В поисках Библии: Тайны древних манускриптов

Каирская гениза

В большинстве еврейских синагог, по крайней мере со времен раннего Средневековья, имелся чулан или склад, именуемый «гениза». Это древнееврейское слово, имеющее значение «сокрытие» или «погребение» [36]. Гениза служила своего рода моргом, где сваливались и скапливались различные ненужные материалы, содержащие письменный текст.

В течение долгого времени в обычае у евреев было избавляться от истрепавшихся священных книг и свитков. Но поскольку они содержат имена божества, священные «шемот», считалось святотатством просто выбрасывать их и таким образом подвергать возможному осквернению. Гениза признана была служить временным вместилищем для этих материалов. Когда же их скапливалось достаточное количество, материалы с соответствующей религиозной церемонией погребались — часто рядом с могилой мудреца, а иногда и вместе с ним — на еврейском кладбище. Для древних евреев, по утверждению Соломона Шехтера, ученого-раввина, книга была подобна человеку: «Когда отлетает дух, мы прячем тело от глаз человеческих, чтобы избавить его от осквернения. Подобным образом, когда писание истерто временем или выходит из употребления, мы прячем книгу, чтобы сохранить ее от надругательства. Содержание книги отлетает к небесам, как душа». Подобные погребения и по сей день еще совершаются, особенно на Востоке. Зять Тишендорфа, Д. Людвиг Шнеллер, описал одно из них, имевшее место в Иерусалиме в 1894 г. Кроме того, у нас есть живописный рассказ журналиста Рихарда Каца о погребении, совершенном в Праге в 1921 г., впервые за предшествовавшие пятьсот тридцать два года.

Со временем, однако, в генизу стали поступать не только тексты истрепанные и искалеченные, но и такие, которые признавались неправильными, в силу чего изымались из обращения — либо потому, что в них было больше ошибок и исправлений, сделанных писцами, чем то было дозволено законом, либо потому, что их содержание считали за лучшее не предавать гласности, как было с текстами, признанными еретическими, или другими, исключенными из библейского канона. Сам термин «апокрифы» означает «сокровенные книги», что в точности соответствует древнееврейскому «гениза». Очевидно, значительная часть древнееврейской литературы эллинистического и раннехристианского периодов была подобным образом предана забвению. Как только нарождалась какая-нибудь сектантская литература, консервативные раввины принимали меры по изъятию ее из обращения. Едва был утвержден официальный «масоретский» текст («традиционная» форма Священного Писания), как ко всем прочим типам и редакциям начали относиться со строгой нетерпимостью.

До недавнего времени мы не располагали ни одним уцелевшим древнееврейским текстом из Ветхого Завета, который был бы старше IX в. (да и такие были достаточно редки), чему виной было целенаправленное уничтожение текстов путем проведения их через генизу. Как пишет «Еврейская энциклопедия», гениза преследовала «двоякую цель: все доброе уберечь от вреда, а все злое обезвредить». Но, как правило, и «доброе» и «злое», выходя из генизы, вместе предавалось погребению и погибало. «Уберегать» что-нибудь, по существу, и не собирались. «Люди книги» имеют давнюю репутацию цензоров и истребителей книг.

С течением времени некоторые генизы стали как будто выполнять и дополнительные функции. Они превращались в обширные архивы, хотя документы, хранившиеся в них, не были описаны и не использовались для систематических справок. Буквально все, что имело какое-нибудь значение, — юридические контракты, договоры об аренде, брачные соглашения, судебные решения, даже частные письма и светская поэзия, — все направлялось в генизу и в конечном счете подлежало погребению. Шехтер разъясняет подобную практику, мотивируя ее тем, что, «поскольку иудеи приписывали определенную святость всему, что напоминало Священное Писание (хотя бы просто потому, что текст был написан на древнееврейском языке) по содержанию или по виду, они не были склонны рассматривать даже подобные светские документы просто как мусор… Гениза древней еврейской общины представляет собой, таким образом, сочетание священной кладовой и светского архива». Этим, однако, вряд ли можно объяснить тот факт, что в одной генизе, содержимое которой дошло до нас, был обнаружен целый ряд светских материалов на языках, отличных от древнееврейского, в основном на арабском, а также на сирийском (сиро-арамейском), греческом, коптском, грузинском и даже французском.

Каирская гениза — явление необычное, поскольку значительная часть ее содержимого осталась нетронутой, и не исключено, что о ней вообще не вспоминали на протяжении большей части последнего тысячелетия. То, что эти документы уцелели, явилось делом чистой случайности. Эта гениза принадлежала одной из старейших синагог в одной из старейших еврейских общин диаспоры, и она пережила весь золотой век арабской цивилизации. Хотя время от времени значительная часть материалов предавалась погребению — некоторые из них были позднее выкопаны, — основная их масса осталась в хранилище. Даже при этом условии только сухой климат Египта мог сохранить их столь бережно.

Древняя синагога, по-разному именуемая в честь Ездры, Илии, Иеремии или Моисея, расположена к югу от Каира, в части города, именуемой Фостат или Старый Каир, который в домусульманскую эпоху назывался Вавилоном. На территории египетского Вавилона находилась римская, а еще раньше, в VI в. до н. э., персидская крепость. В этом районе вырос значительный коптский и еврейский культурный центр. Синагога была поначалу христианской церковью, воздвигнутой в честь святого Михаила, которая затем перешла, по некоторым источникам, к иудеям в период непродолжительной повторной персидской оккупации в 616 г. н. э. В летописи отмечена ее продажа иудеям в 882 г. н. э., после арабского завоевания. После этого в генизу синагоги стали поступать самые разнообразные тексты.

Первым путешественником нового времени, по-видимому знавшим о генизе, был двоюродный прадед Генриха Гейне — Симон ван Гельдерн, который посетил ее в середине XVIII столетия и сделал в своем дневнике запись о вероятности захоронения в ней ценных рукописей. Почти столетие спустя генизу посетил Иаков Сафир, исследователь древнееврейской культуры, известный своими полевыми изысканиями в Йемене. Ему пришлось пуститься на уговоры, чтобы получить разрешение взглянуть на нее. Презрев увещевания синагогального служки насчет «змей и драконов», таящихся во мраке закрытого помещения, он бросил вызов нильским чудовищам и два дня провозился среди обломков и мусора, пока вдоволь не наглотался пыли и грязи. Он не обнаружил ничего стоящего, но отметил в своем путевом дневнике: «Кто знает, что все-таки может быть сокрыто там, внизу?»

Примерно в это же время на Ближний Восток прибыл еврей из России, ярый приверженец секты караимов, по имени Авраам Фиркович. Он принадлежал к числу наиболее эксцентричных охотников за рукописями в XIX в. Это благодаря ему ленинградская Публичная библиотека [37]обладает теперь одним из богатейших собраний древнееврейских рукописей во всем мире. Фирковича характеризовали как поразительное сочетание мошенника, ученого и фанатика. Его исследования и приобретения были продиктованы в первую очередь желанием доказать царскому правительству России, что караимы осели в Крыму еще с дохристианских времен и поэтому были непричастны, в отличие от раввинских евреев, как к распятию Христа, так и к созданию ненавистного Талмуда. Несмотря на то что хронологически подобные притязания были весьма сомнительны, усилия Фирковича увенчались успехом. Русское императорское правительство отменило в отношении караимов дискриминационные меры, направленные против евреев. Но для того чтобы подкрепить свои идеи доказательствами, Фирковичу пришлось прибегнуть к фальсификации документов. Он зашел так далеко, что удревнял даты надписей на надгробиях караимских кладбищ в Крыму. Естественно, когда стало известно о подобной практике, то многие из рукописей Фирковича стали вызывать подозрение. По сей день среди специалистов существуют разногласия по поводу того, какие из рукописей подлинные, а какие — подделки. Подобно Симониду, он был фальсификатором, но как будто бы не руководствовался в первую очередь материальными соображениями. Он безжалостно опустошал синагоги и генизы, включая некоторые из тех, что находились в Крыму и Бухаре, но он был, вероятно, в числе первых людей, проникшихся сознанием огромной ценности этих хранилищ. Поскольку Фиркович действовал тайно, никто не был осведомлен наверняка об источниках его поступлений. Более того, представляется сомнительным, был ли он сам когда-нибудь в каирской генизе, откуда, по предположениям, поступили в ленинградскую коллекцию наиболее ценные фрагменты.

В 1888 г. Элкан Натан Адлер, брат английского верховного раввина, впервые посетил синагогу в Старом Каире, но не смог увидеть генизу. Ему сообщили, что ее книги уже захоронены на кладбище. Когда в 1890 г. синагога была заново отделана, о существовании генизы стало известно более широко, и сторожа синагоги начали осознавать склонность каирских торговцев к приобретению этого «мусора веков», за который иноземные чудаки были готовы платить значительные суммы. Вот таким-то образом в течение нескольких лет масса бумажных клочков из генизы просочилась в частные коллекции и в библиотеки Запада — Бодлеанскую, Британский музей, библиотеки Франкфурта, Берлина, Филадельфии, Будапешта и многие другие. В течение определенного времени можно было лишь строить догадки по поводу источника всех этих сокровищ. Но слухи привели в Каир таких страстных коллекционеров и покупателей, как Сейс, Грен-вил Честер и русский архимандрит Антонин. В 1896 г. Э. Н. Адлер вновь посетил каирскую синагогу, и ему было позволено провести три или четыре часа в самой генизе и захватить с собой все, что он смог унести в старом футляре Торы (то есть в чехле для свитков Пятикнижия, используемых в иудейском богослужении), который он позаимствовал специально с этой целью. А. Льюис и М. Гибсон прибыли в Египет в том же году.

В зиму 1895/96 г. две предприимчивые дамы-ориенталистки решили было бросить вызов зябкому английскому климату и остаться дома, в Кембридже. Они уже предвкушали месяцы плодотворной работы над палестинско-сирийскими текстами, ранее сфотографированными ими в Синае. Как раз в разгар этой работы из Египта по «археологическому телеграфу» к ним пришла информация о том, что «там, возможно, и удастся что-нибудь найти». И вот в начале 1896 г. они были снова на Ближнем Востоке в погоне за рукописями, решив добавить к своим египетским исследованиям еще и визит в Иерусалим. Эта поездка, как позднее писала А. Льюис, была единственной, «предпринятой без желания; и все же она оказалась не последней по своей плодотворности».

Пребывание А. Льюис и М. Гибсон в Каире было прервано из-за вспышки эпидемии и опасения, что им придется подчиниться унизительным условиям карантина. Им, впрочем, удалось приобрести там несколько обрывков рукописей. Добравшись до Иерусалима, они купили большой древнееврейский текст Пятикнижия, и, когда пересекали равнину Шарона близ побережья, один торговец предложил им целую связку разрозненных обрывков рукописей, большинство из которых было написано на древнееврейском языке. Собираясь уже сесть в Яффе на корабль, они столкнулись в таможне с непредвиденными осложнениями в связи с эмбарго на вывоз палестинских древностей, особенно книг. Обрывки древнееврейских текстов в первую очередь привлекли к себе внимание чиновников. На выручку дамам пришел их проводник Иосиф, местный житель, который знал, что Библия и Коран не подпадают ни под одну из статей ограничительного законодательства как молитвенные книги личного пользования. Исполненный негодования, он воскликнул, указывая на тщательно исследуемые листки: «Разве вы не видите, что они на древнееврейском? Дамы произносят свои молитвы на древнееврейском языке. Вы что же, хотите лишить их возможности произносить молитвы?» Этим было одновременно спасено и положение, в котором оказались шотландско-пресвитерианские дамы, и интересы науки. Им было позволено выехать со своими рукописями, и в мае они добрались до Англии. Вскоре после возвращения они привели в порядок и систематизировали свои многочисленные приобретения. Те обрывки текстов на древнееврейском языке, которые сестры не могли отнести к Ветхому Завету, они откладывали в сторону, полагая, что тексты эти, возможно, относятся к Талмуду или представляют собой частные еврейские документы. Они решили передать их для дальнейшего изучения своему другу, видному гебраисту Соломону Шехтеру.

Шехтер, читавший курс по Талмуду и заведовавший собранием древнееврейских рукописей при Кембриджском университете, вырос в одном из восточноевропейских гетто. До двадцати с лишним лет он не имел никакого светского образования. Наконец, уже будучи слушателем университетов Вены и Берлина, он впервые столкнулся с западной наукой, но в отличие от большинства одаренных евреев своего времени не оставил своих прежних убеждений и не проникся взамен типичным образом мыслей западной интеллигенции.

Кое-чем религия Шехтера была обязана радостному мистицизму хасидской секты восточного еврейства. На нем как будто совсем не сказывались последствия эмоциональных травм, полученных во время жизни в гетто или нанесенных суровой дисциплиной, сопровождавшей изучение Талмуда, которое он начал в возрасте трех лет. Его мощное телосложение и впечатляющая голова с бородой и косматой гривой темно-рыжих волос привлекали всеобщее внимание. Человек, близкий ему в ранние годы его деятельности, припоминал: «Он обрушился на нас, как начиненная взрывчаткой бомба, и готов был с присущей ему смесью энтузиазма и негодования заглушить любое резонерское или циничное высказывание. Я и сейчас живо представляю себе, как он встает со стула и, словно раненый лев, мечется взад и вперед по комнате, выкрикивая громоподобные возражения».

Древнееврейский фрагмент (№ 51) Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова из каирской генизы, ныне хранящийся в коллекции Тейлора — Шехтера университетской библиотеки Кембриджа (Англия)

Годом рождения Шехтера считают 1847, 1849 или 1850-й. Он родился в маленьком румынском городке Фокшаны, в Карпатских горах, куда выехал из России его отец, занимавший скромный пост ритуального забойщика скота. Несмотря на свою репутацию самого буйного мальчишки в городе, молодой Шехтер был вскоре признан вундеркиндом, необыкновенно одаренным ребенком, проявившим удивительные способности к изучению Талмуда. В возрасте пяти лет он знал Пятикнижие наизусть. Затем потянулись томительные годы обучения в религиозных школах — рутина, которая часто выводила из себя молодого романтика, но все же не отвратила его от той строго логической дисциплины, в овладении которой он достиг таких высот совершенства. Жажда знать больше гнала его сначала в Польшу, затем в Вену и наконец привела в Берлин.

Огромное влияние на Шехтера оказало знакомство с точным аналитическим методом германской исторической школы. Одним из первых он подверг памятники еврейской религиозной литературы тщательному текстологическому исследованию. Одновременно он проникся неослабевающим интересом к древним рукописям, которые составляли основу любой подобной работы. Так было положено начало предприятию, ставшему делом всей его жизни, — работе по изданию некоторых древних текстов Талмуда и Мидраша.

Шехтер, который так никогда и не акклиматизировался в условиях германской культурной среды, неодобрительно смотрел на процветавшую тогда школу «высшей критики» с ее скептическим подходом к изучению Ветхого Завета. Ему претили националистическое высокомерие и воинственность эры Бисмарка, и он был глубоко уязвлен антииудейской позицией, занимаемой германскими исследователями, такими как Гарнак, Вебер и Делич, которые очерняли еврейскую этику и отрицали ветхозаветные корни христианства. Уже во времена Шехтера Поль де Лагард, знаменитый теолог и ориенталист из Гёттингена, переплел все свои книги в свиную кожу, чтобы «уберечь их от прикосновения грязных еврейских рук», а Гуго Винклер, выдающийся семитолог, получавший щедрые пожертвования от попечителей-евреев, позволял себе антисемитские высказывания, одновременно превознося аккадцев, вавилонян и финикийцев как пионеров цивилизации. Академическая Германия, как писал Шехтер, — это заповедник «ученых-зануд, которые со всей серьезностью обсуждают вопрос, имеется ли у семита душа или нет». Он вспоминал, как некогда подвергался травле со стороны мальчишек-христиан, но гораздо большее негодование вызывали в нем слепой фанатизм и высокомерие того, что он именовал «высшим антисемитизмом», который «сжигает душу, хотя и не приносит вреда телу».

К Англии и всему англосаксонскому миру вообще Шехтер в течение всей своей жизни питал самые теплые чувства. Он также был уверен, что в будущем иудаизм обретет для себя центр тяжести в Америке. По этой и по целому ряду других причин он оставил милые его сердцу академические рощи Кембриджа, чтобы провести последние двенадцать лет жизни на посту президента Еврейской теологической семинарии в Нью-Йорке. Англия привлекала его к себе не только демократическими идеалами ее народа и относительной свободой лидеров ее ученого мира от антисемитских предрассудков, но и чудесными собраниями древнееврейских рукописей. В течение первых лет его жизни там он постоянно работал в Британском музее и Бодлеанской библиотеке. В Англии Шехтер приступил к серьезной научной деятельности, результатом которой явились критические издания ряда древних текстов. В 1890 г. он был назначен преподавателем, а в 1892 г. — руководителем курса по изучению Талмуда при Кембриджском университете. Два года спустя университет направил его в Италию для изучения древнееврейских рукописей. Длительное пребывание в Италии и знакомство с ее архивными материалами стало для него источником постоянного вдохновения. Шехтеру повезло более, чем Ранке и Тишендорфу: ему был предоставлен свободный доступ к ватиканским собраниям рукописей.

В ходе предпринятого им исследования Саадии и подготовки к изданию талмудического сочинения «Абот де рабби Натан» Шехтер заинтересовался второканонической Книгой премудрости Иисуса Бен Сиры (или Бен Сираха, сына Сирахова) — книгой, которая до того времени встречалась лишь в крайне неудовлетворительных переводах. Его длительную и совершенно необычную для исследователя-еврея увлеченность неканонической литературой подтверждает обширная статья в «Джуиш Квотерли Ревью» за 1891 г.; в ней он рассматривает древнееврейские цитаты из Премудрости, встречающиеся в талмудических текстах. Он был теперь полностью подготовлен к тому, что ждало его впереди. Вероятно, никто другой из ученых-гебраистов его времени не был достаточно компетентен, чтобы опознать неожиданно появившийся древнееврейский фрагмент из Премудрости Иисуса Бен Сиры.

Вскоре после того, как А. Льюис и М. Гибсон приняли решение привлечь к работе Шехтера, А. Льюис неожиданно встретила его на королевском параде в Кембридже и сообщила ему о рукописях, которые она хотела ему показать. Затем она продолжила свое хождение по магазинам за покупками, а когда вернулась домой, то застала Шехтера уже за работой, тщательно изучающим фрагменты рукописей, разложенные на ее обеденном столе. Он поднял вверх большой лист пергамена и сказал: «Это часть иерусалимского Талмуда, который очень редок. Могу я взять ее у вас?» Льюис немедленно дала согласие. Затем он стал пристально рассматривать грязный, изорванный клочок бумаги. Бумага как писчий материал с точки зрения палеографии была довольно поздним нововведением, и потому обе дамы относились к ней без особого уважения. «Кто из ученых еще три года назад, — позднее писала А. Льюис, — придавал хоть какое-нибудь значение древнееврейскому тексту на бумаге?»

Шехтер же, напротив, был сразу же поражен отрывком. У него было предчувствие, что отрывок мог оказаться древнееврейским текстом «Премудрости», который в течение почти тысячи лет считался утраченным, но он не мог проверить этого на месте, поскольку в издании Библии, имевшемся дома у А. Льюис, отсутствовали апокрифические книги. Шехтер попросил у нее разрешения захватить документ с собой для идентификации. Не без оттенка скептицизма она выразила свое согласие словами: «Г-жа Гибсон и я будем только счастливы, если вы сочтете его достойным опубликования». Затем он поспешил в Кембриджскую библиотеку и оттуда послал ей записку во второй половине того же дня, 13 мая 1896 г.: «Я полагаю, у нас есть основания поздравить себя. Ибо фрагмент, который я взял с собой, является частью древнееврейского оригинала „Премудрости“. Подобная вещь обнаружена впервые. Пожалуйста, не говорите пока об этом — до завтра. Я приду к Вам завтра около одиннадцати пополудни, и мы с Вами всё обсудим, в частности и то, как предать это гласности. В спешке и величайшем волнении, искренне Ваш С. Шехтер».

Агнес Льюис предстояло вскоре узнать, что от возбуждения Шехтер не только перепутал утренние часы с послеполуденными, но и, несмотря на указания, посланные дамам, ошеломлял своей радостной новостью первых попавшихся людей, встреченных им в библиотеке. Затем, вернувшись к своей жене, он едва мог совладать со своим восторженным настроением. Будучи, в сущности, человеком скромным, но порывистым до крайности, он приветствовал ее следующим образом: «Пока живет Библия, не умрет и мое имя. А теперь телеграфируй г-же Льюис и г-же Гибсон, чтобы пришли немедленно». Дамы получили телеграмму раньше письма и немедленно отправились к Шехтеру в его скромный домик в отнюдь не фешенебельной части Кембриджа. Там было решено, что г-жа Льюис оповестит «Атенеум» и Академию о находке, представив сведения о размере листа, стиле письма и прочие подробности.

Госпожа Льюис «с особой радостью и удовлетворением» размышляла о том, что обстоятельствами открытия воздается наконец-то по заслугам Бен Сире, древнееврейскому автору «Премудрости». Он был женоненавистником, и ни одна женщина — ни Дебора, ни Руфь, ни Юдифь — не фигурирует в его прославленном каталоге древнееврейских героев. В широко известных строках он возносил хвалу исключительно «знаменитым мужам». Одно из его изречений, собственно говоря, прямо гласит: «Греховность мужчины лучше, чем добродетель женщины». И вот теперь, с ликованием отмечала Льюис, подлинный текст его труда «попал в руки европейского исследователя, можно сказать исследователя одной с ним нации, благодаря усилиям двух женщин».

Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова, сохранившаяся лишь в версиях на других языках, а не в древнееврейском оригинале, была впервые переведена на греческий внуком автора, который в своем предисловии открыто признавал трудность поставленной им перед собой задачи. В течение длительного времени существовало подозрение, что он не был квалифицированным переводчиком, что он неправильно понял и значительно исказил смысл некоторых мест оригинала и что он позволял себе недопустимые вольности в обращении с текстом. В 1895 г., всего за год до открытия Шехтера, когда специалисты, пересматривавшие «Утвержденную версию Библии», опубликовали свой новый перевод второканонических книг, они с сожалением констатировали в предисловии к «Премудрости», что, хотя «тексту было уделено значительное внимание, все же материал для его исправления был недостаточен». Теперь же новое открытие, к счастью, делало эти сожаления безосновательными.

С «Премудростью» произошло то же, что и с «Диатессароном» в исследовании Нового Завета: на нем сфокусировались основные теоретические дискуссии специалистов по Ветхому Завету в последние годы XIX в. Прежде всего это была одна из апокрифических книг, о которой было доподлинно известно, что первоначально она была написана на древнееврейском. Святой Иероним упоминает, что он видел исконный древнееврейский текст этой книги — Hebraicum reperi. И, очевидно, Саадия, глава вавилонской раввинской школы X в., был с ней знаком. Но уже Маймонид о ней не знал.

Кроме того, среди всех ветхозаветных и апокрифических книг это сочинение обладало наиболее достоверно установленным авторством и могло быть вполне надежно датировано. «Премудрость» часто цитировалась в работах тех представителей школы «высшей критики», которые верили, что и большая часть Ветхого Завета была создана примерно в одно с ним время. Теперь, если можно было доказать, что древнееврейский язык этого произведения имеет лишь поверхностное сходство с языком канонических книг, то тезис об эллинистическом происхождении книг Ветхого Завета не выдерживал критики. Далее, если оригинал «Премудрости», написанный примерно в 200 г. до н. э., если не раньше, уже содержал цитаты из Псалмов, то вся гипотеза о маккавейском происхождении Псалмов — где-то после 160 г. до н. э. — улетучилась бы. Именно по этой причине, и в особенности если бы удалось доказать, что многие черты языка Бен Сиры характерны для раввинской литературы, должно было, следовательно, стать ясным, что «между „Премудростью“ и книгами Ветхого Завета должны лежать столетия или, лучше сказать, должны лежать, как правило, пучина пленения, могила древнего еврейского языка и старого Израиля, а также колыбель нового еврейского языка и нового Израиля».

С открытием древнееврейского оригинала «Премудрости» суждено было разрешиться множеству текстологических проблем. Были восстановлены отрывки, опущенные или существенно искаженные в переводных версиях. В то же самое время школе «высшей критики» был нанесен еще один удар. Сам Шехтер признался в том, что ранее приписывал Псалмы маккавейскому периоду, но при наличии новых доказательств он с радостью отказался от этой точки зрения. В том, что этот фрагмент представлял древнееврейский оригинал, Шехтер ни на минуту не сомневался, хотя некоторые исследователи не были с ним согласны: они настаивали на том, что это был обратный перевод на древнееврейский. Однако внутренние свидетельства текста, пометки на полях и главным образом недавние находки в пещерах Кумрана (пещера II), явившие точные соответствия списку генизы, — все это в дальнейшем подтвердило точку зрения Шехтера.

Сильно поврежденный клочок бумаги примерно в семнадцать строк, расположенных в две колонки, датируется, вероятно, XI в., но, безусловно, указывает на существование более древнего «архетипа». Опознание столь короткого отрывка (Премудрость Иисуса, сына Сирахова, 39,15–40,8) из произведения, языковые отклонения которого не имели прецедентов во всей доступной тогда древнееврейской литературе (в лингвистическом отношении весь период с 250 г. до н. э. по 150 г. н. э. был сплошным белым пятном), было уже само по себе великим достижением. Один из современников Шехтера, выступив на страницах «Фортнайтли Ревью», приветствовал это открытие и характеризовал его как «увлекательный научный роман». Он отмечал: «Пройдя через многие века и пересекши целый континент, этот неприметный клочок по счастливой из случайностей попал в руки того единственного человека, который был подготовлен к опознанию его всеми предыдущими исследованиями; и это было равноценно тому, как если бы современная наука восстановила утраченную страницу Библии».

Шехтер с полным правом мог заявить, что значение отрывка заключается «не только в том, что он собою представляет, но в том, что он несет нам надежду на новые находки». Далее, отдавая дань галантности, он выразил надежду, что, «быть может, те же самые г-жа Льюис и г-жа Гибсон, энтузиазму которых в отношении всего связанного со Священным Писанием столь много уже обязана семитология, своими новыми находками сделают для нас возможным восстановить полностью „Премудрость“». Этому галантному пожеланию не суждено было сбыться. Но в то же самое время и даже еще до выхода в свет статьи Шехтера было дополнительно обнаружено несколько (точнее, девять) листов из «Премудрости». Сообщение, сделанное А. Льюис в «Атенеуме», подало оксфордскому ориенталисту Адольфу Нойбауэру мысль исследовать документы на древнееврейском языке, которые А. Г. Сейс приобрел в Египте для Бодлеанской библиотеки. Они были выполнены сходным типом древнееврейского письма и также без огласовок (имеется в виду послебиблейская система добавления гласных к консонантной семитской письменности). Эти листы непосредственно примыкали по содержанию к шехтеровскому листку, несомненно, принадлежали той же самой рукописи и происходили из того же источника, затерянного где-то в Египте; Шехтер поставил теперь перед собой задачу установить происхождение текста «Премудрости». Все имевшиеся данные указывали на каиро-фостатскую генизу, которую он со свойственным ему динамизмом решил исследовать лично. Может быть, таким образом удастся спасти еще какие-нибудь листы «Премудрости».

Несмотря на то что Шехтера часто называют открывателем генизы, сам он отказывался относить это открытие на свой счет. Когда автор анонимного письма в «Таймс», позволивший себе несправедливые нападки на Шехтера, заявил, что эта честь должна принадлежать Э. Н. Адлеру, с которым Шехтер был в дружеских отношениях, то Шехтер ответил: «Честь открытия генизы принадлежит многочисленным каирским торговцам древностями, которые вот уже много лет постоянно предлагают ее содержимое различным библиотекам Европы… Г-н Э. Н. Адлер провел в генизе полдня. От него я узнал, что он получил от местного начальства в подарок кое-какие рукописи. Что же касается вопросов приоритета, то они скучны, и я не намерен обременять Ваших читателей их обсуждением».

Предоставим же поиски «первого» изобретателя или открывателя тем, кто не может избавиться от привычки видеть любое человеческое достижение в романтическом свете. Большинство древних археологических объектов Египта и Месопотамии было известно местному населению еще за много столетий до того, как там появились с лопатой и фотоаппаратом европейские археологи. Первыми же их посетили расхитители гробниц, эти дерзкие, вездесущие негодяи, представители «второй древнейшей профессии». Туземные феллахи были знакомы со скальной гробницей фараона Сети гораздо более детально, чем Бельцони, который, как считается, первым ее обследовал. Они даже, по-видимому, знали о тех скрытых помещениях и лестничных ходах, которые исследователи открывают только сейчас. И кто может сказать, на протяжении скольких столетий пещеры Мертвого моря навещали кочевники-бедуины?

Оттого, что кто-то побывал в генизе раньше Шехтера, вклад его отнюдь не преуменьшается. Он стоит выше всех предшественников потому, что именно он усмотрел в каирской генизе источник многочисленных древнееврейских документов, в течение ряда лет появлявшихся на мировом рынке. Именно Шехтер положил конец беспорядочному разбазариванию ценных рукописей неразборчивыми в средствах служителями синагог и торговцами. Его конечной целью было полное освобождение генизы от ее содержимого и вывоз его в Европу. Энтузиасту, человеку большой силы убеждения, Шехтеру достаточно было лишь задумать свой план вывоза содержимого генизы, как он уже имел поддержку некоторых влиятельных лиц в Кембриджском университете. Его основным покровителем был Чарлз Тейлор, глава колледжа Святого Иоанна, видный математик, который помимо этого стал одним из выдающихся исследователей, не евреев по происхождению, изучавших раввинскую литературу. Отпрыск семейства состоятельных лондонских купцов, он обеспечил средства для экспедиции Шехтера. Вся миссия планировалась втайне, хотя Шехтер и не смог сохранить полное молчание, судя по переписке, которую он, прежде чем добраться до Каира, вел с одним своим американским приятелем (пророчившим ему, кстати, выдающиеся успехи).

С такими вот полномочиями, а также с солидным багажом предприимчивости и приветливого обхождения Шехтер отправился в декабре 1896 г. в путешествие в Египет. Орошаемая Нилом страна не могла предложить ему ничего из тех прелестей, которыми он, несколькими годами ранее, так восхищался в Италии. «Теперь, когда к истокам Нила ездят на велосипедах, — писал он в нарочито прозаической манере, — мало что интересного можно сообщить о Каире и Александрии». Особенно Шехтер был разочарован Александрией. Своему американскому другу он доверительно писал: «Провел день в Александрии. О Филоне-иудее (знаменитый иудейско-эллинистический философ) здесь и памяти не осталось. Нынешний еврей больше интересуется хлопком и прочей чепухой, чем логосом и вечной любовью». Нанеся визит главному раввину и рассказав о цели своего путешествия, Шехтер не услышал от него ничего ободряющего. Рабби заверил его, что в Каире он мало что найдет, «разве что несколько потрепанных листков».

Сомнения его усилились, когда он добрался до Каира, о котором писал: «Все в нем, рассчитанном на удовлетворение потребностей европейского туриста, стало уныло современным, и сердце у меня упало, когда я подумал: вот это место, откуда я предполагал вернуться нагруженным добычей, возраст которой внушает уважение даже в наших древних цитаделях наук». Но посещение самого его преподобия великого раввина Каира Рафаила бен Шимона, которому он вручил свои рекомендательные письма, вскоре подняло его дух. Ему была обещана полная поддержка.

Поскольку имущество синагоги находилось на попечении раввина и синагогального начальства, Шехтеру пришлось также заручиться поддержкой светского главы еврейской общины в Каире. Последнее слово было, однако, за раввином, но Шехтер склонил его на свою сторону через его брата, который был при раввине главным советником. Несколько дней спустя Шехтер шутливо писал своей жене: «Раввин очень добр ко мне и лобызает меня в уста, что не слишком приятно». В том же самом письме он также мог сообщить, что уже работает в генизе и только что вынес оттуда два больших мешка с фрагментами рукописей. Шехтер, человек далеко не заурядный, со всеми умел найти общий язык. Неожиданно Каир показался ему чудным городом. Он обнаружил наконец, что в Каире можно насладиться итальянской оперой, мастерством французских танцовщиков, искусством британской администрации и магометанских гурий. «Эти последние крайне безобразны, и я не удивляюсь, что они столь тщательно скрывают свои лица».

Гениза была расположена в дальнем конце галереи для женщин, на западной стороне синагоги. Входом в тайник служило отверстие, проделанное в стене, к которому надо было взбираться по грубо сколоченной лестнице. Г-же Льюис и г-же Гибсон, которые присоединились к Шехтеру в Каире, было позволено заглянуть в каморку, из которой вышло «такое множество растрепанных клочков с письменами, заставивших радостно биться сердца европейских исследователей». Их чувства были оскорблены, когда им пришлось наблюдать, как служка прыгнул в небольшое отверстие, и, стоя внизу, они услышали, «как под его ногами хрустит древний веллум». По мнению Д. Льюис, в Синайском монастыре с рукописями обращались в общем-то более почтительно, но крайней мере складывали их в коробки или корзины, по не расшвыривали где попало и не закапывали под остатками древних стен и под песком, занесенным из пустыни.

В синагогу Шехтера отвел сам верховный раввин. Поначалу огромное количество материала и тот беспорядок, в котором он пребывал, привели его в трепет. Хотя Шехтер и имел право затребовать себе все необходимое, он счел, однако, нужным проявить благоразумие и ограничиться одними лишь рукописями, презрев более поздние печатные тексты, которые за последние четыреста лет во множестве скопились в генизе. Он счел поздний материал заслуживающим меньшего интереса по сравнению со значительно более древними документами, написанными от руки. В этом он был, может быть, и неправ. Позднее исследователи печатных произведений, такие как Э. Н. Адлер и Дж. Л. Тичер, обнаружили ценные тома инкунабул (редких образцов первопечатных книг), которые немало поведали нам о книгопечатании на Ближнем Востоке в XV столетии. Но при сложившихся тогда обстоятельствах у Шехтера не было альтернативы. Ввиду обилия материала необходимо было провести отбор. В статье, опубликованной в «Таймс» по возвращении, 8 августа 1897 г., Шехтер приводит живое описание картины, представшей его взору: «Вряд ли кто-нибудь может представить себе беспорядок, царящий в настоящей старой генизе, пока не увидит ее собственными глазами. Это книжное поле брани, в этой битве участвовали литературные творения многих веков, и повсюду рассеяны их disjecta membra (лат. разъятые члены). Некоторые бойцы уже безвозвратно погибли и буквально истерты в пыль в страшной борьбе за жизненное пространство, в то время как другие, словно бы поддавшись азарту всеобщей давки, смяты в большие, бесформенные кучи, извлечь из которых отдельные составляющие, не причинив им существенного вреда, нельзя уже даже с помощью химических препаратов. В нынешнем их состоянии эти слипшиеся куски подчас создают любопытные и знаменательные сочетания, когда, например, вы натыкаетесь на отрывок сугубо рационалистического труда, где отрицается существование и ангелов и дьяволов и который в схватке за жизнь прильнул к амулету, в котором и тем и другим (большей частью последним) вменяется в обязанность вести себя прилично и не мешать любви мисс Джейр к такому-то лицу. Далее развитие романа еще более осложняется, поскольку последние строки амулета приплюснуты к какой-нибудь долговой расписке или договору об аренде, а тот, в свою очередь, томится, зажатый между листами труда старого моралиста, который взирает с презрением и негодованием на любые проявления внимания к денежным делам. В конце концов все эти противоречивые материалы оказываются плотно прижаты к листам какой-нибудь очень древней Библии. Ей бы, конечно, и следовало быть судьею в их споре, но с содержанием ее вряд ли удастся ознакомиться без того, чтобы не отодрать предварительно с ее поверхности обрывков какого-нибудь печатного издания, липнущего к благородной древности с упорством и навязчивостью парвеню» [38].

Потянулись недели тяжелой, рутинной работы. Изо дня в день, работая в лишенной окон кладовой, Шехтер вдыхал «пыль веков». После этого ему даже пришлось пройти курс лечения. Его биограф Норман Бентвич утверждает, что работа в кладовой генизы превратила физически крепкого ученого в старика и серьезно подорвала его здоровье.

Сам Шехтер писал: «Задача была явно не из легких, поскольку в генизе было темно и в воздух поднимались тучи пыли от прикосновения к хранящимся в ней предметам, будто сама гениза препятствовала тому, чтобы нарушали покой ее обитателей. Подобным протестом никак нельзя пренебречь, поскольку пыль забивается в глотку, грозя удушьем».

Сознавая, что в такой сложной обстановке одному с работой не справиться, Шехтер не без колебаний принял помощь, с готовностью предложенную служителями синагоги и их многочисленными сородичами. В конце концов, хранители синагоги в ходе их прежних предприятий по выносу и сбыту рукописей из генизы накопили уже немалый опыт. (Те, кто вел раскопки в Иудейской пустыне, обыскивая пещеры в поисках свитков, были подобным же образом вынуждены нанимать тех самых бедуинов, которые прежде расхищали эти драгоценные материалы.) Благодаря этому Шехтер познал тонкости восточного этикета, суть которого выражается словом «бакшиш» и который предполагает щедрые подачки и взятки, грубо требуемые, но зато столь изящно принимаемые местными жителями за самые незначительные услуги или вообще невесть за что. Всем своим «прежним образом жизни» Шехтер был отнюдь не подготовлен к этой унизительной малоэффективной практике. Она была сопряжена с необходимостью торговаться и вообще с бессмысленной тратой денег и времени. Шехтер, однако, был способен относиться к этому с юмором. Служители, писал он, «разумеется, уклонялись от того, чтобы получать за услуги по определенной таксе наличными столько-то пиастров в день. Для них это плебейская манера ведения дел, до которой никогда не снизойдет уважающий себя служитель настоящей генизы. Фактически все население на территории, прилегающей к зданию синагоги, постоянно испытывало мою щедрость, мужчины — по праву достойных коллег, занятых той же работой (по отбору), что и я, или в крайнем случае по праву свидетелей нашей работы; женщины — постольку, поскольку они почтительно приветствовали меня при моем появлении или же выражали глубочайшее сочувствие при моих приступах кашля, вызванных пылью. Если же день был праздничным, например новолуние или канун субботы, то от меня ожидали за все эти любезности гораздо более щедрого вознаграждения; считалось естественным, что западный миллионер добавит от щедрот своих великолепия предстоящей трапезе».

Принятие же этой сомнительной помощи было чревато, как Шехтеру вскоре предстояло убедиться, дополнительными проблемами. Он с ужасом обнаружил, что один торговец в Каире предлагал на продажу фрагменты из генизы, и у него не оставалось другого выбора, как выкупить их обратно за непомерную цену. Однако его обращение в еврейскую общину положило конец порочной практике, по крайней мере на время.

Добычу укладывали в большие мешки, количество которых неуклонно возрастало. К концу января их было тридцать. Шехтер писал своему приятелю в Англию: «Работа проделана чисто, прямо как в Писании сказано: „И обобрали они египтян…“» Чтобы избежать неожиданных осложнений в последний момент или кражи, он старался как можно скорее отправить груз в Англию. Посольство Великобритании в Каире оказало ему помощь в получении разрешения на вывоз и ускоренную отправку. Оставалось лишь переправить мешки из синагоги к экспедитору. Но даже и тогда «ухитрились в последний раз выкрасть кое-какие фрагменты», как выяснила А. Льюис, которая купила некоторые из них, увидев их выставленными для свободной продажи в лавках каирских торговцев. Шехтер уже на пути в Палестину, где он собирался навестить своего брата-близнеца, жившего в окрестностях Хайфы, узнал, что его конкуренты — представители Бодлеанской библиотеки — пытались завладеть остатками сокровищ генизы — материалом, захороненным вне синагоги.

Египетские трофеи достигли Англии прежде Шехтера, который провел несколько недель в Палестине, а затем отправился в Марсель на корабле, наскочившем на скалу и едва не затонувшем, не дойдя до порта назначения. Его попутчиком, с которым он познакомился на борту корабля, был еще один «расхититель» богатств Египта — Флиндерс Петри. Для Шехтера теперь только начиналась настоящая работа, и одной человеческой жизни на нее явно не хватало. Предстояло рассортировать, идентифицировать и издать обширнейший материал — по его приблизительным подсчетам, порядка ста тысяч фрагментов. Тем временем рукописи, за которыми с этих пор закрепляется название «коллекции Тейлора — Шехтера», были переданы в библиотеку Кембриджского университета, который в 1898 г. официально объявил об их приобретении, опубликовав список некоторых наиболее примечательных сокровищ с изложением условий, на коих уникальная коллекция была передана университету жертвователями. Выполняя одно из этих условий, университетский совет ублажил каирскую еврейскую общину рукописным адресом на пергамене, цветисто составленным на трех языках и содержащим изъявления признательности «не только за то радушие, с каким Вы принимали нашего талмудиста, но и за поразительную щедрость, с какой Вы позволили ему вернуться домой нагруженным рукописными фрагментами». Далее, с тем чтобы напомнить каирским евреям о всеобщем благе, добытом ценою их личной утраты (если только они вообще ощущали таковую), цитировался стих из Книги притчей Соломоновых: «Иной сыплет щедро, и ему еще прибавляется…» (11,24). Что же касается Шехтера, то он получил от университета степень доктора филологии и удостоился другой удачно выбранной цитаты, на этот раз, как и следовало ожидать, из Книги премудрости: «Исследуй и познавай, ищи и обрящешь, схватив ее, не отпускай!»

В статье Шехтера, напечатанной 8 августа 1897 г. в «Таймс», и в предварительном списке материалов коллекции, выпущенном информационным издательством библиотеки в июне 1898 г., были обнародованы некоторые наиболее поразительные из опознанных к тому времени находок. Хотя это была лишь малая толика в сравнении с тем, чему еще предстояло обнаружиться, находки были действительно сенсационными. В том же выпуске «Таймс», где был помещен живо написанный отчет Шехтера, было также опубликовано письмо его кембриджского коллеги Ф. С. Беркитта, объявлявшего о своем открытии среди фрагментов из генизы, только что доставленных в Англию, листка из перевода древнееврейского Ветхого Завета на греческий, выполненного Аквилой. Этот труд, известный своим буквализмом в переводе оригинала, в свое время вытеснил в среде грекоязычных евреев «Септуагинту» и использовался до тех пор, пока сам греческий язык не вышел из употребления в период арабской экспансии. И тогда книга бесследно исчезла.

Все годы, которые ему оставалось еще провести в Кембридже, Шехтер трудился почти неизменно в большом зале университетской библиотеки, отведенном специально для коллекции, которая поначалу была разложена по ста восьмидесяти четырем ящикам. Имелись в ней и переплетенные тома, и около тысячи восьмисот фрагментов, которые были помещены под стекло. Там, по свидетельству его биографа, он «проводил все дневные часы за работой, одетый в пыльник и специальную защитную маску, предохранявшую нос и рот от пыли. Сквозь его руки прошли и были им самим классифицированы все те сю тысяч фрагментов, которые ему удалось собрать. Вокруг него стоял целый ряд обычных бакалейных ящиков с этикетками „Библия“, „Талмуд“, „История“. „Литература“, „Философия“, „Раввинизм“, „Теология“ и т. д. Задачей его было извлечь каждый листок бумаги или пергамена из общей массы, изучить его с помощью лупы и затем поместить в соответствующую коробку „с проворством домохозяйки, сортирующей белье, полученное из прачечной“. Из Европы и Америки сюда приезжали ученые, чтобы посмотреть, как он работает».

Вполне понятно, что первоочередной интерес для него представляла «Премудрость», «истинный виновник» всего чуда генизы. И его надеждам обнаружить новые листы из этой же книги недолго уже оставалось ждать своего осуществления. В Каире ему попались листы из другой рукописи, и постепенно он находил еще и еще. Время от времени он помещал в «Таймс» сообщения о подобных счастливых открытиях, и его энтузиазм по поводу ценности доставшегося ему клада неуклонно возрастал. «Нам открывается целый дотоле неизвестный иудейский мир», — написал он однажды. Несколько дней спустя он отмечал свой «самый славный день генизы», когда в течение одного и того же дня он обнаружил один греческий текст, один сирийский палимпсест и к тому же «самую важную часть сочинения Бен Сиры». В дополнение к тем новым листам из «Премудрости», которые продолжали попадаться самому Шехтеру, другие листы из того же труда обнаружились в Британском музее, в Париже и среди рукописей из генизы, принадлежавших Э. Н. Адлеру (позднее завещанных им Еврейской теологической семинарии). Так постепенно были восстановлены две трети текста «Премудрости». Было уже предпринято несколько ее критических изданий, первым из которых было издание Шехтера и Тейлора в 1899 г. За ним последовали другие, пока в 1906–1907 гг. немецкий ученый Рудольф Сменд не издал то, что долгое время признавалось окончательным текстом. Тем не менее остальные листки из Бен Сиры появлялись еще в течение многих лет, а впоследствии их дополнили фрагменты, найденные в пещерах Мертвого моря. Наконец, в 1953 г. сотрудник Еврейского университета М. С. Сегал выпустил в свет почти полное издание текста.

Невозможно было бы даже перечислить несметные богатства этого собрания рукописей, далеко не все из которых идентифицированы и сегодня. Лелеянный Шехте-ром план составления полного каталога всех материалов и издания полного текста (корпуса) всего собрания до сих пор по-прежнему далек от осуществления. В 1959 г. Пауль Е. Кале, автор единственной тогда обширной работы о каирской генизе, который сам на протяжении шестидесяти лет занимался изучением коллекции, писал: «Даже сегодня тщательное изучение фрагментов коллекции приводит к самым выдающимся открытиям. Еще весьма не скоро мы сумеем извлечь из этой величайшей сокровищницы все, что она может нам дать».

А незадолго до смерти Шехтер в своем докладе о генизе упоминал о таких предметах, как «астрономия и астрология, беллетристика и легенды, математика и медицина, Коран и суфизм, — больше предметов, чем букв в алфавите», — по которым документы могут дать весьма ценные данные. И все же сегодня эти богатейшие возможности еще только осваиваются.

В одной только библеистике гениза открыла новую эру, которой пока еще не видно конца, эру, сопоставимую по значимости и многообразным последствиям с эрой, начало которой положило открытие свитков Мертвого моря. Не без оснований гебраисты говорят о существовании в истории их науки «века генизы», предшествовавшего «веку пещер». Сравнения с кумранскими свитками могут показаться натянутыми, но они, как мы убедимся далее, в высшей степени уместны. Хотя ни одна из рукописей генизы не может соперничать с кумранскими материалами по древности, их количество и обширный диапазон обеспечили им тем не менее важнейшую роль в исследованиях Ветхого Завета и в гебраистике, которую они, можно смело сказать, уступили свиткам лишь на время.

Тексты генизы в значительной своей части являются библейскими и восходят к X, а подчас и к IX в. До появления свитков Мертвого моря и ранее того крошечного «Папируса Нэша» вообще не было известно ни одного более древнего еврейского ветхозаветного текста (за исключением, быть может, старой караимской Библии, по сей день остающейся во владении каирской общины). Шехтеру представлялось вероятным, исходя из различных палеографических данных, что некоторые из библейских рукописей были даже древнее, чем Пятикнижие Британского музея. В одном колофоне указывалась дата написания текста, превосходящая древностью знаменитый петербургский Кодекс пророков, происходящий из Крыма [39]и датированный 916 г. На одном из фрагментов Шехтер обнаружил следы позолоченных букв; древнееврейские рукописи, как правило, совершенно свободны от элементов орнаментального искусства, но тем не менее буквы с позолотой вполне могли быть изобретением иудеев, хотя они очень скоро от этой практики отказались.

Библейские рукописи дали нам очень много новых данных о вариантах текста (особенно благодаря указанию разночтений в примечаниях на полях), а также о развитии системы обозначения гласных, что помогло разъяснить до того весьма спорные вопросы древнееврейского вокализма и произношения. Изучая тексты Священного Писания из генизы, Шехтер всегда с интересом читал их колофоны, в которых указывалось, когда и где был сделан список, имя писца или же владельца книги. Зачастую подобные памятные записи включали в себя грозные проклятия в адрес тех, кто осмелился бы продать или унести Псалтирь или Пятикнижие, пожертвованное богобоязненным и щедрым господином таким-то синагоге такой-то. У современного охотника за рукописями набожные заклинания такого рода способны вызвать лишь улыбку. Шехтер по этому поводу замечал: «Эти проклятия удручают, если ты как раз знаешь кое-что об этом самом лице, унесшем рукопись из синагоги; но если вы хотите выяснить историю рукописи, вам приходится мириться с такого рода „благопожеланиями“. В конце концов может статься, что мои разыскания посодействуют робким притязаниям благочестивого дарителя на обретение бессмертия, поскольку имя его снова будет явлено миру в каталоге, который когда-нибудь все же будет подготовлен. Пока же рукопись пребывала в куче праха в генизе, шансов у него на это было, безусловно, куда меньше».

Другой диковинкой были образчики библейских текстов, выполненные необычным видом скорописи — так называемым решетчатым письмом, при котором в каждом стихе первое ключевое слово или слова даются полностью, а все остальные представлены только их начальными буквами. По этой системе первый стих Библии можно записать следующим образом: «Вначале с. б. н. и з.» (т. е. «Вначале сотворил Бог небо и землю»). Это была скорее памятка, нежели подлинный текст, и, возможно, такой способ записи был каким-то образом связан с первоначальным характером лишенной гласных семитской письменности, которая, как иногда утверждают, основывалась не на подлинном алфавите, а опиралась на скорописную, полусиллабическую систему. Гениза явила первые подобные примеры использования решетчатого письма (старый раввинский термин) для записи текста целиком.

Подобная форма сокращенного письма была рассчитана на искушенного и высокоученою человека, который хорошо знаком со священными текстами. Среди рукописей были также краткие извлечения из Пятикнижия, тщательно выписанные большими буквами для обучения молодежи, — короче говоря, упрощенная Библия.

Наиболее значительную часть коллекции составляют вместе с библейскими литургические тексты. Они дают представление о наиболее древних формах иудейского богослужения и существенно обогащают наши знания об эволюции еврейской молитвенной книги.

Можно было ожидать, что в генизе, в силу самой ее природы, окажется немалая часть апокрифов, псевдоэпиграфов и подобной литературы, которую раввины всеми силами старались убрать с глаз долой. Показательным примером является в данном случае Книга премудрости. К моменту, когда каирская гениза начала функционировать (т. е., скорее всего, к IX в.), многие неканонические работы были уже изъяты из обращения. Однако значительное количество фрагментов помимо рукописных страниц «Премудрости» обрело свое место под сводами, обрекавшими их на забвение. Среди них находилась и значительная часть труда на арамейском языке, который принято считать христианским апокрифом (различие между подобными иудейскими и христианскими сочинениями отнюдь не всегда легко устанавливается и зачастую зависит от количества христианских интерполяций в еврейских текстах), именуемым «Завещаниями двенадцати патриархов». Иудейские сочинения включали «Изречения раввина Елиезера» и «Седер Элийяху», причем авторство последнего текста приписывалось пророку Илии. Шехтер приветствовал эти тексты как важные свидетельства «истории развития иудейской религии в период между двумя Заветами».

Примерно на рубеже XX в. Шехтер уделил более пристальное внимание одному небольшому сочинению, содержавшемуся в Кембриджской коллекции. Этому тексту, предположительно сектантского происхождения, предстояло увлечь его почти на десятилетие, пока в 1910 г. он не обнародовал его вместе со всеми примыкающими к нему материалами. Текст, который Шехтер назвал «Фрагментами цадокитского сочинения», теперь более широко известен под названием «Дамасский документ». Эта публикация вызвала подлинную академическую и догматическую бурю и затяжные, нередко весьма язвительные дебаты, однако широкая публика оставалась почти безучастной.

Тщательное изучение этих сектантских фрагментов убедило Шехтера в том, что в них излагается религиозное учение некой древней еврейской секты. Разнообразные упоминания в тексте как будто бы исторических событий делают весьма вероятным, что данная секта обрекла себя на добровольное изгнание в Дамаск; здесь ее члены, по-видимому, вступили в «Новый Союз» с Богом. Все это было в высшей степени загадочным и, очевидно, беспрецедентным явлением для иудейской религиозной традиции. Кем могли быть эти странные раскольники? Когда процветала их община? Шехтер вначале занялся поисками внутренних свидетельств в самом тексте. Для его опытного глаза было очевидно, что обнаруженные в генизе тексты двух отдельных частей «Дамасского документа» относились примерно к периоду между X и XII в. Но как только он проанализировал древнееврейский язык текста, квазиисторические ссылки и содержание обеих частей, то убедился, что оригинал необходимо было отнести к гораздо более древнему времени, начиная примерно с 100 г. до н. э. Что же касается общего характера раскольнической группы, то Шехтер в предисловии к опубликованной версии текста заявлял: «Одно очевидно: в данном случае мы имеем дело с сектой, решительно враждебной большинству иудеев, представленному фарисеями. Эта секта имела свои законы, свой календарь, причем такой свод законов, который непосредственно отражал различные заповеди Священного Писания».

Тем временем Шехтер уже подбирал другие ключи к разгадке тайны. Он снова не просто обнаружил неизвестную рукопись, но и оказался единственным человеком, вполне подготовленным к ее опознанию и интерпретации содержания. Его анализ по необходимости в большой мере опирался на проделанное им ранее исследование древнееврейского текста «Премудрости». Еще одним подспорьем явилось сделанное в то же время, и опять самим Шехтером, открытие другого утраченного сочинения — значительной части «Наказов» Анана (на арамейском языке), иудейского реформатора, активно действовавшего в VIII в. в Месопотамии. «Дамасский документ», как заметил Шехтер, имел черты сходства и с «Премудростью», и с «Наказами». Все три произведения связаны с деятельностью двух сект — караимов и цадокитов.

Караимы были раскольнической группой иудеев, которая предположительно была основана или, во всяком случае, организована Ананом бен Давидом в Месопотамии в VIII в. Это были антираввинистски настроенные пуритане, отрицающие талмудическую традицию и экзегетику и отстаивающие право индивидуального истолкования Библии. Таким образом, они напоминали протестантов периода христианской реформации. Цадокиты (или саддукеи) были гораздо более древней жреческой группой, жестоко угнетенной и затем вытесненной фарисеями. Однако представляется сомнительным, что цадокитов, упоминаемых в сектантской литературе из генизы, можно прямо отождествить со священниками-саддукеями Иерусалима новозаветного периода.

Шехтер впервые встретил упоминание о цадокитах («сынах» или «священниках из дома Цадока») на страницах «Премудрости». С самого начала он был озадачен тем, что в переводной версии о цадокитах не было сказано ни слова. В оригинале, например, имелся утраченный гимн, прославлявший дом Цадока. Одна из его строк гласила: «О, воздай благодарение ему, избравшему на священство сынов Цадока». Довольно странно, что всякое упоминание о цадокитах было опущено, очевидно умышленно, внуком автора, переведшим его сочинение на греческий. Шехтер предложил этому правдоподобное объяснение: за время жизни двух поколений, в пору селевкидского и затем хасмонейского правления, под давлением проэллинистически настроенных фарисеев саддукеи были преданы анафеме, и потомок Бен Сиры осторожно «отредактировал» текст, дабы не навлечь на себя беды. Ссылки Бен Сиры на цадокитов делают вероятным предположение, что сам он принадлежал к антифарисейской саддукейской партии.

Изучая каирские рукописи, Шехтер снова и снова сталкивался с цадокитами. Запретное, чернимое и гонимое имя их красной нитью проходит через несколько отреченных в свое время иудейских сочинений. Как можно объяснить тот факт, что вавилонский талмудист Саадия и другие раввинистские вероучители неизменно обличали врагов своих, сектантов-караимов, как цадокитов? Было ли это просто бранной кличкой? Или хулители основывались на чем-то более конкретном? Но разве цадокиты не сошли со сцены еще за столетия до этого? И как вписывался в эту картину «Дамасский документ»?

Так же как и отрывки, исключенные из греческой версии «Премудрости», новооткрытый «Дамасский документ» содержал явные и благоприятные упоминания о священниках-цадокитах. Ядром его содержания, совершенно очевидно, было описание условий существования и обычаев безымянной древней секты, которую Шехтер теперь чувствовал себя вправе отождествить с цадокитами. Соответствие между двумя сектами, цадокитами и караимами, хоть между ними, очевидно, и пролегли столетия, было найдено поразительное. В том, каким образом они могли оказаться связанными между собой, по-прежнему было что-то загадочное. Однако Шехтер твердо придерживался мнения, что «Дамасский документ» на несколько столетий предшествовал выходу на историческую арену секты караимов.

Противоречия, заключавшиеся во взглядах самого Шехтера, вооружали его оппонентов. Некоторые заявляли, что фрагменты сектантского содержания — безусловные подделки. Некоторые выворачивали наизнанку гипотезу Шехтера о том, что цадокиты оказали влияние на караимов, и утверждали вместо этого, что караимы явились авторами «Дамасского документа», ставя тем самым под сомнение древность книги и сам факт существования секты цадокитов, иудейских инакомыслящих из числа иерусалимского жречества, еще в дохристианскую эпоху основавших свое особое братство.

Луис Гинзберг, коллега Шехтера по Еврейской теологической семинарии, доказывал, и довольно правдоподобно, что, хотя и существовала, несомненно, такая сектантская группа, она имела много общего с фарисеями, но практически ничего с историческими саддукеями. Некоторые ученые приветствовали открытие Шехтером сектантских фрагментов как достижение, имеющее даже большее значение, чем его критический анализ древнееврейского текста «Премудрости». Но лишь немногим удалось до конца постичь все многообразие возможных последствий открытия «Дамасского документа», которое жизнь столь убедительно подтвердила примерно пятьдесят лет спустя, с открытием кумранской общины и ее библиотеки. Согласно талантливому резюме Нормана Бентвича, биографа Шехтера, новооткрытые сектантские фрагменты «показали нам новые аспекты жизни и мышления иудеев в тот критический период, который предшествовал рождению христианства». Еще более решительно высказался в 1911 г. в рецензии на страницах «Америкэн Джорнел оф Тиоледжи» Кауфман Колер: «Документ обнаруживает точки соприкосновения со многими течениями в иудейской и иудео-христианской истории».

Но множество вопросов, поставленных открытием сектантских рукописей и возрождением цадокитов в VIII или IX в., продолжало озадачивать исследователей. Если сами по себе эти документы не караимского происхождения, то как объяснить сходство в их содержании с учением этой секты? Как могло случиться, что после многих столетий забвения цадокиты начали — и, по-видимому, совершенно неожиданно — играть столь важную роль в жизни евреев Ближнего Востока? И как, собственно, могли уцелеть раскольничьи цадокитские фрагменты? Если упоминания о непопулярных и подвергаемых поношению «сынах Цадока» были изъяты из греческого текста «Премудрости», то как могло случиться, что они в ничуть не завуалированных контекстах сохранялись в древнееврейском оригинале — и это несмотря на обычай безжалостного изъятия еретических и апокрифических текстов? Правда, списки текста были заточены в каирской генизе, по всей вероятности, где-то около XII в, н. э. Но как, едва ли не чудом, удалось им до этого избежать захоронения в других генизах или могилах? И удалось ли в действительности? Было ли в самом деле сколь-нибудь убедительное доказательство существования секты цадокитов в дохристианскую эпоху? А если да, то как она соотносилась с другими известными сектами, в частности с фарисеями, саддукеями, ессеями? И существуют ли какие-нибудь доказательства, подтверждающие древность происхождения «Дамасского документа»?

Эти вопросы оставались без ответа в течение нескольких десятилетий. Окончательное их решение стало возможным только после сенсационных открытий рукописей, сделанных в Иудейской пустыне в 40-х — начале 50-х гг. XX в.

Соломону Шехтеру уже не было суждено принять участие в этих событиях: он умер в 1915 г., но он, как никто другой, остро ощущал смысл проблем, возникших в связи с находками в генизе. Погруженный в свою работу, Шехтер писал: «Оглядывая это несметное множество фрагментов вокруг меня, разбором и изучением которых я теперь занимаюсь, я не могу отделаться от охватывающего меня грустного ощущения, что мне вряд ли будет дано самому увидеть все те последствия, которые тексты генизы будут иметь для наших знаний об иудеях и иудаизме. Это работа не для одного человека и не для одного поколения. Она будет занимать многих специалистов и в течение времени, значительно более долгого, чем одна жизнь. Однако, как говорится, „это не твой долг — завершить работу, но и не твоя воля — уклониться от нее“».