В путь-дорогу! Том I

КНИГА ПЕРВАЯ

I.

Мы въ губернскомъ городѣ. —Осень. Сумерки. На улицахъ слякоть, идетъ мелкій, назойливый дождикъ. Непривѣтно и ненарядно смотритъ большой дикій домъ съ мезониномъ, на углу двухъ главныхъ улицъ города. Въ ворота видно уродливое, старинное крыльцо съ огромнымъ полукруглымъ окномъ; дальше — раскрытый сарай и въ нём голова лошади, выглядывающая изъ темноты…

На крыльцѣ дикаго дома показался лакей въ синемъ фракѣ, и жиденькимъ голосомъ крикнулъ:

— Готово, Ѳеофанъ?

— Готово, — послышалось изъ сарая, и лакей скрылся. Выѣхали дрожки. На козлахъ сидѣлъ толстоватый, бѣлый парень, въ кожаномъ кафтанѣ, и довольно неловко сдержалъ передъ крыльцомъ саврасую вятку. Лошадь замотала головой и попятилась.

Минуты черезъ двѣ вышелъ молодой баринъ, въ гимназической форменной шинели и фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. За нимъ показался лакей.

— На Варварку! — сказалъ молодой баринъ, садясь въ дрожки.

— Если бабинька будутъ спрашивать, куда изволили поѣхать, — какъ доложить-съ? — произнесъ лакей, морщась отъ дождя.

— Скажи, что къ Абласову; къ чаю буду…

На этихъ словахъ гимназистъ завернулся въ шинель, лошадь- тронулась, и дрожки съ какимъ-то скучнымъ шумомъ повернули изъ воротъ налѣво.

Лакей постоялъ еще на дождѣ, протянулъ руку горизонтально, какъ-бы желая убѣдиться, точно ли идетъ что-нибудь сверху, и потащился черезъ весь дворъ, въ кухню.

Саврасая вятка пробѣжала половину дороги. Съ большой площади шла прямая улица къ острогу, и бѣлый кучеръ пустилъ лошадь крупной рысью.

Дождь пошелъ сильнѣе.

Въ маленькой комнаткѣ, съ широкимъ и единственнымъ окномъ, гдѣ вся мебель состояла изъ кровати, стараго комода, трехъ соломенныхъ стульевъ, у большаго письменнаго стола, покрытаго дырявымъ зеленымъ сукномъ, сидѣло двое. Одинъ былъ мальчикъ лѣтъ шестнадцати, полный, русый, съ особеннымъ добродушіемъ въ лицѣ. Лицо это улыбалось, хотя и не было на губахъ улыбки. Сѣрые, большіе глаза смотрѣли бойко и ласково. На лбуторчалъ преоригинальный вихоръ. Вся фигура юноши была немножко мѣшковата, но онъ сидѣлъ у стола съ угловатой граціей, закинувъ одну руку за спинку стула и изогнувъ правую ногу внутрь колѣномъ. Одѣтъ онъ былъ въ коротенькую сѣрую визитку изъ твина. Бѣлья не было видно. Черные панталоны не прикрывали рыжихъ голенищъ.

Противъ него помѣщался такой же юноша, только онъ былъ помужественнѣе. Большой ростъ, продолговатое, блѣдное лицо, немного нахмуренныя брови, длинные волосы пепельнаго цвѣта — все это давало ему болѣе серьезныя и сосредоточенныя видъ. Онъ прикрывался тёмненькимъ халатомъ и, опершись объ столъ, наклонилъ голову къ своему собесѣднику, какъ-бы всматриваясь въ него.

Въ комнатѣ было темновато. Они точно смолкли послѣ большаго разговора, или, просто, такъ, какъ это часто бываетъ именно въ сумерки, когда много думается.

На лѣстницѣ послышались скорые шаги.

— Должно быть, Телепневъ! — произнесъ картаво добродушный вихоръ, поднялся со стула и очень быстро шаркнулъ спичкой объ уголъ печки.

Комната освѣтилась. Вошелъ гимназистъ, пріѣхавшій на савраскѣ.

— Вы меня ждали? — спросилъ онъ звучнымъ голосомъ. — Здравствуй, Горшковъ, здравствуй, Абласовъ… — И сбросивъ шинель на кровать, гимназистъ поцѣловался снерва съ однимъ, потомъ съ другимъ товарищемъ.

— Ха-ха-ха! — разразился добродушный Горшковъ. — Да что ты цѣлуешься, давно, что ли, не видались?!..

Вошедшій былъ очень красивый молодой человѣкъ. Его уже можно было такъ назвать. И фигура, и выраженіе лица, и пріемы говорили, что онъ почти сложился. Прежде всего выдавались его глаза, большіе, синіе, что такъ рѣдко встрѣчается у мужчинъ; лобъ былъ бѣлый, ясный; очертаніе губъ и носа немного женоподобно; всматриваясь въ него пристальнѣе, всякій замѣтилъ бы что-то нервное въ игрѣ физіономіи, въ бровяхъ, во взглядѣ, въ красивомъ безпорядкѣ, въ какомъ темные волосы окаймляли лицо.

— Мы тебя не ждали, Телепневъ, — сказалъ Абласовъ.

— Да хотѣлось съ вами поговорить: какъ завтра съ этимъ Каряковымъ дѣлаться?

— Да что тутъ думать! — вскричалъ Горшковъ: — загнуть ему подлеца — вотъ тебѣ и весь сказъ.

Абласовъ улыбнулся. Телепневъ подставилъ стулъ, сѣлъ и взялъ Горшкова за руку.

— Ахъ, братъ Валерьянъ, ты какой быстрый, подлеца-то скажешь…

— Ну и кончено. Вѣдь въ этомъ вся суть состоитъ. Онъ, скотина, явился тутъ изъ Казани въ ослиныхъ воротничкахъ, да и думаетъ, что онъ съ нами какъ съ первоклассниками обращаться смѣетъ! Отлупить его и конченъ балъ!

Все это Горшковъ прокричалъ очень быстро, и на словѣ отлупить перевернулъ на одной ножкѣ соломенный стулъ, на которомъ передъ тѣмъ сидѣлъ.

— Не слѣдуетъ лупить, — сказалъ на это съ улыбкой Телепневъ и обратился взглядомъ къ Абласову.

Тотъ тоже улыбнулся и очень сознательно проговорилъ:

— Не слѣдуетъ бить.

— А по-моему такъ слѣдуетъ! — вскричалъ Горшковъ.

— Ты послушай, — началъ Телепневъ: — чего нужно теперь добиться?

— Чтобъ онъ убрался къ чорту!

— А прежде, я думаю, нужно, чтобъ онъ извинился предъ Скворцовымъ.

— Разумѣется, — проговорилъ Абласовъ и повелъ рукой по волосамъ,

— Это все полумѣры, вы всѣ —размазня! — закричалъ опять Горшковъ. — Извинится онъ, держи карманъ! Онъ іерихонцемъ смотритъ, скотина!

— Не извинится, — къ директору пойдемъ, — сказалъ Абласовъ, и посмотрѣлъ на Телепнева.

— А то заставимъ его выйти въ отставку, — прибавилъ тотъ, и лобъ его подернулся морщинами, которыя тутъ же исчезли. Онъ всталъ и, обратясь къ Горшкову, прибавилъ: —горячка! — А потомъ взялъ его рукой за талію и подставилъ свое лицо очень близко къ его лицу.

— Ты ужъ повѣрь, Валерьянъ, что такъ лучше будетъ. По крайней мѣрѣ, онъ дѣйствительно увидитъ, что имѣетъ дѣло не съ мальчишками какими-нибудь.

Все это онъ произнесъ очень мягко, и въ голосѣ слышалось сознаніе того, что онъ говоритъ умно.

— Ты правъ, — произнесъ медленно Абласовъ и, запахнувшись въ халатъ, сказалъ совсѣмъ другимъ голосомъ, какъ это часто бываетъ въ такомъ возрастѣ: — Не хочешь ли покурить, Телепневъ?

— Нѣтъ, не хочется. Я къ тебѣ, вѣдь, на минутку пріѣхалъ. Такъ, что-то взгрустнулось.

— А что? — спросилъ быстро Горшковъ.

Телепневъ опустилъ голову и какъ-будто стыдливо проговорилъ — такъ, не хорошо.

Абласовъ въ эту минуту закуривалъ папиросу и, смотря искоса на Телепнева, тоже потупился. Произошла пауза. Было что-то хорошее въ этой нѣмой сценѣ. Видно было, что у Телепнева есть что-то на сердцѣ, на что отзываются его товарищи…

Абласовъ первый прервалъ молчаніе.

— А какъ отецъ? — спросилъ онъ тихо и нѣсколько робко.

Горшковъ посмотрѣлъ на Телепнева.

Тотъ поднялъ голову и проговорилъ съ грустной разсѣянностью — Очень плохъ.

Разговоръ опять прервался.

— Такъ завтра мы передъ классомъ предложимъ всѣмъ, — началъ Телепневъ — только ты, Валерьянъ, пожалуйста, не мѣшай.

Горшковъ, съ очень кроткой миной, кивнулъ ему въ отвѣтъ головой.

— Да, что ты, въ самомъ дѣлѣ, Боря, хандришь; тебя, вѣрно, эта бабушка твоя заѣла: такъ ты ее похерь, братецъ, — вдругъ проговорилъ онъ дѣтскимъ, картавымъ голосомъ.

Телепневъ махнулъ рукой.

— А что мы завтра Шульману приготовимъ? — началъ онъ, желая перемѣнить разговоръ.

— Я, братъ, изъ Беллюстина примѣръ цѣликомъ выпишу: онъ, вѣдь, нѣмчура, не догадается. Amaturus, amatura, amaturum… sim, sis, sit!.. — заспрягалъ Горшковъ, сдѣлавъ гримасу и выгибая большой палецъ лѣвой руки. — Помните, братцы, какъ Егорка насъ мучилъ? — Дикъ видомъ!.. Стань столбомъ!.. Учить мастеръ былъ. А теперь, вотъ, какъ сдѣлали его инспекторомъ, такъ сталъ олухомъ царя небеснаго! Клянется и божится, что мнѣ, какъ своихъ ушей, не видать университета. «Возмутительный духъ», говоритъ. Ха-ха-ха!

— Какъ то у насъ этотъ годъ пройдетъ? — проговорилъ, точно про себя, Абласовъ. — Пожалуй, ничего порядочнаго не сдѣлаешь.

— А ты на какіе это подвиги готовишься? — вскричалъ Горшковъ. — Извѣстно, какъ пройдетъ: азъ-буки букашки, вѣди таракашки… будемъ географію съ Брошкой повторять. — И Горшковъ всталъ посреди комнаты, уперъ одну руку въ бокъ, а другой, съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ, началъ поводить по воздуху. — Вотъ, братцы, выйдетъ къ доскѣ Петръ Скворцовъ и начнетъ тыкать палочкой по картѣ и на-распѣвъ заведетъ канитель: «произведенія ри-исъ, маи-съ… хлопчатникъ, инди-и-го и табакъ.» На табакъ ткнетъ въ городъ Парижъ, а Брошка ему на это: «господинъ Скворцовъ, не ищите на картѣ табаку!»

Горшковъ произнесъ эти слова въ носъ, семинарскимъ акцентомъ и съ такой уморительной гримасой, что его товарищи покатились со смѣху…

— Вѣдь, братцы, только бы дотянуть намъ до лѣта, а тамъ въ Казань закатимся. Я ужь, такъ и быть утѣшу Егорку: студентомъ не буду, въ вольные слушатели запишусь… У меня-де артистическая натура, пирога и селедки не хочу носить; это ужъ вы надѣвайте; намъ, артистамъ, это не по шерсти…

И Горшковъ, поднявъ плечи и надувши щеки, прошелся вдоль и поперекъ по комнатѣ.

— Вы что на меня смотрите, профаны! — закричалъ онъ. — Я теперь красная говядина — гимназеръ… а дайте-ка срокъ, какъ вольнымъ слушателемъ сдѣлаюсь, волосы вотъ какіе отпущу, — и онъ указалъ на плечи: — афишу напечатаю: «Прибывшій изъ города Нижнеудинска малолѣтній пьянистъ Валерьянъ Горшковъ, изумляющій нѣжнымъ возрастомъ и громадностью таланта, будетъ имѣть честь дать инструментальный концертъ, въ коемъ исполнитъ фантазію собственнаго сочиненія, на мотивы изъ оперы: «Жизнь за царя». — Славься, славься, святая Русь… турутумтумъ! — запѣлъ онъ, и, подскочивъ къ Телепневу, ткнулъ его подъ бокъ… — Такъ-то, Борисъ, благодари Бога, что ты удостоился возсѣдать на однѣхъ скамейкахъ съ симъ сосудомъ всякихъ качествъ. — И Горшковъ, перевернувшись на одной ножкѣ, легъ на кровать, заложивъ руки назадъ…

Лицо Телепнева просвѣтлѣло отъ веселости Горшкова. Онъ подошелъ къ кровати и сказалъ ему:

— Что ты теперь пишешь, голубчикъ? Ты мнѣ давно ничего не игралъ.

Горшковъ повернулся къ нему, и физіономія его получила совсѣмъ другой оттѣнокъ.

— Какъ же, пишу, — отвѣчалъ онъ спокойно, безъ всякаго шутовства. — Задумалъ, братъ, большую вещь, да не вытанцуется, пожалуй; я попробовалъ, такъ, маленькое allegro концертное. Приходи, какъ-нибудь сыграю. Абласовъ! — крикнулъ онъ, — ты у меня умница, а въ музыкѣ, братъ, ни бельмеса не смыслишь, просто, чурбанъ, — извини, пожалуйста, а вотъ Боря на скрипищѣ своей пилитъ хоть и не ахти хорошо, а въ немъ есть толкъ. Я твоему вкусу вѣрю, — обратился онъ къ Телепневу — ты мнѣ всегда дѣло говорилъ.

Телепневъ улыбнулся.

— А, вѣдь, никто не скажетъ, Валерьянъ, что ты такой серьезный музыкантъ, — проговорилъ онъ, наклонясь къ нему.

— Мнѣ и самому иной разъ не вѣрится, чтобы во мнѣ было что-нибудь такое — знаешь, талантъ, что ли. Вотъ я чего терпѣть не могу, братцы, когда ко мнѣ барыни пристанутъ: «вы, г. Горшковъ, талантъ, вамъ нужно за границу». А имъ кромѣ мазурки Шульгофа ничего не треба; дуютъ себѣ Прюдановъ и восторгаются! Послушай: что, у твоей сестры есть наклонность къ музыкѣ?

Телепневъ весь оживился.

— Большая, — произнесъ онъ весело.

— Хочешь, я ей буду уроки давать?

— Славно бы было, да у насъ въ домѣ развѣ можно? Вѣдь ты знаешь… — и Телепневъ махнулъ рукой.

— Да, братъ, у васъ по всѣмъ комнатамъ тѣнь Гамлетова отца расхаживаетъ.

— Что дѣлать, — отозвался Телепневъ, и вздохнулъ. — И я бросилъ совсѣмъ скрипку. — Онъ сѣлъ на кровать, взялъ Горшкова за колѣни и поговорилъ — Вы, братцы, вѣрно безъ меня поѣдете лѣтомъ по Волгѣ,

— Какъ такъ? — вскрикнулъ Горшковъ.

— Мнѣ нельзя будетъ въ университетъ, я ужъ это вижу.

— Вотъ вздоръ какой! Ты, Боря, у насъ герой; не тебѣ брендить! Знаешь въ беллюстиной изреченіе о превратности… забылъ?

— Такъ-то, мой родной, — и Горшковъ схватилъ Телепнева за шею, поднялъ его на ноги и началъ кружить.

— Мнѣ, однако, пора, — торопливо сказалъ тотъ. — До завтра.

— Да посиди! — закричалъ Горшковъ.

— Нельзя.

— Ну, такъ мы завтра вздуемъ этого Карякова. Да ты какъ-нибудь пріѣзжай къ Телянинымъ. Концерты тамъ задаютъ; барыня-то на меня глазенапы закидываетъ. Понравился! ха ха!

Абласовъ взялъ свѣчку и проводилъ Телепнева до сѣней.

Минуты съ двѣ по уходѣ его, оба они молчали. Въ широкое окно крапалъ дождь.

II.

«Откладывай», сказалъ Телепневъ кучеру, сходя съ дрожекъ. На крыльцѣ ничего не было видно, и онъ ощупью отыскалъ дверь въ переднюю.

Передняя, выкрашенная подъ мраморъ, сѣрой масляной краской, съ неизбѣжными ларями и двумя колоннами, подпиравшими антресоль, освѣщалась тонкой сальной свѣчой. У окна, на ларѣ, спала долговязая фигура; за колонной, у печки грѣлся тотъ самый лакей, который выскакивалъ на крыльцо. Это былъ рябоватый и очень глупый на видъ малый, съ осанкой портнаго. Онъ снялъ съ молодаго барина шинель и разеудилъ положить ее на столъ.

— Папенька почиваетъ? — спросилъ Телепневъ, проходя въ залу.

— Не могу знать, кажется, проснулись, — проговорилъ лакей жиденькимъ голосомъ. — Бабинька изволили проснуться.

Телепневъ прошелъ большой, темной залой въ корридоръ и сталъ подниматься по лѣстницѣ, въ совершенной темнотѣ. Взобравшись на площадку, гдѣ по обѣимъ сторонамъ было по двери, онъ отворилъ правую и очутился въ низкой и продолговатой комнатѣ съ перегородкой. Тутъ онъ и спалъ, и занимался. Телепневъ зажегъ свѣчку и точно къ чему-то прислушался. При свѣтѣ одинокой свѣчи можно было разглядѣть комнату. Въ лѣвой стѣнѣ углублялся альковъ, задернутый наполовину бѣлой занавѣской, съ старомодной красной бахромой. Прямо смотрѣли два довольно широкія окна съ такими же занавѣсками и съ такой же бахромой; между ними — старинное зеркало, въ золоченой фигурной рамѣ. Въ лѣвомъ углу столъ, покрытый синимъ сукномъ, на столѣ опрятно разставлены чернильница и другія вещи, все старенькія, точно отрытыя въ дѣдовской кладовой. Двѣ висячія этажерки съ книгами и низенькій турецкій диванъ давали этой дѣтской, ученической комнатѣ видъ дѣвственнаго пріюта.

Кто-то пошевелился за перегородкой, сколоченной въ видѣ ящика съ дверью.

— Мироновна! — почти шепотомъ проговорилъ Телепневъ, подходя къ перегородкѣ.

— Сейчасъ, — отозвался впросонкахъ женскій старый голось.

— Спп, спи, я тебя не бужу.

— Чего изволишь, батюшка? — послышалось въ отвѣтъ, и изъ ящика показалась небольшая фигура. Ее трудно было разсмотрѣть въ первую минуту.

Мироновна была маленькая старушка, съ худымъ, немножко запуганнымъ лицомъ; но это первое впечатлѣніе смѣнялось другимъ: въ лицѣ оказывался юморъ; глаза, носъ и очертаніе губъ носили на себѣ комическій оттѣнокъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ, что-то добродушно-лукавое сказывалось въ сморщенныхъ чертахъ старушки, въ положеніи ея головы и всего тѣла. Головной платокъ ея отъ спанья сбился на-бокъ, и на одномъ вискѣ видѣнъ былъ клокъ русыхъ волосъ съ сильной просѣдью.

На ней надѣтъ былъ капотъ изъ старушечьяго ситца.

Старушка стала въ дверяхъ и, щурясь отъ свѣта, пыталась разглядѣть Телепнева.

— Да зачѣмъ ты встала? — проговорилъ онъ, подходя къ ней: — мнѣ тебя совсѣмъ не нужно.

— Ну, и не нужно, а самъ безъ меня шагу не можетъ сдѣлать. Одѣваться, что-ли, тебѣ?

— Какое одѣваться, я только-что пріѣхалъ.

— Что ты стоишь? — опросила она — учиться, что-ли, хочешь, или внизъ пойдешь?

— То-то я не знаю, проснулся папенька или нѣтъ…

— А ты поди въ бильярдную, загляни потихоньку, — произнесла Мироновна, поправляя головной платокъ. — Что-то тихо внизу было…

— Да, вѣдь, ты спала?

— Ну ужь, и спала, не такъ же спала, чтобъ ничего не услыхала. — Старушка слегка зѣвнула, перекрестивъ ротъ. — Гасить, что-ли, послѣ тебя свѣчу-то? — спросила она, подходя къ столу.

— Нѣтъ, не гаси, мнѣ нужно заниматься, я сейчасъ вернусь, — сказалъ Телепневъ и вышелъ.

Спускаясь съ лѣстницы, онъ уже не былъ въ такой темнотѣ: въ залѣ, на простѣнкѣ, противъ двери въ корридоръ, горѣла лампа и освѣщала часть лѣстницы.

Телепневъ раскрылъ потихоньку большую и тяжелую дверь. Посрединѣ четвероугольной комнаты стоялъ темный бильярдъ, покрытый довольно грязной простыней. Въ двухъ противоположныхъ стѣнахъ сдѣланы были углубленія для диванчиковъ, съ колонками по бокамъ; на одной изъ колоннъ висѣла лампа и необыкновенно скучно освѣщала бильярдную. Отъ входа къ лѣвому углу примыкала дверь, подъ красное дерево; она была притворена.

Когда Телепневъ вошелъ въ бильярдную и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ двери, она отворилась: вошла пожилая женщина въ длинной, сѣрой кацавейкѣ и бѣломъ чепцѣ. Трудно было бы забыть черты этой старухи. Лицо ея — сухое, съ какими-то жесткими неровностями, покрыто было непріятнымъ лоскомъ. Сдавленный, съ длинными ноздрями, носъ, сжатыя, большія губы и дряблый, острый подбородокъ не скрашивались ни выраженіемъ карихъ, подслѣповатыхъ глазъ, ни линіями лба ц головы. Виски были открыты и выказывали уголъ височной кожи рѣзкой, бѣлой линіей. Волосы на вискахъ были приглажены и зачесаны за уши. Сѣдина сливалась цвѣтомъ съ кацавейкой, въ которую старуха совсѣмъ уходила, выступая скользкой, непріятной поступью.

Женщина эта была бабушка Телепнева. Она подошла къ нему быстро; лицо ея точно передернуло, и глухимъ шепотомъ она проговорила.

— Куда это вы дѣлись, Борисъ Николаичъ? Отецъ вашъ умираетъ, а вы разъѣзжаете.

Телепневъ взглянулъ ей прямо въ лицо и сдержаннымъ голосомъ спросилъ:

— Что съ папенькой?

И, не дожидаясь отвѣта, онъ подошелъ къ красной двери, оставивъ старуху въ нерѣшительной позѣ. Старуха повернулась и пошла за внукомъ. Лицо ея опять измѣнило выраженіе: оно было очень кисло.

Удушливымъ воздухомъ больницы обдало Телепнева при входѣ въ спальню, оклеенную зелеными, тусклыми обоями. Между двумя шифоньерками стояла пустая кровать, и подлѣ нея въ большОнъ и глубокомъ креслѣ, тяжело опустившись, сидѣлъ больной отецъ его. Ему казалось лѣтъ подъ пятьдесятъ. Обвислое, водяночное лицо рѣзко отдѣлялось отъ спинки кресла и точно выглядывало изъ темнаго фона картины. Русые, рѣдкіе волосы падали болѣзненно на виски; голова свѣсилась на грудь. Черты исказились страданіемъ, но онѣ были мягки и тонки. Больной сидѣлъ съ опущенными глазами и тяжело дышалъ. Раскрытый воротъ рубашки поднимался отъ болѣзненнаго сотрясенія груди. Безпомощно и тяжко смотрѣлъ весь образъ этого человѣка въ зеленой комнатѣ, посреди стклянокъ и пузырьковъ, которыми усѣянъ былъ небольшой столикъ, стоявшій около кровати.

Зеленый зонтикъ передъ свѣчой виднѣлся въ глубинѣ спальни. Большое бюро съ часами на верху бросало тѣнь на кресло и на больнаго, и въ этой тѣни все казалось еще мертвеннѣе. Когда Телепневъ вошелъ, часы пискливо, и точно по капелькѣ, пробили три четверти.

Больной открылъ глаза и сдѣлалъ движеніе рукой, какъ бы желая подозвать сына.

Тотъ подошелъ къ креслу, взялъ руку отца и поцѣловалъ.

— Гдѣ былъ? — проговорилъ больной хриплымъ, обрывавшимся голосомъ.

— У товарища, — отвѣтилъ молодой Телепневъ.

Въ эту минуту старуха уже стояла за нимъ и своими карими, подслѣповатыми глазами ѣдко смотрѣла и на умиравшаго сына, и на молодаго внука.

— Вамъ бы, Борисъ Николаичъ — ввернула она: — можно и дома посидѣть, около отца… да, видно, скучно.

Больной поглядѣлъ на нее искоса страдальческимъ взглядомъ и кротко взглянулъ на сына. Минуты двѣ длилось молчаніе.

— Тебѣ, Николя, — начала бабинька, топчась на мѣстѣ: — тяжело приходится въ твоей болѣзни… Когда не видишь никакихъ чувствъ отъ дѣтей, и здоровому человѣку умирать захочется. — И она прошлась по спальнѣ вдоль, немного задѣвъ внука рукавомъ своей кацавейки, и помѣстилась за кресломъ, заслонивъ собой свѣчу съ абажуромъ.

Отцу и сыну было неловко; но ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ни слова.

— И вотъ, Николя, — заговорила опять старуха: — я тебѣ при сынѣ говорю: этакъ нельзя распускать дѣвочку. Надо что-нибудь одно: или воспитывать дѣтей, или… — старуха не договорила и опять прошлась мимо внука въ другой уголъ комнаты. — Это ни на что не похоже… Вотъ онъ — (и она указала на молодаго Телепнева) — во все вмѣшивается и такъ ее избаловалъ, что она мнѣ, бабкѣ, ежесекундно грубитъ. Я не хочу дольше терпѣть отъ умничанья Бориса Николаича. Ты мой сынъ, ты этого не смѣешь допустить… ты самъ уважаешь меня, а она нагрубитъ, скверная дѣвчонка, да еще прощенія не хочетъ просить.

И бабиньку опять передернуло. Вся ея фигура, въ углу, казалось сѣрой, ночной птицей. Рукава кацавейки колыхались, наподобіе крыльевъ. Старуха непріятно переминалась на одномъ мѣстѣ. Молодой Телепневъ стоялъ, немного нагнувшись около кресла, и держался правой рукой за спинку его. На лицѣ была видна сдержанная грусть, на лбу появились маленькія морщинки и странная улыбка шевелилась на губахъ.

Больной приподнялъ голову и сильно закашлялся. Кашель этотъ обличалъ страданія печени; удушливыми раскатами раздавался онъ по спальнѣ и, уходя въ бильярдную, разносился по всему дому…

Припадокъ кашля продолжался минутъ десять. Долго послѣ того больной не могъ отдышаться, и на лбу у него выступилъ холодный потъ. Сынъ поддерживалъ ему голову. Старуха въ своемъ углу съ кислой миной ежилась и не двигалась съ мѣста.

— Гдѣ Маша? — спросилъ отецъ молодаго Телепнева. — Что она такое сдѣлала? — прибавилъ онъ шепотомъ.

— Мы на колѣни ее поставили, — проговорила бабинька. — Да развѣ ее этимъ уймешь? Вотъ ты спрашиваешь, Николинька, у твоего сынка, что она надѣлала. Извѣстно, онъ ее всегда будетъ защищать. — Онъ, вѣдь, давно отъ рукъ отбился… въ большіе люди поступилъ, умничаетъ да фыркаетъ старшимъ Этакъ миѣ житья нѣтъ, — заговорила дребезжащимъ, ѣдкимъ голосомъ старуха и начала обдергивать свой чепецъ. — Въ своемъ домѣ хуже горничной дѣвки быть… отъ дѣтокъ твоихъ каждый Божііі день гадости, грубость, своевольство. — Она начала опять переминаться на мѣстѣ.

Больной молча посмотрѣлъ на сына, спрашивая его взглядомъ, что такое случилось.

— Я не знаю, папенька, въ чемъ Маша провинилась передъ бабушкой, — проговорилъ молодой Телепневъ.

Старуха выскочила изъ своего угла.

— Вы не знаете? — вскричала она порывисто. — Вы бы больше дома сидѣли да смотрѣли за вашей сестрицей. Я тебѣ въ послѣдній разъ говорю, Николинька, терпѣть больше отъ этой дѣвчонки не хочу, слышишь — не хочу! — Оборка на чепцѣ бабиньки затряслась, рукава кацавейки разлетѣлись въ разныя стороны. — Пусть онъ приведетъ ее и заставитъ, вотъ здѣсь, при тебѣ, просить у меня прощенья.

Была минута томительнаго молчанія. Трудно было опредѣлить, больше ли физической боли жило въ этоіі зеленой спальнѣ, или накипѣвшихъ душевныхъ страданій!

— Скажи же ему что-нибудь, Николя! — зашипѣла опять старуха, подступая своей скользкой походкой къ креслу больнаго. — Вели сынку привести ее сюда, несли ты ужъ самъ не сможешь ей приказать, такъ хоть Борисъ Николаичъ научилъ бы ее просить прощенья у бабки…

Молодой Телепневъ наклонилъ голову на сторону отца и встрѣтилъ его страдальческое, умолявшее лицо.

Больной изнемогалъ отъ боли, сцена была для него невыносима.

— Боря, — проговорилъ онъ едва слышно — чтожь это такое?.. Господи!.. — И онъ упалъ на сшшку кресла. Готовился опять припадокъ страшнаго кашля.

Старуха не унялась.

— Такъ вы не вѣрите мнѣ! — Она взяла внука за бортъ сюртука, съ кошачьей уверткой. — Выдумаете, что я вру?

Юноша выпрямился и отвелъ ее рукой.

— Чего вы отъ меня хотите, бабушка? — заговорилъ онъ голосомъ, въ которомъ была и горечь, и сдержанныя молодыя слезы. — Я не знаю, что сдѣлала Маша…заставлять ее просить у васъ прощенья не буду, и при папенькѣ говорю, что я не дамъ вамъ забивать мою сестру… А если она виновата, вы сказали бы мнѣ про это не здесь… Папенька слишкомъ страдаетъ: надо его хоть немного пожалѣть…

— А!.. Вы меня носомъ тычете, что я отца вашего морю!.. Что же мнѣ остается? вонъ бѣжать!.. — И, прокричавъ это сиплымъ, удушливымъ голосомъ, бабинька повернулась и почти бѣгомъ выбѣжала изъ спальни.

Больнаго всего потрясло; онъ поднялся, хотѣлъ что-то сказать и разразился кашлемъ еще сильнѣе, чѣмъ въ первый разъ.

И долго послѣ того, какъ раздался послѣдній раскатъ этого кашля, въ умахъ сына стоялъ все одинъ звукъ, — безконечный, доводящій до холодной тоски.

Поддерживая голову отца, молодой Телепневъ опустился на колѣни.

— Боря, — проговорить больной: — не серди ты ее, ради Бога: ты, вѣдь, знаешь, каково мнѣ… — и рука его обняла шею сына съ судорожной нѣжностью… — Ты у меня славный…

Па глазахъ сына были слезы.

— Папенька… — могъ только проговорить онъ, цѣлуя бѣлую, болѣзненно-прозрачную руку больнаго, — я знаю, что она мучитъ Машу… Сестра добрая дѣвочка… И какъ ей не грѣхъ тревожить васъ…

На этихъ словахъ онъ поднялъ голову и съ какимъ-то особымъ одушевленіемъ откинулъ волосы назадъ.

— Развѣ можно прощать такія вещи?! — вырвалось у него.

— Ахъ, полно, Боря, оставь! — произнесъ больной. — Сходи къ сестрѣ, что тамъ у нихъ? Успокой меня, — выговорилъ онъ и просительно смотрѣлъ на сына. Тяжелое дыханіе его раздавалось по комнатѣ.

Молодой Телепневъ молча всталъ, поцѣловалъ руки отца и проговорилъ:

— Я иду, папенька.

Когда онъ притворилъ за собой дверь спальни, въ бильярдной ему пришлось опять столкнуться съ бабинькой: онъ измѣрилъ старуху съ ногъ до головы и прошелъ мимо ея смѣлой походкой.

Бабинька была не одна; она говорила шепотомъ съ мужчиной, въ сѣромъ фракѣ, сѣромъ жилетѣ и сѣрыхъ панталонахъ; лицо этого господина было также сѣрое; сѣдые, плотно стриженые волосы и бакенбарды, покрывавшіе щеки почти вплоть до носу, придавали этому лицу звѣриный видъ; сѣрые глаза смотрѣли упорно и жестко изъ-подъ сѣрыхъ же бровей. И бабинька, и сѣрый господинъ очень похожи были на хищныхъ ночныхъ звѣрей… Они стояли, облокотись о бильярдъ; подлѣ нихъ, въ довольно-почтительной позѣ, помѣщалась толстая и грязная женская фигура, точно колбаса, перехваченная вверху веревочкой. Рябыя щеки выпятились впередъ; носъ смотрѣлъ животненно и вмѣстѣ съ толстыми губами какъ нельзя больше шелъ ко всему корпусу. Почти лысая голова ничѣмъ не была покрыта; желтые глазки искрились и проявляли желаніе заглянуть всюду, если можно. Потасканная шаль покоилась на плечахъ этой тучной особы, а изъ-подъ шали виднѣлось желтоватое платье.

Старуха Телепнева указала головой на внука сѣрому господину, и когда дверь бильярдной затворилась, прошептала:

— Видѣли, Григорій Иванычъ, каковъ молодецъ? Онъ хоть бы поклонился вамъ!… Силъ никакихъ нѣтъ… Отца въ гробъ кладетъ, — и голосъ бабиньки началъ принимать оттѣнокъ кислой жалости, сквозь которую слышна была злость. — Посмотрите-ка на Николиньку, какой сейчасъ припадокъ былъ; я думала, кончается.

Сѣрый господинъ взглянулъ изъ-подъ своихъ звѣриныхъ бровей на красную дверь спальни и промычалъ что-то.

— Вѣдь, этакихъ скверныхъ дѣтей свѣтъ не производилъ! Вотъ Амалія Христофоровна, съ дѣвчонкой возится — просто каторга.

Та кивнула, испустивъ вздохъ.

— А все слабость отцовская… — Старуха не договорила: изъ спальни послышался раскатъ кашля, который заставилъ всѣхъ вздрогнуть.

— Ахъ, Боже мой! пойдемте къ нему, Григорій Иванычъ, — пропищала бабинька: — вотъ они его какъ уходили.

Амалія Христофоровна, выразивъ на рябыхъ щекахъ своихъ нѣкоторое сокрушеніе, проползла также въ дверь спальни.

Наверху, противъ комнаты Бориса (такъ мы будемъ называть молодаго Телепнева), была другая дѣтская, такого же размѣра. Онъ быстро вошелъ въ нее. На порогѣ бросилась къ нему дѣвочка лѣтъ десяти и обняла его. Это было такъ порывисто, что Борисъ опустился на низенькій диванъ, занимавшій, какъ и въ его комнатѣ, двѣ стѣны…

Дѣвочка вся дрожала. Борисъ началъ ее цѣловать.

— Голубчикъ мой, Машенька! — говорилъ онъ тихо, смотря ей въ глаза.

— Ничего не было, Боря, — вдругъ произнесла она: — ей-богу ничего… — И поднявъ головку, дѣвочка обвила руками шею брата.

— Вѣрю, голубчикъ, вѣрю. Не бойся ты ихъ…

— Я знаю, я не боюсь, — шептала онъ сквозь слезы. — Мнѣ что… Бабушка, вѣдь, чай, папѣ насказала? — И лицо Маши при этомъ вопросѣ подернулось тревогой.

Дѣвочка была прекрасна. Въ ней поражало сходство съ братомъ; но всѣ черты, всѣ формы сложились изящнѣе, чище, привлекательнѣй. Синіе глубокіе глаза съ длинными рѣсницами, овалъ лица, губы, носъ — все просилось на картину. Въ такихъ дѣвочкахъ красота никогда не умираетъ. Закинувъ свою темнорусую головку съ густыми, крупными локонами, Маша точно не могла наглядѣться на брата.

Комната, гдѣ сидѣли братъ съ сестрой, была перегорожена ширмами. За ними виднѣлась бѣлая кроватка съ пологомъ, въ углу кіотъ съ лампадой, а въ простѣнкѣ, между окнами, небольшой туалетъ розоваго дерева; на немъ горѣла свѣча.

— За что же она на тебя взъѣлась? — сказалъ Борисъ, цѣлуя сестру въ голову.

— Это все та… толстая, — отвѣчала Маша, немного успокоившись. — Я сидѣла, училась; она мнѣ говоритъ: «ступайте къ grand maman, она проснулась, поцѣлуйте у ней ручку»; а я не пошла, мнѣ дочитать хотѣлось… да и зачѣмъ я пойду къ бабушкѣ? — Ребенокъ произнесъ эти слова съ такимъ выраженіемъ, что Борисъ нѣсколько времени, и довольно внимательно, смотрѣлъ на нее.

— Ну, толстая и накинулась на меня; тутъ пришла бабушка… Я ее ничѣмъ не обижала, а она закричала: «проси прощенья». Въ чемъ бы я стала прощенья просить, скажи ты мнѣ, Боря?

— И не проси, Маша, если чувствуешь, что невиновата, — проговорилъ онъ.

— А что папа?

— Она его растревожила.

— Очень, Боринька, очень?

— Очень, голубчикъ.

Произошло молчаніе. Дѣвочка, сидя на колѣняхъ брата, опустила головку и локоны покрыли совсѣмъ ея свѣтлое личико.

Чрезъ минуту она встряхнула ими и, обнявъ опять Бориса, тихо проговорила:

— Я попрошу у ней прощенья: она папѣ покою не дастъ… Нужно, Боря, это сдѣлать… — И скорбный, совсѣмъ не дѣтскій, вздохъ вырвался изъ груди ребенка.

— Вотъ ты у меня-какая! — сказалъ Борисъ: — ты лучше меня.

— Пойдемъ туда, внизъ, Боринька, къ папѣ. Я съ «имъ прощусь, онъ увидитъ… ему легче будетъ.

Дѣвочка встала и взяла за руку брата. Стоя она была также изящна. На ней надѣто было темненькое шерстяное платье, подпоясанное кожанымъ кушакомъ, и бѣлый воротничокъ.

— Пойдемъ, — повторила она и повела Бориса на лѣстницу.

— Погоди, голубчикъ, — отвѣтилъ ей братъ, отворяя дверь въ свою комнату: — я скажу только Мироновнѣ, чтобы она потушила у меня огонь.

— Мироновна! — крикнулъ онъ: — погаси свѣчку, я внизъ иду.

Старушка показалась въ дверяхъ.

— Куда опять, долговязый? — проговорила она, щурясь и улыбаясь.

— Да я опять внизъ, Мироновна. Ты, пожалуй, заснешь, свѣча нагоритъ.

— Ну, ужъ и засну! Ты-то, вотъ, самъ спать гораздъ, не добудишься въ немназію. — Съ послѣдними словами она обратилась къ Машѣ.

Дѣвочка весело взглянула на нее.

— Экіе вы оба пригожіе! — замѣтила Мироонзиа, какъ бы про себя — всѣ въ маменьку. Что, мамзель-то больно васъ муштруетъ, барышня?

Маша тряхнула локонами и необыкновенно-кротко в наивно отвѣчала: «муштруетъ».

— Колбаса, — проговорила старуха и, повернувшись, прибавила: — идите съ Богомъ, съ папенькой проститесь.

Маша, держась за руку брата, тихо и задумчиво спускалась съ лѣстницы.

— А вотъ у меня не было няни, — сказала она-вслухъ. Дѣвочка произнесла это не какъ упрекъ, а спокойно, точно вдумываясь грустною думой въ свою дѣтскую жизнь.

Борису сдѣлалось холодно отъ этихъ словъ. И вдругъ онъ взялъ сестру на руки и, покрывая поцѣлуями, повторялъ, спускаясь внизъ: «Маша моя добрая, Маша моя безцѣнная!»

Въ бильярдной никого не было, когда Борисъ и Маша вошли туда. Они приблизились на цыпочкахъ къ дверямъ-спальни, и Борисъ тихонько отворилъ.

Больной лежалъ уже въ кровати, на боку, подложивъ-лѣвую руку подъ маленькую подушечку. Взглядъ его неподвижно устремленъ былъ на ручку двери. Положеніе всего тѣла было такъ мертвенно-спокойно, что можно было принять его за спящаго съ открытыми глазами.

Въ креслѣ помѣщался сѣрый господинъ, въ сухой, жесткой позѣ; у печки, въ углу, стояла бабинька. Фигура Амаліи Христофоровны виднѣлась изъ-за темнаго бюро…

Маша взглянула торопливо изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ на бабушку и подошла къ кровати. Лицо больнаго просвѣтлѣло; онъ пошевельнулся и протянулъ руку. Дѣвочка поцѣловала, и видно было, что ей хотѣлось нѣжно обнять отца, но она не смѣла.

— Ты на меня не сердишься, папа? — прошептала она, уткнувъ головку въ уголъ подушки.

Больной ничего не отвѣчалъ и опустилъ глаза.

— Я попрошу прощенья, — прибавила Маша, и смѣло-подошла къ бабушкѣ.

Та вся съежилась и завернулась, почему-то, въ свою-кацавейку.

— Простите меня, бабушка, — проговорила дѣвочка спокойнымъ, почти безстрастнымъ голосомъ.

Бабушка съ кошачьей ужимкой наклонилась впередъ и просунула въ рукавъ свою желтую руку съ кривыми, цѣпкими пальцами.

— Ты не стоишь, — прошептала она — чтобъ тебя прощали. Скверныхъ дѣвчонокъ сѣкутъ… — Старуха недоговорила…

Маша уставила на нее глубокій и смѣлый взглядъ. Амалія Христофоровна выступила изъ-за бюро, и рябое-лицо этой особы злобно смотрѣло на дѣвочку. Бабинька сунула Машѣ руку, и та беззвучно приложилась къ ней. Вся эта сцена отразилась на больномъ. Онъ съ дѣтской боязнью слѣдилъ за выраженіемъ лица матери, и когда Маша поцѣловала ея руку, продолжительно вздохнулъ. Маша бросилась къ нему отъ бабушки, и на этотъ разъ обвила его шею и нѣсколько разъ поцѣловала.

— Славная ты у меня… — прошепталъ больной. Ему еще что-то хотѣлось сказать, но онъ отъ слабости опустился на подушки.

Бабинька подскочила къ кровати и, схвативъ Машу за рукавъ, отдернула ее.

— Оставь… папеньку тревожишь… ступай на верхъ. Амалія Христофоровна, уведите ее. Николинькѣ почивать нужно. — Старуха посмотрѣла искоса на всѣхъ и особенно ѣдко на внука.

Борисъ стоялъ, облокотясь на бюро; руки его сложены были на груди. Онъ смотрѣлъ на сцену между Машей и бабинькой и, когда Маша приложилась къ рукѣ старухи, онъ вздрогнулъ. Амалія Христофоровна двинулась впередъ; «о прежде нежели она подошла къ Машѣ, та поцѣловала «ще разъ отца въ плечо, обернулась къ Борису и сказала «му полушепотомъ: «пойдемъ на-верхъ, Боря».

Борисъ взялъ Машу за обѣ руки, нагнулся и смотрѣлъ на нее.

Сѣдой господинъ всталъ съ кресла. Бабинька обратила жъ нему свои подслѣповатые глазки.

— Чрезъ два часа? — проговорила она.

— Да, по столовой, — отвѣчалъ онъ ежовымъ семинарскимъ тономъ и, взглянувъ на больнаго, прибавилъ жестко, съ какой-то скверной усмѣшкой: —Спите, да на «пину не ложитесь, а микстурку-то поакуратнѣе…

Больной не шевельнулся и лежалъ съ закрытыми глазами.

Сѣрый господинъ направился къ двери. Бабинька пошла за нимъ и, проходя, сказала внуку:

— Проститесь съ отцомъ. Его нужно оставить. Амалія Христофоровна, уведите же дѣвочку.

Нѣмка взяла Машу за руку.

— Я приду, Машенька, — сказалъ сестрѣ Борисъ и поцѣловалъ ее въ одинъ изъ длинныхъ локоновъ.

Дѣвочка, уходя изъ спальни, еще разъ взглянула на больнаго и, отнявъ руку отъ гувернантки, кивнула головой брату. Тихо, какъ-бы нехотя, вышла она изъ комнаты.

Больной былъ въ забытьи. Борисъ приблизился къ кровати, поправилъ одѣяло и, сложивъ опять руки на груди, простоялъ такъ минуты двѣ.

Вдругъ больной приподнялся. Лицо его изнывало отъ боли. Онъ бросилъ на сына тусклый взглядъ и тяжелымъ голосомъ простоналъ:

— «Изстрадался я!..»

Съ этимъ словомъ онъ повернулся на другой бокъ и впалъ опять въ прежнюю неподвижность.

Жутко было Борису, когда онъ выходилъ изъ спальни.

У бильярда стоялъ служитель съ вялой, заспанной наружностью, лѣтъ 30-ти, въ коричневомъ, потертомъ фракѣ, который придавалъ ему весьма комическій видъ. Подлѣ него помѣщалась маленькая, толстенькая фигурка — не то горничная, не то приживалка — въ грязножелтой кацавейкѣ. Сѣрые глазки этой женщины искрились; носъ былъ очень нахаленъ; скулы выдались, и на щекахъ виднѣлись красныя жилки. Жидкіе волосы, съ просѣдью, завернуты были на темени въ косичку.

— Яковъ, — сказалъ Борисъ человѣку: —если папенькѣ будетъ дурно ночью, разбудить меня.

— Я прибѣгу-съ, баринъ миленькій, — пролепетала аленькая женщина и хотѣла поцѣловать его въ плечико…

Онъ отклонился и непріятно вздрогнулъ.

Яковъ ничего не отвѣтилъ, л хлопнулъ только глазами, а маленькая женщина проговорила со вздохомъ:

— Я всю ночь-съ около папеньки… Вы не извольте безпокоиться.

Борисъ вышелъ въ корридоръ, взглянулъ на скучную лампу, бросавшую тусклый свѣтъ длинной полосой, повернулъ въ залу и началъ ходить. Звонко раздавались его шаги и половицы паркетнаго пола потрескивали тамъ и самъ. Изъ бильярдной слышалось щелканье маятника; изъ передней доходилъ чей-то однообразный храпъ… Тяжело, мертвенно-тоскливо было во всемъ этомъ домѣ…

Не въ первый разъ ходитъ онъ въ раздумьѣ по темной, пустой залѣ, перебираетъ прошлое, задаетъ себѣ все тѣ же вопросы.

Что же заключалось въ этомъ прошломъ?

Давно, лѣтъ сорокъ тому назадъ, женился дѣдушка Дмитрій Петровичъ Телепневъ — «не по любви, не по корысти, какъ разсказывала Борису нянька Мироновна, а такъ, шутъ его знаетъ, прости Господи, какъ и зачѣмъ…»

Дѣдушка былъ старичокъ — низенькій, сѣденькій, розовый такой, ходилъ тихо, говорилъ картаво и, какъ маленькій, любилъ только лакомства; а больше, кажется, никого и ничего не любилъ. А если и любилъ, такъ не смѣлъ любить… Бабинька не приказывала. И сидѣлъ онъ вѣчно въ кабинетѣ, что-то такое писалъ, что-то такое читалъ, выходилъ къ обѣду, садился возлѣ бабушки, цѣловалъ у нея ручку послѣ обѣда, и уходилъ опять къ себѣ въ кабинетъ. Иногда дѣдушка призывалъ маленькаго Борю къ себѣ, вынималъ изъ бюро крымское яблоко или пряникъ и отдавалъ ему, не говоря ни слова.

Умеръ дѣдушка такъ же незамѣтно, какъ жилъ… И кажется, что и теперь онъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ.

Мать Бориса была высокая, блѣдная женщина съ синими глазами; она ихъ передала и ему и его безцѣнной Машѣ… Она цѣлые дни проводила на верху, въ той комнатѣ, гдѣ онъ живетъ теперь; часто плакала, часто молилась и его ставила возлѣ себя. И мальчикъ, смотря на плачущую мать, принимался рыдать и цѣловать ея руки… Не приходило ему на мысль спрашивать мать, за чѣмъ она плачетъ… Она такъ и умерла, не сказавши ему причины своихъ слезъ. Борисъ выучился у ней читать, и когда прочелъ всю азбуку, у него родилась сестра. Черезъ годъ Маша начала ходитъ; а матери ихъ не стало…

Отецъ рѣдко бывалъ дома. Онъ все ѣздилъ куда-то далеко, по службѣ, какъ послѣ узналъ Борисъ. А когда возвращался, никогда почти не сидѣлъ съ матерью. Онъ былъ такой красивый, стройный; но рѣдко бывалъ веселъ. Бориса онъ ласкалъ, но все украдкой. Когда мать умерла, отецъ долго горевалъ, и съ этого времени жизнь мальчика измѣнилась; онъ почувствовалъ впервые гнетъ бабиньки Пелагеи Сергѣвны.

А она всегда была такая же, какъ и теперь: желтая, костлявая, все въ той же сѣрой кацавейкѣ. Рано почувствовалъ маленькій Боря, что отъ Пелагеи Сергѣвны всѣмъ жизнь нерадостна въ большомъ, дикомъ домѣ. Мальчикъ видѣлъ, что съ матерью никогда почти не говорила она, и никогда не зналъ онъ отъ нея никакой ласки; цѣлый день слышался по дому шипящій голосъ старухи, и всѣ, начиная съ дѣдушки, кончая Юлькой, дѣвчонкой на побѣгушкахъ, преклонялись передъ старой барыней. Отецъ Бориса, когда живалъ дома, обращался въ маленькаго мальчика и все молчалъ, все молчалъ. Часто бабинька нашептывала ему что-то у себя, въ диванной, и онъ становился нахмуреннымъ, когда приходилъ наверхъ, къ женѣ, и мать Бориса еще больше плакала, еще сильнѣе худѣла.

На сердцѣ мальчика росло отвращеніе къ старухѣ.

И вотъ, со смерти матери, онъ остался одинъ съ нею… Отецъ сталъ больше жить дома, по-прежнему, урывками обращался къ Борису и былъ для него все тѣмъ же получужимъ человѣкомъ. Но мальчикъ начиналъ замѣчать, что не холодность отца была тому причиной, — отецъ задыхался въ этомъ домѣ и бѣгалъ отъ него.

Взяли Борису гувернера, забитаго нѣмца; начали мальчика учить; раздѣлили его день на клѣточки: утромъ уроки, вечеромъ уроки. Бабинька являлась и пронизывала мальчика своими глазками. Онъ лѣнился въ первое время; она собственноручно его наказывала и, по пріѣздѣ отца, передавала ему все съ прикрасами.

Борису былъ уже десятый годъ, когда отецъ его, въ первый разъ, серьёзно занемогъ. Тутъ сынъ приблизился къ отцу и полюбилъ его. Но бабинька не допускала и этого сближенія. Она своимъ шипящимъ голосомъ, своими костлявыми ужимками отравляла Борису тѣ минуты, когда онъ урывками прибѣгалъ къ отцу и молча садился у кровати больнаго. Его сейчасъ отправляли наверхъ, въ классную, и онъ проводилъ цѣлые часы за нѣмецкими вокабулами, ничего не видя и ничего не понимая.

Къ Машѣ приставили самую злую и ненавистную женщину въ домѣ, Авдотью, которая точно списана была съ бабиньки. Борисъ видѣлъ, что маленькую сестру его держать дурно, что она осталась безпомощной, круглой сиротой, и еще тогда, ребенкомъ, началъ защищать свою сестренку, какъ онъ ее называлъ. Всѣ свободные часы между уроками онъ проводилъ съ сестрой, игралъ съ ней, и какъ бы горько ни пришлось ему въ классной, онъ бѣжалъ къ Машѣ и, глядя на ея свѣтлое личико, на ея синіе, прекрасные глаза, мальчикъ бывалъ счастливъ. Но эта любовь давала ему всего больше страданій. Бабинька отнимала у него сестру, гоняла его отъ Маши; при немъ, точно нарочно, муштровала и доводила до слезъ, чтобъ наказать, поставить въ уголъ или собственноручно высѣчь. И Борисъ спрашивалъ себя: «чего нужно этой противной старухѣ? зачѣмъ она всюду вмѣшивается и всѣхъ язвитъ, всѣхъ давитъ?»

Только-что Борисъ сталъ привыкать къ своему забитому нѣмцу, только-что сошелся съ нимъ, и нѣмецъ полюбилъ его, понявъ тяжелое положеніе ребенка, — бабинька взъѣлась на нѣмца и прогнала. Мальчика отдали въ гимназію и приставили къ нему другаго нѣмца, нелѣпаго, грубаго, безобразнаго. Борисъ и съ нимъ ужился бы, еслибъ нѣмецъ не возмущалъ его своей подленькой натурой. Онъ поставилъ себя въ лакейское положеніе передъ бабинькой и требовалъ, чтобъ внукъ оказывалъ ей всевозможные знаки почтенія, цѣловалъ ей руки, подслуживался, говорилъ ей поздравительные стихи. Мальчикъ рѣшительно возмутился противъ такой системы. Выходили сцены; вмѣшивали отца; онъ выговаривалъ мальчику, просилъ его не рубить бабушкѣ, заставлялъ извиниться… И все это дѣлалъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ. Мальчикъ рѣшительно не понималъ отца, но, чувствуя, что онъ тоже страдаетъ, исполнялъ его просьбы и слабыя приказанія. Онъ совсѣмъ почти потерялъ дѣтскую живость. Въ домѣ онъ ни шагу не могъ сдѣлать, не думая о томъ, чего нужно ждать отъ бабушки, какъ это отразится на отцѣ, на Машѣ… Онъ только и считалъ жизнью тѣ минуты, когда ему удавалось вечеромъ сѣсть съ Машей гдѣ-нибудь въ уголокъ, слушать ея ребяческій лепетъ, цѣловать ея густые локоны…

Въ жизни отца онъ не замѣчалъ ничего новаго. Онъ, по-прежнему, почти не жилъ дома; но чаще и чаще заболѣвалъ, и Борисъ познакомился съ его удушливымъ кашлемъ, слышнымъ по всему дому.

Грубый и подленькій нѣмецъ отошелъ: и его выжила бабинька. Маша поступила съ трехъ лѣтъ подъ вѣдѣніе Амаліи Христофоровны.

Въ двѣнадцать лѣтъ Борисъ почти осмыслилъ свое положеніе въ домѣ. Его маленькая жизнь распалась на нѣсколько полныхъ, совершенно ясныхъ для него, сферъ. Учится онъ по врожденной даровитости, и это не составляло для него долга, обузы; но когда мальчикъ возвращался домой, все принимало въ глазахъ его строгій видъ дѣйствительности, требующей, налагающей крестъ, гдѣ ничего не можетъ быть сдѣлано такъ, за все придется отвѣчать чѣмъ-нибудь, во всемъ завязано что-нибудь хватающее за сердце.

Когда бабинька хлопотала приставить къ Борису новаго гувернера, онъ спросилъ себя: зачѣмъ мнѣ гувернеръ? и отвѣтилъ: —безполезенъ. Онъ уже зналъ, какъ ему жить въ этомъ домѣ. И никакой гувернеръ не облегчилъ бы ему его задушевной жизни. Но мальчикъ радъ былъ человѣку. А новый учитель уже не пугалъ его как учитель, онъ впередъ зналъ, что могло быть между ними. Новый гувернеръ оказался французъ, старичекъ, плѣшивенькій, въ приглаженномъ паричкѣ, въ табачномъ фракѣ, съ вѣчной улыбкой и съ однѣми и тѣми же шуточками. Онъ попалъ въ гувернеры по убожеству, а прежде, лѣтъ двадцать, состоялъ въ русской службѣ, имѣлъ званіе штабъ-лекаря, почему по смерть свою получалъ даромъ изъ аптеки розовую воду, для промыванія красныхъ, вѣчно-плачущихъ глазъ. Старичекъ Богъ знаетъ чего не испыталъ въ жизни: потерялъ жену, былъ несчастнѣйшимъ отцомъ семейства, весь свой вѣкъ раздираемъ былъ на части заботами, непріятностями, дрязгами, на старости лѣтъ чуть не умеръ съ голоду и остался веселъ, невозмутимъ, игралъ на флейточкѣ, и каждый день смѣясь спрашивалъ у Бориса: «какой парикъ надѣть сегодня?» Ихъ у него было шесть штукъ, и всѣ дареные. Когда мальчикъ узналъ жизнь своего новаго гувернера, его поразила эта живучая, невозмутимая натура. Правда, ему не нравилась французская легкость въ Карлѣ Ивановичѣ; но чѣмъ-то примирительнымъ вѣяло отъ старичка. Съ французомъ у него установились совсѣмъ не ученическія отношенія. Для Бориса онъ былъ добрый, веселый старичекъ, котораго нужно жалѣть и лучше не замѣчать его слабости. А французъ подъ старость любилъ выпить. Бабинька это подмѣтила и подъ конецъ прогнала его. Онъ прожилъ всего года два, и на Борисѣ отразилось вліяніе его общества, его кроткаго, примирительнаго ума и дѣтскаго юмора. У мальчика сгладилась сосредоточенность; всѣ пріемы его сдѣлались мягче и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сдержаннѣе. По внѣшности онъ былъ даже слишкомъ безукоризненъ…

А жизнь, съ каждымъ днемъ, задавала ему все новые вопросы. Молодой Телепневъ ясно видѣлъ, что все существованіе отца было чѣмъ-то разбито. И какъ ни старался онъ вызвать его на откровенность, узнать его задушевную повѣсть — отецъ точно убѣгалъ отъ него. Онъ былъ нѣженъ съ Борисомъ въ иныя минуты; но мальчикъ никогда не слыхалъ отъ отца никакого прямаго слова, совѣта, внушенія: онъ какъ-бы боялся завязать съ сыномъ настоящую, кровную связь. И съ каждымъ днемъ онъ становился скучнѣе, подавленнѣе; здоровье его быстро портилось; онъ уже почти не выходилъ изъ спальни и дѣлался равнодушнѣе ко всему. Его подчиненіе матери переходило въ апатическую привычку.

И вотъ случилось обстоятельство, которое освѣтило для Бориса маленькій уголокъ семейной драмы.

Борисъ зналъ, что у него есть дядя, меньшой братъ отца; онъ никогда не жилъ въ семействѣ; о немъ никогда не говорили. Какая-то тайна была связана съ этою личностью, и Борисъ могъ узнать только, что бабинька не любила меньшого сына; что онъ всегда поступалъ противъ ея воли, пропадалъ куда-то изъ Россіи на нѣсколько лѣтъ, и былъ человѣкъ вообще странный. Помнилъ Борисъ, что, когда ему было лѣтъ пять, дядя пріѣзжалъ домой. Онъ носилъ тогда большую черную бороду, былъ блѣденъ и высокъ ростомъ. Его онъ очень обласкалъ и все держалъ у себя на колѣняхъ. Борису помнилось также, что въ эти дни мать его совсѣмъ заперлась въ своей комнатѣ и почти не видалась съ дядей.

Потомъ дядя какъ въ воду канулъ.

Вскорѣ послѣ изгнанія бѣднаго Карла Ивановича отецъ Бориса вдругъ уѣхалъ въ Москву. Бабинька страшно чѣмъ-то волновалась, и внучкамъ не было отъ нея прохода. Отецъ вернулся изъ Москвы не одинъ, а съ дядей. Бориса поразила личность этого человѣка. Онъ былъ все такой же блѣдный, какъ и тогда, когда мальчикъ увидѣлъ его въ первый разъ, но печать неестественной старости лежала на лицѣ его. Что-то такое же нервное, болѣзненное виднѣлось въ немъ, какъ и въ отцѣ Бориса. Дядя прожилъ въ домѣ всего три дня. Отецъ и бабинька запирались съ ним въ кабинетѣ, и что между ними было— неизвѣстио. Отецъ долго не ложился спать и все говорилъ еъ братомъ, бабинька металась, какъ летучая мышь, по всѣмъ угламъ. Вечеромъ третьяго дня слышенъ былъ въ кабинетѣ крупный разговоръ, и визгливый голосъ бабиньки пронзительно прорывался въ общемъ гулѣ. Потомъ въ домѣ засуетились: съ бабинькой сдѣлалось дурно. Ее отвели въ спальню; дядя бросился изъ кабинета блѣдный; отецъ сперва побѣжалъ къ матери, а потомъ они оба заперлись опять въ кабинетѣ. Утромъ, на другой день, чѣмъ-свѣтъ, дядя уѣхалъ.

И еще мрачнѣе, невыносимѣе стало въ домѣ.

Отецъ Бориса ходилъ какъ тѣнь, онъ его видѣлъ только за обѣдомъ. Послѣ обѣда отецъ ложился спать, потомъ съ часъ кашлялъ, и на весь вечеръ отправлялся въ клубъ. Черезъ полгода отецъ Бориса ѣздилъ еще разъ въ Москву, и, вернувшись, слегъ въ постель… онъ не вставалъ съ нея цѣлый годъ. Послѣднимъ ударомъ для него была вѣсть о внезапной смерти брата. Бабинька похпыкала одинъ день — и зашипѣла по-прежнему. Между нею и сыномъ вспыхнуло что-то. Онъ умолялъ ее о чемъ-то нѣсколько дней — и замолкъ. Страданія сердца и печени окончательно сломали его.

Начался послѣдній періодъ скорбной жизни дикаго дома.

Борисъ не отходилъ отъ отца; тотъ сбросилъ, наконецъ, свое безмолвіе. Борись узналъ, что дядя пріѣзжалъ просить позволенія жениться: выслушалъ проклятіе старухи и женился тайкомъ. Но многаго не досказывалъ отецъ. Борисъ видѣлъ, какъ онъ таетъ съ каждымъ днемъ, и съ каждымъ днемъ строже и безвыходнѣе поднимался передъ нимъ вонросъ: «что же будетъ послѣ смерти отца?» Онъ понималъ, что со смертью отца все перейдетъ въ руки бабиньки. О состояніи онъ не думалъ; онъ думалъ только о Машѣ. Какъ онъ вырветъ у бабиньки свою сестренку, какъ отдалитъ онъ отъ кровати умирающаго этихъ скверныхъ, сухихъ людей, этого сѣраго доктора, повѣреннаго всѣхъ тайнъ бабиньки?

Послѣдній годъ развилъ его больше десяти лѣтъ. Онъ смотрѣлъ на дѣйствительность такъ трезво и строго, что даже испугался. Онъ точно самъ сбирался умирать. Точно съ жизнью отца уходила и его жизнь. А между тѣмъ, сознаніе говорило ему, что на себя только и была надежда.

V.

— Кушать угодно? — проговорилъ жиденькимъ голосомъ заспанный лакей въ синемъ фракѣ, показавшись въ дверяхъ залы.

Борисъ вздрогнулъ.

— Который часъ? — спросилъ онъ.

— Одиннадцать часовъ — двѣнадцатый.

Онъ не замѣтилъ, какъ пробѣжали четыре часа.

«Неужели это я все ходилъ по залѣ?» спросилъ онъ себя мысленно; и, обращаясь къ лакею, сказалъ громко:

— Я не хочу ужинать. Доложи Пелагеѣ Сергѣвнѣ, что я пошелъ спать.

— Слушаю-съ, — проговорилъ лакей и скрылся.

Борисъ никогда не ужиналъ съ бабинькой, и каждый разъ она посылала напоминать ему объ ужинѣ. Онъ избѣгалъ встрѣчъ съ нею, зная, что добромъ ни одна не кончится…. Въ залѣ сдѣлалось еще темнѣе: лампа погасала. Пахло копотью, и дрожь пробѣжала по всему тѣлу Бориса. Онъ окинулъ взглядомъ сумрачную залу и, потупи голову, вышелъ въ корридоръ…. Въ бильярдной не было уже свѣта, только въ углу на столикѣ мерцалъ огонекъ маленькой лампады, поставленной на тарелку. На кругломъ диванѣ спалъ камердинеръ и сильно храпѣлъ. Только-что Борисъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, — въ углу, у столика, что-такое зашевелилось. Женская фигурка, которая порывалась поцѣловать его въ плечико, вскочила и подбѣжала.

— Почиваетъ-съ, — прошептала она, показывая на дверь спальни.

Борисъ приблизился на цыпочкахъ къ двери и сталъ слушать.

Раздавалось рѣдкое, но довольно громкое дыханіе больнаго.

— Я не сплю-съ, — прошептала маленькая женщина, и. когда Борисъ подставилъ голову къ двери, она еще разъ попыталась поцѣловать его въ плечико.

Эта женщина была наперсница бабиньки, разливательница чая и собирательница всѣхъ сплетенъ и таинствъ дворни. Борисъ зналъ ея качества, и ему противно было, что ее приставили сидѣлкой къ отцу, который точно такъ же не могъ ее терпѣть.

Подымаясь по лѣстницѣ, онъ вспомнилъ о Машѣ.

«Она спитъ,» говорилъ онъ себѣ: «а я и не сходилъ съ ней проститься. Она, чай, ждала меня, не дождалась».

И только-что онъ поднялся на площадку, его кто-то окликнулъ.

— Маша, ты не спишь, — проговорилъ онъ, протягивая руки въ темнотѣ…

Дѣвочка бросилась къ нему.

— Ты, Боря, не говори, — шептала она: — пойдемъ къ тебѣ въ комнату… Я вѣдь тихонько ушла.

— Откуда… какъ ушла?… — И съ этими словами Телепневъ вошелъ въ свою темную комнату и зажегъ свѣчку.

Сестренка его прикрывалась чьей-то мантильей. На голыя ножки надѣты были старенькіе козловые башмаки… Локоны растрепались. Она полна была смѣлой граціи.

— Я думала, Боря, — проговорила дѣвочка: — что ты уѣхалъ куда… я ждала, ждала тебя… Меня толстая укладывала спать; а я не шла… внизъ-то она меня не пускала… Папа, говоритъ, заснулъ, вамъ, говоритъ, нечего тамъ дѣлать. — Ты гдѣ же былъ?

— По залѣ все ходилъ, голубчикъ…

— Вонъ ты какой скучный. ужъ ты не боленъ-ли? — Ребенокъ произнесъ эти слова серьезно, точно съ материнской заботой.

— Нѣтъ, Машенька, съ чего ты взяла, голубчипъ… — И онъ принялся ласкать ее.

— А папа-то, вѣдь, умретъ, — вдругъ сказала дѣвочка, надорваннымъ голосомъ.

— Что ты, Маша, Господь съ тобой.

— Я вижу… что намъ тогда дѣлать, Боря?

— Папа выздоровѣетъ… Прощай, сестренка, тебя хватятся.

— Хватится толстая… да все равно. — И дѣвочка еще разъ расцѣловала брата. Уходя, она сложила руки и грустно произнесла:

— Боря!…

— Что, голубчикъ?

— Я еще разъ помолюсь о томъ, чтобъ папа не такъ кашлялъ… и остался бы жить съ нами… Ну, прощай… — И Маша задумчиво вышла изъ комнаты.

Борису стало еще больнѣе, чѣмъ было въ залѣ.

Онъ подошелъ къ столу и выбралъ одну изъ учебныхъ книгъ, — это былъ Смарагдовъ, — потомъ сталъ раздаваться.

За перегородкой, въ ящикѣ, спала Мироновна и проснулась въ эту минуту.

Старушка вышла и начала опять щуриться.

— Зачѣмъ ты встаешь? спала бы себѣ, — проговорилъ Борисъ.

— А коли не нужно, такъ я и опять залягусь, — отвѣтила старушка соннымъ и добродушнѣйшимъ голосомъ.

Мироновна няньчила Бориса и послѣ смерти его матери не оставляла своего питомца, прислуживала ему и жила въ его комнатѣ. Бабинька не допустила ее къ Машѣ, и Мироновна только урывками видѣла барышню, и долго не могла помириться съ тѣмъ, что не привелось ей выняньчить сестру Бориса, котораго она любила безъ памяти. Старушка эта владѣла очень ровнымъ характеромъ. Она переживала свои испытанія такъ же, какъ французъ, Карлъ Иванычъ; и никто не слыхалъ, чтобъ она хныкала или на что-нибудь жаловалась. Юморъ никогда ие оставлялъ ее; но она все видѣла, все понимала, и Борисъ зналъ, сколько теплоты и правды таилось въ его комической нянѣ. Онъ отводилъ съ ней душу въ самыя грустныя минуты; и всегда выносилъ изъ столкновеній съ ея натурой свѣжее, здоровое чувство. Но тратить попусту слова старушка не любила.

Въ бильярдной часы пробили половину двѣнадцатаго. Борисъ легъ въ кровать, и довольно долго еще читалъ Смарагдова. Читалось плохо. Ему хотѣлось обнять свою Машу и заснуть подъ ея дѣтскую молитву.

Въ домѣ была мертвая тишина. Только бабинька, у себя, въ такъ называемой диванной, нашептывала что-то на сонъ грядущій и, поворачиваясь съ боку на бокъ, крестила костлявыми пальцами всѣ углы комнаты.

Зала еще освѣщалась мерцаньемъ лампы. Служители забыли снять ее, и она умирала, шипя и охая.

И еслибъ кто-нибудь зашелъ въ этотъ большой дикій домъ, его бы обдало особенной атмосферой затхлаго, стараго, стоячаго… И проходя рядъ высокихъ комнатъ, поднимаясь по лѣстницамъ, заглядывая въ каморки и закоулки, онъ спросилъ бы, можетъ быть: куда же ушла отсюда жизнь, что видѣли эти стѣны; говорятъ-ли онѣ что-нибудь… Есть-ли для нихъ будущность, или онѣ обречены на вѣчный сонъ?…

И въ отвѣтъ послышался бы изъ передней тяжелый, безконечный храпъ.

Что же говорили эти стѣны, эти комнаты, каморки и переходы?

Они разсказывали все ту-же повѣсть, обыденную, длинную, несвязную, ту самую, что и вы, и я, и десятки людей заучиваемъ нехотя и повторяемъ поневолѣ.

Въ передней ничто не измѣнилось съ незапамятныхъ временъ. Масляная краска изображала тотъ же мраморъ; лари были тѣ же, какъ ихъ сколотили во дни постройки дикаго дома; висѣло въ простѣнкѣ то же сумрачное зеркальце, стоялъ все тотъ же красный столъ съ безчисленными нарѣзками — плодомъ досуговъ многочисленной лакейской братіи. Въ этой передней десятки лѣтъ не умирали громкіе разговоры и звучное общее храпѣніе. Сколько разъ Борисъ, послѣ вечернихъ уроковъ, когда во всемъ домѣ наступала мертвая тимина, слушалъ изъ залы гулъ и храпъ лакейской, съ желаніемъ прервать его и спросить себѣ у буфетчика стаканъ квасу и ломотъ чернаго хлѣба — свое любимое кушанье. И мальчикъ удерживался. Онъ зналъ, что буфетчикъ съ хмурымъ и кислымъ видомъ посмотрbтъ на барченка и отвѣтитъ: «сейчасъ» такимъ тономъ, что не въ охоту будетъ приниматься за свой любимый квасъ и черный хлѣбъ.

Были въ этой передней свои законы, нравы и привычки.

Поутру всѣ сидѣли съ ногами на ларяхъ, спала одна треть. Дворецкій Родивонъ читалъ у окна псалтырь; обучившіеся портному и сапожному ремеслу открывали свои мастерскія, не стѣсняясь пріѣздомъ гостей. Любители предавались игрѣ въ мамки и куренію самкроше и лучшаго вакштафа. Послѣ обѣда спали двѣ трети, остальные расходились — кто въ музыкантскую, кто въ кухню; оставался какой-нибудь мечтатель и, прислонясь къ горячей печкѣ, грѣлъ свои ладони и мурлыкалъ что-нибудь подъ носъ. Вечеромъ бесѣда оживлялась, являлись музыкальные инструменты, гармоніи, бандуры, мордовскія гусли, рассказывались анекдоты, и потомъ вдругъ все смолкало. Всѣ три трети погружались въ истинно-лакейскій сонъ. На столѣ нагарала девятериковая свѣча — монастырка, какъ называли ее остряки передней, — и красный свѣтъ ея утопалъ въ густомъ, спертомъ воздухѣ.

«Зачѣмъ столько дворни? — спрашивалъ себя не разъ барченокъ. — Откуда въ ней это тупое недовольство, почему неловко проходить черезъ эту переднюю?…»

Когда ему случалось провожать своего нѣмецкаго учителя или учителя музыки, онъ видѣлъ, что никто изъ служителей не поднимался съ мѣста, никто и не думалъ подать нѣмцу скромную шинель.

И что-то досадное рождалось на сердцѣ мальчика.

А передняя продолжала жить своего жизнью, и весь домъ состоялъ при ней, былъ безъ нея немыслимъ: но она не отнимала у залы ея обстановки, ея жизни и воспоминаній.

Большая желтая зала смотрѣла угрюмо. Въ задней стѣнѣ были хоры. Они казались, въ сумеркахъ, бездонной пропастью.

Сухо и жестко глядѣли эти желтые стулья и ломберные столы, разставленные въ застывшей симетріи. И цвѣты на окнахъ, и растенія въ горшкахъ — все было тускло и ненарядно. Смѣшно даже было смотрѣть на эту зелень.

«Зачѣмъ она тутъ? Неужели для украшенія?» спрашивалъ себя мальчикъ, ходя взадъ и впередъ по залѣ въ долгіе и зимніе вечера: «Неужели въ этой залѣ бывало весело?»

А мы знаемъ, что тутъ гремѣла когда-то доморощенная музыка, на стѣнахъ горѣли, въ жестяныхъ бра, сальныя свѣчи, и, подъ мазурку Хлопицкаго, бренчали шпоры и разсѣкался воздухъ скачущими парами.

Буфетчикъ Алешка, пресытившись звуками, предавался сладкому сну и обнималъ контрбаса, а мазурка шла себѣ безъ басовыхъ иотъ.

Да то-лн еще бывало!… Оркестръ въ полномъ сборѣ. Собираются играть концертъ, какъ говорятъ старые дворовые музыканты. Начали. Затрубили валторны, заработали скрипки, флейта, какъ водится, зафальшивила, все идетъ прекрасно.

Вдругъ капельмейстеръ, Карпъ Ѳедорычъ, останавливаетъ разыгравшійся хоръ и обращается съ удивленнымъ, но кроткимъ видомъ къ дворецкому, играющему съ большою важностью на кларнетѣ.

— Родивонъ Иванычъ, вѣдь вы что-то не то играете, — говоритъ Карпъ Ѳедорычъ, указывая съ нѣкоторой нерѣшительностью на ноты, лежащія предъ Родивономъ Иванычемъ.

— Нѣтъ-съ, я то играю, — отвѣчаетъ дворецкій съ глубокимъ сознаніемъ своего музыкальнаго достоинства.

— Да вы что же играете-съ? — позволяетъ, себѣ спросить Карпъ Ѳедорычъ.

— Я изъ «Калифа Багдадскаго».

— А вѣдь мы изъ «Двухъ слѣпцовъ»!

Валторнистъ Ѳедька фыркаетъ, по необузданности своего характера, Родивонъ Иванычъ сердится и объявляетъ, что у него и нотъ нѣтъ изъ «Двухъ слѣпцовъ». Играютъ «Калифа Багдадскаго».

Все это было; по оно не оставило залѣ ничего кромѣ пустоты, пыли и мертвой тишины. И только старое, добродушное фортепіано съ отдѣлкой изъ карельской березы, сокращало долгіе часы, тянувшіеся въ этой желтой, безполезной комнатѣ. Къ нему присаживался мальчикъ, бралъ тихіе аккорды, и, не зная нотъ, наигрывалъ какія-то мелодіи, неизвѣстно когда и гдѣ имъ подслушанный.

Два раза желтая зала освѣщалась погребальнымъ свѣтомъ восковыхъ свѣчъ.

Посреди ея стоялъ столъ, на столѣ гробъ, и дѣдушка, въ павловскомъ мундирѣ, выглядывалъ изъ него и точно улыбался. Маленькому Борѣ не страшно было смотрѣть на покойника. Онъ видѣлъ кругомъ тоскливыя, слезливо-сморщенныя лица дворовыхъ, старухъ и дѣвокъ, одѣтыхъ въ черныя коленкоровыя платья, съ бѣлыми платками на головахъ — и ему не хотѣлось плакать. Онъ съ любопытствомъ осматривалъ гробъ, и покровъ, и свѣчи, обвитыя флеромъ, и по нѣскольку разъ въ день подходилъ къ бархатной подушкѣ, на которой лежали очень красивые крестики… Въ залѣ было тогда такъ холодно, чѣмъ-то курили; въ форточки врывался рѣзкій мартовскій воздухъ; дверь въ переднюю безпрестанно отворялась, и къ гробу подходили разные гости, молодыя барыни, старушки, всякіе господа, толстые и худые. Одни, перекрестившись и сдѣлавъ земной поклонъ, прикладывались къ дѣдушкѣ и, постоявъ нѣсколько минутъ, уходили; другіе заговаривали съ прислугой и оставались по-получасу.

Близкіе знакомые отправлялись въ диванную, къ бабушкѣ. Она не показывалась въ залу, и мальчику было очень весело и покойно.

Въ залѣ красиво горѣли высокія свѣчи; темные углы рѣзко отдѣлялись отъ средины комнаты, гдѣ гробъ подымался высоко надъ головой Бори, и онъ все смотрѣлъ на отблески парчи, прислушивался къ треску свѣтиленъ и къ глухому чтенію дьячка.

Потомъ, въ третій день, въ залу набралось много народу; зажгли много свѣчей, и желтыхъ — и зеленыхъ; вокругъ гроба стали священники, закадили и запѣли… Зала оживилась, точно она справляла свой послѣдній пиръ.

Это было, въ самомъ дѣлѣ, послѣднее многолюдное собраніе.

Но еще разъ горѣли въ ней восковыя свѣчи, еще разъ стоялъ гробъ, и врывался холодный воздухъ въ открытыя форточки. Въ гробу лежала мать Бориса. Въ залѣ не было такъ празднично, какъ на похоронахъ дѣдушки. Мальчикъ стоялъ въ углу, въ темномъ углу, и то принимался плакать, то смотрѣлъ неподвижно на бѣлую подушку, гдѣ покоилась голова покойницы. И въ залѣ была только его Мироновна и дьячокъ, читавши такъ же глухо, какъ и у гроба розоваго дѣдушки.

Мало собралось гостей на выносъ, не было и частнаго пристава, распоряжавшагося на похоронахъ дѣдушки.

И зала зажила своей тоскливой жизнью. Она служила только для прохода прислуги изъ передней въ корридоръ. Но Борисъ привыкъ ходить въ ней по вечерамъ, и съ этой залой, съ грустнымъ фортепіано, съ темными хорами, съ одинокой, тусклой лампой — связанъ былъ весь міръ его дѣтскихъ, отроческихъ и юношескихъ думъ.

По отдѣлкѣ, зала была ровесница гостиной, куда въ послѣдніе годы никто уже больше не проникалъ. Гостиная сохранилась въ чистотѣ стараго стиля. Въ ней жила та неподвижность, та неуютность и церемонность, какими дышатъ только старыя пріемныя комнаты. Потолокъ былъ расписанъ фруктами и стрѣлами, неизвѣстно откуда и куда летящими. Синяя картонная люстра, изображавшая лодку съ головой филина, была вмѣстилищемъ пыли и давно уже потеряла всякій смыслъ въ этой комнатѣ, вѣчно темной и покинутой. Гостиная утратила свой первоначальный лазуревый цвѣтъ и казалась вымазанной чернилами. Двѣ большія печки, съ лежаночками, сдавливали заднюю стѣну; на лежанкахъ, покрытыхъ листами жести, стояли два бѣлые, запыленные бюста какихъ-то царственныхъ особъ. Обширный диванъ, покрытый голубымъ штофомъ, занималъ заднюю стѣну почти сполна, такъ-что только по угламъ оставалось мѣсто для двухъ лампъ на высокихъ деревянныхъ палкахъ. На стѣнѣ висѣлъ портретъ генерала съ суровымъ лицомъ, обращеннымъ вбокъ.

Грудь этого генерала выпячивалась и руки были растопырены кренделемъ.

На двухъ боковыхъ стѣнахъ красовались масляныя картины, въ позолоченныхъ, бурыхъ рамахъ. На одной изъ картинъ изображалось гаданье: древняя старушка, въ высокомъ, бѣломъ чепцѣ, раскладывала карты на столѣ, покрытомъ зеленымъ сукномъ, и посматривала на двухъ красавицъ, въ сарафанахъ, чрезвычайно высокихъ и худыхъ. Неизвѣстно, изъ какого сословія были эти красавицы: обѣ онѣ стояли, подперѣвъ ладонью лѣвой руки голову, покрытую высокимъ кокошникомъ; на одной былъ голубой, на другой красный сарафанъ. Изъ дверей выглядывала фигура служителя съ взъерошеннымъ хохломъ, въ желтомъ фракѣ, красномъ жилетѣ и зелёныхъ, короткихъ панталонахъ. Служитель подмигивалъ однимъ глазомъ и, улыбаясь, смотрѣлъ также на бѣлолицыхъ красавицъ въ сарафанахъ.

А подлѣ гаданья висѣла картина съ болѣе понятнымъ содержаніемъ: ратникъ отправлялся на войну, старикъ-отецъ благословлялъ его образомъ. Кругомъ стоятъ домашніе: мать — въ какомъ-то библейскомъ одѣяніи, жена — въ аломъ сарафанѣ и весьма театральной повязкѣ, пригорюнившись, и много ребятишекъ босикомъ. Надъ группой возвышалась фигура солдата, въ высочайшемъ киверѣ съ краснымъ султаномъ. Солдатъ былъ нарисованъ самъ-по-себѣ; онъ ни на кого не смотрѣлъ и ни въ чемъ, казалось, не принималъ никакого участія. Ратникъ, въ походной амуниціи, нагнулся, точно хотѣлъ что-то поднять, а отецъ, въ бѣлой рубашкѣ, простиралъ руки не надъ нимъ, а совсѣмъ въ другую сторону. Всё это происходило неизвѣстно гдѣ: въ избѣ или на полѣ, потому-что фонъ картины былъ неопредѣленно-сѣраго цвѣта, и вся она занята была фигурами. Только въ правомъ, нижнемъ углу торчала откуда-то вѣточка. А на противоположной стѣнѣ, посрединѣ, висѣла большая, очень темная картина съ загадочнымъ содержаніемъ. Не то на балконѣ, не то въ галереѣ сидѣли два господина, въ мантильяхъ, съ горностаевой опушкой; лица у нихъ были желтыя, точно лимонъ, волосы черные; одинъ сидѣлъ слѣва, обращаясь глазами къ двери въ залу, другой глядѣлъ на него в профиль; въ рукахъ держалъ свертокъ, а за ухомъ у него заткнуто было неро. На столѣ передъ нимъ — чернильница стариннаго фасона и большой исписанный листъ. Въ дверь выглядывалъ третій господинъ, совсѣмъ закоптѣлый, въ плоской черной шапкѣ. съ черной же бородой. Въ глубинѣ видѣвъ желтый горизонтъ съ жиденькими деревцами. Картина должна была изображать какихъ-нибудь итальянскихъ средневѣковыхъ мужей; но больше она ничего не поясняла. По бокамъ ея висѣли два вида, тоже весьма закоптѣлые. На одномъ слѣва. вправо тянулась совсѣмъ черная полоса, наподобіе крокодила, а въ сущности это были кустарники; они окаймляли дорогу, спускавшуюся съ горы. На другой картинѣ видѣнъ былъ такой же крокодилъ, только ужь справа влѣво.

Въ гостиной стояли три дивана и передъ среднимъ — большой овальный столъ; въ простѣнкахъ два длинныхъ зеркала съ полукружіями, на которыхъ были миѳологическія изображенія Діаны и бога солнца. Окна драпировались бѣлыми занавѣсками, съ красной бахромой. Поверхъ гардинъ привѣшены были круглые щиты изъ красной шерстяной матеріи, съ большими буфами посерединѣ. Среднее окно было вмѣстѣ и дверью на балконъ. Въ отличіе отъ другихъ оконъ, оно украшалось золотымъ полумѣсяцемъ, у котораго рога торчали вверхъ. Двери — высокія, пожелтѣвшія, съ рѣзьбой — уныло смотрѣли одна на другую и вѣчно были притворены.

И такъ стояла эта большая парадная комната; она точно застыла, по приказанію чародѣя, чтобъ повѣдать дальнему потомству о томъ, на какую жесткую мебель садились дѣдушки и бабушки, и какія странныя картины вѣшали они на стѣны.

Откуда зашли эти картины?… Кажется, никто въ домѣ не зналъ про то. Сколько разъ Боря останавливался передъ ними и спрашивалъ себя: «кто эти кормилицы, и какая это старуха? ужъ не бабинька ли?» и ему очень хотѣлось знать, о чемъ она гадаетъ. Лицо старухи ему не нравилось, и онъ бы не пошелъ гадать о своей судьбѣ. Когда ему, бывало, взгрустнется, онъ начнетъ смотрѣть на картину разставанья, и думаетъ о томъ: лучше-ли идти на войну, гдѣ убьютъ, или оставаться въ этой скучной гостиной? И часто ему хотѣлось уйти съ этимъ ратникомъ, захватить съ собой высокаго солдата и одного изъ босоногихъ ребятишекъ, бѣлокураго мальчика, который ему почему-то очень нравился. Средневѣковые итальянцы приводили его въ смущеніе: они смотрѣли такъ сумрачно и коварно, что мальчикъ только украдкой взглядывалъ на нихъ, и никакъ не могъ понять, зачѣмъ нарисовали такихъ темно-желтыхъ людей и зачѣмъ ихъ держатъ въ гостиной…

Гостиная и сама бы не отвѣтила на этотъ вопросъ; она сама не знала, что ей дѣлать съ собой, съ своими диванами и зеркалами, бюстами и средневѣковыми итальянцами. Было и у ней время, но оно давно прошло. Тогда на среднемъ диванѣ сидѣла бабинька въ высокомъ чепцѣ съ оранжевыми лентами, въ гродетуровомъ платьѣ. Дѣдушка переходилъ съ мѣста на мѣсто, встрѣчалъ и провожалъ гостей. Гости, одинъ за другимъ, появлялись въ гостиной; дамы садились на диванъ; мужчины подходили къ ручкѣ бабиньки. И случалось это четыре раза въ годъ: въ именины и рожденье бабиньки и дѣдиньки. Тогда снимали чехлы съ мебели, мыли занавѣски, стирали пыль съ итальянцевъ, гадальщицы и съ картины разставанья.

Виды съ подобіемъ крокодиловъ никогда не удостаивались такой чести и оставались вѣчно въ пыли. А вечеромъ въ эти дни и въ другіе, когда въ залѣ хлопали каблуками подъ звуки домашняго оркестра, передъ диванами ставили ломберные столы, зажигали синюю люстру, и филинъ смотрѣлъ празднично на игравшихъ въ вистъ и бостонъ.

Въ послѣднее время гостиная еще болѣе замерла, чѣмъ зала; черезъ нее никто не проходилъ; только два-три раза въ годъ бабинька принимала какую-нибудь старуху, пріѣзжавшую отдать ей визитъ, но старой памяти.

Иногда маленькій Боря отворялъ большую дверь въ гостиную и заставалъ тамъ свою мать… Она ходила взадъ и впередъ, скрестивъ руки на груди, и не замѣчала мальчика. Боря постоитъ, бывало, нѣсколько минутъ — и тихонько выскользнетъ опять въ залу.

А по смерти матери, отецъ Бориса, въ долгіе зимніе вечера, когда оставался дома, по нѣскольку часовъ ходилъ изъ залы въ темную гостиную; случалось, что бабинька запрется съ нимъ туда; онъ выйдетъ встревоженный и уѣдетъ на цѣлый день изъ дома.

Но лучшими минутами жесткой, холодной гостиной были тѣ, когда Борисъ, взявъ сестренку свою на руки, заходилъ туда тихонько и, прислушиваясь, что дѣлается у бабиньки, въ темнотѣ садился въ уголъ дивана, и оба молчали, и обоимъ хотѣлось просидѣть тутъ всю ночь, чтобъ никто не зналъ, гдѣ они, и не хватились ихъ къ ужину…

Вотъ что было въ парадныхъ комнатахъ. Пойдемте въ жилыя.

Сперва въ диванную, гдѣ сорокъ лѣтъ живетъ бабинька. Комната выкрашена зеленой краской, съ перегородкой, обтянутой зеленымъ коленкоромъ, съ длинными красными стрѣлами.

За ней помѣщается кровать бабиньки и кіотъ.

Въ диванной стоитъ особый воздухъ: пахнетъ и травами, и уксусомъ, и пылью… Только старыя комнаты и старые люди окружены такимъ воздухомъ. Все зелено въ диванной — и занавѣски, и обойка мебели, и лицо бабиньки, особенно при свѣтѣ двухъ сальныхъ свѣчъ въ высокихъ шандалахъ, которые ставятся на круглый столъ, оклеенный посрединѣ зеленымъ же сукномъ. Здѣсь тянется все одна и та же жизнь. Бабинька встаетъ рано, одѣвается скоро и тотчасъ послѣ чаю начинаетъ двигаться, распекать, бѣгать по всѣмъ угламъ, давать приказанія, все высматривать и ко всему прислушиваться. Послѣ обѣда она немножко успокоится, ляжетъ отдохнуть. Вечеромъ, къ чаю, сядетъ на диванъ и работаетъ. Тутъ является къ ней Амалія Христофоровна и съ подобострастнѣйшей миной выслушиваетъ ея ворчанье. Машу приводятъ и сажаютъ рисовать или читать. Борисъ, когда былъ помоложе, тоже проводилъ вечера въ диванной, посматривая искоса на бабиньку. Гувернеры его сидѣли въ углу и дремали. Старуха обыкновенно чѣмъ-нибудь раздражалась, и только ея голосъ слышался въ зеленой комнатѣ. Такъ проходило время до ужина. Накрывали круглый столъ, ужинали и расходились. Бабинька отправлялась за перегородку, но не засыпала до тѣхъ поръ, пока не пріѣдетъ отецъ Бориса, когда онъ живалъ въ городѣ.

Не больше было радости въ диванной, чѣмъ въ двухъ пріемныхъ комнатахъ…

Изъ диванной дверь отворялась на темную площадку. Крутая лѣстница вела наверхъ; направо была уборная, въ которой никто не убирался, а разливали чай; прямо— большая дѣвичья. Она имѣла видъ большаго чулана, заставленнаго сундуками и лавками. Грязь, въ самыхъ разнообразныхъ проявленіяхъ, украшала это вмѣстилище обширной женской прислуги, На лавкахъ и сундукахъ сидѣли старухи и пряли; кто моложе, вязалъ и; маленькія дѣвчонки торчали на. полу, босикомъ. Жужжанье веретенъ смѣшивалось съ говоромъ и ворчаньемъ старухъ. Въ 12 часовъ ставился большой столъ, происходило хлебаніе щей и тасканъе изъ нихъ солонины. Въ сумерки многія изъ старухъ пили потихоньку чаекъ на своихъ сундукахъ, а вечеромъ начинались опять пряжа и вязанье, при свѣтѣ точно такой же монастырки, какая горѣла въ передней…

Жизни человѣческой не достало бы, чтобъ разсказать все то, что говорилось въ этой дѣвичьей. она была мѣстомъ безконечныхъ толковъ и никогда неумиравшей вражды между владѣтельницами разиородныхъ сундуковъ, на которыхъ выпрялась въ сорокъ лѣтъ не одна сотня пудовъ пряжи.

Къ дѣвичьей примыкали двѣ, такъ называемый, дѣтскія; въ нихъ жилъ отецъ Бориса до смерти дѣдушки. Эти дѣтскія стояли пустыми, но Борисъ помнилъ, что дядя его помѣщался тамъ же, когда пріѣзжалъ домой.

Комнаты верхняго этажа было двухъ родовъ: однѣ въ мезонинѣ, другія въ антресоляхъ. Крутая лѣстница вела съ темной площадки въ рядъ каморокъ, гдѣ жили когда-то приживалки и воспитанницы бабушки, а потомъ помѣщались гувернеры, Амалія Христофоровна и тѣ изъ старухъ, которымъ не достало мѣста въ дѣвичьей.

Всего замѣчательнѣе была одна изъ этихъ каморокъ; изъ нея ходили въ чуланъ, черезъ узкій, совсѣмъ темный корридорчикъ, имѣющий видъ стойла. Каморка раздѣлялась на двѣ половины: одна, съ окномъ, представляла салонъ; другая, въ видѣ темной кануры, служила спальней и полна была такой грязи, которую не опишешь никакимъ перомъ. Въ этомъ помѣщеніи жила до самой смерти старая дѣвица Степанида Ѳедоровна. О ней Борисъ вспоминалъ каждый разъ съ любовью, какъ проходилъ мимо бывшей ея каморки.

Степанида Ѳедоровна была любимая фрейлина прабабушки. Та отпустила ее на волю: съ тѣхъ поръ Степанида Ѳедоровна жила на особомъ положеніи, занимала свою каморку и цѣлые дни читала. Страсть къ чтенію не давала ей ни минуты покоя. Она каждый вечеръ пробиралась внизъ и выпрашивала у камердинера барскихъ газетъ; а если этакимъ путемъ не удавалось добыть ихъ, она похищала, что можно. Не было въ домѣ ни одной русской книги, которая не побывала бы въ рукахъ Степаниды Ѳедоровны. Освѣщенія ей не полагалось, и она по всему дому собирала сальные огарки и наполняла или чайникъ съ отбитымъ горлышкомъ, онъ служилъ ей лампой. Собираніе кофейной гущи и табачныхъ окурковъ входило также въ ея спеціальность. Гущу она подваривала и пила, окурками набивала маленькую трубочку и курила.

Борисъ, мальчикомъ, часто забѣгалъ къ ней въ каморку, толковалъ съ ней объ Иванѣ Грозномъ и Наполеонѣ, просилъ иногда потихоньку затянуться, и Степанида Ѳедоровна никогда ему не отказывала, угощала даже медкомъ, который доставала изъ грязнѣйшаго шкапика. И много книжекъ перечиталъ онъ, подстрекаемый разсказами Степаниды Ѳедоровны. Вся ея личность составляла что-то отдѣльное отъ общаго строя жизни дикаго дома. До нея ничто не касалось, кромѣ газетъ, книгъ, календарей, вытверженныхъ ею наизусть, кофейной гущи и окурковъ Жукова. И съ ея смертью, каморка стала обитаема однѣми мышами.

А выше антресолей, въ мезонинѣ, въ тѣхъ комнатахъ, гдѣ мы уже были, протекло много тихой страдальческой жизни; тамъ умерла мать Бориса, тамъ же протянулось его дѣтство. Комнатки были уютнѣе и свѣтлѣе другихъ; въ нихъ было больше задушевныхъ, хоть и тяжелыхъ образовъ.

Бильярдная и спальня при дѣдушкѣ носили на себѣ оттѣнокъ стариковской наивности. Спальня была тогда кабинетомъ, и дни приходили въ ней однообразнѣе, чѣмъ во всѣхъ остальныхъ комнатахъ. А со смерти дѣдушки кабинетъ сдѣлался тоскливой спальней, гдѣ въ послѣдніе годы безпрерывно раздавался кашель больнаго Телепнева.

Только одна музыкантская за хорами не грустила и сохраняла свой первобытный юморъ, вмѣстѣ съ запахомъ, неистребимымъ вѣками. Тамъ покоились груды рукописныхъ нотъ, старыя валторны и огромный трехструнный контрбасъ съ львиной головой. Стѣны музыкантской разсказали-бы не одинъ комическій эпизодъ изъ быта доморощенныхъ артистовъ… И всѣ ея принадлежности, начиная съ ломаныхъ валторнъ и кончая прорваннымъ турецкимъ барабаномъ, составляли одну горькую усмѣшку надъ жизнью дикаго дома. Заглянувъ въ эту музыкантскую, всякій бы сказалъ: какъ это смѣшно! но, выйдя оттуда, сознался бы, что безъ валторнъ и барабана не воскреснетъ повѣсть о той жизни, въ которой, вѣроятно, былъ тоже свой смыслъ. Маленькій Борисъ забѣгалъ, бывало, въ музыкантскую, начиналъ дудѣть въ валторны и водить большимъ смычкомъ по контрбаснымъ струнамъ.

А валторны, контрбасъ и барабанъ точно говорили ему: «съ нами кончилось хорошее житье… мы перестали гудѣть, нечѣмъ уже скрасить ни желчь, ни слезы, ни тоску, ни смерть…»

Утро. Въ передней почти всѣ еще спятъ. Буфетчикъ Митька, вставъ съ войлочнаго тюфяка, постланнаго въ залѣ, около фортепіано, протиралъ глаза и позѣвывалъ.

Въ бильярдной камердинеръ Яковъ похаживалъ около диванчика. Дверь въ спальню была притворена. У бабиньки все было въ движеніи. Она распекала столяра Прошку за какія-то провинности. Наперсница стояла передъ ней и держала баулъ, для предстоящаго считанья денегъ.

Борисъ проснулся въ девятомъ часу. Мироновна подала ему чаю. Одѣвшись, онъ заглянулъ въ комнату сестры: Маша сидѣла за ширмами у кіота и держала книжку въ старенькомъ кожаномъ переплетѣ; это было евангеліе покойной матери.

— Хочешь почитать со мной, Боря? — спросила дѣвочка, поздоровавшись съ братомъ.

Борисъ сѣлъ подлѣ нея и прослушалъ главу, прочитанную Машей нетвердымъ, дѣтскимъ голосомъ.

Чтеніе было прервано Амаліей Христофоровной. Она увела дѣвочку къ себѣ на урокъ.

— Прощай, Боря, сегодня середа: ты, вѣдь, пораньше пріѣдешь, — проговорила Маша. — Амалія Христофоровна, я пойду съ Борей поздороваться къ папѣ.

— Вы не пойдете. Я сейчасъ внизу была: папенька спитъ.

Нѣмка увела Машу…

Камердинеръ Яковъ доложилъ барину, что папенька изволитъ еще почивать, а ночью просыпались и заснули только на разсвѣтѣ.

Не заходя къ бабинькѣ, Борисъ вышелъ прямо изъ бильярдной въ переднюю. Лакей съ жиденькимъ голосомъ подалъ ему шинель и выбѣжалъ на крыльцо.

Подъѣхали опять тѣ же дрожки съ бѣлымъ кучеромъ и савраской.

День разгулялся. Осенней свѣжестью вѣяло въ лицо. Улица смотрѣла повеселѣе, чѣмъ, наканунѣ. Борисъ, сидя на дрожкахъ, поглядывалъ вправо и влѣво на давно знакомые ему дома. Вотъ уже седьмой годъ онъ каждый день отправлялся по одной и той же дорогѣ въ гимназію. Прежде его возили гувернеры; тогда ему бывало потѣснѣе сидѣть на дрожкахъ и неловко держать подъ мышкой свою ученическую сумку. Много смѣнялось этихъ сумокъ. Сперва, до третьяго класса, ѣздилъ онъ съ красной сафьянной, домашняго издѣлія, съ ремнемъ черезъ плечо; она жестоко пострадала отъ перочинныхъ ножей и шалости первоклассниковъ. Ее замѣнилъ портфель большаго размѣра, подержанный и непріятный на видъ. Борисъ не любилъ его, потому-что онъ былъ найденъ бабинькой въ кладовой и подаренъ ему. Портфель, по счастью, прожилъ еще меньше красной сумки. Въ одинъ годъ онъ потерялъ всякій образъ и прорванъ былъ во всевозможныхъ мѣстахъ. Съ четвертаго класса Борисъ ѣздилъ съ очень красивымъ портфелемъ изъ коричневаго сафьяна, съ блестящимъ замкомъ и ключикомъ, на розовой тесемкѣ; его похитили въ сборной комнатѣ. До седьмаго класса перебывало еще два портфеля: одинъ онъ подарилъ маленькому гимназисту, а другой отдалъ Машѣ — класть тетрадки и прописи. Теперь онъ ѣхалъ безъ всякой сумки, съ книгой, въ которую заложена была тетрадь.

Борисъ зналъ по дорогѣ каждый домъ, каждое лицо, каждую водовозную лошадь. Длинная улица давно успѣла ему надоѣсть своимъ однообразіемъ, и нелѣпыя вывѣски уже не смѣшили: дѣтское любопытство давно притупилось, а пробуждающаяся разумная наблюдательность была еще равнодушна къ этому насущному матеріалу.

Но площадь, гдѣ стояла гимназія, ему не прискучила. Онъ часто заглядывался на башни кремля, выходившаго туда одной изъ стѣнъ. Средину площади занимала старая пятиглавая церковь. Она придавала всему этому мѣсту что-то выходящее изъ обыденной колеи губернской жизни. Какія-то воспоминанія будила она, и не одинъ гимназистикъ призадумывался, глядя на ея древнія украшенія.

Большей свѣжестью и жизнью вѣяло отъ нихъ, чѣмъ отъ историческихъ учебниковъ, предназначенныхъ къ зубренію. И Борису часто представлялось народное вѣче тутъ, передъ пятиглавой церковью. Онъ инстинктомъ понималъ, какова была эта давно-протекшая жизнь. Ему хотѣлось знать, что стояло на мѣстѣ гимназіи: гостиный ли дворъ или какая-нибудь земская изба… «Тогда, вѣрно, — не разъ думалъ онъ, подъѣзжая къ гимназіи, — не било этой несносной мостовой и казенной пестрой будки, и жидкаго, запыленнаго бульвара около кремлевской стѣны.»

За церковью, вдали, виднѣлась набережная Волги, и высоко на горизонтѣ подымалась башня, гдѣ, говорятъ, въ подвалѣ хранились орудія пытки…

Гимназія — большое двухъ-этажное зданіе съ флюгеромъ на крышѣ — обставляла площадь справа, и вмѣстѣ съ почтовой конторой стояла у въѣзда въ улицу, ведущую къ острогу. Она была выкрашена дикой, сумрачной краской, и флюгеръ ея очень внушительно торчалъ въ небесномъ пространствѣ; онъ придавалъ зданію педантскій видъ, говоря проходящимъ и проѣзжающимъ о своемъ ученомъ значеніи. Отъ палки ко всѣмъ четыремъ сторонамъ шли желѣзные прутья, на концѣ которыхъ придѣланы были быквы: Ю. В. С. 3… Одинъ изъ учителей математики, отъявленный острякъ, переводилъ эти буквы на понятный языкъ; «а это значитъ, говорилъ онъ: юношей велѣно сѣчь зѣло».

Прямо противъ церкви былъ большой подъѣздъ съ массивными фонарными столбами, выкрашенными подъ бронзу; онъ открывался только разъ въ годъ, въ день акта; боковой, ученическій выходилъ въ Острожную улицу, а директорскій, на противоположной сторонѣ, въ узкій переулокъ. Ученическій подъѣздъ очень загрязнился; ступеньки крыльца повалились; дверь полиняла, а замка давнымъ-давно не было. Ветхій сторожъ, Кутузовъ, завѣдывалъ крыльцомъ и никогда не мелъ его. Жены сторожей, учительекія кухарки, дѣвчонки и мальчишки всякаго рода — то-и-дѣло показывались въ дверяхъ; а по вечерамъ, въ хорошіе ясные дни, все крыльцо облѣплялось жителями кухонь и сторожевскихъ, и шла долгая бесѣда; всѣ учительскія, инспекторскія и директорскія тайны выплывали на свѣтъ Божій, и часто разговоры разрѣшались пѣснями; при чемъ ветхій Кутузовъ и суровый старшой Суворовъ держали баса, а унтеръ, Куртинъ, служившій въ 12-мъ году въ егеряхъ, бралъ верхи высочайшей фистулой.

Съ крыльца налѣво шелъ темный сторожевскій корридоръ, оттуда каждаго входящаго гимназистика обдавало запахомъ, въ которомъ квашеная капуста спорила съ солдатской махоркой, испаренія прачешной съ благовоніемъ избы.

Нижній корридоръ имѣлъ немалое значеніе въ школьной жизни, — это было вмѣстилище всего тайнаго и противозаконнаго. Случалось ли гимназистику убѣжать отъ урока — онъ спускался въ нижній корридоръ, и тамъ ходилъ въ темнотѣ, прислушиваясь къ тому, что дѣлается наверху. Вотъ, наконецъ, зазвонили: стукъ и голоса по лѣстницѣ; повалили изъ классовъ на дворъ; бѣглецъ смѣшивается съ толпой и входитъ въ классный корридоръ, какъ ни въ чемъ не бывало. Курили также въ глубинахъ нижняго корридора, тамъ же происходили схватки; а гимназисты, вступивъ въ юношескій возрастъ, искали въ учительскихъ кухняхъ и другихъ наслажденій. Какая-нибудь дѣвица, съ засученными локтями, не разъ увертывалась тамъ отъ семиклассниковъ.

Борисъ прошелъ по среднему учительскому корридору и поднялся въ классы. Ему попались два мальчугана, отправлявшіеся на дворъ, вѣроятно, подраться до перваго звонка.

Только-что онъ отворилъ дверь въ классы, мимо него пролетѣлъ инспекторъ, выпятивъ животъ и ухвативъ двухъ мальчишекъ за вихры; онъ ихъ велъ и подталкивалъ впередъ. Борисъ отправился слѣдомъ за этой процессіей до шинельной комнаты, гдѣ инспекторъ поставилъ гимназистовъ въ разные углы, прикрикнувъ: «стоять столбомъ до звонка!»

Инспекторъ, рябой, съ широкимъ, какъ тарелка, лицомъ, былъ преисполненъ величайшаго самодовольства. Гимназисты звали его «Егоркой» и «вафлей» и ни на волосъ не уважали. Онъ ко всему придирался, всѣмъ надоѣдалъ и не чуждъ былъ взятокъ.

Борисъ, снимая шинель, поклонился ему.

— Здравствуйте, — проговорилъ многозначительно инспекторъ, вытягивая губы, — и точно вспомнивъ что-то, онъ подошелъ къ Борису очень близко и внушительно сказалъ ему:

— Я вами недоволенъ.

Телепневъ промолчалъ.

— Я вами недоволенъ! — повторилъ съ удареніемъ инспекторъ: — вы волнуете вашихъ товарищей.

— Чѣмъ же, Егоръ Пантелѣичъ? — спросилъ Телепневъ улыбнувшись.

— Чѣмъ, чѣмъ?.. Это не ваше дѣло спрашивать, про то я знаю. Смотрите у меня… я не посмотрю на то, что вы въ геніи мѣтите… Если я что еще узнаю, доложу Іонѣ Петровичу… Ступайте въ классъ.

Инспекторъ повернулся и пошелъ въ сборную, гдѣ сидѣли всѣ гимназисты до звонка. Тамъ онъ расхаживалъ и распекалъ за все, что случилось наканунѣ, а часто поднималъ и старое.

Телепневъ пошелъ прямо въ классъ. Семиклассникамъ дана была эта привилегія.

До звонка оставалось минутъ пять. Длинный корридоръ съ чугуннымъ поломъ смотрѣлъ сумрачно. Звонко раздавались по нему шаги входящихъ гимназистовъ. Сторожъ Куртинъ посматривалъ въ стекляную дверь 7-го класса на большіе часы. Въ рукахъ у него былъ колокольчикъ.

Онъ отворилъ дверь Телепневу.

Почти весь 7-й классъ былъ уже въ сборѣ. На первомъ мѣстѣ сидѣлъ Абласовъ и читалъ. Горшковъ расположился на столѣ съ ногами, спиной къ двери, и, размахивая руками, разсказывалъ что-то собравшейся около него кучкѣ. Взадъ и впередъ по классу ходили человѣкъ пять съ книгами. Это были, такъ называемые, зубрилы-мученики.

— А! Телепневъ! — закричалъ Горшковъ, — а я думалъ, ты не придешь сегодня.

Онъ перескочилъ черезъ парту, а за нимъ и остальные.

— Послушайте, братцы, — заговорилъ Горшковъ, — время терять ничего, надо же сговориться… Абласовъ, да полно тебѣ зубрить, успѣешь.

Всѣ собрались въ кружокъ около первой парты.

— Надо же рѣшить — что дѣлать.

— Горчицей каѳедру вымазать, — пропищалъ маленькій гимназистъ, становясь на скамейку.

Нѣкоеорые разразились хохотомъ.

— Тс! Мечковскій, — закричали другіе, — не паясничать… Ну, Скворцовъ, что же ты хочешь дѣлать съ Коряковымъ?

Скворцовъ, здоровый, долговязый малый, стоялъ и довольно глупо смотрѣлъ на товарищей.

— Да я не знаю, господа, — проговорилъ онъ невнятнымъ гнусавымъ голосомъ, — какъ вы.

Видно было, что онъ трусилъ.

— Да что жъ тутъ брендить-то, — обратился къ нему Горшковъ: — что жъ мы? особь-статья, да обругалъ-то онъ тебя, вѣдь.

— Знаю, что меня, — повторилъ Скворцовъ.

— Такъ не пяться же назадъ! — послышалось съ разныхъ сторонъ. Маленькій Мечковскій ударилъ его сверху по головѣ и пропищалъ: «огурецъ соленый!»

— Позвольте, господа… не дурачьтесь! дѣло дѣлать, такъ не школьничать, — вмѣшался Абласовъ. — Телепневъ, предложи, братецъ, что ты вчера говорилъ.

— Что, что такое? — заговорили гимназисты.

Телепневъ очень весело взглянулъ на Скворцова.

— Тутъ Скворцова не нужно самого замѣшивать, господа, — проговорилъ онъ. — Обижонъ онъ одинъ — это правда, но заступиться нужно намъ всѣмъ. Какъ придетъ Коряковъ, кто-нибудь изъ насъ переговоритъ съ нимъ.

— Да, да! — закричало нѣсколько голосовъ, — пусть извинится.

— А кто будетъ говорить? — пропищалъ маленькій Мечковскій. — Прильпне языкъ къ гортани, ха, ха!

— Кто жь, въ-самомъ-дѣлѣ, подойдетъ? — спросилъ черноволосый, плечистый гимназистъ.

— Да вотъ, Телепневъ, — сказалъ Абласовъ.

— Хорошо, — послышалось ото всѣхъ: — Телепневъ…

— А если Коряковъ заартачится? — вскричалъ Горшковъ.

— Тогда нужно къ директору, господа, — сказалъ Телепневъ. — Нужно же, въ самомъ дѣлѣ, показать ему, что у насъ дѣлается.

— Ему некогда, — вставилъ Мечковскій, — онъ бутыли съ наливкой на солнцѣ сушитъ, опытъ переливанія производитъ.

— Только, чуръ, дружно, господа! — началъ опять Горшковъ…

— Что это за сборище? На мѣста!

Всѣ обернулись. Посреди класса стоялъ инспекторъ, загнувъ большой палецъ.

— Собраніе! вѣче! Объ чемъ это? Что затѣваете? — прокричалъ онъ, махая фуляровымъ платкомъ. — И Телепневъ ужъ тутъ — ораторомъ, и Горшковъ — артистъ… виртуозъ. По мѣстамъ! Дебоширы!

Нѣкоторые изъ смѣльчаковъ фыркнули.

Инспекторъ хотѣлъ чѣмъ-то разразиться, но въ эту минуту Куртинъ произвелъ сильнѣйшій звонъ. Онъ удовольствовался гнѣвнымъ взглядомъ и прошелъ въ шестой классъ.

Когда звонокъ пересталъ, всѣ помаленьку разсѣлись по мѣстамъ.

— Такъ сейчасъ же говорить! — закричалъ еще разъ Горшковъ.

— Сейчасъ, сейчасъ! — отвѣчали всѣ.

Дверь изъ корридора отворилась.

— Читайте молитву, — сказалъ вошедшій учитель, на онъ, и прямо взлѣзъ на каѳедру.

Учителю казалось лѣтъ двадцать пять. Онъ точно проглотилъ аршинъ; ноги переставлялъ какъ полки; головы не поворачивалъ и рукъ не поднималъ. Голова его помѣщалась между двумя высокими и туго накрахмаленными воротничками. Бѣлые волосы, зачесанные назадъ, веснушки и бурыя пятна по всему лицу и желтые тупые глаза — не давали ничего представительнаго физіономіи преподавателя.

— Читайте молитву, — проговорилъ онъ еще разъ.

Всѣ обратились къ углу, гдѣ висѣлъ образъ.

Маленькій Мечковскій выскочилъ на средину класса и своимъ дѣтскимъ голосомъ отзвонилъ молитву. Только и можно было разобрать первыя два слова: «Преблаги Господи», и послѣднія: «и обществу всему на пользу». На словѣ польза Мечковскій поднялся тономъ выше и, юркнувъ подъ столъ, сѣлъ на мѣсто.

Всѣ переглядывались и смотрѣли на первую парту. Горшковъ то и дѣло поворачивался. Телепневъ и Абласовъ сидѣли очень спокойно. Скворцовъ продолжалъ трусить.

— Подайте книгу! — произнесъ Коряковъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности.

Никто не двигался съ мѣста.

— Подайте книгу! — тѣмъ же голосомъ повторилъ Коряковъ, и однимъ глазомъ посмотрѣлъ на учениковъ.

Телепневъ всталъ и подошелъ къ каѳедрѣ. Учитель поднялъ голову и удивленно посмотрѣлъ на него. Въ классѣ точно струя какая пробѣжала по всѣмъ лавкамъ. Мечковскій уткнулъ носъ въ книгу. Скворцовъ покраснѣлъ и потупился.

— Харлампій Иванычъ, — началъ Телепневъ, положивъ одну руку на верхъ каѳедры, — вы вчера позволили себѣ такъ обойтись съ Скворцовымъ, что мы предлагаемъ вамъ извиниться предъ нимъ.

— Чего-съ? — спросилъ Коряковъ и покраснѣлъ. — Извиниться? Да вамъ какое до этого дѣло? Ступайте на мѣсто!

— Я не отъ себя лично говорю; всѣ мои товарищи этого желаютъ.

— Чего-съ? — повторилъ Коряковъ. — Какъ вы смѣете подходить ко мнѣ съ такими предложеніями? — Все это онъ произнесъ вятскимъ, грубымъ выговоромъ и безстрастнѣйшимъ тономъ.

— Такъ вамъ неугодно извиниться? — спросилъ Телепневъ и быстро взглянулъ на него.

Корякова покоробило.

— Вы его назвали дуракомъ, — проговорилъ онъ.

— Олухомъ, скотомъ, — раздалось съ разныхъ лавокъ.

Коряковъ поднялся, придерживаясь за столъ.

— Пошелъ на мѣсто! — отрѣзалъ онъ глухимъ голосомъ.

Борись отдернулъ руку отъ каѳедры и самъ покраснѣлъ.

— Господинъ Коряковъ, — заговорилъ онъ, и голосъ его дрожалъ: — ученикамъ 7-го класса не говорятъ ты. Если вы этого не знаете, вы можете спросить у директора… — Господа! — обратился онъ къ товарищамъ, — господинъ Коряковъ не хочетъ извиниться передъ Скворцовымъ.

— Не хочетъ, не хочетъ! — закричалъ весь классъ и повскакалъ съ мѣстъ.

Коряковъ поблѣднѣлъ и началъ застегивать вицмундиръ на всѣ пуговицы.

Мигомъ каѳедра была окружена; впереди всѣхъ очутился Горшковъ.

— Вы обругали Скворцова! — закричалъ онъ.

— Обругали, обругали! — повторили остальные хоромъ.

— Мы директору пожалуемся. Вы не смѣете! — кричали гимназисты.

Коряковъ совсѣмъ растерялся.

— Извиняйтесь! — крикнулъ выше всѣхъ Горшковъ.

Скворцова не видно было въ кучѣ. Телепневъ переглянулся съ Абласовымъ.

— Господа! — заговорилъ онъ громко: — сядемте на мѣста. Мы сдѣлали, что нужно было… остальное послѣ класса.

Голосъ его смѣшался въ общемъ гулѣ.

— Извиняйтесь! — кричали задніе, и визгливый голосокъ Мечковскаго былъ выше всѣхъ.

Коряковъ посмотрѣлъ на всѣхъ и вдругъ вскочилъ съ каѳедры и бросился вонъ изъ класса.

— Вятская харя! — крикнулъ Мечковскій; другіе подхватили, и посыпались эпитеты…

Потомъ всѣ замолчали и переглянулись.

— Къ директору удралъ, свинья! — вскрикнулъ первый Горшковъ.

— Эхъ, господа! не то, не то, — проговорилъ Абласовъ, и махнулъ рукой.

— Что, не то? — крикнулъ на него Горшковъ. — Посильнѣе надо было — вотъ что скажи.

— Зачѣмъ вы вставали, господа? — спросилъ Телепневъ. — Дали бы мнѣ одному говорить… А теперь на всѣхъ васъ падетъ. Онъ наскажетъ, что вы на него лѣзли драться.

— Пускай наскажетъ, вятская рожа! — закричало нѣсколько голосовъ.

— Ужъ шельмовать, такъ шельмовать! — заключилъ Горшковъ.

— Послушайте, господа, — перебилъ Телепневъ, — сядемте на мѣста, чтобъ тихо было. Іонка теперь спитъ; онъ инспектора приведетъ. А этакъ мы всегда будемъ виноваты..

— И все дѣло представить какъ было, — закричалъ Горшковъ: — не отпираться!…

Начали разсаживаться молча. Только-что всѣ усѣлись на мѣста, отворилась дверь и влетѣлъ пузатый инспекторъ, а за нимъ Коряковъ. Онъ такъ и остался въ застегнутомъ вицмундирѣ.

Всѣ сидѣли неподвижно.

— Встаньте столбомъ! — закричалъ педагогъ. — Что это? — Онъ подскочилъ къ Телепневу. — Какъ вы осмѣлились грубить преподавателю, угрожать ему — а? Что вы такое сказали г. Корякову? отвѣчайте!

— Харлампій Иванычъ, — отвѣчалъ Телепневъ очень спокойно, — назвалъ вчера одного изъ насъ дуракомъ, — и я отъ лица товарищей предложилъ ему извиниться.

— А, что? отъ лица товарищей! Каковъ! Да съ кѣмъ вы говорите?

— Онъ всѣхъ взбунтовалъ, — глухо проговорилъ Коряковъ, — мальчишка дерзкій.

— Знаю, знаю, — закричалъ инспекторъ. — Это язва, зараза… овца шелудивая. Такъ-то вы? — обратился онъ ко всему классу. — Вы въ студенты готовитесь! Вотъ мы вамъ дадимъ университетъ! Всѣхъ по шеямъ домой, а то выпоремъ!

— Харлампій Иванычъ, — обратился онъ къ учителю, — какъ только Іона Петровичъ проснется, я доведу до свѣдѣнія его. Телепневъ будетъ примѣрно наказанъ. Весь классъ на колѣни! — крикнулъ онъ и гнѣвно посмотрѣлъ.

Горшковъ и Мечковскій чуть не фыркнули.

— Ораторъ! мы вамъ дадимъ знать! — крикнулъ инспекторъ еще разъ и, хлопнувъ дверью, ушелъ.

Въ классѣ настала тишина. Коряковъ, заключившись въ свои воротнички, тупо посмотрѣлъ на всѣхъ и точно чего-то ждалъ. Первая парта переглядывалась съ остальными, и кое-гдѣ слышенъ былъ разговоръ шепотомъ.

— Господинъ Мечковскіи, — проговорилъ наконецъ учитель: — извольте отвѣчать, — а потомъ онъ взглянулъ на Телепнева и отрѣзалъ: — на колѣни становитесь!

Борисъ посмотрѣлъ ему въ лицо, ничего не сказалъ и не двинулся съ мѣста.

— На колѣни, — вамъ говорятъ! — промычалъ опять Коряковъ и покраснѣлъ.

— Я не стану, — отвѣтилъ Борисъ.

Глаза всѣхъ учениковъ обратились на него, и видно было общее желаніе соскочить съ мѣста и обступить каѳедру. Коряковъ точно почувствовалъ возможность такой сцены и вдругъ примолкъ.

— Отвѣчайте же! — повторилъ онъ только Мечковскому.

Маленькій гимназистъ пересмѣхнулся со всѣмъ классомъ и началъ отвѣчать.

Въ теченіе цѣлаго урока Коряковъ сидѣлъ неподвижно и своимъ безстрастнымъ голосомъ выкликалъ учениковъ. Бориса онъ не вызвалъ. Минутъ за десять до звонка онъ спросилъ «Смарагдова», прочиталъ вслухъ четыре параграфа и велѣлъ ихъ выучить къ слѣдующему разу. Въ этомъ состояла лекція.

Какъ только прозвонили и Коряковъ вышелъ изъ класса, всѣ зашумѣли.

— Теперь дѣло проиграно, — кричалъ Горшковъ: — Іонка взбѣленится и всѣхъ насъ, какъ школяровъ, изругаетъ.

— Надо идти къ директору, — сказалъ Борисъ: — зтакъ нельзя оставить, — и сейчасъ же, не теряя времени.

— Кто пойдетъ? — раздалось въ кучѣ.

— Я же, конечно, и пойду, — отвѣтилъ Борисъ.

— Да какой же толкъ въ этомъ будетъ? — спросилъ кто-то изъ заднихъ.

— А тотъ толкъ, что если мы начинали, такъ нужно и продолжать. Мы въ правѣ были требовать отъ Корякова извиненія. Надо идти дальше, что бы тамъ ни было.

— Одному тебѣ нельзя идти, — заговорилъ Горшковъ. — Зачѣмъ же ты за всѣхъ станешь отвѣчать? Надо еще кому-нибудь.

— Я пойду, — сказалъ Абласовъ.

— Зачѣмъ тебѣ? — проговорилъ Горшковъ. — Ты первый ученикъ.

— Такъ что-жь, что первый? я, вѣдь, не испугаюсь.

— Еще лучше будетъ; ступай, Абласовъ! — подтвердили многіе.

— Такъ возьмите и меня, братцы! — закричалъ Горшковъ: — втроемъ пойдемъ. Я для подкрѣпленія, въ случаѣ — что Іонку придется помять!..

— Ха, ха, ха! — разразились весельчаки.

— Ну, идемте! сейчасъ будетъ звонокъ, — сказалъ Борисъ и пошелъ къ двери; за нямъ Горшковъ и Абласовъ.

А въ стекляныя двери седьмаго класса глядѣла многочисленная публика. Гимназисты, поднявшись на цыпочки, высматривали, что такое творится у семиклассниковъ. Когда инспекторъ выскочилъ оттуда, попался ему ученикъ втораго класса. Гимназистикъ, сообразивъ, что въ седьмомъ классѣ что-нибудь случилось, сейчасъ пустилъ по всему корридору вѣсть, что семиклассники взбунтовались и Корякова побили. «Бунтъ!» пронеслось въ перемѣну по всѣмъ классамъ, въ среднемъ корридорѣ, въ нижнемъ корридорѣ, на дворѣ — и всѣ бѣжали смотрѣть на семиклассниковъ.

Три друга вышли изъ класса, и кучка мальчиковъ разсыпалась. Никто изъ нихъ не смѣлъ задать вопроса большимъ.

— Куда это вы, Горшковъ? — спросилъ наконецъ черномазенькій гимназистъ, забѣгая впередъ по корридору.

— Къ директору идемъ, — отвѣчалъ Горшковъ.

И по всѣмъ классамъ пущена было вѣсть: «къ директору пошли, къ директору пошли».

Депутаты прошли длиннымъ корридоромъ до актовой залы. За залой начиналась квартира директора. Въ темномъ корридорчикѣ, передъ прихожей, они на минутку остановились.

— Кто-жь начнетъ? — спросилъ довольно громко Горшковъ.

Борисъ только кивнулъ головой и отворилъ дверь въ прихожую.

Тамъ стоялъ старшой. Онъ сурово посмотрѣлъ на нихъ.

— Чего вамъ нужно?

— Мы къ директору. — отвѣчалъ Борисъ: — доложи.

— Нельзя, тамъ инспекторъ.

Горшковъ тихонько свистнулъ и проговорилъ: «финита ля комедія».

— Пойдемте, господа! — сказалъ Борисъ и, обратившись къ старшому, прибавилъ: — доложи Іонѣ Петровичу, намъ нужно…

Только-что они показались въ пріемную, изъ директорскаго кабинета вышелъ инспекторъ, размахивая платкомъ.

— Какъ!… вы здѣсь? — закричалъ онъ, немного сдерживая свой голосъ. — Какъ вы осмѣлились ворваться сюда, къ Іонѣ Петровичу?

Инспекторъ поднялъ руки чуть не къ небу и повернулся на каблукахъ.

— За мной! предстаньте предъ Іону Петровича… за мной!

Директоръ, грязный человѣчекъ, въ буромъ халатѣ на бѣличьемъ мѣху, съ красными пятнами по лицу и съ очень подозрительнымъ носомъ, вскочилъ съ кресла и дряблой походкой подступилъ къ ученикамъ.

— Что это такое? — загнусилъ онъ

— Ворвались сюда, Іона Петровичъ, — доложилъ инспекторъ, съ потрясеніемъ живота.

— Мы къ вамъ съ жалобой, — началъ было Борисъ

— Съ жалобой! — прогнусилъ директоръ. — Я вамъ дамъ, голубчики, депутаціи отпpaалять!… Молчать!!.. Вы у меня весь классъ перепакостили. Я васъ, голубчики, высѣку — слышите? не посмотрю, что вы въ седьмомъ классѣ: — сегодня же въ сборной, при всемъ классѣ высѣку. А до васъ, милый мой, — обратился онъ къ Борису, — я давно добираюсь. У васъ отецъ умираетъ, а вы разбойничаете, голубчикъ мой. Я ему сегодня напишу, что хочу васъ высѣчь. Я, вѣдь, никого не боюсь.

Бориса передернуло. Онъ порывался отвѣтить, но гнусавый директоръ не далъ ему разинуть рта.

— И ты, Абласовъ, тутъ же смѣешь бунтовать! Да ты вспомни, милый, что я тебя въ солдаты законопачу. И тебя, Горшковъ, вышвырну; ты у меня перестанешь на фортепьянѣ барабанить.

Это было сказано такъ глупо, что депутаты переглянулись.

— Ведите ихъ въ классъ, Егоръ Пантелѣичъ… Я самъ буду. Оставить всѣхъ трехъ безъ обѣда и велѣть высѣчь.

— Да позвольте же, Іона Петровичъ, — сказалъ Борисъ и сдѣлалъ два шага впередъ.

— Ай, ай! Суворовъ! Суворовъ! Да, онъ разбойникъ, и меня бить собирается! — закричалъ директоръ, отступая за кресло.

Въ дверяхъ явился старшой.

— Выпроводи ихъ, вонъ, вонъ!

Старшой хотѣлъ буквально исполнить приказаніе, но Борисъ отвелъ его рукой, и всѣ трое вышли молча изъ кабинета.

Инспекторъ кинулся было за ними, но потомъ подлетѣлъ къ директору.

— Халдеи, халдеи! — повторялъ Горшковъ, проходя по залѣ.

— Глупо, очень глупо! — вырвалось у Бориса.

Абласовъ шелъ молча, ни на кого не глядя.

Когда прошла первая минута досады, Борису сейчасъ же представилась мысль объ отцѣ. Если директоръ пошлетъ записку, отецъ страшно встревожится. «Какъ тутъ быть?» — спрашивалъ онъ самъ себя, хмуря лобъ и ускоряя шаги.

Депутаты вернулись въ классъ послѣ звонка. Кафедру занималъ новый учитель, самая популярная личность во всей гимназіи, Ардальонъ Захарычъ Самородскій, пзъ хохловъ. Фигура Ардальона Захарыча была изъ очень невзрачныхъ. При маленькомъ ростѣ, онъ носилъ пренеуклюжее туловище на кривыхъ ножкахъ; былъ рябъ и косъ; но рябое лицо всегда сіяло, въ глазахъ и во рту сидѣлъ неистощимый юморъ. Ардальонъ Захарычъ любилъ цвѣтныя матеріи, и всѣ части его туалета, кромѣ вицмундира, поражали пестротой. Онъ былъ старшій учитель физики и математики, плохо зналъ свой предметъ, но замѣнялъ отсутствіе знаній безконечнымъ добродушіемъ. Его всѣ любили; и никто у него ничего не дѣлалъ.

— Что, крусавцы, набѣдокурили? — встрѣтилъ онъ депутатовъ, встряхнувъ своими кудрявыми волосами… — Ардальонъ Захарычъ былъ уже не первой молодости, но постоянно носилъ юношескую прическу.

— Набѣдокурили, — отвѣчалъ Горшковъ съ гримасой. — Ну, господа, — обратился онъ ко всему классу — будетъ лупка.

— Какъ, лупка? — закричало нѣсколько голосовъ.

— Да, такъ. — Горшковъ поднялъ лѣвую руку наотвѣсъ, а правой сдѣлалъ нѣсколько движеній по воздуху — вотъ этакъ, господд… въ сборной послѣ классовъ.

Многіе расхохотались.

— Перестань врать! — проговорилъ учитель. Онъ всѣхъ тыкалъ, и никто этимъ не обижался. — Телепневъ, разскажи, что у васъ тамъ было.

— Горшковъ вовсе не выдумываетъ, — отвѣтилъ Борисъ. — Директоръ приказалъ насъ высѣчь.

— Ну, крусавецъ, это больно густо что-то.

— Ужъ не знаю какъ, Ардальонъ Захарычъ: онъ съ нами не разсуждалъ.

— Эхъ вы, зеліе! — проговорилъ Самородскій, съ душевнымъ сокрушеніемъ. — Какъ же быть-то?

— Разумѣется, мы не дадимъ себя высѣчь.

— Да скверно, крусавцы, все-таки скверно?

— Что же скверно-то, Ардальонъ Захарычъ?

Самородскій не нашелся, что отвѣтить. Онъ только ударилъ ладонью о каѳедру и еще разъ проговорилъ: — скверно.

Въ классѣ поднялся говоръ. Нѣкоторые соскочили съ лавокъ и подошли къ первой партѣ; другіе окружили каѳедру.

— Шш… зеліе! — крикнулъ Ардальонъ Захарычъ. — По мѣстамъ садитесь! что за жидовская школа… слова не дадутъ сказать.

Говоръ не вдругъ унялся. Ученики медленно разсаживались, и продолжали перекидываться словами.

Ардальонъ Захарычъ снова обратился къ депутатамъ:

— Ну, послушайте, крусавцы, — заговорилъ онъ: — вы надурили; «не спросясь броду, да сунулись въ воду»: глупо, глупо!

— А что-жь нужно было дѣлать? — спросилъ Горшковъ.

— Какъ что? Вѣдь, не тебя обругали, зеліе, такъ ты что же совался?

— Помилуйте, Ардальонъ Захарычъ, — замѣтимъ съ силой Борисъ: — какъ же вы такъ разсуждаете? Вѣдь, послѣ этого всѣхъ насъ будутъ ругать походя. Надо же было показать Корякову, что онъ поступилъ скверно.

— Ну-ну, умница, ты мнѣ проповѣди не читай, я, вѣдь, не глупѣе тебя.

— Что же мы такое сдѣлали? — продолжалъ Борисъ воодушевившись. — Онъ не хотѣлъ извиняться, — мы къ директору пошли.

— Законный путь, — подтвердилъ Горшковъ, подмигнувъ Ардальону Захарычу.

— Молчи ты, балясникъ! — осадилъ его Ардадьонъ Захарычъ, погрозивъ пальцемъ. — Нѣтъ, крусавцы, — обратился онъ ко всѣмъ тремъ депутатамъ: — глупо сдѣлали! Зачѣмъ тутъ директора вмѣшивать? Не достало смекалки, что онъ оборветъ васъ, какъ Сидорову козу.

— Такъ, стало, намъ самимъ нужно было распорядиться? — ввернулъ Горшковъ.

— Не перебивай, егоза! — крикнулъ Ардальонъ Захарычъ. — Я вотъ тебя самого вздую, зеліе… Горячитесь вы всѣ, въ студенты все лѣзете… Онъ тамъ, какой ни на есть, да старшій учитель, крусавцы, а вы къ нему въ классѣ съ ножомъ къ горлу приступили… Вѣдь, онъ гусь лапчатый… онъ и съ нами-то ежъ ежомъ, а не то, что съ вашимъ братомъ… Вы бы на квартиру къ нему пришли, представили резоны…

— Да ужъ объ этомъ что же толковать теперь? — прервалъ его Абласовъ, смотря изподлобья: — попустому время тратить.

Онъ выговорилъ это такъ твердо и серьезно, что Ардальонъ Захарычъ немного стѣснился.

— Я васъ предостерегаю, крусавцы, какъ вы не хотите понять?…

— Мы понимаемъ, — сказалъ Борисъ: — и очень вамъ благодарны; да теперь дѣло-то сдѣлано.

— А все-таки вы грибъ соленый съѣли, хлопцы.

— Кто же виноватъ-то? — ввернулъ Горшковъ: — наши безмозглые… Егорка съ Іонкой.

— Тсс! егоза! Вотъ что я вамъ скажу, крусавцы, слушайте! Бросьте вы Корякова: ничего не добьетесь; и остальныхъ не толкайте… курсъ вамъ кончить нужно, а не войну съ начальствомъ затѣвать. Слышите, команда безпардонная? — Ардальонъ Захарычъ привсталъ и обратился ко всему классу.

Директора боялись, и не у многихъ было желаніе затѣвать новую исторію.

— Скажи же мнѣ, зеліе, съ чѣмъ васъ Іона-то отпустилъ? — спросилъ опять у Горшкова Ардальонъ Захарычъ.

— Да, вѣдь, я вамъ изобразилъ: выпороть и безъ обѣда оставить.

— Ну, этого не будетъ. Онъ только языкомъ почесалъ; безъ совѣта не смѣетъ! — повторилъ Ардальонъ Захарычъ, обратясь къ Борису.

Борисъ его не слушалъ и стоялъ съ поникшей головой.

— Вы не безпокойтесь! — вдругъ проговорилъ онъ: — не высѣкутъ.

Абласовъ посмотрѣлъ на Бориса и такимъ же тономъ повторилъ: «не высѣкутъ».

— Смотрите же, крусавцы! — вскричалъ Ардальонъ Захарычъ: —Рцы слово крѣпко…. Забунтите — наплюю на васъ. Садитесь по мѣстамъ! Балясничаешь съ вами… полчаса прошло. Урокъ приготовили? — вопросилъ онъ, распахнувъ борты вицмундира и заложивъ большой палецъ за выемку жилета.

— Вы обѣщали, Ардальонъ Захарычъ, въ физическій…

— Электрическую зарядить…

— Въ физическій, Ардальонъ Захарычъ! — послышалось со всѣхъ сторонъ.

— Лѣнтяи… крапивное зеліе вамъ бы только балбесничать… — проговорилъ Ардальонъ Захарычъ вставая.

— Ну, идемте, — прибавилъ онъ не безъ удовольствія. Онъ самъ радъ-радехонекъ былъ избавиться отъ спрашиванья уроковъ.

Поднялся гвалтъ. Всѣ повскакали съ мѣстъ. Отворилась дверь, и Самородскій, заложивъ руки въ карманы своихъ широчайшихъ панталонъ вишневаго цвѣта, зашагалъ кривыми ножками по корридору… За нимъ повалила толпа… Семиклассники, поюнѣе, заглядывали въ другіе классы и барабанили по стеклянымъ дверямъ…

«Въ физическій пошли», повторялось въ низшихъ классахъ, съ затаенной завистью…

И не одинъ гимназистикъ замечталъ о томъ блаженномъ времени, когда онъ начнетъ слушать физику и проникнетъ въ физическій, гдѣ не спрашиваютъ уроковъ, а потѣшаются разными штучками…

Въ физическій кабинетъ дверь вела изъ актовой залы. Кабинетъ занималъ три комнаты, и, благодаря лѣни Ардальона Захарыча, былъ въ страшномъ безнорядкѣ: ни одинъ аппаратъ, ни одно колесо не дѣйствовало, какъ слѣдуетъ. Ардальонъ Захарычъ отговаривался все тѣмъ, что занятъ метеорологическими наблюденіями. Ученики седьмаго класса знали, какъ составлялись эти наблюденія.

Толпа, ввалившись въ кабинетъ, разсыпалась по всѣмъ тремъ комнатамъ. Началась бѣготня, полѣзли въ шкапы разбирать всякую всячину. Ардальонъ Захарычъ кричалъ, остерегалъ — никто его не слушалъ. Около электрической машины собрался кружокъ. Мечковскій уже залѣзъ на скамейку и пищалъ:

— Ну, братцы, накачивайте, накачивайте сильнѣй!

Два-три гимназиста начали вертѣть, что было мочи.

— Сыплются, сыплются! — заговорили кругомъ.

Ардальонъ Захарычъ, только-что освободившій какой-то хрупкій аппаратъ изъ нецеремонныхъ рукъ учениковъ, подбѣжалъ къ электрической машинѣ,

— Зеліе! что вы тутъ мастерите?

— Заряжаютъ меня, Ардальонъ Захарычъ, — пропищалъ Мечковскій и подпрыгнулъ на скамейкѣ.

— Я вотъ заряжу тебя! прочь пошелъ! — Ардальонъ Захарычъ столкнулъ Мечковскаго со скамьи и отвелъ рукой тѣхъ, что накачивали. — Дайте срокъ… что вывертите, крусавцы… Бѣснуетесь, а ни аза не смыслите.

— Ну, такъ вы насъ научите уму-разуму, — ввернулъ Мечковский…

— Молчи, физикъ!

Всѣ фыркнули. Ардальонъ Захарычъ самъ засмѣялся своей остротѣ.

— Ну, вотъ, крусавцы, — заговорилъ онъ: — вы видите: тутъ всѣ части электрической машины…

— Нѣтъ, не видимъ, — закричалъ Мечковскій — Скворцовъ носомъ загородплъ.

Раздался опять взрывъ смѣха.

— Да провались ты, непотребный хлопецъ!..

Мечковскій юркнулъ и спрятался за огромный глобусъ, между двумя шкапами.

Ардальонъ Захарычъ началъ описывать электрическую машину, нельзя сказать, чтобъ очень вразумительно, а больше съ помощью тѣлодвиженій.

— Что ты, Борисъ, призадумался? — спросилъ Горшковъ Телепнева.

Они стояли поодаль отъ всѣхъ, у стола, на которомъ, въ безпорядкѣ, валялись разныя трубки и разбитые термометры.

— Ну что за важность, что безъ обѣда оставятъ? Не умремъ съ голоду. Неужто ты боишься, что онъ намъ сѣкуцію задастъ? — продолжалъ Горшковъ.

— Что ты глупости говоришь, Валерьянъ! Ничего я не боюсь.

— Такъ что-жь ты пріунылъ?

Борисъ съ трудомъ высказывался даже такимъ близкимъ товарищамъ, какъ Горшковъ. Его наполняла забота о томъ, какъ бы помѣшать директору растревожить отца.

— Да что же ты молчишь?

— Тотъ дуракъ… — сказалъ онъ и остановился.

— Какой? Іонка, что ли?

— Да.

— Ну что-жь? Покричалъ, да и довольно; больше, вѣдь, у него и пороху не хватитъ.

— Онъ отцу напишетъ.

— Ну такъ что же?

— Какъ что?

Борисъ такъ взглянулъ на Горшкова, что тотъ покраснѣлъ.

— Знаю, чувствую, — заговорилъ онъ — но неужто ужь къ тебѣ настолько довѣрія не имѣютъ дома… Да онъ и не напишетъ; гдѣ ему писать! у него руки отъ водки ходуномъ ходятъ.

Бориса не успокоили эти доводы. Лицо его не прояснялось.

— Ну, вотъ, крусавцы, — кричалъ, между-тѣмъ, Ардальонъ Захарычъ, пришедши въ ученый азартъ — вы знаете, что въ этой части машины… такъ сказать, вырабатывается электричество… и оно проводится, такъ сказать…

— Проведите черезъ меня, — пропищалъ Мечковскій и вскочилъ на скамейку.

Ардальонъ Захарычъ кинулся къ нему; тотъ, соскочивъ, задѣлъ за какой-то колпакъ: поднялся звонъ и хохотъ.

— Директоръ! — вдругъ крикнулъ кто-то сзади.

Посреди суетни, смѣха и говора явился директоръ, въ архалукѣ; за нимъ инспекторъ.

Онъ вошелъ въ ту минуту, когда Ардальонъ Захарычъ погнался за Мечковскимъ.

Мальчуганъ отскочилъ и весь съежился. Ардальонъ Захарычъ, увидѣвъ директора, немножко растерялся и попятился назадъ. Всѣ притихли и обернулись лицомъ къ двери.

— Что это? — загнусилъ директоръ — Содомъ и Гоморъ! Ты, голубчикъ, въ присядку, что-ли, плясалъ? — спросилъ онъ Мечковскаго.

Гимназистикъ не нашелся что отвѣтить.

— Чѣмъ это вы занимаетесь? — обратился директоръ къ Ардальону Захарычу. — Что это у васъ за гвалтъ такой идетъ?

Самородскій оправился и, оглянувшись назадъ, отвѣтилъ:

— Опыты производилъ, описывалъ электрическую машину.

— Зачѣмъ же это они у васъ разбрелись по разнымъ угламъ? — прогнусилъ директоръ.

Учитель промолчалъ. Всѣ собрались къ одному мѣсту.

— Я пришелъ, голубчики, не сказки вамъ разсказывать. Вы, пакостники, милые мои, депутаціи вздумали посылать. Вотъ у меня заноютъ депутаты. Егоръ Пантелѣичъ, вызовите-ка ораторовъ-то.

Инспекторъ выдвинулся впередъ и проговорилъ:

— Телепневъ, Горшковъ, Абласовъ.

Они вышли впередъ.

— Я васъ сегодня высѣку — слышите? такъ-таки въ сборной отдеру, а въ поведеніи нуль поставлю; да и всѣмъ, голубчики, такія отмѣтки будутъ кондуитныя, что не только въ студенты, въ писаря не попадете.

Ардальонъ Захарычъ улыбнулся и такъ значительно, что директоръ замѣтилъ.

— Вы его все геніемъ считали, — обратился вдругъ къ нему Іона Петровичъ, показывая на Телепнева: —а изъ него первый негодяй вышелъ. Слышите же, милые мои? — загнусилъ директоръ возвышеннымъ тономъ: — попробуйте у меня еще разъ поумничать — всѣхъ выгоню.

Сцена, проектированная директоромъ, не удалась. Было мало силы въ его грозныхъ изреченіяхъ. Тонъ гнусливаго педагога только раздражилъ учениковъ; но кромѣ этого раздраженія и съеженности, оставшейся у нѣкоторыхъ по малодушію и привычкѣ, ничего не шевельнулось въ семиклассникахъ. Директора знали за человѣка злаго, способнаго на всякую гадость и сумасбродство, а потому половина класса боялась его; но на этотъ разъ никто не проникся убѣжденіемъ, что Іонка въ самомъ дѣлѣ можетъ выгнать, по своему произволу.

И директоръ, какъ-будто, это почувствовалъ: его стѣсняло также присутствіе Ардальона Захарыча, этого вѣчнаго защитника, какъ онъ его называлъ.

— Какой у васъ безпорядокъ! — проговорилъ онъ, сморщившись и посматривая на шкапы.

Ардальонъ Захарычъ покраснѣлъ, но не растерялся и очень развязно отвѣчалъ:

— Много занятій, Іона Петровичъ, по наблюденіямъ… вѣдомости… и потомъ, вамъ извѣстно, кабинетъ нуждается въ ремонтѣ.

— Ремонтъ! ремонтъ! Порядку нѣтъ-съ, чистоты нѣтъ-еъ, это не отъ ремонту, — да-съ, — и онъ обернулся къ двери.

Ардальонъ Захарычъ засунулъ одну руку въ вишневые панталоны и встряхнулъ кудрями, что у него означало раздраженіе. Хотѣлось ему отвѣтить хорошенько, но при ученикахъ онъ долженъ былъ сдержать себя.

Всѣмъ становилось очень неловко. Телепневъ, Абласовъ и Горшковъ стояли на томъ же мѣстѣ, впереди всѣхъ.

— Какъ же прикажете съ этими тремя? — ввернулъ инспекторъ, почти подъ ухомъ директора.

— Оставить безъ обѣда. — Директоръ обернулся къ нимъ. — А съ вами, мой милый, — сказалъ онъ Борису, пригрозивъ пальцемъ — мы еще раздѣлаемся какъ слѣдуетъ: мы изъ васъ фонаберію-то вышибемъ, голубчикъ мой. Отецъ вашъ узнаетъ про всѣ ваши гадости…

Больше ничего не воспослѣдовало. Педагогъ, недовольный собою, скоро зашагалъ и вышелъ изъ кабинета, оставивъ очень неполное впечатлѣніе на аудиторію.

Съ минуту всѣ молчали.

— Ну что, крусавцы, — заговорилъ первый Ардальонъ Захарычъ: — я вѣдь вамъ все впередъ расписалъ.

— А все это изъ-за скворца долгоносаго, — пропищалъ. Мечковскій, толкнувъ Скворцова впередъ.

— А онъ ни гугу, — сказалъ кто-то изъ заднихъ.

— Труса праздновалъ.

— Крусавецъ, это все изъ-за тебя исторію затѣяли, — обратился къ нему Ардальонъ Захарычъ: — ты бы вотъ за нихъ безъ обѣда-то остался — а, зеліе?

Скворцовъ заморгалъ глазами.

— Я не виноватъ-съ, Ардальонъ Захарычъ, что жъ я могу-съ? — промычалъ онъ.

— Что могу?… — ты тюря, крусавецъ! Только товарищей въ бѣду ввелъ; а самъ баба-бабой.

Ардальонъ Захарычъ и не замѣчалъ, какъ жестоко противорѣчилъ увѣщаніямъ, произнесеннымъ имъ въ классѣ.

А депутаты тѣмъ временемъ молча переглядывались.

— Побудемъ на антоніевой пищѣ, —сказалъ наконецъ Горшковъ, обратившись къ Борису и Абласову.

Абласовъ улыбнулся, а Борисъ не слыхалъ даже словъ Горшкова.

Онъ на что-то рѣшился и сдѣлалъ даже два шага къ двери.

— Куда ты? — успѣлъ спросить его Горшковъ и взялъ за полу сюртука.

— Оставь меня!

— Ты къ Іонкѣ? Полно, Борисъ, наплюй.

— Ахъ, оставь меня, ради Бога! — порывисто сказалъ Борисъ и, выскочивъ изъ кабинета, повернулъ направо, въ директорскій корридоръ.

XIV.

Директоръ пошелъ не къ себѣ, а въ классы. Борисъ дожидался его минутъ съ десять въ пріемной. Суровый старшой Суворовъ совсѣмъ-было не хотѣлъ впускать туда оштрафованнаго гимназиста.

Мало было надежды у Бориса на добрый исходъ предстоявшей сцены съ Іономъ Петровичемъ.

Онъ ходилъ вдоль одной стѣны и разсматривалъ портреты. Директоръ сочеталъ въ своей портретной коллекціи греческихъ философовъ съ поэтами юной Франціи. Подлѣ Платона висѣлъ Ламартинъ, подлѣ Сократа Викторъ Гюго, и все въ такомъ вкусѣ.

Въ Борисѣ происходила немалая борьба. Самолюбіе юноши не улеглось. Нелегко ему было просить директора.

Онъ зналъ, что тотъ никакъ не захочетъ понять его; увидитъ только одно желаніе школьника скрыть отъ отца причину наказанія. Бориса возмущала мысль, что онъ долженъ излиться передъ гнуснымъ Тонкой, говорить ему о такихъ задушевныхъ вещахъ, до которыхъ онъ никогда бы не допустилъ дотронуться грязнаго и ненавистнаго педагога.

Была минута колебанія; онъ хотѣлъ уидти, но привычка работать надъ собою взяла верхъ. «Нужно просить,» сказалъ онъ себѣ и успокоился. Когда дверь изъ передней отворилась, онъ очень внимательно смотрѣлъ на портретъ Александра Дюма и нисколько не смутился.

За то директоръ очень неспокойно подошелъ къ гимназисту. Его всего подернуло. Онъ запахнулся въ свой архалукъ и, перекосивши ротъ, загнусилъ:

— Зачѣмъ вы здѣсь — а? какъ вы осмѣлились? Эй, Суворовъ!

Старшой высунулъ голову.

— Выведи его!

Борисъ прервалъ директора.

— Іона Петровичъ, — сказалъ онъ очень твердо: — у меня до васъ есть просьба: исполните ее хоть для моего отца.

— Что, какого отца? — загнусилъ директоръ: — что вамъ нужно? Я васъ знать не хочу.

— Іона Петровичъ, — продолжалъ Борисъ: — вы знаете, что папенька очень боленъ: всякое огорченіе можетъ убить его. — Борисъ покраснѣлъ, выговоривъ это.

— Накажите меня, только не тревожьте его.

— АІ — вскричалъ педагогъ, понявъ, въ чемъ дѣло.

— Лазаря пѣть, куксить!.. Клянчить, чтобъ я ваши мерзопакостные поступки прикрывалъ!.. Прекрасно, ловко, очень ловко!

— Я бы ие просилъ васъ, — выговорилъ Борисъ: — еслибъ отецъ мой былъ здоровъ. Я отъ него ничего не скрываю. Но поймите, Іона Петровичъ, что неожиданность вашей записки…

— Ничего я не хочу понимать! — Я васъ выгоню. Если вы уморите отца, я очень радъ буду!…

Борись весь вздрогнулъ и такъ посмотрѣлъ на директора, что тотъ отшатнулся.

— Да, да, я очень радъ буду. Стану я вамъ снисхожденія дѣлать, какъ бы не такъ! Васъ безъ обѣда продержатъ, а вы тамъ наврете что-нибудь на насъ. Нѣтъ, голубчикъ, меня вы чувствительностью-то не проймете. Вы изъ себя героя не представляйте. Ступайте вонъ!..

И директоръ, хлопнувъ дверьми, ушелъ въ заднія комнаты.

Борису захотѣлось схватить его за шиворотъ, но точно невидимая рука удержала его.

Досада, горечь, раскаяніе кипѣли у него на душѣ, когда онъ проходилъ по залѣ и классному корридору.

Бориса въ первый еще разъ оставили безъ обѣда. Но самое наказаніе не раздражало его самолюбіе. Напротивъ, сознаніе, что онъ безъ вины виноватъ, позволяло ему взглянуть на это совершенно спокойно и даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Но это такъ не шло къ тому, что дѣлалось дома. Дома онъ былъ не ученикъ, не гимназистъ, а полухозяинъ, дѣйствующее лицо, боецъ ежедневной борьбы. И этотъ маленькій фактъ, это школьное наказаніе могло повести за собой много тяжелаго, много мелкихъ, но ѣдкихъ столкновеній, и прежде всего обрушиться на отцѣ.

«И какъ глупо!» повторялъ Борисъ, перебирая въ головѣ всѣ сцены и эпизоды, бывшіе въ гимназіи. «Хочешь что-нибудь порядочное сдѣлать, а всегда кончится пошлостью, по-школьнически».

Не разъ убѣждался онъ въ этомъ. Онъ не выговаривалъ только одного, что выросъ изъ своего краснаго воротника.

Горшковъ встрѣтилъ Бориса въ корридорѣ.

— Ну что, Боря?

— Ничего.

— Не добился?

— Не добился.

Борисъ больше ничего не отвѣтилъ, и вошелъ въ классъ, вслѣдъ за новымъ учителемъ.

На учениковъ напало утомленіе. Толки затихли, точно ничего не случилось особеннаго.

Классъ протянулся очень спокойно. Иванъ Егорычъ Ергачовъ, учитель русской словесности, производилъ своей личностью снотворное впечатлѣніе. Онъ былъ тихъ и невозмутимъ, словесныхъ качествъ не имѣлъ никакихъ, всегда молчалъ и давалъ записки, неглупо составленный.

На этотъ разъ онъ развернулъ томъ Пушкина на «Борисѣ Годуновѣ» и молча положилъ книгу на первую парту.

— Прочтите, — сказалъ онъ глухо Телепневу.

Борисъ считался лучшимъ чтецомъ въ классѣ и любимымъ ученикомъ Ергачева.

Онъ началъ читать неровно, спотыкался, дѣлалъ частыя паузы, но, мало-по-малу, увлекаясь музыкой стиха, одушевился и забылъ про директора, про записку и даже про большой дикій домъ,

Куртинъ прервалъ чтеніе въ четверть втораго сильнѣйшимъ звономъ. Была среда. Классы кончились.

Всѣ начали собираться. Классъ опустѣлъ. Остались только трое: Телепневъ, Абласовъ и Горшковъ. Ученики расходились въ недоумѣніи. Многимъ было совѣстно, что за весь классъ пришлось отвѣчать троимъ. Но каждый понималъ, что дѣлать больше нечего.

Наказанные сидѣли на первой партѣ. Горшковъ болталъ съ уходившими товарищами.

— Господа! — кричалъ онъ: — нѣтъ ли съ кѣмъ съѣстнаго? Не утаивайте.

— У меня крендель остался! — крикнулъ Мечковскій, и вынулъ изъ задняго кармана заварной и очень сухой кренделекъ.

— А! пичужка, съ запасомъ! Давай!

Мечковскій подошелъ къ Борису и, заглянувъ ему въ лицо, проговорилъ съ дѣтской усмѣшкой:

— Ты не бойся, Телепневъ: долго не продержатъ.

Борисъ молча улыбнулся и, вставши съ мѣста, началъ ходить по классу.

Минуты черезъ двѣ вошелъ инспекторъ. Онъ принялъ на себя важный, невозмутимый видъ.

— Разойдитесь по разнымъ классамъ. Телепневъ останется здѣсь, Горшковъ во второй, Абласовъ въ пятый классъ.

Инспектору хотѣлось покричать, но онъ удержался и вышелъ изъ класса, отдавши приказъ старшому, стоявшему въ корридорѣ.

Наказанные оставались еще нѣкоторое время вмѣстѣ: Абласовъ сталъ сбирать свои книги. Въ эту минуту высунулась изъ двери голова старшова.

— Что-жь вы не идете? — обратился онъ къ Горшкову. — Классы запрутъ сейчасъ.

— Идемъ! — отвѣтилъ Горшковъ: — не спрячемся. Ну, ты собрался, Абласовъ? Ахъ, жалко, лексикона нѣтъ латинскаго: для увеселенія сталъ-бы слова зубрить. Буду, коли такъ, стихи писать: посланіе къ Егоркѣ о благоденствіи его толстаго пуза. Прощай, Борисъ.

Абласовъ улыбнулся и пошелъ вслѣдъ за Горшковымъ.

Старшой заперъ за ними дверь, щелкнувъ два раза ключемъ.

Борисъ, оставшись одинъ, походилъ сперва позади доски; потомъ взглянулъ машинально на часы, прослушалъ, какъ они глухо и густо пробили три, потомъ подошелъ къ окну и долго смотрѣлъ на пятиглавую церковь, на кремль, на башенныя ворота. Уголокъ горизонта виднѣлся оттуда, и точно дрожалъ. каждый разъ, какъ что-нибудь въѣзжало или выѣзжало изъ кремля. Лѣвѣе отъ церкви была извощичья биржа. Длинный рядъ дрожекъ тянулся почти вплоть до бульвара. Борисъ началъ считать ихъ: разъ, два, три… на десяти онъ обернулся къ окну спиной и сталъ прислушиваться.

Въ корридорѣ кто-то перекликнулся; брякнули ключи, и раздались тяжелые сторожевскіе шаги. Потомъ все притихло, только изрѣдка точно что отдастся гдѣ-нибудь, какъ будто отдаленный гулъ, и смѣнится тяжелой тишиной, какая бываетъ въ длинныхъ корридорахъ и большихъ пустыхъ комнатахъ.

Борису вдругъ ужасно захотѣлось крикнуть. Онъ, однако, не крикнулъ; а такъ, въ вытянутой позѣ, постоялъ посрединѣ класса и сѣлъ потомъ на каѳедру, опустивши голову на сложенныя руки.

Мы знаемъ, что его заботило, но мысли нескладно вязались. Когда человѣка запрутъ и у него есть довольно времени пораздумать, тогда-то и дѣлается въ головѣ сум^буръ.

Въ мысляхъ Бориса былъ его большой домъ — и отецъ, и Маша, и бабинька, и свое я, свои задушевныя думы… были картины дѣтства, были разныя школьничьи сцены и тревоги.

Вдали представлялся университетъ, и въ то же время его волновало какое-то досадное чувство на эту пошлую, гимназическую обстановку.

Борису сдѣлалось какъ-бы жалко своихъ 17 лѣтъ. Онъ точно съ раскаяньемъ относился къ семи годамъ, протекшимъ въ стѣнахъ этой гимназіи.

А что, въ-самомъ-дѣлѣ, сдѣлала она для него? насколько онъ въ ней выросъ?

Борисъ былъ самымъ способнымъ ученикомъ въ классѣ. Первымъ сидѣлъ Абласовъ; вторымъ онъ, но Абласовъ занималъ это мѣсто по прилежанію и по старой памяти. Онъ съ маленькихъ классовъ сидѣлъ первымъ, а отмѣтки у нихъ были всегда одинакія. Борисъ много значилъ въ классѣ; учителя его любили; начальство, т. е. директоръ съ инспекторомъ, благоволили къ нему до 5-го класса, а потомъ стали недолюбливать «за возмутительный духъ», какъ выражался Егоръ Пантелѣичъ.

Какимъ былъ Борисъ дома, такимъ и въ гимназіи. Дома вырабатывался его характеръ, и онъ приносилъ — эго готовымъ въ міръ своихъ сверстниковъ. Барченка въ немъ никогда не было. Въ гимназіи, гдѣ такое разношерстное общество, всего скорѣе скажутся зародыши чванства и сословныхъ претензій. Борисъ былъ изъ хорошаго дома, принадлежавшаго къ аристократіи города, а. товарищи его, почти поголовно, были невиднаго происхожденія: дѣти мелкихъ чиновниковъ, мѣщанъ; но онъ подошелъ подъ общій уровень, не аристократничалъ и получилъ только то преобладаніе, какое дается каждому ученику изъ отличныхъ. Правда, первые годы его возили гувернеры, его не пускали до 4-го класса одного: все это разобщало немного съ массой, но не отражалось на его развитіи. Внутренно онъ всегда тяготился такой отмѣткой, и самолюбіе его не раздувалось барствомъ, а страдало только отъ того, что онъ лишенъ былъ преимуществъ свободы, какими пользовались его товарищи. И еще тогда Борисъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, сливался съ толпой, любилъ участвовать въ народныхъ удовольствіяхъ мальчикомъ, подраться съ ними, поиграть въ снѣжки, убѣжать на Волгу, покататься на лодкѣ, купить на гривенникъ калачей и рыбы воблы, запивать ихъ кислыми щами… Ему удавалось это рѣдко; но всѣ эти дешевыя забавы получали оттого двойную цѣну. А потомъ, когда онъ подросъ и сбросилъ съ себя гнетъ бабиньки и гувернеровъ, Борисъ былъ въ классахъ и на улицѣ такой же вольный гимназистъ, какъ и всѣ другіе. Онъ чувствовалъ себя тамъ свободно, легко, гораздо свободнѣе и легче, чѣмъ дома, и никто изъ товарищей не могъ попрекнуть его тѣмъ, что онъ зазнавался. Правда, онъ рано потерялъ живость и смотрѣлъ большимъ. Но это пришло само собой и никого не поражало, никому не казалось смѣшнымъ; оно только давало Борису нравственный перевѣсъ надъ товарищами. Какъ въ маленькихъ классахъ Борисъ не чуждался никого, сходился съ самыми темными гимназистами, такъ и въ старшихъ не выбиралъ, не пріискивалъ себѣ кружка, а былъ со всѣми ровенъ. Онъ не былъ очень сообщителенъ, его нельзя было назвать душой всего класса, но онъ считался добрымъ товарищемъ, и друзей своихъ — Горшкова и Абласова, отыскалъ также въ числѣ демократовъ.

Дома дали Борису выправку. Онъ былъ ловокъ и порядоченъ. Одиночество не придало ему дикости; въ обществѣ онъ не терялся. Гимназія оживляла его и связывала съ средой простыхъ людей, съ ихъ нуждами, съ ихъ невзрачной обстановкой, — словомъ, онъ прошелъ чрезъ ту школу, черезъ какую проходятъ только въ народныхъ заведеніяхъ.

Зналъ онъ много для ученика 7-го класса, но недоволенъ былъ тѣмъ, какъ зналъ. Въ гимназіи первые три класса — классы заучиванья. Только даровитость или болѣзненно развитое самолюбіе могутъ протолкать мальчика сквозь массу зубренья, достающагося на долю этому періоду школьной жизни. Бѣдные гимназистики низшихъ классовъ еще по сіе время не видятъ никакого смысла и занимательности въ своихъ трудахъ. Черезъ то же прошелъ и Борисъ. Но, параллельно съ уроками, онъ поглощалъ книги; конечно, не учебныя, да ихъ и не нашелъ бы онъ, помимо тѣхъ, какія проходили въ гимназіи. Перешли въ старшіе классы — измѣнился немного тонъ учителей; дали книжки потолще и но безтолковѣе, а сущность осталась та же.

Науки не было; не было даже ученья; было хожденіе въ классы и наборъ учебныхъ книгъ. Исторія представлялась въ видѣ Смарагдова, въ бѣлой оберткѣ, словесность — маленькая книжка въ сѣрой бумажкѣ, физика — толстая книга въ корешкѣ бураго цвѣта… больше ничего не поднималось въ представленіяхъ большинства гимназистовъ.

Лучшіе, какъ Борисъ, сознавали, что этого слишкомъ мало; дополняли чтеніемъ того, что было подъ рукой, но въ учителяхъ поддержки не имѣли. Выпроситъ, бывало, Борисъ книгу изъ библіотеки — дадутъ; но толковать о прочитанномъ не съ кѣмъ: учитель слишкомъ лѣнивъ, или слишкомъ грубъ для этого.

Оставалось одно отрывочное, мало-осмысленное чтеніе. Все проглатывалось съ одинаковой жаждой: и «Вѣчный Жидъ», и «Космосъ», и «Исторія» Соловьева, и «Мусташъ» Поль-де-Кока.

А если и были у учителей попытки развить учениковъ, дать имъ что-нибудь больше учебниковъ — это не удавалось — или по лѣни, или по неумѣнью.

Нѣмецъ вздумалъ было въ 6-мъ классѣ читать исторію литературы, да только насмѣшилъ компанію. Всѣ біографіи писателей и поэтовъ оказались у него на одинъ фасонъ. Каждый изъ нихъ былъ пылкій юноша, каждаго заставляли заниматься богословіемъ, но пылкій юноша обращался къ поэзіи. На Лессингѣ нѣмецъ сѣлъ и прозванъ былъ пылкимъ юношей.

Въ 7-мъ классѣ началось дотягиваніе, лѣнивое повтореніе задовъ, а новое шло черезъ пень-колоду. Всѣ уже присмотрѣлись другъ къ другу, и никто ничего порядочнаго отъ учителей не ждалъ. Знали, что Ардальонъ Захарычъ ни аза не смыслитъ въ математикѣ, что Коряковъ скотина и тупица, что нѣмецъ и французъ глупы, что латинскаго учителя интересуетъ черемисскій языкъ — и больше ничего, и что словесникъ Ергачевъ не можетъ написать складно двухъ строкъ.

А до университета оставалось нѣсколько мѣсяцевъ.

Оттого-то и жалко было Борису семи учебныхъ лѣтъ.

Въ немъ не сказывалось никакой рѣзкой наклонности къ одному предмету, къ одному занятію. Всего слабѣе былъ онъ въ математикѣ. Всего больше интересовался исторіей, и много историческихъ романовъ перечиталъ еще въ первыхъ классахъ. Съ пятаго класса онъ считался лучшимъ словесникомъ. Слава эта далась ему очень дешево. Борисъ писалъ сочиненія пограмотнѣе и посамобытнѣе упражненій товарищей, преспокойно переводившихъ описанія дикихъ звѣрей Бюффона и восходъ солнца Руссо изъ хрестоматіи Ноэля и Де Ляпляса.

Послѣдніе два года Борисъ былъ поглощенъ домашнимъ міромъ, читалъ меньше, и не могъ отдаться тѣмъ стремленіямъ, который вспыхивали въ его воспріимчивой душѣ.

Иной разъ захочется прочесть что-нибудь о томъ или другомъ предметѣ, захочется написать, придетъ удачный стихъ, забредетъ новая мысль, — а выполнить некогда: на душѣ неспокойно, жизнь не свѣтла, простору мало.

Даже мысль объ университетѣ точно уходила все на задній планъ. Борисъ какъ-бы отказывался отъ нея. А вмѣстѣ съ тѣмъ явилось сознаніе, что для университета куда какъ мало сдѣлано, и нѣтъ рѣшительнаго призванія, не скажешь себѣ: какой выбрать путь, какую спеціальность. Какъ поразобрать, такъ и математика плоха, и латынь хромаетъ, исторія и словесность — по верхамъ…

«Да, вѣдь, не я одинъ,» подумалъ Борисъ: «и другіе также. Да и трудно какъ-то выбиться. Мы-ли, не мы-ли виноваты: а все некрасиво, Абласовъ насъ тверже все знаетъ, а тоже недоволенъ; а Горшковъ тѣмъ и счастливъ, что артистъ.»

Телепневъ рано сошелся съ Горшковымъ и Абласовымъ… Они постоянно сидѣли на первой партѣ.

По своей натурѣ, середину между ними занималъ Горшковъ. Съ виду онъ былъ веселый мальчикъ-крикунъ — и больше ничего, но въ немъ таилась искра.

Горшковъ провелъ дѣтство такъ же не радостно, какъ и Борисъ. Отецъ его, бѣдный дворянинъ, былъ несчастливъ по службѣ, прожилъ имѣньеце, и еще передъ смертью своей почти по-міру пустилъ всю семью. Она состояла тогда изъ жены и троихъ дѣтей. Мать Валерьяна, женщина очень недюжинная, билась какъ рыба объ ледъ, чтобъ чѣмъ-нибудь поддержать семейство и дать дѣтямъ какое-нибудь воспитаніе. Отъ нея наслѣдовалъ Горшковъ свой талантъ; и она же первая уставляла пальчики шестилѣтняго Валерьяна по клавишамъ. Мальчикъ родился съ неистощимой любовью къ звукамъ и гармоніи. Онъ проводилъ цѣлые дни за фортепіано, едва доставая ручейками до клавишъ; онъ прибиралъ мелодіи и подыскивалъ аккорды. Бывало, цѣлый часъ продумаетъ, достанетъ клочокъ нотной бумаги, карандашъ, и, сладивши аккордъ, сейчасъ запишетъ. Десяти лѣтъ, Валерьянъ уже владѣлъ вполнѣ гармоніей, сочинялъ серьезныя вещи, а по исполненію былъ такъ силенъ, что мать должна была отказаться учить его. Она помѣстила Валерьяна въ гимназію: дочерей приняли на казенный счетъ въ институтъ. Въ губернскомъ городѣ ничто не укроется, и музыкальныя способности Валерьяна сдѣлались извѣстны всѣмъ. Жилъ въ городѣ нѣмецъ Дорнихъ, учитель музыки, хорошій піанистъ. Онъ прельстился игрой и композиціями мальчика и сталъ учить его даромъ. Онъ далъ Горшкову строгій музыкальный закалъ, но, по дарованіямъ, ученикъ былъ гораздо выше учителя.

Въ исполненіи Горшковъ дѣлалъ быстрые успѣхи, безъ изнурительнаго труда. Онъ прошелъ черезъ всѣ мытарства механическаго приготовленія свободно, легко, и развилъ въ себѣ качество блестящаго, увлекательнаго піаниста.

Но эта сторона дарованія не удовлетворяла его; онъ смотрѣлъ на нее почти какъ на средство. Цѣль была — композиторство. Горшковъ не останавливался на легкихъ мелодіяхъ, презиралъ всякія штучки: фантазіи, морсо… Онъ рано получилъ вѣрный и строгій взглядъ на музыку, италъянщиной не увлекался; вкусъ массы его смѣшилъ, а подчасъ и возмущалъ.

Но, изучая Баха, Бетховена и Шумана, онъ не набирался замашекъ нѣмца-музыканта, не впадалъ въ исключительность, не вдавался въ музыкальную схоластику и больше вѣрилъ въ непосредственное творчество, чѣмъ во всевозможные контрапункты.

Рано началъ онъ цѣнить народный элементъ въ музыкѣ. Въ душѣ его все яснѣе и яснѣе становился идеалъ, къ которому долженъ стремиться русскій музыкантъ. Глинка прояснилъ ему этотъ путь, и его творенія были изучены Горшковымъ до тонкости…

И глядя на этого веселаго юношу, на его дѣтскую шаловливость, на его выходки и дурачество, никто-бы не подумалъ, что онъ живетъ сознательной, художественной жизнью. Борисъ особенно и полюбилъ Горшкова за то, что въ немъ не было тѣни артистическаго фатовства; онъ вездѣ былъ правдивъ.

Учился онъ нехудо; любилъ математику и хорошіе стихи; о спеціальномъ образованіи не думалъ, но въ общемъ чувствовалъ большую потребность.

Къ нему совсѣмъ не привилось раннее пренебреженіе ко всякому знанію, какое развивается у всевозможныхъ артистовъ и дѣлаетъ ихъ на всю жизнь ребятами и невѣждами.

Горшковъ поддерживалъ мать, давая уроки. Въ обществѣ его баловали, желали ему покровительствовать,

кричали о немъ. Всѣ оваціи онъ принималъ съ большимъ тактомъ. Въ немъ не было ходульнаго желанія славы; въ немъ жило только свободное чувство художника, всегда чего-то ищущее.

Таковъ былъ веселый другъ Бориса.

Серьезный Абласовъ не отличался даровитостью и былъ просто умный, прилежный гимназистъ. Онъ сидѣлъ первымъ и необыкновенно добросовѣстно учился всему, чему только можно было научиться. Онъ развивался медленнѣе обоихъ друзей своихъ, но прочнѣе. Молчаливый, скромный, тихій, онъ очень много работалъ надъ самимъ собой. Умъ его никогда не оставался празднымъ и ничего не принималъ на вѣру; но до всего допытывался… Въ Абласовѣ таился зародышъ скептицизма, и жизнь не манила его свѣтлыми образами, не родила въ немъ поэтическаго чутья, спасающаго отъ суроваго дыханія дѣйствительности.

Абласовъ былъ, въ полномъ смыслѣ слова, воспитанникъ народныхъ школъ. Родился онъ въ уѣздномъ городѣ, въ семьѣ бѣднаго ремесленника. Отецъ, мѣдныхъ дѣлъ мастеръ, отдалъ его сперва въ приходское, потомъ въ уѣздное училище, гдѣ онъ кончилъ курсъ съ отличнымъ аттестатомъ и поступилъ въ гимназію лѣтъ уже двѣнадцати, въ первый классъ, потому-что латыни не зналъ; а въ то время съ перваго класса начинали склонять mensa и спрягать amare. Разумѣется, Абласовъ оказался, по познаніямъ, гораздо выше своихъ товарищей.

Вначалѣ надъ нимъ многіе смѣялись: онъ былъ неуклюжъ, съ особымъ провинціальнымъ говоромъ, выше другихъ ростомъ, — все это давало поводъ къ насмѣшкамъ. Но скоро всѣ полюбили его и, не подчиняясь его вліянію, привыкли считать за самаго безукоризненнаго ученика. Обязанности старшаго исполнялъ онъ честно, никогда не подслуживался инспектору и защищалъ товарищей. Всѣ зиали, что онъ не ябедникъ и не корчитъ изъ себя начальствующаго.

Абласовъ жилъ трудами: онъ давалъ уроки. Отецъ первые два-три года содержалъ его, потомъ, когда дочери подросли, ничего не могъ высылать ему…

Много насмотрѣлся Абласовъ темнаго, пошленькаго въ томъ мірѣ, гдѣ прошло его дѣтство. Онъ не гнушался семьей, не стыдился говорить, что отецъ его простой мѣщанинъ, дѣлаетъ самовары; во впечатлѣнія дѣтства немного подавили его. Онъ глубоко чувствовалъ всю немощь, въ которой жила сфера мелкаго мѣщанства. Нигдѣ онъ не видалъ свѣтлаго луча; все было грязно, тупо. Въ семействѣ онъ былъ совершенно одинокъ.

Отецъ — умный мужикъ, но пьяный и угрюмый; мать — совсѣмъ простая женщина; съ сестрами онъ не могъ сойтись: слишкомъ велика была разница въ ихъ развитіи.

Предъ Абласовымъ открывалась трудовая дорога. Онъ готовился въ университетъ безъ всякихъ претензій, безъ всякихъ самообольщеній, зная, что тамъ потечетъ такая же скромная, работящая жизнь. Въ немъ было много желанія учиться, но онъ привыкъ сдерживать себя мыслью, что бѣдному человѣку и учиться-то нельзя въ свое удовольствіе, а нужно подумать о кускѣ хлѣба для себя и своей семьи, да о томъ, чтобъ судьба не затерла тебя и не забросила въ другой — уже безвыходный міръ.

XVIII

Пробило шесть часовъ. Старшой Суворовъ покоился въ своей сторожевской. Ему данъ былъ приказъ отъ инспектора выпустить гимназистовъ въ седьмомъ часу. Суворовъ курилъ трубочку, пропустивши чашекъ пять-шесть чаю.

Въ классномъ корридорѣ стояла тьма кромѣшная. Невесело было арестантамъ; даже Горшкову взгрустнулось. Онъ сидѣлъ съ ногами на окнѣ, и прислушивался къ тому, что дѣлалось на улицѣ. Тоскливо прозвенятъ извощичьи дрожки, и потомъ опять все смолкнетъ.

«Экіе скоты! — говорилъ про себя Горшковъ, — хоть бы поѣсть чего-нибудь дали.»

Въ шесть часовъ у него былъ урокъ музыки.

«Опоздаешь, да такъ и останешься не ѣвши до ужина… Ахъ, перепендеи!.» И Горшковъ ворочался на окнѣ.

Абласовъ уснулъ на лавкѣ, положивъ въ голову подушку изъ учительскаго кресла.

Ему также нужно было идти на урокъ въ иять часовъ.

Въ половинѣ седьмаго послышались голоса и тяжелые шаги въ корридорѣ; сторожа иришли топить. Показался огонь. — По стѣнамъ замелькалъ свѣтъ.

Борись въ это время ходилъ взадъ и впередъ по классу. Ему было очень не по-себѣ.

Наискосокъ, иротивъ двери, затопили иечки: стало какъ-будто повеселѣе.

Наконецъ-то Суворовъ забренчалъ ключами и подошелъ къ седьмому классу.

Борисъ торопливо взялъ со стола фуражку и книгу. Какъ школьникъ обрадовался онъ, въ иервую минуту, появленію старшова, и потомъ ему вдругъ сдѣлалось жутко, за сердце схватило, точно долженъ онъ былъ предстать предъ какое-то страшное судилище.

Большой дикій домъ промелькнулъ передъ его глазами и смотрѣлъ такъ угрюмо, непривѣтно.

Старшой щелкнулъ ключомъ и промычалъ въ дверь:

— Ступайте домой; шипекторъ приказалъ выпустить.

Грубый голоеъ старшова какъ-то особенно отозвался на душѣ Телепнева.

Въ эту минуту всплыло все самолюбіе юноши, какое было въ немъ.

Борису захотѣлось разругать всѣхъ этихъ уродовъ — и старшова и высшее начальство, и послать къ чорту гимназію. Онъ глубоко и болѣзненно чувствовалъ: какое вопіющее противорѣчіе между тѣмъ, что въ немъ живетъ, и всей этой глупой гимназической обстановкой…

Онъ могъ бы безъ всякаго фатовства смѣяться надъ этимъ; но молодость брала свое и не давала еще спокойнаго взгляда.

Борисъ встрѣтился въ сборной съ Горшковымъ и Абласовымъ; они вошли туда въ одно время изъ разныхъ дверей. Въ сборной было совсѣмъ темно, и надо было отыскивать ощупью.

— Нѣтъ, каковы скоты! — кричалъ Горшковъ, — они объ нашихъ носахъ нимало не заботятся. Гдѣ ты, Абласовъ?

— Я здѣсь, — отозвался Абласовъ изъ шкапа.

— А! ты ужъ туда залѣзъ? Боря, и ты вѣдь здѣсь?

— Здѣсь, — отвѣчалъ Телепневъ.

— Ну, что, братъ, смѣшно тебѣ?

— Очень смѣшно…

— Ты все, чай, о томъ сокрушался, что глупо кончилось? Очень, братъ, пошло, такъ пошло, что изъ рукъ вонъ! Да главное — ѣсть хочется!.. Что ты тамъ возишься, Абласовъ?

— Да калоши куда-то засѣли… — отвѣчалъ серьезнѣйшимъ тономъ Абласовъ, шаря по полу…

— Коли не найдешь, произведемъ гвалтъ. Къ Егоркѣ махнемъ. Нашелъ-ты, наконецъ, калоши, а?

— Нашелъ. Ишь, проклятыя, подъ четвертымъ классомъ очутились…

Борисъ вышелъ съ Горшковымъ и сказалъ ему тихо:

— А мнѣ, братъ Валерьянъ, завидно на тебя смотрѣть.

— А что?

— Да вотъ ты веселый какой.

— Да неужто ты, дружище, раскисъ отъ того, что тебя, дурня, на три часа заперли?..

— Ужъ я не знаю отъ чего, но мнѣ нехорошо… скверно какъ-то…

— О бабушкѣ, небось, думаешь?

— Нѣтъ, объ отцѣ…

— Ну, чтожь отецъ? — выговорилъ Горшковъ и замолчалъ. — Да оно точно, Боря, у тебя все заботы… Эй, Абласовъ, не отставай! — крикнулъ онъ.

Они проходили мимо топившейся печки. На полу сидѣлъ Кутузовъ и курилъ.

— Ну что ты, инвалидная крыса, намъ калачи ка не досталъ? — сказалъ ему Горшков…

— Калачика захотѣлъ баринъ; что не посылалъ, я бы сходилъ.

— А ты бы подарилъ мнѣ?

— Даришь-то уѣхалъ въ Парижъ, а остался братъ его — купишь. — Кутузовъ поперхнулся и сплюнулъ.

Абласовъ нагналъ товарищей на лѣстницѣ.

— У тебя урокъ былъ? — спросилъ его Горшковъ.

— Да, теперь ужъ опоздалъ.

— Да и я также, а все-таки пойтду..

— Куда? — спросилъ Борись.

— Къ Телянинымъ…

Они вышли на крыльцо. Стояла темная осенняя ночь. Накрапывалъ дождикъ.

— Ну вотъ и конецъ нашей депутаціи! — сказалъ Борисъ и невольно разсмѣялся.

— Трагическій конецъ, — сказалъ Горшковъ.

— Иначе и не могло быть, — заключилъ Абласовъ.

— Экая темень! — проговорилъ Горшковъ: — и дождь. Ну, мы еъ тобой по Варваркѣ, Абласовъ. А ты, Боря, какъ иѣшкомъ-то пойдешь? бабинька-то не прислала; пройдись ужъ разокъ, не аристократничай…

— Да извощики тутъ есть, — замѣтилъ Абласовъ.

— Нѣтъ, я пѣшкомъ. Ну, прощайте, господа.

Борисъ завернулся въ шинель и сталъ переходить улицу.

— Борисъ! — крикнулъ Горшковъ черезъ улицу.

— Что?

— Каковъ уродъ, Егорка? Сегодня, вѣдь, середа, такъ онъ насъ съ четверти втораго держалъ.

Борисъ вспомнилъ, что Маша ждала его раньше обыкновеннаго.

— Прощай, Горшковъ! — крикнулъ онъ и отправился по тротуару.

По площади мелькали фонари, и на горизонтѣ едва-едва отдѣлялись зубцы кремлевской стѣны. Надъ башенными воротами висѣла лампада передъ образомъ и бросала вокругъ себя сіяніе.

Борису рѣдко приходилось ходить иѣшкомъ въ такую пору. Онъ шелъ быстро. Ему показалось, что улица какъ-то особенно длинна. Навстрѣчу почти никто не попадался.

Въ передней слышенъ былъ довольно дружный храпъ, когда Борись отворилъ дверь изъ сѣней. Ему точно совѣстно стало передъ лакеями. Одинъ изъ служителей вскочилъ. Борисъ снялъ шинель и, ничего не спрашивая, прошелъ въ бильярдную. Дверь въ кабинетъ была притворена. По обыкновенію, Яковъ прохаживался вдоль диванчика, и на одной изъ колоннъ горѣла одинокая, скучная лампа.

— Что папенька? — спросплъ Борисъ.

— Почиваютъ, — отвѣтилъ лѣниво Яковъ и началъ опять ходить.

Борису хотѣлось спросить: не приносили-ли какой записки изъ гимназіи, спрашивалъ объ немъ отецъ или нѣтъ, но онъ удержался.

— Докторъ былъ?

— Никакъ нѣтъ-съ, — отвѣчалъ Яковъ.

— Какъ сегодня папенька? — спросилъ помолчавъ Борисъ. Онъ боялся, что услышитъ что-нибудь непріятное.

— Ничего! — проговорилъ Яковъ. — Кашлять — мало кашляли; предъ обѣдомъ прошлись по комнатѣ. Полегче сегодня, — заключилъ онъ, не глядя на Бориса.

У Бориса отлегло на сердцѣ: — отцу легче сегодня, стало быть, онъ не встревоженъ. «Но бабинька навѣрное ужь посылала справиться у Ѳеофана, почему я не вернулся,» — разсуждалъ онъ про себя, выходя въ корридоръ.

На лѣстницѣ послышались скорые шаги, по всѣмъ ступенямъ прошелъ скрипучій звукъ, и съ площадки слетѣла внизъ Маша.

Она бросилась къ брату.

— Боринька, что это, гдѣ ты?

Борисъ расцѣловалъ ее. Ему совѣстно было, но онъ не хотѣлъ лгать передъ Машей.

— Вотъ, видишь, голубчикъ, — продолжалъ онъ, — твой братишка провинился; его и наказали.

— Какъ наказали?

— Да такъ, продержали въ классѣ до 7-ми часовъ.

— И ты ничего не ѣлъ, Боря?

— Ничего.

— Такъ пойдемъ поскорѣй… Какъ же это?… А-а, постой, я тебѣ что скажу: вѣдь, бабушка сердится: все ворчала; ждали мы тебя обѣдать — тебя нѣтъ. Она послала у кучера спросить. Говорятъ: не выходилъ; онъ постоялъ, да и уѣхалъ.

— А что папа?

— Да онъ ничего, Боря. Она, разумѣется, ему наябедничала. Да папа ничего. Я его видѣла послѣ обѣда: онъ такой веселый былъ, мало кашлялъ.

— Записки не приносили ему?

— Нѣтъ! я не знаю… да, нѣтъ, не приносили. — Маша сдѣлала пресерьезную мину. — Это объ тебѣ, что-ли?

— Да! — проговорилъ Борисъ.

— Бабушка ужъ наябедничала бы.

— Она гдѣ?

— У себя въ диванной, и толстая тамъ.

— А ты какъ это услыхала, что я пришелъ?

— Я все наверху прислушивалась, Боря. Все тихо было; вдругъ шаги — я и сбѣжала. Ну, пойдемъ же наверхъ; тебѣ обѣдать нужно.

Маша взяла его за руку и повела по лѣстницѣ.

— Вѣдь тебѣ бы нужно сегодня раньше вернуться, — говорила Маша, поднимаясь ио ступенямъ. — И за что

же это тебя, Боря, засадили? Ты такой большой… Развѣ тебя смѣютъ наказывать?

— Смѣютъ, голубчикъ.

— Да ты шалилъ, что ли?

— Нѣтъ, не шалилъ. Мы учителя просили извиниться, чтобъ не бранился: вотъ насъ за это и засадили.

— Такъ, стало, ты не одинъ?

— Горшковъ со мной, Абласовъ.

— Ахъ, и Горшковъ! — Маша покачала головой. — Только ты бабушкѣ не говори, ты ужъ лучше папѣ прямо скажи.

— Хорошо, хорошо, Машенька.

Они взобрались на площадку.

— Я сейчасъ свѣчку принесу! — сказала Маша и вбѣжала въ свою комнату.

Она явилась со свѣчей въ рукахъ.

Мироновна тоже дожидалась Бориса, но незадолго до его прихода заснула.

Борисъ вошелъ въ свою комнату объ руку съ Машей и былъ очень удивленъ: на столѣ разостлана была салфетка и стоялъ приборъ.

— Это Мироновна? — сказалъ Борисъ.

— Нѣтъ, это я, Боря, — отвѣтила съ улыбкой Маша.

— Да ты умница, Маша. Когда же это ты распорядилась!

— И кушанье въ печкѣ. Мироновна не хотѣла; все говорила, что ты гдѣ-нибудь обѣдаешь, а я ее упросила сходить.

Въ дверяхъ показалась старушка.

— А, долговязый! — проговорила она — откуда явился? гдѣ загулялъ?

— Безъ обѣда оставили, Мироновна! — отвѣчалъ улыбаясь Борисъ.

— Ишь, безстыжій какой! Заперли этакого долговязаго. Да провинился, что ли, въ самомъ дѣлѣ?

— Нѣтъ, няня, такъ.

— То-то такъ… А я думала, передумала, куда онъ запропастился? Поди-ка ты бабинькѣ покажись; она тамъ все разыскивала.

— Мироновна, — заговорила Маша, подходя къ старушкѣ: —достань-ка поѣсть Борѣ: онъ, вѣдь, голоденъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, — отвѣтила старуха и начала доставать изъ печки тарелку.

Борисъ сѣлъ къ столу, Маша помѣстилась подлѣ него и все смотрѣла ему въ глаза.

Бабинька сидѣла въ диванной съ Амаліей Христофоровной и вязала чулокъ.

На столѣ горѣли двѣ сальныя свѣчки.

— Сашка! — крикнула Пелагея Сергѣевна.

Изъ-за нерегородки показалась дѣвчонка, очень косматая.

— Чего изволите-съ?

— Поди, узнай, пришелъ ли Борисъ Николаичъ.

— Пришли-съ.

Бабушка привстала.

— Когда пришелъ? — спросила она, мигая своими карими глазками.

— Я видѣла-съ, они сейчасъ наверхъ поднялись.

Бабинька встала и начала ходить по комнатѣ. Амалія Христофоровна слѣдила за ней глазами.

— Онъ и носу не покажетъ! — ворчала старуха: — изъ благороднаго дома мальчикъ, по улицамъ шатается

каждый день. Николинька въ него вѣритъ, а онъ таскается по сквернымъ мѣстамъ.

Бабинькѣ мало было ходить но диванной, она вышла въ корридоръ и отправилась въ бильярдную.

— Проснулся Николинька? — спросила старуха у Якова, подходя въ двери въ снальию.

— Никакъ нѣтъ-сь! — отвѣтилъ Яковъ.

Старуха, не слушая его, отворила дверь.

Больной лежалъ на лѣвомъ боку, и въ ту минуту, какъ бабинька вошла, онъ проснулся.

Комната освѣщалась, какъ и наканунѣ, лампой, стоявшей за кресломъ, на столѣ.

Бабинька подошла къ больному и съ кошачей ужимкой нагнулась. Она положила одну руку на плечо его, а другой уперлась въ подушку.

Больной не взглянулъ на нее, а только потянулся немного.

Бабинька поцѣловала его въ лобъ. Больной непріятно поморщился и перевернулся на спину.

— Ну, каково тебѣ, Николинька? — проговорила Пелагея Сергѣевна.

— Ничего, полегче… — И онъ свободно вздохнулъ.

— Не хочешь ли сѣсть?

— Нѣтъ; я еще полежу немножко.

Старуха выпрямилась и начала переминаться. Она всегда это дѣлала, когда собиралась кого-нибудь точить.

— Борисъ Николаичъ явился, — пропустила она, очень ядовито улыбнувшись.

— А-а, пришелъ! — проговорилъ больной. Видно, что ему непріятно было говорить объ этомъ съ матерью: онъ уже предчувствовалъ, какой оборотъ приметъ разговоръ.

— Не показывается! — значительно проговорила бабинька.

Больной промолчалъ.

— Ты его, Николинька, по крайней мѣрѣ, спроси: куда это онъ пропадалъ? Вѣдь это ужъ изъ рукъ вонъ какое своевольство!

— Вѣрно у кого-нибудь изъ товарищей обѣдалъ, — отвѣтилъ больной.

— Обѣдалъ! Такъ онъ бы поѣхалъ туда, а Ѳеофашка стоялъ, стоялъ, не дождался: долженъ былъ домой вернуться. Его, навѣрно, тамъ наказали.

— За что же, матушка?

— Какъ за что? Вотъ прекрасно! Это только ты считаешь его херувимомъ. Много мы съ тобой знаемъ о немъ! Онъ цѣлый день шагается. Вѣрно, успѣлъ ужъ въ гимназіи всякимъ пакостямъ научиться.

Бабинька выговорила это съ особой рѣзкостью, такъ что больной болѣзненно вздрогнулъ.

— Послушайте, матушка, — проговорилъ онъ слабымъ, но спокойнымъ голосомъ, и приподнялся на кровати: — оставьте вы, пожалуйста, Бориса въ покоѣ.

Старуха отступила назадъ и съ удивленіемъ посмотрѣла на сына.

— Вѣдь нельзя же, матушка, все нападать безпричинно, — продолжалъ больной одушевляясь. — Я его отецъ, я его знаю съ дѣтства и вижу, что онъ славный малый.

— Ты ничего не видишь, Николинька! — вставила старуха.

— Я умираю, матушка! — перебилъ онъ, голосъ его получалъ все большую и большую сплу. — Я умираю! — повторилъ онъ, смотря пристально на мать: — мнѣ какихъ-нибудь десять дней дотянуть, такъ зачѣмъ же вы меня передъ смертью стараетесь увѣрить, что изъ дѣтей моихъ выйдутъ негодяи?

Бабиньку передернуло.

— Что ты, Николинька? — ты развѣ забываешь, что я изъ одной любви къ німъ; ты развѣ забылъ, что я всегда жила для тебя? и ты мнѣ говоришь такія вещи. Я и для тебя судомойкой стала…

Пелагея Сергѣевна приступила къ кровати.

Больной, сидя, вытянулся и высоко поднялъ голову.

— Матушка! — прервалъ онъ потокъ рѣчей старухи: — я всю жизнь свою молчалъ передъ вами, неужели же и теперь, въ могилу глядя, нельзя мнѣ ва, мъ слова сказать отъ души? Вѣдь вы мнѣ всю душу вытянули. Ужь Господь васъ знаетъ, почему вы озлоблены противъ дѣтей моихъ. Какъ же мнѣ молчать-то теперь! Вѣдь, вы съ ними останетесь послѣ меня, а я вижу въ васъ какую-то злобу.

Больной воодушевился; глаза горѣли. Бабинька стояла передъ нимъ въ такой позѣ, точно она наступила на гвоздь.

— И я прошу васъ Христомъ Богомъ, какіе бы они ни были, дайте вы мнѣ хоть одну минуту покоя!

Въ послѣднихъ словахъ больнаго были слезы. Все, что долго таилось въ душѣ, вылилось съ силой, на какую часто способны самые слабые люди.

— Вы и могилу-то мою отравляете!.. — вскричалъ больной и остановился. Въ дверяхъ стоялъ Борисъ.

Его поразила сцена между отцомъ и Пелагеей Сергѣевной. Бабинька вся съежилась. Отецъ такъ и остался съ поднятой рукой. Глаза его горѣли, грудь была полуобнажена; весь онъ волновался, губы шевелились, точно онѣ продолжали высказывать все, что накипѣло на сердцѣ.

Съ минуту длилось молчаніе. Борись почувствовалъ, что нужно прекратить эту сцену. Онъ подошелъ къ кровати и взялъ отца за руку.

— Какъ вы сегодня: получше? — сказалъ онъ, цѣлуя руку. Затѣмъ онъ повернулся немного въ сторону къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ и проговорилъ: здравствуйте, бабушка.

Больной поцѣловалъ его съ особеннымъ чувствомъ въ лобъ.

— Да, мнѣ лучше, Боря… Соснулъ немножко… Отъ груди отлегло…

Бабинька наконецъ оправилась. Она сдѣлала такое движеніе, какъ-будто хотѣла схватить Бориса сзади за сюртукъ. Ей хотѣлось такъ же излиться, но она была слишкомъ озадачена. Она не нашла даже чѣмъ встрѣтить Бориса, хотя готовилась къ этому цѣлый день…

Помявшись на одномъ мѣстѣ, она вдругъ вышла изъ комнаты,

Борисъ посмотрѣлъ вопросительно на отца…

У больнаго вдругъ пропало его напряженное состояніе; онъ опустился на подушки и, протянувъ руку къ сыну, проговорилъ мягкимъ и довольно-спокойнымъ голосомъ:

— А ты обѣдалъ гдѣ-нибудь у товарища, Боря?…

Борису стало немножко совѣстно; но первый проблескъ юношескаго самолюбія исчезъ, и онъ очень свободно отвѣчалъ:

— Пѣтъ, папенька, меня нынче оставили въ гимназіи.

— Какъ, — проговорилъ больной и опять приподнялся: — за что — же, Боря?

— Да, видите, у насъ учитель есть Коряковъ, очень грубый. Онъ вчера одного ученика обругалъ. Мы ему

предложили извиниться; онъ отказался. Мы къ директору пошли; ну, и остались виноваты.

— Да ты-то за что же наказанъ?

— Я предлагалъ ему извиниться отъ всѣхъ товарищей, — отвѣтилъ Борисъ и немного потупился. — Я виноватъ передъ вами, папенька, что встревожилъ васъ.

— Чѣмъ же, Боря? — спросилъ больной. — Яи не думалъ тревожиться… Что бы про тебя ни наговаривали мнѣ, я знаю, что все это сплетни, злость одна…

Борись слушалъ отца и чувствовалъ, что въ немъ сегодня есть какая-то новая энергія. Для него ясно было, что между отцомъ и бабинькой былъ крупный разговоръ.

— Папенька, — вдругъ проговорилъ онъ, нагибаясь къ отцу: — вы изъ-за меня встревожились вотъ сейчасъ съ бабушкой?

Глаза больнаго опять заблистали, Онъ оперся руками о постель и поднялъ голову.

— Боря, — сказалъ онъ взволнованнымъ, отрывистымъ голосомъ: — какъ мнѣ тяжело передъ смертью, еслибъ ты только зналъ, какъ мнѣ тяжело!…

И онъ смолкъ, точно подавленный своей душевной тяжестью.

— Я, вѣдь, вижу, папенька, отчего вамъ тяжело. Но неужели же вы не сбросите съ себя… — Борисъ не договорилъ.

— Что я сброшу?… Ну, куда я теперь уйду? Ты видишь, что я такое: мертвецъ, а не живой человѣкъ. Мы убѣжимъ что ли изъ этого дома? — И онъ съ суевѣрнымъ страхомъ осмотрѣлъ кругомъ всю комнату.

— Поздно, другъ, поздно… назадъ не вернешь того, что убито… А мнѣ что же дѣлать?… Я лежу… не запрешься: все будутъ люди входить… А вѣдь она говоритъ, что любя все дѣлается… — И больной горько улыбнулся.

— Если вы мнѣ довѣряете, папенька, скажите мнѣ хоть одно слово… не бойтесь вы никого; а то, ей-богу, я путаюсь, я не знаю, что мнѣ думать, что мнѣ дѣлать… Въ этомъ домѣ я одинъ, кому вы можете повѣрить все… Мнѣ вѣдь предъ вами не хвалиться…

Борисъ былъ въ большомъ волненіи. Дѣло шло о жизни или смерти. Пропустить минуту — и пойдетъ опять та же безъисходная жизнь: никакъ уже не вырвешь у отца ни одного живаго слова.

— Я знаю, что вамъ нельзя убѣжать изъ этого дома, — продолжалъ Борисъ: — но, вѣдь, васъ мучатъ каждый день, и вы этому поддаётесь… У васъ даже нѣтъ сидѣлки порядочной, докторъ вамъ противенъ — и вы его держите… Зачѣмъ, зачѣмъ все это, папенька?

Больной взялъ сына за руку.

— Правда, Боря, все это правда, — проговорилъ онъ — да обо мнѣ нечего тужить, самъ виноватъ; но передъ вами, вотъ передъ тобой и передъ Машей… стыдно мнѣ… Постой… я вотъ сяду… кашель меня не душитъ… можетъ, въ послѣдній разъ поговорить съ тобой. Слушай.

Больной спустилъ съ кровати ноги. Борисъ помогъ ему надѣть халатъ и усадилъ въ кресло. Съ минуту больной довольно-тяжело дышалъ.

— Да, нечего обо мнѣ сокрушаться, Борисъ… Ты все понимаешь… все видѣлъ. Слабость меня погубила!… Я крѣпостной былъ, у матушки въ услуженіи… Былъ когда-то я человѣкъ, и учился, и зналъ кое-что и жить сбирался хорошо — все это рухнуло. Одинъ я виноватъ. Теперъ вотъ васъ однихъ оставлю, и то у меня силъ нѣтъ заступиться за васъ. Помоги ты мнѣ… Боря! — вскричалъ больной, и обнялъ Бориса.

— Говорите, говорите, папенька, — могъ только прошептать Борисъ.

— Я скрывалъ отъ тебя, Боря, прости мнѣ… теперь нѳ втерпежь стало; чувствую, что этакъ я весъ изподлился; все молчу, себя измучилъ, да и дѣтей на мученье отдаю… Нѣтъ, будетъ, довольно. По своему сдѣлаю, — проговорилъ больной, судорожно повернувшись въ креслѣ и взглянувъ на дверь.

— Запри дверь на задвижку, — прошепталъ онъ.

Борисъ заперъ дверь и вернулся.

— Слушай, Боря… Болѣзнь меня совсѣмъ скрутила. Завѣщаніе я написалъ, какъ ей хотѣлось… Не я писалъ… другіе, я согласился… Не вини ты меня очень. Ты да Маша одни остались въ семьѣ, только она… кому же мнѣ было поручить васъ? А теперь я знаю кому!…Эхъ, Боря! не отдавай ты никогда въ жизни своей свободы… Мужчинѣ срамъ весь свой вѣкъ мальчишкой быть. И умрешь собаченкой какой-то, а не человѣкомъ. Смотри, что я такое? я тебѣ живой примѣръ…

— Вотъ теперь мы что сдѣлаемъ, — началъ опять больной, глубоко вздохнувъ: — завтра, Боря, ты съѣздишь отъ меня къ Лапину, Ѳедору Петровичу, попроси его быть у меня до обѣда или объ эту пору, только чтобъ матушка не знала. Выносить ужъ я больше не могу, голосъ одинъ меня за душу хватаетъ.

Больной закашлялся и долго послѣ того не могъ отдышаться.

— Ну, вотъ видишь, — началъ онъ: — опять задушило, слово-то сказать нельзя. Еще — день, другой и дышать перестанешь, а ничего не сдѣлано…

— Вы хотите Лапина въ душеприкащики взять? — спросилъ Борисъ.

— Да, я ему разскажу, онъ напишетъ. Ты все узнаешь. Нѣтъ у меня секретовъ… Ты для Маши и отецъ, и мать. Тебѣ нечего говорить, ты ее больше самого себя любишь, — я вижу. Она на твоихъ рукахъ остается. Горько мнѣ, Борисъ, вспоминать старое. Ты, вѣдь, помнишь твою мать: не вини ты меня въ томъ, что жизнь ея была некрасная. Вѣдь, и я страдалъ, вѣдь, и для меня жизнь-то каторгой была.

Онъ махнулъ рукой. — Эхъ… не требуй ты отъ меня, Боря, чтобъ я себѣ сердце бередилъ… Когда-нибудь, когда меня не станетъ, все узнаешь.

Слова отца поразили Бориса. Еще никогда онъ не слыхалъ отъ него ничего о матери. Тысяча вопросовъ бродили въ его душѣ; онъ не могъ ихъ высказать; онъ видѣлъ, что отецъ страдаетъ… И вдругъ ему сдѣлалось стыдно самого себя. Выслушивая повѣсть умиравшаго, онъ точно къ одному стремился — воспользоваться послѣдними минутами; точно сама смерть для него ничего не значила.

— Зачѣмъ вы все о смерти думаете, папенька? — проговорилъ онъ, цѣлуя руку отца; и въ то же время взглянувъ въ лицо больному, онъ прочелъ на немъ смертный приговоръ.

Слова такъ и застыли на губахъ.

— Да, о смерти, Боря, — отвѣчалъ шепотомъ больной (силы уже оставляли его). — Поздно, черезчуръ поздно заговорилъ объ ней… Слушай: отыщи ключи… они вотъ тутъ… въ шифоньеркѣ, на верхней полкѣ.

Борисъ досталъ связку ключей и подалъ отцу.

— Отопри верхній ящикъ въ бюро… тамъ все лежитъ… Завѣщаніе и билеты, и деньги на мои похороны… Завѣщаніе въ правомъ углу… вотъ оно! подай.

Борисъ подалъ толстый пакетъ, запечатанный большой красной печатью.

— Ничего не будетъ, — прошепталъ больной — сжечь его нужно, да… возьми это, Боря… прочти у себя и разорви, чтобы духу его не было… другое есть, въ палатѣ лежитъ… то мы тоже уничтожимъ… Только Ѳедора Петровича ко мнѣ… мы…

Раскаты кашля опять прервали рѣчь больнаго; онъ совсѣмъ ослабъ.

— И завтра, Борисъ, — началъ онъ медленно, слабымъ голосомъ: — ты выбери минуту, когда мнѣ полегче будетъ, приди ты, бумаги принеси почтовой и перо. Много, много мнѣ нужно тебѣ сказать, — не могу… смертная слабость опять… Лечь, лечь надо, — повторялъ больной и началъ метаться. — Уложи меня, уложи.

Борисъ приподнялъ отца, уложилъ и окуталъ его.

— Слышишь, Боря, — шепталъ больной: — завтра письмо напишемъ, я продиктую; а то умру и ничего не будетъ! Господи!

И слезы потекли изъ слабыхъ, потухавшихъ глазъ страдальца.

— Не пускай никого; не хочу никого видѣть, запри меня, — слышишь, — Машу приведи… и сожги, разорви ты это, — и онъ указалъ на пакетъ, который Борисъ положилъ на кресло.

— Кому вы хотите писать, папенька? — спросилъ Борисъ?

— Увидишь, Боря… Мы ей напишемъ.

— Ей?… — вырвалось у Бориса.

— Да, да, — повторилъ больной и впалъ въ забытье.

Сынъ простоялъ минуты двѣ у кровати. Онъ не могъ прояснить своихъ впечатлѣній. Съ какимъ-то страннымъ, совершенно новымъ для него чувствомъ взялъ онъ пакетъ съ кресла и посмотрѣлъ на бюро.

Онъ чѣмъ-то былъ утѣшенъ, но на днѣ души было страданіе, свѣжая боль. И страшно ему стало глядѣть на умиравшаго отца. Онъ быстро вышелъ.

Выходя изъ кабинета, Борисъ спряталъ пакетъ въ боковой карманъ.

— Яковъ! — сказалъ онъ камердинеру: — никого не пускай къ папенькѣ: онъ започивалъ.

— Слушаю-съ, — процѣдилъ Яковъ.

Пробило половина десятаго,

Въ корридорѣ, у лѣстницы, стояла наперсница ба-бинькп, и какъ только завидѣла Бориса, подбѣжала къ нему.

— Балинъ миленькій, — прошенелявила она: — бабинька васъ къ себѣ просятъ.

Первая мысль Бориса было — отказаться. Ему противно было смотрѣть на старуху, особенно теперь, послѣ разговора съ отцомъ. Это движеніе смѣнилось другимъ. Онъ устыдился своей слабости и, вмѣсто отвѣта наперсницѣ, отправился по корридору въ диванную.

Бабинька его встрѣтпла у самыхъ дверей…

— О чемъ ты говорилъ съ отцомъ? — начала она прямо вопросомъ.

— Какъ о чемъ-съ? — спросилъ въ свою очередь Борисъ.

— Да, о чемъ? Ты думаешь, я не знаю? все знаю: вы думаете оттереть меня отъ отца; ну, а онъ умретъ, кто же съ вами останется? Вы, вѣдь, дѣти: домъ и имѣнье есть; кто имъ будетъ управлять!

— Позвольте, бабушка, — отвѣтилъ Борисъ: — я не знаю, зачѣмъ вы заговорили объ этомъ. Что бы ни было по смерти папеньки, ни вы, ни я измѣнить этого не можемъ. У васъ какія-то подозрѣнія; я и ихъ не понимаю. Вамъ, вѣдь, извѣстны всѣ желанія папеньки?…

— Не финти ты со мной! — закричала вдругъ старуха: — скверный ты мальчишка! Вижу я, что ты тамъ творишь, что ты отцу въ ухо напѣваешь! Ты хочешь меня перехитрить, такъ это ты врешь, не доросъ еще.

Бабинька заколыхалась.

Бориса взорвало.

— Я не думаю хитрить, — сказалъ онъ громко: — А если за отца заступаться, такъ всегда заступлюсь и не стану прятаться отъ васъ. Чего вамъ отъ меня нужно… Неужели вы не видите, что я васъ ненавижу… Если бы у васъ была хоть капля доброты въ сердцѣ, вы не мучили бы отца каждый день!… Онъ весь свой вѣкъ слушался васъ, — всю жизнь вы его точили, этого вамъ мало: вы и передъ смертью хотите тиранить.

— А, такъ это ты его науськалъ? — вскричала старуха, совсѣмъ ужъ разсвирѣпѣвъ: — нѣтъ, не уйдешь отъ меня. Я буду глава и не дамъ тебѣ командовать, — ты знай это, скверный мальчишка, что отецъ сдѣлаетъ не по-твоему, а по-моему.

Борисъ хотѣлъ показать старухѣ пакетъ; но удержался.

— Такъ изъ-за чего же вы бѣснуетесь, бабушка? — прервалъ онъ: — Вы глава, вы будете командовать, вы только дожидаетесь смерти отца!… Такъ, вѣдь, вы и теперь команндуте… Я одинъ только васъ не слушаю, и никогда не буду слушать!

— Чтожь ты, убѣжишь, что-ли, изъ дому, и Машку твою уведешь? — вскричала бабушка, размахнувъ руками.

Бориса ущемило за сердце. Онъ почувствовалъ вдругъ, что положеніе Маши все-таки тяжело… Отецъ бредилъ: кому, кромѣ бабиньки, оставитъ онъ дочь?… Больно, страшно стало Борису; онъ готовъ былъ просить старуху за свою Машу.

Но это была одна минута. Онъ выпрямился и съ прежнимъ гордымъ чувствомъ взглянулъ на старуху.

— Не боюсь я васъ! — вырвалось у него: — и нечего мнѣ васъ бояться. Пока я живъ буду — вамъ не удастся тиранить сестру. Вы сами чувствуете, что въ васъ уже нѣтъ силы. Да, бабушка, васъ злость разбираетъ, а вы ничего не можете сдѣлать.

Старуха совершенно разъярилась и кинулась было на Бориса.

— Разбойникъ! — кричала она: — ты смѣешь меня ругать! Батюшки! — Бабиньку всю покоробило. — Да послѣ того ты у меня мѣста не найдешь, я тебя живаго въ гробъ уложу!

Старуха такъ взбѣсилась, что сама не знала, что говоритъ.

Борисъ расхохотался.

— Воды напейтесь, бабушка, — сказалъ онъ, и вышелъ въ корридоръ. — Кто тутъ есть? — крикнулъ онъ въ дѣвичью: — бабушка зоветъ; стаканъ воды ей!

«Кончено ея царство!!» — проговорилъ онъ, и онъ все-таки невольно вздохнулъ. Онъ выходилъ побѣдителемъ, но ему не было отъ того легче: — впереди предстояло, можетъ быть, еще больше борьбы и страданья.

Борисъ наткнулся въ корридорѣ на нѣмку и сказалъ ей:

— Бабушка васъ ждетъ, успокойте ее, пожалуйста.

Та хищно взглянула на него.

— Голубчикъ мой, Машенька, — говорилъ Борисъ, цѣлуя сестру, у себя въ комнатѣ, — отчего ты за меня такъ боялась? Ты думала, бабушка меня заѣстъ?

— Да, Боря, я ужъ не знала что думать. Ты ушелъ и все внизу былъ. Я боялась, что папа на тебя разсердится.

— Нѣтъ, папа ничего. Ты видишь, какъ я веселъ. Папа нынче мнѣ много хорошихъ вещей сказалъ: теперь другое пойдетъ…

— Что пойдетъ? — наивно проговорилъ ребенокъ

— Лучше жить будетъ.

— А папа долго проживетъ?

Борисъ промолчалъ.

— Ты что же молчишь, Боря? Видно, онъ скоро умретъ, — сказала дѣвочка, покачавъ головой.

Борисъ былъ въ волненіи. Онъ прошелся по комнатѣ и, глядя на сестру, призадумался. Какія надежды волновали его? Чѣмъ онъ могъ утѣшить этого ребенка?

— Маша, — проговорилъ онъ тихо…

— Что, Боря?

— А если папа, въ-самомъ-дѣлѣ, умретъ, — куда мы уйдемъ отъ бабушки?

— Не знаю, Боря. Я съ тобой… — отвѣтила дѣвочка и взглянула на брата.

— Да, Мaшeнььa… — проговорилъ Борисъ, взявъ сестру за руку… Онъ сѣлъ на диванъ, а ее посадилъ къ себѣ на колѣни… — Ты со мной, и уходить намъ не нужно; тебя бабушкѣ не отдадутъ.

— Боря, толстая все стращаетъ, что меня въ институтъ отправятъ. И зачѣмъ это она мнѣ каждый день твердитъ: «Погодите, присмирѣете вы, какъ на васъ казенное платье надѣнутъ да по звонку будутъ съ постели подымать…» А знаешь, Боря, мнѣ хочется куда-нибудь.

— И меня не жалко? — спросилъ Борисъ.

Дѣвочка зарумянилась и обняла брата.

— Ахъ, Боря! жалко; да вѣдь тебѣ изъ-за аеня все достается. Ни одного денька нѣтъ, чтобъ у насъ въ домѣ весело было.

Ребенокъ сказалъ это со слезами въ глазахъ.

— Тебя увезутъ тогда только, — проговорилъ Борисъ: — когда ни папы, ни меня на свѣтѣ не будетъ. Развѣ тебѣ хочется, чтобъ я умеръ?

— Ахъ, нѣтъ, что ты, что ты, Боря! — закричала дѣвочка и заплакала.

Борисъ не утѣшалъ ее, не удерживалъ ея слезъ.

Эти слезы были такъ хороши, что на нихъ можно было только любоваться.

— Нѣтъ, Боря, — заговорила дѣвочка, закладывая за уши свои прекрасные локоны, — не хочу я никуда; какъ меня ни брани, хоть наказывай каждый день, а я безъ тебя жить не могу. Ну, пока маленькая — потерплю; а какъ выросту, тогда ужъ толстой не будетъ, бабушка умретъ; а если и жить будетъ, такъ вѣдь-я ужь сдѣлаюсь большой. Вотъ тогда-то мы съ тобой заживемъ! — проговорила дѣвочка и лицомъ посвѣтлѣла.

Борисъ любовался своей сестренкой: выраженіемъ ея глазъ, тономъ ея простодушной рѣчи, ея дѣтскимъ говоромъ.

Она смягчила для него впечатлѣнія дня, отъ которыхъ на сердпѣ было такъ жутко.

— Маша, сходимъ внизъ, — сказалъ Борисъ, опуская ее съ колѣнъ: — посмотримъ, спитъ ли папа. Онъ велѣлъ тебя привести, да и заснулъ сейчасъ же.

— Пойдемъ, Борисъ, пойдемъ.

Они тихонько спустились съ лѣстницы и, отворивъ дверь въ бильярдную, стали приближаться на цыпочкахъ къ двери въ спальню. Она была на половину отворена.

— Войдемъ, Маша, — проговорилъ Борисъ: — къ папѣ можно.

Больной засыпалъ вторично, но, увидавъ дѣтей, приподнялъ голову и подозвалъ ихъ.

Маша бросилась цѣловать его.

— Тебѣ, папа, получше сегодня?

— Да, Маша, — освѣтилъ больной слабымъ голосомъ: — получше, голубушка моя.

— Я хотѣла придти къ тебѣ пораньше проститься, да думала что нельзя.

— Боря, — проговорилъ больной, указывая на дочь; — какая она у насъ славная дѣвочка! — И онъ взглянулъ на Бориса такъ, что онъ понялъ все въ этомъ взглядѣ.

— Ты, Маша, слушайся брата, во всемъ, что онъ скажетъ… того и я желаю.

Больной опустилъ голову и прошепталъ:

— Ну, прощайте, дѣти…

Маша поцѣловала его руку и взглянула на брата.

— Слышишь, Боря, — прошепталъ еще больной… — завтра не забудь…

Борисъ нацѣловалъ отца въ плечо и проговорилъ:

— Все будетъ исполнено, папенька.

Онъ тихо вышелъ съ сестрой изъ спальни и проводилъ ее до ея комнаты.

— Ну, пора спать, Машенька; завтра папѣ будетъ еще лучше.

Маша поднялась и, цѣлуя Бориса, перекрестила его своей ручкой,

— Прощай, Боря… Толстая у бабушки долго просидитъ.

— Прощай, голубчикъ.

Мироновна, по обыкновенію, спала за перегородкой… Она всегда просыпалась около одиннадцати часовъ.

Разговоръ между Борисомъ и Машей не разбудилъ ее. Она показалась въ дверяхъ только въ ту минуту, какъ Борисъ подошелъ къ столу и вынулъ изъ боковаго кармана пакетъ съ завѣщаніемъ.

— Ну, что, долговязый? — проговорила она. — Что папенька-то?

Борисъ подошелъ къ старушкѣ.

— Мироновна, — сказалъ онъ весело: — ты знаешь ли что? Теперь бабушка-то ужъ не станетъ такъ мучить папеньку.

— А что? — спросила Мироновна довольно спокойно.

— Онъ не хочетъ дѣлать все по ея приказу.

— Не выдержитъ, — проговорила значительно старушка.

— Выдержитъ; видишь вотъ, — сказалъ онъ, указывая на пакетъ — тутъ вотъ, въ этой бумагѣ папенька распорядился, какъ ей хотѣлось; а теперь онъ велѣлъ сжечь это завѣщаніе.

Старушка, въ недоумѣніи, посмотрѣла на Бориса.

— Больно ты ужъ уменъ, — сказала она: —а ужь бабиньку не перехитрить тебѣ. Папенька твой весь свой вѣкъ прожилъ какъ малый ребенокъ; а останетесь вы круглыми сиротами — на Бога только надѣяться, а больше ужь не на кого.

Борисъ сознавалъ, что няня говорить правду. Его надежда- отуманилась… Ничего нельзя было возразить старушкѣ. Онъ утѣшился только тѣмъ, что Мироновна никогда ничѣмъ не увлекалась, вѣрила всегда нослѣдняя.

— А ты, вотъ, спать ложись, — проговорила старушка. — Читать еще, поди, будёшь…

Борису все еще хотѣлось увѣрить свою няню, что будетъ лучше.

А что лучше, — онъ и самъ не зналъ. Мироновна скрылась за перегородку, а онъ сѣлъ къ свѣчкѣ и разломалъ печать на пакетѣ. Онъ съ тревожнымъ чувствомъ вынулъ изъ пакета завѣщаніе, написанное на нѣсколькихъ листахъ, сшитыхъ въ одну тетрадь.

Пробило половина перваго, а Борисъ все еще читалъ завѣщаніе.

Прежде всего поразили его подписи душеприкащиковъ. Одинъ изъ нихъ былъ докторъ, другой — старый пріятель бабиньки, какой-то подленькій старикашка, вышедшій изъ подъячихъ.

Отецъ Бориса назначалъ бабиньку опекуншей и попечительницей дѣтей своихъ; повѣрялъ ей управленіе имѣньемъ и завѣщевалъ дѣтямъ безусловное повиновеніе ея волѣ. Читая это, Борисъ какъ бы почувствовалъ на себѣ гнетъ бабинькиной личности и все повторялъ про себя, что это перемѣнится, ничего этого не будетъ.

Потомъ въ завѣщаніи упоминалось о деньгахъ, оставленныхъ также бабинькѣ съ тѣмъ, чтобъ она, по благоусмотрѣнію, наградила внуковъ, «буде они заслужатъ сіе». Далѣе говорилось о нѣкоторыхъ дворовыхъ; одни получали вольную, другіе денежную награду. Въ самомъ концѣ завѣщанія, въ послѣднемъ пунктѣ упоминалось о женѣ покойнаго дяди: ее поручалъ отецъ любви и уваженію дѣтей; но все это высказано было вскользь, и точно украдкой.

Все завѣщаніе написано было слогомъ приказнаго, и въ каждомъ словѣ видно было торжество бабушки.

Долго просидѣлъ Борисъ, облокотись объ столъ.

Послѣдній пунктъ завѣщанія какъ-то особенно заставилъ его призадуматься:

«Кто она — эта женщина? Получить ли она свою часть?» спрашивалъ себя Борисъ — «Увижу я ее когда-нибудь, или нѣтъ?»

Вспомнилъ онъ послѣдній пріѣздъ дяди, и вопросы потекли одинъ за другимъ, и трудно было разрѣшить ихъ.

Все, что привелось ему пережить въ этотъ день, наконецъ утомило его молодую натуру.

Борисъ тотчасъ заснулъ.

А бабинька въ это время еще не спала. Она шептала что-то Амаліи Христофоровнѣ, лежа въ кровати. Отданъ былъ приказъ послать утромъ на другой день за докторомъ, для совѣщанія.

Бабинька задыхалась отъ злости, но что-то ей говорило о безплодіи этой злости. Она весь вечеръ никуда не показывалась изъ диванной и даже не посылала узнавать, что дѣлается въ бильярдной и наверху.

Рано проснулась Пелагея Сергѣевна. Она вся поглощена была одною мыслью, или лучше, она вся была полна одной лихорадочной тревоги. Обыкновенно, малѣйшій поводъ къ раздраженію былъ достаточенъ, чтобъ зарядить машину, какъ выражались про нее въ дѣвичьей. А наканунѣ онъ испытала небывалыя ощущенія. Еще никогда отецъ Бориса не возвышалъ голоса такъ энергически. Бабинька чувствовала, что оборвалось что-то такое, разорвана цѣпь, которою она всю жизнь держала сына на привязи.

Все, что въ большомъ дикомъ домѣ было тяжелаго, все это было дѣло рукъ бабинькиныхъ; но ее уже не давилъ гнетъ той жизни, которая досталась на долю ея старости. Ей точно вѣкъ хотѣлось просидѣть въ этомъ домѣ; точно она говорила, что иначе и быть не можетъ, что нужно было привести къ такому исходу свое семейство.

Пробило восемь часовъ.

Пелагея Сергѣевна напилась чаю очень поспѣшно. Она уже раза два посылала наперсницу узнать: проснулся ли Николай Дмитричъ, и каждый разъ Яковъ отвѣчалъ, что еще почиваютъ.

Около девяти часовъ Амалія Христофоровна привела Машу здороваться.

Старуха никогда не отпускала ее безъ какого-нибудь замѣчанія, но на этотъ разъ промолчала.

Амалья Христофоровна услала Машу наверхъ и подсѣла къ бабинькѣ.

— Тотъ уѣхалъ ужь, — проговорила Пелагея Сергѣевна: — рано что-то поднялся.

— Слышала-съ, — отвѣчала толстая.

— Куда-нибудь не спроста.

Нѣмка кивнула утвердительно головой.

— Фицка! — крикнула бабинька.

Явилась наперсница.

— Послала за Григорьемъ Иванычемъ?

— Ѳеофанъ барина повезъ, — прошепелявила Фицка, — такъ Епишка поѣхалъ-съ.

— Какъ проснется Николинька, сказать мнѣ.

— Слушаю-съ!

Наперсница скрылась.

Бабинька со вчерашняго вечера все еще не рѣшила вопроса: идти ей къ сыну или нѣтъ. Она поджидала доктора, и доискивалась все настоящей причины вчерашней выходки больнаго.

— Ужъ я знаю, — проговорила она, послѣ долгаго молчанія — что это ея дѣло.

— Конечно, кто же другой станетъ такія пакости дѣлать, — замѣтила Амалія Христофоровна.

— Желала бы я только знать, — продолжала Пелагея Сергѣевна: —какъ это она съ нимъ переписывается.

— Какъ переписывается? Это очень легко придумать, — отвѣтила нѣмка, щуря глаза: — навѣрно, тутъ Борисъ Николаичъ участвуетъ. Вѣдь, онъ радъ: ему только бы что-нибудь противъ васъ сдѣлать.

— Вѣру какую въ него имѣетъ; что сказалъ онъ, то И свято. — Бабинька замолчала.

— И какъ я, — заговорила она съ силой: — какъ я допустила это? Мальчишка вшивый — и что изъ себя корчитъ? Онъ скоро меня въ дѣвичью сошлетъ!

— И знаете что, Пелагея Сергѣевна, вчера, какъ я у васъ здѣсь сидѣла, онъ тамъ у себя, наверху, заперся; Вѣрка видѣла: у стола все сидѣлъ, какой-то пакетъ съ собой принесъ изъ кабинета.

— Пакетъ? — быстро спросила бабинька.

— Да-съ, пакетъ, и большую бумагу оттуда вынулъ, все читалъ, долго читалъ. Это какія-нибудь важный бумаги онъ утащилъ изъ кабинета.

Бабинька вскочила и пошла ходить по диванной. Кацавейка и чепчикъ также заходили подъ ея пальцами.

— Пакетъ! — вскричала бабинька: — на большихъ листахъ, вы говорите?

— Да-съ, на большихъ… онъ все переворачивалъ, — Вѣрка видѣла.

— Да-да, это оно… Такъ вотъ они зачѣмъ запирались! А меня прочь, долой! Меня, какъ собаку какую, вонъ изъ дому вышвырнетъ! А-а! — И Пелагея Сергѣевна заметалась по комнатѣ, издавая дикіе звуки.

Въ дверяхъ показалась Фицка.

— Проснулся баринъ, — доложила она.

Пелагея Сергѣевна подлетѣла къ ней.

— Ты что смотришь? Гдѣ нужно, тамъ тебя нѣтъ, а? — И увѣсистая пощечина досталась на утренній завтракъ наперсницѣ.

— Она мнѣ тычетъ въ носъ: «проснулся». Я и безъ тебя знаю, что проснулся, а больше-то ты ничего не знаешь.

Наперсница съежилась и молчала, Амалія Христофоровна щурила глазки.

Бабинька не могла успокоиться.

— Западню строятъ! — кричала она. — Они мерзавку эту изъ Москвы выпишутъ: она распутничать станетъ у меня въ домѣ!..

Послышались шаги въ корридорѣ.

— Матушка, барынька, — пропищала Фицка, — Григорiй Иванычъ идутъ-съ.

XXVI.

Вошелъ докторъ.

— Что вы, матушка? — пробасилъ онъ и поцѣловалъ руку Пелагеи Сергѣевны: —плохо что-ли больному?

Бабинька все еще не успокоилась, и даже не нашлась, что отвѣтить въ первую минуту.

— Какъ больной-то нашъ? — спросилъ докторъ.

— Не знаю, Григорій Иванычъ, ничего я теперь не знаю, — выговорила она, разведя руками въ разныя стороны. — Я за вами послала; вѣдь надо же этому конецъ положить. Амалія Христофоровна, скажите, чтобъ подали чаю Григорью Ивановичу.

Нѣмка поняла, что ей слѣдовало удалиться.

Когда она вышла, бабинька схватила доктора за руку и подвела къ дивану.

— Сядьте, сядьте, Григорій Иванычъ, — заговорила она: — вы не повѣрите, Николинька совсѣмъ теряется, у него отуманился разсудокъ.

— Гм! — промычалъ сѣрый господинъ.

— Да, да, омрачился разсудокъ. Онъ на меня кинулся вчера; я думала, прибьетъ меня, — ей-богу. Въ глазахъ такое выраженіе страшное…

— Да, чтожь это съ нимъ? спросилъ докторъ безстрастнымъ тономъ.

— Ума не приложу. Вы знаете его любовь ко мнѣ, повиновеніе всегдашнее: могъ-ли онъ когда подумать о томъ, чтобъ возстать на меня? Вчера, видите, этого сквернаго мальчишку, умника-то нашего, Бориса Николаича, за мерзости какія-то оставили въ гимназіи. Къ обѣду нѣтъ; пятый, шестой часъ, — все нѣтъ. Вотъ я въ седьмомъ часу иду къ Николинькѣ и въ разговорѣ, такъ, сказала, что нѣтъ его. И что бы вы думали, Григорій Иванычъ? Онъ какъ подымется на меня, и ну кричать: «вы лжете; вы клевещете на него! Я ему вѣрю больше, чѣмъ вамъ. Вы мнѣ умереть спокойно не дадите. Вы меня мучите, живымъ въ гробъ заколачиваете..» Я ушамъ своимъ не вѣрила. Точно бѣлены объѣлся, точно духъ въ него засѣлъ какой-то.

— Ничего, сударыня, осядется.

— И все это мерзкій мальчишка натворилъ. Но слушайте, это еще не все. Приподнялся онъ на кровати и кричитъ на меня; въ эту самую минуту входитъ сынокъ возлюбленный. Я не могла вытерпѣть, выбѣжала бѣгомъ изъ спальни. А они тамъ заперлись, битыхъ три часа шептались, и — что бы вы думали? — онъ ему пакетъ какой-то отдалъ; тотъ его наверху у себя читалъ. Вѣдь это завѣщаніе. Какой же можетъ бытъ другой пакетъ, скажите на милость?!..

— Можетъ бытъ, и оно, — промычалъ докторъ.

— Оно, непремѣнно оно! — Бабинька вскочила съ мѣста и заходила по комнатѣ.

— Что же это будетъ, Григорій Иванычъ? Вѣдь онъ теперь, Богъ знаетъ, что натворитъ. Умъ у него помрачился. Онъ мнѣ ничего не скажетъ.

— Можно все узнать, сударыня, — пробасилъ докторъ: — Онъ, вѣдь, не убѣжитъ отъ васъ. Ну, чтожь изъ того, что отдалъ сыну пакетъ?

— Какъ что, Григорій Иванычъ? Зачѣмъ онъ отдалъ, когда ему нужно въ бюрѣ лежать? Что они такое замышляютъ? Вѣдь, замышляютъ же они что-нибудь? — добивалась бабинька, наступая на доктора.

Онъ поднялъ на нее глаза, повелъ бровями и проговорилъ:

— Вздоръ все, матушка, нечего пустяковъ бояться. Что бы они тамъ ни замышляли, все выйдетъ одинъ болтунъ, кавардакъ. Ну что можетъ вашъ сынъ противъ васъ замыслить? Завѣщаніе, что-ли, перемѣнить? Да какъ же онъ его измѣнитъ? Васъ что-ли отстранить? Такъ кого же онъ, сударыня, при дѣтяхъ-то оставить — Мироновну или Палашку какую-нибудь?

— Вы не говорите этого, Григорій Иванычъ, я ужь чувствую, какія тутъ мины подводятся. Мое сердце чуетъ, кто тутъ всему причина.

Бабинька остановилась. Въ комнату вошла одна изъ босоногихъ дѣвицъ съ подносомъ, подала доктору чаю и стала, по обыкновенію, у притолка, опустивъ подносъ.

Бабинька взглянула на нее многозначительно; но дѣвица не поняла.

— Ступай! — сказала бабинька босоногой дѣвицѣ, и та скрылась.

— Это она, это та распутница тутъ дѣйствуетъ, — заговорила бабинька. — Вѣрьте мнѣ, Григорій Иванычъ, вѣдь вы знаете, какъ онъ всегда ея сторону бралъ, защищалъ ее всегда, въ домъ ввести хотѣлъ, дѣтей его воспитывать, — вы это все помните. Ну, вотъ онъ теперь и сдѣлаетъ штуку: онъ ее выпишетъ сюда, а меня по шеѣ, вонъ!

— Полноте, сударыня, — возразилъ докторъ.

— Нѣтъ, вы меня не утѣшайте; а поймите, какія тутъ пакости творятся. Припугните вы его, Григорій Иванычъ, чтобъ не имѣлъ онъ долгихъ разговоровъ съ сквернымъ мальчишкой…

— Вѣдь у меня, — продолжала бабинька со слезами — вся внутренность переворачивается, какъ подумаю, что такое посрамленіе я должна выносить. А будетъ это: чуетъ мое сердце, что будетъ. Такъ вы запретите ему разговоры. Они его уморятъ поскорѣй, чтобъ имъ вольнѣе было меня выгнать.

Докторъ всталъ.

— Гдѣ ему, сударыня, исторіи затѣвать! — проговорилъ онъ. — Онъ вотъ вчера посвѣжѣе былъ, такъ и похорохорился маленько; а какъ прикрутитъ, такъ какія тутъ распоряженія дѣлать? А этого, умника-то, выдрать бы надо. Напишите директору, чтобъ его исполосовали, такъ онъ и перестанетъ въболыніе-то лѣзть. Пойдемте, — надо провѣдать.

— Нѣтъ ужь, Григорій Иванычъ, вы меня не оставьте. Я здѣсь одна: меня задушатъ здѣсь. Всѣ людишки озлоблены… Постойте хоть вы за меня. Не дамъ я этой распутницѣ втереться въ мой домъ, осрамить меня на старости лѣтъ.

— Идемте, идемте — повторилъ докторъ. — Я, сударыня, языкомъ болтать лишняго не стану, а ужъ на меня вы можете положиться. И все обойдется, матушка; никто васъ не выгонитъ. Онъ, поди, теперь прощенья у васъ станетъ просить, что осмѣлился слово сказать.

Въ корридорѣ къ бабинькѣ подлетѣла наперсница и шепнула:

— Ѳеофанъ пріѣхалъ-съ.

— Узнай, гдѣ былъ.

— Баринъ не приказалъ къ себѣ пускать никого-съ.

— Какъ? — Бабинька остановилась. — Григорій Ивановичч! — крикнула она: — слышите вы?

— Что, матушка?

— Николинька никого къ себѣ впускать не велѣлъ. — Да ты врешь, скверная! — прикрикнула она на Фицку.

— Пѣтъ-съ, матушка барынька… Яковъ сейчасъ мнѣ говорилъ: не приказано-де пускать никого, и дверь на задвижкѣ-съ; я сама пробовала.

Пелагея Сергѣевна покраснѣла и двинулась впередъ за докторомъ, который вошелъ уже въ бильярдную.

Дверь была дѣйствительно заперта, Яковъ ходилъ взадъ и впередъ вдоль дивана.

Докторъ и Пелагея Сергѣевна вмѣстѣ подошли къ двери.

Оказалось, что извнутри она была на задвижкѣ.

— Яковъ, — спросила бабинька — баринъ почиваетъ?

— Не могу знать, — процѣдилъ Яковъ, не поднимая головы.

— Какъ не можешь знать?.. Баринъ самъ заперся?

— Сами-съ, я не запиралъ.

— Да, вѣдь, ему нужно лекарство принимать?

— Не могу знать-съ… Они не кликали.

— Оселъ, не кликали!.. Ты-бы долженъ быть догадаться… А съ нимъ дурно сдѣлается, что-жь тогда будетъ, — а? лѣнивая образина! Вотъ, Григорій Иванычъ, какой у насъ народъ, мерзавцы, разбойникиІ!..

Докторъ обернулся къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ.

— Его разбудить нужно, коли спитъ, — проговорилъ онъ: — много спать ему вредно.

Онъ постучалъ въ дверь.

Отвѣта не было.

— Николай Дмитричъ, — пробасилъ докторъ: — это я. — Вы спите, что-ли, такъ проснитесь, дайте на себя взглянуть.

— Николинька, — провизжала Пелагея Сергѣевна: — Григорій Иванычъ тутъ; тебѣ лекарство нужно принимать… Я тебя еще не видала съ утра.

Отвѣта не было.

— Яковъ, — вопросила Пелагея Сергѣевна, — баринъ просыпался?

— Да-съ, — пропустилъ камердинеръ.

— Давно онъ проснулся?

— Не очень давно-съ.

— Да ты къ нему входилъ?

— Какъ-же-съ; они чай кушали.

— Значитъ, самъ заперся?

— Я вѣдь вамъ докладывалъ, сударыня, что они сами изволили запереться.

Бабиньку такъ всю и передернуло. — Что же это такое, Григорій Иванычъ? Видите вы, куда это идетъ?.. шипѣла она.

— Да пущай его, — отрѣзалъ докторъ: — не отворяетъ, такъ значитъ, не хочетъ отворить, а нужно будетъ, такъ позоветъ,

И онъ отошелъ отъ двери.

— Нѣтъ, да какъ же это его одного оставлять? Чуть живъ и лежитъ въ запертой комнатѣ… Вѣдь этого никогда съ нимъ не бывало; вѣдь у него силъ не хватитъ встать: онъ такъ и пролежитъ цѣлый день!..

— Кабы силъ не хватило, такъ не сталъ бы запираться, — изрекъ докторъ.

— Николинька, — начала опять старуха, прикладываясь лицомъ къ двери: — если можешь встать, отопри. Григорій Иванычъ здѣсь.

Прошло съ минуту. Все молчало.

Наконецъ бабинька услыхала шорохъ.

— Встаетъ, — проговорила она.

— Оставьте меня, ради Бога, — послышалось въ спальнѣ.

Старуха вздрогнула.

— Ты не хочешь насъ видѣть? — пропищала она.

— Оставьте меня, — повторилъ больной — никого не хочу видѣть.

Бабинька очень явственно разслыхала эти послѣднія слова, но она не унялась.

— Григорій Иванычъ здѣсь, — начала она опять.

Больной вздохнулъ и еще разъ громко сказалъ:

— Никого, никого.

Лицо Пелагеи Сергѣевны горѣло. Она судорожно потирала мѣдную ручку двери. Нужно было идти назадъ. Дѣло было проиграно. Она взглянула на Григорія Иваныча. Григорій Иванычъ направился уже къ двери.

— Григорій Иванычъ, — проговорила бабинька: — вѣдь его нельзя такъ оставить.

— Да что жь, сударыня, дверь что-ли топоромъ взломать? Соскучится, — отопретъ. А мнѣ пора, — заключилъ онъ очень рѣшительно.

— Вы хоть вечеркомъ-то, пожалуйста, заверните.

— Коли худо больно будетъ, такъ пришлите, — проговорилъ докторъ и направился изъ бильярдной.

Бабинька пошла его провожать, подергивая свою кацавейку.

— Сговорились, — ворчала она, — сговорились… и этотъ сѣрый тоже съ ними заодно!

Докторъ уѣхалъ. Пелагея Сергѣевна долго еще ходила по залѣ и то-и-дѣло заглядывала въ бильярдную.

— Матушка барынька, — прошептала, подбѣжавъ къ ней, наперсница — Ѳеофана спрашивали.

— Ну, что онъ?

— Говоритъ, что прямо въ немназію возилъ-съ.

— Вретъ шельмецъ, вретъ мерзавецъ, — закричала Пелагея Сергѣевна. — Стачка, всѣ за него стоятъ горой.

— Прямо, говоритъ, въ немназію; никуда не заѣзжали.

— Что ты тутъ твердишь, мерзкая. Ничего ты не умѣешь сдѣлать!.

И бабинька толкнула наперсницу въ плечо. Та съежилась и скрылась.

А дверь въ спальню была все заперта.

Пелагея Сергѣевна, полная тревоги и злости, пошла обратно въ диванную.

Борисъ выѣхалъ изъ дома въ началѣ девятаго. Онъ хотѣлъ до гимназіи исполнить вчерашнее порученіе отца.

Ѳедоръ Петровичъ Лапинъ жилъ далеко, чуть не въ полѣ, и ѣхать къ нему нужно было добрые полчаса. Борисъ мало зналъ этого Ѳедора Петровича. Онъ зналъ только, что отецъ когда-то служилъ съ нимъ вмѣстѣ, что Ѳедоръ Петровичъ — старый холостякъ, ѣздитъ лѣтомъ въ таратайкѣ, на большой рыжей лошади, носитъ странный картузъ гороховаго цвѣта и считается чудакомъ.

Саврасая вятка подвезла Бориса къ небольшому домику, выкрашенному розовой краской. Домикъ стоялъ на самомъ выѣздѣ. За нимъ тянулся заборъ, а дальше видно было поле.

Крыльцо выходило на улицу. Борисъ позвонилъ.

Явился мальчикъ, очень веселой наружности, въ сѣрой курткѣ.

— Дома Ѳедоръ Петровичъ? — спросилъ Борисъ.

— Никакъ нѣтъ-съ. Гулять пошли-съ.

— Гулять? — переспросилъ Борисъ.

— Такъ точно-съ. Они по утрамъ каждый день гуляютъ.

— А назадъ скоро вернется?

— Ближе какъ черезъ часъ не будутъ-съ, — отвѣтилъ мальчикъ и встряхнулъ волосами.

— А въ которомъ часу баринъ обѣдаетъ?

— Въ двѣнадцать ровно-съ, — отвѣтилъ мальчикъ.

— Послѣ обѣда почиваетъ?

— Отдыхаютъ полчаса ровно-съ.

— Такъ ты вотъ что для меня сдѣлай: когда Ѳедоръ Петровичъ вернется съ гулянья, ты не забудь сказать ему, что пріѣзжалъ Телепневъ, сынъ Николая Дмитрича, — баринъ ужъ знаетъ.

— Понимаю-съ! — вставилъ мальчикъ.

— Папенька проситъ Ѳедора Петровича… нѣтъ… скажи лучше, что я заѣду во второмъ часу; что у меня дѣло есть важное, отъ папеньки. Понимаешь?

— Понимаю-съ! — отвѣтилъ мальчикъ очень внушительно; и на его веселомъ лицѣ видно было, что онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, понялъ, что ему говорили.

— Вѣдь, баринъ послѣ обѣда дома бываетъ? — спросилъ Борисъ.

— Да-съ, завсегда дома; только вечеромъ въ клубъ ѣздятъ, да и то рѣдко.

— Такъ не забудь же, — повторилъ еще разъ Борисъ, садясь на дрожки.

— Какъ можно-съ! — отвѣчалъ мальчикъ, оправляя его шинель.

«Надо будетъ изъ класса уйти, — передумывалъ Борисъ дорогой, — а то опоздаешь къ обѣду, и Пелагеѣ Сергѣевнѣ подозрѣнія дашь… — Ѳедора Петровича нужно позвать послѣ обѣда, когда она спитъ. А впрочемъ, что ее бояться!.. Это малодушіе, трусость какая-то!..»

Но мысль объ отцѣ, о его слабости въ мигъ убѣдила Бориса, что нельзя теперь вести съ бабинькой открытую борьбу.

Онъ вспомнилъ также, что бабинька станетъ непремѣнно дознаваться, гдѣ онъ былъ.

Ему совѣстно стало предостеречь кучера; а надо было.

— Ѳеофанъ, — проговорилъ онъ: — если будутъ дома узнавать, куда ты меня возилъ, — скажи, что прямо въ гимназію.

Бѣлый кучеръ обернулся и съ очень серьезной миной отвѣтилъ:

— Слушаю-съ.

Борисъ былъ увѣренъ, что Ѳеофанъ ничего не разболтаетъ. Этотъ парень былъ одинъ изъ лучшихъ людей дворни и очень любилъ молодаго барина.

Въ гимназіи все шло по-старому, только инспекторъ свирѣпо заглядывалъ въ седьмой классъ.

Было много толковъ о вчерашнемъ днѣ. Горшковъ болталъ со всѣми учителями, передразнивалъ директора, описывалъ сцену въ физическомъ кабинетѣ и производилъ этимъ взрывы шумнаго смѣха.

Въ этотъ день были все языки; французъ и нѣмецъ, но обыкновенію, переливали изъ пустаго въ порожнее; французъ переводилъ все: «Les mines de Palmyre», a нѣмецъ — «Украинскую ночь» изъ книги Топорова.

Послѣ перемѣны, классъ раздѣлился; одна половина учениковъ осталась на урокъ законовѣдѣнія, а университетскіе пошли въ сборную, на латинскій языкъ.

У Бориса заданное сочиненіе не было написано: не до того ему было наканунѣ. Онъ извинился передъ учителемъ; а кенигсбергскому филологу, преподававшему латинскій языкъ, было все, какъ говорятъ нѣмцы, «ganz Pommade».

Онъ задалъ переводъ и, не слушая какъ ученики варварски искажаютъ смысль Гораціевыхъ одъ, углубился въ переписываніе черемисской грамматики, составляемой имъ нѣсколько лѣтъ.

Борису хотѣлось уйти после латинскаго класса. Онъ шепнулъ объ этомъ Абласову и Горшкову.

— Ступай, — сказалъ Абласовъ. — Я ужъ совру, коли Егорка хватится.

— А что, Борисъ, — спросилъ его Горшковъ: — какъ дома обошлось? Вѣдь, не было записки?

— Не было… за то много было другаго… разскажу послѣ.

— Куда же тебѣ нужно-то?

— Отецъ просилъ… надо много разсказывать.

Прозвонили. — Не выходя изъ сборной, Борисъ надѣлъ шинель; Горшковъ подсмотрѣлъ, какъ инспекторъ прошелъ въ первый классъ, и крикнулъ объ этомъ Телепневу.

Борисъ почти бѣгомъ побѣжалъ по корридору, и по улицѣ еще нескоро умѣрилъ свою походку.

Онъ взялъ бы извощика, но съ собой у него не было денегъ, а дома онъ не хотѣлъ расплачиваться съ извощикомъ… Ему хотѣлось побывать у Ѳедора Петровича и потомъ опять, если можно, поспѣть въ гимназію, въ половинѣ третьяго, и пріѣхать съ Ѳеофаномъ домой.

Отъ гимназіи до дома Ѳедора Петровича было не такъ далеко, и Борисъ шелъ усиленнымъ шагомъ.

Ѳедоръ Петровичъ встрѣтилъ Бориса въ передней. Борисъ только въ первый разъ поближе разглядѣлъ его.

Ѳедору Петровичу было лѣтъ за сорокъ. Высокая его фигура немного сгорбилась. Крупное, довольно полное лицо было серьёзно, даже немного угрюмо, но въ карихъ глазахъ виднѣлась доброта. Волосы на головѣ и небольшихъ бакенбардахъ отливали просѣдью. Ѳедоръ Петровичъ одѣтъ былъ въ старенькій лиловый архалукъ, на бѣлыхъ мерлушкахъ.

Онъ безъ особаго выраженія поклонился Борису и лѣнивымъ тономъ сказалъ:

— Вы отъ батюшки своего? Милости прошу.

Они вошли въ свѣтлую небольшую комнату, служившую Ѳедору Петровичу и кабинетомъ, и спальней, и салономъ. У средняго окна стоялъ столикъ и большое кресло: видно было, что въ немъ постоянно сидѣлъ хозяинъ.

— Садитесь, пожалуйста, — сказалъ онъ Борису и, указывая ему на мѣсто противъ себя, опустился въ свое кресло. — Вы отъ батюшки вашего? — повторилъ онъ еще разъ.

— Да, — отвѣтилъ Борисъ. — Папенька проситъ васъ заѣхать къ нему сегодня, если можно, часу, въ пятомъ: онъ хочетъ поговорить съ вами о какомъ-то важномъ дѣлѣ, — прибавилъ онъ.

— Хорошо, я буду, — отвѣчалъ медленно Ѳедоръ Петровичъ. — А что, батюшкѣ полегче?

— Вчера онъ лучше себя чувствовалъ; но обыкновенно очень плохъ…

— Давно я его не видалъ, — проговорилъ, помолчавъ, Ѳедоръ Петровичъ. — Вы вотъ меня совсѣмъ не знаете, а мы съ вашимъ батюшкой старинные пріятели.

— Папенька служилъ вмѣстѣ съ вами, — промолвилъ Борисъ.

— Да-съ, служилъ… Немного онъ выслужилъ… только умаялся… У насъ собачья служба была; чиновниковъ при губернаторѣ всего, вѣдь, двое было; не такъ какъ нынче — шестеро ихъ. Вашъ батюшка все по слѣдствіямъ… дома ему не жилось, — прибавилъ Оедоръ Петровичъ, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ.

Борисъ не нашелся, что отвѣчать на это.

— А бабушка ваша все здравствуетъ? — спросилъ Ѳедоръ Петровичъ, и улыбнулся.

— Какъ-же, — отвѣтилъ Борисъ, — она здорова…

— Я ее уже съ два года не видалъ. Она, вѣдь, меня не долюбливаетъ… Я вашего дикаго дома боюсь… право, какъ мимо проѣдешь, страхъ какой-то проберетъ… Потому-то мы и съ батюшкой съ вашимъ совсѣмъ точно раззнакомились.

Ѳедоръ Петровичъ помолчалъ съ минуту.

— Такъ вы говорите, очень онъ плохъ?

— Плохъ, — отвѣтилъ Борисъ. — Надо бы консиліумъ созвать, да папенька не соглашается.

— А кто лечитъ-то? Все вотъ, поди, сѣрый?

— Да, Григорій Иванычъ.

— Бабушки вашей пріятель; а по моему, противнѣйшая особа, не только что больному, и здоровому-то на него глядѣть скверно.

При этомъ Ѳедоръ Петровичъ взглянулъ на Бориса очень мягко.

— Ну, а что же съ вами-то будетъ? — проговорилъ онъ, — Вѣдь сестра-то у васъ маленькія?… Домъ вымеръ, — проговорилъ онъ, почти шепотомъ, и всталъ.

Борисъ тоже всталъ и взялся за фуражку.

— Прикажете сказать папенькѣ, что вы будете?

— Буду, непремѣнно буду; въ началѣ пятаго часа пріѣду. До свиданья.

И Ѳедоръ Петровичъ подалъ Борису руку.

«Хорошій человѣкъ этотъ Ѳедоръ Петровичъ», подумалъ Борисъ, когда уже былъ на улицѣ. Онъ почувствовалъ какую-то поддержку. Ѳедоръ Петровичъ понималъ его положеніе, и объясняться имъ было нечего. Ему понравилась также въ немъ безцеремонная искренность тона и весь складъ его серьезной фигуры.

Время, однако, шло. Надо было торопиться въ гимназію, чтобъ попасть къ половинѣ третьяго, половчѣе зайти съ директорскаго хода или со двора и, спустившись въ нижній корридоръ, смѣшаться съ толпой. Борисъ отправлялся на крупныхъ рысяхъ. Длинная и пустая улица, полная заборовъ и грязи, вела на небольшую площадь. Нѣсколько переулковъ расходилось оттуда въ разныя стороны. Посрединѣ площади стоялъ питейный домъ, а на углу одного изъ переулковъ краснѣла вывѣска: «Парижъ — заведеніе». Виднѣлось еще два-три воза съ сѣномъ, калачная, нѣсколько ободранныхъ извощиковъ — и только. Борисъ вошелъ въ одинъ изъ переулковъ и увидалъ впереди, на тротуарѣ, синее мохнатое пальто, которое двигалось по тому же направленно, какъ и онъ. Борисъ узналъ инспектора. Надо было спасаться бѣгствомъ, на что онъ и рѣшился. Дома черезъ два открывался узенькій переулочекъ, куда онъ и юркнулъ. Оттуда онъ вышелъ опять на площадь и долженъ былъ дать большой кругъ, чтобъ обойти гимназію справа и не попасться инспектору. Борису было и смѣшно, и грустно. Во всемъ школьникъ сталкивался съ человѣкомъ. Приближаясь къ директорскому подъѣзду, онъ ощутилъ нѣкоторое безпокойство: а ну, какъ подъѣдетъ директоръ? Крыльцо и сѣни прошелъ онъ благополучно. Когда онъ спускался въ нижній корридоръ, справа изъ средняго показался писецъ директорской канцеляріи, большой, франтъ и пріятель всѣхъ семиклассниковъ. Онъ очень развязно крикнулъ: — Здравствуйте, г. Телепневъ! — и шаркнулъ даже по-семинарски, откидывая ногу назадъ. Недолго походилъ Борисъ въ нижнемъ корридорѣ: раздался звонокъ.

— А, Боря! вотъ ты откуда! — крикнулъ Горшковъ, когда Борись показался на ученическомъ крыльцѣ. — Егорка сейчасъ заглядывалъ въ классъ.

Борисъ разсказалъ ему встрѣчу съ инспекторомъ. Вышелъ Абласовъ и еще нѣсколько гимназистовъ седьмаго класса. Мечковскій попаясничалъ, послѣ чего всѣ стали расходиться. Ѳеофанъ подалъ Борису дрожки. Гимназисты потянулись въ разныя стороны, шлепая по грязи.

Маша всегда встрѣчала Бориса въ залѣ. Обѣдали обыкновенно у Пелагеи Сергѣевны, въ диванной.

— Папа спитъ, — сказала Маша Борису, поздоровавшись съ нимъ. — А бабушка очень сердита сегодня.

— А что такое? — спросилъ Борисъ.

— Да не знаю. Пришла наверхъ, все ворчала, тебя все бранила, Боря.

— А папа давно заснулъ?

— У него цѣлый день дверь занерта была. Бабушка все говорила, Боря: запирается, запирается, какъ смѣетъ, какъ смѣетъ!?..

Маша передавала слова бабиньки серьезнѣйшимъ топомъ. Этотъ тонъ всегда тѣшилъ ея брата.

Яковъ доложилъ Борису, что баринъ изволятъ теперь почивать, но приказали, какъ Борисъ Николаичъ откушаютъ, сейчасъ позвать его къ себѣ.

Не хотѣлось Борису идти обѣдать къ бабинькѣ: онъ предчувствовалъ, что обѣдъ пройдетъ въ самомъ томительномъ настроеніи, особенно послѣ вчерашнихъ событій; но онъ еще не зналъ, что было утромъ, безъ него.

Ему не хотѣлось и малодушествовать, какъ онъ выражался. Бабиньки онъ уже не боялся; ему непріятны были только ея присутствіе, ея фигура, ея голосъ.

— Кушать подано, — доложилъ буфетчикъ Митька, выставляясь изъ корридора иъ залу, гдѣ Борисъ ходилъ съ сестрой.

— Ну, что нынче будетъ, Боря, отгадай, котлеты или ножки? — спросила смѣясь Маша.

— Ножки, голубчикъ.

— А почемъ ты знаешь?

— Какъ же: сегодня четвергъ, простой день, только по средамъ да по пятницамъ даютъ котлеты.

Дѣвочка разсмѣялась…

— А ужъ сколько ножекъ мы съѣли! — проговорила она, идя съ Борисомъ въ диванную.

Дѣйствительно, братъ съ сестрой съѣли много телячьихъ ножекъ. Еда у бабиньки имѣла такой же застывшій, старый, потертый видъ, какъ меблировка пріемныхъ комнатъ… Супы смотрѣли болтушками; въ нихъ было всегда напичкано муки, раскиснувшихъ гренковъ, безвкуснаго шпинату. За суномъ слѣдовали котлеты, жеваныя-пережеваныя, вкусомъ похожія на какое-то тѣсто, которое потому только и можно было проглотить, что оно пережевано. Котлеты подавались поочередно съ ножками. Эти ножки были всегда скользки, жилисты. Борисъ и Маша постоянно давились ими. Соусъ къ ножкамъ состоялъ изъ тертаго шпината на красной подливкѣ, почему-то необыкновенно соленаго, точно его дѣлали съ селедкой; шпинатъ только увеличивалъ безвкусіе самыхъ ножекъ. Казенное телячье жаркое было неизбѣжно, какъ судьба. Борисъ, какъ былъ помоложе, всегда посматривалъ на блюдо, не лежитъ ли тамъ кусокъ почки, но это случалось только разъ въ недѣлю, да и то сама бабипька часто брала этотъ кусокъ. Хлѣбенное— какъ выражаются повара стараго покроя — было дѣйствительно всегда хлѣбенное: розанцы или стружки, кудри, кольца… все это очень сухое, крайне мучнистое, съ капельками варенья, стараго, засахарившагося или прокислаго. У бабиньки въ расходъ шли всегда третъегоднишніе запасы.

Когда Борисъ съ сестрой вошли въ диванную, Пелагея Сергѣевна помѣстилась уже на своемъ мѣстѣ. Столъ былъ накрытъ на четыре прибора. Амалія Христофоровна сидѣла возлѣ бабиньки. Борисъ поклонился Пелагеѣ Сергѣевнѣ, но къ ручкѣ не подошелъ. Старуха сидѣла, уткнувъ голову въ кацавейку. Она'только разъ взглянула на внука, и точно порывалась обругать его, но не издала никакого звука.

Братъ съ сестрой сѣли молча. Подали супъ-болтушку. Только слышно было, какъ работаютъ ложки…

Маша съѣла ложки двѣ-три и остановилась.

— Ѣшьте супъ, — сказала ей Амалія Христофоровна. Маша, однако, не принималась.

— Что жъ ты не ѣшь? — рѣзко спросила ее бабинька.

— Я не хочу-съ, — отвѣтила дѣвочка, и искоса взглянула на брата.

— Тебя и не спрашиваютъ, хочешь или нѣтъ. Цѣлый день жуешь все.

При этомъ старуха еще разъ взглянула на внука, и опять какъ-будто ее подмывало оборвать его.

Послѣ супа послѣдовали ножки, по предсказанію Бориса. Онѣ были безъ шпината, съ краснымъ соусомъ, тѣмъ самымъ соусомъ, который зашелъ въ Россію, какъ бичъ всѣхъ молодыхъ желудковъ.

Маша и Борисъ съ улыбкой переглянулись.

Амалія Христофоровна подслуживалась бабинькѣ и силилась завязать разговоръ, но онъ все не клеился.

Послѣ телятины Пелагея Сергѣевна взглянула евіе разъ на внука и отрывисто проговорила:

— Что такъ рано изволили уѣхать сегодня?

Борисъ поднялъ голову и посмотрѣлъ искоса на бабиньку.

— Такъ, — отвѣтилъ онъ.

Амалія Христофоровна улыбнулась, и значительно взглянула на Пелагею Сергѣевну.

Въ заключеніе обѣда были поданы розанцы, съ очень кислыми капельками смородиннаго варенья.

Маша поцѣловала у бабиньки руку и получила отъ Амаліи Христофоровны приказаніе: идти наверхъ учиться. Борисъ поклонился старухѣ и вышелъ вслѣдъ за сестрой. Обѣдъ былъ такъ скученъ и киселъ, что онъ съ ужасомъ подумалъ о завтрашнемъ, точно такомъ же, обѣдѣ.

Въ спальнѣ больнаго было уже почти темно, когда Борисъ вошелъ къ отцу.

Больной довольно-бодро сидѣлъ въ креслѣ. Въ глазахъ не было неподвижности тяжело-больныхъ; волосы были точно приглажены; халатъ запахнутъ и шнурокъ съ кистями завязанъ въ узелъ.

Онъ зоговорилъ съ Борисомъ очень твердымъ голосомъ:

— Заѣзжалъ ты къ Ѳедору Петровичу?

— Какъ-же; онъ обѣщался быть въ пятомъ часу.

— Славный онъ человѣкъ, всегда меня любилъ. Вотъ меня не будетъ, Борисъ, ты къ нему… Честный человѣкъ… я увѣренъ, что все онъ выполнитъ послѣ меня, о чемъ я его только попрошу…

Борисъ молчалъ.

— Я, Боря, вотъ тебѣ что скажу, — началъ опять больной: — мнѣ передъ тобой совестно… я, какъ малый ребенокъ, боюсь всѣхъ, прячусь… не могу по волѣ своей поступить… это все отъ слабости моей. Да вѣдь себя ужь не передѣлаешь… Вотъ я сегодня заперся, не пускалъ доктора, хоть нынѣшній день спокойно пожить… только силы-то бы меня не покинули…

— Вы бы, папенька, — проговорилъ Борисъ: — совсѣмъ прогнали доктора…

— Ужъ теперь никто меня не вылечитъ, другъ; а съ нимъ я прощусь… бровей его звѣриныхъ выносить не могу…

— Вы видѣли бабушку? — спросилъ Борисъ.

— Нѣтъ, не видалъ, — отвѣчалъ больной, и посмотрѣлъ на дверь. — Я никого не пускалъ. Ты смотри, Борисъ, чтобъ она не вошла сюда, когда Ѳедоръ Петровичъ пріѣдетъ… мы запремся…

Въ эту минуту дверь отворилась. Больной подался впередъ, точно желая встать; на лицѣ изобразился испугъ, но выраженіе его исчезло. Въ спальню вошелъ Лапинъ.

Въ комнатѣ было уже настолько темно, что Ѳедоръ Петровичъ едва разглядѣлъ больнаго…

— Здравствуйте, батюшка Ѳедоръ Петровичъ, — проговорилъ мягкимъ голосомъ больной, протягивая руку: — спасибо, что пріѣхали… Боря… придвинь-ка стулъ Ѳедору Петровичу да вели лампу подать.

Лапинъ пожалъ руку больнаго и, въ первую минуту, не нашелъ что сказать.

— Что вы на меня такъ смотрите, Ѳедоръ Петровичъ? Видно, ужъ я на мертвеца сталъ похожъ?

— Давненько мы съ вами не видались, — промолвилъ Лапинъ и поклонился Борису…

— Ужъ на меня за это не сердитесь… — и больной не договорилъ…

Борисъ вышелъ. Онъ чувствовалъ, что отецъ и Ѳедоръ Петровичъ стѣсняются. Онъ зналъ, что нелегко отцу приступить къ дѣлу.

Борисъ приказалъ Якову внести лампу въ спальню, и прошелъ въ залу. Въ это время бабинька спала въ диванной. Наверху Амалія Христофоровна учила Машу.

Зала еще не была освѣщена… Что-то шевельнулось, когда Борисъ прошелъ, черезъ корридоръ, изъ билліардной въ залу. Это была нaперсница, исполнявшая должность лазутчика; она видѣла, какъ вошелъ Ланинъ, и готовилась уже доложить Пелагеѣ Сергѣевнѣ, что пріѣхалъ какой-то баринъ и прошелъ къ Николаю Дмитричу. Борисъ походилъ немного по залѣ, и опять заглянулъ въ билліардную. На сердцѣ у него было тревожное чувство: онъ боялся за отца. Онъ точно все ожидалъ, что вотъ ворвется бабинька, и произойдетъ сцена, и отецъ упадетъ духомъ. «Да чего же я боюсь», спрашивалъ онъ себя, «чего добиваюсь?» И опять ему пришла мысль, что все тутъ вертится около наслѣдства, и ему стало еще разъ гадко… Страхъ смѣнился у него скоро юношеской увѣренностью. Бабушка дѣлалась въ глазахъ его все меньше и меньше. «Просто вздорная старуха», сказалъ онъ себѣ. И вся жизнь дикаго дома начала ему представляться въ другомъ свѣтѣ: краски спали, размѣры сузились… «Почему было у насъ все такъ тяжело, страшно? спрашивалъ себя Борисъ. Отецъ умираетъ измученный, всѣмъ скучно, жутко; всѣ подъ гнетомъ, а могло бы быть весело, свободно. И отчего это боялись всѣ Пелагеи Сергѣевны? И что въ ней такого страшнаго?..» Борисъ чувствовалъ также, хоть и не такъ ясно, что весь этотъ тяжелый грузъ жизни, борьбы, страданій, рабства и страха былъ, безцѣленъ, не привелъ ни къ чему, не носилъ въ себѣ ни глубокаго смысла, ни очистительной жертвы…

Часы въ билльярдной пробили половину шестаго.

Борисъ снять заглянулъ въ билліардную и, остановившись у билліарда, обратился взглядомъ къ двери въ спальню… Въ большой комнатѣ раздавались только скрипучіе шаги Якова. Въ щель между косякомъ и дверью глядѣлъ лазутческій глазъ Фицкіи..

Такъ прошло минутъ десять.

XXXIII.

Наконецъ изъ спальни вышелъ Ѳедоръ Петровичъ.

На его серьезномъ лицѣ нельзя было прочесть: взволнованъ онъ или нѣтъ. Онъ опустилъ голову внизъ и, проходя мимо Бориса, поклонился ему молча; потомъ, дошедши до дверей, оглянулся назадъ и проговорилъ:

— Прощайте.

Борисъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на него. Онъ точно ожидалъ, что Ѳедоръ Петровичъ подойдетъ и разскажете ему, въ чемъ состояла ихъ бесѣда, и что теперь будетъ онъ дѣлать, по просьбѣ отца.

— Яковъ! — послышалось изъ спальни.

Борисъ двинулся съ мѣста, и въ эту минуту вспомнилъ про почтовую бумагу для письма. Ему стыдно стало, что онъ такъ разсѣянъ, не приготовилъ того, о чемъ просилъ отецъ.

— Скажи папенькѣ, что я сейчасъ приду, — шепнулъ онъ Якову и, вбѣжавъ наверхъ, къ себѣ, досталъ тамъ бумаги и свою маленькую ученическую чернильниду, и, шагая черезъ три ступени, спустился опять внизъ.

Больной все еще сидѣлъ въ большомъ креслѣ довольно-бодро. Въ его лицѣ виднѣлось какое-то одушевленіе вмѣстѣ съ таинственностью. Онъ приказалъ вошедшему Борису, запереть дверь на задвижку и, точнб послѣ какого усилія, глубоко и звучно вздохнулъ.

— Ну вотъ, Боря, — вымолвилъ онъ: — теперь все будетъ исполнено: Ѳедоръ Петровичъ честный человѣкъ. Я ему изложилъ мою волю… — Точно съ трудомъ это слово выговорено было больнымъ.

— Тяжело мнѣ, Боря, идти противъ матушки, вдругъ такъ разомъ покончить, да нельзя, вижу, что нельзя. Ну, что-жь? Ее Богъ не обидѣлъ: у нея есть свое имѣнье, и я бы не пожалѣлъ удѣлить ей, да вѣдь она теперь отъ меня ничего не возьметъ. Ѳедора Петровича просилъ я васъ не покинуть. Онъ и опекуномъ, и попечителемъ будетъ, и въ дѣла войдетъ… Человѣкъ толковый, добрый — самъ видишь. Только бы еще хоть нѣсколько денечковъ мнѣ-то дотянуть…

Больной взглянулъ на сына и увидѣлъ въ рукахъ его почтовый листъ.

— А, спасибо, Боря, не забылъ. Время нечего терять, садись, садись, вотъ къ столику:..

Борисъ придвинулъ стулъ, положивъ на столикъ листъ бумаги, доставилъ чернильницу и приготовился писать.

— Ты знаешь ли, кому писать? — спросилъ больной, пристально посмотрѣвъ на сына.

— Нѣтъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ. Въ эту минуту онъ, дѣйствительно, не догадывался.

— Къ теткѣ твоей, къ Софьѣ Николаевнѣ.

— Еъ Софьѣ Николаевнѣ? — вырвалось у Бориса.

— Да, другъ, ты её совсѣмъ не знаешь. Ничего, послѣ узнаешь. Чудная она женщина..

— Она, вѣдь, въ Москвѣ живетъ, — промолвилъ Борись.

— Да, въ Москвѣ. Я хочу, Боря, выписать ее сюда. Она будетъ для васъ какъ мать. Покойный братъ Александръ много настрадался на своемъ вѣку; не задались мы съ нимъ какъ-то, и жену вотъ такъ оставилъ, между небОнъ и землей. Ну, пиши же, Боря. Не торопись, я скоро говорить не могу.

Борисъ приготовился.

— Начни такъ: «Дорогой другъ мой, Софья Николаевна. Приходится мнѣ умирать, и недолго уже ждать прихода смерти»…

Больной при этомъ вздохнулъ и опустилъ голову на грудь, закрывъ глаза.

— «Вы знаете, — продолжалъ онъ, — что я васъ люблю какъ сестру, и въ вашу привязанность вѣрю все душой…» Да братъ, Боря, ужъ эта женщина не солжетъ, для нея всякое чувство — святое дѣло.

Прошла значительная пауза. Больной вдругъ взглянулъ на дверь.

— Боря, — быстро произнесъ онъ: —мы и забыли запереть дверь,

— Я заперъ, папенька, — отвѣтилъ Борисъ.

— Ахъ, да!

— Ну, дальше пиши. «На васъ теперь вся моя надежда. На краю гроба, прошу я васъ быть матерью дѣтей моихъ. Пріѣзжайте, родная; можетъ быть, застанете меня въ живыхъ, а нѣтъ — не отвергните моей предсмертной просьбы и войдите хозяйкою въ домъ дѣтей моихъ…»

— Папенька, — проговорилъ тихо Борисъ, — пойдетъ ли она? Вѣдь она знаетъ, что бабушка такъ дурно къ ней расположена.

Больной пристально взглянулъ на него.

— Да, Боря, ты правду говоришь; но я еще не кончилъ, пиши.»Я чувствую, дорогой другъ, что не могу поручить дѣтей моихъ матушкѣ; я не хочу, чтобъ имъ жизнь такъ же тяжела была, какъ и мнѣ съ братомъ. Вспоминая о несчастной долѣ брата Александра, я вѣрю, что только вы, какъ ангелъ, принесете съ собой и жизнь и свѣтъ и этимъ поможете мнѣ искупить свою вину передъ братомъ и вами, и дѣтьми моими…»

На глазахъ больнаго были слезы. Звукъ его голоса полонъ былъ глубокой грусти, и говорилъ, что нѣтъ уже никакого исхода этому раскаянью, кромѣ смерти.

Борисъ не глядѣлъ на отца; онъ сидѣлъ, опустивъ голову, и ему, какъ маленькому, хотѣлось плакать, и долго плакать. Отцу нельзя было сказать утѣшенія, а добрыя слова, а порывы чуства не просились наружу.

— «Я умру, — продолжалъ диктовать больной: — я умру спокойно, оставляя дѣтей вамъ. Въ моемъ 'завѣщаніи вы найдете ту же просьбу, ту же волю въ отношеніи дѣтей моихъ, и я знаю, что они все выполнятъ и благословятъ васъ на вѣки.»

Больной остановился. Дыханіе его сдѣлалось прерывисто. Припадокъ кашля слѣдовалъ затѣмъ и минуть на десять прервалъ его рѣчь.

— Не отложить ли письмо? — спросилъ Борисъ, смотря съ безпокойствомъ на отца.

— Нѣтъ, Боря, — промолвилъ больной оправившись: — докончить нужно сегодня. Еще два слова. Много не зачѣмъ: она все сердцемъ своимъ пойметъ. Вотъ что допиши: «Спѣшите, дорогой другъ. Дайте взглянуть на себя, а на могилѣ моей помолитесь о грѣшномъ братѣ вашемъ Николаѣ».

— Все? — спросилъ Борисъ.

— Да. Запечатай и надпиши: Софьѣ Николаевнѣ Телепневой, въ Москву, на Арбатѣ, въ Кривоникольскомъ переулкѣ, въ домѣ Цибашевой.

— Я у себя наверху запечатаю, — проговорилъ Борись вставая.

— Ну, хорошо; завтра и отправь, какъ въ гимназію поѣдешь. ужъ не знаю, Боря, застанетъ ли она меня въ живыхъ; а если не застанетъ, когда завѣщаніе мое прочтутъ, все приготовь къ ея пріѣзду. Отдай ей свою комнату, а самъ вотъ въ моей спальнѣ поселись. Матушка здѣсь долго не наживетъ, я знаю. Она къ себѣ въ деревню отправится.

У Бориса на языкѣ было много вопросовъ; но слова какъ-то застывали.

— Какъ же вы, папенька, объявите обо всемъ этомъ бабушкѣ? — могъ онъ только проговорить.

— Какъ? Я не стану ей объявлять. Тяжело мнѣ очень будетъ, Боря; ужъ я вѣдь не могу больше выносить никакихъ сценъ. Скрывать нужно, другъ, скрывать. Воли своей я не неремѣню, а слово я теперь скажи — бурю подыму. Что дѣлать, Боря, что дѣлать… — повторилъ онъ со вздохомъ.

Борисъ не упрекнулъ отца въ слабости: ему слишкомъ было жалко его.

— Да и ей самой легче будетъ, — продолжалъ больной, — легче будетъ узнать все послѣ смерти моей.

— Папенька, — замѣтилъ Борисъ — Софья Николаевна можетъ скоро пріѣхать, и онѣ встрѣтятся…

— Ты думаешь, она меня застанетъ? Нѣтъ, Боря, мы съ ней не увидимся, — произнесъ больной съ горькой усмѣшкой: — я вѣдь чувствую. А что же ей матушка можетъ сдѣлать? Она ее не выгонитъ отсюда, я ее въ завѣщаніи попечительницей надъ дѣтьми моими назначаю.

Послѣднія слова больной выговорилъ такъ, какъ-будто онъ хотѣлъ увѣритьея, что дѣйствительно его посмертная воля будетъ свято выполнена.

Но онъ замѣтно ослабъ. Голова его совсѣмъ опустилась и весь онъ ушелъ глубоко въ кресло.

— Ну, Боря, — произнесъ онъ тихимъ. ослабшимъ голосомъ — мнѣ пора и на покой. Ты теперь все знаешь. Случится мнѣ завтра умереть, — видно, такъ Богу угодно будетъ, а все-таки я свою волю высказалъ. А до моей смерти, ты бабушку не серди, оставь ее. ужъ ее, другъ, не исправишь, и не воротишь ты того, чего нельзя воротить.

Борисъ подошелъ къ отцу и взялъ его руку.

— Я не буду ее сердить, папенька, ее ужъ нечего бояться.

— Но ты радъ за свою Машу? — спросилъ больной, обнимая сына.

— Да. И отчего это бабушка такъ не взлюбила насъ!

— Отчего? — переспросилъ больной. — Не разспрашивай меня, Боря. Послѣ узнаешь. А скажи отъ меня теткѣ, чтобъ не покидала Маши, въ институтъ бы ее не отдавала. А ты вотъ, какъ кончишь курсъ, въ Москву переѣзжайте, живите всѣ вмѣстѣ. Домъ этотъ продай, пускай онъ умретъ съ нами, вамъ ужъ не жить въ этомъ гнѣздѣ. А деньги, Боря — я вамъ съ сестрой оставляю… изъ имѣнья часть брата Александра отдали теткѣ, по смерть ея. Если этого ты не исполнишь, грѣхъ тебѣ будетъ. Нѣтъ, да ты не такой, въ тебѣ душа есть. По-міру не пойдешь, Боря, да не объ этомъ думай. Ну, да тебѣ другая жизнь предстоитъ, свободы много будетъ, никто у тебя ее не отниметъ, а коли я для тебя мало сдѣлалъ, не кляни ты меня и костей моихъ не тревожь…

Больной приподнялся и долго смотрѣлъ на сына.

— Ну, Христосъ съ тобой, — произнесъ онъ, тронутымъ торжественнымъ голосомъ.

Борисъ опустился на колѣни, отецъ перекрестилъ его.

Минуту спустя онъ выходилъ изъ спальни, съ поникшей головой, держа въ рукахъ написанное письмо.

Бываютъ мгновенья, когда жизнь какъ-то особенно ясно и осязательно выступаетъ передъ вами, даже въ годы самой первой молодости. Въ такія минуты ни о чемъ не спрашиваешь, ничему не удивляешься, и какъ бы сильна ни была боль сердца, съ непонятной рѣшимостыо хочешь идти въ даль, не пугаешься жизни и въ самой грусти чувствуешь живую струю.

То же было и на душѣ Бориса.

Прошло нѣсколько дней.

Новое завѣщаніе было написано. Ѳедоръ Петровичъ часто пріѣзжалъ одинъ и съ свидѣтелями. Больной все это время чувствовалъ себя дурно, и только поутру могъ говорить. Его начинало душить; онъ не могъ ни лежать, ни сидѣть. — Пелагея Сергѣевна видѣла ясно, что противъ нея ведется борьба, и ничто уже ей не помогало разбить козни ея недоброжелателей. Когда она узнала, что Николай Дмитричъ написалъ новое завѣщаніе, она такъ взволновалась, что на два дня слегла въ постель. Затѣмъ она кинулась въ спальню, но ничего не успѣла ни узнать, ни разстроить. Николай Дмитричъ почти не пускалъ ее къ себѣ; а когда она входила и начинала говорить — онъ молчалъ. Въ немъ была теперь полная холодность и рѣшимость слабохарактернаго человѣка, который отвѣчаетъ на все равнодушіемъ.

Разъ, когда Ѳедоръ Петровичъ выходилъ отъ больнаго, его попросили въ диванную, къ бабинькѣ.

— Милостивый государь, — начала старуха: — позвольте мнѣ вамъ сказать, что вы безчестно поступаете!

— Какъ же это, сударыня? — сказалъ ей въ отвѣтъ Лапинъ, своимъ спокойнымъ голосомъ.

— Вы втерлись въ наши семейныя дѣла; по вашему наущенію, Николинька унпчтожилъ завѣщаніе. Онъ не въ полномъ разумѣ теперь. Я буду жаловаться, что тутъ — обманъ, подлогъ!

Ѳедоръ Петровичъ окинулъ Пелагею Сергѣевну строгимъ взглядомъ и, немного улыбнувшись, отвѣчалъ:

— Сударыня, вы увлекаетесь… Что вашъ сынъ былъ въ полномъ разумѣ — на то свидѣтели есть, которые и подписались на завѣщаніи. А что по моему наущенію Николай Дмитричъ распорядился, такъ про то вы, видно, больше меня знаете. Вотъ что я вамъ скажу, сударыня: успокойтесь вы. Изъ-за чего вы только бьетесь? Будетъ съ васъ того, что вы живыми дѣтьми командовали; а умирающихъ-то оставьте, — право, грѣхъ. Какъ бы сынъ вашъ ни распорядился — имѣнье его, дѣти также его. У васъ своя часть есть. Лучше вамъ на покой да грѣхи отмаливать.

— Да вы скажите мнѣ: кому же онъ оставляетъ дѣтей? Я должна это знать! Развратницѣ что ли этой?

— Какой развратницѣ? — спросилъ Ѳедоръ Петровичъ.

— Вы знаете какой! — крикнула бабинька. — Ябабка внукамъ своимъ, я не могу же ихъ кинуть.

— Вашъ сынъ, сударыня, выразилъ свою волю въ завѣщаніи.

— Я не останусь здѣсь, если эта мерзкая пріѣдетъ!

— Какъ вамъ угодно. Видно, вы себя больше всѣхъ любите. Никто васъ не гонитъ, а коли для васъ вс равно, когда и какъ умретъ вашъ сынъ, такъ чего же вы ждете?

На этихъ словахъ Ѳедоръ Петровичъ раскланялся и вышелъ.

Бабинька задыхалась; но дня черезъ два она совсѣмъ притихла. Молча ходила она по корридору и по пріемнымъ комнатамъ. Если спальни не была заперта, она входила туда, садилась поодаль отъ кровати, молчала цѣлыми часами и только отъ времени до времени отрывисто взглядывала на сына. Когда являлся Борисъ, она скрывалась. Безполезно было ей придираться къ внуку. Она уже чувствовала, что царству ея положенъ конецъ, и это сознаніе ежесекундно точило ея душу, хотя наружно она и присмирѣла. Еслибъ человѣкъ со стороны вошелъ въ большой дикій домъ, его бы поразила натянутость отношеній между матерью, сыномъ и внукомъ. А между тѣмъ иначе и быть не могло. Бабинька отводила душу только съ Амаліей Христофоровнои, у себя въ диванной. И въ домѣ всѣ люди тотчасъ замѣтили, что декорація перемѣнилась, что старая барыня отставлена на задній планъ. Домъ и большая часть дворовыхъ были молодаго барина, какъ привыкли всѣ называть, по старой привычкѣ, Николая Дмитрича, и послѣ смерти его, все это переходило барченку. Пелагея Сергѣевна на своихъ дѣвкахъ выливала желчь, и наперсницѣ доставалось по тридцати разъ въ сутки. Она съ прежнимъ усердіемъ исполняла должность лазутчика и со всевозможными подробностями докладывала ежеминутно, что вотъ Лапинскій баринъ пріѣхалъ, и еще двоихъ господъ привезъ, и чернильницу въ спальню требовали, и Борисъ Николаичъ рано уѣхали, и съ Лапинымъ въ залѣ шептались… Все это бабинька знала въ подробности; но оно только раздражало ее, только еще яснѣе показывало ей, что никакія лазутничества не помогутъ, и бабинька часто награждала Фицку за все ея усердіе бранью, а подъ-часъ и пощечинами. Но Фицка уже не могла разстаться съ своей ролью, она органически въѣлась во все ея существо.

Григорій Иванычъ, послѣ сцены въ бильярдной, долго не показывался.

Бабинька послала за нимъ, разъ вечеромъ, когда Николаю Дмитричу сдѣлалось очень худо.

Онъ только-что вошелъ въ спальню, какъ больной обратился прямо къ нему.

— Дайте мнѣ умереть безъ вашихъ лекарствъ, — сказалъ онъ раздраженнымъ голосомъ.

— Коли не хотите, такъ не буду давать.

— Оставьте меня, ради Создателя!

— Что жь, мнѣ совсѣмъ васъ оставить? — спросилъ докторъ.

— Совсѣмъ, совсѣмъ! проговорилъ больной.

Григорій Иванычъ сердито повелъ бровями и, оборо-тясь къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ, сказалъ:

— Мнѣ здѣсь, матушка, больше нечего дѣлать, грубости слушать я не подрядился.

Бабинька бросилась за нимъ изъ спальни и стала его упрашивать.

Николай Дмитричъ подозвалъ къ себѣ Бориса и послалъ его сказать Пелагеѣ Сергѣевнѣ, чтобы она сѣраго разочла; а если хочетъ его оставить своимъ докторомъ, то чтобы къ нему его не звала. — Борисъ исполнилъ это, и въ тотъ же день, отправился къ Ѳедору Петровичу, посовѣтоваться: какого медика взять. Ѳедоръ Петровичъ привезъ съ собой своего пріятеля, старшаго врача при больницѣ, добродушнаго нѣмца. Они съ Борисомъ убѣдили больнаго принимать средства, какія новый докторъ пропишетъ. Добродушный нѣмецъ качалъ все головой, очень кротко изъяснился съ больнымъ и на третій день созвалъ консиліумъ. На консиліумѣ, какъ водится, поговорили на очень скверномъ латинскомъ языкѣ, и рѣ-шилн, конечно, что надежды никакой нѣтъ; а остается только облегчить страданія больнаго.

— Ну что, Боря, — говорилъ Николай Дмитричъ въ день консиліума: — новаго ничего они не выдумали? Все равно, приходится умирать. А письма нѣтъ изъ Москвы?..

— Нѣтъ, папенька, не могу понять.

— Вѣрно сама выѣхала. А если письмо не дошло, подожди еще дня два, три, и пиши, и Ѳедора Петровича проси написать.

Борисъ почти цѣлые дни проводилъ у кровати отца. Только-что воротится изъ гимназіи, приходилъ въ спальню; съ бабинькой не обѣдалъ, а закусывалъ чего-нибудь у себя на верху или въ бильярдной. — Нѣсколько томительныхъ ночей провелъ онъ въ спальнѣ. Больной очень страдалъ, припадки кашля совсѣмъ задушили его. Онъ уже не въ состояніи былъ лежать ни на спинѣ, ни на боку. По цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ въ креслѣ, не прислоняясь къ спинкѣ, опустивъ руки на ручки креселъ, тяжело дыша и охая, съ мутными глазами. Но больной не былъ раздражителенъ. Онъ даже дѣлалъ надъ собой усилія, чтобъ не стонать, и не любилъ, чтобъ ему очень прислуживали. Борисъ, въ эти нѣсколько дней, вступилъ въ другой періодъ жизни. Прежней мелкой, но утомительной борьбы съ бабинькой уже не существовало, наступило сознаніе силъ, было на душѣ больше спокойствія; но въ настоящемъ, въ его отношеніяхъ къ отцу и бабушкѣ, въ этихъ долгихъ приготовленіяхъ къ смерти было все-таки что-то хлопотливое, можно сказать полицейское, и ничѣмъ онъ не могъ заглушить мысли, что наслѣдство, личная свобода, интересъ завязаны во всемъ этомъ. Ожидая письма изъ Москвы, Борисъ много думалъ о новомъ лицѣ его семейной драмы, объ этой теткѣ, про которую отецъ говорилъ съ такимъ глубокимъ чувствомъ. «Если она въ самомъ дѣлѣ чудная женщина, — думалъ Борисъ, «какъ славно заживемъ мы! И тотчасъ же Борисъ краснѣлъ, мысленно выговаривая это. Онъ стыдился такъ думать у кровати умиравшаго. Но напрасно онъ налагалъ на себя узы: молодость брала свое, живое объ живомъ и говорило. Съ бабушкой Борисъ сдѣлался гораздо ровнѣе; ожесточенія какъ не бывало. Ему даже было жалко ее, и онъ ни разу себѣ не позволилъ сказать ей что-нибудь рѣзкое или заикнуться о ней въ разговорахъ съ отцомъ. Борису хотѣлось только, чтобы Пелагея Сергѣевна вела себя лучше, чтобъ она поняла, наконецъ, свое положеніе, бросила подглядыванья и подслушиванья. Сколько разъ хотѣлось ему высказать это, но онъ удерживался, не желая сценъ. Послѣдніе дни еще на годъ состарили Бориса.

Шестой часъ. Все тихо въ домѣ. Больной съ утра чувствовалъ себя лучше; одышка не такъ мучила его. Онъ легъ на постель часу въ третьемъ и заснулъ.

Борисъ въ этотъ день обѣдалъ въ диванной, у бабиньки, и послѣ обѣда увелъ къ себѣ въ комнату Машу на урокъ. Онъ подиктовалъ немного сестрѣ, задалъ ей задачу, но ученье какъ-то по шло. — Маша, пописавши на грифельной доскѣ, положила грифель на столъ и, поднявъ свои синіе глаза на Бориса, долго смотрѣла на него.

Борисъ въ это время сидѣлъ, опустивъ голову, и тыкалъ въ столъ перочиннымъ ножикомъ.

— Боря… — промолвила дѣвочка.

— Что?

— Ты о чемъ это такъ задумался?

— Такъ, дружокъ.

— Ты о панѣ думаешь?

— Да, о папѣ.

— И я тоже. Не хочется мнѣ учиться, въ голову ничего нейдетъ, Боря. Я какъ на папу посмотрю — мнѣ страшно становится. Вотъ и бабушка: теперь она тихая, а еще страшнѣе стала, глазами все такъ поводитъ.

И Маша показала, какъ бабушка поводитъ глазами.

— А она совсѣмъ притихла, — продолжала дѣвочка: — за столомъ слова не скажетъ. Отчего это, Боря?

— Устала, голубчикъ. Она видитъ, что понапрасну только сердилась.

— Боря, а вдругъ папа умретъ, мы съ ней съ одной останемся?

Борисъ всталъ и положилъ руки на плечи Маши.

— Тетушка къ намъ скоро пріѣдетъ.

— Какая тетушка?

— А ты помнишь дядю Александра, что изъ Москвы-то пріѣзжалъ?

— Съ бородой, Боря?

—Да.

— Онъ вѣдь умеръ? Мнѣ папа о немъ молиться велѣлъ.

— Это жена его. Ее папа сюда выписалъ.

— Что жъ, она съ нами жить останется?

— Да, дружокъ.

— Ну, а бабушка-то какъ же?

— Она къ себѣ въ деревню поѣдетъ.

— Да кто же такъ рѣшилъ, Боря?

Борисъ усмѣхнулся.

— Никто, голубчикъ, не рѣшилъ, — промолвилъ онъ — а такъ сдѣлается.

— Хорошо, кабы такъ, — сказала со вздохомъ Маша и задумалась.

— Что-то внизу? — проговорилъ Борисъ.

— Вѣдь папа спитъ, я схожу узнаю.

— Зачѣмъ, и я могу.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты и такъ все, Боря, цѣлый день ходишь, я мигомъ сбѣгаю.

Маша встала, встряхнула своими кудрями, и черезъ секунду слышно было, какъ она тихими, но быстрыми шагами спускалась съ лѣстницы. Лицо Бориса не прояснялось. Онъ самъ себѣ замѣтилъ, разъ какъ-то утромъ, одѣваясь, что на лбу его точно кто нарочно сдѣлалъ складку и никакъ не хочетъ расправить ее.

Вошла Мироновна.

— Что, долговязый? — промолвила старушка, подходя къ нему и заглядывая искоса: — аль невесело?

— Да, Мироновна, не очень радостно.

— Много еще тебѣ на вѣку всего будетъ; ужъ такое горе, всего одно, больше не повторится. Что папенька-то? Оставила ли его старая-то барыня въ покоѣ?

— Она притихла, — отвѣтилъ Борисъ.

— Bo-время догадалась, прости Господи. А письма-то нѣтъ все отъ той-то?

Мироновнѣ были извѣстны всѣ тайны Бориса.

— Нѣтъ, няня.

— Что же за притча, ужъ не больна ли? А ты бы еще написалъ.

— Хочу писать.

— То-то, и какъ только это онѣ встрѣтятся, я знаю, что старая барыня не стерпитъ.

— Какъ-нибудь обойдется, — промолвилъ Борисъ и опять задумался.

Мироновна долго стояла молча и смотрѣла на него.

— Да что ты ужъ больно раскисъ? Ты бы куда-нибудь поѣхалъ, посидѣлъ бы съ часокъ.

— Куда же я поѣду, няня?

— Ну, къ товарищамъ, вонъ къ тому, къ бѣлокурому-то, что на музыкѣ-то играетъ. Папенькѣ нынче лучше, ну, посидѣлъ бы часокъ-другой, мысли-то бы посвѣжѣли, а то, вѣдь, этакъ ты совсѣмъ уходишь себя.

Старушка проговорила все это въ полушутливомъ, полусерьезномъ тонѣ.

Борисъ взглянулъ на нее и улыбнулся.

— Къ Горшкову развѣ на минутку съѣздить, — вымолвилъ онъ.

Въ это время вошла Маша.

— Папа все спитъ еще, — сказала она: — Яковъ говорилъ мнѣ, что онъ не просыпался.

— Ну, вотъ видишь, — вставила Мироновна: — вотъ ты пока и съѣзди.

— Куда это? — спросила Маша — куда ты это его шлешь, Мироновна?

— Проходиться ему надо, очень засидѣлся, барышня.

— А вѣдь и то правда, Боря, — произнесла Маша серьёзнѣйшимъ тономъ: — ты вонъ какой!

— Такъ я велю, чтобъ лошадь заложили? — спросила Мироновна.

— Вели, — отвѣтилъ Борисъ и, взявъ Машу за обѣ руки, поцѣловалъ ее въ лобъ.

Горшковъ жилъ на той же улицѣ, гдѣ и Абласовъ.

Борисъ подъѣхалъ къ маленькому домику, въ четыре окна. Ставни были уже заперты, и только въ трехъ окнахъ свѣтъ выходилъ изъ отверстій, вырѣзанныхъ въ видѣ сердецъ. Изъ калитки крытая голдареечка вела на крыльцо, гдѣ было очень темно. Борисъ ощупью отыскалъ дверь и вошелъ въ маленькую прихожую, куда свѣтъ падалъ изъ первой комнаты.

— Кто тамъ? — крикнулъ мягкій женскій голосъ.

— Это я, Анна Ивановна, я, Телепневъ, — отозвался Борисъ, снимая шинель.

— Ахъ, это вы, очень рада. Валеринька! Борисъ Николаичъ.

Въ дверяхъ показалась еще не очень старая женщина, довольно полная, съ бѣлокурыми волосами и родинкой на правой щекѣ, въ большомъ клѣтчатомъ платкѣ и безъ чепца.

Она держала свѣчку.

— Здравствуйте, Борисъ Николаичъ. Давненько вы къ намъ не заглядывали, — проговорила она, помогая Борису повѣсить шинель на вѣшалку. Она подала ему руку, онъ пожалъ.

— Да, я ужъ у васъ больше мѣсяца не былъ, — отвѣтилъ Борисъ, проходя съ ней въ слѣдующую комнату, оклеенную желтенькими обоями, съ фортепіано у лѣвой стѣны.

— Видно, батюшка вашъ плохъ? Слышала я отъ Валерьяна.

Выскочилъ Горшковъ и, не здороваясь съ Борисомъ, схватилъ его за плечи.

— Ну, что ты? Вотъ это, братъ, неглупо придумалъ! — вскричалъ онъ.

— Меня Мироновна моя прогнала.

— И прекрасно, братъ, сдѣлала! ты хоть минутку побудь съ людьми, а то ты совсѣмъ одурѣешь. Мамочка, велите-ка намъ дать чайку. Пойдемъ пока ко мнѣ въ комнату, Боря.

Горшковъ увелъ Бориса къ себѣ. Его каморка была въ одно окно и почти вся была занята кроватью, подлѣ которой помѣщался столъ и этажерка. На столѣ разбросаны тетрадки и нотные листы. Во всемъ большой безпорядокъ.

— Ну, вотъ садись на кровать, Боря, гость будешь. Я, братъ, тутъ кое-что писалъ, квартетъ пробую, для упражненія… Да знаешь что, у тебя лошадь дожидается?

— Да, здѣсь.

— Ты ее не отпускай. Я собирался къ Телянинымъ, мы тамъ тріо произведемъ. Ты у нихъ уже мѣсяца два не былъ — махнемъ туда.

Борисъ поморщился.

— Да я вѣдь, Валерьянъ, не надолго: отца нельзя оставить, — проговорилъ онъ.

— Полно, Боря, что это такое? Вѣдь я тебя знаю: ужь коли ты уѣхалъ, значитъ сегодня отцу лучше.

— Да, нынче онъ посвѣжѣе.

— Ну, вотъ видишь!.Мы, вѣдь, недолго, какихъ-нибудь два часа пробудемъ. Ѣдемъ, чаю напьемся — и маршъ. А чаю нужно непремѣнно напиться, а то тамъ дадутъ по чашечкѣ, да и то брандахлысту.

— Съ кѣмъ будешь играть тріо? — спросилъ Борисъ.

— На віолончели этотъ нѣмчура, Келлеръ, на скрипицѣ Петинька.

— А Надя-то не будетъ?

— Какъ же, я ее за себя посажу, она у меня посмотри какъ работаетъ.

— Славная дѣвочка!

— Толстая, братъ, какая стала, матушка-то ее все еще въ пентильмоніяхъ водитъ, а она меня головой выше. Пріятная дѣвчонка, я тебѣ скажу, какія, братъ, у ней ужь формы!

Борисъ усмѣхнулся.

— Что ты все вздоръ говоришь, Валерьянъ, — проговорилъ онъ.

— Ахъ ты, Иванъ-постный — красная дѣвица! Полни глазки-то опускать, поѣдемъ, такъ самъ, братъ, разглядишь. А я, какъ уроки ей даю по вечерамъ, такъ все грѣшныя мысли приходятъ. Ха, ха, ха!… Да, самое, братъ, это подлое званіе, уроки давать, особенно женскому полу. Равнодушіе на нихъ нападаетъ, точно подлѣ нихъ бревно какое сидитъ; а не молодой человѣкъ пріятной наружности, въ партикулярномъ платѣ!

При этомъ Горшковъ выпрямился и подперъ руки фертомъ.

— А что матушка? — спросилъ Борисъ.

— А ты лучше спроси еще про дочку. Она, братъ, о тебѣ все навѣдывается: «а что жъ Телепневъ, отчего окъ у насъ не бываетъ, онъ насъ совсѣмъ забылъ, я хочу съ нимъ дуэтъ играть», и все это, братъ, нараспѣвъ какъ-то, совсѣмъ особый тонъ принимаетъ. Такая дѣвчушка забористая. Вотъ на нашего брата вниманія не обращаетъ, а съ тобой желаетъ дуэтъ играть. Я ужь, такъ и быть, для васъ дуэтъ наваляю, и сладко будетъ, и безвкусно, и раздирательно, все за одинъ разъ! А то, коли хочешь, тряхни стариной, помнишь, какъ Надя еще кудерьки носила, ты съ ней пилилъ изъ Страньеры дуэтъ, или еще тюря какая-то есть, La plainte d'une jeune tille, что ли?

— Я съ полгода и скрипки-то въ руки не бралъ.

— Ничего, братъ; главное, Надя-то будетъ очень довольна. Вѣдь этакой ты деревянный. Для меня, братъ Боря, самое лучшее дѣло — это вотъ такіе лутики въ пятнадцать лѣтъ, свѣжа такъ, ни малѣйшей хитрости нѣтъ, не ломается еще. А ужъ мнѣ эти дѣвицы спѣлыя да дамы, тфу! претитъ; иная виляетъ, виляетъ хвостомъ… и всѣ въ музыкантши лѣзутъ!

— А что, ты съ англичанкой помирился?

— Съ миссъ Чортъ? нѣтъ, братъ, еще грызусь. Я двѣ такія фразы выучилъ: ю аръ угли, и май диръ, вотъ я ими ее и допекаю, Точно жвачку все жуетъ старушенція. Рожу-то у ней точно квасцами кто стянулъ въ клубокъ. И какъ только урокъ покончишь, она Надю сейчасъ къ себѣ, подъ юпку, въ комнату свою, куда отъ одного запаха не войдешь. Вотъ они, братъ, маменьки-то модныя: она тамъ у себя въ кабинетѣ возлежитъ да о высшихъ предметахъ толкуетъ съ губернаторскими адъютантами, а дочь кисни съ паршивой англичанкой. Старушенція ее точмя точить, просто жалость беретъ, на нее глядя. Я ужъ ей разъ хватилъ: Надежда Петровна, говорю, что вы эту старушенцію слушаете, похерьте вы ее.

— Такъ и сказалъ: похерьте?

— Ну ужъ тамъ не помню какъ. ужъ погоди, выучусь я по англійски такую штуку, что она у меня три дня чихать будетъ, какъ я ей поднесу.

— Валерьяша! — послышалось изъ нервой комнаты, — веди гостя чай кушать.

— Ну, пойдемъ, Боря; надуемся чаю — да и маршъ.

За небольшимъ столомъ, покрытымъ пестрой ярославской скатертью, сидѣла мать Горшкова. Она перемывала чашки. На столѣ кипѣлъ самоваръ и стояли двѣ свѣчки въ мѣдныхъ шандалахъ. Прислуживала высокая, немного сгорбленная женщина, совсѣмъ сѣдая, но бодрая, въ черномъ, какъ-бы церковнаго покроя, платьѣ. Она прислуживала такъ, какъ служатъ старые дворовые. Въ сущности она ничего въ эту минуту не дѣлала; но вся ея фигура носила на себѣ печать старательности.

Вся комната смотрѣла очень добродушно. Мебель старенькая изъ карельской березы, съ завитушками и бронзовыми бляхами; на стѣнахъ англійскія гравюры 20 годовъ; на окнахъ бальзамины и гераніумы; въ углу, на стѣнкѣ, часы, съ трескучимъ, домовитымъ боемъ.

Мать Бориса сидѣла на диванѣ; подлѣ нея помѣщался огромный котъ палеваго цвѣта. Котъ жмурилъ глаза отъ свѣчъ и потягивался.

— Садитесь вотъ сюда, ко мнѣ, Борисъ Наколаичъ, — проговорила мать Горшкова. — Что онъ тамъ болталъ? — прибавила она, указывая съ улыбкой на сына.

— Про ученицу свою разсказывалъ, Анна Ивановна.

— Влюбленъ онъ въ нее, уши мнѣ прожужжалъ.

— Ну, ужъ и влюбленъ, мамочка. Я только говорю, что она толстая такая.

— Вѣдь ему никто не нравится, то и дѣло ругаетъ всѣхъ барынь нашихъ; а вотъ у Теляниныхъ по цѣлымъ вечерамъ сидитъ, въ четыре руки играютъ. Да чего, со-чннилъ недавно ноктюрнъ, хочетъ ей посвятить.

Горшковъ вскочилъ.

— Ну, что вы, мамочка, выдумываете! Что за нѣжности такія! Стану я посвящать? Вѣдь это только французики — пошляки, настрочитъ дрянь какую-нибудь, да и надпишетъ: Composé et dedié a la Princesse Dourakoff.

— Ну ужъ полно, дружокъ, я выдумывать не стану, три дня цѣлыхъ за фортепіанами сидѣлъ.

— Сыграй, Валерьянъ, — вставилъ Борисъ.

— Да что сыграть-то?

— Да вотъ ноктюрнъ Надинъ.

— Ноктюрнъ! какой ноктюрнъ? Что за названіе такое! Просто такъ идейка пришла. Мамочка вѣдь все на иностранный манеръ назоветъ;—она у меня все еще на Герцѣ сидитъ. — Горшковъ подскочилъ къ матери и поцѣловалъ ее.

— Ужъ ты у меня умникъ; все у тебя устарѣло. Старое-то и хорошо.

— Вѣдь не Герцъ же да Гюнтенъ, мамочка?

— А Моцартъ? ты вотъ ужъ и о Моцартѣ какъ-то сталъ не такъ отзываться. — И мать Горшкова, улыбнувшись, покачала головой.

— Моцартъ! Ну Моцартъ— извѣстно Моцартъ! Да менуэтовъ больно много.

— Да сыграй же, Валерьянъ, — приставалъ Борисъ.

— Полно, Боря, дай чаю напиться. Мамочка, покрѣпче налейте.

— А вамъ какъ, Борисъ Николаичъ? — спросила Анна Ивановна.

— Я слабый пью.

— Его бабушка пріучила, — ввернулъ Горшковъ.

— А что Пелагея Сергѣвна? — спросила Аниа Ивановна.

— Ахъ, мамочка, что вы спрашиваете; она все въ томъ же положеніи, мафусаиловъ вѣкъ проживетъ…

Борисъ улыбнулся.

Анна Ивановна посмотрѣла на сына.

— Что ты это, Валерьяша… — промолвила она, немного стѣснившись.

— Ничего, мамочка, вы зачѣмъ же покраснѣли? Онъ вѣдь бабушку терпѣть не можетъ. И я ее терпѣть не могу, и о существованіи ея нимало не забочусь.

— А знаете, Борисъ Николаичъ, — начала Анна Ивановна: — я какъ на васъ вотъ гляжу, такъ передо мной маменька ваша, покойница, какъ живая стоитъ. Я ее всего раза три видѣла; и помню послѣдній разъ въ церкви; мы тогда еще у Николы жили, въ вашемъ приходѣ. Такая она бѣлая была, совсѣмъ бѣлая, и такъ она стояла на колѣняхъ, просто хоть картину списать съ нея.

— Да вѣдь и онъ у меня картина, — вскричалъ Горшковъ, взявши Бориса за подбородокъ.

— Я всегда, смолоду, — продолжала Анна Ивановна — красивыхъ женщинъ любила, а такого лица, какъ у вашей маменьки было, я никогда не видала. И какъ мнѣ тогда захотѣлось съ ней познакомиться! да негдѣ было, а послѣ какъ узнала я о томъ, что она скончалась, точно будто родная сестра умерла.

— А есть у тебя, Боря, портретъ матери? — спросилъ Горшковъ.

— Есть, развѣ ты никогда не видалъ?

— Да гдѣ онъ виситъ?

— У меня, надъ кроватью, въ альковѣ.

— А давно ужъ это было, — начала опять Анна Ивановна — еще мой Михаилъ Семенычъ тогда живъ былъ. Я вотъ не осмотрѣлась, а ужъ Валерьяша вытянулся, и вы, Борисъ Николаичъ, большой человѣкъ. Я вотъ часто объ васъ съ Валерьяшей говорю: какая вамъ жизнь странная выпала. Въ домѣ у васъ тишина такая, болѣзнь папеньки, все вы одни да одни; этакъ совсѣмъ и молодость потеряешь, право Вонъ у меня Валерьянъ: даромъ, что въ Бетховены норовитъ, а такой вѣдь школьникъ еще.

— Я артистъ! — закричалъ Горшковъ и выпятилъ щеки.

Борисъ разсмѣялся.

— Вотъ вѣдь онъ такъ цѣлый день паясничаетъ…

— А что жъ мнѣ, мамочка, четьи-минеи, что ли, читать и власы пепломъ посыпать?

— А не худо бы иной разъ и духовное почитать. Вотъ такъ теперь къ слову пришлось: а я скажу, что мало что-то въ васъ, господа, вѣры… Ты что на меня смотришь, Валерьяша? я дѣло говорю. Росли вы такъ же, какъ и мы, да видно ужъ ныньче это въ воздухѣ.

— Мамочка, — закричалъ Горшковъ: — вы изволите ворчать! Это совсѣмъ къ вамъ нейдетъ. — Онъ подскочилъ опять къ матери и обнялъ ее.

— Ахъ, постой, Валерьянъ, совсѣмъ задушилъ меня, — заговорила она: — какой ты сильный сталъ, просто хоть кричи, какъ стиснешь.

— Вы на насъ не ворчите, мы мальчики хорошіе, — кричалъ Горшковъ: — а вотъ Боря, такъ примѣръ добродѣтели.

— Да вѣдь скажите, — обратилась Анна Ивановна къ Борису: —дѣло я говорила, или нѣтъ?

— Дѣло, мамочка, дѣло! — закричалъ Горшковъ, — ручку пожалуйте, за китайскій чай. Ну, надулись, и довольно, пора собираться.

— Анфиса! — крикнула Анна Ивановна: — убирай-ка самоваръ.

Борисъ поблагодарилъ хозяйку и всталъ.

Явилась высокая Анфиса съ услужливымъ видомъ и унесла самоваръ.

Горшковъ подошелъ къ фортепіано, открылъ его и сѣль на низенькій, старинный табуретъ.

— Ты намъ ноктюрнъ сыграешь? — спросилъ его Борисъ.

— Нѣтъ, идейку, какъ онъ называетъ, — замѣтила смѣясь Анна Ивановна.

— Мамашенька, не задѣвайте меня, — отозвался Горшковъ и, встряхнувъ вихромъ своимъ, заигралъ.

Борисъ стоялъ около фортепіано въ темномъ углу. Анна Ивановна опустилась на стулъ, поодаль, въ выжидающей и кроткой позѣ. Она не смотрѣла на сына съ умиленіемъ; она даже вовсѳ не смотрѣла на него; но на лицѣ ея была славная, умная и вмѣстѣ съ тѣмъ, материнская улыбка. Она знала, что ея Валерьянъ, дѣйствительно, играетъ хорошую вещь; и ей вдвое было пріятнѣе оттого, что, не восхищаясь имъ громко, она внутренно сознавала глубину и силу его таланта. Ея лицо какъ-будто говорило: «ахъ, ты, Валерьяша, мальчикъ ты ощо, школьникъ, а въ какой въ тебѣ Божій даръ».

Борисъ задумался. Онъ ни о чемъ опредѣленно не думалъ; но звуки, выходившіе изъ-подъ пальцевъ Горшкова, освѣжали его и въ то же время затягивали въ даль, рождали въ немъ чувство силы и порыванія куда-то, гдѣ навѣрно будетъ лучше. Точно этотъ ноктюрнъ нарочно раздался на рубежѣ двухъ эпохъ, точно вмѣстѣ съ нимъ отходила назадъ скорбная, назойливая жизнь. Горшковъ игралъ, покачиваясь вправо и влѣво… Густая, страстная и свѣжая мелодія рвалась и какъ бы не находила себѣ довольно мѣста на фортепіанныхъ клавишахъ… Имѣлъ ли Горшковъ передъ собой образъ Нади… или это былъ гимнъ молодости, силы, вдохновенія… но звуки лились могучимъ каскадомъ… и подъ конецъ безъ треска и банальныхъ нотъ мелодія не изсякла; но перешла въ тихую не то молитву, не то заунывную пѣснь… но только на одно мгновение… Это мгновеніе разрѣшилось глубокими аккордами…

— Прекрасно! — вырвалось у Бориса, когда Горшковъ остановился. У него были слезы на глазахъ.

Анна Ивановна приподнялась и тихо проговорила: — Хорошо.

Горшковъ вскочилъ.

— Да, хорошо, знаю, что хорошо.

Онъ бросился къ матери, сталъ передъ ней наколѣни и расцѣловалъ ея руки.

— Это вы, мамочка, меня научили — говорилъ онъ пискливо: — вы меня къ клавикордамъ сажали, пальчики мои ломали… свои талантъ мнѣ подарили…

Анна Ивановна смѣялась хорошимъ, умнымъ смѣхомъ, показывая Борису глазами на сына.

— Ну, — вскричалъ Горшковъ вскакивая: — въ чувствительность не впадать… Фамильная сцена вышла первый сортъ! Едемъ, Боря, къ предмету моей страсти, какъ увѣряетъ мамашенька.

— Долго ли тамъ пробудешь, Валерьянъ? — спросила Анна Ивановна.

— Нѣтъ, мамочка, часовъ до десяти, не больше.

Борисъ простился съ Анной Ивановной и поцѣловалъ у ней руку.

— Не забывайте насъ, Борисъ Николаичъ, — промолвила она. — Часто-то вамъ нельзя, я знаю; батюшка вашъ все плохъ; а вы хоть разокъ въ мѣсяцъ къ намъ заверните вечеркомъ.

— Непремѣнно, Анна Ивановна, какъ только можно будетъ.

Горшковъ тѣмъ временемъ сбѣгалъ въ свою каморку и преобразился изъ сѣренькой затрапезной визитки въ новый сюртукъ.

— Ну, мамашенька, — заговорилъ онъ — смотрите, хорошъ я? Можно въ меня влюбиться, или нельзя?

— Хорошъ, хорошъ!.. Вотъ еще я вамъ забыла сказать, Борисъ Николаичъ: онъ у меня въ франтовство пустился, вѣдь, должно быть, не спроста?..

— Конечно, Анна Ивановна, ужъ это самый дурной признакъ.

— Самый дурной признакъ! Ахъ, ты, мудрецъ! А я вотъ васъ, мамочка, прошу третій мѣсяцъ, чтобъ вы мнѣ галстухъ съ цвѣтными концами купили, такъ вы мнѣ и этого удовольствія не хотите доставить.

— Съ цвѣтными концами, Валерьянъ, — вскричалъ Борисъ. — Что ты, постыдись!

— А какъ же, братъ; это что ни на есть самый шикъ. Мамашенька, купите?

— Куплю, куплю, — отозвалась смѣясь Анна Ивановна, — Анфиса, подай-ка имъ шинель, — прибавила она.

Анфиса надѣла шинели обоимъ друзьямъ и посвѣтила имъ въ сѣни.

— Прощайте, Борисъ Николаичъ. Такъ я тебя буду ждать, Валерьяша, — крикнула Анна Ивановна.

— Ждите, мамочка, — отвѣчалъ изъ сѣней Горшковъ.

Они вышли на тротуаръ. Свѣтилъ мѣсяцъ; мокрая мостовая во многихъ мѣстахъ блестѣла. Ѳеофанъ прикурнулъ на козлахъ. Борисъ разбудилъ его и, садясь съ Горшковымъ на дрожки, велѣлъ ѣхать къ Телянинымъ. Ѳеофанъ, проѣхавъ Варваркой, повернулъ направо въ улицу, которая шла въ гору. Ночь была яркая, теплая и влажная. Стояли послѣдніе, чисто-осенніе дни передъ сухими, жесткими морозами.

— А мать-то у тебя славная, — промолвилъ Борисъ, обратившись лицомъ къ Горшкову.

— Да, братъ, Боря; хорошій человѣкъ у меня мать; къ Гюнтену пристрастіе имѣетъ, а вообще, я тебѣ скажу, поумнѣе да подобрѣе нашихъ благотворительныхъ-то барынь, что театры-то въ пользу бѣдныхъ устраиваютъ.

— И съ ней какъ-то весело, — отозвался Борисъ.

— Оттого, что у ней царь въ головѣ есть… вѣдь она всегда говоритъ, что у ней душа молода; мнѣ, говорить, шестнадцать лѣтъ, а не сорокъ пять Ну, а скажика-ка ты мнѣ, Боря, какъ у тебя дѣла-то?.. что, отецъ покончилъ съ завѣщаніемъ?

— Да, теперь все ужъ сдѣлано, — отвѣтилъ Борисъ, какъ бы нехотя: ему не хотѣлось говорить про домашнія дѣла при кучерѣ.

Горшковъ это понялъ и позволилъ себѣ еще одинъ вопросъ:

— Ну, а бабушка-то присмирѣла?

— Присмирѣла, — отвѣтилъ Борисъ.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— А что, Валерьянъ, — началъ Борисъ, — тебѣ въ самомъ дѣлѣ Надя-то нравится?

— Лутикъ, братъ, восхитительный. Вѣдь ты, Боря, подло поступаешь.

— А что?

— Да какъ что? Небойсь, прежде ты съ ней дуэты изъ Страньеры разыгрывалъ, а теперь совсѣмъ бросилъ… этакъ, братъ, негодится поступать! Я очень радъ, что ты бросилъ, а все-таки это скверно!

— Да что же, я влюбленъ, что ли, былъ?

— Ты ужь, пожалуйста, не виляй… Ручки у ней цѣловалъ, въ горѣлки игралъ, локснчиками все восхищался… это все еще не больно давно было, въ пятомъ классѣ.

— Она славная дѣвочка… я бы и теперь у нихъ бывалъ, да когда же?..

— И не ѣзди, я очень радъ! А то маменькой займись; она любитъ красивыхъ юношей.

Ѳеофанъ въѣхалъ въ ворота длиннаго, одноэтажнаго дома.

— Ну, пріѣхали! — крикнулъ Горшковъ. — Ты отпустишь кучера, Боря?

— Отпущу, пріѣзжай за мной часа черезъ два, — приказалъ Борисъ Ѳеофану.

Они вошли въ сѣни, освѣщенныя лампой, и Горшковъ позвонилъ.

Дверь отперъ мальчикъ, одѣтый въ сѣрый ливрейный

фракъ съ свѣтлыми пуговицами, въ желтый жилетъ я сѣрые штиблеты.

— Здравствуй, Вася, — сказалъ ему Горшковъ: — нѣмецъ ужъ здѣсь, — прибавилъ онъ, увидавъ въ передней футляръ отъ віолончели.

— Какъ-же-съ, давно готовы-съ, — отвѣчалъ улыбаясь Вася.

Зала, куда вошли друзья, была освѣщена лампой, стоявшей въ углу, на высокомъ штативѣ. Дикенькіе обои смотрѣли довольно скромно. На окнахъ висѣли короткія драпировки съ кистями. Піанино у лѣвой стѣны, съ двумя этажерками, ширмочки, маскирующія двери изъ передней и заднихъ комнатъ, небольшіе диваны вперемежку со стульями — составляли мебель. Маленькая люстра, не очень модная, опускалась съ довольно низкаго потолка.

Домъ Лидіи Михайловны Теляниной считался самымъ тоннымъ во всемъ городѣ. Кто не бывалъ у нея по воскресеньямъ, тотъ не принадлежалъ къ фешенебельному обществу. Она давно вдовствовала и занималась воспитаніемъ дѣтей, составленіемъ благотворительныхъ спектаклей и устройствомъ лотерей. Лидія Михайловна цѣлые дни принимала въ своемъ кабинетѣ, толковала о государственныхъ предметахъ съ двумя правовѣдами, объ искусствахъ съ губернаторскимъ адъютантомъ, продюизировала всѣ туземные таланты. У ней было двое дѣтей: дочь Надя и сынъ Петинька. Петенька вышелъ, за неспособностью, изъ гимназіи и готовился или въ гвардейскіе юнкера, или въ дипломаты. Лидія Михайловна еще не рѣшила этого пункта, а тѣмъ временемъ онъ игралъ на скрипкѣ и пѣлъ романъ: «Сомнѣніе».

Борись прежде довольно часто бывалъ у Теляниныхъ. Онъ въ одинъ годъ съ Петинькой поступилъ въ гимназію, въ одно время они начали учиться музыкѣ, и у Теляниныхъ Борисъ игралъ дуэты и съ Петинькой, и съ Надей. Борисъ любилъ музыку, и его замѣчанія всегда принимались Горшковымъ; въ послѣднее время, дома заниматься скрипкой было некогда, точно такъ же какъ и ѣздить къ Телянинымъ. Борисъ много слышалъ хорошей, серьезной музыки и въ этомъ домѣ, и у Горшкова, и вкусъ его образовался. Въ исполнители онъ не лѣзъ, но очень-часто жалѣлъ, что раньше не качалъ изучать законы мелодіи и гармоніи. Онъ все это оставлялъ до университета. Слухъ у него былъ хорошій; почти самоучкой онъ выучился играть на фортепіано и пѣлъ тоже самоучкой, свѣжимъ, груднымъ теноромъ. Музыка сблизила его, года два передъ тѣмъ, съ Надей. Какъ дѣти, они очень сошлись. Надя сала переписывала ему ноты и даже связала ему кошелекъ. Они выступили вмѣстѣ, на судъ, въ одно изъ воскресеній, причемъ Борисъ немилосердно вралъ, а Надя ровно на десять тактовъ кончила раньше его. Послѣ этого дебюта они уже перестали стѣсняться при публикѣ и пріобрѣли репутацію милыхъ и талантливыхъ дѣтей. Когда въ домѣ Бориса наступилъ періодъ послѣдней болѣзни отца, онъ почти никуда не ѣздилъ, и дуэты съ Надей прекратились. Она начала учиться у Горшкова, и Борисъ изрѣдка видалъ ее, каждый разъ замѣчая, что она ростетъ и ужасно хорошѣетъ. Ему было не до нѣжныхъ впечатлѣній. А Надя улыбалась ему и всегда разспрашивала о немъ Горшкова, за уроками. Борису, такъ же какъ и Горшкову, жалко было эту дѣвочку. Она жила въ совершенномъ одиночествѣ: братецъ ея Петинька умѣлъ только хохотать по-лошадиному, а гувернантка надоѣдала ей своимъ ворчаньемъ, старчествомъ и тупостью. Лпдія Михайловна занималась дѣтьми только въ возможности, а не въ суровой дѣйствительности.

XXXIX.

Когда Горшковъ вошелъ съ Борисомъ въ залу, они нашли тамъ Петиньку и нѣмца Келлера. Петинька нора-жалъ своей долговязой фигурой, огромными совиными глазами и вѣчно раскрытымъ ртомъ, откуда, какъ два клыка, торчали передніе зубы. Волосы у него были рыжіе и зачесаны въ большіе виски. Безсмѣнный костюмъ Петиньки составлялъ черный полуфракъ (какіе шьютъ барченкамъ въ періодъ отъ 13–16 лѣтъ) и жилетъ изъ желтаго пике.

Нѣмецъ Келлеръ, маленькая, сухая фигурка, въ узенькихъ панталонахъ и бѣломъ галстухѣ, былъ органистъ при лютеранской церкви; но пилилъ и на віолончели. За неимѣніемъ лучшаго, участвовалъ во всѣхъ музыкальныхъ упражненіяхъ дилетантовъ и отличался тою глупостью, какая особенно поражаетъ иногда нѣмецкихъ ремесленниковъ-музыкантовъ.

— Здравствуй, Петинька, какъ поживаешь? — крикнулъ Горшковъ и пихнулъ Петиньку въ животъ.

— Ха-ха-ха! — разразился Петинька своимъ лошадинымъ смѣхомъ. — Ахъ! Телепневъ, и ты…

— Да, и я, Петинька, — проговорилъ Борисъ, подавая ему руку — пріѣхалъ на тебя взглянуть.

— Ха-ха-ха! — отвѣчалъ Петинька. — Мы тліо сегодня!

— Знаю, знаю.

— Геръ Келлеръ, ви бефинденъ зи зихъ? — спросилъ Горшковъ органиста.

— О! ganz wohl! — отвѣтилъ тонконогий! нѣмецъ.

— Ундъ васъ вердеиъ виръ продуциренъ? — спросилъ еще разъ Горшковъ.

Нѣмецъ засмѣялся очень глупо, но ничего не отвѣчалъ.

— Петя, — крикнулъ Горшковъ: — что стоить пяти-копѣечная булка?. Не знаешь? а вѣдь это всякій дуракъ знаетъ.

— Ха-ха-ха! — разразился Петинька.

— Къ maman можно? — спросилъ его Борисъ.

— Мозно, мозно. — Петинька, къ довершенію другихъ качествъ, шепелявилъ и картавилъ на разные лады.

— Идемъ къ принципессѣ, — шепнулъ Горшковъ, Борису. Онъ всегда такъ звалъ Лидію Михайловну.

Они прошли неосвѣщенной гостиной и вступили въ кабинетъ, весь заставленный мебелью и множествомъ зелени. Въ комнатѣ было очень темно и душно. Синій фонарчикъ бросалъ тяжелый, блуждающій свѣтъ. Налѣво отъ входа, въ бесѣдкѣ изъ плюща, на диванѣ, возлежала, какъ выражался Горшковъ, Лидія Михайловна. По бокамъ дивана стояли двѣ статуи, скрывая въ зелени свои обнаженныя формы. При блуждающемъ освѣщеніи можно было все-таки разглядѣть, что цвѣтъ лица хозяйки не уступалъ въ бѣлизнѣ цвѣту стыдливыхъ статуй. Лидія Михайловна поражала громадностью формъ. Грудь ея была обширна, голова очень велика, глаза бычьи, какъ ихъ называлъ Горшковъ, вдобавокъ крупный носъ и чувственный широкій ротъ. Нетрудно было видѣть, что покрывало щеки и лобъ Лидіи Михайловны. Ея огромные черные глаза были подкрашены на углахъ и подъ нижними вѣками. Прическу

Лидія Михайловна носила взбитую, очень высокую, и покрывалась всегда косынкой, изъ-подъ которой падали довольно еще густые, черные волосы.

На этотъ разъ Лидія Михайловна драпировалась горностаевой мантильей.

Она была не одна; подлѣ нея на низкомъ креслѣ помѣщался жиденькій господинъ, съ впалыми щеками, множествомъ морщинъ, съ сильной просѣдыо на головѣ и широкихъ, коротко-подстриженныхъ бакенбардахъ. Господинъ держалъ въ правомъ глазу фиксъ. Отложные воротнички, безукоризненной бѣлизны, придавали ему видъ комической моложавости. Это былъ губернскій прокуроръ, большой умникъ и бонмотистъ, съ государственной рѣзкостью рѣчей, какъ большинство правовѣдовъ, служащихъ въ провинціи. Лидія Михайловна боялась его язычка и очень заискивала въ немъ. Это не мѣшало, однакожь, прокурору разсказывать — въ какихъ отношеніяхъ находится тонная вдова къ очень нетонному жандармскому капитану изъ нѣмцевъ, котораго она принимала только запросто.

Борисъ и Горшковъ, приблизившись къ дивану, гдѣ возлежала Телянина, поклонились скромно, какъ благовоспитанные мальчики.

— Ah! bonjour, messieurs, — пропѣла Лидія Михайловна, разбитымъ, но густымъ голосомъ. — La santé de m-r votre рёге? — обратилась она къ Борису.

— Toujours mal, — отвѣчалъ онъ, взглянувши на прокурора, который ему слегка поклонился.

— Ah! que c'est fâcheux… но я очень рада васъ ви, дѣть, вы совсѣмъ забыли моихъ дѣтей. — При этомъ вдова взглянула на красивое лицо Бориса съ тѣмъ сластолюбіемъ, съ какимъ старикашки лорнируютъ танцовщицъ. — Ну, а вы, m-r Горшковъ, что вы намъ нынче сыграете?

— Нынче Надежда Петровна будетъ играть, — отвѣтилъ Горшковъ: — она разучила бетховенское Grand trio.

— Да, я знаю, но и вы намъ сыграете что-нибудь изъ своего. Quel talent éminent! — объявила Лидія Михайловна, обратившись къ прокурору.

Горшковъ поморщился.

— Вотъ m-r Горскинъ, — продолжала Телянина — очень мало слышалъ васъ.

М-г. Горскинъ стряхнулъ свой фиксъ и взглянулъ милостиво на Горшкова.

— Я надѣюсь, что вы еще не привыкли faire lе difficile? — процѣдилъ онъ, едва разжимая губы.

— Я такъ часто играю здѣсь, что еще успѣю вамъ надоѣсть, — отвѣтилъ Горшковъ.

— А вы можете начать, — запѣла Лидія Михайловна. — Nadine кончила, я думаю, урокъ свой. Мы сперва отсюда послушаемъ. Et vous, m-r Telepneff; est-ce que vous avez totalement abandonne la musique?

— Non, madame; mais le temps me manque, — отвѣтилъ Борисъ.

Прошло секунды три въ молчаніи, послѣ чего молодые люди разсудили удалиться; а вдова, кивнувъ имъ головой, начала что-то вполголоса разсказывать прокурору.

— Аудіенція кончена, — проговорилъ Горшковъ, идя черезъ гостиную: — мальчпковъ обласкали и отпустили, только пряничка недоставало.

— И все она со своимъ французскимъ языкомъ, — замѣтилъ Борисъ.

— Нельзя, братъ; она только на парле франсе и держится; безъ этого она образъ и подобіе Божіе потеряетъ.

— Еще сильнѣе начала притираться.

— Мастодонъ, — завершилъ Горшковъ.

— Какъ, какъ, Валерьянъ?

— Мастодонъ, допотопное животное, и въ тебя-то какъ впилась. ужъ погоди, Боря, ты ей попадешься въ руки.

Въ залѣ было свѣтлѣе, на піанино стояли двѣ свѣчи; возлѣ поставленъ былъ низенькій пюпитръ, и Петинька съ Келлеромъ настраивали инструменты.

— Петя! — крикнулъ Горшковъ: — я пойду въ классную, на минутку; еще сестра твоя не готова. Пойдемъ курить, Боря.

Они вышли въ корридоръ, и Горшковъ отворилъ дверь въ продолговатую комнату, куда нужно было спуститься двѣ ступеньки.

Классная занята была большимъ столомъ и огромнымъ диваномъ. На стѣнѣ висѣли расписаніе уроковъ и похвальный листъ, который Петинька получилъ въ первомъ классѣ. Такое чудо совершилось потому, что въ этотъ годъ Лидія Михайловна принимала у себя въ домѣ попечителя округа, пріѣзжавшаго ревизовать гимназію. Надъ простенькимъ чугуннымъ каминомъ висѣла лампа. Ни Горшковъ, ни Борисъ дома не курили, не отъ того, что были стѣснены, а такъ, не приходило на умѣ. Борисъ зажегъ спичку. Въ эту минуту отворилась стекляная дверь, завѣшенная изнутри красной тафтой, которая вела въ комнату гувернантки.

Вошла Надя, а за нею миссъ Бересфордъ, или миссъ Чортъ, какъ ее называлъ Горшковъ. Борисъ потушилъ спичку. Горшковъ, немножко школьнически, спряталъ между пальцевъ папироску. Надя вышла и сейчасъ же улыбнулась, увидѣвъ двухъ друзей. Ей было лѣтъ пятнадцать, но на видъ казалось больше. Она наслѣдовала отъ матери большой ростъ, крупныя формы и черты. Лицо у ней было полное, съ немного пухлыми щеками. Цвѣтъ кожи прекрасный; большой правильный лобъ и темносѣрые глаза съ пріятнымъ разрѣзомъ вѣкъ; что-то смѣлое и вмѣстѣ очень мягкое было въ ея лицѣ. Густые темнокаштановые волосы заплетены были въ косички. На Надѣ ловко сидѣло сѣренькое платье съ пелеринкой и довольно короткой юпкой, изъ-подъ которой виднѣлась крупная, но изящная нога, въ козловой ботинкѣ.

— Здравствуйте, Борисъ Николаичъ, — сказала она удивленнымъ и радостнымъ голосомъ: — что-это-вы пропали?

— Здравствуйте, Nadine, — отвѣтилъ Борисъ и взялъ ее за руку.

Англичанка при этомъ поморщилась.

— Ну вотъ, привезъ вамъ, барышня, пріятеля вашего, — началъ Горшковъ… — Вы хотя мнѣ за это спасибо скажите… Онъ совсѣмъ затворникомъ живетъ, насилу затащилъ…

Надя опустила свои густыя рѣсницы и потомъ довольно смѣло взглянула сперва на Горшкова, потомъ на Бориса.

— Пойдемте въ залу, — сказала она…

— Will you play together? — произносила миссъ.

— Yes, my dear, — отвѣтила кротко Надя и пошла впередъ.

Горшковъ подлетѣлъ къ англичанкѣ.

— Какъ ваше драгоцѣнное здравіе, май диръ? еще изволите процвѣтать?

Старуха сморщилась и, чмокнувъ губами, что-то такое промычала. Она похожа была на сушеное яблоко: подбородокъ ея выдался, на щекахъ краснѣли жилки; ртомъ она точно жевала жвачку.

Борисъ раскланялся съ ней не такъ кавалерственно, какъ Горшковъ.

— How are you? — сказалъ онъ ей.

— Thank you, — прошамкала старуха.

Борисъ, бывая у Теляниныхъ, началъ болтать по-англійски.

— Научи ты меня, Боря, какому-нибудь ругательному слову по англійски, — шепталъ Горшковъ на уху Борису… — А замѣтилъ, какъ Надя-то обрадовалась? Ахъ ты презрѣнный рабъ!…. Рыба! — сказалъ онъ громко…

Надя сходила къ матери на аудіенцію и вернулась.

Петинька и Келлеръ уже усѣлись за пюпитръ, одинъ противъ другаго. Горшковъ раскладывалъ ноты.

Борисъ подошелъ къ Надѣ.

— Что это вы, Nadine, со мной церемониться начали? — сказалъ онъ, смотря ей въ глаза: — зачѣмъ это вы меня Борисъ Николаичъ зовете, я просто Боря.

Надя сперва молчала; а потомъ отвѣтила:

— Какъ же можно?… вы ужъ большой.

— Что же такое, и вы большая…

— Ахъ, не говорите, Борисъ… Борисъ Николаичъ…

— Да зачѣмъ же поправляться?…

— Не говорите, что я большая… maman меня каждый день все упрекатъ… que je me pose eng'rande demoiselle… А вы все дома, съ папа… Онъ очень боленъ? Мнѣ m-r '^Горшковъ про васъ разсказываетъ. — Надя немножко покраснѣла. — А играть мы ужъ не будемъ съ вами? — спросила она.

— Вотъ, какъ папенькѣ будетъ получше, тогда мы съ вами опять начнемъ музыканить…

— Пожалуйста!!.. — вырвалось у Нади, и это «пожалуйста» было такъ хорошо сказано, что Борису очень захотѣлось взять Надю за руку… Онъ было и протянулъ руку, да подошла англичанка и чмокая сказала Надѣ:

— Will you begin?

— Yes, my dear, — опять такъ же кротко отвѣчала Надя и пошла къ пианино, и за ней Борисъ.

— Ну, барышня, — заговорилъ Горшковъ — ноты я вамъ разложилъ, какъ-то у насъ сойдетъ тріо.

— Дурно сойдетъ, — отвѣтила улыбаясь Надя…

— Ну, дурно — недурно, это вы изволите скромничать. Andante пойдетъ прекрасно; финалъ похуже… слишкомъ спокойно будетъ; но все-таки хорошо. Садитесь-ка.

Надя неторопливо сѣла, всѣ ея движенія и манера говорить были довольно медленны и необыкновенно плавны.

— Ты смотри у меня, Петя, — крикнулъ Горшковъ — какъ сфальшивишь, такъ за правое ухо ущипну, канифо-лишь-ты такъ, что у тебя точно телега скрипучая…

— Ха-ха-ха! — разразился Петя.

— Геръ Келлеръ… — крикнулъ Горшковъ нѣмцу, который приноравливался къ какой-то аппликатурѣ… шпиленъ зи нихъ зо… — и онъ началъ махать пальцемъ — ви ейнъ машина… ферштейнъ зи?

— Ja, ja, — отвѣчалъ нѣмецъ съ глупѣйшей миной… Надя тихо разсмѣялась и переглянулась съ Борисомъ. — Ну, барышня, съ Богомъ! Герръ Келлеръ!… ейнъ, цвей, дрей!

Горошковъ хлопнулъ. Начали тріо. Онъ сталъ около Нади и смотрѣлъ ей въ ноты, переворачивая листы. Надя играла спокойно, но съ толкомъ, сильно, точно по-мужски, оттѣняя очень хорошо переходы изъ piano въ forte.

Келлеръ замоталъ головой и завылъ на своей желтой, пузатой віолончели, какія обыкновенно бываютъ въ странствующихъ нѣмецкихъ оркестрахъ. Петя сопѣлъ, топалъ ногой тактъ, срывался и безпрестанно передергивалъ скрыпку. Смычекъ у него, въ самомъ дѣлѣ, дралъ жестоко. Миссъ Бересфордъ усѣлась въ комокъ на стулѣ, въ углу; задремала и зачмокала. Борисъ отошелъ поодаль отъ піанино, за этажерку, и смотрѣлъ на Горшкова и на Надю. Добродушное лицо Горшкова, съ вихромъ, приняло полусерьезный видъ; но съ губъ не сходила его неистощимая улыбка. Ему пріятно было стоять около своей ученицы, поглядывать на нее лукавымъ взглядомъ и слѣдить за ея умной игрой. Когда начали andante, изъ гостиной выплыла Лидія Михайловна съ прокуроромъ. Она расположилась на одномъ изъ дивановъ, а прокуроръ подошелъ сперва къ иіанино, посмотрѣлъ въ свой фиксъ на ноты, Надю и Горшкова, и вернулся къ Лидіи Михайловнѣ. Она въ тактъ покачивала головой вправо и влѣво и покровительственно улыбалась. Лидія Михайловна имѣла неизмѣримую претензію — понимать серьезную музыку, хотя Горшковъ и увѣрялъ, что ее въ молодости учили играть на органѣ, да и то оказалась неспособной.

— Que c'est beau! — восклицала хозяйка, покачивая головой въ тактъ. — М-г Keller, n'est-се pas que c'est beau?…

— Ja, ja, — отвѣчалъ Келлеръ, также покачивая головой въ тактъ.

Лидія Михайловна ни слова не знала по-нѣмецки, а Келлеръ по-французски; и каждый разъ они дѣлились такимъ способомъ своими впечатлѣніями.

Тріо кончилось. Хозяйка вдоволь уже намоталась головой. Петинька вдоволь нафальшивился. Борисъ стоялъ, все облокотясь объ этажерку, и задумался, ни на кого не глядя.

— Баринъ, пожалуйте, — проговорилъ тихонько Вася, взявши его за рукавъ.

— Что тебѣ? — отозвался Борисъ, быстро обернувшись.

— За вами прислали, пожалуйте въ переднюю.

Борисъ пошелъ за Васей. Одинъ Горшковъ замѣтилъ это и обернулся. За нимъ обернулась и Надя и пропустила одинъ тактъ.

Вдова продолжала качать головой, а прокуроръ зѣвалъ.

Борисъ вышелъ въ переднюю.

Тамъ предстала предъ нимъ глупая физіономія буфетчика Митьки, очень встревоженная, въ шинели.

— Пожалуйте, баринъ, домой-съ, — проговорилъ онъ торопливо.

— Что случилось? — спросилъ Борисъ, и сердце у него екнуло.

— Папенькѣ дурно-съ… за батюшкой послали-съ… я вотъ за вами побѣжалъ-съ, да на дорогѣ дрожки повстрѣчалъ…

Борисомъ овладѣло ужасное безпокойство. «Можетъ быть, въ эту минуту…» мелькнуло у него. Онъ судорожно обернулся и сказалъ Васѣ:

— Вынеси мою фуражку; она тутъ около ширмъ.

Вася побѣжалъ въ залу.

— Когда папенькѣ сдѣлалось дурно?

— Какъ проснулись… сперва ничего, только кашляли; а тамъ Яковъ выбѣжал… васъ папенька хватились… Очень ужъ схватило… и за батюшкой… карету закладывать..

— Подай мнѣ шинель… Спасибо, Вася, — говорилъ отрывисто Борисъ, беря фуражку изъ рукъ мальчика.

Въ эту минуту выбѣжалъ Горшковъ.

— Что такое, Борисъ?

— Отецъ умираетъ, прощай! — отвѣтилъ Борисъ и бросился на крыльцо.

Онъ крикнулъ Ѳеофана, вскочилъ на дрожки, возлѣ него помѣстился Митька, держась въ лакейской позѣ. Саврасая вятка пустилась почти вскачь. Ночь сдѣлалась еще свѣтлѣе. Звонко отдавались рысь лошади и стукъ дрожекъ. Борисъ молчалъ; ему не хотѣлось разспрашивать; онъ точно боялся извѣстія о смерти отца. Онъ мысленно успокоивалъ себя: что можетъ быть это такъ, припадокъ, какъ часто бывало съ отцомъ… И вдругъ ему стало стыдно. — «Отецъ умираетъ, а я въ гостяхъ, музыкой занимаюсь, болтаю вздоръ,» повторялъ онъ. «Не могъ посидѣть нѣсколько часовъ дома…» И какой-то необычайной новостью показалась для него мысль о смерти, хотя онъ ее ожидалъ каждый день. «Неужели же его не будетъ?» спрашивалъ онъ: «и пойдетъ совсѣмъ другая жизнь?»…

Вотъ уже повернули на Большую улицу; вотъ красный домикъ въ три окопа… еще два шага — и пріѣхали.

Еще сильнѣе екнуло у Бориса внутри, когда савраска съ трескомъ влетѣла въ ворота.

Борисъ быстро вошелъ въ переднюю и, не замѣчая кто у него снялъ шинель, почти бѣгомъ очутился въ бильярдной; дверь въ спальню была отворена.

Тамъ была совершенная тишина.

Больной лежалъ на спинѣ, съ неподвижными глазами, и тѣло его колыхалооь… Подлѣ него, въ креслахъ, новый докторъ, въ неопредѣленной позѣ, положивши одну руку на постель. Бабинька, въ ногахъ, наклонившись. Маша и Амалія Христофоровна въ углу за бюро. У притолки — Яковъ, чего никогда не случалось съ нимъ. Борисъ на цыпочкахъ приблизился къ кровати… Бабинька сдѣлала движеніе, точно желая оттолкнуть его, и сурово на него взглянула.

Больной приподнялся и схватилъ сына за руку.

— Боря, — пробормоталъ онъ тяжело… Больше онъ ничего не могъ выговорить.

Борисъ, какъ стоялъ около кровати, такъ и застылъ въ одной позѣ. Съ напряженнымъ чувствомъ смотрѣлъ онъ на умирающаго и ловилъ слова его. Больной силился говорить; хотѣлъ, какъ будто, разсказать передъ смертью длинную повѣсть, которую хоронилъ при жизни, но было уже поздно… И Борису съ каждой минутой становилось больнѣй! Ему казалось, что весь образъ умирающаго отца, и всѣ эти люди, и вся комната — одинъ живой упрекъ ему… зато, что онъ опоздалъ, что не пришелъ вовремя услышать послѣднія слова отца. Больной опять опустился и впалъ въ полную неподвижность… Борисъ взглянулъ на доктора; тотъ сдѣлалъ ему знакъ отойти отъ кровати. Въ передней раздался шумъ, Яковъ вышелъ, и черезъ минуту вернулся доложить, что «батюшку привезли».

Всѣ вышли изъ спальной… Борисъ встрѣтилъ старичка священника, съ дарами, у дверей въ корридорѣ. Старичекъ, съ византійскимъ окладомъ лица, въ ризѣ, съ чашей въ рукахъ и освѣщенный свѣчей, которую несъ за нимъ причетникъ — распространялъ особый церковный воздухъ, и совсѣмъ новое настроеніе навѣялъ онъ на Бориса.

— Пожалуйте, батюшка, — могъ только проговорить Борисъ священнику и указалъ ему на дверь въ спальню.

Яковъ притворилъ дверь за священникомъ, и всѣ стали около билльярда, обратившись лицомъ къ спальной. Пелагея Сергѣвна стояла у одной изъ колоннъ, вся сгорбившись, и крестилась. Борисъ держалъ за руку Машу… Маша дрожала, поминутно взглядывала на брата, и потомъ вдругъ, тихо заплакавъ, опустилась на колѣни и сложила ручки на груди Вмѣстѣ съ ней сталъ и Борисъ, и, наклонивъ голову, простоялъ такъ до того момента, когда дверь изъ спальной отворилась и появился опять священникъ. Это не была молитва, это было скорѣй порываніе куда-то… растворенное состояніе молодаго сердца, которое впервые переживаетъ, вполнѣ сознательно, фактическое, а не вымышленное горе.

Бабинька что-то такое сказала священнику и ушла съ нимъ въ залу. Борисъ бросился въ кабинетъ, вмѣстѣ съ Машей и докторомъ. Больной сидѣлъ въ кровати, взглядъ былъ свѣжѣе… Какъ только показался Борисъ, онъ подозвалъ его рукой и совершенно внятно сказалъ:

— Прощай, Борисъ… Господь съ тобой… пора умирать.

Подошла Маша и бросилась цѣловать его руки.

— Ее люби, — прошепталъ умирающій и, поднявши руки, обнялъ дѣтей, опустивши на нихъ голову… Перезъ нѣсколько секундъ онъ поднялъ ее и прошепталъ:

— Гдѣ матушка… проститься съ ней…

— Яковъ, — сказалъ Борисъ: — позови. . Пелагею Сергѣевну.

Когда она вошла, умирающій долго смотрѣлъ на нее и потомъ протянулъ къ ней руку и какъ-то страшно, дико посмотрѣлъ. Не то страхъ, не то упрекъ совѣсти видѣнъ былъ въ его потухавшемъ взглядѣ…

— Николинька, — вскричала старуха, и этотъ крикъ былъ тоже какой-то дикій… Невозможно, чтобъ въ ней не говорило чувство; но звукъ голоса бабиньки напоминалъ только жесткія слова и желчныя сцены.

Старуха нѣсколько разъ поцѣловала сына и повторяла все: Николинька.

Больной молчалъ. Онъ не просилъ у матери прощенія; онъ точно молча говорилъ ей, что смерть все искупаетъ, и нельзя уже теперь измѣнить ничего. Эта нѣмая сцена вышла лучше, чѣмъ можно бы было ожидать. Прошло еще двѣ-три минуты — и больной впалъ въ безпамятство. Онъ задыхался, раздалось предсмертное хрипѣніе. Какой-то страхъ сжалъ сердце Бориса, и онъ, стоя

у кровати, вздрагивалъ и томительно оглядывался. Когда священникъ прочелъ отходную, пролетѣла еще минута молчанія, боли, агоніи, — и Николая Дмитрича не стало.

Борисъ до послѣдняго мгновенія все держалъ руку умирающаго и поддерживалъ его голову. Онъ первый почувствовалъ, что рука охладѣла и голова, отяжелѣвъ, скатилась на подушку. Докторъ взглянулъ на умершаго, покачалъ головой и сказалъ многозначительно: скончался. Пелагея Сергѣевна не заплакала; но она долго смотрѣла на сына, и потомъ бросилась вонъ изъ спальной. Борисъ остался одинъ съ Машей. Маша громко плакала и прижималась къ брату. Борись вдругъ почувствовалъ новое одиночество и безпомощность. Вошелъ Ѳедоръ Петровичъ. За нимъ послалъ еще самъ Николай Дмитричъ. Онъ опоздалъ пятью минутами и засталъ уже трупъ. Молча взглянулъ онъ и на покойника, и на Бориса, молча подалъ руку доктору.

— Ѳедоръ Петровичъ, — сказалъ ему Борись: — ради Бога, распорядитесь вы… Бабушка не можетъ ни во что вмѣшиваться, вы знаете… вотъ тутъ деньги на похороны, — и Борись указалъ на бюро.

— Хорошо, я знаю, — отвѣтилъ Ѳедоръ Петровичъ своимъ спокойнымъ голосомъ.

Онъ подалъ Борису руку и проговорилъ: — О чемъ меня просилъ вапъ батюшка — все сдѣлаю… бабушку вы оставьте въ покоѣ… надо вотъ прежде спальню очистить и запереть.

Ѳедоръ Петровичъ вынулъ изъ кармана связку ключей.

— Это отъ бюро, — сказалъ онъ. — Мы его сейчасъ припечатаемъ… Позовите женщину какую-нибудь потолковѣе…

— Яковъ, сходи за Мироновной, — сказалъ Борисъ.

Ѳедоръ Петровичъ припечаталъ бюро. Потомъ онъ простился съ докторомъ и проговорилъ: завтра ко мнѣ пріѣзжайте.

Докторъ ушелъ. Борисъ хотѣлъ что-то сказать Ѳедору Петровичу, но совсѣмъ позабылъ.

— Спокойно скончался? — спросилъ его новый опекунъ.

— Спокойно, — отвѣчалъ Борисъ и тутъ же вспомнилъ, что онъ хотѣлъ сказать. — Ѳедоръ Петровичъ, — промолвилъ онъ — какъ же вы бюро-то запечатали; вѣдь нужны будутъ деньги на похороны.

— Я изъ своихъ пока… Теперь нечего брать… Мы спальню и бюро откроемъ послѣ всего, послѣ похоронъ… тогда ужъ это сдѣлаемъ; а теперь нечего тревогу подымать… Бабушку вашу не тормошить, да и покойный такъ просилъ меня…

Борисъ промолчалъ.

Ѳедоръ Петровичъ говорилъ съ необыкновеннымъ хладнокровіемъ; но рѣчь его не была суха. Борису стало гораздо легче съ той минуты, какъ онъ пришелъ.

А Маша продолжала все плакать… Борисъ сѣдъ на кресло и посадилъ ее къ себѣ на колѣни.

— Боря… — шептала дѣвочка: — мнѣ страшно… папы нѣтъ… вотъ и ты умрешь… и я одна останусь…

Ѳедоръ Петровичъ подошелъ къ ней и погладилъ ее по головѣ.

— Не плачьте, — сказалъ онъ улыбаясь: — больше ужь никто не умретъ.

Явилась Мироновна и еще нѣсколько женщинъ, вмѣстѣ съ Яковомъ. Ѳедоръ Петровичъ приказалъ приготовить въ залѣ столъ и, одѣвши покойника, вынести его изъ спальни сейчасъ же.

Борисъ вмѣстѣ съ нимъ и съ Машей вышелъ въ бильярдную.

— Знаете что, — сказалъ ему Лапинъ: — стуеще утѣшалъ ее до тѣхъ поръ, пока она, утомленная слезами, не заснула на его рукахъ.

Долго онъ держалъ спящую сестренку; точно отеческое чувство согрѣвало его, и ему не было уже такъ страшно.

Въ своей комнатѣ Борисъ бросился на кровать одѣтый, но ни на минуту не могъ заснуть. Внизу слышались, шаги. На него начинала снова нападать тоска. Онъ пошелъ внизъ; но на площадкѣ остановился и вздрогнулъ: въ эту минуту изъ бильярдной въ залу переносили покойника на рукахъ.

Борисъ ощутилъ дѣтское чувство страха и вбѣжалъ на лѣстницу.

— Пойти къ бабушкѣ? — спросилъ онъ себя. — Не могу… я ей ненадобенъ. — И вдругъ мелькнула у него мысль, что завтра, можетъ быть, пріѣдетъ та, съ которой начнется новая жизнь… И съ этой мыслію заснулъ Борисъ въ ночь смерти своего отца.

Утромъ рано Борисъ сошелъ въ залу. Какъ живо припомнились ему лица дѣдушки и матери! Они также лежали на этомъ столѣ. И всѣ три смерти слились для него въ одинъ образъ.

Въ залѣ было холодно; Покойникъ лежалъ, весь блѣдный и прозрачный, на простой подушкѣ, и покрытъ быль ненаряднымъ покровомъ, взятымъ на время изъ церкви.

Борису сдѣлалось ужасно жалко, когда, онъ подошелъ ближе къ покойному; именно жалко, а не больно. Но плакать онъ не могъ, горе не было для него свѣжо, впечатлѣнія притупились отъ постоянной картины страданія.

Въ домѣ сдѣлалась точно праздничная суетливость… Изъ передней то и дѣло проходили лакеи… изъ корридора выглядывали старухи, крестились и болтали вполголоса…. Дьячокъ читалъ псалтырь черезчуръ громко и бойко, и поминутно встряхивалъ своими космами.

Когда Борисъ осмотрѣлся въ залѣ, онъ почувствовалъ, что сдѣлался хозяиномъ, что нужно ему распоряжаться, — а у него нѣтъ ни охоты, ни умѣнья. Борисъ думалъ и о бабушкѣ. Ему стало жалко ее. Въ эту минуту она вошла въ залу. Лицо ея очень измѣнилось: скулы еще больше выдались; она была непріятнѣе на видъ, чѣмъ прежде. Приблизившись къ покойному, она обняла его руками и, судорожно вздрогнувши, глухо заплакала, потомъ опустилась на колѣни. Борисъ подошелъ къ ней, желая ее придержать. Бабинька сухо взглянула на него и ничего не сказала. Перекрестившись нѣсколько разъ, она поднялась, отошла къ стѣнѣ и сѣла. Фицка стала передъ ней.

— Бабушка, — сказалъ Борисъ, подойдя къ Пелагеѣ Сергѣевнѣ: — вамъ тяжело будетъ распоряжаться похоронами. Ѳедоръ Петровичъ беретъ на себя.

— Оставьте меня въ покоѣ, — прошипѣла Пелагея Сергѣевна, — что я такое здѣсь?… что хотите, дѣлайте… — И она замолчала.

Борису сдѣлалось непріятно, что онъ сказалъ объ этомъ бабушкѣ. Онъ не хотѣлъ отстранять ее отъ распоряженій, но не могъ разрушить въ ней убѣжденіе, что она теперь въ домѣ ничего не значитъ. А Пелагея Сергѣевна заключилась въ свою желчь и притихла такъ, какъ могла притихнуть по своей натурѣ.

Когда явился Ѳедоръ Петровичъ, онъ очень спокойно раскланялся съ бабинькой, объявилъ ей, что чтеніе завѣщанія лучше будетъ сдѣлать послѣ похоронъ, предложилъ свои услуги, и бабинька отвѣтила ему то же, что и Борису.

Борису не хотѣлось очень шумныхъ, церемонныхъ похоронъ.

— Ѳедоръ Петровичъ, — сказалъ онъ Лапину: — нужно ли разсылать приглашенія?

— Нужно-съ, — рѣшилъ Лапинъ: —отецъ вашъ не разночинецъ какой, — сдѣлаемъ все прилично.

Борисъ не сталъ возражать ему. Онъ впдѣлъ, что Ѳедоръ Петровичъ сказалъ это не по тщеславію, а по искреннему убѣжденію.

— Ужъ вы не безпокойтесь, — добавилъ Лапинъ: — все будетъ какъ слѣдуетъ…

И дѣйствительно, все было какъ слѣдуетъ; и началась та суетня, какая обыкновенно бываетъ въ большихъ домахъ по случаю похоронъ. Явились разные гостинодворцы съ кусками парчи; разложили ихъ въ гостиной, пошелъ торгъ; а тамъ шитье покрова, платьевъ, бѣготня, уставленіе гроба… а все это длилось три дня… Во всѣ эти дни Борисъ или ходилъ по залѣ съ Машей, или читалъ вмѣсто дьячка, когда тотъ обѣдалъ, или отправлялся къ себѣ на верхъ… Онъ не обѣдалъ съ бабушкой; да и почти не присаживался… Постоянная тревога жила въ немъ… и подъ вечеръ онъ чувствовалъ ужасную усталость въ ногахъ..

Два раза въ день были панихиды.

Наканунѣ похоронъ, за вечерней панихидой, Борисъ стоялъ въ темномъ углу, ни на кого не глядя, и когда онъ поднялъ голову, онъ увидалъ, въ числѣ другихъ посѣтителей, Надю съ матерью и подлѣ нихъ Горшкова Горшковъ заходилъ къ нему нѣсколько разъ; но на службы онъ не являлся. Борисъ очень обрадовался Надѣ. По окончаніи панихиды, онъ подошелъ къ ней. Она давно его искала глазами и, не стѣсняясь даже присутствіемъ мастодона, пожала ему руку съ большимъ участіемъ.

— Спасибо, что пришли помолиться, — тихо проговорилъ ей Борисъ, и отдалъ поклонъ маменькѣ. Маменька пропѣла какую-то жалостную фразу на французскомъ діалектѣ и подошла къ бабинькѣ, которая очень сурово ее встрѣтила.

— Это вы привезли maman сюда? — спросилъ Надю Борисъ.

— Да, я попросила, — отвѣтила Надя своимъ мягкимъ голосомъ. — Я тогда такъ испугалась, когда вы отъ насъ уѣхали вдругъ…

— И тріо не кончили, — замѣтилъ Горшкомъ..

— Да, мы ужъ больше тогда не играли. — И Надя еще разъ взглянула на Бориса… — Какая ваша бабушки…

— Что, договаривайте… — вставилъ Горшковъ.

— Страшная, — выговорила Надя, и тихо прибавила: — мнѣ вашу сестру ужасно жалко… — Надѣ хотѣлось сказать, что ей жалко Бориса.

Маша стояла въ сторонкѣ и плакала. Надя, вместѣ съ Борисомъ и Горшковымъ, подошла къ ней, нагнулась и поцѣловала ее.

— Вы меня не знаете, а я васъ очень люблю, — сказала она дѣвочкѣ.

Мастодонтъ приблизился и далъ знакъ дочери удалиться. Борисъ проводилъ ихъ, и еще разъ, на прощанье, пожалъ руку Нади.

— Экая славная дѣвушка, — вырвалось у Горшкова… — Вѣдь такъ, Боря?

— Да, славная, — повторилъ съ грустной улыбкой Борисъ и, простившись съ Горшковымъ, пошелъ къ себѣ на верхъ.

День похоронъ былъ особенно томителенъ для Бориса. Онъ хотѣлъ быть одинъ, ему хотѣлось помолиться за отца — онъ не могъ.

Набралось народу на выносъ такого, какого никогда и не бывало въ большомъ дикомъ домѣ. Тотъ же самый частный приставъ, который распоряжался на похоронахъ дѣдушки, явился опять, въ той же, кажется, треугольной шляпѣ, съ вѣчной жалостливой улыбкой и скромной лысиной. Бабиньку не водили, она сама ходила; лицо ея было кисло. На отпѣваньи она не проронила ни слезинки и смотрѣла совершенно посторонней. Еще тяжелѣе было Борису въ церкви. Онъ стоялъ у гроба, смотрѣлъ на свои плерезы и держалъ за руку Машу. Дѣвочка перестала плакать. Она успокоилась, и особенно кротко смотрѣла и на брата, и на покойника, и на все, что было вокругъ ея въ церкви. Но молиться Борисъ все-таки не могъ. Священникъ произнесъ длинное слово; Борисъ не слыхалъ этого слова. Улыбка скользила по его губамъ. Только ему одному во всей этой церкви и было извѣстно, что унесъ съ собой отецъ и что онъ оставилъ… И Борису хотѣлось сказать: «батюшка, зачѣмъ вы затрогиваете то, отъ чего уже такъ много наболѣла душа…» И почти безстрастно отдалъ Борисъ послѣдній поцѣлуй покойному. Бабинька не поѣхала на кладбище. Процессія потянулась. Былъ грязный, сумрачный день. Борисъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ шли всю дорогу пѣшкомъ. На выносъ явились Горшковъ и Абласовъ и пошли вмѣстѣ съ Борисомъ на кладбище. Священниковъ было много, былъ и архимандритъ, и архіерейскіе пѣвчіе, и толстый соборный протодьяконъ. Дорогой Борисъ заговорилъ съ товарищами, по что онъ говорилъ — онъ самъ хорошенько не зналъ… Звуки собственнаго голоса долетали до него такъ же отрывочно, какъ пѣніе пѣвчихъ, лѣниво тянувшихъ: «Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный…» Горшковъ не старался развлекать Бориса… Только его веселая, добродушная физіономія не подходила къ похоронной процессіи. Абласовъ былъ серьезенъ, какъ всегда. На кладбищѣ у Бориса также екнуло сердце, какъ въ ту минуту, когда онъ пріѣхалъ домой отъ Теляниныхъ. Маша стояла подлѣ него на краю могилы и сильно плакала. Въ первый разъ Борисъ почувствовалъ слезы на глазахъ, и, взявши сестру, онъ почти бѣгомъ бросился съ кладбища, сѣлъ съ Машей въ карету и всю дорогу проплакалъ… Дома онъ съ отвращеніемъ посмотрѣлъ на длинный столъ, накрытый на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ гробъ… Борисъ легъ въ своей комнатѣ на кровать, а Маша сидѣла на диванѣ и потихоньку всхлипывала.

Пришла Мироновна. Старушка въ бѣломъ коленкоровомъ платкѣ и черномъ платьѣ смотрѣла такъ же добродушно-лукаво, какъ всегда.

— Не пойдешь обѣдать? — спросила она у Бориса.

— Нѣтъ, няня, не могу я идти, — отвѣтилъ онъ… — Я и ѣсть не хочу.

— Какъ не хочешь, все надо чего-нибудь. А вамъ, барышня? — обратилась она къ Машѣ.

Маша ничего не отвѣтила, и только встала, и, подошедши къ кровати Бориса, уткнула голову въ подушку.

— Вы имъ скажите, когда захочете кушать, — сказала имъ обоимъ Мироновна: — а мнѣ еще внизъ нужно. — Мироновна ушла.

— Зачѣмъ это тамъ обѣдаютъ, Боря? — спросила дѣвочка сквозь слезы…

— Имъ ѣсть хочется, дружекъ, — проговорилъ Борись, и долго онъ ласкалъ Машу, не говоря ей никакихъ утѣшеній.

А внизу былъ говоръ. Священники вернулись съ похоронъ. Поднялась бѣготня, стукъ тарелокъ, громкіе разговоры… Въ обѣдѣ принималъ необыкновенное участіе какой-то сладкій господинъ, съ длинными височками. Съ покойнымъ онъ никогда и знакомъ не былъ, но счелъ долгомъ явиться обѣдать. Кажется, и Ѳедоръ Петровичъ не зналъ, кто это такой. Потомъ Борисъ услыхалъ громъ стульевъ… и вслѣдъ за тѣмъ, минутъ черезъ десять, пѣніе… Это ему показалось очень страшнымъ. Онъ сошелъ внялъ… Въ залѣ убирали со стола. Двери въ гостиную были отворены. Священники стояли въ дверяхъ, а посрединѣ гостиной протодьяконъ. На овальномъ столѣ, поставленномъ въ уголъ подъ образъ, помѣщалась большая миска. Всѣ черпали оттуда, пили и пѣли молитвы… Борисъ не зналъ этого обряда. Онъ сейчасъ же, незамѣченный, ушелъ опять къ себѣ на верхъ и томительно ждалъ минуты, когда все утихнетъ… Маша все сидѣла у него на диванѣ и, глядя на нее, онъ еще разъ заплакалъ такъ же горячо, какъ въ каретѣ, на дорогѣ съ кладбища.

Внизу начало стихать.

«Слава Богу», подумалъ Борисъ… Въ эту минуту вошелъ къ нему Ѳедоръ Петровичъ. Борисъ вскочилъ съ кровати.

— Я къ вамъ вотъ съ чѣмъ, — проговорилъ Лапинъ, и подалъ Борису письмо съ черной печатью.

Борисъ увидалъ на штемпелѣ: Москва. Черная печать его испугала.

— Это изъ Москвы, отъ тетушки? — спросилъ онъ… и потомъ успокоивая себя, онъ проговорилъ: —она, вѣдь, въ траурѣ.

— Прочтите, — сказалъ Ѳедоръ Петровичъ. Борисъ быстро сорвалъ печать и прочелъ громко:

«Сегодня я пишу вамъ нѣсколько строкъ, другъ мой, а завтра выѣзжаю. Я была очень больна; но какъ только силы мои немного возстановились, я хочу ѣхать къ вамъ, исполнить всѣ желанія ваши, не боясь и не смущаясь ничѣмъ. Точно новой жизнью пахнули на меня ваши теплый слова. Вы мнѣ даете высокую цѣль, за которую я, какъ сестра и другъ, благодарю васъ. Чрезъ нѣсколько дней мы увидимся, я обниму дѣтей вашихъ, горячо хотѣла бы и вамъ принести исцѣленіе… Господь съ вами. Сестра ваша Софья.»

— Она, можетъ быть, завтра пріѣдетъ, — сказалъ Ѳедоръ Петровичъ, — или, много, послѣзавтра.

— Да… я ей хочу мою комнату отдать, — сказалъ Борисъ торопливо.

— Ну, слава Богу, что она жива и здорова, а объ этомъ завтра…Мнѣ нужно внизъ… Вы оставайтесь здѣеь. — Ѳедоръ Петровичъ, уходя, очень мягко взглянулъ на Бориса.

Когда Борисъ остался одинъ съ Машей, онъ обнялъ ее и сказалъ:

— Не плачь, Маша, тетушка пріѣдетъ и будетъ тебя любить.

Маша вдругъ успокоилась. А Борисъ и съ тревогой, и съ отраднымъ чувствомъ началъ думать о Софьѣ Николаевнѣ и открывающейся новой жизни.