В прицеле свастика

ПОБЕГ НА КОСТЫЛЯХ

Да, Корешков был прав. Вскоре я прочел в газете Указ Верховного Совета СССР о награждении отличившихся в боях летчиков, в том числе и меня, орденами, а через некоторое время получил сразу две боевые награды. Было это 26 ноября.

Вспоминая тот день, вижу себя в кабине самолета. Сижу в боевой готовности. Уже настоящая зима. Снег белеет на крышах землянок и капониров, подушечками лежит на разлапистых ветках сосен.

В кабине холодно. Я надвинул фонарь и поглядываю сквозь стекло на все вокруг. Неподалеку между деревьями вижу присыпанный снегом земляной холмик с деревянным обелиском, увенчанным красной звездочкой. Наизусть знаю слова, написанные на табличке: «Младший сержант Павел Хаустов — комсорг эскадрильи. Погиб 16 ноября 1941 года...»

Немцы в тот день налетели на наш аэродром неожиданно. Мы только что приземлились. Самолеты были на заправке. Начальник штаба майор Куцов и я стояли возле капонира. Разговор шел о наших близких. Трофим Петрович радовался тому, что его семья эвакуировалась в Ташкент. И в этот момент над аэродромом появились вражеские бомбардировщики.

Всем в крытую щель! — крикнул Куцов, ныряя под землю. Я почему-то остался наверху. «Юнкерсы» повисли над первой эскадрильей. Было отчетливо видно, как от них отделились бомбы. В то же самое время на нашу эскадрилью стала пикировать вторая группа бомбардировщиков. Я бросился в щель, вырытую рядом с капониром. В ней уже был Хаустов.

— Здорово, Паша!

— Они прямо на нас пикируют! — закричал он, выскочил из щели и побежал в другую. И в этот момент бомба с нарастающим свистом упала где-то рядом. Взрыв потряс все вокруг.

— Паша, где ты? — позвал я. — Паша!..

Сдвинувшаяся от взрыва земля сузила щель, и мне никак не удавалось выбраться из нее. Полузасыпанный и сдавленный, я лежал на дне своего укрытия, не зноя, что с Хаустовым. А бомбы продолжали рваться одна за другой. Причем я ощущал каждый взрыв не только барабанными перепонками, но и боками. Земля колебалась и вздрагивала.

Когда «юнкерсы» ушли, товарищи помогли мне выбраться из щели, и я увидел Павла. Широко раскинув руки, как бы обнимая землю, он лежал лицом вниз на присыпанной снегом траве...

Вспоминаю обо всем этом, и так тяжело становится на сердце. Голос Сухова выводит меня из раздумья:

— Эй, страж воздушный! — Сергей стучит по фонарю кабины. — Пошли на построение!

— А что там? По какому случаю?

— Начальство большое приехало. Наверное, указания давать будет.

— Не могу, время не вышло. Еще двадцать минут.

— Ну давай, померзни немножко...

И начальство, и все наши собираются поблизости от капонира, в котором стоит самолет Костылева. Я вижу стол, покрытый красной материей, а возле него — незнакомых мне людей. Здесь же стоят командир полка Кондратьев, командир нашей эскадрильи Мясников, комиссар Исакович. Техник сообщает мне, что приехал член Военного совета КБФ контр-адмирал Н. К. Смирнов с представителями штаба ВВС. Большой группе наших летчиков и техников будут вручены боевые награды.

Из кабины истребителя я с интересом наблюдаю за торжественной церемонией вручения орденов. Один за другим подходят мои друзья к столу, на котором лежат коробочки с боевыми наградами. Я слышу взволнованно звучащие слова: «Служу Советскому Союзу!» — и вместе со всеми аплодирую награжденным.

Неожиданно там, возле стола, прозвучала моя фамилия. Товарищи машут мне руками: ну-ка, быстрей!

Не снимая шлемофона, поспешно подхожу к столу. Адмирал сам расстегивает мой реглан, шилом просверливает на гимнастерке дырочки и прикрепляет к ней орден Ленина и орден Красного Знамени.

— Слышал, вы мой земляк, вологодский, — говорит он, пожимая мне руку.

— Так точно, товарищ адмирал.

— Много раз приходилось мне вручать награды. Но чтобы вот так — сразу два ордена, да еще каких! — -этого не припомню. — Он еще крепче стискивает мою руку: — Молодец, земляк!

Я отвечаю уставным «Служу Советскому Союзу!» и бегу к самолету. Но друзья окружают меня и наперебой поздравляют с наградами. Я тоже поздравляю их. И в это время к нам подходит комиссар Исакович.

— Ну-ка, покажись, орденоносец, дай-ка и я тебя поздравлю! — говорит он, заключая меня в могучие объятия. И тут происходит неожиданное. Чтобы не упасть, мне приходится сделать шаг назад. А там ямка, занесенная снегом. Нога подвертывается. Я вскрикиваю от боли. Михаил Захарович отпускает меня, но все еще трясет мою руку. А я опускаюсь на снег, тру ногу, но боль не проходит. Пытаюсь снять сапог. Но это мне не удается. Тогда Матвей Ефимов берет финку и разрезает сапог. С удивлением обнаруживаю, что нога распухла от стопы до самого колена. С помощью друзей кое-как добираюсь до землянки.

Вечером меня отвозят в дивизионный госпиталь, а на следующий день я уже в Ленинграде, в военно-морском госпитале.

Госпиталь переполнен ранеными. Врач осматривает мою ногу:

— Ну что ж, все ясно...

Помедлив, он произносит зловеще звучащее слово «блокада» и делает мне двенадцать уколов в области повреждения.

— А теперь попробуйте пройтись по палате без костылей.

Ступить распухшей ногой страшновато, но я пытаюсь сделать это и, к удивлению своему, особой боли не ощущаю.

— Ну вот и хорошо. Спадет опухоль — поедете в часть, — говорит хирург...

На четвертый день я уговорил няню помочь мне получить одежду и, прихватив на всякий случай костыли, тайком покинул госпиталь. Мне казалось, что все здесь должны были втайне посмеиваться надо мной. Ну как же! Человек повредил ногу в таких веселых обстоятельствах — принимая поздравления друзей.

Трамвайная остановка была рядом, но ждать трамвая, который шел на Поклонную гору, пришлось минут двадцать. Наконец он появился. Подняться в вагон помогла мне пожилая женщина. Она же уступила мне свое место. Я уверял ее, что могу постоять, но женщина заставила меня сесть.

— Вы летчик? У вас ранение?

В ответ я пробормотал что-то невнятное, чувствуя, как краснею.

— Какие отважные вы люди! — продолжала она. — Я недавно наблюдала бой над городом. Впервые видела, как наши «ястребки» сбили немецкий самолет, как он дымил и падал. Потом стал падать наш. Я закрыла лицо руками. Не могу этого видеть. Вы знаете, мы готовы, не уходя с завода, работать день и ночь, чтобы только поскорей разбить фашистов.

— Ничего, разобьем, — сказал стоявший рядом мужчина. — Я этих псов-рыцарей и в германскую и в гражданскую лупил. — Он поднял свои могучие кулаки. — А нужно будет, сынок, — опять винтовку возьму...

Неожиданно он расстегнул пуговицы своего старенького пальто, распахнул его:

— Вот она, старая гвардия-то!..

Все стоявшие поблизости увидели на пиджаке этого немолодого уже человека Георгиевский крест на полосатой поблекшей ленточке и орден «Знак Почета».

— Спасибо, отец! — Я пожал ему руку, Между тем ко мне придвинулся старичок, сидевший до этого молча.

— Скажите, молодой человек, — поинтересовался он, — а у вас есть награды?

— Он же еще только начал воевать, — ответил за меня орденоносец. — У него все впереди. Так, сынок?..

Я не знал, что сказать. Признаться, мне хотелось показать этим людям свои ордена. Но я опасался, не будет ли это выглядеть как позерство и хвастовство.

— Нет-нет, вы не стесняйтесь, — видимо понимая, что меня удерживает, заговорил старичок. — Наградами можно только гордиться.

Я слегка отогнул борт реглана. Старичок округлил глаза:

— Орден Ленина?.. Орден Красного Знамени?.. Это за что же?..

— А ну?.. Покажи, покажи! — повернулся ко мне старый солдат и сам распахнул мой реглан. — Вот это да! — протянул он и, окончательно повергая меня в смущение, снял шапку со своей седой уже головы.

Тут я совсем стушевался. Но, к счастью, мы уже приехали на Поклонную гору, и едва трамвай остановился, как я поспешил выбраться из него и, превозмогая боль в ноге, дал ходу на костылях.

«Болван, хвастунишка!» — ругал я себя.

Но где-то в душе осталось теплое чувство к моим спутникам, простым рабочим людям, принимающим так близко к сердцу успехи и неудачи нашей армии.

В штабе соединения мне сообщили, что наш полк покинул прежний аэродром и перебазировался в район Ладоги, но что мой самолет остался на старом месте. Утром я снова отправился в путь и в полдень кое-как прикостылял на аэродром. На стоянке было пусто. Сиротливо стоял в капонире мой истребитель. И вдруг:

— Кирилл, ура!.. Командир приехал!..

— Из землянки выбежал Алферов, а следом за ним техник Евсеев.

— Вот неожиданность! Как ты тут оказался? — удивился я.

— Меня инженер оставил здесь как «безлошадного», чтобы я выпустил вас, — пояснил Евсеев,

— А Грицаенко?

— Саша на новом аэродроме. Прилетите туда и сразу же начнете работать с вашим техником.

— Да, пожалуй, это сделано разумно. Ну что ж, приглашайте в дом.

Мы вошли в землянку. Кирилл протянул руку к раскаленной печурке.

— Обогреть — обогреем, а угостить нечем. Два дня сидим без еды...

Я растер озябшие руки и вытащил из кармана все, что у меня было: триста граммов хлеба, полученных в столовой на дорогу, и кусочек, оставшийся от завтрака. Кирилл и Борис подкрепились и начали расспрашивать меня о Ленинграде.

— В Ленинграде большие трудности, ребята. Хлебные пайки уменьшены. По рабочей карточке теперь приходится двести пятьдесят граммов на день. Служащие, иждивенцы и дети получают по сто двадцать пять граммов...

Алферов и Евсеев задумались. Особенно приуныл Борис. Еще бы! В Ленинграде живут его родители...

Всю ночь трактор укатывал снег. К утру полоса для взлета была готова. Ребята смели снег с самолета, прогрели двигатель. С большим трудом забрался я в кабину самолета. Костыли лежали в фюзеляже, прикрытые чехлом.

— Не знаю, как вы будете с одной ногой-то, — усомнился Алферов.

— Ничего, как-нибудь...

— Нажимать на педаль правой ногой я не мог. Обмотанная чем-то мягким, она лежала поверх педали. Чтобы мне удобнее было действовать здоровой ногой, Евсеев привязал ее шпагатом к левой педали. Алферов смотрел на все эти наши ухищрения и только покачивал головой;

— Интересно, командир, что сказали бы по этому случаю медики...

В конце концов я, подняв облако снежной пыли, вырулил для взлета, помахал друзьям из кабины и дал газ.

Вот я и дома, в кабине своего устремленного вперед истребителя. Это мой укромный уголок, моя светлая небесная горница. Здесь тепло, уютно, удобно. К самолету я отношусь как к живому существу. Я разговариваю с ним. Мы с ним друзья. Ему тяжело — он может положиться на мою помощь. Мне трудно — я могу на него положиться. Почти неделю не было меня на аэродроме. Он ждал. Ждал в промороженном капонире один на всей стоянке. Зябко ему было, А стоило прийти мне, и ожил «ястребок», встрепенулся и вынес меня на своих сильных крыльях в тревожное ленинградское небо.

Но прежде чем уйти по маршруту, я разворачиваюсь, снижаюсь до бреющего и проношусь над головами машущих руками Евсеева и Алферова.

До скорой встречи, друзья!

Набираю высоту. Как все знакомо вокруг! Заснеженный Кронштадт и едва схваченный молодым льдом Финский залив. В легкой дымке просматривается зловеще притихший, занятый фашистами петергофский берег. До боли знакомые контуры блокированного врагом Ленинграда проплывают под крыльями.