за тем была так же прочтена, ощупана и взята на зуб огромная восковая печать с изображением двуперстного сложения, окруженного в треугольнике тем же высоким титулом:

«Патриарх славяно-беловодский, камбайский и прочая и прочая».

Отвечая на безмолвный вопрос отца, сын солидно кивнул головою. Так утверждал он всякие хозяйственные сделки его, если они сопровождались письменными документами. Отец верил сыновним глазам, как своим. Он принял от него грамоту, словно священный, переполненный драгоценным миром сосуд, с осторожностью необычайной коснулся ее губами и так же благоговейно передал платок монашку. Затем, широко крестясь, он направился к послу патриарха. Сложенными в пригоршни руками он потребовал от «его благословения.

Благословив и протянув руку к губам мужика, предупредил его тихо высокий гость:

— Прими меня, как странника, чужим не твори Своим же, блюдущим древнюю христову веру и верным, объяви скорее. Я долго у тебя не буду… От слуг же царевых береги. Сыну накажи… Не будет прибежища гонимым, коли откроем пути в Беловодье поганым никонианцам!

Монашек, блаженно улыбаясь, кивал головою в такт наказу преосвященного. Хозяин поманил сына и, толкая его к гостю принять благословение, приказал коротко:

— Слыхал? Блюдись сказать что лишнее!

Тот подошел к епископу без большой охоты и проделал церемонию без всякого удовольствия. Обряд, столь распространенный у церковников, был неведом лишенным священников староверам. Титу он показался диким. Руки благословлявшего давно не знали воды и мыла. К тому же, едва лишь он наклонился по примеру отца ткнуться в них губами, как отец закричал:

— Как стоишь, Тит?

Тит приложился к руке епископа скорее носом, чем губами, и торопливо оглянулся на отца. Он не понял, чем мог его прогневить. Отец подошел к нему и пинком составил его ноги плотно друг к дружке.

— На молитве ног не расставляют, бес проскочит! — проворчал он.

Смутившийся парень поклонился еще раз высокому посетителю и отошел. Он глядел, как вслед за ним стали подходить вызванные с жилой половины мать, бабушка, сестра. В сумрачном углу, охваченном стеклянными крыльями божницы, сам темный, как лики святых на закопченном серебре их риз, благословлял подходивших епископ. Улыбка его понравилась молодому казаку, но монашек, суетившийся возле, был отвратителен. Длинные руки, худые и жесткие свисавшие с угловатых плеч, действовали уже как-то слишком проворно и ловко. Голова же, втянутая в плечи как у горбуна, была в противоположность рукам недвижна, и в этом несоответствии было что-то неприятное.

Впрочем, у парня недоставало времени составить себе более определенное мнение о гостях. Отец приказал позвать деда, а затем пойти оповестить соседей о прибытии столь редкостных и необычайных странников. Волнение, охватившее отца, плохо скрытое под личиною благоговения, передалось и сыну.

Тит бежал гумнами, задыхаясь: ему чудился набат. В семье его, как во всех других казацких семьях, из уст в уста передавались рассказы о чудесном Беловодьи. Не без участия их, Кафтанниковых. были отправлены с Урала ходоки вызнавать о загадочном крае. Лет тридцать назад один из неугомонных дядьев Тита ушел в праведную страну и остался гам. О богатой и счастливой жизни его ходили прочные слухи. Убаюкивая маленького Тита, мать певала над ним сказку:

— Вырастешь, Титушка, будешь храбрый и смелый и вольный казак. Отправившись в степь, далеко-далеко, отсюда не видать никому, к дяде родному Прохору Федоровичу, заживешь на воле богато и счастливо… Будешь служить не царю, а господу Иисусу Христу, сыну божию…

Эту сказку знал он наизусть. С нею и вырос младший Кафтанников. Слышал от него дед не раз, как, сверкая калмыцкими глазенками, гордо закидывая кудрявую, под кружок стриженую головку, кричал он:

— А мне нет места на свете божьем, что ли? Я как дядя Прохор Федорович! Я в Беловодье уйду…

— Дед учил внука премудростям древнего благочестия. От корявой головки пахло воском и переплетами в тайниках хранимых трехсотлетних книг. Но учитель не забывал и земных обязанностей ученика.

— Твоя служба, Тит, царю нужна! — напоминал он.

— Богу еще нужнее! — спорил тот.

И вот с той странной неожиданностью, с какою приходит к нам все то, чего мы подолгу упорно и страстно ждем, вдруг превратились в живую действительность сказка юности при появлении живых беловодских гостей.

Мудрено ли, что слышался Титу серебряный набат беловодских храмов? Мудрено ли, что с каждым шагом вперед охватывало молодого казака все большее и большее волнение?

Глава вторая БЕЛОВОДЬЕ

Был вечер, граничащий с ночью, похожей в этих краях на черную мантию, осыпанную осколками бриллиантов. Уже спускалась мантия, прикрывая собою всю землю, и загорались звезды внутренним своим огнем, когда станичники начали потихоньку постукивать в тяжёлую калитку крайней избы.

Не скрипели ржавые петли, не звякали запоры, не хлопали двери. Бесшумно проходили в чистило горницу казаки и молча ожидали повествования о порядках и обычаях далекой страны. Были плотно прикрыты ставни снаружи, завешаны стекла изнутри. Но и при этом лишь одними лампадами освещалась горница.

Двести лет притеснений, гонений и прямого преследования, доходившего иной раз до невероятной жестокости, оставили неизгладимые следы в характере старовера.

Необходимость таиться, прятаться и лукавить привила ему дух конспирации; он стал основным его свойством, как и уверенность в праве на ложь и обман.

Дух конспирации не вымер и тогда, когда стеснения и ограничения для раскольников были несколько смягчены.

Распространение раскола, проповедь о нем были запрещены. Одно это гнало ревнителей старой веры в подполье. Нет ничего удивительного по этому в том, что без всякого шума и суеты разнеслась в станице Бударинской дивная весть о загадочных странниках, остановившихся переночевать у Кафтанникова[3].

Внук старика Кафтанникова, разносивший известие, действовал как нельзя более осторожно. Он ни разу не показался на широкой станичной улице; он обошел все дворы по гумнам, через сады и огороды, заходя с задних дверей. Даже знакомый цветастый сарафан, мелькнувший в переулке возле колодезного журавля, не вынудил его показаться на людях. Он только вздохнул и поглядел вслед девушке, не посмевши ее окликнуть.

Помолившись, передавал он известие верным людям и с ним приглашение побывать попозднее у деда. С крестом и славословием, укрытые все в ту же личину спокойствия, принимали новость хозяева. С поклоном же уходил и Тит. Он не прибавлял по молодости и наказанной сызмальства скромности ничего от себя и. уйдя, лишь жестоко казнился своим волнением, которое не мог, не умел, как казаки, скрыть.

Так же разносилось известие и дальше. И так же без всякой заметной озабоченности и волнения, нарядившись в свои долгополые кафтаны, с такой же истовостью, как в обман и ложь, двигались станичники к крайней избе.

Сам старик, дед Тита, тяжелый и тучный, приоткрывал дверь входившим и указывал им с низким поклоном место. Только в дни больших торжеств распоряжался он у сына. В эти дни отец Тита чувствовал себя не менее робко, чем Тит.

Величавое гостеприимство старика Федора Прохоровича придавало собранию характер почти богослужебный. Павел Федорович, сдав старшинство, не вмешивался в распорядок и, пожалуй, был рад побыть в качестве гостя. Он располагался не проронить ни единого слова. Не надеясь на собственный слух, он выставил вперед Тита, к окну, возле правого киота божницы, рядом с монашком, сидевшим подле высокого гостя.

Предосторожность излишняя! Не было в тот вечер в горнице ни одного человека, в чьем уме не выжигались бы слова рассказчика с резкостью высеченных в мраморе. Да и могло ли быть иначе, если перед слушателями находились люди из сказочной страны, куда уходили многие, но откуда еще никто никогда не возвращался обратно!

Епископ с вниманием наблюдал за приходившими. Каждому отвечал он глубоким поклоном и всякий раз, пока тот молился, отодвигался в сторону, чтобы не закрывать молящемуся икон. Сделать это было нелегко. Сан его требовал первого места; божница же составленными друг к другу киотами занимала стены так далеко, что сколько он ни сторонился, не мог не прикрыть собою кого-нибудь из святителей. Черные лики их были строги и мрачны. Среди них и посол патриарха в своем черном полукафтаньи и обслуживавший его длиннорукий уродец производили впечатление строгости и благочестия. Смягченные улыбкой суровые черты лиц их располагали к доверию.

Так угрюмая чистота горницы, загроможденная мрачными иконами, умерялась смехом огромных гераней. Пурпурнокрасные потоки цветов скатывались с зеленой листвы, выбрасывались из окон, распространняя в комнате масляную пахучесть. Она не смешивалась с запахом сундуков и кладовок, принесенным на новых, не часто надеваемых кафтанах, но плавала над ними, как ладан над толпою в моленной.

Тит стоял у окна. Запах цветов кружил ему голову. Он мечтал о прекрасной стране, глядя на пришельцев оттуда.

Между тем хозяин впускал все новых и новых гостей. Длиннобородым станичникам не хватало места на скамьях. Они становились по стенам, затем стали выходить на середину комнаты и наконец заполнили ее, как в моленной, от дверей до икон.

Епископ пошептался с долгоруким своим прислужником. Тот пробрался к Фёдору Прохоровичу. Все замерли на мгновение. Тогда в тишине явственно было слышно, как монашек спросил:

— Все ли верные люди, хозяин?

— Все верные, все братья, за всех отвечаю как за себя! — поручился старик Кафтанников.

Монашек двинулся назад донести о том пославшему, и враз масляные головы и расчесанные бороды совратились туда. Епископ кивнул головою и спросил с ласковой улыбкой:

— Все ли видели, братья, грамоту пославшего меня святейшего патриарха? Все ли читали? Не сомневается ли кто?

Сомневающихся не было. Шелковый плат с древнеславянской вязью, передаваясь из рук в руки, дошел в тот час до молодого казака, пришедшего последним.

Он отнес в пригоршнях рук грамоту монашку. Епископским прислужник принял ее бережнее переполненного сосуда. Епископ же сказал:

— Теперь, братья, послушайте слово мое!

Передав благословение патриарха собравшимся, гость сообщил им прежде всего о цели своего путешествия. По словам его, беловодские храмы, не уступающие по благолепию своему самым богатейшим церквам в мире, испытывали недостаток в средствах на поддержание своего вида. В самом Беловодьи, рассказывал он, жители, исполняя закон христов, мало радели о серебре и золоте и, хотя были прекрасными мастерами и готовы были работать безвозмездно, все же нуждались в иноземных материалах. За материалами и намерен был направиться епископ, после того как будет пополнена патриаршая казна доброхотными даяниями русских братьев. Тем самым, добавил он, могли они объединиться с братьями беловодских общин в одном святом рвении послужить господу.

Все это было выслушано с глубоким вниманием. Даже монашек, сопровождавший епископа, слушал с открытым ртом и блистающими глазами. Казалось, для него-то уж не могло быть ничего нового в словах его высокого покровителя, и между тем и он был зачарован красноречием рассказчика и задушевной нежностью его тихой речи.

В заключение епископ обратился к слушателям с просьбой не стесняться размером жертвований.

— Знаю, братья, — тихо признал он, — не все могут оторвать от своего хозяйства жертву, равную рвению его перед господом… Знаю! Велики мирские соблазны, не все могут отказаться от них… Знаю и не осуждаю… Но, конечно, каждый из вас может принести десяток и два и три рублей…

Хотя в этом месте тишина в комнате странно нарушилась шорохом казацких бород, скромный посол патриарха продолжал свою речь.

— Те же, — говорил он, — кого господь возвеличил достатком среди остальных, пусть внесет и сто и двести рублей. Ни одного даяния господь по молитве святейшего патриарха не оставит не оправданным. Рачительный хозяин пусть это знает… Верные не будут обойдены господом ни в сем мире, ни в будущем!

Вслед затем епископ поделился с присутствующими и чисто деловыми соображениями. Он заметил, что в долгом пути ожидают его многие опасности, преследования и гонения, вследствие чего придется путешественникам и таиться и убегать, полагаясь лишь на свои малые силы да помощь божию. Чтобы в пути не стесняли их деньги, просил он по возможности приносить жертву в бумажках высокого достоинства, а не мелочью и серебром или тем более тяжелою медью.

И эта часть речи была выслушана. Когда же гость смолк, выдвинулся из толпы худой старик и спросил:

— Долго ли пробудешь у нас, брат?

— Не долго, — ответил тот, — день или два… Зачем навлекать на себя внимание? Да и время наше нужно тому, кому служим.

Старик поклонился.

— Раскроем кубышки, вынем сколь можем, — заявил он и вдруг со страстью, неожиданной в тощем и хилом этом человечке, воскликнул: — Скажи же теперь нам, брат, скажи, что за земля твоя, где ты поставлен на епископство? Какие там люди? Вера? Обычаи?

Собрание затихло. Старик сделал шаг к столу. Его продвигала вперед воля стоящих позади. Они сверлили его зоркими глазками из-под суровых бровей. Он действовал не за себя только. Оттого с такою настороженностью все прислушивались к трескучему его тенорку, поднимавшемуся выше и выше, как тоска к сердцу.

— Вот ты нам о чем скажи, — кричал он а мы на беловодские церкви рубахи исподние отдадим… Мы от всего казачества ходоков посылали кругом земли обойти, а Беловодье сыскать! Да слышь ты, вернулись они ни с чем, стоят на том, что нет никакого Беловодья: все измерено, все сыскано, в книги, антихристовы записано — и нет больше вольных земель! Ведь стало быть, есть оно, Беловодье?

— Как видите, есть — усмехаясь, ответил гость указывая на себя и монашка. — Нужно ли большее тому доказательство, чем сами мы?

— Нет, нет! Не испытую тебя! — провопил старик с истерической страстностью. — А вопрошаю, вопрошаю, как предстатель на молитве перед лицом иисусовым от всей общины нашей. Говори, что знаешь о том краю?

Сам старик Кафтанников был смущен страстностью вопрошавшего. Он пробрался к епископу и пояснил ему в извинение нарушения благочестивой стройности собрания, что старый казак, действительно, почитается всеми за ум, начитанность, знания и честную жизнь и выбран старшим в общине. Горячность же начетчика он объяснил желанием казаков уйти от нестерпимых гонений в святой Беловодский край, где каждый молится по-своему и верит, как хочет.

— Уже три века притесняется и угнетается вера правая на Руси, — сказал он. — Три века преследую! нас, хранителей древнего благочестия… Многие из нас таятся в лесах, уходят в пещеры, забиваются в горы, прячутся в тайге… Ведомо ли тебе об этом? — с любопытством спросил он.

— Ведомо, — отвечал епископ, — ведомо, и скорбит святейший патриарх о том день и ночь!

— А ведомо ли ему, что с каждым годом все труднее и труднее становится избегать печатей антихристовых гонимым? — продолжал Кафтанников, призывая взглядами в свидетели всех собравшихся. — Уже молитвы отправляем в тайне, в подпольи, ибо старые часовни разрушились, а новые закон строить не позволяет. Великими поборами откупаемся от слуг антихристовых, и сил уж нет… Верно ли, братья, говорю я?

— Верно, верно! Истина! — завопили станичники, теснясь вперед, ближе к гостю. Он представлялся им божьим посланцем. щитом и прибежищем:

— Только вчера запечатали у меня в доме моленную, — заявил один, — требуют двадцать пять рублей… Наберу, снесу — отпечатают. Да надолго ли?

— Как деньги начальству понадобятся, так опять пойдут печатать всех под ряд! — прибавил Кафтанников. — Разве наготовишь на всех?

— И не утаишься, — заговорил другой казак, не пожелавший даже выйти вперед со своей маленькой заботой. — Таились мы целый год, а на Пасху опечатали!

— Мою завтра ломать будут! — сухо сообщил третий, и вдруг расступились казаки, чтобы мог видеть епископ говорившего. — Триста рублей надо! Не смог… Сто давал — слышать не хочет…

Тит увидел отца той самой девушки, что мелькнула вечером в цветастом сарафане у колодезного журавля. Он покраснел бы, если бы могла краска пробиться сквозь коричневый загар.

Дед спросил коротко:

— За что они на тебя так?

— За дочь, — объяснил тот угрюмо, — за Татьяну. Не отдал за писаря; вот теперь все на меня…

— Так чего ж откупаться? Только зря деньги бросать!

— С начальством не тягайся, — подтвердили другие, — лучше стерпи…

— Знаю, — отвечал тот.

Казаки отвернулись от него как от безнадежно больного.

Епископ заявил, что он желает немедленно и подробно ответить на все вопросы, обращенные к нему. Станичники прошуршали бородами, вскидывая масляные головы, чтобы видеть рассказчика, и вдруг все утонуло в напряженном внимании.

— Дорогие братья! — воскликнул он. Исполнено сердце мое горя великого, глядя на все то, что делается у вас… Знайте, ничего не утаю и от патриарха, и вознесет он свои молитвы о вас в святых беловодских храмах, которые подновим мы на ваши доброхотные даяния! Заблистает богатство ваших приношений пред алтарем наших церквей на радость всем нам, и увидит господь ваше рвение и поможет вам снести гонение, защитит и благословит…

Тут епископ понизил свой голос и перешел к рассказу о чудесном крае, откуда он явился.

— Мы, братья, не знаем ни притеснений, ни гонений. Вольны мы и жить и молиться, как хотим… Уже три века стекаются в Беловодье все теснимые, все обремененные, все гонимые… У нас сохранялись и священство и епископство преемственно от иерархов дониконианских, блюдущих древлее благочестие, осмиконечный крест, двуперстное сложение, сугубую аллилуию. многоголосое пение, древлее иконописание, старый текст священных книг и имя Иисусово! Только у нас и осталась правая, старая вера христова… Слыхали ли вы о том братья?

Шорохом бород и гулким шёпотом отвечали станичники утвердительно. Тихая улыбка не сходила с лица епископа и голос его слово от слова становился мягче. Он видел, как на суровых казацких лицах, изъеденных морщинами, скользили тени надежды.

Это одушевляло его.

— Много на востоке государств, но только в Беловодьи живут православные русские люди, — продолжал он, — живут без царя, без помещика, без урядников и исправников, живет каждый по-своему! Каждый верит по-своему, и никакой вере нет там никакого теснения! Держатся же там все старой веры, древлего благочестия. Много поселенцев и с Урала и с Волги, бежавших от царского гонения. Нет у нас ни паспортов, ни записей, ни печатей дьявольских, ни списков антихристовых… Живет каждый по совести, по воле божией. Оттого нет у нас ни чиновников, ни начальников… И без слуг дьявольских великий порядок во всем: дверей не запирают, подвалов не строят, стен не ставят. И нет ни воров, ни убийц. Каждый трудится своими руками, как умеет, занимается чем хочет: кто ремеслом, кто пашнею…

— А земля-то? — спросил вдруг Тит. — Земля как?

Голос его от долгого молчания был глух и срывист, но никто не переспросил его. И все простили парню неучтивость: таким острым и нужным был его вопрос.

— Земля? — спокойно переспросил епископ. — Земля у нас хорошая, тучная и привольная. А пашет каждый сколько может и берет кусок, какой ему покажется… О земле спору нет. Земли много. В земле нужды не бывает…

Тогда Тит, со смелостью, обнажавшею его молодость, и с горячностью, которую не мог остудить и взгляд деда, укоризненно следившего за внуком, воскликнул:

— Брат, дорогой брат! Скажи же нам, как туда пойти? Кого там принимают?

И этот вопрос был прощен молодому казаку. Никто не остановил его. Наоборот, пристальнее, чем прежде, вглядываясь в спокойное лицо беловодского гостя, ждали станичники ответа.

Дивный вестник улыбнулся с веселой нежностью и предупредил:

— Никому нет запрета жить в Беловодьи, но труден туда путь и господь сам охраняет его. Окружен край наш высокими горами, и перед многими грешниками застилал господь туманами и облаками вход в горы, так что, плутая у подножия их, они терялись и уходили обратно, а иногда и погибали… Надо испытать себя много раз, прежде чем пойти… Если по испытании останется кто тверд в своем желании, пусть идет с молитвою на восток… Господь укажет ему путь!

Зорко следил за слушателями рассказчик ни на одном лице не уловил он и тени смущения. И во сто крат горшим путем не были бы испуганы эти суровые люди. Путь же, объявленный им, был легок и светел, как всякий, где верою обеспечивался успех. Тихим шёпотом обменялись казаки в задних рядах, и снова, казалось, слышен был шорох длинных бород, тершихся о кафтаны, когда шевелились губы.

Вмешательство Тита в мерную речь гостя вдруг нарушило величественную строгость собрания. Станичники сдвинулись поближе к рассказчику. Угодливый послушник, следивший с восторгом за епископом, опустил длинную руку свою на плечо стоявшего возле парня.

— Тит, — сказал он, — ну что? Пойдешь, что ли?

Парню было достаточно, что урод явился из чудесной страны. Он показался ему милее прежнего уже по одному этому. Дружелюбный же вопрос вовсе обратил чувства его к Алексею. Ведь он был, по суждению окружающих, «истый Кафтанников» — то горячий сорванец, хитрый и замкнутый кулугур[4] то доверчивый и искренний юноша, безудержный враг неправды, наивный рыцарь правой веры.

Удивляемым вдруг просыпавшейся в нем удалью сверстникам он казался странным. Его считали немножко чужим, В этом была доля правды. В молодом Кафтанникове чудесным образом скрещивались две силы, две воли, две крови, не пошедшие, как у отца, в одни характер.

Дед нынешнего старика Кафтанникова, Афанасий Федоров, был родом из той вольницы, которая не пожелала сдаться царским воеводам, громившим волжских ушкуйников, ушла на рыбный Яик и осела на нем. Этот далекий прадед Тита был сыном уворованной за недостатком своих женщин красавицы-киргизки. Может быть, киргизская кровь и бурлила в нем, когда шел он от Яика к Оренбургу с Пугачевым и жег деревни русских насельников, присваивавших у киргизов их лучшие земли? Или, сражаясь за правую веру, был два года первым слугой донскому казаку, выдававшему себя за государя?

Бог весть, против чьей неправды воевал Афанасий Кафтанников. Внуки его твердо знали, что не за правду же был он засечен на смерть. Никто из них во всяком случае не спрашивал, почему навсегда осталась за ними и кличка «пугачевцы».

Так вот, не заструилась ли с новою силою в молодом Кафтанникове кровь киргизская, перемешавшаяся в пяти поколениях с кровью свободолюбивого рыцаря поволжской вольницы? Скуластое лицо Тита, узкие карие глаза — все свидетельствовало, что не чужой стороной приходилась ему киргизская степь.

Конечно, не один он был сродни зауральским кочевникам. Уральское казачество нередко в прежние времена добывало себе жен из киргизских и калмыцких юрт. Не хуже и не лучше своих сверстников изъяснился Тит на киргизском наречии. Все станичники знали по-киргизски. Жизнь их проходила бок-о-бок с киргизами. Редкий из хозяев не имел нескольких батраков киргизов, владея чуть ли не на правах собственности этими представителями беднейших обитателей зауральских степей.

Но почему чаще, чем другие казачата, устремлял взор свой молодой Кафтанников за Урал, на бухарскую сторону, где стлалась без конца, без края серебряная степь? Уж не потому ли, что возникла в нем с новою силою прадедова вольнолюбивая душа? Не она ли рвалась на свободу? Не она ли породила в правнуке жгучую ненависть к холопьей службе в войсках царского наказного атамана?

Кто знает! Но только горели карие глаза у парня, захватывало в груди дыхание, пока слушал он пленительную повесть беловодского гостя. И многое множество мыслей волновало его, когда был окончен рассказ и обратился к нему уродец с дружеским словом.

Тогда-то и раскрылся весь он перед длинноруким монашком, даже опешившим от его горячности.

— Ах, брат, — воскликнул Тит в волнении, которого и не пытался скрыть, — ведь это сам господь Исус послал вас к нам!

Монашек с любопытством посмотрел на парня.

— Без бога не до порога, известно! — сухо сказал он. — А что?

Тит поднял на него карие глаза, повлажневшие от умиления, и признался:

— А я нынче всю ночь молился, чтобы господь вас послал ко мне…

— Ну? — удивился Алексей, посматривая на собеседника в недоумении, и, замечая, что парень твердо и непреклонно верит в истинность своих догадок, грубо прибавил… — Да, уж это подлинно, что от господа, потому что мы и сами не знали, где ночевать будем. Позаботился господь крайней вашу избу поставить, а то бы к кому другому попали! Слава создателю!

Парень насмешки не разгадал, но отвечал сдержаннее.

— Молился я господу, чтобы указал мне, как жить, пробормотал он, — Может быть, через вас господь мне указывает путь мой!

— Может быть, может быть! — повторил монашек серьезно и строго, как-будто бы не было и тени насмешки в прежних его словах.

Тит взглянул на него недоверчиво. Монашек втянул голову в плечи и снова стал походить на вороватую, осторожную птицу, таящуюся от врага с тем, чтобы напасть на него тут же сзади. Того, что было им выговорено, было слишком много для его нрава, Он точно устал и, замолчав, отвернулся.

Тит с некоторым беспокойством отодвинулся к окну. Красные космы гераней стали щекотать ему лицо. Он подумал о том, не прогневил ли он какой-нибудь неучтивостью одного из светлых вестников воли божией, но, не заметив никакого неудовольствия на лице монашка, отошел прочь.

Говор и толкотня в горнице были ему очень нужны. Среди них он развеял свое волнение и вышел со странной улыбкой, как молодой человек, которому впервые поднесли на пиру чарку старого хмельного меду.

Он прошел через просторные сени, отделявшие парадную комнату, на жилую половину и тут застал женщин. По обычаю им невозможно было показаться в горнице при таком собрании. Однако через каких-то перебежчиков и здесь им было уже известно все, что говорилось там. Мать, выходившая в сени подслушивать и подглядывать, являлась главным источником сведений. При появлении Тита внимание было перенесено на него. Однако он отвечал и неохотно и кратко. Любопытствующие отвернулись от него, возвращаясь к понятной и доступной им болтовне с матерью.

Тит был рад этому.

— Где Катюша? — спросил он.

Он зашел увидеться с сестрой, но надо было повторить дважды свой вопрос, чтобы добиться ответа от женщин. Они продолжали обсуждать поведение гостей.

— В коровнике, где ей быть! — сурово ответила мать, недовольная сыном. — Корову доит, чай.

Тит вышел с поспешностью и на крыльце приостановился, ослепленный небом. На черной мантии светились голубоватые звезды, как тысячи свечечек над толпой в вербную ночь. Мир утопал, как в зарницах, в голубом зареве.

Должно быть, правы старухи, рассказывающие казачатам сказки о человеческих душеньках, живущих на звездах. В тот час глянули на молодого казака души всех вольнолюбивых предков его, даже и тех, что не были еще записаны в казачество, не были еще жалованы царем Алексеем Михайловичем всеми землями по Яику, не знали еще холопьей службы у наказного атамана. И когда обратил лицо свое к звездам прямой потомок вольницы, ощутил он в себе силы, должно быть, не меньше, чем те, с которыми выступали казаки с Пугачевым за старую веру свою.

— В путь, в путь! В Беловодье! — прошептал он и сбежал с крыльца, колеблемый верою и силой.

Встревоженная топотом ног, попятилась корова в хлеву. Едва спасла в ночном сумраке девушка подойник.

Что ты, Тит, как сумасшедший, — проворчала она и стала уставлять на место корову с ласковым ропотом: — Свои, свои, Красотка. Не видишь что-ли? Чего испугалась, ну? Стой, стой…

— Я к тебе, Катюша! — сказал Тит, виновато таясь за порогом.

— Ушли гости-то?

— Станичные расходятся. А прохожие-то заночуют, чай, у нас…

Девушка обернулась к брату.

— А ты что? Насчет Тани?

Тат усмехнулся и опустил голову, стараясь смущением смягчить сердце сестры. Она проворчала как-будто сердито:

— Больше у тебя дел со мной нет…

— В последний раз, Катюша!

— В последний? Почему в последний?

Тит засмеялся.

— Да ведь ты сама говорила, что надо нам разойтись по-добру, по-здорову?

— Да, надо, надо! — спохватившись, упрямо повторила девушка. — Неужто на рожон идти? Слез-то и без вас много льется. Да ты что же, решил, что ли, что-нибудь или так только? — не без сочувствия спросила она.

— Решил! Только дай еще разок завтра повидаться… Мне гости господню волю принесли…

Дело казалось серьезным. Горькая радость за решимость брата охватила девушку. Она сдалась.

— Утром, чуть свет, как коров выгоним, пошлю ее к роднику. Ладно. Карауль там! — наказала она.

Он поблагодарил ее.

— А я из спасибы твоей валенок — и то не сваляю, — крикнула она, отгоняя корову, — на-ка, вот, отнеси молоко на кухню, а я корову приберу.

Тит принял из рук ее теплый подойник и сказал тихо:

— Я хотел бы тебе заслужить, Катюша!

Она заволновалась.

— Что это ты, — резко, чтобы скрыть смущение, закричала она, — за Таню, да?

— И за Таню! — признался он.

— За грех-то?

Он покачал головой и ответил:

— Нет тут греха. Ты ведь не знаешь ничего… Разве в грехе стал бы господь помогать мне?

Он усмехнулся и пошел прочь.

Кафтанниковские гости расходились. Без скрипа и стука раскрывалась калитка. Безмолвно, но строго и истово прощались низкими поклонами станичники сначала с хозяином, а потом друг с другом. За воротами они шли в разные стороны, чтобы не навлекать подозрений.

Федор Прохорович провожал каждого от крыльца до калитки, одного за другим.

Тит не посмел встретиться гостям с бабьим делом в руках. Он обошел избу, поставил молоко на окно в кухне и вернулся во двор. Дед проводил последнего станичника и велел парню запереть.

Тит осторожно задвинул железный засов и вспомнил о стране, где не запирают дверей.

Ночь покрыла безмолвием и тьмою весь мир. Станица уже спала.

Но еще долго светил в щели ставен на дорогу старый кафтанниковский дом, и не один Тит плохо спал в эту ночь.

Глава третья СВИДАНИЕ

Весенние ночи теплы и ярки, но утра встают в тумане, и, точно потерявшись в нем, долго бродит рассвет по полям. Во влажном сумраке никто из станичных девушек, отгонявших коров, не обратил внимания, что одна из подруг не вернулась со всеми домой.

Никто не видел, как перед околицей она, отстав, свернула в сторону, сбежала с дороги и с той же поспешностью спустилась за гумна, к овражку с родником.

Желтый луч солнца, в тот миг прорвал наконец молочную пелену тумана, стлавшуюся по лощине, и упал на каменный горб ветхой часовенки, сторожившей родник. Вслед, за ним яркие стрелы света стали падать в туман огненным дождем. Иные разрывали облака, клубами ваты катавшиеся по земле; иные бессильно утопали в них и, — погибая, рассыпались миллионами радужных искр. Но одолевало солнечное воинство, рвался туман на клочки и уносился в высь, как осенняя паутина.

Девушка сбежала в овраг. Камешки посыпались из под ее ног дружным потоком в холодный ручеек.

— Эй, Кафтанников! Вот я! — крикнула она.

Казак сидел на деревянном срубе и глядел в прозрачную бездну ключевой воды. Поток камней, катившийся вниз, еще прежде окрика заставил его поднять голову, но в тот миг победоносное утро рассыпало по земле столько света, что он вынужден был зажмурить глаза.

Девушка, смеясь спустилась к нему и, не удержавшись на крутой тропинке, оперлась на его колени, чтобы не упасть через сруб.

— Ой, милый! — вздохнула она. — Ой, чуть не в воду!

Однако, лишь только оправилась она от ходьбы и встала, выпрямившись, возле парня, глаза ее заблистали гневом. Точно едкий туман пал росою на голубые зрачки и заставил сверкать их любовью и злом.

— Мне Катюшка ваша сказала, — задыхаясь, начала она ревнивую речь, — сказала, что ты решил все по-своему и хочешь, стало быть, повидаться в прощальный раз… Дескать, господь так тебе повелел! Ну, что же, прощай, коли так… Да не люблю я, прости, господи, мои прегрешения, не люблю я, когда вы, мужики, господа в свои скверные дела путаете!

Тит глядел на нее удивленно, но не хотел прервать ее раньше, чем сорвутся с губ ее самые острые слова.

— Что глаза на меня таращишь? — шумела она. — Не муж ведь, не испугаюсь! Да и мужа не побоюсь… Я на своих нагляделась: везде господом управляются. Отец товар продает — господом стращает, гнилье покупает — у господа помощи просит, а деньги считает — Дьявола тешит… Мать все утро в моленной кланяется, глаза от полу поднять не хочет, а дома батраков по щекам лупит; ни одного не разочли у нас без спору и обману… И все с господом, все с молитвой! К самому скверному делу господа припутают. Расчел ты, что тебе со мной лучше не якшаться — и ладно, так и скажи, а господа не поминай, не путай в свои дела! Тьфу! Говорить с тобой противно.

Она наконец замолчала, исчерпав короб припасенных к свиданию слов.

Тогда Тит улыбнулся и спросил:

— Кончила? Ну, так дай мне теперь рассказать, что случилось.

— Случилось? — переспросила она. — Или что случилось там у вас? Ничего Катюшка ваша не сказывала.

— Не у нас, а у меня случилось… — поправил он.

Девушка молча, но не отказываясь нисколько от права, своего на гнев, села возле Тита на дубовый сруб. В зеленой ветхости его, оплесканной ледяною водою, струилась успокаивающая радость. Девушка улыбнулась своему отражению, перекинувшемуся через край на воду, и напомнила парню о том, что ждет его объяснений.

Тит молчал. Он не знал, как начать рассказ, как свести в нем концы с концами, да и трудно было отделить нужное от пустого и вынуть из всего самое главное. Он оглянулся на девушку; ей и в голову не приходило ему помочь. Наоборот, издеваясь над его растерянностью, она крикнула:

— Ну, ты что же? Если что сказать, так говори, а нет, так прощай: того и гляди, сейчас наберется у нас в дому народ, меня хватятся…

И, опершись на сруб, она, привстала, точно намеревалась идти.

— Моленную нонче у нас сносить будут, — добавила она, видя его пустые глаза.

Тогда вдруг, точно ключ, из-под земли долго выбивавшийся незаметной струйкой, наконец размывшим преграду и ринувшийся наверх все побеждающим потоком, выбилась из казацкой души наружу самая главная мысль и потопила все остальное.

— Таня, — резко спросил Тит, — Таня, хочешь со мной уйти?

Она отодвинулась. Вопрос был как-то уж очень бестолков и неожидан. Тит на одно мгновение почудился ей сумасшедшим.

— Куда это? — строго спросила она, настораживаясь и плохо веря в вопрос, как в результат какого-то твердого решения. — Куда это, а? — несколько мягче повторила она.

— Ах, куда! — воскликнул он, наливаясь при одной мысли о бегстве удалью свободолюбивых предков своих. — Не все равно нам, куда? Куда! Да вот на восток, за киргизскую степь, в Беловодье! Есть же вольные белые земли на свете, где за веру не гонят, в остроги не сажают, моленных не печатают, не ломают, живут без запоров, все — братья.

— И господа к делу, не к делу не путают, — усмехаясь, перебила мечтательную речь парня рассудительная дочь казака-перекупщика… — Так, что ли?

Тита нельзя было смутить и более злой насмешкой.

Он широко раскрытыми глазами своими взглянул на Таню и спокойно повторил:

— Да, не путают! Это на нашей святой русской земле казаки в городах мнут конями девчонок, состреливают с дерев ребяток, как галок, по царскому приказу… А там вот войн не ведут, царя не знают, бумажек с печатями не ведают… Ах. Таня, да неужто же я за всю свою жизнь так счастья своего и не возьму. Нет, не может того быть, не может.

Таня улыбнулась. С этой невольной улыбкой, как с солнцем туман, сошла с лица ее серая тень гнева. Ее сражала мечтательная страсть казака.

— Разве такие земли есть? — спросила она.

— Ну да, есть же, есть! — стал уверять он, почти смеясь над наивным вопросом девушки. — Как же нет? Разве бы стал тебя звать я туда, если нет? Вчера живые люди к нам пришли прямым путем из тех самых Вольных земель. Слышала, чан?

— Ну да, слышала! — отвечала она, вспоминая, что, точно, много уж успела за утро услышать о странных прохожих, остановившихся переночевать у Кафтанникова.

— Так значит правда ведь!

— Ну и что ж, что правда?

Она посмотрела на парня так, как смотрят на человека, с которым сталкивает судьба, чтобы уж никогда не разлучать. Но она еще медлила с ответом. Тогда Тит спросил ее с горькой усмешкой:

— Ну, что же, Таня, или и сказать уж в ответ ничего не можешь? Или благословишь меня в полк осенью отправляться, девчат мять, ребят на деревах стрелять, как в Петербурге?.. А сама у отца за писаря выпросишься, а? Слышал ведь, знаю. Меня с тобой не повенчают, отец за голоштанника не отдаст… Да и не ждать же тебе, когда я вернусь из полка!.. Али подождешь, девушка? За сражения-то с саратовскими мужиками, слышь, Георгия раздают почем зря, вернусь с наградами. Может, тогда и отец твой уступит…

Она заглянула ему в лицо, посмотреть, не плачет ли он, отравленный ядом собственных своих слов. Синее небо тогда отразилось в ее голубых глазах, и они стали темными; в глубине их, как в колодце днем, сверкнули высокие звезды чужого неба. Он вздрогнул, схватил ее руки и жалобно сказал:

— Ах. Таня, Таня! Но так-то я о тебе думал!

— А что это ты слова вымолвить не дашь, — вскрикнула она, — и уж казнишь. А вот не угададал Тит пойду с тобой, куда хочешь. В степь, к киргизам, в юртах жить, да с милым…

— Пойдешь?

— Пойду, милый!

— Я клятвы с тебя не беру, Таня…

— А я и без клятвы не обману!

Он не понимал, каким теплом было опалено лицо его, и посмотрел на небо. Солнце круглое, как золотая пробоина в голубой цели, Стояло высоко. Над оврагом звякали ведра. Кому-то понадобилась уже ключевая вода.

Тит встал. Таня, схватив его руку, повела за собою овражком, вдоль бережка ручья, не смея подняться, пока там звякали ведра. И трудно было всерьез отнестись к ее словам. Тит положил на плечи ее руки и с жестокостью остановил девушку. Она. смеясь, запрокинула голову, чтобы взглянуть на него. Он почти крикнул:

— Вправду со мной? Вправду не обманешь?

— Вправду, вправду, вправду! — повторила она.

В словах ее могло быть постоянства не больше, чем в летнем дне. Он встает с намерением выжечь поля зноем, а к полудню разражается ливнем; потоков и луж как-будто не высушить и в неделю, ан смотришь — уже вечером снова пылят дороги и молит прохожий о дожде.

Тит вдруг покорился земному непостоянству. Не думая о полудне, забывши о вечере, он глянул в лицо розовому утру и поцеловал девушку.

Они притихли. Тогда вдруг стало заметно, что докучливые ведра не скрипят. Таня подняла голову. С края овражка, прикрываясь щитками корявых ладоней от солнца, разглядывала их какая-то женщина.

Коромысло покоилось у ней на плечах, ведра не шевелились. Увлеченная зрелищем, она стояла недвижно, как каменная баба на кургане.

Таня охнула и побежала вперед. Тит поспешил за нею. Они быстро скрылись за желтыми скалами глинистых круч, меж которыми с величайшей прихотливостью извивался ручей. Сзади послышался неохотливый железный вой ведер. Водоноска не показывалась больше. Таня вздохнула.

— Ну вот, будет беда!

— Видела она?

— Еще бы!

— Может, не узнала?

— Пожалуй что…

Таня улыбнулась, но, уже чувствуя надвигающийся изнутри ужас ожидания, сказала:

— Да ладно!

— Расскажет?

— А то нет.

— Боишься отца?

Девушка выпрямилась и подняла голову. Такою вот, немножко лукавой, немножко задорной и не по обычному озорной, и нравилась она Титу. Бог весть в кого она выдалась, но не было ей равной среди казачек и в хороводе, и у колодца, и на кухне, и на празднике, когда верхом на калмыцком жеребце, состязаясь в скачках, забивала она всех девок и домогалась равняться с парнями.

— Боюсь? — усмехаясь, переспросила она. — Ой. нет! Меня отец своими делами бога научил не бояться, не то что его! Вот себя самой немножко побаиваюсь. Я не российская, я над собой измываться-то еще, может, и не дозволю! Я намедни отцу наказала, как он к волосам моим руки протянул, что коль хоть раз он меня еще тронет, так не видать ему меня больше в косах! Отрежу! Истинный бог, отрежу, чтобы в другой-то случай не за что было ему меня схватить…

Она рассмеялась. Тит поверил.

— Ой, Таня! — тихонько пожалел он. Гляди…

— Она взяла его за руки и потянула к себе.

— Вот только ты… — прошептала она. — Только ты, может, бескосую меня разлюбишь, а?

Трудно было понять, спрашивала она смеясь или со страхом. Тит ответил сурово:

— Я не за косы тебя полюбил…

— За что ж?

Он подумал, потом сказал неловко:

— Не знаю. Да, может, за то как-раз, что наоборот…

Но она поняла его, кажется, лучше даже, чем если бы стал он длинно и понятно перечислять ей все по порядку.

— Значит не разлюбишь, — твердо заключила она. — Тебе нельзя меня разлюбить, если так. Ты меня любишь, самую меня, а не сверху, что на мне… Хорошо ты сказал, не забуду. Ну, прощай…

Она с некоторой даже как-будто бы грубостью торопливо отошла от него и с быстротою кошки взобралась на кручу. С краю ее она оглянулась вниз и напомнила довольно безучастно:

— А моленную-то, моленную-то как сносить будут, приходи глядеть!

Тотчас же она скрылась. Тит подождал еще минуту, не покажется ли ее желтый, как цветы одуванчиков в поле, платок над кручею, затем пошел вниз по ручью вязкой глинистой дорожкой.

Он вышел к поемным лугам, раскинувшимся между Уралом и его старицами. Русло непостоянной реки когда-то шло под самой станицей. Росистые тропы вывели парня к южной околице; отсюда был виден весь в деревянных кружевах и прошивках новый перекупщиков дом. Суетливые люди, как тараканы сладкий кусок, окружали дом, пристройки, баню и сад, гуще всего сад, где в зарослях вишенья стояла запечатанная часовенка религиозного прасола.

— К Тележниковым? — спросил кто-то сзади Тита.

— К ним, — отвечал он, не оглядываясь.

— Сейчас ломать будут. За пожарными послали! — пояснил любезный человек.

Тит не оглянулся, чтобы не поощрять болтовни и кощунственного любопытства, но пошел быстрее, чтобы застать все в начале. Он сам не любопытствовал, он шел укрепиться в решении.

Пожарные были уже на месте. Вооруженные баграми и топорами, они неловко толкались возле станичного писаря и старались не попадаться на глаза казакам. Ребята сзади свистели и дразнили их, подуськивая как собак. Они старались не слышать, но как можно было не слышать в этой проклятой тишине, когда все кругом замерло, как поле перед грозою?

Усатый писарь прочел бумажонку. В ней значилось, что по указу его величества Уральская духовная консистория слушала и постановила предложить на исполнение местных властей незаконно построенную часовню моленную в саду казака Тележникова снести, о чем по пополнении донести. Незадачливый жених, подкручивая усы, прочел все это с бойкостью и торжеством, нагло доглядывая кругом. Он высматривал хозяина, но самого Тележникова не было. Он заперся на погребице, чтобы скрыть от людей душевный раздор.

Сопя и кряхтя, передумывал он в сотый раз, на что решиться: дать ли трехсотенную взятку станичному управлению, чтобы положили под сукно приказ, или передать моленную на кощунственный разгром, а через неделю собрать за несколько десятков рублей ее заново?

Как ни был страшен позор и грех, явная выгодность второго решения прельщала старика. Несколько минут все же, пока читался приказ, держась за крючок двери, колебался еще отец Тани. Но когда раздалась команда: «Ребята, за дело! Снести!» — он рванул с крючка дверь и вышел, продираясь через толпу вперед с твердым решением.

— Ломайте, — сказал он, — мы царскому указу не противники, а господу ведомо…

В мертвой тишине слова эти были всем слышны. Кое-кто начал роптать на начальство, некоторые попеняли старику за отступничество. Были и такие, кто заявил надежду на господа, который может еще и отстоять моленную, иссушив руки посягнувших на его святыню. Но так как случаи сноса моленных были нередки, а чудесных иссушений не было ни разу, то заявление это никем не было принято во внимание. Пожарные бесстрашно взобрались на крышу и начали рвать баграми доски; писарь достал трубку и стал дымить табаком, явно опоганивая сад.

Старушки шептали бесплодные молитвы, казаки же стояли молча, и ничто — ни светлое утро, ни, розня ребят, ни причитывания баб, ни шлепнувшийся на крутой крыше пожарный, — ничто не могло даже на миг согнать с их лиц угрюмую думу. Под суровыми бровями не потухали огни покоренной злобы; проеденные нуждой и заботою морщины сдвигались круче и круче. Молчание становилось все более и более загадочным.

Конечно, не один молодой Кафтанников думал в этот час о белых землях и странствованиях в поисках прекрасной страны. Но едва ли нашелся в толпе хотя бы один казак, сердце которого билось бы в такой жестокой готовности бежать навстречу счастью.

Глава четвертая ДЖЕТАК УЙБА

Днем в поле, на свежей пашне в тени полосатого полога, привиделся молодому казаку дивный край, где вспаханные поля белы как рыхлый снег, реки стеклянны насквозь, деревья все плодоносны, а люди веселы и добры, как школьники в большую перемену.

Он встрепенулся. То был короткий, поражающий усталого человека, как беспамятство, глубокий и неожиданный сон. Он освежил истомленные мускулы. Тит, приподнявшись на локте, оглянулся: спал он не больше минуты. Старый Уйба не успел еще выпить свою кружку. Котелок по-прежнему клокотал над углями, распространяя терпкий запах кирпичного чая. Киргиз наслаждался запахом и кипятком. Он глотал огненную жидкость с ловкостью фокусника, нисколько не обжигаясь. Такой же горячий, как чай, и такой же коричневый пот сползал по его щекам, и трудно было сказать, что больше доставляло ему удовольствия: чай, зной или отдых. Во всем было упоительное наслаждение жизнью.

Несколько секунд Тит с завистью разглядывал батрака, затем крикнул:

— Уйба! Налей мне.

Киргиз неторопливо наполнил вторую кружку и отнес ее под полог молодому хозяину.

— Пей, — сказал он, — чай — хорошо. Он прогоняет зной и усталость, — добавил он по-киргизски.

— Я уснул, Уйба…

— Он прогонит сон.

Уйба предпочитал говорить на своем родном языке, и Тит перешел на него же. Как всякий киргиз, Уйба был склонен украшать свою речь афоризмами. Они являлись солью долгого спокойного жизненного опыта и нравились слушателям. Но они никогда не давались киргизу по-русски, и тот, кто хотел знать настоящего Уйбу, должен был понимать его наречие.

Тит спросил:

— Много ли нам осталось, Уйба?

Уйба оглядел черное только что поднятое ленивыми сохами поле и засмеялся. Казацкая душа никогда не была благосклонна к тяжелому земледельческому труду — он за долгую батрацкую жизнь свою имел много случаев убедиться в этом. Молодой хозяин вырос на его глазах, и он не мог не пожалеть его.

— Немного, — отвечал он. — Ступай домой, если хочешь. Я справлюсь один.

Тит отказался.

— Нет, кончим вместе. Дай отдохнуть.

Он перевернулся на Спину, дожидаясь, когда остынет чай. Уйба отправился наливать себе новую кружку.

— О, тогда нынче кончим, — сказал он. — отдыхай.

Он сел на корточки близ костра и снова углубился в глотание кипятка. Иногда он подбрасывал в рот мелкие кусочки сахару, лежавшие перед ним в расшитом кисете. Уйба был истым представителем своего племени: он не пил водки, не курил табаку, но раскаленным чаем упивался до дикой тяжести в животе.

И он смотрел с легким презрением на юношу, ждавшего, когда сойдет с напитка его огненная прелесть.

— Русские не умеют пить чай, — сказал он, выплескивая последние капли в рот и дожевывая сахар, — а он горячее водки, которую они любят.

Тит лениво оглянулся. Мысли его все еще сплетались со сном. Он спросил:

— Уйба, знаешь ли ты степи? Бывал ли ты на Бухарской стороне?

Киргиз усмехнулся и встал, точно для того, чтобы отряхнуть с себя брызги павшего на него оскорбления.

— Что ж ты думаешь, люди родятся джетаками[5]? — воскликнул он с горечью. — Уйба никогда не был ничем иным? О, нет! Уйба гонял свои стада от Мугоджар до Барабы! Уйба считал до пятисот голов в одних табунах, а баранам он не знал счету! Уйба был первым в своем роде. Уйбе ли не знать степей?

Он рассмеялся, и Тит с удивлением глядел на батрака. Он не видывал Уйбы таким еще никогда, может быть, потому, что не приходилось ему спрашивать у него о прошлом, может быть, потому, что Уйба не считал еще нужным держаться с казачонком как с взрослым.

Тит приподнялся на локтях и промолвил:

— Вот как! Ты был богат, Уйба?

У него не было повода подозревать батрака в хвастовстве, но и для того, чтобы верить в неприкрашенную правдивость его слов, нужно было собраться с духом.

Казаки не считают киргизов равными; батраки же в их семьях рассматриваются почти как рабы. Немудрено, если Титу понадобилось время, чтобы усвоить себе новый взгляд на работника, служившего ему безропотно с тех пор, как он помнил себя.

— Ты был богат, Уйба? — повторил он дважды.

Уйба вздохнул и, отвернувшись, долго стоял так, задумчиво глядя в синие океаны степей, лежавшие за Уралом. Только когда в третий раз задумчиво повторил свой вопрос молодой хозяин, он присел возле него на корточки и ответил;

— О, да, я был богат, Тит! Последний коян[6] наслал в степи джут[7], какого никто не помнил. В одну неделю я потерял все, что у меня было… И я не один стал джетаком после этого джута… Знаешь ты, что такое джут в степи?

— Знаю, — ответил Тит и с жалостью взглянул на киргиза. Вдруг веселая и страшная мысль мелькнула у него. Он пододвинулся к батраку и, положив теплую руку свою на его колено, прошептал: — Ах, Уйба! Никто не уйдет от судьбы. Ни ты, ни я. Кто знает, что еще ждет тебя впереди. Скажи, ты хорошо знаешь степь?

— Ах, Уйба! Никто не уйдет от судьбы. Ни ты, ни я. Кто знает, что еще ждет тебя впереди. Скажи, ты хорошо знаешь степь?

— Не хуже, чем ты ладонь своей руки!

— Так ты должен знать, что будет за степью, если идти на восток?

— Горы, — отвечал Уйба.

— Горы, — вскричал, обезумев от радости, юноша, — да, горы, и там в горах Страна, где живут русские? Знаешь ты об этом?

— Я бывал там, — спокойно сказал Уйба, — как же мне не знать?

— Ты был там? — воскликнул Тит, не веря ни себе, ни своему собеседнику. — Ты был там? Почему же ты не говорил мне никогда об этом?

Уйба усмехнулся.

— Джетак говорит тогда, когда его спрашивают, — скромно напомнил он.

— И ты ушел оттуда?

— Нельзя пасти скот на одном месте!

— О! — почти простонал Тит, торопливо крестясь. — Теперь я вижу, ты ведешь меня, господи!

Он был взволнован. Уйба следил за юношей, не понимая, что может так сильно его волновать. Тит со странной поспешностью начал расспрашивать. Он отвечал нисколько не с большей живостью, чем обычно.

— Как называется этот край? — спрашивал Тит.

— Не знаю.

— Беловодье?

— Может быть. Горы его покрыты снегом и зимою и летом. Отчего же не называть его белым?

— Мне сказали, что не всякому удается найти среди гор проход в этот край.

— Я проходил через него в долину!

— Но он закрыт облаками…

— Я ждал, когда солнце рассеет их!

— О, господи! Говори же, кто там живет?

— Я думаю, такие же русские, как ты. Они так же говорят, так же молятся, и бороды их не короче, чем у ваших стариков.

— И там нет чиновников, полицейских и всяких других начальников?

— Я не видел там никого с ясными пуговицами. Они сами выбирают старших и никому не платят ясака.

— Уйба, так ведь это же оно, Беловодье!

Тит вздохнул и закаменел, созерцая своего собеседника, как чудо, поднявшееся из вспаханного поля.

И подумать только, что перед ним находился собственный их, Кафтанниковых, батрак, которого изо дня в день все они, тоскливые мечтатели по иной жизни, видели перед собою?

Уйба в свою очередь с изумлением рассматривал хозяина и улыбался тому, что мог своими словами привести его в столь необычайное оживление.

— Зачем ты спрашивал меня о белой стране? — осведомился он наконец сам. — Не хочешь ли ты взглянуть, как бывают горы? Может быть, там есть родные, которых вздумал ты навестить?

— А ты проводил бы меня? — опросил вдруг хозяин, серьезно и пристально глядя в глаза киргиза.

— Я сделал бы это, — отвечал Уйба. — Лучше умереть в степи, чем здесь.

Тит залпом выпил кружку чаю, но не нашел в нем холода, могшего остудить жар в груди.

— Хорошо, Уйба, хорошо! — пробормотал он. Теперь пойдем кончать наше поле, я отдохнул…

Он резко окликнул пасшихся на меже коней. Киргизские мохнатые лошадки с собачьим проворством вернулись на зов хозяина.

— Ты еще не сказал, зачем идти тебе в белый край? — напомнил ему Уйба.

— Зачем? — переспросил Тит, ласково поглаживая понурую голову тершейся о плечо его лошади и, точно, ей одной рассказывая о задушевной своей мечте, признался: — Да всего затем только, чтобы жить по-своему никто не мешал… Молиться…

— Молиться? — с усмешкой переспросит старый киргиз и покачал головою, переводя укоризненный взор свой от выгнутых серпами ног юноши на косматого коня. — Молиться? Нет, — сказал он резко. — нет, тебе бы не молиться, казак, а скакать в степи за диким зверем с беркутом на плече или с арканом в руке за табунами…

Тит с удивлением поднял глаза на киргиза. В узких глазках его сверкало пламя неосторожно разбуженных чувств. Оно было замечено Уйбой, и он продолжал гневно:

— Не тебе бы бежать из родной страны оттого, что в ней худо жить, не тебе, нет! Такому, как ты, надо бы стать Наурзабаем всех русских. Знаешь ты Наурзабая? — воскликнул он и, не давая времени отвечать, продолжал, увлекаемый все более и более горячностью собственной речи. — Был Наурзабай наш внуком хана Кенес-сары-Касимов, но еще храбрее деда уродился внук. Он собрал тысячу тысяч наездников и сказал: «Иди под мое знамя, народ мой, и будем свободны!» И стал он господином степи от Оренбурга до Каракаллов, от Петропавловска до Кара-Кумов, и не знал тогда русских начальников наш народ, не платил он ясака никому. Слышишь, Тит, не дается даром хорошая жизнь, за нее драться нужно!

Тит молча ввел лошадь в соху. Много он слышал киргизских песен и сказок о славном внуке хана Кенес-сары-Касимов, затмившем славой своего знаменитого деда, но никогда не пленяли его кровавые подвиги хана. Смерть от руки сородичей рано прервала жизнь Наурзабая, и в героизме его что могло пленить религиозного казака? Он, усмехаясь, ответил киргизу:

— Уйба, не дракой дается счастье…

— Чем же?

— Трудом, честной жизнью! На крови добро не вырастет, дьявол мира не установит.

Уйба отвернулся.

— Когда я не был джетаком, — сказал он, — я думал, как ты. Наш народ не любит войн, ему милее пасти стада и вечером скакать за новостями к соседу, пить кумыс, лакомиться каурдаком… А что получили ваши русские джетаки, когда пошли просить милости к царю? Ты читал нам письмо твоего брата. Что он писал? Или он лгал, когда рассказывал, что рубил своих братьев, на которых не знали вины?.. Помогла молитва джетакам?

— Так ты думаешь, что поможет царю наша сабля? — задумчиво пробормотал Тит. — Вырастет на крови его счастье?

— Не знаю!

— А я знаю, Уйба, — твердо вдруг вымолвил Тит, — силен дьявол в людях, велико зло, а не через них придет царствие божие на; землю!

Джетак не мог более спорить с упрямым хозяином. Милее судьбы юноши все же была ему его собственная судьба. Она же зависела теперь от хозяина. Он сказал: «Пусть так, хозяин!» — и пошел с сохою вперед, затянув бесконечную песню про славную Тургайскую степь и лихих наездников Наурзабая.

Глава пятая ПРАВАЯ ВЕРА

За домом Кафтанникова, скромно глядевшим на пыльный гурьевский тракт маленькими и выпуклыми, как рачьи глаза, окошками, высились громоздкие пристройки. Дом, переходивший от отца к сыну, вот уже лет шестьдесят стоял нетронутым. Во дворе же каждый новый хозяин неизменно что-нибудь перестраивал, что-нибудь добавлял. Оттого-то надворные строения, лепившиеся стена к стене, возвышались одно над другим, как башни игрушечного замка. Издали двор казался потрясенным землетрясением.

Между тем все пристройки были и на диво удобны и прочны. В середине же их, недоступная взорам любопытного, укрывалась хорошо известная станичникам кафтанниковская моленная. Однако даже и постоянный ее посетитель вряд ли сумел бы отыскать потаенный к ней ход. Он извивался между пристройками, проходил сквозь них и над ними и всею своею змеиною хитростью вызывал уверенность, что и нелепая архитектура двора была только прикрытием тайного хода.

Обыкновенно в наиболее секретных местах перехода стояли молодые Кафтанниковы. Они, провожая гостей, передавали их друг другу и доводили таким образом до дверей моленной.

В тот вечер, когда ожидало староверческое население станицы епископской службы, моленная, разумеется, была битком набита. Лишенные утешительной связи со священством, раскольники теперь спешили к Кафтанникову, как на светлый праздник. Они были взволнованы, потрясены уже самым ожиданием необычайного торжества. В семьях чуть не по жребию назначались те, кои могли попасть в моленную, ибо уже было предупреждение от старика Кафтанникова ограничить число молельщиков. Кощунственный разгром Тележникова и отречение его от защиты часовенки отошли на второй план. Даже о Беловодьи говорилось меньше, чем о предстоящей службе.

Однако епископ беловодский отказался совершать богослужение. Он сослался на то, что нет антиминса и облачения.

— К тому же, — пояснил он. — как ни рачительны были хранители старой веры на Руси, все же и они многое приняли от никонианцев. Наш же чин службы древний, для вас он покажется, может быть, новым и поведет к соблазну братьев… Помолиться же с вами, — утешительно прибавил он, — помолюсь и благословлю всех приносящих жертву…

Старик Кафтанников был огорчен. Однако спорить не стал и доводы Мелетия принял.

Он встречал прибывших к службе гостей во дворе и, провожая их до дровяничка, откуда начинался узкий проход в моленную, сообщал с прискорбием о решении епископа. В дровяничке разочарованного старовера встречал Павел Федорович. Они низко кланялись друг другу, затем второй Кафтанников передавал гостя в просторном сарае, служившем хранилищем для сена третьему, младшему Кафтанникову.

Тит вел молельщика дальше, через, крошечный дворик, потом между хлевами и над погребом к бане. Тут в предбаннике гостя встречала Катюша. Не поднимая глаз на мужчину из-под сбитого глубоко на лоб платочка, девушка отводила станичника через баню в темный коридор. Идя по нему ощупью, что при крайней узкости его не составляло труда, пришедший уже сам выходил к дверям рубленой часовенки. Она была высока и просторна настолько, что приходивший впервые непременно удивлялся, как можно было спрятать ее среди таких невзрачных на вид амбарчиков, погребиц и сенников.

Из всех посетителей в этот раз были наиболее поражены гости из далекой страны. Монашек при всем своем желании соблюсти чин никак не мог услужить Мелетию открытой заранее дверью и низким поклоном. Он, суетясь, натыкался то на дрова, то на косяки и в конце концов стал только смиренно сопровождать, не пытаясь предшествовать, как полагалось по чину.

Когда наконец остались они одни, втолкнутые легонькой рукой Катюши в темный коридор, Алексей сказал, утирая длинными руками потный лоб:

— Все здорово, а этому и цены нет!

— Да, ловко, — признал и Мелетий.

Они едва продвигались вперед, чтобы не наткнуться на кого-нибудь встречного. Маленькие окошечки наверху, похожие на лазейки в скворешницах, давали немного света, да и его крали кованые решетки на них.

— Сегодня в путь, — сказал Алексей, — нечего засиживаться здесь, ваше преосвященство!

— Да, надо двигаться, — согласился тот и спросил: — Много ли набралось пожертвований?

— Да около четырехсот уж…

— За службой, гляди, еще принесут. Идем.

— На пятистах бы и печать можно ставить!

Преосвященный отворил дверь, за которой, как шум пчел в улье, слышался ровный и мерный гул голосов.

Моленная была переполнена. Обычное разделение молящихся на правую и левую стороны, на мужчин и женщин, было на этот раз далеко не равномерно. Женщины были прижаты к стене, и белые их платочки, прикрывавшие лбы до самых глаз, возле сплошной массы густоволосых голов светлели лишь узкой каймой у самого края. Высоким посетителям пришлось продираться в плотной толпе, которая и при всем желании не могла раздаться больше.

Низко кланяясь, беловодские гости пробрались вперед. Старик-начетчик отвечал им поклоном. Едва лишь стали они на указанном им впереди и отмеченном ковриком месте, старший общины предложил собравшимся помолиться господу.

Станичники отвечали поклонами. Длинные бороды терлись о кафтаны, оставляя масляные следы на сукне. Начетчик высоким и тонким тенорком проворно читал. Гнусавый лепет его разобрать было невозможно. Никто однако и не стремился к этому. Молящиеся были заняты подпеванием, монотонным и резким. Оно могло сойти за стройное пение только благодаря своей усыпляющей однотонности.

Истово крестясь двуперстным сложением, ясно видимым на длинных руках, монашек зевнул несколько раз. Воздух, насыщенный парами тающего воска, угаром фитилей, чадом лампад и дыханий, быстро синея, терял прозрачность и тяжелел. Темные лики икон, старинного дониконианского письма, исчезали, сливаясь в пустые пятна на серебре и золоте богатых риз.

Между тем в дверь проскальзывали все новые и новые люди. Бог весть с каким трудом втискивались они в толпу и даже находили силы пробиваться вперед где стояли послы патриарха.

Многих гнало сюда любопытство, но многие пробивались и для того только, чтобы вручить посланцам взмокшую в потном кулаке кредитную бумажку. Было не мало и таких, для кого по бедности и убожеству мечта о переселении в Беловодье была столь недосягаема, что они удовлетворялись одною возможностью участвовать в жизни счастливой, страны своею жертвой.

Алексей принимал деньги. Епископ благословлял жертвователей, и они уносили на губах своих прикосновение к воле и правде справедливого царства.

Наконец протискался вперед и сам Кафтанников. Он заключил собой вереницу приходящих. Дверь была заперта. Молящиеся, не развлекаемые более толкотнею опоздавших, с приливом новой энергии начали выбивать поклоны, креститься и петь.

Уставившись на черный лик древнего угодника, высоко запрокинув голову, так что торчала вверх с каким-то задором его клинообразная борода, Федор Прохорович состязался звонкостью своего тенорка с начетчиком и руководил молением. Станичники, не очень сильные в знании молитвенного распорядка, вслед за ним кланялись, вслед за ним крестились и ему подтягивали. С приходом хозяина служба пошла гладко.

Раскольнический молитвенный порядок — дело сложное. Не всякому досужему казаку даже в старости удавалось вполне им овладеть. Отдавая лучшую часть своей жизни в молодости на службу в полку, а затем на сборы туда детей и внуков, снаряжавшихся за счет семьи, редкий казак имел досуг для споров о вере и ее обрядах. Ни дешевый батрацкий труд джетаков, ни жалованные царем войску земли, ни рыбные угодья по запретному для судоходства Уралу — ничто не могло создать в массе казаков материального благосостояние. Каждый отправленный в полк сын стоил две-три сотни рублей. Более крепкие кулугуры очень быстро вгоняли к себе в кабалу братьев по общине, которым на молитву и отправление обрядов оставалось немного времени и охоты.

К тому же от молящегося требовалась величайшая точность в исполнении обрядов, полнейшее согласие с уставом. Начетчики и уставщики малейшее отклонение тотчас же объявят отступлением от правой веры, ересью. Еретик же лишится и кабального покровительства богатого соседа, без которого жизнь представлялась уже вовсе немыслимой. Наказной атаман был страшнее кулака.

Вот почему все внимание казаков на этом торжественном богослужении в присутствии послов патриарха было обращено на соблюдение чина. Истово станичники кланялись, истово крестились, с истовостью, руководимые стариком Кафтанниковым, отправляли положенное число аллилуй.

Строжайшая исполнительность заменяла многим из них давно уже выветренную суровым житейским опытом веру.

Служба длилась второй час. Дышать становилось трудно. Кресты и поклоны молящихся вздымались и падали как у деревянных игрушек, бойко движущихся в руках продавца. Пот и масло катились по лбам.

Вдруг, точно вихрем, ворвавшимся в дверь, поклонило множество масляных голов. Раздался гул, тревожный гул голосов, похожий на ропот дозревающей ржи, прибиваемой вихрем к земле.

Алексей и его товарищ враз оглянулись назад. Они увидели продиравшегося через толпу молодого Кафтанникова. Было ясно, что именно его вторжение и принесло тревогу. Лицо парня было багрово столько же от волнения, сколько и от смущения. Черные волосы его встрепались, как шерсть на прялке. Резко вычерченные, почти калмыцкие скулы под длинными космами дрожали. Он шептал в уши склонявшихся к нему казаков: «облава!» — и слово это, передаваемое друг другу таким же шёпотом, шло впереди его, как иногда в жарком поле нежный ветерок предшествует грозе и буре. Ожесточенный разгром Тележникова мог явиться только первым шагом в новом походе правительства против раскольников, и вот почему было с особой тревогой встречено объявление Тита.

Вестник с. трудом пробирался вперед, а встревоженный Федор Прохорович уже ждал его и нетерпеливо покашивал из-под нависших бровей на внука зоркими еще глазами.

Наконец Тит добрался до деда. Хотя начетчик продолжал вытягивать из тощей груди своей длинные и малопонятные слова древнего текста, все же в часовне стало тихо, как у гроба покойника, где голос чтеца, как бы он ни был звонок, напрасно силится разорвать страшную тишину.

И было слышно — епископу и монашенку по крайней мере — как прошептал ошпаренный всеобщим вниманием парень:

— Облава, дед!

— Кто? — спросил тот сурово, и под седыми бровями в зорких глазах, не таясь, вспыхнул гнев. — Ужели наши опять?

— Наши указали только: городские.

— Ну?

— Папаша держит их за воротами, меня послал предуведомить.

— Что говорят-то?

— Опрашивали про двоих, одетых монахами…

— Вот что! — проворчал старик и пододвинулся в сопровождении Тита, ждавшего распоряжений, к беловодским гостям. — Беда, братья! — предупредил он, — Вас ищут слуги антихристовы. Бежать надобно!

— Укажи путь, — попросил епископ, — мы готовы ко всему…

Старик взял за руку внука и сказал:

— Вот Тит вас проводит. Выведи, Тит, по гумнам на огороды, к реке. Возьми будару и перевези на Бухарскую сторону. Погоню мы пустим по тракту… Простите нас, братья!

Он поклонился низко, как мог. Затем, выпрямившись, обратился к молящимся.

— Братья, — спокойно, как о деле привычном, оповестил он, — слуги антихристовы у ворот требуют выдать им гостей наших… Дайте им выйти, а мы помолимся о них… Сами же не волнуйтесь, нас не тронут. Я сам пойду с ними поговорить!

Монашек, разгребая длинными руками толпу, направился было к двери, но Тит свернул вправо, и толпа, расступаясь, очищала перед ними путь к огромному образу Николая-чудотворца. Образ стоял у стены в золоченом киоте на высоких ступеньках. Стоявшие возле по просьбе Федора Прохоровича сдвинули образ, и за ним в стене оказалась маленькая дверка. Ее открыли. Тит, указывая дорогу, первым проскользнул в тайный ход. За ним исчез и монашек. Епископ, поднявшись на ступени, отвесил поклон всем молящимся и только после того, как благодарным рокотом ответила ему толпа, согнувшись, проник и он вслед за теми через дверку в темную землянку. Землянка служила кладовой для кадушек, сбруи и зимнего оборудования. Полусвет из часовни освещал темное ее нутро, а затем он погас.

Как ни было сыро и сперто в кладовой, все же свежее, чем в переполненной до отказа моленной. Влажная прохлада ворвалась в часовню, колебля пламя свечей, она помогла присутствующим вздохнуть облегченно.

Федор Прохорович сам прикрыл за беглецами дверку и помог двум дюжим казакам уставить образ на место.

Затем он прошел на свое место и стал со всею истовостью, требуемою правилами древнего благочестия, молиться за преследуемых. Тем самым желал он успокоение в ряды станичников и показать на примере ненужность суеты.

Впрочем, среди старых раскольников не легко было и вызвать ее. Всегдашнее ожидание преследовании выработало в них постоянную готовность ко лжи, обману и притворству. Никто не покинул службы, каждый прикрылся личиной спокойствия и равнодушия. Самое происшествие, казалось, было забыто, точно и не было в нем ничего, выходящего из порядка отправления службы. Это было почти что так в те времена, в условиях не прекращающейся схватки двух вер, из которых одну всячески поддерживало правительство.

Старик Кафтанников все же выждал столько времени, сколько нужно было, чтобы свидетельствовать перед богом и людьми, что мирская суета не может заглушить в нем страх божий. Затем, низко кланяясь расступившимся казакам, он без торопливости и волнения вышел из моленной.

С уходом его полное спокойствие объяло станичников. Теперь уже никто не полагал себя в опасности, зная, что сам Кафтанников вышел охранить их покой от слуг антихристовых.

Кафтанниковы были надежными людьми и крепкими ревнителями старой веры.

И когда начетчик возгласил благодарение, трескучий тенорок его был покрыт ответным пением с заметным подъемом. Женские голоса на фоне глухих и хриплых мужских выделились своею спокойною чистотою возглашая сугубую аллилуйю.

Глава шестая БЕГСТВО

Держась одною рукою за рубаху, проводника, а другою ухвативши подол полукафтанья своего товарища, долгорукий монашек составлял таким образом живую цепь. Тит ловко провел беглецов меж грудами угластого хлама, норовившего то тем, то другим выступом ударить в лоб или глаз. Цепь не порвалась и тогда, когда, запнувшись за полозья дожидавших здесь своего времени санок, Алексей едва не растянулся на полу. И только выбравшись наружу, разжал он пальцы, чтобы взять в кулак полу своего кафтана и вытереть ею мокрый лоб. Он возжелал, кажется, вообще заняться своим туалетом, но Тит не собирался для того рисковать тайной их исчезновения.

— Сейчас, сейчас, за садом спустимся в огороды, там десять шагов до реки, — пробормотал он, — делай там, что хочешь…

Кафтанниковский сад был невелик, но забыт и запущен, должно быть, для того же прикрытия тинного хода. Отягощаемые плодами яблони преграждали дорогу; ветви стлались по земле. Высокие заросли крапивы секли руки, а низенькому монашку били в глаза. Переплет листвы застилал над головою небо. Казалось ни малейшее сияние звезд не проникало сюда, чтобы хоть несколько осветить тропинку.

Тит пробираясь наугад знакомым путем мало нуждался в свете. Но спутники, его вышли из сада исхлестанными кустами и крапивой. Лица их горели. Отерши ладонью мокрый лоб, Алексей ощутил ссадину, строившую кровь. Он выругался, забыв о своем монашеским одеянии; но и тогда молодой казак не дал им отдыха продолжая понуждать их к торопливости.

— Имейте же, братья, попечение о себе! — твердил он. — До берега осталось не более малости…

Огороды подступали к самым лугам. Лугами путь был сноснее. Зеленоватый свет звезд заливал притихшие травы. Рыбацкие тропы крестились меж ними: они шли от станицы к берегу, снастям и бударам.

Беглецы продвигались вперед друг за другом, не прерывая молчания. Разве только Тит иногда предостерегал от рытвины или камня. В прибрежной роще вздохнули все разом и убавили шаг.

— Ну, вот, теперь уж бояться нечего, — заметил Тит, — тут скоро не сыщешь.

Алексей засмеялся. Мелетий дружелюбно поблагодарил проводника.

— Спаси тебя Иисус Христос, брат, за помощь, — сказал он, — да только несдобровать нам, пожалуй, завтра, как рассветет… — прибавил он. раздумывая над всеми случайностями дальнейшего пути. — Не годится нам оставаться в полукафтаньях, брат. Ведь, говорил ты, монахов ищут?

— Монахов, — подтвердил Тит. Монахов, да. Как же нам быть?

— Переодеваться, стало быть, не миновать, стать!

Алексей остановился даже, тем самым придавая вескость словам товарища. Он не только соглашался с епископом, но и выразил уверенность, что только ангелом-хранителем и могла быть внушена ему мысль о предосторожности такого рода.

— Слава тебе, господи Иисусе Христе, — перекрестясь, произнес он, — вижу промысел твой о нас, грешных!

Перекрестился и Тит.

— Так что же делать, братья?

— Мы дойдем до берега, — предложил Мелетий, — подождем, а ты сходи в станицу, выпроси нам рубахи и пиджаки попроще, подырявее… Нищими мы прикинемся и пойдем своею дорогою без помехи.

Тит кивнул головою.

— Тогда пойдемте живее, чтобы до свету мне со всем управиться.

Он свернул на рыбацкую, едва приметную тропу и повел беглецов к берегу. Осиновая роща была невелика. В просветах листвы мелькнуло темное стекло дремлющей реки. Тит поднялся бегом вверх, нашел в прибрежном ивняке рыбацкую лодочку, выбросил из кустов весла и снял шапку, чтобы остудить вспотевший лоб.

— Вот наша будара, все в порядке, — сказал он, — я пойду. А вы в случае беды садитесь в лодку и таитесь в тени под лозой…

— Иди, брат, иди! — отпустил его патриарший посол. — Иди, да поможет тебе господь наш Исус Христос!

С этой падежной защитою Тит тронулся в обратный путь. Через минуту и хруст торопливых шагов его не был слышен.

Алексей спустился к лодке и, положив в нее весла прикинул, будет ли будара с гребцами невидима в тени срывистых берегов.

— В очках не увидишь, — грубо уверил его Мелетий, — на что уж лучше.

Но ни слова товарища, ни ночное безмолвие, ни тенистая роща — ничто не внушало ему уверенности в безопасности. Стоило замолкнуть шагам проводника, как им овладело новое беспокойство. Он взобрался на кручу к товарищу и присел возле него.

— Зря, пожалуй, парня послали, — проворчал он, — не вышло бы беды какой.

— Беды больше было бы, кабы мы в монашеском пошли завтра…

— А не догадаются они сейчас?

Алексей вздрогнул не то от вечерней свежести и росы, не то от беспокойных мыслей. Мелетий пожал плечами.

— А что это им догадывать? — строго спросил он. — А? По-моему, как-будто нечего, а?

— Ну да, нечего! — подтвердил Алексей, прислушиваясь к тишине рощи. — Мы никого не трогаем…

— Ну то-то и есть.

Они замолчали. Мелетий, упершись подбородком в сжатые колени, крепко обхватил ноги руками и застыл, как сторожевой скиф на кургане. Он глядел прямо перед собою спокойно и тихо, ни о чем не думая. И было чем любоваться ему!

Со всем спокойствием реки, воды которой никогда не возмущал стальной винт парохода, дремал в каменистой постели своей древний Яик. Высокие берега прикрывали его черной шелковой тенью своею. Только сверкающая грудь оставалась открытой звездному небу.

Никогда не слыхавшие над собой грохота волн, рассекаемых железом и сталью, беспечно всплескивались то тут, то там хищные рыбы. Иногда, выходя из глубин, рассекал панцирным хребтом своим зеркальную поверхность тяжелый осетр. Но и он не беспокоил воды более, чем рыбацкая будара, скользящая легче тени.

Древностью, тишиной и покоем веял старый Яик. И сколько бы новых имен не давали ему люди, оставался он верной казацкой рекою. Весной загонял он в старицы густые стада черной рыбы и до осени держал в плену одиноких осетров, севрюг, белуг и благородные племена стерлядей для родного казачества.

Долгой задумчивости товарища и молчания на этот раз не выдержал и Алексей. Он, не двигаясь с места, дотянулся до его плеча и поцарапал его с нежностью.

— Ну, ваше преосвященство, что же дальше?

Мелетий вздрогнул и с брезгливостью отстранился от царапавших его пальцев.

— Что тебе?

— Думай что-нибудь!

— Придумаем, — небрежно ответил он, не подняв головы, — дай вздремнуть.

Алексей вынужден был замолчать. Так молчали они очень долго, и монашку в самом деле начинало казаться, что спутник его спит.

Но когда возвратился Тит, Мелетий поднялся навстречу ему легко и живо. Трудно было предположить, что он спал. Он принял от казака одежду и, наскоро осмотрев ее на вытянутых руках, бросил меньшую на вид пару товарищу.

— Одевай-ка живее! — приказал он, и в голосе его и в манерах не было следа дремоты. — Время идет.

Он сам переоделся с проворством, заставлявшим предполагать, что нередко приходилось монаху пользоваться мужицким платьем; не переставая расспрашивать парня, как удалось ему достать одежду, он несколько раз поблагодарил его.

— Спасибо, спасибо, да поможет тебе Христос повторял он, натягивая штаны, — без тебя бы опять на нас наскакали антихристы проклятые. Никто тебя не видал?

— Нет!

— А те антихристы что?

Тит, тяжело дыша еще от ходьбы, рассказал, что наряженная из Уральска погоня пошла далее по тракту, станичным же властям наказано зорко следить за прохожими.

Мелетий затянул на себе ременной поясок и стал помогать в переодевании неуклюжему монашку, без толку цеплявшемуся длинными руками то за одно, то за другое.

— А более так ничего не говорили, — спросил он равнодушно, — какие такие монахи им нужны? Мы или другие какие?

— Должно, что не вы, — отвечал Тит. — Тут еще какие-то двое из Оренбурга с каторжной тюрьмы бежали да монахами переоделись как-раз под Уральском.

— Кто же бы это знал, как они переоделись? Не в полицию, чай, за полукафтаньями ходили? — смеясь, заметил Мелетий. — Болтовня все!

— Монахи их выдали, — пояснил Тит.

— Какие монахи?

— А с которых они одежу-то сняли.

— А, вот что! Ну этак-то их скоро сцапают.

Киргизский край, у границ которого располагалось уральское казачество, издавна служил пристанищем беглых. Тит решительно не придавал никакого значения разговору о каких-то каторжниках, которыми кишмя кишела зауральская степь.

— Мы и сами-то, того гляди, в беглые зачтемся, — угрюмо сказал он. — У нас не много охотников ловить их да выдавать начальству.

— Да уж лучше так, — вступился Алексей с наглым самодовольством, — а то через этаких и мы, ни в чем не повинные люди, пострадать можем… Вот переодеваться пришлось…

Легкомысленная наглость товарища не понравилась Мелетию. Он перебил монашка с грубостью:

— Бери одежу, вяжи в узел да брось в воду! — крикнул он. бог весть почему раздражаясь. — Что разболтался?

Монашек проворно и безропотно собрал с земли старую одежду, закатал внутрь камень и скрутил все это в узел, обвязав его рукавами вокруг.

— Деньги? — напомнил Мелетий.

— Переложил!

— Грамота?

— У меня!

— Ну, бросай!

Тит остановил монашка.

— Бросишь там, поглубже! Садимся, братья!

Он махнул рукою на осиянную звездным небом даль реки и стал спускаться в кусты. Беглецы следовали за ним. Будара зашаталась, захлюпали волны. Тит взялся за весла, прошептав:

— Господи, благослови!

В ту же минуту легкая лодочка, несмотря на тяжелый груз, шатаясь от сильных ударов весел, вылетела из прибрежной тени и пошла вниз по течению с рыбьей легкостью и быстротой.

— Дед велел подняться до нашей ятови[8], — сказал Тит. — Версты две. Там и переночевать можно в землянке.

— Зачем ночевать? — возразил Мелетий. — Мы лучше пойдем по холодку.

— Как хотите. Дед наказывал идти на Чорхал, там теперь рыболовство, дороги людьми полны. Лучше нет укрываться, как средь людей. Чорхал-озеро знаете?

— Слыхал, — отвечал Мелетий, — оттуда недалече до Уральского тракта. Так, что ли?

— Истина! — подтвердил Тит. — А там выйдите на Лбищенск, на Гурьев и на Кавказ…

— Вот именно, святые твои слова! — воскликнул Алексей и поднял узел над водой. — Бросать, что ли?

— Топи! — разрешил Тит.

Узел медленно пошел ко дну. Монашек вздохнул, точно освободился от тяжести, и повеселел. Некоторое время вслед за тем все молчали. Тит налег на весла, и Алексей улыбнулся легкости, с какою шло казацкое суденышко.

Разогнав лодку, гребец вскинул весла, чтобы в тишине не проронить ответа.

— Назад не нашими местами будете, братья? — спросил он.

— Назад? — рассеянно переспросил Мелетий, — Куда назад?

— Домой, в Беловодье-то…

— Ах, в Беловодье? — вспомнил он и поднял глаза от увлекавшей его воды. — Нет, совсем другою дорогой. Морским путем до Индии, — подумав, пояснил он, — а оттуда через степь.

Тит со вздохом опустил весла. Они падали на воду легко, без всплеска. Гладкая, как застывший свинец, поверхность казалась обманутому глазу вязкой и тугой. Как масляные, плотные и круглые разбегались за кормой волны, далеко и долго колебля поверхность реки. Шорох воды под бортами был слышен беглецам.

— А я испытать свое счастье хочу, — признался Тит, — пойти к вам туда… Допустит господь, вот мы и встретимся еще… — прибавил он, улыбаясь.

— Удивительного в том ничего нет, — грубо согласился монашек, — бывает всякое.

Тит поднял весла. Вода с них стекала сначала струею, потом каплями, оставлявшими долгий след на волнах.

— Иди, попытайся, — посоветовал Мелетий. — Зачем молодому человеку дома сидеть? Надо, надо, пока молод. Беловодье искать. После поздно будет, не пойдешь. А в царских казаках жизнь провести честь не велика, чай, а?

— Не велика, — согласился казак, — охоты мало, да и сил не хватает. Отец троих снарядил, я — четвертый. Что ни снаряжение — триста рублей, а мы чуть не погодки все. Загнала в кабалу нас к Тележникову царская служба, а скоро, гляди, и по миру пустит… Нет, я в степь уйду! — заключил он с решительностью и ударил веслами с силою, равной твердости его резких слов.

— Молодец будешь! — коротко одобрил его Мелетий и стал снова следить за разбегавшимися волнами.

Пересекши реку, мчалась будара к луговому берегу. Теплым запахом медовых трав веяло с прибрежной террасы. Над расстилавшимися за ней лугами светлел горизонт. По реке, как паутина, стал возникать туман.

— Ведь, чай, и вдвоем если придешь, так примут? — спросил Тит.

— Хоть сто человек! — все с той же грубостью отвечал Алексей. Товарищ же его промолчал и даже поспешил, лишь только тот высказал свое мнение, круто переменить разговор.

— Скоро, Тит? — спросил он.

— Скоро!

— Устлал?

— Ничего, братья!

Он налег на весла, чтобы снять с себя подозрение в усталости, заодно и примолк, чтобы не осудили его за развязность.

Лодка неслась, рассекая туман. Через десять минут, не более, гребец вогнал ее в песчаный берег и объявил, что они на месте.

— Вот вам и Бухарская сторона, — сказал он, указывая куда-то поверх возвышавшихся друг над другом террас крутого берега. — Отсюда пути на Бухару, в степи. Выходите, братья… А землянка наша вон там…

Над яром недалеко был виден земляной холмик. Беглецы вышли. Тит втянул на берег будару и спросил еще раз о ночлеге.

— Нет, нет! — отказались гости. — Мы в путь сейчас же. Выспимся днем где-нибудь.

— Правда, — согласился Тит, — блюстись вам надо на всякий случай.

Он снова очутился в роли проводника. Спутники его однако не обладали казацкой ловкостью. Взобравшись на кручу, ему приходилось ждать, когда они выберутся наверх, цепляясь друг за друга.

— Непривычны вы, видно, к нашим дорогам, — дивясь, заметил Тит, — а какой путь прошли! Ведь, чай, и в других местах не все почтовый тракт?

— Нет, мы только почтовыми ходим, — угрюмо отозвался Алексей и засмеялся.

Мелетий сурово остановил его.

— Что ты все ржешь, беса тешишь? — крикнул он. — Ума лишился?

Монашек замолчал. Так в молчании вышли они на дорогу. Тит рассказал, как идти. Беглецы поблагодарили его еще раз. Епископ по-граждански стиснул ему руку. Тит принял это с большим удовольствием, чем благословение. Алексей последовал примеру старшего товарища и хлопнул с азартом парня по руке.

Тит посмотрел им вслед и, опустив голову, неторопливо побрел назад.

Глава седьмая КАЗАЧАТА

Тит возвращался домой на рассвете.

Тугой туман, расползаясь с реки, поднимался на берег, падал росою, стлался полотнами все далее и далее. Он сопровождал молодого казака через рощу, луга, огороды. И только у подножия пригорка, на котором располагался кафтанниковский сад, от отстал.

Тит вынырнул как-будто из молочной реки. Добравшись до изгороди, он посмотрел с сожалением на мокрые сапоги, захлестанные глиной, и удивился обычаю, требовавшему при гостях надевать лучшую обувь и платье. Полы кафтана его были не лучше сапог, но уже некогда было заниматься ими.

Он перепрыгнул через изгородь и вошел в сад. Тепло и сушь стояли тут, на горе. Парню захотелось лечь здесь. Как ни велика была усталость, он предпочел бы, мечтая, дремать в саду, пока не поднимет на ноги жаркое солнце, чем спать в душной избе за занавесками и ставнями, не чувствуя на щеках своих солнечного счастья и горячих дум.

Но нужно было еще доложить деду о выполненном поручении.

Он пробирался под яблонями, отдыхая тут от суеты и волнения, которые иногда утомляют более, чем самый далекий путь. Тит не глядел вперед, ступая по тропинке, им же протоптанной. Он мог бродить здесь с закрытыми глазами, а осенью рвать на ощупь давно примеченные плоды.

Вдруг на тропинке в кустах почудилась ему неожиданная преграда. То была тень подкарауливавшего человека. Тит отшатнулся. Кусты захрустели, и девушка с прикрытым косынкой лицом стала на его пути.

Тит глядел с изумлением на нее, узнавая желтый платок, и никак не мог понять, где он, откуда взялась сна и как все это произошло? Он взял ее руки в свои, думая, что движение развеет мечту. Но руки ее были теплы и грели его озябшие пальцы. Это было живое ощущение. Оно внушало ужас.

Он вскрикнул:

— Боже мой, Таня!

— Да, я!

— Господи, что же случилось?

— А вот гляди…

Она сорвала платок со стриженой головы. Юноше показалось, что едкий туман вполз в сад и подобрался ему под самое сердце.

— Видишь? — зло спрашивала она, показывая и трепля дерзко остриженные волосы. — Видишь? Сделала. Сказала и сделала. Не нравится тебе?.. Воля твоя. Не заплачу, коли отступишься. Я ему сказала: «не тронь!» Его была воля…

Тит сжал руку девушки, точно держал не ее, а жестокого ее отца, и спросил, угрожая:

— Он тебя тронул?

— Хотел!

— За то…

— А за что же? — крикнула она и вырвала руку. — Пусти же, больно мне!

Она отодвинулась к стволу яблони. Отвисшие до земли ветви прикрыли казачат. Тит не отводил глаз от бледного, как яблоневый цвет, лица девушки. Таня рассказывала, как заявила отцу, что не выйдет ни за кого, кроме Кафтанникова, или наложит на себя руки. Взбешенный казак протянул руку к ее косам. Она вырвалась и заперлась в кладовой.

— Схватила серп, чиркнула раз, два — и готово! Ищи мне теперь женихов! — смеясь и прижимаясь к онемевшему парню, воскликнула она. — Сватайтесь, ребята, кто хочет…

— Серпом! — Вздыхая, вымолвил Тит и с великой нежностью погладил голову девушки. — Серпом! Господи помилуй. А он что ж?

Девушка отвернулась.

— Сказал, что убьет, если вернусь… А не вернусь, проклясть обещал. Лучше уж не возвращаться, Тит, а? Бросила я ему косу и ушла. Вот жду тебя здесь с самого вечера. Как нам теперь быть, милый?

Синие глаза ее были раскрыты широко и испуганно. Она наивно верила в безвыходность своего положения и только взвешивала, что тяжелее: проклятие или смерть.

— Вот я тебе говорила, — вспомнила она, — только на словах у него «господи да Исусе», а на деле и убьет… Бешеный ведь.

— А мать?

— Что мать? Хнычет да подзуживает: нас, мол, вот держали в руках, мы от земли глаз поднять не смевали…

Юноша был подавлен. Он не думал о том, что тяжелее, не выбирал. Он знал одно: девушке нельзя было возвращаться. Не выпустит, наверное, в другой раз бешеный казак из рук дочери. Разлука с самовольной невестою в этот час была страшнее смерти: она была бы вечной.

Он взял Таню за руку и повел за собою.

— Пойдем! — твердо приказал он.

— Куда? Что ты?

В твердой жесткости его тона было что-то необыкновенное. Она испугалась. Он не стал даже ее успокаивать, так он опешил. Закрыв глаза, наклоняя голову, чтобы защищаться от хлестких ветвей и сучьев, она покорно шла за ним. Он не ответил на вопрос, и она не повторила его. Да и о чем было ей спрашивать?

Разве могло быть что-нибудь страшнее смерти и злее проклятия!

Тит толкнул скрипучую дверь в землянку. Девушка бесстрашно вошла вслед за ним. Он, очевидно, решил укрыть ее, утаить, и она с благодарностью пожала его руку.

Пробираясь в темноте, она спотыкалась на каждом шагу и толкалась головой в потолок, едва лишь пыталась выпрямиться.

Тит, занятый собой, даже не вспомнил о том, чтобы предупредить ее. Думая наконец уже только о том, чтобы кончился скорее ужасный путь, она спросила снова, куда ведет сумасшедший казак?

Он ответил:

— Сейчас, сейчас, потерпи!

И тотчас же в самом деле остановился и выпустил из своей ее руку. Пока он открывал самодельный, но оттого еще более сложный затвор потайной дверки, она растирала слежавшиеся в его кулаке пальцы.

— Вот видишь — пришли… — пробормотал он, не переставая, впрочем, спешить. Приоткрыв дверку, он с натугою сдвинул образ, ее закрывавший изнутри, и в узкую щель втянул девушку за собою.

— Ступеньки! — догадался он прошептать ей.

Она сошла со ступенек, не смея дальше ступить а этой чернильной тишине. Тяжкий запах свечного угара, ладана и задохшейся краски объял ее. Она бывала в кафтанниковской моленной, но не думала, что таким путем можно было попасть сюда. Тит засветил лампаду и зажег две свечи перед образом.

Ошеломленная девушка не смела ступить.

— Тит! — крадучись, окликнула она его. — Тит, что ты делаешь?

Голос ее упал до топота. Она надвинула на лоб платок, чтобы укрыться со своим грехом от страшных ликов. Тит, наоборот, отвечал громко и не опускал головы.

— Невместительно таиться нам перед господом, — сказал он. и дубовые стены часовни прибавили гулким эхом молитвенной строгости к его словам, — ведомы бо ему наши помышления, не токмо дела… Пойди сюда, не бойся.

Он подвел ее за руку к иконе, подал ей свечу и взял сам другую.

— Молись теперь, — указывал он.

Она перекрестилась и пала рядом с ним на колени. Поднявшись и поднимая ее, он спросил:

— Доброй ли волей, своей ли охотой желаешь женою стать мне?

Она ответила едва слышно. Странен был обряд этот в темной часовенке и могильной тишине. Но для них, не знающих по вере своей лживой пышности православия, и одна клятва перед образами была венчанием на всю жизнь.

Голос юноши стал глуше, когда он спросил:

— Клянешься ли?

Таня ответила клятвой. Он обернулся к ней и, целуя ее над горящими свечами, промолвил приветливо:

— Так здравствуй, жена моя!

— Здравствуй, мой муж, — прошептала она.

Просветленные заревом свечей лица их были торжественны и суровы.

Им, воспитанным в убеждении, что благодать божия еще с первого дни раскола взята на небо, а все освещенные руки давно рассыпались, и молчаливого благословении божия было достаточно, чтобы признать свой союз нерушимым навеки.

Но Тит, кроме того, пропел всю свою юность под руководством уставщика-деда, искушенного опытом на всякий затруднительный случай жизни. Он научил внука скользкой изворотливости, прикрываемой текстами.

И прилежный ученик не долго думал над безвыходным положением девушки.

Он призвал на свой союз благословение господне вместо благословении родителей; он сам прочел молитвы за отсутствием начетчика. Посвященный в древний устав благочестии, он знал, сколь многие отступлении допускаются по нужде, и назначил себе тут же по девяносто поклонов на девяносто дней.

Этим и было все кончено.

Он велел Тане встать вместе с ним на колени и, прикрыв голову ее и свою раскрытым евангелием, прочел благодарственную молитву.

Затем встал сам и поднял девушку.

— Вот и все, — сказал он, отбирая у нее свечи, — пусть-ка попробует кто-нибудь разлучить теперь мужа с женою.

Круглые от восторга и изумления глаза Тани сияли. Вдруг тень ужаса покрыла их.

— Тит, — прошептала она, — а если он проклянет?..

— Кто? — сурово спросил Тит.

— Отец, Тит…

Он встал перед нею, как имеющий власть не над нею одною.

— Нет у тебя отныне ни отца, ни матери, ибо заменит тебе их муж твой, и нет воли их над тобой во веки, веков…

Она вздохнула с глубоким облегчением.

Тит погасил свечи.

— А теперь в Беловодье, на новую жизнь! — воскликнул он. — И бог нам в помощь.

Он дунул на лампаду и в темноте повел жену к выходу. Несколько минут возился он там, устанавливая образ на место и прикрывая дверь на хитрый затвор.

Затем он вывел Таню из землянки. На этот раз она уже не спрашивала его ни о чем.

Розовый рассвет надвигающегося утра встретил их.

Глава первая СТЕПЬ

Маленький отряд, напоминавший собою что-то среднее между торговым караваном, переселенцами и шайкой беглецов, медленно подвигался вперед в верховьях Иргиза. Необъятный простор Иргизской степи лежал перед ним. Надо было хорошо знать тайны зеленого океана, чтобы вести, не сбиваясь с пути, доверившихся проводнику людей.

Серебристый ковыль блистающим морем разбегался далеко кругом. Космы пырея, как гребни разбившихся волн, падали серыми тенями на жемчужный блеск. У самых берегов Иргиза светились островки желтеющего буркуна, огненных гвоздик и розового эспарцета. Венки астрагала и донника вплетались в них.

Отряд, продвигаясь вперед на восток, избегал не только почтового тракта, но даже и менее людных проселочных дорог.

Он следовал берегами степных речек, караванными тропами, по целым дням не встречая на пути своем человека. Только киргизский аул, совершавший свою орбиту в степи, перекочевывая с пастбища; на пастбище, иногда пересекал тропу.

Избегая встреч с русскими, путники не отказывались от гостеприимства киргизов. Наоборот, старый Уйба, ведший караван, пользовался всяким случаем посетить юрту кочевника, запастись на далекий путь провизией и новостями. Тем и другим должны были питаться его спутники от ночлега до ночлега.

Их было двое: молодой Кафтанников и его самовольная жена. Киргиз, точно приросший к своей лошадке, скакал впереди. За ним, скрипя и пошатываясь, двигалась двухколесная крытая широкая арба со всем необходимым в пути, где помещалась и Таня. Тит замыкал маленький караван.

Киргизские понурые лошадки, обладавшие однако необыкновенной выносливостью, подвигались вперед с поразительной быстротой. Первые дни пути караван делал по восемьдесят — девяносто километров за день. Перевалив Мугоджары, Уйба решил беречь силы животных, но и теперь отряд делал не менее пятидесяти километров, даже продвигаясь караванными тропами, не всегда удобными для колес арбы.

Все это походное снаряжение, от арбы до выносливых степных коней, было добыто где-то в аулах Уйбой. Он полагался на лошадей ничуть не меньше, чем на самого себя, и спутники его не раз уже убедились, как прав был их проводник, уделяя так много внимания выбору лошадей, повозки и седел.

Впрочем, благополучием и удачами было вообще начато путешествие казачат.

Дед смирил гнев отца и благословил внука.

— Испытуй, — сказал он, — испытуй, да не делай, как дядя: за тридцать лет поклона не прислал. А слышно было от прохожих людей, что жив и даже по честной жизни своей многим в округе известен, К нему иди, разыщи. Найдешь — скажи, что не сержусь… Не найдешь — сам пекись о себе… Да ты не пропадешь, — благосклонно добавил Прохор Федорович, — в дядю пошел, в Кафтанниковых…

Дед вложил в кулак внука тридцать рублей. Это была его обычная доля, с какою он участвовал в снаряжении внуков. Отец же не прибавил к благословению деда ни слов, ни денег. Он продолжал гневаться и в станице расславил, что послал Тита навестить дядю, вымолить у него денег на отправку в полк.

Возбужденный благословением старика, обнадеженный своим проводником, обласканный молодою женою, Тит пустился в поход с великою бодростью.

А путь был нелегок и для молодых людей.

От зноя некуда было скрыться: с утра до вечера палило путников горячее, как степные костры, солнце. Лица их были сожжены, заветрены и иссушены. Часто и подолгу не находилось пресной воды, чтобы освежиться. Соленые же воды озер и степных горьких речек вместо освежения несли обожженным телам только большие муки.

Арба была не лучше седел. Одинаково у всех к ночи наламывались мускулы, одинаково всех охватывала непреоборимая усталость. Таня часто засыпала в прохладной свежести ночлега задолго до того, как Уйба успевал скипятить к ужину неизменный чай. Чай сопровождал всякий отдых. Путешественники начинали понимать все благотворное влияние огненного напитка на не умеряемую ничем жажду. Даже и присутствие кумыса за скромным столом не меняло этого порядка.

Караван не мог остановиться для продолжительного Отдыха. Безлюдная степь гнала его вперед. Из селений же, изредка попадавшихся на пути, Тит сам спешил исчезнуть, опасаясь расспросов. Он уже давно не похож был на малолетку, т. е. не служащего казака, да и сам чувствовал себя дезертиром.

Над его самовольной женой тяготело отцовское проклятие. Она в молчаливом ужасе подолгу и почасту глядела вперед, ожидая несчастий в пути. Правда, был благословлен ее муж, но чем благополучнее было их путешествие сейчас, тем больших бед, казалось не избалованной счастьем казачке, следовало ждать впереди.

Уже третий день отряд не встречал в степи ни юрт, ни пасущихся стад и проводил ночь под открытым небом. Все новости, которыми запасся Уйба три дня назад, были пересказаны дважды. Запасы баурсака[9], сыра и каурдака[10]приходили к концу. Киргиз с напряженным вниманием вглядывался в даль и не без умысла, конечно, держался берегов реки, куда должны были стекаться для водопоя стада кочевников.

Горячее солнце долгого летнего дня уже готовилось утонуть в безбрежном океане степей. Оно клонилось все ниже и ниже, когда Уйба испустил крик восторга. Как всякий киргиз, он был общителен и любопытен. Жизнь без новостей и болтовни удручала его.

Вот почему с истинным восхищением указывал он в даль и восклицал:

— Смотрите, смотрите, вот и нашли мы живых людей.

Крик его был неожидан. Тит, не расслышав, погнал коня, точно проводник предупреждал об опасности и он помчался первым встретить ее. Таня, защищаясь от солнца, бившего охапками золотых снопов прямо в лицо, старалась разглядеть, на что указывал возбужденный Уйба. Там среди серых волн ковыля медленно двигались черные острова. То были табуны лошадей. Они направлялись к берегам Иргиза. Уйба не обманулся в своих ожиданиях.

— Ведь это только лошади, а не люди! — крикнула Таня, спорившая в зоркости с проводником. — Разве ты не видишь, Уйба?

— Где стада, там близко и аулы, — ответил он, — я думаю, что еще сегодня мы наслушаемся новостей в юрте хозяина, который будет нас угощать.

Таня мало интересовалась степными новостями, но она была измучена арбой и степью и нуждалась в отдыхе под крышею, среди женщин.

— Так спешим же, Уйба, чтобы добраться до ночи, — напомнила она. — Гляди, где солнце!

Уйба гикнул на лошадей. Тит осадил своего коня, чтобы стать в конец каравана. Задержавшись у арбы, он улыбнулся Тане. Она посмотрела на него с завистью. Из всех казачек выдавалась она ловкостью и сноровкой в верховой езде, и вот ей приходилось качаться в арбе! Уйба клялся не раз, глядя на хозяйку, что у него хватит еще сил и удальства на баранту[11], но Тит сурово запрещал ему и говорить об этом.

Таня покорилась своей участи.

Тем с большим удовольствием представляла она себе возможность, хотя бы на ночлег, покинуть арбу.

Сверх всякого ожидания аул показался очень скоро.

Он состоял всего лишь из двух — трех десятков юрт, расположенных далеко друг от друга, хотя табуны лошадей и следовавшие за ними стада баранов были, как все видели, очень велики. Уйба заключил, что будет иметь дело с богатыми сородичами, и оказался прав.

В огромном котле возле ближайшей юрты варилось мясо: летом оно составляет пищу только зажиточных кочевников. Возле котла хлопотала женщина в шелковом джаулыке[12]. Белые кошмы на юрте были расшиты позументами. Все свидетельствовало о богатстве.

Уйба с величайшею вежливостью приветствовал женщину.

— Скот и домашние ваши здоровы ли? — осведомился он.

В ответ последовала благодарность и столь же предупредительно высказанная заботливость о скоте спрашиваемого, а затем и о его домашних. После обмена любезностями, разумеется, последовало приглашение остаться гостями в юртах Абулхаира. Так назывался хозяин юрты и аксакал[13], проверявший в данный момент охрану своих стад.

Уйба поблагодарил и соскочил с лошади.

— Аксакал будет рад видеть вас и слышать от вас новости, — сказала женщина и отодвинула кошму, заменявшую дверь юрты. — Входите и будьте гостями.

Таня первой вошла в юрту, улыбаясь хозяйке. Она с удивлением и любопытством знакомилась с той свободою, какою пользовались женщины у киргизов. Они не закрывали лица, как большинство женщин, исповедующих ислам. Неся на себе все обязанности по хозяйству, от стряпни до перевозки юрт во время кочевок и установки их на новом месте, они сами и распоряжались в своем хозяйстве. Они не только не спрашивали советов у мужей, но, наоборот, часто принимали участье своими указаниями в делах мужчин. Мужья их знали только скот. Благополучие стад было важнее всего на свете. Мужчины несли ответственность за выбор пастбищ, охрану скота, благоустроенность зимовок.

В строгих раскольничьих семьях казачка имела меньшее значение, чем у презираемых ими кочевников. Девушка подвергалась большим унижениям там, в чистых деревянных избах с огромными божницами по углам, чем здесь, в темных и душных юртах, где мало думали о боге и его пророках.

Таню провели на почетное место в юрте. Этот киргизский «красный угол» помещался в противоположной от входа стороне. Он был устлан дорогими коврами поверх расшитых кошм. Дома Тане не приходилось сиживать еще никогда в красных углах, да и вряд ли когда-нибудь у казаков добивалась женщина такой чести.

Вероятно, для того, чтобы подчеркнуть еще более уважение к гостям, женщина удалилась на хозяйскую, правую от входа, половину юрты. Она была отгорожена чиевой ширмой. Тут хранятся обыкновенно у киргизов всякого рода припасы и сундук с лучшими вещами. По шёпоту и шороху Таня догадалась, что женщина принаряжалась сама и наряжала дочерей для выхода к гостям.

Пока там занимались туалетом, она оглядывала невеликое хозяйство киргизской семьи.

В левой части юрты, отводимой обычно для взрослых детей, стояла постель девушек. Возле нее лежали части ткацкого станка, вероятно, только что разобранного после работы.

В углу у двери, прикованный к кереге[14] сидел беркут. Это был великолепный экземпляр хищника темно-бурого цвета с желтой головой и белым пятном у хвоста. В нем было до полутора аршин высоты. Гроза степного зверья, затравивший на своем веку не мало лисиц, зайцев и даже волков, тут в юрте он был смирнее собаки. Покоренный навсегда человеком, он, должно быть, и на охоте, выпущенный на волю, следил из-под облаков за хозяином с собачьей верностью.

Он по-собачьи заворчал, когда Таня подошла к нему, и по-собачьи же ласковым клекотом откликнулся на выход хозяйки. Хозяйка начала приготовления к ужину на единственном низеньком круглом столике.

В ту же минуту взрослые девушки, дочери Абулхаира, окружили Таню.

Оставив свои рукоделия, они засыпали гостью расспросами. Она довольно хорошо изъяснялась по-киргизски, но девушки, оказалось, не хуже говорили по-русски. Киргизы вообще поражают своими способностями к языкознанию. Девушки же, давно не видавшие русских, прямо-таки щеголяли друг перед другом обилием известных им слов. Таня должна была сообщить все слышанные ею за двенадцать дней пути новости. Большинство их было уже известно, но это вовсе не мешало слушать их с новым интересом.

Вслед затем и не с меньшею живостью они сообщили Тане свои новости. Их было не мало. Они составляли длинную вереницу событий — от нападения волков на табуны Абулхаира до рождения трехногого барашка у киргиза, кочующего в Барабинской степи. Самою неожиданною новостью среди других было сообщение о беглецах из Уральска, двигающихся на восток, среди которых прячется женщина, украденная из богатой семьи бедным казаком, не могшим внести за свою невесту калыма, требуемого отцом.

Каким образом эта новость, излагавшая собственную историю Тани на киргизский лад, успела обогнать их в степи? Таня с широко раскрытыми глазами выслушивала болтливую девушку. Та же в заключение воскликнула:

— Вот, видишь, мы уже знаем! Когда мы увидели в степи арбу и двух всадников, я сказала: вот живая новость, которая разносится по степи, как ветер.

Таня рассмеялась и рассказала мужу. Тит упрекнул Уйбу в излишней болтливости со своими соплеменниками, но тот плохо понял, чем вызвал недовольство хозяина.

— Что дурного делает тот, кто слушает новости или рассказывает их? — возразил он. — Разве можно жить без новостей?

Тит начал объяснять ему, какая опасность кроется для них же, если о путешествии их будут знать во всех селениях по пути. Уйба однако не переменил своего мнения и в этом случае.

— Ах, разве я не знаю своих? — усмехнулся он. — Кто же из них станет передавать новости русским с ясными пуговицами, от которых ты ждешь беды! Никто не считает их своими гостями…

Спор был прекращен прибытием Абулхаира. Это был рослый, сильный киргиз, общительный и веселый хотя и не забывавший о своем высоком звании аксакала. Киргизы, как известно, не отличаются долголетием. Все же Абулхаир был рано причтен к седобородым. Надо было предполагать, что сородичи, выбравшие его старшим, знали за ним иные достойные кроме седых волос, качества.

Он принял гостей с величайшей предупредительностью. Радушие его было безгранично. Так как сейчас же после обмена приветствиями был подан на стол любимейший каурдак, то он в знак особого внимания и любезности вложил каждому гостю в рот собственными пальцами по первому кусочку.

Обильный ужин запивался пенящимся кумысом, для киргизского стола таким же важным и обязательным, как для русского — хлеб. Баурсак, сыры, баламак, айран — все лучшие блюда были поданы. Раскаленный на угольях очага чай заключил это пиршество.

Когда отяжелевшие гости перебрались к очагу, возле которого обычно начинаются у киргизов разговоры, хозяин пожелал услышать новости, привезенные гостями.

Глава вторая НОВОСТИ

Молодой аксакал имел много причин к тому, чтобы на этот раз с особым вниманием отнестись к новостям своих гостей.

Накануне ранним утром в табуны Абулхаира явились два всадника. Они предложили обменять за приплату их измученных лошадей на свежих. Джетаки, находившиеся при табунах, призвали хозяина утвердить сделку.

Абулхаир был удивлен поведением неожиданных покупателей. Они отказались от гостеприимно предложенного им отдыха и угощения обидев киргиза и не заметив этого. Абулхаир приказал отдать выбранных ими лошадей без всякой приплаты и подивился полному незнанию путниками обычаев и законов степи. Они выбрали коней, удобных для праздничных игр, но мало пригодных для дальнего пути. Между тем всадники указывали, что предстоящая им дорога очень серьезна, что они пробираются на север, на Кустанай, Петропавловск и Омск.

Абулхаир удивлялся и той легкости, с какою покупатели расстались со своими конями, и тому мыслию, с которым они пускались в путешествие на незнакомых им и не знающих их лошадях. Путешественникам, очевидно, были вовсе не знакомы нравы степи, хотя, по их же словам, они были жителями Актюбинска и пробирались на север по своим торговым делам.

Словом, очень многое было неясно в поведении этих людей, и задумчивым взглядом проводил их киргиз.

За ночь покойный сон выветрил из аксакала его беспокойство. Но утро принесло его вновь с еще большею силою. Абулхаир был объят страхом, испытываемым и самыми смелыми людьми при непонятных и странных явлениях.

Кони, уступленные накануне путешественникам, вернулись в табун. При этом они не принесли на себе никаких знаков борьбы или несчастья. Не было, конечно, ничего удивительного в том, что лошади вернулись к старому хозяину. Но было совершенно непостижимо, каким образом могли в первую же ночь новые владельцы оставить коней без пут, без привязи без охраны?

Абулхаир немедленно выслал джетаков с конями на север, по направлению, взятому путешественниками. Без лошадей, без всяких запасов, которых, как помнили все, у всадников не было, что, кроме гибели, ожидало их в мертвой степи?

— Ищите, — приказал аксакал слугам, — ищите, пока не нападете на несчастных и не отдадите им коней!

Джетаки только что возвратились домой. Они обыскали всю степь на дневной переход вперед и не нашли не только загадочных путников, но даже и следа их ночлега. Повинуясь строгому наказу, они проверяли каждый ничтожный знак, приглядывались к каждой черной точке, возникавшей в пути. Испытанной зоркости их глаз нельзя было не доверять. Измученные кони свидетельствовали о силах, потраченных на поиски.

Абулхаир выслушал слуг и опустил голову в глубоком раздумья. Беспокойство перерастало в тревогу, в бессмысленный животный страх. Киргиз искал объяснения случаев, старался понять, какой удар предвещал он его стадам, его семье, его роду?

Степь выгорала… Может быть, нужно было немедленно подниматься на север, на новые пастбища? Может быть, злые духи хотели просто задержать его глупыми поисками неведомых путешественников, чтобы другие заняли лучшие пастбища на новых местах?

Абулхаир тотчас же без раздумья отдал приказ аулу готовиться ранним утром в поход.

«Раньше солнца двинемся в путь, — подумал он с легким вздохом облегчения. — Абулахаира не обмануть и злым духам!»

Аул принял распоряжение. Абулхаир улыбнулся, посчитав загадку судьбы разгаданной.

Но едва лишь слуги стали готовиться к переселению, смутное беспокойство вновь овладело им.

Он сам отправился проверить охрану, осмотреть стада.

Вернувшись в юрту, он был рад гостям. Он ждал с нетерпением новостей и разговоров у очага. Он надеялся, что гости развеют жуткий туман вокруг загадочного происшествия и странных всадников, таинственно исчезнувших в степи.

Уйба не заставил себя просить дважды и приступил к повествованию. Короткие анекдоты его не лишены были интереса. К тому же Уйба, несомненно, обладал художественными наклонностями. Рассказы его изобиловали сравнениями, образами, сентенциями, высказываемыми в поэтических формах.

— Разве прилично молодому орленку домовать в гнезде? Разве не найдется сил у ослабевшего в чужом плену джульбарса вернуться в родные камыши, чтобы умереть? — так, например, повествовал он о причинах, побудивших его и его спутников предпринять долгое путешествие в степи. Нет! Не таков старый Уйба, гонявший свои стада от Мугоджар до Барбы, чтобы никогда не вспомнить о прошлом! Нет, не таков молодой хозяин, чтобы навеки домовать в отцовском гнезде… Нет, с молодою орлицею и старым Уйбой желает он начать новую свою жизнь…

В другой раз, несомненно, подобные повести доставили бы Абулхаиру истинное наслаждение. Но теперь заботливый аксакал стремился более к полезным известиям, нежели к поэтическим сказкам, пригодным скорее для оленгчей[15], нежели для деловых людей.

— А не слыхал ли ты, — обратился он к Титу, как только Уйба прервал свой рассказ, чтобы перевести дыхание, — не слыхал ли ты, что русский царь снова выслал чиновников переписывать всех кочующих в степи? Не бродят ли они тайно по аулам и возле табунов?

Это было одно из самых серьезных подозрений, которые питал аксакал относительно загадочных путников, посетивших накануне его табуны. Оно было решительно отведено гостями.

— Русскому царю не до нас теперь, — смеясь, ответил Уйба, — он не справляется и со своими…

Тит подтвердил, что ничего не слышал о переписи и не заметил никаких переезжающих с места на место чиновников. Аксакал довольный сообщением, улыбнулся.

— Однажды он уже присылал к нам своих писцов, — сказал он, — но они насчитали не много. Их пуговицы слишком блестели, и мы уходили в степь, как только видели их на дороге.

Никто не спорил с ним. После недолгого молчания требуемого уважением к хозяину, Уйба возобновил прерванное повествование, не прибегая более к украшающим сравнениям.

Но повесть о том, как рассказчик стал джетаком, не стала для аксакала более интересной оттого, что Уйба перестал ее украшать.

— А скажи, — обратился он к нему в первый же приличный для этого момент, — не встречались ли вам беглые каторжники? Степи полны ими каждое лето! Но теперь русские начальники требуют, чтобы мы задерживали и отводили к ним подозрительных лиц… Как будто я могу преступить законы гостеприимства для слуг русского царя?..

И этот вопрос нисколько не помог хитроумному аксакалу разогнать туман вокруг происшествия. Никто из маленького каравана Уйбы не видел беглых каторжников и острожников.

Тогда Абулхаир рассказал обо всем случившемся накануне, желая знать мнение гостей по этому поводу.

— Почему ты называешь их людьми? — холодно опросил Уйба, — Разве тебя не могли посетить души тех мертвых которых не мало зарыто в степных курганах?

Мысль эта не приходила аксакалу в голову. Оттого-то, должно быть, нелепость ее тотчас же стала ему очевидной.

— Они говорили по-русски и были такими же русскими, как твой молодой хозяин, — возразил он.

Уйба оставался спокоен.

— Разве ты не слышал об оборотнях? — с упреком воскликнул он.

Аксакал рассердился.

— Для чего же оборотням нужны лошади? — напомнил он. — Они сами скачут быстрее ветра!

— Они пьют их кровь!

— Но лошади вернулись вернулись невредимыми!

Уйба должен был замолчать Тогда Тит вступил в разговор. Отираясь на право гостя, столь торжественно подтвержденное Абулхаиром, он без всякого смущения заявил, что и сам является беглецом и подлежит, значит, выдаче русским начальникам.

— Но я не преступник, я с чистой совестью совершаю свой путь и принимаю твое гостеприимство, — сказал он. — Странно поведение вчерашних всадников! Но нельзя их считать преступниками… Ведь не считал же ты себя преступником, — напомнил он, — когда таился в стели от царских переписчиков?

Речь молодого казана очень понравилась гостеприимному хозяину. Объяснения Тита внесли некоторую ясность в происшествие. Они успокоили аксакала за участь его стад во всяком случае. Он с веселым оживлением принял доводы гостя, который продолжал скромно:

— А разве тебе не приходилось встречаться в степи с русскими, которые шли на восток в поисках белых, вольных земель, никому не принадлежащих, где можно жить по своей воле, без начальников, без податей, без книг, без печатей?

Аксакал с удовлетворением кивнул головою.

— О, да! — подтвердил он. — Я видел многих. И у кого из кочующих в степи не находили приюта русские переселенцы? Тысячи проходит их— В Акмолинском крае, видел я, устроили они поля и поселки. Кое-кто из наших стал учиться хлебопашеству… Но ведь я говорил о другом, — пояснил он, — У тебя есть арба, в арбе жена и имущество, с тобой твой слуга. Разве трудно отличить переселенца от беглого?

Тит молча слушал.

Аксакал продолжал с грустью:

— О, ты издалека сумеешь узнать этих русских, ушедших с родины в поисках нового жилья… Лошади их тощи и едва переставляют ноги, дети грязны и голодны, жены раздеты. Они питаются только надеждой, что завтра будет лучше, завтра они придут в счастливую землю… Я видел много людей, которые шли на восток — прибавил он усмешкой. — но я никогда не встречал никого, кто бы возвращался на запад.

— Это потому, что гам лучше! — воскликнул Тит, которого волновал каждый новый след чудесной страны. — Они шли в Беловодье, аксакал!

Киргиз не понял. Тогда Уйба пояснил ему, что так у русских называется край, лежащий на востоке, за степью, среди гор, укрытых вечными снегами и туманами.

— Не туда ли лежит и путь твоего хозяина? — спросил аксакал, и когда Уйба вместе с Титом отвечали утвердительно, он, улыбаясь гостям, добавил. — Верный путь найти счастье— это искать его. Человеку не следует дожидаться, когда счастье само придет к нему. Не счастье ходит за человеком, а человек за ним, а кто ищет, тот всегда находит…

Впрочем, в придачу к этому мудрому замечанию киргиз почел нужным еще призвать благословение божие на предприятие юноши.

— Да поможет тебе твой бог! — сказал он, вставая, и предложил гостям воспользоваться для ночлега приготовленными хозяйкой постелями.

Предоставляя дальнейшее устройство судьбы русских собственному их господу богу, Абулхаир выразил с своей стороны готовность оказать посильную помочь гостям теперь же. Он приказал жене наполнить походные сосуды их кумысом, а мешки для провизии — съестными припасами и спросил, не испытывают ли еще в чем-либо нужды путешественники?

Так как Тит отказался от всякой иной помощи, то тем самым и был окончен вечер у очага. Ранним же утром не только один маленький отряд искателей счастья был готов к походу, но и весь аул Абулхаира. Разобранные со сказочною быстротою юрты были погружены на арбы и телеги. Веселый караван увьюченных имуществом верблюдов готов был двинуться на север вслед за табунами, уже тронувшимися в путь на новые летние пастбища, еще не спаленные зноем.

Женщины хлопотали с погрузкой. Абулхаир оставался при гостях. Тронутый молодостью путешественников, он простер свои заботы о них далее простого гостеприимства.

— Вы прошли лучшую долю вашего пути, — предупреждал он, и не без тайного страха слушала его Таня, — и в лучшее время года. Осталась худшая и большая его часть… Вот уже и мы перекочевываем на север, а ваша дорога вьется на восток. Будьте осторожны, не забывайте обычаев степи!

Обиженный Уйба отвечал благодарностью, но напомнил о том, что когда-то его стада и табуны были немногим меньше стад и табунов аксакала и ему ведомы караванные пути не хуже, чем любому аксакалу.

Абулхаир выслушал его спокойно. Он засвидетельствовал свою полнейшую уверенность в надежности проводника, но не преминул спросить еще, есть ли у путников порох и ружья.

Тит отвечал утвердительно.

— Степи кишат волками, — продолжал свои заботливые предупреждения аксакал, — да есть и люди, более опасные, чем волки и джульбарсы! Но не в одной опасности дело: может быть, придется добывать вам зверя или птицу на обед… Не удивительно будет, если во всей Турганской степи не встретите вы теперь ни одного человека… Но аллах с вами! — уверенно заключил он. — Ибо он всегда на стороне правых!

Уйба опростал сокровищницу своего красноречия, прощаясь с гостеприимным хозяином, и безбоязненно повел своих спутников в просторы Тургайских степей.

Вслед за ними — и это они могли видеть, оглядываясь назад — погрузившись на арбы, телеги, коней и верблюдов, звеня и скрипя, тронулся аул в свой путь.

Как легкий туман, столь непривычный в сухих степях, стояла в воздухе в то утро непонятная и загадочная степная мгла. Солнце всходило в багровом сиянии, и тусклый день, отравленный едкой пылью, ложился гибельным призраком на пастбища и поля.

Глава третья ВСТРЕЧА

Дорога лежала, насколько мог видеть зоркий глаз Уйбы, среди опустошенных пастбищ.

Продвигаясь на север в поисках свежих полей, кочевники сзади себя оставляли полую степь. Дожигаемая солнцем и зноем, она превращалась в бесплодную пустыню. Степные озера блистали уже не прохладными водами, а белыми доньями, вытапливавшими из себя горькую соль. Речки пересыхали. Колодцы и родники поили путников теплой испорченной водою. Ветер вздымай над пустынею вихри песку и пыли и подолгу кружил над землею сухие листья чухыра.

С каждым шагом вперед дичала и безлюдела степь. Молчаливые суслики, как безмолвные часовые, озирали ее. Они спокойно разглядывали редких гостей. Люди их пугали меньше, чем тени парящих в вышине хищников. Только свист крыльев падающего камнем беркута заставлял их исчезать под землей.

К полудню степь Вдруг изменила свой вид. Необозримые ковры полыни покрыли ее. Кое-где по серым равнинам были затканы узоры низкорослых кустиков кара-джузгуна. Их обрамлял то шалфей, то вьюнок, то гребенщик. Но все это нисколько не меняло безрадостного однообразия пустыни. Лишь изредка густые заросли шиповника, таволги и тала где-нибудь в низине степной речки показывались на горизонте. Густая и яркая, багровая от зноя кайма их рассекала на части серые ковры.

Полуденный отдых был назначен Уйбою у первого пресноводного ручья. Поднимаясь с привала, чтобы по вечерней свежести продолжать путь до глубокой ночи, предусмотрительный киргиз наполнил водою все турсуки[16]. Подвязывая их в торока[17], он предупредил своих спутников о необходимости беречь воду.

— Может быть, на день и два мы останемся без воды, — сказал он. — Теперь нельзя рассчитывать ни на колодцы, ни на родники. Турсуки выручат из беды и нас и лошадей…

— Не турсуки, а господь вызволяет из беды уповающего на него! — прошептал Тит, точно извиняясь перед господом за оскорбительное для всемогущего замечание Уйбы.

Шёпот этот встревожил Таню.

— Разве так страшно, милый? — тихонько спросила она.

— С господом ничего не страшно, — спокойно ответил он, — помолись!

Таня, крестясь, взгромоздилась на свою арбу, но всю дорогу не сводила глаз с турсуков. В ней сказывался трезвый перекупщиков нрав. Прикрываясь крестами, отец ее чаще смотрел на землю, чем в небеса, и наблюдательная девочка давно уже замечала, что земля приносила семье их значите больше благ, чем небо с его грозным обитателями.

Таинственная мгла продолжала стоять над степями. Солнце падало как бы за тусклым стеклом. Багровый диск его был мрачен.

Остывающая равнина веяла горьким запахом полыни. Он нес с собою томительную грусть, вечные воспоминания о детстве и милых сердцу вещах.

Таня требовала от Уйбы, чтобы он двигался быстрее. Но бег коней только поднимал с земли новую силу полынной горечи. Травы бились в ногах лошадей, в колесах арбы, осыпали созревшие семена, сея в воздух полынную пыль и горький аромат.

Вдруг Уйба остановил караван. Зоркому глазу его почудились тени людей впереди. В мертвой пустыне человек был неожиданнее зверя и страшнее его. Уйба с тревогой подозвал хозяина.

— Гляди, — сказал он, — что это такое?

Тит подскакал к киргизу, но не мог ничего рассмотреть в сумеречной дали, прикрытой мглой.

Уйба настаивал на своем.

— Они идут пешком, — вдруг поддержала его Таня, — это люди.

Пешие люди в степи! Это было непонятное и странное явление. Уйбе вспомнились оборотни, посетившие табуны Абулхаира. Он обернулся к хозяину с необычайной живостью.

— Перекрести их, — предложил он, — перекрести, прошу тебя!

Когда-то, перед тем как принять православие Уйба слушал проповеди миссионера и понимал толк в обращении с нечистою силою. Но как и все киргизы, не поправив своих дел с помощью русского бога и выдававшейся новообращенным денежной субсидии, Уйба вновь обратился к исламу. Теперь он должен был просить хозяина о спасительном жесте.

Тит охотно исполнил желание проводника. Сам он не предполагал участия нечистой силы в появлении загадочных пешеходов, но, разумеется, воспользовался, случаем показать киргизу силу своего бога. Маленькая хитрость в таком святом деле совсем не казалась излишней религиозному староверу.

Тени не исчезали, но стали превращаться в более отчетливые видения. Таня уверяла даже, что люди идут навстречу и машут руками, призывая на помощь.

Зоркость ее вызвала в Уйбе прилив уважения к молодой хозяйке.

— Погляди. — предложил он, — не прячут ли они хвостов под бешметами?

— Они без бешметов, — уверила она.

— Не видишь ли ты рогов у них?

— Нет, не вижу.

Уйба продолжал прищуренными глазками допытывать загадочную даль.

Теперь уже и он видел, что, точно, шли навстречу два путника, махая руками. Ничего страшного в них не было. Наоборот, плутающие в безграничных просторах дикой степи пешеходы вызывали сожаление. Уйба обратился к хозяину за разрешением вопроса.

— Приказывай, — сказал он, — я сделаю, как велишь. Может шайтан не послушаться креста? — осторожно осведомился он на всякий случай.

— Нет! — твердо отвечал Тит. — Всякий призрак рассыпался бы в прах, а дьявол бежал бы при крестном знамении.

— Ага, — обрадованно заключил киргиз, — значит это— люди. Поедем навстречу им.

Он тронул коня, не дожидаясь приказа. Тит последовал за ним впереди арбы. Он начинал все с большим и большим волнением приглядываться к приближающимся людям.

Их было двое, и один из них был высок, Прям и строен: дрогой же, шедший впереди, был похож на черную птицу с перебитыми крыльями. Он был невысок, как-будто горбат, голова его уходила в плечи, и было похоже, что он не шел, а прыгал на цепи впереди хозяина. Оба они друг возле друга напомнили Титу беловодских гостей. Вот почему с таким возбуждением он присматривался к ним.

Казалось, никаким образом не могли они встретиться сейчас на его пути в безлюдной пустыне, а между тем это были люди, похожие на них, и каждый в отдельности и оба взятые вместе. Тит дрожал от нетерпения и наконец не выдержал.

— Это они, они! Велик господь наш и благоволение его! — произнес он, крестясь, и погнал своего коня. Он осадил его среди ураганной пыли в двух шагах от шарахнувшихся в стороны путников. Казак соскочил с лошади.

— Братья! — восклицал он в неистовости. — Братья! Вы ли это, братья?

Не было никакого сомнения, что перед ними Находились беловодский епископ и его прислужник. Но они с недоумением рассматривали кривоногого, насквозь пропыленного, дочерна загоревшего парня, очутившегося перед ними. Они в его жизни были событием; он для них — только случаем, не остающимся долго в памяти. Они не сразу признали своего спасителя.

Впрочем, монашек вспомнил казака довольно быстро. Он обнял его длинными руками, пытаясь приподняться, чтобы поцеловать его, и вскричал с искренней радостью:

— Тит! Вот уж подлинно, господь тебя избрал ангелом нашим хранителем и послал навстречу… Мелетий, — кричал он, забывая в волнении об уважении к высокому сану своего спутника, — да ведь это казак из Бударинской, который нас через Урал перевозил. Помнишь?

Мелетий признал парня. Он обнял его и спросил, как мог очутиться тот в степи за шестьсот верст от дома?

— Неужто так-таки и пошел в Беловодье? — предположил он, взволнованно обдергивая кисти шелкового пояса, опоясывавшего плисовую расшитую рубаху на нем.

Тит отвечал утвердительно. Тогда, обернувшись к своему прислужнику, с искренней горестью он заметил:

— Господи, помилуй! Да сколько же мы людей смутили, Алексей?

— Смутили? — беспечно переспросил тот. — Нет, брат, и без нас их многое множество бродит по всем дорогам.

— Да не вами я смущен, братья дорогие, — подтвердил Тит, — а нуждою, гонением и тоскою великой по христианской жизни… Много нас, правду ты сказываешь, Алексей, много… Да и чем же нам снабдевать душу, как не надеждою на Беловодье? — радостно воскликнул он и обернулся к приближавшейся арбе, откуда с недоумением разглядывала прохожих его жена. — Вот, Таня, ты еще сомневалась, — кричал он. — дойдем ли. А господь посылает нам верных людей из самого Беловодья еще раз! Вот они, гляди, Фома Неверный, гляди…

И он с гордостью представил жене запыленных странников.

Уйба, следовавший на этот раз из предосторожности позади арбы, со страхом следил за поведением хозяина. Однако, как только он вполне уверился в полной реальности и естественности происшедшего, то тотчас же обратился с приветствием к путешественникам.

Он с первого же взгляда на них, усталых, охрипших и измученных, угадал их судьбу. Он отвязал свой турсук и предложил им прежде всего утолить жажду, а затем уже рассказывать, что с ними случилось. Впрочем, ему нужно было только подтверждение того, что перед ним были неудачливые покупатели лошадей из табунов Абулхаира.

Они не видели причин скрывать это. Алексей с поспешностью рассказал все происшедшее. Оно ничем не отличалось от предположений аксакала. Кони были оставлены ими на свободе без охраны. Монашек проспал до утра, ничего не подозревая, и счел, что лошади заблудились в степи. Тит напомнил им о поисках, предпринятых Абдулхаиром.

— Как же не могли найти вас джетаки, раз вы не сходили с дороги и даже шли встреч? — удивляясь, спросил он.

Оказывается, что они не знали ничего о поисках, не видели в степи ни одной движущейся точки за весь день, вплоть до встречи с Титом. Уйба, со вниманием слушавший разговор, заметил:

— Джетаки искали вас на северной тропе!

— Да, верно! — вспомнил Тит, удивленно взглядывая на смутившихся путников. — Как же это могло так случиться, братья? — спросил он.

Тогда Мелетий поспешно объяснил, что, боясь преследований, заставивших их уйти в степь, они обманули хозяина табунов, дав ему ложные сведения о цели их пути, и ввели его в заблуждение, взяв сначала направление на север.

— Вы сами виноваты, — сурово заключил Уйба их рассказ, — никогда не надо обманывать того, у кого берешь лошадь!

Обманщики не многого стоили в его глазах. Он отвернулся и стал смотреть в мглистую даль, где погасало истомленное зноем солнце.

Он мог бы теперь продолжать путь свои, не протянув этим людям своего турсука, даже если бы они умирали от жажды.

Но молодой кулугур, наоборот, с новым оживлением обратился к ним, не придавая никакого значения их плутовству.

— Так, значит, ваш путь лежит на восток, братья? Вы возвращаетесь домой? — спрашивал он.

Если бы не общее возбуждение, вызванное неожиданностью встречи, вероятно, ни от кого не укрылось бы смущение, с которым отвечал на вопросы Мелетий. Но все были взволнованы, вопросы и ответы поспешны и случайны; в этой сутолоке слов трудно было разобрать, какие чувства волновали и спрашивавших и отвечавших.

Мелетий подтвердил предположения Тита. Монашек же с грубоватой откровенностью рассказал о своих приключениях на Бухарской стороне.

— Жестоки люди наши, дьявол проворит ноги их, — бранился он. — Шутка ли! Под Лбищенском нас чуть не схватили… Мы оттуда ударились на Оренбург, а в Илецке не на тот поезд сели. В Актюбинске уже быть бы нам в клетке, да успели откупиться… Нет, тяжко, Тит, тяжко у вас!

— Знаю, — твердо выговорил Тит, — знаю и оттого-то благодарю господа, что второй раз посылает он вас на пути моем, чтоб укрепить меня в решении моем! Слава тебе, господи, слава тебе.

Тит истово перекрестился. Монашек же заметил небрежно:

— А тебя — на нашем! Ведь без встречи с вами я, чай, и не выбраться бы нам отсюдова! Далеко ль еще нам до табунов того киргиза, у которого наши лошади? — спросил он, оборачиваясь к Уйбе.

— Дальше, чем ты считаешь, — угрюмо ответил тот. — Абулхаир снялся с места и погнал табуны нынче утром. Если бы у тебя были глаза беркута и рысь волка, то и тогда бы тебе не удалось ни увидеть его, ни догнать!

Монашек переглянулся с товарищем. Оба они были озадачены.

— Так, может быть, ты нам укажешь, добрый человек, — мягко обратился к нему Мелетий, — где купить лошадей?

Уйба покачал головою.

— Кто пасет скот на полыни? — усмехаясь, сказал он. — Где ты найдешь здесь киргиза?

— Как же нам быть?

— Отчего же не продолжать нам путь вместе? — с великим волнением вмешался Тит в разговор. — Уйба знает степи, как ладонь руки… Лошадей мы найдем где-нибудь… А вы, братья. — тревожно спросил он. — вы, братья, твердо ли знаете верную и краткую дорогу домой через степи? Не даром же господь нас соединил здесь, братья. Поможем друг другу!

Заброшенным в пустыне беловодским выходцам не оставалось ничего, как принять это предложение. Сам Уйба должен был примириться с ним. Долг гостеприимства не позволял оставить путешественников в пустыне на верную гибель.

Правда, он не мог освободиться от неприязненного чувства к ним, но подобно хозяину, уступившему свою лошадь Мелетию, он предложил своего коня уродливому товарищу.

— Мы раскинем кошмы для. ночлега у первого ручья или колодца, — сказал он, становясь впереди каравана. — Я думаю, что еще до ночи мы найдем его.

Однако с двумя пешими отряд продвигался вперед не очень быстро.

Впрочем, никто, пожалуй, и не беспокоился об этом. Пораженный чудом встречи, Тит шел возле Мелетия, не замечая ничего вокруг. Беловодские гости, едва держась в седлах от усталости, и вовсе не думали ни о чем, благодаря и без того крайне благосклонную к ним судьбу. Таня же с любопытством разглядывала и слушала беловодцев, забывши о себе.

Даже Уйбу, погруженного в заботу о ночлеге, мало занимал сейчас поход каравана. Он думал о воде и не торопился, дожидаясь, когда падут сумерки на степь. В сумерки вылетают на охоту болотные совы. По их полету старый киргиз, как всякий кочевник, без раздумья нашел бы пресное озеро или ручей. Он шел, поглядывая зорко вперед, и не беспокоился о медлительности каравана.

Темно-красное, как стылая кровь, огромное степное солнце наконец исчезло в багровой мгле. Сумерки быстро застлали землю и небо, оставив открытыми одни лиловые облака над закатом. Вечерняя свежесть резко повеяла над пустыней, и вдруг стала оживляться степь.

Сверля тишину, как тысячи буравчиков, начали перекликаться стрекозы, и вдруг неумолчным свистом их наполнился воздух. Шуршащие ящерицы выползли из щелей. Отвратительная фаланга убралась из-под ног Уйбы, мохнатым чудищем мелькнув по песку.

И вслед за другими хищниками выплыла на охоту болотная сова. За медленным и тяжким полетом ее долго и зорко следил киргиз.

Глава четвертая НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ

Уйба не ошибся. В лощине за темной каймою таволги отыскалась вода. Прозрачный родничок выбивал тонкую струйку из-под земли; она светлой нитью вилась по просторному руслу весенних потоков и исчезала в густой заросли камыша. Этой воды должна было хватить на всех путников и лошадей.

Обследовав место. Уйба вернулся к ожидавшему его отряду и объявил, что место для привала им найдено.

Усталый караван с большою охотою последовал за нам через серую полынную степь. Горький запах поднимали с остывших растений копыта лошадей; разливаясь в воздухе, плыл нежный аромат, напоминая о диком просторе и воле.

Провести арбу через заросли тала оказалось делом нелегким. Уйба к Тит должны были придти на помощь Тане. Усилиями усталого коня и людей повозку скатили в долину.

Беловодские выходцы остались позади. Кажется, впервые с момента присоединения их к каравану представилась возможность монашку обменяться мыслями наедине со своим епископом. Он поспешил воспользоваться случаем.

— Парень в самом деле на Беловодье пошел, — грубо проговорил он, — вот молодец, право!

— А провожать-то ведь нам его придется! — ответил Мелетий тихо. — Забыл?

— Эка важность, проводим!

Маленький урод захохотал. Мелетий оглянулся на него, призывая к осторожности, потом спросил:

— Что ты?

— Ничего!

— Придумал что-нибудь?

— Может быть…

Мелетий спокойно откликнулся на зов Уйбы, и оба, прервав разговор, спустились к роднику.

Место для ночлега было выбрано удачно. Густая стена таволги и шиповника ограждала путников от степи. Орошаемые родником долинные травы были сочны и свежи. Казалось, сюда не доходил зной. Не приходилось искать и пастбища для лошадей.

Арба была разгружена, кошмы разостланы. Костер запылал прежде, чем странники успели рассесться. Аромат кирпичного чая смешался с запахом полыни. Уйба, памятуя о законах гостеприимства, не жалел запасов. Ужин над родником напоминал недавнее пиршество в юрте Абудхаира.

Длиннорукий урод, ловко хватая лучшие куски каурдака, выл от восторга. Он дивился вместительности арбы и великой предусмотрительности Уйбы.

— Ай да киргизы! Вот молодец народ! — кричал он, разгрызая орешки баурсака каменными челюстями.

Глотая огненный напиток, Уйба заметил с упреком:

— Если ты хочешь похвалить народ мой или сказать ему приятное, то зачем называть его киргизами?

В голосе его звучала обида. Монашек подавился орешком.

— Подожди, — откашливаясь, пробормотал он, — да разве ты не киргиз?

— Мы не киргизы, мы из рода алчин, — поправил Уйба, — древний род хергис давно уже вымер. Нет его! Хергис был славный род, храбрый род. Хергисы наезжали на русские села и грабили их, а потом всех нас стали называть хергисами… Хергис это только род, а народ мой — казаки. Если ты пришел в степь, то тебе надо знать это. Я — казак.

Он произносил слово, деля его надвое, так что выходило «каз-ак», но оттенок этот не был замечен слушателями. Монашек воскликнул в изумлении:

— Казак? Так ты казак?

— Да, казак!

Он указал на Тита.

— А это кто, по-твоему?

— Русский!

Тит вмешался в спор.

— Уйба говорит правду, — сказал он, — киргизы называют себя казаками. Казак по-степному значит вольный человек. Кто ее знает? Может, и нас стали по ним звать! Ведь когда-то мы в самом деле были вольными людьми.

Он усмехнулся. Уйба, выслушав хозяина, спросил с любопытством:

— Разве и ты не слыхал никогда, откуда пошло наше название?

Тит покачал головою.

— Так я расскажу тебе, отчего мы — казаки, почему земля наша называется Казахстан. — заявил киргиз. — Я это знаю с тех пор, как родился.

— Расскажи, — предложил Тит, — это будет у нас, как в юрте, братья, разговор у очага… — пояснил он с улыбкой и вновь обратился к киргизу: — Рассказывай же, Уйба. Мы будем слушать!

Уйба понурил голову. Тит вытянул усталые ноги и закрыл глаза. Таня с оживлением стала глядеть на рассказчика: она любила анекдоты Уйбы, его разукрашенную речь. Монашек придвинулся к епископу, нагло шепчась с ним, но тот отодвинулся от него с раздражением. Тогда, выждав полной тишины, Уйба, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, начал рассказ. Он произносил слова нараспев и покачивался в такт ритмической размеренности своей речи. Она была более похожа на пение.

— Давно-давно тому назад, — пел он, — жил и правил кочевыми народами могучий и храбрый Аблай-хан. Был он господином степей от Урала до Алтая, от Барыбы до Кара-Кумов, и не было счастливее, могучее и богаче его человека на всей земле!

Уйба примолк на минуту и покачал головою. Он оглядел всех с усмешкой, призывая и слушателей посмеяться над неразумным человеком.

— Но ведь богатому хочется быть богаче, счастливому — счастливее! — сказал он и с грустью стал петь дальше: — Тогда задумал Аблай-хан стать господином всех степей, какие создал Аллах на земле. Он разослал слуг во все стороны света узнать, есть ли еще степные царства и много ли нужно войска, чтобы ими овладеть.

Уйба покачал головою. Он жалел ханских слуг, принужденных выполнять приказания неразумного владыки.

— Вот начали возвращаться слуги, — продолжал он, — и все свидетельствовали они, что ни на севере, ни на востоке, ни на западе — нигде не нашли они другого владыки степи, кроме него! Только о южных пустынях никто не мог ничего сказать: до конца их никому не удалось дойти. Они непроходимы, покрыты сыпучими песками, безводны и мертвы…

Рассказчик вновь усмехнулся.

— Но вселился шайтан в Аблай-хана и не давал он ему покоя ни днем, ни ночью, требуя, чтобы послал он войска в пустыни, завоевал их и оставил там стражу и крепости на новых границах… О, шайтан, шайтан!

Уйба опустил голову, покоряясь могуществу зла.

— И вот призвал Аблай-хан своего полководца, славного Колчи-Кадыра, и повелел ему взять лучшие полки и отправиться в поход на южные степи и привести к повиновению всех государей, какие встретятся ему за пределами Кара-Кумов… Был Колчи-Кадыр верный слуга! Он не стал отказываться, а взял пять лучших полков и двинулся с ними в пески Кара-Кумов…

Нельзя было не вздохнуть над участью храбреца. Уйба прервал пение, чтобы дать слушателям время сделать это. Но уродливый монашек грубо нарушил жалостливую тишину.

— Всякому свое Беловодье на роду написано! — пробормотал он.

Никто, впрочем, не прибавил ни слова, не шевельнулся. Как эхо отдавалась у каждого в сердце киргизская сказка, и слушали ее с зажатым дыханием.

— Кто не знает страшных пустынь, прозванных Кара-Кумами? — продолжал рассказчик. — Кара-Кумы значит по-русски — черные пески! И черная смерть бродила в полках Колчи-Кадыра, и гибли воины его. один за другим в мертвой пустыне от голода и жажды… Но вел остатки их вперед Колчи-Кадыр, повинуясь повелению хана. Роптали воины, но он не хотел слушать их! И вот однажды был покинут на произвол судьбы храбрый Колчи-Кадыр, оставлен в страшных песках славный полководец… Он умирал от жажды и молил небеса избавить его от мук и позора!

Уйба живо чувствовал участь героя. Таня увидела слезы на его глазах. Но жалобный напев уступил место бодрому, когда вмешались небеса в судьбу верного слуги Аблай-хана. Уйба продолжал строго:

— Но сжалились небеса, и вместо черной смерти спустилась с небес белая каз-ак, белая, как облако, гусыня[18] и принесла умирающему испить. Она защитила его от зноя белыми крыльями, напоила его холодной водою, и остался по милости неба живым славный Колчи-Кадыр! Но не захотел он возвратиться к безумному Аблай-хану и просил гусыню не покидать его… И она осталась с ним жить. Небеса повелели ей стать женщиной, и она была женою полководца. Тогда вышли они из черных песков в Голодную Степь и здесь поселились как родоначальники. Стали потомки их из рода в род называться казаками, потомками вольной птицы и храброго вождя… Да и до сего времени еще Старшая Орда кочует в Голодной Степи. Там не знает народ наш иного имени, кроме «казак»!

Уйба оглядел своих слушателей.

— Вот док получил свое имя народ мой! — заключил он.

Никто не посмел улыбнуться. Даже монашек, кажется, был несколько тронут наивным рассказом. Мелетий же радушно сказал:

— Славная сказка, Уйба! Никогда не забуду ее… А ты, Тит, — обернулся он к юноше, — о чем думаешь?

Тит лежал на траве, запрокинув голову, и глядел, как черный занавес ночи, осыпанный блеском звезд, застилал небо от края до края. Он думал о том, что не в первый раз укрывает оно искателей счастья и сотни лет назад-так же сияли звезды кочевникам, бродягам, беглецам и воинам, перекочевывавшим с места на место, с севера на юг и с востока на запад в поисках своего счастья…

Мелетий, не дождавшись ответа, положил руку на плечо юноши. Тит вздрогнул от неожиданности и резко отстранился, точно выполз из-под ладони. Это движение показалось Мелетию странным, он насторожился. Потом уже весь вечер он следил за молодым казаком.

А Тит между тем не заметил происшествия. Оно слилось с мечтою и не осталось в памяти. Он не расслышал вопроса, и Мелетий не повторил его вновь. Почуявший размолвку монашек пришел вдруг на помощь товарищу.

— Что задремал, Тит? — закричал он с резкой веселостью.

— Хороша сказка, да под сказки спать хочется, Правда? Ну, спасибо тебе, казак! — обратился он с тем же шумом к киргизу.

— За сказку спасибо и за ужин спасибо. Пора спать… А как же мы с лошадьми, братья, сделаем? Пуганая ворона и куста боится… А все-таки лучше будет, если мы сторожить станем по очереди… Мало ли что!

Уйба считал охрану совершенно необходимой. Лошади бродили в низине и могли уйти по свежим и обильным кормам. Он заявил, что первую половину ночи, наиболее опасную, будет сторожить сам; под утро же обещал разбудить монашка, всячески желавшего быть полезным.

— Да, для надежности, пожалуй, мы и оба посидим на заре, — с казал Алексей, разумея своего товарища, — а вы спите с богом! Ведь завтра опять в путь, братья. И тебе, казак, — добавил он Уйбе, — нужен отдых.

Уйба помог Тане убрать остатки ужина. Когда все было прибрано, он спустился к лошадям в добром расположении духа. Услужливость длиннорукого монашка примирила его с путешественниками, и он, растянувшись на траве, затянул унылую песню бог весть о каких новых приключениях древних ханов и их полководцев.

Лагерь заснул.

Резкой ночной свежестью и теплом росою ложится под утро стенная ночь. Уйба назябся, устал и замолк. Ему захотелось укрыться теплым сном. На рассвете он вернулся к своим спутникам и застал монашка готовым его сменить. Он похвалил маленького урода и указал, где паслись лошади. Монашек толкнул на ходу своего товарища, попрекнул его и спустился в долину.

Уйба пожелал успеха сменившему его сторожу и, завернувшись в кошмы, уснул, благословляя землю и небо за тепло постели.

Глава пятая КОНИ И ЛЮДИ

Тит был разбужен бешеными воплями Уйбы. Он поднялся на ноги и увидел нечто необыкновенное. Киргиз лежал вниз лицом на траве и оглашал пустыню дикими криками. Они прерывались проклятиями. Несчастный был неподвижен, и только руки его, сжимавшие в отчаянии голову, видимо, напряглись, чтобы стиснуть ее как можно крепче.

Тит подошел к нему, ничего не понимая. Уйба, не отвечая на вопросы, продолжал вопить и стонать. Наконец Тит поднял его силою и приказал отвечать.

Тогда, безнадежно махнув рукой на лощину, куда были отогнаны с вечера лошади, он сообщил:

— Две лошади пропали, хозяин!

Казак был объят бешенством. Оно предшествовало отчаянию.

— Ты же стерег их, — кричал он, — ты стерег!

Киргиз озлился.

— О, тогда они были здесь! — злобно проревел он. — Или у Уйбы пропадало что-нибудь?

— Когда же они пропали?

— Когда я уснул, конечно!

— А! Ты уснул… Уснул, бросивши лошадей?

— Их остались стеречь твои гости! Они обманули Абулхаира! Они обманули Уйбу… Они обманули тебя, хозяин!

Тит отшатнулся.

— Что ты болтаешь, Уйба. Что сделали гости? Где они?

Голос его был глух. Руки дрожали. С большим трудом удавалось ему продолжать свой допрос, который разбивался о каменное отчаяние Уйбы.

— О, они тоже пропали, — отвечал он, — они пропали!

— Кто пропал?

— Разве ты не видишь? Твои гости!

Киргиз был деликатен. У него не хватало духу высказать всю свою мысль хозяину. Он полагал, что тот должен был понять сам.

Намеки однако нисколько не трогали юношу. Чудовищная ложь Уйбы требовала немедленного расследования. Тит допытывался с холодной настойчивостью:

— Отвечай, где гости? Где лошади? Зачем ты говоришь загадками?

Тогда Уйба встал и провопил в ужасе:

— Они угнали наших коней, хозяин!

Киргиз дрожал — и не от сожаления, не от обиды: он был потрясен невероятностью самого факта. Тит понимал его.

— Кто угнал коней, Уйба? — переспросил он еще раз.

— Твои гости! — ответил тот.

Тит обратил наконец внимание, что ни епископа, ни монашка не было вблизи, что они одни только оставались глухи к безумным воплям киргиза. Но одного этого обстоятельства было еще слишком мало для мод подтверждения страшного обвинения. Тит схватил Уйбу за плечи и, жестоко встряхивая, поставил на ноги.

— Перестань реветь, — кричал он, заглушая не прекращающийся вой Уйбы, — ты сошел с ума. Как могут наши гости угнать лошадей. Подумал ты, что сказал?

Уйба притих. Но едва лишь Тит смолк, как он в новом припадке отчаяния охватил голову растопыренными пальцами.

— Где же лошади? Где же гости, если они не воры? — провопил он.

Таня в ужасе и с страшным предчувствием надвинувшегося несчастья глядела на споривших.

— Погодите, — перебила она их, — может быть, они увели их на водопой?

— О, водопой! — снова взбесился Уйба, услышав замечание хозяйки. — Разве мало им родника? И разве не все три лошади одинаково хотят пить?

Он бросился вновь на песок вниз лицом, свидетельствуя тем, что все слова напрасны и лучшее — отдаться отчаянию.

— Вероятно, они уехали поискать новых пастбищ… — растерянно пробормотал Тит, отвечая на безмолвный вопрос жены. — Или, может быть, им почудился зверь…

Уйба стал на колени, чтобы устыжающе взглянуть на хозяина. Трусливое нежелание признать несчастье было ему не по душе.

— О, пастбища! — укоризненно воскликнул он. — Да зачем же они увезли наши турсуки с кумысом? Где же эти пастбища? Я не вижу никакого признака человека и лошади в степи?

Он с горькой усмешкой обернулся к Тане.

— Пойди, взгляни ты. Глаз твой зорче моего, может быть, ты увидишь?

Таня взглянула на мужа. Они вместе спустились вниз.

— Уйба что-то напутал, — несколько раз повторил он, — что-то не так. Не может того быть Таня…

Он не желал произнести оскорбительные слова и умолк.

Третья лошадь, ходившая в арбе, равнодушно паслась в лощине. Она подняла голову, завидев приближающихся людей, но они прошли мимо. Полоса и очного пастбища в виде помятой, поваленной и затоптанной травы вела их все дальше и дальше Широкая плешь на пригорке указывала место, где коротал ночь Уйба. Но сменившая его охрана относилась к своим обязанностям не столь легкомысленно. Никаких следов лежания нигде не было видно. Зато явственно была видны знаки возни возле лошадей. Здесь они были оседланы, отсюда свежий след промчавшихся всадников выходил из лощины в степь; он вился в полынных коврах в сторону от караванной тропы. Титу не нужно было слишком много времени, чтобы догадаться о намерении гостей, скрывшихся таким образом.

Он обернулся к Тане.

— Но ведь того не может быть! — тупо сказал он.

Таня выбралась наверх. Серая, полынная степь лежала перед нею безлюдной пустыней. Таинственная мгла исчезла с ночью. Утро было светло и прозрачно. Но зоркости ее глаз не хватило, чтобы проникнуть в беспредельный простор степи.

— Нет, я тоже ничего не вижу, — призналась она. оглядываясь кругом в бесплодной надежде заметить беглецов.

Предутренний ветерок, веявший над степью, становился настойчивым. Он заметал следы в степи и овевал свежестью лицо Тани, окружая его золотистым венцом волос. Необозримый океан полыни покрылся заревом восходящего солнца. Веселое утро вставало над миром, чтобы принести горький день.

Грозное проклятие отца настигло наконец самовольную жену. Таня вздрогнула и спустилась назад в долину.

Она готова была принять безумный гнев мужа.

Тит сидел на траве, обняв колени. Ни малейшего жеста раздражения не выказал он более. Наоборот, он был исполнен смирения.

— Нет? — спросил он равнодушно.

— Нет ничего! — подтвердила она.

— Это испытание, — тихо сказал он, — принимаю его с радостью…

В темных глазах его блистало сытое счастье бездумной веры. Таня, далекая от религиозного безумия мужа, отнеслась к нему с сожалением… Но разве можно было найти другое объяснение бессмысленному происшествию?

— Принимаю, — повторил Тит и встал, — безроптиво принимаю и господа благодарю… Пойдем, Таня!

Он, не взглянув более на жену, широко перекрестился и пошел назад. С какой-то особенной поспешностью он захватил по дороге лошадь: точно торопился подтвердить богу и людям свою готовность выдержать испытание.

Он приготовил повозку и помог Уйбе подняться с земли.

— Уйба, — сказал он, — что ты, ребенок? Вставай и показывай дорогу. Сам господь будет нас снабдевать в пути питьем и пищей и силами. Идем!

Киргиз уже пережил свое горе. Глаза его высохли.

Он поднялся молча и взялся за дело без ненужных слез. В несколько минут караван был переоборудован из конного в пеший, единственный турсук наполнен водою и арба погружена.

Уйба обернулся к солнцу и, закрыв глаза, прочел правило Великой Ясы[19]. Он знал законы грозного Чингисхана, как все киргизы, наизусть.

— Тот, у кого найдется краденая лошадь, — величественно читал он, — обязан возвратить ее хозяину с прибавкой девяти таких же лошадей. Если он не в состоянии заплатить этого штрафа, брать у него детей, а когда не будет детей, то зарезать самого как барана!

Он поклонился в знак уважения к закону и прибавил с угрозою:

— Пусть помнят воры об этом!

Покончив с ночным происшествием, он пошел вперед. За ним последовала арба. Тит заключил шествие.

Горечью душного аромата пахнула в лица путников Полынная степь.

Солнце поднялось над краем серого океана, как-будто всплывая на поверхность с глубокого дна. И уже веяло зноем над равниною, стихал свист стрекоз, уходило в земляные щели ночное зверье и устанавливались, как цепь часовых, молчаливые суслики.

Тяжелый и страшный путь лежал перед искателями чудесной беловодской страны.

Глава шестая НОВОСЕЛЫ

Две недели продолжался жестокий переход от верховьев Иргиза к берегам Ишима.

Преуменьшение, как всякое отражение, он повторял собой тяжелый и неизменный путь всяких колонизаторов, То был вечный путь искателей! Они умирают от голода, задыхаются от жажды, падают от усталости, но всегда пробиваются вперед.

Лежал ли путь их в безлюдных пустынях, диких просторах, непроходимой тайге или неприступных горах, он был под силу только фанатикам, вооруженным непобедимою верою, только изгнанникам, которым нет дороги назад.

Отряд, возглавляемый Уйбою, обладал всеми этими свойствами. Он терпеливо сносил и голод, и жажду, и смертельную усталость.

Запасов, предложенных гостеприимным Абулхаиром. хватило ненадолго. Ни одного аула не встретилось более в степи. Голод угрожал уже с первых дней перехода. Добывать пищу в голой степи было нелегко. Охота на дроф стоила нескольких зарядов, и жирная степная дичь была редким лакомством. Чаще шло в пищу мясо сусликов, на которых охотились с палкою в руках. Горько-соленые озера были мертвы. Даже пресноводные ручьи и речки оказывались безрыбными. Большая часть их была обречена на пересыхание, и рыба в них не заходила.

Впрочем, в зарослях камыша, тала, осоки по берегам водилась болотная птица. Иногда она служила предметом настойчивой охоты Уйбы. Но охота требовала времени, а зной, голод и жажда — все гнало путешественников прочь из дикой, ославленной даже кочевникам и степи.

Ноги мужчин были сбиты в кровь. Они не привыкли к ходьбе. Таня могла продолжать путешествие в арбе, но часто оставляла ее и добровольно делила со всеми трудности похода.

У старого киргиза нередко срывались проклятия с сухих, растрескавшихся губ. Но Тит нес испытание с необычайной терпеливостью. Он не пытался даже объяснить поведение своих гостей, дважды спасенных им от многих бед и уплативших долг свой столь жестоким предательством. Он считал великим грехом искать объяснения воле божией.

Напрасно Уйба, прилаживая котелок над костром, или Таня, мечтательно глядя в звездное небо, пытались навести его на подозрения. Он выслушивал их без внимания и, только покачивая головой, повторял:

— Этого понять невозможно! Невозможно понять! Подождите, когда господу угодно будет открыть волю свою…

Правда, иногда, изнемогая от усталости, прикрывая спаленное дочерна лицо свое от иссушающего дыхания пустыни, спотыкаясь израненными ногами на ровной дороге, человеческим, слишком человеческим чувствам поддавался он. Но и тогда ничего иного, кроме молитвы, не приходило ему на ум; ни к чьей, кроме божией, помощи он не взывал.

В конце концов был Тит хозяйственный, крепкий, хитрый и сметливый казак. Он отлично понимал трезвым практическим рассудком, что никто другой и не сможет ему помочь.

Сзади оставил он суровую родину; как никому другому более, казалась она юноше только огромной казармой, раскинувшейся на полях и в лесах, всеобщей казармой с принудительной дисциплиной. Тут был бы подавлен с царской жестокостью, всякий бунт. И дорога, которой он двигался теперь, была все та же исконная русская дорога. По бокам ее то на курганах, то в ложбинах одиноко торчали деревянные самодельные кресты над могилами безвестных искателей счастья. Иногда, вероятно, их некому было даже зарыть: кости и черепа, вымываемые ветрами из песка, подолгу маячили в глазах путешественников… Только впереди лежала праведная страна!

Да и что же оставалось делать вольнолюбивому человеку, когда еще свежей кровью лежал у всех на памяти растерзанный с невероятной жестокостью Пугачевский бунт?

— Господи, помоги! — шептал Тит, когда отчаяние овладевало им, и вновь, кусая губы, чтобы не стонать, двигался вперед.

Уйба утешался грядущей местью похитителям коней; Тит — молитвой; Таня — надеждою, что испытание освободит ее от карающей силы отцовского проклятия.

Между тем каждый новый день пути становился труднее.

Уйба был удивителен в своей выносливости. Степь приучает киргизов терпеливо сносить невзгоды. Старый джетак, широкие кожаные сапоги которого прикрывали ноги уже только сверху, шагал вперед, не переставая распевать степные легенды. Даже от стеснительных одежд своих он не пытался освободиться и надевал по-прежнему бешмет поверх рубахи. Круглая шайка его казалась приросшей к голове. Он никогда не обнажал головы, и, вероятно, встретив его без шапки, без бешмета, молодая хозяйка приняла бы за чужого.

Но если киргиз был привычен ко всем внешним трудностям пути, то молодым казакам приходилось преодолевать их сжав зубы.

Они не ленились, но и не любили труда. Их нельзя было назвать изнеженными, но такой подвиг был тяжел для них. Они жили в краю, где батрацкий труд слишком дешев. Они выросли в семьях, где джетаки заменяли рабов.

Пеленки маленького Тита стирал Уйба. Двухлетнему казачонку он заменял седло и лошадь, таская его на плечах верст за шесть в поле. Его будили, чтобы поносить на руках проснувшегося ребенка. С тех пор, как мальчик выучился говорить, киргизом стал распоряжаться еще один господин, самый требовательный. Он не шел, разумеется, в счет остальных хозяев и висел камнем, незамолимым грехом на душе батрака. С такими ношами люди бросаются в омута.

Но киргизы были выносливы и беззлобны. В пропахших ладаном избах они заменяли рабочих и пахарей, нянек и батраков. Религиозный казак презирал всякого иноверца; для него он не был человеком с правом на боль и усталость. У киргиза было другое лицо, другой язык, другая вера — значит он не был «подобен господу».

Перекрестясь, можно было работать на нем как на лошади; благословясь, можно было гнать его как собаку. Отвернув глаза от иконы, можно было обмануть и обсчитать его как неверного.

И все это делалось. Тит вспомнил теперь, как черными мухами ползли капли крови по лицу Уйбы, когда отец проломил ему голову сердечником за неподмазанное колесо. Он не забыл, как дважды уходил от жестоких хозяев киргиз и вновь возвращался осенью, голодный, избитый и оборванный как блудливый пес. Он жил в землянке, похожей на конуру, и ему запрещалось переступать порог избы, чтобы не опоганить в ней воздуха.

Выросши с таким слугою и меж таких же, как он сам, сверстников, откуда же было быть Титу привычным к ходьбе, голоду, жажде, зною и дорожному труду?

Двух взрослых хозяев теперь уже не мог обслужить один слуга, переставший к тому же считать себя батраком в тот же час, как только сел он в седло впереди каравана. Он был добродушен, но, жалея то одного, то другого, глядя, как Тит обмывал сожженные ноги, стертые и не заживающие раны, он и мог только ласково говорить:

— Вот уже скоро будет Ишим… Там вверх по нему будут русские поселки, мы добудем коней и пойдем дальше легко, как на праздник. Скоро, скоро, Тит!

В действительности же русские поселки встретились гораздо раньше, чем ожидал Уйба.

Степь в этих краях беспрерывно меняла свой вид. Переселенцы из России прибывали с каждым годом все больше и дольше. Новых земель, годных для земледелия, уже не хватало. Поселенцы подолгу бесплодно бродили от поселка к поселку в поисках пристанища. Их нигде не принимали. Идти дальше не хватало сил. Отчаявшись поселиться законным порядком они располагались самовольными хуторами, где придется.

Поселки с русскими названиями, повторявшими по большей части названия родных русских деревень, подвигались по Ишиму уже вглубь степи. Сосновки, Михайловки, Ключи и Архангельские встречались уже возле Терсаканя. Берега его были зазеленены, как и берега Ишима, вплоть до истоков.

Русское поселение издали Уйба принял за киргизскую зимовку. Вблизи оно оказалось еще более жалким. Глиняные землянки киргизских кстау[20] составили бы счастье русского новосела. Его временное жилище представляло просто шалаш, густо прикрытый соломой, землей и навозом. Возле под открытым небом валялся нехитрый мужицкий инвентарь. Тут же паслись тощие, но пузатые лошади, бродили две-три курицы и грелся на солнце ободранный кот.

Самовольные поля захватывались с излишками. Шалаши строились на широких просторных участках. Но хозяйских сил не хватало, земляные постройки казались могильными насыпями, и вся новая деревня походила на бестолковый раскидистый погост за околицей села.

Впрочем, и вблизи ни с чем иным нельзя было сравнить деревенскую мертвенную тишину и безлюдье, как с кладбищенским запустением. Все невеликое население хозяйствовало на полях, на огородах, в степи. Даже детей и старух не было видно. Только у крайнего шалаша, дальше которого Уйба и не имел намерения двигаться, лежал на камышовой подстилке крестьянин да возле него, с тоской глядя на дорогу, дежурила хмурая девчонка.

Она равнодушно встретила путешественников, указала, где вырыт колодец, как пройти на реку, и даже разрешила расположиться невдалеке от собственного жилища.

— А, да ну-те вас, — лениво отвернулась она от назойливых странников при последнем вопросе, — становитесь, где ладно… Мне-то что? Не видите, помирает человек? Чего пристаете?

Уйба отвел арбу в сторону и назначил место для привала. Отсюда решил он во что бы то ни стало тронуться на лошадях. Не ожидая раздобыться ими очень скоро, он огородил из кошм и повозки нечто в роде юрты. Тит остался возле больного и его хмурой сиделки. Крестьянин в самом деле умирал. Возбуждение, сопровождающее болезнь, уже исчезло. Чувства были подавлены. Он находился в полном сознании, но остался совершенно равнодушным к приезду новых людей и их разговору с девчонкой. Он видел, слышал и мог говорить, но отвечала за него она.

— Все горел, всё горел как печка, — рассказала она Титу, — а теперь видишь вот, стыть стал. Скоро землей покрываться начнет, — добавила она, — до завтра, чай, не дотянет, а?

— Не знаю, — ответил Тит и, несколько удивленный ее равнодушием, спросил: — Да он кто тебе? Чужой, что ли?

Девочка обиделась.

— Отец, чай, не видишь, что ли? — грубо возразила она. — Чтой-то я с чужим сидеть буду? Люди-то все в поле, а я не работаю… Чужой… — передразнила она, — скажет тоже. Кому охота с чужим няньчиться?

Тит смутился. Он не ожидал этакой бойкости от хилой, прочерневшей насквозь, с голоду, грязи и зноя девчонки и с осторожностью стал расспрашивать ее дальше. Она рассказала, что отец только с весны выселился на этот участок. Приехали же они из России зимой и жили до весны, толкаясь по людям и учреждениям в Акмолинске. Без всяких уже вопросов языкастая девчонка объявила, что весь поселок живет впроголодь, работает от зари до зари, но на урожай надежд нет, и всем все равно придется помирать.

— Да, верно, — сказал вдруг отец, — лучше бы нам сидеть дома… А то на, Беловодье! Вот тебе и Беловодье, кузькина мать. Эх, вы!

Он не пошевелился при этих словах, и Тит не заметил никакого оживления на его лице. Он уже находился в том покойном состоянии, которое свидетельствует о близости конца. Только зрачки его неопределенно двигались, отыскивая свет. Зрение потухало первым. Но слышал он еще хорошо, без всякого напряжения.

— Ишь, все забывает, — ласково, как на ребенка, проворчала девочка, — позабыл, что избу спалили, а? Где твой дом, ну?

Крестьянин лежал на ворохе камыша, прикрытом какой-то рванью. В ласковой своей заботливости об отце девочка суетливо стала подправлять овчиновый полушубок в его головах и выбившиеся космы осоки из-под него.

— Мамка-то как умерла, — рассказывала она Титу, — сам пироги печь стал да и спалил полдеревни. Чуть не убили. Только что нас, сирот, пожалели. Что же там оставаться было, только людям на совесть? Да и не подняться бы. Вот и пошли, вишь ты, белые земли искать. На новых местах, говорят, легче…

— А чем легче? — вступился опять отец. — Чем? Как вы без меня будете?

— А дома что ж?

— Дома-то к дяде бы, чай, пошли!

— Нужен он мне! — отрезала девчонка. — Как с тобой, так и без тебя. Хуже, чай, не будет!

— Не будет, знамо, — согласился отец и замолчал продолжая блуждающими зрачками отыскивать свет.

— Мать-то отчего померла? — спросил Тит.

— Подняла чего-то тяжелое, — ответила девочка и вдруг обратилась к отцу: — Пить хочешь, что ли?

Он молчал. С потерею вкуса и обоняния он не чувствовал ни голода, ни жажды. Уже второй день хитрая сиделка, стараясь застать его врасплох, добивалась напрасно от него ответа.

— Ни пьет, ни ест, — сказала она. оглядываясь на Тита, — видишь вот. Как же не умирает? Знамо, умирает.

Тит молча глядел на умирающего и его сиделку. Несколько времени они все молчали. Вдруг крестьянин пробормотал:

— Тучки, что ли, Настя?

— Какие тебе тучки? — сурово отвечала Настя. — Солнце вовсю палит. Не видишь, что ли, уж ничего? — спросила она.

— Не вижу, — признался тот, — темно, вовсе темно, не видать ничего. Думаю, тучки, что ли…

Зрачки бездействовали. Он закрыл ненужные более глаза. Мышцы мало помалу теряли способность повиноваться, и усилия сдвинуть руки на грудь, как подобает умирающему, ни к чему не привели.

— Ведь ему и лет-то всего сорок шесть, — неожиданно сообщила девочка, — можно, чай, вылечиться. Да ведь тут докторов-то нету…

Крестьянин почти уже не слышал. Все тело его вдруг опустилось и вытянулось. Судорожно стиснутые до того руки, поведенные было к груди, теперь распрямились. В то же время черты лица стали резче, нижняя челюсть отвисла, рог открылся. Веки были только опущены, но незакрыты. В щели их светилась роговая оболочка глаза, но зрачки были недвижны и тусклы.

В них не отражалось ничего. Виски впали, нос заострился и подлиннел.

— Вот землей покрываться стал. — указала девчонка. — Мне, как мать умирала, бабка все показывала да объясняла. Знаю. Гляди вот…

В самом деле, лицо умирающего желтело и сквозь прозрачную желтоватость просвечивало синевою. Оно стало как будто бы более продолговатым, вероятно, от подбородка, выдвинувшегося и приподнявшегося вверх со своей тощей бороденкой.

Девочка, подражая, должно быть, опытной бабке, подняла руки отца на грудь и сложила их крестом; затем тихонько подавила подбородок, чтобы сдвинуть челюсти.

— А то так и застынет, — пояснила она, — после уж не закроешь. Тятенька, да ты слышишь, что ли, меня, — крикнула она, наклоняясь к нему, — или уж не слышишь ничего?

— Слышу… — глухо прохрипел он.

— Ну вот, чего же ты помираешь-то? — сочла она нужным поговорить с больным. — Сам все в белые земли хотел… Ну вот они, белые-то земли! Что же ты? А? Не разберу. Громче!

Она наклонилась к его губам и, выслушав шёпот, тотчас передала ответ Титу:

— Кому, говорит, белые, а нам все черные! — и прибавила равнодушно. — Знамо, что так!

Несколько минут оба они глядели на умирающего, дожидаясь, не пошевельнутся ли еще раз его губы для последних слов. Но они не шевелились. Дыхание становилось медленным и неравномерным. За многими поверхностными следовал вдруг один глубокий и долгий вздох.

Ослабленные мышцы уже не могли более выводить кашлем слизь из легких, и она клокотала в горле.

— Ступай, тебя кличут, — указала вдруг Настя Титу, — что ты пристал тут? Не видал, как помирают, что ли? — презрительно добавила она.

Тит оглянулся и увидел, что Таня, махая руками, призывала его. Сзади нее дымился костер, и над ним на рогатинах болтался котел. Уйба возился подле него, должно быть, заваривая чай.

Тит пошел к ним. Уйба поднялся навстречу хозяину. Верный слуга успел уже обежать поселок, поговорить с новоселом у костра и узнать все новости.

— О, новая деревня, — наскоро повторял он. — с весны только пришли. Голодают. Лошадей и себе нет. На коровах пахали. Осенью разбегутся. Земли не знают, сеяли не то, что надо… Пропал народ, — покачивая головою, заключил он и повторил трижды: — пропал народ, даром пропал!

Отдых был не весел. Тит не сказал ни слова жене, но оба они думали об одном и том же: не суждено ли было и им вот так же даром пропасть?

— В Беловодьи, чай, земли получше? — пугливо спросил Тит киргиза, оглядывая жалкий поселок.

— Дело не в земле, — отвечал тот угрюмо, — дело в том, что надо знать, где что сеять, как хозяйствовать. А тут все новое.

Багровое солнце, быстро остывая, точно от поднимавшейся с реки прохлады, падало на прибрежную заросль. Шалаши, дороги, поля на них, речная зелень — все подернулось тонким налетом медно-красного цвета; стали бронзовыми соломенные курганы и тонкая фигура девчонки над умирающим отцом.

Тит долго смотрел на нее. Вдруг острый, пронзительный вопль пронесся в вечернем покое: то всхлипнула, всплеснувши руками, и завыла птичьим резким голосом Настя. Она причитывала с выразительностью и толковостью опытной плакальщицы.

— Тит встал и перекрестился.

— Умер, — сказал он.

— Покойник к счастью, — заметил Уйба, — от него хорош будет путь.

Точно отзываясь на тонкие вопли девчонки, стал показываться на тропинках в деревне народ. Может быть, и в самом деле пронзительный плач, несшийся по степи, был принят за повод вернуться домой раньше ночи. Во всяком случае, как ни велика была усталость, никто не отправлялся сразу к своему шалашу, но каждый сворачивал к покойнику и становился в круг около него.

Скоро за спинами обступивших умершего скрылись и камышовая постель, и покойник, и плакальщица. Только птичий голос ее, надрываясь, продолжал разноситься над широким простором самовольной деревни.

Он вычитывал перед собравшимися или перед столь же сумрачным и молчаливым небом историю мужицкой жизни, и перед кем же не воскресала в тот час собственная жизнь?

— И не поносил ты своего суконного кафтанчика, — рыдая, рассказывала девочка, — одну спину да рукава из огня вытащили. «Вот, говорил все, приколю сукна и заново справим…» А теперь и рубахи новой на смерть не приготовил… Буду я тебя класть, сирота, в стираную! Да и, господи, что же это за жизнь такая горемычная! — взвизгнула она, выходя из певучей монотонности, и заплакала вдруг просто и искренне, совсем по-детски, над собственной своей участью, забыв об обязанностях плакальщицы перед покойником.

Кто-то пытался ее утешать. Это напомнило ей о долге перед отцом. С новою охотою заверещал птичий ее голосок:

— Что же ты оставил нас с Петькой сиротами горькими, а вот все божился, — припомнила она, — что справишь нам осенью, как хлеб уберем, по обувке, ему — яловые, а мне — со скрипом, на резинках, с ушками! Кто мне мне их справит? Буду ходить теперь в валенках, горе мое горюшко!

Плач ее с каждым новым приступом отчаяния становился пронзительнее и резче. Он несся по вечерней тишине через головы собравшихся над покойником и донимал все живое вокруг.

Обняв колени, опустив на руки тяжелую от дум голову, слушал Тит. Глазами, переполненными слезами, глядела на лиловый закат Таня. Угрюмо прихлебывал раскаленный чай свой Уйба; может быть, в первый раз за всю жизнь не чувствовал он при этом обычного наслаждения. Плачущая девчонка незримым ядом окропила все вокруг себя.

Киргиз не выдержал наконец. Он с досадой выплеснул остаток чая и встал.

— Слушай-ка, хозяин, — сурово прикрикнул он на пригорюнившегося казака, — здесь не скорее добудешь коня, чем в голой пустыне. Для чего же нам сидеть здесь и плакать над чужими покойниками?

Тит взглянул на жену.

— Хорошо, — согласился он, — тронемся завтра чуть-свет… — и спросил тихо: — Много ли, Уйба, остается нам?

— Большая половина дороги позади, — ответил тот, — зима застанет тебя под крышей!

— Под какой крышей?

Тит оглянулся на убогие шалаши и вдруг впервые за весь путь с ужасающей ясностью представил себе безнадежность своего предприятия: ведь и этот новосел, над которыми причитывала девчонка, шел в белые, свободные земли за счастьем! Он зажмурил глаза, встряхнулся, затем встал лицом к востоку и начал молиться.

Глава седьмая НА ЯРМАРКЕ

Представления Уйбы о днях и числах были смутны. Он не привык к русскому календарю и забыл свой. Все-таки, лежа под открытым небом, ему удалось по звездам и месяцу установить время. Оно совпало по всем приметам с разгаром ярмарки в Атбасаре.

Киргиз был взволнован сделанным им открытием. Он едва удержался от искушения немедленно разбудить хозяина, но утром, так рано, как только позволял рассвет, он поднял его на ноги.

Тит открыл глаза с уверенностью, что проводник сообщит ему о новом несчастьи с последним конем. Он приготовился спокойно снести и это.

— Что случилось, Уйба? — спросил он.

Киргиз стоял перед ним, скрестив на груди руки.

— Нынче твой бог рыскал по степи, — весело сказал он, — и увидел твое положение и пожалел твою молодую жену, а с меня согнал сон, и вот я вспомнил, Тит Палыч, — с усмешкой, но твердо провеличав хозяина, заявил он, — что если мы с тобою поторопимся, то застанем еще ярмарку в Атбасаре!

Тит вздохнул, благодарственно перекрестился за то, что ничего не случилось, и тогда сел на землю, обняв колени. В сонные глаза бил резкий свет розового пожара.

Тяжелый туман, ползавший по степи, разом охватил согретое сном и постелью тело. Он зевнул.

— Зачем нам ярмарка, Уйба? — лениво спросил он.

Уйба начал объяснять ему значительность и важность пришедшего к нему ночью откровения. Он еще раз сослался на рыскавшего в степи русского бога, без помощи которого, по его мнению, он никогда бы не смог вспомнить о ярмарке в Атбасаре.

— Да почему же нам нужно сворачивать в Атбасар? — вновь спросил Тит.

— О, — рассердившись, воскликнул киргиз, — мы узнаем там все новости, какие живут на свете, и купим коней!

— И для этого делать такой крюк? — смеясь, сказал Тит, освеженный туманом и настойчивой болтовней проводника. — Стоит ли, Уйба?

— Зато у нас будут лошади, чай и сапоги, — возражал киргиз, — и мы догоним то, что потеряем!

— Разве иначе нельзя добыть лошадей?

— Нет!

Тит задумался. Уйба продолжал:

— Здесь нет ни одного аула, а у русских пашут на коровах. Может быть, взять корову? — издеваясь, доказывал он, необходимость свернуть с дороги в Атбасар. — Кстати, ее будет доить хозяйка, и вместо чая мы будем пить молоко…

— Сколько дней пути до Атбасара?

Уйба положил на путешествие не более трех дней, и Тит согласился немедленно тронуться в путь.

Киргиз немного ошибся в своем расчете: тяжелая дорога отняла у измученных путешественников пять дней. Но уже к вечеру четвертого дня они очутились среди ярмарочной суеты.

Ярмарка занимала огромное пространство перед городом. Вытоптанная степь представляла здесь один сплошной выгон. Он был покрыт отарами овец, табунами лошадей, караванами верблюдов, груженых вьюками сырья. В самом городе происходила только торговля европейскими изделиями. Сюда, же стекались кочевники со своими стадами. Здесь продавался- и выменивался скот. Отсюда уже, распродавши свой неуклюжий товар, отправлялись степные жители в город закупать чужие изделия.

Из самых дальних, из самых глухих уголков степи прибывали сюда продавцы со стадами. Некоторым из них приходилось выходить со своих пастбищ за недели и месяцы, чтобы поспеть на ярмарку, и столько же тратить на обратный путь. Немудрено, что ярмарка была великим событием в степи.

Целый день пробиралась арба наших путешественников среди других скрипучих арб, телег, пешеходов и всадников, ржущих коней и ревущих верблюдов.

Никто не обращал на них внимания, но Уйба зорко приглядывался к веселым смуглым лицам кочевников, попадавшихся навстречу. Ярмарки, привлекающие миллионы киргизов, служили местом самых неожиданных встреч. Старый киргиз когда-то сам пригонял сюда свои отары и теперь не мог не вспоминать в пестром шуме жизни своей собственной молодости. С нею вспоминались люди и лица. И не раз за день вдруг взволнованно окликал Уйба то одного, то другого незнакомого старика. И, чтобы выйти из неловкого положения, он расспрашивал, не продажны ли их кони, и какова нынче на ярмарке цена хорошим лошадям.

Чем ближе к городу, тем становилось труднее пробираться вперед. За полторы — две версты толпа была густа настолько, что двигаться дальше было немыслимо. Уйба свел с дороги арбу и поставил ее в ряд с другими, на только что освободившееся тут место.

Новые люди были приняты соседями как гости, со степным гостеприимством и казанским радушием. Ярмарка была праздником для всех этих кочевников, месяцами не видящих ничего, кроме овец, лошадей и баранов. Не было ничего удивительного и в том, что новоприбывшим было тотчас же предложено угощение. Для них был открыт турсук с кумысом и каждому поднесена новенькая жестяная кружка с драгоценным напитком.

Вслед за тем у высокого колеса арбы, как у очага в юрте, последовал оживленный обмен новостями. В нем со стороны новоприбывших, впрочем, участвовал один Уйба.

Оглушенная шумом, зноем, пылью и духотою, обессиленная усталостью, голодом и отчаянием, Таня испуганно озиралась с вышины своей арбы. Никогда в жизни не приходилось еще ей видывать такое множество людей и животных, такую суету, шум и пестроту.

То полосатые как арбузы, то клетчатые как решетки тюрьмы, то усеянные красным горошком по синему полю, то желтыми яблоками по зеленой листве двигались шелковые бешметы по дороге меж арб, среди караванов, неуловимо, точно цветы в волнующей степи.

Женские джаналыки всех оттенков, яркие как тюльпаны весной, мелькали повсюду. Ветер разносил их над толпою, и тогда они напоминали радужные крылья пчел над цветущим лугом.

Вокруг оленгчей, устраивавших свои концерты в этой сутолоке, собирались веселые венки нарядных девушек и парней. Певцов заглушал рев верблюдов, испуганных шумом и толкотней. Но слушатели только теснее смыкались вокруг да наклоняли ухо поближе к сидящим на земле артистам.

Не менее не благословленной своей жены был ошеломлён всей этой пестрой суетою и сам Тит.

С тоской изгнанника и грустью чужеземца он смотрел, как с хозяйской торопливостью спешили кочевники в город, как возвращались оттуда. Они весело пробирались в толпе. Сверкающие чайники, кружки, ведра, котелки звенели за их спинами. Уздечки, ножи, топоры, косы то и дело передавались из рук в руки; покупка шла за новость, которую можно было обсуждать с любым встречным знакомцем. Отрезами шелка и ситца хвастались покупатели целые дни, показывая их всякому, кому было не лень остановиться.

Облокотившись на колесо арбы, не заражаясь нисколько общей веселостью, рассматривал молодой казак все это скользящее, мелькающее перед ним.

Между тем Уйба, занятый болтовней с земляками, успел не только повыспросить о чужих, но и рассказать о собственных приключениях, намерениях и событиях. Тит, до сознания которого иногда вдруг доходил смысл рассказываемого, вдруг услышал, как Уйба описывал пропажу лошадей. Он не скупился на бранные слова по адресу епископа и монашка и не жалел поэтических образов из имевшегося у него запаса, чтобы дать портреты воров.

— Это были змеи, родившиеся от фаланги и скорпиона, которые свили гнездо в сердце моего хозяина… — повествовал он.

Тит повернулся к собеседникам, чтобы прервать киргиза, но старейший из слушателей опередил его.

— Э, погоди, бай, — вежливо остановил он рассказчика, — погоди, не спеши. Я хочу тебе сказать два слова, может быть, они тебе пригодятся…

— Говори, говори, бай! — охотно приостановился Уйба. — Слова твои дороже табунов…

— Если не табунов, то двух коней они стоят, усмехаясь, отклонил любезность старик, — Ведь ты, говоришь, потерял двух лошадей?

— Двух, бай!

— И приехал сюда, говоришь, чтобы добыть себе, новых?

— Именно так, бай!

— Во всяком случае не вижу я надобности покупать чужих лошадей, пока есть свои…

— Были, бай! — спокойно поправил Уйба.

— Но ведь они не сдохли и ты не снял с них еще шкуры! воскликнул старик. — Ты можешь вернуть их!

— Да! А пока бить ноги вместо лошадиных копыт, — заметил Уйба и приподнял черными пальцами бесполезные покрышки расползавшихся по швам легких сапожек. — Нет, бай, так не годится. Вот если бы ты сказал мне, где они, наши кони, так, верно, были бы слова твои мне дороже табунов и отар!

— Вот это я и собирался тебе сказать, — спокойно отвечал тот. — Я уже узнал тех, о ком ты рассказывал!

— О, ты знаешь их?

Уйба застонал от любопытства. Тит оглянулся па говорившего. Старый киргиз, суровый и строгий, как предзимняя степь, взглянул на молодого казака.

— Послушай и ты, хозяин, — пригласил он его, — дело это, я думаю, будет тебе по душе. Не далее, как неделю назад, двое русских здесь ни ярмарке пробовали продать верховых лошадей, да покупателю дело показалось нечистым, потому что лошади были слишком загнаны, и он стал спрашивать, отведя коней в сторону, нет ли на них тавр или отметин? Таков уж наш обычай, — объяснил он Титу, — иначе кто бы не накупил краденого?

Даже и при всей своей вежливости Уйба не был и силах удержаться от вмешательства в стройную речь киргиза.

— Ну и что? — закричал он. Поймал он воров, этот мудрейший из казаков, — пусть плодится его скот, как мухи на падали? Поймал?

— С двух слов, — ответил киргиз.

— Где же они, бай, где?

Их отпели и станичное управление: они — русские, и мы не хотели судить их по закону Великой Ясы, чтобы не ссориться с русскими начальниками.

— А кони?

Коней водили два дня по ярмарке, да никто не признал их своими. Теперь, бай, посоветовал он, ты пойди с хозяином и станичное управление и погляди, не ваши ли кони стоят в загоне у начальника, где держат всякий бесхозяйственный скот…

Уйба задыхался от волнения и счастья. Он кланялся, прижимал руки к груди и взволнованно оглядывался на хозяина, призывая его делать то же.

Тит поблагодарил старика и спросил о судьбе захватчиков коней.

Киргиз отвечал, как о вещах, не стоящих внимания;

— Сидят в клетке. Говорят: их сейчас же признали по бумагам, как беглых из Оренбурга. Станичные начальники говорили, что эти люди делали сами деньги… — проворчал он и, припоминая, вероятно, рассказ Уйбы, прибавил: — Ты плохих гостей принимал, хозяин! Поблагодари своего бога, что они только увели лошадей. Такие у нас в степи не боятся и убить человека…

Тит смутился. Впервые, хотя и на мгновение только, вспыхнуло в нем подозрение. Оно, как блеск молнии, осветило вдруг все то, что было до сей поры неясно и темно в поведении беловодских гостей. И неприязнь, которою встретил он епископа с прислужником, теперь объяснилась ему… Но все это продолжалось не долее чем вспышка молнии. Он обернулся к Уйбе и сказал:

— Уйба, не про наших коней идет речь!

— Но посмотреть, посмотреть надо, хозяин! — со стоном воскликнул он.

— Да, мы поглядим!

Тит кивнул головою и с недоверчивой усмешкой передал Тане известие. Она, наоборот, приняла его с радостью.

— Слава богу, лошади нашлись! — засмеявшись, закричала она. Уйба, ступай же скорее на ними.

Старый киргиз простер свою вежливость до тою, что вызвался проводить гостей. Он, разумеется был небескорыстен. Его интересовало более собственных дел развитие новости о двух конях, ворах и неожиданно нашедшиеся теперь хозяевах. Новость гуляла по ярмарке все еще без продолжения и конца. Старик мог стать первым вестником ее развязки.

Он вел гостей с охотою и едва удерживался от наслаждения уже теперь, останавливая встречных, сообщать им историю своих спутников. Уйба расталкивал прохожих, улыбался и только иногда с опасливым ожиданием оглядывался на своего молчаливого хозяина.

Тит следовал за ними спокойно, Он с любопытством приглядывался к оживленным, праздничным лицам. Шумное веселье подымалось к вечеру со всех сторон, то тут под плясовые напевы зурны, то там под песни оленгчей, то под звон домбр у балагана, то просто под горластый вой сбывшего удачно стадо киргиза, среди улицы и толпы.

В городе, представлявшем, собственно, захудалую казачью станицу с двумя тысячами жителей, теперь не было и следа деревенского житья.

Песчаные улицы били переполнены людьми, арбами и верблюдами. Мелкая пыль стояла над ними как туман в степи. В узких проходах между крытыми одной сплошь крышею торговыми рядами пришлось пробиваться чуть не силою. Киргизы глотали пыль без всякого выражения неудовольствия Но Тит морщился, чихал и кашлял. Попытки его уговорить проводника свернуть куда-нибудь в сторону оставались бесплодными.

В шуме и толкотне нельзя было ни говорить, ни слушать, ни тем более выбирать дорогу.

Впрочем, станичное, управление как везде, так и здесь помещалось и самом центре города, на базарной площади, позади единственной церковки и напротив мечети. Волей-неволей нужно было пробиваться вперед среди ярмарочной бестолочи. Загон же с бесхозяйным скотом, всегда переполненный во время ярмарок, помещался тут же в огромном дворе правления.

Тит вздохнул с облегчением, узнав, что дальше идти не нужно.

Станичный писарь, усатый малоросс, принимавший просителей, жалобщиков и заявителей всякого рода тут же во дворе, сидя на крылечке, выслушал новоприбывших и согласился, что кони могут оказаться и теми самыми, которых ищут просители. Он не прибавил к тому по ленности ни слова. Несколько минут продолжалось молчание. Писарь глядел мимо, в ворота, настежь распахнутые, где толпился праздный народ, Уйба волновался, киргиз ждал, Тит же, дивясь тому, что не видит ни одного казака нигде, осматривал правленское хозяйство. Оно было не велико, Но под навесами кормилось с полдюжины превосходных лошадок. Возле них хлопотали киргизские бешметы.

Тит не выдержал и, подталкиваемый Урбой, спросил почтительно, что же думает начальник об их деле.

Тот взглянул на докучливого посетителя и посоветовал ему справиться у казака, где те кони, о которых шла речь, и посмотреть их, а не приставать к нему с пустяками.

Тит оглянулся и, не увидевши ничего похожего на казацкую рубаху, спросил, где господни писарь видит казака. Тот выругал бестолкового парня и ткнул толстым пальцем в сторону бешмета, хлопотавшего под навесом.

— Вон казак, дурья твоя голова, — пояснил он. — У нас не Россия, одеваются по степовому!

Тит отправился к казаку в бешмете. Тот заявил, что на тех конях возят воду, и предложил обождать, когда казак с конями вернется.

— А ты думал, даром твоих коней кормить будут? — заметил писарь и ушел.

Просители уселись поодаль на длинную скамью, служившую одновременно и местом ожидания для просителей и привязом для казацких лошадей.

Седой киргиз с коричневым и блестящим, как прокопченная рыба, лицом, сидевший тут, немедленно вступил в разговор с новыми людьми. Он расспросил их, зачем они пришли к начальнику, и затем стал рассказывать о своих делах. Он оказался таким же джетаком, как Уйба, но занимался он тем, что провожал обозы русских переселенцев из одного конца степи в другой, указывал земли, давал советы и всевозможные справки.

Теперь он вел группу русских крестьян из Кокчетава в Акмолинск, а может быть, и дальше в горы, смотря по тому, как понравится им Приишимье.

— Ждем атамана, — сказал он, кивая на своих молчаливых спутников, тупо прислушивавшихся к киргизской болтовне, — будем просить пособие на переселенцев. Русский царь дает деньги. Почему же их не взять?

Он усмехнулся и, прищурив узкий глаз, долго глядел на Уйбу. Покончив со своими делами, он начал расспрашивать о намерениях Уйбы. В этот момент, как раз в таком же костюме кочевника, как и работавший под навесом, проскакал через ворота казак, держа на поводе четырех лошадей. Двух из них тотчас же признал не только Уйба, но и Тит. Уйба, бросив своего собеседника, с неистовым воплем кинулся к лошадям, и они приостановились, услышав голос. Казак соскочил на землю и с любопытством задержал свой маленький табун.

— Эге, — крикнул он, — твои, что ли?

— Мои, мои! — вопил Уйба.

— Вот что… — равнодушно подивился казак. — Что же ты раньше не шел за ними? Ну, расскажи, какие ты тавры на них знал?

Уйба быстро перечислил свойства, приметы и особенности своих коней. Он доходил до невероятных подробностей, самого интимного при этом характера. Окружившие его, лошадей и казака киргизы, крестьяне и тот любопытный, вечно шляющийся по местам, где постоянно происходят разные случаи, народ — все с величайшим одобрением слушали Уйбу.

Принадлежность коней была установлена быстро и бесспорно. Вышедший на шум усатый писарь разрешил передать их в руки хозяев. Общее удовольствие при этом выразилось в хохоте, криках, пожеланиях, советах и беззлобной витиеватой брани.

Киргиз, приведший хозяев, напомнил о конокрадах. Он потребовал при общем одобрении, чтобы воры были выведены немедленно на суд толпы.

— Пусть не шляются больше в степи, — кричал он, — не уводят коней!

Призыв был тотчас же поддержан зеваками, жадными до новостей и, событий. Но равнодушный писарь даже не почел нужным откликнуться на вопли. Присев на ступеньках, он молча созерцал буйную толпу.

Спокойствие его, впрочем, действовало не менее, чем всякие иные охлаждающие средства. Оставленные без отклика вопли киргизов угасли, как светильники с иссякшим маслом.

Тит, молча взиравший на все происходившее, подошел к крыльцу.

— Послушайте меня, господин писарь, — сказал он, и тот удивленно поднял глаза на парня, насилу вязавшего слова от волнения, — позвольте мне повидать этих людей…

— А для чего же это тебе понадобилось? — строго спросил писарь.

— О, — взмолился Тит и даже руки протянул вперед, — я только слово, одно слово опрошу у них… Одно слово, господин писарь, а от того слова моя жизнь может повернуться на другое!

— А бить ты их за то слово не станешь? — подозрительно спросил писарь, тронутый необычайной горячностью юноши.

— Никогда, господин писарь. Разве я сам не знаю, что можно, что нельзя? — заверял Тит. — Нет, я только одно слово спрошу. Пусть держат меня за руки казаки. Пожалейте мою жизнь! Она от того зависит…

— Жизнь?

— Да, жизнь!

Писарь был этим признанием смущен более, чем каким угодно другим. Оно ставило его в необходимость разрешить свидание. Он сказал сухо:

— По мне бы уж лучше, чтобы ты просился им морды набить, чем так. Ну, да твое дело, ступай.

Он подозвал казака и велел проводить Тита к арестованным.

— Не баловать там! — напутствовал он его. — А то, гляди, сам за решетку сядешь.

— Слушаюсь! — отвечал тот с тоскою, и оживление, с которым он встретил было приказание, сошло с его лица. — Подумаешь, — проворчал он, отойдя с Титом на достаточное расстояние от крыльца, — подумаешь, какая церемония. А сам лупит каждого — и правого и виноватого. Себе все можно, а мне — и конокрада не тронь…

Тит молчал. Сплюнув в сторону, замолк и казак.

Оставшиеся на дворе жадные до развлечений люди вновь принялись обсуждать происшествие. Некоторые бросились было вслед за Титом с явным намерением проскользнуть вслед за ним, но единого окрика с крыльца было достаточно, чтобы закаменели смельчаки.

Писарь встал и, покрутивши усы, равнодушно окликнул казака, занимавшегося под навесом с конями.

— Гони-ка всех со двора да запри ворота! — сказал он и под шумный ропот оскорбленного приказом люда величественно поднялся со ступенек.

Веселый казак немедленно привел приказ в исполнение и объявил, что занятия в правлении окончены.

Глава восьмая ВСЯКОМУ СВОЕ БЕЛОВОДЬЕ!

Для содержания преступников по случаю ярмарочного времени был отведен сверх постоянного помещения еще и чулан в глубине здания. Тит был проведен туда длинными, непонятно откуда взявшимися тут коридорами. Вместо часового, против двери стояла лишь его винтовка. Сам же караульный, вынужденный охранять теперь два помещения, большую часть времени проводил по середине хода между ними. Здесь было прохладно, темню и не лезли в нос мухи. Явился он после того, как казак, приведший посетителя, в течение нескольких минут производил оглушительный шум в коридоре. Он наводил на мысль, что все заключенные зараз и вместе принялись громить здание, вырвавшись на волю.

Но привыкший к подобным шуткам часовой явился на зов без всякого испуга. Он отнял у казака винтовку, прикладом которой тот колотил в стену, и поставил ее на место, а потом спросил уже:

— Ну, что дуришь?

— Вот, прими посетителя, — отвечал тот, выдвигая вперед Тита. — Дай свиданку!

— С кем?

— С теми, что на лошадях попали.

— А, фальшивомонетчики! — догадался караульный. — Оренбургские! Тебе, значит? — обратился он к Титу.

— Мне, — смущенно подтвердил тот.

— Ну так что же ты тут бушевал? — строго вопросил теперь он сопровождавшего посетителя казака. — А?

— Мое дело — привести, твое — исполнять!

— Что ж, я за ключами пойду, дверь буду отпирать ему, что ли? Волчка нет, да?

— Меня не касается.

Караульный открыл круглую заплаточку, прикрывавшую отверстие в двери, и показал на него Титу.

— Видайся скрозь него, — заявил он, — дверей не отпираем для всяких.

Тит был даже рад уклониться от всякой другой близости к арестованном. Так легче, казалось ему, было оставаться спокойным.

— Мне только спросить… — пробормотал он. — Мне ничего не надо больше.

— А, ну вот, спрашивай.

Он отошел от дырки, и Тит, пододвинувшись к ней, увидел чулан, обращенный в камеру. Самого его оттуда нельзя было разглядеть. Даже воткнувшись в отверстие, он мог бы показать бывшим в камере только свои глаза и переносицу. По ним человека узнать трудно. Никто из арестованных и не изъявил особого любопытства глазам, появившимся в окошечке.

В чулане было темно, мрачно и холодно. Но затемненного частой решеткой окна все же было достаточно, чтобы разглядеть арестантов. Их было четверо, и двоих из них тотчас же признал Тит. То были неразлучные беловодские товарищи, с которыми судьба в третий раз сталкивала его.

Длиннорукий монашек, стоя на скамейке, заглядывал через решетчатое окно на улицу. Мелетий же лежал, вытянувшись, на полу, у стены. Он с любопытством рассматривал нос, показавшийся в волчке.

— Братья, — позвал Тит, — братья, узнаете вы меня?

При всей неожиданности появления Тит был признан товарищами тотчас же по одному голосу. Алексей оторвался от решетки и засмеялся.

— Никак нашего дурака привели? — сказал он, но не двинулся с места. Бесполезно было бы тянуться ему к волчку с его ростом. — Пойди, — предложил он товарищу, — нас кличет…

Мелетий встал, как видно было, без всякой охоты и любопытства. Религиозная тупость казака надоела ему. К тому же он отлично знал, во что может вылиться злоба уральского изувера. Он ожидал брани, криков, угроз и проклятий и, только чувствуя себя обязанным вынести все это, он подошел к двери, правда, охранявшей его от чего-нибудь большего.

Вблизи через волчок ему было видно спаленное зноем и ветром исхудавшее лицо, но не настолько, чтобы он мог судить и о чувствах, волновавших юношу. Но о них, казалось ему, нельзя было иметь двух мнений, и он метнул суровый взгляд в окошечко.

— Ну, святоша, доказывать, что ли, пришел? — крикнул он с наглым вызовом, и отвернулся, столкнувшись со взглядом парня.

— Нет, что ты, что ты! — поспешно отвечал Тит. — Нет. Нечего мне доказывать на вас!

Мелетий приблизился к окошечку, недоуменно слушая хриплый шёпот юноши. А Тит, волнуясь, продолжал:

— Вы сами на себя доказали. Коней брали, не богу служили, дьяволу служили. Не мне вымещать, господь выместит.

— А тебе что надо?

— А мне, а мне, — захлебываясь и волнуясь с каждым словом все более и заметнее, бормотал Тит. — мне от вас два слова только надо. Пожалейте, братья, пожалейте, скажите, а на Беловодье идти ты меня, брат, чьим благословением благословлял — божьим или тоже дьяволовым?

— Дьяволовым, вестимо! — резко отвечал тот.

— Дьяволовым… — повторил Тит и смолк, точно казненный.

Мелетий с любопытством поглядел на него. Степной загар не скрыл бледности, покрывшей вмиг осунувшееся лицо юноши. Дрожа, он схватил рукою за краешек окошечка, точно хотел разорвать его, чтобы просунуть внутрь голову и рвануться на дьяволова слугу.

Казак, наблюдавший позади за свиданием, не слышал, о чем шла речь; но обуявший посетителя гнев не укрылся от него. Он отнесся к нему с полным сочувствием, забыв о наказе.

— Дай, дай ему! — закричал он, — Лезет кулак-то. Дай! Скрозь волчок можно, ничего. Дай!

Он привстал на цыпочки, чтобы видеть, как Тит последует его совету. Убедившись, что тот даже и не примеривается, он со вздохом отошел прочь.

— Люди! — с презрением прошипел он. — Люди! Кулака жалеют.

Тит не слышал, что делалось позади. Он глядел на Мелетия, и губы его бесплодно порывались читать какое-то заклятие против нечистого, мудреное и непонятное. Но слова его он не в силах был вспомнить.

Мелетия рассмешили эти шепчущие губы и пустые глаза. Он покачал головой с сожалением.

— Совсем ты дурак, что ли, — с искренней жалостью спросил он наконец, — или нет? Ну скажи, ты за кого меня принимаешь? За кого?

Губы парня сжались. Он не знал, что ответить. Но сухие презрительные вопросы падали как дождь на раскаленные поля.

— За епископа, да? — продолжал тот. — Ну, так такой же я епископ, как ты. Что удивляешься? И этого догадать не мог? Ну, пойди вот к писарю здешнему, он тебе расскажет, кто мы такие, где жили, чем занимались.

Удивленные глаза смущали его. Он отвернулся.

— Нет, вижу, совсем ты дурак… — пробормотал он. — Голый дурак.

— О, господи… — простонал Тит. — Да зачем же, зачем ты меня обманул?

— Не тебя одного, чай, парень! — отвечал тот. — Не одного. Надо было кормиться чем-нибудь, вот и смастерили себе грамоту. Да что зря говорить — доходное дело. Более тысячи рублей набрали за это время…

Тит воткнулся лицом в дыру еще глубже, до резкой боли на скулах.

— А Беловодье, Беловодье! — прохрипел он, задыхаясь от схватившего горло ужаса. — Беловодье-то кто смастерил?

Мелетий отодвинулся от этого искаженного лица, от этих сверкающих глаз.

— Нет… — пробормотал он. — Нет. Много чести… Про Беловодье какой-то кульгур нам в Оренбурге в тюрьме рассказывал. Да я еще и в семинарии когда был, сказку эту слыхивал.

— Сказку! — повторил Тит, и был похож возглас его на вздох. — Сказку!

— Ну да, сказку, — продолжал Мелетий, радуясь, что хоть это признание встречено юношей тихо. — Как же иначе? Сказка для страждущих и жаждущих. А может быть, и всего только причта: дескать, каждому на роду свое Беловодье написано, ходи и ищи. Найдешь твое счастье. Не найдешь — пеняй на себя, что плохо искал. Да ты не огорчайся, найдешь, чай, еще!

Он пожалел парня и улыбнулся ему виновато. Тит отнял голову от волчка и разгладил затекшие рубцы на скулах.

Казак, докуривавший позади папироску, встал и поддержал посетителя.

— Да, пора уж, пора! Поговорили — и будет. Идем.

Тит не стал спорить. Казак захлопнул, створку волчка и сказал с сожалением:

— Да что же ты не съездил его ни разу? Лезет, говорю, кулак-то. Ведь скрозь волчок, чудак, разве нельзя? Эх, ты!

Он прибавил какую-то презрительную кличку и пошел впереди, указывая дорогу.

Двор был пуст. За воротами однако толпа не рассеялась; наоборот, увеличилась множеством новых зевак. Но интерес к Уйбе, лошадям и конокрадам уже иссяк.

Уйба с конями стоял в стороне. Возле него оставался только седой киргиз с прокопченным лицом, водивший по степям новоселов. Казалось, знакомство их уже обращалось в дружбу. Лоснящиеся коричневые лица собеседников были веселы и счастливы, точно только-что обменялись они поразительными и приятными известиями.

Разумеется, этого было очень мало для того, чтобы обратить на себя внимание Тита. Он был потрясен свиданием и плохо видел. Двинувшийся навстречу ему Уйба беспечной веселостью своей разве и мог только напомнить о легкомысленном бегстве из дому и безнадежном странствовании в горячих степях.

— Уйба, Уйба! — с горьким отчаянием упрекнул его казак. — Как же ты клялся мне, что знаешь дорогу в Беловодье? Как же ты клялся, что есть такая страна?

Упреки были оскорбительны, но киргиз имел дело с хозяином и не мог ответить большей резкостью.

— Разве я нарушил клятву? — сурово спросил он, пятясь назад в знак удивления. — Разве я обманул тебя?

— Но ведь ее нет, Уйба! Все это сказка, Уйба!

Киргиз отступил еще на один шаг в знак совершеннейшего недоверия к словам хозяина.

— Как ты можешь судить об этом, — сказал он, — когда мы еще так далеко? Или ты видишь, как твой бог, за тысячи верст?

Тит растерялся. Уйба, отвечая, был более похож на спрашивавшего и, спрашивая, походил более на хозяина, чем на проводника.

— Я виделся сейчас с ними, — бормотал Тит, смущаясь, — они обманули нас, Уйба!

— Разве я не говорил тебе, что они лгуны и обманщики? — возразил киргиз. — Но разве, если твои гости лгуны, можно сказать, что и я лгун? Да разве я один бывал в тех местах? Вот казак, — указал он на седого киргиза, — вот старый, храбрый Баскур, который знает и степи и горы, как умный конь свои пастбища. Спроси его, — продолжал он, грозно наступая на хозяина, — спроси его, который провожал туда сотни твоих сородичей! Или и он не знает тех мест, по которым водит свои караваны?

Уйба рассмеялся. Киргиз, доселе молча прислушивавшийся к пререканиям хозяина с проводником, почел нужным выступить вперед.

— На востоке в горах есть только одна страна, где живут твои сородичи, — заявил он, — и немногие знают проход в горы, среди ущелий, наполненных облаками. Но вести о привольной жизни разносятся быстрее ветра. Что же тут удивительного, что они дошли до тебя? Почему же теперь ты вступил в спор с Уйбой, который частно ведет тебя к цели, когда ему не осталось и месяца пути?

Тит глядел на него, не понимая.

— Месяц пути? — переспросил он, с горечью. — Какого пути? Сказую еще раз: был я обманут. Дьяволовым попечением, а не божьей волей мы шли…

Он был охвачен раскаянием и продолжал, обличая и казнясь, искать объяснений попустительству господа и властвованию дьявола.

— В наполненном чреве нет ведения, — кричал он. — А мы шли без поста, во грехах, и вот являет господь теперь волю свою… И я покорюсь. Некуда мне идти! До какого же места, — спросил он гневно, — начел ты нам месяц пути? Не до огненных ли печей адовых и котлов кипящих, где место мне уготовано? О, господи!

Он закрыл лицо руками и припал к теплой шее коня, подобравшегося ласково к хозяину. Киргиз, мало смущенный речью, в которой он ничего не понял, кроме вопроса, ответил радушно:

— До жилья твоего дяди, хозяин, считаю я месяц пути.

— До жилья дяди? — отшатываясь от коня, переспросил Тит. — Какого дяди? Где дядя? Откуда знать тебе моего дядю?

Киргиз покосился на Уйбу. Тит осыпал его упреками за неистребимую страсть к болтовне. Уйба их вынес с холодным спокойствием. Но лишь только прервался на мгновение поток их, как он вторгся в разговор.

— А, хозяин! — кричал он. — Теперь дай мне сказать тебе новость. Довольно уж я наслушался твоих, пустых, как выеденное яйцо. Вот он, Баскур-бай, который водил караваны твоего длиннобородого дяди в Чугучак! Он доведет тебя хоть до самых ворот усадьбы, которую ты ищешь! Скажи ему, Баскур-бай скажи. — обратился он умоляюще, к киргизу, — скажи, прошу тебя, бай!

Баскур подтвердил, что водил караваны Кафтанникова в Чугучак и с закрытыми глазами найдет дорогу к дубовой усадьбе на Бухтарме.

— Большой человек твой дядя, сказал он почтительно. — Пойдешь к нему жить, сам станешь большой и богатый, как он.

Тит оборачивался от Уйбы к Баскуру, от Баскура к Уйбе. Он искал знак, которому мог бы верить, как божьему знамению. Но ничем, кроме как коричневой кожею, сожженной в степи, да узкими глазками, зорко видевшими вдаль, не могли они свидетельствовать перед ним о справедливости сказанного.

— Вот до какого места остается месяц пути, — сурово докончил Баскур. — Так если ты не раздумал, я доведу тебя туда за стоимость двух лошадей, не более, как водил я не мало русских… О другом Беловодьи не слыхано в наших краях, пройди хоть до самого солнца на восток! — прибавил он сухо, дивясь странному поведению хозяина и холодности, с какою он принял необычайную новость.

Тит слушал его, но прежде, чем отвечать нежданному вестнику, он поторопился перемолвиться молитвою с тем, кто послал его. Он перекрестился широчайшим, похожим на взмах цепа, кулугурским крестом и улыбнулся господу. Теперь он был убежден, что и обиравший станичников самозванный епископ со своим длинноруким прислужником, как ранее Уйба, а теперь Баскур, — все были посланы ему господом-богом, неустанно хлопотавшим о том, чтобы молодой казак добрался до белых земель благословенной страны.

И, возблагодарив господа, он стал торговаться с Баскуром.

Глава девятая ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ

Караван Баскура составляли угрюмые переселенцы, тюками бесформенного сырья громоздившиеся на медленных русских телегах. То были остатки симбирской деревни, сведенной на нет голодом и становым приставом. Часть ее осела под Оренбургом на «горькой линии» крепостей, но большинство в сорок семей, просидев на земле два года, двинулось дальше.

В Кокчетавском уезде, где только что начали отводить участки выходцам из России, мужикам удалось найти свободную степь, где на сто километров кругом нельзя было встретить ни одного хутора. Здесь, показалось им, нашли они белые земли, где не было ни попов, ни помещиков, ни урядников, ни становых.

Они выбрали старостой самого упрямого мужика, который и теперь шагал след вслед за Баскуром, командуя телегами и людьми, и стали пахать степь.

Места были удачные. Урожаи дивили пахарей, и в два года выросла в степи на тысячелетней целине новая деревня. Сорок семей удвоились плутающими беженцами из России. Староста не отказывал никому. «Садись и живи!» — говорил он.

Трое старейшин затем отводили новоселу участки для усадьбы, огорода и пашни. Каждый ведал свою часть и ею распоряжался. Новосел набирал в долг для хозяйства скот и инвентарь и осенью расплачивался с процентами в пользу мирской казны.

На третий год в богатое село, росшее с изумительной быстротою и богатевшее с угрожающей поспешностью, прислано было начальство. Оно немедленно затеяло ряд дел по размежеванию, по признанию права владения, по устранению неправильно приписанных к обществу обывателей и по постройке каменного храма на месте деревянной часовни.

Упрямый староста, прозванный за крепкость Василием Кряжем, погрузился на телегу, сжег свою избу и выехал в степь. За ним вышло еще восемнадцать семей, всего около шестидесяти человек, со скотом, птицею и оборудованием. Остальные вышли их провожать. То были незабвенные проводы.

— Плакали курицыны дети, горькими слезами плакали, а не пошли с нами! — злобно стуча костылем по мягкой дороге, рассказывал теперь этот Василий Кряж новым людям, приведенным Баскуром, шагая рядом с их долговязой арбой. — Не пошли. В колокола велели бить погребальным звоном. «Себя, говорят, хороним, Василий Иваныч. Знаем, что без тебя будет, знаем, на что остаемся». «Что же, говорю, в последний раз вас спрашиваю, с нами идете или не идете?» «Сыты, говорят, стали мы, Василий Иваныч, не можем подняться, пуза висят». «А, говорю, пуза свои жалеете, ну так лопай вас становой, туда вам и дорога, на то вы и нужны»…

Осенью Кряж отстраивался уже верстах в двухстах от Атбасара на нетронутой целине. Тут не было ни проезжих дорог, ни караванных тропинок километров на двадцать кругам. Поселок укрыли в лощине, обсадили ветлами сплошь так, что выросла в два года непролазная чаща, но на третий год и за зеленой стеной отыскали начальники нигде не значащийся поселок.

— А, самовольничать? — орал на мужиков дорвавшийся до незаконного хутора станичный атаман, размахивая нагайкой над головой старосты. — Не платить податей? Не признавать власти, от господа бога данной? Мерзавцы! Все снесу, с землей сравняю. Кто зачинщики — выходи!

Так как зачинщиков не оказалось, то атаман, сопровождаемый десятком казаков, проскакал взад и вперед крест-на-крест собранную на самовольной улице толпу. Он выбил глаз парню, перебил переносицу женщине, проломил головы двум мужикам и рассек ухо девушке. Затоптанных ребят никто не считал.

Затем он приказал старосте явиться к нему в Атбасар за книгами, печатями и документами и привезти тысячу рублей штрафу за неплатеж податей и самовольную жизнь.

Срок для явки был назначен молниеносный: ровно двадцать четыре часа. Но и этого срока оказалось достаточным для того, чтобы Кряж поднял с земли одиннадцать семей, которые в ночь погрузились на дожидавшиеся под навесом походные телеги, и двинулся в путь, в сторону от следов, оставленных на дороге казацким атаманом.

Плутая по степи два месяца, упрямые симбирцы должны были зазимовать в старых киргизских кстау. К весне их осталось не больше половины; остальные поумирали, поразбежались, повозвращались на старые места.

— Вот видишь, — указал Кряж на следовавшие за ним телеги, — что нас осталось? Пять семейств в восьми телегах — двадцать четыре человека. Весну мы опять плутать начали было, да хорошо вот — Гирасим Кривой-то вот как-раз надоумил взять киргиза, чтобы довел нас куда следует… Вот он и ведет нас теперь, слышь, в белые эти земли, где уж мы сядем, верно, крепко. Да хороший попался киргиз, вишь ты, пособие нам выхлопотал, по семнадцать рублей на семейство. Спасибо. Половину себе взял, да не жалко. Мы и подойти бы к станичному за эти деньги не взялись, а он с самим атаманом все обладил.

— Это не с тем ли, который вас нагайкой крестил? — спросил Тит.

— Нет, давно уж другой, говорят. Того-то где-то на расправе прикончили. Лют уж был очень. Как таких жалеть?

Баскур встретил плутающих крестьян в степи на пути в Атбасар. Они увязались за стадами, которые гнал на ярмарку руководимый им киргиз; они отчаялись уже каким-нибудь другим способом выбраться из спаленного зноем степного океана.

Он выслушал печальную повесть о странствованиях несчастных и сговорился с ними о плате, пообещав водить их до тех пор, пока они не одобрят выбранных им земель.

— Вот и ходим так-то девятый год, — подсчитал в заключение неугомонный староста странствующей деревни, — девятый год. Растерялось много нас. Коренных-то нас, которые то есть из-под самого Симбирска с нами все девять лет ходят, всего человек девятнадцать. А остальные пристали. Вот женщина-то идет позади всех, видел, что ли? — спросил он. — В степи подобрали. Помирала совсем, да оходили. Ну, а в разум так и не вошла…

На привале Тит увидел, как к зареву костра из черной глубины поля подобралась эта женщина. Она долго и пристально рассматривала новых людей: Таню, Уйбу, Тита. Опершись на длинную сучковатую палку, она глядела в упор то па одного, то на другого и не переставала шевелить губами. Тит подозвал ее и спросил, что ей нужно.

Она усмехнулась и покачала головой.

— Не тебя ищу, не тебя… пробормотала она, — Не тебя. Что испугался? Я того рыжего ищу, рыжего, с хвостом…

Таня укрылась за сипну мужа. Глаза женщины сияли безумием. Она с бессмысленным шёпотом шла на людей, не замечая костра. Огонь не остановил се.

Она наступила ногою на раскаленные угли, продолжая всматриваться и шептать. Таня взвизгнула и закрыла глаза. Уйба подскочил к женщине и сдернул ее с костра. Запах зауглившейся кожи остался в воздухе, но она не замечала боли.

— Не он, говорю, — отталкивая Уйбу, проворчала она, — не он. Что испугались?

— Иди, старая, спать! — раздался возглас из ночи, и к пламени костра приблизился Баскур, обходивший свой караван. — Иди!

Женщина послушалась и отошла, исчезнув во мраке.

Она ходила быстро и крадучись, появляясь то тут, то там возле огней со своими безумными, ищущими глазами.

— Не бойтесь ее, — предупредил Баскур, — она ничего не сделает. Я знаю ее с тех самых пор, как в нее вселился злой дух…

— Давно это было? — вежливо осведомился Уйба, интересуясь новостью.

— Десять лет! — ответил Баскур.

— О, десять лет!

— Да, десять. Ее знают в степи все казаки, все русские поселки. Она ходит и зимой и летом взад и вперед, и если бы злые духи не помутили в ней разума, она знала бы степь лучше каждого из нас!

Баскур оглянулся, прислушиваясь, и шёпотом досказал:

— Она отстала от своего каравана однажды и вот десять лет ищет мужа и детей в степи. Сначала она могла еще говорить, что с ней случилась… Лет пять я ее не встречал и вот увидел с этими русскими такой, как есть! Спите спокойно, — любезно пожелал он, — в степи много горя и зла, но они ходят далеко от моего каравана!

Он усмехнулся и отправился продолжать свой обход.

Глава десятая КАМЕНЬ

Странствующая деревня Василия Кряжа отстала под Акмолинском. Мужики поставили сходу понравившегося им села десять ведер водки и были немедленно приняты в общество.

Баскур вернулся пьяный, но утром повел остатки своего каравана дальше.

На коне и в дороге он был ловчее и легче беркута в облаках. За его спиной, широкой и крепкой, как тугой парус, Тит правил своим кораблем на восток без страха.

И в самом деле, путешествие продолжалось, точно свадебная поездка с похищенной по степному обычаю женою: покачивался впереди неутомимый Баскур, прикладывавший к губам то и дело турсук с аракою; пел сзади бесконечную песню о красоте степи и храбрости казаков Уйба; приветливо улыбалась мужу не благословленная жена.

Не закрывая глаз, только остановив их на дымчатых стеклах горизонта, могла бесконечно воображать беловодскую действительность Таня. Мальчишечья стриженая голова ее, с которой ветер постоянно срывал и таток, как флюгер вертелась из стороны в сторону над арбою.

Легко было мечтать за спиною Баскура: она внушала доверие!

И когда из-за нее, как оживающие угли в грудах золы, затлели впереди розовые Каркаралы, Тит без раздумья остановил караван для молитвы. Баскур сдержал коня, глядя, как молодой казак опустился на колени рядом с женою. Он осведомился у Уйбы, что это значит. Уйба объяснил без всякой почтительности к святости своего хозяина, Тогда Баскур сказал:

— Не на месте встал твой хозяин! — И с усмешкой прибавил: — Да ничей бог, я думаю, не рассердится за лишнюю молитву… Пусть!

— Разве это не Беловодские горы там в облаках? — спросил Тит, оставив занесенную для креста руку. — Других будто нет в степи?

— Как солнце перед месяцем — Золотые Горы[21] перед этими! Через два воскресения ты увидишь их! — пообещал Баскур и сказал: — Я думаю, ваши русские не станут называть счастливой страною каркаралинские рудники… Медь и серебро стоят дорого, хозяин!

Он не прибавил более ничего, но вечером, возвращаясь с охоты, привел с собою откуда-то из гранитных и порфировых скал маленького худенького оборванца.

— Садись к огню и будь гостем, пригласил он его и, представляя Титу, добавил: — вот местный житель, плутающий в горах, который попался мне невдалеке отсюда. Спроси его, хозяин, он расскажет тебе о счастливой жизни в здешних краях! Ведь здесь тоже живут длиннобородые русские, которые всегда молятся богу…

Баскур рассмеялся и посмотрел на гостя, приглашая его подтвердить сказанное. Оборванец дрожал как кролик, и красные уши его на голом черепе заметно двигались. Было бы большой неожиданностью, если бы он оказался разговорчивым. Но Баскур поднес ему чашку араки, и он стал отвечать на вопросы. Он оказался рудокопом, бежавшим с рудника и пробиравшимся в Камень.

— Куда? — переспросил Тит.

— В Камень, — повторил он.

— Ему по дороге с нами, — объяснил Баскур. — Вершины Золотых Гор называются здесь Камнем, как у тебя — Беловодьем. Каждый дает свое имя тому, что любит…

Тит предложил беглецу присоединиться к их отряду.

Оборванец перестал дрожать. Он был согрет водкой, огнем и гостеприимством.

— Я не захотел уступить своей жены штейгеру, — с суровой усмешкой признался он вдруг, — и вот он умер, а я ушел.

— А жена?

— Они тоже умерли. Жена и дети вместе.

— Все вместе? Отчего же?

— Да, все вместе, от одного и того же.

— Да отчего, отчего?

— От топора, — тихо отвечал рудокоп.

Таня прижалась к мужу. Тит вздрогнул. Гость заметил это.

— Что тут страшного? В рудниках страшнее! — сказал он.

Баскур смеялся и глядел на гостя с одобрительной усмешкой. Тит встал и вновь опустился к огню.

Уйба спросил строго:

— Почему ты не пошел сначала к хозяину, чтобы он разобрал твое дело?

— К хозяину? Да ведь ему некогда заниматься нашими делами… — отвечал оборванец. — Он молится и день и ночь!

— Молится? — переспросил Тит.

— Кулугур, как же!

Тит отвернулся.

— А суд? — приставал Уйба.

— Нет лучше суда, чем баранта! — заявил вдруг Баскур, перебивая разговаривающих, и подал с явным сочувствием гостю свой турсук. — Выпей, ты дрожишь, как волк в когтях халзана! — пригласил он.

Рудокоп с жадностью пил. Баскур, как мать над ребенком, говорил:

— Ничего, добирайся до Камня, там найдешь и работу и жену, а дети придут сами! Пойдем с моим караваном, со мной не случается бед…

Ночью в отравленных свинцом легких рудокопа свистела буря, и от ураганного храпа содрогался воздух. Нельзя было представить, чем могло сотрясать ночь это маленькое существо, чем могло оно производить этот рев.

Никто не спал, кроме Баскура. От розового гранита веяло холодом топора. Тит поднялся чуть свет и, вздрагивая от рассветной стужи, разбудил без сожаления Баскура, Уйбу и Таню.

— Вперед, Баскур, вперед, — прошептал он, — скорее! Жить страшно в этих местах, а до Беловодья близко. Что медлить, Баскур? Идем!

За долгие годы подземной работы, отнимавшей три четверти суток, рудокоп теперь вознаграждал себя мертвым сном. Арака приковала его к каменной постели. Тит велел оставить его: он рад был случаю избавиться от убийцы. Рудокоп был брошен, но холодный блеск топора еще долго отсвечивал в порфировых обломках скал слюдою и кварцем.

Баскур не спорил. Он оставил возле спавшего дневной запас пищи и вскочил на коня.

— Страшный народ, — шепнул он Титу, кивая назад, — надо бояться. В рудниках, — пояснил он, — в них вселяются злые духи, живущие под землей, чтобы выйти наружу вместе с человеком, и остаются в нем навсегда!

— Зачем же ты приводил его? — упрекнул Тит. — Да еще собирался взять его в караван…

— О, — воскликнул Баскур, — подгоняя коня, — в горах за каждым камнем, в тайге за каждым деревом может подкарауливать прохожего страшный человек! Здесь все тропинки политы кровью… Тут человека легко убить, человек здесь дешевле скота. Так уж лучше держать с ним дружбу! — неожиданно заключил киргиз с хитрой усмешкой. — Я знаю, как делать, чтобы зло ходило подальше от моего каравана…

Тит оглянулся на шум упавшего камня и вздрогнул. Баскур усмехнулся.

— Наш путь недолог, говорю тебе! — напомнил он.

Он был прав. Но путь беглецу всегда кажется слишком долгим и шаг лошади — медленным. А Тит спасался бегством из края лжи и убийств. И даже ускоренный бег каравана казался ему ничтожным!

К тому же через два воскресения отряд только переправился через Иртыш. Но к третьему он вошел в Бухтарминскую долину, и тогда Баскур сам предложил хозяину стать на колени.

— Благодари своего бога, — сказал он, — вот мы вошли в страну, которую ты ищешь. В следующее воскресенье я поставлю тебя перед дубовыми воротами бая, которого ты называешь дядей. Молись…

Тит сошел с коня. Молочный туман укутывал клочьями ваты вершины гор. Меж ними, истощив к концу все силы и резвость в борьбе с берегами, спокойно несла свои голубые воды Бухтарма. Сытые пастбища стояли нетронутыми. Они свидетельствовали о великом просторе и благополучии. Темно-зеленая хвоя сосен, елей, кедра и пихты взбиралась по скалам под облака. Живой тишиной и веселым безлюдием дышала зеленая долина счастливой страны!

Тит помолился с достоинством и, подняв с колен жену, трижды, как на пасху, поцеловался с ней.

— Так вот оно, Беловодье! — прошептала она и не прибавила ничего более.

Баскур глядел на них улыбаясь.

— В Камне лучше, — сказал он. — Не трать, хозяйка, всей молитвы: она еще понадобится там! Садись на коня, хозяин, пойдем дальше. Я не хочу еще раз тебя обмануть своим обещанием…

Теперь только один он думал о быстроте передвижения. Хозяева не торопили его, с волнением оглядывая все, что попадалось по пути. А старый Уйба, заключавший теперь караван, отставал и от них. Бывший владелец табунов и стад проходил знакомыми местами. Все пастбища Казакстана, вплоть до этих, вклинивавшихся каменным наконечником в Бухтарминский край, были ему известны. Он читал по ним книгу своей жизни.

И гордясь воспоминаниями, он часто подзывал Тита и останавливал его на тропинке.

— Гляди, хозяин, гляди, — показывал он то на прозрачную даль, то на ущелья и скалы, горные ручьи и водопады, — вот место, достойное, чтобы тут свить молодому орленку гнездо! Гляди…

Бухтарма, чем дальше, тем становилась быстрее, бурливее и краше. Часто она, суживаясь, входила в глубокое ущелье сланцевых гор, поднимавшихся тогда над нею со страшной крутизной. Узкая, гладкая на каменном своем подстиле дорога вилась по самому косогору над синей рекой. Темные ели висели над обрывом.

Иногда каменные берега сжимали реку так, что путники с одного берега видели противоположный, нависший над быстрыми водами совершенно вблизи. Однажды Баскур указал на медведицу, игравшую там с медвежатами. В просвете коричневых стволов веселые звери были видны, как в ярмарочной панораме. Вид путешественников их не пугал.

Водяная бездна, урчавшая в каменном мешке, ограждала их неприступным рвом.

Впрочем, и звери и люди не были боязливы в этом краю. Табуны лошадей паслись в горных долинах без пастухов и охраны за десятки верст от крестьянских селений.

Ручные маралы[22] встречались повсюду, и только по пенькам срезанных рогов можно было их отличить от диких.

Здесь все дышало счастливою простотою, богатством и спокойствием. Горные озера походили на садки, переполненные рыбой. Леса кишели зверем и птицей. Тучные пастбища стлались по горным долинам. Между тем кочевья алтайцев были редки, а поселения каменщиков, этих суровых потомков вольной Сибирской Сечи, ютившейся в каменной долине верхней Бухтармы, были еще реже. Они отстояли друг от друга на десятки верст.

Длиннобородые старообрядцы встречались не часто. Они были угрюмы и неразговорчивы. Взволнованные вопросы Тита не трогали их, и он с ужасом видел, что ни волей, ни счастьем не веяло от молчаливых хранителей правой веры.

Впрочем, Баскур не позволял останавливаться ни на один лишний час. Близость осенних дождей заставляла его торопиться. Горы, ущелья, долины, быстрые речки, падавшие в Бухтарму с высоких берегов, дикие кочевья алтайских татар, теленгитов и коренных алтайцев, поселки русских, украшенные церквами и станичными управлениями, — все проходило мимо.

Утрами Тит долго молился розовой заре и утренничками потухающих в голубом небе звезд. Потом с твердостью продолжал путь, поглядывая в прозрачную даль: красота древнего благочестия сквозила в диком камне, благочестивом как намогильный гранит. Отчего бы и не явиться несказанной красоте Беловодья среди гор?

Баскур сдержал свое слово. Он гнал лошадей две ночи без отдыха и поставил караван в сизое утро четвертого воскресения перед дубовыми воротами старинной усадьбы.

Тит благоговейно сошел с коня. Баскур нетерпеливо постучал в частый переплет слюдяного оконца.

Не скоро и после долгого спроса вышел на крыльцо такой же древний, как усадьба, старик. Прищурившись, он признал Баскура и поклонился гостям, но не выразил никакой радости принять их.

— Скажи баю, — крикнул ему киргиз, — что старый Баскур привел ему гостя, которому он будет рад! Он из тех же мест, где рос бай, и приходится ему кровным близким!

Старик с любопытством взглянул на молодого казака, но тут же опустил глаза в землю.

— Да ведь Прохора Федоровича нету здесь с самой весны. — тихо сообщил он. — Они в Беловодье ушли!

— Куда? — вскрикнул Тит.

— В Беловодье! Белые земли искать, — тихонько и радуясь за ушедшего, объяснил старик. — Двадцать два года тут прожили, а умирать пошли в тайгу, в скиты… Беловодье там, говорят. А тут одолели нас слуги антихристовы, печати дьявольские, бумаги сатанинские… И вот ушли, весной ушли! Святой человек! — прибавил он и, жалея растерянных гостей, пригласил их войти. — Забредайте, забредайте, — сказал он, — все равно как к самому. Я ведь по его наказу тут живу… Дел-то у нас теперь давно уж нет никаких. Пора и о душе подумать…

Тит вдруг ощутил всю тягость бесплодного и бесцельного пути своего. У него не нашлось сил даже на то, чтобы перекреститься, и впервые переступил старовер порог чужого жилища, не призвав на него благодати божией.

Старик растворил дверь, и запах дубового тлена овеял входивших.

Кашира.

Июнь 1929 г.