В последний день апреля

Сельская школа стоит над высоким речным обрывом, чуть в стороне от главной колхозной усадьбы. Палисад школы — в сквозной зелени берёз. Клейкая, молодая листва так и льнёт к чистым стёклам классных окон. В классах неумолчный гомон ребят: «Завтра — праздник! Завтра — Первомай!»

Ну, а если Первомай, то, значит, прямо сегодня после обеда можно разлететься всем, кто желает, на целых три дня по родным деревням и деревушкам.

Нежелающих, ясно-понятно, нет. Интернатские зареченские таким предстоящим событием взбудоражены особенно. Из-за поздней, но необычайно дружной в этот год весны, из-за сильного водополья они не были дома почти полмесяца. А теперь с пойменных лугов, с просёлочных дорог река начинает вроде бы отступать, и ребятишки-зареченцы готовы помчаться домой, не дожидаясь даже конца самых последних, самых лёгких уроков.

Уроки сегодня впрямь одна лишь простая видимость. Учителя скорому празднику рады тоже. И уроки ведут весело, свободно, к доске почти никого не вызывают, двоек не ставят, но зареченцам и эти последние часы в тягость всё равно.

И вот лишь грянет звонок на очередную переменку — они первыми, раньше всех других школьников, на крыльце.

Правда, когда они там сбиваются в плотную стайку, то сразу видно, что их, зареченцев, не так и много.

Старший тут по возрасту — Коля Колыванов, пятиклассник.

Он, как это бывает у некоторых деревенских с отличным здоровьем мальчиков, не так чтобы велик ростом, да зато крепок в плечах. Его сильная фигурка ловка, его небольшие серые глаза смотрят на всё всегда уверенно, и даже со стороны понятно: он у зареченцев — верховод.

Одним годом, одним классом помладше Коли — Люба Чернова.

Не в лад со своей фамилией она вся беленькая. За это её в школе зовут не столько Черновой, сколько Любой-Одуванчиком. И на прозвище она отзывается охотно, ничуть не сердится.

Меньше Любы — ученик второго класса Миня Штучкин. Он по-воробьиному шумлив, суетлив. Он любит задавать вопросы: «Что? Почему? Как?» Задаёт он их по делу и без дела.

Ну, а если всех этих ребятишек выстроить лесенкой, расставить, как ступеньки, то на самом низу лесенки окажутся Нюра да Юра Крепаковы. Сестра с братом. Близнецы. По школьным делам — первышата. Эти ещё малы настолько, что о них, кроме того, что они схожи друг с дружкой, как два румяных колобка, добавить нечего совсем. Но за эту похожесть, за эту крохотность их все и любят, а зареченцы, особенно Коля Колыванов, даже опекают.

Вот и сейчас на весеннем ветерке, на крыльце, где ребята топчутся в лёгкой школьной обуви, Коля Колыванов им первым и задаёт самый сейчас нужный, самый дельный вопрос:

— Для похода в деревню резиновые сапоги приготовили? С вечера сушить их поставили?

— Поста-а-авили… — нараспев, в один голос отвечают колобки. И при этом, улыбаясь, жмурясь, смотрят на Колю Колыванова, как на ясное солнышко.

— Не успел ты вчера сказать, мы уж и поставили! — повторяют Юра с Нюрой. — Прислонили к тёплой батарее рядом с твоими в интернатской раздевалке.

— А меня почему не спрашиваешь про сапоги? — ревниво, напористо подключается Миня Штучкин. — А меня разве, Коля, в поход домой не берёшь?

Коля пробует ответить шуткой:

— Да вот всё ещё думаю: брать ли? Надо ли?

А Миня шуток не понимает, Миня пугается:

— Отчего «брать ли»? Почему «надо ли»? Я на ходу прытче Юрки с Нюркой!

Миня едва уже не ревёт, но в дело вмешивается Люба-Одуванчик:

— Эх ты, Миня! Всегда суёшься наперёд всех и всего! Да разве Коля когда кого бросал? Да разве Коля когда оставлял? Не бросит он и тебя… Верно, Коля? — заглядывает она сама в лицо Коле Колыванову, а тот под её взглядом слегка смущается, кивает:

— Верно… Зачем мне бросать своих деревенских?

Потом, глядя в заречную даль, добавляет уже серьёзно, даже сурово:

— Чур, уговор! Кто захнычет в дороге, того в самом деле заверну сразу назад. Тот пускай сидит, посиживает в интернате весь Первомай. Лугами нынче идти — не игрушки… Это смотреть с крыльца напрямую — вроде бы всё прекрасно и совсем недалеко, а на деле, знаете сами, придётся кривулять обходными тропками, шлёпать до моста километров шесть. Да и после моста за рекой — километр с хвостиком.

Люба уверяет:

— Не захнычет никто! Нам бы лишь до моста добраться. А там — реку перебежим и, считай, все дома!

На распахнутую впереди речную долину ребятишки со школьного крыльца смотрят вновь и вновь. В оплёснутом солнцем пространстве вся долина, как вогнутая великанская ладонь. В ладони извивается, моет глинистые откосы всё ещё не везде вошедшая в русло река. Плоские же излуки там и тут переходят в сверкающие озёра. На дальнем краю долины, на самом её окоёме, чуть бугрится голубовато-коричневый пашенный угор. Над ним медленно зарождаются облачные громады. И вот там, не то что бы воочию, а больше от сильного детского воображения, ребятам кажется, что они видят всю-всю в зелёных пятнышках вербных куп, всю-всю в серебристо-шиферных квадратиках крыш свою родную Зареченку.

И, хотя она маленькая, очень далёкая, хотя она от главной колхозной усадьбы на изрядном отшибе, ребята знают: деревенька сейчас тоже полна всяческой жизни. И тревожное настроение у них сменяется настроением весёлым. Ребята начинают вслух мечтать. Близнецы-колобки Юра да Нюра говорят:

— Над нашим, над крайним домиком — вроде бы синий дымок… Мамка, поди, печёт к нашему приходу творожники…

Миня возражает:

— Кто это будет затапливать печку в середине дня? Да и почему — творожники? По-моему, лучше ватрушки с картошкой. Печёное тесто во рту на зубах хрустит, румяная картошечка со сметанкой пыхает паром… Ух! Так бы сейчас и уплёл одну такую ватрушку!

Люба вздыхает, поводит носом, тоже говорит:

— Ух!

Но тут же, шутя, шлёпает Миню по вихрастому затылку:

— Не раздразнивай! И без тебя терпения больше нет. Я так бы домой и полетела!

Миня смеётся:

— Лети! Ты же Одуванчик-полетанчик!

Люба продолжает:

— У нас дома теперь красота!.. И пускай завтра праздник, я бы всё равно первым делом сбегала к маме на ферму, поглядела бы на нынешних телят. Они забавные! Ушки-шевелюшки, глазёнки ясные! Все такие лизунчики, все такие несмышлёныши. Поднесёшь которому бутылку с соской, с тёплым молоком, — он так к тебе и жмётся, так и тычется, как к родной матери… Успеем мы, Коля, до их вечерней кормёжки домой попасть? Успеем?

Но Коля тут единственный, кто такому умильному настроению поддаётся не очень. Или делает вид, что не поддаётся. Он среди стайки ребят-односельчан теперь совсем как рассудительный крепыш-мужичок. Он и оборачивается на каждый вопрос не спеша, степенно, и ответ подаёт степенный:

— Когда придём, тогда и придём. Всё покажет сама дорога.

А тут и недолгой переменке конец, и ребятишки-зареченцы вместе с толпой других школьников растекаются по своим классам. Усаживается за парту в пятом «А» классе и Коля Колыванов. И вот уж здесь-то вся его степенность, вся его солидность исчезают вмиг. Внешне он держится ещё спокойно. Он даже глядит на доску, как бы слушает учительницу, но разбуженные односельчанами домашние мечты теперь одолевают Колю самого. И мечты эти — не о телятах, не о творожниках, а кое о чём куда более важном.

У Коли в Заречном почти все его родные, почти вся его семья — механизаторы.

Бригадиром тракторной бригады работает отец. Трудятся на тракторах старший брат и средний брат. Не трактористы только мать да дедушка Михаил. Мать говорит, что ей сподручней ухаживать не за стальными конями, а за колхозными бурёнками; дедушка же говорит: «А я просто устарел! Куда тут соваться мне, старому валенку! Мой ход теперь: зимой до печки, летом с удочкой до речки. Но вот для молодых техника — дело, конечно, самое расчудесное. И никакого не будет дива, если у нас, у Колывановых, объявится ещё один — четвёртый тракторист!» И, если Коля оказывался в это время рядом, то дедушка при таких своих словах старался погладить Колю по голове, а все домашние при этом улыбались куда как доброжелательно.

Ну, а в самый последний, ещё до разлива рек, Колин приезд домой в ответ на дедушкины речи отец не только заулыбался, а сказал тоже: «Дедушка рассуждает верно! Пускай наш Коля пойдёт в механизаторы!.. Если он, разумеется, желает сам».

И Коля, как сидел тогда за обеденным столом, как хлебал там молочную кашу, так этой кашей чуть от восторга не захлебнулся. И закивал: «Желаю, желаю! Очень желаю!» А отец вдруг ещё и добавил: «Хочу сделать тебе к Первомаю подарок. Разрешу побыть у меня в бригаде на прокладке первой борозды, разрешу подержаться за настоящий руль!»

И вот Коля настраивает себя прямо уже здесь, в классе, не просто на скорый поход домой, а на выезд в поле. Тем более, что и на здешней центральной усадьбе за школьными окнами, заглушая все другие звуки, грохочут и грохочут трактора. Они своим грохотом салютуют солнышку над школой, салютуют тёплому ветру, забивают ошалелый ор весенних сельских петухов; они приветствуют высокое небо и уходят друг за другом в широкое полевое раздолье. И если они двинулись здесь, то, понятно, в зареченской отцовой бригаде такое времечко приспело тоже!..

И вот у Коли нет сил терпеть… И Коля видит перед собой вместо крашеной парты пульт управления отцовского трактора. Он чувствует под руками вместо деревянной крышки парты гладкий, тугой, но вполне податливый руль.

Коля, совсем позабыв даже о своём соседе по скамье, надувает щёки, принимается этак негромко, но вполне похоже на тракторный мотор, тарахтеть:

— Тр-р-ру… Тр-р-ру… Тр-р-ру!

— Колыванов! Колька! — пихает его под бок сосед.

— Что? А?

— Не видишь, кто тебя зовёт?!

В полураскрытых дверях класса — директор школы Екатерина Васильевна.

Одною рукой Екатерина Васильевна машет примолкшей учительнице: «Занимайтесь, мол, занимайтесь!», другою рукой, пальцем, манит Колю Колыванова: «Подойди, мол, ко мне, подойди…»

Красный как рак Коля встаёт. Коля смятенно думает: «Чего это она? Тарахтел я тихо, не на всю школу…»

Но вот он — в коридоре. Екатерина Васильевна говорит ему полушёпотом:

— Ступай быстренько в мой кабинет… Там тебя ждут.

— Кто? — удивился Коля вновь.

В кабинете — письменный с грудами книг и тетрадей стол. На распахнутом окне качаются светлые занавески. Над белым подоконником шелестит молодая листва берёз, зелёные тени скачут по всему кабинету, а спиной к окну на мягком стуле приткнулся родной Колин дедушка Михаил!

Из уважения ко всей обстановке, из уважения к Екатерине Васильевне дедушка серую тёплую лохматую, как воронье гнездо, шапку держит коричневыми жилистыми руками на коленях, ноги в резиновых сапожищах — рыбацких бахилах деликатно упрятал под стул.

Коля поражён:

— Ох, дед! Как ты здесь очутился?

— А на лодке, милушка, да по воде. На нашем с тобой челночишке… Наладил меня срочно в плаванье твой папанька. Потому как, значит, воспомнил своё предмайское обещание.

— Ну и ну! — всё ещё почти ничего Коля не поймёт. — Домой-то я пришагал бы в два счёта пешком. На челноке же по здешней быстрине да по здешним водокрутам и летом не очень выгребешь, а ты — встречь реки и сейчас… Поди махал, грёб с самого спозаранку? Поди, умаялся?

Дедушка не отрицает:

— Было!

Чтобы показать, как было, дедушка лезет в карман штанов, вытаскивает мятый платок, вытирает снова и снова от одних лишь воспоминаний взмокшую лысину:

— Пришлось пошуровать вес лишком! Зато вниз полетим, как ласточки! Давай, Колюха, собирайся. Товарищ директор даёт тебе отпускную даже раньше звонка.

Екатерина Васильевна говорит:

— Да, Коля, не задерживайся, поезжай… Тем более, как сказал твой дедушка, у тебя там дома предстоит такое важное дело…

И Коля тут сам хватает дедушку за руку:

— Тогда быстро и помчались!

Дедушка с мягкого стула встаёт, соблюдая всё ту же церемонную вежливость, отвешивает Екатерине Васильевне не очень уклюжий поклон, заставляет и Колю сказать спасибо.

— Спасибо, спасибо! — проговаривает Коля уже на ходу.

Коля нетерпеливо тащит дедушку по школьному коридору в близкую к парадному выходу раздевалку. Шаркая голенищами рыбацких бахил, дедушка за Колей едва поспевает.

— Ишь как тебя на домашние-то просторы потянуло! Небось на уроки так резво не скачешь.

А Коля снимает с тёплой батареи свои походные сапоги и вдруг — ну, совершенно как бы заново! — видит там красные резиновые сапожки Любы Черновой, синенькие сапожата Мини Штучкина, зелёненькие — Юры да Нюры Крепаковых.

Видит, сам себе растерянно говорит «Ой!», растерянно, быстро спрашивает дедушку:

— Ребятишек-то кто теперь поведёт пеша через луга? Люба-Одуванчик, что ли?

И вот тут дед говорит Коле то самое, о чём не успел сказать раньше:

— Никаких «пеша», никаких «одуванчиков»… Я потому за тобой и пригрёб рекой, что пешего хода через луга нет! За Крюковским яром снесло напрочь мост. От родителей Черновых, от Крепаковых и от Штучкиных ихним ребятам наказ: ночевать опять в интернате, пока не наладится дорога.

— А лодка? А наш с тобой челнок, дедушка?

— Так мал же он! Ты что? В нашем челноке не сиживал?

И, в самом начале обрывая этот ненужный спор-разговор, дедушка всю свою деликатность, навеянную директорским кабинетом, отмахивает, берёт Колю крепко за руку:

— Не рассусоливай! Пошли. А то доторгуешься до того, что грянет ваш с уроков звонок…

А звонок, как это и бывает всегда в таких случаях, тут же и зазвенел. И, словно под вихревым шквалом, словно под единым напором изнутри, все двери классов с грохотом распахнулись, и оттуда хлынули волна за волной младшие, средние, старшие школьники. Они хлынули по длинному коридору кто в раздевалку, кто прямо к парадной двери. Все восторженно галдели:

— Ура! Ура! По домам!

Сквозь эту толчею дедушка с Колей выбились на крыльцо едва не последними. А на крыльце… А там, как солдатики на посту, уже стояли, уже высматривали Колю зареченцы.

Были тут Люба и Миня. Таращились полными ожидания, радостными глазами близнецы-колобки Нюра да Юра. Дедушку в первый миг они даже не очень и заметили, а так и облепили Колю:

— Ну что? Собираться? — затараторили они все наперебой. — Нам, Коля, уже тоже переобуваться в дорогу? Пойдём сразу сейчас или сначала в столовку заглянем? Подавай, Коля, команду — ты теперь наш главный командир!

Но вот Люба наткнулась глазами на дедушку:

— Ой, кто здесь у нас! Сам дедко Михайло Колыванов! Здравствуйте, дедушка!.. Как хорошо, что вы тут! Теперь нам с вами будет в дороге ещё охотней.

— Теперь у нас два командира, и оба — главные! — засмеялись близнецы.

Миня Штучкин принялся подсыпать за вопросом вопрос:

— Когда это ты, дедушка, к нам пришёл? Почему в ту переменку мы тебя не видели? И какая нынче дорога, шибко мокрая или уже не очень? У тебя, дедушка, вон какие сапоги — выше колен, а у нас у всех коротенькие. Мы в них перед мостом в лугах не закупаемся?

— Что-о ты! — всё так же оживлённо щебечут колобки. — Если где станет глыбко, дедушка Михайло нам поможет, да подсобит и Коля.

— Лучше — управимся сами! — в тон колобкам расходится Миня. — Перескочим хоть вдоль, хоть поперёк любую лужу! Надо лишь, как на уроках физкультуры, правильно взять разбег.

Он собирается показать всем, как делают разбег, да тут опять подаёт голос Люба. Гибкая, беленькая, она подхватывает дедушку под руку, сама в это время глядит на Колю:

— Давай, Коля, всё ж таки сначала подкрепим дедушку в нашей столовой, подкрепимся сами, а там и в путь… Ну, что ты, Коля, всё смотришь куда-то не туда?

А Коля в самом деле глядит куда-то не туда.

Дедушка, задрав бородёнку, глядит тоже не на Любу. Он глядит на белые над селом, над школой, над всем речным и луговым пространством облака; глядит на одиноко, с грустным криком парящую там птицу; и оба они — дедушка и Коля — совершенно не знают, как тут быть, что ребятишкам сказать-ответить.

Наконец дедушка, разводя руками, роняет смущённо:

— Я, ми́лушки, прибыл не пеша… Я, милушки, на лодчонке, на махонькой…

И ещё невнятнее бормочет про снесённый мост, про наказ родителей пеша в путь не пускаться и про то, что он в силах взять с собою только одного Колю. Ребятишки смысл этого бормотания то ли не понимают, то ли понимают, да не слишком верят, — они молчат.

Они молчат и гаснут вмиг.

Даже Миня уже не задаёт ни одного вопроса, а лишь устремляет на дедушку всё более и более недоверчивые глаза, и узкое лицо Мини становится всё как бы испуганней, всё как бы длинней.

А у Коли пылают уши. У Коли сама собой сутулится спина. И он, чтобы ни в чьи глаза уж больше не смотреть, не подымая головы бредёт от школьного крыльца к калитке, которая выводит на улицу, на реку.

Он идёт мимо светлых, но совсем теперь невесёлых берёз к зелёному пригорку. За пригорком сразу — косой обрыв. Мутножёлтая, холодная, быстротекучая река видна отсюда во всей распахнутости. Видна тут, внизу, в полузатопленных ракитах, и та тенистая излучинка, где привязан дедушкин челнок. Он, утлый, узкий, с высоты кажется ещё меньше, чем есть на самом деле. Места в нём действительно — на двоих, от силы на троих.

Коля стоит, горбится, на челнок смотрит с обрыва. Дедушка, неотступно окружённый ребятишками, бредёт сюда же. Он встаёт над тем же обрывом, он так же горбится, рядом с ним помалкивают Люба, Миня, Юра, Нюра.

А время ползёт вперёд.

Дедушка смущённо — туда, сюда трёт кулаком, ерошит бороду, произносит не совсем твёрдо, почти робко:

— Делать нечего… Надо нам, Колюха, отчаливать…

— Конечно… Поезжайте… Что ж… Раз так вышло, то поезжайте хоть вы… — вздыхает сдержанно Люба.

Остальные ни слова опять. Они ничего не говорят и даже не вздыхают.

Только и слышно, как не то Юра, не то Нюра — в общем кто-то из них, самых маленьких, шмыгнул носом, да и притих тише прежнего.

И вот тут Коля к ним вдруг резко повернулся; Коля вдруг этакой гнутой-перегнутой, вмиг освобождённой пружиной выпрямился, звонким криком гаркнул на колобков:

— Что таращитесь? Что стоите? Дуйте в раздевалку, хватайте сапоги — да и марш в лодку!

Колобки пискнули, колобки повторения ждать не стали, ринулись куда велено.

А Коля ухватил и Миню Штучкина за тонкое плечишко, развернул, заорал:

— Чеши быстрей! Не отставай от колобков!

— Ты что, Колюха? — изумился дедушка. — Ты чего несёшь, городишь? В одну посудину всех не забрать… На плаву все вместе опрокинемся.

— Не опрокинешься, дед! Забыл, каких в прошлом году мы двух налимов-полупудовиков через борт взволокли и не опрокинулись? А колобки ничего не весят, Миня тоже лёгонький, Люба же Одуванчик как-нибудь уместится между ними. Домчитесь до дома хоть бы хны!

— Что значит «домчитесь»? — не верит своим ушам дед. — Ты сам где сядешь? Ну, где?

— А я тут на берегу посижу, вам вслед помашу! Завтра, дедушка, может, соберёшься с силами да и опять пригонишь лодочку-то за мной… Иначе, дедушка, всё выходит как-то не очень честно.

И, чувствуя, что Коля уже не отступит, дедушка с минуту топчется, раздумывает, потом и сам взмахивает, словно рубит, ладонью:

— Так! Если и впрямь — по совести, по чести, то иного выхода у нас тут нет. Жаль одного: не поспеешь ты теперь с отцом на первую борозду.

— Он поймёт… Папаня поймёт… — говорит Коля. И, боясь потерять с таким трудом обретённую решимость, Коля деда торопит — Отчаливай! Видишь, малыши лезут в лодку сами, без тебя!

Малыши — Юра, Нюра, Миня, — скользя резиновыми сапожками по крутому склону, сверкая пёстро на солнце яркими куртками, уже действительно безо всякой теперь команды скатываются к береговым ракитам, сами лезут в зыбкий, приткнутый к тонкому колышку челнок.

Дедушка направляется к ним, да вспоминает про тихую возле себя Любу-Одуванчика:

— Ну, а ты почему ни туда ни сюда? Ждёшь отдельного приглашения?

Но Люба как стояла, так стоять и осталась. Она лишь на шаг, на другой придвинулась к Коле:

— Я хочу тоже по совести, по чести…

— То есть? Говори ясней!

— А разве не ясно? Я остаюсь с Колей в интернате!

И дедушка опять лишь разводит руками, но и ни во что больше не вмешивается, а, шумя бахилами, осыпая комья глины, съезжает по косой круче к челноку, к пискливым, егозливым там малышам.

Подгоняемый дедушкиным веслом, челнок выскальзывает на быструю воду из-под прибрежных ракит. Он уходит от здешнего берега туда, где за огромным зеркальным пространством прячется в голубом мареве заветная, милая деревенька Зареченка. Из-за ярких одёжек малышей-пассажиров, из-за того что дедушка управляет с кормы веслом, высоко стоя на ногах, челнок сначала виден на водном раздолье очень отчётливо. А затем — проходит минута, две, три — челнок превращается в рябенькую, слабенькую чёрточку, чёрточка — в точку.

Исчезает мало-помалу и точка. Люба прощально машет ей.

Машет, оборачивается к Коле:

— Знаешь что, Коля… Ты всё ж таки не расстраивайся.

Коля глаза отводит, глядит опять, как тогда на школьном крыльце, неизвестно куда.

— Я не расстраиваюсь… Я что задумал, то и сделал… А тебе, Одуванчик, тоже спасибо.

И вот он уже с собою справился, вот уже смотрит на Любу и даже пробует улыбчиво, складно пошутить:

— Собирались мы, дурачки, домой на праздник за речку-реку, да кукарекаем всё на том же, на школьном берегу… Но праздник для нас, Одуванчик, всё равно наступит! Пускай на денёк позже, да зато он будет совсем хорошим!