В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

Заботы пятьдесят третьего года

Хоронили Сталина. Не то, чтобы хоронили там, где ты стоял и плакал, а ― так все хоронили его в те дни.

Зал был небольшой ― в 1953 году только начали по-настоящему строить институт, в котором ты учился. В этом маленьком зале говорили твои знакомцы, и ты знал, что скажет каждый, и ты знал, что скажет каждый из них, и ты ждал немужских истеричных слов, ждал с нетерпением, стесняясь своих слез и гордясь ими.

Потом все выстроились в колонну и пошли прощаться со Сталиным. Рядом с тобой шла женщина, которую ты тогда любил. Рядом с тобой шел приятель, тбилисский армянин Эдик, и скорбь и слезы были на его лице.

Путь долгий: по Ярославскому шоссе к Мещанской (тогда все это еще называлось проспектом Мира), к Сретенке, а затем направо, на Рождественский бульвар.

Шли молча. О чем говорить? Погода была дрянная: то ли легкий мороз, то ли холодная слякоть. Рядом шли еще колонны. Этим путем ходили по праздникам на демонстрации. В иные веселые времена.

На Сретенке незаметно исчез Эдик. Но это было неважно, мало ли что может случиться с человеком в таком горе. Важно было горе, а не Эдик.

Года через три-четыре Эдик расскажет тебе забавную историю. "Усталый раб, замыслил я побег", ― скажет он. "Давно я уже охотился за рижским приемником", ― скажет он. "А тут такая удача: умер Сталин и никого в магазинах", ― скажет он.

Вы будете весело смеяться. Оба. А через тридцать четыре года Эдик умрет в Лос-Анджелесе, тщетно добиваясь все последние годы возврата в Россию. Трамваи не шли, и колонна, повернув направо, потопала по крутому Рождественскому бульвару вниз, к Трубной площади. После тебе рассказали, что творилось внизу, у общественного сортира, где бульвар был перегорожен стоявшими вплотную грузовиками. Рассказали знакомцы из колонны, которая распалась при входе на бульвар. Знакомцы были сильные и молодые и поэтому могли рассказывать ― потом.

Сначала тебя и женщину, которую ты тогда любил, толкнули сзади раз, другой, прижали к впереди идущим, и ты пошел не туда, куда бы тебе хотелось, а туда, куда вела масса людей, толпа, стадо. Единственное, что тебе удалось ― вместе с женщиной, которую ты тогда любил, притиснуться к тротуару и идти не по булыжнику, покрытому ледяной пленкой, а по сырому шершавому асфальту тротуара.

Круче стал спуск, и толпа побежала. У тебя был первый разряд по футболу, второй ― по волейболу, третий ― по легкой атлетике. У женщины спортивных разрядов не было, и ты оттеснил ее к стене дома. Вам повезло: один из оконных проемов, покатый подоконник которого был почти на уровне тротуара, оказался свободным. Ты прижал женщину к заколоченному досками окну и повернулся к бульвару спиной. Стоять на покатом подоконнике было трудно, ноги уставали, но ты был спортсмен-разрядник. Ты смотрел в глаза женщине, которую ты тогда любил, ты очень долго смотрел в ее глаза, тебе надоело видеть глаза.

За твоей спиной кряхтела, дышала, шуршала ботинками толпа. Ты не видел лиц, потому что ты не мог их видеть.

Сколько времени вы стояли на подоконнике, ты не знал, и не узнал никогда. Только после этого стояния у тебя две недели болели икры.

В этот день умер великий русский композитор Сергей Прокофьев. Никто не знал об этом: некролога так и не было.

В этот день напротив Восточной трибуны стадиона "Динамо" играли в хоккей команды ВВС и "Динамо". На матче присутствовало три тысячи человек.

Ты догадался много позже: в тот день важно было не то, что умер Сталин, а то, что ты жив.

Трамвай переехал плотину, позвякивая, влез на некрутую горку и под крик кондукторши: "Тимирязевская академия!" остановился.

Вставать с пригретого деревянного трамвайного сиденья не хотелось, но он встал, и ненужно цепляясь за брезентовые петли держалки ― баловался, прошел к выходу. Он стоял на булыжной мостовой, а двухвагонный трамвай, уютно отбрасывающий на черное ничто отсветы домашних окон, уходил. И ушел.

Отрешившись от яркости трамвайного существования, он увидел тусклые огни фонарей на деревянных столбах. Слева было грязно-желтое здание Института механизации и электрификации сельского хозяйства, справа щегольской ансамбль академии. Места эти он знал. Миновав академию и прошагав недолго вдоль забора, отделявшего дорогу от леса, он дошел до разрыва в заборе и свернул направо. Сначала были двухэтажные бревенчатые весело построенные дома с разноцветными абажурами в узорчатых окошках, потом не было ничего, кроме просеки в лесу.

А в лесу была зима, про которую уже стали забывать в городе. Темно, хоть глаз выколи. Но он знал путь ― быстро шел по замерзшей к ночи дорожке, а потом и по центральной аллее. У столба, обозначавшего двадцать четвертый участок, он остановился и осмотрелся.

Первобытная тишина безлюдья. И не верилось, что лыжно-пешеходная самодельная тропка, криво пробитая направо, ― дело лыжников и пешеходов.

Он ступил на тропу и замедлил шаг, ожидая увидеть то, что хотел увидеть.

Тело лежало поперек тропы, ничком, лицом книзу. Тело мертвого человека. Труп. Труп закоченел уже, и он ногой легко перевернул его. Он наклонился и зажег спичку.

В оранжевом колеблющемся свете увидел стылые открытые глаза и дырки во лбу. От этой же спички он и прикурил. Он стоял над трупом и курил сигарету "Дукат". Когда ярко-красный уголек дополз до пальцев, он бросил окурок и послушал, как этот уголек еле-еле шипел в снегу. Сказал негромко, отчетливо, хорошим баритоном:

― Вот тебе и конец, скотина.

Перешагнул через труп и продолжил свой путь по самодельной тропе. Он выбрался из леса через рельсы. Большим Коптевским переулком дошел до Красноармейской, свернул направо, к Малокоптевскому, добрался до покоя из трех домов: дом два "а", дом два "б" и дом два "в". Он заглянул в дверь котельной. Истопник-татарин шуровал в большом огне длиннющей кочергой: видимо, только-только засыпал уголь.

Он знал, что истопник, пошуровав, закроет топку и пойдет в дом два "в" пить чай.

Татарин закрыл топку и пошел в дом два "в" пить чай.

Подождав немного, он проник в котельную, открыл топку и долго смотрел на бушевавший огонь. Затем снял галоши с аккуратных своих скороходовских ботинок и кинул их в пламя. Галоши медленно занялись и быстро сгорели химическим синим пламенем. Глянул на часы. Было полпервого. Он закрыл топку, покинул котельную, покинул Малокоптевский, покинул Инвалидную улицу и на станции "Аэропорт" спустился в метро. Обыкновенный молодой человек дождался поезда, вошел в пустынный по позднему делу вагон, сел на кожаное сиденье, устроился поудобнее. К "Динамо" он уже согрелся, а к "Маяковской" задремал.

― Вам мокрый гранд в Гавриковом размотать надо, а я-то здесь при чем? Советское правительство в связи со смертью великого вождя товарища Сталина простило меня, и я собираюсь выйти на дорогу честной жизни.

― Долго собираешься.

― Отдохнуть надо самую малость.

Витенька Ященков по кличке Ящик смотрел на начальника отделения первого отдела МУРа майора Александра Смирнова нахальными невиноватыми глазами. Шестерка, кусочник, портяночник сорок девятого года (проходил по делу ограбления продуктовой палатки) в лагере заматерел, подсох, лицом определился. И наколка на правой руке обросла: на могильном кресте появилась вторая перекладина ― в законе теперь, значит, Ящик.

― Еще что можете сказать, Ященков?

― И вчерась отдыхал у Нинки на Покровке. Весь вечер отдыхал и всю ночь.

Длинно и требовательно зазвонил телефон. Александр снял трубку, сказал: "Майор Смирнов", и начал слушать. Послушав немного, он поднял глаза и стал внимательно рассматривать Витеньку, внимательно и как бы по новой изучающе. Витенька слегка забеспокоился, вытянул шею, тоже стал слушать энергичное бульканье трубки ― а как про него говорят? Булькало непонятно.

Но говорили не про него.

― В Тимирязевском лесу обнаружен труп. По первому впечатлению ― наш клиент. Твоя работа, Саша, собирайся, машина ждет. Эксперт, врач и собаковод ― на выходе. Действуй побыстрее, сам шибко интересовался.

― Все? ― спросил Смирнов.

― Все, ― ответил дежурный.

Александр положил трубку, поднялся из-за стола и ударил кулаком в стенку один раз и после паузы ― трижды. Через пятнадцать секунд в кабинет явились старший оперуполномоченный Сергей Ларионов и оперуполномоченный Роман Казарян. Увидя Романа, Витенька возликовал до невозможности:

― Гляди ты! И приблатненные в МУРе служат! Я ж тебя знаю, ты же Ромка с Каретного!

― Замолчите Ященков, ― приказал Александр.

Витенька замолчал, заскучал лицом, заскорбел даже вроде бы. Рот ведь затыкают. Уняв Ященкова, Смирнов продолжил:

― Мы с Романом ― по делам, а ты, Сергей, потряси его под протокол. Алиби у него ― липовое ― Нинка Тихушка, на ноже ― пальчики дружка его закадычного, Семы-пограничника, завтра опознание проведем, свидетели, слава богу, есть. Пусть он тебе горбатого лепит, а ты протоколируй. Ему же хуже. Ну, Рома, пошли.

И ушли, оставив Витеньку Ящика в полном раскардаше чувств.

― Тебе Алик звонил. Сказал, что вечером зайдет, ― сообщил Казарян, когда они по лестнице спускались к гардеробу. Александр холодно поблагодарил. Хотел сдержаться, но сдержаться не смог, выложил:

― Долго еще тебя урки за своего держать будут?

― Насколько мне известно, они и вас, Александр Иванович, было время, тоже за своего держали, ― обиженно отпарировал Казарян.

― Так надо было, Рома, для дела надо было.

― А я виноват, что они меня узнают?

― Виноват. Нечего было в "Эрмитаже" королевствовать.

― Беспечная неразмышляющая юность моя! Простим ей ее прегрешения, Саня? ― попросил Роман и будто бы застенчиво улыбнулся. Обаятельный был парень Ромка Казарян, недаром его приблатненные любили.

― Балда! ― любовно резюмировал майор Смирнов, и они, одевшись, направились к выходу.

"Газик" ждал их, а в "газике" ждали эксперт НТО Лидия Сергеевна Болошева (бабу-то зачем на такое дело?) и врач Андрей Дмитриевич Шабров. Смирнов и Казарян влезли под брезентовую крышу и уселись на продольное металлическое сиденье. Лидия Сергеевна приветливо им улыбнулась.

― Вас-то Лидия Сергеевна, на труп зачем? ― подосадовал Александр.

― Все в разгоне, Александр Иванович, ― пояснила Лидия Сергеевна. Машина тронулась. Ехали, молчали.

― Что мрачный, Саня? ― не выдержал Андрей Дмитриевич.

― Устал.

― Устали все.

― Действительно все устали. С неделю, как нахлынули в Москву амнистированные. Неразумное чье-то решение освободило, по сути, всю уголовщину, от сявок до мастеров. И пошло ― с востока. Сначала рыдала железная дорога. Теперь у московской милиции ― невидимые миру слезы. Мастера, матерые законники пока еще выжидали, но шпана ― бакланы, портачи, барахольщики ― после лагеря, понимая себя настоящими унканами, шуровали вовсю, шуровали нагло, неумело, в открытую. Не уменьем ― числом терроризировали город.

Доехали до конца Большого Коптевского и пошли пешком через пути. На месте их ждала группа РОМ.

Смирнов присел на корточки, разглядывая стеклянные глаза и дырку во лбу. Остальные стояли вокруг.

― Андрей Дмитриевич, его что, переворачивали? ― не поднимаясь, спросил Александр.

― Врач кивнул согласно, ответил:

― Угу. Уже окостеневшего.

― До вашего мы ничего не трогали, ― упреждая смирновский вопрос, проинформировал один из районных оперативников.

― Интересное кино. Шел, значит, советский человек, обнаружил, как говорится у Чехова, мертвый труп неживого человека, перевернул его ногой, увидел, что неродной, и пошел себе дальше по своим обыкновенным делам. Александр помолчал, потом добавил уверенно: ― По-моему, Лешка Жбан. В пятьдесят втором по меховому складу проходил. Пуля пистолетная. Лидия Сергеевна, откуда стреляли?

― Положите его в первоначальную позу, и я скажу, ― откликнулась изящная дама. Труп перевернули, уложили по еле заметному первоначальному оттиску.

― Ну? ― поторопил Смирнов.

― Вот от той сосны, ― указала на толстый терракотовый ствол метрах в пяти от них Болошева.

― Рома, гильзу. Снег плотный, она где-то сверху.

Казарян двинулся к сосне, разглядывая сине-серый зернистый снег.

― А теперь ― следочки, отпечаточки, спичечки, окурочки. Лидия Сергеевна, ваше дело. И пощелкайте. ― Смирнов выпрямился, отошел к районным, закурил и спросил из вежливости: ― Как дела, бойцы невидимого фронта?

― Зашиваемся, ― за всех ответил следователь.

― Нашел, ― лениво сообщил Роман и подошел к Болошевой. Лидия Сергеевна взяла с его раскрытой ладони гильзу, осмотрела ее мельком, подкинула вверх, поймала и сообщила всем:

― "Вальтер".

Она открыла вой чемодан, в маленький конвертик упрятала гильзу, уложила конвертик в положенное отделение, из другого отделения вынула "лейку" и приступила к фотографированию.

― Когда его, Митрич? ― обратился к врачу Смирнов.

― Вчера вечером, скорее всего. После вскрытия скажу точно.

― Лидия Сергеевна, мы вам не нужны?

― Нет, нет, Сашенька, идите в машину, грейтесь. А мне, если что, ребятки помогут. ― Лидия Сергеевна оторвалась от видоискателя, ласково посмотрела на районных. Те с готовностью покивали. Тотчас она воспользовалась. ― Тогда положите его в исходную.

― Мартышкин труд, ни хрена она не найдет после такого половодья. Следы оплыли, окурки раскисли. ― Смирнов достал пачку "Беломора", закурил. ― Рома, как приедем, дело то складское подними. Там, по-моему, компания была многолюдная.

― Банда, ― поправил его Казарян.

― Да какая там банда! Шайка-лейка, хевра, одним словом. Банда у Скорина в январе была, Митинская. Вот это банда.

Курили, Казарян виртуозно посвистывал "Гоп со смыком".

Подошла Болошева, ей помогли взобраться. Тоже закурила. Потом повторила то, что сказал Смирнов.

― Мартышкин труд. Следы оплыли, окурок нужный раскис до безобразия. Хотя один следок любопытный я зарегистрировала.

― Поехали домой? ― предложил Андрей Дмитриевич.

― Домой! ― злобно пробурчал Александр. ― Дом-то мой ― вот он, рукой подать. А нам в присутствие ехать надо, Витеньку Ящика колоть, пока он теплый.

Большой Коптевский, Красноармейская, у стадиона "Динамо" вывернули на Ленинградское шоссе, у Пушкинской свернули на бульвары. Вот и Петровка, дом родной, и огни во всех окнах родного дома. Незаметно, по-весеннему быстро стемнело.

В его кабинете Ларионов продолжал допрос несчастного Витеньки. Похмельный Витенька потел, маялся.

― Устал, Сережа? ― осведомился у Ларионова Александр. Тот не успел ответить ― встрял в разговор Ящик:

― Это я устал, кончайте мотать!

― Здесь ты не устал, Витенька, здесь ты слегка утомился. Уставать будешь в зоне лагеря особо строгого режима. ― Смирнов сел на свое место, которое освободил Ларионов, устроился поудобнее. ― Ты можешь отдыхать, Сережа. Только скажи, на чем остановились.

― Да все на том же, Александр Иванович.

― Дурак ты, Ященков, ― с сожалением констатировал Смирнов.

― Не дурее некоторых, ― Витенька ощетинился, глядя на Александра гордым глазом. ― Мне перо в бок получать ни к чему.

― Эге! ― обрадовался Александр. ― Уже кое-какие сдвиги.

― Вокруг, да около пока, ― пояснил Ларионов. Он не ушел, скромно сел на стул у стены. Смирнов выбрался из-за стола, подошел к Ященкову, взял за грудки, рывком поднял.

― Бить будете? ― весело осведомился Витенька.

На это ничего не ответил майор Смирнов, не счел нужным отвечать. Он смотрел в мутные, в похмельных жилках Витенькины глаза.

Вместе со мной моли бога, мразь, чтобы фронтовик тот выжил! Он четыре года от звонка до звонка, под пулями, он тебе, подонок, жизнь вручил, а ты его ― в ножи!

― Это не я, это не я! ― Ященков скуксился лицом, заплакал, Александр кинул его на стул, вернулся на свое место.

― Жена потерпевшего в больнице дежурит, ― дал справку Ларионов. Неудобно, конечно, но мы ее побеспокоим и проведем опознание. Она опознает тебя, Ященков, она довольно точно описала тебя в предварительных показаниях.

Витенька плакал.

― Где Сеня-пограничник отлеживается, Ященков? ― тихо спросил Александр.

Витенька пошмыгал носом, убрал слезы с соплями, повернул голову к стене, сказал полушепотом:

― На Оленьих прудах.

― У Косого? ― уточнил Ларионов. Витенька пожал плечами ― не отрицал и не подтверждал, думайте, что хотите.

― У Косого, значит. ― Смирнов встал. ― Ты, Ященков, подумай в камере, а мы на Оленьи поедем. В твоих интересах завтра заговорить всерьез.

Поехали втроем. Смирнов, Ларионов, Казарян, которого оторвали от бумаг. Новенькая "Победа" бежала быстро. У парка Сокольники свернули. По булыжникам, по трамвайным путям допрыгали до прудов. Машину оставили метров за сто до лодочной базы.

На лодочной базе служил сторожем старый греховник Косой. И жил здесь же, в комнате при базе.

Ларионов остался у калитки, Казарян перекрыл тропку к замерзшему еще пруду, а Смирнов отправился в гости. Постоял немного на крыльце, потом осторожно постучал в хлипкую дверь.

― Кто там? ― спросил нарочито старческий голос.

― Свои, Федор Матвеевич, свои, ― негромко сказал Александр и вежливо пояснил: ― Смирнов из МУРа.

Федор Матвеевич тотчас открыл дверь.

― Здравствуйте, Александр Иванович, ― приветствовал он Смирнова. Рад был этой встрече Косой, оттого и улыбался умильно.

― Сеня-пограничник у тебя?

― Раз вы за ним пришли, значит, у меня.

― Что ж не шумит?

― Бухой вусмерть.

― Тогда веди.

Косой услужливо распахнул дверь пошире, и Смирнов вошел. В маленьком закутке прихожей и кухне одновременно ― на столе неряшливая закусь, газета вместо скатерти, две пустые бутылки, одна початая. Смирнов посмотрел на Косого, глазами указал на фанерную перегородку, дверной проем которой вместо двери закрывала линялая захватанная ситцевая занавеска. Косой подтверждающе кивнул. Александр расстегнул пиджак, вытянул пистолет из-под подмышки, засунул за пояс, откинул занавеску, вошел в комнату и, нашарив у притолоки выключатель, включил электричество.

Никак не отреагировал на желтый ослепляющий свет лампы Сеня-пограничник. Он спал одетым. Сопел, пускал нечистую слюну. Смирнов вынул нож из-под подушки, тряхнул Сеню за плечо. Сеня замычал страдальчески, не желая ничего менять в своей прекрасной жизни. Но тут же был поднят за шиворот и откинут к стене. Тогда он и открыл свои бессмысленные глаза. Александр все понял про него и громко распорядился:

― Федор Матвеевич, ребят моих позови. Они поблизости.

Сеня прижался к стенке и норовил заснуть. С крыльца донесся насмешливый старческий тенорок:

― Оперсосы, вас пахан кличет!

Александр похлопал Сеню по щекам, растер уши ― будил.

― Не надо, ― попросил Сеня.

― А что надо? ― от дверей поинтересовался Казарян.

― Ты кто такой? ― вдруг почти разумно осведомился Пограничник.

― Я ― оперуполномоченный Московского уголовного розыска Роман Казарян. Пойдешь со мной?

― А куда?

― В камеру.

Силы для того, чтобы сообразить, что с ним, иссякли, и Сеня опять приспособился заснуть.

― Кончай балаган, Рома. Пойди пригони машину поближе, а мы с Сережей его под белы ручки поведем.

Пока его вели, Сеня раскачиваясь между Смирновым и Ларионовым, пытался петь "В Кейптаунском порту", а в машине, сидя между Ларионовым и Казяряном, мигом уснул, уснул с храпом и стонами.

― Господи, и такой стопорит! ― удивился Ларионов.

― Это-то и страшно, Сережа, ― серьезно сказал Роман. ― Сколько их таких ― дураков, несмышленных сявок, которые решили, что они ― отпетые урканы. Много бед наделать может шпана эта.

― Рома, ты складское дело полистал? ― перебил его Смирнов.

― Эге. Довольно странная компания там собралась. Много их и разные все. Я списочек готовлю.

― Следователь для закрытия концы рубил?

― На первый взгляд все гладко.

― А на второй?

― Читать надо, Саня, а не листать. А я листал.

Сеню отправили в камеру отсыпаться, Ларионов и Казарян ушли, а Смирнов все сидел в кабинете ― не было сил и желания перемещаться в пространстве. Без стука отворилась дверь, и вошел Сам. Александр вскочил:

― Товарищ комиссар...

― Сиди, сиди, ― расслабленно махнул рукой Сам. ― Ребят отпустил?

― Так точно. А что ― нужно?

― Да нет. Пусть отдыхают, умаялись. У тебя курить что есть?

Смирнов пошарил по карманам, вытащил пустую пачку "Беломора", скомкал ее и бросил в урну. Посмотрел виновато на Ивана Васильевича и вдруг вспомнил: выдвинул ящик стола, достал роскошную черно-зеленую коробку "Герцеговины Флор".

― Ты, как Сталин, ― сказал Иван Васильевич. ― "Герцеговину Флор" куришь.

― Так ведь не было вчера в буфете ничего, вот и взял эти.

― Чего оправдываешься? Кури, что хочешь. ― Сам затянулся еще раз. Слабенькие и кислые. Ты с которого часа сегодня?

― С шести утра.

― Так какого черта здесь торчишь?

― Сейчас пойду, ― пообещал Смирнов, не двигаясь.

― Гоп-стоп размотал?

― Да вроде бы.

― Господи, как голова трещит! Из кабинета своего убежал, надоело. Каждые полчаса начальство по телефону стружку снимает. Я, что ли, эту амнистию объявил? ― Иван Васильевич встал со стула и направился к двери. А в Тимирязевском лесу того... как его там?

― Ленька Жбан.

― По-моему там междусобойчик, Саша.

Сам удалился, закрыв дверь. Александр, не зная зачем, оглядел невзрачную свою комнату. И стол свой пустой, и обшарпанные стулья, и облупившийся сейф. И неяркие огни сада "Эрмитаж" за окном. Не сезон еще.

По Каретному он добрел до Садового и по Садовому доплелся до площади Маяковского. Из окна казалось, что поздно уже. Так нет ― гуляли, вовсю гуляли по улицах москвичи. Да и куда деваться ― в коммуналках набитых только спать с грехом пополам можно.

На метро доехал до станции "Аэропорт". На Инвалидной улице зашел в тошниловку. Обрадованная его визитом, буфетчица Клавка, ничего не спрашивая, трижды клацнула сатуратором, налила пивка, кинула на тарелку бутерброд с красной икрой. За все про все ― червонец без сдачи. Александр отошел в уголок, чтобы не заметили, устроился встоячку за мраморным столиком. Не торопясь, единым духом влил в себя трудовые сто пятьдесят, запил глотком пива, закусил бутербродиком. В желудке постепенно обнаруживалось горячее солнышко. Александр вздохнул и допил пиво. Вовремя: от стойки пер к нему с двумя стаканами в руках Жорка Червяк. И правда червяк ― противоестественно вытянутый, с маленькой головкой.

― Иваныч, я на тебя обиды не держу...

― Давно в Москве? ― перебил его Смирнов.

― Вчерась прибыл.

― Смотри у меня, ― пригрозил Смирнов и ушел из пивной.

На улице широкой грудью хватил холодного воздуха. Пахло талой водой, весной. Вот она расслабка. Жизнь стала неторопливой и симпатичной. У художественного ремесленного училища он свернул на Красноармейскую и мимо школы для дефективных, мимо ее чудесного голого сквера направился домой. Малокоптевский, стоящие покоем дома ― дом два "а", дом два "б", дом два "в".

К двери кнопкой пришпилена записка. "Саша, я у Лешки Беза. Жду до половины двенадцатого". Александр глянул на часы. Было без десяти одиннадцать.

У Гольдиных забивали "козла". За непокрытым столом сидели Алик, его школьные дружки Виллен Приоров, Лешка Без, отец Лешки, глава семейства Яша Гольдин и со страшной силой колотили по некрашенной столешнице костяшками домино. Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.

Неунывающее это было семейство, жившее в двух комнатах барака-развалюхи. Яша заведовал ларьком утильсырья на Инвалидном рынке. Лет двадцать уже заведовал. Правда, с перерывом. Отлучался на три года на войну. Был там при лошадях, ездовал, возил, что прикажут. Дали ему за это две медали "За боевые заслуги". Свою постоянную работу Яша очень любил за ясность и покой. Сами клиенты товар приносят, сами свешают, деньги получат и уйдут. Правда, последние пять лет сильно беспокоила макулатура: после каждого постановления ЦК по идеологическим вопросам библиотеки ― районная, учрежденческие, школьные ― заваливали палатку вредными книгами. Туго пришлось Яше, пришлось самому вешать (интеллигентки-библиотекарши наотрез отказывались), но в добровольные помошники напросился Алик ― собирал себе библиотеку. Особенно урожайной была компания по борьбе с космополитизмом. Киплинг, Олдингтон, Дос-Пассос, Хемингуэй, до безобразия плодовитый Энтон Синклер, Андре Жид, Панант Истрати стояли теперь у Алика на книжных полках. Даже собрание сочинений Уоллеса рижского издания тридцатых годов (на радость Саньке Смирнову, любившему легкое чтиво после тяжелой работы) раскопал. Яша был весьма благодарен Алику за то, что тот дал ему возможность не отвлекаться от любимого занятия сидеть и подремывать в ожидании самообслуживающихся клиентов.

Яша дремал и царствовал, а Роза работала, как лошадь, и кормила многочисленное семейство. Считала чеки для продавцов из соседних магазинов, отмывала и сдавала неотмываемые бутылки, дежурила при чужих детях (хотя и своих было немало: Пашка, Мишка, Элеонора и приехавшая из Херсона племянница Соня) и мела окрестности ― была дворником ЖЭКа.

― Шолом-алейхем, евреи! ― рявкнул от дверей Смирнов. Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего поднятием свободных от костяшек рук, а Роза обрадовалась искренне:

― Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею, хорошие макароны, ребята очень хвалили.

― Да не надо, Роза, возиться, ― фальшиво отказываясь от обеда, отмахнулся Александр и сел рядом с ней на кровать.

― Выпимши, что ли? ― не оборачиваясь спросил Алик.

― Устал, ― ответил Александр и обеими руками растер несобранное свое лицо.

Алик обернулся на мгновение, глянул, и мгновенья было достаточно, чтобы определить:

― Устал и выпимши.

Не стал он опровергать Алика, откинулся на кровати, плечами и затылком уперся в стенку. Повело в сон, и он, чтобы бодрствовать, пялил глаза на компашку. Вернулась Роза с кастрюлей.

― Продвиньтесь! ― приказала она козлодавам. ― Дайте человеку поесть.

― Я из кастрюли, Роза. Давай ее сюда.

― Из кастрюли некрасиво, заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру.

Он взял кастрюлю обеими руками, заглянул в нее с недоумением. Роза ойкнула, кинулась за вилкой. Александр насадил несколько макаронных трубочек на вилку, загреб ими уже изрядную дозу и отправил ее в рот.

― Вкусно, ― решил он, пожевав. ― Спасибо тебе, Роза.

― Ты ешь, ешь, ― жалостливо посоветовала она и уже другим голосом распорядилась: ― Все, "козла" в хлев. Чай пить будем. ― И смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.

― Ты зачем хулиганишь, Розка? ― сурово вопросил Яша.

― Тебя не спросила, ― объяснила Роза. ― Лешка, стаканы неси!

Гольдины следовали совету умирающего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающий, горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, куда-то отбежала усталость, в тусклом глазу проснулся блеск, и он решительно поинтересовался:

― Как живете, караси?

― Ничего себе, мерси, ― как положено, ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:

― А ты? Убийцу словил?

― Какого еще убийцу?

― Саня, ты с нами как с маленькими, ― вступила в разговор Роза. ― Сам участковый мне, как ответственному за здоровый порядок, сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.

― Вот пусть сам участковый и ловит, ― впал в раздражение Александр оттого, что участкового не по чину назвали "Сам".

― Ему непрописанных ловить не переловить, а ты у нас по убийцам, сказал Яша. ― Так поймал или не поймал?

― Поймаю.

― Да... ― приступил к размышлению Яша. ― Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок...

― Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, ― негромко предположил Виллен, глядя в стакан.

― Полегче, Виля, ― предупредил Александр.

― А я что? А я ― ничего. ― Виллен поднял голову. ― Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленные.

― Но живем, ― перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра, ― живем, не тужим.

― Вот и плохо, что не тужим! ― не выдержал все-таки Александр. Кончай, Саня о Сталине, давай об убийце, ― кощунственно предложил Алик.

― Ты сопляк, Алька, сопляк! Я сталинским именем солдат на смертельную атаку поднимал.

― Чуть что ― сопляк! ― обиделся Алик. ― Я не виноват, что не воевал.

Все притихли осуждающе.

Александр вздохнул и заставил себя сказать:

― Извините меня, братцы. Устал.

― Повыпускали уголовников на свою шею, вот и хлебайте теперь горячего до слез, ― позлорадствовал Виллен.

― Я, что ли, эту амнистию объявлял?! ― непроизвольно повторил слова начальства майор Смирнов.

― Не тех выпустили, не тех! ― прокричал Виллен в лицо Александру.

― Каких же надо было выпускать! ― поинтересовался тот.

― Ты у Алькиного отца спроси, ― каких. Спроси, за что он три года перед войной отсидел.

― Ну, ошибка такая вышла, ― все, что мог сказать Александр.

― Может, и с другими такая ошибка вышла?!

― Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.

― Зря не сажают, зато зря выпускают, ― Алик пошутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.

― А врачи-убийцы? Где наша героическая орденоноска врач Томащук, разоблачившая агентов империализма? То-то, Саня.

― Так то Рюмин... ― начал было возражать Саня, но Виллен вновь перебил:

― Один Рюмин! Ах, злодей! Ты же опытный сыщик! Саня, ты ж понимаешь, что никакой Рюмин за такое дело без высокой санкции не возьмется. Взять персональных врачей всех членов Политбюро! Ай да Рюмин!

― Отстань от меня, Вилька, а? ― попросил пощады Александр.

― Лукавишь, майор, сам с собой лукавишь!

― Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, ― укорила Роза. Потом добавила: ― И участковый, наверное, где-то рядом бродит.

― Сам участковый! Какая честь! ― съязвил Александр.

― Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, вольно процитировал Пушкина Алик, и все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен угас окончательно и решительно поднялся.

― Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги я тебе на днях занесу. С тобой, Алик, мы договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! ― Виллен оглядел всех. ― Дядя Яша, до свидания. Привет всем.

И ушел.

― Когда в газетах о деле врачей-убийц напечатали, мне в институте прозвище дали, "дитя Джойнта" ― сообщил Лешка.

― А теперь под какой кликухой проходишь? ― поинтересовался Александр.

― "Ошибка Коминформа" ― серьезно ответил Лешка.

Веселый человек Лешка, весь в папу. И ленив в него же. Он единственный из выпуска, кто еще продолжал учиться в институте. Лешка не был вечным студентом, просто он очень долгое время был абитуриентом. Когда он провалился на вступительных экзаменах в первый раз, Вилька и Алик пришли его ободрить. Лешка лежал на кровати и смотрел в потолок. Соболезнования принял, как должное, а на вопрос, что дальше собирается делать, твердо ответил:

― Буду работать.

На робкие попытки узнать, на какой ниве он хочет трудиться, презрительно заметил:

― Вы меня неправильно поняли, я буду работать над собой.

И работал. Вставал, как штык, в шесть утра, делал энергичную зарядку с гантелями, обтирался холодной водой и снова ложился спать. До двенадцати. После обеда отправлялся в историческую библиотеку, где внимательно читал любимого своего Джерома К. Джерома, Дюма-опера, Ильфа и Петрова. Вечером помогал брату Мишке готовить уроки. Пройдя за три года школьную науку еще раз, он вместе с Мишкой поступил, наконец, в неприступный до этого Цветмет.

― Коминформ не ошибается, ― возразил Алик.

― Это он в политических вопросах не ошибается, а в еврейском обязательно ошибется, ― сказал Яша.

― Ша, евреи! Раскудахтались! ― цикнула на Яшу и Лешку Роза. ― Причем здесь еврейский вопрос?

― Еврейский вопрос всегда причем, ― меланхолически пофилософствовал Яша.

― Заткнись, ― распорядилась Роза и спросила: ― Как мама, Саня?

― В рейсе.

― А ты все холостым гуляешь?

― Некогда жениться, Роза.

― Хочешь невесту тебе поищу?

― Уж если надумаю, сам выберу.

― Ты у нас такой. Шибко самостоятельный, ― зацепил Алик.

Без стука распахнулась дверь, и в черном проеме эффектно замерла яркая пышная жизнерадостная еврейская красотка Соня.

― Ты что, совсем с ума тронулась? ― ужасным голосом закричала Роза. Время не знаешь, какое? Ограбят, изнасилуют, что тогда делать будешь?

― Расслаблюсь и буду получать удовольствие, ― репликой из анекдота ответила Соня и осторожно сняла шляпу с широкими гнутыми полями. ― Пожрать есть что?

― Саня, ты макароны все съел? ― спросила Роза.

― Да что ты, там ― на роту.

― Разожги керогаз и разогрей макароны.

― Мерси. ― Соня повесила пальто, взбила волосы и уселась за стол.

― Чего же тогда на стул плюхнулась?

― С интересным мужчиной хочу посидеть. ― Соня повела огненным глазом, улыбнулась, показав идеальные зубы. Розу осенило:

― А что? Бери ее, Саня, пока не изнасиловали.

― Куда это Саня должен меня взять? ― надменно полюбопытствовала Соня.

― Замуж, ― ответил Александр.

― Так я за тебя и пошла! Мне муж нужен интеллигентный и состоятельный. А ты со своими жуликами совсем огрубел. И что ты можешь мне в этой жизни предложить, кроме пистолета под мышкой? ― наглая Сонька встала и двинулась к кастрюле с макаронами. Но на пути ее перехватил Алик, поднял, закрутил, умело обжимая при этом.

― Пусти, дурак, ― для проформы потребовала Соня, для проформы же и отбиваясь. Алик поставил ее на пол.

― Тогда за меня выходи, ― предложил он. ― Хотя не шибко состоятельный, зато до невозможности интеллигентный.

― Так ты же женатый! ― обиженно сказала Соня.

― Не имеет значения и не играет роли!

― Мне бывших в употреблении не надо. ― Соня еще раз сверкнула пылающим взором и ушла с кастрюлей в коридор ― разогревать макароны.

― Да, денек сегодня был... ― подвел итог Александр и выбрался из-за стола. ― Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик.

Мир мой, моя Москва. Моя от недоступного Кремля до занюханного Малокоптевского.

Они вышил на горб заасфальтированной проезжей части Малокоптевского.

― Ты на Вильку не обижайся, ― сказал Алик. ― Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.

― Как там твои?

― А что мои? Нюшка слово "филолог" почти точно выговаривает, Варька в своем институте пропадает, а меня ноги кормят.

― Корреспондентом еще не сделали?

― Не... Литсотрудник я еще, Саня.

Они обошли огороженный забором из железных прутьев двор и миновали калитку.

― Неудобно стало в обход крутить, ― проворчал Алик, и Смирнов оживился, встрепенулся, вспомнил:

― Ты понимаешь, Алька, удивительная штука ― забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда я вернулся, забора не было, стопили забор. Гляжу, вы с ребятами из шестого ― не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку. И опять все началось сначала. Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, опять стенка на стенку. Заборчик-то ― тьфу, полтора метра высотой, а ― разделил, разделил!

Они стояли перед смирновской дверью. Побренчав ключами, Александр открыл ее и, не входя в комнату, на ощупь включил свет.

― Зайдешь?

― Поздно. Мне-то что, я в газету с одиннадцати, а тебе с ранья пораньше жуликов ловить. Спи.

Шестеро сидели на стульях возле стены. Ни дать, ни взять ― смиренная очередь на прием к высокому начальству. Или допризывники перед медосмотром. Но для просителей молодые люди были слишком молоды, а для допризывников ― уже переростки. Не очередь к высокому начальству опознание.

Вошла молодая еще женщина, дородная, складная, с ямочками на щеках. Но горе сделало свое дело: затемнило подглазья, сжало рот. За женщиной было двое. Понятые из посторонних посетителей МУРа.

― Приступим к опознанию. Марья Гавриловна, кто из сидящих здесь совершил позавчера вечером грабительское нападение на вашего мужа и вас? Роман Казарян был необычно для себя серьезен и даже слегка торжественен. Прошу вас, будьте внимательны.

Женщина не волновалась. Она спокойно и тяжело вглядывалась в лица. По очереди. В каждое. Праведный гнев заставлял ее быть справедливой.

― Этот и этот, ― твердо сказала она, указав на Витеньку Ящика и Сеню Пограничника.

Молодые оперативники, участвовавшие в опознании, освобожденно оживились, заговорили, а Витенька и Сеня по-прежнему сидели неподвижно.

― Спасибо, Марья Гавриловна. ― Роман взял ее под руку, вывел в коридор. ― Как себя чувствует Петр Афанасьевич? Мы все очень беспокоимся.

― Все четыре года, всю войну на передовой, и ничего, только два легких ранения, а тут... ― Женщина, не изменившись в лице, тихо заплакала. Потом виновато улыбнулась, привычно вытерла слезы и, вспомнив, о чем ее спрашивали, ответила:

― Врачи говорят, что все страшное позади, операция прошла успешно.

― Вот и слава богу. Пойдемте, я вас провожу до машины.

Роман, не одеваясь, дошел с Марьей Гавриловной до "Победы" и, помахав рукой вслед уходящей машине, рысью ― подзамерз слегка ― возвратился на свой этаж и влетел в кабинет Смирнова. Смирнов допрашивал Сеню Пограничника.

― Ты зачем здесь? ― выразил неудовольствие Александр. ― Ты мне складских готовь.

― Все готово, Александр Иванович, ― скромно ответил Казарян. Скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудовую миссию.

― Тогда иди и жди. Я сейчас освобожусь, ― милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена и заунывным голосом продолжил:

― Ножом я пугал только. Я не хотел... Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня с ходу за пищик...

― Он мужик, он солдат, он не мог перед тобой, сявкой, по стойке "смирно" стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?

― Я ж не хотел... Я попугать хотел...

― Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить его сумеешь, а только вряд ли, ― пообещал Смирнов и вызвал конвойного. Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил сам себе, да и Роману тоже:

― Не высыпаюсь я, Рома. Такое дело. И еще какое дело: понимаешь, я на гниду даже разозлиться по-настоящему не могу. Вот в чем обида. А надо быть злым. К злости сила приходит.

Смирнов подошел к окну, глянул на волю. В саду "Эрмитаж" гуляли мамы с колясками, вовсю бегали жизнедеятельные, подвижные, как ртуть, неунывающие дети.

― Что у тебя там? Докладывай. ― Он отвернулся от окна и сел на подоконник.

― По делу проходило одиннадцать человек. Пятеро деловых, остальные так, с бору по сосенке. Семеро получили лагеря от трех до восьми, остальные в колонии для малолетних.

― Кто попал под амнистию?

― Все, Саня. Все.

― Черт бы нас побрал! Полную колоду тасовать. Обожди, я сам вспомню, кто там был. С покойничка начну. Леонид Жданов по кличке Жбан. Самсонов, кличка Колхозник, Алексей Пятко, кличка Куркуль, твой тезка Роман Петровский, кличка Цыган, и, наконец, Георгий Черняев, кличка Столб. Точно?

― Вот что значит незамутненная лишними знаниями память. Точно, Саня.

Смирнов на подначку обиделся:

― Помолчал бы, эрудит! Расскажи лучше по порядку: как там было.

― У них свой человека на фабрике был. Васин Сергей Иосифович, разнорабочий. Он неделю всех сторожевых собак приваживал ― кормил, ласкал. В тот день он незаметно на территории остался и друзей своих потравил к чертовой матери.

― Чем травил?

― Цианистым калием. У них все, как у больших было. Подогнали грузовой ЗИС, затемнили вохровца, домкратом продавили стены склада...

А склад ― времянка, на соплях. Огольцы в это время стражников у проходной дракой развлекали. А остальные ― по досочке, накатом, контейнеры в кузов своего ЗИСа, спокойно и не торопясь. И также спокойно отбыли.

― А что, культурно!

― Если б не дурак Колька Колхозник, не знаю, как бы казаковская бригада это дело размотала. Его на Перовском рынке с чернобуркой засекли. Опохмелиться ему, видите ли, надо было немедленно.

Весь товар нашли?

― Если бы! Пять контейнеров ― три с каракульчой, два с чернобурками исчезли бесследно.

― Ну, с кого же начнем разматывать?

― Я думаю, с Васина этого и огольцов. Они все по адресам, дома, а деловые ― те на хазах отлеживаются.

― Малоперспективно, Рома. Завалили Жбана стопроцентно не они, и знать ни черта не знают.

― Не скажи. Деловым связь нужна, информация, а может быть, и наводка. Через кого, как не через однодельцев? Есть шанс, Саня. Да и с кого-то надо наконец начинать.

― Наверное, ты прав. Но все-таки... Я тебя про обрубленные концы спрашивал. Не обнаружил?

― Явного ничего нет. Но кое-каких свидетелей на месте следователя я бы помотал. Ведь ушли куда-то пять контейнеров.

― Ладно. Я дело потом сам посмотрю. Авось среди свидетелей своих клиентов отыщу. А сейчас зови, Рома, Лидию Сергеевну и Андрея Дмитриевича.

― Док уже бумажку передал.

― И что в ней?

― Шлепнули Жбана в отрезке времени от двадцати тридцати до двадцати одного тридцати. Пуля, пройдя лобную кость, застряла в затылочной. Передана в НТО.

― Поэтому Болошева и возится до сих пор.

― Продолжаю. Учитывая температуру от минус шести до минус десяти, полное окоченение, при котором возможен переворот тела, наступило не ранее двадцати четырех часов.

― Хотел бы я знать, кто его переворачивал, ― сказал Александр.

― Нам бы чего попроще, Саня. Узнать бы, кто убил.

В дверь постучали.

― Антре! ― по-хозяйски разрешил Казарян. Смирнов хотел было сделать ему за это выволочку, но не успел ― вошла Болошева.

― Легка на поминках, как говорит мой друг-приятель Яша Гольдин, обрадовался он. ― Как дела, Лидия Сергеевна? Что скажете?

― Отстрелянная пуля и гильза ― от одного пистолета "вальтер" образца 1936 года, находившегося на вооружении офицерского состава немецкой армии во время войны. Этот пистолет по нашей картотеке ни разу не проходил. Так что могу сказать только одно ― ищите "Вальтер". Теперь о следах. Убийца следов не оставил.

― Как так? ― перебил Смирнов.

― А так. Стоя под деревом, он вытоптал на снегу площадку, которая днем, при солнце, оплыла совершенно. Ушел же он по твердо утрамбованной, к тому времени замерзшей, широко раскатанной лыжне. Читабелен лишь след человека, перевернувшего труп.

― Почему вы решили, что этот след принадлежит человеку, перевернувшему Жбана? ― вновь перебил Александр.

― Вы просили только выводы, дорогой Александр Иванович, ― не сдерживаясь, съязвила Лидия Сергеевна.

― Но все-таки? ― смиренно настоял Александр.

― Человек перевернул труп ногой. Естественно, что центр тяжести его тела переместился на носок левой опорной ― в это мгновение ― ноги. И, как следствие, отпечаток оказался с углублением носовой части стопы.

― Ясненько.

― Отпечаток сделан калошей на обувь сорок третьего размера и принадлежит человеку весом семьдесятсемьдесят пять килограммов и ростом метр семьдесят пять ― метр восемьдесят. У меня все.

Москвичка, интеллигентка хренова, не может галошу назвать галошей. Как же, обязательно ― калоши. Александр почесал нос:

― Не богато.

― Чем богаты, тем и рады. ― Элегантная Лидия Сергеевна, закончив служебные дела, позволила себе мягко, с оттенком неподчеркнутого превосходства, улыбнуться.

― У вас чудесные духи, чудесные! ― восхищенно воскликнул Роман. ― Уж на что я знаток, и то определить не могу, какие.

― "Коти" ― вдруг засмущалась непоколебимая Лидия Сергеевна. ― Мне брат из Парижа привез.

― Да, брат на Монмартре развлекается, ― поразмышлял Роман Казарян, а вы в Марьиной Роще, на хазе с уголовниками веселитесь.

― Каждому свое, Ромочка.

Роман Казарян, армянин московского разлива, любил Москву, и Москва любила его. Отец Романа, тифлисский армянин, уникальный знаток античной литературы, преподавал в МГУ, в ГИТИСе, в Литературном институте. Влюбленный в древних греков до такой степени, что во время его лекций студенты, попавшие под гипноз его темперамента, вопреки рассудку, считали его очевидцем всех исторических катаклизмов Эллады, он воспитывал сына в стоических традициях Спарты.

Пока дело касалось физических упражнений, Роман не сопротивлялся. Закаленный с детства, он хорошо начал в боксе. На ринге они и познакомились с Аликом, два первенства бились жестоко, с переменным успехом. Алик ушел из среднего в полутяж, делить стало нечего, и они подружились.

Но когда отец стал посвящать сына в прочие особенности античной жизни, желая сделать его своим преемником, вольнолюбивая натура Романа, более приспособленная к реалиям сегодняшнего дня, бешено взбунтовалась.

Он ушел на улицу. Обаятельный, легкий, быстро сходящийся с людьми, Роман стал известной личностью в пределах Садового кольца. Он был вездесущ. Он ладил с приблатненными из "Эрмитажа", дружил с футболистами из московского "Динамо", поражал начитанностью и истинно московской речью простодушных актеров. Он стал завсегдатаем танцевального зала при ресторане "Спорт" на Ленинградском шоссе, постоянным посетителем ипподрома, поигрывал в бильярд, его обожал весь ― поголовно ― женский джаз из "Астории". Казалось, его знали все. От шорника до Шверника, как он любил говорить.

На третьем курсе юрфака он малость приутих. Сдал наконец хвосты, обаял преподавателей и без труда закончил курс наук. К удивлению всех разномастных знакомцев, он пошел работать в МУР, под начало к Александру Смирнову, с которым сдружился на государственных экзаменах. С течением времени его самодовольная уверенность, что он досконально знает Москву, рассеялась как дым. Москва была слоеным пирогом, и слои эти невозможно было пересчитать. Люди, общаясь в своем горизонтальном слое, наивно полагали, что они осведомлены о московской жизни в достаточной степени. Но в достаточной степени они были осведомлены только о жизни своего слоя. Проникший до МУРа в десяток слоев, Казарян нацелился теперь идти вглубь их, по вертикали. Он любил Москву, он хотел ее знать.

Васин до ареста жил в Тишинском переулке, недалеко от Белорусского вокзала. Роковое это соседство ― рынок и вокзал ― в годы войны, в скудные послевоенные годы своей готовностью достать и продать все, рождало в слабых душах алчность, страсть к скорой наживе. Обманом купить подешевле, просто выманить, взять незаметно, украсть.

Васин жил в одном из домов, построенных в конце двадцатых годов в стиле нищенского конструктивизма. Захламленный двор, занюханный подъезд, зашарпанная лестница. На третьем этаже, оглядевшись, Роман обнаружил квартиру номер двадцать три. Следуя указаниям, изложенным на грязной картонке, дважды позвонил. Дверь открыл маленький корявый мужичонка в ватнике и ушанке. Оценив экипировку хозяина, Казарян вежливо осведомился:

― А что, в квартире очень холодно?

― Нет, ― удивился мужичонка.

― Гора с плеч. Тогда зовите в гости, Васин.

― А я уходить собрался, ― негостеприимно возразил тот.

― Поход ваш придется отложить. Я из МУРа. Оперуполномоченный Казарян. Вот мое удостоверение. ― Роман был жесток, точен, сугубо официален. Пугал для начала. С шелчком захлопнул удостоверение, предложил безапелляционно: ― Пройдемте в ваши апартаменты.

В убого обставленной комнате Роман снял кепку, сел без приглашения на продавленный диван. Васин обреченно стащил с головы ушанку и примостился на венском стуле.

― Давно в Москву прибыли? ― задал первый вопрос Казарян.

― Вчерась.

― Что ж так задержались?

― Попробуй на поезд сесть. Уголовниками все было забито.

Такого Роман простить не мог. Спросил насмешливо:

― А вы не уголовник?

― Я дурак.

Непрост, непрост был корявый мужичок Васин.

― Ну, вам виднее. С однодельцами еще не встречались?

― А зачем?

― По старой, так сказать, дружбе. По общности интересов. По желанию получить часть того, что находится в пяти ненайденных контейнерах. Нами не найденных.

― Глаза бы мои до самой смерти их всех не видели.

― До вашей смерти или их?

― До моей, до моей! ― закричал Васин.

― Перековались, стало быть, на далеком Севере. Что ж, похвально. Тогда, как на духу, а они вами не интересовались?

Васин расстегнул телогрейку, потер ладонями портки на коленях, вздохнул. Решался ― говорить или не говорить. Решился сказать:

― Нинка моя говорила, что дня четыре как тому Виталька забегал: справлялся, не приехал ли я.

― Виталька ― это Виталий Горохов, который вместе с вами проходил по делу?

― Он самый.

― Еще что можете мне сообщить?

― Все сказал, больше нечего. Мне бы, товарищ Казарян, от всего бы от этого отряхнуться поскорей, как от пьяного сна...

Ишь ты, и фамилию запомнил. Не прост, не прост досрочно освобожденный по амнистии Васин Сергей Иосифович. Роман встал, сказал брезгливо:

― Товарища на первый раз я вам прощаю. А вот собак тех, отравленных вами, не прощу никогда. До свидания, Васин, до скорого свидания, при котором вы расскажете все, что к тому времени будете знать о своих однодельцах. Я понятно излагаю?

― Так точно. ― Васин вскочил, вытянул руки по швам. В лагере приучили.

От Тишинского до Первой Брестской ходьбы ― пять минут. Жорка Столб набирал свою команду не мудрствуя лукаво, как говорится в казенных бумагах, ― по районному принципу.

Резиденция Виталия Горохова (пока еще по прозвищу Стручок) находилась во флигеле, в глубине старинного московского двора.

Уже на подходе к неказистому этому одноэтажному строению Казарян услышал, что там глухо не музыкально поют:

― Из-за вас, моя черешня,

Ссорюсь я с приятелем.

До чего же климат здешний

На любовь влиятелен.

Дверь квартиры выходила прямо во двор. Звонка не было. Казарян кулаком, тяжело, чтобы услышали, забарабанил в филенку. Открыла улыбающаяся, сильно наштукатуренная баба, открыла, видно с надеждой увидеть желанного гостя. А увидела Казаряна.

― Чего тебе?

― Мне бы Виталия повидать.

― Ходят тут, понимаешь! ― вдруг заблажила баба. ― Знать тебя не знаю и знать не хочу.

Баба орала, а Роман смотрел, как девочка лет пяти игрушечной лопаткой устраивала бурю в неглубокой луже.

― Тише, тетка, ― сказал он безинтонационно, ― С милицией разговариваешь.

― Я тоскую по соседству

И на расстоянии.

А без вас я, как без сердца,

Жить не в состоянии.

Дверь была открыта, и отчетливо слышалось, как выводили: с пьяным темпераментом, на крике, с деревенским подвизгом.

― Безобразие какое-нибудь сотворил? ― нормальным голосом спросила усмиренная баба. Казарян не ответил, сам спросил:

― Гулять-то начали не рано ли?

― Я его счас позову, ― пообещала Казаряну какая-то баба и убежала. Через минуту появился Виталий Горохов, хлипкий еще юнец, белесый, румяный и пьяненький.

― Чуть что, сразу Горохов! ― с ходу атаковал он. Меня Советское правительство простило, а милиция все теребит, ничего я такого не делал и знать ничего не знаю.

― Ты четыре дня тому назад Васина искал. Зачем он тебе понадобился?

Виталий Горохов по прозвищу Стручок похлопал глазами и занялся непривычным для себя делом. Думал. И выдумал:

― Он мне еще с тех времен полста должен. А я сейчас на мели. Вот и пошел к нему. Думал, что возвратился. А он не прибыл еще.

― Ну, это ты врешь, ― сказал Казарян. ― Кто тебя к Васину посылал?

― Не верите, да?! Раз сидел, значит, не верите!! ― Стручок накачивал себя, чтобы для убедительности вызвать блатную истерику: ― Тогда хватайте, тащите, в тюрьму сажайте!!!

― Ты меня на стос не возьмешь, портяночник, ― для ясности перейдя на феню, сказал Казарян. ― И стойку со мной не держи. Не хочешь со мной калякать и не надо. Но запомни: ты на них шестеришь, и, если что, ― они тебя сдадут первого.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и ушел. Но ушел недалеко: перейдя Брестскую, он вбежал в подъезд дома напротив и, поднявшись на пролет, стал у окна. Отсюда хорошо просматривался выход их флигелька. Ждал он недолго.

На ходу натягивая пальтишко, выскочил из флигелька Виталий Горохов. Покрутился на месте, оглядываясь. Выбрался наконец за ворота, посмотрел направо, посмотрел налево и успокоенно двинулся быстрым шагом по своим неотложным делам. Спускаясь по лестнице, Роман тихо смеялся.

Вести такого ― милое дело. Наперед знаешь, где клиент будет проверяться. Тем более, что уже догадался, куда его несет. Несло Горохова на Пресню к Генке Иванюку, однодельцу. Все, как по расписанию. На улице 1905 года Стручок исчез в подъезде дома номер шестнадцать. Выбрав местечко поудобнее ― за частым забором, ― Казарян стал ждать. Минут через десять выскочил Горохов, суетливо и откровенно проверившись, побежал домой, допивать водку и песни петь.

Роман, прождав положенный контрольный час, тоже побежал домой, на Петровку.

Перво-наперво заглянул к начальству. Смирнова не было, и он отправился на свое рабочее место. Ларионов поднял голову от бумаг, с трудом понял, что пришел Казарян, и, ни слова не сказав, продолжил свое увлекательное занятие: чтение бумажек.

Хевра брала ствол, брала грязно, подло и неумело. Постового милиционера ударили ножом сзади. Он, теряя сознание, успел вытащить пистолет и выстрелить, достав в плечо одного из бандитов. Они в ярости и страхе топтали его ногами, добивая. Потом побежали. Бежали в открытую, глупо и непрофессионально. Через три минуты милиция знала о происшедшем, через пятнадцать район был оцеплен, а через сорок Смирнов обложил кособокую с кривыми окнами избушку в Новогирееве.

Александр выбрал булыжник поприкладистее и, остерегаясь, запустил им в окно. Раздался звон разбитого стекла. Теперь они его могли слышать. Подойдя с непростреливаемой стороны поближе, он громко и отчетливо произнес:

― В связи с чрезвычайными обстоятельствами мне даны неограниченные полномочия. Я имею право не брать вас живьем. Со мной рядом товарищи и друзья убитого вами милиционера. Уйти отсюда вы сможете только двумя способами: в наручниках или в катафалке. Предлагаю сдаться. Предлагаю в первый и последний раз!

― Гад! Падло! Пес рваный! ― завыли, завизжали, закричали в избушке. И дважды выстрелили. Из двух стволов. Эти не сдадутся. Пьяные или намарафеченные. Смирнов, не торопясь, отошел к своим.

― Сколько их там точно? ― спросил у капитана, руководившего оцеплением.

― А стволов?

― Сейчас услышал два.

― Я тоже услышыл. Еще могут быть?

― Черт его знает!

― Придется их брать, капитан. Я пойду, а вы отвлеките их. По окнам постреляйте, что ли. Все равно шум уже подняли.

Смирнов вытащил из-под мышки свой фронтовой парабеллум. Ладонь ощутила теплую привычную рукоятку. Пошел.

Капитан добросовестно отнесся к порученному делу. Методичный огонь по окнам не давал бандитам наблюдать за происходящим. Стоя с непростреливаемой стороны, Смирнов жестом подозвал троих милиционеров.

― Когда я пойду, вы сразу же начните выламывать дверь. Перед дверью не стойте, дрыной какой-нибудь сбоку. По-настоящему ее ломать будете только после того, как услышите мои выстрелы в доме.

Трое согласно кивнули. Жалея пальто, Смирнов по-пластунски полз к избушке. Дополз до угла, двинулся дальше, к первому окну. Добрался до него и залег. Стрелки все поняли и перенесли огонь на второе окно. За углом внушительно затрещало: трое начали ломать дверь.

Прикрыв левым рукавом лицо, Смирнов нырнул в разбитое оконное стекло. Перекатываясь по полу, он произвел первый свой выстрел в бандита с пистолетом. Второго вооруженного он увидел лишь тогда, когда тот выстрелил в него. Выстрелил, но не попал. А Смирнов в ответ попал. Потом выпустил всю обойму над головами оставшейся четверки. На устрашение.

Ворвались милиционеры. Неизвестно, кто стонал, неизвестно, кто плакал. Неиспорченных повязали. Смирнов поднялся, спрятал пистолет, стал отряхивать изрядно пострадавшее пальто. Подошел капитан, душевно доложил:

― Четверо под стражей, одного вы уложили на месте, второй тяжело ранен. Санитарная машина сейчас прибудет.

― Первый раз после фронта убиваю, ― не капитану, себе сказал Александр. Достал из кармана мятую пачку "Беломора", спички, закурил и заметил, что пальцы дрожали.

― Их бы всех за Игнатьева без суда и следствия к стенке поставить.

― Поставят, ― вяло успокоил капитана Александр и спросил: ― А машина есть?

― Да ваша же! ― удивился капитан.

― Тогда я поеду. Сами здесь разберетесь.

― Спасибо, товарищ майор.

― За что? За то, что человека убил?

― Не человека. Бешенную собаку, ― убежденно произнес капитан.

― Александр Иванович, поехали, ― предложил оказавшийся тут как тут шофер, мягко предложил, осторожно, как больному.

― Не понимаю я вас, Александр Иванович, ― сказал шофер Вася, когда "Победа" побежала по шоссе Энтузиастов. Вася был очень молодой, а потому до чрезвычайности категоричный. ― Зачем-то самим? Приказали бы любому и все.

― Что все? ― не понял еще смурной Смирнов.

― Пусть выполняют! А ваше дело ― руководство осуществлять.

― Стоять и смотреть, что ли?

― Зачем же стоять? Советы давать, указания. Под пули командиру лезть негоже.

Так и бубнил Вася до самого МУРа. Александр молчал. Никто не мог сделать этого, не подвергая себя смертельной опасности. Никто, кроме майора Смирнова, который в годы войны командовал ротой десантников. Не понимал этого молодой Вася.

Сразу же ворвался в кабинет Казарян.

― Позже зайди. Минут через пятнадцать. И, если можно, чайку сообрази. Покрепче.

Казарян согласно кивнул, тихо прикрыл за собой дверь. Александр сел за стол, потом вспомнил, что в пальто, встал, разделся. Снова, откинувшись, устроился в своем полукресле. Поглядел немного в потолок и вытащил парабеллум. Извлек обойму, нашел в кармане запасную и загнал ее в рукоять. Открыл сейф, достал коробку с патронами и тщательно снарядил отстрелянную обойму. Опять уселся в кресло и стал ждать Казаряна. Ни о чем не думалось.

Чаи гоняли с наслаждением.

― Ты и жасминового слегка присыпал? ― поинтересовался после второго стакана Александр.

Казарян кивнул.

― Откуда взял?

― Китайский секрет, как говорится в одной детской книжке, ― туманно ответил весьма довольный собой Казарян.

― Он у секретарши Верки выпросил, ― буднично раскрыл китайский секрет Ларионов.

― Самого, значит, обделили, ― догадался Александр.

― Ничего, обойдется. У него китайские делегации часто бывают. Еще привезут. ― Суров был с начальством Роман Казарян.

― Намылит он загривок твоей Верке.

― Для нее ― пострадать за меня будет великим счастьем.

― Трепло ты, Рома! ― возмутился Ларионов. ― У нее же любовь с Гришиным из НТО.

― Так то земная любовь, меня же она любит неземной, я бы даже сказал ― надмирной любовью.

Отпустило затылок, перестали ломить глаза. Хорошее это дело сидеть со своими ребятами и гонять чаи.

― Ты чего ко мне рвался? ― вспомнил Смирнов про первый казаряновский визит.

― Да дело было.

― А сейчас нет?

― И сейчас есть, но подождет.

― Не подождет. Давай выкладывай.

Смирнов отодвинул стакан и не спеша, с удовольствием закурил.

― Я прав оказался, Саня, ― заговорил Казарян, прихлебывая чай. Огольцы задействованы на всю катушку. Кто-то через них искал Васина. По цепочке. На прямой связи, видимо, Геннадий Иванюк. Но и у него нет непосредственного контакта. Вероятнее всего ― точно обусловленные по месту и времени связные. Мне люди нужны, Саня. Поводить вышеупомянутого Геннадия Иванюка.

― Где я их тебе найду? Все на прочесывании. Мне и вас-то оставили под слезные причитания.

― А что делать будем?

― Плакать, ― разозлился вдруг Смирнов. ― Думай! Мне за вас всех, что ли, думать?!

― Конечно, непосильная для тебя задача, ― охотно согласился Казарян.

― Смотри у меня, Рома, язык в момент укорочу.

― Это каким же макаром?

― В отделение Крылова переведу.

Команда Крылова занималась карманниками. Работа хлопотная, на ногах, почти всегда безрезультатная и оттого крепко неблагодарная.

― Произвол ― главный аргумент начальства, ― попытался продолжить сопротивление Роман, но Смирнов внимания на это не обратил и спросил по делу:

― Кто у них за Ивана проходил? Жорка Столб?

― Вроде бы он.

― Почему "вроде"?

― Вон Сережа во мне сомнения разбудил. Сережа, скажи.

Тихий Ларионов был известен своей неукротимой въедливостью. За это и ценили. Он поставил стакан на сейф, поднялся:

― В деле странный диссонанс...

― Ты не в консерватории, Сережа, ― вкрадчиво заметил Казарян. ― Ты попроще нам изложи, по-нашему, по-милицейски.

― Саня, почему он меня перебивает? ― невозмутимо пожаловался Ларионов.

Смирнов взглядом осадил Казаряна и кратко предложил:

― Продолжай, Серега.

― В деле странный диссонанс, ― упрямо настоял на своем Ларионов и разъяснил: ― Замысел ― одно, исполнение ― другое, а завершение совсем уж третье.

― Объясни конкретнее, ― попросил Смирнов.

― Задумана вся эта операция весьма остроумно, я бы даже сказал изящно. Исполнена же несколько грубовато ― ну зачем было вохровца темнить, доски, по которым контейнеры катили, оставлены, следы от машины не уничтожены. Ну а уж Колхозник со шкурками на рынке ― совсем никуда.

― Выводы? ― Смирнов входил в азарт.

― Два последних этапа ― это безусловно Жорка Столб. Задумал же всю операцию явно не он. И никто из тех, кто по этому делу проходил. Интеллектуальный уровень преступной группы оставляет желать много лучшего.

― А что, Ромка, в Сережиных теориях что-то есть! ― Смирнов тоже встал, малость побегал по комнате, подошел к окну, глянул на "Эрмитаж". Там уже горели огни, хотя было еще светло. ― Все руки не доходят, с делом как следует познакомиться. Я же тебя просил, Роман, дать мне его!

― Я тебе дал, и ты спрятал в свой сейф, ― бесстрастно напомнил Роман.

― А, черт, совсем забыл! ― Смирнов кинулся к сейфу, зазвенел ключами, но в это время раздался другой звон ― телефонный.

― Майор Смирнов у телефона, ― раздраженно представился он трубке, но через паузу раздраженную интонацию сменил на деловую. ― Через три минуты буду.

― Сам? ― поинтересовался Роман. Смирнов кивнул.

― Дождитесь меня. Я постараюсь быстрее отвертеться.

Иван Васильевич стоял у окна и тоже смотрел на огни "Эрмитажа". На воле уже сильно посерело, и огни стали ярче.

― Проходи, садись, гостем будешь.

― Зачем вызывали, Иван Васильевич?

― Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки! ― выдохнул Сам, А Смирнов встрял:

― Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?

― Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.

― В облаву, Иван Васильевич?

― Ох и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.

― Когда?

― Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.

― Слушаюсь, ― Смирнов встал.

― И не обижайся. Нет у меня людей, нет.

...Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.

― Облава, бойцы! ― оповестил их Смирнов. ― По коням!

Потеплело, потеплело наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья были по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин ― лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года ― зал) номер три.

Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница "Советская". Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.

От стадиона "Динамо" троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро "Аэропорт"...

Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее и она знала, что он не любит ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было бы честнее. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.

...Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.

― Ну, что ты, Валюша, ― дежурно утешил он, ― все хорошо.

― Что, что хорошо? ― спросила она, не переставая плакать.

Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:

― Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.

― Кому хорошо? Тебе? Мне?

― И тебе, и мне.

― Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когде нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!

― Господи! ― сквозь зубы простонал он. Она затихла, потершись мокрым лицом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.

― Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!

― Эх, жизнь-жестянка. ― Только и сказал он. Опять лежали молча.

― Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай, как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.

Валя работала официанткой в ресторане "Загородный" в Покровском-Стрешневе.

― Ладно, ― согласился Александр, подумал и спросил, чтобы был разговор: ― Как там у вас в "Загородном" мои уголовнички?

― Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, ― забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя. ― Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.

― Что, руки распускал?

― Язык свой поганый распускал.

― Удивительное дело профессия, ― тихо посмеявшись, сказал он. Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так официанткой заголосила.

― А ты иногда, как милиционер говоришь.

― Да уж, куда деться, ― согласился он и зевнул.

― Устал?

― Работы много, Валюша.

― И завтра рано вставать. Спи милый. ― Она теплой ладошкой прикрыла ему глаза. Он с готовностью их закрыл. ― Спи, любимый, спи родной.

― А ты? ― уже расслабленно спросил он.

― А я пойду. Спи, спи, спи...

Он тотчас заснул, а она ушла.

С утра неожиданно образовалось окно, и Казарян решил попытать удачу. К десяти он устроился в обжитом местечке за забором на улице 1905 года. Малолетняя шпана просыпается поздно, и он был уверен, что Геннадий Иванюк еще не ушел.

В половине двенадцатого тот наконец явился на белый свет. Видимо, очень любили родители своего Гену. В щегольской буклевой кепке-лондонке, в сером пальто с широкими ватными плечами, в ботинках на рифленной каучуковой подошве, Геннадий Иванюк выглядел полным франтом. Прямо-таки студент-стиляга.

Студент-стиляга перешел улицу и стал спускаться вниз, к метро. Казарян вел его на достаточном расстоянии, проклиная про себя свою заметную внешность. И чернявый, и перебитый, расплющенный боксом нос, и четкий след на скуле. Все это наверняка запомнил Стручок и доложил приятелю, какой мент к нему приходил.

В киоске у Пресненских бань Иванюк взял кружку пива и выпил ее не спеша. Ехали они недолго, одну остановку. На "Киевской" вылезли наружу. Иванюк, нарушая, пересек проезжую часть и вдоль штакетника чахлого сквера направился к недействующему павильону старой линии метро. Казарян вошел в скверик и присел на лавочку у контрольного пункта троллейбусных маршрутов. Было без пяти двенадцать. Казарян хорошо видел, как Иванюк подошел к пивному ларьку у трамвайной остановки и взял две кружки пива, большую и маленькую.

― Смотри, не обоссысь! ― негромко пожелал Казарян, развлекая сам себя.

Неторопливый паренек был Гена Иванюк. Высосал пиво и тихо так, нога за ногу, побрел к углу Дорогомиловской улицы. У пивного ларька остановился.

― Неужели еще пить будешь? ― злобным шепотом осведомился Казарян. Нет, Гена передумал-таки, направился к Бородинскому мосту. Невесть откуда рядом с ним оказался быстрый гражданин. Скорее всего из-за молодых деревьев, высаженных в честь трехсотлетия объединения Украины с Россией.

Ромка Цыган? Гражданин обнаружил свой профиль, повернувшись к Иванюку и продолжая что-то темпераментно втолковывать ему. Точно, Ромка Цыган. Казарян перебежал к молодым деревцам ― поближе бы, поближе. Длинный поводок чреват неожиданностями. Двое взошли на Бородинский мост. Зазвенел трамвай, и это был конец. Казарян смотрел, как трамвай поравнялся с любезной его взору парочкой, и Ромка Цыган побежал, наращивая скорость, рядом с ним, уцепился за поручень, прыгнул на подножку, сделал приветственно ручкой и уехал к Плющихе.

Не догнать. Казарян без интереса наблюдал за Иванюком, который возвратился к метро и исчез в его дверях.

Со злости Казарян зашел в деревяшку, ту, которую так и не посетил любитель пива Гена Иванюк, и взял кружку. Казарян стоял за столиком у окна, пил пиво и смотрел на прохожих. Люди в черном, синем, коричневом невеселая серая толпа. Казарян вздохнул и допил остатки. К часу дня он был в МУРе.

Ты где шлялся? ― нелюбезно осведомился Смирнов.

― Где надо, ― огрызнулся Казарян.

― Надо здесь. Следователь требует уточнений по делу Витеньки Ящика и Сени Пограничника. Отправляйся-ка к нему.

― А ты?

― А я наконец складское дело полистаю.

Обиженный Казарян ушел. Смирнов открыл сейф, достал дело и углубился в чтение. Сей момент раздался звонок. Конечно же, Верка-секретарша.

― Александр Иванович, срочно на совещание.

...Все-таки не выспался. Комиссар из главного управления журчал о профилактике, о неравнодушном подходе и о пользе коллективных комплексных мероприятий. Укачивало. Александр пялил глаза, чтобы не заснуть, приказывал себе не спать, старался всерьез думать о не сделанной еще работе. Не помогало. По-прежнему вело. Тогда он упер локоть в колено, ладонью решительно закрыл лицо ― как бы для глубоких раздумий. И заснул. Проснулся от криков ― начались прения. Кричали долго. Тут не поспишь. Но все когда-нибудь кончается. Кончилось совещание. Комиссар-начальство пожал руку нашему комиссару и отбыл.

― Все свободны! ― распорядился Сам и добавил: ― Смирнов останется.

― Побыстрее ― как бы еще кого-нибудь не оставил ― все покинули кабинет.

― Ты почему на совещании спишь? ― грозно потребовал ответа комиссар.

Смирнов не испугался, знал, что Иван Васильевич сам бы поспал на этом совещании, если б мог.

― Потому что не выспался, ― отчаянно ответил Смирнов.

― Дерзишь, а начальству дерзить не положено.

― Не положено, чтобы отдел без начальника был. Не могу я, Иван Васильевич, разорваться ― и отделением руководить, и с опергруппой выезжать и на совещаниях сидеть. Когда же новый начальник отдела придет?

― А сам-то не хочешь начальником быть?

― Пока не хочу.

― Почему так.

― Рано еще. Голову надо в порядок привести. У меня пока голова оперативника. Не более того.

― Что ж, приводи свою голову в порядок. Может, потом она нам пригодится. Вот что, Смирнов, ты Скорина из области знаешь?

― Значит, Игоря к нам ― начальником. Другого не надо, Иван Васильевич.

― С тобой, Смирнов, хорошо дерьмо есть. Обязательно изо рта вырвешь.

― Не прогадаете, Иван Васильевич, ей богу, не прогадаете!

― Ну, раз такой человек, как ты, одобряет, значит, будем назначать.

...От радостного этого известия расхотелось спать, и поэтому дело читалось легко. Он проштудировал половину, когда вернулся Казарян.

― Три часа задаром убил! Ну, буквоед, ну, зануда! ― Казарян сел.

― Теперь хоть все в порядке?

― Как в канцелярии у господа бога, ― Казарян вытянул ноги и признался: ― Я сегодня, Саня, Цыгана упустил.

― Что так? ― хладнокровно поинтересовался Смирнов.

― На длинном поводке вел, чтоб не узнали, а он на ходу в трамвайчик, и будь здоров. Мальчики нам нужны, и чтоб понезаметнее были, похожие на всех, как стертый пятак.

― И чтобы роту. Не меньше.

― Иронизируй, иронизируй! Все равно без наружного наблюдения настоящей работы не будет.

― Надо мечтать! Кто это сказал? ― задумался Смирнов. ― А в общем, некогда нам мечтать, Рома. Давай-ка по делу пройдемся. Кое-что занятное имеется...

Зазвонил телефон. Оба с ненавистью смотрели на него.

Грабанули известного писателя. И, естественно, ― сразу же МУР. В помощь райотделу. Муровская бригада прибыла в роскошный дом на углу Скаковой и Ленинградского шоссе, когда там всю ночь шуровали районные.

― Вам помочь? ― спросил Александр у старшего группы, который диктовал протокол осмотра. Тот, оторвавшись от дела, кинул недовольный взор на печального гражданина, скромно стоявшего у притолоки, и ответил, как бы не отвечая:

― Раз знаменитость, значит, МУР подавай, районные пентюхи обязательно завалят!

― Мы собачку привезли, ― сообщил Казарян.

Районный пожал плечами:

― Пробуйте. Только, по-моему, сильно все затоптали.

Казарян спустился к машине, чтобы позвать Семеныча с его Верным, а Смирнов подошел к печальному гражданину.

― Вы хозяин квартиры? ― спросил Александр.

Гражданин печально кивнул и вдруг быстро-быстро заговорил, уцепившись сильными пальцами за борт смирновского пальто.

― Я не могу понять, почему он сердится. Я никого не вызывал, я только позвонил в союз оргсекретарю, спросил, что делать в таких случаях. Он сказал, что все возьмет на себя.

― А в районное отделение кто сообщил?

― Дворник наш, Галия Асхатовна. Она всегда после трех к нам убираться приходит. Пришла ― а дверь не заперта, и никого нет. Она сразу к участковому.

― А вы, э-э-э... ― Смирнов намекнул на то, чтобы писатель назвался.

― Василий Константинович, если позволите, э-э-э...

― Александр Иванович. А вы, Василий Константинович, всегда в первой половине дня изволите отсутствовать?

― Ни боже мой, Александр Иванович. Жена ― да, дочка тоже. Жена на работе, дочка в институте, а я с утра до двух за письменным столом.

― Почему же сегодня вас не было?

― Срочно вызвали на заседание секции прозы.

Старший из-за плеча на них недовольно посмотрел, давал понять, что разговор ему сильно мешает. Смирнов взял писателя под руку:

― Мы мешаем, Василий Константинович. Где мы можем без помех поговорить?

― Пойдемте на кухню, Александр Иванович.

В стерильно чистой кухне на столе стоял пустой графинчик и пустой стакан. Смирнов понятливо ухмыльнулся:

― От расстройства чувств позволили?

― Не скрою: хотел было. Да он меня опередил.

― Кто "он"?

― Да вор этот.

― Интересно. А много в графинчике было?

Василий Константинович указал пальцем уровень. Грамм по сто-сто пятьдесят, не больше.

― Я, честно говоря, днем не употребляю. Но сегодня, сами понимаете... ― неизвестно почему оправдываясь, пояснил писатель.

― А еще какая-нибудь выпивка в доме есть?

― Отсутствует. ― Писатель вздохнул. ― Меня Ирина Всеволодовна бдит.

― Что же из квартиры взяли, Василий Константинович?

― Шубу жены, довольно дорогую, из обезьяны, каракулевую дочкину, два моих костюма, и так, по мелочам.

― Что за мелочи?

― Побрякушки всякие. Кольца, кулоны, часы. Они все в шкатулке лежали.

― Действительно побрякушки или золото настоящее?

― Золотые, естественно. Кольцо ― маркиза с бриллиантами, кольцо с порядочным изумрудом, бирюзовый гарнитур, часы швейцарские в осыпи...

― Ничего себе побрякушки. А деньги?

― Денег в доме не держу. Понемногу в карманах, в сумках. А он, видно, деньги искал. Весь мой стол перевернул, мерзавец.

― Спасибо, Василий Константинович. Скажите, а ребята стакан и графинчик смотрели?

― Смотрели, смотрели. Сказали, что отпечатков нет, в перчатках, мол, работал.

Смирнов прошел в спальню, куда уже переместилась группа. Старший вопросительно посмотрел на него.

― По-моему, Скачок, ― поделился своими соображениями Александр.

― По-моему, тоже, ― саркастически согласился старший.

― Высокий профессионал. Работал в перчатках, ни одного пальчика. Замок отжат мастерски, взято все по точному выбору.

― Скажите, ― робко поинтересовался писатель, ― почему когда вот здесь, в спальне, стояли прекрасные кожаные чемоданы, он, для того, чтобы уложить вещи, полез на антресоли и достал драный фибровый?

Из-за спины писателя Казарян дал нужные разъяснения:

― Чтобы все соответствовало, товарищ писатель. Вор чемодану и чемодан вору.

― Не понял, ― обернулся к Казаряну писатель.

В ватнике и кирзачах и с заграничным чемоданом, представляете? Лакомый кусок для любого милиционера.

― Теперь понял! ― ужасно обрадовался писатель.

― Мы вам не нужны? ― спросил у старшего Смирнов.

― Да уж как-нибудь обойдемся.

― Эксперта я вам оставлю. А мы, Рома, с тобой пойдем погуляем.

На улице встретили недовольного Семеныча и удрученного Верного. Семеныч, чтобы избежать подначки, начал первым:

― Вы бы еще нас на улицу Горького вывели или на площадь Свердлова! Найдешь тут! Только собаку нервируют.

― Докуда хоть довел? ― миролюбиво поинтересовался Александр.

― До Беговой. А там уж полный бардак, только нюх собаке портить.

Смирнов посмотрел на Верного. Тот, будто понимая, виновато отвел глаза.

― Не унывай, кабыздох!

― Собачку не смей обижать. Если что ― я виноват, ― сказал Семеныч. Ничего не ответив, Смирнов ободряюще похлопал того по спине и вместе с Казаряном пошел дальше. Они пересекли Беговую и поплелись вдоль церковной ограды стадиона Юных пионеров. Из-за угла выползал трамвай. Двадцать третий номер.

― А ну-ка покажи, как от тебя Цыган ушел! ― требовательно предложил Александр.

― А вот так! ― заорал Казарян и с ходу набрал немыслимую скорость. Хотел вспрыгнуть на подножку, хотел, чтобы этого не смог сделать Смирнов, хотел уехать один, показал кукиш оставшемуся Александру. Казарян вспрыгнул на первую площадку прицепного вагона и торжествующе обернулся. Смирнов из последних сил бежал рядом с последней площадкой. Успел-таки, зацепился, прыгнул на подножку, глянул на Казаряна и показал ему кукиш. Роман ликующим криком вопросил:

― Куда едем, Саня?

― За кудыкину гору! ― весело ответил Александр.

За счастье ― стоять на подножке мотающегося вагона и весело перекрикиваться с приятелем, стоящим на другой. Это счастье ― ехать по знакомой, привычно любимой Москве, где они ― ее истинные жители. Это счастье ― ни о чем ни думать и лицом ощущать плотный несущий на тебя воздух. Молодые были еще тогда, здоровые...

Они пересекли Ленинградское шоссе и по Дворцовой аллее вышли к устью Красноармейской улицы. Справа, на отшибе и от Красноармейской, и от высоких прекрасных деревьев причудливых аллей, рядом со складом, расположенным в бывшей церкви стиля ампир, стояла обширная пивная.

Смирнов распахнул дверь, и они через предбанник проникли в помещение. Переполненная лишь в дни футбольных матчей, когда болельщики в предвкушении невиданного зрелища сдерживали свое возбуждение употреблением горячительных напитков до и расшатанную непредсказуемыми перипетиями игры психику теми же напитками после, пивная эта в обычные дни посещалась лишь немногими завсегдатаями.

Двое офицеров-летчиков торопливо допивали пиво. Допили и стремительно удалились. А другая пара застряла ненадолго: молодые инженеры-конструкторы из ильюшинской шарашки, приняв по сто пятьдесят, бурно спорили по производственным вопросам. В углу щурился от удовольствия только что захмелевший алкоголик.

За стойкой у сатуратора несла бессменную вахту буфетчица Дуська. К ней, весь сияя от возможности лицезреть такое, и направился Александр.

― Сколько же ты лет за стойкой, добрая душа! ― произнес он проникновенно и повернулся к Роману. ― Помню, как она меня еще несовершеннолетнего жалела! Не положено вроде, ан нет, пожалеет пацана, нальет.

― Несовершеннолетним спиртные напитки запрещено продавать, ― сурово сказала Дуся.

― Ты что, не узнала меня, Дусенька?

― Узнала, Санечка. По шуткам твоим нахальным узнала.

Александр был совсем рядом. Облокотился о стойку, грустно так посмотрел ей в глаза.

― Что ты у него купила, Дуся?

― Не понимаю, о чем вы, Александр Иваныч.

― Ого, официально, как на допросе! И сразу с отказа. А если шмон с понятыми? Если найду? Соучастницей пущу, Дуся.

Дуся тут же уронила слезу. Крупную, умелую. Смирнов ждал. Она достала из рукава кофты платочек, промокнула глаза, и высморкалась.

― Ничего я у него не покупала. В залог взяла.

― Покажи.

Она выдвинула денежный ящичек и положила на стойку кольцо с зеленым камнем. Подошел Казарян, глянул на кольцо через Сашино плечо, удивился:

― Вполне приличный изумруд. Вполне, вполне.

― Изумруд, не изумруд, а на золоте ― проба.

― Сколько ты ему за кольцо отвалила? ― ласково спросил Александр.

― Я не покупала, я в залог. Сто пятьдесят ему налила.

― Ты мне зубы не заговаривай. Сколько?

― Двести рублей.

― Вот и ладушки. А теперь ― по порядку, и не торопись, с подробностями.

Не впервой. Дуся рассказывала, как под протокол.

― Часов в двенадцать явился. Тихий такой, спокойный. Постоял в дверях, осмотрелся ― и ко мне. "Дусенька, ― говорит, ― край. Срочно к сестре ехать надо, а, как на грех, ни копейки. Возьми у меня кольцо, последнюю память о матери. Слезами обливаюсь, но продаю". Столковались на двух сотнях. Я ему сто пятьдесят налила и кружку пива. Отошел он к столику, за которым Кащей стоял, выпил свои сто пятьдесят, поговорили они с Кащеем и ушли. Все.

― Чемодан при нем был? ― задал первый вопрос Александр.

― Явился-то без чемодана. А потом, когда они вышли, я в окно глянула. Вижу: с чемоданом идет. Значит, в тамбуре его оставлял.

― Кащей ― это Серафим Прохоров?

― Он самый, Санечка.

― Совсем, что ли, спился?

― Пьет, сильно пьет.

― А живет все там же, на Красноармейской?

― Там же, там же. Напротив ильюшинской шарашки.

Хоть и тихо говорила Дуся, но при словах "ильюшинская шарашка" инженеры быстро подняли головы от кружек и опасливо осмотрелись.

― Наказала ты себя на двести рублей, ― сказал Александр, взял со стойки кольцо и осторожно спрятал его во внутренний карман. ― Тронулись, Рома.

...На углу Красноармейской возвышалось монументальное здание клуба летчиков ― бывший ресторан сомнительной репутации "Эльдорадо". Напротив соперничало с ним шиком конструктивистское чудо ― жилой дом работников авиации, в первом этаже которого находился гастроном. Заглянули туда. В винном отделе Смирнов спросил:

― Кащей сегодня водку брал?

― А когда он ее не берет? ― вопросом на вопрос ответила ленивая продавщица.

― Сколько бутылок взял?

― А кто ты такой, чтобы тебе отвечать? ― не могла перейти на ответы женщина.

Вопросами отделывалась. Александр развернул удостоверение, показал. Продавщица с удовлетворением усмехнулась:

― Достукался, значит. Три поллитры он взял. И не сучка, а "Московской".

― Гуляет, выходит. Ну, будь здорова, тетка! ― пожелал ей Александр и двинулся к выходу. Примолкнувший Казарян уважительно двинулся за ним.

Во дворе кащеевского дома женщина рубила дрова.

― Серафим дома? ― спросил Смирнов.

Женщина разогнулась, воткнула топор в колоду, заправила под платок высыпавшиеся из-под него волосы и ответила недобро:

― Где ж ему быть? Если не в пивной, то дома.

― Как к нему пройти?

― По лестнице на второй этаж. Вторая комната направо.

Казарян переложил пистолет в карман.

― Что ж, правильно, ― кивнул Смирнов, но свой оставил под мышкой. Начнем, помолясь.

Казарян резким ударом ноги открыл дверь и влетел в комнату. Следом за ним в помещение вошел Смирнов и прикрыл за собой дверь.

За столом сидели двое, распивали. Но сейчас отвлеклись от хорошего занятия: смотрели на вошедших.

― Оружие на пол! ― приказал Смирнов.

Кащей молчал, улыбался длинной застывшей улыбкой.

Второй ответил спокойно:

― Оружия никогда не ношу. Мне отягчающих не надо.

― Пощупай его, Казарян.

― Встать! ― велел Казарян, и неизвестный гражданин послушно поднялся. Под мышками, под ремнем спереди и сзади, по карманам, в промежности, по голенищам скоро и умело проверил Роман и доложил, что не врет неизвестный. Пусто.

Смирнов демонстративно, так, чтобы все видели, переложил пистолет, ногой придвинул к двери табуретку, сел на нее, не вынимая руки из кармана, распорядился:

― Иди позвони, Рома! Чтобы сразу подавали.

Роман вмиг ссыпался по лестнице. Не снимая с лица улыбки, Кащей сказал:

― А я тебя помню, Александр.

― Я тебя тоже, Серафим Николаевич.

― Выходит, вора из тебя не получилось, и ты решил в цветные перекраситься.

― Выходит так, Кащей.

Разговор иссяк. Маялись в ожидании. Первым не выдержал неизвестный гражданин:

― За что тормознул, начальник?

― За кражу квартиры на Скаковой.

― Ошибка вышла, начальник. Не был я там и знать ничего не знаю.

― Зато я знаю.

― Вещички-то нашел, начальник?

― Не искал пока.

― Вещичек нет, и кражи нет, начальник.

― А мне много не надо, по малости обойдусь. Одного колечка от Дуськи хватит.

Теперь все замолчали окончательно. Бывал в таких норах Смирнов, и часто бывал. Нищета закоренелого пьянства: неубранная кровать, грязное тряпье вместо постельного белья, взлохмаченное, как в бурю; подобранная на помойке мебель: разномастные табуретки, кухонная тумбочка с сортирным деревянным запором вместо стола. Господи, а запах! Пахло прокисшим алкоголем, нечистым потом, перебродившей помойкой.

Зашумела под окном машина: Казарян загонял ее прямо во двор.

― Пойдемте, граждане, ― буднично сказал Александр.

― А я-то зачем? ― спросил Кащей.

― Для порядка, ― ответил Александр, и все трое спустились по лестнице.

Кащей и гражданин привычно направились к распахнутым дверцам "воронка".

― Не торопитесь, граждане, чистым, свежим воздухом подышим, ― сказал Александр и оглядел двор. ― В кащеевский сарай вы его не поставили, не дураки, в чужие ― опасно, под замками они, да и заметить могут, за поленницами, ясное дело, не спрячешь. Вот что, Рома. Переверни-ка собачью будку.

Казарян поднатужился и перевернул конуру. Конура встала на бок и обнаружила старый фибровый чемодан.

Смирнов поднялся к себе в кабинет. За ним как привязанный плелся Казарян.

― У тебя что, дел нет? ― спросил Александр, усаживаясь. Роман сел напротив, устало растер ладонями лицо.

― Саня, расскажи, как это ты сделал?

― Ты же видел.

― Видел, но почему именно так? Почему сразу в цвет?

― Все примитивно, Рома, как обезьянья задница.

― Не прибедняйся. Ты ― великий сыщик, Саня.

Смирнов тихо засмеялся и смеялся долго. Потом сказал:

― Я ― бывшая шпана, Роман. Я с московской окраины. Я такой же, как они. И поэтому мне не надо залезать в их шкуру, чтобы представить себе, как они могут действовать. Мысленно я просто действовал в этих обстоятельствах.

― И как ты действовал в сегодняшних обстоятельствах?

― Действовал все-таки он. Когда я увидел до капли выжатый графинчик, то понял, что маэстро с сильнейшего бодуна. Просто так выпить на работе профессионал себе не позволит. А то, что в квартире писателя действовал профессионал, понятно с первого взгляда. На скачок, Рома, он пошел непохмеленным, с нервишками врастопырку, ― такого тоже просто так не бывает. Значит, вчера пропил все до копейки. Квартира без наводки тоже выбрана безошибочно. Следовательно, он или местный, или очень хорошо знает этот район.

И вот он собирает вещички и выходит с чемоданом. Денег по-прежнему нет, а душа горит, писательские сто граммов ему ― как слону дробинка. На что выпить? Надо реализовать взятое по мелочам. У Белорусского вокзала суета, народу полно, товар спокойно не предложишь, да и милиция там постоянно. Беговая ― слишком близко. Лучшее место ― пивная на аллеях, к тому же известно, что Дуська по-тихому принимает товар. Нешумно, народу мало, подходы хорошо просматриваются, чуть что ― можно задним ходом уйти в эльдорадовские переулки, где хрен его найдешь. И он туда отправился. А потом отправились и мы.

― Железная логика! ― восхитился Казарян.

― Логика, Рома, появилась задним числом. Сейчас, когда я вслух рассуждаю. А тогда просто шел, как лунатик, его путем, и все.

― Завидую тебе, Саня.

― А я тебе. Конечно, в таких случаях тебе, Рома, будет труднее, чем мне. Хоть и путался ты с приблатненными, но ты ― интеллигентный, воспитанный, с хорошо тренированным мышлением человек. Ты мыслишь глубже, остроумней, масштабнее. Со временем ты будешь моим начальником.

Теперь засмеялся Казарян.

― Ты что ржешь, будущий начальник?

― Потому что смешно. Зря ты жалуешься на несовершенство своего мыслительного аппарата.

Без стука в кабинет вошел Сам. Смирнов и Казарян вскочили.

― Руководство Союза писателей просило меня передать вам благодарность за успешное и быстрое раскрытие дела, ― официально сообщил Сам.

― Деньгами бы, ― помечтал вслух Казарян.

Сам покосился на него грозно. Но клизму не вставил, было хорошее настроение, поворчал только:

― Чего, как штыки, торчите? Садитесь! ― и тоже сел на ближайший стул. ― Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты ― герой нашего времени. Приятно?

― Приятно, ― вяло подтвердил Смирнов.

― Казарян, ты у нас ― самый образованный. Читал что-нибудь из того, что это писатель насочинил?

― Читал.

― Ну и как?

― На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.

― Злободневно, ― неопределенно отозвался Сам. ― Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.

Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился на него, спросил с опаской:

― Ты что смеешься?

― Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!

― Наглец ты и зубоскал, Казарян. Да, Саня, я сегодня со Скориным беседовал. Он мне понравился. Скромный в отличие от вас, наглецов.

― Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар. Можно?

― Это почему? ― недовольно осведомился Сам ― любил, чтобы все всегда были под рукой.

― В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.

― Уж если так запаршивел, то давай. ― Сам поднялся. ― Еще раз спасибо вам, ребята, за то, что муровскую марку высоко держите.

В восемь часов они встретились у метро "Сокол" и пошли к Ивану Павловичу. Квартиру эту на улице Левитана Иван Павлович получил год тому назад. Получил, конечно, он, но выбирала ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю М.К. Никите Хрущеву. Письма по жилищным делам Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам лично на них реагировал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился потому, что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии. Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство переехало в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларискиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей. Он был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмутки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали на комсомольском собрании, как стилягу.

Они повернули направо к Песчаной улице. Когда проходили Песчаные бани, Александр напомнил сам себе:

― Завтра в баньку схожу.

Перешли по мостику речку Таракановку.

― Сколько ты отца моего не видел, Саня?

― Полгода, Алька. ― Виновато признался Александр.

― Ты только не пугайся. Он очень изменился.

― Господи, ну почему так? Ведь он был здоров как бык!

― Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Он ведь все про себя понимает.

Пришли. Перед дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и обернулся к Алику. Тот кивнул ― порядок.

Иван Павлович, маленький, сухонький лежал на диване и улыбался им.

― Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр.

Он отодвинул книгу, очки и осторожно поднялся. В ловких светлых брюках, в бежевом, мощной вязки пуловере, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся и сказал:

― Здравствуйте, Иван Павлович. Вы просто какой-то иностранец!

― Ларка одевает. А что? Правда, ничего?

― Шик-модерн!

В комнату вошла Алевтина Евгеньевна и строго спросила:

― Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю. Он хочет всегда, жена так его кормит.

― Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал как-то.

― А я знаю. Хочешь.

― Аля, ― попросил Иван Павлович, ― дай нам поговорить, а?

― Говори, конспиратор, ― ласково обиделась жена и ушла на кухню.

Алик взял в руки книгу (то был "Петр Первый"), осмотрел ее, большим пальцем листанул как карточную колоду.

― Лейпцигское издание, ― догадался он. А, собственно, почему стоим? В ногах правды нет.

Иван Павлович устроился на прежнем месте, Александр сел на стул у круглого стола, а Алик развалился в старом своем привычном кресле.

― А где она есть? ― спросил Александр и, вспомнив, рассказал, посмеиваясь: ― Еду как-то на двенадцатом по Ленинградке. Народу довольно много. Кондукторша объявляет: "Следующая ― Правда!", а вальяжный такой мужик, выпивши, естественно, спрашивает мрачно: "А где она, ваша правда?" В момент весь троллейбус притих. Никто не смотрит друг на друга, и все чего-то ждут. Вальяжный гражданин сошел у Лозовского, и все сразу оживились, заговорили...

― Ты к чему это рассказал? ― поинтересовался Иван Павлович.

― К слову пришлось. Забавно.

― Забавного мало. Запуганные люди, запуганные. Все боятся. Начальства, соседа, что люди скажут.

― А лучше, чтобы ничего не боялись, Иван Павлович?

― Человеку нужна свобода, Александр. Свобода от страха.

― Вон мои клиенты получили свободу. Никак не расхлебаем.

― Вы им не свободу дали, а из тюрьмы выпустили.

― Не вижу разницы.

― Твои клиенты ― пена, грязная пена. Для них свобода вседозволенность. Свобода нужна народу, который избрал в истории свой путь. Свобода позволяет каждому сознательно с внутреннего своего согласия идти этим путем. А страх ждет палки. Палка или бьет, или указывает.

― А если не пойдут этим путем без палки?

― Значит, я прожил неправильную жизнь.

― Все-таки порядок нужен, Иван Павлович.

― Да. Порядок народовластия, порядок демократии.

― Вот вы говорите ― народ! Народ! Народ ― это люди, человеки. За ними ― глаз да глаз. Распустить, так черт-те что получится.

― Бойся профессиональных шор, Александр. Я знавал многих, считавшших и считающих, что люди стадо несмышленышей, которому помимо вожака нужны пастух и свирепые кавказские овчарки. Пастух направит куда надо, а овчарки не пустят куда надо.

― Я, что ли овчарка? ― с обидой спросил Александр.

― Не стань ею, Александр. ― Иван Павлович не выдержал, поднялся, с трудом прошелся по комнате. ― Умер тот, кого я боялся. Единственного боялся, его. Мы себя всегда оправдываем. И я оправдывал себя и всех. Старательно отряхиваясь от сомнений, думал: так надо, это историческая и сегодняшняя необходимость. И, не размышляя, делал, как указывал он. Мы потихоньку становились рабами, потому что страх порождает рабов. Он всех загонял в страх, чтобы сделать народ послушным стадом. Крестьян беспаспортным режимом, рабочих ― законом о прогулах и опозданиях, интеллигенцию ― идеологическими компаниями и постановлениями.

Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:

― Оно пришло, не ожидая зова,

Оно пришло и не сдержать его.

Позвольте мне сказать вам слово,

Простое слово сердца моего.

― Это еще что? ― откашлявшись, спросил Иван Павлович.

― Стихи, ― объяснил Алик. ― В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так: "Спасибо вам за то, что вы живете на земле". А называлось "Простое слово". А ты сегодня нам свое простое слово сказал.

― Э-э-э, да что там! ― махнул рукой Иван Павлович. ― Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.

Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны ― формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос диспетчера.

Он нас к победе привел, Иван Павлович, ― в спину ему сказал Александр.

Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:

― Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты. ― Он прошел к дивану и опять прилег. Устал. ― Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики...

― Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, ― с горечью перебил Смирнов.

― А ты?

― А я ― живучий. Только и всего.

― Так стань лучшим. В память о тех, неживых.

― Иван Павлович, за что вы сидели? ― вдруг спросил Александр.

― Ни за что.

― Поэтому и выпустили?

― Выпустили потому, что я ничего не подписал.

― А что надо было подписать?

― Что я ― шведский шпион.

― Почему шведский?

― А что шпион, ты не сомневаешься? ― пошутил Иван Павлович. ― Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.

Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:

― Это еще что такое?

― Прощаемся, Аля.

― Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!

Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:

― Слава богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.

― Давай через поселок "Сокол", а?

Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке причудливые нерусские дома ― коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды, ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.

― Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.

― Зачем же в наши бараки переехали?

― Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собой взял. А здесь приятеля своего поселил на время. Отец часто в Москву выезжал. Однажды приехал и матери говорит: извини, но я на наш дом дарственную приятелю оформил. У него прибавление семейства ожидается, ему сейчас с удобствами жить нужно, а у нас отпрыски уже взрослые. Вернемся, получим что-нибудь.

― А что приятель? ― спросил Александр.

― Не знаю. Алик усмехнулся. ― Отец после отсидки с ним не встречался.

― Хороший дом, ― оценил коттедж Александр. ― Если бы в нем жили, может, и не заболел бы Иван Павлович.

― Заболел бы все-таки, Саня. Ему там легкие отбили.

С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского, у генеральского дома перешли на ту сторону к станции метро. Постояли перед прощаньем.

― Нашел убийцу того, которого в Тимирязевском лесу?

― По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.

― Конечно, если бы убитый секретарем райкома был, что только бы этим и занимался. А то ― уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты сводят. Даже лучше ― меньше преступного элемента.

― Что это ты вдруг вскинулся, Алик?

― Я не вскинулся, я две картинки увидел и так отчетливо, что сердце заболело: на колеблющихся ножонках шагает, падая к маме в руки, веселый, беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном снегу с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. Один и тот же человек. Вот он и вот он...

Смирнов посмотрел на Алика без злости и признался:

― Вчера, Алик, во время задержания я тоже убил человека. Потому что нельзя было не убить.

По утреннему делу в бане было малолюдно. Александр сам раскочегарил парную, два раза, через паузу, чтобы каменка подсохла и прокалилась снова, поддал и забрался на верхний полок. Первый пар он принимал всухую. Поначалу сильно обжигало. Он натянул на голову старую шляпу, чтобы не спалить уши. Лежал и предвкушал минуту, когда пробьет первый пот. Пот наконец обнаружился мельчайшими идеально округлыми капельками. Тогда он сел и стал ждать, когда оптечет. Потекло и вдруг сразу: из-под мышек, в паху, со лба, из-под бровей. Заливало и ело глаза. Он закрыл их и застонал от удовольствия: гудели косточки.

Хорошего понемножку. Он вышел в мыльную и позвал банщика. Ефим Иванович, в клеенчатом своем переднике, прикрывавшем срам, напоминал египтянина с картинки в учебнике древней истории. Египтянин уложил великороста Смирнова на шершавую ноздрястую каменную лавку и приступил. В шайке сбил могучую пену и нежно покрыл ею Александра. Прошелся, еле касаясь по всему телу, а потом, взяв грубую мочалку, намылил всерьез. Один раз и второй. В третий раз мылил мочалкой из морской травы, окатил горячей, окатил холодной, с удовлетворением услышал, как ахнул пациент, спросил почтительно:

― Попять, Александр Иванович?

― Ты не спрашивай, ты действуй, ― томно посоветовал Александр.

Ефим Иванович надел рукавицы и стал действовать. Не массировал по-интеллигентски ― топтал мышцы, ломал конечности, выворачивал суставы. Александр рычал от наслаждения. Наконец Ефим Иванович сказал:

― В лучшем виде, Александр Иванович.

― Подожди маленько, Ефим Иванович, ― умоляюще вымолвил Александр. Он лежал с закрытыми глазами, ощущая свой организм в разобранном по частям состоянии, но вновь собранный. Насытился этим ощущением и спросил: Сколько я тебе должен?

― С вас ничего не возьму, Александр Иванович. Себе в удовольствие вами заниматься.

― Советская милиция взяток не берет, ― отрезал Александр и сел. ― Иль нагрешил, Иваныч? Отмаливаешь?

― Типун вам на язык!

― То-то. Я десятку тебе приготовил. На чистом белье. Возьми.

― А теперь ― веничком. На этот раз поддал кваском. Почти видимым шаром выкатился из каменки хлебный дух и стал раздуваться, принимая форму парной. Потом соединился с запахом распаренной в кипятке березовой листвы.

Веник неистово гулял по телу сотрудника милиции Смирнова, не жалея его ничуть.

День был ярок. Молодое весеннее солнце придавило глаза. Александр, сощерившись, глянул на солнце, потом перевел глаза на пивную, примостившуюся у входа в баню. У пивной стоял Виллен Приоров и с чувством допивал вторую кружку.

― Здорово, пивосос! ― обрадовался Александр ― есть компания. Прогуливаешься?

― Привет, ― допив кружку, сказал Виллен. ― Обеденный перерыв.

― Что же здесь? Твою пивную закрыли?

― Там начальство шастает иногда. Смущать их не хочу.

Виллен работал младшим научным сотрудником в одном из исследовательских медицинских институтов, который по старинке называли ВИЭМом. Без запроса из оконца подали полную кружку.

― Спасибо, ― поблагодарил Александр и в ответ протянул деньги.

― А сто пятьдесят? ― удивился Виллен, не увидев положенного стакана.

― На работу сейчас иду.

― Так я тоже на работу, а принял.

― Да какая у вас в научных институтах работа ― прими, подай, выйди вон. А у нас в милиции, друг мой, Виля, головой работать надо.

― Смотри интеллектуально не перенапрягись, руки шпане выкручивая.

Оба посмеялись, удовлетворенные каждый самим собой.

― Поймал убийцу-то из Тимирязевского леса? ― спросил Виллен.

― Поймаю! ― мрачно буркнул Александр. Надоели до тошноты однообразные дурацкие вопросы.

― Ты их не лови, Саня, ты их стреляй. И тебе хлопот меньше, и людям полезнее. А то ты их посадишь ― глянь, кто-нибудь представится, опять амнистия. И опять ты весь в мыле, днем и ночью. Головой работаешь, за ноги-руки их хватаешь, в узилище тащишь... Перпетуум-мобиле, Санек.

― Сколько уже принял? ― не в склад, не в лад поинтересовался Александр.

― Я же сказал ― сто пятьдесят.

― А веселый на четыреста.

― Я не веселый, я умный. В корень зрю.

― И что в корне разглядел?

― Суть. Суть в том, что многие и очень многие не должны жить на этой грешной и без них, на этой терпеливой земле.

― А ты?

― Что ― "а ты"? ― После ста пятидесяти Виллен туго соображал.

― Ты должен жить на этой грешной земле?

― Разумеется, ― со смешком ответил Виллен.

Александр торопливо допил пиво, глянул на часы, всем своим видом демонстрируя необходимость отчалить.

― Ну, мне пора. ― Он пожал Виллену руку и зашагал к метро.

― Так ты пристрели убийц, доставь мне такую радость! ― крикнул ему вслед Виллен.

День выдался ― что по нынешним временам редкость ― почти без происшествий, и Смирнов, не отрываясь, добил наконец злополучное дело. Закрыв последнюю страницу, он ударил кулаком в стену: созывал на совещание сотрудников вверенного ему подразделения. Подразделение в составе Сергея Ларионова и Романа Казаряна явилось незамедлительно.

― Ознакомился, ― с гордостью сообщил им Смирнов. ― Теперь вместе помозгуем.

― Мозговать рано. Данных маловато, ― возразил Казарян. ― Мы для начала покопали сверху. Сережа ― по основным вариантам, я ― по малолеткам и свидетелям. С кого хочешь начать?

― Давай-ка, Сережа, ― решил Смирнов.

― Я прошел по семерым. Пятеро законников: Георгий Черняев, он же Жорка Столб, Роман Петровский, он же Ромка Цыган, Алексей Пятко, он же Куркуль...

― Да знаем мы их всех! ― не выдержал Роман. Не ценил он дотошность и систему, любил налет на обстоятельства и озарение.

― Не перебивай, ― спокойно, как он привык это делать, осадил его Ларионов. ― Продолжаю. Леонид Жданов, он же Ленька Жбан, и Самсонов, он же Колхозник. Я специально их перечислил по порядку иерархической лестницы. В этой банде никто из них за время пребывания в уголовном мире по мокрому делу не проходил. Правда, Цыган привлекался к ответственности за драку с телесными повреждениями. Все они москвичи, за исключением Столба, проживающего в Костине Московской области.

― Потомок, следовательно, колонистов знаменитой болшевской колонии, не выдержав, прокомментировал Казарян.

― Именно, ― подтвердил Ларионов. ― Все они освобождены по амнистии с условием минус шестнадцать, а для Москвы минус сто. Естественно, что в Москве, если они действительно находятся в Москве...

― В Москве, в Москве! Я Цыгана собственными глазами видел! ― вставил Казарян.

― ...В Москве они вынуждены находиться на нелегальном положении, по хазам, ― невозмутимо продолжал Ларионов. ― Теперь ― о каждом. Номинальный главарь...

― Почему номинальный? ― спросил Смирнов.

― Свои соображения по этому поводу я уже излагал. Номинальный главарь ― Георгий Черняев. Очень силен физически, в юности занимался классической борьбой не без успеха. Сообразителен, опытен, довольно ловок. Начинал он как краснушник на Ярославской железной дороге, за что судим в 1948 году. Выйдя на свободу в пятидесятом, сменил профессию, стал гастролировать. Трижды привлекался за кражи в гостиницах в разных городах, и трижды отпущен за недоказанностью. В связи с этим стал почти легендой уголовного мира. Грабеж склада ― первый в его воровской биографии.

― Он убить мог? ― взял быка за рога Смирнов.

― По-моему, пойти на убийство может только в самом крайнем случае, спасая свою шкуру. Следующий ― Роман Петровский. Хорош собой, пользуется успехом у женщин, нахватан до того, что на первый взгляд может сойти за интеллигента. Импульсивен, легко возбудим, авантюрист по натуре. Профессия ― маршрутник, работал в основном в поездах с курортными дамочками. На убийство может пойти лишь в состоянии крайнего возбуждения. У нас не тот случай.

Алексей Пятко. Тихарь, специалист по незапертым квартирам. Труслив, жаден, до предела осторожен. Довольствуется малым, но за добытое держится зубами. За что и получил кличку Куркуль. Убьет, если у него станут отбирать его кровное. И только в этом случае, больше ни в каком.

Леонид Жданов, убитый. Щипач, и этим все сказано.

И, наконец, Николай Самсонов. Туп, злобен, неудачлив. Шуровал на вокзалах. Не столько воровал, сколько отнимал у слабых. Такого можно заставить совершить всякое.

― Серега, ты молодец! ― заорал Казарян. ― Твоя занудливая система великая вещь! Разложил все по полочкам и сразу же этим сто вопросов поставил. Кто их свел? Кто их навел? Почему они работали не по профессии?

― Где они жили до совершения преступления? ― спросил Смирнов.

― Георгий Черняев ― в Костине. Лесная, дом шесть. Роман Петровский в Шебашевском переулке, дом пятнадцать. Леонид Жданов ― улица Расоковой, дом семь, квартира двадцать три. Алексей Пятко ― Бутырский вал, дом четыре "а", квартира три, Николай Самсонов ― Третья Тверская-Ямская, дом тридцать шесть, квартира два "а".

― За исключением Черняева, все, в принципе, из одного района, сказал Смирнов. ― Вероятнее всего, были знакомы до этого дела. Но Казарян прав ― слишком, слишком разные, и все, как один, вряд ли пойдут на убийство.

― Еще несколько слов, ― Ларионов собрал бумажки и сложил их в папку. ― Склад этот ― в Ростокине, в районе, никому не известном из этой компании. Следовательно, наводка, и серьезная наводка. Для такой наводки наши бакланы ― разметчик меховой фабрики Серафим Васин и шофер Арнольд Шульгин ― люди неподходящие. Шофер не из этой конторы, он работал на пивзаводе, а Васина, я думаю, уговорили, хотя с ним сложнее территориально близок к основному составу группы.

― "Основной состав"! Прямо-таки футбольная команда, прокомментировал Казарян. ― Тогда под моей опекой ― запасные. Все четыре моих огольца, получившие срок, ― порождение уголовной романтики. Песни блатные, героические рассказы про невероятные успехи, мифы о воровском братстве, первые знакомства с деловыми, поручения по мелочевке. На самом деле играли роль отвлечения, и не более того.

После освобождения двоих ― Фурсова и Гагина, родители тотчас, от греха подальше, отправили по деревням, к дедкам и бабкам. В Москве ― двое, Виталий Горохов и Геннадий Иванюк. Оба задействованы на одностороннюю связь Цыганом ― Романом Петровским. Куда от Цыгана концы ― неизвестно. Пацанов этих обоих работать следует ― перспектива выхода на отлеживающихся есть. По свидетелям следователь прямо-таки решительно рубил канаты, как можно скорее закругляя дело. Я не имею в виду косвенных очевидцев ограбления, для меня гораздо больший интерес представляют свидетели, в той или иной степени связанные с преступниками. Возвращаясь к футбольной терминологии, скажу: эта команда в данной игре не могла обойтись без тренера, а казаковская группа и следствие были уверены, что главный капитан. Только еще раз проверив свидетелей, можно выйти на настоящего главаря.

― Ребята, по-моему, вы спятили, ― всерьез обеспокоился Смирнов. ― Вы занялись отысканием прорех в следствии закрытого дела и поисками мифического главаря. Извините меня, но вы совсем забыли, в чем наша основная задача. Очнитесь! Мы не главаря, вами сочиняемого, ловим, и не Казакова за руку норовим схватить. Мы ищем убийцу. Я считаю, что убил кто-то из деловой пятерки. Поймайте мне хотя бы одного из них.

― Пока нас не теребят, мы можем не пороть горячки. ― Казарян был спокоен.

― А почему нас не теребят, ты об этом подумал? Не теребят потому, что уголовник убит. И начальство наше не трогают поэтому же. Вот мы все вместе скоро и решим: сведение воровских счетов. Потом отложим это дело в сторону, благо есть чем заняться, а когда полгода пройдет, закроем с легким сердцем. А что? Ну, убили уголовника какого-то и убили. Только потому, что нас не теребят, раскрытие этого дела должно стать делом нашей совести и профессионального долга.

― Ты нас не агитируй, Саня, ― предупредил Казарян. Смирнов выпустил пар и успокоился.

― Да я не вас агитирую ― себя.

― Тогда свободный поиск, ― предложил Ларионов. ― Время нам давай, освободи от текучки.

― Ты, Сережа, любишь копать вглубь, а главного не откопал. ― Смирнов встал, подошел к окну, глянул на свой нежно эрмитажный вид: ― Почему убили Жбана? И вообще, что может послужить причиной их раздоров и поводом для сведения счетов? На поверхности две причины: первая ― убеждение, что кто-то ссучился на допросе и заложил участников удачно проведенного дела. Тогда это убийство по решению толковища, о котором слухи обязательно ходят. Вторая ― отначка. Яма, в которой хранится часть похищенного, в секрете от всех. Тогда подозрение и убийство по подозрению. Все подозревают всех. Тогда сложнее, тогда на конец не выйдешь. Еще соображения по причине убийства имеются?

― Ликвидация узнавшего местонахождение ямы. Вариант секрета отначки, ― выдал свою версию Казарян.

― Вполне возможно. Еще?

― Больше ничего, Саня, ― твердо сказал Ларионов. ― Просто так фантазировать я не умею. Мне материал нужен, понимаешь, материал, на котором я могу выстроить версию.

― Да... Значит, свободный поиск? ― спросил Смирнов. Кивнули оба Казарян и Ларионов.

― Даю три дня на разработку. Я нынче добрый, ― подвел итог совещания главнокомандующий.

Нет, все-таки ― огольцы. Казарян шел к отцу Геннадия Иванюка. С отцом проще, чем с матерью, та потонет в эмоциях. А отцу расскажешь, покажешь малозаманчивую перспективу, докажешь, что деваться некуда (а ему действительно деваться некуда), и он будет послушным, как хорошо натасканный волкодав. А давить надобно на волка ― совсем беззубого пока волчонка. Сынка родного.

Отец Геннадия был шишкой средних размеров ― председателем Мосгоршвейсоюза, одной из организаций Промкооперации, в систему которой входили пошивочные артели и ателье.

Одноэтажный особняк на Сретенском бульваре был трогателен, как трогательны уютные московские жилища середины прошлого века, приспособленные под учреждения. Этот хоть содержали в порядке ― без халтуры покрашенные снаружи и внутри стены, непотревоженная старинная лепнина, натертые до блеска, наборные паркетные полы.

― Мне бы Тимофея Филипповича повидать, ― обратился к секретарше Казарян.

― А вы откуда, товарищ? ― добросовестно исполняя свои обязанности, официально осведомилась секретарша. Казарян застенчиво улыбнулся и пояснил:

― Из милиции.

― Из ОБХСС? ― решила уточнить секретарша.

― На этот раз ― из МУРа.

Кабинет был хорош потому, что и при дореволюционном владельце он был кабинетом. Любимый Казаряном орех: причудливая резьба, свободные неожиданные формы. Стол, кресла, стулья. После положенных приветствий Казарян поинтересовался:

― Мебель сами подбирали или по наследству?

― Еще со старых времен. Заменить руки не доходят. ― Полноватый, но не полный, и потому весьма вальяжный, в хорошо сшитом пиджаке, Тимофей Филиппович царским жестом указал на кресло, подождал, пока усядется Казарян, и тоже поинтересовался:

― Чем обязан визиту представителя столь почтенной организации?

― Не "чем" ― "кому". Сынку. Кровинушке вашей. ― Казарян атаковал с ходу.

― Опять, значит, ― поник Иванюк-старший. ― Вы его арестовали?

― Зачем спешить? Если вы сделаете так, что он нам поможет, вместе поищем варианты.

― Не понимаю, ничего не понимаю.

― А что тут понимать? Он рассказывает мне все, только честно, ― тогда он свидетель. Он молчит или врет ― тогда он соучасник.

― В чем соучастник?

― В убийстве, дорогой Тимофей Филиппович. ― Казарян орудовал дрыном. Подобная разновидность советского руководителя была ему хорошо известна. Только дрыном и только по голове. Иначе не проймешь.

― Гена убивал?!

― Вы хотите знать, действовал ли он ножичком или револьвером? Успокою вас: не действовал. Но тут же опять обеспокою: принимал самое активное участие в организации этого преступления.

Председатель сломался. Он смотрел на Казаряна преданными глазами хорошо натасканного волкодава.

― Что я должен делать?

И персональная машина у Иванюка-старшего была. Трофейный "опель-капитан". И личный шофер ― молодая складная бабенка в превосходной кожаной куртке. Бабенка не без сексепила.

Катили по бульварам. Мадам Козлевич помалкивала, изредка поглядывая на пригорюнившегося Иванюка, и, через зеркальце, на вольно раскинувшегося на заднем сиденье Казаряна. Никитские ворота, улица Герцена, высотный дом, метро "Красная Пресня". Приехали.

― Как договорились, Тимофей Филиппович. Бумажник забыли, заскочили на минутку. Если Геннадий дома, подходите к окну на кухне, ― еще раз проинструктировал Казарян, не очень-то надеясь на слегка замутненную после обработки голову Иванюка-старшего.

Понурый Иванюк вылез из машины и пошел. Представительный мужчина, ничего не скажешь.

― Спишь с ним? ― спросил у шоферши Казарян.

― Не твое собачье дело, мент, ― не оборачиваясь, огрызнулась она.

― Именно мое, я же мент. Я про своих клиентов все должен знать.

― Ну, сплю. Что из этого?!

― А с мальцом?

― Плевала я на сопляка вашего!

― Ясненько. Он пристает, а ты не даешь.

― Пристает! Слюни пускает да прижимается! ― презрительно определила застенчивые попытки Иванюка-младшего шоферша. В окне появился Иванюк-старший, но Казарян не торопился.

― Ты его одного куда-нибудь возила?

― Лохудру вожу, а сопляка ― нет. Хозяин запретил.

― Хоза-аин! ― передразнил ее Казарян и вылез из машины.

Дверь открыл Иванюк-младший.

― А вот и я, Гена! ― радостно, как в цирке, приветствовал его Казарян и развернул красную книжечку.

― Кто там, Геннадий? ― спросил из кухни старший Иванюк в пределах возможной для него естественности. Но на первый раз весьма сносно.

― Это ко мне! ― криком, чтобы отец не заметил волнения, ответил Геннадий.

― Папа? ― полушепотом спросил Казарян и, когда Геннадий кивнул, криком же расширил и углубил его ответ: ― И к вам тоже, Тимофей Филиппович!

Тимофей Филиппович появился в прихожей.

― Кто это, Геннадий? ― на этот раз несколько театрально вопросил Иванюк-старший.

― Это из милиции, папа, ― пролепетало непутевое дитя.

― Опять?! ― вскричал папа. ― Ты же давал мне честное слово, что с этим покончено!

― Папа, я ничего такого не делал! Я не знаю, почему он пришел!

― Просто так милиция не приходит! ― сейчас Иванюк-старший орал абсолютно искренне.

― Дорогие Иванюки! ― обратился к ним Казарян. ― Что же в прихожей шуметь? Давайте расположимся где-нибудь поудобнее, сядем рядком да поговорим ладком.

― Прошу! ― опомнился Иванюк-старший и распахнул дверь в столовую.

― Давайте договоримся так, ― предложил Казарян, усевшись на зачехленный стул. ― Чтобы избежать базара, я буду задавать вопросы, и на каждый вопрос будет отвечать только тот, к кому этот вопрос адресован. Есть другие предложения по порядку ведения?

Папа согласно молчал, а сынок в нервности задал дурацкий вопрос:

― Это вы к Стручку приходили?

― Вопрос не имеет отношения к делу. Хотя к Виталию Горохову по прозвищу Стручок приходил именно я. Начнем. Геннадий, ты сейчас имеешь связи с кем-либо из преступной группы, не без твоей помощи ограбившей в свое время меховой склад?

― Нет. Как из колонии вернулся, никого не видел и видеть не хочу.

― А упомянутый тобой Стручок?

― Это не связь. Мы с ним дружим.

― Я же запретил тебе встречаться с этим бандитом! ― вскричал Иванюк-старший.

Казарян посмотрел на него жалеючи и проникновенно укорил:

― Мы же договорились, Тимофей Филиппович. ― И младшему: ― Объясняю тебе: будешь говорить правду, пройдешь свидетелем. Будешь врать соучастником в страшненьком деле.

― Каким соучастником? Какого еще дела? ― заныл тот.

― Об этом после. Ну, так кого ты видел из преступной группы?

― Геннадий, говори правду! ― опять не выдержал отец.

― Гена, говори. Ведь папа просит.

― Ни с кем я не встречался, ни с кем! ― криком прорыдал Иванюк-младший.

Казарян подождал, пока он вытрет слезы, сопли и высморкается. Геннадий все это проделал при помощи довольно чистого носового платка.

― И с Романом Петровским по кличке Цыган тоже не встречался?

Надо же, вроде бы успокоился, а тут снова зарыдал. Хлипким оказался отпрыск богатырского рода Иванюков. Казарян напомнил о главном:

― Ты не рыдай, ты дело говори.

― На второй день, как я вернулся, он меня прихватил, ― вытерев слезы, начал повествование Геннадий. ― У дома нашего поджидал. Велел к Стручку идти, чтобы тот Васина разыскал. А Васин еще не приехал. Потом он мне задание дал. Сходить по одному адресу и записку передать.

― Кому?

― Да бабке какой-то!

― Адрес, адрес, Гена!

― В Ростокине это. Второй Ростокинский тупик, дом шесть, квартира девять. Евдокия Григорьевна.

― В записку-то заглянул?

― Я чужих писем не читаю.

― Кому записка?

― Колхознику. Чтобы десятого, в три часа, у пивной на площади Борьбы был.

― Как поддерживаешь связь с Цыганом?

― Когда ему надо, он ко мне приходит.

― И опять ты мне врешь, Гена. А я предупреждал: врать не надо. Ты ведь вчера с ним у Киевского вокзала встречался. В двенадцать часов. Так как вы поддерживаете связь?

― Через два дня на третий я должен быть у входа в метро на определенной станции по Кольцевой. Следующая встреча ― через одну станцию. И там прогуливаться. Когда ему надо, он найдет, сам ко мне подойдет.

― Значит, очередная встреча у вас послезавтра, в двенадцать, у Серпуховской?

― Да.

― Все-таки мы с Тимофеем Филипповичем кое-что из тебя выбили. Казарян поднялся со стула. ― Послезавтра пойдешь на свидание с Цыганом. А до этого носа никуда не высовывай. И не открывай никому. Даже Стручку. Запомнил?

― Запомнил, ― еле выдавил Геннадий.

― Не слышу!!! ― взревел Иванюк-старший.

― Запомнил, ― уже громче повторил Геннадий.

― Если что, башку отверну, ― пообещал заботливый отец.

― Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? ― спросил Казарян.

― Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.

― Вы меня подбросите?

― С удовольствием.

― Будь здоров, Гена, ― пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо пропустив Казаряна вперед, Иванюк-старший повернулся к младшему, провожавшему их, пригрозил:

― Смотри у меня, Гена!

У открытого бокового оконца "опель-капитана" уже стоял какой-то веселый молодой гражданин и рассказывал что-то уморительное неотразимой шоферше.

― Позвольте, товарищ, ― Иванюк довольно невежливо отодвинул гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и стал неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с места.

― Будь осторожна, моя любовь! ― пропел им вслед веселый гражданин.

― Пристал, нахалюга, ― объяснила происшедшее с ней шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:

― Куда вас доставить? ― спросил он у Казаряна, полуобернувшись.

― Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.

― О чем речь? Марина, действуй!

Марина действовала. У Колхозной "опель-капитан" сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатили к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:

― Курс на Ярославском?

― Село Алексеевское.

...А вот и село. Остановились. Казарян сказал:

― Ну что ж, поблагодарим шофера.

― Отличный работник! ― неизвестно чему обрадовался Иванюк.

― Ца, ― поправил его Казарян.

― То есть? ― не понял тот.

― Шофер она действительно шофер. Но не работник ― работница. Отличная работница! ― Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.

Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых ― начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, без всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные ― на три-четыре года ― жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.

В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.

― Чего надо? ― нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.

― Не чего, а кого, ― уточнил Казарян. ― Вас, Евдокия Григорьевна.

― Кто такой? ― диалог продолжался при закрытой двери.

― Из милиции я буду, ― отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.

А дверь распахнулась ― не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.

― Я из милиции, ― повторил Казарян. ― А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. ― Казарян огляделся. ― Курите? Значит, и мне закурить можно?

― Кури, ― равнодушно разрешила дама с папироской.

― Тогда я сяду. ― Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.

― Играешься, милиционер. ― И догадалась ― почему: ― Молодой еще, не надоело.

Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто:

― Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?

― Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?

― Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.

― Доказать это можешь?

― Шутя-играя.

― Мальчонку, значит, прихватил, ― без труда сообразила Евдокия Григорьевна. ― Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.

― Зовите меня проще. К примеру ― Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?

― Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.

― Это я знаю. Бывает днем, вечером?

― Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?

― Как дураки влезают ― по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?

― Не знаю. Господи, какой идиот! ― Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.

― Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками ― ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?

― Племянник. Сын сестры моей несчастной.

― Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?

― Не буду.

― Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. ― Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы ― медицинский работник?

― Хирургическая сестра, ― ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.

Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.

Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал и выбирая место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все... К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?

Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.

В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.

Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.

Серело ― начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники ― сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:

― Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал ― аж страшно стало, мы ― единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады ― лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной ― будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил ― и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.

― К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? ― поинтересовался Ларионов.

― Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

― По УПК, Вадик, опять же по УПК.

― По-старому, значит. ― И без перехода. ― Зачем понадобился?

― О правиле в последнее время не слыхал? ― очень просто спросил Ларионов.

― Ну Алексеевич, ты даешь! ― восхитился Вадик.

― Я не даю, я спрашиваю.

― А я не отвечаю.

― Зря.

― Алексеевич, не дави, ― попросил Вадик.

― Выхода нет.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.

― Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня ― один сказ. Я хевру сдавать не буду.

― Ты ее уже сдал, Вадик.

― Вам виднее, ― перешел на официальное "вы" Вадик.

― Хевра-то, по меховому делу?

― По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

― Правило это убийство определило, Вадик.

― Поэтому я и кончик тебе дал.

― Кончик ты мне дал не потому, ― грубо возразил Ларионов. ― Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.

― У тебя забудешь! ― в злобном восхищении отметил Вадик.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

― Ты что птицу портишь? ― от порога удивился Смирнов.

― Да он уже порченый, ― с досадой пояснил Константин. ― Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь ― с посадкой!

― За это ты его теперь из рук кормишь?

― Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.

― Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

― Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом ― голубиным солярием ― была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

― Все, отрубился, ― сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

― Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, ― вздохнул Константин.

― А что мешает? ― поинтересовался Александр.

― Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.

― Это ничему не мешает, Костя.

― Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.

― Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.

― Но пришел-то из-за Леньки Жбана?

― Из-за него.

― Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!

― Считаешь, подельщики его порешили?

― Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.

― Про правило ничего не слыхал?

― Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

― Про остаток откуда знаешь?

― Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.

― Кем? Столбом?

― Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.

― Тогда Цыган. Больше некому.

― Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

― Тогда кто же?

― Хрен его знает.

― Да, дела, ― подвел черту Александр. Помолчали.

― Не помог? ― жалостно спросил Константин.

― Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?

― Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.

― Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.

― А ты постарайся, ― сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: ― Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.

― Пойдем, Костя, домой, ― предложил Александр.

Константин сверху посмотрел на него:

― Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.

― С вами постареешь.

― Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.

― Я еще и дома не был, Костя.

Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:

― Постарел ты шибко, сынок.

Матери не скажешь: "С вами постареешь", ― сказал, абы сказал:

― Тридцатку в июне разменяю.

― Какие это годы! ― возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: ― Устала я за рейс-то!

― Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.

И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.

― Не наш кто-то.

Тотчас в дверь постучали.

― Войдите, ― разрешил Александр.

Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:

― Здравствуйте.

― Ты ― Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? ― обрадованно вспомнил Александр.

― Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.

Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.

― А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.

― Демобилизовался я, Саша.

― С начальством не поладил или заболел?

― Объективные причины, ― не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: ― Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?

― Ты садись, Владлен. Чайку попьем.

― С удовольствием, но некогда, ― воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. ― Если знаешь, то говори, чего тянуть.

Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:

― Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?

― Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.

― А может, чайку-то выпьете? ― предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:

― Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?

― Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, ― Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.

― Справный какой паренек.

К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы ― его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.

― Кое-что наковыряли, вижу, ― догадался Смирнов. ― Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица ― просто с обложки этого журнала.

― Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? ― осведомился Казарян.

― Оценка, оценка, ― успокоил его Смирнов. ― Результаты давай.

― Версия "огольцы", ― начал Роман. ― Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним ― Николая Самсонова по кличке Колхозник.

Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо ― любил делать все, как положено, ― поднялся и доложил:

― По моим сведениям, было правило участников мехового дела.

И сел. Счел свои сведения достаточными.

― А ведь это они, ребята. Кто-то из них, ― окончательно убедился Смирнов. ― Ну а теперь ― в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?

― А у тебя других дел нет? ― невинно спросил Казарян.

― Под завязку. А что?

― В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.

― Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?

― Ты все время забываешься, Саня, что ты ― начальник. Ты ― в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? ― Казарян привлек на свою сторону Ларионова.

― Так, ― подтвердил он.

― Тогда действуйте, ― официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. ― Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.

"Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш ― иностранный.

― Откуда он у тебя? ― вяло поинтересовалась Яна.

― Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, ― самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:

― А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.

― Не говори, не говори. Кое-что понял. ― Андрей засуетился и стал листать журнал. ― Глядите.

На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.

Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:

― Кому бы еще помочь?

Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.

― Нет такого коньяка вы не пробовали! ― еще раз сказал Андрей.

― За водкой пора посылать, ― мрачно предсказал будущее Дима.

― И что это за манера ― напиваться, ― возмутился Андрей. ― Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!

― Коньяку мало, ― разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.

― В этом и фокус, ― шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.

― Это не фокус, а нахальство, ― ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.

― Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.

― А Виктор?

Никакого дела ей не было до Виктора.

― Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!

Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.

― К остаткам! ― призвал Дима.

Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.

― Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", ― попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:

― Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.

― У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, ― сказал Дима.

В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним ― Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.

― Я не опоздал? ― вежливо осведомился Сергей.

― Как раз вовремя, ― серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.

― Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, ― посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).

― На обмен, ― пояснил Алик.

Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:

― Извините меня, но я не мальчишка, и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.

Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:

― Поймите же, наконец, что я ― кинорежиссер. Виктор ― оператор, а вы ― серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?

― Выпить хочешь? ― тихо спросил Дима.

― Странный вопрос. Затем и пришел. ― Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.

― Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, ― вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: ― За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.

Она погладила Виктора по голове.

Дождь, точно, лил. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот он, магазин. Вот очередь. Вот касса.

В авоську положили три свинных отбивных (для Виктора), кило любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.

В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.

― Ну и что? ― спросила Яна.

― Тебе приятно? ― нахально поинтересовался он.

― Конечно приятно. Разве я позволила тебе такое, если бы было неприятно. Тебе сколько лет?

― Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?

― Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.

Они закрыли глаза и потерлись щеками.

― Тебе неприятно? ― опять спросил Алик.

― Дурак, ― ответила она и легко поцеловала его в щеку. ― Пошли.

Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:

― Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова ― в библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или существуют для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! ― увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся. ― Принесли? Ну тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.

Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.

― А все-таки ты это зря, ― грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.

― Что ― зря?

― С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?

Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.

― Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? ― жестко поинтересовался Дима.

― Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.

― Абсолютно никого? ― допытывалась Яна.

― Абсолютно. ― Андрею ― заметно на глаз ― стало не по себе.

― Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, ― включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. ― Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.

Разлили и выпили.

― Какие еще люди? ― выпив, грозно спросил Андрей.

― Наши люди, ― разъяснила Яна.

― Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, ― старательно успокаивал себя Андрей. ― Выпьем еще, ребята.

Выпили еще.

― Не те теперь времена, ― не унимался Андрей.

― Ты о чем это? ― спросил Дима. Он был ясен и добр.

― Я ― свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!

― Времена, действительно, не те. Зато мы все те же, ― Алик вяло ковырял крабовую лапшу. ― Что ты суетишься? Вызовут тебя куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.

Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они ― муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур ― он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.

― Я пойду, ― сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной ― всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: ― Я пойду.

И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу.

Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел: "Сегодня Сонечка справляет аманины". В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.

― Алик! ― позвала Яна. Ее слегка шатнуло. Она плотно прикрыла дверь и, вплотную подойдя к полупьяному Алику, внятно спросила: ― Ты любишь меня, Алик?

Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие и мягкие груди, она нашла слабыми мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала:

― Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. ― И пошла в комнату.

Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась и произошел удар, которого он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту ― по голове.

Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно шел к Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.

По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.

И слава богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученника, через Разгуляй, по еле заметному спуску ― к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро "Бауманская", чтобы на трамвае доехать до дома. И пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской можно, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.

У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра "Шторм" рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.

"Обилечивайтесь!" ― тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: "Следующая ― Девкины бани!" Объявила и не за веревку дернула, ― на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (Был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.

― Девкины бани! ― выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.

Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:

― Начинать?

― Подожди, ― отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:

― Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!

Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:

― Гроши и рыжевье, кольца там, часики ― огольцу сдавайте!

Молоденький пошел по рядам. Делать нечего ― отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.

Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное пистолет, пистолет!

― А тебе, что, особое приглашение нужно? ― кинул ему оголец, румяный и нахальный от опасности малолетка.

― Пацан, может не надо? ― миролюбиво посомневался Алик.

― Ты что?!! ― заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли за пазуху, и вытянул их по предполагаемым швам огольцовых порток.

― Колян, он не дается! ― плачуще наябедничал оголец.

Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:

― А ну, вставай, фрей вонючий! ― И, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как встает Алик.

Алик встал, сделал шаг навстречу.

― Шманай его, живо! ― приказал главный огольцу.

Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, он мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.

Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком неизвестно куда отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им уже не встанет.

Оголец теперь уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол. Алик приказал тому, что с ножом:

― Иди сюда.

Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.

― Тогда я к тебе иду, ― процедил Алик.

Громадный, решительный, только что отключивший главаря, он надвигался неотвратимо, как танк.

― Не подходи, падло! ― взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого ― уклонился. Он сблизился с бандитом и обработал его, как грушу на тренировке. И этот лег.

― Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, ― приказал Алик вагоновожатому.

Трамвай помчался. Алик шел по вагону и искал пистолет. Девушка, сидевшая рядом с кондукторшей, попыталась улыбнуться ему и сказала:

― Он под лавкой.

Он наклонился и достал из-под сиденья пистолет. Бандит лежал рядом и он рассмотрел его, хотя рассматривать было почти нечего. Обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним было ― неизвестно.

Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно ― не знали, что делать.

В животе была пустота, колени ходили. Алик присел на скамейку. Подъезжали. Впереди светился вход в метро "Красносельская". На перекрестке трамвай резко остановился. Кондукторша кинулась к двери и как Соловей-разбойник засвистела в положенный ей милицейский свисток. Цепляясь за сиденье, с пола поднимался оголец. Алик встал и тихо сказал, индифферентно глядя в сторону:

― Беги дурак. Сумку только оставь.

Оголец разжал пальцы и незаметно уронил на пол самодельную тряпичную сумку, в которую он собирал добычу. Кондукторша продолжала яростно свистеть. Оголец подбежал к дверям, оттолкнул кондукторшу, спрыгнул с подножки и от ужаса зигзагами побежал, побежал к угловому дому, к арке у булочной, выходящей к путям Казанской железной дороги.

― Стой, бандюга! Стой, ворюга! Стрелять буду!!! ― прекратив свистеть, заорала кондукторша. Оголец продолжал бежать. Тогда кондукторша повернулась к Алику и приказала: ― Стреляй в него! Чего стоишь?!

Алик заставил себя усмехнуться, подбросил на ладони тяжелый пистолет и вдруг понял, что у него дьявольски болит кисть правой руки. Выбил пальцы, большой и указательный. Первый раз бил с такой силой без боксерских перчаток.

― Эх ты! ― осудила кондукторша.

В трамвай влез милицейский старшина, посмотрел на одного лежащего, на второго и осведомился официально:

― Что здесь происходит, граждане?

― Произошло, ― поправил его Алик.

Он с трудом ― болели руки ― открыл входную дверь своим ключом и, стараясь особенно не шуметь, стараясь особенно не испачкать чисто вымытый коридорный коммунальный пол, на цыпочках пошел к своей комнате. Все-то он делал тихо-тихо, но в дверях комнаты стояла Варя в халате и смотрела на него. Пропустив Алика в комнату и закрыв за ним дверь, Варя бесстрастным шепотом поинтересовалась:

― Ты где был?

В маленькой кровати, разметавшись, спала Нюшка. Рот ее был раскрыт и издавал негромкие нежные звуки.

― Да понимаешь, Андрею из Еревана коньяку прислали. Какого-то особенного. Позвал попробовать. Ну и напробовались.

― О господи! ― сказала Варя.

На этот раз Иванюка-младшего вели вплотную, не стесняясь. Без пяти двенадцать дружно вышли из метро "Калужская" и стали прогуливаться. Прогуляли минут десять. Надоело. Зашли в знаменитую своей воблой пивную, подождали, пока Иванюк-младший удовлетворит свою неизбывную тягу к бочковому пиву.

Потом опять гуляли. Гуляли по Житной, прошлись мимо книгофабрики Ханжонкова, мимо кинотеатра "Буревестник". Доходили до метро "Серпуховская". Потом опять возвращались к "Калужской".

Не давали ногам покоя до часу дня. Стало ясно, что Цыган не придет. Тогда Сергей Ларионов распустил команду по домам.

Андрей жег "Лайф". Он рвал тугую меловую бумагу и по кусочкам жег в пепельнице. Алик сидел на диване и давал советы, потому что буржуйская толстая и сверкающая бумага горела плохо. Дверь их комнаты была закрыта на ключ, и поэтому Андрей занимался этим делом безбоязненно. Он жег "Лайф" и говорил:

― Два года срок немалый. Чего мы добились? Ничего. Редакционные дамочки называют нас мальчиками, а главный ― нигилистами. В определении тематической политики газеты мы не играем никакой роли. По-прежнему, всем вертят старики, живущие прошлым. Они наверху и всячески стараются задавить все новое, все правдивое, все свежее, чтобы остаться наверху. Пора нам начинать атаку на них.

― Подари мне обложку, Андрей. Я кусок с заглавием отрежу, а Грейс Келли под стекло положу. ― Алик любовно рассматривал соблазнительный бюст цветной хорошо обнаженной талантливой артистки.

― Алик, тебя тут один товарищ ищет! ― крикнула из-за двери секретарша Маша. Алик пошел открывать.

― Подожди. ― Андрей спешно вытер следы и, получив подтверждение своей мысли в машкином крике, продолжил: ― Почему Алик? Почему Андрюша? До каких лет? И какое право имеет Машка обращаться к нам на амикошонское "ты"?

― Готов? ― спросил Алик.

― Готов ― Андрей сдул остатки пепла со стекла. ― Открывай.

Они устроились на скамейке у Чистых прудов. Алик длинно плюнул в воду с остатками льда похмельной слюной и спросил у Владлена:

― Ну и что ты теперь, после демобилизации, собираешься делать?

― Собираюсь с тобой посоветоваться, ― ответил Владлен.

― Нашел советчика. Я сам себе не знаю, что посоветовать.

― Другому легче, Алик.

― Пожалуй. Что ж, излагай варианты.

― Предлагаю ГВФ. Курсы годичные, и ― вторым пилотом.

― Что думать-то? Твое дело, твоя профессия.

― Надоело.

― Надоело летать?

― И летать. А главное ― подчиняться.

― Командовать, значит, хочешь.

― Обосноваться для начала хочу на перспективном месте.

― Пока, ― догадался Алик. ― А командовать ― потом.

Посмеялись. Владлен глянул на Алика, приступил осторожно:

― А если к вам, в газету?

― Прямо вот так, сразу? А что ты умеешь?

― Во-первых, кое-что умею, публиковался в "Красной звезде". А во-вторых, что я, хуже тебя?

― Не хуже, Владик, не хуже, успокойся. Но ведь кое-какое образование, призвание там, опыт, наконец, не помешали бы, не находишь?

― А-а! ― Владлен презрительно махнул рукой, помолчал, потом вспомнил: ― Я, когда тебя искал, к Сане Смирнову заходил. А что, если в милицию?

― Там пахать надо.

― Вот Санятка пусть и пашет, а я сеять буду.

― Разумное, доброе, вечное? ― недобро уточнил Алик.

― Ладно, ладно, не заводись. Если что ― поможешь? В университет поступать или куда...

― Если что ― помогу. Если смогу.

― Я на тебя надеюсь, Алик. А вообще, как жизнь?

― Работаю. Детей ращу.

― Как ты детей растишь, я знаю. Вчера с Варварой тебя два часа ждали. Я не дождался.

― Не догулял я свое, Владька.

― А кто догулял? Я тут с одной познакомился, многообещающая дамочка.

― И что обещает?

― Папу.

― Тогда женись.

― А что? Кстати, на свидание к ней опаздываю. Так мы договорились, Алик?

― О чем?

― Поможешь, если что. ― Владлен протянул Алику руку, встал и пошел.

Встал и Алик. Дел по горло, надо было срочно сдавать в номер материал о первенстве Москвы по вольной борьбе, на котором он не был.

Один припрятался у подъезда, а второй вместе с Казаряном гостевал у Евдокии Григорьевны. Молчаливый хваткий паренек скромно сидел в углу за дверью и слушал, о чем тихо говорят Казарян и хозяйка. А те уже переговорили и о политике, и о врачах-убийцах, о Лидии Томащук, об отсутствии снижения в этом году цен, о запрещенных законом абортах. Потом все трое безнадежно молчали. В двадцать один тридцать Евдокия Григорьевна глянула на свои наручные кировские, кирпичиком, часы и вздохнула:

― Не придет он сегодня.

В двадцать два пятнадцать Александр Смирнов посмотрел на Ларионова, посмотрел на Казаряна и спросил уныло:

― Ну и что вы мне по этому поводу можете доложить?

― Прокол, ― признал Казарян.

― Причина? ― Смирнов откинулся в кресле, приготовился слушать, а слушать особенно было нечего. Только Ларионов наконец предложил:

― Иванюк маячок выставил.

― Не думаю, ― возразил Казарян. ― Я его замкнул прочно.

― А если? ― не сдавался Ларионов.

― А если, то тогда мне башку отвинтить следовало бы.

― Твоя отвинченная башка мне без надобности, ― ворчливо заметил Смирнов. ― Теперь решать надо, что делать будем дальше.

― Раз леску оборвали, значит, ушли на дно, ― предположил Казарян. Бреднем орудовать следует. Облавой по хазам.

― Хлопотно, долго и не особенно результативно, ― оценил это предложение начальник отдела. ― Сережа, а твои осведомители как?

― Попробую, но особых гарантий дать не могу.

― Есть еще шофер Арнольд Шульгин, ― напомнил Казарян и хотел было развить идею, но его перебил длинный телефонный звонок ― местный. Смирнов снял трубку.

― Здравствуйте, Лидия Сергеевна! ― счастливо улыбаясь, будто Болошева могла его видеть, возгласил Александр. ― Ну, наше дело такое сыскное ― по ночам суетиться, а вы-то что так задержались? ― Помолчал, слушая объяснение задержки. ― Если успешное, то рад за вас. Ну а если для нас, то просто счастлив. ― Положил трубку, сообщил то, о чем Казарян и Ларионов догадались и без сообщения: ― Болошева к нам идет.

...Лидия Сергеевна остановилась в дверях, молча, кивком, поприветствовала всех и с плохо скрытым торжеством объявила:

― Отыскался след Тарасов!

― Чей след отыскался? ― переспросил Александр.

― Лидия Сергеевна иносказательно цитирует Гоголя, ― снисходительно пояснил Казарян.

Эффектного начала не получилось, и Лидия Сергеевна стала деловито докладывать:

― Сегодня утром по нашей ориентировке из Сокольнического РОМ передан в НТО пистолет "Вальтер". Проведенная соответствующим образом экспертиза установила, что именно из этого пистолета был произведен выстрел в Тимирязевском лесу.

― Ну и ну! ― сознался в своем недоумении Смирнов. ― Откуда он у них?

― Чего не знаю, того не знаю. Узнать ― это уже ваше дело, ― взяла реванш Лидия Сергеевна.

― Бойцы, я ― в Сокольники! ― заорал Смирнов.

― Может, сначала позвонить сокольническим-то? ― предложил Ларионов.

― А что звонить, надо в дело нос сунуть! Не до разговоров! ― Смирнов уже убирал со стола, запирал сейф, закрывал ящики.

― Александр, у меня к вам просьба, ― сказала Лидия Сергеевна.

Уже забывший о ней Александр повернулся к ней с виноватым выражением лица:

― К вашим услугам, Лидия Сергеевна.

― Если гражданина, который пистолетом пользовался, найдете, то обувь его к нам пришлите.

― Вы думаете, это он труп переворачивал? Вряд ли.

― Да нет. Я вам не говорила, но под сосной, откуда стреляли, кое-что зафиксировала. Это не след, поэтому я не внесла его в официальные списки протокола, а так, остаток отпечатка каблука с характерным сбоем. Вдруг повезет, и обувка та.

― Будьте уверены, Лидия Сергеевна, разденем-разуем мы нашего голубчика. А если надо ― умоем, подстрижем и побреем. ― И Александр, будто дамский угодник, слегка склонясь, распахнул дверь перед Лидией Сергеевной. Та мило улыбнулась и ушла.

― Элегантно спровадил! ― похвалил Казарян. ― Ты нас с собой берешь?

― Куда я от вас денусь?

На Каланчевской улице были через десять минут. Недовольный капитан принес им протоколы, отворил следственную комнатенку и спросил:

― Я вам нужен? А то у меня дела...

― Вы вчера дежурили? ― поинтересовался Смирнов.

― Вчера я отдыхал после суток.

― Ну, тогда мы сами разберемся. Вы свободны.

Капитан удалился. Смирнов закурил, Ларионов устраивался за столом, а Казарян, не садясь, раскрыл папку. И ахнул:

― Алька!!!

― Что с Алькой?! ― заорал Александр.

― Да успокойтесь, с ним ― ничего. А вот делов наделал. Читай. Казарян протянул папку Александру.

Тот сел на привинченный стул и приступил к чтению. Ларионов зевнул, смахнул со следовательского стола несуществующие крошки и шепотом (чтобы Смирнову не мешать) осведомился у Казаряна:

― Где этот-то, с "Вальтером"?

― Не "этот-то", Сережа, а Николай Самсонов по кличке Колхозник. И этот-то Колхозник ― в больничке, сильно поврежден нашим с начальником другом. Повредил его Алик вчера вечером, и поэтому он тетушку свою сегодня не смог повидать.

― А Цыган почему на связь не вышел?

― Задай вопрос полегче.

Смирнов оторвался от чтения, закрыл папку, передал ее Ларионову и сказал Роману, подмигнув:

― Боевой у нас, Рома, дружок.

― Если наш дружок с испугу в полную силу бил, то я не завидую этим двоим. ― Казарян, увидев, что Ларионов отложил папку, спросил: ― Что скажешь?

― Скажу, что бумаги надо читать внимательнее.

― Не понял.

― Цыган не пришел на связь потому, что оголец, сбежавший из трамвая, поднял атанду по малинам. Так-то, Роман Суренович.

― Одна из версий. ― Казарян не желал сдаваться без боя.

― Он прав, Рома, ― подвел черту Смирнов. ― Поехали в больничку, бойцы.

Шофер "газика" дрых, уронив голову на баранку. Смирнов безжалостно растолкал его:

― Поехали.

― Куда?

― Большие Каменщики, четыре, ― назвал адрес Смирнов, усаживаясь рядом с шофером. Шофер включил зажигание и бормотнул как бы про себя:

― Конспираторы! Большие Каменщики! Таганская тюрьма, так бы и сказали.

― Ты глубоко заблуждаешься, уважаемый виртуоз вождения, ― вежливо поправил его с заднего сиденья Казарян, ― Таганская тюрьма ― это Большие Каменщики, дом два. А дом четыре ― это таганская тюремная больница.

― Один ляд! ― решил шофер и резко тронул с места.

Дежурный врач достал из шкафа две папочки ― медицинские дела полистал их, притормаживая на отдельных листах, и удивился, отложив дела в сторону:

― Он их что, копытом, что ли?!

― Он боксер, ― пояснил Казарян.

― Разрядник?

― Мастер спорта.

― Худо, ― огорчился врач. ― Под суд пойдет за превышение мер обороны.

― Кулак против пистолета ― это превышение? ― засомневался Казарян.

― Это смотря какой кулак.

― И смотря какой пистолет, ― добавил Казарян. ― Могу сообщить вам, что пистолет ― офицерский "Вальтер", с помощью пули делающий в людях очень большие дырки.

― Хватит, ― прекратил их препирательства Смирнов. ― Что с этими... Пострадавшими?

― У Самсонова раздроблена челюсть и повреждены шейные позвонки. У Француза (фамилия-то какая, прямо кличка!) сломана скульная кость. Вот что, оказывается, можно наделать голыми ручонками, ― игрив был дежурный врач, развлекался как мог, коротая ночное время.

― Говорить могут? ― спросил Смирнов.

― Смотря кто.

― Самсонов в первую очередь.

― Этот вряд ли. Впрочем, пойдемте, я вам его покажу.

...Они прошли тюремным коридором, и надзиратель, гремя ключами, открыл больничную палату. Все как в обычной больнице, но воняло тюрьмой, ощутимо воняло.

― Ну, тут у вас и дух, девки... ― вспомнив "Петра Первого", процитировал из любимой книги Казарян.

― Это не у нас, это у них. Или у вас, ― отпарировал врач.

Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.

― Человек-невидимка, ― сказал Ларионов.

― Когда заговорит? ― спросил Смирнов.

― Через две-три недели, не раньше.

― А Француз?

― Завтра можете допросить.

― Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.

― Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.

...Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.

― Хи-хи, ― произнес он, ― хи-хи.

― Жаль, что из больницы уехали, ― заметил Ларионов. Можно было бы тебя сдать.

― Не та больница, Сергей, ― ухмыльнулся Смирнов. ― Ему в Кащенко надо.

― Хи-хи, ― не унимался Казарян. ― Хи-хи.

― Ты чего? ― уже обеспокоенно вопросил Ларионов.

― А ничего. Картины разные выдумываю, ― ответил Казарян. ― Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.

― Хи-хи, ― мрачно подытожил Смирнов.

Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знад с титешнего возраста, любил, как любят непутевых сыновей.

― Ромочка, запропал совсем, дурачок, ― говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.

― Работы много, Михаил Исаевич, грустно поведал Роман.

― Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа ― жуликов ловить!

Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.

Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!

Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:

― Надо руки помыть, ― и пошел в уборную.

Официантка Галя благожелательно ждала заказа.

― Пожрать нам, Галюща, так, чтобы в полсотни влезть, ― распорядился Казарян.

― А выпить?

― И денег нет, и не надо.

― А то принесу?

― Не надо, ― твердо решил Казарян.

― Устал, Ромочка?

― Озверел, Галочка.

Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожидании тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:

― Неохота, но следует помыть, ― и удалился. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:

― Кио в юбке, волшебница, радость моя...

Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежий печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, деленная острым кухоным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки "Боржоми". Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:

― Кушайте, ребятки.

Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку и посмотрели друг на друга.

― Третьего Алик отпустил, ― сказал Смирнов.

― Зачем?

― Ты что, Алика не знаешь?

― Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.

― Так то на ринге.

― Давай поедим, а? ― предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большую скотину. Сейчас же ― почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:

― Галчонок, сто грамм и вилку! ― и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: ― Поторопись, родная.

― Мы разговариваем, Марик, ― строго объяснил Роман.

― Вы не разговариваете, а едите, ― резонно заметил Марик. ― А разговаривать будем втроем.

Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой вилку. Демонстративно бросила все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.

― Все? ― поинтересовался Роман.

― Минуточку, ― одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа. ― Ты как со мной разговариваешь, сопляк?

― Готов, ― понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце-концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.

― С чего это он так сломался? ― поинтересовался Александр.

― Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.

― Что делать будем? ― помолчав, задал главный вопрос Смирнов.

― Отпустил его Алик или он сам сбежал ― не имеет значения, Саня.

― Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.

― Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце ― он.

― Самый глупый. Дурачок подставленный, ― вспомнил Костины слова Александр.

― Вот мы и займемся дурачком.

― А кто его подставил?

Галочка принесла филе по-суворовски. Алик поцеловал ей локоток и попросил:

― Санкцию на обыск, Галочка.

― Сорок три шестьдесят, ― ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофеем. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.

― Решили колодец до воды копать? ― огорченно понял Роман.

― А куда деваться?

― Альку прижать надо.

― Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.

― Тогда свидетели.

― Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честном, без подтасовки проведенно опознании свидетели его не отыщут.

― А мы с подтасовкой, Саня.

― Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.

― У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.

В окно бешено стучали. Роман отодвинул занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда помостков и экрана, обнаружив их, ликовала ― кривлялась и грозила.

Вдруг оказалось, что завтра ― Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.

― Ну? ― поторопил его Александр.

Алик еще раз посмотрел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.

― Молоденький какой, ― сказал Алик.

― Ну?! ― поторопил Александр.

Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.

― Не знаю я этого паренька, Саня.

― Ты смотри, смотри внимательнее! ― злобно приказал Александр.

― А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.

― Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!

― Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.

― А Саня ― майор милиции, и больше ничего.

― Если так, то жаль.

Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощание:

― Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.

― Их дело ― опознавать, мое ― стыдиться.

― Хреновину-то не надо нести. ― Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. ― Я слово в сорок пятом дал Ивану Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.

Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:

― Паренек этот ― нечисть?!

― Если ты его выгородишь, станет нечистью.

― Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! ― пообещал Казарян.

Наштукатуренная баба всплеснула руками:

― За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.

― Нет его в Талдоме.

― А я-то тут при чем?

― Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?

― Да где ж мне теперь с ним управиться? ― Баба негромко зарыдала.

― Непохмеленная, что ли? ― спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.

― Не ты меня поил, не тебе спрашивать, ― басом обиделась баба.

― Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

― Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! ― баба постепенно наглела.

― Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.

― Да я разве что говорю?

― Говоришь, говоришь! ― Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. ― А, черт! Генка Иванюк не заходил?

― Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.

― Я тебя навещать буду, ― пообещал Казарян.

― Куда от тебя денешься? ― баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

― Вчера вечером приходил. Денег просил.

― Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! ― вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.

― Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! ― Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.

Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.

― Что тебе Стручок говорил? ― не поднимая головы, спросил Роман.

― Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

― Где это ― "у одних"?

― Не знаю. Правда, не знаю.

― Ты ему денег дал?

― Дал. Двести рублей.

― Откуда у тебя деньги?

― Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

― Совершеннолетний ты теперь у нас. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.

― Вы все шутите. А мне жить как?!

― Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов ― нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. А то пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж их дело.

― ...Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С "вальтером" в руках. Так-то, ― как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.

― Считаешь, что надо рубить концы? ― спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.

― Делать больше нечего, ― его словами обозначил ситуацию Ларионов.

― А что Санька думает?

― Нет его, ― раздраженно ответил Ларионов. ― Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.

― Резюмируем: Колхозника ― под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?

― Только так.

― Но где же все-таки Санек?

Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два "а", два "б" и два "в" забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.

Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.

Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей, улетающих вдаль...

― рвался с самодельной, из рентгеновской пленки сделанной пластинки вольнолюбивый голос Лещенко. Вообще-то с репертуаром танцулек было худо. Борясь с тлетворным западным влиянием, промышленность, выпускавшая пластинки, внедрила в массы падекатр и краковяк, и поэтому массам приходилось пользоваться довоенными Утесовым, Шульженко, Козиным и Эдди Рознером.

Они сидели на округлой туше локомобиля, ощущая задами еле заметную неровность чугунной поверхности. Они сидели на локомобиле и сверху рассматривали отрочество и юность ― свое прошлое. Алик, Лешка Без, Виллен Приоров. Чтобы неунизительно помириться с Саней, всех собрал Алик.

Любовь нечаянно нагрянет,

Когда ее совсем не ждешь.

И каждый вечер сразу станет

Так удивительно хорош,

― раскрыл молодежи смысл происходящего Леонид Утесов, и танцы начались. В основном шерочка с машерочкой, но иногда и храбрец лет семнадцати попадался. Конечный продукт бифукаторства от соприкосновения с существом иного пола впадал в ужас. Потея, он преодолевал его, на то он и храбрец.

Нет, не на храбрецов надо было смотреть. Смотреть надо было на нежных и трепетных дев, которых они последний раз видели лет пять назад прыгающими через веревочку.

― Кадры растут, как грибы, ― глубокомысленно и мрачно заметил Лешка Без.

― А вон блондиночка в голубом, чья это? ― спросил Виллен.

― Макаровых, ― ответил всезнающий Алик.

― Гляди ты! ― обрадовался Виллен. ― Вроде недавно я на Ольгу глаз клал, а теперь и соплячка Наташка на подходе! Передовое семейство.

Алик поднял руку, призывая к вниманию, и, точно поймав момент, три взрослых обалдуя оглушительно запели вместе с Утесовым:

Сердце, тебе не хочется покоя.

Сердце, как хорошо на свете жить.

Сердце, как хорошо, что ты такое!

Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.

Танцевавшие тотчас, как в игре "Замри!" застыли на месте, ответственный за музоформление кинулся менять пластинку, а из голубятни на рев явился Костя Крюков, строгавший там что-то по голубиному хозяйству.

― Завидно? ― поинтересовался кто-то сверху. ― Лезь к нам!

"В парке Чаир распускаются розы..." сладко понеслось с новой пластинки. Костя молча вскарабкался на локомобиль, страстно потянулся, зевнул, лязгнув стальными зубами, передернулся от озноба и, послушав музыку, спросил:

― Хорошо?

― А то! ― отвечал Лешка Без.

― Саню ждете? ― спросил догадливый Константин.

― Его, ― подтвердил Алик и вдруг обрадовался страшно: ― Гля, еще один!

Войдя во двор, остановился, в нерешительности осматриваясь, Ромка Казарян.

― Кондехай, сюда, вертуха! ― по-блатному заблажил Алик. Роман обернулся на крик, направился к ним.

Ответственный врубил лампу под жестяным рефлектором, и танцующие отделились от остального мира четким световым конусом. Роман влез на локомобиль и спросил тонким голосом:

― Терем-теремок, кто в тереме живет?

― Я ― мышка-тихушка, ― признался Алик.

― Я ― лягушка-мокрушка, ― продолжил игру в воровские профессии Виллен, но Костя Крюков раздраженно прервал эти игры:

― Шуточки, у вас, фрайера!

― Так их, Костя, ― одобрил его Роман. ― Фрайерам все шуточки. Санятка где?

― Ждем! ― ответил Алик.

― Он с тобой утром беседовал? ― только у него спросил Роман.

― Беседовали, беседовали! ― ответил Алик.

― Ясненько. Следовательно, ты Стручка не опознал.

― Какого еще Стручка?

― Созревшего. Для всяких веселых дел.

― Любите вы, милиционеры, загадками говорить.

― Ладно, Алик, можешь не придуриваться. Я все понял.

― Не вяжись ко мне, мент! ― потребовал Алик, на заднице, как с горки, съехал вниз по чугунной покатости локомобиля и кинулся в танцы.

Молодежный коллектив вибрировал в фокстроте пятнадцатилетней давности. Алик оком завсегдатая "Спорта" выбрал девицу поперспективнее и пошел с ней преследуемым комсомолом стилем.

― Ты ― Фарида? ― догадался он про партнершу в танце.

― Ага.

― А Тайка что же на танцы не ходит? ― это он про ее молодую тетку.

― Она замуж вышла.

― За татарина небось?

― Не за русского же!

― Мы ― русские? Ты на меня погляди! Наверняка твой прапрапрадед с моей прапрабабкой побаловался.

― Какие вы глупости, Алик говорите!

― Велик аллах, а Магомет пророк его! ― изрек нечто мусульманское Алик. Фокстрот иссяк. Алик держался за мускулистую татарскую талию до тех пор, пока Фарида не вырвалась.

Она вырвалась и целомудренно убежала. Он глянул ей вслед и увидел, что на границе света и темноты стоит Саня.

― Ты что здесь делаешь? ― спросил Александр.

― Танцуя, жду тебя, ― ответил Алик и оповестил: ― Братцы, он явился!

― Ноги, ноги стали зябнуть, ― жалостливо просипел Костя Крюков, и вся компания ссыпалась с локомобиля. Александр оглядел их и обреченно предложил:

― Ко мне?

― У тебя тесно. К нам. И Розка пожрать что-нибудь откинет, ― решил Лешка Без и, не слушая иных предложений, направился к воротам. Поплелись за ним.

― А то ко мне, ― предложил Виллен. ― Я теперь один, сеструху к тетке отправил.

― Как же отправил-то? ― удивился Алик. ― Ведь ей в этом году десятый кончать.

― Там окончит, ― ответил Виллен. ― Зато мне ― полная лафа! Не надо воспитывать, не надо уроки проверять, на надо готовить, не надо убираться. Много чего теперь не надо.

― Полное счастье от того, что голодный и в грязи живешь? ― ехидно поинтересовался Александр.

― Зато, свобода, ― возразил Алик.

― Этой свободой пользуйся один. А мы уж к Розе пойдем, ― Костя всегда был четок и определенен.

― Стоп! ― скомандовал Алик. ― Кто побежит?

― Открыто только у Лозовского, ― дал информацию Виллен.

― Тогда я, ― вызвался Костя. ― На велосипеде ― десять минут. Скидываемся.

Скинулись. Костя побежал назад к голубятне, к велосипеду...

― ...Сколько же вас! ― обрадованно удивилась Роза. Не утруждая себя вставанием, Яша от стола приветствовал всех молчаливым поднятием руки.

― Еще один будет! ― дополнительно обрадовал Розу сынок. ― Костя Крюков по делу на десять минут отлучился. Готовь пожрать, мамахен.

― Знаю я эти дела. Вы пока в домино играйте, а я что-нибудь посоображаю.

― В домино не выходит. Нас шестеро, ― доказательно возразил Яша.

― Ну, тогда в лото! ― решила Роза.

Яша, не поднимаясь со стула, дотянулся до настенного шкафчика и извлек из него скрипящий голубой в белый горох мешочек и затрепанную колоду продолговатых картонок. Объявил:

― По пятаку за карту. Кто первым кричать будет?

― Я! У меня голос громкий! ― вызвался, демонстрируя этот голос, Алик.

Разобрали ― кто по две, кто по три карты, поставили на кон соответственно, подобрали инструмент для закрытия номеров ― копейки, пуговицы, полушки, ― и началось.

― Шестнадцать! Тридцать пять! Туда-сюда! Двадцать семь! Сорок! Шестьдесят один! Топорики! Девять! Дед, девяносто лет! Пятьдесят четыре! Шесть! Барабанные палочки!

Нижняя полоса ― весь кон, средняя ― половина, верхняя ― выигравший не ставит в следующей партии на кон.

― Семьдесят два! Четырнадцать! Лебеди! Тридцать три! Восемьдесят семь!

― У меня квартира, ― взволнованно объявил Александр.

― Ура советской милиции! ― обрадовался за него Роман.

― Зачем вам выигрывать? Вы отобрать можете, ― сказал Виллен.

― Так интереснее, ― ответил ему Роман.

― Не мешайте работать, ― рявкнул Алик.

Нежная наощупь ветхая материя мешочка, с ядреным скрипом перекатывающиеся под пальцами бочонками, затертые картонки на столе, черные бумажные шторы на окнах, ― все в желтом колеблющемся свете коптилки. Господи, как недавно это было! В войну!

― Семьдесят пять! Шестьдесят шесть! Чертова дюжина! Двадцать семь! Срок до упора!

― Я кончил, ― индифферентно сообщил Яша.

― Сроком до упора кончают особо опасные преступники. Ты ― рецидивист, Яша, ― скрывая раздражение, отметил Александр. Яша поднял на него страдальческие (лото ― не домино, в паузах не поспишь) глаза и ответил лениво:

― Я ― не рецидивист. Я просто выиграл.

― Проверить, ― решил Леша.

― Отец, отец, а обыскать все равно надо, прокомментировал Лешино требование Роман. Проверили. Сошлось. Яша тщательно отсчитывал полкона. Новую партию начать не успели: объявился Константин. И не один. В левой руке у него была сумка, а правой он крепко держал за локоток сияющую Софью.

― Я вам дамочку доставил! ― похвастался Константин.

― Твоя рама чуть меня не прикончила. И не доставил бы, ― укорила его Софья.

― Но доставил! ― возликовал Алик. ― Софа, с твоими формами никакая рама не страшна!

― Ты по-прежнему шутишь пошло, ― жеманно осадила его Софья и увидела Романа. Сказала галантерейно: ― А я с этим товарищем не знакома.

― Протянула Роману руку лодочкой. Роман протянул свою.

― Софка! ― заорал осененный Алик. ― Жених! Вот такой жених! Интеллигентный, молодой и с армянским темпераментом!

― Алик ужасно бестактен, ― сообщила Роману Софья. ― А вы кем работаете?

― Помощником Александра. Милиционером, ― проинформировал ее Роман. Но Алик не дал ему уйти от матримониальных устремлений Софьи:

― Софка, у него отец ― знаменитый профессор. У него квартира четырехкомнатная!

― Зачем ты мне это говоришь?

― Не теряйся. Он ― армянин. А у тебя ― бюст, у тебя ― задница!

― Дурак, ― обиделась было Софья, но по-настоящему обидеться не успела: вошла Роза и приказала:

― Все со стола. Накрывать буду.

Роскошно поджаренная картошка на громадной сковороде. Квашеная капуста под лучком и с подсолнечным маслом в миске. Соленые огурцы прямо в банке с рассолом. Открыли килечку, порезали колбасу и приступили. Прошли первый этап, и Яша спросил:

― Александр, ты Тимирязевского злодея словил?

― Словили. Нам вон Алик помог, ― нехорошо улыбнувшись ответил Александр.

― Он шутит, Яша, ― осторожно сказал Алик.

― Я не шучу. Правда помог. Только вот дальше помогать не хочет.

― Не надо об этом, Саня, ― попросил Алик.

― Надо, Алик, надо. Ты вон Колхознику позвонки разобрал, челюсть в кашу превратил. А он в младенчестве ротиком пузыри пускал, на колеблющихся ножках к мамкиному подолу мчался. Что ж ты его не пожалел?

― Саня, прости меня, пожалуйста, но я не могу.

― Гуманист! ― Ты ― не гуманист, ты чистоплюй.

Все, кроме Романа, ни хрена не понимали, хлопали глазами.

― Саня, ― предостерегающе потребовал Роман.

― Что ― Саня? Что ― Саня?

― Ничего, Саня, ― ответил Роман. ― Переживем.

― Извините меня, ребята, ― еще раз покаялся Алик.

― Э-э, да что с тобой разговаривать, ― Александр махнул рукой. Яша, оценив накалившуюся обстановку, глянул на Софью и отдал распоряжение:

― Сонька, пой!

Софа сходила в соседнюю комнату, принесла гитару с фиолетовым бантом, уселась, кинула ногу на ногу, показав кругленькую коленку, пристроила инструмент между ногами и титьками, запела. Софа за богатого интеллигента замуж хотела, Софа изысканного Вертинского пела:

― В бананово-лимонном Сингапуре,

Где плачет и смеется океан,

Вы брови темно-синие нахмуря...

Константин пробрался к Александру, положил руку на плечо.

― Не злись на Альку, начальник.

― Я не на него, я на себя злюсь.

― Не ври, Санечка, ― встрял в разговор Алик и улыбнулся.

― Обалдуй, ― без сердца уже сказал Александр. Софа пела. Сильно дефонируя, но с неподдельной страстью. Уже больно жизнь, про которую она пела, была хороша.

Во время второго этапа прибежала младшенькая Элеонора, от подружки прибежала, поклевала малость со всеми и пошла спать. Объявился, наконец, и Мишка. Со свиданья, надо полагать: в Лешкином пиджаке и галстуке. Этому налили соответственно небольшим его годам. Он выпил, молниеносно нахватался пищи до отвала, осоловел, расплылся по стулу и улыбчиво щурился на все ― на лампу, на родителей, на разговоры.

После второго этапа танцевали под патефон. Мужики, ногами изображая фокстротные кренделя, с удовольствием по очереди тискали королеву бала Софью.

Третий этап был краток: допили и стали прощаться. Размягченные, добрые, любящие друг друга и всех, они, благодаря за шикарный прием, лобзали Розу, Яшу, Лешку и особо тщательно Софью. И, вспомнив, Мишку тоже. Выкатились.

На улице глотнули свежего воздуха и загалдели. Обняв Александра за плечи, Алик кончил:

― Санек, ты на меня не сердишься? Не сердишься, да?

― Да иди ты, знаешь куда? ― добродушно ответствовал Александр.

Костя натужно выкрикивал:

― Разбрелись все кто куда, и нет двора! А как вот так, когда, все вместе, хорошо! Держаться надо друг за друга, тогда и не утонем!

― А почему мы должны тонуть? ― недоумевал Виллен.

― Потому что мы тяжелее воды, ― объяснил Роман.

Расставаясь, хлопали друг друга по бицепсам.

― Ты на меня не сердишься? ― в последний раз спросил Алик у Александра, который в ответ улыбнулся. Алик понял, что прощен и сказал: Мы с Вилленом пойдем?

Виллен жил в Шебашевском, и им было по пути. Они ушли.

― Пойду и я, ― решил Костя, ― завтра мне в первую смену.

На проезжей асфальтированной части Малокоптевского Александр и Роман остались вдвоем.

― Что делать будем, Саня? ― спросил Рома.

― Не знаю.

― Сережка сегодня с фотками по основным свидетелям прошелся. Твердо опознать Стручка никто не смог. Ну, найдем мы его, ну, возьмем мы его. Он в отказку от всего будет играть. Небось по хазам натаскали. И будем мы все гоняться неизвестно за кем, как собака за собственным хвостом.

― Что вы с Серегой предлагаете?

― Оформлять Колхозника и закрывать дело.

― Рубить концы?

― Мы свое отработали, убийца найден.

― Хорошо говоришь ― "мы"!

― Тогда просто ― убийца найден.

Пришла Валя и не было в том ее вины: появлением своим в "Загородном" позвал. А сейчас вроде и не надо было ― после встречи с ребятами успокоился, расслабился, устал. И, ощущая ненужность происходящего, понимая душевное непотребство свое, был с ней внимателен, нежен, добр до слез. До ее слез.

Сам полистал бумажки из канцелярской папочки, еще полистал, останавливаясь на особо заинтересовавших местах, закрыл папочку, встал, прошелся по кабинету и спросил, не глядя на Смирнова:

― И что вы предлагаете?

― На ваше усмотрение, ― с трудом выдавил из себя еще одно непотребство Александр.

― Убийство раскрыто и я могу рапортовать начальству. ― Сам все ходил по ковру, стараясь наступать на симметричные части узоров. Спел задумчиво: ― "Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!"

― Так что же нам делать, Иван Васильевич?

Сам наконец посмотрел на Александра и сказал совсем о другом:

― А ведь справились мы, Саша, справились! Вернули покой Москве. Когда они к нам явились, а имя им ― легион ей-богу, страшно стало! Но, как говорится, глаза страшатся, руки делают. Сделали наши ручки, сделали! Ну, согласись!

― Так ведь то шпана была. Она количеством брала.

Сам заржал, как стоялый конь. Александр глянул на него вопросительно.

― Сынок мой, поэт хренов, все один стишок гундосит последнее время беспрерывно. Свой ли, чужой ― не ведаю:

Наивное трюкачество

Стараться ради качества.

Нам более приличиствует

Бороться за количество.

― Гимн нашей отчетности, ― мрачно изрек Александр.

― А ты что ― против отчетности? Насколько я понимаю, ты пришел ко мне, чтобы закрыть дело и чтобы в твоей отчетности полный ажур был.

― И в вашей.

― Не хами начальству. Впрочем, и в моей тоже. Концов рубить много придется?

― Достаточно.

― Давай по порядку.

― Убийство по решению правила. Кто инициатор толковища, тот, по сути дела, и сообщник преступления, соучастник убийства. Колхозник только тупой исполнитель.

― У тебя же по этому правилу ни черта нет. Одна, брат, теория. Давай дальше.

― Правило собиралось явно по меховому делу. Когда его разматывали, совсем забыли про исчезнувшие контейнеры, удовлетворились найденным, а из-за этого немалого остатка могут быть отнюдь не малые, выходящие на чистую уголовщину, преступления.

― Достаточно убедительная гипотеза. Но гипотеза! Еще что?

― Существование неизвестного лица, разработавшего операцию со складом, объединившего всю эту разношерстную компанию и, по всей видимости, обладающего не найденными нами ценностями.

― Так сказать, профессор Мориарти. Это из Шерлока Холмса, Саша.

― Если бы, Иван Васильевич.

― Теперь предполагаемые выходы на связи.

― Стручок.

― Ноль. И ты сам знаешь, что ноль.

― Одноделец Васин.

― Шестерка, которую при таком повороте событий не задействуют никогда.

― Шофер грузовика Арнольд Шульгин.

― Или знает все, или ничего. Девяносто девять шансов из ста, что был тогда использован втемную и не знает ничего. Третий ноль, Саша. Два ноля это сортир, а три... Прямо уж и не знаю, как назвать все это.

― Значит, будем рубить концы? ― догадался Смирнов. ― Нам было поручено расследовать убийство в Тимирязевском лесу. Выяснили, что сводя свои счеты, один амнистированный уголовник застрелил другого амнистированного уголовника. В конце концов, убийца был обнаружен. Следовательно, мы исполнили, и добросовестно исполнили свои обязанности.

― А вдруг опять стрелять начнут?

― Из чего? Среди них бродил только один ствол.

― Будет охота, найдут, из чего стрелять.

― Начнут стрелять ― станем искать стрелявших. Что еще у тебя, Смирнов?

― Кто перевернул труп?

Сам разозлился. Подошел к своему столу, к креслу, но не сел, стоял, упершись руками в зеленое сукно. Постоял, подрожал ноздрями.

― Кто-то перевернул труп! Труп! А живого человека превратил в труп Николай Самсонов, по кличке Колхозник. Вот он-то и пойдет в суд. Вы свободны.

Смирнов вернулся к своим.

― Как дела? ― осторожно спросил Ларионов.

― Оформляйте все для передачи в прокуратуру.

― Гора с плеч! ― Казарян рухнул на стул, показывая, какое он испытывает облегчение.

Смирнов сказал:

― Пойдем ко мне.

...В его кабинете уселись на привычные места. Смирнов погладил рукой пустой стол, признался:

― Дурацкое ощущение, что что-то не сделал. А делать нечего.

― Как это нечего? ― удивился Ларионов. ― Дел ― навалом.

― Тогда излагай, ― решил Смирнов и зевнул.

― Ограбление квартиры нумизмата Палагина, ― начал Сергей, но Александр сразу же, азартно, забыл даже, что спать хочется, перебил:

― Квартирами пусть район занимается!

― Письмо Комитета по делам искусств, ― пояснил Казарян. ― Коллекция Палагина ― монеты, среди которых даже древнегреческие медали, ордена, имеет государственное значение.

― Комитет по делам искусств, Союз писателей, ансамбль песни и пляски ― все наши начальники! Дожили! ― разрядился Смирнов и спросил спокойно: Ну и что там с нумизматом?

― Старичок забавный, ― заметил Казарян. ― С ходу меня достал. Оказывается, с папулей моим приятели. Вчера, как тебе известно, я домой изволил поздно вернуться, а он у нас сидит, меня ждет. Мой Сурен уже носом клюет, ранняя птичка, но Палагин, интеллигент хренов, не уходит, ибо волнует его только одно: как бы преступники золотые его и серебряные раритеты по глупости не переплавили.

― По делу, ― прервал его Смирнов.

― А я ― по делу, ― обиделся Казарян, ― нам его раритетами вплотную заниматься придется. Так что все это прямо дела касается.

― До вчерашнего дня дело это вел район, ― прекращая пикировку, дал вводную Ларионов. ― И, надо отдать им должное, вел грамотно и толково. Дверь вскрыта, когда дома никого не было. Палагин находился на заседании своего комитета, общества, то бишь сдвинутых по фазе нумизматов, а дочка (он вместе с дочкой живет, старой девой) гостила у брата в Люберцах. У того жена заболела, сидеть с детьми некому было. Взята не вся коллекция, только самая ценная ее часть. Барахло не тронуто, знали, где и что лежит. Палагин поначалу и не догадывался, что его обокрали.

― А когда догадался? ― поинтересовался Александр.

― А у него вроде молитвы перед сном ― осмотр всех своих драгоценностей. Только к ночи и трехнулся.

― У районных версии имеются?

― Районные ― они и есть районные. Пошли по местным, по своим.

― Ну а что? Неплохой метод, ― одобрил районных Смирнов.

― Неплохой, но не для этого дела, ― возразил Казарян.

― У вас что, уже версия? ― удивился Смирнов.

― Версии, ― поправил Ларионов. ― Но не у вас, а у Казаряна.

― Ну, Роман, у нас ― голова.

― Твою иронию с презреньем отметаю. Версий у меня еще нет, поскольку нет материалов для них. Но две основные линии, по которым должен идти поиск, ясны уже сейчас. Конечно же, в любом случае ― наводка, и наводка зрячая. Итак, ход первый ― опытный, неглупый, ясно представляющий ценность палагинской коллекции, домушник-скокарь находит человека, хорошо знающего Палагина, его окружение, его привычки и, естественно, его квартиру. Потом берет этого человека в долю и, полностью информированный, получает отличную возможность спокойно, без помех ковырнуть скок.

В данной ситуации фигура номер один ― вор. Параметры этой фигуры: в меру интеллигентен, умен, предельно осторожен, не подвержен воровскому азарту. Судя по работе, квалификация высокая. Фигура номер два ― наводчик. Из ближайшего окружения Палагина, потому что коллекционеры крайне неохотно пускают к себе домой малознакомых людей.

Ход второй. Кто-то весьма состоятельный мечтает владеть палагинской коллекцией. Подходы через третьих лиц с предложением продать ее терпят неудачу...

― Почему через третьих лиц, почему не впрямую? ― перебил его Смирнов.

― После предложения продать вряд ли разумно идти на ограбление. Сразу же ― первый подозреваемый. Продолжаю, Сей гражданин за весьма порядочную сумму ― такой квалифицированный слесарь-домушник, как наш, за мелочевку на серьезное дело не пойдет ― нанимает скокаря и точно объясняет ему, что и где брать. В этом случае фигура номер один ― наниматель. Фигура номер два ― технический исполнитель, вор. Параметры и той, и другой фигуры ― весьма и весьма размыты.

― Ты и вправду молодец, Рома, ― серьезно похвалил Казаряна Смирнов. Твои соображения считаю хорошей основой для оперативной разработки. Конечно, хотелось бы, чтобы прошел первый вариант. Очень хотелось бы...

― Они, по сути, равноценны, Саня, ― встрял вальяжный от похвалы Казарян.

― Не скажи, не скажи. В первом варианте вор ― почти наверняка москвич, и москвич, хорошо нам известный. Мы его можем просчитать. Наводчика ― тоже. Просеем всех знакомцев Палагина через мелкое сито, и он у нас в решете останется. Второй же вариант ― полная неизвестность. Кто этот наниматель? Фанатик-коллекционер? Лауреат? Человек, желающий выгодно вложить капитал в непреходящие ценности? Иностранец, мечтающий сделать состояние?

― Ну уж прямо ― иностранец! ― возразил Ларионов. ― Они у нас тихие.

― А Кастаки?

― Кастаки не в счет.

― Все в счет, Сережа. Какой он наниматель, ― не будем загадывать. Но, во всяком случае, ловкий и хитрый. Будет ли такой нанимать московского домушника, чей почерк и связи, в принципе, нам, МУРу, известны? Не думаю. Скорее всего ― сделка с залетным гастролером, который, провернув операцию, растворяется в воздухе. И перед нами ― пустота. Исчезнувший неизвестно куда гастролер и наниматель, не имеющий никаких контактов с преступным миром.

― Да, картиночку ты нарисовал. ― Казаряновской вальяжности заметно поубавилось. ― Двенадцатый стул, исчезнувший в недрах Казанского вокзала. Только Остапу Бендеру было веселей: одиннадцать ― за, один ― против. А у нас ― два стула, пятьдесят на пятьдесят.

― Срочно разрабатываем первый вариант, ― решил Смирнов. ― За Сережей ― картотека по домушникам, за Романом ― окружение Палагина.

― А за тобой? ― не утерпел Роман.

― За мной ― общее руководство. Помогать тому, кому делать нечего. Кстати, Роман, наш клиент с Красноармейской где содержится? В Матросской тишине?

― У нас пока. Потрясти этого Угланова имеет смысл, это идея, Саня! Ему скучно, на допросы не водят, и без допросов доказано, что грабанул нашего знаменитого мастера слова он, и только он; думать о том, сколько дадут, надоело. Так что для него беседа с симпатичным оперативником на отвлеченные темы ― необходимая и желанная развлекуха.

― Кто у нас симпатичный оперативник? ― Смирнов оглядел своих бойцов.

― Симпатичные все. Но самый симпатичный ― я, ― признался Казарян.

― Тогда потряси его, Рома. На отработку первого варианта вам два дня. Приступайте.

В пустынном до таинственности коридоре Центрального Комитета комсомола четко звучали твердые каблуки. У двери с черной табличкой, на которой золотом было написано имя хозяина кабинета, стук шагов прекратился.

Владлен Греков вошел в приемную комсомольского вождя. Ему тренированно улыбнулась секретарша:

― Вас ждут.

― Наслышан, наслышан, ― поднялся ему навстречу владелец кабинета, невольно покосившись на телефонный аппарат с гербом. ― Проходи, садись, будем разговаривать.

― За меня уже, наверное, сказали. ― Владлен застенчиво сел на край кресла, сжал коленями нервно сложенные вместе ладони. ― Просто я готов и очень хочу работать.

― Люблю вас, военную косточку, за ясность и определенность. Такие, как ты, очень нужны в комсомольской работе. Ты даже представить себе не можешь, как страдает дело от несерьезности, мальчишеской расхлябанности, крайней засоренности голов основной массы руководителей первичных организаций и даже функционеров центральных органов. Четкости в исполнении заданий, дисциплинированности, отсутствия каких бы то ни было колебаний в проведении генеральной линии, ― именно тех качеств, которыми так славна армия, ― недостает нам, комсомольцам. Ну, так решаем: в отдел военно-физкультурной подготовки, инструктором.

― Николай Алексеевич, вы должны понять меня...

― Почему вдруг на "вы"?! ― грозно удивился сорокопятилетний заматерелый хозяин кабинета. ― Мы с тобой ― комсомольцы, соратники по Союзу молодежи. Так что ты это чинопочитание брось. Вот в этом мы хотим отличаться от армии. Так что ты говорил?

― Я на юрфак МГУ, на вечернее, документы сдал. Хочу продолжить образование, хочу со временем стать на боевые рубежи охраны социалистической законности Родины. А военно-физкультурные дела весьма далеки от будущей моей работы.

― Резонно, резонно, ― владелец кабинета широко зашагал. ― Что ж, тогда ― общий отдел. Тебе там отыщут работенку по профилю. Завтра можешь ознакомиться, я там скажу кому надо. Ну, как там поживает Сергей Фролович? Давно-давно не виделись. Все бушует, неугомонная душа?

― Разве он может быть равнодушным или просто спокойным? Такой уж человек! Вы сами знаете, Николай Александрович.

― Ты знаешь, ты! ― поправил Николай Александрович, и послушный Владлен еле слышно пробормотал:

― Ты же знаешь...

Ларионов любовно раскладывал пасьянс из одиннадцати фотопортретов. Сначала с ряд выложил всю наличность, потом с сожалением четыре убрал совсем. Еще четыре перевел во второй ряд. Подумал, подумал ― и решился: вторая четверка последовала за первой. Трое избранных смотрели на него. А он ― на них.

Вошел Казарян, глянул через ларионовское плечо на фотографии, восхитился:

― Ух вы, мои красавцы! ― И сел за свой чистый, без единой бумажки стол.

― А знаешь, Рома, зря мы домушниками не интересуемся. Конечно, девяносто процентов из ста ― примитивные барахольщики, и правильно, что ими район занимается, но попадаются, я тебе скажу, любопытнейшие экземпляры. Любопытнейшие. ― Ларионов, будто в три листика играя, поменял фотографии местами. ― Как твои дела?

― Как сажа бела. Под нашу резьбу с величайшим скрипом лишь Миша Мосин, посредник-комиссионер среди любителей антиквариата, нумизматов, коллекционеров картин, с которых он имеет большую горбушку белого хлеба с хорошим куском вологодского, если не парижского сливочного масла. Напрашивается вопрос: зачем ему уголовщина?

― Напрашивается ответ: чтобы кусок масла стал еще больше.

― Будем на это надеяться. У тебя что?

― Вот эти трое.

― Что ж, надо исповедаться. ― Казарян вылез из-за своего стола, направился к ларионовскому. Взял фотографии, без любопытства посмотрел и вернул их на свое место, небрежно бросил на стол. Отошел к окну. ― Надо, конечно, надо. Но граждане эти, судя по обложкам, пареньки серьезные. Пойдут ли они на такое дело во время нынешней заварухи, когда ― они не дураки, они про это знают ― мы рыбачим частым неводом? Вот вопрос.

― Не каркай заранее, Рома. Давай действовать по порядку.

― Я не против, Сережа. ― Казарян тянул время, не решаясь сказать важное. Но все же решился. ― Ты знаешь, почему Серафим Угланов, по кличке Ходок, пошел брать писательскую квартиру непохмеленым? Конечно знаешь: у него не было ни копья. А почему у него не было ни копья, ты не знаешь, наверняка. А я знаю. У меня с Серафимом душевный разговор был, и он мне сказал, что накануне скока он вполусмерть укатался в карты. Все спустил, до копейки.

― Зачем ты мне все это рассказываешь? ― настороженно спросил Ларионов. Он уже догадался, о чем хочет поведать ему Казарян, но не хотел, чтобы это было правдой.

― Для сведения, Сережа. Раздевал Серафима известный катала Вадик Клок. И не его одного. Среди пострадавших ― кукольник-фармазон Коммерция и залетный ростовский домушник, не пожелавший никому представиться. Обращались к нему просто: Ростовский.

― У кого играли? ― быстро спросил Ларионов.

― У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.

― Что ж они, не знали, что на каталу нарвались?

― Поймать его, дурачки хотели. Боюсь, Сережа, что Санины опасения оправдаются, и нам достанется второй вариант. ― Ничего не знал Казарян (официально) об отношениях Ларионова с Клоком, он и не предполагал ничего, сообщил только сведения о некоторых представителях преступного мира.

― Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.

― Завтра, ― не глядя на Казаряна, решил Ларионов. ― Мне кое-что проверить надо.

Была пятница, поэтому его пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. Нашел в бильярдной Дома кино, временно расположенного в гостинице "Советская", в связи с ремонтом здания на Васильковской.

В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Кавказец, играя на выигрыш, вел партию по-маркерски осторожно, а Вадик, шикуя, рисковал. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок, передавая кий саженному красавцу, попросил его слезно:

― На одного тебя надежда, Эрик. Попотроши Карлена как следует. За меня.

Красавец ослепительно улыбнулся и склонил маленькую голову с идеальным пробором в знак согласия. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.

Они шли бульваром к метро "Динамо".

― Что ж так неосторожно, Алексеич? ― укорил Клок. Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой, жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, и он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал под дых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуха почти нормально. Ларионов посоветовал:

― Вставай, а то простудишься.

― За что?

― За дело, ― ответил Ларионов.

― Ты со мной поосторожнее, Алексеевич, ― посоветовал Вадик, вставая. ― Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеевич!

― Зубы обломаешь, кролик, ― презрительно отрезал Ларионов. ― Пойдем на скамеечку присядем.

Сели рядом, как два добрых приятеля.

― Чего ты от меня хочешь? ― завывая, спросил Клок.

― О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?

― О чем спрашивал, то я тебе и сказал.

― Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?

― Еще раз отвечаю: с домушниками дела не имею.

Ларионов, делая каблуками на серой земле черные полосы, вытянул ноги, засунул руки в карманы пиджака, и засвистал умело модную тогда песенку "Мишка, Мишка, где твоя улыбка". Свистал он мастерски. Клок дослушал свист до конца и сказал, тихим голосом выдавая искренность:

― Ей-богу, ничего не знаю.

― Ты кого катал у Гарика Шведова?

― Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.

― Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю, как бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать.

― Не надо так со мной разговаривать, начальник.

― Я с тобой не разговариваю, я тебе перспективу рисую. Будешь говорить?

― Куда мне деваться, начальник.

― Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо известно. Расскажи про третьего.

― Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишечки, и лошкануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.

― А у тебя Коммерция ― подставной, ― догадался Ларионов. ― Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?

― Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.

― Ты мне, Вадик, поподробнее про Ростовского этого.

― Судя по всему, деловой, в авторитете.

― Внешность.

― Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.

― Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?

― Не знаю, Алексеевич.

Ларионов потаскал себя за нос, сощурился, улыбнулся, решил:

― Нет, бить я тебя не буду. Я добрый, я тебе право выбора предоставлю. Выбирай: или я тебя в кичман на срок определю, или блатным на толковище ссученного сдам.

― Воля твоя, а я все сказал.

― Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же ― исполнитель, тебе по таким копейкам играть ― только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?

― Мне они ни к чему.

― Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?

― Мне лично они ни к чему, ― со значением заявил Клок, оттенив "мне".

― Слава богу, до дела добрались, ― с удовлетворением отметил Ларионов. ― Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?

Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:

― В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более, что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, "Двин". Еду, о смысле жизни задумываюсь.

И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человечек вертелся, но его вроде и не было.

К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться, и он сам ― заметь, сам! ― предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь ― не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человек этот, он при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фрайер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но расставались мы, улыбаясь. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в "Якоре", любимое его место ― "Якорь", обедаем, разговоры разговариваем.

― Последний разговор ― о домушниках? ― перебил Ларионов.

― Ага, ― легко согласился Вадик. ― Просил подходящего человечка подыскать, по возможности, не нашего, не московского.

― Зачем он ему ― не говорил?

― Он не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь ― свидетель, знаешь соучастник.

― Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?

― Говорили что-то.

― А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?

― Это уж ваша работа ― соединять.

― Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.

― Не соединишь, Алексеевич, я тебе на свободе нужен. ― Вадик окончательно раскололся и поэтому окончательно обнаглел.

― Нужен. Пока нужен, ― двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: ― Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.

― Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-14-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста. Генеральский.

Сведения Ларионов не записывал, он их запоминал. Настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:

― Кончил дело ― гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?

― Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? ― вставая, предложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.

― О чем толковали? ― без особого интереса поинтересовался Ларионов.

― Да вроде ни о чем. Топтался он на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.

― На что намекал, вокруг чего топтался?

― Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.

― Ну, тогда ближайшая перспектива у него ― два года за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.

― От своего имени? ― изволил пошутить Вадик.

― От моего имени, от имени московской милиции, как тебе удобнее. Ну что, пошли?

― Берегись, Алексеич, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь мне алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!

Лики музыкальных гениев по стенам, лица знакомых интеллигентов в рядах, и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.

Вот он финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.

Роман открыл глаза. Поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.

― Ромочка! ― обрадовался Миша Мосин. ― Сколько зим, сколько лет!

Гуляли в фойе, разговаривали об искусстве.

Идя в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и Московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел. Во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.

Кончилось все. Ослабленные и невнимательные, они закуривали в скверике, в котором еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно.

― Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?

― Иначе и не могло быть. Он с нами прощался, Лялечка.

― Это не трепотня, Мося, это действительно так? ― жалостно спросила дамочка.

― Это действительно так. Днями Курт Зандерлинг навсегда уезжает от нас в ГДР, ― торжественно доложил Мосин.

― Горе-то какое! ― деловито огорчилась дамочка, поцеловала Мосина в щеку, подхватила на лету падавшие от удара о мосинский нос очки и убежала.

― Миня, а почему тебя Мосей стали звать? ― поинтересовался Роман.

― Ты с успехом мог бы задать другой вопрос: Мося, а почему тебя Миней назвали? ― раздраженно ответил Мосин. ― Но мне кажется, что ты отлавливал меня не для того, чтобы задать этот вопрос. А совсем-совсем другой. По палагинскому делу. Так?

― Проницателен ты, Миня.

― Профессия такая.

― А какая у тебя профессия?

― Юрист, Рома.

― Не юрист, а юрисконсульт фабрики канцтоваров "Светоч". Это не профессия и даже не должность. Это крыша, голубок мой.

Мося засмеялся и смеялся долго. Отсмеявшись сказал:

― Господи, до чего же милиционеры одинаковые! Сразу пугать.

― Я не пугаю тебя. Я позицию определяю, с которой ты и должен выступать в разговоре со мной. Я ― представитель правоохранительных органов, а ты ― жучок, существующий и существующий неплохо на сомнительные доходы.

― Из пушек по воробьям, ― как бы "а парт" кинул реплику Мосин.

― Воробей ― это ты?

― Выстрел-то мимо меня и поэтому по воробьям. ― Вопросы будешь задавать? ― с места в карьер начал Мосин.

― А как же! ― обрадовался Казарян.

― Тогда без предисловий начинай. Я тороплюсь, меня симпатичная гусыня ждет.

Казарян взял его под руку и вывел на улицу Герцена, и пошли они к Манежной площади.

― С палагинской коллекцией хорошо знаком?

― Да.

― И знаешь, как она хранилась в доме?

― Да.

― Через тебя никто не пытался начать переговоры с Палагиным о продаже коллекции или части ее?

― Палагинской коллекцией интересуются только специалисты и фанаты. И те и другие знают, что Палагин ничего не продает. Так что подобной попытки не может быть в принципе.

― Кстати, Миня, а сам-то ты что-нибудь коллекционируешь?

― Конечно. Но моя страсть ― сугубо по моим средствам. Я по дешевке собираю русскую живопись начала двадцатого века, которая стоит копейки и которая через двадцать пять лет сделает меня миллионером.

― А хочется стать миллионером?

― До слез, Рома.

― При такой жажде можно и форсировать события, а?

― Какие, собственно, события?

― События, приближающие тебя к миллионам.

― Дорогой Рома, при твоем ли роде деятельности заниматься эвфемизмами? Спроси коротко и ясно: "Гражданин Мосин, не вы ли за соответствующее вознаграждение навели уголовников-домушников на коллекцию Палагина?"

― Считай, что спросил.

― Не я.

― Жаль. ― Казарян обнял Мосина за плечи. ― А то как бы было хорошо!

― Не столько хорошо, сколько просто. Для тебя.

― В общем, я тебе, Миня, верю. Хотя нет, все наоборот. В общем, я тебе, Миня, не верю, но в данном конкретном случае верю.

― Тоже мне Станиславский! Верю! Не верю!

― Хватит блажить-то. Давай вместе подумаем. Я поначалу был убежден, что наводка зрячая. А вот окружение прошерстил и усомнился.

― А если темная, Рома?

― Откуда? Среди окружения фофанов для темной наводки нет.

― Есть идея, Рома.

― Поделись.

― А что я с этого буду иметь?

― Миня, могу тебя заверить: от моих благодеяний миллионером станешь.

― Да я шучу, шучу! Хотелось бы просто от тебя в знак признательности небольшой сувенирчик. У твоего папаши в чулане лентуловский этюд пылится. Только и всего!

― Договорились. А ты мне в ответ ― театральный экскизик Добужинского. Я помню, у тебя их несколько.

― Это же баш на баш! Мне-то какая выгода?

― Как знаешь, Миня, как знаешь!

Мосин отчаянно махнул рукой:

― Ну, что мы с тобой, право, как на базаре! Бери идею задаром.

― Значит, Лентулов менять прописку не будет.

― Как это не будет? ― возмутился Мося. ― Мы же с тобой договорились: ты мне Лентулова, а я тебе ― Добужинского.

― Ладно. Отдавай идею задаром.

― Вы в своей конторе на Петровке небось думаете, что вы самые умные и проницательные. А у некоторых на плечах тоже не кочан капусты.

― Кстати, насчет эвфемизмов. Некоторые ― это ты?

У казаряновской альма-матер ― юрфака ― они перешли на другую сторону улицы, свернули налево и мимо старого здания МГУ, мимо американского посольства выруливали к "Националю".

― Абсолютно верно. Я. Так вот, у которого на плечах не кочан капусты вне зависимости от вас размышлял о краже и пришел к выводу, что наиболее вероятный источник о палагинской коллекции и о квартире ― обслуга. Прикинул: жактовские деятели, приходящая прислуга, персональная портниха жены и, наконец, столяр-краснодеревщик, который уже много лет строит Палагину разнообразные вместилища для его коллекции.

Слесаря, водопроводчики, домработница, портниха, электрики, конечно же, могут дать кое-какие сведения о квартире Палагина. Но исчерпывающие сведения, а главное ― все о коллекции, может дать только Петр Федосеевич, краснодеревщик. Я его знаю сто лет, Палагин его знает сто лет, все его знают сто лет, и поэтому почти с уверенностью можно сказать, что на сознательную зрячую наводку он никогда не пойдет. А вот втемную его использовать могли.

― Завтра с утра мы с тобой, Миня, в гостях у Петра Федосеевича.

― А ты сегодня Лентунова подготовь. Там масло, ты пыль влажной тряпочкой сотри, подсолнечным маслом протри и опять насухо вытри. ― Мосин подошел к окну кафе, глянул в щель между неплотно задвинутыми гардинами, сообщил: ― Юрий Карлович с Веней кукуют. Обрадовать, что ли, советскую литературу?

― Валяй. Подкорми классиков с доходов праведных.

― Компанию не составишь?

― Мне, Миня, пьянствовать в общественных местах не положено. Особенно с тобой.

― Грубишь, хамишь, а зачем?! Будь здоров тогда. ― И Миня небрежно кивнул Казаряну. Наказав Казаряна за милицейскую грубость, он тут же добавил, ибо не забывал ничего и никогда: ― Завтра в девять часов утра я жду тебя у метро "Дворец Советов".

У Александра было прекрасное настроение, потому что Ларионов подходил к концу своего доклада о проделанной по делу о палагинской краже работе.

― Кое-что о Леониде Михайловиче Берникове я подсобирал. ― Ларионов сверился с бумажкой, ― Л.М.Берников, 1896 года рождения, образование незаконченное среднее, с 1933 года постоянно работает в системе промкооперации, в основном в должности председателя различных артелей. К судебной ответственности не привлекался, однако в знаменитом текстильном деле сорокового года фигурировал как свидетель. В настоящее время заведует производством артели "Знамя революции", изготовляющей мягкую игрушку.

― Похоже, Сережа, похоже, ― оценил ларионовскую работу Смирнов. ― Я понимаю, у тебя времени не было, но все-таки... В УБХСС на него ничего нет?

― Я по утрянке к Грошеву успел заглянуть. Говорит, что единственное у него ― подозрения.

― Что делать будем?

― Романа подождем и решим.

― А где он запропал? ― вдруг высказал начальственное неудовольствие Смирнов.

― Звонил в девять, сказал, что к одиннадцати, к полдвенадцатому будет. У него там что-то по наводке выклевывается.

И действительно выклевывалось, потому что оперуполномоченный Роман Казарян сиял как медный, хорошо начищенный таз. Он вошел в кабинет Смирнова вольно-разболтанной походочкой, оглядел присутствующих, небрежно поздоровался:

― Привет! Трудитесь? Ну-ну! ― И кинул себя на стул.

― Привет, гражданин Ухудшанский! ― ответствовал его начальник Смирнов.

Казарян поморгал-поморгал, понял, посмеялся сдержанно, отреагировал:

― Точно отмечено. Исправлюсь, товарищ майор. Так что же у вас новенького? ― Но надоело, и он торжественно сообщил: ― Пока вы тут в бумажки играете, бюрократы, я, по-моему, кончик ухватил.

― И я кончик ухватил, ― скромно, но с достоинством, сообщил Ларионов, а Смирнов задал им детскую загадку:

― Два конца, два кольца, посредине ― гвоздик. Что это такое, друзья мои?

― Это дело о краже в квартире гражданина Палагина. Правильно? отгадал Казарян.

― Правильно, ― подтвердил Смирнов. ― Два конца есть. А где же гвоздик?

― На пересечении двух концов, ― объяснил непонятливому начальнику Казарян.

― А если прямые не пересекаются, если они ― в параллели?

― У Лобачевского все пересекается.

― Но Ты, Рома, не Лобачевский.

― Я ― лучше, я ― выдающийся сыщик современности. Мы когда-нибудь о деле поговорим?

― Давно жду, ― признался Смирнов. ― Начинай.

― Сегодня утром Миня Мосин рекомендовал меня, как заказчика, персональному краснодеревщику Палагина Петру Федосеевичу. Я сказал, что мне необходимы стенды-шкафы для коллекции миниатюр XIX века, камей и медальонов, и, зная о прекрасной домашней коллекции Палагина, хотел бы иметь нечто подобное. И подсунул ему планчик квартиры, будто бы моей, а на самом деле вариацию на темы палагинских апартаментов. Обрадованный маэстро по этому плану воспроизвел расположение стендов палагинских, отметив центральную, более ценную часть экспозиции, как его, мастера, профессиональное достижение.

Тотчас коллекционер, предъявив удостоверение, превратился из коллекционера в милиционера и попросил ответить Петра Федосеевича на вопрос: "Не приходил ли к нему еще кто-нибудь с подобным моему предложением?"

Оказывается, с полгода назад с подобным предложением обращался к нему один гражданин. Петр Федосеевич даже примерный экскиз набросал по его заказу, но больше этот человек не являлся...

― Стоп, ― прервал его Смирнов. ― Человечек этот и есть фигура твоего красноречия?

― Отнюдь. Это единственная характеристика, которую мог дать Петр Федосеевич.

― Два конца, два кольца, а посередке ― гвоздик. Сережа, как ты считаешь? ― спросил Смирнов.

― Похоже, Саня, ― ответил ему Ларионов.

― Может, объясните, о чем вы? ― обиделся за свое неведение Казарян.

― Сережа вышел на деятеля промысловой кооперации Леонида Михайловича Берникова, у которого в последнее время прорезался интерес к заезжим домушникам. А при Берникове вьется некто, характеристика которого и с Сережиной стороны ограничивается одним-единственным словом ― "человечек".

― Горячо! Ой, как горячо!!! ― заорал Казарян.

― Пока что лишь тепло, Рома, ― осадил его Смирнов. ― Ну да, у нас есть серьезнейшие основания подозревать гражданина Берникова Леонида Михайловича в желании вложить свой капитал, тайный капитал, не совсем законным образом в ценности на все времена. А дальше что? Дальше ничего. Пока коллекция не будет обнаружена, и так, чтобы мы могли доказать, что она ― в берниковском владении, он чист перед законом.

― Да понимаю я все это, Саня! ― Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. ― Главное ― лошадь ― в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!

― Начинается черная маета, ребята, ― сказал Смирнов. ― Давайте прикинем, что и как. Первое: обнаружение и опознание человечка. Кто берет?

― Я, ― вызвался Ларионов.

― Второе, ― Берников. Его контакты, его времяпровождение, его интересы, и, главное, его берлоги, как официальные, так и тайные.

― Я, ― решил Казарян и тут же стал ставить условия: ― Но только предупреждаю, Саня, все эти дела ― и мои, и Сережины, требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.

― Людей я постараюсь выбить.

― Не постарайся, а выбей! ― поддержал Казаряна Ларионов. ― Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все, выбей, и никаких разговоров.

― Разговоры будут, ― вздохнул Смирнов. ― Но выбью.

Людей ― молоденьких, только что принятых в МУР пареньков, ― дали.

Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Вадик определил своего человечка, а Петр Федосеевич ― своего. А на фотографиях фигурировал один и тот же человек: Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели "Знамя революции", где начальствовал производством Леонид Михайлович Берников.

Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.

Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:

Как первый луч весенний ярок!

Какие в нем нисходят сны!

Как ты пленителен, подарок

Воспламеняющей весны!

― разумея под подарком нынешней воспламеняющей весны Леонида Берникова.

Начальник производства артели "Знамя революции" усадил в кабину жену Зою, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.

На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые нарочито небогатым дачным скарбом. Матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, избитых каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней ― с туманом ― прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе.

Роскошествовали в собственных, ютились у знакомых, снимали у круглогодичных. Ввергали семейный бюджет в кризисное состояние, залезали в долги, отказывали себе в самом необходимом... Но ― на дачу, на дачу!

Для того чтобы ни свет ни заря мчаться под нежарким солнцем раннего утра к электричке, для того чтобы поздним вечером, изнемогая под непосильной тяжестью авосек и рюкзаков, возвращаться к временному своему очагу и тут же засыпать от усталости на неудобной раскладушке.

Но не таков был Леонид Михайлович. Поселив семейство в Кратове, то ли у дальних родственников, то ли у ближайших друзей, он посещал милый теремок на берегу пруда лишь в выходные дни, отдавая будни трудам и заботам в Москве.

Ужасно деловой, он в синем сатиновом халате метался, руководяще размахивая руками, по производственным помещениям и территории артели, в солидном костюме из чисто шерстяной ткани "Метро" навещал свое кооперативное начальство, в бобочке из крученого шелка требовательно появлялся у смущенных смежников. Работа.

Вечерами ― заботы. Заботился он о тридцатилетней искусственно платиновой блондинке Зиночке Некляевой, чей бревенчатый обихоженный домик в селе Хорошеве, охраняя покой владелицы, он навещал ежевечерне и, как водится, охранял его еженощно.

Золотая рыбка (на посылках) Дмитрий Спиридонович Дудаков при Зиночке исполнял обязанности чичисбея, ловя ее желания и угадывая ее капризы.

― Квартира на Зацепе, дача в Кратове, артель, домик в Хорошеве, загибал пальцы Смирнов. ― Неделю водите, и только-то?!

― И только-то, ― раздраженно откликнулся Казарян. ― Больше никуда и ни с кем.

― Не узнаю тебя, Рома, ― укорил Смирнов. ― Неужто трудно блондинку Зинку пощупать, пока Леонид Михайлович горит на работе?

― Не беспокойся, со временем пощупаю, ― пообещал ему Казарян, и от такого обещания Смирнов, естественно, забеспокоился:

― Я в переносном смысле говорю.

― Я тебя так и понял.

― Зинкин дом и дворовая пристройка ― наиболее перспективные объекты, ― подал голос Ларионов.

― А почему не дача?! ― возразил Смирнов. ― Дача-то наверняка куплена на его деньги подставным родственничком.

― Людей там много, Саня, ― разъяснил Ларионов. ― Близких и дальних родственников. Каждый смотрит в оба и мечтает увидеть что-нибудь такое, что поможет вырвать у богатого главы семейства хоть малую толику.

― Дудаков?

― Этот вообще комнату снимает. Кстати, с ним бы по картотеке пройтись. До того сер, что следует обязательно проверить.

― Он сер, а ты, приятель, сед, ― перефразируя Крылова, продекламировал Казарян.

― Сед я, ― сказал Смирнов. ― Ростов запросили?

― Запросили. Приметы отправили, теперь картинок для опознания ждем. Только что это дает? Ну, опознает его мой осведомитель, и что? Берников откажется, домушник откажется ― следов-то никаких не оставил ― и все. Только спугнем их. Коллекцию надо у Берникова искать, ― сделал вывод Ларионов.

― А ведь если бы не амнистия, Берников не рискнул бы, ― вдруг сказал Смирнов. ― А тут разгул, так сказать, преступности. Тогда можно хватать под шумок, кто в этом навороте разберется. Он и схватил. Цап ― и сидит тихонько, в норку забившись.

― К чему твой психологический экскурс? ― поинтересовался Казарян.

― Характер гражданина Берникова это проясняет. И обывательскую его ограниченность в оценке событий, ― ответил Смирнов.

― Все общие рассуждения, Саня. А как его с поличным прихватить? вздохнул Ларионов.

― Исходя из общих рассуждений, ― невинно ответил Смирнов.

Зиночке было скучно оттого, что Леонид Михайлович, как всегда по воскресеньям, отбыл в Кратово. Она прямо и заявила об этом Дудакову, который тоже не прыгал от веселья:

― Скучно, Митька!

― Давай водки выпьем, ― нашел Дудаков выход из положения.

― Тебе только бы нажраться! ― поморщилась Зина и предложила сама: ― А что, если в Татарово на пляж махнуть?

― Спятила! Вода еще знаешь какая холодная?!

― А мы загорать. ― Она глянула в окно, стала убирать со стола грязную посуду и остатки царского завтрака. ― День-то какой!

Дудаков понял, что сопротивляться бесполезно. Изволил только тактично намекнуть:

― Бутылочку бы с собой нелишне захватить.

День-то какой! Еще по-весеннему трепетна и мягка пронзительно-зеленая, светлая листва, а уже жаром отдает от асфальта.

Зина сразу взяла быка за рога: в ожидании неторопливого воскресного троллейбуса стала загорать, закрыв глаза и подставив лицо лучам яростно палившего с безоблачного неба солнца. Два паренька подтянулись к остановке и стали ждать троллейбуса.

В троллейбусе-то еще лучше. Влетел в открытые окна теплый ветер и стал гулять среди немногочисленных пассажиров, заставляя трепетать, как знамена, женские косынки, круглым горбом надувая мужские рубашки, лохматя волосы и принуждая всех радостно щуриться.

От троллейбусного круга, от пятачка идти до пляжа минут пятнадцать.

― Далеко-то как идти еще! ― выразила неудовольствие Зина.

― А мы не торопясь, ― подбодрил ее Дудаков. Настроение у него было замечательное: в авоське, привалившись к свертку с закусью, отдыхала перед боем бутылочка. Мимо заборов начальнических дач спустились к пляжу. Несмотря на то, что вода действительно была холодна, все же кое-какой народец на пляже колбасился.

Дудаков и Зина присели на песочек и, сидя, обнажились. Зина расстелила на песке принесенное из дома одеяло и раскинула на нем богатые свои, по-зимнему белые формы. Дудаков же продолжал сидеть, слегка стесняясь бледно-голубого тельца, густо испещренного мрачно-синими картинками. Не человек, а выставка графики: тут и деревенский пейзаж с церковью, и свидание двух приятелей с пивными кружками, и жанровая зарисовка на темы свободной любви, и ню (вроде бы даже Леда с лебедем), и нечто из немецкого позднего романтизма, повествующего о похищении орлом глубоко несчастного от этого юноши. Ну и, естественно, там и сям разбросанные каллиграфические лозунги: "Не забуду мать родную", "Нет в жизни счастья", "За друга в огонь и в воду".

Перед тем, как дремотно закрыть глаза, Зина осмотрела экспозицию и спросила без интереса:

― Кто это тебя так изукрасил?

― Сам. Молодой был и глупый.

― Как же ты до спины доставал?

― Товарищи помогли.

― Это за которых в огонь и в воду? ― догадалась Зина и, не ожидая ответа, сладострастно задремала. Через некоторое время из дремоты ее вывел комплимент, произнесенный оглушительным шепотом:

― Нет, ты посмотри, какая женщина, Сережа!

Неизвестно, посмотрел ли Сережа на женщину, но женщина ― это уж точно ― украдкой посмотрела на говорившего. Могучий армянин тоже поймал этот взгляд и улыбнулся. От такого обходительного нахальства Зина гордо отвернула голову.

― Сережа, это женщина моей мечты! ― продолжал настаивать армянин.

― Девушка, ― поправил его неизвестный Зине Сережа.

― Откуда знаешь?

― Кинокартина такая была ― "Девушка моей мечты".

― Так то ― кино, а это ― жизнь! ― темпераментно прокричал армянин, а тот, кого он называл Сережей, вежливо обратился к Дудакову:

― У вас случайно чем открыть бутылку пива не найдется?

― А ты зубами, ― грубовато посоветовал Дудаков.

― Не умею.

― Дай, ― потребовал Дудаков.

Сережа протянул ему темную бутылку. Дудаков зацепился клыком за рифленый край крышки и сорвал ее. Теплое пиво аккуратной шапочкой явилось на свет.

― Буксы горят после вчерашнего, ― объяснил Сережа свою жажду и припал к горлышку. Наблюдая за его ходящим кадыком, Дудаков нравоучительно заметил:

― Не очень-то, мужик, тебе пиво поможет. Покрепче бы чего нибудь.

― А может, не надо? Заведусь опять, ― слегка посомневался Сергей.

― Надо, надо, ― настаивал Дудаков.

― На круг далеко идти.

― У меня для начала имеется, ― успокоил его Дудаков. ― А потом ты ответишь.

Дудаков потянул к себе авоську и перебрался поближе к Сергею. Его место осторожно занял армянин.

― Девушка! ― позвал он, но девушка глаз не открывала. Тогда он сказал: ― Девушка, у вас купальник разорвался!

― Где?! ― бодрым голосом вскричала Зина и села, подтянув ноги, прикрываясь.

― Вот здесь, ― армянин осторожно, пальчиком, указал на купальниковое декольте.

― Так это же вырез, специально так задумано, ― хихикнув, сказала Зина.

― Специально так задумано, чтобы сводить кавказского человека с ума, да?

― Будем, ― решил Дудаков и чокнулся с Сережей. Граненые стаканы глухо брякнули.

― Будем, ― подтвердил Сережа, и они взяли по сто двадцать пять одним глотком. Передернулись, закусили охотничьими сосисками. У Сережи открылись глаза, и он, увидев этими новыми глазами своего приятеля, решил позаботиться о нем:

― Рома, давай по самой маленькой!

― Э-э-э, что мне ваша водка! ― брезгливо поморщился армянин. ― Я пьян и без нее! Такая женщина, такая женщина! Голова кружится, никакой водки не надо!

― Какие глупости вы говорите, ― укорила его сияющая Зина.

― Почему глупости? Разве правда ― глупость?! Я правду говорю!

Дудаков наконец вспомнил о своих обязанностях и заметил строго:

― Ты, парень, того... Полегче.

― А что, если это твоя женщина, так и любоваться нельзя? Восхищаться нельзя, да?!

― Уж так и его, ― обиделась Зина.

― Моя ― да?! Моя ― да?! ― возликовал Роман.

― И не ваша, ― парировала справедливая Зина. Уж она-то четко представляла, чья она.

― А чья? А чья?!! ― продолжал бесноваться Роман.

― А ничья, ― высокомерно обнародовала свою жизненную позицию Зинаида.

― Э-эх!! ― простонал Роман и обхватил голову руками.

― Охолонь чуток, парень, ― сочувствующе посоветовал ему Дудаков.

Роман поднял голову, оглядел всех ошалелым глазом ― и бросился к Москве-реке. Охолонуться.

― Вы простудитесь! ― слабо ахнула вслед ему Зина, но Роман, не раздумывая, с ходу кинулся в москворецкую пучину. Вынырнул и заскользил по воде сверкающей бабочкой. Мощный баттерфляй.

Пер по реке широкобедрый буксирчик, и команда одобрительно взирала на Романа, а он, покачавшись на крутых буксирчиковых волнах, рванул к берегу, на теплый песок, под теплое солнышко. Вода-то действительно холодная была. Зина слезла с одеяльца и закутала им синегубого армянина, а Дудаков уже подносил щедро наполненный стакан:

― Прими. В момент согреешься.

Роман принял и в момент согрелся. Дудаков и Сережа прикончили остатки и обреченно смотрели на пустую бутылку.

― На круг? ― спросил Сережа.

― А что делать? ― согласился Дудаков.

Натянув штаны, они пошли туда, где им станет еще лучше. Дудаков забеспокоился вдруг, обернулся и сурово предупредил свою спутницу:

― Зина, ты здесь не очень чтоб! Я скоро вернусь.

― Иди, иди, раз душа просит! ― ворчливо отозвалась Зина и посмотрела, как Дудаков последовал ее совету.

Жаждущая парочка скрылась за деревьями.

― Вай, какое красивое имя ― Зина! ― восхитился Роман.

― Ты ― армян? ― догадалась Зина.

― Армян, армян! ― чрезвычайно обрадовавшись, подтвердил Роман.

― А почему в Москве?

― Потому что я здесь живу, золотце ты мое.

― Армян должен в Армении жить, ― убежденно сказала Зина.

― Тогда бы я тебя не встретил.

― У вас что, красивых женщин нет?

― Почему же, есть. Но таких красивых, как ты, ― нет, ― сказал Роман и осторожно погладил могучее ее бедро. Зина для порядка отстранилась. ― И это все такому маленькому человеку!

― У вас на юге хорошо. Тепло все время и фрукты, ― не желая говорить про маленького человека, мечтательно произнесла Зина.

― Хочешь поедем? ― предложил Роман, бурно задышал, сбросил с плеч уже ненужное одеяльце и кинул его на песок. ― Ложись!

― Зачем? ― испуганно поинтересовалась Зина.

― Отдыхать будешь! Как на юге!

― Зачем мне это?! Я послезавтра на настоящий юг еду!

― Согласна, значит?! ― завопил Роман.

― И не с тобой вовсе, а сама по себе.

― Зина, любовь моя, я к тебе приеду!

― А я вот и не скажу, где я буду.

― Тогда я тебя здесь буду ждать, можно?

― А я вот возьму и навсегда там останусь.

― Не надо, ― взмолился он и поднял на нее глаза. Слезами наливались эти глаза, слезами!

Зина погладила его по голове и спросила с надеждой, проведя ладонью по жестким его волосам:

― Ты ― страстный?

Уже хорошо принявшие, Дудаков и Сергей стояли у мраморного столика и смотрели на серый асфальт за окном, на синий троллейбус, на зеленые деревья. Картинка была яркой-яркой, как всегда с поддачи.

― А то переходи к нам в институт. Там начальник отдела кадров ― мой кореш, ― предложил после молчания Сергей. Они уже обдумывали возможность не расставаться никогда.

― Ты-то инженер. А я кем там буду? Старший помощник младшего дворника? Нет, я лучше у себя куковать останусь.

― Ну и сколько у вас там зарплата?

― А что зарплата, что зарплата? Мне много не надо.

― Такую бабу имеешь, и денег, говоришь, тебе не надо! Не верю я тебе, Митяй! Такая профурсетка денег много требует!

― Она мне не баба, она мне друг, ― заявил Дудаков и заволновался, вспомнив: ― Твой кавказец там не того? Руками чтоб?..

― Руками ― не страшно, ― заверил его Сергей.

― И руками ― запрещено!

― У тебя, у завскладом, все запрещено, все под замком. А она женщина молодая, ей удовольствия подавай.

― Я ей дам удовольствия! Пошли-ка на пляж!

― С собой возьмем? ― советуясь, спросил Сергей.

― В палатке, ― решил Дудаков.

И они, отоварившись в палатке, двинулись на пляж.

Зинаида и Роман бегали по песку и, повизгивая, ловили друг друга.

― Рысаки, к столу! ― позвал их Сергей.

Дудаков лишь сопел осуждающе. Уселись. Зинаида приготовила закусь, Дудаков разлил по стаканам.

― За знакомство! ― возгласил Сергей и поднял свой стакан.

В понедельник в 15.00 они докладывали Смирнову:

― Пальчики, которые оставил Дмитрий Спиридонович Дудаков на бутылке, принадлежат Хохлачеву Борису Флегонтовичу, находящемуся в розыске в связи с растратой, которую он совершил, будучи кассиром механического завода в Туле.

На фотографиях, присланных из Ростова, Сырцов Всеволод Сергеевич, по кличке Почтарь, домушник, осужденный в пятьдесят первом году и выпущенный в январе этого года по амнистии.

― Ну и что это нам дает? ― перебил его Смирнов. ― То, что Берников связан с уголовниками, только и всего. Но это, как известно, законом не запрещено.

― Ты, как всегда, прав, ― обиделся Ларионов. ― Но это дает нам главное: уверенность, что мы на правильном пути.

― Все в пути, в пути! Когда дойдем?! ― выразил свое неудовольствие Смирнов. ― Какие мероприятия предполагаете?

― Где легче спрятать лист? В лесу, ― вставил Роман. ― Так сказал патер Браун.

― Не морочь мне голову. Давай по делу.

― Где легче спрятать лист? В лесу, ― повторил Роман. ― Мы с Сережей предлагаем произвести обыск на складе, коим заведует наш многофамильный друг. Вселенский, так сказать, шмон у Митяя. Я уверен, что похищенное хранится там. Надежно, выгодно, удобно. И всегда отказаться можно: я не я, и лошадь не моя.

― Вполне, ― согласился Смирнов. ― Нашли мы, скажем, похищенное. И, как правильно ты говоришь, нам сообщается, что я не я и лошадь не моя.

― Ты не знаешь главного, Саня. Вернее, той маленькой детальки, которая может стать главным. Тебе неизвестно об отъезде на юг любви последней, зари вечерней Леонида Михайловича Берникова Зинки. Об отъезде, как она сообщила мне, надолго, а может быть, и навсегда. Она юг любит. Там тепло и фрукты.

― Думаете, она повезет? ― спросил Смирнов.

― Уверены, ― твердо ответил Казарян.

― А если Берников отправит почтой?

― Не решится. Мало ли что может случиться, Зинка ― ход вернее.

― Не лишено. А если всем этим будет заниматься один Дудаков?

― Саня, ты нам сильно надоел своими "если". Еще Остап Бендер утверждал, что полную гарантию может дать только страховой полис, ― грубо заметил Роман. ― Но мы думаем, что Берников провожать любимую женщину придет обязательно. С чемоданом.

― Даешь разрешение на обыск склада или нет? ― раздраженно спросил Сергей.

― А что с вами делать? Шмонайте!

Прокол! Какой прокол! Вконец измотанный Казарян прилег на тюки с ватой и от стыда закрыл глаза. Три часа с двадцати четырех ноль-ноль они шерстили склад. Шесть человек ― Казарян с Ларионовым и четыре приданных им паренька. Рулоны разнообразной материи: шерсти, шелка, ситца, полотна, бархата; ящики с фольгой, листы с пуговицами, бидоны с краской, тюки с ватой, мешки с волосом, пакеты с мелом, брикеты сухого клея, оплетенные бутыли с денатуратом и кислотой, даже две фляги по двадцать литров с притертыми пробками ― спирт. Богатое было хозяйство у Дудакова Хохлачева. За три часа все осмотрено, прощупано, истыкано, распотрошено.

Прокол. Казарян, лежа на тюках, отдыхал.

― Что ж, будем наводить порядок, ― сдаваясь, решил Ларионов. Придется.

Казарян открыл глаза. Он лежал на спине и поэтому посмотрел вверх. Не прикрытые потолком переплетения кровельного крепежа увидел он.

― Мы верх не смотрели, ― хрипло кинул Казарян.

― А как они туда могли забраться? ― спросил один из пареньков.

― Меня интересует, как мы туда заберемся, ― жестко ответил Ларионов.

― Во дворе лестница, ― предложил однорукий начальник охраны, единственный человек из артели, который знал об операции и участвовал в ней.

Паренек лез вверх по пружинящей лестнице. Все, задрав головы, смотрел вверх. Паренек пошел по центральной балке.

― Есть! ― тихо (он знал, что его услышат) сообщил паренек.

Гора с плеч. Удача. Большая удача ― маленькое счастье. И лежащий на тюках Казарян попросил капризно:

― Можно, я посплю?

На работу Леонид Михайлович Берников пришел с чемоданом. С таким же, какой обнаружили при обыске склада. К окончанию рабочего дня услужливый Дудаков-Хохлачев подогнал к проходной таксомотор, и Берников с одним из чемоданов-близнецов уселся в таксомотор к Дудакову-Хохлачеву. Поехали на Хорошевское шоссе, где у собственного своего домика их ждала с чемоданом Зинка-путешественница. Забрали Зинку и покатили на Казанский вокзал. У центрального подъезда Берников расплатился с таксистом, а Дудаков-Хохлачев разыскал носильщика с тележкой, куда уложили весь багаж (три чемодана).

У девятого вагона поезда Москва-Новороссийск Зина предъявила проводнице билет. Дудаков-Хохлачев взял Зинкины чемоданы, а Берников тот, что вынес с территории артели. Фотограф, фиксировавший каждое соприкосновение Берникова с этим чемоданом, щелкнул затвором аппарата в последний раз. К троице у вагона подошла четверка молодых людей.

За этой жанровой сценкой издали наблюдали Смирнов и Казарян.

― Чемодан после церемонии ― сразу же к Лидии Сергеевне, распорядился Смирнов. ― Пусть пальчики Сырцова поищет на предметах. А то у нас против него ― одни лишь косвенные. Зинаиду напугайте до смерти и отпустите. Берникова и Дудакова трясите по отдельности. Первым ― Дудакова. В паре ― ты и Сережа. Ему сразу объяснить, кто он такой на самом деле. А Берникову полезно часа три в одиночестве подумать.

― А ты?

― А я подойду, когда вы Берникова разогревать начнете. Часам к двенадцати ночи. У меня еще встреча с Грошевым в ОБХСС.

...Дудаков покорно грузил чемоданы обратно на тележку. Зинка плакала, Берников возмущенно размахивал руками. Но молодые люди поторопили их, и кавалькада тронулась с перрона по боковому выходу, у которого ожидал финала операции спецтранспорт.

― Сколько вы ему можете отсчитать? ― спросил Грошев.

― Если постараться, то восьмерик. Коллекция Палагина имеет государственное значение.

― Ну и ладушки! ― обрадовался Грошев. ― Ему достаточно, как ты считаешь? У нас ведь пока только подозрения, наметки, фактики мелкие вразброс. Не уцепим мы его серьезно по хищениям. Да и преждевременно активно включаться, можно всю компанию распугать. Тогда концов вообще не найдешь. Так что по Берникову действуйте пока одни, а?

― Клиент-то общий, ― напомнил Смирнов.

― Клиент-то общий, но уголовное дело одно. Ваше дело.

― А капиталы его, и не малые, судя по всему, не ваши?

― "Деньги были наши, стали ваши. Это дело перекурим как-нибудь", внеся легкие коррективы в блатную песню, спел Грошев и рассмеялся, довольный собственным остроумием.

― Что ж, перекурим, ― согласился Смирнов и достал папиросы. Закурили. Смирнов огляделся, осматривая грошевский чертог. ― У тебя кабинет побольше моего будет.

― У меня же бумаг ― ого-го! ― воскликнул Грошев. ― Если их по листочку выложить, можно весь земной шар по экватору опоясать.

― Этим и занимаешься?

― Чем ― "этим"?

― Опоясыванием.

― Ну ладно, Смирнов! Когда мне Берников понадобится, я его из лагеря по этапу вызову. А сейчас отложим это дело, ладно?

К ребятам идти было еще рано, и он решил прогуляться. По Петровскому бульвару спустился к Цветному, добрался до Неглинной и зашел в кафе "Арарат".

Устроился на диванчике со светлой полосатенькой обивкой, сделал заказ и стал рассматривать подсвеченную снизу стенную роспись: пейзажи с обязательным Араратом, на пейзажах трудились жизнерадостные армяне.

Смирнов съел пару изящных полупрозрачных чебуреков и запил их стаканом холодного "Эчмиадзинского". Кинуло в сон, он подремал слегка. Подремав, посмотрел на часы. Было ровно двенадцать. Армяне вон трудятся, пора и ему.

Его молодцы, скинув пиджаки, в рубашечках с закатанными рукавами перекрестно трепали Берникова. Бледен был Берников, бледен и потен: доставалось.

― Здравствуйте, Леонид Михайлович! ― добродушно поприветствовал его Смирнов и осведомился у Казаряна: ― Как он?

― Недопонимает гражданин, ― сообщил Казарян.

― Как же так, Леонид Михайлович? ― изумился Смирнов.

― Я не могу понять, чего хотят от меня эти люди! ― со сдержанным гневом заявил Леонид Михайлович.

― Оперработники МУРа Сергей Ларионов и Роман Казарян хотят от вас чистосердечного признания в том, что по вашему наущению за определенную суму домушник-рецидивист Сырцов по кличке Почтарь ограбил квартиру гражданина Палагина и передал вам похищенную им коллекцию монет и орденов, имеющую государственное значение. Они хотят все это зафиксировать в официальном протоколе и чтобы вы подписали этот протокол. Теперь вам понятно, чего хотят от вас мои люди?

― Я понимаю, что вам нужно как можно скорее раскрыть это преступление. Но в отношении меня вы роковым образом заблуждаетесь. Я уже объяснял товарищам...

― Гражданам, ― поправил его Смирнов. ― Хотите, я вкратце изложу то, что вы тут говорили, объясняя? Чемодан, естественно, не ваш, а человека, с которым вы познакомились в электричке, возвращаясь из Кратова. Человек этот, ну, допустим Елпидофор Флегонтович, просил вас взять на хранение чемодан, так как он уезжает на сравнительно долгий срок, знакомых в Москве у него нет, единственная родственница ― полусумасшедшая старуха, которой он не может ничего оставить ― потеряет, разбросает, подарит неизвестно кому его вещи; а в камере хранения срок без продления всего две недели. Вы, как человек отзывчивый, согласились, и вот недавно, дней пять тому назад, звонит вам Елпидофор Флегонтович из Новороссийска, извиняется и говорит, что задержится там еще на месяц.

Вам уже надоело хранить этот чемодан, и вы, к счастью или к несчастью, вспоминаете, что в Новороссийск дня через два отправляется ваша добрая приятельница Зина, и вы можете, дав ему телеграмму до востребования о номере поезда и номере вагона, переправить сей чемодан, что и делаете, отправившись провожать Зину со своим злополучным грузом. И здесь вас хватает милиция. Так?

Казарян ржал. Отсмеявшись, подтвердил:

― Слово в слово, товарищ майор! Даже про сумасшедшую родственницу угадали!

― А что он мог еще придумать за два часа сидения в предвариловке? не принял комплиментов в своей прозорливости Смирнов и вновь принялся за Берникова: ― Не хотите говорить правду, и не надо. Вам же хуже. Завтра, а вернее, сегодня, в НТО, вы сыграете на рояле...

― Я не умею, ― поспешил сказать Берников.

― Наша игра умения не требует. Пальчиками сделаете вот так. ― Смирнов на крае стола показал, как сделает пальчиками Берников. ― И мы ваши отпечаточки сравним с отпечаточками, которые вы почти наверняка оставили на содержимом чемодана. Небось интересно было посмотреть, пощупать штучки, в которые вы вложили немалые деньги?

Берников молчал.

― Через два дня здесь будет Почтарь, который заложит вас с потрохами, ― встрял в разговор Ларионов. ― Он еще не знал, идя на дело, что коллекция эта, по сути, государственное достояние. Ему лишних три года ни к чему. А фрайера заложить ― это ему раз плюнуть.

Берников молчал.

― И последнее. ― Смирнов подготовил эффектный финал. ― Пока мы привлекали вас за кражу коллекции. Но если вы будете, обманывая следствие, врать, выкручиваться, тянуть резинку, мы объединим усилия с ОБХСС и, так сказать, коллективно постараемся выяснить источники ваших доходов, и уж тут держитесь! Вместо восьмерика (может быть, найдется хороший адвокат и еще пару годиков отхлопочет), в совокупности по пятнадцати, с конфискацией имущества. Считайте, Берников. Судя по вашим доходам, вы ― неплохой бухгалтер.

Берников помолчал, считая. Подсчитав, поднял голову и сказал:

― Пишите. Буду говорить.

...Во втором часу подбили бабки. Уже был написан и подписан протокол, уже был вызван конвой. Сидели просто так, отдыхая. И вдруг раздался длинный непрерывный телефонный звонок: зов дежурного вестник беды.

Они проникли сквозь щель меж прутьями ограды, растянутыми неизвестной могучей рукой, и очутились на территории Ленинградского парка культуры и отдыха. Впрочем, парка давно уже не существовало.

― Ну, пошли, пошли, ― говорил он срывающимся голосом и тянул ее за руку. Они нацеловались, наобнимались, дотерлись до того, что никакого терпежа у него уже не было.

― Ой, Валюша, страшно! ― говорила она, нервно хихикая и слабо упираясь.

― Да чего здесь страшного! ― Он хотел сказать, что бывал здесь по ночам неоднократно, но вовремя спохватился, поняв некоторую бестактность такого высказывания. И поэтому повторил только: ― Пошли, пошли!

Она перестала упираться, и они спустились в лабиринт.

...Года два-три назад Василий Сталин решил возвести на этом месте первый в стране крытый каток с искусственным льдом для своей команды ВВС. Никого не спросясь, потому что не считал нужным спрашивать у кого-либо, всесильный командующий военно-воздушными силами Московского военного округа стал немедленно претворять решение в дела. На строительство объекта были брошены военные подразделения, работа кипела день и ночь. В считанные дни был выложен сложнейший фундамент, возведен металлический каркас. Но, как говорили, об этой стройке века случайно узнал папа и чрезвычайно разгневался на сыновнее самоуправство. Сын получил соответствующую головомойку, и строительство было заморожено.

Отняв у парка большую часть территории, железный скелет на каменном постаменте стоял бессмысленным памятником. Днем в запутанных катакомбах фундамента мальчишки играли в войну, а ночами здесь находили приют парочки, не имевшие при существующем жилищном кризисе места для любовных утех.

...Он облюбовал укромный отсек, скинул пиджак, не жалея, расстелил его, и они для начала уселись. Он обнял ее, поцеловал и потихоньку стал заваливать. Она, с усилием высвободив рот, сказала жалобно:

― Валя, может, не надо здесь?

И тут как гром небесный грянул выстрел. И сразу второй ― потише, поглуше.

― Мне страшно, ― прошептала она и прижалась к нему. Еще выстрел. Пуля, со звоном срикошетив о стальную балку, пропела над их головами.

― Стой, Столб! ― неизвестно откуда донесся истерический крик. И опять выстрелы. Один, другой, третий. Пули, визжа, носились над ними.

― А-а-а-а... ― непроизвольно подвывала она.

Выстрел. И еще один. Последний. От этих двух выстрелов полета пуль слышно не было. Они сидели, обнявшись, что есть силы прижавшись друг к другу, и ждали неизвестно чего. Долго.

― Пойдем отсюда, ― наконец сказал он.

― Я не могу, я боюсь, Валя!

― Милочка! Девочка! Пойдем отсюда, пойдем! ― Он поднял ее, взял за руку, и они осторожно пошли извилистыми проходами. Вот и пологий спуск в лабиринт. Они увидели пики ограды, кроны деревьев, освещенные уличным фонарем, и рванулись наверх. У самого выхода в небольшой темной луже лежало человеческое тело.

Обежав его, они кинулись к спасительному лазу. В Чапаевском переулке, не в силах сдерживаться больше, она завыла в голос.

― Молчи, молчи, ― просил он ее до тех пор, пока она не замолчала. А когда замолчала, сказал: ― Обязательно что-то делать надо, что-то надо делать!!!

― В милицию позвонить! ― догадалась она и при свете фонаря увидела свои ноги: ― Валя, я чем-то туфли испачкала.

― Кровью, ― сказал он, и она снова заплакала.

Телефонная будка стояла у военной гостиницы. Они забились в коричневый домик, и он набрал 02. И милиция осведомилась: что, мол, надо.

― В Чапаевском переулке у недостроенного катка только что убили человека! ― сказал он и потом долго слушал, что говорили ему. Повесив трубку, ввел ее в курс дела: ― Просили подождать их.

― Валя, я боюсь из будки выйти, ― призналась она.

― Давай в будке ждать.

― Нас все равно через оконце видно.

― А мы присядем, ― решил он, и они присели. В темноте, в тесноте было еще страшнее, но выходить на улицу, прятаться где-то еще просто не было сил. Она извлекла из рукава кофточки носовой платок и стала оттирать им носок светлой матерчатой туфли.

― Не оттирается, ― пожаловалась она.

― Кровь, ― во второй раз пояснил он, и она заплакала, и плакала до тех пор, пока в Чапаевский не ворвались, мелькая лечебным синим светом, три милицейские машины.

― Роман Петровский, Цыган, ― опознал труп Смирнов.

Цыган лежал на спине, и две дырки было в нем ― в груди и в шее. Видимо, пуля, угодившая в шею, зацепила аорту, поэтому и крови много натекло. Смирнов обернулся к Казаряну:

― Очень мы с тобой, Рома, дело ловко закрыли. Колхозника вылечат и под суд. Полный порядок! А куда мы с тобой это тельце денем?

― В морг, ― ответил за Романа Андрей Дмитриевич. Смирнов сильным батарейным фонарем освещал труп, и они втроем, ожидая, когда кружным путем подъедут машины, рассматривали Цыгана.

Он и в смерти был красив, любимец путешествующих дамочек. И одет был шикарно: мокли в кровавой луже светлые фланелевые брюки, новенькая американская кожаная куртка, свитер с оленями.

Подпрыгивая на ухабах, подобрались все три машины и шестью фарами, включенными на ближний свет, уставились на распростертое на земле тело.

― Не отходить пока от машины! ― приказал Семеныч и торжественно вывел Верного. Оперативники, влюбленная парочка, которую сюда подвезли, эксперт, шоферы прижались к автомобилям, и Семеныч приступил к священнодействию, двигаясь с Верным шаманскими кругами.

― Когда это произошло? ― криком спросил у парочки Смирнов.

― Полчаса тому назад, наверное, ― ответил робко парень, а девушка добавила:

― Совсем-совсем недавно, даже полчаса не будет!

Верный рывком натянул поводок.

― Взял! ― обрадовался Смирнов. Семеныч кивнул. ― Тогда действуй, Семеныч. Тебе сегодня раздолье. Вряд ли кто след затопчет.

Верный поволок Семеныча к лазу. За ними двинулись два оперативника.

― Только бегом, бегом! Может, достанете? Семеныч, выдержишь? крикнул вдогонку Смирнов.

― Мы-то выдержим! ― не оборачиваясь, крикнул Семеныч. ― Твои бы не отстали!

Опергруппа отлепилась от автомобилей и приступила к делам. Только парочка стояла. Там, где поставили. Смирнов отыскал глазами Ларионова, поймал его взгляд, распорядился:

― Сережа, за тобой ― тщательный осмотр. ― Сам же подошел к парочке: Ребята, давайте в машину. Там и поговорим, не спеша.

Они устроились сзади, а Смирнов, встав коленями на переднее сиденье "Победы", сначала разглядывал их, а потом стал спрашивать.

― Успокоились, ребятки?

― Мы, как ваши машины увидели, сразу успокоились, ― сказала девушка Мила.

― Да нет, ― не согласился парень Валя. ― Как только в Чапаевский вышли. Раз они убежали, эти, с пистолетами, так чего их бояться?!

― Говоришь ― "они". Значит, много их было? Двое? Трое?

― Откуда знаю! ― сказал Валя. ― Но стреляли-то сколько! А у убитого пистолета нет.

― Глазастый, ― отметил Смирнов. ― Насчет убитого. А тех-то сколько ты видел?

― Никого мы не видели, только выстрелы слышали, много выстрелов.

― Сколько?

― Я же говорю ― много. Что мне их, считать тогда надо было, что ли? обиделся Валя.

― А я считала. От страха считала, чтобы они прекратились скорее. Восемь их было, ― сказала Мила.

― Это ты серьезно? ― спросил удивленный Смирнов.

― Вы не удивляйтесь, товарищ майор. Восемь их было, ровно восемь, заверила Смирнова девушка и для полной уверенности еще раз посчитала про себя. ― Восемь.

― Ах, ты мое золотце, ах, ты моя умница! ― похвалил ее Смирнов и, распахнув дверцу "Победы", крикнул: ― Казарян, ко мне!

Казарян тотчас явился, заглянул в салон, улыбнулся молодым, сказал, чтобы ободрить их:

― Вижу, отошли самую малость, девочки-мальчики?

Девушка Мила покивала головой, поморгала глазами ― благодарила за доброе внимание.

― Было восемь выстрелов, Рома. ― Смирнов вводил Казаряна в курс дела.

― Стволов, следовательно, не менее двух.

― Именно. Сходи-ка ты к Андрею Дмитриевичу и эксперту, пусть правую ручку у Цыгана посмотрят повнимательнее.

― Уже смотрели, Саня. Он стрелял.

― А пистолетика-то и нет. Забрал его более удачливый стрелок.

― Или стрелки, Саня.

― Вряд ли. Свиданка здесь, по-моему, была один на один.

― Или двое на одного.

― Слишком много выстрелов. Двое бы просто убили. В один выстрел или, в крайнем случае, в два. Двое против одного ― это всегда запланированное убийство. Здесь ― сначала разговор, а в результате разговора перестрелка. Дуэль, можно сказать.

― Ну да, ― полусогласился Казарян. ― Значит, Дантес в бега кинулся?

― У нас с тобой, Рома, пока только одно сомнительное утешение. К счастью, Цыган ― не Пушкин.

― Ну что, место осматривать будешь?

― Зачем? Сережа это сделает лучше меня. Только мешать.

― А я все-таки гляну, ― решил Казарян. ― Осмотр закончим и в контору?

― Семеныча дождемся.

― Нужно ли? Полчаса ― время, куда угодно и как угодно уйти можно. А орудовал или орудовали не мальчик или не мальчики. Его Верный про это уж знает наверняка.

Вот пусть Верный нам об этом и скажет.

― Идеальный вариант, но Верный, увы, говорить не умеет.

Девушка Мила и парень Валя с восхищенным недоумением слушали их треп. Казарян почувствовал их взгляды, обернулся:

― Ребятки, извините, но вам придется еще немножко подождать. Пока фары нужны, а как закончим, так вас сразу на машине по домам отправим.

― А мы что, больше не понадобимся? ― с беспокойством спросил парень Валя.

― Не волнуйся. Еще надоест к нам ходить показания давать, ― обрадовал парня Казарян и, захлопнув дверцу, пошел в свет. Смирнов уже сидел и смотрел, не видя, в ветровое стекло, где, как под театральными софитами, лежал труп.

...Семеныч с компанией ушел в два часа. Ровно в два тридцать они вернулись.

― Ну и как? ― спросил Смирнов. Он даже из машины вылез, чтобы задать этот вопрос.

― А как? Да вот так! ― раздраженно ответил Семеныч. ― Минут на пятнадцать пораньше бы, и Верный наверняка бы его взял. Чуток не хватило. Он отсюда на Ново-Песчаную кинулся, пересек ее и в лесок до Песчаной. Как же, умный! Верного пробовал сбить, по Таракановке метров пятьдесят, дурак, шлепал. Но мы бережок в момент отработали и опять на след вышли. А он, мерзавец, к Окружной. Там след исчез с концами. Он за проходящий состав уцепился. Мы постояли, посмотрели, каждые пять минут, а то и меньше, состав.

― Ты говоришь ― "он". А что, и в правду, он один был?

― Один, один! ― уверенно отвечал Семеныч. ― Верный как по нитке шел, без всяких отвлечений. Домой когда поедем? А то Верный сильно устал и нервничает.

Верный в подтверждение Семенычевых слов махнул хвостом и жалобно посмотрел на Смирнова.

― Мы пойдем? ― спросила разрешения Мила.

― Подождите немного. Мы вас довезем.

― Так мы рядом живем, ― разъяснил паренек Валя. ― Мила ― на Песчаной, а я ― в Амбулаторном.

― Что ж, идите, ― кивнул Смирнов. ― Только адреса свои оставьте. У вас какие-нибудь документы при себе есть?

― У меня паспорт, ― сказала Валя.

― Вот его и покажи Казаряну. Ну, бывайте. Еще увидимся.

Молодые доложились Казаряну и через любимый свой лаз отправились домой.

Кончили, слава богу. Смирнов глянул на часы. Два часа пятьдесят семь минут. По Чапаевскому выехали к Ленинградскому шоссе. Выезд на шоссе перегораживали два патрульных "газика" военной автоинспекции.

― Включи сирену, ― приказал Смирнов шоферу. Испуганный и пугающий вой огласил безмолвную Москву. "Газики" стояли, и никакого намерения двигаться у них не было. Смирновский шофер злобно дал по тормозам.

Из ближнего "газика" выбрался майор в походной форме и не торопясь двинулся к милицейским машинам. Подошел, опознал в Смирнове старшего, небрежно кинул ладонь к козырьку, представился и доложил:

― Майор Нечаев. Проезд по Ленинградскому шоссе временно закрыт.

― Майор Смирнов, ― холодно отвечал Смирнов. ― У меня дела чрезвычайной важности, связанные с раскрытием опасного преступления.

― Сейчас самые важные дела ― у нас, ― убежденно сказал майор Нечаев. В подтверждение его слов из "газиков" выпрыгнули шестеро с автоматами и выстроились в линию. Против силы не попрешь.

Смирнов смотрел. Грузно и почти неслышно шли по шоссе бронетранспортеры. В каждом строго и неподвижно сидели солдаты в касках, держа автоматы на груди. Бронетранспортеры шли и шли, и не было им числа. В Москву входила Кантемировская дивизия. Наконец промелькнули две походные подвижные ремонтные мастерские, четыре санитарные машины, крытый грузовик и последний ― "газик" с флажком.

― Ну а теперь можно? ― поинтересовался Смирнов.

― Еще десять минут, ― безапелляционно отрубил майор Нечаев.

― Что же моего доктора проморгали? ― насмешливо спросил Смирнов.

― Машины "скорой помощи" и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

― А мы по инструкции, значит, через десять минут.

Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.

― Через восемь.

― Что происходит? ― решился наконец на главный вопрос Смирнов.

― Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, ― четко и неясно ответил майор Нечаев.

― А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

― Возможны беспорядки. ― Нечаев еще раз козырнул и удалился к "газикам", в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и на всякий случай, не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из "Победы" и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но ― главное ― нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна ― в тамбур, другая прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

― Здравствуйте, Иван Васильевич! ― не по уставу поприветствовал его Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал ― замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

― Ты что же это наделал, мерзавец?! ― то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.

― Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

― За какой решеткой? ― тупо боясь понимать, спросил Александр.

― За тюремной, Александр, за тюремной! ― ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам. ― Господи, счастье-то какое!!!

― Иван Васильевич, как же так?!

― А так, вот так и эдак! ― Сам суетливо расставил мебель по местам. Скотина, палач, вонючка!

Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.

― Может, вынести его? ― предложил свои услуги Смирнов.

― Пусть лежит, глаз радует, ― возразил Сам и растер обеими руками лицо. ― Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.

― У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.

― Сейчас самое срочное ― это. ― Кивнул Сам на распростертый портрет.

― Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, ― сказал Смирнов и сел в угол между столами ― письменным и заседательским. ― А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

― Знаю.

― Нам не доверяют, да?

― Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. ― Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. ― Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!

Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.

― Личико, конечно, не ахти, ― согласился Смирнов.

― Я ― человек маленький. Я в высокой политике не силен.

― Это ― не политика. Это или-или. Или мы ― послушное стадо, или мы люди.

― А я ― человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а что не допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.

― А кто будет делать наше дело, Саня?

― Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.

― Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай. ― Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: Ну, что там у тебя срочного?

Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь ― в наших силах не допускать этого больше.

― Убийство, Иван Васильевич.

― Ну, знаю. Что там срочного-то?

― Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли ― убийство в Тимирязевском лесу, ― сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый ― Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

― Ну, а все-таки, если это чисто случайное совпадение?

― Я в такие совпадения не верю.

― А зря. Бывает, Саня.

― Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жбанова.

― Хрен ты от меня эту санкцию получишь!

― А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

― Ты, Саня, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского по кличке Цыган.

― В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

― Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

― Ночью, один на один, в приватной беседе ― можно.

― Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни один на один, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз. Пользуйся, паразит. Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал ― маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир ― личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берии, завербованного в свое время английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

― Кто бы мог подумать, Саня, а?

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

― И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!

― Все-то ты знаешь, Ромка! ― подначил Ларионов.

― Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.

― Мне было легче: я не знал, ― вздохнул Смирнов.

― Ты просто не хотел знать, ― ответил ему Казарян. ― Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь ― крепче спишь.

― Тебя, верно, все время бессонница мучила? ― поинтересовался Ларионов.

― К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.

― А сегодня к месту вспомнил, ― вставил Смирнов. Казарян глянул на него, рассмеялся.

― Все мы хороши! Но, действительно, кое-что сегодня вспомнил. Хотите рассказ?

― Байку, что ли? ― спросил Ларионов.

― Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер, это ― не факт, это было на самом деле. Ну?

Смирнов глянул на часы и разрешил милостиво:

― Валяй. Сроку ― восемь минут.

― Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году, ВГИК она тогда кончала актерский факультет, с ней-то все это в сорок седьмом и приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять ― простодушна от того, что глупа или глупа от того, что простодушна.

― Ты по делу давай, ― поторопил его Ларионов.

― Прошу не перебивать. Если согласились, то слушайте внимательно. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы знаете: главное ― не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня ей придется не жрамши. Краем глаза, а вы, естественно, знаете, что каждая хорошенькая женщина всегда краем глаза сечет мужскую реакцию на нее, замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая машина, и пунем, обращенный к ней из глубины салона, замечает. Она, понятное дело, вскинулась, как боевой конь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Бредет она себе дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, размером поменьше, и из нее выходит бравый полковник со счастливой от возможности видеть нашу девушку улыбкой на лице и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу дева для порядка, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на Садовом.

А там чудеса: галантерейное обхождение, крахмальные скатерти, серебряная посуда, пища, которая может присниться только бывшему аристократу, и напротив за столом вежливый, милый и такой домашний, Лаврентий Павлович.

Но, как говорится, кто нас ужинает, тот нас и танцует. Ее визиты в особняк продолжались довольно долго, ибо это устраивало и девицу, и Лаврентия Павловича. Следует, однако, заметить, что героиня моего рассказа ― девушка весьма общительная и любящая поклубиться в компании. Поэтому сеансы тет-а-тет постепенно стали ей надоедать. И вот однажды за очередным ужином она и говорит: "Лаврентий Павлович, что это мы все одни, да одни. Ведь скучно так! Давайте в следующий раз я подружку приведу, а вы Иосифа Виссарионовича пригласите".

Казарян сделал паузу, достойную его соплеменника, трагика Папазяна, неожиданно и вовремя. Смирнов и Ларионов грохнули. Отсмеявшись, Александр сказал:

― Обязательно тебе надо было Сталина в эту историю впутать.

― А он и не впутался, ― невинно объяснил Казарян. ― Интимный суаре на четыре пуверта не состоялся. Да и вообще после этого замечательного ее монолога мою деву к Лаврентию Павловичу не приглашали. Даже в пятидесятом по этому поводу она удивлялась и обижалась со страшной силой. Меня все спрашивала: "А что я такого ему сказала?" И, действительно, что она ему такого сказала?

― Все. Разминка закончена, ― решил Смирнов. ― Что там у нас?

― Не у нас. У них, ― пояснил Ларионов. ― Ждем НТО и медицину.

― Ты же предварительный шмон делал. Должно быть, что-нибудь стоящее?

― Обязательно, Саня. Два письма при нем нашли, но все в крови. Под пулю угодили. Очкарики обещали прочитать их во второй половине дня.

― И вернулся пес на блевотину свою, ― процитировал из Библии Казарян.

― Довожу до вашего сведения, ― объявил Смирнов, ― что разрешения на возобновления дела об убийстве в Тимирязевском лесу Сам не изволил дать. Так что все начинается с первой страницы дела об убийстве гражданина Петровского в Чапаевском переулке.

― Но ведь пойдем обязательно по старым связям! ― взорвался Роман.

― Идти мы можем куда угодно и как угодно. Даже туда, куда нас в сердцах послать могут. Добудем прямые доказательства взаимосвязи двух этих дел, нам их без звука объединят. А пока надо действовать. У нас есть половина дня. Роман, тебе отработать Васина и, если успеешь, шофера Шульгина. Позже займешься Иванюком, поищешь выход на Стручка.

― Мне сейчас Шульгин интереснее, ― возразил Казарян.

― Что ж, начинай тогда с Шульгина. Сережа, на тебе ― завершение палагинских дел. Пальчики, пальчики и пальчики. Если все сойдется, как мы предполагаем, то быстренько передавай дела следователю. Пусть он уже без нас этапированного Сырцова дожидается. И еще просьба: спровадь мальчиков, чтобы они мне Коммерцию, Межакова Валерия Евсеевича отыскали. Отыскали и для разговора доставили.

― Коммерция ведь по палагинскому косвенно фигурирует, только и всего. Тебе-то он зачем?

― В меховом деле он тоже промелькнул. Явился на квартиру Петровского в картишки перекинуться, когда там уже засада была. По этому делу внешне чист. Но явился-то к Петровскому, а Петровского убили. Пусть доставят, он мой давний знакомец, авось разговорю.

Шофер Шульгина после заключения на свою автобазу не вернулся. И шоферить не шоферил: работал водителем троллейбуса. В парке на Ленинградском шоссе Казарян узнал, что Шульгин в смене. Работал Шульгин на двенадцатом маршруте. Слава богу, далеко не мотаться. И еще раз повезло, машина, в которую Казарян сел, шла на конечную остановку "Больница МПС".

Выкатились пассажиры, пошла малость отдохнуть кондукторша. Выйдя из кабины с путевкой в руке, Шульгин увидел в салоне Казаряна.

― Что вы тут делаете, гражданин? А ну выходите! ― потребовал Шульгин.

― Мне с тобой, Арнольд, поговорить надо, ― тихо сказал Казарян.

Не отвечая, Шульгин исчез в кабине и вышел из нее уже не с путевкой, а с монтировкой в руках.

― Мотай отсюда, паскуда! Быстро, быстро! ― приказал он Казаряну.

― Ты меня, Нолик, видимо, спутал с кем-то, ― не вставая с сиденья, лениво протянул Казарян. ― Ты присаживайся, присаживайся. Сейчас мы с этим недоразумением разберемся.

И извлек из кармана красную книжечку. С монтировкой в руках Шульгин подошел поближе, разглядел знак конторы на корочках и опустился на сиденье через проход от Казаряна. Спросил устало:

― Что надо?

― В связи с твоими телодвижениями порядок вопросов несколько изменится. Сразу же, по горячему ― кто к тебе приходил в последнее время и почему ты этого гостя столь невзлюбил, что посланца его готов по куполу монтировкой огреть?

― Приходили тут.

― Значит, не один, а несколько. Твои меховые собратья, естественно?

― Они.

― Так кто же?

― Куркуль и этот пацан с ним, Стручок, что ли.

― Что хотел от тебя Куркуль?

― Хотел, чтоб я у них баранку покрутил.

― Откуда у них машина?

― Я тоже спросил. Сказал, что не моя забота.

― Когда они приходили?

― Позавчера. Сюда же.

― А когда ты должен был баранку крутить?

Шульгин, вспомнив, улыбнулся и ответил:

― Не успел он сказать. Я им тоже монтировку показал.

― Гражданский твой гнев, Арнольд, я одобряю. Но Куркуль в ответ на угрозу, конечно, сказал тебе что-то?

― Сказал, что придут ко мне еще. Вот вы и пришли, а я вас встретил.

Казарян красной книжечкой, которую забыл положить в карман, почесал перебитый свой нос, ― думал. Потом поразмышлял вслух:

― Многое, многое сходится... И время, и фигуранты... Вот что, Арнольд, я спешу очень, а мне с тобой еще о многом поговорить надо. Завтра ко мне в МУР можешь заглянуть?

― Могу. Я через день работаю.

― Тогда завтра к десяти. Пропуск тебе будет заказан. ― Казарян пожал руку Шульгину и как ошпаренный бросился вон.

В таком деле и своих кровных на такси не жалко.

Через пятнадцать минут он был на Пресне и звонил в дверь квартиры Иванюков.

― Кто там? ― басом спросил через дверь Геннадий.

― Я, Геночка. Казарян из МУРа. Открывай!

― Не могу, ― мрачно ответствовал Геннадий. ― Меня отец снаружи закрыл, а ключи с собой забрал.

― Тебя ― на замок?! ― изумился Казарян. ― Ты же уркаган, Гена, для тебя любой замок ― тьфу!

― Вот и любой. Сижу здесь, кукую.

Не положено, конечно, но отмычка у Казаряна была. Он извлек ее из кармана и осмотрел запоры. Два английских и один русско-советский простой, под длинный ключ с бородкой. Английские изнутри без ключа открываются. Следовательно, загвоздка ― в русско-советском.

― Ах, Гена, Гена! А еще воровать хочешь! ― посочувствовал заключенному Казарян. Затем он осторожно вставил отмычку в замочную скважину. Ласково и вкрадчиво повращал ее туда-сюда. Есть, соединилось. Щелкнуло раз, щелкнуло два, и ― вуаля! ― Здравствуй, Бим!

― Здравствуй, Бом! ― уныло ответил начитанный Геннадий Иванюк. Казарян вошел в переднюю и поправил Гену:

― Здравствуйте, Бом. Со старшими надо на "вы".

― Тогда не получается как положено.

― А у тебя вообще ни хрена не получается, Гена. За что тебя под арест? ― Казарян, не спросясь, отправился в столовую, сел на зачехленный стул. ― Не стесняйся, мы люди свои.

Геннадий не садился, стоя в дверях, обмозговывал, что говорить, а что утаивать. И сказал:

― Отец застукал, когда мы с Виталькой разговаривали.

― Уже интересно, ― констатировал Роман. ― Виталька, насколько я понимаю, ― это Стручок. Да ты садись, садись, Гена. Когда состоялось это злосчастное для тебя свидание?

Гена сел, как в гостях, на краешек стула. И ответил:

― Позавчера утром. Я думал, отец еще спит, и к Витальке на улицу вышел. А отец из окна увидел.

― Зачем приходил к тебе Стручок?

― Не знаю.

― Как это не знаешь? Раз приходил, значит, что-нибудь ему нужно было.

― Да ничего ему не было нужно. Просто так приходил.

― А что говорил?

― Говорил, что худо ему, что податься некуда. Что в переплет попал ни туда и ни сюда. Завидовал, что я в стороне. ― Упреждая казаряновский вопрос, Геннадий добавил: ― Имен никаких не называл. Я спрашивал, а он только рукой махал. Жалко его.

― Ты к нему хорошо относишься, Гена?

Совсем не боялся сейчас Казаряна Иванюк-младший. И не скрывал от него ничего:

― Он мой друг, Роман Суренович. Лучший друг. И человек он очень хороший. Простой, добрый, последнее готов для других отдать.

― Слушай меня внимательно, Гена. Если он придет к тебе еще раз, уговори его прийти к нам. Что угодно сделай, но уговори. Не нам, милиции, ― ему поможешь. В смертельную заваруху он влез. Он друг тебе, так спасай друга!

― Я постараюсь, Роман Суренович, я постараюсь. Если придет ― конечно.

Роман поднялся, хлопнул Геннадия по плечу. Встал и тот.

― Тебя опять закрыть на замок?

― Закройте, если можете. А то отец узнает, что вы были, еще больше шуму поднимет.

― Ну, пошли.

В дверях, перед тем, как они должны были закрыться, Геннадий сказал:

― Я так понял, Роман Суренович, что он по Рижской линии, за городом кого-то ищет. Сказал, что сильно железнодорожной милиции глаза намозолил, боится теперь с Рижского вокзала ездить. Это вам пригодится?

― Пригодится. Спасибо, Гена, ― поблагодарил Казарян, закрыл дверь и запер ее на замок.

Навестил Васина, благо это по пути. Но Васина дома не оказалось, а жена его Нина с гордостью сказала, что муж ее уже работает и ни с какой шпаной не общается. Закончив с ней беседу, Казарян заторопился: наступала вторая половина дня.

У Смирнова ― сбор всех частей. Неизвестно как, но расселись в его кабинете. Казарян, Ларионов, Андрей Дмитриевич, Лидия Сергеевна, трое молодых оперативников, Семеныч без Верного. Смирнов оглядел народ и решил начать с Семеныча:

― Что-нибудь дополнительно нашел, Семеныч?

Семеныч встал как положено, откашлялся, прикрываясь ладошкой, доложил:

― С пяти тридцати, как до конца рассвело, мы с Верным обследовали все закоулки фундамента и вокруг него. Нами были обнаружены две пули, которые не были замечены оперативными работниками. Пули я передал в НТО.

― Молодец, ― похвалил Смирнов. ― Останешься послушать или к себе пойдешь?

― К Верному пойду, кормить его пора, ― сказал нелюбопытный Семеныч. Он свое главное дело сделал: умыл оперативников и отстоял честь собаки.

― Тогда иди, ― разрешил Смирнов. Семеныч быстренько исчез. ― Теперь Андрей Дмитриевич.

Андрей Дмитриевич, не вставая, развел руками:

― Говорить, собственно, нечего. Первая же пуля, попавшая в шею Цыгана, была смертельной. Выстрел произведен с расстояния пяти-шести метров, так как на коже не обнаружено порохового ожога. Второй выстрел, в сердце, был произведен в упор, уже в лежащего. Добивали для верности. Вот и все. О времени инцидента и смерти вы осведомлены достаточно точно и без помощи медицины.

― Спасибо, Андрей Дмитриевич. ― Смирнов ласково посмотрел на Лидию Сергеевну: ― Лидия Сергеевна, ваше слово.

― Егоров, который был с вами на месте преступления, всю ночь и до часу дня работал с вещественными доказательствами и следами. Вот его материалы. ― Болошева протянула Смирнову бумаги.

― А сам он где? ― недовольно спросил тот.

― А сам он спит, ― ответила Болошева. ― Наше начальство, в отличие от вашего, считает, что человек не должен работать по двадцать четыре часа в сутки, и поэтому погнало его домой, полагая, что его записка в достаточной для оперативной работы степени освещает суть дела. Той же точки зрения придерживаюсь и я. Еще вопросы будут, Александр Иванович?

― Сегодня нас все умывают, Саня, ― поделился своими наблюдениями с руководителем Казарян, ― Семеныч умыл, Лидия Сергеевна опять же...

― Мне продолжать? ― игнорируя казаряновскую реплику, спросила Болошева. Смирнов кивнул. Она кивком же поблагодарила его и продолжила: Я занимаюсь баллистической экспертизой. Нам были представлены сначала четыре пули, а потом еще две...

― Значит, две не нашли, ― перебил ее Смирнов и тут же извинился: Пардон!

Смешливый Казарян, сдерживаясь, не рассмеялся ― хрюкнул. Лидия Сергеевна опять на него не отреагировала:

― Начну с пуль, которые были выпущены в Петровского. Выстрелы произведены из револьвера английского производства "виблей", часто именуемого "бульдогом". Револьвер в нашей картотеке не фигурирует. Оставшиеся четыре пули сильно деформированы, так как попадали в металл и камень. За исключением одной. Сравнительный анализ позволяет с достаточной точностью сказать, что все четыре пули выпущены пистолетом австрийского производства "штейер". Этот пистолет также в нашей картотеке не значится.

― Ничего себе! Еще два неизвестных ствола! ― констатировал Ларионов, а Смирнов спросил:

― Лидия Сергеевна, "штейер" ― это машинка, которую, помимо магазина-обоймы, через ствол заряжать можно?

― Вы не ошибаетесь, Александр Иванович.

― И последнее, Лидия Сергеевна. Две пули от "бульдога" обнаружены в теле убитого?

― Нет. Первая пуля, которой Цыган был смертельно ранен в шею, не найдена. Ожидая Цыгана, убийца залег, и выстрел произведен снизу. Пуля, легко пробив мягкие ткани, ушла в неизвестность.

― А не могло быть такое ― первый выстрел, выстрел из "штейера", был произведен в шею, а добивал убийца Цыгана из револьвера?

― Один шанс из ста: это в том случае, если убийца не совсем нормален. Мыслимое ли дело ― наклоняться, не будучи полностью уверенным, что не получишь в ответ пулю от легкораненого?

― Логично. Дети, скажите тете Лиде "спасибо", ― скомандовал Смирнов. Опергруппа, как один, поднялась и по слогам, будто школьники в классе, отчеканила:

― Спа-си-бо!

Не смутил ироничный рык Лидию Сергеевну. Она насмешливо глянула на Смирнова и сказала:

― Не за что. Тем более за "тетю Лиду".

И вышла, чтобы не дать возможности Смирнову подобрать достойный ответ.

― Сегодня один-ноль в ее пользу, ― зафиксировал счет Казарян.

― Я ушел, Саня, ― сообщил Андрей Дмитриевич и удалился. Трое молодых преданно смотрели на Смирнова. Тот осведомился у них:

― Ребята, вам задания дали?

― Мы их с Романом задействовали, ― сообщил Ларионов, и ребята согласно покивали.

― Тогда вперед, орлы! Вас ждут великие дела! ― Ребята быстренько выкатились. Смирнов полистал записку эксперта и предложил:

― В Перекидку?

Начал умевший читать абзацами Казарян, за ним листы принимал Смирнов, и уже последним изучал материалы Ларионов. Казарян отстрелялся за несколько минут. Смирнов с Ларионовым еще водили носами по строчкам, а он топтался у окна, разглядывал "Эрмитаж" свой ненаглядный, надо полагать, думал. Смирнов дочитал, дождался Ларионова, спросил:

― Ты уже помозговал, Рома. Что скажешь?

― Существенны для нас только записка и письмо. Начну с записки, поскольку она коротка и в принципе ясна. "Он будет в час ночи у "Всех святых". Простенько и со вкусом. Кто-то сообщил Цыгану, что еще кто-то будет ждать его в час ночи у "Всехсвятской", насколько я понимаю, церкви. То есть совсем рядом от того места, где через полчаса, если допустить, что свидание и убийство произошли в один и тот же день, Цыган получит две пули. Теперь два вопроса. Первый: кто автор записки? Второй: кто должен был явиться к часу ночи?

По первому у меня твердое убеждение, что автором записки является Виталий Горохов, Стручок. Фото записки и письма нашим НТО сделаны выше всех похвал. Я ж видел их залитыми кровью ― ни черта не разберешь. А по фоткам ― ну, просто чистовик! Так вот: не надо быть графологом, чтобы с ходу понять ― записка написана полудетским почерком человека, еще недавно водившего пером номер восемьдесят шесть по линованной бумаге.

Думаю, что в своих путешествиях по Рижской линии Стручок отыскал неизвестного третьего и передал ему по просьбе Цыгана или письмо, или устное предложение о встрече. Я уже говорил, как запуган, по словам Геннадия Иванюка, Стручок. Еще бы! Меж двух огней попал.

― Пропадет, блатарь сопливый, ― пожалел Стручка Смирнов.

― Пропадет! ― согласился Казарян и продолжил: ― Теперь о том, кто согласился на свидание. Фигурантов по меховому делу, по сути, осталось двое: Куркуль и Столб.

― Столб, ― поправил Смирнов, ― Куркуль отпадает. Их со Стручком визит к Шульгину ― подтверждение, что они ― в одной команде с Цыганом.

― Именно об этом я и хотел сказать. Команда всеми правдами и неправдами стремится узнать, где Столб. Зачем? Единственный ответ: по твердому убеждению Куркуля и Цыгана Столб совершил в свое время отначку похищенного. Столб понимает это, соглашается на свидание, заманивает самого активного и опасного из команды, Цыгана, в укромное место и ликвидирует его. По записке у меня все.

― Подожди. Почему неглупый и осторожный Цыган пошел в это укромное место?

― Точно, Саня! ― с лету поймал смирновскую догадку хитрый Казарян. Тайником заманил, ямой, которая в этих катакомбах!

― Нету там ни хрена, ― сказал Смирнов, ― хотя еще разок посмотреть не мешает. Пусть ребятки для практики займутся. И не убивать он его вел. Столб о чем-то хотел поговорить с Цыганом, договориться. Если только убить, чего проще. О чем он хотел говорить с Цыганом, о ком?

― Работенка, ― мрачно резюмировал Смирнов.

― О письме давайте, ― вставил наконец Ларионов.

― Роман, прочти его еще раз вслух, ― попросил Смирнов.

Роман взял из справки скрюченную, как кусок засохшего сыра, фотокопию и прочел:

― "Ромка, родной! Нет ни дня, минуты, нет ни секунды, чтобы я о тебе не думала. И ты должен так, потому что мы все равно обязательно будем вместе. Он уговорил меня, что пока нам с тобой лучше не видеться, но я последнее время сомневаюсь в этом. Рома, я стала его бояться. Вроде бы он желает нам добра, но мне все равно страшно. А может, я просто дура? Не умею писать письма, да я и не писала их никому. Живу себе помаленьку, с местными ни с кем не дружу, гуляю одна, хожу поезда встречать. Знаю, что ты не можешь приехать, а все равно встречаю и надеюсь. Он мне про Леньку сказал, с ухмылочкой так сказал, а я заплакала. Какой бы ни был этот Ленька, а все же я на него зла не держу. Ты, пожалуйста, не ревнуй к покойнику. Писать больше не о чем. Люблю тебя и хочу, хочу, хочу увидеть тебя как можно скорее. Твоя, вся твоя Ри".

― Черт-те что, ― подумав, сказал Сергей. ― Имечко тоже ― Ри.

― Что же ты понял? ― спросил Смирнов.

― Во-первых, не из дамочек ― постоянного контингента Цыгана. Девица, и молодая девица. Импульсивна, я бы сказал, экзальтированна, из допустимо интеллигентной семьи, но воспитания крайне небрежного. Влюблена в Цыгана, как кошка.

― А кто это "он"? ― поинтересовался Ларионов.

― Чего не скажу, того не скажу, ― признался Казарян. Смирнов взял из его рук фотокопию, еще раз просмотрел текст и подытожил раздраженно:

― Сережа, за тобой ― все бабские связи Цыгана. Ты, Роман, возглавляешь группу, которая будет прочесывать Рижскую дорогу. Больше пока ничего в башку не приходит. Да, что можете сказать по карманной клади Цыгана и следам?

― Карманная кладь ― джентльменский набор маршрутника: тысяча сто двадцать три рубля 65 копеек денег, шикарный бумажник, расческа в серебре, пачка папирос "Тройка", австрийская зажигалка и ― смерть бабам ― темные очки, ― по бумажке перечислил Ларионов. ― Из этого ничего не выжмешь: есть только то, что есть. А следы, какие могут быть особые следы на песке? Так, тени следов.

― Не скажи, Сережа, ― не согласился Казарян. ― Тени, как ты говоришь, в какой-то степени определяют объект, который их отбрасывает. В данном случае ― размер ноги. Очкарики же пишут ― ориентировочный размер обуви сорок четыре ― сорок пять. Не меньше. Косвенно подтверждается Столб с его ростом метр восемьдесят семь.

― Согласен, ― подтвердил его правоту Ларионов.

― И я согласен, ― кивнул Смирнов. ― Согласен-то согласен, а что это нам дает? Опять в маету. Да, а где тот парень, Витя, которого за Коммерцией я посылал?

...Паренек Витя ― младший лейтенант Виктор Гусляев ― явился через полчаса и доложил:

― Еле я его разыскал, товарищ майор.

― Так тащи его сюда!!!

― Я его не смог доставить, товарищ майор, ― виновато пояснил Гусляев. ― Он в сорок восьмом в предвариловке сидит.

― Как это сидит?! Он что, спятил, чтобы в тюрьму садиться?!

― Был пойман с поличным во время кражи в гастрономе возле метро "Сокол".

― Что украл-то?

― Пытался стащить у гражданки одной из хозяйственной сумки кошелек.

― Совсем интересно. А когда это преступление века свершилось?

― Сегодня в двенадцать часов двадцать три минуты.

― Ой, как мне захотелось поговорить с Валерием Евсеевичем! Утром думал, что придется ловить наудачу, а теперь жареным пахнет. Так почему же ты его не приволок?

― Они без бумажки не отдают, бюрократы чертовы! ― обиженно пожаловался Гусляев.

― Ну, бумажку-то мы им мигом спроворим!

Был Валерий Евсеевич Межаков по кличке Коммерция одет несколько не по сезону. В добротной стеганке, в диагоналевых галифе, в крепких и тяжелых яловых сапогах. Смирнов оглядел его со всех сторон, обойдя для этого кругом, потом спросил:

― Не жарко ли?

― Жар костей не ломит, ― скромно отвечал Межаков.

― Тебя что, оперативники домой после ареста переодеться водили?

― Зачем? Таким взяли.

Смирнов легким толчком в плечо направил Коммерцию к табурету, а сам сел за свой стол. Лейтенант Гусляев продолжал стоять.

― Друг мой Коммерция, я тебя очень прошу ответить на один вопрос: от кого ты узнал, что сегодня ночью убили Цыгана? ― витиевато спросил Смирнов.

Коммерция покосился на Гусляева, потом на Смирнова.

― Нам с тобой, Александр, без свидетелей, без протокола следовало бы говорить. И тебе полезнее, и мне.

― Принято, ― согласился Александр. ― Витя, будь добр, оставь нас одних.

― Слушаюсь, ― по-военному ответил огорченный Гусляев и удалился.

― Так кто же сказал тебе, что убили Цыгана?

― А почему ты думаешь, что мне известно об убийстве Цыгана? вопросом на вопрос ответил Коммерция.

― Я не думаю, я знаю.

― Так откуда же, дорогой Александр Иванович?

Смирнов направил свой твердый, как пистолет, указательный палец на дверь, за которой скрылся Гусляев:

― От младшего лейтенанта Виктора Гусляева, драгоценный Валерий Евсеевич.

― А что он может знать?

― Хотя бы то, чем ты сегодня с утра занимался. И мне этого вполне достаточно.

― Загадками говорите, уважаемый Александр Иванович.

― Я удивлен, Коммерция. ― В смирновском басе погромыхивала гроза. Ты сам напросился на разговор без свидетелей и протокола. И тут же начинаешь мне, как фофану, заливать баки. Я перестаю тебя понимать.

― Зачем же сердиться, Александр? ― Коммерция был готов ликвидировать легкое недоразумение. ― Меня до некоторой степени смущает некорректность постановки тобой вопроса. Если бы ты спросил просто: "Коммерция, тебе известно, что Цыган убит?" ― я бы тотчас ответил: "Да". Но ты с ходу требуешь персонификации источника и ставишь меня в положение весьма и весьма унизительное. В положение доносчика.

― Ладно. С этим разобрались. Следующий вопрос я, правда, тоже хотел задать персонифицирующий, начав его с сакраментального: "Кого?" Но, щадя твое обостренное чувство собственного достоинства, изложу его несколько по-другому: "Чего ты так испугался, Коммерция?"

― Я свое давным-давно отбоялся, Александр.

― Не скажи, Коммерция, не скажи. Тебя надо очень сильно напугать, чтобы ты, быстренько прибежав домой, потеплее приоделся для лагерных зим и ринулся в открытую крутить сидора у первой попавшейся гражданки. Фармазон на покое, катала на подхвате, ежедневно ужинающий стерлядкой в ресторане на бегах, польстился на кошелек со ста двадцатью рублями!

― Черт попутал.

― Я скорее поверю, что ты черта попутал. Одно только скажу: перепуганный, ты грубо работаешь. Читается как по букварю.

― Это вами читается. А народный суд, не умея прочитать, отстегнет мне пару лет, и дело с концом.

― А если я помогу народному суду прочитать текст?

― Какой именно?

― Случайный свидетель по меховому делу Валерий Евсеевич Межаков как только узнает, что освобожденные участники этого дела начинают всерьез постреливать друг в друга, быстренько совершает липовую кражу в надежде отсидеться в лагере, пока эта перестрелка не закончится естественным путем, то есть пока фигуранты не перестреляют друг друга, и гражданину Межакову нечего будет опасаться. Гражданин Межаков опасается, боится, паникует, не желая получить пулю.

Эрго: гражданин Межаков не простой случайный свидетель, а полноправный фигурант по делу.

― Блестящая версия! ― восхитился Коммерция. ― Только жаль, никакими фактами не подкреплена.

― Так я и стал бы излагать тебе факты!

― У тебя их нет, Александр, ― убежденно заявил Коммерция.

― Считай, Коммерция, что предварительную беседу мы закончили. Теперь суть. Мне необходимо раскрыть убийство Цыгана. Это сравнительно нетрудно. Значительно труднее предварить вполне возможные грядущие убийства. Для сведения: ревизовать меховое дело я не собираюсь, хотя твоя роль в нем предыдущим следствием совершенно не изучена. Но обстоятельства, подробности того дела необходимы мне для поиска и разработки плана предотвращения последующих уголовных акций. Итак, условия: я тебя не трогаю по меховому делу, а ты ― откровенно, естественно, в приемлемых для тебя и меня рамках, отвечаешь на мои вопросы. Согласен?

― Согласен.

― Вопрос первый: почему ты считаешь, что у тебя нет фактов?

― Я был связан только с Цыганом, а Цыгана нет на этом свете.

― Кто задумывал и разрабатывал план грабежа склада?

― Я, ― скромно ответил Коммерция.

― Мне казалось, что ты от этого открещиваться будешь.

― Но мы же договорились, Александр! ― слегка удивился Коммерция.

― Тогда подробности. На каком этапе тебя привлек Цыган?

― Когда уже был выбран объект.

― Кто нашел этот объект?

― Не знаю. Ко мне все шло через Цыгана.

― Тебе известно, почему это преступление было так быстро раскрыто?

― Откуда?! Секрет вашей фирмы.

― Могу сообщить: Колхозник для того, чтобы опохмелиться, шкурку на Перовском рынке продавал.

― Знал, что дурак, но такой! Скорей всего его кто-то спровоцировал на это.

― Я тоже так думаю. Но кто?

― Не надо больше вопросов, Александр. Я сам отвечу на все, что ты хочешь узнать. Ты думаешь, я этих законников неумытых испугался? Да плевать я на них хотел, если бы они только между собой эти пять контейнеров делили. Я испугался того, кто их сталкивает лбами, кто знает про них все, делает с ними что хочет. Вот он-то и меня, вероятнее всего, подвести под монастырь мог.

― Хоть догадываешься ― кто?

― Не догадываюсь и не хочу догадываться. Себе дороже.

― Я, Коммерция, искал этого человека. Но теперь этот человек раздвоился. Я-то думал, что это он так неглупо разработал план операции. Оказалось ― ты.

― Спасибо за комплимент.

― Может, еще что-то скажешь?

― Сказать больше ничего не имею.

Смирнов стукнул кулаком в стенку, Казарян явился на зов.

― Рома, привет! ― радостно поздоровался с ним Коммерция.

― Привет, ― кивнул Роман и поинтересовался у Смирнова: ― Нужен я, Саня?

― Не ты. Разыщи Гусляева. Он где-то здесь. Пусть везет Коммерцию в районное училище.

― Дал что-нибудь? ― спросил Казарян.

― Ты не у него, ты у меня спрашивай, ― встрял Коммерция. ― Как на ипподроме спрашиваешь, на кого ставить.

― Лерик, ― с угрозой сказал Казарян. ― Ты зачем меня дискредитируешь перед начальством?

― Не зачем, а отчего. От скуки.

Бумажных дел по палагинскому делу хватило до позднего вечера. А утром привезли Сырцова-Почтаря, который для порядка поломался полдня. Потом мучил следователя, требуя уточнений, подтверждений и неукоснительного соблюдения протокола. Мучил Ларионова, мучил Смирнова. Отмучились и собирались домой отоспаться, когда из проходной позвонил Алик.

― Что случилось? ― спросил Александр.

― Ничего, ― ответил Алик. ― Пойдем погуляем.

Смирнову шибко хотелось спать, но и прогуляться тоже было неплохо. По бульварам до Москвы-реки. Любимый маршрут. Спустились к Трубной.

― Как Иван Павлович? ― осторожно поинтересовался Александр.

― Скоро умрет, ― стараясь приучить себя к неизбежному, Алик вслух произнес страшные слова.

― Не надо так, Алик, ― попросил Смирнов.

― А как? Как надо?! ― заорал, чтобы не пустить слезу, Алик. ― Я у них сегодня ночевал. Он не спит, понимаешь, не спит! Он задыхается, а не кашляет только сидя. Так ночь в кресле просидел.

― Может, лекарство какое-нибудь есть, чтобы не задыхался?

― Есть. Понтапон, морфий. Но он не хочет помирать блаженным кретином под действием наркотиков. Я вот все думаю: скоро, совсем скоро его не станет в этой жизни, а все его мысли о том, что будет без него, что будет с нами, что будет со страной. Сила духа это или ограниченность жуткая?

― Это храбрость, Алик. И ответственность за все, что совершил. Доброе или недоброе. Как он к аресту Берия отнесся?

― Смеялся очень над заявлением, что Берия ― английский шпион. А так радовался, говорил, что пора начинать.

― Я его тоже поправил в этом роде. Разозлился он ужасно. Кричал, чтобы мы освобождались от идиотских иллюзий, погубивших его поколение. Иллюзий, что кто-то сверху решит все самым правильным образом.

― Сверху виднее, ― сказал Александр.

― Ты, как попугай, за мной повторяешь. Именно так я ему и ляпнул.

― А он что?

― Он сказал, что снизу ― виднее.

Они миновали Трубную и поволоклись вверх. Невыносимо остро верещал железом о железо трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому.

― Помнишь, Алик, он мне сказал, чтобы я боялся профессиональных шор? Так вот, поймал я себя тут на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах Ларионов, Ромка, да и я грешный, остроумны, находчивы, красноречивы. А допрашиваемые ― несообразительны, тупы, косноязычны. Они глупы, а мы умны? Часто, но не всегда. Вся загвоздка в том, что мы играемся, чувствуя за собой силу. Силу своего положения, силу сведений, силу убеждения в том, что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играемся с людьми, как кошка с мышкой. А это ― плохая игра, потому что кошка играется с мышкой перед тем, как ее съесть. Удовлетворение от собственного превосходства, веселье злорадства ― вот что значит наше прекрасное остроумие.

― А ты что, няньчиться с ними должен?

― Не няньчиться. Разобраться по-человечески.

Вот и Сретенские ворота, яркие огни, многолюдье.

― По кружечке, а? ― предложил Алик.

Зашли в угловую пивную и взяли по кружечке. Тихий звон стеклянной посуды, мирный и мерный рокот доброжелательных бесед, уютный запах табака, свежего пива, горячих сосисок. Непонятно кто поприветствовал Смирнова из дальнего темного угла. Он ответил вежливо.

― Москва знает своих героев, ― отметил, забавляясь, Алик.

― Надоели они мне все, ― вяло сказал Александр.

― Саня, я тут сорок пятый вспомнил, ― ни с того, ни с сего вдруг переключился Алик. ― Какой ты с войны пришел. Какой замечательный ты был, озорной, легкомысленный! Я тогда ужасно серьезный был, глобальными категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. А ты ерничал, шутковал, радовался как дитя, по лезвию ножа разгуливая. Допил? Пошли.

Направились к Чистым прудам.

― А теперь наоборот, ― через молчаливых пять минут констатировал Александр.

― Почему? ― грустно спросил Алик.

― Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.

― Тоже мне старик?

― Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.

Дошли до Покровских ворот. Испортилось настроение.

― Как живешь? ― спросил Александр.

― Живу ― хлеб жую, ― нелюбезно ответил Алик.

― Варя как? Нюшка как?

― Тоже хлеб жуют.

― Что это ты? ― удивился Александр.

― Устал, извини.

― Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.

― Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.

Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:

― Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.

Алик поехал домой, так и не сказав Александру того, ради чего он с ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него уголовного дела о превышении им мер самообороны.

Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победительно каблучками по коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимал, что сегодня он не по звонку. Сегодня рядовой функционер мечтал хоть на минутку прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю. Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал, здороваясь: мимо, к высокому начальству направляясь, пробегало просто начальство. Наконец вышел из кабинета последний, и утихло все. Секретарша холодно сообщила:

― Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.

Отбывает. Через площадь ― и всего делов-то.

Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:

― Люба, чайку. ― И увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая. Поинтересовался: ― Тебе чего?

― Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.

Пять свободных минут он выкроил для паренька: пока чай готовится, пока чай пьется... Да и настроение хорошее, демократичное. И поэтому предложил:

― Заходи.

Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал типографским способом изготовленный список для своих сотрудников и, усевшись, сообщил Грекову:

― Слушаю тебя, Владлен. Только покороче. Времени у нас мало.

― Постараюсь. Совершенно случайно от одного общего знакомого я сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего надежды журналиста Александра Спиридонова возбуждено дело. Он один ― я подчеркиваю: один! ― пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов, вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.

― Как это ― "обезвредил"? ― недоуменно спросил Николай Александрович.

― Нокаутировал, Николай Александрович. Алик ― хороший боксер, и именно это теперь ставится ему в вину.

Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан темно-коричневого чая:

― Вам пора, Николай Александрович.

Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:

― А ему чайку?

― Сейчас будет, Николай Александрович, ― заверила секретарша и вышла. Николай Александрович смотрел на Грекова и соображал. Сообразив, сказал:

― Ты чего стоишь? Садись, в ногах правды нет.

Греков, зная место, сел на один из стульев, что стояли в ряду у стены, и завершил речь:

― Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши идеалы ― превыше всего, оказывается, преступник?

― Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? ― спросил Николай Александрович.

― Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы, относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, тем более, что со Спиридоновым я еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.

― И это не главное, Владлен. ― Николай Александрович большим глотком ополовинил стакан, вышел из-за стола: ― Главное то, что ко времени.

Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском подстаканнике.

― Николай Александрович, опоздаете, ― зловеще предрекла секретарша и вышла.

― Вот что, Владлен, ― Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой дорожке, посмотрел на часы. ― Я сейчас в ЦК, думаю, на час, не более. А ты у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.

― Будет исполнено, ― стоя ответил Греков. Стакан он держал как ружье на караул.

Уже в дверях Николай Александрович обернулся:

― Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и человеческая страстность ― не последнее в нашей работе. Отмечу тебя, обязательно отмечу, не беспокойся.

И ушел. Греков сел на стул допивать чай. Приказали.

Сергей Ларионов по списку, составленному по рекомендации Вадика Клока, и по собственным соображениям ума шерстил соответствующих марух. Работенка эта была нервная.

Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их, станций от Москвы до Волоколамска! И, на всякий случай, ― до Шаховской. На каждой сойди, на каждой в пивную зайди, на каждой с людьми поговори, человечка подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком ― кореша, мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.

А любимый начальник с удовольствием рассматривал карту-схему, которую он составил по двум убийствам, когда зазвонил телефон.

― Он умрет, Саня, ― сообщил далекий голос Алика.

Пятерка дударей задула в медные. Шестой ударил колотушкой по старческой коже огромного барабана. Начался траурный, шопеновский марш. У подъезда выноса тела ждала оживленная кучка старух. Немолодые приятели вынесли крышку гроба, а гроб несли молодые.

― Еврей? ― заглянувши в гроб, вопросительно поделилась с товаркой своими соображениями одна из старушек. Товарка тоже глянула и не согласилась:

― Не-е! Верно татарин!

И все стало на свои места. Ушел накат рыданий, который спазмами навалился на Алика во время выноса гроба из квартиры, и он увидел старушек, полуторку с откинутыми бортами, зеленый двор и детей, игравших в песочнице. Носом убрал слезы из глаз и взял под руку тихо плачущую мать.

― Давай гроб сюда ― зычно распорядился с полуторки председатель профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке, и представительную делегацию из четырех человек.

― На руках понесем! ― злобно ответил Александр Смирнов. И они несли на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.

У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда еще копанье могил. Гроб поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно приступил:

― Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за принципиальность, щедрость души, и глубоко партийное отношение к порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, ― и, сурово насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали, прибитые ненужностью профсоюзных слов.

― Заканчивать будем? ― негромко предложил один из кладбищенских стариков.

― Обожди, ― властно сказал Смирнов. Был он в форме, при многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу, глянул на усохшее мертвое лицо. ― Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротели Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому будто пацану со двора ― всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Павлович.

Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:

― Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь? Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать, оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!

Грустный немолодой гражданин усмехнулся на Вилленово слово и, опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.

― Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами, твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе, прощай. Если есть какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.

Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары молотка. Господи, кто это придумал ― заколачивать гроб гвоздями?

На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин ― залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.

― Здравствуй, Аля, ― сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. ― Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:

― Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. ― И заплакала, опять заплакала.

― Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

― Тебя совсем освободили? ― осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

― Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

― Дядя Ника, здравствуй!

― Алик? ― боясь ошибиться, узнал человек. ― Господи, совсем вымахал!

Подошел Смирнов, пожал человеку руку.

― Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!

― Спасибо тебе, Александр.

― За что?

― За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.

― Все дрались.

― А я не дрался. ― Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.

Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.

― Всех прошу к нам помянуть Ивана, ― пригласила Алевтина Евгеньевна.

Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков ― это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора ― свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:

― Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

― Ко мне? ― спросил Лешка.

― Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.

― Ко мне пойдем, ― решил Виллен.

Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.

― Только у меня в дому ни хрена нет, ― предупредил на улице Виллен.

― Купим, ― успокоил его Александр. ― Все купим. Я вчера зарплату получил.

― Ты не зарплату получил, а жалованье ― поправил его Владлен Греков. ― А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?

Зашли в гастроном у метро "Сокол", отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

― Бардак у тебя, Виля.

― Один живу.

― Бабу заводи.

― Завел. Но только я к ней езжу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.

― Где у тебя веник?

― Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребится.

― Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.

Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

― Кто это? ― спросил Смирнов.

― Отец, ― ответил Виллен.

― Там умер? Давно?

― Не знаю.

― Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? ― со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

― Оттуда живыми не возвращаются.

― Может, рано еще отца-то отпевать?

― Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

― Ты запрос в органы делал?

― Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

― А ты сейчас сделай.

― Какая разница ― сейчас или тогда?

― Все же попробуй.

― Попробую, ― сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, ― стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:

― Помянем Ивана Павловича.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

― Не чокаться, "Дитя Джойнт".

Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:

― Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!

― Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.

Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:

В кафе сидел один семит

И жрал, что подороже.

Как вдруг вошел антисемит

И дал ему по роже.

― Во-во! ― обрадовался Лешка. ― Все вы такие!

― Леша, прекрати, ― потребовал комсомольский работник Владлен.

― А что они?

― А они ― ничего, ― успокоил Лешу Виллен. ― Сдавай по второй, Саня.

Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:

― За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.

― Теперь чокайся, "ошибка Коминформа", ― разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись:

― Называешься ты не майор милиции, а несусветная балда.

Александр довольно заржал. В дверь буйно забарабанили. Виллен крикнул так, чтобы было слышно во дворе:

― Не заперто!

Вломился Костя Крюков, брякнул свою бутылку на стол и проорал радостно:

― Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил ― нету вас!

― Ты почему на кладбище не был? ― неодобрительно спросил Александр.

― Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что я Альку ходить по ширме завлеку. Вот и решил ― чего ей глаза в такой день мозолить.

Виллен разыскал еще одну чашку, Саня налил до краев, а Костя выпил.

― За упокой души хорошего человека, ― сказал Костя, не закусывая.

― А что он тебе хорошего сделал? ― непонятно спросил Виллен. Костя поставил чашку на стол, посмотрел на Виллена, как на дурачка, обстоятельно ответил:

― А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не из книжек, а собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого я понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.

― Поэтому ты теперь щиплешь, слесаришь, ― догадался Виллен.

― Фрезерую, ― поправил его Костя.

И снова стук в дверь. Стук, и сразу же явление. Пришел Алик, уселся за стол, потер, как с мороза, руки.

― Что там? ― потребовал отчета Смирнов.

― Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались, смеются, ахают. И будто отец живой, будто с ними. Налей-ка мне, Саня.

Саня налил в свою кружку. Алик выпил. Закусил селедочкой, спросил у Виллена:

― Валюхи-то нет еще?

― Экзамены на аттестат сдаст и приедет, ― пояснил Виллен и доложил Алику: ― Письмо тут прислала и фотографию.

― Покажь, ― попросил Алик. Фотография пошла по рукам. Блистательная моментальная фотография: сморщив нос, хорошенькая девушка сбрасывает с плеч казакин ― жарко. И по белому ― надпись: "Ехидному братцу от кроткой сестренки".

― Красотка стала, ― констатировал Алик.

― А то! ― отвечал довольный брат.

― Да, теперь с такой сестренкой забот не оберешься, ― сказал Костя.

― А то, ― грустно согласился Виллен.

― Алик, ты вчерашнюю нашу газету читал? ― со значением спросил усиленно молчавший до того Владлен Греков.

― Мне в эти дни только газеты читать... Я свою-то не читал, а уж вашу...

― И зря, ― сказал Владлен и вытащил из кармана аккуратно сложенную газету. Алик развернул газету. Владлен указал: ― Вот здесь читай!

― "Лучше, когда "моя хата с краю"?" ― прочел название трехколонника Алик.

― Вслух не читай, ― распорядился Владлен.

Алик долго читал вслух. Закончив, спросил без выражения:

― Откуда им все известно о моем деле?

― Я им дал все материалы, ― признался Владлен.

― А ты от кого узнал, что меня привлекают?

― Это я Владлену сказал, ― тихо доложил Лешка.

― Все известно, один я ничего не знал, ― раздраженно заметил Смирнов. ― Друг, тоже мне!

― Ты ничем не мог мне помочь, Саня.

― Зато Владлен тебе помог!

― Помог, ― согласился Владлен. ― Разве не так?

― И мне помог тоже! Изящно обосрал с головы до ног!

― Не тебя, а ваши порядки.

― Трепотня и демагогия эта ваша статья! ― раздраженно закончил Смирнов.

― Зато Алик будет в порядке, ― не опровергая его, отметил Владлен. Помолчали все, понимая, что после такой статьи у Алика действительно все будет в порядке.

Греков поднялся:

― Ну, мне пора. Алик, будь добр, проводи меня немного. Мне тебе пару слов надо сказать.

Они Шебашевским вышли к Ленинградскому шоссе и мимо автодорожного института направились к метро "Аэропорт".

― Спасибо, ― выдавил наконец из себя Алик.

― Не за что! ― легко отмахнулся Владлен и добавил: ― А у меня к тебе маленькая просьба...

― Излагай. Я теперь тебе по гроб обязан.

― Ничем ты мне не обязан, ― сказал Владлен. ― А я тебе буду по-настоящему благодарен, если ты захочешь выполнить мою просьбу. Как ты знаешь, с понедельника я начинаю сдавать экзамены на вечерний юридический. Конечно же, меня примут. И я уверен, что историю там, устную литературу я сдам легко. Но вот за сочинение немного опасаюсь. А хотелось бы нос утереть всем, чтобы со всеми пятерками...

― Хочешь, чтобы я сочинение написал? А как?

― Раз плюнуть, Алик. На листке фотографию переклеим, кто там разбирать будет! А сочинение пишут всем кагалом, вечерники всех факультетов. Человек триста. Пойди там разберись. Это будет ровно через неделю, в следующую пятницу.

― Сделаю, Влад, ― заверил Алик.

― Помни, за мной ― не пропадет.

Они пожали друг другу руки, и Владлен спустился в метро.

Алик вернулся в сильно прокуренный уют приоровского дома. Лешка, как мог, подтренкивал на гитаре, а Саня, Виля и Костя, расплывшись по громадному дивану, громко и хорошо пели:

Выстрел грянет,

Ворон кружит.

Мой дружок в бурьяне

Неживой лежит.

А дорога дальше мчится,

Кружится, клубится.

А кругом земля дымится,

Родная земля.

Эх, дороги

Пыль да туман.

Холода, тревоги,

Да степной бурьян.

В следующую пятницу Алик благополучно написал грековское сочинение, а в субботу ехал в подшефный колхоз, в деревню Дуньково, направленный туда рассудительным начальством, которое твердо знало, что он герой-то, конечно, герой, но лучше ему пока быть подальше.

Скверное это дело, ― пить водку в кузове грузового автомобиля на полном ходу. Из горлышка еще так-сяк, но Алик не умел из горлышка. Кричали девчата, и ребята из цехов.

― Александр Иванович, просим, Александр Иванович, давайте!

Машина шла по сравнительно ровному Волоколамскому шоссе, но шатало таки порядочно: горлышко три раза опасно ударилось о край гладкого стакана, вызвав тонкий и веселый звон. Алик опрокинул стакан в себя, и водка пошла под язык, в нос, по углам рта и ― частично ― в горло. Непопавшее туда он жевал и заглатывал. Он страдал и плакал.

― Летят утки, летят утки...

― ...Да два гуся, ― запели девчата из типографии. Отходили на конус большие леса вдоль дороги, было пасмурно, отлетая, вяло пролетали галки, а где-то далеко летели утки и два гуся! Алик пробрался к кабине ― поближе к девчатам ― и стал подпевать. Он сейчас любил всех девчат, но подсел к хорошенькой блондинке Асе.

― Пьяненький, ― тихо сказала Ася. Песня кончилась, и девчата заговорили. Поэтому Алик ненавязчиво прижался к теплому Асиному боку. Ася нерешительно пошевелилась. Тогда он обнял ее за талию, и она сразу же громко сказала:

― Ох, девочки, колхоз этот мне совсем уж не нужен. Колька на неделю приехал, Клава. Ты его знаешь? ― крикнула она в угол. ― А я ― на месяц в колхоз загремела. С кем теперь погуляешь в удовольствие.

Она стремительно обернулась к Алику, он увидел ее удалые глаза, заробел и убрал руку. Она отвернулась, и он опять обнял ее за талию. Уставшие от дороги и водки, все замолчали. Алик положил голову на Асино плечо и стал подремывать. Изредка встряхивало, и тогда он виском ударялся о какую-то костяшку из худенького Асиного плеча, от которого пахло бедным жильем и большой семьей.

― Через десять минут на месте! ― громогласно объявил рыжий Тимка из электроподстанции. Зашевелились все.

― А где мы здесь жить будем? ― спросила Ася, еще раз резко, на мгновенье обернувшись к Алику. Шутила, видно, с ним.

― Это ты у председателя спросишь, ― ответил Тимка.

― Я спросил сегодня у менялы,

что дает за полтумана по рублю:

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное "люблю".

Ася замолкла.

Та, что звалась Клавой, попросила:

― Ася, дальше.

А Тимка мрачно сказал:

― Меняла ― председатель ответит тебе по-русски кратко. Большой барбос.

Машина въехала в село Буньково и вскоре остановилась. Все еще сидели по лавкам, когда через борт заглянула в темный кузов хитрая славяно-азиатская харя.

― А что это за рожа? ― басом поинтересовалась Ася.

― А это председатель, ― тонким голосом ответил Тимка.

Председателева харя добро заулыбалась, съежилась от искусственной радости и произнесла:

― Сразу видно: москвичи приехали. Рад приветствовать!

― Тимофей, ты? ― обеспокоился председатель.

― Ребята, он ласковый! Значит, придется лес возить, ― догадался Тимка.

― Я, родной, я. ― Тимка перегнулся через борт, снял с председателя кепку и трескуче поцеловал его в лоб. Председатель вырвал кепку и удалился.

По домам всех расселяла молчаливая и деловая бригадирша. Рыжий Тимка из электрической подстанции бросил свой мешок и убежал. Алик с дотошностью устраивался. Устроился, и стало скучно. Но тут же явился Тимофей и, мерцая воспламененным от беготни лицом, обрадовал:

― Пиво в чайную завезли. Свежее.

В чайной пахло конской мочой и ногами. Толкая рифленые ватные сапоги, Алик и Тимка пробились к стойке. Светло-желтая струя долбила кружки. Мужики зачарованно глядели на струю.

― Два по сто и четыре кружки, ― сказал Алик.

― Споловиним, ― присоветовал Тимка. Отпили по пять-десять и запили пивком.

― Хорошо, ― отметил Алик.

― Зачем тебе Аська? ― спросил Тимофей.

― А я знаю? Я ― доктор? ― Алик отвернулся и посмотрел на соседний столик. За тем столиком в окружении односельчан в голубом пиджаке и серых брюках сидела невыразимая местная знаменитость ― олимпийский чемпион по штанге в легчайшем весе, карманный такой паренек. Он угощал своих и рассказывал о прекрасной, заграничной жизни.

― У нее парень есть. Мой приятель, ― расхрабрился Тимка.

Алик поднял стакан с остатками водки и обратился к столу чемпиона:

― Выше знамя советского спорта.

Чемпион долго смотрел на Алика неразумным взором и медленно поднимал стакан. Поднял, наконец, выпил и направился в стойке, которая была чуть ниже его плеч.

― Доня, три по сто! ― приказал чемпион, но парень, очередь которого подошла, легонько отстранил чемпиона от стойки. Высокий легкий координированный парень ― горожанин.

― Ты знаешь, кто я? ― сурово спросил чемпион.

― Знаю, ― спокойно ответил парень. ― В очередь вставай.

― Знаешь, а не уважаешь! ― укорил чемпион.

― Пьяного ― не уважаю.

― А если я тебя пополам разорву?

― А если я тебе по шее?

― Да, молодежь пошла... ― огорчился чемпион и стал в очередь из трех человек.

Наблюдавшие за жанровой сценкой Алик и Тимка успокоились и приступая после водки к пиву, вальяжно поменяли позы.

Нога Алика ткнулась под столом во что-то мягкое. Что-то мягкое заворочалось под столом.

― Собака, что-ли? ― удивился Алик.

― Черт его знает. Может и телок, ― философски заметил Тимка.

Грязная рука снизу откинула край клеенки. Противоестественное рыло возникло из-под стола.

― Ребятки, ― слезно сказало рыло, ― оставьте пивка хлебнуть.

Ах, танцы на шоссе! Баянист запрокидывал голову и наяривал вальсы, фокстроты и танго. Наяривал до того однообразно, что трудно было разобрать, где вальс, где фокстрот, где танго. Местные рослые девчата в цветастых и темных пиджаках, открячив зады, трудолюбиво и истово исполняли все танцы. Подружка с подружкой. Мелкие по сравнению с москвичами парни, терпеливо щелкали семечки ― ждали своего послетанцевого часа. Каждые три минуты на танцы набегали два ослепительных огня: на Москву мчались молоковозы. Не прекращаясь, танцы сваливались на обочину.

Алик в конце концов затосковал. Потрещав в кармане бумажками, он подозвал Тимку.

― Тима, чайная еще работает?

Ничего-то не надо было объяснять Тимке. Сокращая разговор, он предложил:

― Давай половину, сбегаю.

Алик беспокойно ждал его, когда подошла Ася.

― Александр Иванович, потанцуем!

Они прошлись в прыгающем фокстроте. Ася смотрела на него, как хозяйка.

― Вы на комбинате ужасно серьезный.

Алик ждал Тимку, и поэтому по небрежности ответил невежливо:

― Уж какой есть.

― А здесь простой, веселый, ― она не хотела замечать грубости.

― Парень я простой, провинциальный, ― пропел Алик, точно попадая в баянистову музыку. Под эту музыку получалось все.

― Уж до того простой, уж до того провинциальный! ― сказала Ася грустно.

― Александр, пошли! ― крикнул Тимка издалека.

― Вы меня извините, Асенька. ― Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос и захотел, чтобы так было долго.

― Идите, ― сказала она. ― Идите. Только не напивайтесь.

Он хотел обидеться, но уже не хотел оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.

Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл и открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять для них стала слышна жалобная гармоника, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничающих девчат.

Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:

― С приветом. ― И утер слезы. ― А теперь ― с новыми силами ― на танцы. Девки дуньковские ― персики! Щипай ― не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!..

Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.

― Пошли, пошли! ― Тимка дергал Алика за рукав. ― Вон две курочки потопали! Ничего себе, слово пролетария!

Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.

― Разрешите присоединиться. Скучаем, ― взял быка за рога Тимка.

Девчата молчали. Тогда он продолжил:

― Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. ― Тимка вздохнул и добавил: ― Я тоже холостой.

Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и, по дуньковскому этикету, ничего не выражали.

― Холостая жизнь тяжела, ― продолжал Тимка. ― Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!

Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:

Цветет в Тбилиси алыча

Не для Лаврентья Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча!

― Тима, я пойду, ― попросился Алик.

― Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! ― решил Тимка и сделал Алику ручкой! Гремели частушки!

Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.

― Саша, Саша, ― сказала она, и он задохнулся.

Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.

― Я счастливая сегодня. А ты?

― А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.

― Тимка ― дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.

― Глупенькая моя, ― сказал он, потому что это надо было сказать.

― Я хотела этого с тобой, ― призналась она.

― Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, ― предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.

― Пошли.

У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.

Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.

Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.

― Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! ― обрадовался Тимка.

― Много говоришь, Тимофей, ― сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. ― Для тебя прихватил, если грязно будет.

― Много говоришь, Тима, много говоришь! ― Алик ликовал и влезал в галоши. ― Уж не знаю, как благодарить, Петрович.

― Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. ― Петрович протянул Алику кусок бечевки.

― Спасибо, Петрович, полбанки с меня.

― С ним разопьешь. ― Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.

― Ну, Александр, отмочил ты с банкой! ― Тимка кис со смеху. Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!

― Предупредить не мог? ― обиделся Алик.

― Не успел, ― оправдался Тимка. ― Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и ― раз!..

Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером ― девять кубов.

― Колхозник! ― крикнул Тимка трактористу. ― Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи вскарабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее ― ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.

― Совсем одичал, крестьянский сын?! ― злобно осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

― Мужики, сюда! ― вдруг крикнул он.

Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

― Блиндаж еще с войны!

Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу ― окопы сорок первого года.

― Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! ― возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.

― Ребята, там ― мертвяк, ― сказал он.

― Шкелет, что ли? ― спросил тракторист.

― Шкелет не воняет, ― ответил Тимка.

― Что ж это такое, что ж это такое?! ― завопил тракторист.

― Сообщить надо, ― решил Петрович.

― А ты не врешь? ― вдруг засомневался тракторист. ― Знаем ваши московские шуточки! ― и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив по новой: ― Что ж это такое, что ж это такое?..

― Мы здесь покараулим, чтоб все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, ― приказал ему Алик.

Первым прибежал высокий, с виду городской парень. Задыхаясь от быстрого долгого бега, он выкрикнул:

― Где?!!

― А ты кто такой? ― строго спросил Тимка.

― Я ― работник МУРа Виктор Гусляев, ― представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: ― Где?

Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:

― Никому к блиндажу не подходить, ― осмотрел шестерых, решил для себя: ― Наш наверняка, не областной.

― Ему, вероятнее всего, без разницы теперь, чей он ― ваш или областной, ― Алик приходил в себя.

Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем огрызком карандаша нечто и протянул листок Алику:

― Не в службу, а в дружбу. Я не могу отлучиться отсюда, а вас очень прошу сообщить из конторы по телефону обо всем, что здесь произошло.

― Не в вашу службу, а в нашу дружбу, ― бормотал Алик, изучая листок бумаги, на котором значилось имя, отчество и фамилия Ромки Казаряна и номер телефона. ― А почему Роману Суреновичу? Может, сразу Александру Ивановичу Смирнову?

― Его нет, он в отъезде, ― автоматически ответил Гусляев и только потом удивился: ― А вам откуда известно, что Смирнов ― мой начальник?

― Страна знает своих героев, ― усмехнулся Алик и, сложив листок, сунул его в карман.

Москву давали через Новопетровское, и поэтому слышимость была на редкость паршивая.

― Мне Романа Суреновича Казаряна! ― орал в трубку Алик.

― Ни черта не слышу! ― орал в трубку с другого конца провода Казарян.

― Мне Романа Суреновича Казаряна! ― еще и еще раз повторял криком Алик.

― Ни черта не слышу! ― еще и еще раз оповещал Казарян. Вдруг что-то щелкнуло, и до Алика донеслось, как из соседней комнаты:

― Откуда ты звонишь, Алик? ― Ромка по сыщицкому навыку опознал голос приятеля.

― От верблюда, ― огрызнулся Алик? ― Это не я звоню, это ваш паренек Гусляев звонит.

― То ни черта не слышал, теперь ни черта не понимаю.

― Сейчас поймешь, ― пообещал Алик.

Группа прибыла на место происшествия через час тридцать две минуты. Неслись под непрерывную сирену.

К блиндажу подъехать не было никакой возможности, и от шоссе группа шла пешком, неся на себе все необходимые причиндалы. Ромка важно поздоровался с Аликом за руку и распорядился:

― Собирай своих, Алик, и мотайте отсюда подальше. Нам работать надо...

Чистоплюй Казарян выбрался из блиндажа первым. Следом за ним ― Андрей Дмитриевич, который спросил невинно:

― Запах не нравится, Рома?

― Фотограф отстреляется, и вы его забирайте.

― Кто он, Рома?

― Жорка Столб. Как его, Андрей Дмитриевич?

― Металлическим тяжелым предметом по затылку. Железный прут, свинцовая труба, обух топора ― что-нибудь эдакое. Вскрою дома, скажу точнее.

Выскочил из блиндажа фотограф с перекошенным от отвращения личиком.

― У меня все! ― И, отбежав подальше, уселся на бревно, на котором уже давно пристроились индифферентные санитары. Вышли эксперт Егоров и Витя Гусляев. Все.

― Можно забирать? ― спросил у эксперта Андрей Дмитриевич. Ему Егоров кивнул, а Казаряну сообщил:

― В блиндаж затащили уже труп. А кокнули где-то поблизости.

Санитары со сложенными носилками направились в блиндаж.

― Наш? ― спросил Гусляев. ― Тот, кого я ждал в Дунькове?

― Тот, Витя, тот.

― Я, выходит, ждал, а он уже тут лежал.

― Сколько он тут лежал, Андрей Дмитриевич? ― спросил Казарян.

― От трех до пяти суток. Дома скажу точно.

Санитары с трудом вытащили из блиндажа груженые носилки, накрыли труп простыней и, аккуратно выбирая дорогу, понесли останки Жоры Столба к шоссе. Андрей Дмитриевич махнул оставшимся ручкой и пошел вслед за ними. Они свое дело здесь сделали.

Следующим утром собрались в кабинете Смирнова.

― Где доктор и эксперт? ― осведомился Смирнов.

― Не нужны они, Саня. Все и так ясно, ― ответил Казарян. ― По их бумажкам.

― И что тебе ясно по бумажкам?

― Столба убил Куркуль. Убил, чтобы завладеть отначенным мехом, который хранился в блиндаже, сложенный в четыре тюка. Все это легко определил эксперт Егоров. Твердо убежденный, что блиндаж этот отыскать невозможно, Куркуль шуровал в нем безбоязненно. Пальчиков его там предостаточно, полным-полно ворсинок меховых и масса следов. Убил Куркуль Жору четыре ― точнее, теперь пять дней тому назад свинцовой трубой в десяти метрах от блиндажа. Видимо, подкараулил, зашел со спины и нанес смертельный удар. Потом затащил труп в блиндаж.

Мы с Виктором Гусляевым опоздали на двое суток. Когда мы вышли на любовницу Столба Веронику Борькину из Дунькова, он был уже мертв. Вот такие дела, Саня.

― Мех Куркуль забрал сразу же? ― спросил Смирнов.

― Нет. По расчетам эксперта ― через день.

― Еще что интересного?

Казарян вытащил из кармана пистолет и молча положил его на смирновский стол.

― Нашли в блиндаже. За дощатой обшивкой. "Виблей" Куркуль забрал, а этот не нашел. "Штейер-7,62".

Прикладистая машинка. Смирнов взял пистолет в руки, повертел. Один из шурупов эбонитовой накладки рукоятки пистолета был явно вкручен шкодливой российской рукой ― латунная его головка резко отличалась от черных, в цвет, австрийских своих соседей.

― Где Куркуль, Сережа? ― мягко спросил Смирнов у Ларионова.

― Ищу, ― ответил тот настороженно.

― Ты ищешь, а он убивает.

― Что поделаешь! ― нервно огрызнулся Сергей.

― Я не в упрек, Сережа. Просто не хочу, чтобы мы еще один труп нашли. Его живым взять надо. С дамочками кончай, там пусто. Куркуль без денег, это ясно. Пока он не знает, что мы раскопали Столба, он наверняка попытается часть товара сбыть, так как без средств ему никуда не сдвинуться. А ему подальше от Москвы уйти надо, уйти и отлежаться где-нибудь в тихом и уютном местечке. Твоя главная забота сейчас: рынки (хоть и маловероятно, но надо попробовать), скорняки-частники, и главное подпольные скорняки, перешивающие ворованные меха. Так что дел у тебя по горло. Действуй, Рома. Стручок ― твой. Достань из-под земли. Это в первую очередь. Как перспектива ― шофер, вывозящий тюки из Дунькова.

― Я выяснил, кто привез мех в Дуньково, ― сообщил Казарян. ― Пять контейнеров из общего тайника в Лихоборах в Дуньково перевез брат Вероники Борькиной, колхозный шофер. Столб в сарае борькинском эти тюки распотрошил, контейнеры, вернее, а тюки с мехом по ночам куда-то уносил, как призналась Борькина.

― Потом, потом, Рома! Пусть все это следователь разматывает. А нам бегать надо. Задача ясна?

Бегать никуда не пришлось. Не успели Казарян и Ларионов всерьез обсудить план дальнейших мероприятий, как позвонили снизу, из проходной.

― Мне с вами поговорить надо, Роман Суренович, ― раздался в трубке голос Геннадия Иванюка.

― ...Говори, Гена, ― разрешил Казарян, когда Иванюк-младший устроился против него на стуле. Гена, не скрываясь, покосился на Ларионова. Тогда Казарян попросил:

― Сережа, оставь нас вдвоем.

Ларионов тотчас вышел.

― Час тому назад ко мне Виталька приходил, ― признался Иванюк-младший.

― Зачем?

― Просил, чтоб я на станцию Дуньково по Рижской дороге съездил, по пивным походил, разговоры всякие послушал, не произошло ли там чего. Я отказался, Роман Суренович.

― Та-ак, ― протяжно произнес Казарян и встал. Повторил: ― Так. Тихо полежал Куркуль пять дней и решил на всякий случай провериться. ― Казарян выскочил в коридор и закричал: ― Сережа, всех ребят ко мне!!!

Вернулся в кабинет, сел за стол, снова сказал:

― Та-ак...

― Я вам верю, Роман Суренович, ― напомнил о себе Геннадий.

― Не понял? ― поднял брови Казарян.

― Вы Витальке обещали помочь.

― Обещал. Значит, сделаю. Он тебе больше ничего не говорил?

― Нет. Махнул рукой и ушел.

― Рижского вокзала он уже боится, сие из твоего сообщения вытекает. Следовательно, отбыл он из Покровского-Стрешнева. От тебя туда на трамвае минут тридцать пять-сорок. Едет уже, вероятнее всего. ― Не до Иванюка-младшего было теперь Казаряну. Он просчитывал. Схватился за телефон: ― Срочно машину с сиреной к подъезду!

― Я пойду? ― попросился младший Иванюк.

Роман опомнился:

― Спасибо тебе, Гена. Ты нам очень помог.

― А Виталька?

― И ему, наверное, тоже.

Один муровский паренек ждал Стручка на дуньковской платформе, другой прогуливался неподалеку, а третий основательно сидел в чайной, где пьющей общественностью широко обсуждалось происшедшее вчера.

Виктор Гусляев, руководивший операцией обнаружения, тихо сидел в машине: засвеченному здесь, ему лучше было не мозолить глаза сельчан.

Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу и, не спеша, направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.

...В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня ― трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела. Но Стручок не торопился уходить: электричка на Москву была только через пятьдесят минут.

Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.

― Стручок все узнал, ― доложил он Гусляеву.

― Ведите его, а я поехал, ― решил Гусляев. ― В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.

"Победа" тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и отключил сирену.

Казарян спросил у Смирнова:

― Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?

― Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? вопросом на вопрос ответил Смирнов.

― Не могу.

― А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать сначала.

― Может, на подходе возьмем?

― А если Куркуль срисует все со стороны?

― Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.

― Выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!

Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по Кольцевому метро доехал до "Киевской", у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.

Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников ― к церкви и вниз, к селу Троицкому.

Вести Стручка было непросто: пустынно, открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели вроде бы благополучно, последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни.

Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу. Избушка стояла на отшибе, за огородами, и была когда-то баней у воды, но сейчас имела вид вполне жилой. Стручок вошел в избушку.

― Что будем делать? ― спросил Гусляев у Казаряна. Казарян лежал на травке у загаженной церкви. Он покусал пресный листочек липы и сказал:

― Будем ждать темноты.

В сумерках приехал Смирнов. Увидев Казаряна, подошел, прилег рядом.

― Что будем делать? ― спросил у него Казарян.

― Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?

― Никто.

― Они что там, под себя ходят?

― Чего не знаю, того не знаю.

― Они вас не просекли?

― Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.

― Могут уйти ночью?

― Больно открыто. Маловероятно.

― Но возможно. Будем брать через полчаса. ― Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хабэ бэу.

Они шли к избушке, не скрываясь.

― Я первым пойду, ― сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:

― Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?

― Не сомневайся.

Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:

― Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!

Избушка молчала. И будто бы не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.

― Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! ― снова выкрикнул Смирнов.

Дверь избушки распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.

― Не стреляйте! Не стреляйте! ― моляще крикнул он. А они и не собирались стрелять.

Выстрелил сзади Куркуль. Он выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал, Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.

В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина, и была тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:

― Саня, ты живой?

Смирновские глаза наконец привыкли к полумраку, и он смутно увидел контур человеческого тела, лежащего на полу.

― Фонарь! ― попросил Смирнов, не опуская парабеллума. Гусляев из-за спины Казаряна посветил сильным электрическим фонарем. В его луч попала распахнутая ладонь с лежащей на ней рукояткой "виблея". Смирнов встал, нашарил у двери выключатель и врубил свет.

Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь из затылка темно-красными пятнами украшала серебристый мех. На полу стояли две бутылки водки ― одна пустая, другая ополовиненная, и стакан.

― Черт-те что, прямо какой-то Сальвадор Дали, ― сказал Казарян и вдруг вспомнил: ― Как там Стручок?

― Наповал. Прямо в сердце, ― тихо сообщил Гусляев.

― Скот! Скот! ― завопил Казарян и ударил труп ногой. Труп безжизненно содрогнулся.

Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.

― Что же не весел?

― А собственно, чему радоваться?

― Но и горевать нет причины.

― Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.

― Так то уголовники, Саша.

― А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.

― Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.

― Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?

― Иди.

Смирнов встал и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:

― Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?

Смирнов сделал поворот кругом и, глядя в глаза начальству, спросил:

― А вы хотите, чтобы я узнал?

― Нет, ― сказал Сам. ― Нет.

Смирнов вернулся в свой кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:

― Вот и все.

Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:

― А ты знаешь, что мне Гена Иванюк звонил?

― Зачем? ― удивился Смирнов.

― Сказать, что он на меня надеялся.

Нежданно-негаданно их "Спартак" второй год подряд выходил в чемпионы. Сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно "раздевали" ленинградцев. От этого было хорошо: беспричинно радостно и до освобождающей пустоты бездумно.

...Мимо фигурных, с башенками, разными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.

― Проводишь? ― спросил Смирнов.

― Ага, ― согласился Алик.

В этом районе в основном болели за "Динамо". Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.

― Ты у матери был? ― спросил Смирнов.

― Вчера весь вечер.

― Как там она?

― Знаешь, почти нормально. Она, видимо, равно приучила себя к мысли, что отец умрет скоро, и поэтому сейчас спокойна, разумна, даже шутит иногда.

― Ну а ты?

― А что я? Вчера весь вечер старые отцовские фотографии разбирал. Занятная вещь: во время гражданской войны они все веселые беззаботные, франты ужасные ― победители. И вдруг мир, и, вдруг, как ты говоришь, каждодневная маята. Меня один снимок поразил: сидят хозяева огромной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые, несчастные. Ответственность нечеловеческая за разоренную страну. Такой вот и ты сейчас.

― Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.

― А пора бы.

― Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху ― исполнил. И сам приказал. Тем, что внизу.

Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:

― Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?

― Как где? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.

― Куда ты его выбросил?

― В сортир, как ты и приказал.

― Не ври мне, Алик. Я нашел твой "штейер" и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.

― Я очень боялся, что это так, и очень наделся, что это не так, Саня.

― Давно догадался?

― В день отцовских похорон. Не догадался ― почувствовал. Но не верил. Не верил!

― Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?

― Да.

В натуре хорошенькая девица не морщила нос, не сбрасывала казакин. Она открыла им дверь и затравленно смотрела на Смирнова.

― Давно приехала? ― не здороваясь, спросил он.

― Позавчера, ― хрипло ответила та.

― Я же тебя просил, Валя.

― Я не смогла, Александр Иванович.

― Здравствуй, ― укоризненно поздоровался Алик.

― Здравствуй, ― мрачно ответила она.

В прихожей появился Виллен. Стоял, упершись правой рукой в дверной косяк, и непонятно улыбался. Поулыбался и известил Смирнова:

― А я тебя второй день жду, Саня. Только вот на кой ляд ты Альку приволок?

Не отвечая на вопрос, Смирнов предложил:

― Давай, Виллен, отпустим Валю погулять, а?

― Давай отпустим, ― охотно согласился Виллен. ― Гуляй, Лера.

Сестра выскочила из дома, на прощанье яростно хлопнув дверью. Избушка слегка сотряслась. Виллен широким гостеприимным взмахом руки пригласил визитеров в комнату, которая на этот раз была сравнительно прибрана какой-никакой, но женской рукой. Уселись.

― Как ты ей в глаза смотришь? ― поинтересовался Смирнов.

― Прямо, ― отрубил Виллен.

Помолчали. Алик встал из-за стола, походил по комнате, остановился у портрета с траурной лентой, не выдержал, спросил:

― Зачем ты все это сделал, Виля?

― Что именно?

― Зачем ты навел их на меховой склад? ― начал задавать вопросы Смирнов. ― Зачем ты их посадил?

― Навел, чтобы посадить, ― спокойно пояснил Виллен.

― А лбами зачем их сталкивал, зачем стрелять друг друга заставил?

― Потому что их через восемь месяцев выпустили. А они не должны жить на свободе.

― За что ты их так ненавидишь? ― Алик, сочувствуя, смотрел на Виллена.

― Я их ненавижу? ― удивился тот. ― Можно ли ненавидеть блевотину, дерьмо, помойку? Я просто хочу, чтобы их не было.

― Как красиво-то, Виля! ― восхитился Смирнов. ― А главное ― вранье. Все это из-за Валерии, Алик. Аристократу Приорову сильно не нравилось, что сестра с приблатненными компанию водит. Сначала с Ленькой Жбаном дружила, а потом в Цыгана влюбилась по-настоящему. Так, Виллен?

― Не влюбилась, а путалась.

― Это ты о сестре? ― спросил Алик.

― О сестре, о сестре, ― подтвердил Виллен. ― Глупенькую соплячку эту подонки разок-другой в кабак сводили, она про роскошную жизнь сразу все и поняла.

― Она Цыгана любила, ― напомнил Смирнов.

― Да брось ты! Любила! Кого? Падаль эту?! Тварь эту, которая мне, понимаешь ― мне! ― рассказывала, как они в лагерях политических давили! Пятьдесят восьмая ― значит, фашисты! Давили их! А охрана на это с удовольствием закрывала глаза!

― Я тебя посажу, Виля, к этим самым блатарям посажу, ― пообещал Смирнов.

Виллен успокоился, посмотрел на него, презрительно фыркнул:

― Не посадишь. Руки коротки. Да и за что, собственно, ты можешь меня посадить?

― За многое. И на порядочный срок.

― Излагай, что имеешь, ― предложил Виллен и откинулся на стуле: слушать приготовился.

― Твоя любовница, Елена Петровна Муранова, работает на той самой меховой фабрике. Сечешь?

― Ну, и что это доказывает?

― Пока ничего. Но я Елену Петровну потрясу, как умею, и кое-что докажу. Зрячую наводку докажу.

― Не докажешь. Дальше.

― А дальше ― твоя доля в меховом деле.

― Нет моей доли, все Колхознику отдано было.

― Чтобы тот как можно быстрее засветился. Пили, что ли, вместе и ты его на опохмелку денег добывать отправил на рынок?

― Не докажешь, ― повторил свое Виллен.

― Жбана под пулю подставил. Мне Валерия призналась. Ты ей говорил, будто от меня слышал, что Жбан всех на следствии заложил, и поэтому, мол, самый малый срок ему в суде отмотали. Девчонка тут же, естественно, все Цыгану доложила. Как ты посмел сестру свою в это кровавое болото затянуть?

― Я не собираюсь слушать твои нравоучения.

― Как ты устроил, чтобы Жбан пошел через Тимирязевский лес?

― Догадайся.

― Догадаюсь. И докажу подстрекательство к убийству.

― Не докажешь.

Смирнов вдруг успокоился, расслабился и, уподобясь Виллену, откинулся на стуле.

― Ты хуже их, Виллен. Они хоть по своему кодексу чести действовали. А ты с ними в дружбу играл, в наперсниках и мудрых советчиках у них ходил. И потом ― нож в спину. Ты хуже их всех.

― Ты, Саня, судя по всему, когда клопов моришь, руководствуешься какими-то этическими нормами? Я ими не руководствуюсь.

― А чем ты руководствуешься? ― устало поинтересовался Алик и сел на диван. Виллен вместе со стулом развернулся к нему и объяснил:

― Руководствуюсь я, Алик, одним. Всякое зло должно быть наказано. И по возможности уничтожено.

― Зло, а не люди, ― возразил Алик.

― Люди, творящие зло, ― не люди.

― Тогда и ты не человек, ― решил Смирнов. ― И я должен тебя уничтожить.

― Не сможешь, Саня. ― Виллен был спокоен, рассудителен, несуетлив. Хорошо подготовился к разговору. ― Не дам я тебе такой возможности.

― Ты их навел на Столба, ты им разъяснил, что он сделал отначку. Ты, вручив Цыгану пистолет, спровоцировал перестрелку, в которой Цыган был убит.

― Тебе ли, профессионалу, не знать, что все это недоказуемо! Украл у меня пистолет Цыган, украл, и все дела. Единственное, что ты можешь мне пришить, ― незаконное хранение огнестрельного оружия. Да и то не мне одному. Пистолет-то наш общий с Алькой был.

― Угрожаешь, Робин Гуд вонючий?! ― опасно полюбопытствовал Смирнов.

― Не угрожаю, нет. ― Виллен же был доброжелателен. ― Знакомлю вас с истинным положением дел. Да, кстати, Куркуля вы уже взяли?

― Он застрелился, ― сказал Смирнов. ― И пацана хорошего, Стручка, застрелил.

― Очень мило, ― резюмировал Виллен.

Алик поднялся с дивана и попросил его:

― Встань.

― Пожалуйста, ― весело согласился Виллен. Он знал, что сейчас Алик ударит, но не боялся этого.

Алик ударил его в челюсть. Виллен осел на пол. Прилег.

― Зря руки мараешь, ― огорчился за Алика Смирнов и стал глядеть, как будет очухиваться Виллен.

Виллен открыл глаза, перевернулся на живот, встал на четвереньки. Цепляясь за столешницу, поднялся. Поморгал глазами, подвигал челюстью, проверяя сохранность. Как ни в чем не бывало спросил у Смирнова:

― Ты-то что ж хорошего пацана не выручил?

― Не сумел, ― признался Смирнов и, хлопнув ладонью о стол, добавил: По недомыслию.

― Не огорчайся, ― утешил его Виллен. ― Не было хорошего пацана. Был маленький подлый вор.

― Тебе все люди отвратительны, да? ― вдруг понял Алик.

― Не все. Но большинство, ― подтвердил Виллен.

― И мы ― в большинстве? ― Алик хотел знать все до конца.

― Пока что в меньшинстве, ― ответил Виллен, хихикнул и скривился: мелкое трясение челюсти, необходимое для смеха, вызывало острую боль. Подождал, пока боль уймется, и продолжил: ― Поэтому и не хотел, чтобы вы докопались до всего до этого. Знал бы, что ты, Саня, Леркино письмо у Цыгана найдешь, хрена с два бы я вам фотографию с ее надписью показал...

― Знал бы, что я в старое дело нос суну, ты бы Елену с меховой фабрики уволил, ― продолжил за него Смирнов. ― Знал бы, что мы пистолет найдем, шурупчик бы заменил. Знал бы, что эксперты все до точности определят, труп ногой не переворачивал бы... Ты что, садист, Виллен?

― Нет. Просто проверить себя хотел ― ужаснусь ли.

― И не ужаснулся, ― докончил за него Алик.

― И не ужаснулся, ― согласился Виллен.

― Пошли, Алик. ― Смирнов поднялся. ― Существуй, Виллен.

Совсем стемнело. Они вышли из калитки и увидели Валерию. Ее белое платье светилось в ночи. Она сидела на лавке у штакетника.

― До свидания, Валя, ― попрощался Алик. Смирнов промолчал.

...Вышли на Красноармейскую и свернули на Малокоптевский. У дворовых ворот остановились, а во дворе опять танцы. Они стояли, смотрели, слушали.

― Как она теперь жить будет? ― спросил Алик.

― Кто? ― не понял Смирнов.

― Валерия, ― пояснил Алик.

― Ри, ― вспомнил Смирнов.