В поисках дракона

Глава первая В Индонезию

Обычно считают, и совершенно справедливо, что предприятию, достойному называться экспедицией, предшествует кропотливая многомесячная подготовка. Надо составить программу и получить всевозможные разрешения, обрасти списками, запастись визами и картами, упаковать и снабдить этикетками необъятные груды снаряжения, позаботиться о всех видах транспорта — от грузового судна до вереницы босоногих носильщиков. Подготовка нашего путешествия в Индонезию совершенно не укладывалась в эту классическую схему, и, сказать по правде, когда мы с Чарльзом Лейгусом поднимались по трапу самолета, чтобы перенестись из Лондона в Джакарту, я испытывал некоторое беспокойство.

Ни Чарльз, ни я прежде не бывали в Юго-Восточной Азии, малайским языком не владели и никого в Индонезии не знали. К тому же за несколько недель до отъезда мы решили не везти с собой слишком много продуктов, полагая, что там, где большой экспедиции грозят продовольственные затруднения, два человека как-нибудь раздобудут себе пропитание. По той же причине мы не стали заранее беспокоиться о том, где и как нам придется ночевать в течение следующих четырех месяцев. Но в индонезийском посольстве в Лондоне мы все же побывали. Нас приняли чрезвычайно учтиво и пообещали отправить индонезийским властям письма с извещением о нашей экспедиции и просьбой о содействии. Но когда мы зашли в посольство накануне отъезда, то узнали, что письма еще не отправлены. Один из чиновников проявил находчивость и предложил исправить положение чрезвычайно простым способом: мы возьмем письма с собой и сами отправим их по прибытии в Индонезию.

Индонезия, можно сказать, нанизана на экватор. Она распростерлась на три тысячи миль от Суматры до середины Новой Гвинеи. Индонезия — это Ява, Бали, Сулавеси, большая часть Калимантана и тысячи разбросанных между ними мелких островков. От восточных границ страны до западных так же далеко, как от Тихоокеанского побережья Соединенных Штатов Америки до Атлантического. Мы собирались попутешествовать по островам, снимая не только животных, но и людей, их повседневную жизнь. Нашей конечной целью был один островок, совсем небольшой, всего двадцать две мили в длину и двенадцать в ширину, он находился почти в центре архипелага и назывался Комодо. Там мы надеялись разыскать одно из самых поразительных существ, живущих ныне на Земле, — крупнейшую в мире ящерицу.

Многие годы о загадочной рептилии ходили полные благоговейного ужаса слухи. Говорили, что у этого драконоподобного существа огромные когти, страшные зубы, покрытое броней туловище и огнедышащая пасть. Слухи питались рассказами местных рыбаков и ловцов жемчуга, которые отваживались плавать среди опасных рифов, окружавших труднодоступный и необитаемый в ту пору островок.

В 1910 году один офицер голландской колониальной пехоты предпринял экспедицию на Комодо. Он убедился, что рассказы о драконах соответствуют действительности. В качестве доказательства он привез на Яву шкуры двух застреленных им гигантских ящериц и подарил их голландскому зоологу Оуэнсу. Оуэнс первым описал это необыкновенное животное, назвав его комодским вараном. У широкой публики варан получил название «дракон острова Комодо».

Следующие экспедиции установили, что комодский варан — существо плотоядное, а добыча его — олени и дикие свиньи, во множестве обитающие на острове. Конечно, варан питается падалью, но не исключено, что он способен охотиться и сам, поражая жертву ударом мощного хвоста. Таких же варанов обнаружили и на двух соседних островах: Ринджа и Флорес. Больше они нигде не встречались, что вызывало недоумение у зоологов. Варан острова Комодо почти наверняка был потомком еще более крупных доисторических ящериц, ископаемые останки которых найдены в Австралии. Самым древним из них — около шестидесяти миллионов лет. А ведь Комодо — остров вулканического происхождения и возник сравнительно недавно. Почему же драконы сохранились только там и как они туда попали? Неизвестно.

Столь же проблематичными казались и наши возможности добраться до Комодо. В Лондоне никто не мог сказать нам ничего определенного. Оставалось надеяться, что все прояснится на месте — в столице Индонезии Джакарте.

Архитектура Джакарты отнюдь не поразила нас восточным колоритом. Аккуратные ряды белых, крытых черепицей бунгало, отели из стекла и бетона, кинотеатры, похожие на какие-то ярко раскрашенные окаменевшие аэростаты. Изредка попадались более старые здания со строгим классическим портиком, сохранившиеся от голландской колониальной эпохи. Словом, Джакарта почти не отличалась от других современных тропических городов. Но зато жители ее оказались куда менее подверженными западному влиянию, чем архитектура. Многие мужчина носили саронги — юбки до пят из домотканого полотна. Почти все носили пичи — черные бархатные шапочки. Раньше они считались частью мусульманского традиционного костюма, но в молодой республике пичи стали символом национального единства, и теперь их носили все индонезийцы независимо от расовой принадлежности и религиозных убеждений.

Яванцы обычно невысокого роста, с черными прямыми волосами, медовой кожей и ослепительной улыбкой. В городе на каждом шагу видишь признаки бедности. По разбитым тротуарам снуют в толпе уличные разносчики с длинными гибкими шестами на плечах. К концам шестов подвешены неимоверных размеров тюки с одеждой или сетки с глиняной посудой, а нередко и пылающая жаровня, которую разносчик неуловимым движением опускает на землю, чтобы приготовить желающим ароматное сатэ — приправленные специями кусочки мяса на бамбуковом шампуре.

Велорикши — бечаки — выстраиваются рядами вдоль тротуаров или лихо лавируют среди дребезжащих трамваев и заливающихся хриплыми клаксонами американских автомобилей. Трехколесные тележки велорикш разукрашены зловещими пейзажами и страшными чудовищами, а под сиденьем натянута резиновая лента, которая звонко и весело звенит на быстром ходу. Главные улицы проложены в основном вдоль каналов — этих неизбежных элементов ландшафта любой колонизируемой голландцами территории. Берега каналов — царство женщин. Здесь они полощут белье и моют фрукты, здесь же моются сами и непринужденно отправляют свои естественные надобности.

Такой предстала перед нами Джакарта — шумная, многолюдная, беспокойная, кое-где грязноватая и всюду адски жаркая. Нам не терпелось поскорее из нее выбраться.

Однако стало ясно, что на несколько дней задержаться все же придется. Надо было нанести визиты вежливости в правительственные учреждения и заручиться их официальной поддержкой. Имея письма из посольств в Лондоне, мы полагали, что все формальности должны пройти гладко, и даже в минуты глубочайшего пессимизма отводили на Джакарту не более недели. Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что трудности, с которыми мы столкнулись, можно было предвидеть. В молодой республике бурлили революционные настроения, разразившиеся девять месяцев спустя открытым мятежом. Мы были иностранцами, внешне мало отличавшимися от голландцев, с колониальным господством которых здесь покончили всего полгода назад после длительной и жестокой борьбы. Мы просили разрешения отправиться в глухие уголки страны, о которых большинство чиновников не имело никакого представления, и хотели везти с собой кинокамеры и магнитофоны. К тому же мы спешили, а это для подозрительных властей первый признак преступных намерений. День за днем по немыслимой жаре обивали мы пороги правительственных учреждений. Каждое утро в течение недели одному из нас приходилось являться на таможню. Потом оказалось, что кроме таможенных свидетельств нам необходимо иметь разрешения полицейских и военных служб, а также письма от министерств сельского и лесного хозяйства. Мы узнали, что программа экспедиции должна быть одобрена министерствами информации, внутренних дел, иностранных дел и обороны. Каждый чиновник принимал нас очень любезно и внимательно, но ни один не мог принять решения без одобрительной резолюции должностного лица из другого министерства.

Одна сочувствующая нам душа все же нашлась. Нашей союзницей стала очаровательная и сентиментальная дама из министерства информации, превосходно говорившая по-английски. Неделя скитаний по инстанциям привела нас к ней за какой-то особо важной печатью на одной из бумаг. Убив, как обычно, час на ожидание в очереди, мы оказались у ее стола. Она с любопытством просмотрела наши бумаги и совершила над ними требуемый ритуал. Затем прочла их внимательнее, устало сняла очки и одарила нас тусклой улыбкой.

— Зачем вам все это нужно?

— Мы из Англии, приехали снимать фильм. Надеемся попутешествовать по Яве, Бали, Калимантану и попасть на остров Комодо. Хотим снимать и ловить животных.

Улыбка, распустившаяся было на лице дамы при слове «фильм», стала вянуть, когда я упомянул о путешествиях, и окончательно погасла при слове «животные».

— Адух, — сказала она печально, — вряд ли это возможно. Но, — добавила она, оживившись, — я все устрою. Поезжайте в Боробудур. — И она указала на висевший на стене рекламный плакат с изображением знаменитого буддийского храма в центре Явы.

— Ньонья, — возразил я, употребив вежливое индонезийское обращение к замужней женщине, — это прекрасно, но мы приехали в вашу страну снимать не храмы, а животных.

Мой ответ поразил ньонью.

— Каждый приезжающий в страну, — сурово заявила она, — снимает Боробудур.

— Может быть, и так, но мы снимаем животных.

Она взяла бумаги, только что ею проштампованные, и со скорбным видом разорвала их надвое.

— Думаю, — резюмировала она, — вам лучше начать все сначала. Зайдите через неделю.

— Но мы можем прийти завтра. Понимаете, у нас нет времени задерживаться в Джакарте.

— Завтра — лебаран, — объявила дама, — наш большой мусульманский праздник. Начнутся народные гулянья.

— Он что, целую неделю будет продолжаться? — спросил Чарльз с плохо скрываемым раздражением.

— Нет, но через день после него наступит Троица (Духов день).

— Послушайте, — возразил я, — это ведь мусульманская страна, а не христианская. Не можете же вы соблюдать праздники всех религий.

И тут эта дама выказала агрессивность, в первый и последний раз за недели наших переговоров.

— А почему бы нет? — парировала она. — Когда мы завоевали свою свободу, мы сказали президенту, что желаем отмечать все праздники, и он подарил их нам.

К концу следующей недели, преодолев ряд одних затруднений, мы столкнулись с другими, еще более внушительными. Мне пришлось вылететь в Сурабаю за очередной порцией разрешений, а Чарльза оставить в Джакарте продолжать битву в одиночку. Вернувшись, я обнаружил, что наша союзница из министерства информации всерьез подключилась к делу. Чарльз как раз справился с восьмой копией некоей анкеты, наиболее пространной из всех виденных нами до сих пор. Каждая копия этого документа была снабжена специальными фотографиями, изображавшими Чарльза в профиль и анфас, отпечатками его пальцев и набором всевозможных печатей. Работа с этой монографией потребовала от Чарльза трехдневного напряжения в очередях, и теперь он явно испытывал чувство глубокого удовлетворения. Я был слегка задет.

— Ньонья, — обратился я к нашей даме, — может быть, и мне необходима такая бумага?

— Да нет, не обязательно. Видите ли, я предложила это туану Лейгусу просто потому, что в ваше отсутствие ему нечем было заняться.

Потратив три недели своего драгоценного времени в Джакарте, мы были так же далеки от завершения всей этой бумажной волокиты, как и в день приезда. Я решил довериться нашей союзнице.

— Завтра, — сообщил я ей заговорщически, — мы должны уехать непременно. Нам нельзя больше ждать и терять время на походы по учреждениям.

— Ну и прекрасно, — ответила она, — наверное, вы правы. Я устрою вам поездку в Боробудур.

— Ньонья, — сделал я последнюю попытку, — ну пожалуйста, поймите — мы зоологи. Мы разыскиваем животных. Ни в какой Боробудур мы не поедем.

Стоя у подножия Боробудура, мы радовались, что уступили нашей покровительнице. Она так настаивала, что в конце концов нам действительно захотелось поехать куда угодно, лишь бы избежать бюрократических судорог в Джакарте. Наше сопротивление было сломлено окончательно, когда она сообщила, что в Боробудуре на днях состоятся великие торжества по случаю 2500-летия рождения Будды. Ладно, решили мы, ведь дорога на Комодо все равно идет мимо этого храма, а если потребуются еще какие-нибудь разрешения, их, может быть, удастся раздобыть и в провинции.

Созерцая великолепный храм, мы забыли о всех своих волнениях и планах. Впечатление было потрясающим, невыразимым. Террасы гигантскими ярусами уходили вверх по склонам холма, образуя величественную пирамиду, увенчанную громадной колоколообразной ступой с устремленным в небо шпилем. Вокруг на всхолмленной равнине зеленели рисовые поля и пальмовые рощи, а на горизонте на фоне бирюзового неба курился фиолетовый конус вулкана.

Внутрь храма с четырех сторон вели ворота. Поднявшись по восточным ступеням и пройдя под аркой, где на нас зловеще смотрели гротескные маски, мы обнаружили, что храм, казавшийся сплошной каменной массой, скрывает внутри сложную систему проходов, тянущихся вдоль каждой террасы. Высокая балюстрада окаймляла внешнюю сторону проходов и превращала их в галереи. Стены галереи украшали рельефы необыкновенной красоты с изображением цветов, деревьев, ваз и лент. В нишах вдоль стены восседали Будды, скрестив ноги и опустив глаза. Стены галерей уходили так высоко, что мы чувствовали себя замурованными в каменной скульптурной громаде.

Медленно шли мы по гулким плитам террас, постепенно поднимаясь все выше и выше. Будды с каждой из четырех сторон пирамиды сидели в определенной позе. На востоке они касались руками земли, на юге — воздевали их в молитве, на западе Будды застыли в позе медитации, сложив руки на груди, а на севере — положив левую руку на колено, а правую подняв как знак умиротворения. Рельефы самой нижней террасы изображали сцены из раннего периода жизни Будды. Он был представлен здесь в окружении королей и придворных, воинов и прекрасных женщин. На заднем плане и в углах панелей скульпторы поместили животных — павлинов и попугаев, обезьян, белок, оленей и слонов. Чем выше поднимались мы по террасам храма, тем явственнее ощущалось изменение стиля рельефных произведений: он становился более суровым, земные сцены исчезали, уступая место каноническим изображениям молящегося или проповедующего Будды.

С пятой, последней галереи мы поднялись на первый из трех открытых ярусов. Здесь все было иначе. Рельефы исчезли. Прямые углы галерей, ориентированных по сторонам света, сменились мягким изгибом круглых террас. Вместо полумрака глубоких коридоров — залитое светом пространство. Семьдесят два каменных «колокола» тремя кругами охватывали гигантскую центральную ступу. Каждый такой «колокол» — полый, с решетчатыми стенками — скрывал Будду, запечатленного в позе Учителя. Только в одном месте Будда представал открытым, не защищенным «колоколом». На последней, самой верхней платформе находилась завершающая ступа, устремленная в небо. Величественная и совершенная, она была сердцем всего храма.

По-видимому, Боробудур — совершеннейшее творение буддийской архитектуры. Он возведен в середине VIII века. Каждая его деталь символизирует частицу буддийского мира. Мы не видели самой нижней террасы, погребенной в то время под землей. Высказывалось мнение, что террасу пришлось засыпать, иначе каменная громада храма раздавила бы ее. Но когда начались раскопки и стали обнажаться скрытые ранее барельефы, взору открылись сцены вражды и дьявольских страстей, и теперь предполагают, что этой террасе, как символическому средоточию темных сил, создатели храма сознательно отвели место под землей. Точно так же буддийский паломник, прежде чем войти в храм, должен был подавить и похоронить свои мирские страсти и желания. От галереи к галерее, от террасы к террасе он медленно поднимался к вершине храма и, символически повторяя жизненный путь Будды, как бы очищал свой дух от мирской суеты. Наконец, на самой верхней террасе, достигнув цели восхождения, паломник постигал смысл предельной простоты и высшей гармонии, воплощенной в последней ступе.

Строительство Боробудура завершилось незадолго до того, как официальной религией страны стал индуизм. Через шестьсот лет он уступил место исламу и только на Бали сохранился до наших дней. А великий храм, покинутый паломниками, остался последним островком буддизма в чужом краю. Но и по сей день величие Боробудура чувствует каждый, кто ступает по каменным плитам. Местные крестьяне относятся к храму с благоговением и посещают не прикрытого ступой Будду на верхней террасе. На ладонях божества всегда лежат лепестки цветов, а у его ног стоит простая корзинка со скромными подношениями.

Юбилейные торжества должны были состояться в тот же вечер. С приближением назначенного часа шумная толпа паломников устремилась к верхней террасе и расположилась вокруг единственного незащищенного Будды. Через некоторое время появились два бритоголовых монаха в желтых одеяниях. Они остановились около Будды и начали что-то горячо обсуждать. Нам объяснили, что старший монах специально прибыл сюда из Таиланда и сейчас оба они обсуждают детали проведения церемонии. Наконец они закончили бурные дебаты, и все участники церемонии под монотонное песнопение монахов двинулись вокруг террасы. По очереди они ставили у ног Будды специально принесенные бутылки с минеральной водой и тут же расходились в разные стороны. Одни рассаживались на «колоколах» без всякого почтения к святыне, другие цеплялись за их шпили и висли на них, весело болтая и смеясь. Оказавшийся здесь же индонезийский фоторепортер нетерпеливо кричал на тех, кто загораживал ему Будду. Засверкали вспышки аппаратов. Один из монахов стал призывать верующих спуститься со священных ступ, но его усилия не возымели действия. Тем временем более набожные участники торжества, сидевшие у ног Будды, продолжали распевать священные гимны. Второй монах, все это время находившийся в медитации, вдруг поднялся и возбужденно обратился к толпе. Я спросил у одного из присутствующих, что он говорит.

— Сначала, — объяснили мне, — он рассказывал нам о жизни Будды. А теперь спрашивает, у кого есть машина — ему надо обратно в город.

Почитатели Будды собирались предаваться медитации всю ночь. Мы провели еще несколько часов среди шумной толпы. Забытый всеми Будда, одинокий и отрешенный, сидел в бледном свете парафиновых ламп, созерцая разбросанные остатки сожженных палочек для благовоний и ряды бутылок с дешевой минеральной водой. В толпе толкались, смеялись и болтали. Мы отказались от дальнейшего участия в этом суетном процессе.

Глава вторая Верный джип

Поездка в Боробудур помогла нам выскользнуть из пут джакартской бюрократии. Теперь, почувствовав себя свободными, мы могли наконец заняться своими делами. Прежде всего нам нужно было раздобыть автомобиль. Сев на поезд, мы отправились за ним в Сурабаю, крупнейший город Восточной Явы. Но там выяснилось, что нанять машину практически невозможно. Казалось, планы экспедиции снова рушатся и мы опять сползаем в трясину многонедельных проволочек, но судьба неожиданно послала нам удачу. В китайском ресторане мы познакомились с четой Хубрехт — Дааном и Пегги. Расправляясь с супом из птичьих гнезд и с клешнями жареных крабов, мы узнали, что Даан, с одинаковой легкостью говоривший на голландском, английском и малайском языках, родился в Англии, в семье голландцев, а ныне он управляет двумя сахарными заводами в нескольких милях от Сурабаи. Даан бредит парусниками, может целыми днями точить ножи, без ума от восточной музыки и мечтает об экспедициях вроде нашей. Услышав о наших планах, Даан немедленно уговорил нас оставить отель и расположиться в его доме, который, как он заявил, отныне станет базовым лагерем экспедиции. Пегги с не меньшим энтузиазмом встретила эту идею и была, казалось, совершенно счастлива, когда на следующий день два неожиданных квартиранта действительно превратили ее дом в «экспедиционный лагерь», забив комнаты фото- и киноаппаратурой, магнитофонной техникой, коробками пленок и кучами грязной одежды.

Вечером с помощью Даана мы разработали подробный план всей кампании. По его словам, восточная часть Явы больше всего подходила для наших целей. Население там редкое, а в хорошо сохранившихся глухих лесах можно найти интересующих нас животных. Между Баньюванги, городком на восточном побережье Явы, и магическим островом Бали регулярно ходит паром. Погрузившись в расписание, наш хозяин выяснил, что через пять недель из Сурабаи на Калимантан отправится грузовое судно. Если к тому времени мы завершим путешествие по Яве и Бали, Даан забронирует для нас места. Схема рисовалась блестящей. Оставалось решить последнюю проблему — достать автомобиль, но и это Даан надеялся уладить.

— У нас на заводе есть один видавший виды старикашка джип. Я посмотрю, можно ли вернуть его к жизни.

Через два дня джип, прошедший процедуру омоложения, смазанный и заправленный, подкатил к дому Хубрехтов. На следующее утро, встав в пять часов, мы загрузили в него все наше снаряжение, сердечно поблагодарили Хубрехтов и покатили на восток.

Джип вел себя отменно. По существу, это был механический курьез, собранный из деталей от совершенно разных устройств. На панели управления одних приборов недоставало, а другие использовались не по своему прямому назначению. Например, маркировка вольтметра недвусмысленно указывала на его принадлежность к кондиционеру. Клаксон функционировал только от соприкосновения обнаженного конца провода с корпусом коробки передач, специально очищенным в одном месте от грязи и краски для облегчения контакта. Эта система действовала превосходно, но создавала некоторое неудобство: всякий раз, захотев посигналить, водителю приходилось настраивать себя на краткий сеанс электротерапии.

Ни одна из четырех покрышек не походила на другую ни маркой, ни размером. Их роднила другая особенность: абсолютная гладкость, полное отсутствие шероховатости, если не считать нескольких небольших прорех, из которых выглядывала светлая матерчатая оболочка. В общем же эта машина, бесспорно, обладала незаурядной силой духа и завидным запасом жизненных сил, и мы в распрекрасном настроении катили по дороге, распевая во весь голос.

Утро выдалось солнечным и ярким. Справа на горизонте тянулась цепь вулканов — часть горного хребта, простирающегося вдоль всей Явы. По обеим сторонам дороги на залитых мутной водой террасированных полях трудились крестьяне в огромных конических шляпах. Они сажали рис и почти не разгибались, а рядом деликатно вышагивали стройные белые цапли. Широким амфитеатром поля уходили вдаль и с дороги смотрелись огромной зелено-коричневой гладью, отражавшей облака, вулканы и небо.

Обсаженная акациями дорога серой лентой бежала по холмистой равнине. Время от времени мы обгоняли какую-нибудь повозку, поскрипывающую огромными деревянными колесами. Ее тащили волы, которых погонял крестьянин в тюрбане. Иногда нам приходилось резко сворачивать в сторону, чтобы не наехать на аккуратные прямоугольники ковров из рисовых зерен, рассыпанных для просушки прямо на дороге. Проезжая мимо небольших деревушек, мы с любопытством разглядывали невиданные доселе дорожные знаки. При других обстоятельствах эти загадочные ребусы, возможно, и вызвали бы у нас тревогу, но движение на здешних дорогах никто не назвал бы бойким, и потому мы ничуть не страдали от своего невежества.

Мы безмятежно ехали уже около пяти часов и проезжали очередную деревушку, когда неожиданно на дорогу, размахивая руками и пронзительно свистя, выскочил низенький полицейский с огромным револьвером на поясе. Мы остановились. Полицейский просунул голову в окошко и разразился грозной речью.

— К нашему глубокому сожалению, констебль, — отвечал ему Чарльз, — мы, видите ли, не говорим по-индонезийски. Мы англичане. Что-то не так?

Полицейский не унимался. Мы вытащили паспорта, но это лишь усилило его гнев.

— Кантор полиси. Полней! Полней! — кричал он.

По-видимому, это означало приглашение в полицейский участок.

Нас провели в казенную комнату с оштукатуренными стенами, где восемь мрачных полицейских сидели вокруг письменного стола, заваленного бумагами и печатями. Старшего в этой группе мы угадали по особенно внушительному пистолету и двум серебряным нашивкам на погонах. Снова извинившись за неспособность беседовать по-индонезийски, мы извлекли одно за другим все свои письма, разрешения, пропуска и визы. Офицер нахмурился и стал перебирать это бумажное богатство. Наши паспорта почти не привлекли его внимания, а бесчисленные отпечатки пальцев Чарльза он полностью проигнорировал. Наконец он вытащил из кучи одно письмо и углубился в его изучение. Это было письмо директора Лондонского зоологического общества, адресованное какому-то ведомству в Сингапуре. Оно заканчивалось словами: «Любая помощь по уходу за животными, оказанная подателям сего, встретит глубокую признательность нашего Общества». Выражение лица офицера не стало мягче, когда он внимательно изучал подпись и тщательно исследовал оттиск эмблемы Общества. Мы с Чарльзом тем временем угостили сигаретами полицейских, сидевших рядом с нами, и улыбнулись чуть менее естественно, чем хотелось бы.

Офицер собрал наши бумаги и аккуратно сложил их в стопку. С величайшей осторожностью он пожевал губами сигарету, зажег ее, откинулся в кресле и выпустил в потолок облачко дыма. Внезапно его как будто осенило. Он поднялся и резко произнес что-то непонятное. Полицейский жестом пригласил нас к выходу.

— Докатились до камеры, надо полагать, — произнес Чарльз. — Хотел бы я все-таки знать, в чем дело.

— У меня ужасное подозрение, — отозвался я, — что мы нарушили основной закон дорог с односторонним движением.

Под конвоем мы подошли к нашему джипу, и полицейский открыл дверцу.

— Селамат джалан, — сказал он. — Счастливого пути.

Чарльз сердечно пожал ему руку.

— Должен сказать, констебль, — произнес он на прощание, — что вы были на редкость любезны.

Так оно, несомненно, и было. Чарльз не лукавил.

Поздно вечером мы въехали в Баньюванги. В предвоенные годы этот маленький городок был связан паромом с Бали и мог похвастаться энергичной деловой жизнью. С развитием авиации он потерял свое значение, и теперь лишь нефтекачалки, кинотеатры да кое-какие учреждения напоминали о его былом процветании. Обшарпанный отель, единственный в городке, стоял на заросшей травой центральной площади. Нас проводили в бетонную сырую келью, тесную и вымазанную побелкой. Над каждой кроватью громоздился деревянный каркас, обтянутый тонкой металлической сеткой. Сооружение напоминало ящик для хранения мяса и служило, как выяснилось, защитой от комаров. Полезное устройство, но определенно развивающее у вас клаустрофобию, и, будь в комнате побольше места, я бы охотно предпочел спать без него.

Послушные закону и верные данному в Джакарте обещанию, мы на следующий день зарегистрировались в местном отделении полиции, лесном ведомстве и отделении министерства информации. Министерский чиновник явно забеспокоился и даже испугался, узнав, что мы намерены поездить по окрестностям городка в поисках животных. Ему не удалось отговорить нас от этой затеи, и тогда он мягко, но настойчиво предложил нам взять одного из своих младших коллег в качестве гида и переводчика. Выбора у нас не было, пришлось согласиться.

Гид оказался мрачным долговязым юношей по имени Юсуф, которого вовсе не воодушевляла перспектива недельных скитаний по приморским деревушкам — кампунгам. На следующее утро он явился в отель в белоснежных парусиновых брюках, с чемоданом невероятных размеров и тоном мученика заявил, что готов отправиться, как он выразился, «в джунгли». Чарльз сел за руль, Юсуф — на место пассажира, а я между ними, в обнимку с рычагами. Мы выехали из Баньюванги и направились туда, где, по мнению Даана, мог быть интересный лес. Мы останавливались в каждой деревушке и с помощью словаря и Юсуфа выясняли, насколько богаты животными ее окрестности. Дорога становилась все хуже, а местность — все глуше и гористее, и деревушки попадались теперь редко. К вечеру мы добрались до перевала. Когда джип медленно выполз на его высшую точку, мы не смогли сдержать изумления и восторга при виде открывшейся панорамы. В ста метрах от нас, у подножия лесистой горы, лежала широкая бухта, окаймленная пальмовыми рощами. Кремовые волны с мягким гулом накатывались на белый коралловый песок. Перед нами простирался Индийский океан. Внизу, прямо по курсу, мерцали в сумерках желтые огоньки крошечной деревушки.

Мы расположились в этой деревушке и целыми днями бродили по окрестным лесам. В полуденные часы лес казался безжизненным, его наполняло лишь гудение насекомых. Зной, тягостная духота, переплетения колючих лиан и кустарников с редким вкраплением висячих орхидей. Жутковато в лесу в это время дня: кажется, будто глухой полночью бродишь по пустынному городу. Но, пробираясь сквозь чащу, мы замечали гниющий на земле обгрызенный плод, а иногда след, перышко или волосинки у входа в чью-то нору, и мы понимали, что где-то совсем рядом, в укромном месте, дремлют живые существа.

Зато ранним утром лес был полон жизни. Ночные животные еще бодрствовали, а дневные уже просыпались и отправлялись на поиски пищи. Но активная жизнь длилась недолго, и, как только солнце поднималось выше, дневные обитатели леса, насытившись, впадали в дрему, а ночные укрывались в своих подземных жилищах.

Юсуф не сопровождал нас в этих прогулках. Он сказал, что «джунгли» не его стихия. Через неделю в деревушку заехал один китаец, владелец каучуковых плантаций. Он направлялся в Баньюванги, и Юсуф не скрывал желания составить ему компанию. Мы дали понять Юсуфу, что нас это огорчит, но не очень, после чего он не мешкая упаковал свой чемодан и умчался вместе с китайским плантатором.

Мы оповестили жителей деревни о своем интересе к животным. Думаю, что они были немало разочарованы, когда после такого многообещающего вступления мы не вытащили винтовки и не отправились на розыски тигров. Их явно озадачили наши многочасовые наблюдения такой заурядной мелкоты, как муравьи и ящерицы. Каждый день нас навещал один старик, приносивший то ящерку, то многоножку. Как-то раз он притащил полный мешок рыб-иглобрюхов, которые от ярости раздулись и превратились в шары кремового цвета. За два дня до нашего отъезда он с ликующим видом явился к нам в хижину во главе небольшой делегации.

— Селамат паги, — приветствовал я его. — Доброе утро.

В ответ старик вытолкнул вперед мальчишку, и тот стал что-то говорить по-малайски. С большим трудом нам удалось понять, что вчера он, собирая листья ротанговой пальмы, видел огромную змею.

— Бесар, — повторял мальчик, — большая-большая.

Чтобы мы могли представить размеры чудовища, он провел ногой черту на земле и, отступив от нее на шесть больших шагов, провел другую.

— Большая, — опять сказал он, показывая на расстояние от одной линии до другой.

Мы согласно кивнули.

На Яве обитают лишь два вида змей такой длины: индийский и сетчатый питоны. Первый достигает семи с половиной метров, второй бывает и больше. Один известный экземпляр, сущее чудовище, имел в длину более девяти с половиной метров. Пока это был абсолютный рекорд в мире змей. Если мальчишка не преувеличивает, то его питон небезопасен, может скрутить человека и тогда почти наверняка задушит. Я вспомнил, что мы обещали Лондонскому зоопарку не упустить возможности поймать «хорошенького большого питончика».

Существует один сравнительно нехитрый способ отлова таких чудовищ. Он требует как минимум трех человек, а если строго следовать инструкции, то по одному человеку на каждый погонный метр змеи. Этот отряд храбрецов выстраивается на некотором расстоянии от жертвы и ждет, пока лидер распределит обязанности. Один отвечает за голову, другой — за хвост, остальные делят между собой туловище. По команде все кидаются на змею и хватают каждый свою часть. Для успеха предприятия важно, чтобы по крайней мере голова и хвост были схвачены одновременно, иначе змея может обвить свободным концом одного из нападающих, и тому придется плохо. В примечании к инструкции сказано, что залогом успеха этой рискованной операции является четкое взаимодействие всех членов команды.

С большим сомнением я окинул взглядом стоявшую передо мной мусульманскую команду в тюрбанах. В неустрашимости каждого из них я был уверен, но боялся, что мне не удастся четко объяснить им весь план необычного предприятия.

Говорил я долго и для большей ясности чертил на земле схемы. Через пятнадцать минут я преуспел в своих объяснениях настолько, что пятеро отказались от участия в этом деле. Отряд добровольцев сократился до двух человек, старика и мальчика. Чарльз не в счет, ему предстояло снимать операцию. Итак, нас трое, старик займется хвостом, мальчик — туловищем, а я — головой. Возможно, читателю покажется, что мне досталась наиболее рискованная работа, однако это не так. Правда, питон мог меня укусить, но ядовитых зубов у него нет, и в худшем случае я получил бы сильную царапину. А вот того, кому предстояло заниматься хвостом, могли ожидать действительно не самые приятные минуты в его жизни. Известно, что подвергшаяся нападению змея почти всегда испражняется изрядной порцией на редкость зловонной жижи.

Насколько я мог понять, и старик и мальчик уяснили мой план и соглашались помочь. Мы собрали все необходимое и отправились в лес. Впереди шел мальчик, прорубая парангом путь сквозь густой подлесок, за ним шагал я с веревкой и большим мешком, далее — старик, тащивший кое-что из фотооборудования, а замыкал шествие Чарльз с камерой наготове. Меня одолевали противоречивые чувства. Ядовитых змей я всегда старался по возможности избегать, зная, чем может кончиться слишком близкое с ними знакомство, а вот к питонам и удавам испытывал удивительную нежность. Правда, мне никогда не приходилось иметь дело с экземпляром длиннее чем метр двадцать. К тому же у меня не было уверенности, что наши добровольные помощники поняли мои наставления абсолютно правильно. Проигрывая в уме последовательность предстоящего сражения, я решил начать атаку кличем «Менджаланкан!». В словаре заверялось, что сие означает «Вперед, за дело!», и я искренне надеялся, что это правда.

Дорога пошла в гору. Нам пришлось продираться сквозь заросли бамбука. Черная пыль и сухие листья сыпались на нас, прилипая к потному телу. Когда мы вышли на полянку, я посмотрел вниз и увидел за бухтой нашу деревушку. Мальчик тем временем остановился и указал на землю. Из-под зеленого травяного ковра нелепо торчала ржавая железная проволока и острый угол разломанной бетонной плиты. Наклонившись, мы обнаружили обложенную бетоном глубокую яму, почти полностью скрытую растительностью. Поблизости виднелась траншея. Мне припомнились фотографии древних сооружений Центральной Америки и Индокитая, найденных в глухих лесных дебрях.

Мальчик заговорил.

— Бум! Бум! — произнес он. — Бесар. Орандг джепанг.

Перед нами были остатки ружейной огневой точки, устроенной тринадцать лет назад японцами, когда они захватили Яву.

Мы продолжали подниматься по склону холма, пока наконец мальчик не остановился. По его словам, здесь он вчера видел змею. Сложив вещи, наш маленький отряд разбрелся по кустам. Я почти не рассчитывал на успех поисков: в лабиринте лиан мне вряд ли удастся разглядеть змею, окажись она даже прямо перед моими глазами. Внезапно я услышал взволнованный голос старика и со всех ног бросился к нему. Он стоял на полянке у не очень высокого дерева и показывал вверх. Приглядевшись, я увидел поблескивающий бок огромной змеи, обвивавшейся вокруг одной из ветвей. В обманчивой мозаике тени и солнечных бликов, в гуще пышной листвы и переплетении лиан невозможно было разглядеть ни головы, ни хвоста. Я стоял в замешательстве. В моей инструкции по ловле крупных змей ничего не говорилось о том, как действовать, когда они устраиваются на ветках. Во всяком случае состязание с питоном в лазании по деревьям в мой план не входило. Оставалось одно — спустить его на землю и уж потом попытаться осуществить задуманное. С парангом в руке я полез на дерево. Питон находился метрах в девяти от земли, и, подобравшись ближе, я с облегчением увидел, что он весь расположился на ветке, вытянувшись вдоль нее метра на три. Плоская треугольная голова покоилась на одном из чудовищных колец, и на меня в упор смотрели желтые глаза. Прекрасное создание! Гладкое и блестящее, словно лакированное, тело рептилии украшал трехцветный узор. Длину питона трудно было определить, но самое крупное из колец было не меньше тридцати сантиметров в обхвате. Я уперся спиной в ствол и быстрыми ударами паранга стал рубить ветвь у основания.

Чудовище не сводило с меня пристальных немигающих глаз. Когда ветвь задрожала под ударами паранга, змея подняла голову, зашипела и блеснула длинным черным языком. Одно из колец мягко заскользило по ветви. Я удвоил усилия. Ветка затрещала и стала обламываться. Еще два удара, и она рухнула вниз рядом с мальчиком и стариком.

— Менджаланкан! — заорал я. — Вперед, за дело!

Добровольцы недоуменно воззрились на меня. Из-под листвы упавшей ветви показалась голова, и я увидел, как змея заскользила в сторону бамбуковых зарослей на краю поляны. Если она успеет до них добраться, нам ее оттуда не вытащить.

С сумасшедшей скоростью я устремился вниз.

— Менджаланкан! — отчаянно взывал я к моим помощникам, оторопело стоявшим рядом с Чарльзом и его камерой.

Последним броском я достиг земли, схватил мешок и помчался за змеей, которая была уже метрах в трех от бамбука. Весь мой план трещал по швам, и оставалось одно — действовать в одиночку, немедленно. Питон, поглощенный желанием скорее скрыться в зарослях, не обращал внимания на погоню и скользил с поразительной для такого гиганта быстротой.

Еще мгновение, и голова питона окажется в бамбуке. В пароксизме охотничьего азарта я схватил его за хвост и рванул на себя. Придя в бешенство от такого обращения, питон резко повернулся, разинул пасть и сделал устрашающий выпад головой, быстро работая своим черным языком. Не растерявшись, я метнул мешок, да так удачно, что он упал прямо на голову питона.

— Оп-ля! — раздался возглас Чарльза из-за камеры.

Я набросился на мешок и, путаясь в нем, сжал питона позади головы. Но тут же, вспомнив инструкцию, поспешно ухватился другой рукой за хвост. Затем я с триумфом распрямился. Огромная змея яростно изгибалась и свивалась кольцами. Она была не меньше трех с половиной метров: я держал ее за концы выше собственной головы, а середина туловища оставалась на земле.

В тот момент, когда я поднял змею, как взявший вес штангист, мальчишка решился наконец прийти мне на помощь. Он подоспел как раз в тот момент, когда змея извергла струю зловонной жидкости, забрызгавшей весь его саронг. Старик, сев на землю, смеялся так, что слезы потекли у него по щекам…

День за днем мы обшаривали окрестности нашей деревушки, но иногда отправлялись и в более далекие экскурсии вдоль побережья, посещали другие деревни и исследовали неизвестные леса. Во время таких поездок нам приходилось трястись по дорогам с острыми камнями, переезжать глубокие броды и преодолевать болота, где наш джип не раз застревал, беспомощно вертя колесами.

Есть люди, которые непременно дают своим машинам имена — мужские или женские. Я всегда считал такое отношение к неодушевленному механизму проявлением сентиментальности, но теперь мне пришлось изменить свою точку зрения. Несомненно, что наш джип обладал яркой и сильной индивидуальностью. Он бывал и капризным и темпераментным, но ни разу не проявлял ни малейшего признака неверности. Часто по утрам, когда мы бывали одни, он отказывался заводиться, пока, изрядно попотев, нам не удавалось задобрить его заводной ручкой. Но на людях, при обстоятельствах, когда безукоризненный отъезд мы считали делом чести, наш джип неизменно обнаруживал прилив жизненных сил и заводился с пол-оборота. А уж начав работать, этот автомобиль вряд ли уступил любому себе подобному в упорстве. Не было случая, чтобы он не выдерживал испытания, которому мы его подвергали.

Но возраст есть возраст, а наш джип был уже не юноша. Как-то раз мы обнаружили слабую течь в тормозной трубке. Тормозами мы почти не пользовались, так как при малейшем прикосновении к ним машину начинало судорожно трясти и разворачивать поперек дороги. Но перспектива остаться вообще без тормозов нас не радовала, и мы решили заняться ремонтом. Правда, нам пришлось прибегнуть к довольно варварскому способу: мы отвинтили трубку и привели ее в порядок с помощью двух булыжников. После столь грубого хирургического вмешательства судороги у машины, к нашему удивлению, прекратились.

А однажды джип продемонстрировал свою преданность самым неожиданным образом, придя нам на помощь во время одной из регулярных стычек с нашим заклятым врагом — магнитофоном. У этого устройства был чрезвычайно зловредный характер. Считая, вероятно, что он имеет более высокое предназначение, магнитофон не желал растрачивать себя на пустяки, которыми мы вынуждали его заниматься. Нередко, опробовав капризный агрегат и убедившись в его стопроцентной исправности, мы устанавливали микрофон и часами просиживали в ожидании пения какой-нибудь редкой птички. Наконец птичка выдавала свои трели, мы с ликованием запускали машину, и только тут обнаруживалось, что либо колесики не вертятся, либо что-нибудь барахлит внутри. Обычно после такой вспышки непокорности — и после того, как птичка улетала, — магнитофон чудесным образом, без всякого нашего вмешательства излечивался и весь следующий день вел себя безупречно. Но и у нас был способ вразумить упрямца. И не один. Первый — как следует по нему стукнуть. Как правило, это помогало, но если простое рукоприкладство не достигало цели, мы прибегали к более крутым мерам. Мы потрошили его и ровными рядами раскладывали все детали на банановом листе или какой-нибудь подходящей гладкой поверхности. Не обнаружив никакой неисправности, мы просто собирали его обратно, после чего магнитофон начинал работать как новенький.

Джип пришел нам на помощь в тот единственный раз, когда мы действительно обнаружили изъян во внутренностях магнитофона. Момент был чрезвычайно ответственный, потому что вся деревня собралась, чтобы спеть для нас. Легким движением я включил машинку, но микрофон был мертв. После того как удары не помогли, я стал разбирать магнитофон, пользуясь парангом как отверткой. С удивлением я обнаружил, что каким-то непонятным образом оборвался один из внутренних проводов. К тому же этот проводок оказался слишком коротким, и соединить его концы было невозможно. Запасного же мы не имели. Я уже приготовился принести извинения вождю деревни и отменить концерт, но мой взгляд случайно упал на стоявший рядом джип. С его передней оси свисало что-то такое, чего я раньше не видел. Это был длинный желтый провод. Я подошел и осмотрел его. К чему он присоединялся, я не знал, но нижний конец болтался свободно. Я взял паранг и отрезал от провода кусок нужной длины. Укрепить его в магнитофоне удалось не сразу, но когда наконец все стало на место, машина заработала отлично. Мне подумалось, что самопожертвование, проявленное джипом, должно послужить укором капризному магнитофону. Этот эпизод вселил в нас такое доверие к нашей машине, что, когда пришла пора покидать деревушку, у нас не возникло никаких сомнений относительно его способности проделать весь путь до конца. Но мы не проехали и часа, как джип вдруг дернулся и весь затрясся. Мы остановились, и Чарльз полез под машину. Вылез он весь в пыли, в пятнах масла и с плохой вестью. Четыре болта переднего привода не выдержали напряжения отвратительных дорог. Все они переломились пополам.

Ситуация складывалась скверная. Ехать дальше мы не могли — упремся в первый же поворот. До ближайшей деревни десять миль, а мастерской, насколько мы знали, не сыщешь тут до самого Баньюванги. Но наша славная машина в очередной раз продемонстрировала свои возможности. Присев у джипа с промасленными остатками болтов в руках, Чарльз заметил снизу, под шасси, ряд других болтов того же калибра. Он открутил четыре штуки. Похоже, что особенно важной роли они не играли, во всяком случае джип, лишившись их, никак на это не отреагировал. Чарльз полез под переднюю ось. Довольно долго из-под машины слышалось сопение и пыхтение, а когда в конце концов Чарльз вылез наружу, на лице его играла улыбка. Болты сели как родные. Мы завели мотор и двинулись в путь. С чрезвычайной осторожностью прошли первый поворот. Дальше пошли смелее и смелее, а поздним вечером влетели в Баньюванги на полной скорости. Следующий пункт маршрута — Бали, где нас ожидали многие мили дорог, ничуть не лучших, чем яванские. Но случай с болтами был последним, когда наш проживший долгую жизнь джип пожаловался на чересчур неспокойную старость.

Глава третья Бали

Бали не похож на соседние острова. Чтобы понять причину этого феномена, надо обратиться к истории. Тысячу лет назад Ява, Суматра, Малайзия и Индокитай находились под властью индуистских правителей. Их столица располагалась на Яве. Могущество правителей то ослабевало, то вновь укреплялось, и Бали то был на положении вассала, то приобретал самостоятельность.

В XV веке власть принадлежала императорам династии Маджапахита. К концу их правления магометанские миссионеры стали распространять на Яве новую веру. Местные князьки охотно принимали ислам и объявляли себя независимыми от индуистов Маджапахита. На острове вспыхнула гражданская война, и, согласно одному источнику, последнему императору династии был предсказан конец царствования к исходу сорокового дня. На сороковой день император приказал своим подчиненным сжечь себя заживо. Юный принц, сын императора, спасаясь от фанатизма своих соотечественников-мусульман, бежал на Бали, последний оплот индуизма, прихватив с собой весь императорский двор. Так на Бали оказались прекраснейшие музыканты, танцоры, художники и скульпторы. Эта культурная инъекция оказала глубокое влияние на последующую жизнь острова и, возможно, послужила одной из причин необыкновенной художественной одаренности современных балийцев. В отличие от остальных индонезийцев балийцы продолжают следовать индуизму. Эта вера настолько прочно укоренилась на острове, что ее философии подчинены здесь все жизненные устои, все нюансы существования — от облика жилища до покроя одежды и правил поведения. В то же время балийский индуизм, развивавшийся изолированно от породившего его организма, превратился в особую, уникальную религию.

Проезжая мимо очаровательных деревушек и тучных полей, пальмовых рощ и банановых плантаций, мы, как и все, кто бывал на Бали, ощущали себя попавшими в рай. Бали — воплощение мечты об идеальном острове Южных морей, где люди прекрасны, добры и миролюбивы, а на щедрой земле в изобилии растут увешанные плодами деревья, где все вокруг залито солнечным светом и человек наконец-то достиг полной гармонии с благодатной и неистощимой природой.

Мы, как оказалось, выбрали очень удачный маршрут. Многие вынуждены лететь сюда самолетом, а потому начинать знакомство с островом с Денпасара — крупнейшего города Бали, который далеко не соответствует представлениям о тропическом рае. В этом городе полно кинотеатров, машин, громадных отелей и ювелирных магазинов, а на бетонной площадке у центрального отеля специально для приезжих устраиваются танцевальные представления. Их можно созерцать, удобно расположившись в шезлонге и потягивая виски с содовой.

Мы заехали в Денпасар не только с познавательными целями. Здесь размещалось множество всяких казенных учреждений, и нам предстояло зарегистрироваться чуть ли не в каждом из них. Но чудеса еще случаются в этом мире: в Денпасаре нас ждала небывалая удача в лице некоего Сепрапто, который с изумительной скоростью провел нас через все формальности. Мы познакомились с этим человеком еще в Джакарте, где он служил на радио. Хотя Мас Сепрапто и не был урожденным балийцем, он прекрасно разбирался в музыке и танцах острова и служил антрепренером одного танцевального балийского ансамбля, гастролировавшего по всему свету. Такой опыт позволил нашему знакомому оценить разницу между порядками Запада и Востока, и он, как никто из встреченных нами индонезийцев, мог понять наши чувства, когда мы увязали в трясине бюрократических проволочек. Еще в Джакарте, узнав о нашем намерении поездить по Бали, он вызвался сопровождать нас, и мы встретили это предложение с восторгом. Но только теперь, в Денпасаре, мы поняли, что нам улыбнулась редкая удача.

Я ожидал, что Мас первым делом вытащит нас из водоворота гибридной цивилизации Денпасара и увезет куда-нибудь подальше, в сельскую местность. Но в первый же вечер он повел нас через сияющий неоновыми огнями центр в один из тихих уголков города, в дом местного аристократа. Был канун большого праздника, и Мас хотел, чтобы мы посмотрели на приготовления. В аристократических апартаментах кипела бурная деятельность. Женщины проворно и искусно плели ажурные украшения из пальмовых листьев, скрепляя их тонкими бамбуковыми палочками. На оливково-банановых листьях длинными рядами выстраивались бело-розовые кексы в форме пирамид.

С карнизов свисали гирлянды цветов, а фигурки богов на домашнем алтаре были одеты в роскошные ритуальные одежды. Во дворе лежали шесть живых черепах. Их передние лапы были связаны тростниковой веревкой, которая глубоко врезалась в кожу, сухие морщинистые головы бессильно опущены на землю, а тоскливые слезящиеся глаза обреченно смотрели на толпу домочадцев, сновавших мимо них. Черепахам оставалось мучиться недолго.

На следующий день Мас снова привел нас в этот дом. Во дворе было еще больше народу, чем накануне. Все надели праздничную одежду: мужчины — саронги и чалмы, женщины — облегающие блузки и длинные юбки. На небольшом возвышении восседал, скрестив ноги, хозяин дома, знатный принц, беседуя с самыми важными гостями. Избранная компания попивала кофе из маленьких чашек и угощалась кусочками черепашьего мяса, насаженными на бамбуковые палочки. Перед принцем сидел мальчик. Он играл на каком-то музыкальном инструменте, похожем на ксилофон, ударяя деревянным молоточком по пластинам и выводя монотонную звенящую мелодию.

От Маса мы узнали, что праздник устраивается по случаю церемонии подпиливания зубов. Неровные зубы балийцы считают печатью нечистой силы — разных чудовищ и демонов, и потому каждый житель Бали независимо от пола должен был подвергнуться традиционной операции подпиливания. Когда-то этот обычай был широко распространен на Бали, теперь же случается, что человек до самой смерти ходит с кривыми зубами. Однако и сейчас, если умерший не совершил этот обряд, родственники перед кремацией подправляют ему зубы. Считается, что иначе он не сможет попасть в страну духов.

Около полудня из глубины семейных покоев появилась небольшая процессия. Впереди шла девушка, виновница торжества. Ее талия была туго обернута красной материей, богато расшитой золотыми цветами, а через плечо струилась длинная широкая лента из того же материала. Голову украшал роскошный венок, искусно сплетенный из золотистых листьев и цветов красного жасмина. Следом за девушкой шли женщины постарше, в более скромных одеяниях. Процессия под торжественное пение женщин проследовала по аллеям мимо толпы гостей и остановилась у завешанной батиком беседки. Здесь, на ступенях, девушку ожидал священник, облаченный в белое. Девушка остановилась и протянула к нему руки. Торжественным жестом священник поднял ритуальную бамбуковую воронку и стал кропить водой руки девушки, так что струйки потекли меж ее растопыренных пальцев. Губы святого отца шевелились, но звуки цимбал и пение женщин заглушали его слова. Священник отложил воронку и повел девушку внутрь беседки. Там она легла на кушетку и положила голову на длинную подушку, покрытую накидкой, предназначенной специально для ритуальных целей. Священник освятил инструменты и наклонился над девушкой. Женщины запели громче. Одна из них держала девушку за ноги, две другие — за руки. Операция началась. Кричала девушка или нет, мы не знали, так как женщины пели очень громко. Каждые десять минут священник прерывал работу и подносил девушке зеркало, чтобы она могла следить за результатами операции.

Через полчаса операция закончилась. Девушка поднялась, и поющие женщины вывели ее наружу. На ступенях ей полагалось задержаться, чтобы показать себя во всей красе. Глаза ее были полны слез, чудесный головной убор сполз набок и растрепался, потому что члены эскорта вытащили из венка часть золотых листьев и украсили ими свои волосы. В руке девушка держала маленькую разрисованную кокосовую скорлупку с выплюнутыми зубными опилками. Пройдя через двор, она направилась к фамильной часовне, где ей предстояло захоронить эти опилки рядом с усыпальницей своих предков.

На следующий день мы покинули город. К своему удивлению, мы обнаружили, что влияние западной цивилизации практически не распространилось дальше пригородов Денпасара. Стоило выйти из джипа и немного пройтись вдоль узкой колеи, петлявшей среди рисовых полей, как мы оказывались в какой-нибудь деревушке, совершенно не затронутой современной цивилизацией. Вместе с Масом Сепрапто мы исколесили весь остров, и, кажется, не было дня, а вернее ночи, чтобы в каком-нибудь деревенском доме или храме что-нибудь не праздновали.

Жители Бали питают необыкновенную страсть к музыке и танцам. Здесь каждый мужчина, неважно — принц он или бедный крестьянин, непременно играет в деревенском оркестре или танцует в местном ансамбле. Те же, у кого не хватает на это таланта, почитают за честь пожертвовать сколько могут на приобретение костюмов или музыкальных инструментов. Даже самая бедная деревушка имеет свой гамелан — традиционный индонезийский оркестр. Он включает в основном металлические инструменты — большие подвесные гонги, гонги поменьше, укрепленные рядами на подставках, крошечные цимбалы и несколько видов ксилофонов, вроде тех, что мы видели на церемонии в Денпасаре. В таком оркестре могут быть еще бамбуковые флейты, а также ребаб — двухструнная арабская скрипка. И обязательно два барабана.

Большинство этих инструментов стоит немалых денег. Балийские кузнецы могут выковать бронзовые пластины для ксилофонов, но секретом изготовления самых мелодичных гонгов с самым чистым звуком владеют только мастера из маленького городка на юге Явы. Поэтому хороший гонг на Бали — настоящее сокровище.

Выступление гамелана редко у кого не вызывает восторга. Я думал, что музыка покажется мне чуждой, чересчур экзотичной, чтобы доставить истинное удовольствие. Но я ошибся. Музыканты играли с ярким темпераментом, а мелодия лилась то пылко и взволнованно, то задумчиво и нежно, и мы были в совершенном восхищении.

Полный гамелан состоит из двадцати или тридцати человек. Слаженности исполнения может позавидовать любой европейский оркестр. Даже самые сложные музыкальные композиции никогда не записываются — все исполняется по памяти. Репертуар столь обширен, что музыканты могут играть часами не повторяясь.

Такое высокопрофессиональное мастерство достигается только напряженным и долгим трудом. Каждый вечер с наступлением сумерек деревенские музыканты собирались на репетицию. Стоило раздаться звукам гамелана, и нас как магнитом влекло к нему.

Руководит оркестром, как правило, барабанщик, он же задает темп. Обычно он мастерски играет и на других инструментах; часто мы видели, как он останавливал оркестр, подходил к музыкантам и показывал, как нужно сыграть ту или иную тему.

На этих репетициях мы увидели трех маленьких танцовщиц, исполнявших легонг — один из самых грациозных и красивых танцев Бали. Им было не больше шести лет. Обучала их седая пожилая женщина, сама славившаяся исполнением легонга. Метод ее обучения был прост: она безжалостно дергала и поворачивала головы, руки и ноги девочек, добиваясь от них правильных движений. Час проходил за часом, мелодия звучала не переставая, и девочки под суровым взглядом своей преподавательницы старательно выделывали танцевальные па и кружились по сцене, двигая кистями рук и даже глазами в такт музыке. К полуночи музыканты наконец остановились. Урок закончился, и в то же мгновение танцовщицы из серьезных и трудолюбивых балерин превратились в смеющихся чумазых малышек, которые, весело крича, понеслись домой.

Глава четвертая Животные Бали

Из книг мы знали, что животный мир Бали выдающегося интереса не представляет: все обитающие здесь животные, за исключением одного-двух видов птиц, встречаются и на Яве, да притом в большем количестве. Но в книгах ничего не говорилось о домашних животных, которые, как оказалось, не менее своеобразны на Бали, чем музыка и танцы. Это приятное открытие мы сделали в одной деревне, где провели последние две недели на острове.

Каждое утро на окраине деревни появлялась неуклюжая процессия белоснежных уток. Это были необыкновенные утки, нам таких еще не доводилось видеть. На макушке у них красовались очаровательные помпончики из волнистых перышек, придававшие уткам задорный и слегка кокетливый вид. Казалось, эти создания вышли прямо из сказки и направляются на карнавал зверей. Процессию сопровождал мужчина или мальчик, держа над головами своих подопечных длинный тонкий бамбуковый шест. К кончику шеста был привязан пучок белых перьев, мерно колыхавшихся перед вожаком стаи. Утки на Бали с младенчества приучаются ходить за таким флажком. С его помощью всю стаю удается провести по узким тропкам к какому-нибудь недавно убранному или свежевспаханному рисовому полю. Здесь сопровождающий втыкает шест в мягкую землю. Втыкает так, чтобы утки могли видеть развевающийся на ветерке перьевой флажок. Стая проводит в поле весь день, безмятежно ковыряясь в грязи и никогда не разбредаясь далеко от гипнотического белого пучка. Вечером приходит их попечитель, вытаскивает шест, и вся крякающая компания таким же образом возвращается в деревню.

Не менее своеобразны и балийские коровы. Туловище у них рыжевато-черное, на ногах светлые гетры до колен, а огузок украшен белыми пятнами. Здешние коровы — это одомашненные потомки диких бантенгов, которые до сих пор встречаются в лесах Юго-Восточной Азии. На Бали сохранились настолько чистые генетические линии этих коров, что многих домашних животных невозможно отличить от их великолепных диких предков, за которыми на Яве с вожделением гоняются охотники.

А вот происхождение и родословная деревенских свиней остались для нас загадкой. Они не напоминали ни диких, ни домашних своих сородичей. Когда мы впервые увидели один такой феномен, я было решил, что несчастное животное когда-то варварски изуродовали. Хребет безнадежно провисал между выпирающими лопатками и костлявыми ляжками, с видимым трудом поддерживая огромное брюхо, которое волочилось по земле, свисая подобно мешку с песком. И этакое уродство не было индивидуальным признаком: мы вскоре убедились, что так выглядят все балийские свиньи.

Деревня буквально кишела собаками, и я бы сказал, что это были самые отвратительные существа, с какими мне когда-либо приходилось встречаться. Вечно голодные и больные, с выпирающими ребрами и усеянной струпьями кожей, они питались на помойках, выполняя роль мусорщиков. Их скудный рацион дополнялся лишь крохотной порцией риса, которую балийцы оставляют у калиток, павильонов и домашних алтарей как ежедневное подношение богам. Милосерднее было бы перестрелять большинство этих жалких тварей, плодившихся без всяких ограничений. Но жители деревни спокойно терпят их присутствие. Их даже радует бесконечный ночной вой, так как считается, что он отпугивает злых духов и демонов, которые бродят ночами по деревне в надежде проникнуть в дом и вселиться в спящего.

Один крупный и особенно громкоголосый кобель облюбовал себе место прямо у нашего флигеля. В первую ночь я смог выдержать его вой только до трех часов. Была не была, решил я, уж лучше иметь дело с демоном, чем терпеть соседство такого талисмана. Я нашел камень и запустил им в сторону несносного отродья, надеясь, что это заставит его убраться куда-нибудь подальше. Однако моя акция привела лишь к тому, что меланхолический вой перешел в яростный пронзительный лай, к которому присоединилось все собачье население деревни. Это хоровое выступление продолжалось до рассвета.

Отношение балийцев к домашним животным, по-видимому, вообще свободно от сентиментальности. Яркий пример тому — сверчковые и петушиные бои, вызывающие азарт поголовно у всех.

Сверчковые бои — спорт не слишком мудреный. Когда наступает время состязаний, в земле вырывают две круглые ямки, утрамбовывают дно и соединяют их тоннелем. Двух соперников рассаживают по ямкам, а хозяева, присев рядом с птичьим пером в руке, понуждают их к действию. Рано или поздно один из сверчков ползет в тоннель и, уже в достаточно раздраженном состоянии, набрасывается на противника. Бой идет не на жизнь, а на смерть: сцепившиеся сверчки катаются, хватают челюстями друг друга за ноги и стараются оторвать конечность. Тот, кому это удается, объявляется победителем. Покалеченного гладиатора выбрасывают, а стрекочущего победителя отправляют в бамбуковый ящичек отдохнуть перед следующей схваткой.

Петушиные бои — состязание куда более серьезное. Это своего рода ритуальное действо, которое совершают в определенное время, потому что балийские боги требуют жертв. Но петушиные бои — это еще и крупное спортивное событие, связанное с немалым денежным интересом. Мы слышали об одном человеке, который, питая безграничную веру в бойцовские качества своего петуха, поставил на него все, что имел, — дом со всем имуществом, то есть по европейским меркам — несколько сот фунтов. Ставка, однако, оказалась столь высока, что никто не рискнул принять вызов.

Вдоль главной улицы деревни стояли высокие бамбуковые клетки с молодыми петушками, а рядом неотлучно находились их хозяева, чаще всего — пожилые мужчины. Они поглаживали своих питомцев по груди, ерошили им перья на шее и оценивали их бойцовские способности. Здесь все имело значение — окраска оперения, размер гребня, блеск глаз; по этим признакам каждый владелец решал, против кого он хотел бы выставить своего бойца.

Как-то утром, придя на базарную площадь, мы заметили необычное оживление. В небольших, специально разбитых палатках мужчины торговали сатэ, а женщины — пальмовым вином и еще каким-то напитком ядовито-розового цвета, весьма популярным на Бали. Под навесом, где местные жители обычно собирались для обсуждения общих дел, была устроена арена, окруженная невысокой загородкой из плетеных пальмовых листьев. Предстоящий турнир привлек многих любителей из отдаленных деревень. Своих петухов они везли в особых, сделанных из одного-единственного пальмового листа сумках с отверстием в задней стенке, откуда торчали перья хвоста.

Вокруг арены уже собралась шумная толпа, а у загородки, скрестив ноги, сидел почтенный старец — судья. Слева от него стояли судейские часы — глиняная чаша с водой, в которой плавала половинка кокосовой скорлупы с маленьким отверстием. Каждый раунд продолжался до тех пор, пока вода не заполняла скорлупу и она не тонула. У левой руки судьи лежал небольшой гонг для оповещения о начале и конце раунда.

Более десятка мужчин с петухами в руках переступили через ограду, и началась разминка: хозяева подбрасывали своих птиц и ерошили им перья. Будущих противников разделили на пары, установили очередность боев, а потом унесли, чтобы привязать им к ноге, на место давно удаленных шпор, специально выточенное, острое как бритва, лезвие длиной сантиметров пятнадцать. И вот на ринге появилась первая пара в полном вооружении. Противники, поставленные лицом к лицу, издавали громкий клекот и топорщили перья на шее, разжигая в себе воинственный пыл. Эта прелюдия к поединку позволяла искушенной публике судить о достоинствах соперников. Азарт уже охватывал зрителей: в толпе стали выкрикивать ставки. Раздался гонг, и схватка началась.

Птицы сошлись клюв к клюву и начали ходить кругами, распустив крылья. Затем, издавая неистовые крики, они принялись подскакивать, норовя поразить друг друга сверкающим оружием. Довольно скоро один из петухов не выдержал и побежал с поля боя. Толпа мигом отхлынула от загородки, ибо шальной удар металлической шпоры мог поранить не только птицу, но и человека. Хозяин ловко поймал своего питомца и заставил его продолжать сражение. На боку у неудачника расползалось темное пятно, он снова и снова пытался спастись, но каждый раз неумолимый владелец возвращал несчастного к его разъяренному истязателю. Наконец стало очевидно, что израненная птица уже не в состоянии драться, но по правилам бой должен продолжаться до гибели одного из соперников. Судья, ударив в гонг, отдал распоряжения, и на ринг выставили клетку, в которую посадили обоих противников. И тут, не имея возможности скрыться, бедный петух был забит насмерть.

Второй поединок получился еще более отталкивающим, так как жребий свел двух бесстрашных бойцов. Раунд за раундом они продолжали битву, раздирая друг другу сережки и гребни и без устали нанося удары стальными шпорами. Оба истекали кровью. Между раундами хозяева трудились в поте лица, приводя бойцов в чувство. Они вдували им воздух в легкие и даже прибегали к допингу, поднося петухам на пальце их собственную кровь. А когда один из бойцов, уже едва держась на ногах, получил смертельный удар и повалился на землю, широко разевая клюв, победитель продолжал терзать поверженного противника, пока хозяин не унес его с арены.

В тот день много птиц пало на кровавой арене и немало денег перетекло из рук в руки. Вечером почти в каждом доме ели курятину с рисом: боги могли быть довольны.

Последнюю ночь на Бали нам пришлось провести в Денпасаре. Оттуда мы намеревались добраться до парома и переправиться обратно на Яву. Мы устроились в небольшом тихом отеле, сдали багаж и нанесли несколько прощальных визитов чиновникам, которые чем-либо нам помогали. Когда около полуночи мы подходили к отелю, нас встретил взволнованный хозяин и, бурно жестикулируя, попытался нам что-то сказать. Мы поняли только то, что из нашей деревни приезжал грузовик и водитель велел передать нечто важное. Было ясно, что дело не терпит отлагательств, но суть его мы никак не могли уразуметь. Хозяин был в отчаянии. Брови у него буквально переламывались от страдания, и он возбужденно повторял: «Клесих, клесих, клесих!» Слово это было нам абсолютно незнакомо, но хозяин твердил его так убедительно, что нам ничего не оставалось, как отправиться обратно в деревню и выяснить все на месте.

К деревне мы подкатили в час ночи. Перебудив по очереди нескольких ее обитателей, мы в конце концов выяснили, что сообщение исходило от Алита — юного сына наших недавних хозяев. К счастью, он немного говорил по-английски.

— В соседней деревне, — произнес он запинаясь, — есть клесих.

Я спросил, кто же такой этот клесих. Алит старался, как мог, и нам наконец стало ясно, что речь идет о каком-то животном. Но о каком именно, мы не могли догадаться даже приблизительно. Надо было пойти и посмотреть самим. Алит исчез и вернулся, держа над головой зажженный факел из пальмового листа. Вместе мы отправились через поля.

Спустя час впереди показались неясные очертания деревушки.

— Пожалуйста, — попросил Алит, с трудом подбирая английские слова, — будем вести себя вежливо. Это бандитская деревня, тут кругом одни головорезы.

Едва мы вошли в деревню, как дозорные псы подняли тревогу. Я был уверен, что тут-то и выскочат «головорезы», размахивая ножами, но никто не появился. Вероятно, обитатели бандитской деревни решили, что псы лают всего-навсего на очередных злых духов, блуждающих в ночи.

По пустынным улицам Алит привел нас к небольшому дому в центре деревни и громко постучал в дверь. Прошло немало времени, прежде чем хозяин, заспанный и взъерошенный, появился на пороге. Сначала он, по-видимому, не поверил, что неведомые ночные пришельцы просят показать им клесиха. Но Алиту в конце концов удалось убедить его, и мы вошли в дом. Хозяин выдвинул из-под кровати громоздкий деревянный ящик и, освободив его от крепких веревок, открыл крышку. Оттуда весьма неаппетитно пахнуло чем-то едким. Хозяин извлек из ящика круглый шар размером с футбольный мяч, весь покрытый коричневыми треугольными пластинками-чешуями.

Клесих оказался панголином^[2]. Хозяин осторожно положил его на пол. Шар лежал недвижно, только бока его медленно вздымались.

Мы затаили дыхание. Через несколько минут шар начал осторожно разворачиваться. Сперва раскрутился длинный цепкий хвост, затем появился острый влажный нос, а за ним — маленькая любопытная мордочка. Существо близоруко осмотрелось, пыхтя и мигая блестящими черными глазками.

Никто из нас не двигался. Осмелев, панголин перевернулся, встал на ноги и принялся колесить по комнате, напоминая крошечного бронтозаврика. Подойдя к стене, он стал энергично рыть нору передними лапами.

— Адух! — крикнул хозяин, быстро подошел и поднял панголина за кончик хвоста. Тот снова свернулся и превратился в шар. Хозяин сунул его обратно в ящик.

— Сто рупий, — объявил он.

Я покачал головой. Некоторым муравьедам можно давать фарш, сгущенное молоко и сырые яйца вместо их обычной пищи, но панголин ест только муравьев, да и то не всяких. Мы не могли взять его в Лондон.

— Что хозяин сделает с клесихом, если мы его не купим? — спросил я Алита.

Тот в ответ ухмыльнулся и выразительно зачмокал губами.

— Съест, — ответил он, — очень вкусный!

Я посмотрел на ящик. Панголин выглядывал оттуда, положив на край передние лапы и подбородок. Он высовывал длинный липкий язык в надежде найти муравьев.

— Двадцать рупий, — заявил я твердо, оправдывая в душе свое расточительство тем, что мы по крайней мере сделаем несколько фотографий, прежде чем отпустим животное на свободу. Хозяин закрыл ящик и с готовностью вручил его мне.

Алит зажег новый пальмовый факел и, держа его над головой, повел нас обратно. С ящиком под мышкой, я немного отстал. Светила полная желтая луна. Пальмы мягко покачивали султанами на фоне черного бархатного неба с яркой россыпью звезд. Мы молча шагали по узким мягким тропкам меж рисовых стеблей, достававших нам до пояса. Вокруг с неземным зеленоватым мерцанием плясали огоньки светлячков. Проходя мимо причудливого силуэта храмовых ворот, мы ощутили в теплом воздухе нежный аромат жасмина. Сквозь неумолчный стрекот сверчков и журчание воды в оросительных каналах доносились отдаленные звуки гамелана. В деревне, как обычно, что-то праздновали.

Это была наша последняя ночь на Бали, и душу наполняла тихая грусть.

Глава пятая О вулканах и карманных воришках

В Сурабае нас встретил Даан с кипой писем из Англии, немыслимым количеством прохладительных напитков и очень хорошими новостями. Ему не только удалось забронировать нам места на грузовом корабле, идущем на Самаринду, городок на восточном побережье Калимантана, но и по крайней мере на две недели освободиться от дел, чтобы сопровождать нас в качестве переводчика. Правда, корабль отправлялся только через пять дней, но нас с Чарльзом это ничуть не расстроило. Более того, в душе мы оба ликовали, потому что после всех приключений последних недель нам хотелось немного отдохнуть. Мы упаковали отснятую пленку в особые коробки, привели в порядок все свое оборудование и поехали с Дааном и Пегги погостить в загородном бунгало.

Город окружали ровные возделанные земли. Над посадками тамариндових деревьев, затопленными рисовыми полями и плантациями сахарного тростника висела влажная духота. Дорога пошла на подъем, и постепенно воздух стал более прохладным и прозрачным. Склоны холмов были засажены высокими хлопковыми деревьями, усыпанными коробочками, из которых торчали белые пушистые волокна. Деревня Третес, где нам предстояло остановиться, находилась на высоте шестисот метров над уровнем моря, на склоне мощного конуса вулкана Валиранг.

На Яве, как и почти повсюду в Индонезии, ощущаешь себя в царстве грозных сил мироздания. Огромная цепь вулканических островов простирается от Суматры на юго-восток через Яву, Бали и Флорес, затем сворачивает на север и заканчивается на Филиппинах. В этом районе случались одни из самых мощных и разрушительных вулканических извержений, какие только знает человечество. В 1883 году Кракатау, небольшой остров, лежащий между Явой и Суматрой, взорвался с такой чудовищной силой, что в воздух было выброшено около шести с половиной кубических километров каменной массы, а пемза покрыла обширное морское пространство. Вызванная взрывом гигантская волна обрушилась на побережье и унесла тридцать шесть тысяч человеческих жизней. Эхо смертоносного катаклизма слышали даже в Австралии, почти за пять с половиной тысяч километров от Кракатау.

На одной только Яве находится сто двадцать пять вулканов. Девятнадцать из них действующие; обычно они просто курятся, но временами начинают извергаться с губительной силой. Например, в 1931 году при извержении Мерапи погибли тысяча триста человек.

Вся жизнь островитян тесно связана с вулканами. Их обманчиво спокойные конусы величаво парят над зелеными долинами, пепел, тысячелетиями оседавший на поверхности острова, одарил почву необыкновенным плодородием, а страшная мощь огнедышащей стихии породила богатую яванскую мифологию.

Валиранг относится к потухшим вулканам, но из нашего сада в Третесе я видел струйки дыма, поднимавшиеся над его конусом. Прохладный бодрящий воздух разогнал вялость, и я решил подняться на вершину и заглянуть в кратер.

Чарльз не разделил моего энтузиазма даже после того, как узнал, что большую часть пути можно будет проехать верхом. Поэтому я нанял только одну лошадь.

На следующее утро, перед самым рассветом, ее привел к нашему бунгало энергичный и жизнерадостный старик. Лошадь оказалась неказистой клячей. Она стояла понурив голову, с выражением полной прострации на морде. Хозяин бодро хлопнул ее по боку и широко улыбнулся, обнажив пеньки зубов, черных от жевания бетеля. Он дал понять, что его кляча относится к числу лучших скакунов Третеса и что ее достоинства много выше той непомерной цены, которую мне пришлось за нее выложить.

Я залез на клячу, укоряя себя за то, что эксплуатирую столь немощное создание. Горец энергично толкнул ее, и я пустился в путь со скоростью улитки, почти волоча стремена по земле.

Вскоре дорога пошла на подъем. Моя кобыла уныло оглядела открывавшуюся перед ней перспективу и встала как вкопанная. Хозяин, не переставая улыбаться, яростно дергал за повод, но лошадь не уступала. Подо мной что-то зашумело, и я догадался, что бедное животное страдает несварением желудка. Исполненный сострадания, я спешился. В то же мгновение лошадь проворно затрусила вперед. Через километр мы вышли на ровный участок, и старик знаками дал понять, что здесь опять можно позволить себе верховую езду. Поначалу все и вправду шло хорошо, но через десять минут лошадь замедлила шаг и остановилась. Старик с прежней горячностью стал рвать поводья, и на этот раз так, что удила не выдержали. Лошадь сделалась неуправляемой, и мне пришлось покинуть седло. Не успел я это сделать, как разошлась одна из подпруг. Кляча при виде посыпавшегося снаряжения пришла в такой минор, что на дальнейшие попытки наслаждаться конным спортом у меня не хватило духу. Мы пошли вверх пешком. Штурм вулкана нельзя было назвать молниеносным, ибо каждые полчаса мне приходилось останавливаться и ждать старика с его рысаком, стоившим мне изрядной суммы.

Мы продвигались теперь через лес, подобного которому я никогда раньше не видел. Все вокруг было буквально усыпано орхидеями, повсюду росли древовидные папоротники циатеи. Их гребневидные листья, напоминавшие гигантские пучки нашего папоротника орляка, как струи фонтана, «били» прямо из верхушек изящных длинных стволов. Поднявшись выше, мы достигли казуариновых рощ, на первый взгляд похожих на обычные сосняки. Ни лиановые сплетения, ни кустарниковые заросли не мешали обзору, ветви деревьев были украшены длинными иголками и свисающими бородами лишайников.

Через пять часов пути я добрался до крытых тростником низеньких землянок, у стен которых стояли цилиндрические плетеные корзины, наполненные ослепительно желтой серой. Несколько мужчин вышли на белый свет и хмуро уставились на меня. Низкорослые, смуглые и босые, в засаленных рубашках и саронгах, они отличались разнообразием головных уборов — от потрепанных фетровых шляп и ветхих пичи до традиционных тюрбанов.

Я сел у обочины и взялся за свои сандвичи. Через несколько минут подоспел мой проводник. Он объяснил, что до кратера остается час ходьбы, но подъем будет таким крутым, что лошади его не одолеть. Поэтому он остается здесь и займется починкой упряжи, тем временем и лошадь придет в себя.

Пока я доедал свои припасы, старик вполголоса беседовал со сборщиками серы, бросавшими на меня подозрительные взгляды. Потом шестеро из них взяли пустые корзинки и пошли вверх по узкой тропке, петлявшей среди казуариновых деревьев. Не обращая внимания на неприветливость этих людей, я пристроился в хвост колонны и потащился следом за ними. Лес остался позади, уступив место редкому чахлому кустарнику. Мы пробирались теперь через нагромождение лавовых глыб. Сказывалась высота: дышать стало трудно и было очень холодно. Время от времени налетал туман и окутывал нас. Все молчали; шедшие впереди не обращали на меня никакого внимания. Через полчаса кто-то в колонне сборщиков вдруг заунывно запел высоким фальцетом. Насколько я мог понять, речитатив певца являл собой импровизированный пересказ текущих событий.

«Оранг ини, — неслось вдоль склона, — ада инггерис тидак оранг беланда», что означало: «Этот парень англичанин, а вовсе не голландец». Постигнув общий смысл песни, я решил украсить ее собственными находками. Несколько минут я конструировал в уме более или менее связную цепочку из своего скудного словарного запаса, и, когда запевала довел свою партию до конца, я дерзко вступил со своим речитативом.

— Сегодня утром, — пел я, подражая его мотиву, — я ем рис. Вечером я ем рис. Завтра я опять ем рис, и это очень грустно.

Я понимал, что мое сочинение не блещет остроумием, да и в других отношениях оно весьма сыровато, но эффект тем не менее получился потрясающий. Все шедшие впереди меня разом остановились, бухнулись на камни и принялись хохотать так, что из глаз у них брызнули слезы. Когда они успокоились, я вытащил пачку сигарет, и мы вместе закурили. Мы пытались поговорить, но, боюсь, они мало что поняли из моих слов, а я без своего словарика лишь смутно догадывался о смысле их речей. Тем не менее лед отчуждения был растоплен, и в дальнейший путь мы двинулись весьма дружной компанией.

Вот и вершина. Пробравшись через баррикады лавовых глыб, я достиг края главного кратера и заглянул внутрь. Жерло проваливалось исполинской вертикальной трубой; на дне, метрах в шестидесяти от края, царил безжизненный каменный хаос. Но Валиранг был отнюдь не мертв: чуть в стороне от кратера поднимался столб белого дыма. Мы подобрались поближе к этому месту и увидели, что дым вырывался из сотен мелких отверстий. Каждое из них с гудением и шипением выбрасывало газы, и казалось, что весь склон — это одно сплошное дымное пожарище. Воздух вокруг был насыщен едкими сернистыми испарениями, ноги утопали в толстом слое желтой серной пыли. Сквозь клубы дыма я разглядел крошечные фигурки людей, которые трудились в самом центре этого ада. Они засыпали камнями главную фумаролу^[3], чтобы газ не устремлялся вверх, а распространялся по множеству радиальных трубок, охлаждаясь в них и откладывая серу. Некоторые трубки уже были наполнены драгоценным минералом, и их вскрывали ломом. Серу собирали и у шипящих отверстий фумарол. Там она постепенно осаждалась в виде сталактитов: горячая, рубиново-красная в центре и ядовито-желтая ближе к краям.

Мои спутники, крича что-то друг другу сквозь неумолчный рев стихии, скрылись в клубах дыма. Они, казалось, были поразительно невосприимчивы к этим удушающим испарениям. В скором времени они вернулись радостные, с полными корзинами серы и тут же, без малейшей передышки, поспешили обратно к лагерю. Я устремился за ними, чувствуя насущную потребность глотнуть свежего воздуха. Наконец мы выбрались на Божий свет. Над нами сияло безоблачное небо, и атмосфера вокруг была такой прозрачной, что далеко внизу, на горизонте, за зелеными равнинами, я увидел Яванское море. На востоке виднелась еще одна группа вершин, над которыми висела белая завеса. Сперва я принял ее за облака, но потом понял, что это клубы вулканического дыма, неизмеримо более могучие, чем те, что окутывали склоны Валиранга. Я указал на вершину и спросил у одного из своих спутников, как она называется.

Он взглянул из-под руки и ответил:

— Бромо.

Эти далекие клубы дыма разожгли мое любопытство, а когда в тот же вечер Даан расписал Бромо как красивейший и знаменитейший из всех вулканов Явы, мы с Чарльзом решили взойти на него.

На следующий день мы сели в джип и поехали через приморские равнины на восток. Отсюда Бромо казался довольно невзрачным, так как его силуэт отчасти закрывали зубчатые стены обширной кальдеры диаметром почти девять километров. Это были остатки гигантского вулкана, взорвавшегося тысячи лет назад и лишившегося, как и Кракатау, большей части своего конуса. Но энергия вулкана на этом не иссякла, и в скором времени внутри кальдеры открылись новые жерла, породившие свои конусы. Они росли, но ни один из отпрысков так и не перерос останков родителя, и все они, за исключением Бромо, давно потухли. Путешественник, направляющийся через равнины к этому вулканическому семейству, видит лишь зубчатый профиль кратера вулкана-патриарха.

Протрясясь весь день по каменистой дороге, к вечеру мы въехали в небольшую деревню на склоне кальдеры и устроились на постоялом дворе. Хозяин сказал нам, что вулкан бывает свободен от облаков только в ранние утренние часы, поэтому на следующее утро мы были на ногах еще до рассвета. Несколько человек, кутаясь в саронги, сидели во дворе рядом с лошадьми. Эти горцы, как и вчерашние собиратели серы, были смуглы, коренасты и совершенно не похожи на хрупких жителей равнин. Один мужчина с роскошными усами согласился одолжить пару лошадей и сопровождать нас до кратера.

Опыт верхового путешествия на Валиранг еще не изгладился из моей памяти, поэтому я был и удивлен и обрадован, почувствовав под собой резвого, полного жизни скакуна. Босой проводник трусил позади нас, постегивая лошадей кнутом. Я пытался уговорить его не делать этого, так как мой конь шел хорошо без всякого понукания. Но по-видимому, я напрасно беспокоился, ибо животное оказалось еще и с юмором и жизнерадостно игнорировало действия погонщика. Только когда старик, поравнявшись с конем, орал «Хуш!» прямо ему в ухо, он неожиданно пускался в галоп.

Когда мы добрались до поросшего травой края кальдеры, уже рассвело. Внизу расстилался безрадостный, поистине лунный ландшафт. На ровном дне чаши лежали клочки тумана. В центре кальдеры, почти в двух метрах от нас, идеально симметричным конусом возвышался Баток. Его крутые серые склоны были изборозждены глубокими оврагами. Слева горбился приземистый Бромо. В изяществе контуров он уступал Батоку, но казался более эффектным благодаря огромному столбу дыма, поднимавшегося из его округлой вершины. Еще дальше в неясном свете зарождающегося утра мощной неровной полосой проглядывала противоположная стена кальдеры. Несколько минут мы благоговейно созерцали эту фантастическую панораму. Тишину нарушал лишь непрестанный гул Бромо.

Наш проводник выкрикнул свое «Хуш!», и лошади стали медленно спускаться в кальдеру по крутой песчаной тропе. Восходящее солнце окрашивало клубящийся дым в тревожный багрово-розовый цвет. Воздух постепенно теплел, клочки тумана рассеивались, открывая широкую и абсолютно плоскую равнину, простирающуюся у подножия Бромо и Батока. Голландцы окрестили эту равнину «песчаным морем». Название хотя и выразительное, но не вполне точное, так как равнина покрыта не песком, а серым вулканическим пеплом, который ветры и дождевые воды сносят на дно кальдеры. Вокруг Бромо нет застывших лавовых потоков, характерных, например, для гавайских вулканов. У яванских вулканов лава очень густая и вязкая. Она сравнительно легко застывает. Именно поэтому их извержения столь разрушительны: магма, поднимаясь к поверхности из недр земной коры, охлаждается, затвердевает и закупоривает жерло вулкана. Давление снизу нарастает и в конце концов достигает такой мощи, что вся гора взлетает на воздух.

Лошади бодрой рысцой прошли по голой равнине до самого подножия Бромо. Мы спешились и стали карабкаться по крутому скользкому склону. Наконец мы добрались до края кратера, остановились и заглянули внутрь. В ста метрах под нами из зияющей дыры вырывались огромные клубы дыма, адский котел кипел с такой силой, что земля дрожала под ногами. С громовыми раскатами серый столб дыма, клубясь и переливаясь, устремлялся ввысь, у края кратера его подхватывал ветер и относил в сторону. Отовсюду сыпался горячий пепел, покрывавший внутренние стенки кратера мертвенно-бледными шрамами.

Мы спустились по осыпающемуся склону метров на пятнадцать. Струйки мелкого пепла стекали вниз миниатюрными лавинами. Вокруг стоял громоподобный гул, исполинская мощь подземных сил потрясала своей непостижимостью. Я оглянулся и увидел старика. Он стоял на краю кратера и отчаянно жестикулировал, призывая нас вернуться. Склон усеивали невидимые пустоты, заполненные смертоносными газами. Если нечаянно попасть туда, можно никогда уже не выбраться.

Местные жители веками приносили жертвы Бромо, умоляя вулкан умерить его страшную силу и пощадить окрестные деревни. Говорят, что в прошлом в жертву приносили людей, теперь же в сатанинскую бездну бросают только кур и куски тканей.

Церемония жертвоприношений состоялась спустя несколько недель после нашего восхождения на Бромо. Как нам потом рассказывали, толпы людей собрались на краю кратера. Когда жертвы были принесены, нашлись храбрецы, не особенно благоговевшие перед всемогущим божеством, которые полезли внутрь кратера, чтобы вырвать дары из утробы вулкана. Один такой смельчак, пытаясь достать что-то особенно ценное, оступился и покатился вниз по склону. Толпа следила за его падением. Никто не попытался вытащить несчастного, и неподвижное тело, словно сломанная кукла, осталось лежать в глубине кратера.

Вполне возможно, что вера в необходимость человеческих жертвоприношений еще сохранилась в сознании сельских жителей. Не так-то просто изжить обычаи, предписывающие умиротворять грозного духа, который способен уничтожить все окрестное население.

На следующий день мы вернулись в Сурабаю. В гараже Даана не нашлось места для нашего джипа, и мы поставили его на дорожке под своим окном. Чтобы никто не покусился на нашего героя, мы обездвижили его, вытащив из двигателя некоторые детали.

Утром мы все собрались ехать в город. Джип завелся с пол-оборота. Чарльз выжал сцепление, но машина не двигалась. Мы вылезли посмотреть, в чем дело, и, к ужасу своему, обнаружили, что за ночь неизвестный злоумышленник увел задние полуоси. Для нас это означало катастрофу, но Даан не пал духом, он лишь слегка удивился.

— Ну и ну, — сказал он, — раньше воровали «дворники», но теперь каждый держит их под замком и ставит только при дожде. Мода на них поэтому прошла. Видно, сейчас появилась новая страсть — полуоси. А может быть, просто они кому-то понадобились на черном рынке. Завтра утром, пораньше, пошлю садовника в одно местечко. Не исключено, что он их там и разыщет. Справедливости ради надо сказать, что обычно народ у нас считает, что законному владельцу надо дать шанс получить свои вещички обратно.

На следующее утро полуоси действительно вернулись, но это обошлось мне в несколько сот рупий.

Наступил день отплытия на Калимантан. После случая с полуосями мы не могли быть спокойны за свое снаряжение. Штука ли, двадцать ящиков, и в некоторых — камеры стоимостью в сотни фунтов! Надо было переправить их из джипа на таможню, оттуда через пристань к причалу и уж только потом уложить в надежно запертую каюту. Вся эта процедура казалась нам трудной и рискованной, да еще Даан твердил, что оставить какую-нибудь вещь без присмотра — значит распрощаться с ней навсегда. В конце концов решили так: Даан возьмет на себя надзор за всей таможенной процедурой, я пройду на корабль, разыщу нашу каюту и останусь там в ожидании вещей, а Чарльз, не спуская глаз с носильщиков, будет лично сопровождать каждый ящик. План казался несложным и вполне надежным.

Сначала все шло хорошо. Мы протиснулись сквозь плотную толпу к таможенной стойке и свалили на нее все свое снаряжение. Даан приступил к переговорам, а я, размахивая билетом и паспортом, кинулся на пристань. Наше судно, большой грузовой пароход, стояло у дальнего причала. Рядом я увидел объявление, гласившее, что судно отправится на три часа позже назначенного времени. Трапа нет, дежурных не видно. Попасть на борт можно только по узкой доске, переброшенной на нижнюю палубу. По ней взад и вперед сновали носильщики и матросы. Я стоял в растерянности, не зная, что предпринять. Может быть, вернуться и отложить всю операцию? В это время на пирсе показалась тележка с нашим грузом. Если я окажусь не готовым принять его, наш тщательно разработанный план может пойти насмарку. Я пристроился к веренице носильщиков и пошел следом за ними по доске. Внутри корабля было темно, смрадно и невыносимо жарко. Полуголые носильщики так плотно теснились вокруг, что я едва мог двигаться. Тут я вдруг вспомнил, что в нагрудном кармане моей рубашки лежит все мое достояние: паспорт, билет, деньги и авторучка. Я схватился за карман, но ощутил не материю, а чью-то руку. Вцепившись в нее мертвой хваткой, я медленно разжал ее и извлек оттуда свой бумажник. Обладатель руки, потный полуголый субъект с какой-то мерзкой тряпкой вокруг головы, испепелял меня взглядом. Его не менее свирепые коллеги тесно сгрудились вокруг. Я решил, что в такой ситуации лучше спустить инцидент на тормозах, нежели дать волю мстительной ярости. От волнения из памяти вылетели последние крохи лингвистического багажа, и я смог произнести лишь нерешительное «тидак» — «не надо».

Карманник ответил нервным смешком, а я, чуть приободрившись и стараясь не терять достоинства, добрался до железной лестницы и поднялся на верхнюю палубу. Сердце у меня колотилось отчаянно.

Внизу, на причале, стоял Чарльз, охраняя тележку с багажом.

— Ни в коем случае не ходи через нижнюю палубу, — закричал я ему, — ко мне только что залезли в карман!

— Не слышу! — донесся ответ Чарльза сквозь грохот кранов и крики толпы.

— Ко мне только что залезли в карман! — заорал я, срывая голос.

— Куда-куда девать багаж?

Я отказался от дальнейших попыток сообщить ему о своем приключении и стал энергично показывать на верхнюю палубу. В конце концов Чарльз меня понял. Я нашел какую-то веревку, бросил конец Чарльзу и один за другим вытянул наверх все наши ящики. Две минуты спустя он возник передо мной, взъерошенный и запыхавшийся.

— Ты не поверишь, — выдохнул он, — но ко мне только что залезли в карман.

Прошел еще час, прежде чем спасительные стены каюты укрыли и нас, и весь наш багаж. Случай на нижней палубе не прошел для нас даром. В дальнейшем, пробираясь сквозь толпу, мы одной рукой крепко держались за карман, а другой готовились отразить нападение. Эта привычка въелась в нас настолько, что, когда мы оказались не в толчее джакартского базара, а среди вечерней лондонской толпы, я чуть было с ходу не нанес удар в челюсть какому-то джентльмену, который слегка толкнул меня по неосторожности.

Глава шестая На Калимантане

Четверо суток наш корабль вспарывал синюю гладь Яванского моря, держа курс на Калимантан, к небольшому городку Самаринда в устье Махакама — крупнейшей реки острова. Мы надеялись, что сумеем отправиться вверх по этой реке, в страну даяков. У нас имелись адреса двух человек, на помощь которых мы рассчитывали. Один из них, китаец Ло Бенг Лонг, был торговцем в Самаринде, и Даан написал ему о нас. Другой — некий Сабран, охотник и зверолов, — жил на Махакаме, в нескольких милях от города.

На рассвете пятого дня мы вошли в порт. Ло Бенг Лонг встретил нас на пристани и затем целый день возил по разным учреждениям. Первые впечатления о Калимантане, как и о Яве, мы получали, знакомясь с чиновниками.

Благодаря Ло Бенг Лонгу нас уже ожидал моторный катер. Он назывался «Крувинг» и стоял, мягко покачиваясь, у причала в грязной бухте. Судно было длиной двенадцать метров. В центре его возвышалась рулевая рубка, а в носовой части была оборудована каюта. Палубу закрывал просмоленный брезент. Команду из пяти человек возглавлял старик капитан, с лицом мертвеца, которого все называли Па.

Па без особого энтузиазма дал нам понять, что завтра, возможно, он будет готов к отплытию, и мы спешно отправились закупать все необходимое для длительной жизни на катере. Вечером мы вернулись с рынка, нагруженные котелками и сковородками, мешками риса, связками перца, головками прозрачного пальмового сахара, аккуратно завернутыми в банановые листья. Чарльз, не без оснований опасаясь длительной рисовой диеты, уговорил нас приобрести мешок мелких сушеных осьминогов. Он уверял, что через неделю это сомнительное блюдо покажется нам пищей богов. Среди наших закупок было также шестьдесят брикетиков крупной соли и несколько фунтов голубого и красного бисера для меновой торговли с даяками.

В первый день мы дошли до Тенггаронга — поселка длиной в милю, состоящего из ряда шатких деревянных хибар. Он располагался на левом берегу реки. Стремясь поскорее добраться до даякских деревень, я хотел продолжать плавание и ночью, но Па отверг мое предложение. Здешние суда, объяснил он, как правило, не имеют навигационных огней, и, кроме того, по реке плывет немало всяких бревен.

На причале собралась толпа любопытных, и Даан отправился на разведку. В этой деревне, как нам сказали, жил охотник Сабран, но никто не знал, где он сейчас. Мы сели ужинать, а люди на причале продолжали нас разглядывать, пока не наступила полная темнота.

В каюте было три спальных места, но не разобранный еще багаж загромождал все койки, и я решил устроиться на свежем воздухе, прямо на причале. После дневной жары ночная прохлада была сущим благом, и я быстро заснул. Но тут же проснулся с тревожным чувством. Светила луна. В метре от моего лица большая щетинистая крыса, выгнув спину, грызла кокосовый орех. Поодаль еще несколько ее сородичей рылись в отбросах, а одна, волоча длинный чешуйчатый хвост, обнюхивала причальную тумбу, к который тянулся канат с «Крувинга». Не дай Бог, подумал я, мы оставили на палубе что-нибудь съестное. Я долго лежал, не в силах ни на что решиться, и смотрел, как крысы сновали и дрались вокруг меня. Одна лишь мысль о том, что надо пройти среди них босыми ногами, доводила меня до тошноты, а под противомоскитным пологом я странным образом чувствовал себя в безопасности.

В конце концов я все-таки заснул, но, кажется, опять ненадолго. Сон прервал чей-то голос, повторявший мне в ухо: «Туан, туан». Рядом со мной стоял какой-то молодой человек с велосипедом. Я посмотрел на часы: не было еще и пяти.

— Сабран, — сказал мой ранний гость, указывая на себя.

Я вылез из постели, набросил саронг и приветствовал молодого охотника, стараясь тоном не обнаружить своих истинных чувств. Потом я несколько раз крикнул, пытаясь разбудить кого-нибудь на судне. В конце концов из иллюминатора высунулась взъерошенная голова Даана. Поговорив с молодым человеком, Даан выяснил, что вчера вечером Сабран был в своей охотничьей хижине, в нескольких милях от Тенггаронга. Как только ему сообщили о каких-то незнакомцах, спрашивавших о нем, он тут же сел на велосипед и примчался к пристани. Такое усердие, как мы убедились позже, было в натуре Сабрана. Предприимчивый от природы, он собственным трудом к двадцати годам сумел собрать деньги на проезд до Сурабаи. Ему очень хотелось увидеть этот большой город, о котором так много говорили в Самаринде. В Сурабае он быстро получил хорошо оплачиваемую работу, но пороки и нищета большого города произвели на него такое угнетающее впечатление, что он решил вернуться в родные леса. Теперь он жил в Тенггаронге и содержал двух сестер и мать, выполняя заказы на отлов животных. Для нас такой человек был сущей находкой, и мы предложили ему участвовать в экспедиции. Сабран тут же согласился и укатил на велосипеде за вещами. Когда мы заканчивали завтрак, он вернулся пешком, неся маленький плетеный чемоданчик. Не успели мы оглянуться, как он уже мыл на корме грязную посуду. Оперативность Сабрана добавила нам уверенности, что в его лице мы получили настоящее сокровище.

После завтрака мы принялись обсуждать наши планы. Я рисовал нужных нам животных, а Сабран сообщал их местные названия и рассказывал, где они водятся. Особенно нам хотелось увидеть носача, или ка-хау, импозантную обезьяну, обитающую только в прибрежных болотистых лесах Калимантана. Изобразить ее было нетрудно, так как самцы кахау имеют огромный висячий нос. Сабран мигом узнал носача по моему неуклюжему наброску и сказал, что их можно найти в нескольких милях вверх по реке.

Вечером мы были уже там. Па заглушил двигатель, и судно медленно понесло к лесу, высокой стеной обступавшему берега. Сабран сидел на носу, сложив руки козырьком. Вдруг он взволнованно указал вперед. Там, в густых зарослях у самой воды, сидело десятка два рыжих обезьян. Они ловко вылавливали из реки листья и цветы и отправляли их в рот, поглядывая на нас без всякого страха, даже с некоторым высокомерием. Длинные носы обезьян ходили ходуном, и вид они имели до того клоунский, что невозможно было удержаться от смеха. Главой этого комического ансамбля был один старый самец. Он сидел на развилке дерева, и его длинный хвост болтался, как колокольная веревка. Рыжий цвет верхней части туловища резко обрывался на пояснице, чресла и хвост сверкали белизной, и казалось, будто мэтр нарядился в белые шорты и оранжевый свитер. Но поразительнее всего был его огромный, бессильно поникший нос, напоминавший красный сплющенный банан. Он имел такие неправдоподобные размеры, что неминуемо должен был создавать своему владельцу немалые трудности при еде. Нос, как семафор, преграждал прямой путь, и старому вожаку приходилось делать рукой обходной маневр, чтобы донести лакомство до рта. Мы подходили все ближе и ближе, пока наконец обезьяны не насторожились, а затем удивительно проворными для таких крупных животных прыжками не скрылись в лесу.

Эти необыкновенные приматы питаются только листьями определенных растений. Ни один носач еще не выживал вне тропиков, потому что пока никто не нашел подходящей замены их естественной пище. Мы даже не пытались поймать носачей, зато несколько дней снимали их, курсируя по реке вверх и вниз.

По утрам и вечерам обезьяны приходили на берег кормиться, а в жаркие часы спали где-то в гуще леса. Мы же днем разыскивали других животных, особенно надеясь найти крокодилов-людоедов. В Самаринде нам сказали, что их в реке видимо-невидимо, но, к нашему разочарованию, мы не обнаружили даже намеков на их присутствие. Зато лес был полон изумительных птиц. В великом множестве водились здесь птицы-носороги, очень интересовавшие нас своими поразительными, уникальными гнездовыми повадками. Эти птицы гнездятся в дуплах, и, когда самка приступает к насиживанию, самец замуровывает ее, залепляя отверстие грязью. В самом центре он оставляет маленькое окошко и через него кормит свою подругу. Та тщательно следит за чистотой в гнезде, ежедневно выбрасывает из него помет и остается внутри, пока не подрастут птенцы. Когда они обретают способность к полету, самка взламывает печать, и выводок покидает гнездо.

Вдоволь наснимав обезьян, мы продолжили путь и на пятый день подошли к небольшой деревне. Вода стояла низко, и вдоль берега тянулась широкая коричневая полоса жидкой грязи. Мы причалили к плоту, заменявшему пристань, и перебрались через грязь по бревенчатым мосткам.

На высоком берегу, среди пальм и бамбука, стояла даякская деревня — один-единственный дом длиной около ста пятидесяти метров, поддерживаемый над землей целым лесом трехметровых свай. Вдоль фасада шла веранда, на которой собрались все жители деревни, наблюдавшие за нашим прибытием. Лестницу заменяло бревно с зарубками вместо ступенек. Наверху нас встретил величественный старец — петингги (вождь). Даан приветствовал его по-малайски, и после короткой церемонии первого знакомства петингги повел нас внутрь длинного дома, где можно было сесть, покурить и спокойно побеседовать.

Мы шли, словно вдоль нефа, мимо мощных опорных столбов из железного дерева. Верхнюю часть многих столбов украшали резные извивающиеся драконы, а под самой крышей были привязаны пучки заостренных бамбуковых палочек с насаженными на них вареными куриными яйцами и рисовыми лепешками, предназначавшимися для духов. С балок свисали старые пыльные подносы для жертвоприношений и связки сухих листьев, сквозь которые просвечивали желтоватые зубы человеческих черепов.

Между столбами на специальных подставках лежали длинные барабаны. Пол был сделан из широченных тесаных досок. Вдоль одной стены коридора шла веранда, вдоль другой — деревянная стена, за которой находились жилые комнаты, по одной на семью.

Это впечатляющее здание было уже далеко не новым. Крыша кое-где обрушилась, и комнаты в этих местах опустели. Кожа на многих барабанах потрескалась, а некоторые доски пола прогнили и были источены термитами. Оба торца длинного дома заканчивались рядами голых столбов. Они стояли среди бананов и бамбука и смотрели прямо в небо, напоминая о лучших временах, когда дом был еще длиннее. Жители деревни сидели на веранде и провожали нас глазами. Многие были не в традиционных даякских костюмах, а в обыкновенных майках и шортах. Даже старики не устояли перед соблазнами современной моды, но все же их облик еще хранил следы былых обычаев. Руки и ноги пожилых женщин украшала синяя татуировка, а мочки, растянутые еще в детстве тяжелыми серебряными кольцами, свисали до самых плеч.

И мужчины и женщины жевали бетель, отчего ротовая полость приобретала неприятный коричнево-красный цвет, а от зубов оставались только гнилые черные пеньки. Жевание бетеля вызывает обильное слюноотделение, о чем красноречиво говорили многочисленные алые кляксы на полу коридора. Молодежь поостыла к этой страсти, у нее было другое увлечение — золотые зубные коронки, как в лучших домах Самаринды.

Петингги рассказал нам, что неподалеку от их дома католические миссионеры выстроили церковь и школу. Те, кто принял новую веру, выбросили человеческие черепа, почитавшиеся из поколения в поколение как военные трофеи предков, и украсили стены своих комнат литографиями на религиозные темы. Но хотя миссионеры трудятся здесь уже больше двадцати лет, им удалось наставить на путь истинный меньше половины обитателей деревни.

Вечером, когда мы ужинали на палубе «Крувинга», на берегу появился даяк. Он взобрался на борт и протянул нам бьющуюся белую курицу со связанными лапами.

— От петингги, — пояснил он серьезно.

Посланец сообщил, что этой ночью в длинном доме по случаю свадьбы будут музыка и танцы, и если мы захотим присутствовать, то будем желанными гостями. Мы поблагодарили, вручили ему несколько брикетов соли в качестве ответного подарка вождю и сказали, что, с радостью принимаем предложение.

Жители деревни широким кольцом расположились на веранде. Невеста, очаровательная девушка с гладкими черными волосами и правильным овалом лица, сидела, опустив глаза, между своим отцом и женихом. Наряд ее был великолепен — роскошный алый головной убор, отделанный бисером, и пышная, богато расшитая юбка. Перед ней в мерцающих бликах светильников, заправленных кокосовым маслом, раскачивались в торжественном танце две женщины. На головах у них были маленькие, украшенные бисером шапочки с подвесками из зубов тигра, а в руках они держали длинные черные и белые перья птицы-носорога. На противоположной стороне круга сидел голый по пояс мужчина и выбивал однообразную мелодию на шести гонгах, лежащих перед ним на подставке. Петингги поднялся нам навстречу и усадил нас на почетное место рядом с собой. Его очень заинтересовал принесенный мной зеленый ящик, и я попытался объяснить, что этот ящик может ловить звуки. Петингги был озадачен и заинтригован. Я тайком наладил микрофон, записал гонтовую музыку и, улучив момент, тихо проиграл ему запись.

Петингги встал на ноги и остановил танец. Потом подозвал музыканта с гонгами, велел ему стать на середину круга и сыграть что-нибудь поживее, а мне предложил поймать эту новую мелодию. Дети, возбужденные неожиданным поворотом событий, заголосили так, что я едва мог расслышать музыку. Боясь разочаровать петингги плохой записью, я приложил палец к губам, пытаясь утихомирить детвору.

Фокус мой имел огромный успех, и, когда запись кончилась, взрыв веселого смеха эхом прокатился по всему дому. Вождь расценил происходящее как свой личный триумф и, войдя в роль импресарио, стал распределять очередность среди массы желающих выступить перед микрофоном. Я взглянул на невесту. Она сидела одинокая, всеми забытая, и я вдруг со стыдом осознал, что нарушил ее праздник.

— Нет, — сказал я, — машина сейчас уставать. Больше не работать.

Через несколько минут танцы возобновились, но в них уже не было прежней самозабвенности. Все смотрели на волшебный ящик, ожидая, что чудо повторится, и мне пришлось отнести магнитофон обратно на судно.

На следующее утро празднество продолжилось. Теперь настал черед мужчин, танцевавших перед домом под барабаны и гамбус — трехструнный инструмент, похожий на гитару. На большинстве танцоров не было ничего, кроме традиционной длинной набедренной повязки. Со щитами и мечами в руках они гордо двигались в замедленном ритме, время от времени с дикими криками подскакивая в воздух. Особенно выделялась одна фигура, с головы до ног облаченная в пальмовые листья. Лицо скрывала раскрашенная белым деревянная маска с длинным носом и устрашающими клыками, широкими ноздрями и круглыми зеркальцами вместо глаз.

Мои опасения, что мы слишком грубо вторглись в уединенный мир этой деревни, возможно, были безосновательны. Даяки проявляли к нам не меньший интерес, чем мы к ним. Каждый вечер они приходили на судно, усаживались на палубе и с удивлением наблюдали за нашим странным способом есть с помощью ножей и вилок или завороженно созерцали наше диковинное снаряжение. Как-то раз гвоздем познавательно-развлекательной программы стала основательная разборка магнитофона; немалый успех имела также демонстрация фотовспышки.

В свою очередь мы тоже освоились настолько, что посетили жилые комнаты длинного дома. Лишь в немногих стояли низкие кровати, завешенные грязными рваными пологами. Обитатели остальных комнат сидели, ели и спали на ротанговых циновках. Взрослых домочадцев отсутствие мебели, по-видимому, не смущало, а для младенцев даякские матери использовали оригинальные приспособления: они обвязывали своих крошек длинным, вроде полотенца, куском материи и подвешивали к потолку. Спеленутые дети так и спали в положении сидя. Если же ребенок начинал плакать, то мать, чтобы успокоить его, просто толкала люльку, которая раскачивалась как маятник.

Каждому новому знакомому мы сулили щедрое вознаграждение за любое принесенное животное: ведь даже самый захудалый охотник-даяк, несомненно, поймал бы за неделю больше животных, чем мы за месяц. Но почему-то никто не проявлял интереса к нашим предложениям. В одной из комнат я увидел на полу кучу перьев от крыла фазана-аргуса, пожалуй, самой прекрасной и эффектной птицы Калимантана.

— Где эта птица? — спросил я с мукой в голосе.

— Тут, — ответила хозяйка, указывая на кусочки мяса, приготовленные для варки в калебасе. Я застонал.

— Я дам много-много бисера за такую птицу.

— Кушать хочется, — ответила она просто.

Было ясно: никто здесь не верил, что мы можем дать что-то такое, из-за чего стоило бы лишаться своей пищи.

Как-то раз, возвращаясь из леса со съемок, мы с Чарльзом повстречались со знакомым стариком. Он чаще других заходил к нам на судно.

— Селамат сианг, — приветствовал я его, — мир вам. Вы поймали для нас животных?

Старик покачал головой и улыбнулся.

— Смотрите-ка, — сказал я и вынул из кармана свою лесную находку, похожую на округлый кусочек полированного мрамора в оранжевую и черную полоску, который вдруг развернулся и превратился в необыкновенно хорошенькую многоножку. Она засеменила всеми своими бесчисленными ножками по моей ладони, настороженно поводя черными шишковатыми усиками. — Нам нужно много разных животных — больших и маленьких. Если вы принесете мне такую, — я показал на многоножку, — я дам вам одну плитку табака.

Старик вытаращил глаза. Что и говорить, обещанное вознаграждение явно превосходило ценность добычи, но я хотел подтвердить серьезность наших намерений и был доволен, увидев, какое впечатление на старика произвела наша щедрость.

— Если нам повезет, — сказал я Чарльзу, — он может стать первым членом нашей команды звероловов.

Утром меня разбудил Сабран.

— Тут один человек пришел, много-много зверей принес, — сообщил он.

Я вылетел из койки и ринулся на палубу. Там стоял наш старик. В руках у него был большой тыквенный сосуд, который он прижимал к себе как нечто бесценное.

— Что? — спросил я, сгорая от нетерпения.

Вместо ответа он осторожно вытряхнул содержимое сосуда на палубу. По грубому подсчету, там оказалось две или три сотни мелких коричневых кивсяков^[4], почти таких же я мог накопать в своем лондонском саду. Несмотря на разочарование, я не удержался от смеха.

— Отлично, — сказал я, — вы славно потрудились. За этих зверей я даю пять плиток табака. Но не больше.

Было ясно, что перед глазами старика померкло видение баснословного богатства, но он только пожал плечами. Я расплатился с ним, а затем с показной бережностью собрал всех кивсяков и положил их обратно в тыкву. Вечером я отнес их в лес, подальше от деревни, и выпустил там всех до единого.

Пять плиток табака оказались не напрасной жертвой. По деревне разнеслась весть о том, что награды и вправду раздают, и через несколько дней даяки стали приносить нам животных. Мы щедро расплачивались за каждое, и искорки любопытства постепенно разгорались в пламя энтузиазма. В скором времени у нас уже собралась весьма обширная коллекция: мелкие зеленые ящерицы, белки, циветты, хохлатые куропатки, кустарниковые курицы и висячие попугаи — пожалуй, самые очаровательные из всех. Эти короткохвостые маленькие попугайчики изумительно раскрашены: яркая изумрудная спинка, алая грудка и такое же надхвостье, на плечах — оранжевые пятна, а на лбу — миниатюрные синие звездочки.

По-малайски эти попугаи называются «бурунг-калонг» — птицы — летучие мыши, потому что они обладают уникальной способностью отдыхать повиснув на ветках вниз головой.

Для нас наступила напряженная пора: надо было мастерить клетки и ухаживать за животными. Коллекция росла, и в конце концов пришлось превратить правую сторону носовой части «Крувинга» в зверинец, поставив клетки одну на другую до самого тента. Животные все прибавлялись и прибавлялись. Самые большие хлопоты нам доставило наше последнее приобретение. Как-то ранним утром на берегу появился даяк с тростниковой корзинкой в руке.

— Туан, — позвал он, — тут беруанг. Хочешь?

Я пригласил его на борт, и он вручил мне корзинку. Я заглянул внутрь и осторожно извлек черный пушистый комочек. Это был крошечный медвежонок.

— Я нашел в лесу, — объяснил охотник. — Мамки нет.

Малышу была едва неделя от роду: у него еще не раскрылись глаза. Он лежал, болтая в воздухе непропорционально крупными ступнями с розовыми подошвами, и жалобно скулил. Чарльз побежал на корму и приготовил бутылочку разбавленной сгущенки, а я тем временем одаривал добытчика брикетиками соли. Хотя пасть у медвежонка оказалась порядочных для такой крошки размеров, он почему-то не мог высосать из бутылочки ни капли. Мы уговаривали его поесть, расширяли дырочку в резиновой соске, но, как ни бились, ничего не достигли, только измазали ему грудку сладким молоком. Теперь медвежонок уже яростно верещал от голода. В отчаянии мы отставили бутылочку и попытались накормить его через пипетку. Я держал малыша за голову, а Чарльз совал ему пипетку меж беззубых десен и впрыскивал молоко в глотку. Мишка стал глотать, но тут у него началась такая икота, что он затрясся всем телом. Мы гладили его и терли розовый круглый животик. Постепенно он успокоился, и процедура кормления возобновилась. За час мы смогли влить в него десять граммов молока, после чего, вконец измучившись, он заснул.

Спустя часа полтора он опять стал подревывать, требуя еды, но на этот раз кормежка прошла с меньшими трудностями. Через два дня он впервые пососал из бутылочки, и мы почувствовали, что имеем шанс поставить его на ноги.

Мы задержались в деревне дольше, чем предполагали, а когда все же собрались уезжать, даяки высыпали на берег помахать нам на прощание. Мы отчалили с чувством сожаления и поплыли вниз, увозя свой зверинец.

Бенджамин, как мы нарекли медвежонка, оказался существом очень прожорливым и требовал пищи каждые три часа, невзирая на время суток. Если мы задерживались, он приходил в такую ярость, что дрожь била его с головы до ног, а голый носик багровел от гнева. Кормление этого младенца требовало от нас изрядной выдержки, так как у него отросли длинные и острые когти, а медвежонок не желал сосать до тех пор, пока не вцеплялся ими в руки своего кормильца.

Бенджамина вряд ли можно было назвать очаровательным созданием. Голова слишком большая, ноги кривые, черная шерстка короткая и жесткая. Вся кожа у него была в язвочках, и в каждой пряталась белая извивающаяся личинка. Накормив медвежонка, мы принимались чистить и дезинфицировать эти крошечные ранки.

Прошло несколько дней, пока Бенджамин начал ходить, и с этого времени характер у него явно стал меняться к лучшему. Он, покачиваясь, расхаживал мелкими шажками, обнюхивал все, что попадалось на пути, ворчал себе под нос, но уже не был таким нетерпеливым и требовательным, как раньше. Теперь он стал довольно милым ребенком, и мы с Чарльзом сильно к нему привязались. Когда мы наконец оказались в Лондоне, Бенджамин еще пил только из бутылочки, и Чарльз решил подержать его немного у себя в квартире.

К этому времени Бенджамин стал уже в четыре раза больше, чем в момент нашего знакомства, и у него появились крупные белые зубы. Обычно он пребывал в мирном настроении и вел себя прилично, но если кто-нибудь мешал его забавам, Бенджамин, как и прежде, впадал в ярость и, злобно рыча, крушил все вокруг. Он рвал линолеум, грыз ковры и царапал мебель, но, несмотря на все это, Чарльз держал Бенджамина у себя, пока тот не научился лакать молоко из блюдца и окончательно не отвык от бутылочки. Только после этого наш медвежонок отправился в Зоопарк.

Глава седьмая Орангутан Чарли

Из всех животных Калимантана моей самой заветной мечтой был орангутан. Эта великолепная человекообразная обезьяна, название которой в переводе с малайского означает «лесной человек», живет только на Калимантане и Суматре, да и там ее можно встретить далеко не везде. На севере Калимантана орангутан стал большой редкостью. Мы путешествовали по южной части острова, где, как нас уверяли, орангутаны еще водились в изобилии, но было похоже, что не многие видели их собственными глазами. У нас оставалось мало времени, поэтому мы решили медленно плыть назад, к устью Махакама, и останавливаться у каждого жилья, пока не встретим человека, который видел орангутана недавно.

Нам повезло. В первый же день мы подошли к маленькой хижине, выстроенной на закрепленном плоту из железного дерева. Хозяин вел торговлю с китайцами, ходившими на катерах из Самаринды. Он получал от них товары в обмен на крокодиловые шкуры и ротанг, которые приносили ему даяки. Когда мы подходили к причалу, там как раз стояло несколько даяков весьма дикого вида. Прямые, неровно подстриженные волосы закрывали половину лба, все облачение — набедренная повязка да украшенные кисточками длинные деревянные ножны с парангом. Даяки рассказали, что в последние дни два-три семейства орангутанов совершали набеги на банановые плантации возле их дома. Именно такие сообщения и были нам нужны.

— Далеко ли до вашей деревни? — спросил Даан.

Один из даяков оглядел нас критически.

— Два часа для даяка, — ответил он, — четыре часа для белого.

Мы решили идти, а даяки согласились сопровождать нас и нести багаж. Не теряя времени, мы приготовили свою технику, захватили кое-какую запасную одежду и немного еды. Все это даяки аккуратно разложили по своим плетеным корзинам. Оставив Сабрана на борту «Крувинга» присматривать за нашим зверинцем, мы поднялись на берег и углубились в лес.

Скоро стало ясно, почему даяки считают белых не слишком резвыми ходоками. Тропа шла то через заболоченный лес, то по открытым участкам. Мелкие болота мы форсировали вброд, а через более глубокие пробирались по тонким скользким бревнам, нередко утопленным в грязной воде сантиметров на тридцать. Даяки шли по ним как по обычной тропе, почти не снижая скорости. Нам же приходилось тратить много сил и внимания, чтобы удержать равновесие и не оступиться на неверных мостках.

Часа через три, уже на исходе дня, мы добрались до длинного дома. Он был еще более ветхим и незатейливым, чем тот, в котором мы уже побывали, пол не дощатый, а из тонкого расщепленного бамбука, вместо отдельных комнат — несколько кое-как сделанных перегородок. Нас провели по этому многолюдному помещению и устроили в углу, где можно было сложить вещи и отдохнуть. Мы приготовили рис на костерке, разложив его возле каменного очага, и поужинали. Тем временем стемнело. Мы положили под головы свернутые куртки и улеглись на пол.

Обычно я неплохо сплю на голых досках, но, чтобы заснуть, мне требуется хотя бы относительная тишина. Длинный же дом был полон разнообразных звуков. Взвизгивали собаки, когда кто-нибудь пинком отгонял их прочь, в клетках, висящих на стенах, кукарекали бойцовые петухи. Неподалеку от нас группа мужчин была поглощена какой-то азартной игрой. Они запускали на жестяном подносе волчок, накрывали его половинкой кокосовой скорлупы и громко выкрикивали ставки. Совсем рядом несколько женщин предавались песнопениям, окружив загадочный прямоугольный предмет, укутанный свисающей сверху материей. Кое-кто, не обращая внимания на весь этот бедлам, спал, устроившись как придется — одни лежали растянувшись во весь рост, другие сидели прислонившись спиной к стене, а некоторые дремали на корточках, сложив руки на коленях и положив на них голову.

Чтобы хоть как-то спрятаться от шума, я набросил на голову запасную рубашку. Это действительно приглушило некоторые звуки, но зато сконцентрировало мое внимание на том, что творилось внизу под домом. Прямо подо мной, визжа и хрюкая, рылись в отбросах между сваями несколько дурно пахнущих свиней. Упругий бамбуковый пол шуршал и скрипел, отзываясь на каждый шаг обитателей дома. Когда кто-нибудь проходил близко от меня, тело мое слегка подскакивало, а треск стоял такой, будто прыгали через мою голову. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, так как наши многочисленные хозяева действительно частенько перешагивали через мое распростертое тело.

Но нет худа без добра. Все это тявканье, кукареканье, болтовня, крики, пение, хрюканье и треск слились в такой устойчивый и ровный гул, что он в конце концов стал казаться мне монотонной колыбельной, под которую я и заснул.

Наутро все тело у меня ныло и я чувствовал себя разбитым.

Мы спустились ополоснуться к небольшой речке в ста метрах от дома. Там уже было полно голых резвящихся купальщиков. Мужчины мылись в одном месте, женщины — в другом, в нескольких метрах ниже по течению. Мы уселись под теплым солнцем на аккуратных деревянных мостках и опустили ноги в прозрачную воду. Поблизости умывался один из наших проводников. Закончив утренний туалет, мы отправились к дому вместе.

По пути мы обратили внимание на новую свайную хижину, под которой на деревянном настиле лежал столб с вырезанной на нем человеческой фигурой. Рядом был привязан могучий буйвол.

— Это зачем? — спросил я, показывая на бревно.

— В доме человек мертвый, — ответил наш проводник.

— Где именно в доме?

— Пошли, — предложил он и, когда мы поднялись наверх, подвел нас к задрапированному предмету, вокруг которого ночью пели женщины. Ничего не подозревая, я спал в нескольких шагах от покойника.

— Когда он умер? — спросил я.

Проводник на мгновение задумался.

— Два года, — услышали мы ответ.

Он рассказал нам, что похороны считаются у даяков чрезвычайно важным событием. Чем богаче был человек, тем пышнее и продолжительнее должны быть поминки, которые дети умершего устраивают в его честь. Этот покойник был человеком влиятельным, но детей оставил бедными, и им понадобилось два года, чтобы скопить достаточно средств для подобающих торжеств. Все это время тело находилось высоко на дереве, открытое солнцу, ветру, птицам и насекомым.

Теперь, когда пришло время похорон, останки спустили вниз и выставили для прощания.

Деревенские музыканты вынесли из длинного дома гонги и начали играть, а группа скорбящих принялась танцевать вокруг столба, установленного на полянке. Церемония длилась около получаса и сильного впечатления не произвела.

— Это все? — спросил я своего приятеля.

— Нет. Мы убивать буйвол, когда праздник конец.

— А когда конец?

— Наверное, двадцать дней, а наверное, тридцать.

Торжества по случаю похорон будут продолжаться почти месяц, днем и ночью, набирая все больший размах по мере приближения к финалу. В последний день, когда под влиянием возбуждающих напитков драматизм ритуала достигает апогея, все обитатели деревни спускаются из длинного дома с парангами в руках. Они окружают буйвола и, танцуя, смыкают кольцо все теснее, пока в конце концов не забивают жертву.

Мы объявили, что вознаградим того, кто покажет нам дикого орангутана. Первый претендент разбудил нас на следующее утро в пять часов. Подхватив камеры, мы последовали за ним в лес. Там, где наш провожатый недавно видел орангутана, валялась разжеванная кожура дуриана, любимого лакомства этого животного, а в кронах деревьев мы обнаружили место его ночлега — массивное гнездо из сломанных веток. Целый час мы обшаривали окрестности, но больше ничего не нашли и, разочарованные, вернулись в деревню.

В то утро мы совершили четыре безрезультатные вылазки в лес и столько же на следующий день — так велико было желание обитателей деревни заработать обещанные соль и табак. Утром третьего дня один из охотников сообщил, что видел орангутана только что, и мы снова понеслись в лес, хлюпая по болотистой жиже и не обращая внимания на свирепые колючки. Мы думали только о том, чтобы успеть. Роковым для меня препятствием стал глубокий узкий овраг с ручьем внизу. Наш проводник в обычной манере даяков проворно бежал по перекинутому через овраг бревну, а я как мог поспевал за ним с тяжелой треногой на плече. Для верности я схватился за какую-то ветку. Она треснула. Больше хвататься было не за что, ноги разъехались, я потерял равновесие и рухнул в воду с двухметровой высоты, крепко приложившись грудью о ствол. Пыхтя, я пытался встать на ноги, чувствуя острую боль в боку. Прежде чем мне удалось добраться до берега, даяк очутился рядом.

— Адух, туан, адух, — бормотал он, прижимая меня к себе с искренним сочувствием.

Задыхаясь, я только слабо стонал. Он помог мне выбраться из воды и подняться на берег. Удар был столь силен, что бинокль, который я нес под мышкой, превратился в пару моноклей. Я осторожно пощупал грудь и по отеку и резкой боли определил, что сломаны два ребра.

Постепенно дыхание стало ровным, и мы медленно двинулись дальше. Через некоторое время даяк, подражая орангутану, стал издавать крики, сочетавшие в себе хрюканье и свирепый визг. Вскоре послышался ответ. Мы взглянули вверх и увидели среди ветвей нечто большое, волосатое и рыжее. Чарльз молниеносно установил камеру и принялся снимать, а я опустился на пень, держась за ноющий бок. Орангутан раскачивался над нами, скалил желтые зубы и сердито визжал. Ростом он был что-то около метра двадцати и весил, наверное, килограммов сорок. В зоопарках мне не приходилось видеть таких крупных экземпляров. Он добрался до конца гибкой ветви и, когда она прогнулась под ним, перепрыгнул на соседнее дерево. Время от времени он отламывал ветки и яростно швырял ими в нас, но удирать не спешил.

Тем временем подошли другие даяки, помогавшие нам нести снаряжение. Мы следовали за орангутаном, а даяки азартно рубили ветки, мешавшие съемке. Каждые несколько минут мы были вынуждены отвлекаться, так как влажный лес кишел пиявками. Если мы задерживались на одном месте, они тут же добирались до нас по листьям, ползли по ногам, вбуравливались в кожу и сосали кровь, пока не раздувались до невероятных размеров. Занятые орангутаном, мы не всегда замечали их, и тогда даяки с серьезным видом ножами сбривали с нас этих кровопийц. На местах наших съемок оставались не только срубленные деревца и ветки, но и кровавый фарш из пиявок.

Наконец мы решили, что отсняли достаточно, и стали упаковываться.

— Конец? — спросил один из даяков.

Мы кивнули. Почти в тот же миг позади раздался оглушительный грохот. Обернувшись, я увидел, что один из даяков стоит с дымящимся ружьем у плеча. Орангутан, по-видимому, не был серьезно ранен: мы услышали, как он проламывается сквозь заросли, удаляясь на безопасное расстояние. И все же я пришел в такое бешенство, что на минуту лишился дара речи.

— Зачем? Зачем?! — закричал я вне себя. Мне показалось, что выстрелить в это почти человеческое существо — все равно что совершить убийство.

Даяки стояли ошеломленные.

— Но он плохой! Он кушать мой банан и воровать мой рис. Я стрелять.

Мне нечего было возразить. Даяки, а не я вынуждены добывать себе пропитание в лесу.

Ночью, лежа на полу длинного дома, я мучился от боли в груди, пронзавшей меня при каждом вдохе. Раскалывалась голова. Озноб бил меня с такой силой, что я едва мог выговорить что-нибудь членораздельное. Это был приступ малярии. Чарльз дал мне аспирин и хинин. Я промучился всю ночь под заунывное пение и удары гонга продолжавшейся погребальной церемонии. К утру вся моя одежда промокла от пота, чувствовал я себя прескверно.

Однако к полудню мне стало легче, и мы отправились в обратный путь. Шли медленно, потому что мне приходилось часто останавливаться и отдыхать. Я вздохнул облегченно, только когда мы снова оказались на «Крувинге». Там, в сравнительном комфорте каюты, дело пошло на поправку быстрее.

Должен признаться, что в начале плавания команда «Крувинга» относилась к нам весьма сдержанно: никто с нами не разговаривал, кроме Па, да и тот в первый же вечер был шокирован моим предложением о ночном плавании. Вероятно, они считали нас не совсем нормальными, но безвредными.

Однако со временем отношения наладились, и теперь команда проявляла к нам искреннее дружеское расположение. Па был само внимание: если он замечал на берегу что-нибудь интересное, то по собственной инициативе приказывал сбавить скорость и посылал за нами узнать, не надо ли остановиться для съемок. Механик-машинист, по-местному «масинис», крупный дородный мужчина в неизменном синем комбинезоне, был горожанином до мозга костей. Ни звери, ни люди джунглей нисколько его не привлекали, и он редко сходил на берег. Вместо этого он с мрачным видом усаживался на палубе, всегда точно над машинным отделением, и щипчиками для ногтей выдергивал щетину на подбородке. При виде каждого нового селения на нашем пути он отпускал неизменную остроту:

— Паршивое место — кина тут нет.

Надо сказать, что вообще всякого рода шутки стали нашим основным развлечением на борту во время долгого плавания по реке. Шутить на чужом языке — нелегкий труд. На подготовку очередного выступления мне лично требовалось несколько часов. Еще с четверть часа уходило на работу со словарем. Потом я отправлялся на корму, где команда обычно коротала время за кофе, и старательно воспроизводил свой неуклюжий афоризм. Как правило, в ответ на меня смотрели с полным недоумением, и я удалялся, чтобы доработать свое произведение. Обычно после третьего или четвертого захода мне удавалось донести до остальных переполнявшее меня остроумие, и тут уж вся команда громко хохотала. Подозреваю, правда, что такую бурную реакцию вызывала не столько сама острота, сколько желание сделать мне приятное. Как бы там ни было, а, появившись на свет, мой шедевр продолжал жить в течение нескольких дней, повторяясь еще в чьем-нибудь репертуаре для подкрепления собственного остроумия.

Второго механика, по имени Хидуп, мы видели редко, поскольку масинис целыми днями держал его в машинном отделении. Как-то вечером он появился на палубе обритый наголо. От смущения бедняга залился краской; он сидел, поглаживая голый череп, и неловко посмеивался. Разъяснения дал масинис: у Хидупа завелись вши.

Дулла, палубный матрос, прокаленный солнцем высохший старик, занимался главным образом тем, что давал нам уроки малайского языка. Его метод был на уровне лучших европейских достижений в этой области: он не позволял нам говорить на родном языке. Найдя нас на палубе, старик усаживался рядом и с завидным терпением неторопливо вел урок, делая упор на артикуляцию. Тема бесед была произвольной. Мог обсуждаться, например, перечень индонезийской национальной одежды или, скажем, разнообразные качества риса. Занятия неизменно оказывались столь продолжительными, а изложение предмета до того подробным, что уже через несколько минут мы безнадежно теряли нить беседы и только кивали с понимающим видом, повторяя «да, да».

Пятый член команды, боцман Манап, обладал особым чутьем судовождения. Это был красивый молодой человек, обычно державшийся незаметно. Но если ему случалось стоять у штурвала в тот момент, когда на берегу замечали какое-нибудь интересное животное и предстояли съемки, он лавировал среди опасных мелей искуснее, чем кто-либо другой.

Но конечно, самым энергичным человеком на борту был Сабран. Он взял на себя главные заботы о животных, почти всегда готовил еду для нас, а если находил нашу грязную одежду, тут же по собственному почину простирывал ее. Как-то вечером я рассказал ему, что после Калимантана мы хотим отправиться на восток, на Комодо, за гигантскими ящерицами. Глаза Сабрана вспыхнули от возбуждения. Когда я спросил, не хотел бы он поехать с нами, он схватил мою руку и стал водить ею вверх и вниз, как ручкой насоса, в восторге повторяя:

— Это о’кей, туан, это очень о’кей!

Однажды утром Сабран предложил пристать к берегу, где жил один его друг, даяк, по имени Дармо, с которым они когда-то ловили животных. Не исключено, у Дармо есть сейчас что-нибудь интересное, и, может быть, он согласится продать нам свою добычу.

Дармо жил в небольшой свайной хижине, убогой и грязной. Это был старик с длинными волосами, падавшими на лоб неопрятной бахромой. Он сидел перед дверью в хижину и выстругивал какую-то деревяшку. Сабран поднялся к нему и спросил, нет ли каких-нибудь животных. Тот взглянул на своего друга так, как будто они только что расстались, и ответил невыразительным тоном: «Йя, орангутан ада».

При этих словах я одним махом взлетел по бревну и очутился рядом с охотником. Он показал на деревянный ящик, наспех заколоченный сверху бамбуком. Внутри сидел на корточках молодой и очень испуганный орангутан. Я осторожно просунул палец и хотел почесать ему спину, но он с визгом повернулся, норовя меня укусить. Дармо рассказал, что поймал орангутана два дня назад, когда тот наведался на его плантации. В завязавшейся рукопашной схватке Дармо получил хороший укус в руку, а у орангутана остались ссадины на коленях и запястьях.

Сабран от нашего имени начал переговоры, и в конце концов старик уступил свою добычу за весь оставшийся у нас запас соли и табака.

После того как мы доставили орангутана на «Крувинг», нам первым делом надо было пересадить его в более просторную и удобную клетку. Мы поставили ее вплотную к ящику, открыли дверцу и с помощью грозди бананов заманили нашего дорогого звереныша в его новое жилище.

Орангутан оказался самцом не более двух лет от роду. Мы назвали его Чарли. Первые два дня мы к нему совершенно не подходили, предоставив ему возможность спокойно обжиться на новом месте. На третий день я приоткрыл дверцу клетки и осторожно просунул руку. Чарли тут же схватил мои пальцы и оскалил желтые зубы. Я не менял позиции, и в конце концов он позволил почесать себя за ухом, а потом и погладить по круглому брюшку. За такое великодушие я угостил его сгущенным молоком. Немного погодя я повторил маневр, Чарли вел себя так покладисто, что я совсем осмелел и предложил ему сгущенку на кончике пальца. Он подобрал толстые подвижные губы и шумно всосал липкое угощение, не причинив мне ни малейшего вреда.

В тот день я почти не отходил от клетки Чарли, тихо беседуя с ним и почесывая ему спину сквозь решетку. К вечеру он уже доверял мне настолько, что разрешил осмотреть свои раны. Я осторожно взял теплую ладонь, распрямил его волосатую руку и щедро наложил антисептическую мазь на расцарапанное запястье. Чарли внимательно и серьезно наблюдал за происходящим. Мазь на вид почти не отличалась от сгущенки, и не успел я закончить процедуру, как мой пациент слизнул привлекательное лекарство. Кое-что, правда, осталось, и я надеялся, что толк от врачевания все же будет.

Нас всех поразила быстрота, с которой Чарли освоился в новых условиях. Вскоре он уже не только благосклонно принимал мои нежности, но и активно к ним стремился. Если я проходил мимо его клетки, не останавливаясь поболтать, он резко кричал мне вслед. Часто, когда я занимался птицами, щебетавшими в соседней клетке, снизу сквозь решетку просовывалась длинная волосатая рука и тянула меня за брюки. Чарли требовал к себе внимания так настойчиво, что мне приходилось одной рукой кормить птиц, а другой пожимать его черные шишковатые пальцы.

Мне очень хотелось приучить нашего орангутана к прогулкам. Однажды я специально на все утро оставил дверцу его клетки открытой, но Чарли не пожелал выходить. Он, очевидно, вовсе не считал свою клетку тюрьмой. Она была его домом, а палуба казалась ему неведомым миром, который настораживал и приводил в замешательство. Чарли продолжал сидеть внутри с выражением торжества на темно-коричневом лице, моргая своими желтыми веками.

Я попытался выманить его, показывая банку с теплым сладким чаем, к которому он уже успел пристраститься. Увидев угощение, Чарли принял выжидательную позу, полагая, что я тут же вручу ему лакомство, но я поставил банку у дверцы, с наружной стороны клетки, и он раздраженно завизжал. Потом придвинулся к выходу и осторожно выглянул наружу. Я медленно отодвигал банку до тех пор, пока мой орангутан не ступил на палубу. Держась одной рукой за дверцу, он наклонился к банке и стал пить, а когда кончил, мгновенно забросил себя обратно в клетку.

На следующий день я опять распахнул дверцу, и на этот раз Чарли вышел без всякого принуждения. Он залез на клетку, и я немного поиграл с ним. Я щекотал ему под мышками, а он лежал на спине, скаля зубы в беззвучном смехе. Через несколько минут это занятие ему наскучило, и он перекинулся на палубу. Первым делом Чарли обследовал все клетки, задумчиво просовывая пальцы сквозь решетки. Подойдя к клетке Бенджамина, он подцепил с пола тряпку, и медвежонок, решив, что пришли его кормить, закатил такой рев, что Чарли поспешно ретировался. Продолжая обход, он оказался возле клетки с висячими попугаями и, прежде чем я успел вмешаться, умудрился стащить у них порцию риса. Затем его заинтересовали многочисленные предметы, разбросанные на палубе. Он поднимал все подряд и подносил к своему маленькому толстенькому носу, чтобы определить степень их съедобности.

Я решил, что на первый раз хватит, но Чарли не желал возвращаться и все время от меня ускользал. Ребра еще здорово ныли, и я никак не мог за ним угнаться. Масинис веселился вовсю, наблюдая, как я с проворностью дистрофика преследую орангутана и пытаюсь командирским тоном призвать его к повиновению. В конце концов пришлось прибегнуть к испытанному способу: я показал Чарли яйцо и положил его в клетку, подальше от дверцы. Чарли, не теряя достоинства, забрался внутрь, вскрыл скорлупу зубами и аккуратно высосал яйцо до последней капли.

С этого дня полуденные прогулки Чарли стали на корабле обычным делом. Команда очень полюбила нашего питомца, но все же обращалась с ним осторожно. Если молодой орангутан начинал дурно себя вести, они не решались его утихомирить, а ждали нашего вмешательства. Когда «Крувинг» подходил к причалам Самаринды, Чарли восседал в рулевой рубке на плече у Па с видом заправского штурмана.

Наше путешествие по Калимантану подошло к концу. Через сутки в Сурабаю отправлялось крупное торговое судно «Каратон», и теперь предстояло нелегкое дело: переправить на борт багаж и всех животных. Своих сил было явно недостаточно, а просить членов команды «Крувинга» исполнить унизительную работу носильщиков мы не решались, боясь их обидеть. Поэтому мы были глубоко тронуты, когда вечером к нам подошел Манап и сообщил с грубоватой неловкостью, что Па получил от портовых властей разрешение подойти к «Каратону» и, если мы желаем, он и его товарищи перегрузят на корабль все наше снаряжение.

Было приятно смотреть, как охотно они работали, перетаскивая груз через высокий борт «Каратона» и весело выкрикивая прощальные слова нашим животным. Наконец все клетки под наблюдением Сабрана выстроились в спокойном углу на шлюпочной палубе, а багаж надежно разместился за запертой дверью нашей каюты. Когда настал последний момент, вся команда «Крувинга» — Па, Хидуп, масинис, Дулла и Манап — выстроилась в коридоре для прощания. Каждый по очереди сердечно жал нам руку и желал счастливого пути, и мы искренне ощущали грусть расставания.

Глава восьмая Опасное путешествие

Мы благополучно прибыли в Сурабаю, и теперь нам предстояло осуществить главную цель всей экспедиции — посетить остров Комодо. В цепи островов, протянувшихся на тысячу миль от Явы до Новой Гвинеи, Комодо — пятый по счету, и лежит он как раз посередине. Мы предполагали, что попасть на Комодо — проблема не из простых, и теперь убедились, что это действительно так. Никто из знакомых правительственных чиновников не мог ничем помочь, и мы решили действовать самостоятельно.

Служащие пароходства впервые слышали о таком острове, и нам пришлось обратиться к карте, висевшей на стене. Мы указали клерку на крохотное пятнышко между крупными островами Сумбава и Флорес. Практически все пересекавшие карту черные линии — маршруты судов — как нарочно обходили стороной это место, и только одна обещала какую-то надежду. Она подходила к Сумбаве и дальше мимо Комодо шла к Флоресу. Оба порта захода — на Сумбаве и Флоресе — находились не слишком далеко от Комодо.

— Это судно, — спрашивал я, показывая на притягательную черную линию, — когда оно пойдет?

— Следующий раз, туан, — бодро отвечал услужливый клерк, — месяца через два пойдет.

— К тому времени, — вставил Чарльз, — лондонский туман уже сотрет с нас индонезийский загар.

— А нет ли в Сурабае, — продолжал я, не обращая внимания на этот всплеск неуместного пессимизма, — какого-нибудь небольшого судна, которое мы могли бы зафрахтовать прямо до Комодо?

— Нет, — отвечал клерк, — а если бы было, все равно не нанять. Это очень-очень хлопотно. Полиция, таможня, военные — они не дадут разрешения.

Служащие авиакомпании оказались несколько более осведомленными. У них мы выяснили, что если полететь на север, до Уджунгпанданга, то можно попасть на маленький самолет, который раз в две недели совершает рейс до Тимора, делая остановку в Маумере, на Флоресе. Остров Флорес конфигурацией напоминает банан длиной в двести миль. Маумере находится в сорока милях от его восточной оконечности, а Комодо — в пяти милях от западной. Судя по карте, через весь остров проходит дорога. Если в Маумере нам удастся нанять машину, пусть хоть грузовик, проблема будет решена.

Мы разыскали в Сурабае нескольких человек, которые слышали о Маумере, но сами там никогда не бывали. Наиболее достоверной информацией располагал один китаец, дальний родственник которого владел в Маумере магазинчиком.

— Как вы думаете, — спросил я его, — много ли там автомобилей?

— Много, много, я уверен. Пожалуйста, если хотите, я пошлю телеграмму своему шурину Чат Сену. Он все устроит.

Мы выразили ему самую сердечную признательность.

— Все просто, — объяснил я Даану вечером, — мы летим в Уджунгпанданг, пересаживаемся на самолет до Маумере, отыскиваем там шурина нашего китайского приятеля, нанимаем грузовик, едем две сотни миль на другой конец Флореса, находим лодку или что-нибудь в этом роде, пересекаем пятимильный пролив и попадаем на Комодо. А там остается только поймать дракона.

Уджунгпанданг оказался на осадном положении. Большая часть Сулавеси находилась в руках мятежников, которые время от времени спускались с гор и нападали на транспорт. В аэропорту было полно вооруженных солдат. После тщательного досмотра на таможне нам разрешили провести ночь в городе. Утром мы вернулись в аэропорт, сели в двенадцатиместный самолет и полетели дальше, теперь уже на юго-восток. Под нами лежала бесконечная россыпь крошечных островков, напоминавших божьих коровок: коричневые от выгоревшей травы, с зелеными точками пальм, они уютно устроились в жемчужных кольцах коралловых пляжей. За неровной линией прибоя всевозможными оттенками сверкали зеленые коралловые мелководья, а дальше, где морское дно обрывалось в пучину, море опять становилось переливчато-синим. Островки сменяли друг друга непрерывной чередой, и каждый следующий точь-в-точь походил на предыдущий. Точно так же, думал я, выглядит, наверное, и Комодо, но лишь ему и ближайшим к нему островкам суждено было сохранить на Земле гигантских ящериц.

Самолет жужжал и жужжал в безоблачном небе, между сапфировым морем и топазовым солнцем. Через два часа впереди из туманного горизонта возникли высокие горы. Это был Флорес. Мы стали снижаться, и устланное коралловым ковром море заскользило под нами со всевозрастающей скоростью. Мы прошли над берегом и увидели в отдалении могучие конусы вулканов, потом под крылом мелькнули хижины, обступившие большую белую церковь, и через несколько мгновений самолет уже катил по тряскому травяному полю.

Небольшое казенное строение было единственным признаком того, что мы приземлились не на случайном лугу, а на действующем аэродроме. Перед зданием стояла группа людей и наблюдала за нашей посадкой, а рядом — о чудо! (мы чуть не подпрыгнули от радости) — стоял грузовик. В приподнятом настроении мы прошли в здание аэровокзала, но никто не бросился нам навстречу. Внутри находилось человек десять мужчин в саронгах, почти все курчавые и с плоскими носами. На нас они смотрели без особой заинтересованности. Внешне они заметно отличались от прямоволосых и приземистых жителей Явы и Бали. Обитатели Флореса были ближе к папуасам Новой Гвинеи и меланезийцам Океании. В зале оказалась девушка — служащая авиакомпании — в фуражке и клетчатой шотландской юбке, выглядевшей здесь довольно странно. Она немедленно принялась заполнять какие-то документы. Прикатили и выгрузили на пол наш багаж. Мы суетились возле него, все еще надеясь, что Чат Сен опознает нас по броским наклейкам, но никто из зрителей на это не среагировал.

— Здравствуйте, — обратился я громко по-индонезийски ко всем присутствующим. — Туан Чат Сен?

Курчавая публика, задумчиво рассматривавшая наш багаж, перевела взгляды на нас. Кто-то захихикал. Девушка в шотландской юбке, размахивая бумагами, торопливо пошла на летное поле.

Мужчины продолжали созерцать нас, а потом один из них, надев форменную фуражку, представился таможенным чиновником и указал на багаж:

— Ваше, туан?

Я весь просиял и разразился на индонезийском языке речью, которую репетировал про себя в самолете во время всего полета.

— Мы англичане. Из Лондона. К сожалению, по-индонезийски мы говорим еле-еле. Мы приехали снимать фильм. У нас много документов. От министерства информации в Джакарте, от губернатора Малых Зондских островов в Сингарадже, от индонезийского посольства в Лондоне, от британского консула в Сурабае.

Перечисляя все эти высокие инстанции, я вручал таможеннику соответствующие бумаги — письмо или пропуск. Он набрасывался на них, как голодный на деликатесы. Пока он их переваривал, в открытую дверь торопливо вошел толстый потный китаец. Он протянул к нам обе руки, расплылся в широкой улыбке и обрушил на нас стремительный поток индонезийской речи.

Я уловил смысл первых фраз, но дальше ничего разобрать не мог. Дважды я пытался прервать его красноречие собственными репликами («Мы — англичане, из Лондона. К сожалению, по-индонезийски мы говорим еле-еле»), но без всякого результата. Я смотрел на него как зачарованный, а он безостановочно продолжал свои непостижимые излияния. На китайце были мятые мешковатые брюки защитного цвета и такая же рубашка; он то и дело вытирал пот со лба носовым платком в красный горошек. Меня очень заинтересовал именно его лоб, а точнее, тот факт, что волосы над ним были выбриты на добрый десяток сантиметров. От этого вид у китайца получался не такой, каким замыслила его природа, и я старался представить себе оригинал. Его черные волосы, жесткие, как сапожная щетка, явно должны были распространяться ближе к роскошным бровям. Мои размышления прервала внезапная тишина: китаец замолк.

— Мы англичане, — вступил я поспешно, — из Лондона. К несчастью, по-индонезийски мы говорим еле-еле.

Таможенник тем временем закончил изучать наши документы и стал чертить мелом какие-то закорючки на багаже. Чат Сен сиял.

— Лосмен! — закричал он.

Видя, что я не понимаю, китаец прибегнул к классическому британскому приему обращения с не владеющими языком иностранцами, то есть повел себя так, словно мы глухие.

— Лосмен! — заорал он мне прямо в ухо.

Прием подействовал — я вспомнил значение этого слова. Вчетвером мы потащили багаж наружу, к грузовику, который, как оказалось, действительно принадлежал Чат Сену. Трясясь по дороге к городу, мы вынуждены были молчать, ибо жуткий рев мотора делал всякие разговоры абсолютно невозможными.

Лосмен, подобно всем остальным гостиницам в маленьких городах Индонезии, представлял собой ряд темных цементных камер с общей верандой. В каждой камере имелся дощатый прямоугольник, служивший кроватью, на котором лежал тощий свернутый матрас. Мы сложили свои вещи и вернулись к Чат Сену.

Потребовался час работы со словарем, чтобы уяснить ситуацию. Оказалось, что единственным в Маумере механическим транспортным средством был грузовик Чат Сена и его только что подготовили к двадцатимильному путешествию на восток, в деревню Ларантука. Мы же стремились на запад. В Ларантуке машину предстояло еще с недельку обласкать, прежде чем отважиться на обратный путь в Маумере. О каком-либо насилии над техникой не могло быть и речи. Чат Сен улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал:

— Забудьте о грузовике.

Чарльз, Сабран и я мрачно переглянулись.

— Забудьте о нем, — повторил Чат Сен, — есть идея получше. Разноцветные озера острова Флорес. Очень известные. Очень красивые. Очень близко. Забудьте о ящерицах. Снимайте озера.

Мы отклонили это предложение. Итак, оставался только морской путь. Может быть, в Маумере найдется какое-нибудь небольшое моторное суденышко? Чат Сен энергично затряс головой. Но тогда, может быть, маленькая рыбацкая прау?

— Может быть, — ответил Чат Сен, и, прежде чем мы смогли как следует выразить ему свою благодарность, он укатил на дребезжащем грузовике разыскивать для нас лодку.

Вернулся наш благодетель поздно вечером, сияя и утирая пот платком. Весь рыболовный флот ушел в море, но, к счастью, в порту нашлась одна-единственная прау, и он привез на переговоры ее капитана. Это был мужчина с длинными неопрятными волосами, в саронге и черной пичи, с хитроватым выражением лица. Он предоставил Чат Сену вести переговоры, а сам сидел молча, уставившись в пол, время от время кивая в знак согласия.

Мы знали, что в направлении от Маумере к Комодо дуют пассаты, и считали, что с их помощью прау без труда дойдет до Сумбавы, где можно сесть на самолет. Капитан кивнул, и теперь оставалось договориться о цене. Торговаться вряд ли имело смысл, так как и Чат Сен и капитан прекрасно понимали, что мы полны желания добраться до Комодо и что прау — наша единственная надежда. Мы согласились на непомерную цену, и капитан ушел чрезвычайно довольный, сказав, что к завтрашнему дню будет готов.

Дел оставалось много. С утра мы нанесли визит местной полиции, умиротворили портовую таможню, сдали обратные билеты, а потом наведались в продуктовый магазин Чат Сена. Ассортимент пришлось ограничить по той причине, что капитан уже унес большую часть наших наличных средств. Кроме того, пришлось еще отложить некоторую сумму на непредвиденные расходы: ведь одному Богу известно, что готовит нам предстоящее путешествие. Все же кое-какую роскошь мы себе позволили: несколько банок мясных консервов и сгущенного молока, немного сушеных фруктов, большую банку маргарина и с полдюжины плиток шоколада. Но основным нашим приобретением стал объемистый мешок риса, ибо Чат Сен заверил, что именно этот продукт, да еще при обилии свежей рыбы, которую наловит капитан, позволит нам припеваючи жить не одну и не две недели.

Со всеми покупками мы прибыли в порт после обеда, но капитана не обнаружили. Чат Сен представил нас остальным членам команды прау — двум мальчишкам лет по четырнадцати, тоже прямоволосым, с резкими чертами лица. Одного звали Хасан, другого — Хамид. Заправив свои клетчатые саронги в алые шаровары, они помогли нам погрузить багаж.

Прау оказалась на удивление крохотным одномачтовым суденышком — всего семь с половиной метров в длину. Два паруса — основной, треугольный грот, и поменьше, фок, — были укреплены на бамбуковом гике. Позади мачты стояла низкая рубка-каюта с двускатной крышей. В самом высоком месте каюты от пола до потолка было сантиметров девяносто, не более, и проникнуть внутрь мы могли только на четвереньках. Полом служила бамбуковая циновка, положенная поверх трех деревянных поперечин. Циновку свернули, и под ней обнаружилось зияющее пространство — трюм. Мы передали туда все наше снаряжение, и его уложили на куски кораллов, служивших балластом, а заодно выполнявших роль твердой подставки для наших вещей. Это было отнюдь не лишним, так как в трюме плескалась грязная вода. Оттуда шел тошнотворный запах испортившейся солонины, затхлой воды и гнилого ореха кола. Мы с облегчением глотнули свежего воздуха, когда погрузка закончилась.

Капитан явился к вечеру. Мы от души поблагодарили Чат Сена, не перестававшего вытираться платком, мальчики подняли паруса, и прау с капитаном у румпеля пустилась в путь.

Вечер выдался на славу, и наше суденышко лихо неслось по волнам, подгоняемое свежим ветром. Чарльз предпочел спать на носу, а я, Сабран и мальчики устроились на ночь в каюте, на бамбуковой циновке. Трудно было сказать, кто остался в выигрыше. Чарльз подвергал себя риску пробудиться под небесным душем или получить затрещину от гика, который при любом маневре проходил в тридцати сантиметрах над его головой. Но в то же время он мог наслаждаться свежим воздухом, чего нельзя было сказать о нас, стиснутых в зловонной каюте. Но никто и не думал ворчать: пусть в тесноте, пусть в неудобстве, но мы двигались к цели.

Проснувшись, я по движению лодки понял, что ветер стих. Через дверь каюты был виден Южный Крест, сверкавший на безоблачном небе. Внезапно тишину снова нарушил разбудивший меня звук: отвратительный хруст, при котором вся прау затряслась и накренилась. Пришлось выползти на палубу. Чарльз стоял у борта и вглядывался в воду.

— Мы сидим на рифе, — объявил он бесстрастно.

Я окликнул капитана, сгорбившегося у румпеля. Он не шевелился. Я быстро перебрался на корму и стал его трясти. Он открыл глаза и посмотрел на меня осуждающе.

— Адух, туан, — произнес он, — так делать не надо.

— Да вы посмотрите! — вскричал я, возбужденно показывая за борт. В этот миг снова раздался мерзкий хруст, и лодка задрожала. Капитан постучал себя по правому уху.

— Это у меня плохой, — сказал он обиженным тоном. — Я слышать не хорошо!

— Мы сели на риф! — закричал я в отчаянии. — Это тоже не хорошо!

Капитан нехотя встал на ноги и разбудил свою команду. Втроем они взяли длинный бамбуковый шест, лежавший вдоль борта, и стали отталкиваться от кораллового рифа. Светила луна. Вода была как бы расшита яркими фосфоресцирующими стежками, и всякий раз, когда легкая волна поднимала и опускала лодку, вокруг разливалось зеленоватое свечение.

Минут через десять мы сошли с рифа и мягко закачались на глубокой воде. Мальчики вернулись в каюту и улеглись спать. Капитан пристроился у румпеля, завернулся в саронг и продолжил прерванный сон.

Этот эпизод нас сильно обеспокоил. Одно дело — при полном штиле мирно покачиваться в открытом море, совсем другое — наскочить на риф, что, как я знал из книг, неминуемо ведет к кораблекрушению. Мое доверие к капитану пошатнулось. Спать расхотелось, и мы с Чарльзом больше часа сидели на палубе, беседуя. Впереди, на горизонте, вырисовывались неясные очертания довольно большого острова. Паруса чуть слышно шелестели над нами, прау то поднималась, то опускалась в такт легкой волне. Где-то наверху, с мачты, вдруг подал голос маленький геккон^[5]. В конце концов мы все же отправились спать.

За ночь, судя по положению острова на горизонте, мы не продвинулись вперед ни на дюйм. Не лучше обстояло дело и днем: прау только медленно поворачивалась на синей зеркальной глади. Мы с Чарльзом сидели, сердито уставившись на маячивший перед нами остров, курили и бросали окурки в неподвижную воду, Хасан и Хамид спали, капитан лежал на своем месте у румпеля, заложив руки за голову и уставившись в небесную бесконечность. Время от времени он вдруг испускал пронзительный вопль. Надо полагать, так капитан пел, во всяком случае другого объяснения этим звукам я не нашел. С наступлением темноты мы отправились спать все при том же абсолютном спокойствии окружающих нас стихий. Ничего не изменилось и наутро: ненавистный остров торчал на прежнем месте. Вчерашние окурки плавали у самого борта, и это нагоняло еще большую тоску. Капитан возобновил свои вокальные упражнения, которые еще вчера стали действовать мне на нервы. Чарльз и я весь долгий день просидели на жгучем солнце, свесив ноги в теплую воду и мрачно глядя на бессильно поникшие паруса, а Сабран коротал время за стряпней. Наши запасы пресной воды хранились в большом глиняном кувшине, привязанном снаружи к стенке каюты. Он был закрыт блюдцем, но все равно вода в нем кишела комариными личинками. К тому же палящее солнце сделало ее отвратительно теплой, и мы, наверное, не рискнули бы к ней притронуться, если бы не Сабран. Он вскипятил воду, растворил в ней несколько дезинфицирующих таблеток, добавил сахар и кофейный порошок, и напиток получился вполне приличным и безвредным. Да и в горле у нас к тому времени пересохло так, что привередничать не приходилось. Но аппетит мой был полностью подавлен однообразной пищей, и, когда Сабран в четвертый раз подряд предложил пустой отварной, без всякой приправы рис, я не выдержал и отправился к капитану. Он все так же лежал на корме и спазматически выдавливал из себя какие-то песенные отрывки.

— Друг, — обратился я к нему, — мы сильно проголодались. Не наловите ли рыбки?

— Нет, — ответил капитан.

— Почему?

— Крючков нету, лески нету.

— Но туан Чат Сен сказал, что вы рыбак!

Капитан скривился в ухмылке.

— Нет, — буркнул он.

Такой оборот дела не только лишил нас надежды на более разнообразное меню, но и порождал всякого рода подозрения. Если наш капитан не рыбак, то кто же он? Я еще поприставал к нему с вопросами, но так и не смог получить никакой дополнительной информации. Пришлось вернуться на нос и присоединиться к Чарльзу, сидевшему перед полной кастрюлей простого отварного, без всякой приправы риса.

После еды мы с Чарльзом укрылись от невыносимого солнца в каюте и лежали там полуголые, потея на жестких бамбуковых жердях. Из оцепенения меня вывело какое-то неясное пыхтение и фырканье. Высунувшись, я увидел в метрах в трехстах от прау крупную стаю дельфинов. Пространство размером с футбольное поле пенилось и сверкало фонтанами брызг, когда дельфины с присущей им жизнерадостностью вылетали из воды, демонстрируя свои воздушные пируэты. Менее энергичные высовывали из воды только морду и прочищали легкие через дыхало, издавая громкий храп.

Вначале дельфины шли стороной, но потом изменили курс, подошли к нам и окружили прау. Мы перегнулись через борт и смотрели, как они играют, волнуя прозрачную зеленую воду. Дельфины были теперь так близко, что мы хорошо видели их вытянутые клювообразные морды, большие темные дыхала на темени и лукавые глаза, глядящие на нас насмешливо и удивленно.

Минуты две дельфины резвились вокруг прау, а затем, пыхтя и брызгаясь, стали удаляться в сторону острова, который по-прежнему маячил на горизонте. Мы с сожалением проводили их взглядом и опять остались одни посреди оцепеневшего моря. К вечеру паруса слегка зашевелились, и, посмотрев за борт, я обнаружил, что мусор уже находится довольно далеко от кормы. Вскоре бриз превратился в крепкий ветер, а когда солнце коснулось горизонта, мы уже вовсю мчались по разыгравшемуся морю. Большие волны, настигая нас, поднимали корму суденышка так, что бушприт глубоко зарывался в воду. Когда волна проходила, нос прау взмывал вверх, а с ним взлетал и промокший фок. Ночью, пристроившись в каюте, я слышал, как гик ходил ходуном с таким скрежетом и визгом, какие впору ожидать только от нализавшегося тромбониста. Мне же эти звуки казались дивной музыкой.

Весь следующий день попутный ветер дул не стихая. Слева по борту на горизонте тянулся берег Флореса. Перед носом прау проносились стайки летучих рыб. Они внезапно появлялись в толще волны, взрывались фейерверком на ее гребне и, распустив синие с желтым грудные плавники, пролетали метров двадцать, резкими зигзагами обходя волны. Если же рядом с прау оказывалась крупная стая этих изумительных созданий, то у нас просто рябило в глазах от их стремительных и замысловатых движений.

Мы вспомнили, что должны запечатлеть наше морское путешествие, и Чарльз достал из трюма камеру, приготовил ее к действию и направил на капитана. Тот в полудреме сидел на юте, привалившись к румпелю и закрывшись от солнца саронгом, и неплохо смотрелся на фоне пенистых волн, которые то вздымались, то исчезали за кормой.

— Друг, — окликнул я его, — хотите фото?

Капитан вздрогнул и очнулся.

— Нет, нет! — В тоне его была явная неприязнь. — Фото не надо. Не согласен.

Капитан становился для нас все большей загадкой. Из всех индонезийцев, которых мы встречали, он был первым, кто не обрадовался возможности иметь свой портрет. Мы явно делали что-то не так, но в чем заключалась наша бестактность — я не мог понять. Чарльз стал искать другие объекты для съемки, а я попытался исправить неловкость с помощью светской беседы.

— Хороший ветер, — сказал я, вызывая капитана на диалог и взглядом указывая на белоснежные паруса, раздувавшиеся на фоне синего безоблачного неба.

Капитан хмыкнул, сузил глаза и устремил взгляд вдаль.

— С таким ветром мы завтра дойдем до Комодо? — не отступал я.

— Может быть, — ответил капитан.

Он помолчал, шмыгнул носом и издал пронзительный вопль. Я принял это за знак окончания беседы и вернулся на нос прау.

Наступила наша четвертая ночь в море, и я надеялся, что мы уже недалеко от Комодо. Засыпая, я был почти уверен, что завтра наконец собственными глазами увижу вожделенный остров. Но наутро никто не встретил меня радостной вестью; вдоль южного горизонта неровной полосой по-прежнему тянулся Флорес.

Капитана я нашел в его обычном полусонном состоянии, но на новом месте — у рубки, где он устроился в лежавшей на боку долбленке.

— Друг, — обратился я к нему, — сколько еще часов нам плыть до Комодо?

— Не знаю! — ответил капитан недовольным тоном.

— А вы раньше бывали на Комодо? — продолжал я допытываться, стараясь выудить из него хоть какие-нибудь сведения.

— Белум, — услышал я в ответ.

Такого слова я не знал. Пришлось лезть в каюту за словарем. «Белум» переводилось как «нет еще», и у меня зародилось ужасное подозрение. Пока я выбирался из каюты, капитан снова заснул.

Я легонько похлопал его по плечу.

— Капитан, вы знаете, где находится Комодо? — спросил я.

Он устроился поудобнее.

— Я не знать. Туан знать.

— Туан, — произнес я громко и решительно, — не знает.

Кажется, мое сообщение произвело впечатление на капитана, и с возгласом «Адух!» он принял вертикальное положение.

Я сбегал в каюту за картами и позвал Чарльза, который в тот момент снимал крупным планом живописное буйство парусов.

Одна из двух наших карт была мелкомасштабной и изображала всю Индонезию, где Комодо выглядел крошечным, не более трех миллиметров, пятнышком. Эту карту мне удалось выпросить в пароходной компании. Вторую, крупномасштабную карту я перерисовал из одной научной монографии. На ней Комодо и соседние островки были представлены в мельчайших подробностях, а сбоку виднелся кончик Флореса. Мы показали капитану карту Индонезии.

— Где, по вашему мнению, мы сейчас находимся?

— Не знаю.

— Может быть, он вообще в картах не разбирается, — предположил Чарльз.

Я стал медленно обводить пальцем каждый остров, старательно произнося его название.

— Понятно? — интересовался я вкрадчиво каждый раз.

Капитан энергично кивал. Потом ткнул пальцем в Калимантан и уверенно сказал:

— Комодо.

— Нет, — резюмировал я печально. — К сожалению, нет.

Прау продолжала путь при стихающем ветре, и вели ее теперь мы с Чарльзом. Днем ориентиром нам служило солнце, а ночью мы уповали на Южный Крест. Мы слегка изменили курс и подошли ближе к земле. Береговой ландшафт изменился. Вчера он был гористым, с глубокими лесистыми ущельями, сбегавшими к ровной прибрежной полосе, где покачивались кокосовые пальмы. Теперь же горы уступили место низким округлым холмам с побуревшей от солнца травой и редкими пальмами, похожими на гигантские зеленоватые булавки. Несмотря на эти перемены, мы считали, что по-прежнему идем вдоль Флореса. Скорее всего, так оно и было: вряд ли за ночь прау успела проскочить Комодо и выйти к Сумбаве.

В середине дня прямо по курсу в легкой дымке возникло какое-то скопление мелких островов. Мористее они были совсем крошечными и редкой цепью терялись на северном горизонте. С другой стороны, на юге, острова теснились друг за другом затейливым каскадом отвесных скал, зубчатых конусов и бесформенных глыб. Невозможно было ни разобрать, где кончается один остров и начинается другой, ни разглядеть, что находится впереди — узкий извилистый пролив или глубокая бухта. В этом лабиринте нам предстояло определить, где кончается Флорес и где начинается тот пролив, который должен привести нас к острову Комодо, к его единственной пригодной для якорной стоянки бухте.

Подойдя к островам, мы получили очередной таймаут: ветер стих и прау застыла на зеркальной глади моря. На мелководье под нами тянулись сплошные заросли кораллов, и мы с Чарльзом, надев маски, спустились за борт. Нам случалось плавать под водой и раньше, и поэтому мы были готовы к восприятию совершенно иного физического мира. Но великолепие рифа потрясло нас. Под нами горбились, щетинились и лучились розовые, голубые и белые кораллы. Одни простирались плотными каменными зарослями, над которыми колыхались пурпурные опахала морского веера, другие росли отдельными колониями в виде раскидистых кустов, белых чаш или валунов, испещренных бороздами, похожими на мозговые извилины. Проплывая мимо гигантских актиний, мы отказывались верить в реальность их размеров и завороженно созерцали метровые сплетения их многоцветных щупалец. Повинуясь воле невидимых течений, они слегка колыхались, словно цветущий луг на ветру.

Ярко-голубые королевские морские звезды сверкали на белом песке меж коралловых замков. Зловещие гигантские моллюски — тридакны — лежали зарывшись на три четверти в песок и, раскрыв волнистые створки, выставляли напоказ свою изумрудную мантию. Я подплыл к одной тридакне и тронул ее палочкой. Створки беззвучно захлопнулись, и палочка оказалась зажатой в крепких тисках. Среди моллюсков и морских звезд лежали черные в розовую крапинку морские огурцы — голотурии. И со всех сторон нас окружали рыбы.

Поначалу жизнь кораллового рифа кажется совершенно беспорядочной, хаотичной, но вскоре начинаешь замечать, что здесь царит свой порядок. Одна из самых ярких рыбок, крошечное создание такой ослепительной голубизны, что кажется светящейся, обитает только в лощинках рифа с разреженными зарослями кораллов. Изумрудная рыба-попугай с желтым мраморным узором на челюстях постоянно держится среди розовых кораллов, ветвистых, как оленьи рога; видно, как она пощипывает крошечным ртом коралловые полипы — свою основную пищу. Изящные зеленые рыбки ходят стайками штук по двадцать. Каждая такая стайка знает свое определенное место на песчаном дне, над которым она и парит. При нашем приближении вся стайка резко уходила в сторону, но когда мы отплывали и оборачивались, то видели рыбок на прежнем месте. Маленькая оранжевая рыбка-клоун бесстрашно сновала среди сплетения щупалец актиний. Любая другая рыбка неминуемо получила бы смертельные ожоги, если бы по неосторожности подплыла к этим щупальцам слишком близко.

Поднявшийся ветер прервал наши подводные исследования, но нам трудно было сразу расстаться с волшебным миром рифа. Мы спустили в воду веревочные петли, ухватились за них и продолжали парить над рифом, медленно двигаясь за прау. Каждый метр скольжения под водой открывал перед нами что-нибудь новое в той удивительной композиции, которую мы едва-едва начали постигать. Но вскоре коралловая стена стала постепенно уходить вниз, а потом вода вдруг из светло-зеленой превратилась в сине-фиолетовую. Морское дно исчезло, и под нами разверзлась бездна. Пришлось возвращаться на борт: в этих глубинах могли быть акулы.

Мы лежали на горячей палубе и изучали карту, пытаясь сопоставить ее мозаику с бесчисленным множеством окружавших нас островков. От капитана по-прежнему было мало проку. Правда, он устроился позади нас, но только затем, чтобы дышать нам в затылки и невнятно бормотать что-то неодобрительное.

В конце концов мы вычленили в натуре сочетание островов, показавшееся нам похожим на одну из комбинаций на карте. Ключом к совмещению послужил островок, который и в море, и на бумаге отличался слегка обособленным положением. Конечно, ошибка не исключалась, но других соответствий нам не удалось найти, и поэтому мы решили считать этот островок отправной точкой дальнейшего маршрута.

Осторожно лавируя, мы подошли к какому-то проходу, который, как мы надеялись, в конечном счете выведет нас к Комодо. Я поинтересовался у капитана, стоит ли нам идти этим проливом, но он только развел руками:

— Может быть, туан. Не знаю.

Оставалось одно — рискнуть.

События последующих трех часов могли стать роковыми для нашей экспедиции. Если бы я подольше поразмышлял над картой, то, наверное, угадал бы подстерегающую нас опасность. Флорес, Комодо и Сумбава составляют часть длинной островной цепи, отделяющей море Флорес от Индийского океана, и поэтому в узких проходах между ними приливо-отливные течения должны обладать чрезвычайной силой. И как раз в такой проход шла теперь наша прау.

Приближались сумерки, свежий ветер надувал паруса, и прау быстро неслась по волнам на юг. Мы были счастливы, полагая, что этой ночью сможем бросить якорь в Комодской бухте. Внезапно сквозь скрип снастей и шум волн послышался грозный рев, и мы увидели, что вода впереди вспенилась и закружилась водоворотами. Налетевший водяной вихрь потряс суденышко от киля до клотика мачты и развернул его на добрых двадцать градусов. Капитан бросился на бушприт, вцепился в снасти и, пытаясь перекрыть рев моря, стал истошно выкрикивать команды Хасану, державшему румпель. Остальные с сумасшедшей поспешностью расхватали бамбуковые шесты и приготовились отталкиваться от рифов.

Сильная качка чуть не сбивала нас с ног, стремительный напор воды рвал шесты из рук, когда мы с отчаянным напряжением отталкивались от рифа. Мы сражались изо всех сил и в конце концов с помощью штормового ветра сумели вырваться из водоворота на более глубокую воду. Но и здесь течение с прежней стремительностью неслось нам навстречу. Только теперь мы по-настоящему осознали происходящее и почувствовали страх. Прау уже не подчинялась нам. Вернуться было невозможно. Пришлось бы свернуть паруса и идти против ветра по воле течения, а это было равносильно самоубийству. Мы обречены двигаться вперед, только вперед. Спустя несколько секунд нос суденышка взметнулся вверх и тут же резко опустился, засасываемый следующим водоворотом.

В течение часа мы бились, не имея ни секунды передышки. К счастью, маленькая осадка прау часто позволяла ей проноситься над подводными рифами, а те, которые поднимались к самой поверхности, были хорошо заметны благодаря пенящимся над ними бурунам. Хасан мастерски обходил их, спасая нас от неминуемой катастрофы. Ветер дул не ослабевая, и мы молились на него: если он изменит нам, прау не совладать с напором прилива.

Вода кипела за кормой, паруса трещали, и казалось, прау птицей летела вперед, но, бросая взгляды на берег, мы видели, что движемся неправдоподобно медленно. Стемнело. Наконец самое узкое место пролива осталось позади, дальше цепь водоворотов как будто редела. И все же мы не рискнули выйти на середину пролива, опасаясь, что в темноте не сможем заблаговременно заметить буруны над рифами. Капитан решил держаться ближе к берегу. Медленно пробиваясь вперед, мы обогнули мыс. Вода и здесь была неспокойной, но по сравнению с той круговертью, которую мы только что проскочили, она казалась тихой. В полном изнеможении я стоял, держась за шест. У меня мелькнула мысль, что мы еще не потеряли шанса добраться сегодня до бухты Комодо. Впереди выступал следующий мыс, и, дойдя до него, мы опять почувствовали сильное течение. Прау качалась, боролась с потоком, но с места не двигалась. Мы опять налегли на шесты, продвинули ее на метр, еще на двадцать сантиметров. Метрах в сорока — пятидесяти впереди вода казалась спокойной, и, если бы удалось пройти этот маленький мыс, можно было бы, наверное, считать наше испытание законченным. Мы работали шестами еще час, потом, выбившись из сил, сдались, и без нашей поддержки ветер, надувавший паруса прау, оказался слабее течения. Судно медленно отнесло под нависшую громаду скал, в крошечную тихую бухточку, и здесь мы бросили якорь. Двое остались караулить с шестами на случай, если прау подойдет слишком близко к скалам, а остальные упали на палубу и тут же заснули. Был ли этот остров островом Комодо, никто из нас не знал.

Глава девятая Остров Комодо

Проснувшись с первыми проблесками зари, я с трудом расправил затекшие конечности и заставил себя подняться на ноги. Чарльз с Хасаном сидели в полудреме, прислонившись к рубке, и все еще держали шесты. Но прилив кончился, и нас уже не могло выбросить на скалы. Появился Сабран с дымящимся котелком солоноватого, хлорированного кофе, и, пока мы, исполненные благодарности, потягивали этот напиток, позади, из-за горизонта, вынырнуло солнце. Теплые лучи согревали наши полуголые тела и освещали три зубчатых островка, стоявших, словно на страже, перед туманной полосой отдаленных горных цепей. Милях в двух слева от нас тянулась береговая линия, немного не доходя до трех островков, она исчезала в море, оставляя узкий проход. По-видимому, это был выход в Индийский океан. А укрывшую нас землю мы в глубине души уже считали островом Комодо, и я всматривался в поросшие травой крутые каменистые склоны с тайной надеждой увидеть бронированную голову притаившегося дракона.

Стояло полное безветрие. Взяв шесты, мы осторожно вывели прау из бухточки и медленно пошли вдоль берега, не рискуя выйти на середину пролива, где пришлось бы вступить в единоборство с сильным течением. Впереди виднелись три островка, и мы двигались к ним, так как, изучив еще раз карту, были уверены, что именно они стерегут вход в Комодскую бухту. До них оставалось не меньше мили, когда киль прау стал задевать дно, и мы вынуждены были ожидать прилива.

Близость цели разжигала наше любопытство, и, спустив на воду крошечную долбленку, мы с Сабраном отправились на разведку.

Шли под самым берегом. Внизу расстилались сплошные заросли кораллов, и часто долбленка скользила над ними всего в нескольких сантиметрах. Время от времени впереди возникали едва выступавшие из воды бугры кораллов-мозговиков. Наскочи долбленка на один из них, и мы вывалились бы прямо на каменный лес острых коралловых рогов. Но Сабран знал свое дело. Он видел опасность заранее и легким движением весла чуть менял курс. Какие-то тонкие рыбешки длиной сантиметров тридцать выпрыгивали перед нами и скользили по воде. Они держали тело под углом в сорок пять градусов к поверхности, а в воде оставался только быстро работающий хвост. Прогулявшись таким способом несколько метров, рыбки падали на воду брюхом вперед и исчезали.

И вот мы у островного трио. Проходим между правым и центральным островами, и перед нами открывается великолепная бухта, окруженная крутыми и неприветливыми горами. Вдали аметистовую воду встречает тонкая белая полоска песчаного пляжа, а над ним, у подножия голых буроватых холмов, что-то темнеет — скорее всего пальмовая роща, скрывающая деревушку. В нетерпении устремляемся мы через глубокую бухту и вскоре различаем на берегу лодку с балансиром, пальмы и несколько серых хижин. Наконец-то мы точно знаем, где находимся: без сомнения, перед нами — Комодо, единственный обитаемый остров во всем этом микроархипелаге.

Под любопытными взглядами ребятишек мы вытащили из воды свой челн и по коралловому песку, усеянному раковинами, пошли в сторону ветхих свайных хижин. У одной из них на корточках сидела старуха. Она вынимала из корзины сморщенные кусочки мякоти моллюсков и длинными рядами аккуратно раскладывала их под палящим солнцем на куске грубой коричневой ткани.

— Доброе утро, — сказал я. — Где живет петингги?

Неожиданное появление двух незнакомых мужчин, казалось, ничуть не удивило старуху. Она откинула длинные седые волосы с морщинистого лица, сощурилась и показала на хижину, которая была чуть больше и крепче остальных. Обжигая босые ноги горячим песком, мы направились к ней вдоль деревни, провожаемые взглядами детишек да нескольких старух. Петингги уже ожидал нас в дверях. Это был старик в элегантном опрятном саронге и белой сорочке, в черной, сдвинутой на лоб пичи. Он одарил нас широкой, но совершенно беззубой улыбкой, пожал обоим руки и пригласил в дом.

Войдя внутрь, мы поняли, почему деревня казалась полупустой: в комнате собрались, по-видимому, все местные мужчины. Они сидели на ротанговых циновках, благо мебель не загромождала это помещение площадью не более пяти квадратных метров. Здесь стоял только массивный, с витиеватой резьбой гардероб, к дверце которого было прикреплено зеркало, все в трещинах и пятнах. Задней стеной комнаты служила ширма, сплетенная из пальмовых листьев, с пришитым внизу куском старой ткани. Она закрывала вход в дальнюю половину хижины, где, как я потом узнал, находилась кухня. Из-за ширмы по очереди выглядывали четыре молодых женских лица. Петингги жестом указал на свободный пятачок в центре комнаты. Когда мы сели, ширма откинулась, и одна из женщин, мягко ступая, медленно направилась к нам. Она шла низко наклонившись, выражая тем самым свое почтение сильному полу, и несла полное блюдо жареных кокосовых лепешек. Поставив блюдо перед нами, она так же бесшумно удалилась, а другая женщина принесла чашки с кофе. Вождь, скрестив ноги, сел напротив нас, и вместе мы отдали должное угощению. После этой продолжительной церемонии знакомства я как мог объяснил, кто мы и зачем явились. Не находя подходящего малайского слова, я оборачивался к Сабрану, и он немедленно приходил мне на помощь. Иногда лингвистическая находчивость изменяла нам обоим и приходилось прибегать к поспешной консультации друг с другом на нашем собственном жаргоне. А бывало и так, что я вдруг без всякого содействия выдавал какое-нибудь новое для себя слово или даже целую фразу, и тогда Сабран весь сиял от восторга и шептал мне по-английски:

— Эта очень, очень о’кей.

Вождь согласно кивал и дружелюбно улыбался. Я пустил по кругу пачку сигарет и, выждав еще с полчаса, решил, что не проявлю бестактности, если упомяну теперь о нашей прау, сидящей на мели в нескольких километрах от деревни.

— Туан, — сказал я, — может быть, кто-нибудь из твоих людей пойдет с нами и проведет лодку через рифы?

Вождь выразил полное согласие — и кивками и улыбкой.

— Халинг, мой сын, поможет вам.

Однако петингги, по-видимому, не считал это дело не терпящим отлагательств, и, когда появились новые чашки кофе, он сменил тему беседы.

— Я болеть, — объявил он, протягивая сильно опухшую левую руку, вымазанную какой-то белой грязью. — Я лечусь так, но не помогает.

— На прау у нас много-много хороших лекарств, — сказал я, надеясь вернуть его к нашей насущной проблеме. Он мягко кивнул и попросил разрешения взглянуть на мои часы. Я отстегнул их, вручил петингги, и тот после внимательного осмотра пустил их по кругу. Каждый из присутствующих восхищенно оглядывал часы и прикладывал их к уху.

— Очень хорошо, — сказал вождь, — мне нравится.

— Туан, — ответил я, — я не могу их отдать. Эти часы подарил мне мой отец. Но, — добавил я значительно, — на прау есть подарки.

Появилась новая порция кокосовых лепешек.

— Ты делать фото? — спросил петингги. — Тут был француз. Он делать фото. Мне очень нравится.

— Ну, конечно, — ответил я, — у нас на прау есть аппарат. Вот привезем его сюда и будем делать фото.

Наконец петингги посчитал, что продолжительность нашей первой встречи вполне отвечает требованиям этикета. Беседа закончилась, и все высыпали на пляж, где петингги указал на лодку с балансиром.

— Лодка моего сына, — пояснил он и с тем удалился.

Халинг ушел сменить свой праздничный наряд на рабочий костюм. Только через два часа после нашей высадки на остров мы наконец столкнули лодку в воду. В поход отправилось еще шестеро желающих. Мы установили бамбуковую мачту, подняли косой парус и понеслись по волнам, подгоняемые хорошим попутным ветром.

Пока мы отсутствовали, Чарльз, как оказалось, времени даром не терял и успел заснять разнообразные виды острова. По всей носовой части прау были разложены объективы и камеры, и островитяне, оказавшись на борту, тут же принялись с восторгом хватать диковинные предметы. Мы попытались объяснить им, что, к сожалению, этого делать нельзя, но слова не возымели действия. Тогда мы поспешно упаковали свои драгоценности и убрали их в трюм. Тем временем наши гости переместились на корму. Мы застали их весело болтающими с капитаном и Хасаном. Халинг держал нашу драгоценную банку с маргарином; я хорошо помнил, что она была на три четверти полной.

Сын вождя поскреб пальцами дно банки, извлек кусочек маргарина и наложил его на свои длинные черные волосы. Я посмотрел на остальных: одни, как и Халинг, занимались своей прической, другие непринужденно облизывали пальцы. Банка была пуста. Мы лишились всех своих запасов кулинарного жира и даже не могли теперь разнообразия ради превратить рис отварной в рис обжаренный. Я чуть не разразился гневной тирадой, но вовремя понял, что это бесполезно.

Вместо меня заговорил Халинг.

— Туан, — обратился он ко мне, поглаживая волосы жирными пальцами, — а расческа у тебя есть?

Вечером прау мирно покачивалась на якоре у деревни, а мы сидели в хижине петингги и обсуждали наши дальнейшие планы. Главной темой разговора были, разумеется, вараны, или буайя — сухопутные крокодилы, как называл их петингги. Он сказал, что буайя на острове очень много, иногда они даже заходят в деревню и роются в отбросах. На мой вопрос, нет ли в деревне человека, когда-нибудь охотившегося на варанов, старик энергично затряс головой. Буайя совсем не так хороши на вкус, как дикие свиньи, которых на острове множество, и поэтому зачем же их убивать? И кроме того, добавил петингги, эти звери небезопасны. Всего несколько месяцев назад один человек наткнулся на буайя в густых зарослях. Чудовище сшибло его с ног мощным ударом хвоста, потом развернулось и стало терзать несчастного. Когда беднягу нашли, он был так искалечен, что вскоре умер.

Мы спросили петингги, чем можно заманить дракона, чтобы хорошенько его поснимать. На этот счет у старика не было никаких сомнений. Буайя обладает прекрасным нюхом, сказал он, и на запах тухлого мяса придет издалека. Петингги сегодня же велит зарезать двух козлов, а завтра Халинг отнесет их на другую сторону залива, где буайя обитают во множестве, и все будет в порядке.

Ночь выдалась ясной. Южный Крест сверкал над зубчатым силуэтом Комодо. Мы уютно устроились на палубе прау, только покончив с ужином, в котором впервые за последние шесть дней не было ни зернышка риса. Хвала Сабрану! Он сумел раздобыть в деревне две дюжины крошечных куриных яиц и приготовил роскошную яичницу, подав к ней прохладное, слегка шипучее кокосовое молоко. Мы с Чарльзом лежали на носу прау, заложив руки за голову и глядя на незнакомые созвездия. Время от времени черную бесконечность над нами прочерчивали штрихи падающих звезд, из деревни неслись над чернильной водой монотонные удары гонга. Я думал о завтрашнем дне, и образ дракона острова Комодо так волновал меня, что не давал заснуть до глубокой ночи.

Мы поднялись на рассвете и переправили в долбленке на берег все свои вещи. Я надеялся выйти пораньше, но на сборы ушло два часа: сначала Халинг сам готовился к путешествию, а потом собирал еще трех помощников. Наконец мы общими усилиями спустили на воду его лодку и загрузили ее камерами, треногами, магнитофонами, а также двумя козьими тушами, привязанными к длинной бамбуковой жерди.

Когда мы отчалили и пошли через залив, вспарывая воду бамбуковым балансиром, над коричневыми горами засияло солнце. Халинг сидел на корме, держа привязанную к прямоугольному парусу веревку, и с ее помощью управлял лодкой на неверном ветру. Вскоре мы уже плыли вдоль крутых утесов. Высоко над нами, на уступе, сидел в сторожевой позе великолепный орлан, и солнце играло на его каштановом оперении.

Мы вышли на берег там, где с травянистых гор сбегала к морю густо поросшая кустарником долина, и Халинг повел нас в глубь колючих зарослей. Время от времени мы пересекали открытые участки, где росли только пальмы. Их тонкие стволы устремлялись вверх метров на пятнадцать и там выбрасывали веер перистых листьев. Попадались нам и мертвые деревья с голыми, побелевшими и растрескавшимися от зноя ветвями. Не было заметно никаких признаков жизни, если не считать стрекота насекомых да громких криков желтохохлатых какаду, стайками пролетавших над нами. Мы пересекли мелкую солоноватую лагуну и, продираясь сквозь кустарник, направились к верхней части долины. Было жарко и душно. Появилась пелена низких облаков, которая не давала знойному воздуху подняться над раскаленной землей.

Через час мы вышли к сухому каменистому руслу ручья, ровному и широкому, как дорога. По обе его стороны стояли высокие деревья, ветви которых, смыкаясь, образовали просторный тоннель.

Халинг остановился и опустил свою ношу на землю.

— Здесь, — сказал он.

Первым делом надо было привлечь варанов. Козьи туши уже раздулись от жары и стали тугими, как барабан. Сабран вытащил нож и вспорол брюхо одной из коз. Из прорези с шипением вырвался зловонный газ. Затем Сабран развел костерок и бросил в него кусочек козьей шкуры, чтобы соблазнить варанов еще и запахом паленой шерсти. Халинг забрался на пальму и срубил несколько листьев, из которых Чарльз соорудил некое подобие засидки, а мы с Сабраном тем временем оттащили козьи туши на сухое ложе ручья, метров на пятнадцать от нашего укрытия. Потом все устроились в засидке и стали ждать.

Вскоре начался дождь, и капли мягко застучали по скрывавшим нас листьям. Халинг покачал головой.

— Плохо, — сказал он, — буайя дождь не любит. Он дома оставайся.

Рубашки на нас постепенно намокали, по спине потекли ручейки, и я нехотя подумал, что буайя в общем-то проявили больше здравого смысла, чем мы. Чарльз стал запаковывать технику в непромокаемые мешки. В воздухе стояло зловоние от разлагающейся козлятины. Через некоторое время дождь прекратился, но с деревьев продолжало капать, и мы вышли из засидки посушиться на открытом песчаном берегу ручья. Халинг мрачно бубнил, что никакой буайя не покинет своей норы, пока не засветит солнце и ветерок не разнесет по окрестностям запах гниющего мяса. Я лег на мягкий песок и закрыл глаза. Настроение у меня было не самое радужное.

Когда я открыл глаза, то с удивлением понял, что успел немного вздремнуть. Оглядевшись вокруг, я удивился еще больше, так как обнаружил, что не только Чарльз, но и Сабран, и Халинг, и все остальные тоже крепко спят, склонив головы на колени друг другу или пристроившись на ящиках с техникой. Ну и поделом же нам, подумал я, если вараны явились сюда, невзирая на дождь, и сожрали всю приманку. К счастью, туши лежали на месте нетронутыми. Я взглянул на часы: три пополудни. Дождя не было, но плотные облака висели низко, и мне подумалось, что вараны сегодня скорее всего не придут. Тем не менее время терять не стоило, мы могли пока соорудить ловушку и оставить ее тут на ночь. Я разбудил своих товарищей.

За последние несколько дней мы часто обсуждали с Сабраном модели ловушек на дракона и в конце концов остановились на той, которую он использовал для ловли леопардов. Эта ловушка обладала неоспоримым преимуществом: весь необходимый для нее материал, кроме толстой веревки, можно было взять прямо в лесу.

Соорудить основу всей конструкции — крытый прямоугольный загон — особой сложности не составляло. Халинг и его люди срубили крепкие ветки и сделали из них жерди. Мы с Чарльзом, выбрав четыре самые толстые, вбили их в землю, пользуясь большим булыжником как кувалдой. Получилось четыре угловых столба. Сабран залез на высокую пальму и срезал несколько больших веерообразных листьев. Он оставил от них только черешки и, превратив их с помощью камня в гибкие волокна, быстро сплел крепкую веревку и вручил ее нам. Мы привязали этой веревкой длинные горизонтальные жерди к угловым столбам, а затем укрепили конструкцию вертикальными кольями. Получилась длинная клетка-загон, открытая с одного конца. На всю работу ушло не более получаса.

Дальше предстояло сделать падающую дверцу. Мы соорудили ее из тяжелых кольев, связав их все той же пальмовой веревкой. Вертикальные колья заострили снизу, а нижнюю поперечину подвязали изнутри на скользящих петлях к угловым столбам. Теперь, когда дверь упадет, ее не вышибить наружу, если, конечно, будет кому вышибать. Чтобы упавшую дверь не так-то легко было поднять, мы привязали к ней лианами тяжелый камень.

Оставалось наладить спусковое устройство. Сквозь крышу ловушки, у дальнего ее конца, мы опустили до земли длинный кол. Затем укрепили еще два кола по обе стороны от дверцы и связали их наверху крестом, точно над дверцей. К дверце привязали веревку, которая потом пошла вверх, через угол креста и дальше до вертикального кола у заднего конца ловушки. Можно было закрепить дверь в поднятом положении, привязав веревку прямо к этому колу, но мы сделали иначе: привязали ее к «собачке» — небольшой палочке, сантиметров пятнадцать длиной. Держа «собачку» вертикально и близко к колу, мы набросили на нее и на кол две лиановые петли, одну сверху, другую снизу. Тяжесть двери крепко держала эту связку, не давая петлям скользить вдоль кола. Затем мы привязали небольшой кусок веревки к нижней петле, пропустили ее сквозь крышу ловушки и прикрепили к козлятине.

Чтобы проверить устройство, я взял палку, просунул ее внутрь и ткнул приманку. Веревка, привязанная к нижней петле, дернулась и потянула ее вниз. Спусковая палочка — «собачка» — выскочила, и дверь на другом конце ловушки грохнулась вниз. Система сработала.

Закончив строительство, мы обложили ловушку с трех сторон большими камнями, чтобы попавшийся дракон не мог просунуть морду под нижние поперечины и подрыть всю конструкцию, и завесили пальмовыми листьями задний, закрытый конец ловушки, чтобы приманка была видна только со стороны дверцы. Затем трое добровольцев оттащили остатки козлятины и подвесили их к одному из деревьев. Теперь приманка, болтаясь в безопасности, могла распространять соблазнительный дух по всей долине.

Закончив все дела, мы собрали свои вещи и под моросящим дождем зашагали обратно к лодке.

Вечером мы сидели в хижине петингги, пили кофе и курили. Хозяин пребывал в задумчивости.

— Женщины, — проговорил он, — почем в Англии?

Я не был уверен, что сумею правильно ответить на этот вопрос.

— Моя жена, — продолжал старик скорбно, — обошлась мне в две сотни рупий.

— Адух! В Англии иногда, когда мужчина берет женщину в жены, он сам получает от ее папаши много-много денег!

Петингги был потрясен. Затем сказал с шутливой серьезностью:

— Не говори об этом нашим мужчинам. Они все сядут в лодки и отправятся прямиком в Англию.

Потом разговор зашел о нашей прау и ее капитане. Мы рассказали, с какими трудностями пришлось добираться до Комодо.

Петингги хмыкнул.

— Этот капитан. Он плохой. Он не с наших островов.

— А откуда он? — спросил я.

— С Сулавеси. Он возил ружья из Сингапура и продавал мятежникам в Уджунгпанданге. Об этом узнали, и капитан уплыл на Флорес, да там и остался.

Это объясняло многое: отсутствие рыболовных снастей, незнание нашего маршрута, а также нежелание капитана фотографироваться.

— Он сказал мне, — добавил старик, как бы вспомнив что-то, — может быть, люди из моего кампунга поплывут с вами, когда вы уедете.

— Ну конечно. Мы с удовольствием их возьмем. Они хотят поехать на Сумбаву?

— Да нет, — ответил петингги с веселой беззаботностью, — но капитан сказал — у тебя много денег и много всяких ценных штук. Он сказал, может, если будут помощники, он заберет у тебя это все.

Я попробовал рассмеяться, но внутри у меня что-то дрогнуло.

— И они поедут?

Петингги задумчиво посмотрел на меня.

— Я так не думаю, — ответил он. — Нам надо тут, знаешь ли, много рыбы ловить, да они и сами не захотят оставить своих жен.

Глава десятая Драконы

Наутро, когда мы пересекали залив, небо было совершенно безоблачным. Халинг сидел на корме, улыбаясь и показывая на уже сильно припекавшее солнце.

— Хорошо, — приговаривал он, — много солнца, много вони от козлятины, много буайя.

Выйдя на берег, мы торопливо двинулись через кустарник. Мне не терпелось поскорее очутиться у ловушки, ведь могло случиться, что какой-нибудь дракон забрался туда ночью. Когда, продравшись сквозь заросли, мы вышли на полянку, шедший впереди Халинг внезапно остановился.

— Буайя! — воскликнул он.

Я кинулся к нему и успел заметить, как на противоположной стороне полянки, метрах в пятидесяти от нас, в колючей чаще скрылось что-то черное. Мы бросились следом. Варан исчез, но свидетельства его пребывания были налицо. Мелкие лужи после вчерашнего дождя уже успели высохнуть под утренним солнцем, и на их грязной поверхности четко отпечатались драконьи следы.

Между двумя рядами глубоких отпечатков лап с отчетливыми шрамами от когтей тянулась извилистая борозда — след хвоста. По всем признакам зверь, только что мелькнувший перед нами, был весьма крупным. Как ни коротко оказалось первое свидание с драконом, мы все же почувствовали чрезвычайное волнение: наконец-то своими глазами нам удалось увидеть уникальное существо, владевшее нашими мыслями на протяжении многих месяцев.

Мы не стали задерживаться возле следов и поспешили сквозь чащу к ловушке. Выйдя к высокому мертвому дереву, от которого до сухого русла было уже рукой подать, я чуть не пустился бегом, но сдержался, сообразив, что ломиться с треском через кусты было бы сейчас непростительной глупостью. Ведь как раз в этот момент дракон мог облизываться возле приманки. Я обернулся к Халингу и его людям и знаком попросил их подождать. Дальше мы пошли втроем, молча пробираясь через кусты и тщательно следя за каждым своим шагом, чтобы не хрустнуть какой-нибудь веткой. Чарльз сжимал камеру. Пронзительные крики какаду перекрывали неумолчное стрекотание насекомых. Попугаю отзывался кукарекающий голос какой-то птицы.

— Аям утан, — прошептал Сабран, — лесной петух.

Раздвинув ветки кустарника, я выглянул из чащи. Ловушка стояла в нескольких метрах от нас, и дверца была поднята. Меня охватило разочарование. Я огляделся и не увидел никаких признаков пребывания дракона. Осторожно выбрались мы на сухое русло и осмотрели ловушку. Может быть, спусковое устройство не сработало, может быть, приманку все-таки трогали, а дверь не упала? Но козлятина висела на месте, черная от мух, а на гладком песке вокруг ловушки были только наши следы.

Сабран вернулся за остальными, и они принесли всю нашу записывающую и снимающую технику. Чарльз поправил засидки, а я прошелся немного вверх по руслу, до дерева, где мы подвесили основную порцию мяса. Я ужасно обрадовался, увидев, что песок вокруг дерева сплошь изрыт: вне всякого сомнения, кто-то побывал здесь и пытался достать приманку. И немудрено — дух от этой гниющей массы был во много крат сильнее, чем запашок от одной козлиной ляжки, оставленной в ловушке. Туши почти целиком были скрыты под плотным покрывалом из прелестных оранжево-желтых бабочек, которые, трепеща крылышками, наслаждались ароматным мясным деликатесом. Не без горечи я отметил, что реальности Матери-Природы подчас расходятся с нашими романтическими представлениями о ее прелестных творениях. Самые прекрасные бабочки тропического леса вовсе не порхают в поисках столь же великолепных цветков, а льнут к падали или навозу.

Я отвязал веревку, спустил козлятину, и роскошное покрывало превратилось в дрожащее облачко, насыщенное массой гудящих мух. Нас прежде всего интересовали съемки гигантских варанов, поэтому я оттащил мясо к сухому руслу и устроил его так, чтобы оно хорошо смотрелось из наших засидок. Затем загнал глубоко в землю толстый кол и крепко привязал к нему тушу: теперь дракон не сможет утащить тушу в заросли и ему придется пировать у нас на виду. Завершив эти приготовления, я присоединился к Чарльзу и Сабрану, которые уже устроились в засидках.

Солнце сверкало на чистом небе, посылая лучи сквозь листву и расцвечивая яркими пятнами песок сухого русла. Мы сидели в тени, но пот лил с нас так, что Чарльз, боясь залить видоискатель камеры, обвязал лоб платком. Халинг и остальные расположились позади нас и коротали время за болтовней. Кто-то из них чиркнул спичкой и закурил, другой заерзал, сел на ветку, и та хрустнула как пистолетный выстрел. Я повернулся в раздражении и приложил палец к губам, они недоуменно посмотрели на меня, но умолкли. Я снова нетерпеливо припал к амбразуре своего укрытия, но в тот же момент разговоры позади возобновились. Опять пришлось отрываться.

— Шуметь плохо. Идите обратно к лодке. Мы придем к вам, когда кончим свое дело, — зашипел я сердито.

Они поднялись со слегка обиженным видом и исчезли в кустах. Стало тихо, лишь где-то в отдалении кукарекал лесной петух, да несколько раз по тоннелю вдоль русла стремительно пролетела яркая разноцветная горлица. Мы ждали, боясь шевельнуться. Все было наготове: камера с полной заправкой, запасные кассеты с пленкой и целый арсенал сменных объективов.

Через четверть часа, не в силах больше переносить напряженную ломоту в суставах, я бесшумно переместил свой вес на руки и вытянул ноги. Рядом со мной согнулся у камеры Чарльз, чуть выставив сквозь пальмовые листья длинный черный объектив. Сабран застыл на корточках. Здесь, в пятнадцати метрах от приманки, над всем разнообразием тропических запахов преобладал густой смрад тухлятины.

Так в полном молчании мы просидели более получаса. Вдруг сзади послышалось какое-то шуршание. «Парням наскучило ждать», — подумал я с раздражением и медленно, стараясь не шуметь, стал поворачиваться, чтобы призвать их к терпению и отправить обратно. Чарльз и Сабран не сводили глаз с приманки. Я уже почти повернулся, когда обнаружил, что звук исходит не от людей. Прямо передо мной, метрах в четырех, стоял дракон.

Он был огромен — не меньше трех метров от краешка узкой морды до кончика гребенчатого хвоста — и стоял так близко, что я различал каждую блестящую чешуйку на его темной коже. Казалось, она была ему велика и свисала по бокам длинными горизонтальными складками, а вокруг мощной шеи вздувалась и морщилась. Кривые лапы поддерживали над землей грузное туловище, голова была угрожающе поднята. Жесткая, чуть изогнутая кверху линия рта застыла в дьявольской усмешке, дракон резкими и частыми бросками посылал вперед раздвоенную желтовато-розовую плеть огромного языка. Между нами и чудовищем не было ничего, кроме нескольких крохотных зеленых ростков, пробившихся сквозь устилавшие землю листья. Я толкнул Чарльза. Он обернулся, увидел дракона и в свою очередь толкнул Сабрана. Втроем мы уставились на монстра, и он ответил нам немигающим взглядом.

У меня мелькнула мысль, что дракон не сможет немедленно пустить в дело самое страшное свое оружие — хвост, ибо для этого ему надо сменить позицию. Далее, если он пойдет в атаку, то у нас с Сабраном дело обстоит не так уж безнадежно: деревья рядом. Я не сомневался, что сумею вскарабкаться наверх на предельной скорости. А вот Чарльзу, сидевшему между нами, придется хуже.

Дракон стоял неподвижно, будто отлитый из бронзы, и только его длинный язык непрестанно мелькал перед мордой.

Так продолжалось с минуту. Потом раздался тихий смех Чарльза.

— Слушайте, — зашептал он, не отрывая взгляда от чудовища, — этот зверь, наверное, стоит тут уже минут десять и смотрит на нас так же внимательно, как мы — на приманку.

Дракон испустил тяжкий вздох и расслабился: медленно подогнул лапы и опустил свое громадное тело на землю.

— Он кажется мне весьма любезным, — прошептал я Чарльзу. — Почему бы не сделать его портрет прямо тут?

— Не пойдет: у меня на камере телевик, с такого расстояния получится не портрет, а одна правая ноздря.

— Слушай, была не была, давай рискнем и сменим объектив.

Как в замедленном фильме, Чарльз протянул руку к кофру, вытащил короткий широкоугольный объектив и привинтил его куда надо. Затем развернул камеру, тщательно прицелился в голову дракона и нажал на спуск.

Тихое жужжание показалось мне оглушительным, но на дракона это не произвело никакого впечатления. Он продолжал властно смотреть на нас своим немигающим черным глазом. Дракон словно сознавал свое могущество и, будучи царем зверей острова Комодо, никого не боялся. Желтая бабочка уселась царю прямо на нос, но он не отреагировал. Чарльз нажал кнопку и запечатлел, как бабочка вспорхнула и, сделав круг, опять устроилась на драконьем носу.

— По-моему, — пробормотал я, осмелев, — это уже немного глупо и даже не смешно. Он что, не понимает, для чего мы соорудили тут свои засидки?

Сабран тихо засмеялся.

— Эта очень-очень о’кей, туан.

Волны смрада от козлятины шли к нам одна за другой, и я вдруг сообразил, что мы сидим как раз по прямой между драконом и приманившей его сюда тухлятиной, причем ветер дует в нашу сторону.

В это время со стороны русла послышался какой-то шум. Я повернулся и увидел еще одного дракона, помладше, который вразвалку шел по песку к приманке. В длину он едва ли достигал метра, но окрашен был гораздо интереснее, чем его гигантский собрат. Хвост молодого варана опоясывали темные кольца, а по плечам и передним лапам были разбросаны неяркие оранжевые крапинки. С застывшей усмешкой он целеустремленно направлялся к ловушке, изгибая туловище характерными для всех рептилий движениями, и не переставая ловил длинным желтым языком соблазнительный запах тухлой козлятины.

Чарльз потянул меня за рукав и молча показал налево. Там по сухому руслу шагал еще один огромный варан, стремясь к той же цели. На вид он был даже больше того, что держал нас с тыла. Мы дождались, чего хотели: вокруг нас были живые ископаемые.

Лежавший позади дракон снова глубоко вздохнул, чем опять привлек наше внимание. Он выпрямил согнутые лапы и приподнял туловище. Затем сделал несколько шагов вперед, повернулся и стал неторопливо обходить наше сторожевое укрепление. Мы не спускали с него глаз. Дракон подошел к берегу и сполз на сухое русло. Чарльз не отводил от него камеру и повернулся на полных триста шестьдесят градусов.

Напряжение спало, и мы разрядились счастливым смехом.

Все три варана пировали теперь прямо перед нами, зверски терзая козлятину. Тот, что был крупнее всех, схватил челюстями козью ногу и вмиг расправился с ней. Чудовище исполнило этот номер с такой непринужденной легкостью, что я с трудом поверил своим глазам: как-никак дракон проглотил целую ногу взрослого козла. Широко расставив лапы, он резко бросил вперед тело и стал рвать тушу. Не привяжи я мясо к столбу, он наверняка без труда уволок бы в лес всю тушу. Чарльз непрерывно жужжал камерой, пока не израсходовал всю пленку.

— Не пора ли взяться за фотоаппарат? — прошептал он.

Фотосъемкой заведовал я, но объектив моей камеры был не слишком сильным и для хороших кадров пришлось бы подойти к варанам поближе. Это могло испугать зверей, но, с другой стороны, ни один из драконов, по-видимому, не прельстится ничтожной порцией мяса в ловушке, пока в их распоряжении есть солидные туши. Раз мы хотим поймать зверя, значит, надо отвлечь варанов от козлиных туш и вынудить их пойти к ловушке, а остатки туш снова подвесить на дерево. Не исключено, что такой маневр мог удаться при фотосъемке.

Я медленно выпрямился и вышел из укрытия. Сделав два осторожных шага вперед, я нажал на спуск аппарата. Драконы не отрывались от трапезы и только поглядывали в мою сторону. Я приблизился еще на шаг и сделал второй кадр. Так, кадр за кадром, я отснял всю пленку и остановился в замешательстве в двух метрах от чудовищ. Чтобы перезарядить аппарат, нужно было вернуться в укрытие. Хотя драконы были поглощены своим занятием, я все же не рискнул повернуться к ним спиной и отходил пятясь.

В повторную фотоатаку я пошел куда смелее и начал съемку, лишь оказавшись в трех шагах от варанов. Дело дошло до того, что, касаясь ногой козлиной туши, я пошарил в кармане и вынул дополнительную насадку на объектив. В метре от меня предводитель великанов вытащил свою голову из козлиных недр, зажав в зубах кусок добычи. Он распрямился, несколько судорожно дернул челюстями, проглотил лакомство и на несколько минут застыл, глядя прямо в аппарат. Я опустился на колени и щелкнул. Дракон наклонил голову и полез за очередным куском.

После съемок мы собрались на совет. Было ясно, что комодские вараны — звери не из пугливых, и мы решили попробовать шумовую атаку. Наши дружные крики из укрытия драконы оставили без внимания, и, лишь когда мы ринулись к ним в открытую, они прервали трапезу. Два великана развернулись, неуклюже вскарабкались на берег и удалились в кусты, а подросток заспешил вниз по сухому руслу. Я что было духу погнался за ним, пытаясь схватить его за хвост, но зверь оказался проворнее меня. Он подбежал к откосу, быстро выбрался на берег и исчез в зарослях.

Я вернулся, тяжело дыша, и втроем мы подвесили остатки туш на дерево, в двадцати метрах от ловушки. Мне казалось, что напуганные драконы больше не вернутся, но не прошло и десяти минут, как на противоположном берегу из кустов высунулась голова нашего гиганта. Некоторое время он стоял неподвижно, как изваяние, потом ожил и спустился вниз. Варан пошарил языком в том месте, где он только что так славно угощался, но ничего не нашел. Это его явно озадачило. Подняв голову, он стал рыскать вокруг в поисках исчезнувшего лакомства, а потом в задумчивости направился вдоль русла. Мы с тревогой следили за ним. Не обращая внимания на ловушку, он шел прямо к подвешенному мясу. Когда варан подошел к дереву, мы поняли, что подвесили козлятину недостаточно высоко. Опираясь на огромный хвост, великан поднялся на задние конечности и, махнув передней лапой, зацепил моток козлиных внутренностей. Объемистая порция тут же исчезла в его жадной пасти, только один длинный кусок кишки торчал из угла рта. Это варану не понравилось; несколько минут он безуспешно пытался лапой убрать болтавшийся кусок.

Сердито мотая головой, гигант грузно зашлепал вдоль русла обратно, по направлению к ловушке. Он остановился у большого валуна и потерся о него щекой. На этот раз ему удалось привести себя в порядок. Теперь варан стоял у самой ловушки. Запах приманки достиг его ноздрей. Дракон свернул с тропы и, безошибочно определяя направление, подошел к закрытому концу ловушки. Стремясь преодолеть препятствие, он нетерпеливо ударил по нему передними лапами и сорвал завесу из пальмовых листьев, под которой обнажились деревянные колья. Зверь просунул между ними тупую морду и напряг мощную шею, но крепление из лиан выдержало, и мы облегченно вздохнули. Встретив сопротивление, варан пошел вдоль ловушки и в конце концов добрался до двери. Очень осторожно он заглянул внутрь, потом сделал три шага вперед. Теперь мы видели только его задние конечности и огромный хвост. Прошла целая вечность, прежде чем дракон наконец двинулся дальше и полностью скрылся в ловушке. Затем раздался щелчок и глухой удар упавшей двери. Заостренные колья глубоко вонзились в песок.

Вне себя от возбуждения мы бросились к ловушке и завалили дверь булыжниками. Дракон стрелял языком и кидал на нас презрительные взгляды. Мы не могли поверить, что цель четырехмесячной экспедиции достигнута, что, несмотря на все злоключения, нам наконец удалось поймать крупнейшую в мире ящерицу. Мы сидели на песке, смотрели на предмет своих вожделений и улыбались друг другу. У нас с Чарльзом были основания чувствовать себя триумфаторами, но Сабран, который еще два месяца назад и понятия о нас не имел, был счастлив не меньше нашего. И не только потому, что дракон сидел в ловушке. Истинную радость Сабрану доставляло, я уверен, и наше нескрываемое ликование. Он обнял меня за плечи, широко улыбнулся, сверкая белыми зубами, и сказал:

— Туан, эта очень-очень о’кей.

Эпилог

Да, главная цель нашего путешествия была достигнута, и добавить к этому почти нечего. Теперь оставалось пройти сложную и длительную процедуру получения разрешений на выезд и вывоз из Индонезии пленки, камер и животных. Как ни странно, эту изнурительную битву не всегда можно было назвать противоборством, порой нам казалось, что и мы, и вовлеченные в схватку чиновники сражаемся плечом к плечу с общим врагом — бюрократической машиной с ее бесчисленными запретами, ограничениями и инструкциями.

Я с нежностью вспоминаю портового полицейского чиновника на Сумбаве, куда мы прибыли с Комодо. Мы просидели там три дня, так как воздушное сообщение прекратилось из-за какой-то аварии на Бали. Свободных мест в гостиницах города не оказалось, и нам пришлось ночевать в здании аэропорта, устроившись прямо на полу.

Само собой разумеется, мы должны были отметиться в полицейском участке, и нас принял там необыкновенно симпатичный человек. В его обязанности входила проверка наших паспортов. Он начал с Чарльза и первым делом взялся за чтение каллиграфической надписи на внутренней стороне обложки, сообщавшей, что «Ее Королевского Величества Главный Государственный Секретарь Иностранных дел убедительно просит…». Переварив эту информацию, полицейский методично изучил каждую визу и резолюцию, делая карандашом пометки на замусоленном листке бумаге, пока в конце концов не добрался до справки с перечислением выданной Чарльзу иностранной валюты. Тут дело серьезно застопорилось, но, имея в запасе четыре дня, мы не очень спешили. Он предложил кофе, мы в свою очередь — сигареты. Наконец чиновник перевернул последний листок паспорта и отдал его Чарльзу со словами: «Вы американец, да?»

На следующий день, когда мы проходили мимо того же полицейского участка, перед нами возник часовой в полном вооружении. Вчерашний чиновник снова просил нас к себе.

— Извините, туан, — сказал он, — но я что-то не заметил в вашем паспорте визу на въезд в Индонезию.

На третий день этот чиновник сам явился к нам в аэропорт.

— Мир вам, — приветствовал он нас радостно. — Прошу прощения, но мне необходимо еще раз взглянуть на ваши паспорта.

— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил я.

— Нет-нет, туан, просто я хочу знать, как вас зовут.

На четвертый день он не пришел, и мы решили, что к нашему досье прибавить больше нечего.

Но не всегда наши трагикомические испытания имели столь безобидный финал. В завершение всех бюрократических экзекуций нам нанесли неожиданный и тяжелый удар — не разрешили вывозить дракона. С остальными животными — орангутаном Чарли, мишкой Бенджамином, питонами, циветтами, попугаями и другими птицами и рептилиями — все обошлось благополучно.

Было, конечно, очень жаль расставаться с нашим драконом, но безутешного горя я не испытывал. Не сомневаюсь, что варан прекрасно чувствовал бы себя в просторном и теплом помещении Террариума Лондонского зоопарка, но никогда уже он не выглядел бы так царственно, как в своих исконных владениях — лесах острова Комодо.