В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Вадим КОВСКИЙ

В ПОИСКАХ ПОТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ИМЛИ

Рубеж веков — время воспоминаний и автобио­графий. Что-то среднее между тем и другим пред­ставляет и этот очерк; два десятилетия жизни, про­веденные в стенах одного и того же учреждения, Института мировой литературы Академии наук СССР (ныне — РАН). История увлечений и разочарований, уходов и возвращений, конфликтов и компромиссов, длинная, как семейная жизнь, закончившаяся раз­водом. История института, проросшая в автобиогра­фию. История, в которой так или иначе "отразился век", со всем его тоталитарно-пропагандистским вздором и цензурным удушьем.

Автор не претендует на масштабное изображение Института (в конце концов, и в то время, о котором пойдет речь, здесь работали замечательные ученые), а лишь рассказывает о том, чему был свидетелем и в чем так или иначе участвовал. Он заранее просит у читателя прощения за то, что находится в центре повествования и как бы занимается самоподачей: в мемуарном жанре, когда он склоняется к автобио­графии, такое иногда бывает. С другой стороны, читатель вправе упрекать автора за конформизм: ве­роятно, следовало бы уйти из института раньше, чем накопился материал для подобных повествований. Правда, тогда они не были бы написаны...

Кстати, о читателе. Он (мы) ведь тоже не без греха и тоже на протяжении всего двадцатого века терпел и сотрудничал... Режиссер Марк Захаров, размышляя в "Новой газете" о последствиях многолетнего сожительства граждан со шварцевским Драконом, задается резонным вопросом: "Имею ли я историческое право целиком считать себя здоровым человеком? Нет, никак не имею". Трудно не присоединиться...

Автору не повезло — он попал в институт в исторически мертвый сезон, наступивший после известной "оттепели". В сезон частичного ремонта Системы, уже давшей трещины. Однако Система потому и системна, что целое так или иначе присутствует в каждой ее кле­точке. Клеточкой был сектор истории русской совет­ской литературы. С изучением в нем реальной исто­рии Система боролась как могла. Но ведь и борьба с историей является частью исторического процесса. Автор всеми силами пытался уцелеть в бессмыслице происходящего и даже сохранить некоторый опти­мизм. Время от времени он сбегал из ИМЛИ в "живую жизнь", чтобы глотнуть свежего воздуха. "Живой" и "мертвой" жизни посвящены в этих воспоминаниях некоторые интермедии и зарисовки, которые, наде­юсь, не позволят читателю окончательно загрустить.

Из моего фрунзенского "далека" московский Институт мировой литературы Академии наук СССР виделся ареопагом, в котором заседали бородатые высоколобые мудрецы, достигшие вершин литера­туроведческой мысли. Постояв около длинной фигу­ры зазеленевшего от времени, с развевающимися на ветру бронзовыми волосами, Максима Горького, я с трепетом вошел в тяжелые двери старинного особняка Жилярди на Поварской, не зная еще, что мне придется провести в этом здании почти четверть века и пересмотреть многие мои романтические представления о собственной специальности.

К середине 60-х годов "оттепель" сошла на нет. Опять набирала силу цензура. После скандала с "Доктором Живаго" назревал новый, почище первого, - вокруг Солженицына. Исподволь готовились высылки неугодных писателей за границу. Завершилось и то счастливое время моей жизни в ИМЛИ, которое со­впало не только с аспирантурой, но и с работой секто­ра А. Г. Дементьева над двумя томами "Истории рус­ской советской журналистики". Сектор заседал раз в неделю, и каждое заседание было праздником. Оба тома "Журналистики" были изданы в 1966-1968 го­дах. После этого издания я уже получил возможность самым непосредственным образом наблюдать про­цесс, если можно так выразиться, "развития застоя".

"Застой" начался в институте именно с 70-х. Я вправе говорить лишь об Отделе советской литера­туры и русском его секторе — это мой угол обзора: разные отделы работали по-разному, и зарубежники, "классики", а тем паче — "древники" (чем дальше от современности, тем лучше) находились, я думаю, в более выгодном положении. Конец 60-х, как раз тог­да, когда я был принят в штат института, трудно на­звать "застойным" просто в силу целого ряда бурных драматических событий, в нем развертывающихся. Близилось крушение "Нового мира" Твардовского, и понятно, что эта ситуация, связанная с судьбой Дементьева, в нашем секторе воспринималась осо­бенно болезненно. Процесс ликвидации журнала был долгим и мучительным, и я помню, как, зайдя однажды на Пушкинскую площадь, в "Новый мир", я застал Де­ментьева в его кабинете в совершенно раздерганном и встрепанном виде: через несколько минут предсто­яло очередное партийное собрание, где коллективу предстояло решать, кого следующим бросить в пасть Молоху, то бишь уволить, чтобы журнал еще немного продержался на плаву. По лестнице, со второго эта­жа, где обитало начальство журнала, спускался мне навстречу человек с приятным русским лицом пожи­лого Есенина. Лицо было до странности знакомым, я, на всякий случай, поздоровался. Человек посмотрел сквозь меня белыми прозрачными глазами и ничего не ответил. Впечатление было такое, будто он нахо­дится в состоянии полной отключки. Позже я понял, что это был Твардовский...

Только что арестовали сотрудника сектора Ан­дрея Донатовича Синявского. За несколько месяцев до ареста он ходил уже сам не свой, замкнутый, мрачный, опустив голову и ни на кого не глядя, — видимо, чувствовал, что кольцо сужается, замечал слежку. Относительно того, как "контора" вышла на след "Абрама Терца", существует множество гипотез (одна из них выглядит вполне достоверной: "Терц" в западном издании процитировал письмо Горького, хранившееся в архиве Горького в ИМЛИ, но запраши­вал его только Синявский, что и было зафиксировано в листке выдачи). Однажды Синявский сорвался на каком-то заседании, где обсуждали текстологиче­ские проблемы. Речь шла о рукописи фурмановского "Чапаева". Автор статьи обращал внимание на то, что в прижизненном издании пропущена целая страница (Фурманов, читая верстку, этого не заметил). "Можно было и десяток страниц потерять, он бы все равно не заметил", — куда-то вбок саркастически буркнул Синявский. Разразился скандал. Болгарский про­фессор, присутствовавший на заседании, кричал, что на "Чапаеве" выросло целое поколение болгарских коммунистов. Дементьев укорял Синявского, которо­го высоко ценил, за неожиданную бестактность. Тот неловко оправдывался.

После ареста Синявского началась целая серия партийных собраний — выясняли, кто "просмотрел врага". "Стреляете по своим!" — возмущался на об­щем партсобрании парторг нашего отдела М. М. Куз­нецов. Светлана Аллилуева, дочь Сталина, как на грех тоже числившаяся в парторганизации института, протестовала против "охоты на ведьм". Вскоре она оказалась на Западе. По поводу процесса над Синяв­ским и Даниэлем в институте выступал генеральный прокурор. Через несколько дней я слушал его до­клад перед московскими писателями в Центральном доме литераторов. В прениях Борис Балтер нервно вопрошал с трибуны: "Что же с нами происходит? Я вот недавно разговаривал с моим другом Василем Быковым, вспоминали войну. Мы — боевые офицеры, не боялись водить свои батальоны в атаку, а теперь боимся каждого неосторожного слова в этом зале!" Зал угрюмо молчал.

Дементьева заставили вновь вынести на обсужде­ние уже обсужденную и рекомендованную к защите кандидатскую диссертацию его аспиранта Юрия Буртина и отказать в ее приеме только потому, что Буртин, согласно принятому обычаю благодарить всех, кто помог диссертанту советами, осмелился поблаго­дарить и Синявского, уже арестованного. Разверну­лась чистка по отделам, стали исключать из партии. Голосовали, как правило, единогласно. Докатилось и до нашего отдела: исключали из партии одного аспиранта — за неверные оценки прозы Синявского и его статьи о социалистическом реализме. С этим исключением связаны самые неприятные и тяжелые минуты моей жизни.

Сотрудники главного литературоведческого ин­ститута страны произведений "Абрама Терца" не знали и были вынуждены осуждать их, не читая, как это делали в свое время действительно не имеющие к литературе никакого отношения авторы известных писем по поводу романа Пастернака в "Литератур­ную газету". Жизнь "втемную" становилась нестер­пимой, и я попросил в дирекции, чтобы мне дали почитать тексты Синявского. Для аспиранта, да еще иногороднего", решиться не это было далеко не просто. Книжки извлекли из сейфа и посадили меня читать в укромном углу кабинета Владимира Роди­оновича Щербины, одного из столпов официозного советского литературоведения. (Так же впоследствии выдавали особо настойчивым членам Союза писателей в парткоме, в дубовой комнате ЦДЛ, альманах "Метрополь".) "Город Любимов", сказать честно, никакого впечатления на меня не произвел — проза Синявского показалась мне малоинтересной и ис­кусственной. Эссе о социалистическом реализме выглядело яркой и остроумной публицистикой, не более (я лишь восстанавливаю свое тогдашнее вос­приятие). Реакция государства, обрушившегося на эти вещи всей своей мощью, арест их автора выгля­дели параноидально необъяснимыми. Во всей этой истории меня эмоционально и лично задевал лишь сюжет "жизни под маской", контраст между произ­ведениями "Абрама Терца" и тем, что он писал в ИМЛИ "по плану" — о пролетарской поэзии, о Горьком, о прозе периода Великой Отечественной войны и пр. "Двойной стандарт", как бы сейчас сказали (будто был возможен иной!). Легче мне от собственной "информированности" не стало. Напротив, я должен был тщательно ее скрывать, потому что не мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах в адрес Синявского ни одного критического замечания.

Аспирант, которого парторганизация терзала то ли за чтение Синявского, то ли за отношение к про­читанному, был мне по-человечески несимпатичен, казался парнем высокомерным, неискренним, о ста­тье Синявского нес явную ерунду, "валял дурака", и т. п., но всего этого было, разумеется, совершенно недостаточно для исключения из партии, грозившего самыми тяжелыми последствиями. Должен признать­ся, что малодушно проголосовал тогда "за" вместе со "старшими товарищами", в чем искренне раскаива­юсь до сих пор. "Бремя стыда", как сказал о нас всех Д. Данин...

К моменту, когда в ИМЛИ разыгралась история с Синявским, я был в Москве всего два года, много­го не понимал, чувствовал себя одиноко и блуждал в хитросплетениях институтских и литературных вза­имоотношений, как в темном лесу. О литературной жизни Москвы во фрунзенских дворах могли возбуж­денно рассказывать примерно так: "Евтушенко с Воз­несенским по вечерам играют в карты, стол у них ло­мится от жратвы и водки (ну и шампанское там, и все такое), а под столом молоденькие актрисы делают им минет!" (слова "минет" никто из рассказчиков, впрочем, не знал, заменяя его несколькими более выразительными). Ничуть не лучше, однако, выглядел и профессиональный фрунзенский фельетонист Ев­гений Ячник, который, вернувшись из командировки в Москву с горящими глазами читал собравшимся в редакции газеты "Советская Киргизия" стихи о том, как он увидел в Москве и "милого Ермилова, и нерв­ного Паперного", и многих других знаменитостей. Ермилов был настолько не мил, а Паперный — далек от "нервности" (в чем я впоследствии имел возмож­ность убедиться "de visu"), что школьные выдумки о Евтушенко и Вознесенском выглядели рядом с этой трепотней просто детскими шалостями...

Не буду прибедняться и притворяться парнем, свалившимся на головы сотрудников столичного ин­ститута прямо с ветки. Но я действительно еще долго оставался "Бамбулой" и, филологически продвинув­шись достаточно быстро, годами не мог вытравить из себя провинциальной закваски, избавиться от ис­каженных критериев "окраины", от психологических комплексов и пропагандистских клише. Кто прав, кто виноват? С кем посоветоваться? Поделиться? Публичных разговоров сотрудники ИМЛИ в разгаре скандала вокруг Синявского тщательно избегали...

Исключали из партии на моем веку в ИМЛИ не только нашего аспиранта. Исключали по самым раз­ным, но столь же высосанным из пальца поводам. Вместе с тем, ведь не из любви же к партии стреми­лись восстановиться исключенные — Зиновий Самойлович Паперный, осмелившийся в пародии на ро­ман В.Кочетова "Чего же ты хочешь?" сказать устами персонажа, что "37-го года не было, но будет", и Сар­ра Владимировна Житомирская, которую, несмотря на огромные ее заслуги в пополнении и обработке рукописного фонда Государственной публичной би­блиотеки, обвиняли чуть ли не в продаже рукописей М. А. Булгакова за границу! По существу, оба они вы­нуждены были бороться не за восстановление в "до­рогой" их сердцу организации, а за восстановление своих гражданских прав, против прямой социальной дискриминации...

Все мы играли в той прошлой, советской, жизни какие-то выморочные роли: я руководил отдельским методологическим семинаром по линии "партпроса", С. В. Житомирская, в качестве "партнагрузки", должна была эти семинары проверять — так мы с ней и познакомились. Помню, как мы с женой случайно встретились с ней в санатории Академии наук в Кис­ловодске, и, увидев ее в столовой — с широкой до­брожелательной улыбкой, она явно рулила к нашему столику, — я в ужасе сказал: "Теперь эта "парттётя" отравит нам весь отпуск!". Кто бы мог предположить, что, ежедневно взбираясь с ней по кисловодскому серпантину к "Красному солнышку", мы будем вскоре совершенно зачарованы ее "беседами об архивах" (пользуясь названием книжки М.Чудаковой, которая служила в Ленинке у Житомирской в Отделе рукопи­сей, была ею поставлена на обработку булгаковского и, по существу, "выведена в люди") и что годы спустя я посвящу Сарре Владимировне на 80-летие шуточные, но вполне искренние стишата "под Мая­ковского": "Девушке, / грустящей сверх всяких мер, /Уставшей жизнью жить мирской, / Скажу, не за­думываясь: "Бери пример / С Сарры Владимировны Житомирской!". / Она не из тех, кто мутным глазом / упирается в свое корыто. / В архивах свой изощрив­ши разум, / Прозревает в истории то, что скрыто. / Послушать Житомирскую на Смоленскую площадь (она жила на Смоленской улице, рядом с МИДом. — В.К.)/ Притащусь, бывало, из своего стойла, / И сра­зу почувствую, как поэтова лошадь, / Что стоило жить и работать стоило!".

"...я как раз и пытаюсь воспроизвести в своих вос­поминаниях мироотношение к себе и к окружающей действительности той части интеллигенции, которая, подобно мне, уже к концу 30-х гг. понимала разбойни­чий характер и беззастенчивую лживость режима — и, однако, продолжала жить в нем и действовать по его канонам, — писала Житомирская в книге своих воспоминаний, выразительно названных "Просто жизнь", К. Азадовскому, — ...я пытаюсь не скрывать ни от себя, ни от — надеюсь — будущего читателя и те случаи, когда я оказывалась активным участни­ком манипуляций власти с культурой под давлением непреодолимых обстоятельств, и те, когда я так по­ступала по собственной воле, считая тот или иной шаг справедливым". Когда Житомирскую исключали из партии, я уже в институте не работал (со свойствен­ной историку скрупулезностью, она и этот малозначи­тельный факт зафиксировала в воспоминаниях), а то, глядишь, стал бы яростно биться — вместе с ней — за то, чтобы ее в этой организации оставили...

Наивность и неинформированность временами делали мое поведение совершенно нелепым и не­объяснимым. В первые годы пребывания в институте это было особенно заметно. Вот случай, который я назвал бы "Писательский билет Эльсберга".

Яков Ефимович Эльсберг был (тогда я не имел об этом ни малейшего представления) фигурой поистине мифологической, героем множества преданий о доносчике, систематически отправлявшем своих друзей-писателей в ГУЛаг. Но это — для посвящен­ных, для прогрессивных кругов московской творче­ской интеллигенции, к которым я не принадлежал. А теперь вообразите, что Яков Ефимович Эльсберг, пожилой, лысый, сильно хромающий и очень любез­ный мужчина, работает в одном коридоре с вами, что он — известный советский литературовед и кри­тик, много печатавшийся в журналах 20-х годов, что к его ранней книге "Общественный смысл русского футуризма" 1922 года написал предисловие сам ленинский нарком просвещения А. В. Луначарский, что он доктор наук, автор монографий о Герцене, Салтыкове-Щедрине, Гоголе и к тому же — факти­ческий создатель и руководитель Отдела теории, одного из сильнейших в ИМЛИ (трехтомник отдела "Теория литературы" вывел эту литературоведческую дисциплину, находившуюся у нас в большом упадке, на европейский уровень).

Раз в месяц, ковыляя, Эльсберг взбирался на вы­соченный, без лифта, четвертый этаж библиотеки ИМЛИ на Старой площади, напротив Политехниче­ского музея, чтобы посмотреть новые поступления на иностранных языках. Он был учителем тогда еще молодых, но уже достаточно известных литерату­роведов П. Палиевского, В. Кожинова, С. Бочарова, которых привел в институт, что называется, со сту­денческой скамьи. Он приветствовал переезд из Ленинграда в Москву их ровесника Андрея Битова и всячески ему покровительствовал как прозаику, подающему большие надежды. "За одного Битова двух небитых дают", — шутил работавший тогда в институте знаменитый Ермилов, с которым Маяковский перед тем, как застрелиться, "не успел доругаться". Битов, уже публиковавшийся в "Юности", даже посту­пил аспирантом в Отдел теории, но, слава Богу, с на­укой у него что-то не заладилось ("Не знаю, получится ли из Битова ученый, — пошутил однажды директор ИМЛИ Сучков, прочитав что-то битовское, — но как прозаика аспирантура его уже испортила"). Эльсберг любил дружить с молодежью и нередко вполне бес­корыстно помогал ей (хотя мне могут возразить, что в это время просто спрос на доносы уже резко упал), и я не раз бывал гостем в его маленькой холостяцкой квартире, где со всех стеллажей, грозя обрушиться, нависали горы книг, расставленных самым причуд­ливым образом — углами, выступами, с закладками, закрытых и вывернутых наизнанку, а на столе стоя­ли непременная бутылка коньяка, тарелки с сыром и ветчиной, ваза с фруктами...

Аспирантура заканчивалась. Разумеется, хотелось остаться в ИМЛИ, и Эльсберг старался мне помочь. Нарастающий интерес к романтизму, ослабление позиций реализма и развернувшаяся в литературо­ведении борьба за "открытую эстетическую систему" способствовали тому, что неожиданная страсть к ро­мантическому мировосприятию в мировой литерату­ре проснулась даже в таком борце за социалистиче­ский реализм, как А. И. Овчаренко. Забавно, что наши с Овчаренко вкусы сошлись на Александре Грине, хо­тя мотивации тут, я думаю, были совершенно разные. Эльсберг сообщил мне, что Овчаренко понравилась моя "новомирская" рецензия на выход гриновского шеститомника. Приближалась международная имлийская конференция "Октябрь и мировая литерату­ра"" в честь пятидесятилетия Октября, и Овчаренко готовился поразить научное собщество теоретически докладом во славу романтизма (который на сей раз и не только в его интерпретации, не противоречил, но во многом и способствовал появлению нового за­мечательного метода советской литературы). Грин удобно располагался в вытащенном Овчаренко из забвения романтическом именослове.

В преддверии конференции в институт поступило огромное количество докладов и сообщений из-за рубежа, плохо переведенных, никем не отредактированных, не подготовленных для издания. Кто-то должен был придать им удобоваримый вид. Эльсберг сообщил Сучкову, что нам крупно повезло, поскольку такой человек в ИМЛИ есть: он (то бишь я ) — профессиональный редактор, только что закончил аспирантуру и в данный момент простаивает без работы. Так началось мое достаточно плотное общение с Сучковым.

Попал на мой редакторский стол и доклад Овча­ренко. То, что в группе полного собрания сочинений Горького, которую возглавлял Овчаренко, была в это время свободная ставка, никакого отношения к пере­численным обстоятельствам не имело, но Эльсберг сопряг их воедино и отправил меня к Овчаренко на собеседование. Разговор произвел на меня крайне неприятное впечатление. Происходил он в полутем­ной комнате отдела рукописей, при свете настоль­ной лампы, которую Овчаренко направил прямо мне в лицо. Тоном сухого и всезнающего следователя он задавал мне один за другим проверочные вопросы какого-то странного свойства — относительно шко­лы, в которой я учился во Фрунзе, ее адреса и как на­зывалась эта улица до такого-то съезда партии, а как потом, и т. п.

Продемонстрированное им знание фрунзенских реалий навело меня на мысль, что мы — земляки, и я, чтобы хоть как-то "утеплить" разговор, с улыбкой спросил его об этом, но он решительно отверг доверительный тон. Он лишь подтвердил, что жил во Фрунзе, но допускать в свое прошлое не хотел — что-то там, возможно, было ему неприятным. Соз­давалось впечатление, что его совершенно не инте­ресует круг моих научных интересов и мои планы, но больше всего он хочет схватить меня за руку и ули­чить в какой-то мелкой лжи. По ходу разговора мы оба уже с трудом скрывали раздражение, и, заканчивая, он неприязненно сообщил мне, что работать в собра­нии сочинений — это совсем не то, что бить баклуши и печататься в разных журнальчиках.

Бог меня спас от Овчаренко. Потом он спас от не­го и всех остальных. Высшей целью Овчаренко, как неожиданно выяснилось, была должность директора ИМЛИ, и сразу же после смерти Сучкова он, к вели­чайшему изумлению всех сотрудников, переселился в его кабинет, который неохотно покинул только по приходе нового директора Ю. Я. Барабаша. Тогда Ов­чаренко предпринял попытку расширить сферу свого влияния другим путем и долго носился с идеей соз­дания нового отдела — истории русской литературы XX века, куда должны были войти, кроме горьковской группы, многие структурные подразделения.

Идея выглядела не столь уж плохо, но слишком очевидно было, "под кого" она выдвигалась и чем нам всем подобное укрупнение грозило. Примерно к этому же времени относилась и первая попытка Овчаренко стать членом-корреспондентом АН СССР, вынудившая имлийских докторов (Л. И. Тимофеева, О. А. Державину, В. Д. Кузьмину, А. А. Елистратову, С. В. Тураева и др.) обратиться с письмом к тогдаш­нему президенту Академии М. Келдышу: "Мы знаем А. И. Овчаренко по совместной работе в ИМЛИ и по­лагаем, что он не заслуживает этого высокого звания. Его научные заслуги весьма скромны" (второй раз Овчаренко повторил эту попытку двумя десятилетиямм позже, и опять она вызвала возмущенное письмо группы литераторов в Отделение литературы и языка Академии). Этот амбициозный, сложный и совершенно закрытый человек ушел из жизни внезапно и драматически — отдыхал в Прибатике, в писательском доме в Ниде, и утонул, купаясь в море. В предисловии к какому-то посмертному изданию его сугубо офици­озных "советских" сочинений я встретил намеки на происки врагов и неслучайность его смерти...

Сегодня только ленивый не знает про то, что Эльсберг "посадил" Бабеля, Штейнберга, Пинского и других, про то, как разоблачал его Пинский, а Мотылева дала ему пощечину и пр., и пр. Судя по этим историям, передающимся из уст в уста и из книги в книгу вот уже на протяжении полувека, можно по­думать, что их герой обладал почти врожденной страстью к доносительству и привык бегать на Лу­бянку чуть ли не с детсадовского возраста. Думаю, что мифология эта поддерживалась той же самой Лубянкой, которая, с одной стороны, охраняла своих агентов и тайно покровительствовала им, а с другой, находила прямую выгоду в демонизации тех или иных персонажей. Демонизация индивида уводила в сто­рону мысль о массовости явления. Даже слово "по­садил", подразумевающее некую выдающуюся роль доносчика, в случаях, когда речь идет о таких крупных фигурах, как Бабель, заслуживает кавычек. И дело не только в том, например, что сегодня из следственных дел достоверно известно, что Бабеля все-таки взяли по показаниям Ежова, а не Эльсберга, но в том, пре­жде всего, что даже в годы "большого террора" для ареста и уничтожения таких знаменитых деятелей литературы и культуры, как Мейерхольд, Бабель, Мандельштам, Кольцов, нужны были, конечно не просто доносы отдельных частных лиц, но негласные санкции Кремля, эти же доносы организующего (следователь для проформы даже спрашивал Ежова, "не клевещет ли он на писателя Бабеля").

Над Эльсбергом витает туман таинственности, не рассеянный до сих пор. Удивляет обилие его псевдо­нимов 20-х годов: Шапирштейн, Шапирштейн-Лерс, просто Я. Е. Лерс (так, кстати, была подписана и кни­га), Жак Красный и пр. В тюрьме он сидел, что ни го­ворите, уже будучи профессиональным литератором, и даже в силу одного этого обстоятельства я не очень склонен доверять версии о каких-то его финансовых спекуляциях эпохи нэпа, якобы ставших причиной аре­ста. В книге "Во внутренней тюрьме ГПУ. Наблюдения арестованного" (1924), почтительно "посвященной ГПУ", отчетливо ощутим "социальный заказ", и я до­пускаю, что автор вышел с искалеченной ногой именно оттуда, после близкого и плодотворного общения с ор­ганизацией. Возможно, он успел, отбывая тюремный срок или после него, даже потрудиться "не по специ­альности" в какой-нибудь шахте на Дальнем Востоке, где, неведомо каким путем, оказался (карточки его книг в общем каталоге Ленинки, отражавших даль­невосточные следы Эльсберга, видимо, случайно за­летели сюда в годы моей аспирантуры из спецхрана, а потом исчезли: панегирик ГПУ был издан в Бодайбо, а вторая книга, "На золотых приисках Бодайбо", даже не упоминается в КЛЭ, где над Эльсбергом поглуми­лись, подписав справку о нем "Г.П.Уткин").

Как бы то ни было, в 30-е годы его уже не трону­ли, хотя он был секретарем Л. Каменева. Однажды мы с женой (она писала у Эльсберга кандидатскую диссертацию о Чехове) навестили его в академи­ческой больнице (он лежал высохший, желтый, как подсолнух, неловко пристроив на тощей больничной подушке свою дынеобразную голую голову, и дела его были совсем плохи). Около его койки мы застали привлекательную и достаточно молодую женщину, которую он представил как жену. Он прожил после этого еще не один год, но ни разу больше фигура жены не возникала — умер он в полном одиночестве, на его похоронах не было ни одного родственника и ни одна живая душа, насколько мне известно, не покусилась ни на его наследство, ни на крохотную квартирку на Кутузовском проспекте. Институт повел себя в этой истории более чем странно, потому что никто из начальства в ИМЛИ и пальцем не пошевелил, чтобы ценная библиотека Эльсберга осталась в собственности Академии наук и пополнила институтскую коллекцию. Квартира его была срочно опечатана за смертью владельца, и я не знаю, в чьи руки, возмож­но, — именно КГБ, что многое объясняло бы, попали в конце концов его книги и личный архив.

Думаю, что вся эта история имеет куда более глу­бокие и темные корни, нежели приписываемое Эльсбергу патологическое стремление к доносительству.

У нас ведь не подымается рука обвинять арестантов, давших показания против своих друзей и коллег на допросах под пытками. Это было бы просто безнрав­ственно. Известная формула — "его пытали, но он им и слова не сказал" — никакого доверия не вызывает. Когда после допросов в камеру вбрасывали окровав­ленного маршала Блюхера, придя в себя, он со сто­нами взывал к соседу, разумеется, "подсадной утке": "Ну посоветуй, что я им еще могу сказать...".

Во Фрунзе, в Академии наук, где я до ИМЛИ ра­ботал, в одном коридоре с моим издательством раз­мещался Институт философии. Мы дружили с его сотрудниками, часто ходили в перерыве вместе обе­дать в ближнее кафе. Среди них был добродушный парень с лицом симпатичного "шашлычника", чью ро­дословную мы не знали. Как-то разговор зашел о ге­роических людях, не дававших после ареста никаких показаний. "Я таких не встречал, — сказал с широкой улыбкой новоиспеченный философ. — Если человек упирался, мы просто зажимали его член дверью и потихоньку начинали ее закрывать".

Роберт Конквест в своем "Большом терроре" ссы­лается, без тени осуждения, на слова английского журналиста, который сказал где-то, что сразу подпи­сал бы в подобных условиях все, что от него требуют, потому что не мог бы позволить, чтобы его избивали. Когда Хрущев после прихода к власти разгонял ста­рый кадровый состав КГБ, дабы ослабить "монстра", сотрудники этого почтенного учреждения трудоу­страивались, кто где мог, и рассасывались по многим другим, более безобидным. В нашей Аккдемии один такой бывший следователь стал заведующим Отде­лом аспирантуры, и я видел сцену, когда в гардеробе, раздеваясь рядом с ним, какой-то пожилой человек упал в обморок: он узнал своего мучителя...

В следственном деле Бабеля его ближайший друг И. Эренбург выведен "связным", через которого-де Бабель осуществлял "шпионские" контакты с другим своим другом, во Франции, Андре Мальро. Я считаю, по целому ряду признаков и, в частности, по состо­янию самого следственного дела, что Бабеля не пы­тали: он был слишком умен, чтобы подвергать себя боли, которую не смог бы выдержать, и думал о своем поведении при аресте задолго до 1939 года: когда он однажды поинтересовался у Ягоды, на даче у Горь­кого, как вести себя, "если попадешь вам в руки", Ягода посоветовал ему ни в чем не признаваться. Со­вет действительно имел смысл, пока Сталин не ввел пытки в законную практику следственных органов. Не исключено, что если бы не война, помешавшая вождю всех народов осуществить очередной постановочный процесс, это был бы на сей раз процесс над деятеля­ми культуры и искусства, участниками которого долж­ны были стать и Мейерхольд, и Бабель, и Кольцов, "бездарно" преждевременно пущенные "в расход". Компромат на тех, кого до поры до времени оставляли на свободе, постепенно накапливался в сообщениях уже посаженных, и тут показания Бабеля пригодились бы при аресте Эренбурга...

Методы обработки тех, кого до поры до времени оставляли на воле, вряд ли принципиально отлича­лись от применяемых к уже арестованным, разве что имели смягченные формы. Широко применялись шантаж, подкуп, запугивание, использование родственников в роли заложников и т. п. Вместе с тем "органам" нужны были компетентные доносители из высокопрофессиональной среды; соседи по ком­муналкам здесь не годились (опубликованные в ма­териалах яковлевского фонда доносы о писателях явно созревали в недрах тех же переделкинских дач, где жили жертвы). Говорю это, разумеется, вовсе не в оправдание доносов, но для того лишь, чтобы несколько усложнить реальный портрет "окаянных дней". Впрочем, все это — современные гипотезы: мы ничего не знали о биографии Эльсберга и никогда не говорили с ним о политике.

То психологическое испытание, которому я под­верг однажды Эльсберга, можно было объяснить только глубоким неведением, и он это, вероятно, хо­рошо понимал. Устав от своих неутоленных вожделе­ний, разгоравшихся всякий раз, когда я, направляясь в ИМЛИ, проходил мимо заветных дверей Централь­ного Дома литераторов, где клубилась масса инте­ресных мероприятий, но вход куда был открыт только для членов Союза писателей, я не нашел ничего луч­шего, как попросить писательский билет у Эльсберга. "Логика" у меня была железная — Эльсберг в ЦДЛ не ходил и вообще со своей больной ногой отлучался из дому крайне редко, его писательский билет "валялся без дела", а мне очень даже мог пригодиться. Эль­сберг дал мне билет с недрогнувшим лицом и только через полгода извиняющимся тоном попросил обрат­но. Силу эльсберговской выдержки я оценил тогда, когда узнал, как возвращались в Москву репресси­рованные; как в ноябре 1961 года на писательском собрании по итогам XXII съезда партии в ЦДЛ его обвиняли в доносительстве и кричали "Вон из зала!"; как по разрешению КГБ писательская комиссия оз­накомилась с агентурными показаниями Эльсберга; как его требовали исключить из Союза и как, предпо­ложительно, ведомство, на много лет его закабалив­шее, этого сделать не позволило...

Вскоре после смерти Эльсберга мне домой позво­нил Палиевский, с которым меня никакие личные от­ношения не связывали, и вдруг принялся благодарить за то, что я в "Вопросах литературы" процитировал Эльсберга. Я все еще пребывал в блаженном неве­дении и никак не мог понять смысла благодарности: почему бы при такой преданности памяти своего учи­теля не процитировать его самому? Палиевский дей­ствительно был любимцем Эльсберга и казался наи­более ярким из эльсберговской "плеяды" молодых сотрудников отдела теории. Его остро-критические статьи о структурализме и "экспериментальной ли­тературе", эссе о Грэме Грине и Фолкнере воспри­нимались тогда в среде гуманитарной интеллигенции в качестве ярких общекультурных манифестаций, вне своего антизападнического пафоса, и были широко известны. Печатался он редко, но очень заметно. "П. Палиевский десятком статей, разбросанных в разных неожиданных изданиях... сумел создать как бы ощущение своего непрерывного присутствия в литературе", — справедливо засвидетельство­вал тогда Л. Аннинский (впоследствии Палиевский совершенно ушел из сферы культурно-патриотической эссеистики, что резко понизило общий уровень возглавлявшегося им идеологического направления).

В сборник к 50-летию Октябрьской революции Палиевский дал даже не статью, а крошечный фрагмент статьи (не помню уж, то ли о "понятии гения", то ли о Михаиле Булгакове). "Ну что же ваш Палиевский, — сказал я Эльсбергу, — поманил и тут же бросил! Арабеска какая-то". — "Но ведь все равно — украшение, правда?" — воскликнул Эльсберг, засияв улыбкой, которой я никогда еще у него не видел.

Антиподом Палиевского, каким-то образом сводившего из года в год концы с концами в листажном плане при том, что отчитываться от сотрудников требовали именно количеством страниц, был другой, тоже семи пядей во лбу, представитель отдела теории — Г. Гачев, сын известного болгарского коммуниста, создатель весьма спорной теории "ускоренного развития литератур", которую я уже упоминал выше, философ, исследователь "национальных образов мира" в искусстве. В отличие от Палиевского, стра­давшего крайним лаконизмом, Гачев писал книгу за книгой, но все складывал в стол, поскольку к инсти­тутским планам тематика, его интересовавшая, не имела ни малейшего касательства.

Когда в один прекрасный день Сучков возмутил­ся постоянным у Гачева невыполнением плана, тот вывалил директору на стол целую гору рукописей. Сучков на несколько дней заперся в кабинете, а когда вышел, на нем, что называется, лица не было. "Это сумасшествие какое-то, хотя и с признаками гениаль­ности", — произнес он загадочную фразу, после чего передал Гачева, вместе с его ставкой и книгами, ака­демику Б. М. Кедрову, в Институт истории естествоз­нания и техники Академии наук, к которому эти труды тоже не имели ни малейшего отношения...

Тогдашний директор ИМЛИ Иван Иванович Аниси­мов возглавлял институт в течение многих лет и тоже принадлежал, подобно Щербине, к племени литераторов и критиков 20-х — 30-х годов (только сейчас, погрузившись в воспоминания, я обратил внимание на то, сколько же их было в институте, старых, закаленных в партийно-критических боях советской эпохи зубров!). Он мрачно сидел в президиуме наших партийных собраний и со скрытым презрением к кипенью страстей ("Видели мы еще и не то!") слу­шал партийцев, обвинявших друг друга в отсутствии бдительности. Дни его были сочтены — вскоре по­сле истории с Синявским он умер. Кажется, я успел поступить в ИМЛИ чуть ли не перед самым его ухо­дом. К благоразумию призывал разбушевавшихся филологов, по-моему, только один человек — дочь вождя народов Светлана Сталина, состоявшая в то время на учете в парторганизации института. Она хорошо относилась к Синявскому, и терять ей было нечего. Вскоре после истории с Абрамом Терцем она сама стала героиней нового скандала, тоже затро­нувшего ИМЛИ, когда "самовольно" покинула СССР, отправившись сначала в Индию, хоронить очередно­го мужа, а потом навсегда — в Европу и Америку. По не вызывающим никакого доверия слухам, у нее был роман с Д. Самойловым, и сами эти слухи, я думаю, распространялись единственно ради того, чтобы, смеясь, сообщить собеседнику: "Когда Дэзика спра­шивали, зачем он это делает, тот неизменно отве­чал — мне кажется, что я ... ее папу".

В институт пришел Борис Леонтьевич Сучков. Кандидатура его вызвала у людей сведущих не­малое удивление. Во-первых, директорские посты в гуманитарных институтах Академии наук были но­менклатурой ЦК КПСС и заполнялись работниками из его аппарата (это подтвердилось после смерти Сучкова и фигурами двух последующих директоров). Во-вторых, он только что защитил докторскую дис­сертацию и не имел никаких академических званий.

В-третьих, он занимал довольно незначительную должность — работал заместителем Вадима Кожевникова, автора романа о советском разведчике "Щит и меч" и главного редактора журнала "Знамя".

Пути людей пересекаются порой самым странны и неожиданным образом. Я еще учился в аспирантуре, когда принес в "Знамя" какую-то рецензию. Заведовал отделом критики Лев Аннинский, с которым я потом работал в журнале "Дружба народов". Там я впервые увидел Сучкова. Он спускался со второго, начальственного, этажа знаменского особняка, разо­зленный тем, что отдел критики вовремя не передал ему подготовленные для печати материалы. Со­трудником Аннинского в отделе был Борис Леонов, впоследствии ставший первым заместителем глав­ного редактора "Огонька" А. Сафронова, и Аннинский сигналил ему, что никакие материалы в этот момент, имея в виду мрачное настроение шефа, Сучкову ни в коем случае нельзя передавать.

Вторым замом у Кожевникова работала Л. И. Скорино, очень неглупая женщина, всегда готовая, с на­пускным оживлением, облечь свои сугубо офици­озные позиции в форму шутки. Когда однажды наш общий разговор в отделе коснулся Грина, я увидел, что Лева делает мне издали загадочные запретитель­ные знаки: оказалось, что Скорино — жена В. Важдаева, автора одной из самых гнусных статей о Грине, появившихся в разгар борьбы с "космополитами" Забавно, что Важдаев был не профессиональным критиком, а детским писателем (думаю, впрочем, что именно поэтому — для пущей убедительности — он и был назначен где-то "наверху" на роль "исполни­теля" идеологической экзекуции). Скорино любовно называла мужа домашней кличкой — "Волк". Спустя много лет рядом со мной за столом на каком-то дис­сертационном банкете оказался простецкий на вид дядя с добрым лицом. Выпив, мы познакомились. "Важдаев", — представился он с широкой улыбкой...

С Кожевниковым я позднее опубликовал боль­шую беседу в "Литературной газете". Он оказался человеком благодарным "не по чину" и сделал в мой адрес несколько широких жестов: пригласил меня до­мой в Переделкино на обед, помог мне опубликовать статью в худлитовском сборнике "Литература и со­временность", уже уходившем в набор, наконец, бу­дучи депутатом Верховного Совета СССР, пригласил меня слетать с ним в Ташкент по депутатским делам (в действительности это была, конечно, поездка по приглашению первого секретаря ЦК КП Узбекистана Ш. Рашидова, от которой я по глупости отказался, лишившись возможности "подсмотреть" жизнь со­ветских вождей изнутри).

Сучков не избежал сталинских лагерей, прервав­ших его блестяще складывавшуюся карьеру (он был до войны, насколько я знаю, работником аппарата ЦК, одно время возглавлял прекрасный журнал "Ин­тернациональная литература", публиковавший джой­совского "Улисса", после войны заведовал Издатель­ством иностранной литературы, откуда и был взят по 58-й статье). Благодаря тому, что "отец народов" отправился наконец в мир иной, отсидел он сравни­тельно недолго. Тихий "отстойник" под крылом у Ко­жевникова совершенно не соответствовал его спо­собностям и возможностям (это был хорошо образо­ванный германист, с диссертациями о Томасе Манне, а потом и о реализме в мировой литературе, знавший несколько иностранных языков), однако продвигать­ся вверх по служебной лестнице после "отсидки" власть редко кому позволяла. Возможно, Сучков и достиг бы поста главного редактора какого-нибудь журнала, но он не мог бы рассчитывать на большее, если бы в 1965 году, во время достаточно бездарной полемики советских литературоведов с блестящей книгой Роже Гароди "Реализм без берегов", "серый кардинал" и главный идеолог Политбюро М. А. Суслов случайно не остановил взгляд именно на его,более толковой, нежели остальные, статье...

Суслова я однажды увидел вблизи — на сцене конференц-зала гостиницы "Россия", из первых рядов. В Москве проходило совещание глав рабочих и коммунистических партий мира. Однодневные пригласительные билеты на него, видимо, в знак доверия и поощрения, раздавали по местным партоганизациям. Пришла разнарядка и в ИМЛИ. Гонимый веч­ным любопытством, я от приглашения не отказался. В президиуме восседали руководители всех земных смут во главе с Гэссом Холлом — было на что по­смотреть! Полный зал и полный президиум в полном молчании минут десять взирали друг на друга. Было понятно, что кого-то ждали. Вдруг из-за кулис стре­мительной походкой вышел высокий худой человек, затянутый в черный костюм и смахивающий одно­временно на католического патера и на академика Лысенко. Седая прядь волос была косо зачесана от пробора. На щеках играл явно наведенный, как на восковую куклу, румянец. Зал и президиум встали и разразились овациями. Я опознал Суслова по пор­трету: вдохновенные лица членов Политбюро раз­мером в человеческий рост на майские и ноябрьские праздники вывешивались по стене Политехнического музея на площади Дзержинского (мы имели возмож­ность любоваться этими лицами чуть ли ни ежеднев­но, приходя в институтскую библиотеку). Прочитав по бумажке казенное пятиминутное приветствие, Суслов сел в президиум на крайний стул и, изображая за­хватывающий интерес, стал слушать читающего по бумажке основного докладчика. Но тут из-за кулис возник охранник и что-то прошептал ему сзади на ухо, видимо, напоминая, что дела требуют и пора уходить. Не оборачиваясь, Суслов ткнул растопыренной пятерней куда-то за плечо, будто хотел выбить охраннику глаза. Похоже, он показывал на пальцах, что уйдет через пять минут...

Когда Сучков впервые появился в директорском кабинете, в нем еще явно ощущалась журналист­ская и литературная закваска — он был либерален, доброжелателен, приглашал на обсуждение отчетов и планов всех сотрудников отделов, вежливо улы­бался и пошучивал. Институт ожил и переполнился надеждами. В нашей профсоюзной организации возникла — вполне понятная после перенесенных стрессов — идея: встретить Новый 1968-й год вскладчину, всем коллективом. Из конференц-зала вынесли стулья и накрыли стол. Посреди зала возвышалась елка. Во главе стола восседала дирекция, Сучков произносил тосты во славу коллектива, коллектив от­ветствовал директору с весельем и любовью. Потом были музыка и танцы. Все хорошо выпили, и я на всю жизнь запомнил танец, с годами все больше смахи­вающий на прощальный полонез из "Пепла и алмаза" А.Вайды: взявшись за руки, с Дементьевым в центре, наша группа, образовав дружеский круг, отплясывала популярную тогда летку-енку...

Вскоре показной демократизм Сучкова сошел на нет. По психологическому своему складу он был чело­веком сугубо авторитарным и амбициозным и очень скоро забрал в институте всю власть в свои руки, вы­ступая по любым проблемам и на материале любых литератур, вплоть до китайской. В тематике совре­менной советской литературы, проработав десять лет в "толстом" литературно-художественном журнале, "Знамени", он ориентировался отлично, и это еще больше затрудняло жизнь группы. Сначала он вынудил уйти из института Дементьева, который политической позицией и самим своим присутствием раздражал Сучкова, "вживую" напоминая ему, насколько "Знамя" по своему масштабу и популярности уступало "Новому миру". Потом косвенно поспособствовал и уходу на пенсию Тимофеева. Добился он этого, кстати простейшим образом, никого не увольняя, — в отделе были закрыты все плановые темы, и ни тому, ни другому, независимо от взаимоотношений с директором практически уже нечем было заниматься.

Очевидно, следствие и лагерь надломили Сучкова и поставили его на всю оставшуюся жизнь в какие-то унизительные зависимости (его смерть в 1975 году во время командировки в Будапешт была неожиданна и сопровождалась слухами о том, что он встретил там в гостинице кого-то из своего лагерного прошлого). Сколько бы он ни преуспевал, самоутверждаясь в отношениях с литераторами и научными работниками, в нем навсегда сохранился панический страх перед вышестоящим начальством. Мне запомнилась в выс­шей степени выразительная сцена. Я был вызван по каким-то отдельским делам к нему в кабинет, он сидел за своим письменным столом, красивый и эле­гантный, лицом обращенный к двери, я — против него, к двери спиной. И вдруг важное и всегда не­сколько надменное лицо Сучкова залучилось радост­ной заискивающей улыбкой. Смена выражений была столь разительна, что я с любопытством завертелся на стуле в поисках причины. В дверь без стука вошел крупный человек в ратиновом пальто и пышной пыжи­ковой шапке, которую он не снял и даже не стряхнул с нее снег. Сучков вскочил, прервав разговор на полу­слове, бросился к нему навстречу и настолько забыл обо мне, что не заметил, как я вышел. "Кто это?" — спросил я, заинтригованный, секретаршу Сучкова в приемной. "Как, вы не знаете? Замзав Отделом культуры ЦК КПСС Альберт Беляев".

Признаться, я довольно долго находился под воздействием яркой личности Сучкова, умевшего, когда хотел или когда это было ему нужно, производить впечатление. Единственный раз, по какому-то душевному движению, я позвонил ему домой, чтобы поздравить с Новым годом, и услышал в ответ весьма необычное пожелание: "Побольше куражу, Вадим!". Сам Сучков был человеком с большим куражом, и в отношениях с подчиненными этот кураж проявлял­ся вполне отчетливо. Вместе с тем надо принять во внимание, что новый директор появился в институте сразу после разразившихся политических сканда­лов и, конечно же, в условиях особого присмотра за этим ненадежным учреждением. Отдел советской литературы с арестованным Синявским, с "новомирцем" Дементьевым, с М. Кузнецовым, бывшим "правдистом", перешедшим в новых условиях на крайне "левые" позиции, с "персональным" аспи­рантским делом, варившимся в недрах партбюро, представлялся ему источником особой опасности. Сучков боялся любых тем, связанных с возвращав­шейся литературой 20-х — 30-х годов, с русским зарубежьем, боялся любых политических сложно­стей и аллюзий, которыми на каждом шагу пестрела советская история, а значит, и история литературы. Булгаков и Бабель, Замятин и Ремизов, Мандельштам и Пастернак — глаз не на ком остановить! Да что там Мандельштам — сплошные неприятности сулило да­же академическое собрание сочинений великого про­летарского писателя!

Помню заседание в директорском кабинете: об­суждалась проблема публикации "Несвоевременных мыслей". Страстная речь Вайнберга, работавшего в горьковской группе ИМЛИ, — о том, что статьи Горького периода его резких разногласий с Лениным и большевиками многократно изданы на разных языках (в том числе и на русском) во всем мире и и ставить себя в дурацкое положение, делая вид, что их не существует, на Сучкова особого впечатления не произвела. В результате было найдено "соломоново решение": оттягивать издание острейшей горьковской публицистики в академическом собрании сочинений (а публицистическая серия составляла вторую его часть) сколько возможно и вопреки всякой логи­ке перейти от художественных произведений прямо к третьей — изданию писем.

Не меньшие проблемы, я думаю, ставила перед Сучковым и современность. За соблюдением писа­тельской "табели о рангах" заботливо присматривал Союз писателей, во главе с влиятельным чиновником Г. М. Марковым, но эта "табель" с трудом выдержи­вала литературоведческие критерии. Идеологически неустойчивые литературоведы были склонны под­даваться свободолюбивым и прозападным настрое­ниям "шеститидесятников"; по другую сторону от них располагалось возрождающееся славянофильство, систематически подвергавшееся партийной крити­ке. Через год после появления Сучкова в институте советскую интеллигенцию окончательно потрясло и раскололо введение войск в Чехословакию... Сучков маневрировал между ЦК КПСС, Союзом писателей, журналами, газетами, западной прессой.

Пародоксальным образом дотянулась до Сучко­ва и история с Синявским, казалось бы, совсем уже канувшая в Лету. Очередная катастрофа в институте разразилась, когда в главе шеститомной "Истории советской многонациональной литературы", посвя­щенной периоду Великой Отечественной войны, в тексте, принадлежавшем ученому секретарю отдела многоопытному В. М. Пискунову, какой-то дока со стороны обнаружил целые страницы, написанные Синявским, и немедленно донес о своем открытии куда следует. История не стоила выеденного яйца: когда-то эту главу Пискунов писал вместе с Синявским, видимо, в два адреса — и для этой "Истории", и для трехтомной русской; потом глава долго валя­лась в институтских шкафах, трехтомная русская пре­вращалась в четырехтомную; после ареста Синявско­го Пискунову добавили двух других соавторов. Теперь предстояло вариант этой главы приспособить для истории "многонациональной", а поскольку общий "метатекст" состоял из шаблонных и замыленных характеристик, авторство их уже не имело никакого значения и было трудноустановимым.

Индивидуальностью Синявского тут и не пахло — в институте "Абрам Терц" вынужден был "подхалту­ривать", как и все остальные. Но дурацкому сюжету этому был придан шумный политический резонанс, институт опять оказался под обстрелом, опять по не­му прокатилась волна партийных собраний, где в пре­зидиуме уже сидел не Анисимов, а Сучков, и преуспе­вающему, импозантному Пискунову, автору ряда книг о социалистическом реализме, директор пригрозил "волчьим билетом", если он не уйдет из института по собственному желанию. "Защищать" его в этой исто­рии при том, что он со всеми сотрудниками отдела находился в хороших отношениях и умело прикрывал на дирекции всяческие "прорехи" в индивидуаль­ных научных отчетах, не было никакой возможности. Однако на его примере я убедился, как сильна была готовность научного коллектива принять участие в травле любого оступившегося человека при первом же сигнале сверху: "Ату его!" Убедился и в другом: известного мужества требовало даже нежелание в этой травле участвовать: на каждом собрании я, уже занимая в отделе к тому времени определенное положение, чувствовал почти физически, как Сучков ждет моего выступления, осуждая меня за то, что я "отмалчиваюсь". "Видимо, у Ковского есть какие-то дружеские обязательства", — хмуро сказал он парторгу института (если это можно назвать дружескими обязательствами, то мы действительно часто возвращались домой после заседаний вместе с Пискуновым и шли по Садовому кольцу от площади Восстания до Театра сатиры). Забавно, что самое простое объяснение моего молчания — нельзя бить лежачего (тем более, что рядом "лежал" и Синявский) — Сучкову в голову не приходило.

Помимо скандалов политических институт время от времени сотрясали скандалы сексуальные, и "личные дела" в повестке заседаний институтского партбюро не оскудевали. Самый крупный в этом жанре произошел задолго до моего прихода в институт, когда сталинский министр культуры Александров был сфотографирован западными журналистами в интимных сценах и, мягко говоря, не при галстуке. В его окружении без галстука и прочих деталей туалета оказались и некоторые сотрудники института.

В процессе следствия один из них, член дирекции, с документами в руках доказывал, что он импотент, а другой, как и Пискунов, теоретик социалистическо­го реализма, — что он просто был "мойщиком" дам, поступавших в распоряжение высокопоставленных лиц. В институте об этой истории многие помнили и рассказывали со смехом. Однажды Анисимову на стол, вместо рукописи разъяренной мамой был бро­шен грудной младенец, как две капли воды похожий на одного симпатичнейшего доктора наук.

Уже на моем веку разразилась громкая история, когда в Москве накрыли целую фирму, поставлявшую потребителям женщин и весь набор необходимых для сладострастья квартирных услуг. Судили большую группу, организаторов, однако среди них опять, как на грех, оказался сотрудник ИМЛИ, ученый секретарь зарубежного отдела, который якобы поставлял для фирмы привозимые им из-за рубежа порнографиче­ские журналы (сегодня эту продукцию взрослые могут купить на любом книжном развале, а по телевизо­ру ее смотрят даже малые дети, но в те времена, как известно, "секса в СССР не существовало") и даже сфотографировал "ню" какую-то несовершеннолет­нюю девицу (со зрением у него, впрочем, дело обсто­яло так плохо, что он вряд ли мог свой объект разгля­деть даже вплотную). Меньше всего этот скромный кабинетный ученый походил на растлителя. Однако возмущению институтских дам не было предела, при­чем больше всего возмущала их жена этого бедолаги, которая его не только не бросила, но даже отказа­лась предать публичному поруганию... Благородный Сучков и ему дал возможность покинуть институт без особых последствий.

Небезынтересно заметить, что уход из ИМЛИ сказывался на профессиональной деятельности пер­сонажей всех этих скандалов скорее благотворно, нежели негативно. Пискунов, много лет заведовав­ший впоследствии кафедрой в костомаровском Ин­ституте русского языка, забыл про социалистический реализм и переквалифицировался в исследователя творчества Андрея Белого, а наш подслеповатый дон­жуан из американиста превратился в знатока русской идеалистической мысли начала XX века, успешного издателя литературоведческого журнала и плодови­того библиографа русской эмигрантской литературы.

"Наверху", надо полагать, высоко оценивали де­ятельность Сучкова по искоренению инакомыслия в институте. По истечении первого же года директорствования он уже издал свою докторскую диссерта­цию книгой "Исторические судьбы реализма" и стал членом-корреспондентом АН СССР. Ясно было, что в обстановке, постепенно воцарившейся в ИМЛИ, лучше всего было бы ничего не писать и не издавать. И советский отдел был избран дирекцией именно для такого "ничегонеделания". По инерции еще успел проскочить у нас в свет сборник "Жанрово-стилевые искания современной советской прозы", оставшийся от прежних ресурсов, хотя помню, сколько хлопот я натерпелся со своей статьей о так называемой "молодой прозе", куда были собраны все авторы столь неприятного для нашей дирекции катаевского журнала "Юность" — А. Гладилин, В. Аксенов, В. Амлинский, Э. Ставский и другие. Чтобы статью разрешить к печати, Сучков и Щербина заставили меня ее решительно испортить и дополнительно набить "пра­вильными" именами, которые практически перевели анализ конкретного стилевого течения в привычный тематический разговор относительно "образа моло­дого человека" в литературе.

Поскольку мы с Л. М. Поляк были редакторами сборника, нам удалось все-таки представить в нем — именами В. Шукшина, Ю. Казакова, В. Белова, Е. Но­сова, К. Паустовского, С. Залыгина, В. Распутина, П. Нилина, В. Тендрякова и других — вполне доброт­ную, иногда первоклассную, современную русскую прозу (а "под шумок" даже протащить в статье Елены Краснощековой, уехавшей впоследствии в Америку и написавшей там несколько превосходных книг, — раздел о В. Максимове, который уже был одной ногой "на выезде"). Но этот изданный в 1971 году сборник фактически и стал последней коллективной работой старого, "дементьевского", сектора. Дальше, на про­тяжении 70-х каждый, кто в нем оставался, выживал как мог. Кто-то перешел работать в другие отделы, где можно было составить реальный план, кто-то ушел на пенсию, кто-то умер.

На моих глазах сектор распадался и как чело­веческое сообщество, и это было очень грустное зрелище. В лучшие годы его сотрудники собирались в доме Александра Осиповича Богуславского, специалиста по советской драматургии, о которой он вместе с В. А. Диевым написал целых три книги. Богу­славский, в прошлом одессит, был человеком с хоро­шими манерами: за обеденным столом он неизменно заправлял за ворот белоснежную салфетку. Он не любил, когда его называли "Иосифовичем", и не­изменно повторял: "Осипович!" (Правда, много лет спустя я прочитал в какой-то старой одесской газете информацию о встрече заехавшего в Одессу Бабеля с читателями, свидетельствующую, что в этом городе отчество "Иосифович" зазорным не считалось: "До­клад о творчестве писателя сделал А. И. Богуслав­ский".) Богуславские собирали у себя сотрудников сектора по разным торжественным поводам. Хлебо­сольный стол накрывала жена Богуславского Клавдия Павловна, в прошлом — ответственный работник Госплана СССР, добрейшая женщина и замечатель­ная повариха, целиком посвятившая себя на пенсии служению своему супругу, лицо которого, казалось, постоянно выражало озабоченность судьбами всей русской драматургии. В атмосфере этой семьи и вза­имоотношениях ее персонажей многое напоминало чеховского "Дядю Ваню", где Клавдия Павловна, мне кажется, играла роль Войницкого.

Помимо сотрудников сектора здесь появлялись порой и давние друзья Богуславских, люди весьма колоритные: актриса Малого театра, из последних ве­ликих старух, Елена Митрофановна Шатрова; знаме­нитый директор Дома актера Александр Моисеевич Эскин, нежно друживший не столько со знатоком те­атра, сколько с хозяйкой дома; главный кремлевский стоматолог профессор Алексей Иванович Дойников. Шатрова с доброй всепрощающей улыбкой выслу­шивала короткие энергичные реплики своего мужа, огромного моряка, намного моложе ее, успевшего когда-то участвовать в подавлении Кронштадтского мятежа, а ныне, в редких за столом паузах между тостами, предлагавшего повесить лучших представителей творческой интеллигенции. Дойников, простой и веселый человек рабочее-крестьянского происходения, живо, в лицах, рассказывал о своем общении с власть предержащими (имея в виду его профессию надо бы сказать, "пасть предержащими") — о том, как председатель Президиума Верховного Совета Подгорный у себя на даче любил с утра, перед ра­ботой, выпить бутылку коньяка и заесть ее тарелкой наваристого, с чесночком, борща; а у Брежнева было "высокое нёбо", не позволявшее советской стомато­логии наладить ему внятную речь; а у Кагановича, не любившего чистить зубы, что было сущим мучением для врача, заглядывавшего ему в рот, всегда отража­лось на лице сомнение — не пойти ли ему к другому, быть может, более умелому профессору... (Недавно в телефонном справочнике Москвы я увидел: "Сто­матологическая клиника профессора Дойникова" и порадовался за него.) Все это звучало вперемежку с бесконечными здравицами за Воронского, Полон­ского, за журнал "Новый мир" и друг за друга, а также шумными восторгами по поводу огромных аппетит­ных кулебяк, торжественно приносимых из кухни рас­красневшейся Клавдией Павловной.

Увы, с течением времени праздничные застолья постепенно сворачивались и тускнели, как сворачи­валась и тускнела в эпоху застоя сама жизнь. Между "секторянами" все отчетливее обнаруживались по­литические и человеческие разногласия. После того, как один из политических споров, накалившихся по мере поглощения кулебяк, наливок и водок закон­чился скандалом, Клавдия Павловна заявила что больше сектор собирать не будет.

"Маразм крепчал", — принес в ИМЛИ новомодное bon mot эпохи застоя Дементьев. Он любил острос­ловие московской интеллектуальной элиты: "Враги сожгли родную МХАТУ"; "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". Мы поддерживали с Александром Григорьевичем после его ухода добрые отношения и навещали его в Красной Пахре. Недавно я нашел трогательную открытку от него, поздравляющую с Но­вым 1975 годом и чьей-то эпиграммой: "Происходит укрепление штатов — / Твардовского сменяет Наров­чатов. / Наступают исторические времена / Овчаренко и Козьмина". Стихи были посвящены новому периоду в истории "Нового мира", когда главным редактором журнала был назначен Наровчатов, а тот в свою оче­редь взял в замы сотрудника ИМЛИ Мстислава Козьмина, сына известного историка, всем своим видом подтверждавшего изречение о природе, отдыхающей на детях. Козьмин не имел к журналистике никакого отношения, и потому, вероятно, успел после "Нового мира" побывать и в роли главного редактора "Вопро­сов литературы", журнала, созданного Дементьевым.

Отложив всякие надежды на реальную историю литературы, наш сектор вынужден был вместе с тем в "исторические времена" активно симулировать не­кую деятельность, заполняя индивидуальные планы сотрудников внутренними рецензиями по заказам ру­ководящих инстанций, реферированием, справками в ЦК, работой над докладами для руководителей ин­ститута и Союза писателей. Я, например, раскатывал на многие страницы текст для очередного доклада Георгия Маркова на съезде (это была анонимная обя­зательная работа за зарплату, не имеющая к конфор­мизму прямого отношения, хотя одна альтернатива ей, конечно, была — отказаться ее делать и лишиться зарплаты). Помню, как, встретив в коридоре Свя­тослава Бэлзу, еще не телезвезду и уж тем более не "народного артиста России", а скромного науч­ного сотрудника ИМЛИ, полониста по образованию, я шутливо сообщил ему, что "создаю платформу для Союза писателей". На что Слава с циничной ухмылкой ответствовал: "Ну и что? А я, например, работаю сейчас над платформой для европейской интелли­генции", — из чего можно было сделать вывод, что и зарубежному отделу живется несладко. (В 1973 году нашу дружбу скрепило воровское братство: мы оба оказались соседями по новостройкам в Теплом Стане и, сговорившись, вышли ночью, за два часа до Нового года, практически еще даже не на улицу, а в темный лес, среди которого торчали в грязи фундаменты новых домов, и тайком срубили себе по елке.)

Симулировал научную деятельность наш сектор, симулировало ее и начальство. Щербина строил свои статьи на иноязычных материалах, поставляемых ему институтской группой референтов, и с успехом выдавал себя за полиглота. Я редактировал несколько его статей: он охотно соглашался на любые сокраще­ния и просил лишь об одном — вернуть ему вырезки, чтобы составить из них следующую статью. Писал он невозможными каракулями (прочесть их могла только одна машинистка в Москве), как говорили мне, лежа на полу и заполняя каждую страницу "на полицейской бумаге верже", которой тогда почему-то щедро снаб­жался институт, не больше чем десятью словами. Од­нажды мне понадобилась для плановой работы книга Л. Троцкого "Революция и литература", находившая­ся в библиотеке, как говорили, под "тремя гайками" (что эти "гайки" значили, я и по сей день не имею понятия). Книгу выдавали только при наличии пись­менного разрешения заместителя директора инсти­тута: врага, опаснее Троцкого, убитого Сталиным еще в 1940-м, у советской власти и в 60-е годы не было! Но Щербина мне в этом разрешении отказал ("Зачем вам Троцкий? Вы — молодой человек! Хотите, я вам сам книгу расскажу?").

При всем при том у Щербины было две привлека­тельные черты — он любил женщин и любил выпить. Когда оба любовных устремления сливались в его характере одновременно, он становился неотразим и, подойдя на излете банкета к какой-нибудь хоро­шенькой аспирантке, мог задушевно предложить ей поехать немедленно куда-нибудь вместе: "Я покажу вам такое, чего вы никогда не видели!". Молодые женщины были ему благодарны за последующее по­кровительство. Своими впечатлениями, правда, ни­кто из них так и не поделился, и можно лишь предпо­ложить, что Щербина показывал очередную статью, разоблачающую западных "советологов"... Однажды и я попал под его щедрую душевную раздачу: услы­шав концовку какого-то фривольного анекдота, кото­рый я рассказывал в кругу имлийской молодежи, он отвел меня в сторону и стал требовать, чтобы я повто­рил. Я долго конфузился, но он поставил ультиматум: если расскажете, получите отзыв ведущей организа­ции через неделю (я готовился к защите кандидат­ской, а он параллельно заведовал еще и кафедрой в Московском педагогическом институте, куда мою диссертацию послали на внешний отзыв), а нет — так я ее месяца два держать буду... Обещание свое он выполнил, и отзыв я получил оперативно.

В 1971 году Сучков наградил меня (я еще ни разу не выезжал за границу) безобидной командировкой в ГДР, правда, под присмотром профессионального борца с западными советологами В. И. Борщукова (впоследствии Борщуков "по семейным обстоятельствам” навсегда выбыл в США, но политический темперамент сохранил и там — по слухам, он участвовал в марше на Вашингтон, когда Клинтон покусился на велфер, социальное пособие, которое наши эмигранты, наступив на горло своему классовому достоинству, готовы были получать даже из вражеских рук…). Однако нашему "антикиллеру” пришлось ехать одному: райкомовская комиссия старых большевиков (сейчас уже вряд ли кто-нибудь помнит о подобной структуре), сочетающих пенсионное безделье с общественно полезным трудом, меня не пропустила, поскольку я был женат второй раз и имел глупость сообщить им об этом. Вероятно, я показался им Казановой, который может оказать растлевающее влияние на нравственные устои стран соцлагеря. Впрочем, нельзя валить все на старых большевиков.

В основном зарубежные поездки зависели от самого института и от взаимоотношений сотрудников с дирекцией. В редких случаях поездки предоставлялись в качестве поощрения (как, например, моя несостоявшаяся) и почти всегда — людям проверенным и идеологически выдержанным, из ближайшего окружения. Так было во все доперестроечные времена — выезжали одни и те же, казалось, что это и есть их специальность.

Изредка на международные конференции приходилось посылать и тех, кого действительно запрашивала приглашающая сторона, но если вас посылать не хотели, то узнать об этих приглашениях вы просто не могли: они, по существовавшим правилам, присылались не вам лично, а на адрес учреждения. Думаю, что и все социалистические страны Восточной Европы жили по этой схеме. Из ГДР, например, к нам чуть не ежегодно приезжали трое сотрудников немецкой Академии наук. Мы водили их по ресторанам, устраивали домашние приемы, устанавливали добрые человеческие отношения, и я с удовольствием вспоминаю двух славистов, Антона Хирше и Эдварда Ковальского (третий, судя по всему, был сотрудником спецслужб), с которыми тогда подружился

(в "Литературной газете” я опубликовал диалог с Антоном о научно-технической революции и литературе). Мне ответные поездки в ГДР не предлагались.

В 1975 году, когда мне наконец "разрешили” Берлин и мы, в гостях у Антона, хорошо выпив, вышли на балкон, он, указав на какую-то унылую серую стену, простиравшуюся невдалеке от его дома, сказал: "Это — чтобы мы не забывали, что мир разделен на две части” (стена была — Берлинская!). И добавил, перейдя на шепот: "Мы ведь тебе посылали приглашения семь раз…”

Поездки по СССР подчас были куда ярче и богаче впечатлениями, чем за границу. Большую роль в организации таких поездок и конференций играло общество "Знание”, установившее с ИМЛИ постоянные контакты и финансировавшее многие мероприятия. Благодаря "Знанию” я побывал в Ташкенте и Кишиневе, Тбилиси и Минске, Таллине и Вильнюсе. Я плохой собеседник для тех, кто ждет информации о научных программах, тематике, докладчиках и пр. Когда я вспоминаю о конференциях как о жанре научного общения, меня охватывает смертная скука. Я плохо воспринимаю на слух то, что можно прочесть, тем более что конференции всегда пестрят темами, мне совершенно не нужными. Нет бессмысленнее занятия, чем просиживать целые дни, чтобы услышать один-два доклада, которые пригодятся в дальнейшей работе. Каждый приходит на конференцию, как выражался В. Шкловский, со своим завтраком. Большинство съезжается сюда ради того, чтобы опубликоваться в последующих "Материалах” и "Ученых записках” или установить нужное личное общение. На самую живую часть этих пестрых научных сборищ — на прения — обычно не остается времени. Зато мир, бурлящий вокруг тихих университетских аудиторий, был полон красок, событий и персонажей.

В памяти моей, например, о Тбилиси 1972 года вовсе нет конференций, лекций и докладов, но до сих пор встают картины старого города, ласточкины гнезда жилищ над Курой, Пантеон на горе, с могилами Грибоедова и Нины Чавчавадзе, духаны, тифлисский базар, старик грузин со своей молодой женой, поставлявший в 1920-е годы медведей циркам всего мира и собравший на протяжении своей долгой жизни замечательную коллекцию шарманок — несколько он привез на пароходе из США (мы ужинали под открытым звездным небом в его четырехугольном дворе, а рядом, в шатре, рычал молодой медведь). И, конечно же, Гурам Хараидзе, который был в то время, по-моему, ответственным секретарем журнала "Литературная Грузия”. Мы тогда стремительно подружились, и Гурама стала одолевать мысль купить себе и мне в каком-то райпо под Тбилиси натуральные джинсы "Ли”, завезенные туда, по его сведениям, накануне. По пути он останавливал свою "Волгу” под окнами нескольких многоквартирных городских домов, чтобы уточнить эту информацию. "Гиви!” — взывал Гурам, и эхо разносилось по замкнутому двору. Открывалось окно на каком-нибудь этаже, и высовывалась женская голова: "Ой, Гурам! — кричала в ответ женщина. — Гиви вчера арестовали!” Эта сцена повторялась несколько раз — Шеварднадзе, ставший 1-м секретарем грузинского ЦК, "чистил” Тбилиси.

…В 1972 году я, рискуя в очередной раз поранить нежные души старых большевиков, разошелся со второй женой и остался без крова над головой. Снимать квартиру, платить алименты и жить на зарплату младшего научного сотрудника ради институтской канители было невозможно, и я впервые решил уйти из института, благо в это время Юрий Суровцев создавал журнал "Литературное обозрение”, куда позвал меня обозревателем, с хорошими гонорарами сверх зарплаты и жилищными перспективами (журнал был прикреплен к издательству "Правда”). "Обратитесь к директору, — посоветовала мне секретарь институтской парторганизации Лидия Михайловна Юрьева, обожавшая Сучкова не только "по-партийному”, но и по-женски (она могла не выходить из его кабинета часами, восторженно присутствуя при каждом священодействии власти). — Можете и квартиру попросить”.

Я пошел к Сучкову и выложил ему все как есть, кроме квартиры (институту действительно с минуты на минуты должны были выделить квартиру, но на очереди долго стояла главная бухгалтерша, одинокая нездоровая женщина, которая, правда, дождавшись жилья, быстро ушла из института, но перебегать ей дорогу, пользуясь директорским расположением, я не считал возможным). Директор был подготовлен к визиту и задал мне всего один, но очень выразительный вопрос: "Вас членом редколлегии приглашают?” Я растерялся: "Не знаю, об этом мы не говорили”. Сучков задумался еще раз — видимо, от моего ответа зависело, сколько он за меня готов заплатить: "Через две недели получите старшего научного сотрудника”.

Дело в том, что сектор по графику, как и другие подразделения ИМЛИ, должен был заседать раз в неделю. Предполагалось, что на этих заседаниях обсуждаются плановые труды и индивидуальные научные работы. Ни того ни другого в секторе уже не существовало, как не существовало и заведующего, и Сучков поручил мне вести эти заседания неведомо о чем и неведомо зачем. Причем поручил через Александра Львовича Дымшица, которого пригласил в институт новым замом. Ситуация выглядела явно сюрреалистической и ставила меня в дурацкое положение, а лично одалживаться Сучков, видимо, не хотел. Все еще теша себя надеждами на лучшее, я решил какое-то время перетерпеть и согласился. Иногда выпадал случай написать статью в более или менее приличный "к/т” (коллективный труд), выполняемый в соседних подразделениях. Но главное, что меня удерживало в ИМЛИ, так это большое количество свободного времени, которое можно было использовать для того, чтобы печататься в "Литературной газете” и "толстых” журналах. Правда, симулировать деятельность становилось все более невыносимо, и в один прекрасный день я откровенно сказал Дымшицу, что больше в этой игре участвовать не хочу. Впрочем, ведь и требовать от коллектива я ничего не могу, сказал я Дымшицу, и скорее являюсь неким призраком руководителя: мы вот уже несколько лет ничего не делаем. Трудно забыть выражение лица Дымшица (клянусь, мне показалось, что глаза его вертятся вокруг оси, а уши развернулись, подобно радарным устройствам). "Сейчас попросишь назначить тебя заведующим сектором по-взаправдашнему!” — так и было написано на этом лице. Но единственным моим желанием было действительно отвязаться и от него, и от Сучкова.

Дымшиц был выбран для идеологического контроля в институте не случайно: с высоты его опыта и возможностей ИМЛИ выглядел объектом простейшим и почти микроскопическим. В 1945 году Дымшиц был фактическим министром культуры Берлина в советской зоне оккупации. Многие известные немецкие писатели, в том числе Анна Зегерс, были благодарны ему за помощь. Мне говорили, что где-то в ГДР ему был даже поставлен бюст. На протяжении нескольких десятилетий он постоянно присутствовал в руководстве разными центральными литературно-художественными журналами, а после войны какое-то время заправлял советским кинематографом. Теперь Сучков мог спать спокойно, будучи уверенным, что даже муха не пролетит сквозь расставленную Дымшицем сеть. К каким только хитростям мы ни прибегали, чтобы заполнить план реальной работой — однажды даже написали с Г. Белой и притащили в дирекцию проект коллективного труда "Ленинская концепция культуры и художественные искания литературы 1920-х годов”. Но Дымшиц не дал нам укрыться за широкой ленинской спиной.

Репутация в литературных кругах у него была совершенно определенная: когда вышел наконец в Большой серии Библиотеки поэта О. Мандельштам и кто-то из издателей на собрании в ЦДЛ без тени юмора поблагодарил Александра Львовича "за помощь в издании”, зал дружно расхохотался: без предисловия Дымшица бедный Мандельштам действительно еще долго не увидел бы света. Однако в личном общении Дымшиц был человеком живым, остроумным и располагающим к себе. Дверь в его кабинет всегда была открыта настежь, и он любил зазывать "на огонек” проходящих мимо сотрудников, угощая их принесенными из дому бутербродами. К молодежи он проявлял неизменное расположение и неоднократно тащил нас с Бэлзой в обеденное время в какое-нибудь кафе на Старом Арбате. Однажды он сообщил, что мы включены вместе с ним в райкомовскую комиссию по проверке Вахтанговского театра. Втроем, с Дымшицем во главе, мы совершили единственный, "парадный”, выход на какой-то спектакль (в дверях нас почтительно встречал, чтобы проводить в директорскую ложу, Евгений Рубенович Симонов). Дальше, мне кажется, бегал на спектакли, не сталкиваясь ни с Дымшицем, ни с Бэлзой, я один. Симонов больше никого не встречал в дверях, но, видимо, присматривал за "комиссией” издали. Когда я пришел как-то и на утренний и на вечерний спектакли (утром давали очень редко шедшую пьесу А. Гладкова "Юность театра”, с великолепным Кацынским в роли Мастера, и я не хотел ее пропустить), Евгений Рубенович иронически сообщил Дымшицу: "Ваш Ковский смотрит слишком много, боюсь, испортит себе вкус и собьется в оценках”. Оценки, впрочем, никому не понадобились — скорее всего, Дымшиц сам написал требуемое заключение, даже не дав нам его прочитать.

Конечно, он был изощренным идеологом и верным службистом. Насколько он сам верил в то, что говорил, насколько искренне служил, сказать трудно (у людей такого сорта всегда есть множество способов обмана и самообмана). Тем не менее я не решился бы писать о нем в таком тоне, как это делает в книге "Случай Эренбурга” Б. Сарнов: "…нерукопожатный подлец Дымшиц, игравший в Германии роль советского Геббельса…” Взгляды и умонастроения Сарнова мне настолько ближе, чем позиции его антагониста, что этот "случай” ни в каких комментариях не нуждается, но мне трудно представить участника войны еврея Дымшица на руинах повергнутого Берлина — и в роли Геббельса. К тому же я не служил с Дымшицем в советских оккупационых войсках, да и Нюрнбергский процесс над компартией, по-моему, не состоялся. Конечно, мои, как сформулировали бы сами единомышленники Дымшица, "абстрактно-гуманистические” рассуждения весьма уязвимы.

Разговор с Дымшицем положил конец двусмысленности моего положения — он передал Сучкову мою просьбу, и тот в свою очередь освободился от каких-либо иллюзий в отношении меня. Результат последовал незамедлительно: директор произвел в секторе "укрепление штатов”. На недолгое время к нам заглянул в роли заведующего Александр Алексеевич Михайлов, неплохой критик и к тому же порядочный человек (что не всегда сочетается), явно чувствовавший себя в ИМЛИ чужаком (вскоре он ушел руководить московским Союзом писателей), а потом была приглашена руководить нами дама из отдела критики одного посредственного московского журнала. Когда я, узнав о предстоящем назначении, спросил Сучкова удивленно, так ли это, он раздраженно сказал: "Она десять лет заведует в журнале отделом и ни разу не получала никаких нареканий из ЦК”. Директорский выбор был настолько ни с чем не сообразен, что объяснить его можно было только какими-то скрытыми обязательствами и "долгами” прошлого. Однако новая ситуация в секторе позволила мне произвести окончательный внутренний расчет с институтом, хотя я еще долго в нем оставался, и, сохраняя формальное пребывание в секторе, достичь необходимой степени внутренней свободы. Даже чистить гнилые овощи на базе стало как-то веселее — особенно я развеселился, увидев однажды за этим почтенным занятием неподалеку от себя Евгения Борисовича Пастернака. Одно время он был взят сотрудником института — конечно, не для чистки овощей, а вместе с какой-то частью пастернаковского архива (в ИМЛИ практиковалось расплачиваться ставками с родственниками великих: на этих условиях работали у нас и внучка Горького Марфа Пешкова, и дочь Андрея Платонова).

Смертную имлинскую скуку я иногда разгонял литературоведческими шутками на запрещенные ранее темы. В частности, если о "главном и руководящем методе советской литературы”, о социалистическом реализме на всем протяжении советской власти можно было говорить только хорошо, а потом — либо хорошо, либо ничего (хотя покойником почтенный метод еще не стал), то в разгар горбачевских реформ цензурный пресс ослаб. Опубликовав о явлении социалистического реализма несколько аналитических статей (а тема эта и по сей день, уверен, заслуживает серьезного отношения), но, разумеется, не в ИМЛИ, где от любых дискуссионных вопросов шарахались как черт от ладана, я почувствовал непреодолимую потребность повеселиться. Дело в том, что моя хорошая приятельница Алиса Годасина решила создать в Москве "женский журнал” под названием "Сестра”. Я предложил ей завести там отдел юмористической истории советской литературы и открыл его текстом под рубрикой "Секс по-советски, или Мужчина и женщина в зеркале соцреализма”. Издание журнала благополучно завершилось первым и последним номером в 1991 году. Поскольку никто, я уверен, его и в глаза не видел, воспользуюсь случаем, чтобы эту юмореску реанимировать.

"Что такое социалистический реализм, знают сегодня даже дети — это когда писатели изображают жизнь не такой, как она есть, а какой должна быть в свете указаний партии, — писал я во врезке. — Стендаль сравнивал роман с зеркалом, проносимым по большой дороге. Социалистические реалисты тоже, пыхтя и утирая капли пота, выходили на большую дорогу и тащили по ней свои зеркала — выпуклые, вогнутые, волнообразные. Некоторые зеркала годились только для комнаты смеха. Особенно смешно выглядели в них взаимоотношения мужчины и женщины, преломленные сквозь призму классовой борьбы, в соответствии с давними указаниями известного советского сексопатолога профессора А. Б. Залкинда: "Привлекать, побеждать в любовной жизни должны социальные, классовые достоинства, а не специфические физиологические приманки. <…> Надо умеючи организовать сексуальность, урегулировать ее, поставить на должное место. <…> не разрешать себе ту безудержную утечку энергетического богатства, которая характеризует половую жизнь современного буржуазного общества". Открывая рубрику, редакция приглашает читателя в забавное путешествие по страницам забытых или известных, давних или недавних произведений советской литературы. Перед вами не пародии, а честное изложение произведений, основанное на авторском тексте, взятом в кавычки. В качестве объекта для первого пересказа выбран классический образчик соцреализма — роман Ф. Гладкова "Цемент". Нейтральное слово нужно здесь только для того, чтобы читатель не утерял общий смысл описываемого. А уж смеяться или плакать — решайте сами. Итак:

"Любовь в цементе"

После трех лет, проведенных "в громе Гражданской войны", возвращается домой "красноармеец в зеленом шлеме" Глеб Чумалов. У него "крепкие квадратные челюсти, а щеки проваливаются черными ямками". "Партия и армия приказали ему: иди на завод и бейся за социализм, как и на фронте". Но прежде чем начать биться, Глеб решил увидеть жену и дочку: "Сейчас встретит его жена Даша с дочкой Нюркой, вскрикнет и замрет на груди". "Женщина в красной повязке, смуглая, густобровая, в мужской косоворотке, стояла в черном квадрате дверей и смотрела на него с изумлением". "Дашок, жинка! Родная! Ну!…" — Глеб вскинул ее на руки и хотел унести в комнату. Но Даша вырвалась: "Мне страшно некогда… Я обедаю в столовой нарпита, а хлеб я получаю в парткоме… Два дня я не буду — очень срочная командировка в деревню. Мне ни минуты нельзя… Сам понимаешь: партдисциплина".

"И побежала быстрыми шагами".

"После возвращения из командировки… ночью… словоохотливо рассказывала о своей командировке в женотделе… О Нюрке говорили — Нюрка молодчина, в детском доме чувствует себя свободно. Как-то Даша взяла ее на праздник домой, но она все время рвалась обратно". Глеб "не слушал ее, отвечал невпопад… обнимал ее, брал на руки, распалялся… Она оскорбленно упрекала его: "Почему ты не чувствуешь во мне товарища?" Когда "Даша разделась… он сгреб ее в охапку, бросил на кровать… голое тело ее бесстыдно корчилось от натуги. Вдруг ловким ударом ног она сбросила его на пол: "По какой это азбуке коммунизма ты учился, товарищ Глеб? Вот так большевик! Я уже не только баба…" Какая-то невиданная сила дышала в ней".

Эта невиданная сила позволяет Даше долго отбиваться и от другого коммуниста, предисполкома Бадьина, "смуглого, со сдвинутыми бровями, с бритым черепом, коренастого, в черной коже" ("Даша закорчилась, чтобы освободиться от его взбешенных мускулов…"), но тут пасть бы ей, да хорошо Бадьину помешал заставший эту сцену казачий разъезд. Глеб и Бадьин мучаются от Дашиного непокорства и никак не могут совершить утечку своего энергетического богатства. Тем временем на Глеба кладет глаз "товарищ Мехова, завженотделом". "Полечка Мехова" пригласила Глеба домой. "В комнатке было светлоти пусто. У стены стояла железная кровать. Над кроватью — Ленин". Глеб пожаловался на Дашу: "Не в силах взять ее… и это делает меня зверем". Полечка "стояла перед Глебом такая простая, открытая, такая доверчивая и близкая", что "он прижал ее грудь к себе", и уже готов был совершить утечку своего энергетического богатства, но "у кровати, когда он уже поднял ее на руки, раздался дробный стук в дверь", и неожиданно пришла Даша.

Бадьин оказался удачливее Глеба: он жил в соседней с Полей комнате и однажды, получив от Даши парийный отпор ("Уезжай сейчас же. Иначе я поставлю вопрос о тебе в партийном порядке"), ночью постучался к Меховой в дверь. "Что тебе надо, Бадьин? — спросила Поля. — Что тебе надо?" "И не успела опустить рук: страшной тяжестью он обрушился на кровать и придавил ее к подушке". С тех пор третий жилец Полиной коммуналки, недобитый интеллигент Сергей Ивагин, читающий ночами ленинский "Материализм и эмпириокритицизм", не раз слышал через стену, как "громыхала и свистела кровать", а "голос Поли был рваный — не то она плакала, не то смеялась".

Кровать Даши и Глеба не громыхала и не свистела — "во тьме… они лежали врозь (он — на кровати, она — на полу)". Кончилось это тем, что Даша переехала жить к Поле, вконец изнуренной Бадьиным и нуждавшейся в товарищеской женской заботе. Глебу Даша сказала, что он ее "не уважает" и "каждую ночь превращает в пытку". Мужа ей успешно заменяла теперь работа в женотделе. Поскольку Даша "всем существом постигла, что есть более могучая любовь, чем любовь к ребенку" и к мужу, ее дочь Нюрка "угасла, как звездочка утром" в родном детском доме имени Н. К. Крупской. Глеб же утешался как мог в машинном отделении завода: "Здесь, около маховиков… влажные, горячие волны полыхали в лицо, в руки и грудь и потрясали Глеба"”.

Затея была хороша, и я даже подумывал об "Истории русской советской литературы” в "пересказиках”. Отдаю эту идею желающим бесплатно: такая "История”, мне кажется, пользовалась бы спросом. Для "пересказика” современного произведения я выбрал роман Е. Евтушенко "Ягодные места” и под названием "Ягодичные места” отнес его в "Вопросы литературы”. Зам. главного редактора Лазарь Ильич Лазарев, всегда бывший фактически главным, очень смеялся и хотел печатать, но неожиданно подоспела в журнале разносная статья Эмиля Кардина об этом романе, а второй раз стрелять по тому же месту журнал не мог. У меня почему-то "пересказик” Евтушенко существовал в единственном экземпляре, и, когда я хотел его забрать, Лазарь виновато сказал, что его утащил и зачитал академик Храпченко. Между тем писать подобные вещи очень нелегко — надо внимательно штудировать тексты, которые порой трудно "прожевать”, так что я эти пародии забросил…

Подчас пребывание в отделе сопровождалось впечатлениями, которые в качестве интермедий нарушали однотонность институтской жизни.

В 1975 году, после смерти Сучкова, в институт из коридоров ЦК был откомандирован новый директор — Юрий Яковлевич Барабаш, который пробыл на этом посту недолго и через несколько лет ушел на повышение — первым заместителем министра культуры СССР. Новое назначение выглядело особо почетным, поскольку министр П. Н. Демичев был кандидатом в члены Политбюро. Помню, как в особняке Ростовых, в своем кабинете, В. М. Озеров, вернувшись с какого-то совещания, оживленно обменивался репликами с приехавшим из Ленинграда Д. Граниным: "Петр Нилович заметил…” — "Но Петр Нилович правильно сказал…” — "Петр Нилович совершенно недвусмысленно подтвердил, что Андрей Белый был советским писателем, ведь он и умер в России…” Потом оба они, воодушевленные интеллектом Петра Ниловича, ушли куда-то снова заседать, а я, терзаемый любопытством, спросил у Винокурова, секретаря Озерова: "Да кто же такой этот Петр Нилович?” Знатоком Андрея Белого, столь внятно определившим его место в русской культуре, и оказался, к моему удивлению, Демичев — кто бы мог ожидать от советского министра культуры подобной эрудиции! Пренебречь предложением Демичева у Барабаша не хватило сил (подобные демарши, надо полагать, вообще были невозможны в советских коридорах власти!), и на этом он, будучи человеком очень способным, многое проиграл, поскольку и Демичев, и само его министерство продержались в хаосе предстоявших перемен весьма недолго. К чести Барабаша, у него хватило решимости вернуться в ИМЛИ, где он раньше директорствовал, уже в роли простого научного сотрудника и выполнять здесь работу, куда более интересную и (не хочу никого обидеть) достойную, чем у многих высокопоставленных советских чиновников, — то бишь писать книги.

Однажды Барабаш предложил мне командировку на Кубу. На дворе стоял февраль 1978 года, со снегами и 30-градусными морозами. Не прошло и каких-то 14 часов, как мы с моим коллегой и приятелем латиноамериканистом Валерием Земсковым (сейчас он завершил в ИМЛИ грандиозную работу — выпустил, и многое сам в ней написал, многотомную историю латиноамериканских литератур) приземлились в аэропорту Гаваны и, жмурясь от ослепительного солнца, увидели прямо у трапа маленький кубинский оркестр, всегда приветствовавший прибытие советского лайнера.

После серых московских холодов мы на две недели окунулись в атмосферу ослепительного южного праздника. В них уложились и четыре дня симпозиума по связям литературы и фольклора в Институте литературы и лингвистики Академии наук Кубы, в составе которого было всего двенадцать литературоведов; и поездка за город, по фруктовым плантациям, где наш шофер Антонио заблудился и завез нас в запретную зону, к прекрасному особняку Рауля Кастро ("У него таких много, — пояснил он, оправдываясь, — всех не упомнишь”); и посещение Национальной библиотеки; и Союз писателей и художников Кубы; и Центр исследований Хосе Марти; и Музей революции; и Министерство культуры; и Капитолий; и памятник катеру "Гранма”; и дом-музей Хемингуэя, в котором больше всего поражала смотровая башня с коллекцией обуви огромных размеров. Но главным впечатлением была, конечно, сама Гавана.

Город производил впечатление цветной декорации к американским фильмам 1930-х годов: старинные красивые особняки колониальной архитектуры, несколько современных гостиниц, длинная набережная вдоль моря, обладающего цветом какой-то особой синевы (все это чертовски хотелось сфотографировать, но мой очень хороший по тем временам "Киев” загадочным образом испортили в гостинице через день, и все попытки починить его в Гаване оказались безрезультатными). Изредка по улицам проезжали длинные ветхие американские автомобили в возрасте все тех же 1930-х — новых машин, за исключением нескольких советских "москвичей” и "жигулей”, практически не было. Какие-то обшарпанные автобусы неспешно передвигались по городу, прикидываясь общественным транспортом.

В номерах пустующего Дома ученых, где нас разместили, располагались огромные квадратные кровати под яркими шелковыми покрывалами, отражавшиеся в зеркальных потолках. На таких кроватях легко было представить себе пышногрудых мулаток, ублажающих богатых американцев. Кроме кроватей и белых с позолотой тумбочек, в номерах почти ничего не было. Только ученому сухарю пришло бы в голову искать здесь письменный стол. Походка женщин, на мой свежий взгляд, тоже апеллировала к не столь давнему историческому прошлому, но Земсков, впервые побывавший на Кубе еще в 1962 году и имевший возможность сравнивать, меня высмеял: "В те времена все, что располагалось у женщин ниже пояса, вращалось при движении по окружности в триста шестьдесят градусов, — с явным сожалением сказал он, — а ныне осталось только сто восемьдесят, они не ходят, а маршируют”. "Как вы добились этого?” — с удивлением спросил он Антонио. "Партия и товарищ Фидель много работали с ними”, — серьезно ответил шофер, немного подумав. "Когда я был здесь впервые, — не унимался латиноамериканист, — народ любовно называл Фиделя "Конь", а как сейчас? "Народ по-прежнему любит и ценит товарища Фиделя”, — дипломатично заметил Антонио.

Вторую интермедию составила Швеция. Поскольку своими лекциями и несколькими книжками я не один год был связан с обществом "Знание”, мне предложили туда поездку "по линии научного туризма” — он обходился дешевле, чем обычный. Я имел глупость согласиться. Почему глупость, стало понятно сразу после так называемого инструктажа. Хотя в группу входила публика, что называется, вполне интеллигентная — исключительно вузовская и профессорская, — смысл его был анекдотически прост: суровая подтянутая дама средних лет, которой очень подошла бы кобура под мышкой, продемонстрировала докторам, ректорам и доцентам прозрачную шариковую ручку с изображением женской фигурки. Потом она ручку перевернула, и, о ужас, мы увидели ту же фигурку, но совершенно голую. Ректора и профессора скромно потупились. "Прошу вас подобных предметов ни в коем случае в Стокгольме не приобретать!” — строго предупредила дама, и, по существу, на этом инструктаж закончился. Поскольку деньги были уже в кассу общества внесены, мне ничего не оставалось, как ехать.

В группе выделялся коренастый человек в фетровой шляпе и толстом драповом пальто, которого принять за профессора можно было только при очень богатом и, может быть, даже нездоровом воображении. Уже в Стокгольме, в холле гостиницы, где мы распределялась по двухместным номерам, он подошел ко мне с доброжелательной улыбкой крокодила и сказал, как о чем-то давно решенном: "Возьмем номер с вами, нас ведь только двое москвичей в этой группе — вы да я”. Оказалось, что это и есть наш руководитель от общества "Знание”. Как соседу и москвичу он разрешил мне звать его по имени — Гаврила. Это был единственный встретившийся мне в жизни Гаврила, но тут уже ничего нельзя было изменить…

Сама поездка осуществлялась по заданной и совершенно бессмысленной для всех культурно-просветительной программе, не имеющей, как выяснилось, никакого отношения ни к кому из нас, — мы посещали какие-то мелкие фирмы, производившие электронное оборудование, дома для престарелых и пр. Литературой и искусством тут и не пахло. Автобус возил нас по прелестному парковому старинному, раскинувшемуся вдоль воды Стокгольму, останавливаясь только в строго намеченных пунктах, и если бы я не объявил забастовку, обнаружив, что мы благополучно минуем Музей современной живописи, и не потребовал дать мне сойти ("Это не входит в нашу программу!” — кричал Гаврила), то никогда бы, наверное, не увидел огромных полотен сумасшедшего Сальвадора Дали, с Вильгельмом Теллем, убивающим своего сына, и пр. (много лет спустя я побывал в замечательном частном музее Дали на Монмартре, убедившись, что художник был еще и первоклассным книжным иллюстратором мировой классики, любителем гравюры, виртуозом маскарада и вообще мастером на все руки, но станковой его живописи там не было).

Главной задачей Гаврилы было загонять нас в номера после рабочего дня и оберегать от самостоятельных выходов в город, где мы могли купить ту самую авторучку и вообще познакомиться со всеми пороками тлетворного Запада. Мы находились под откровенным профессиональным надзором, ежеминутно убеждаясь, что и льготная цена такой поездки непомерно велика. Между тем в город тянуло неудержимо, благо я первый раз оказался в настоящей Западной Европе, да еще на родине сексуальной революции (социалистическая ГДР, куда все же, со второй попытки, удалось съездить, бессыдно утаив на сей раз первый брак, и совсем уж социалистическая Куба были не в счет). Подозреваю, что и Гаврила оказался здесь впервые: лежа на соседней кровати, он все время рассуждал об опасностях порнофильмов с видом лисы, обличавшей зеленый виноград. Средний возраст группы значительно превышал мой, но после короткого обмена репликами с одним доцентом из Вильнюса, моим ровесником, я понял, что имею в группе единомышленника, который тоже полагал, что если не посмотреть в подобной поездке порнофильма, то останется только сожалеть о бесцельно прожитом прошлом. Доцент раздобыл план Стокгольма, где был отмечен маленький кинотеатрик с требуемой программой, и в один прекрасный вечер, после знакомства с фирмой, специализирующейся на производстве микросхем для транзисторов, мы оторвались от бдительного Гаврилы, что для меня, живущего вместе с ним, вообще представляло почти непреодолимую трудность, вышли из гостиницы через черный ход и с чувством нашкодивших школьников проникли в темный крошечный зальчик, где круглосуточно non-stop неслись с экрана сладостные стоны умело действующих лиц.

Вернувшись в номер, я застал Гаврилу лежащим на кровати прямо в шляпе. "Ну что? — неумело притворяясь проснувшимся, спросил он. — Небось смотрели порнофильм? Жаль, меня не позвали, я тоже хотел бы посмотреть”. Но я на провокацию не поддался…

Из-за маниакальной сосредоточенности Гаврилы на сексе вся поездка в Швецию прошла под знаком этой темы. Он кидался к каждому газетно-журнальному киоску, чтобы найти, разумеется, для разоблачения Запада, хоть какую-нибудь печатную порнопродукцию, но безрезультатно. В этом отношении у него произошел какой-то драматический просчет: сексуальная революция канула в прошлое, и шведы вычистили от ее следов город, упрятав весь "порноцентр”, с секс-шопами, салончиками и "живым товаром” (впрочем, заподозрить банальных проституток в нескольких красивых молодых женщинах, словно поджидающих кого-то на углу, было трудно) на небольшой улочке в самом центре города, но на задах главного проспекта и огромного "Stokmann'a”. Я вспоминал рассказы Вайнберга, ухитрившегося побывать в Стокгольме в 1962 году, в разгар сексуальной революции: на улицах висели огромные афиши и плакаты с изображениями полового акта, а стеклянные киоски были заставлены цветными порножурналами. Поскольку везти эту продукцию на родину было небезопасно, а документальными свидетельствами распада западной цивилизации обладать хотелось, Вайнберг нашел остроумный выход — он фотографировался на фоне этих киосков, так что за его спиной всегда творилось нечто невообразимое. Как-то он принес эти фотографии в институт, и они попались на глаза выходящему из своего кабинета Щербине. Наш зам плотоядно схватил их, чтобы получше рассмотреть, и унес в свой кабинет навсегда. Это нас очень удивило, поскольку, в отличие от рядовых "совков”, Щербина бывал на Западе не раз: какое-то время, после войны, ему довелось поработать даже заместителем министра по кинематографии, и любимый его рассказ был о том, как на каком-то приеме в советском посольстве для него пела и танцевала юная Джина Лоллобриджида. Впрочем, до сексуальной революции в те времена было еще далеко.

Помимо проблем Гаврилы и порнографии, сильным впечатлением, вывезенным мной из этого тура, был опыт самонаблюдения, связанный с чувством патриотизма, чей государственный и идеологический пафос, столь активно культивируемый в России, всегда был мне совершенно чужд. Слово "родина” в моем сознании ассоциировалось со словами "родиться”, "родное”, "родня”, но не с "государство”, "партия”, "политика”, "нация” и никогда не требовало размахивания флагом или криков, как сегодня, о том, что мы встали с колен. Но группу сопровождал молодой гид Леннарт, завзятый антисоветчик, пользовавшийся любым поводом для выпадов в адрес Советского Союза. Неожиданно для самого себя я стал реагировать на утверждения Леннарта, которые во многом разделял, с личной задетостью и неприязнью, лишний раз убедившись в реальности синдрома, о котором Пушкин писал Вяземскому в 1826 году:

"Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство”.

Я завелся, тем более что посадить в лужу не очень образованного шведского парня не стоило большого труда. Днем я то и дело хватал за руку Леннарта, как умелый софист доказывая беспочвенность его претензий, вечером ругался с Гаврилой по поводу репрессивного режима, установленного им в группе. Результаты моего поведения были совершенно неожиданны. Я очень подружился в поездке с молодой преподавательницей из Еревана Се́дой, и однажды она сказала мне по секрету: "Ты знаешь, вчера вечером мы обсуждали сложившуюся ситуацию. Умные люди считают, что к группам, отправляющимся в капстраны, приставляют не одного, а двух сотрудников из органов: один работает в открытую, это Гаврила, но главную опасность представляет другой, тайный, с которым все, по незнанию, откровенны. И группа его вычислила”. "Вот здорово! — воскликнул я, тоже переходя на конспиративный шепот. — И кто же это?” "Ты, — ответила Седа, умирая со смеху, и я до сих пор не уверен, что она пошутила. — Иначе чем объяснить твое развязное поведение за границей?”

Буквально перед отлетом из Стокгольма заветные мечты Гаврилы осуществились. Ожидая автобуса в аэропорт и слоняясь по центру, мы набрели на какой-то магазинчик, где искомые материалы продавались. Увидев группу русских, заполнивших маленькое помещение и прильнувших к витрине, хозяин, вероятно серб, пренебрежительно замахал руками, призывая нас выйти: "Драго! Драго!” Все вышли из магазина и довольно долго ожидали на улице Гаврилу, который появился раскрасневшийся и очень довольный. По прилете в Москву он сильно нервничал в аэропорту на таможенном досмотре и расслабился только в "икарусе”. Сидя в окружении ректоров и профессоров, он по-доброму, по-отечески говорил, обращаясь ко всей группе, но демонстративно поглядывая в мою сторону: "Вот приедем, напишу характеристику на каждого, а от нее будет зависеть, пустят ли вас на Запад в следующий раз”. "Ну что вы, Гаврила Батькович (отчества его я не запомнил. — В. К.)! — ворковала женская часть группы, которую как раз ни в чем предосудительном заподозрить было нельзя. — Мы уж на вас надеемся!”

Нас привезли на Старую площадь, и, прощаясь, я выразительно похлопал рукой по его набитому бумагами и сильно располневшему чемодану: "Смотри, Гаврила!” Судя по тому, что я не раз после этого выезжал на Запад, мой друг повел себя вполне достойно — два тайных агента поняли друг друга с полуслова…

К тому времени, как я отправился в Швецию, в ИМЛИ уже два года правил после Барабаша очередной директор, присланный из ЦК, — Г. П. Бердников. По сравнению с ним Барабаш и внешне, и по манерам, да и вообще по-всякому выглядел английским лордом. Не узнавая сотрудников и не здороваясь, Бердников проходил в директорский кабинет, напоминая одновременно героев гоголевского "Ревизора”, пошехонцев Салтыкова-Щедрина и провинциальных чеховских чиновников. Ирония судьбы состояла в том, что он и был специалистом по Чехову, год за годом выпуская книжки о писателе, который был, наверное, еще более чужд ему, чем все упомянутые и неупомянутые русские классики, вместе взятые. В 1949 году Бердников заложил фундамент будущего преуспеяния в роли декана филологического факультета ЛГУ: он возглавлял там кампанию против "буржуазного космополитизма в литературоведении” и громил замечательных литературоведов — В. М. Жирмунского, Г. А. Гуковского, М. К. Азадовского.

Впрочем, привыкнув к директорской чехарде, я уже не реагировал на Бердникова, тем более что с его приходом в жизни советского отдела фактически ничего не изменилось. В этот период неожиданно состоялась еще одна поездка, достойная воспоминаний, на сей раз, как бы сейчас сказали, — в ближнее зарубежье, в Азербайджан. Однажды в отдел пришли то ли из дирекции, то ли из профкома и спросили для проформы, не рассчитывая на успех, не хочет ли кто-нибудь поехать в Баку на торжественное открытие памятника Джафару Джабарлы. Кто такой Джафар Джабарлы, я понятия не имел, но жизнь в отделе была столь тосклива, что мы с женой согласились не раздумывая (и, кстати, не пожалели, хотя бы уже потому, что Баку, с размахом выстроенный на море российскими богачами-нефтепромышленниками, оказался городом необычайно колоритным и красивым). К нам присоединился Алеша Чагин, молодой тогда сотрудник русского сектора (ныне он заместитель директора института). Джабарлы оказался основоположником азербайджанской советской драматургии. Родился он в 1899 году, умер в 1934 году, и я до сих пор не знаю, почему торжества в Баку под эгидой лично Г. А. Алиева, бывшего тогда первым секретарем ЦК КП Азербайджана и кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС, состоялись именно в 1982-м, то есть спустя 83 года со дня рождения и 48 лет со дня смерти Джабарлы (цифры явно не годились для юбилейных дат). Но праздновалось открытие памятника Джафару и его Дома-музея на самом высоком правительственном уровне, с большим размахом. На фотографии в республиканской партийной газете с выразительным названием "Вышка” за 24 марта 1982 года (она издавалась в Баку с 1928 года) среди массы голов на митинге у памятника я нахожу и свое воодушевленное лицо.

День празднования был расписан по минутам с утра до вечера. Мы все время рассаживались по автобусам, куда-то ехали — от привокзальной площади, где снимали белое покрывало с памятника, до Дома-музея, оттуда на кладбище, с кладбища в гостиницу, из гостиницы во Дворец спорта, — и всюду нас приветствовали праздничные толпы народа, а в особо торжественных моментах рядом с нами возникал Алиев, чье появление доводило общий энтузиазм до предела. Делегацию сопровождали вышколенные мужчины, вкрадчивые, ласковые, истинные персы, которые поражали тем, что, едва нас увидев, уже знали всех в лицо и называли по имени-отчеству, — служба безопасности у Алиева, бывшего председателя КГБ республики, работала как безотказный механизм, и приказания здесь исполнялись розовощекими бархатными персами, казалось, по одному только мановению начальственных ресниц.

С утра мы выслушали речь Алиева на открытии памятника, вечером предстояло его выступление во Дворце спорта. Нашу огромную, из разных городов и весей делегацию провели сквозь строй охраны прямо на сцену фундаментального Дворца спорта, за кулисы. Тут за столиком сидел с каким-то планом, списками и карандашами пожилой человек, к которому каждый должен был подойти и отметиться. Человек тоже знал всех по имени-отчеству и тихим голосом говорил: "Ваше место в президиуме в таком-то ряду”. Сцена во Дворце была невероятной глубины, и рядов в ней умещалось, на первый взгляд, не меньше, чем в зале. Получив свой ряд шириной в Каспийское море, я растерянно спросил: "А как же мне найти свое место?” "Двигайтесь по ряду и увидите, Вадим Евгеньевич”, — ответил человек за столиком, внимательно на меня взглянув. Я стал двигаться. На спинках предыдущего ряда располагались остроугольными горбиками поставленные карточки с крупно напечатанными фамилиями. Добравшись до своей, я плюхнулся на стул, не переставая поражаться человеческой предусмотрительности. Поскольку о нас и наших семейных связях персы, надо полагать, знали, то могли бы посадить нас с женой рядом, но она оказалась совсем в другом месте и гораздо ближе к расположившемуся в центре Алиеву. Видимо, на случай теракта ее посчитали существом куда менее опасным, чем я.

Алиев произнес очередную речь, встреченную громовыми аплодисментами, после чего по ранжиру выступили и представители разных народов. Когда торжественная часть закончилась, мы вместе с Алиевым переместились в зал и насладились многонациональным концертом. Но главным мероприятием дня, всеми с нетерпением ожидаемым, был, конечно, фуршет, на который нас опять сопроводили за кулисы, а оттуда — в какой-то небольшой зал, где уже стояли столы, плотно уставленные яствами. Выстроившись вдоль образованной ими буквы "П”, мы опять прослушали выступление Алиева и взялись за еду. Официанты в черных костюмах стояли у нас за спиной и тщательно следили, чтобы коньяк в фужерах не иссякал, подливая его из-под локтя. Вскоре мир показался мне "странным, закутанным в цветной туман”, и сквозь туман я неожиданно обнаружил около себя Алиева, на правах гостеприимного хозяина обходившего стол. Оба мы держали в руках рюмки, и я, окончательно расположившись к Баку, Азербайджану и Джафару Джабарлы, решил сказать Алиеву что-нибудь приятное. "Я знаю еще только одного человека, который может говорить о проблемах национального и интернационального столь же красноречиво, как вы, Гейдар Алиевич!” — произнес я любезным тоном. "Кто же это?” — с некоторым недоверием спросил Алиев. "Это заведующий нашим отделом национальных литератур Георгий Иосифович Ломидзе”. Но дальше мне показалось, что сравнение с Ломидзе, безусловно, по моим представлениям, лестное, все-таки недостаточно, и я дополнил его ценным предложением: "Вы вполне могли бы работать в нашем институте”. Предложение Алиева явно заинтересовало. "А кем?” — живо откликнулся он. К этому вопрос я был не готов и, мгновенно протрезвев, подумал: "В самом деле, кем? Ведь он, наверное, даже не доктор наук”. Увы, ничего, кроме старшего научного сотрудника, я хозяину Азербайджана и члену Политбюро предложить не смог, что, конечно, свидетельствовало не только о крайней степени моего опьянения и идиотизма, но и о сохраняющемся столь долгие годы, несмотря ни на что и даже на царствование Бердникова, мнении об ИМЛИ как средоточии научной мысли. Алиев резко отвернулся, вероятно, подумав, что я над ним смеюсь, и ушел к другому концу стола. Слава богу, что не вызвал охрану…

Вернувшись в институт, куда мне не удалось заманить Гейдара Алиевича Алиева, я вскоре понял, что и сам уже не в силах в нем работать. В 1983 году мне удалось издать в ИМЛИ вторую книгу — "Литературный процесс 60—70-х годов”, названную так с явным преувеличением. И дело было не только в том, что речь шла не обо всем "процессе”, а лишь о прозе, но в том, что и сама проза выступала в урезанном, "отцензурированном виде”, без своих истоков. Перестройка еще не началась, и, говоря о "деревенщиках”, нельзя было, например, писать о Солженицыне, из "Матрениного двора” которого они все вышли, как из рукава гоголевской шинели; по-прежнему под запретом находилось "аксеновское” направление и т. п. Как бы то ни было, после этой книги мне в институте заниматься было абсолютно нечем, и я отправился из него в люди, в журнал "Дружба народов”, чтобы посмотреть на современный литературный процесс, что называется, вживую и немного отдышаться от бесплодного советского академизма. Пребывание в живой литературной среде — тема отдельных воспоминаний. Оно дало мне множество полезных и забавных впечатлений, с единственным, правда, реальным практическим результатом: я убедился, что совершенно не гожусь по складу характера и профессиональных привычек для журнализма.

Результатом этого самопознания стал глупейший поступок — возвращение в 1986 году в ИМЛИ, которым все еще правил Бердников. Глупейший еще и потому, что приглашен я был для подготовки проекта новой многотомной "Истории литературы”. Проекта, который, учитывая состояние нашего отдела, а также советской исторической науки в целом, был, по моему глубокому убеждению, сущей туфтой. Правда, времена начинали меняться, вольно или невольно перестраивая и институт, и меня самого. За стенами института шли разборки и расчеты со сталинским прошлым. Впервые в советской истории разгорались споры и страсти в ранее послушном Верховном Совете. Горбачев раскачивал лодку, рискуя утонуть. "Запускал маховик”, но плохо представляя себе, как он вертится. Возвращал из ссылки Сахарова, не знал, что с ним делать и как его унять. Создавалась межрегиональная демократическая группа, с которой мы связывали столько надежд, оставшихся неосуществленными.

Весь этот гул проникал в ИМЛИ, заполняя его традиционно тихие коридоры. Я утратил циническое безразличие, почувствовав, что наконец-то можно чего-то добиться и перейти от симулятивной научной работы к реальной. Однако предстоящие годы, как вскоре выяснилось, показали, что до подлинной перестройки работы в ИМЛИ было еще куда как далеко. Наш сектор по-прежнему находился под руководством сучковской протеже, из года в год переписывающей свои статьи о советской литературе периода Великой Отечественной войны. Отдел по-прежнему пребывал в состоянии глубокой спячки, хотя состояние это становилось все более противоестественным…