В поисках ветра силы

Пожалуй, это был явный перебор - в забитом, глухом селе, где целыми днями кудахтали в бурьянах куры и бегали в раскаленной пыли босоногие ребятишки, на ржавой барже сидели два таких amigos непонятной национальности в рваной советской военной форме и рассуждали о вещах странных и непонятных... о поисках ветра силы...

Если бы местные власти узнали, чем мы занимаемся, они бы, наверное, посчитали нас мексиканскими шпионами. Но поскольку Мексика находится от Григоровки далеко, нам удавалось умело маскироваться "под своих", и даже такие колоритные представители местного населения как Яким Бень, дед Пульпен и Гриша Жопа считали нас неплохими ребятами и часто приходили на пристань, рассказывая всякие дурацкие сельские истории.

Пекло солнце, на берегу баба Якилина пасла козу; в мистическом сверкающем свете, делавшим всё похожим на ртуть, возле пристани плавали гуси; вдали синели контуры призрачных гор, а мы со Шкипером таскали тросы, красили суриком баржу по повелению начальника (был там такой пинчес тиранитос) и рассуждали об искусстве сновидения, либо предавались фантазиям о том, что неплохо было бы купить в селе дом и превратить его в шаманское гнездо - вернее, в инструмент для улавливания ветра силы. Для этого дом нужно было соответствующим образом перестроить, привезти тачкой или даже принести на плечах особые камни с особых гор, расположить их в специальном порядке, а вокруг дома посадить деревья определенных пород, также взятые из различных мест силы.

Это было увлекательное алхимическое творчество, действительно помогающее уловить ветер силы и преобразовать его в иную форму, пригодную для человека. Шкипер вскоре исполнил эту мечту и построил себе такое шаманское гнездо, мне же предстоял иной путь - я ходил по дорогам, созерцал утреннюю и вечернюю зарю и всё глубже погружался во мгновение Великого Полдня. Я ждал - ждал встречи с женщиной, которой суждено было помочь мне овладеть ветром силы.

Возле нашей пристани была гора, обрывающаяся к воде песчаными склонами с большими глыбами камня. Местные жители называли её "Крутой горб". Именно эту гору было хорошо видно отовсюду в самом центре холмистой дуги побережья - невысокий мыс с одиноким деревом, у которого искрилась вода в мареве знойного полдня и останавливали свой бег белые точки "ракет" и "метеоров". Странствуя по берегу, я часто видел этот холм и мне казалось, что обрывы этого мыса всегда залиты ослепительно ярким светом.

Так оно и оказалось на самом деле. Когда я попал на Крутой горб, его склоны сразу понравилось мне своими песчаными осыпями, чистой водой под горой и огромными каменными глыбами, лежащими на берегу. Впервые я оказался здесь ещё в 80-м - мы с Ефремом доплыли до обрывистого мыса на моторной лодке, а летом следующего, 1981 года я был здесь с одной подругой и мы долго бесились в волнах и на песчаных склонах. С тех пор я проникся этим местом и оно стало символом входа в Волшебную Страну - фантастический мир подлинности бытия.

С обрыва струями стекали светло-серые, зеленоватые, жёлтые и ржаво-красные пески, а ветер выдувал в них причудливые столбики и башни. Между скал на песчаном дне играли солнечные блики. Прозрачность воды, камни, пески и яркий свет - всё это напоминало о давно исчезнувшем праморе Тетис.

Когда красный шар солнца рано утром поднимался над водой, отбрасывая перед собой радужную дорожку, небо над светлым обрывом было тёмно-синим и в него можно смотреть бесконечно, ни о чём не думая и входя в то неописуемое словами пространство, где были все дороги волшебных гор, все прожитые здесь дни и годы, все такие же утренние часы под обрывом и все дали, собравшиеся в душе в одну точку, яркую, как белая звезда.

Неподалёку было устье небольшого каньона с глубоким озером, отделённым от реки полосой намытого песка. Вдали над озером виднелась песчаная вершина горы Каменухи. Если бы не близость села, делающая эту лагуну довольно людной, она была бы одним из красивейших мест на всём побережье. Но я, отправляясь на песчаные осыпи Крутого горба, выбирал такое время, когда там никого не было, и по утрам спокойно плавал под горой в прозрачной воде, занимался на песке йогическими упражнениями, а потом поднимался по склону холма наверх. Каждый раз, когда я взбирался по этой осыпи, мой взор привлекал яркий цвет песков - зеленовато-коричневых, белых и оранжево-ржавых. Когда-то этот крупнозернистый песок был берегом, выглаженным морским прибоем, и бездонное синее небо древних эпох раскидывалось над оранжевыми дюнами, залитыми сверкающим светом...

В тот час, когда приближался полдень, я брал вёдра и шёл якобы "по воду". На самом же деле это был повод, чтобы ещё раз искупаться под песчаным обрывом Крутого горба. Воду я набирал в саду у дачника Романа, бывшего в прошлом капитана военного корабля, из скважины глубиной тридцать метров, пробуренной в самое основание столь любимого мною холма. Холодная, кристально-чистая вода с журчание бежала из шланга, наполняя оцинкованные вёдра; над головой зелёным сводом переплетались ветки цветущей вишни и вокруг них жужжали пчёлы. Сквозь просветы между листьями пробивался яркий свет майского неба.

Оставив полные вёдра под деревом, через огород я выходил на обрыв, откуда открывался далёкий горизонт, заполненный ярким светом. Синяя поверхность воды сверкала множеством хрустальных бликов, как будто это было настоящее море - тропический океан Тетис, плещущийся в своих фантастических берегах. Казалось, что ветер сейчас донесёт запах цветов не вишни и сливы, а магнолий и древней пальмы Nipadita Burtinii.

Сбегая с обрыва вниз и бросаясь в прозрачную воду, я включался в игру волн и сверкающих бликов - в ту дарящую счастье несравненную игру со Вселенной, в которой забываешь обо всём на свете. Ведь в образе древнего праокеана Тетис меня больше всего влекло то, что в нём не было моего "Я" оно растворялось в нём, как исчезает тающая в воде соль, находя себя во всём - в тёплой морской волне, в ласковой мягкости песчаного берега, в безбрежности небес, в солёном вкусе воды...

О, это возвращение к первоистоку, к тому праморю, всегда готовому принять в себя и растворить душу без остатка - праморю бесформия, праморю экстаза, в котором угасают все ветры, куда впадают все реки, где тонет моя мысль и мечта и где само моё человеческое "я" теряется без следа...

Много лет назад я прочитал в книге Фердинанда Рихтгофена - немецкого путешественника XIX века, известного своими экспедициями в Китай старинное предание о том, что на севере от великой китайской стены, на месте Монголии и Сибири когда-то было мифическое море Хан Хай. В те годы я хотел стать геологом и навсегда ухать в Восточную Сибирь. Уехать и исчезнуть там, среди бесконечных гряд гор и безымянных таежных рек; исчезнуть в забвении и безмолвии пустотности бытия - погрузиться в Дао, которое туманно и неопределенно, чтобы жить, как Чжуан Цзы конца ХХ века в ватнике и с геологическим молотком. Но тот вариант жизни не исполнился и мне предстояла иная судьба.

И вот теперь, в поисках призрачного праморя бесформия, праморя экстаза я уже не первый год странствовал по побережью, с каждым шагом всё глубже и глубже погружаясь в солнечный мираж жаркого лета, растворяясь и исчезая в нём, как тает в море брошенная в него крупинка соли... Забывший своё имя бродяга, идущий по берегам давно исчезнувших морей в погоне за призрачным видением фантастического моря бесформия, из которого рождается весь мир и в котором он растворяется опять; в погоне за миражом никак не дающейся в руки Дали, манящей своей загадочной улыбкой, столь не похожей на улыбку человека, улыбку женщины.

Избранник свободы

Весной 1986-го, вскоре после взрыва в Чернобыле, настала сильная жара и много дней подряд дули радиоактивные ветры. Небо было прозрачным, солнечный свет ослепительным, а кроны деревьев в кружеве майских цветов казались облитыми кипящей белой пеной. В дни такого яркого света у меня возникало чувство, что и душа становится прозрачной до самой своей глубины и наконец-то проявляется настоящая природа моего "Я", не замутнённая ничем.

Чем есть сущность моего "Я", сущность сознания? Это наибольшая из всех загадок, потому что хотя "Я" и созерцает многообразный мир, но само себя оно увидеть не может. Однако в дни сверкающего света начинает казаться, что сама сущность "Я"

есть ничем иным, как алмазный свет полдня, собирающийся в фокус в ослепительной белой звезде солнца.

Именно это - переживание сущности своего "Я" - мне хотелось найти и в солнечном блеске над побережьем Крыма, и в белизне горных склонов Памира, и в раскалённом солнце пустыни над Туркестаном и во всех мгновениях "великого полдня" над полевыми дорогами Приднепровской Украины. Ведь найти его - значит найти самого себя. Оказалось, что мне суждено было обрести это не где-то в далёких краях, а на песчаных обрывах прибрежных гор.

В один из майских дней 1986 года, стоя на своей пристани, я смотрел на небо над бучацкими горами и думал о том, что завтра утром уйду туда, в глубину яркого я пестрого мира - поистине, фантастического мира! - над которым никогда не меркнет свет солнца. Там, в самом сердце тех гор, синеющих вдали в мареве, есть заветное для меня место, влекущее к себе. Вчера туда уже поехала компания, и Коля, высунувшись в своей коричневой шляпе из "метеора", махнул мне рукой... Там, недалеко от едва заметного устья Голубого каньона - а утренние часы небо над ним действительно ослепляет своей голубизной - есть лагуна, образованная полосой гальки, намытой прибоем; и черепаховое озеро с гладким чёрным зеркалом воды.

На этой окатанной серой гальке давно исчезнувших морей, перед осыпающимся светлым песчаным обрывом, белизной своего песка намекающим на солнечный свет, можно будет остановиться, снять рюкзак, лечь спиной на теплые камни лицом к бездонному небу и ждать, пока коснётся меня луч белой звезды солнца.

Рядом будет плескаться прозрачная волна; бесконечное синее, почти морское пространство, простирающееся до самого горизонта и юго-восточный бриз... Да, это оно - согласие с жизнью, когда знаешь, что в этот миг с тобой происходит именно то, чего бы ты желал, и ничего лучшего даже не представляешь... Протянув руку к зениту, я буду играть с ней, белой звездой, вспыхивающей между пальцами. В такой игре раскрывается моя сущность, для которой ничего больше не нужно кроме этого мгновения, длящегося вечно...

Избранник свободы...

"Свiт ловив мене та не вмiймав"

Возвращаясь в Киев, опалённый солнцем и с грязью всех далеких дорог на рюкзаке, я обычно шёл с речного вокзала через Подол, где в парке напротив Братского монастыря среди лип стоит памятник Григорию Сковороде страннику с котомкой, похожей на тот армейский рюкзак, с которым начинались когда-то в 1979 году и мои странствия. Глядя на статую философа, я думал о том, что Григорий тоже был бродягой, как и я. "Свiт ловив мене, та не впiймав" - только за эти слова ему уже можно было поставить памятник. Присев на скамейку в этом парке, приятно бывает на несколько мгновений отрешится от всего и взглянуть на прожитую жизнь, наслаждаясь контрастом между миром полевых дорог и пространством города.

Ведь какие неслабые годы пролетели над нашими головами и над Вечным Городом, столь же извечно рождающем в душах грезы! Снова и снова переживать эти яркие островки памяти... снова гулять по Петровской аллее под белым дождем облетающих каштанов и вспоминать вкус давно выпитого вина; снова очаровываться давно отзвучавшей музыкой и не померкшей красотой пролетевших лет... Но неужели может настать такое время, когда Даль отвернёт свою улыбку от меня, и мне придётся с сожаление сказать себе: "So old for rock-n-roll, so young for die..."?

Для чего, в сущности, живёт человек на свете? Для дела своего? Для долга? Нет, разве что для счастья. А счастье неотделимо от дела, долга, призвания. Именно счастье оказывается конечной целью существования. Как найти ответ на вопрос:

удалась ли жизнь? По исполнению своего дела или призвания не получится, ибо кто его знает, какое моё настоящее призвание - сидеть с девками в баре на Крещатике, писать книги вроде этой, или странствовать по дорогам. Только по счастью можно решить, удалась ли жизнь. Если оно есть, то не важно, что человек делал - исследовал запредельные пространства, торговал джинсами на базаре или пас гусей в селе; люди ведь разные, и счастье тоже разное для всех.

В радиоактивное лето 1986 года я редко бывал в городе - приезжал на два или три дня, а потом - обратно. И снова мимо меня неслись берега зелёные горы; белый веер брызг за кормой "ракеты" и раскачивающееся в небе солнце. Тогда опять всё становилось так просто, и всё быстрее и быстрее вращался вокруг меня фантастический мир, где смешались реальность и иллюзия, уже не оставляя времени на размышления о смысле и бессмыслии.

Под выгоревшим флагом на корме "ракеты" - фамильярно треплющемся на ветру флагом свободы - я стоял, засунув руки в карманы штанов и смотрел на пенный след, убегающий назад и теряющийся вдали, где на горизонте остался город. "Нет, - думал я, - никогда не заканчивается юность, потому что она - не возраст, не период жизни, и даже не яркий взлёт судьбы. Это состояние души; закипающий в сердце солнечный газ полдня; невидимый ветер силы, танцующий во мне. А такие вещи, если они есть, не стареют никогда".

Ведь "свiт ловив мене, та не вмiймав..."

Smiles of the Beyond

Летом 1986 года произошло самое глубокое для меня погружение в мир призрачных гор и, пожалуй, именно тот год был наиболее ярким в моих поисках "ветра силы".

Работа на пристани не только давала возможность иметь базу, где можно было оставлять вещи и ночевать в холодное время, но и предполагала наличие свободного времени, в которое я мог делать, что хотел.

В восемь часов утра я сдавал дежурство Шкиперу, надевал рюкзак и, не задерживаясь на барже ни минуты, уходил в холмы, где странствовал двое суток, предоставленный самому себе, после чего должен был утром появиться на работе и принять вахту. Когда погода была хорошей, уходить было легко даль звала, а солнечный свет и синева небес обещали новые приключения, которые столь щедро дарил мне в то лето мир - этот совершеннейший из всех учителей.

Но солнце светило, конечно же, не всегда, и временами приходилось уходить с баржи в плохую погоду, когда даже собаку на улицу не выгонят. Сначала я чувствовал себя неуютно, если приходилось отправляться бродить по лесам и полям под проливным дождем, но сидеть в своей каюте мне тоже не хотелось - я ведь не для того я бросил всё и приехал сюда...

Постепенно степень погружения нарастала и я всё больше проникался чисто природными ритмами, как дикий зверь. Звери ведь не боятся дождя и бури они либо идут по своим делам, либо укрываются в логове. Для меня таким логовом стала Бабина гора, где тем летом я проводил большую часть времени. Меня влекли настроения бучацкого посвящения, испытанные в прошлом году, и я хотел как можно глубже погрузиться в них.

Я считал, что надолго обосновался в Григоровке и моя дальнейшая жизнь будет связана с этими местами где, наконец, можно будет жить особой, альтернативной эзотерической жизнью. Но интуиция временами подсказывала, что всё может сложиться по иному, у меня на самом деле не так много времени и необходимо торопиться обрести плоды бучацкого посвящения.

Об этом напоминал пока ещё далекий гул бульдозеров, доносящийся иногда по ночам - на мир Волшебных Гор стала наступать стройка очередной электростанции и со стороны Студенца начали прокладывать широкую дорогу. Потом, когда настал крах советской власти, это строительство приостановилось, но разрушений наделало немало, оставив после себя срытые горы и вырубленные леса. Тем же летом мне все чаще и чаще пришлось сталкиваться со следами строительной деятельности и в глубине души начало зарождаться чувство обреченности этого райского мира лесов и гор.

И если раньше, в годы трахтемировского посвящения я думал, что моя жизнь вольного странника может продолжаться бесконечно, то бучацкое посвящение стало неразрывно связанным с чувством обреченности. В действительности дело было даже не в стройке, а в чём-то ином - в какой-то смертоносности, скрытой в самой природе этого волшебного мира. И хотя потом мне пришлось провести в этих горах ещё очень много лет, гораздо больше, чем я мог подумать в 1986 году, чувство обречённости не покидало меня все эти годы. Оно было подобным появлению в чистом небе перистых облаков, наползающих из-за гор и обещающих неизбежную порчу погоды.

Но тогда, летом 1986-го, я еще мало задумывался об этом и наслаждался своей свободой. Лето в год чернобыльской катастрофы было засушливым и жарким, много дней подряд мир был заполнен столь любимым мной сверкающим светом, а людей в тех краях было совсем мало - все, кто мог, покинул центральную часть Украины, где дули радиоактивные ветры, и уехал куда-нибудь подальше.

А мне было наплевать на Чернобыль - меня влекла Бабина гора. С пристани её было хорошо видно - по утрам, вечером или в жаркий полдень этот самый дальний мыс, из-за которого появлялась белая точка "метеора", притягивал мой взор к себе, и с самого утра, сдав вахту, я устремлялся туда.

Пройдя по коровьим тропинкам через заброшенный сад, я выходил на широкий пляж, где обычно купался. С тех пор это место перед началом бучацкого леса надолго запомнилось мне - когда я выходил из воды на песок, под палящее солнце, а впереди виднелись покрытые лесом зеленые горы, на ум часто приходили слова Ауробиндо из "Синтеза йоги": "Глядя на грандиозную йогу природы, я снова говорю, что йога - это осознанная жизнь, а жизнь неосознанная йога". И потом, когда я шёл босыми ногами по лесным тропинкам, то поднимаясь на горы, то спускаясь в долины, эти слова звучали в моей душе как заклинание: "... вся жизнь - это неосознанная йога".

Проходя через село Бучак, я часто покупал в сельском магазине всякие припасы, так что скоро продавщица меня запомнила и знала, что я работаю в Григоровке на пристани. А через три часа я оказывался на ставшей родной поляне в тени берез, где в траве лежало несколько больших серых камней. Это место тем летом я воспринимал как дом, куда снова и снова хотелось возвращаться после странствий по дорогам, где меня обжигал зной солнца и мочили дожди. Действительно, именно сюда, а не в городскую квартиру и не в каюту на барже я стремился, как стремятся обычно домой.

Там я проводил двое суток, поставив палатку под березами и путешествуя по окрестным лесам и горам. Когда приходила пора уходить, я складывал кое-какие оставшиеся продукты в старый котелок и прятал его вместе с топором и лопатой под корнями липы.

Чтобы успеть на работу к восьми часам утра, мне приходилось выходить с Бабиной горы в пять. На рассвете меня будило пение птиц - громче всех пела иволга, гнездившаяся где-то на верхушке березы. Когда я переходил через ручей в устье Голубого каньона, за рекой вставало красное солнце, а лес ранней порой был наполнен приятной прохладой.

С нетерпением я ждал, пока пройдут сутки дежурства, чтобы снова вернуться в этот волшебный райский мирок у черепахового озера. В то лето сюда мало кто приезжал и когда появлялись мои друзья из 84 года - Коля или Гриша, с компанией, музыкой, шутками и весельем, я был рад их видеть, прикасаясь через них к миру людей. Сам же человеческий мир, который я на время покинул, казался из моего отшельничества далеким и нереальным, но после того, как несколько месяцев не появляешься в городе, этот мир начинает приобретать некоторую притягательную силу.

Сидя на поляне под березами или в траве на краю обрыва над черепаховым озером, я осознал, что если в прежние годы меня привлекали странствия по новым дорогам - ведь я искал место силы - то сейчас такое место найдено. Можно, конечно, в любой момент встать, собрать вещи и отправиться по дорогам куда угодно - в Трахтемиров, в Канев, в Тростянец или в Глинчу. Но зачем? Дороги влекли меня, когда я ещё не нашел сердце этих гор. Теперь я постоянно нахожусь в нём и поэтому больше не хочется никуда идти. Лежать на песке и созерцать маленький цветок, пёстрые крылья бабочки или камень этого оказывается вполне достаточно, чтобы запредельный дух волшебных гор входил в мою душу.

По утрам, пока было не жарко, по мокрой от росы траве я шел в яры, в отроги Голубого каньона. В то лето я увлекся эзотерической геологией и носил с собой книги, посвященные строению этих гор, считая, что места силы связаны с геологическими разломами и деформациями пластов.

Когда солнце поднималось выше, я возвращался к своей палатке и день проводил на берегу. Там у меня была любимое бревно, лежавшее на камнях у самой воды, сидя на котором я видел синеющую вдали вершину Марьиной горы в Каневском заповеднике.

Часами сидя на бревне под жарким солнцем, я одевал наушники и слушал плейер.

Однажды Миша привез кассету с какой-то совершенно необыкновенной по тем временам музыкой - это был Андреас Волленвейдер, которым я тогда проникся. Волленвейдера я обычно слушал, лежа в пасмурную погоду в траве под березами или ходил, одев наушники, в окрестностях Бабиной горы - ощущая босыми ногами ветки и камни, медленно поднимаясь по дорогам и тропинкам на склонах поросших травой холмов.

По вечерам мне нравилось подниматься на Бабину гору и ложиться на вершине, пахнущей нагревшейся на солнце землёй и летними травами. В глубине неба плыли редкие белые облака, а передо мной был весь мир, простирающийся до самых далёких горизонтов. Так я лежал, заложив руки за голову, глядя вдаль, и мне не хотелось ни думать, ни уходить отсюда, а в душе рождалось чувство покоя и полноты бытия.

На горизонте виднелся далёкий мыс в Зарубинцах. Это там, у того мыса, меня не раз посещало чувство раскрывающейся передо мной "солнечной дороги", в центре которой неизменно оказывалась Бабина гора, а весь мир бучацкого посвящения воспринимался как единый бесформенный образ, суть которого трудно передать словами. Если же войти в этот мир и затеряться на его дорогах, - поистине, этих дорогах действительности, - то в путешествиях и приключениях такая целостность восприятия незаметно утрачивается, заслоняемая разными впечатлениями и событиями. Но здесь, на вершине горы, когда, казалось, весь мир с его дорогами снова оказывался перед моим взором, это чувство целостности возвращалось. Мне представилось, как будто одна часть моего "я" идёт где-то там по дорогам, исчезая и тая в солнечном мираже лета, а другая часть меня откуда-то от самого далёкого мыса смотрит на туманную гряду гор, на чёрточку баржи, уходящей вдаль... на белую точку "метеора", исчезающего за поворотом; смотрит на того, первого "я", идущего по дорогам и видит сразу весь этот мир, во всех моментах времени, сжатых вместе - зелёные горы, солнце в небе, каменистые обрывы берега... Видит маленькую фигурку босого человека в выгоревшей клетчатой рубашке, затерявшегося в огромном, пёстром и многоликом мире - то пробирающегося по лесным дорогам, то пьющего воду из ручья в глубоком яру, то купающегося под горой Лысухой, где корни дуба нависали над краем обрыва...

День заканчивался, над горами загоралась заря, а я сидел в наушниках на вершине горы, слушая музыку - мир в эти мгновения казался совершенным. Когда заря угасала, я спускался вниз и разводил костёр. У этого костра я провел много вечеров в одиночестве, но оно не тяготило меня. Изредка моим собеседником был Коля, иногда - Гриша, но чаще это был Миша, с которым меня познакомил в прошлом году Волохан.

В то лето он часто приезжал на Бабину гору и мы подолгу разговаривали с ним по ночам у костра - о Востоке, о пути, о запредельном, о наркотиках... Об одном индийском гуру, поселившемся в штате Орегон - имя его в те годы влекло многих, в том числе и нас. Так началась наша с Мишей дружба, протянувшаяся потом на долгие годы, и я многому научился у него творчеству, медитативному образу жизни...

умению совмещать преданность Пути и причастность к миру современной цивилизации; умение оставаться странствующим саньясином и в то же время знать, как заработать деньги на дорогой магнитофон. Мы с Мишей не раз странствовали в то лето по дорогам - Трахтемиров, великий полдень на Зарубиной горе, Каневский заповедник...

Во второй половине лета в холмах появился Шри Филипп, приехавший откуда-то из Подмосковья. Ему уже не хотелось возвращаться в Бучак, на хутор Билянивку, куда приближалось строительство дороги - хата Вити А. под крутой горой напротив бабы Мотри, где когда-то кипела богемная жизнь, стояла заброшенная с выбитыми окнами.

Я договорился с бабой Серафиной из Трахтемирова, перебравшейся в Переяслав, и та согласилась, чтобы Филипп пожил в её хате, присматривая за домом.

Тем летом я подружился с Максом, и если раньше наши встречи были связаны с экспедициями, то теперь он приезжал в холмы сам, и мы путешествовали с ним по дорогам. Однажды жарким вечером в начале августа мы возвращались после двухдневного похода на Зарубину гору, где предавались испитию чая со Шри Филиппом и компанией. Уже начало темнеть, и мы решили заночевать на горе Каменухе, высоко поднимающейся над Днепром неподалёку от пристани.

Палатка, освещённая свечой, стояла на самой вершине горы, где над песчаными осыпями и каменными глыбами возле одинокой сосны была небольшая ровная площадка, поросшая жесткой, полузасохшей травой. Металлические штыри растяжек палатки с трудом заходили в каменистую почву, но зато потом, когда успешно завершилась возня с верёвками в полной темноте, мы с кайфом сели, вознесённые над всем миром и зажгли небольшой костер.

Макс был истинным любителем чая, у него я научился разбираться в сортах чая и понял, чем настоящий английский чай "Earl Grey" отличается от грузинского. Пока мы шли на Каменуху, он всю дорогу нёс в котелке воду из села Лукавица, опасаясь споткнуться в темноте и уронить котелок - ведь на Каменухе воды не было, - чтобы совершить у костра чайную церемонию.

Установив котелок на камнях над огнем, мы разложили на земле чайные принадлежности - банку с сахаром, остатки печенья и жестяную коробку "Графа Грэя". Была уже глубокая ночь, далеко за Днепром мерцали какие-то огни; над головой светила яркая звезда и мы рассматривали её в старый потёртый бинокль 1945 года выпуска, принадлежавший когда-то доктору Максимову и подаренный мне Максом этим летом. Я очень гордился этим старым культовым биноклем и везде носил его с собой.

Неторопливо и благостно мы беседовали о том и о сём - о жизни, о судьбах разных людей и о запредельном духе этих гор, входящем в нас на дорогах лета и обладающим способностью расширять сознание. Долго обсуждая эту тему, мы так и не смогли ответить для себя на вопрос, откуда возникает этот запредельный дух. То ли дело было в необычной геологии холмов - меня в то время привлекала именно эта мысль; то ли, как считал Макс, дух гор постепенно создавался поколениями странников, ходивших по дорогам Приднепровской Украины всегда. Мы стали вспоминать разных путешественников, бывавших здесь, сойдясь на том, что немало было странников, о которых мы просто ничего не знаем.

Макс рассказывал о своей юности, прошедшей в Каневском заповеднике, и мне запомнилась история о профессоре Кистяковском, биологе, одно время руководившем в заповеднике практикой студентов. То был аскетического облика старец, который каждое лето отправлялся из Киева в Канев на долблёном деревянном челне, похожем на байдарку.

Звездная ночь была теплой, после крепкого чая спать не хотелось и снова ко мне пришло знакомое чувство - весь мир, и моя жизнь в нём, и жизни разных людей, о которых мы вспоминали, и других людей, нам неведомых - всё это соединилось воедино в целостный образ - в сумму всего.

В ту ночь у костра впервые прозвучала идея создать в этих горах национальный парк, чтобы не только сохранить этот удивительный волшебный мир - владения ветра силы - обладающий столь редкой способностью расширять сознание, но и создать для самих себя некое жизненное пространство. Потом мы ещё много раз возвращались к этой идее, и хотя то, о чем мы мечтали в ту ночь у костра на Каменухе, не получилось, кое-что нам всё же удалось сделать. Был даже разработан подробный проект национального парка и подан с подписями всяких важных лиц в Верховный Совет, но в конце 80-х этим никто не хотел заниматься, а во второй половине 90-х нашим проектом воспользовались финансовые магнаты, решившие превратить холмы в частные владения. Однако тогда, летом 86-го, мы с Максом не предполагали, чем может всё это закончиться, да и впереди у нас еще было двенадцать лет свободы.

Пролетело и это лето, наполненное множеством разных событий, и настала сухая тёплая осень, запомнившаяся долго длившимся "бабьим летом". По ночам уже начались заморозки, пахло дымом из печей, улетели на юг птицы и пожелтели леса на склонах бучацких гор. Но безветренными днями всё ещё светило теплое солнце и можно было часами лежать на ватнике на берегу под Бабиной горой.

Однажды в октябре, взяв с собой два запасных одеяла, я в последний раз за это лето поставил свою палатку у черепахового озера. Когда стемнело, я разжёг большой костёр из толстых бревен и сел у огня, завернувшись в ватник. Яркие события прошедшего лета проходили в памяти. Хотя к осени уже чувствовалось некоторое пресыщение восьмимесячной жизнью вдали от города, но от осознания того, что наступит зима и нужно будет возвращаться, становилось немного грустно.

Правильным ли было моё решение провести в этих местах весну, лето, и осень, работая на пристани? - думал я, переворачивая дрова в костре и сдвигая их ближе друг к другу. Иногда бревна потрескивали, выбрасывая вверх искры, а в чёрном октябрьском небе мерцали холодные звёзды.

Да - ответил я сам себе - за это лето я достиг того, чего хотел, погрузившись сполна в то состояние, которое впервые открылось мне на Бабиной горе - состояние единства с миром. Когда-то оно было редким даром, а теперь я нашел месте внутри себя, где оно скрыто, и живу в нём постоянно.

Из глубины яра потянуло холодом. Чай в закопчённом котелке уже заварился и его можно было наливать в зелёную эмалированную кружку. Пока я неторопливо размешивал сахар, в памяти промелькнули образы разных людей, с которыми сводила жизнь на этом берегу... Где-то высоко над горами зародился гул высоко летящего самолета, медленно тянущийся через ночное небо, и в этот миг ко мне снова пришло то самое чувство - сумма всего, единство всего со всем...

Когда-нибудь через много лет я вспомню этот костер холодной осенней ночью, гул самолета, медленно тянущийся в небе, и это вселенское чувство... Сумма всего...

Я знал, что где бы я ни был и чем бы ни занимался, это воспоминание всколыхнёт душу. И тогда снова захочется пройтись по каменистым дорогам бучацких гор, вспоминая дни 1986 года и эти заветные мгновения. Даже уйдя в прошлое, как уходит сейчас за горизонт гул ночного самолета, они останутся в памяти, как основание моей личности; как широко распахнутое окно в яркий и волшебный мир.

Потому что именно в странствиях молодости, наполнивших те годы привкусом свободы и изменивших меня самого, был первоисток моего духа.

Сладкий чай со свежим печеньем, купленным сегодня в бучацком магазине, настраивал на размышления о вечном, и я поставил на огонь ещё один котелок с водой.

Конечно же, я был не первым, кто покидал мир цивилизации, чтобы прикоснуться к первоосновам бытия. Такие люди были всегда, другое дело, что о многих из них мы ничего не знаем. В прошлом веке англичане уезжали в свои колонии в Индии, немцы - в Африку; в наше время мир стал более доступным и современных пилигримов привлекает Дальний Восток, Непал или джунгли Амазонии.

У наших соотечественников возможности были более ограниченные - тем более, в 1986 году. Возможно, мне тоже хотелось бы странствовать в горах Южной Америки, но жизнь подарила мне место силы здесь, в этих холмах. А если какая-то часть мира действительно становится для человека местом силы, то уже не имеет особого значения, находится ли это место на островах тропических морей или в Черкасской области.

Я вспоминал, как в 1981 году в первый раз стоял на незнакомом мне берегу у самого далёкого мыса, а передо мной, в подковообразно изогнутой чаше гор простиралась Волшебная Страна - фантастический мир мечты и мифа с его синими небесами, зелеными лесами, яркими цветами, закатами и восходами, блеском вод и простором бесконечной дали, откуда летел мне навстречу ветер силы. Я был молод, впереди была вся жизнь и казалось, что в мире нет ничего невозможного.

Сказочный мир, раскрывшийся передо мной, очаровал и опьянил мое сердце - может быть, даже больше, чем способна очаровывать и опьянять любовь к женщине, - опьянил обещанием совершенной свободы, обещанием чуда. А что ещё нужно душе - чудо, совершающееся на фоне совершенной свободы...

Мне вспомнилась трахтемировская хата, в которой я прожил осень 1982 года - бушующие ветры, горящие в печи акациевые дрова, ночная луна и быстро летящие облака, серые высохшие травы и туманная даль; каменистые дороги и ржавые обрывы прибрежных гор... Ни с чем не сравнимое чувство чувство свободы от всего, чувство пустотности бытия, драгоценнейшее из всех чувств, о котором столько веков и столько жизней я мечтал и к которому стремился.

В те годы, кажущиеся озарёнными ярким солнцем, во мне жила мечта найти здесь, в Волшебной Стране такой путь, который протянулся бы потом на всю жизнь, открывая далёкую перспективу и дорогу, которая смогла бы увести за собой - туда, в зовущую голубую даль. Действительно, в этих холмах ко мне не раз приходило чувство далёкого пути, начинающегося отсюда и простирающегося на всю жизнь.

Мне хотелось поселиться среди этих гор и жить так, как мне хочется, и тогда мир людей с его законами был бы не властен надо мной. Построить дом, шаманскую обитель, о которой мы не раз говорили со Шкипером... Чтобы можно было прийти по тропинке к порогу этой обители, к старому дереву - ясеню или ореху, растущему перед домом; открыть скрипящую дверь, войти в столь милый моему сердцу прохладный полумрак сельской хаты с её запахом сена, дерева, сухой глины...

Взять с полки эмалированную кружку, зачерпнуть воды из ведра, накрытого липовой доской и сесть за старинный стол, наслаждаясь тишиной и вечерним светом, ложащимся на глиняные стены, на простые предметы сельского образа жизни - стоящие в углу коромысло и топор, несколько старых почерневших глиняных горшков на полке, пучки сушеных трав... орехи, рассыпанные на столе и высохший букет летних цветов в глиняном кувшине. Я полюбил это пространство сельской хаты, не засорённое никакими предметами, напоминающими о городской жизни и цивилизации.

Но погрузившись в этот природно-сельский мир я постепенно начал понимать, что жизнь в далеком селе, пусть даже в таком первобытном шаманском жилище, сама по себе никуда не ведёт. Это лишь способ обрести некий толчок, чтобы изменить потом всё остальное.

И, может быть, настанет время, когда я смогу с лёгким сердцем покинуть это побережье, на котором я сейчас ищу способ изменить себя - легко и свободно, без сожаления и горечи уйти вдаль, за горизонт, в иную жизнь. Уйти с осознанием, что выполнено то, ради чего я находился в этих горах и больше мне здесь делать нечего.

Так ушли отсюда, достигнув своего, некоторые люди, с которыми меня сводила судьба на дорогах странствий. Теперь они где-то далеко и, может быть, иногда вспоминают время, проведённое здесь; может быть, в их воспоминаниях об этом периоде жизни есть даже нота ностальгии и сожаления о тех незабываемо ярких днях или годах, в которые они достигли своего зенита. Но назад нет возврата, потому что этот этап уже пережит. Возможно, таков один из основных законов жизни - всё переживать, изживать, исчерпывать до конца, с лёгким сердцем оставлять, как уже ненужное, и идти дальше. Но в этом есть и доля грусти, потому что знаешь, что всякое, даже самое любимое место неизбежно будет когда-то оставлено, а неугомонный человеческий дух поведёт дальше по тому пути, у которого нет конца.

В ноябре закончилась навигация и нашу пристань потянули буксиром в Переяслав, где она должна зимовать. Продолжалась сухая тёплая погода, ярко светило низкое солнце, а чистое небо было в туманной осенней дымке. Стоя у борта баржи, я смотрел на едва угадываемую среди волнистой гряды бучацких гор вершину Вихи, прощаясь с ней до будущего лета.

Через несколько часов мы были в Переяславе, привязали тросами пристань к бетонному причалу, сдали её под охрану и не другой день могли на автобусе уезжать домой. Вечером я натопил железную печь, лёг на кровать в своей каюте и в умиротворённом настроении смотрел в окно на догорающую зарю. За стенкой, в другой комнате, возился Алексеевич, мой начальник вместе с женой они собирали вещи, готовясь к отъезду. У них был включен приемник и какая-то музыка, плохо слышимая через стену, в своей неотчётливости казалась совершенной, прекрасной и уносила за собой туда, в яркую красную зарю, где вдали за Днепром были те горы, уже невидимые отсюда.

"Да, я достиг, что хотел" - думал я. "Но достичь этого на дорогах бучацких гор - ещё только пол дела. Нужно суметь сохранить такое состояние в условиях городской жизни, а это гораздо труднее"... Потом музыка закончилась, заря угасла и я заснул.

На следующий день начальник переяславской пристани отвёз нас на своей машине на автовокзал - а была такая же солнечная погода без ветра, с синим небом и мягким небесным светом на стенах автостанции, пустынной в этот будний день. Мы сели в автобус и через полтора часа были в Киеве.

Сухая солнечная погода продолжалась до конца месяца. Переполненный чувством умиротворения я бродил по улицам, вспоминая события прошедшего лета; купался на Трухановом острове в холодной реке и с интересом рассматривал дома города, воспринимая их так, как будто это береговые обрывы.

Однажды вечером я зашел к Волохану, в его квартиру №20 - он женился, купил себе хату в Полтавской области и всё лето я его не видел. Волохан сидел в кресле, обложившись книгами, и что-то писал. Я долго рассказывал ему о событиях прошедшего лета, о наших похождениях с Мишей, Шри Филиппом и Максом, а потом разговор перешёл на опыт тех состояний, которые я познал среди лесов и гор. Мы говорили о том, что хотя в большинстве случаев не способны изменить окружающий мир, у нас есть возможность изменять своё сознание. Ведь сознание - единственное, что мы реально имеем, кроме, разве что, потёртых джинсов и нескольких книг. А осознавать происходящее единственный способ стать хозяином собственной жизни. Кто-то достигает власти над своей жизнью с помощью денег, а такие как мы - с помощью сознания. Отсюда и это постоянное стремление постичь природу своего "Я".

Ещё мы говорили о том, что в духовных традициях есть разные способы объяснять сущность переживаний всеединства. Поскольку я в те годы отождествлял себя с йогой, то вдруг понял, что должен перевести "Йога-сутры" Патанджали. Впереди был длинный отпуск до начала апреля, который почти весь оплачивался, и зимой можно было не работать. Поскольку уже на протяжении нескольких лет я занимался изучением санскритских текстов, то задача представлялась вполне реальной.

Волохан идею поддержал, пообещав помочь достать оригинальный текст "Йога-сутр".

Выйдя из тёплой квартиры, я шёл по пустынной в этой поздний час улице, приободрённый крепким чаем. Дул сильный ветер и чёрные ветви каштанов раскачивались в синеватом свете уличных фонарей. И вдруг то самое нечто, огромное и всевмещающее, вошло в моё сердце. Весь мир и вся жизнь в одно мгновенье.

Этот миг всё длился и длился... Казалось, что так можно идти по ночной улице бесконечно навстречу ветру, в ту Даль, открывшуюся мне на дорогах Волшебных Гор и продолжающую присутствовать здесь, в мире человеческого бытия. Но как сохранить устойчивыми такие высокие состояния здесь, в городской жизни, где человек неизбежно вовлечён в разную деятельность и совсем другой ритм существования, не похожий на природные ритмы тех гор?

Я вспомнил строки из стихотворения Богдана Антонича

Щоденний клопiт - i щоночi вiчнi зорi; життя, що найтруднiше iз усiх мистецтв...

В городском образе жизни должно быть найдено какая-то опора для моего духа, как вечные звезды - "вiчнi зорi", - или это настроение на ночной улице; метафизическое основание, общее с миром Волшебных Гор и неподвластное "дневным заботам" и повседневным проблемам; точка соприкосновения с трансцендентными первоначалами бытия. А главное - я чувствовал, что ветер силы, пронёсший меня и через прошлые годы странствий, и через это лето, подарил мне власть над моей жизнью. Мне казалось, что сейчас возможно всё - главное захотеть, и тогда весь мир будет идти мне навстречу, осуществляя любые желания.

Путешествие в голубую даль

На следующий день выпал снег и началась зима. Её начало было холодным, особенно сильные морозы были в конце декабря. Мы с Мариной встречали Новый год на Андреевском спуске. Там только что открыли одно из первых кафе, стилизованное под старинный дом, в котором даже была печь. Играла музыка, мы пили греческое вино "Loel", в печи с гудением горел газ, напоминая о печи в сельской хате, а на улице было -26 и в небе мерцали яркие звёзды.

Я уже начал работу над "Йога-сутрами" после того как знакомый Волохана, некто Сережа Герук, принес мне санскритский текст. Патанджали, автор "Сутр", жил две тысячи лет назад и писал необычайно лаконично, поэтому его трактат и оставляет такой широкий простор для толкований. Но скоро я понял его основную мысль, бывшую уже в самых первых словах: "Йога - читта вритти ниродха", т.е. "Йога - это устранение волн с поверхности сознания" с помощью отрешённости от всего.

После этого сознание становится прозрачным и подобным зеркальной поверхности воды, в которой весь мир отражается таким, как он есть, не искаженный рябью волн; однако при этом отражение не изменяет самой зеркальной поверхности воды.

В какой-то момент я соотнёс этот образ "озера Читты" - "зеркально гладкого озера сознания" - со знакомыми мне состояниями, и тогда понятным стало всё остальное.

Работа над "Йога-сутрами" отнимала много времени, но и вдохновляла. Днем я выходил на несколько часов на прогулку по зимнему городу, а потом снова погружался в санскритские словари.

А в начале 1987 года часто бывала морозная солнечная погода, и тогда над городом раскидывался куполом свод синего неба, прозрачного, как "озеро Читты" и зовущего в голубую даль. К началу февраля я почти завершил работу и достиг того, что хотел. Я понял, "что это было"; понял, что означали те мгновения в полдень под палящим солнцем или в час зари, когда я лежал на вершине Бабиной горы и чувствовал, как мое "я" исчезает, становясь частью чего-то далекого и безбрежного - всё во мне и я во всём.

Конечно, я не хочу сказать, что "Йога-сутры" - это трактат, в котором содержатся ответы на все вопросы о Пути. Точно так же я не могу сказать, что полностью отождествлял себя с йогой. Когда я ходил по ярам в поисках точек пересечения невидимых "линий силы", мне были близки миры Карлоса Кастанеды. Когда экспериментировал с различными субстанциями, расширяющими сознание, я чувствовал себя таким же исследователем запредельных пространства, как Джон Лилли. Когда держал в объятьях женщину, мне казалось что я последователь кашмирских тантристов. Когда смотрел на иконы Андрея Рублева, я чувствовал себя христианским отшельником с горы Афон. Когда медленно шёл босыми ногами по мокрой от росы траве, я был частью мира дзэн. Однако многие мгновения высочайшего экстаза и погружения в запредельное я связывал в те годы именно с йогой. На самом деле, конечно же, я не был ни тем, ни этим - всегда, на протяжении всех жизней, всех веков и всех эонов я оставался только самим собой.

Однажды в начале февраля я встретил в библиотеке Академии наук Диброву, с которым я последний раз виделся в летом 1984 года на горе Маркiв Шпиль.

- Ну що, дядьку, - спросил Владимир в свойственной ему прикольно-стёбной манере, - пiдемо на лижах в Монастирець, через Днiпро з Переяслава?

Намерения его оказались вполне серьезными - а он с Кисой уже путешествовал когда-то на лыжах по льду из Канева во Ржищев - и вскоре мы с Дибровой и Максом приехали рано утром в Переяслав, правда без лыж, и возле насосной станции вышли на лед замерзшего водохранилища.

Было морозно и солнечно, снег искрился радужными блестками, а далекие горы на правом берегу казались высоким островом посреди ледяной равнины замершего моря.

Бескрайнее снежное пространство, освещенное ярким зимним солнцем и уходившее до самого горизонта звало туда, в голубую даль - к синеющим на горизонте горам.

По льду, припорошенному снегом, идти было легко, и через час мы уже оказались на Зарубиной горе, где на поляне среди сосен утоптали снег, наломали веток и сделали костер, сварив в котелке чай. Потом мы решили подняться на один из трех маяков, стоявших посреди ледяной равнины замерзшего водохранилища напротив Переяслава, чтобы показывать направление судам на крутом повороте реки.

Пробравшись через ледяные торосы возле бетонного основания решетчатой башни маяка, мы поднялись по железной лестнице наверх, на площадку с перилами, где можно было поместиться втроём и стоять лицом к солнцу, всматриваясь в горизонт.

Вдали виднелись знакомые горы - Каменуха, Крутой горб, Виха, а на самом горизонте туманной полосой синели холмы Каневского заповедника.

У каждого из нас были свои воспоминания, связанные с разными местами и событиями, происходившими в этих горах. Какое-то время мы молча стояли, глядя в заполненную солнечным светом голубую даль небес. "Озеро Читты..." - вспомнил я образ из Патанджали - "океан чистого сознания, в котором есть всё, сумма всего... и в то же время в нем нет ничего, кроме всевмещающей пустоты..."

Казалось, что этот свет голубой дали проникает в душу, рождая в ней чувство умиротворения и полноты. Глядя на далекие холмы, я вспоминал, как ходил там по полевым дорогам под жарким летним солнцем и пил холодную воду "з джерел" в глубоких темных ярах; вспоминал, как купался под обрывом бучацкой горы Лысухи; вспоминал ночи, проведенные у костра с разными людьми, встреченными на дорогах странствий. Как будто вся жизнь пронеслась в этот миг передо мной, простая и ясная - путешествие в голубую даль...

Вот мы сейчас стоим втроем здесь, на вершине башни маяка, где, наверное, почти не бывают люди. Но это - лишь краткий эпизод в наших судьбах, совершенно разных и не похожих. Скоро мы уйдем отсюда и, может быть, никогда больше не попадём на этот маяк. Как будет вспоминаться этот миг каждым из нас через десять или двадцать лет?

Прошлое отстаивается в памяти "як вода в криницi", бродит там, превращаясь в вино воспоминаний, которое потом стареет, облагораживается, приобретая выдержку и способность опьянять своим ностальгическим очарованием. Однако вино, по словам знающих людей, можно выдерживать лишь несколько десятков лет, после чего оно утрачивает свои качества. Так же и память. И если те её островки, которые выкристаллизовались, отделившись от мути наносного и суетного, не перенести на девственную белизну бумаги (либо в виртуальное компьютерное пространство гипертекста), они начнут постепенно угасать, увядать и выцветать, как старая фотография, утрачиваясь со временем безвозвратно...

Спустившись с маяка, мы повернули в сторону Трахтемирова, где думали заночевать у бабы Ольги, жившей в яру у моста. Она и дед Прокоп были ближайшими соседями возле того дома на горе, в который меня привела судьба весной 1982 года. В последующие годы я иногда ночевал у бабы Ольги, помогая ей по хозяйству.

Не буду описывать историю её жизни - она обычна для сельских жителей. Достаточно будет сказать, что баба жила сама и летом, и зимой в своей старой хате, стоящей в яру у потока, стараясь поменьше общаться с людьми. Такая аскетическая жизнь заполнена постоянными трудами по хозяйству, но она приближает человека к миру, растворяя его "Я" в изначальных природных ритмах, делая причастным земле и небу, солнцу и луне, ветру и дождю. Эта неразрывность с природными началами бытия чувствовалась во всём облике хаты бабы Ольги - скорее даже с началом чисто растительным, потому что кур, гусей и другой живности она давно уже не держала, а жили у неё только коты - сначала белый кот Лебедь, который ушёл на охоту в леса и не вернулся; а потом кошка Муха.

Когда мы подошли по льду к Трахтемирову, солнце уже опустилось совсем низко.

Мороз к вечеру начал усиливаться, и пока мы шли от берега к хате бабы Ольги, под ногами скрипел снег. Хата у бабы была низкая, крытая соломой и рубероидом, а стены для тепла были обложены высохшими снопиками соломы, засунутыми за вертикальные жерди. Так, по словам местных жителей, намного теплее зимой, да и стены обмазывать не нужно. Другое дело, что в этих снопиках заводится неисчислимое количество мышей и шорох от них по ночам бывает неслабый, но иногда это даже мило.

Поздоровавшись с бабой, мы проявили необходимые в таким случаях знаки почтения и преподнесли дары - "хлiб" и "ковбасу", после чего нас пустили переночевать.

Внутри хата была побелена в голубоватый цвет, там было чисто, пахло зерном, яблоками и сеном, которым был посыпан глиняный пол. В комнате стояла большая печь, где варилась пища в "горщиках" и спала баба, и еще одна вертикальная печь для обогрева, называвшаяся в народе "груба" - она была встроена в стену между двумя комнатами.

Приятно было, проведя весь день на льду и придя с мороза, с обледеневших обрывов ложится спать у этой "грубы" на деревянной лавке, спиной к тёплой печи. Диброва с Максом "випили горiлки" и о чём-то беседовали с бабой, а я под звуки их голосов начал постепенно погружаться в сон у теплой печи.

Не раз мне уже приходилось засыпать здесь, на лавке у печи, в эти приятные минуты расслабления предаваясь воспоминаниям, и тогда все дороги странствий, ведущие в неведомое, оживали в душе. Иногда я приходил в эту хату вечером, когда над трахтемировской долиной горела заря; иногда отправлялся в далёкий путь утром, когда голубой небесный свет отражался на стенах комнаты; а иногда - в ночь, в непогоду и в неизвестность.

Сейчас таких ветхих, природных хаток, как дом бабы Ольги, остаётся в селе всё меньше и меньше; они уходят в прошлое, как и сам традиционный, наполненный вековой мудростью народный образ жизни. Но у меня в памяти навсегда запечатлелся образ такой старой хаты и возникающее там настроение - красный огонь в печи, коричневые и черные горшки, голубые стены, сено на полу, пучки зверобоя над дверью, запах соломы, мышей, дыма, хлеба, яблок и мёда... Терен, хмiль i калиновий цвiт... Стара Україна...

Несколько лет я навещал бабу Ольгу, хотя она, будучи колдуньей, знала будущее и предсказывала, что придёт время, когда мне надоест ходить в Трахтемиров, и я больше никогда не появлюсь на пороге её дома.

Так и сбылось. Следуя главному принципу своей жизни - всё проживать, изживать и без сожаления уходить дальше, к новым неведомым целям, однажды морозным солнечным утром в марте 1988 года я понял, что засиделся в Трахтемирове и давно уже не происходит со мной здесь ничего необыкновенного - таинственного, для чего я не знаю названия, открывавшего за видимым миром иные, невидимые, фантастические миры; а прихожу я сюда лишь по привычке. Мне стало ясно, что больше я сюда не вернусь. Простившись с бабой, я ушёл по полевой дороге за гору, в соседнее село Букрин; оттуда на автобусе доехал до Мироновки, сел на поезд и действительно больше не возвращался в Трахтемиров, в те места, откуда начались мои приключения. Но это произошло лишь через год после нашего с Максом и Дибровой путешествия.

А тогда мы переночевали в теплой хате, рано утром проснулись, накололи бабе дров и я расчистил двор от снега музейного вида деревянной лопаткой, вырезанной из цельной липовой доски - "щоб легше була". Потом мы снова вышли на лед, чтобы к вечеру попасть в Переяслав, на киевский автобус. Перед нами простирались следы от рыбацких мотосаней, по которым легко было идти в сторону утреннего солнца...

Искрился снег, и всё так же звала в себя голубая даль.

Пустыня безветрия

Закончилась зима и пришла весна. Перед началом навигации нам со Шкипером пришлось две недели проработать в порту. Там, среди грохота, ржавого железа, угольной пыли и суеты, ходя в сапогах и грязном ватнике, я вошёл в состояние такого полного безразличия ко всему окружающему, что его можно было описать словом "ничего не существует". Мир казался нереальным той "великий иллюзией", о которой так любили на протяжении всех веков рассуждать в Индии.

Необходимость общаться со всяким быдлом была весьма неприятной после нескольких месяцев, проведенных в общении с людьми пути, в творческой деятельности и работе с санскритскими текстами. Но в то же время всё происходящее не имело никакого значения по сравнению с чем-то неописуемым, абсолютно неподвижным в глубине меня и напоминающем пустое зеркало. Зеркало всё отражает, но изображения в нём не сохраняются и никак не изменяют само зеркало. Вот и зеркало моего сознания отражало разговоры с каким-то мелким начальством, хождение по складам, погрузку бочек с краской и тому подобную возню.

Тогда у меня и возник образ "пустыни безветрия" как символа этого состояния абсолютного покоя. Безбрежной пустыни, в которой без следа исчезают караваны мыслей, так и не достигая её миражей... Если бы на географических картах где-то была обозначена такая великая Пустыня Безветрия, Пустыня Покоя - то именно туда, а не в Среднюю Азию стоило отправиться в путешествие... Путешествие без возврата.

Потом, летом, образ пустыни безветрия снова и снова стал приходить ко мне на дорогах странствий. Особенно часто это бывало в пасмурные дни, заполненные серым светом. Куда-то идешь, не зная зачем, по серой дороге мимо столбов с гудящими проводами, ступая босыми ногами по мягкой серой пыли среди гряд низких серых холмов, под таким же серым небом, пронизанным призрачным светом Великой Пустоты... Или ночью - лежишь без сна у догоревшего костра, смотришь в небо, слушая шум ветра... Что есть в этом? Ничего... Что есть на самом деле? На самом деле нет никакого "на самом деле"...

Пустыня безветрия оказалась не такой, как настоящие пустыни Азии с жёлтыми песками, она была серой, как пыль - мягкая, мельчайшая, не имеющая никакой структуры серая пыль... Вот оно, бесформие... "кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния".

Когда-то, лет пять назад, эта мысль была бы для меня совершенно непостижимой и чуждой, а теперь... О да... Это безразличие и абсолютный покой были не только приятным, но иногда воспринимались, как высшая свобода: переживать происходящее вокруг и во мне самом, или не переживать, оставаясь равнодушным и безучастным свидетелем потока бытия.

На серых бесконечных дорогах этой пустыни, по которым струились из ниоткуда в никуда угасающие ветры моей мысли, я не раз задумывался - а что, собственно, стоит того, чтобы его переживать? Или действительно, как говорит народная мудрость, "нiщо в свiтi не варте нi радостi нi печалi"?

Раньше, странствуя по дорогам Великого Полдня, я искал сверкающий свет и ветер силы, зная, что в этом свете есть какая-то загадка и намёк на нечто важное. Но потом оказалось, что разобраться в этом пока нет возможности и постепенно мой путь отклонился в иную сторону. Так я на несколько лет отошёл от темы "сверкающего света", воплощавшейся для меня в образе Зарубиной горы и погрузился в миры "бучацкого посвящения", где занимался познанием иных сторон мира и самого себя.

А в начале лета 1987 года меня снова привлекли яры и горы возле Монастырка и, конечно же, Зарубина гора. Что-то оставалось там, не разгаданное до конца...

тайна первоматерии, тайна "мистического огня", который пронизывает собой небо и землю, присутствует во всех вещах мира, ни одной из этих вещей в то же время не являясь.

В те дни, когда свет солнца ослепительно ярок и сверкает, как блеск стали, я не раз ощущал прикосновение некой невидимой силы, но не мог до конца постичь эту загадку. Поиски ответа привели меня в безжизненные горы и пустыни Средней Азии, но и там я не смог постичь тайну этой силы. И вот, летом 1987 года я снова оказался на осыпях Зарубиной горы, где ничего не изменилось, и всё такой же стальной свет сверкал над ржавыми и зелеными песками.

Когда такой свет сияет над горами, кажется, что он пронизал и небо, и землю, и воду, как будто они едины. Ветер шумит в зелёных кронах деревьев, и солнечный луч, проникнув между плотно сомкнутых ветвей, вспыхивает бликом на текущей воде ручья в яру. Ещё лучше природа этого света проявляется, если есть ветер - волны на изломе прозрачны, как стекло; взлетают хрустальные брызги, а ярко-зелёная трава на холмах ходит волнами под ветром, как прозрачные вертикальные струи, тянущиеся от земли к небу. Тогда весь мир кажется светящимся и искрящимся, пребывающем в движении, в экстатическом танце. В такие дни в мире ощущается присутствие первоматерии, мифической светоносной субстанции, в которой соединены материальное и духовное начала - Materia Prima.

Тогда красота мира воспринимается особенно остро, как будто сверкающий свет даже в неживое вещество привносит некую таинственную вибрацию экстаза. Что это - музыка сфер, танец субатомных частиц или ритм пульсации мироздания? Этого мы не знаем и не узнаем никогда. Но когда под действием такого света в неживых вещах оживает чувство красоты, кажется что инертное вещество возвышается и утончается; свет сгущается, нисходя ему навстречу, а в их слиянии рождается что-то иное, в чём уже нет ни материи, ни духа, ни вещества, ни энергии - Materia Prima, Первоматерия.

Когда-то подобные мгновения были редки и я создал особый миф - один из мифов личной истории - о том, что где-то существуют особые места, в которых "изначальная сила" и "первоматерия" чаще прикасаются к земному миру. Этот личный миф подпитывался интуитивным предчувствием, что если найти такое "место силы", то там должно произойти что-то принципиально важное.

С тех пор было пройдено немало пыльных дорог в окрестностях разных сёл и провинциальных местечек с загадочными названиями - мне казалось что именно там, среди полей и холмов Приднепровской Украины находится это место, невидимое для всех остальных. В те годы я ещё не знал, что врата в запредельное открылись лишь на время, и что настанет такой день, когда они неизбежно закроются. Тогда поля, холмы и обрывы станут просто холмами и довольно грязным берегом Каневского водохранилища, с постоянно цветущей водой - ведь первоматерия, этот "философский камень", поистине способный превращать в золото грязь земли, проникала в обычный мир именно через эти врата. Но мы успели завершить своё дело...

А летом 1987 года я осознал, что таки нашел место силы, и в этих полях, лесах и горах действительно скрыт источник первоматерии. Ярче всего это чувствовалось, конечно же, на Зарубиной горе. Там в дни сверкающего света мне не раз казалось в час полдня, что этот свет, как ветер, входит в тело, рождая в нём вибрирующее ощущение, подобное кипению или гудящему рою. А когда после полудня переходишь в тень, оказывается что "сверкающий свет" присутствует и там - в зелёных листьях, в сером камне, в коричневом пне... В чём угодно и повсюду можно найти его.

Тем летом я много времени проводил в гамаке, подвешенном в тени между двух груш на террасе над яром, где когда-то был лагерь нашей экспедиции. В полдень, в зной - а июнь и июль этого года были особенно жаркими - я забирался голым в гамак и там лежал в прохладной тени, подобно некому эмбриону... Свидетель вечности...

Так я по много часов раскачивался в гамаке, созерцая синеву неба, нисходящую в душу жемчужным сиянием, и прислушивался к "рою" неких частиц, кипящему в теле.

Вечером, когда жара спадала, можно было снова возвращаться на берег к Зарубиной горе. Небо и вода начинали приобретать вечернюю синеву и тогда сверкающий свет угасал, становясь красками зари.

Казалось, что всё это может продолжаться изо дня в день бесконечно раскачиваться в гамаке, глядя на синее небо над головой, на ветви груши с зелёными листьями, на белые летние облака и на далёкий горизонт. Ни вставать из гамака, ни даже шевелиться не хотелось... Зачем шевелиться, если вот она передо мной - огромная всевмещающая Даль, то "ничто", в котором весь мир и вся жизнь уже присутствуют в каждом мгновении... если она, эта Даль теперь всегда со мной... всегда и везде...

Лежа в гамаке под грушей, я снова и снова погружался в это состояние то днём под синим небом, то ночью, когда в кроне дерева мерцали над гамаком звезды или медленно плыла по небу яркая белая луна. Невозможно было определить, в чём именно содержится эта Даль, приносящая с собой в одном мгновении весь мир. Она была и в небесном ветре, и в далёких звёздах, и в шуме ветра - везде и нигде.

Постепенно эта Даль стала заполнять пустыню безветрия. Кто знает, может быть она, эта даль - вообще единственное, чем можно заполнить бесконечную серую пропасть пустыни безветрия... Поистине, "опустоши себя, и я тебя наполню..."

Дни сверкающего света слились в бесконечную череду, в монотонность вечности. В один из таких дней мы случайно встретились на Зарубиной горе с Мишей. С обрыва посыпался песок и Миша, голый и с большим рюкзаком, со смехом сбежал по песчаной осыпи на берег. В тот день был сильный ветер и большие волны разбивались о камни. Основательно двинувшись сомой, мы в экстазе скатывались вниз по песчаным склонам и бесились в волнах прибоя. Вечером мы в таком же восторженном состоянии отправились через поля в Трахтемиров, где созерцали фантастически яркую зарю, сидя на песке у воды. А когда настала ночь, мы долго разговаривали у костра о жизни и о том, чего бы в ней хотелось достичь.

- В каком образе ты видишь самого себя сегодня? - спросил Миша.

- Себя? Исследователем запредельных пространств, идущим по дороге легко и свободно идущим в сторону солнца.

- А как бы хотел себя видеть в будущем?

- Наверное, так же. Разве что, неплохо было бы, чтобы дороги странствий увели куда-нибудь далеко. В мире ведь есть немало красивых мест, в которых, наверное, тоже дует ветер силы... Где-нибудь на побережье Тихого океана, например, в горах Биг Сура ...

Потом наш разговор перешел на то, что действительно неплохо было бы свалить из Совдепии куда-нибудь подальше... Сначала в Крым, а потом на пароходе из Одессы в Индию, в Пуну... в коммуну саньясинов... пожить там какое-то время, разобраться на месте, что представляет собой "зов Востока"... заодно попробовать настоящий индийский опиум. В Индии подзаработать денег и - в южные моря, на острова Тихого океана, где можно будет расслабиться и заняться творчеством.

Во время этого ночного разговора я вдруг понял, что достиг всего, что хотел:

чувство всеединства с миром, это "космическое сознание", как его иногда называют, было познано, а "мистический огонь" первоматерии найден. Теперь необходимость продолжать отшельничество в этих холмах отпала. Все события прошлых лет заняли свои места, как звенья одной цепи, и неслучайность их была для меня совершенно очевидной.

На следующий день мы отправились в Канев, на Марьину гору. Мир сверкал, а дали звали в себя. Миша предлагал сразу же уволиться с пристани, всё бросить и ехать с ним в на море, в Крым, а потом в Одессу, к его приятелю Нисаргану... А там, может быть, подхватит нас ветер силы и кто его знает, куда понесёт дальше.

Это было заманчивое предложение, опьяняющее чувством раскрывающейся впереди бесконечной дороги, но сразу всё бросить и увольняться мне показалось несолидным. А может, просто не хватило смелости... Миша уехал на море сам, а я, вспоминая потом о нашем разговоре, испытывал сожаление. Что, если бы тогда действительно ветер силы понёс нас дальше, в Индию?

Дерево бодхи

Тем временем жизнь шла своим чередом. Ещё в апреле этого года мы с Максом ходили по Лукавице и он присмотрел себе хату некого Сашка Билокура, переселившегося в село Лепляво, напротив Канева. Этот дом в прошлом году собирался купить Витя А., но не договорился с хозяином. Теперь цена снизилась, и летом Макс купил хату, стоящую на пригорке в хорошем месте, на краю села над глубоким яром. Можно было незаметно выйти из хаты и по тропинке мимо огородов уйти в поля, а через час быть на Зарубиной горе. От порога дома открывался вид на юг, на лесистые горы на другой стороне долины, а прямо напротив двери рос большой ясень. Днем он давал тень, а ночью под его кроной можно было спать. Ветер шелестел длинными узкими листьями, чем-то похожими на листья пальмы, а между ветвей мерцали звезды. В шутку мы назвали ясень деревом бодхи - так по преданию называлось дерево, под которым Будда достиг просветления. У корней ясеня был положен большой камень, на котором можно было сидеть, а рядом мы с Максом решили сделать столик для чайных церемоний. Для этого мы использовали большой жернов метра полтора в диаметре, выкатив его из бурьянов, где он лежал с незапамятных времен, с трудом затащили на пригорок к хате и там положили на камень. Зато потом наши труды были вознаграждены приятными мгновениями, когда по вечерам мы не раз сидели у этого жернова, предаваясь испитию чая с печеньем и разным благостным разговорам.

Тем летом мы с Максом несколько раз путешествовали в самые дальние части наших холмов - в Прохоровку, где созерцали дали, сидя на краю Михайловой горы под дубом Шевченко и сосной Гоголя; в Каневский заповедник и в Мошенские горы, синевшие на горизонте за рекой Рось. Возвращаясь с жарких и пыльных дорог лета, приятно было усталым прийти в тихое село Лукавицу и сесть вечером под ясенем, а если собиралась гроза - в сенях возле отрытой двери.

По вечерам мы вели долгие беседы о разном - об общих знакомых, об археологии; что нового в Лондоне и о том, откуда вообще взялся мир и куда он в конце концов денется. Всё чаще и чаще наши разговоры возвращались к идее создания в этих холмах национального парка. Уже был достигнут некоторый успех и по нашей инициативе в этом году черкасские власти издали постановление о заповедной территории "Трахтемиров", которая через пару лет была расширена до Бучака. На этом дело, правда, приостановилось и заповедник существовал только на бумаге, но первые успехи воодушевили нас и мы начали разрабатывать проект создания полноценного национального парка, подобного американским. Мы не предполагали, что этот проект пролежит десять лет в Верховном Совете под сукном, после чего его используют совсем другие люди, чтобы захватить всю эту местность в частные владения, где для нас места уже не окажется. Но тогда, 1987, мы пребывали в благостной безмятежности.

Теплый летний ветер шелестел в листьях ясеня и подрагивало пламя свечи, поставленной в отверстие жернова. Когда чай допивался, мы заваривали новый и опять продолжалась наши беседы, не имеющие ни начала, ни конца. После этих долгих разговоров я ложился спать тем же, под деревом. Над горами поднималась луна, просвечивая сквозь крону. Спать не хотелось и я долго лежал, смотря на звезды и вспоминая разные эпизоды своих странствий. В те ночи под ясенем на грани сна не раз приходило ко мне чувство безмятежного счастья и начинало свою игру со мной... "Жизнь прозрачна и ясна, пока она ни для чего, а просто так..."

- думал я, засыпая под шорох листьев. Какая простая истина, но как долго пришлось идти к ней. Сколько учений, доктрин... а на самом деле оказалось, что это ни к чему. Все века, все жизни мы мечтали об этом; все века мы стремились к этому - а на самом деле оно было всегда здесь, рядом с нами... простое, как шорох листьев на дереве бодхи.

Вот какую истину мне подарило бучацкое посвящение, когда я обрел чувство подлинности мира и вкус реальности - той реальности, которая была тепла и ласкова, всегда готовая принять меня с материнской заботой такого, каким я есть:

весёлого или грустного, сильного или слабого. Но окончательное осознание этой простой истины пришло ко мне летом 1987 года в те ночи под ясенем в Лукавице - поистине, деревом бодхи...

Однажды, сидя под ясенем, я задумался о своем пути в этих местах. Семь лет назад, летом 1980 я впервые попал в мир призрачных гор, этот мир мечты и мифа, и он опьянил меня вкусом свободы, опьянил обещанием чуда. Мне хотелось быть странником, идущим по берегу в поисках фантастического праморя бесформия - и я стал им. Я хотел найти ветер силы - и нашел его. Самым совершенным учителем в этом для меня стала сама реальность. Добра она или зла? Наверное, и не добра, и не зла. Она то ласкает нас своими улыбками - Smiles of the Beyond - то бывает беспощадной, как река, без остановки текущая своим путём, который мы изменить не в силах.

Однако достичь погружения во всеединство оказалось недостаточным необходимо теперь суметь как-то примирить это всеединство с человеческим бытием, с повседневной жизнью. Вначале такое состояние непрочное и его способна разрушить любая мелочь. Хочется уйти в яры, выкопать пещеру в самом недоступном месте и там сидеть много дней, созерцая небо. Потом, когда всеединство становится постоянным, возникает желание покинуть свою пещеру и раствориться в зеленом мире природы, странствуя по лесам и полям, как зверь. Такой странник свободен, ему ничего не нужно, кроме чувства единства со Вселенной, не угасающего у него в душе. Но потом и этого оказывается мало - хочется покинуть родное гнездо и отправиться дальше, куда глаза глядят... как там говорил Миша - в сторону Индии.

А потом приходить миг, когда возникает желание вернуться в мир людей и суметь сохранить и там всеединство. Тогда можно будет действительно сказать, что всевмещающая даль смогла наполнить собой повседневную жизнь, не растворившись при этом в ней бесследно.

Был конец августа. Лето скоро закончится и придется возвращаться в город. В душе возникло предчувствие, что семилетний срок моего пребывания в холмах подходит к концу. Я получил от волшебных гор всё, что хотел, и теперь могу с легким сердцем идти, куда захочу.

Пока было неясно, как сложится моя дальнейшая жизнь, но я не сомневался, что даже если придется покинуть эти холмы, то великое и необъятное нечто, прикоснувшееся ко мне здесь, останется со мной навсегда. Даже в городской жизни оно будет напоминать о себе постоянно, присутствуя сером небе, в ярком солнечном свете или в проникающем через стены квартиры звуке самолета, переносящем мой дух в мир серых призрачных холмов.

Пришла осень и стало холодно, но наши чаепития под деревом бодхи продолжались, только теперь приходилось топить в хате печь, а на камне сидеть в ватнике. Я полюбил этот ясень, и когда смотрел на его широкую крону, мне казалось, что старое дерево стало подобным центру всех Волшебных Гор, в котором связаны в один узел все дороги этого фантастического мира мечты и мифа.

Как то в холодный и серый осенний день, сидя под деревом и размышляя о том, что Дао туманно и неопределённо, а кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния, я погрузился в созерцание серо-желтого света, струящегося с серого туманного неба над такими же серыми полями и горами. Когда-то уже было нечто подобное... метафизический серый свет пустоты...

И я вспомнил. Лето 1984 года, работа в экспедиции... Вкус реальности. И серый свет. Тогда это было краткое мгновение. А теперь это опять был он серо-желтый свет Великой Пустоты. Он заполнял весь мир, рождаясь из туманной дали над горами. Что можно сказать об этом свете? Он таинственен и неописуем, подобно тому, как "Дао туманно и неопределённо"... Но он завораживал мою душу и звал за собой, звал в неизвестное. Я знал, что это она, Даль, посылает мне этот свет - Душа Мира, Weltinnenraum...

Настал ноябрь и приблизилось время конца навигации. В один из последних дней моего пребывания в этих холмах я зашел в бучацкий магазин и решил купить себе про запас хорошего индийского чая, случайно оказавшегося в селе. Этот чай я впервые обнаружил в магазине весной, его был там целый ящик, а сельские жители чай обычно не покупают - они, как известно, пьют либо холодный компот, либо самогон. Я же пользовался все лето этим чаем в маленьких бумажных пачках, с приятным запахом, крепким и не дающим горечи.

Мне часто приходилось покупать продукты в этом магазине - рис, печенье и сахар... А когда я шел с Бабиной горы к себе домой в Григоровку, мне нравилось покупать в этом магазине белый хлеб, пахнущий пшеницей, чтобы вечером сесть за стол у окна моей каюты с пустыми белыми стенами и есть хлеб с яблоками... Окно выходило в сторону бучацких гор, над ними медленно гасло небо, и горы постепенно скрывались в темноте, становясь неразличимыми. Над ними загоралась первая звезда, а на бучацкой пристани было видно три огонька, и еще один огонек выше - возле магазина, где я покупал хлеб... На этот слабый огонек на фоне чёрных гор я часто смотрел в ту осень, думая, как жить дальше.

В тот день я зашел в магазин и поздоровался с продавщицей.

- Оце дядько з Григоровки мабуть по чай...

- Та авжеж - ответил я, - бо чай у вас добрiший, нiж у самому городi Каневi... А воно ж зiма... та i вообще... теє...

- Ну да, то таке дiло...

Так и поговорили - по народному. Забрал я последние шесть пачек чая, вышел из магазина, застегнул ватник, оглянулся по сторонам, на крутые горы и на серое осеннее небо... и моё сердце дрогнуло от мысли, что может быть и в самом деле я уже никогда больше сюда не вернусь. Подавив в себе эту печаль и плюнув под ноги, я заругался матом, надел рюкзак и ушел по дороге на север.

Ещё минуту-две из окна магазина можно было видеть фигуру человека с рюкзаком, быстро поднимающегося по каменистой дороге, уводящей из села Бучак за гору, потом за поле, за лес и куда-то дальше, за горизонт. В ту даль неизвестного, куда уходят все дороги.

Год Дракона

Через несколько дней навигация закончилась, ночью пришел буксир и утром потащил нашу баржу на Киев. Погода была плохая, над скрывшимися в туманной мгле горами висело низкое серое небо и шел дождь. Завернувшись в ватник, я стоял у борта баржи и пытался разглядеть контуры гор. Возвращаться в город не хотелось, потому что было непонятно, как жить дальше. Но и тут оставаться уже не было желания.

Два года назад, бросив всё и перебравшись в Григоровку, я думал, что это надолго и что здесь можно будет жить какой-то иной, альтернативной жизнью. Что ж, это удалось - ещё совсем недавно я сидел под деревом бодхи и размышлял о свете великой пустоты и о свободе, которую мне дарит этот свет. Однако постепенно я стал понимать, что устал от сельского образа жизни, и что пришла пора покинуть эти холмы для чего-то иного - правда, пока ещё не было понятно, для чего именно.

Баржа проплывала мимо Переяслава и маяков, где мы были прошлой зимой с Максом и Дибровой. Бушевал ветер и волны бились о ржавый борт. Я зашел в каюту, закрыл дверь, затопил печь и начал сжигать в ней уже ненужные вещи - всякие бумаги, дневники странствий, эзотерические тексты и остатки психотропных субстанций.

Потом за борт полетели финка и разные культовые предметы. Начинался новый период жизни, в котором мне все эти вещи уже не будут нужны. В печи гудел огонь - бумаги горели хорошо, а я сидел на ящике, глядя в огонь и слушал музыку.

В ту осень я полюбил Стинга, человека моего поколения (он родился в октябре 1958 года) - как раз началось его восхождение к зениту славы и ко мне в руки попал его недавно вышедший альбом "Nothing Like the Sun" "Nada Como el Sol". Я проникся духом его песен ("Sister Moon... my mistress eyes are nothing like the sun..."). Почему-то именно он, Гордон Самнер из группы "Полис", получивший произвище "Стинг", потом на много лет стал для меня символом культового героя наступающей эпохи 90-х. Заканчивались 80-е, когда мы были просто бродягами на дорогах, жизнь изменялась, и умы начинал занимать новый образ человека, соединяющего в себе индивидуализм и творческое начало, нашедшего своё место в социуме и в то же время живущего чем-то своим, лишь ему известным - оставшегося странником, "бродягой западного мира", всё так же ищущим что-то неведомое, что всегда искали странники - личную силу, свой особый кайф или, может быть, мгновение вечно настоящего - кайрос... Мне тоже хотелось изменить свою жизнь, оставшись при этом собой.

Вскоре после того, как я вернулся в город, Марина предложила мне все бросить "к ёбаной матери", как она выразилась, и уехать с ней в Америку. Идея была заманчивая - мне ведь всегда хотелось попасть в Беркли или в Биг-Сур, и я думал, что может быть больше никогда не попаду в мои горы...

Но в конце декабря неожиданно позвонил Шкипер и предложил поехать в Лукавицу. Я воспринял это как указание ветра силы и не стал сопротивляться. Новый год мы встретили со Шкипером и его подругой Таней на вершине горы в лукавском лесу - скромно, но интересно. Пошатались по безлюдному ночному селу, изображая крики сов и вопли духов, напугали до смерти собак, а на другой день с самого утра отправились в дальнюю дорогу - в сторону горы Вихи и Голубого каньона. Я сказал Шкиперу и Тане, что покажу им места, в которых они ещё не были, но у меня кроме того была иная цель - почему-то я вспомнил о скелете огромного кабана, лежащего на горе над каньоном, и мне захотелось попасть в это место.

Дорога была дальняя и сильно обледеневшая, я всё время падал и мрачно шутил, что, наверное, пришло время мне убиться и найти достойную смерть в полях, как дикий зверь. Идти было тяжело и мы оказались возле каньона уже во второй половине короткого зимнего дня. Снега почти не было и белые кости кабана были хорошо видны в траве. Я поднял огромный череп - он напоминал мне лик некого неведомого духа - и попробовал одеть его себе на голову как шаманскую маску, вспомнив, что в прошлом году это сделала Гела, известная в то время бучацкая колдунья. Но, видимо, голова у меня была побольше и ничего не получилось.

Не знаю, зачем, но я сложил кости и череп кабана себе в рюкзак и мы пошли обратно. Когда мы были в мрачном зимнем лесу, начали опускаться сумерки. Ноги устали в тяжелых сапогах, а нести скелет кабана было нелегко. Пошёл мокрый снег и я почувствовал, что силы покинули меня. Шкипер с Таней ушли далеко вперёд, а я сел на краю дороги в грязь, чтобы перевести дух.

День угасал и горы окутывал мрак. На миг я как бы увидел себя со стороны - оборванный безумец в ватнике, несущий в рюкзаке скелет кабана, неизвестно куда и зачем. А главное, непонятно было, зачем вообще всё это... На мгновение пронеслись воспоминания о солнечном лете, о сверкающем свете, о дорогах волшебной страны... казалось, что все это было не со мной... так, какой-то яркий цветной фильм... "Духи гор отвернулись от меня" - подумал я. - "Эзотерическая жизнь не удалась..."

Но потом я собрался с силами - ведь не сидеть же здесь в грязи, к тому же в хорошо знакомом месте... смешно и глупо. Так я добрёл до Лукавицы, пояснив свою задержку тем, что кабаний скелет оказался тяжелее, чем я думал. В хате я обогрелся у горячей печи, выпил крепкого чаю и в полночь мы со Шкипером пошли прогуляться к ясеню. Облака разошлись, и сев на пороге хаты Макса мы созерцали полную луну, светившую через голые черные ветви дерева бодхи. Так мы сидели долго, не говоря ни о чём - ведь Шкипер человек опытный и хорошо знает, как созерцать луну. А потом я почувствовал, что в какой-то миг мой ум, а потом и мое "я" растаяли в лунном свете, извечно льющимся с черного неба над этими горами и над всем миром. Меня подхватил этот поток чего-то великого и необъятного, возникающий в неизвестном и исчезающий в столь же неведомом, и я почувствовал зов будущего.

Огромное и непостижимое, оно было впереди - там, откуда струился над миром лунный свет. "Nada Como el Sol... my mistress eyes are nothing like the sun...".

В этот миг моё старое "я" угасло, увяло под деревом бодхи, а на смену ему духи гор вдохнули в меня новое "я", сотканное из потока лунного света и холодного ветра, вобравшее в себя неведомость будущего.

И тогда всё изменилось. Где-то там, за горой, над которой стояла белая луна, передо мной открылась новая жизнь. Я не знал, что будет со мной попаду ли я ещё когда-нибудь к этому дереву бодхи, или окажусь с Мариной в Америке. Да и какая разница... Главное, что снова передо мной простирался путь без конца, и снова мир звал меня своими дорогами. Снова я чувствовал себя странником, идущим к Солнцу.

Не сговариваясь, мы со Шкипером встали, посмотрели друг на друга, всё поняли без слов и пошли обратно - две тени, бредущие в лунном свете по ночной сельской улице.

Так мир дал мне новое рождение и очередной дар силы.

Наступал Год Дракона...