В путь-дорогу! Том III

КНИГА ПЯТАЯ

Стояла морозная, ноябрская ночь. По совершенно открытой, унылой дорогѣ, съ безконечными, снѣжными равнинами по сторонамъ, тащились парныя почтовыя сани на чухонскій манеръ, въ видѣ лодки съ отлогой спинкой. На козлахъ, согнувшись въ три погибели, увязанный и укутанный, засунувши обѣ ноги въ передокъ, сидѣлъ ямщикъ и, лѣниво перебирая возней въ своихъ варешкахъ, издавалъ свой вѣчный, неуловимый звукъ: тау! Что-то скорбное, томящее, раздражающее слышалось въ этомъ ни къ чему не годномъ: тау! Мелкія лошаденки эстонской породы, всѣ заиндевѣлыя, фыркая и выпуская клубы пару, выступали по замерзлому, малоснѣжному шоссе со скоростью восьми верстъ въ часъ.

«Куле, рутту!» кричите вы фурману, коченѣя отъ холоду… «Курратъ!» добавляете вы, выходя изъ себя.

«Тау!» слышится вамъ въ отвѣтъ, изъ-подъ нахлобученной шапки и увязаннаго платкомъ мѣховаго воротника.

И ни единожды плеть фурмана не прикоснется къ эстонскимъ лошаденкамъ, и ни одна изъ нихъ не вспотѣетъ больше закономъ установленнаго предѣла.

Въ саняхъ сидѣло двое. Одинъ — баринъ, въ енотовой шубѣ, побѣлѣвшей отъ морозу, и въ большой папахѣ, другой — по всѣмъ признакамъ служитель, въ полушубкѣ, поверхъ котораго надѣта была шинель на волчьемъ мѣху. Служитель помѣщался рядомъ съ бариномъ, но сидѣлъ бочкомъ. Лицъ ихъ не было видно; оба они или спали, или дремали.

Эстонскія лошаденки трусили себѣ, вперепрыжку. Куле окончательно скорчился въ три погибели, и почти не проявлялъ никакихъ признаковъ жизни. Въ небольшой лощинкѣ сани стукнулись бокомъ о камень, какихъ такъ много по балтійскому прибрежью. Куле дернулъ лошадей въ сторону; что-то крякнуло, лошаденки благоразумно стали, дышло было выломано.

Неспѣшно слѣзъ съ козелъ чухонецъ, осмотрѣлъ, что случилось съ санями, издалъ неопредѣленный звукъ и преспокойно началъ откладывать одну изъ лошадей.

— Что такое? — спросилъ просыпаясь баринъ въ енотовой шубѣ, т. е. Телепневъ.

Эстонецъ забормоталъ по своему…

— Яковъ, посмотри, что случилось тамъ! — крикнулъ Телепневъ.

Сонный служитель поднялся, осмотрѣлъ дышло и доложилъ, что случилась бѣда…

Въ нѣсколькихъ саженяхъ, на пригоркѣ, стояла корчма, съ безконечной уродливой крышей. Сани кое-какъ дотащились до корчмы, откуда ямщикъ поѣхалъ верхомъ на станцію, версты за три. Яковъ остался при вещахъ. Телепневъ долженъ былъ войти въ корчму. Его обдало сильнымъ, ѣдкимъ запахомъ овчины, водки, табаку и дыму. Огромная низкая комната полна была копоти. Вдоль стѣнъ стояли скамейки и столы. Возлѣ огромной печки устроена была стойка, за которой выставлялась небритая, красноносая, долгогривая голова чухонца-корчмаря. На стойкѣ стояли жестяныя кружки разной величины. Сальный огарокъ освѣщалъ только голову чухонца, а всю комнату оставлялъ въ совершенной темнотѣ.

Телепневъ сразу не могъ придти въ себя. Онъ все протиралъ глаза, озирался и чихалъ. Долговязыя фигуры въ тулупахъ, огромнѣйшихъ мѣховыхъ шапкахъ и бѣлыхъ, вымазанныхъ дегтемъ сапогахъ шагали по корчмѣ, болтали между собой на мягкомъ и тягучемъ нарѣчіи, подходили къ стойкѣ и выпивали по цѣлой огромной кружкѣ водки, передавая кружку изъ рукъ въ руки. Какими-то чудовищами казались они Телепневу въ темнотѣ. Онъ присѣлъ молча къ столу, въ совершенно темный уголъ, и продолжалъ смотрѣть съ любопытствомъ. Съ печи спустились два огромныхъ желтыхъ сапога, затѣмъ и вся фигура косматаго, соннаго чухонца въ камзолѣ сизаго сукна. Онъ только — что спустился съ печки, сейчасъ же схватилъ со ставки жестяную кружку, куда шинкарь влилъ съ цѣлый штофъ водки, и отпивъ изъ нея, точно изъ кваснаго жбана половину, передалъ другому космачу и опять отправился на печку.

Корчмарь запримѣтилъ барина, вышелъ изъ-за стойки и, приблизившись къ Телепневу, началъ издавать звуки, которые вначалѣ походили на нѣмецкія слова, а потомъ силились приблизиться къ русскимъ… Телепневъ махнулъ ему рукой, желая показать, что ему ничего не нужно. Шинкарь отошелъ; но все-таки продолжалъ взглядывать на барина, вылупя глаза.

Телепиеву стало душно, отвратительный запахъ корчмы давилъ его. Онъ снялъ свой папахъ и облокотился на столъ. Тяжелая, дорожная дремота захватила его, глаза слипались, лицо горѣло, въ спинѣ чувствовалась усталость, въ рукахъ и ногахъ зудъ. Но онъ все-таки не могъ заснуть.

«Экая дорога» подумалъ онъ: «и куда это только несетъ меня».

Куда несло его? спрашивалъ себя путникъ. Тащили его чухонскія лошаденки къ нѣмцамъ, въ дальній, ученый городокъ. Полгода прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ, покачиваясь въ тарантасѣ, безъ цѣли поѣхалъ по большой дорогѣ погостить къ Абласову, а оттуда куда глаза глядятъ. Бытовая жизнь уѣзднаго городка очень заинтересовала Телепнева. Онъ прожилъ съ Абласовымъ почти всю вакацію. Въ первый разъ онъ былъ такъ предоставленъ самому себѣ, въ первый разъ вокругъ него была такая первобытная, такая настоящая жизнь. Познакомился онъ съ отцомъ Абласова, умнымъ старикомъ, который бесѣдовалъ съ нимъ въ свои лучшіе дни, т. е. когда не зашибался хмѣлемъ; присмотрѣлся впервые, какъ это пробиваетъ свою жизненную тропинку простой людъ, какъ ему дорогъ каждый день и часъ, какъ полна его грубая, угловатая, тупая жизнь подлинныхъ нуждъ и заботъ… И впервые ощутилъ Телепневъ истинное презрѣніе къ своему диллетантству, къ своему барству, къ своей обезпеченности, къ своимъ рысакамъ… Онъ жилъ тутъ отъ бездѣлья, онъ наблюдалъ, онъ развлекался людьми, какъ картинками; а рядомъ съ нимъ у каждаго своя забота, свое ежедневпое дѣло, свой крестъ и предѣлъ… Жилъ онъ на постояломъ дворѣ, у мѣщанки; съ утра ходилъ купаться на рѣчку и съ утра же видѣлъ всю панораму уѣзднаго быта, шагъ за шагомъ… Какъ пойдутъ дѣвки за водой, какъ потащатся возы на базаръ, что говорится въ харчевушкѣ и трактирѣ, возгласы и пересуды по дворамъ, крики и ревъ ребятишекъ, бабьи слезы, смѣхъ и пѣсни, мужская брань, мужицкій загулъ и приказное пьянство, — все это живою струею обхватывало его и казало ему заурядную, хлесткую драму жизни… Толковалъ онъ съ мѣщанами, калашниками, торговками, съ судейскими, съ дѣвчатами, съ ребятишками… все его занимало; но вездѣ онъ себя чувствовалъ бариномъ, никто изъ простыхъ людей не отзывался задушевно на его барскіе разспросы. Обидно, горько ему стало… Захотѣлось, въ самомъ дѣлѣ, надъ чѣмъ-нибудь поработать, во что-нибудь удариться… Къ тому же Телепневъ видѣлъ, какъ работаетъ его тихій, неразговорчивый Абласовъ, какъ онъ съ толкомъ дѣлитъ свое вакаціонное время на дѣйствительный трудъ и на хорошій отдыхъ… И анатомію прошелъ еще два раза, и лекціи ко 2-му курсу приготовилъ, естественными науками началъ заниматься вплотную, составлялъ гербарій, дѣлалъ опыты надъ тѣмъ, что было подъ рукой, взрѣзалъ не одну кошку и не одинъ десятокъ лягушекъ.

«Стало, вездѣ можно заниматься,» передумывалъ Телепневъ: «стало, во мнѣ самомъ сидитъ вся-то гадость, все тунеядство».

И все чаще бесѣдовалъ онъ съ Абласовымъ о томъ, какъ устроить свою студенческую жизнь, съ чего начать здѣсь и по возвращеніи въ К.

— Читай, — говорилъ ему Абласовъ и продолжалъ переписывать свои лекціи.

Мало Телепневъ прочелъ книгъ; но все-таки прочелъ ихъ вдвое больше въ два мѣсяца, чѣмъ во весь свой университетскій годъ. Къ августу онъ уже рѣшилъ, за что ему приняться. Онъ сказалъ себѣ и Абласову, что броситъ безцѣльный и пустой камеральный разрядъ и возьмется за естественныя науки. Вернулся онъ въ К. съ желаніемъ перемѣнить факультетъ и сейчасъ же начать работу въ лабораторіи… Но почему-то воздухъ города К. давилъ его, работа не клеилась; хандра нападала на него по цѣлымъ днямъ, ѣдко отзывалась въ немъ его неприготовленность; а обратиться не къ кому, кругомъ свѣдѣній ни въ комъ нѣтъ: все больше ученые пустячки, а не настоящія знанія, ни преданій, ни навыковъ, вп соревнованія… Работать въ одиночку не хватало силъ. Помаялся Телепневъ такъ мѣсяцъ-другой… «Поѣду къ нѣмцамъ, здѣсь не рука», сказалъ онъ себѣ въ одно сѣрое, осеннее утро… На эту мысль натолкнули его разсказы одного молодаго адъюнкта, только — что вернувшагося изъ Д. «Тамъ нельзя не учиться,» слышалъ Телепневъ: «тамъ все учится, тамъ васъ самъ воздухъ побуждаетъ зубрить, рѣзать, наблюдать думать!» — «И легче попасть, «думалъ Телепневъ, «не нужно выѣзжать за-границу; вѣдь Д. хоть и нѣмецкій университетъ, а все же въ Россіи, примутъ безъ экзамена, и не такъ дико будетъ въ первый разъ…» Разсказывали ему много и про студентовъ, про ихъ своеобразную жизнь, про связь профессоровъ со слушателями, про академическое равенство, про всеобщую жажду знанія и дѣла, про поэтическія преданія, обычаи и формы…

Схватился онъ за все это какъ за якорь спасенія, и въ половинѣ ноября, съ увольнительнымъ свидѣтельствомъ, простившись со своими закадыками — Горшковымъ и Абласовымъ, ѣхалъ сухопутьемъ то въ саняхъ, то на телегѣ въ дальнія Ливонскія страны. Проѣздомъ пожилъ два денька съ Мироновной и Лапинымъ и даже съ бабушкой, въ это время гостившей въ дикомъ домѣ. Въ Москвѣ онъ познакомился съ семействомъ Софьи Николаевны, но не заживался тамъ. Ему было даже тяжело съ этими людьми, хотя они прекрасно его приняли… А тамъ чугулка и сѣрый, мокрый, ноябрскій Петербургъ, — только утолившій Телепнева. Онъ спѣшилъ къ своей новой жизни, его не влекла столичная суета; онъ назначалъ для этого другое время, когда что-нибудь удастся сдѣлать, когда не будетъ такой тоски отъ бездѣлья и такого стыда отъ барства.

И вотъ зимняя, мерзлая, пустынная дорога тащила его на маленькихъ эстонскихъ лошаденкахъ къ Аоинамъ, гдѣ онъ чаялъ утолить свою хандроватую жажду знанія и дѣла…

— Пожалуйте, Борисъ Николаевичъ, готово-съ, — пробурчалъ сонный Яковъ надъ ухомъ барина.

Телепневъ раскрылъ глаза, и первыя пять секундъ не могъ сообразить, гдѣ онъ находится. Въ корчмѣ стало еще темнѣе; запахъ еще удушливѣе бросился ему въ носъ; предъ глазами торчало лицо косматаго корчмаря… Телепневъ чуть не спросилъ: «гдѣ я?»

— Готово-съ, — повторилъ Яковъ.

— Что готово? — переспросилъ его баринъ.

— Сани… привезъ чухна новыя… вещи перетаскали-съ…

— А… — промолвилъ Телепневъ и тутъ только сообразилъ, куда онъ ѣдетъ, и что съ ними случилось на дорогѣ…

Онъ почти бѣгомъ бросился изъ корчмы, и полной грудью вдохнулъ струю морознаго, ночнаго воздуха.

На козлахъ сидѣла опять неподвижная, укутанная фигура куле; лошаденки пофыркивали; на дворѣ еще сильнѣе сгустились ночныя сумерки, и рѣзкій вѣтеръ съ моря непріятно залеталъ подъ воротникъ…

Опять началась восьмиверстная рысь. Яковъ задремалъ, Телепневъ весь разомлѣлъ послѣ душной корчмы, и вмѣсто мыслей въ головѣ его бродили какіе-то клочки словъ, а въ ушахъ слышался не то звонъ, не то порывистое гудѣнье… Онъ успѣлъ порядочно озябнуть, когда кони подъѣхали не спѣша къ станціи… Тутъ Телепневъ хотѣлъ наняться чаю и лечь спать. Служителю его приходилось объясняться на иностранныхъ діалектахъ по части ставки самовара и прочаго.

— Спросите, Борисъ Николаевичъ, самоваръ-съ, я по-чухонски не знаю-съ, — проговорилъ съ кислой и хмурой усмѣшкой Яковъ, сконфуженный небывалымъ для себя положеньемъ.

— А какъ самоваръ, — спросилъ себя Телепневъ; но къ удивленію, не могъ дать удовлетворительнаго отвѣта.

Онъ зналъ по-нѣмецки, но рѣшительно забылъ, какъ называется самоваръ.

— Самоваръ, — повторилъ онъ въ недоумѣніи.

— Да-съ; а то вонъ чухонки эти тамъ бормочатъ… кофей, говорятъ; а я имъ говорю, что кофею на ночь глядя никто не пьетъ…

«Кажется Theekessel,» подумалъ Телепневъ и заглянулъ изъ передней станціонной комнаты во вторую, откуда раздавались женскіе голоса. Станція отличалась чистотой; вездѣ лежали половики; помощникъ станціоннаго смотрителя, въ партикулярномъ сюртукѣ, смотрѣлъ весьма благообразно.

— Geben Sie, bitte, ein Theekessel, — сказалъ Телепневъ дѣвушкѣ въ пестрой юпкѣ.

— Theekessel? — повторила дѣвица и осклабила лицо свое…

Дѣло однако объяснилось, и Телепневъ пилъ чай черезъ полчаса, познавъ, что самоваръ на мѣстномъ нѣмецкомъ языкѣ называется: Theemaschine. Дали ему и поужинать холодныхъ закусокъ, на большомъ подносѣ: тутъ были и кильки, и телятина, и ряпушка, и моченая свекла съ тминомъ, и масло, и чухонскій сыръ, въ видѣ колбасы, опять съ тѣмъ же тминомъ. За все взяли, кажется, четвертакъ. На ночь дали чистое бѣлье, до котораго дѣвица, подававшая чай и ужинъ, не допустила Якова, а сама постлала Телепневу въ боковой, чистой и просторной комнатѣ.

Опускаясь на свѣжую, прохладную простыню, Телепневъ ощутилъ сладость неописанную и созналъ, что онъ въѣзжаетъ въ страну несравненно болѣе цивилизованную, чѣмъ городъ Козмодемьянскъ, гдѣ въ трактирѣ, при станціи, его стошнило отъ селянки, съ которой онъ проглотилъ ровно четырехъ таракановъ и двухъ пауковъ.

Въ послѣобѣденное время, часу, этакъ, въ пятомъ, почтовыя сани подъѣзжали къ заставѣ университетскаго городка Д. Телепневъ посвѣжѣлъ задолго до въѣзда въ Д. и бодро сидѣлъ на своемъ большомъ кожаномъ чемоданѣ. Яковъ тоже подтянулся немного. Телепневъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ подумывалъ о томъ: къ кому обратиться по пріѣздѣ, какъ устроить подѣльнѣе свою студенческую жизнь. У него всего было одно письмо изъ К. къ старичку-профессору фармаціи, который когда-то читалъ въ К. химію; но конецъ своей ученой карьеры пожелалъ дожить въ родномъ Д., гдѣ онъ изъ аптекарскихъ учениковъ сдѣлался постепенно магистромъ и докторомъ; а теперь достигъ верха нѣмецкаго благополучія — владѣлъ длиннымъ деревяннымъ домомъ, Анной на шеѣ, и выбранъ былъ на двадцать пятомъ году службы всѣмъ факультетомъ, еще на пять лѣтъ, съ титуломъ заслуженнаго профессора.

По дорогѣ встрѣчались нашимъ путникамъ маленькія санки чухонцевъ, иныя на лошадяхъ, а больше все на малорослыхъ бычкахъ, запряженныхъ въ оглобли за рога. Одинокія корчмы попадались чаще и чаще съ приближеніемъ къ городу. Шоссе все спускалось съ горы до самой заставы. Въ полверстѣ отъ нея, по лѣвую руку отъ дороги, раскинутъ былъ барскій паркъ и большой каменный домъ съ башенками и итальянскими окнами… У заставы оказалось что-то въ родѣ булки; но не видно было ничего похожаго на шлагбаумъ… По обѣимъ сторонамъ улицы, круто спускавшейся внизъ, шли заборы. Панорама вообще была не нарядная…

Вотъ, направо, по узенькому, приподнятому тротуару идетъ кто-то. Телепневъ всматривается. Это непремѣнно студентъ! На головѣ его надѣта крошечная, сплюснутая фуражка, похожая на булку, съ узенькимъ голубымъ околышемъ. Фасонъ этой фуражки сейчасъ-же далъ почувствовать Телепневу, что она не спроста имѣетъ такую форму, что съ ней связанъ цѣлый міръ студенчества. Закутывался нѣмецъ въ какую-то чуйку, тоже невиданнаго Телепневымъ покроя. Очень ему захотѣлось остановиться и разспросить студента, куда онъ идетъ, и хорошо-ли здѣсь студенческое житье, и гдѣ университетъ… Но останавливаться, разумѣется, было незачѣмъ, и сани довольно крупной рысью катились все внизъ, по улицѣ. Телепневъ оглядывалъ дома. Дома были все маленькіе, буроватые, съ высокими черепичными крышами, съ наружными крылечками. Какъ-то мизерно смотрѣли они; но за то гораздо характернѣе, чѣмъ обывательскіе домики въ русскихъ уѣздныхъ городкахъ. Улица отъ заставы, спустившись внизъ, раздѣлилась на два рукава. Извощикъ чухонецъ, оскаливъ зубы, обернулся къ Телепневу и началъ что-то такое бормотать, указывая плетью на дорогу. Онъ спрашивалъ: «куда ѣхать?» Сначала Телепневъ рѣшительно затруднился; но тотчасъ же вспомнилъ, какъ молодой адъюнктъ въ К. разсказывалъ ему, что лучшая въ городѣ гостиница — отель Лондонъ.

— Лондонъ! — крикнулъ Телепневъ чухонцу.

Тотъ почему-то разсмѣялся, и даже ударилъ по лошаденкамъ плетью. Сани взяли направленіе влѣво и скоро очутились на небольшой площадкѣ, обставленной домами повыше и немного понаряднѣе. Виднѣлись кое-гдѣ вывѣски: булочная, колбасная, двѣ-три лавчонки съ чухонскимъ товаромъ. На одной вывѣскѣ Телепневъ прочелъ: «Restaration und Kafe,» и невольно разсмѣялся… На улицахъ было пусто; по свѣжему, морозному снѣгу пробирался кое-гдѣ чухонецъ въ большой шапкѣ, или дѣвочка въ капорѣ и съ сумкой за плечами, или опять студентъ въ чуйкѣ и крохотной фуражкѣ, непремѣнно надвинутой на носъ. Сани повернули еще направо и выѣхали на каменный, старинный мостъ, откуда открывалась большая площадь съ ратушей на заднемъ планѣ, точь-въ-точь какъ на декораціяхъ провинціальныхъ театровъ, когда дѣйствіе происходитъ на улицѣ, въ драмѣ «Смерть или Честь».

— Марктъ! — крикнулъ извощикъ, оборотившись къ Телепневу и опять осклабился.

«Марктъ, т. е. базаръ»-, перевелъ мысленно Телепневъ и началъ поглядывать по сторонамъ.

Высокіе дома стояли въ ранжирѣ. Нѣкоторые были всего въ три окна, а поднимались этажа на четыре. Площадь пересѣкала улица, и на обоихъ углахъ, справа у аптеки, слѣва у какой-то посудной лавки, Телепневъ увидѣлъ по большой кучкѣ студентовъ въ разнокалиберныхъ верхнихъ одѣяніяхъ. Это его очень поразило. Кучки стояли спокойно, носами вмѣстѣ. Разговоровъ не было слышно. Иные ѣли что-то, кое-кто игралъ съ собаками, которыхъ около каждой кучи виднѣлось по нѣсколько штукъ. Когда сани съ Телепневымъ завертывали на углу въ узкую улицу, многіе изъ студентовъ начали въ него вглядываться и даже человѣка два отдѣлилось и проводило его за уголъ.

«Вотъ обычаи-то, должно быть привольное житье», проговорилъ мысленно Телепневъ, и опять началъ смотрѣть по сторонамъ и читать вывѣски. Онъ въѣхалъ въ самую нарядную часть города. Тутъ были и двѣ кондитерскихъ, и книжный магазинъ, съ длиннѣйшимъ заглавіемъ: Buch-Kunst und Musikalien-Handlung. А потомъ опять открылась небольшая площадь съ гостинымъ дворомъ налѣво, и памятникомъ — пояснымъ бюстомъ какого-то генерала, на гранитномъ пьедесталѣ. У гостинаго двора стояли въ рядъ городскіе извощики. И они представляли нѣчто характерное. Всѣ были парные, въ большихъ саняхъ съ дышломъ; одѣты были въ синія шинели съ капюшонами и оранжевыми петлицами на воротникахъ; а на головахъ картузы, съ бронзовыми коньками на околышѣ.

«Hotel London», прочелъ Телепневъ на угловомъ домѣ, къ подъѣзду котораго подкатили его, вспотѣвшія немножко, эстонскія лошаденки. Съ удовольствіемъ и нѣкоторой тревогой выскочилъ онъ изъ саней и попросилъ невзрачнаго привратника, чтобъ его провели въ номеръ. Изъ сѣней видѣнъ былъ ходъ въ гостиницу, и сквозь стекляныя двери — первая комната съ буфетомъ и билльярдомъ. Явился вертлявый кельнеръ съ румяными щеками, въ сѣрой курткѣ и высокихъ воротничкахъ, и рѣзкимь, картавымъ акцентомъ сталъ выспрашивать Телепнева, въ какую цѣну желаетъ получить онъ комнату. Сначала переговоры какъ-то не клеились; но потомъ дѣло обошлось, и минутъ черезъ десять Телепневъ въ халатѣ лежалъ на кушеткѣ, въ довольно плохомъ к даже неопрятномъ номерѣ; Яковъ развязывалъ чемоданъ и разные мѣшки; а картавый кельнеръ, стуча немилосердно тарелками, накрывалъ на столъ и производилъ ни къ чему не ведущую бѣготню изъ корридора въ номеръ, я опять изъ номера въ корридоръ.

«Вотъ я и въ Аѳинахъ», сказалъ себѣ Телепневъ, потягиваясь отъ усталости.

Все утро, на другой день, Телепневъ бродилъ по городу. Проводника онъ не взялъ; это было бы слишкомъ по-европейски; онъ объ этомъ даже и не подумалъ. Да и не трудно было въ одно утро обходить и осмотрѣть небольшой, скученный городокъ. Отправился Телепневъ опять на Марктъ, гдѣ еще не видно было кучекъ, а оттуда вышелъ къ университету. Фасадъ университета ему не понравился и похожъ былъ скорѣй на казарму, съ высокимъ фронтономъ, подпираемымъ тяжелыми колоннами. На фронтонѣ не было никакой надписи, а красовался только черный двуглавый орелъ, очень аляповатой работы александровскаго стиля, какъ и все зданіе. Университетъ стоялъ на возвышеніи, отдѣленномъ отъ улицы каменными столбиками и цѣпями. Телепневъ взошелъ на крыльцо, взглянулъ на фигуру швейцара, въ синей ливреѣ съ капишономъ и почему-то въ картузѣ съ краснымъ околышемъ; но проникнуть внутрь не рѣшился. Лекціи уже начались.

Телепневъ, стоя на крыльцѣ, всматривался въ, студентовъ. Всѣ почти шли съ тетрадками подъ мышкой, увязанными въ картонную мапку, головы были больше все бѣлокурыя. Верхнія одежды отличались разнообразіемъ; но не мало было шинелей на военный покрой съ свѣтлыми пуговицами. Вблизи университетъ имѣлъ, съ перваго же взгляда, казенную наружность и вовсе не обѣщалъ приволья академической свободы.

— Собакъ-то, собакъ-то сколько! — невольно проговорилъ Телепневъ, глядя, какъ за каждымъ почти студентомъ шелъ или пудель, или бульдогъ съ намордникомъ, или какой другой представитель собачьей породы.

Собаки провожали своихъ господъ до университетскаго подъѣзда; но входъ тутъ былъ имъ запрещенъ и онѣ, поджавши хвосты, или отправлялись по домамъ, или усаживались около ограды въ выжидающей позѣ, повременамъ обнюхивая другъ друга и прилично огрызаясь.

— Was wollen Sie, Jungherr? — спросилъ вдругъ Телепнева швейцаръ, бѣловатый, веснусчатый парень, съ чухонскимъ діалектомъ телепневъ затруднился, что ему отвѣтить. Онъ вообще чувствовалъ большую трудность заговорить по-нѣмецки о житейскихъ вещахъ; въ умѣ его слагались все однѣ книжныя фразы.

Не получивши отвѣта, швейцаръ недовѣрчиво взглянулъ на Телепнева, и точно будто хотѣлъ попросить его отойти. Однако этого не послѣдовало. Вслѣдъ за приходящими студентами показались съ разныхъ сторонъ и профессорскія фигуры. Телепневъ глядѣлъ во всѣ глаза, чтобъ не просмотрѣть ни одной характерной черты. Вотъ пролетѣлъ, точно на парусахъ, шагая какъ цапля, съ вывороченными назадъ локтями, долгоносый нѣмецъ, въ короткой шубейкѣ на хорьковомъ мѣху. Швейцаръ отвѣсилъ ему порядочный поклонъ.

— Пожалуй, какая-нибудь знаменитость, — выговорилъ про себя Телепневъ и посторонился, когда предполагаемая знаменитость, пролетѣвъ мимо, задѣла его локтемъ.

— Sagen Sie mir, bitte, — обратился Телепневъ скромно къ швейцару — wer ist dieser Herr?

Швейцаръ опять подозрительно оглянулъ пришельца, тѣмъ болѣе, что на шинели Телепнева были серебряныя, а не золотыя пуговицы.

— Professor Schulz, — проговорилъ онъ отрывисто и пошелъ въ сѣни, захлопнувъ за собою дверь.

— Профессоръ Шульцъ, — повторилъ Телепневъ… Вѣдь это знаменитость! Онъ вѣдь химію читаетъ… мнѣ у него и нужно работать въ лабораторіи.

И ему сейчасъ же захотѣлось идти вслѣдъ за химическою знаменитостью, рекомендоваться, высказать ему свое горячее желаніе работать подъ его руководствомъ… Однако онъ не двинулся съ мѣста: «Неловко этакъ нахрапомъ,» разсуждалъ онъ: «надо вотъ совсѣмъ поступить, къ ректору явиться; а потомъ уже и просить работы». Мысли его прервало появленіе новой профессорской фигуры. Старичекъ съ розовыми щечками, кисло-сладкой улыбкой и сѣдыми кудрями, постукивая тростью, прошелъ неторопливой походкой, пріятно озираясь по сторонамъ.

«Должно-быть, теологъ какой-нибудь лютеранскій», проговорилъ Телепневъ, подсмотрѣвъ подъ шубкой старичка накрахмаленный бѣлый галстухъ.

Фамиліи этого теолога Телепневъ не пожелалъ узнавать. Прошло еще нѣсколько профессоровъ, каждый — типъ въ своемъ родѣ, съ угловатыми манерами, съ нѣмецкими носами, черные, бѣлобрысые, одни мизерные, другіе весьма крупные. Одинъ маленькій съ ноготокъ нѣмчикъ, уже пожилыхъ лѣтъ, покрытъ былъ такой громаднѣйшей теплой шапкой и представлялъ собою до такой степени уродливую фигуру, что Телепневъ не логъ воздержаться отъ смѣха, несмотря на то, что былъ настроенъ серьезнѣйшимъ образомъ…

Все это напоминало, однако, впечатлѣніе корридора въ К. — сколъ университетѣ. Все такіе-же чудаки отправлялись на такія-же лекціи. «Но что читалось на этихъ лекціяхъ?» спрашивалъ себя Телепневъ: «навѣрно ужь не то, чѣмъ меня угощали въ татарскомъ царствѣ».

Онъ было хотѣлъ идти съ рекомендательнымъ письмомъ къ заслуженному профессору фармаціи, но разсудилъ, что навѣрно онъ теперь на лекціи и надо оставить дѣло до послѣобѣда. Отъ университета онъ прошелся по разнымъ направленіямъ, и городокъ ему вообще понравился; только вездѣ ходилъ по улицамъ запахъ цикорія. Осмотрѣлъ Телепневъ старую кирку изъ темнаго кирпича съ готическими окнами и жестянымъ пѣтухомъ на колокольнѣ, прошелся по Ritterstrasse, и на узѣйшихъ тротуарахъ безпрестанно сторонился при встрѣчѣ съ нѣмочками, въ короткихъ платьяхъ и полинялыхъ, смѣшныхъ капорахъ. Нашелъ онъ и русскую церковь съ оградой, которая ничѣмъ не отличалась отъ сотни церквей, видѣнныхъ имъ и въ Н., и въ К., и въ селахъ, и въ городахъ, и почтовую контору съ грязнымъ, обледенѣлымъ крыльцомъ и опухлыми носами почтальоновъ… Позади университета, по крутой горѣ, онъ поднялся въ садъ, куда вела арка надъ мостикомъ, переброшеннымъ между двумя обрывами. На аркѣ Телепневъ прочелъ надпись: Otium reficit vires. Малое знаніе латыни не разъяснило ему смысла этихъ словъ.

Взобравшись наверхъ, на мостикъ, онъ долго стоялъ опершись на перильца и во всѣ стороны глядѣлъ на пестрый городокъ, спускавшійся полого къ рѣкѣ; черепичныя кровли, покраснѣе и потемнѣе, зигзагомъ, то поднимались, то опускались по линіямъ улицъ. Все было какъ на ладони: и Марктъ, и ратуша, и кирка, и мостъ, и памятникъ генерала…

Университетскій садъ оказался обширнымъ паркомъ. Телепневъ не скоро обошелъ его. Всѣ ученыя заведенія помѣщались тутъ. Реставрированная часть стараго католическаго монастыря занята была въ верхнемъ этажѣ библіотекой, а въ нижнемъ университетской церковью. Еще въ первый разъ въ жизни Телепневъ глядѣлъ на настоящія развалины, такія, какъ бываютъ на картинкахъ… Онъ вошелъ подъ открытые своды и даже не могъ воздержатся, чтобъ не крикнуть. Арки, впадины, стѣны, окна — все это смотрѣло такъ цвѣтисто и сейчасъ-же давало чувствовать другую жизнь, будило образы, которые пронеслись въ отрочествѣ съ первыми прочитанными ночью книжками…

Противъ развалинъ стояла клиника въ совершенно новомъ стилѣ, съ широкимъ подъѣздомъ и балкономъ. А позади ея виднѣлся еще мостикъ, между двумя обрывами, и шла дорога подъ гору, въ лощину, на которой возвышалась гора, густо заросшая деревьями. Въ углубленіи виднѣлся анатомическій театръ съ двумя небольшими флигелями. Телепневъ сейчасъ-же узналъ его по куполу. Лѣвѣе, на самомъ высокомъ пунктѣ, откуда онъ еще разъ поглядѣлъ на панораму города, стояла обсерваторія, точно такая, какъ и въ К.

«Хорошо, должно быть, здѣсь лѣтомъ», подумалъ Телепневъ и отправился назадъ по большой аллеѣ, чтобы спуститься съ горы на Марктъ. Аллея была расчищена и усыпана пескомъ, но въ настоящую пору садъ смотрѣлъ голо и скучно. Онъ жилъ только ученой жизнью и точно каждымъ своимъ деревцомъ говорилъ проходящему: «смотри, здѣсь не гулянье, здѣсь учатся; а вотъ, погоди, когда придетъ вакація, такъ я раскину тѣнь, тогда и о природѣ можешь помечтать и пѣсенъ здѣсь попоешь».

За рѣкой Телепневъ бродилъ по пустымъ переулкамъ, въ которыхъ на одинъ домъ приходилось саженей по пятидесяти заборовъ. И всѣ эти переулки носили громкія названія: Rosenstrasse, Blumstrasse, Steinstrasse, Alexanderstrasse. Былъ уже часъ второй. Шелъ Телепневъ по срединѣ одной пустынной Strasse, ибо тротуаровъ въ ней не было. Маленькій, желтый домикъ, въ четыре окна, вынырнулъ изъ-за заборовъ, и какъ-то гостепріимно распахнулъ передъ нимъ свою узенькую, сѣрую, рѣзную дверь. Надъ дверью прибита была небольшая квадратная вывѣска сѣраго же цвѣта; и бѣлыми нѣмецкими буквами было на ней изображено: «Speisehaus von Kranzberg».

«Это значитъ тутъ можно поѣсть», перевелъ Телепневъ, и очень явственно почувствовалъ въ желудкѣ щекотаніе голода. Онъ утромъ выпилъ только чашку жидкаго кофе пополамъ съ цикоріемъ, и ничего не закусилъ.

Телепневъ пристально оглядѣлъ Speisehaus. Окна домика были до половины завѣшены красными занавѣсками. Онъ вошелъ, но въ маленькихъ сѣнцахъ остановился въ нерѣшительности: какую ему дверь отворить, направо или налѣво. Налѣво послышались крики; потомъ шумный смѣхъ и удары бильярдныхъ шаровъ. Онъ отворилъ и прямо очутился въ главной комнатѣ Speisehaus’a. Никакой передней не было, шинель нужно было вѣшать тутъ же у дверей.

Оригинальное зрѣлище предстало передъ Телепневымъ. Онъ попалъ въ большую и шумную компанію. Направо, за очень грязнымъ прилавкомъ, помѣщался хозяинъ, съ толстымъ, маслянымъ лицомъ, въ ермолкѣ и бутылочномъ архалукѣ. На прилавкѣ стояло нѣсколько графиновъ съ водкой разнаго цвѣта, нѣсколько бутылокъ нива, двѣ тарелки съ бутербродами, лежала грифельная доска и четвертушка сѣрой бумаги, исправлявшая должность карты. На билльярдѣ играло двое. Одинъ съ измятымъ румянымъ лицомъ, русыми волосами и красными, большими губами, малый лѣтъ 25, въ желтомъ пальто. Партнеръ его былъ курносый студентъ, въ форменномъ сюртукѣ нараспашку, съ огромными воротничками. Подъ сюртукомъ у него надѣта была черезъ плечо, поверхъ жилета, въ вершокъ ширины трехцвѣтная лента. На головѣ фуражка. Телепневу бросилось въ глаза, что и всѣ остальные гости изъ студентовъ, какихъ онъ нашелъ тутъ, не снимали фуражекъ. Многіе были въ сюртукахъ нараспашку и съ трехцвѣтными лентами. Въ открытыхъ дверяхъ, противъ входа, стоялъ косматый студентъ съ бѣлыми волосами и лѣнивымъ, подгулявшимъ лицомъ. Грязная рубашка выбилась изъ-подъ сюртука, и вообще всѣ части туалета были не въ порядкѣ. Онъ растопырилъ ноги и въ правой рукѣ держалъ стаканъ съ пивомъ; а лѣвымъ глазомъ все подмигивалъ. Было тутъ въ комнатѣ еще человѣкъ до десяти, все студенты. Двое, съ большими, горбатыми носами и курчавой головой, стояли у билльярдной доски и скалили свои бѣлые зубы. Опершись на прилавокъ, тоже со стаканомъ пива въ рукѣ, стоялъ не первой уже молодости студентъ съ точно татуированнымъ лицомъ и выдававшимся подбородкомъ. У оконъ помѣщались еще зрители разнаго типа — и брюнеты, и яркіе блондины съ толстыми татарскими и извилистыми польскими носами. Телепневъ, какъ вошелъ, осмотрѣлся по сторонамъ, и ему стало неловко. Сперва его не замѣтили. Всѣ были заняты партіей. Разговоръ шелъ на нѣмецкомъ языкѣ. Возгласы играющихъ относились больше къ трактирщику, который, кажется, держалъ пари за одного изъ играющихъ. Но сквозь нѣмецкій языкъ прорывались русскія фразы, остроты и шутки. Горбоносые студенты бормотали между собою на какомъ-то гортанномъ нарѣчіи; у окна заслышался польскій языкъ… Бѣлобрысый, оборванный мальчишка ходилъ около билльярда съ машинкой и выкрикивалъ очки на чухонскій ладъ. Изъ слѣдующей комнаты кто-то напѣвалъ не то нѣмецкую, не то малороссійскую пѣсню.

«Что это за смѣшеніе языковъ?» спросилъ про себя Телепневъ и скромно примостился къ печкѣ, около прилавка.

Студентъ съ татуированнымъ лицомъ покосился на него.

— Вали на протопопа! — крикнулъ бѣлокурый игрокъ и намѣтилъ желтаго въ среднюю. — Herr Kranzberg, einen grossen und zwei kleine Schnäpse!

— Пьянство порокъ, а реставрація вещь хорошая, — язвительно пустилъ изподлобья татуированный.

Горбоносые разразились у доски.

— Пане Творжицкій, — забормоталъ лѣнивымъ теноромъ бѣлый растерзанный студентъ, стоявшій въ дверяхъ: — цо, зробить желта, альбо не?

Одинъ изъ обладателей извилистыхъ польскихъ носовъ усмѣхнулся въ отвѣтъ на эту доморощенную фразу и крикнулъ, тряхнувъ головой:

— Nie wiem!

Курносый партнеръ, опершись на кій, хриплымъ баритономъ запѣлъ:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, Dass ich so traurig bin!..

Желтый шаръ ударился о бортъ.

— Фушеръ! фушеръ! — закричало нѣсколько голосовъ.

— Пехъ, господа, пехъ!.. — оправдывался бѣлокурый, выпивая наскоро одну большую и двѣ малыя рюмки водки, которыя поднесъ ему оборванный мальчуганъ…

— Катценъ-яммеръ отшибаетъ, — отозвался кто-то у окна.

— Развиль-бы идею, — пустилъ татуированный… — Wie meinen Sie, Herr Kranzberg? — обратился онъ къ трактирщику.

И пошла опять бесѣда по-нѣмецки.

Телепневъ былъ просто огорошенъ этимъ жаргономъ. Половину онъ не понялъ. Что это за слова: пехъ, фушеръ… чортъ знаетъ что такое! Удивило его, что во всей этой компаніи, повидимому, кромѣ хозяина не было ни одного нѣмца. Больше половины было русскихъ, а остальные поляки и какіе-то восточники, не то армяне, не то грузины.

Онъ скромно приблизился къ прилавку, озираясь, чтобъ ему кого-нибудь не задѣть, и взялся за карту. Толстая физія хозяина взглянула на него взоромъ испытующимъ, но благосклоннымъ. Да и всѣ присутствующіе начали его оглядывать; даже партнеры пріостановили свою горячую игру. Благообразная наружность Телепнева, его франтовская шинель съ бобрами, его ловко сшитый вицъ-мундиръ съ серебряными пуговицами, — все это привлекло вниманіе компаніи и трактирщика. На лицахъ воображался вопросъ: «откуда эта птица, и какого она полету?»

— Was wünschen Sie, mein Herr? — спросилъ хозяинъ глупо-чухонскимъ тономъ, сложивъ сальныя кисти рукъ на животѣ своего архалука.

Немного стѣснившись, Телепневъ пробѣжалъ глазами четвертушку сѣрой бумаги, на которой нѣмецкими каракулями было начертано:

Wassersuppe. . 10 k.

Karbonade…. 15»

Schmorbraten. . 15»

И еще какія-то неудобочитаемыя штуки, все по 10 и 15 копѣекъ за порцію. Въ 20 копѣекъ значилось крупными буквами:

Gänsebraten mit Saeurkohl.

Этого деликатеса желудокъ Телепнева никогда вполнѣ не выносилъ; но по крайней мѣрѣ онъ ясно видѣлъ, что это просто-напросто жареный гусь съ капустой, между-тѣмъ какъ названія остальныхъ кушаній вводили его въ большое смущеніе.

Онъ заказалъ себѣ порцію гуся, и проговорилъ нѣмецкую фразу довольно твердо, причемъ татуированный, стоявшій рядомъ съ нимъ, язвительно усмѣхнулся и подмигнулъ трактирщику.

Телепневъ обошелъ около билльярда и, желая пройти въ слѣдующую комнату, гдѣ онъ увидалъ въ отворенныя двери большой накрытый столъ, немного задѣлъ бѣлаго, растерзаннаго студента, стоявшаго въ дверяхъ все въ прежней нозѣ.

— Извините, — проговорилъ онъ по-русски.

— Сдѣлайте милость! — получилъ онъ въ отвѣтъ, и бѣлый посмотрѣлъ на него съ комически-нѣжной усмѣшкой.

Когда Телепневъ присѣлъ къ большому столу, покрытому довольно грязной скатерыо, и взялъ листокъ мѣстной газетки, гдѣ значилось, какіе гезели отправились наканунѣ въ городъ Петербургъ, въ билдьярдной объ немъ перемолвились игроки съ зрителями.

— Mulus… — пустилъ своимъ чухонскимъ языкомъ хозяинъ.

«Это еще что за слово?» спрашивалъ себя Телепневъ, разрѣзывая очень непривлекательнаго гуся, жаренаго въ салѣ, съ кислѣйшей капустой, въ которую натыкана была не то брусника, не то клюква. «Точно разбойничій жаргонъ какой, и къ чему это они всѣ въ фуражкахъ въ комнатѣ? Это по правиламъ, что-ли, полагается? И ленточки какія-то у всѣхъ? Странно!»

Онъ поднялъ голову и увидалъ, что рядомъ съ нимъ помѣстился растерзанный студентъ и, опершись локтями на столъ, смотрѣлъ на него съ выраженіемъ крайняго добродушія и немного пьяной нѣги въ глазахъ.

— Изъ какого университета? — спросилъ онъ своимъ лѣнивымъ тономъ, съ малороссійскимъ акцентомъ.

— Изъ К., — отвѣтилъ тихо Телепневъ.

— Желаете поступить сюда?

— Да-съ, — проговорилъ Телепневъ, точно гимназистъ на экзаменѣ.

— А на какомъ были факультетѣ?

— На камеральномъ.

— А! здѣсь есть камералисты, только это совсѣмъ другое.

— А чтоже-съ? — спросилъ Телепневъ.

— Здѣсь есть еще экономы, — отвѣтилъ растерзанный такимъ тономъ, точно онъ вполнѣ удовлетворилъ Телепнева.

— Я хочу перемѣнить факультетъ.

— Какой выбираете?

— Естественный…

— Какъ?

— Естественными науками желаю заняться.

— Понимаю; въ натуралисты хотите… по какому же предмету?… Надо выбрать… себѣ фахъ…

— Фахъ? — наивно переспросилъ Телепневъ и вытаращилъ глаза на своего собесѣдника.

— Да, фахъ… одинъ главный… ну хоть вотъ зоологію, или химію… понимаете, одинъ фахъ…

— А, понимаю-съ… т. е. главный предметъ.

— Да, да…

— Развѣ здѣсь такая спеціальность?

— Здѣсь каждый фахъ можно штудировать.

«Часъ отъ часу не легче,» подумалъ Телепневъ.

— Поступите въ корпорацію, или будете дикимъ? — продолжалъ свои разспросы буршъ.

— Дикимъ?.. — повторилъ Телепневъ, и рѣшительно затруднился въ отвѣтѣ.

— Да, вильдеромъ…

— А позвольте узнать, — прервалъ его Телепневъ, не чувствуя возможности продолжать бесѣду въ такомъ вкусѣ: — здѣсь вѣдь курсъ раздѣляется на полугодія?

— Да, на семестры.

— И теперь кончается полугодіе?

— Да, скоро феріи начнутся, вамъ торопиться еще нечего, успѣете…

«Ну, съ этимъ пива не сваришь», думалъ Телепневъ, заканчивая своего гуся.

Въ столовую вошелъ татуированный и помѣстился по лѣвую руку отъ Телепнева. Онъ началъ на него посматривать, свертывая папиросу-слюнявку и подмигивая своему визави — растерзанному буршу.

— Вы что его слушаете, милордъ, — началъ онъ шепелявымъ, пресмѣшнымъ голосомъ, и указалъ головой на сосѣда. — Онъ съ вами тутъ объ какихъ гешефтахъ говоритъ… вы его не слушайте; онъ шалдашничаетъ… надо сегодня идею развить… потому что его нынче штрихнули.

Телепневъ ровно ничего не понималъ.

Растерзанный буршъ нѣжно взглянулъ на новичка и оправилъ немножко свой сюртукъ.

— Изъ К пріѣхалъ, — указалъ онъ товарищу на Телепнева.

— Ваша фамилія! — спросилъ татуированный, выпятивъ нижнюю губу и придавъ себѣ очень важный видъ.

Телепневъ назвалъ себя.

Растерзанный буршъ почему-то еще разъ взглянулъ на него.

— Вы насъ видите здѣсь въ кнейпѣ, — заговорилъ онъ лѣнивымъ голосомъ — мы сегодня шалдашничаемъ… я былъ пять лѣтъ бурсакомъ и меня штрихнули… я ужь сегодня филистръ… Но вамъ здѣсь надо сойтись съ людьми, у насъ есть люди… вильдеромъ вы не оставайтесь…

— Пиво пьете? — спросилъ вдругъ татуированный и скорчилъ серьезнѣйшую рожу. — Здѣсь баварское, вы должны попробовать.

Телепневъ велѣлъ подать двѣ бутылки.

— У насъ есть люди… — продолжалъ въ томъ же тонѣ растерзанный буршъ: — вотъ тотъ филистръ… который на билльярдѣ играетъ… экономіи магистръ… работу такую сдѣлалъ, что… на промоціи всѣхъ оппонентовъ… мопсировалъ…

Татуированный, взглянувъ на недоумѣвающую мину Телепнева, улыбнулся.

— Halb ausländisch, halb russisch! — проговорилъ онъ. — Вы не смущайтесь, — будете бурсакомъ, все поймете.

— Вы гдѣ остановились? — спросилъ буршъ.

— Въ гостиницѣ «Лондонъ», — скромно отвѣтилъ Телепневъ.

— Вы къ намъ за рѣку переѣзжайте… наши всѣ здѣсь… рутенисты здѣсь…

— Рутенисты? — спросилъ Телепневъ.

— Да, всѣ… насъ вѣдь не много…

— Малъ золотникъ, да дорогъ, — пустилъ язвительно татуированный — вотъ поступайте въ корпорацію, узнаете бурсацкую жизнь… цвѣта получите, — и онъ взялся за свою трехцвѣтную ленту.

Телепневъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на нее.

— 'У куратора были? — спросилъ буршъ.

— У кого-съ?

— У куратора… Онъ съ вами будетъ говорить, — да это вздоръ все; до новаго года вы можете шалдашничать.

Телепневъ взглянулъ на часы и всталъ. Ему нужно было идти отыскивать старика профессора и снести ему рекомендательное письмо. Отъ него онъ надѣялся узнать кое-что побольше, чѣмъ отъ этихъ буршей.

— Вы ужь идете? — спросилъ татуированный. — По-нѣмецки это хорошо; а по-русски выходитъ очень жалостно. А я хотѣлъ вамъ гелертера завалить!..

— До свиданья, господа, — промолвилъ Телепневъ…

— Заходите сюда, — процѣдилъ нѣжно буршъ: — вы съ нашими сойдитесь…

Телепневъ еще разъ раскланялся съ своими новыми знакомыми. Руки ему ни тотъ, ни другой не подали. Видно, это было не въ нравахъ. Въ столовую вошло нѣсколько человѣкъ и расположились ѣсть. Явилось сейчасъ же пиво. Татуированный примостился къ одному изъ поляковъ и шепелявымъ своимъ голосомъ запѣлъ:

Выпилъ Куба до Якуба, Павелъ до Михала, Цупу-лупу, лупу-цупу, Компанія нала!..

Кнеипъ-виртъ, въ знакъ почтенія, приподнялъ ермолку, кланяясь Телепневу.

Старичекъ, — заслуженный профессоръ, къ которому Телепневъ несъ письмо, жилъ на горѣ, около почтовой станціи, въ собственномъ длиннѣйшемъ деревянномъ домѣ. Это было добродушнѣйшее маленькое существо, въ рыжемъ паричкѣ и огромныхъ серебряныхъ очкахъ на носу, похожемъ на утиный клювъ.

— Ist Herr professer zu Hause? — спросилъ Телепневъ у чухонки-горничной, въ полосатой тиковой юпкѣ.

— Ja… — отвѣтила она, точно проглотивши это ja.

Ввели его въ первую комнату, куда проникалъ запахъ цикорія и кухни. Онъ осмотрѣлся. Кожаный диванъ, старое фортепіано, попугай, узенькое зеркало, на стѣнѣ гравюра Вильгельма Телля въ моментъ, когда онъ прицѣливался въ императорскаго фогта. Такъ и обдало Телепнева будничной нѣмецкой жизнью; каждый стулъ носилъ на себѣ отпечатокъ тишины, умѣренности и аккуратности.

Вышелъ старичекъ, въ сѣромъ сюртучкѣ, черной скуфейкѣ и туфляхъ, которыя очень смахивали на старые женины башмаки.

Телепневъ отрекомендовался и вручилъ письмо, которое старичекъ тутъ-же прочелъ. Разговоръ завязался порусски.

— Вы хатить штудировать хемію? — вскричалъ старичекъ и поощрительно засмѣялся.

Телепневу, глядя на его добродушную мину, тоже стало весело.

Старичекъ разспросилъ его объ К., объ его бывшемъ ученикѣ — тамошнемъ профессорѣ химіи, разсказалъ при этомъ всю свою ученую карьеру, пожалѣлъ, что въ русскихъ университетахъ хемію мало штудируютъ, вспомнилъ, что когда онъ пріѣхалъ въ К., въ 34 году, такъ тамъ и вовсе не было никакой хеміи, и онъ долженъ былъ устраивать лабораторію въ какомъ-то чуланчикѣ. Потомъ онъ занялся Телепневымъ, сказалъ ему, что теперь семестръ оканчивается, но что онъ можетъ явиться къ профессору химіи и просить у него работы, что нужно ему побывать у попечителя и узнать: не потребуютъ ли съ него греческій языкъ, такъ какъ онъ хочетъ штудировать хемію.

— Вы знакомъ со студенты? — спросилъ онъ между прочимъ Телепнева.

Тотъ отвѣчалъ, что только вчера пріѣхалъ и видѣлъ нѣсколько русскихъ.

— Хотить поступайтъ въ корпорацій

Телепневъ отвѣчалъ, что онъ еще не знаетъ здѣсь никакихъ обычаевъ и порядковъ.

Старичекъ выразилъ что-то неодобрительное о корпораціяхъ; вообще, по его мнѣнію, молодой человѣкъ, пріѣзжающій заниматься, долженъ былъ держаться вдалекѣ отъ буйной компаніи буршей. Но все-таки старичекъ расходился, когда завелъ рѣчь о своей юности, и даже разсказалъ какой-то лихой анекдотъ, изъ котораго Телепневъ ровно ничего не понялъ.

Но вообще онъ, что называется, обласкалъ Телепнева, и все обстоятельно ему объяснилъ, прибавивъ, что если Телепневу нужно будетъ его видѣть, то онъ всегда къ его услугамъ утромъ до часу въ фармацевтическомъ институтѣ, а потомъ дома.

— Я вамъ совѣтуй, — сказалъ онъ Телепневу на прощанье: — дѣляйца вильде… будитъ лючше…

Скоро Телепневъ устроился на квартирѣ. Знакомые бурши посовѣтовали ему поселиться по ту сторону рѣки, подальше отъ университета, увѣряя, что тамъ и воздухъ лучше, и квартиры дешевле, и расположеніе домовъ удобнѣе. На перегибѣ улицы, которая вела отъ петербургской заставы къ мосту, стоялъ прекурьезный домикъ въ полтора этажа. Онъ весь былъ перекошенъ криво-накосо, отъ лѣтъ и отъ атмосферныхъ невзгодъ побурѣлъ до черноты угля и являлъ такую архитектуру, которая сразу бы поставила втуппкъ всякаго знатока гражданскаго зодчества. Фасадъ имѣлъ видъ трапеціи, съ перегибомъ на томъ мѣстѣ, гдѣ кончался нижній этажъ, гакъ что передняя стѣна была изогнута угломъ, точно будто верхній полуэтажъ давно желалъ сползти, но не впередъ, а назадъ. Внизу было четыре окна и ветхая, съ фигурными вырѣзками, дверь на улицу. На верху два окна. Все это, какъ грибной шапкой, прикрывалось черепичной крышей, пестрой, точно персидскій коверъ, и самыхъ смѣлыхъ очертаній.

Телепневъ, когда ходилъ подъискивать себѣ квартирку, тотчасъ же заинтересовался этой избушкой на курьихъ ножкахъ. Въ нижнемъ жильѣ онъ нашелъ хозяина, гуняваго и низкопоклоннаго старикашку, въ такомъ костюмѣ, какой обыкновенію употребляется на провинціальныхъ театрахъ, для роли Льва Гурича Синичкина. Старикашка все присѣдалъ, улыбался, потомъ зазвенѣлъ ключами и повелъ Телепнева смотрѣть верхній этажъ. Квартирка оказалась порядочной, изъ двухъ комнатъ съ приличной мебелью. Хозяинъ былъ отставной столяръ, и кромѣ отдачи своего полуэтажа, промышлялъ еще отдачей мебели на прокатъ, больше, конечно, студентамъ. Порѣшили за семестръ, т. е. за подгода, 45 рублей: квартира съ отопленіемъ и мебелью. Яковъ получалъ маленькую каморку, выходившую окномъ на дворъ. Телепневъ изумился этой дешевизнѣ, такъ что счелъ за лишнее торговаться, вслѣдствіе чего старикашка, въ тотъ же моментъ, ощутилъ къ нему величайшее почтеніе, и даже, когда новый постоялецъ отдалъ ему всѣ 45 рублей впередъ, то онъ какъ-то взвизгнулъ и приложился къ плечику Телепнева. Тутъ же онъ изъявилъ готовность убрать квартиру какой угодно мебелью и повелъ Телепнева въ чуланъ смотрѣть чудное волтеровское кресло: famos! какъ онъ выразился; и когда началъ колотить по старой сафьянной подушкѣ, издававшей облака ныли, то повторялъ все: Allerliebst, der Herr wird zufrieden!

Но Телепнева бурсаки рѣшительно преслѣдовали. Только — что онъ размѣстился и началъ раздумывать о томъ, какъ ему распредѣлить свои занятія, утромъ рано ввалились къ нему два бурша: татуированный и еще маленькій, въ короткой чуйкѣ. Они нанесли на своихъ сапожищахъ снѣгу, и не снимая приплюснутыхъ фуражекъ, безъ всякаго предисловія, поздравили его съ принятіемъ въ корпорацію.

Оставалось кланяться и благодарить.

— Ты, — обратился къ нему татуированный: — долженъ сегодня выслушать команъ у шаржиртера.

— Команъ у шаржиртера? — спросилъ Телепневъ, привставая и скромно запахиваясь въ халатъ.

Его сильно разбиралъ смѣхъ.

— Да, и allgemeines, — вмѣшался маленькій, и нашъ корпораціонный.

Для Телепнева все это было: темна вода во облацѣхъ небесныхъ.

Татуированный подошелъ къ стулу, на который отънѣкотораго смущенія опустился Телепневъ и положилъ одну руку на спинку стула.

— Мы тебя вчера приняли, теперь ты вашъ и всѣмъ долженъ говорить ты…

У Телепнева чуть-чуть не вырвалось: слушаю-съ!

— И нѣмцамъ, — прибавилъ маленькій, который, безъ церемоніи, отправился въ другую комнату и тамъ началъ рыться на столѣ, отыскивая папиросъ.

— Христіанъ Иванычъ, учитель приватнаго языка! — крикнулъ ему черезъ перегородку татуированный.

— Унтерзухирую… нѣгъ-ли курительнаго… — отвѣтилъ тотъ жиденькимъ голосомъ.

— Это нашъ ольдерманъ, — пояснилъ татуированный: — ты поступишь къ нему въ команду; онъ начальникъ фуксовъ.

Учитель приватнаго языка показался въ дверяхъ съ папироской въ зубахъ.

Телепневъ опять приподнялся и проговорилъ:

— Садитесь, пожалуйста, господа.

Ему не нравилось, что бурсаки не снимаютъ своихъ верхнихъ одеждъ и продолжаютъ быть въ шапкахъ.

Маленькій очень важно подбоченился и дѣловымъ тономъ сказалъ Телепневу:

— Одѣвайся, мы пойдемъ въ корпораціонную квартиру, шаржиртеръ прочтетъ тебѣ команъ…

— А вечеромъ сдѣлаемъ кнейпу, теперь наши понаѣхали… легкую реставрацію устроимъ… — подхватилъ татуированный и весь искривился.

Надо было слушаться. Телепневъ одѣлся молча. Въ то время, какъ Яковъ подавалъ ему сапоги, а бурсаки въ другой комнатѣ шалдашничали, онъ предавался нѣкоторымъ грустнымъ размышленіямъ. Ясно было, что все это совершалось помимо его воли. Бурсаки, ихъ тонъ и воздухъ не правились ему. Онъ соображалъ также слова старичка-химика, который положительно не совѣтовалъ ему поступать въ корпорацію, если желаетъ дѣльно заняться чѣмъ-нибудь. Но бурсаки дѣйствовали нахрапомъ; Телепневъ просто не нашелся сказать имъ: — оставьте меня въ покоѣ, господа! Онъ былъ слишкомъ кротокъ и благовоспитанъ для этого. «Впрочемъ, ничего, — утѣшалъ онъ себя, натягивая сюртукъ, — всегда буду имѣть время распрощаться съ ними; а надо же узнать эту бурсацкую жизнь.»

Неподалеку отъ избушки на курьихъ ножкахъ, въ глухомъ переулкѣ, который выходилъ на рѣку, стоялъ грязножелтый домъ, во всемъ похожій на чухонскую корчму малаго размѣра. Бурсаки ввели Телепнева съ берега въ узкую калиточку. На дворѣ построено было множество разныхъ чуланчиковъ и всякихъ клѣтушекъ. Ольдерманъ, предводительствуя шествіемъ, юркнулъ куда-то налѣво и скрылся; такъ что Телепневъ сталъ въ недоумѣніи: куда идти?

— Сюда, милордъ, — зашепелявилъ позади его татуированный бурсакъ, — въ подземный ходъ…

И онъ указалъ Телепневу маленькую дверку, загороженную пристройкой, которая похожа была и на курятникъ, и на будку.

Спустились они въ сѣни, куда сверху вилась лѣстница. Направо, двумя ступенями выше сѣней, была другая площадка, совсѣмъ почти темная. На этой площадкѣ стоялъ ольдерманъ и усиленно стучалъ въ дверь. Видно было, что ему съ перваго раза не отперли.

— Wer da? — спросилъ наконецъ за дверью мужской хриплый голосъ.

— Свои, не бойсь, не абфасируемъ! — крикнулъ въ отвѣтъ татуированный.

Задвижка щелкнула, отворилась дверь. На порогѣ ея Телепневъ увидалъ хмураго блондина, въ желтомъ байковомъ халатѣ, сшитомъ какъ сюртукъ.

«Вѣрно это и есть шаржиртеръ» подумалъ Телепневъ, и безсознательно взялся за фуражку.

Желтый халатъ былъ здоровый малый, широкоилечій и немного сутуловатый. Жидкіе волосы торчали хохломъ на лбу. Лицо имѣло незначительныя, тупыя черты. Около коряваго носа сидѣли черныя пятнышки, точно будто все это мѣсто было обожжено порохомъ. Бурсакъ, видимо, только — что проснулся; онъ все щурился и кисло ухмылялся.

— Der Eintritt steht jedem frei, — выговорилъ онъ суровымъ, однотоннымъ голосомъ.

— Sogar den Pedellen und Maniherrn, — подхватилъ татуированный, подталкивая сзади Телепнева.

Они вошли въ совершенно темную прихоженькую, откуда въ открытую дверь видна была маленькая спальня, съ двумя кроватями. На одной изъ нихъ лежалъ кто-то, драпируясь ветхимъ и засаленнымъ одѣяльцемъ.

Телепневъ почему-то очень стѣснился подъ впечатлѣніемъ желтаго халата. Торопливо снялъ онъ свою шанель съ бобрами и также торопливо бросилъ ее въ уголъ, не разбирая, на что онъ ее кладетъ. Онъ снялъ фуражку, чуть-ли еще не на порогѣ.

— Вотъ нашъ новый фуксъ, — проговорилъ татуированный, подводя Телепнева къ желтой фигурѣ.

— Телепневъ? — сказалъ ему въ упоръ желтый халатъ, точно далъ ему отъ себя клдчку.

Руки при этомъ не подалъ.

— Телепневъ, — повторилъ какъ-то особенно скромно нашъ новичекъ.

— Ты знаешь, что я шаржиртеръ? — спросилъ халатъ.

Телепневъ на это только улыбнулся.

— Это нашъ шаржиртеръ и первый паукантъ, — сказалъ ольдерманъ, разстегивая сюртукъ, подъ которымъ показалась трехцвѣтная ленточка. — Онъ тебѣ задастъ такой пукельтерцъ, что вай-вай закричишь. '

— Изъ К-скаго университета? — спросилъ опять все тѣмъ же сурово-казеннымъ голосомъ халатъ, и такъ посмотрѣлъ на Телепнева, точно хотѣлъ смѣрить глазами: сколько въ немъ вершковъ росту и какое имѣетъ сложеніе?

Телепневъ почувствовалъ себя, точно мужикъ въ рекрутскомъ присутствіи. Ему также очень хотѣлось, чтобъ шаржиртеръ крикнулъ: — затылокъ!

— Пройдемте сюда, — сказалъ халатъ: — Лукусъ еще спитъ… — И онъ направился къ двери въ просторную комнату, направо.

За нимъ двинулись бурсаки и Телепневъ. Комната была почти безъ всякой мебели, кромѣ большаго стола и нѣсколькихъ соломенныхъ стульевъ. Въ углу стояла на штативѣ цѣль для стрѣльбы изъ комнатнаго пистолета.

Шаржиртеръ повернулся неуклюжимъ поворотомъ къ свѣту и еще разъ посмотрѣлъ на новичка взглядомъ фельдфебеля, потомъ запахнулъ свой халатъ и проговорилъ:

— Я сейчасъ умоюсь и принесу команъ.

— Реставрація будетъ? — прошепелявилъ татуированный.

— Надо послать Юльхенъ, — отвѣтилъ сь кислой улыбкой корпораціонный сановникъ и прибавилъ, обернувшись къ маленькому ольдерману: — Цифирзонъ, распорядись, братецъ: кюммелю за 23 копѣйки и лебервурсту за 6 копѣекъ съ уксусомъ.

Телепневъ, по удаленіи сановника, присѣлъ на окошко и молчалъ. Вся эта процедура отнимала у него всякую охоту заявлять о своей личности; точно будто дѣло шло не объ немъ. Такая пассивная роль казалась ему самой удобной. Тонъ бурсаковъ былъ такъ своеобыченъ, что почти невозможно было, на первыхъ порахъ, повести съ ними послѣдовательный разговоръ. Оставалось набираться впечатлѣній и отмалчиваться.

Шаржиртеръ вернулся, держа въ рукахъ небольшую тетрадку, въ темномъ переплетѣ.

Молча сѣлъ онъ на одинъ изъ соломенныхъ стульевъ; во даже рукой ие шевельнулъ, чтобъ пригласить новичка садиться. Телепневъ долженъ былъ самъ объ этомъ догадаться.

— Мы пойдемъ къ Лукусу пошалдашничать, — проговорилъ маленькій ольдерманъ и увлекъ за собою татуировавнаго.

Телепневъ почувствовалъ себя какъ подсудимый на слѣдствіи. Ликъ шаржиртера смотрѣлъ сурово, дышалъ непреклоннымъ формализмомъ и глубокомысленною ограниченностью. Заговорить Телепневъ рѣшительно не могъ первый. Они точно будто приступали къ какому-то священному ритуалу.

— Есть команъ общій, — началъ шаржиртеръ, — для всѣхъ буршей, и есть команъ особенный: — есть два комана, — пояснилъ онъ, внушительно крякнувъ.

«Я это слышу въ третій разъ,» — мысленно отвѣтилъ Телепневъ; но не сказалъ ни слова.

— Сперва я прочту тебѣ Allgemeines.

Телепневу захотѣлось спросить: да зачѣмъ же слушать эту штуку, какое имѣетъ она значеніе и смыслъ?… До сихъ поръ онъ не слыхалъ отъ бурсаковъ ни малѣйшаго намека на такое объясненіе. Шаржиртеръ еще разъ крикнулъ, сморщилъ лобъ и сжалъ губы. Развернувъ тетрадку, онъ приподнялъ голову и нѣсколько секундъ собирался съ мыслями и пріискивалъ подходящія выраженія.

— Видишь-ли, — началъ онъ, оттягивая каждое слово: — между буршами долженъ быть общій духъ… такія, понимаешь, Ueberzeugungen… надобны правила чести, а безъ этого никакъ нельзя…

«Убѣдительно», — подумалъ Телепневъ.

— Ты поймешь, когда будешь принятъ въ коръ, что команъ много значитъ, безъ него будетъ Faustrecht… понимаешь?

— Кулачное право, — рѣшился подсказать Телепневъ.

— Да, онъ удерживаетъ вилъдеровъ. Главное въ общемъ команѣ — это собственно правила о чести, весь пауккоманъ. Ты свободно понимаешь по-нѣмецки? — сурово оборвалъ шаржиртеръ свою вступительную рѣчь.

— Понимаю, — тихо отвѣтилъ Телепневъ, и тотчасъ же поправился — можетъ быть, какія-нибудь особенныя студенческія выраженія…

— Я тебѣ буду объяснять… такъ, чтобы для тебя было все консенквентъ.

«Консенквентъ», — повторилъ про себя Телепневъ.

Началось чтеніе общаго комана. Шаржиртеръ читалъ отрывисто, проглатывая слова и не останавливаясь на точкахъ. Телепневъ хоть и съ трудомъ, но понималъ въ чемъ дѣло. Сначала шли опредѣленія буршикознаго духа, въ очень кудрявыхъ выраженіяхъ. Запрещалось дѣлать неблаговидные поступки уголовнаго и полицейскаго характера: красть, надувать и дѣлать разныя Unhonorigkeiten, «нечестности», какъ мысленно перевелъ Телепневъ. За таковые проступки назначались разныя наказанія: большой и малый Verruf или попросту Verschiss. Для разбора студенческихъ дѣлъ было особенное судебное мѣсто: Untersuchungscommission и собраніе шаржиртеровъ: Chargirtenconvent. Наконецъ въ подробности были изложены «правила объ чести», какъ выражался желтый халатъ. Много было тутъ кое-чего наставлено: какъ и въ какихъ выраженіяхъ вызывать, какъ устраивать разбирательство и судъ по совѣсти.

— Филистръ, — пояснилъ шаржиртеръ: — ты понимаешь, что такое филистръ?

— Нѣтъ, не очень, — отвѣтилъ Телепневъ.

— Это тотъ, кто выслушалъ всЬ фахи и штрихнулся изъ буршей.

«Нечего сказать, понятно», — подумалъ про себя Телепневъ; но ничего не произнесъ, и только кивнулъ головой, точно будто онъ все понялъ.

— Филистръ, — продолжалъ пояснять шаржиртеръ — можетъ выходить не на рапирахъ, а на пистолетахъ… — Если онъ гарантируетъ комань, то дерется на гиберахъ, а если не гарантируетъ, то дерется на пистолетахъ… Нѣмцы почти всѣ дерутся на гиберахъ, прибавилъ онъ съ презрительной улыбкой.

— Какъ же дерутся вообще? — спросилъ наивно Телепневъ.

— Въ паукапаратѣ, — отвѣтилъ глубокомысленно шаржиртеръ — вотъ тебя ольдерманъ сведетъ на фехтбоденъ, ты тамъ увидишь.

Дальнѣйшіе параграфы содержали въ себѣ подробности о дуэльной одеждѣ и всѣхъ формальностяхъ, какія нужно соблюдать при самой операціи.

— Рука обвивается вотъ такъ, — объяснялъ шаржпр-теръ — шелковымъ шарфомъ… шарфъ вотъ такъ перевиваютъ и кладутъ längst… тутъ есть такая артерія… очень опасно, чтобъ не перерубили.

— Да зачѣмъ же такъ закутываться? — невольно спросилъ Телепневъ.

— Нельзя… большой реномажъ и безъ того… рисковать жизнью изъ-за Strand… для этого и есть между буршами команъ и паукируютъ на гиберахъ.

«Почему нельзя?» — шевелилось въ умѣ Телепнева; но онъ и на этотъ разъ промолчалъ и еще безпомощнѣе сжался на своемъ соломенномъ стулѣ.

Послѣ чтенія общаго комана послѣдовало чтеніе особеннаго.

— Вотъ видишь, — началъ опять внушительно шаржиртеръ — мы русскіе составляемъ свое общество… корпорацію… имѣемъ свой уставъ… ты еще не принятъ въ коръ… ты можешь знать только главныя правила, но когда будешь ландсманомъ, тогда будешь бывать на сходкахъ. Это еще не такъ скоро, — закончилъ корпораціонный принципалъ, съ строго-снисходительной усмѣшкой.

Изъ особеннаго комана, писаннаго по-русски, Телепневъ узналъ, что русское общество называется Рутенія; для чего оно образовалось и существуетъ, онъ не взялъ въ толкъ; показалось ему, что для пріятнаго препровожденія времени, сообразнаго съ «правилами объ чести». Врѣзался ему въ память только одинъ параграфъ, въ которомъ значилось, что если два бурша на попойкѣ повздорятъ между собой и пожелаютъ вызвать другъ друга, то они не смѣютъ этого дѣлать тутъ же, во время общаго веселья, а должны сказать одинъ другому: «мы поговоримъ объ этомъ завтра», и продолжать пирушку въ пріятномъ настроеніи духа.

Маленькій ольдерманъ первый просунулъ голову въ дверь, когда чтеніе прекратилось, и желтый халатъ въ упоръ смотрѣлъ на Телепнева, желая, видно, распознать: что болѣе всего поразило новичка въ команѣ? Телепневъ, точно послѣ какого гимнастическаго упражненія, всталъ и расправилъ свои члены. Ему было пришло на мысль поблагодарить шаржиртера за чтеніе; но онъ тотчасъ же сообразилъ, что это будетъ вовсе не по-бурсацки, пожалуй еще оборветъ его принципалъ за неумѣстную вѣжливость.

— Реставрація готова, — проговорилъ ольдерманъ, обращаясь къ халату.

— Хорошо, — отвѣтилъ шаржиртеръ. — Пойдемъ, обратился онъ къ Телепневу: — ты увидишь нашего самаго стараго филистра… Лукуса…

Когда они вошли въ спальню, тамъ уже не было такъ темно, но за то стоялъ преудушливый сппртный запахъ. У окна, за небольшимъ столомъ сидѣлъ татуированный и нарѣзывалъ большими ломтями печеночную колбасу. Тутъ же стояла бутылка водки и двѣ бутылки пива.

На одной изъ кроватей, поджавши ноги калачикомъ, сидѣлъ въ какомъ-то оборванномъ одѣяніи, не то халатѣ, не то шинели, самый старый филистръ. Телепневъ поклонился ему и съ интересомъ началъ всматриваться въ эту личность. Филистръ былъ небольшой человѣчекъ съ болѣзненнымъ, судорожнымъ лицомъ. Бѣлокурые волосы вились и косматились, красивые голубые глаза сидѣли глубоко въ впадинахъ и смотрѣли воспаленно. Несмотря на скудость своего одѣянія и заспанность лица, филистръ имѣлъ въ себѣ что-то такое порядочное. Онъ поклонился Телепневу не съ бурсацкой неуклюжей жесткостью, а привѣтливо. Телепневъ замѣтилъ его маленькую руку съ нервными худыми пальцами, правда, очень грязную. Филистръ скручивалъ папиросу.

— Нашъ новый фуксъ, — прошепелявилъ татуированный, показывая филистру на Телепнева.

— Очень пріятно… вы юный фуксъ, а я, какъ видите, старый филистръ, — промолвилъ онъ немного картавымъ и наспаннымъ голосомъ.

«Почему онъ меня не тыкаетъ?» — подумалъ при этомъ Телепневъ.

— Реставрація, — изрекъ шаржиртеръ, простирая руку къ бутылкѣ съ водкой. — Ольдерманъ, — крикнулъ онъ маленькому: — начни обученіе фукса… пиво не откупорено. Есть ли Korkenzieher?

— Есть, — отозвался ольдерманъ изъ темной прихожей, гдѣ онъ съ чѣмъ-то возился, — Фуксъ! — крикнулъ онъ Телепневу: — неси сюда бутытки пива!

«— Обученіе начинается», — сказалъ про себя Телепневъ, и взявъ одной рукой обѣ бутылки, вышелъ съ ними въ переднюю къ ольдерману.

Тотъ досталъ изъ кармана желѣзный крючекъ и ловко откупорилъ одну бутылку,

— Ну вали на протопопа, а прольешь, такъ фершисъ закатимъ, — проговорилъ онъ, подавая крючокъ Телепневу.

Телепневъ приступилъ къ непривычному дѣлу; засунулъ бутылку себѣ между ногами и началъ тащить пробку. Неловко дернувъ, онъ перервалъ.

— Эхъ, фушеръ, — крикнулъ ольдерманъ, — подай сюда, я самъ.

Телепневъ очень сконфузился. Точно будто его на экзаменѣ уличили въ кругломъ невѣжествѣ. Бурсаки говорили съ нимъ въ такомъ повелительномъ тонѣ, что онъ совсѣмъ потерялъ способность дѣлать имъ какія-нибудь возраженія.

Ольдерманъ вырвалъ у него изъ рукъ бутылку и началъ выковыривать крючкомъ пробку. Телепневъ стоялъ опустивши руки и смотрѣлъ на эту операцію съ видомъ послушнаго ученика, который глубоко сознаетъ превосходство своего учителя.

«Неужели я для того явился сюда?» — промелькнуло въ головѣ его; но ольдерманъ не далъ ему долго раздумывать, а втолкнулъ опять въ спальню и, передавая ему бутылки, сказалъ:

— Смотри, не разбей; я сбѣгаю наверхъ къ себѣ, есть у меня сыръ.

Онъ юркнулъ въ дверь; а Телепневъ внесъ бутылки и поставилъ ихъ передъ буршами. Ему было такъ неловко, что онъ очень бы желалъ стушеваться. Онъ даже не зналъ: можно ли ему присѣсть на кровать, или онъ долженъ стоять передъ старшими.

Филистръ спустилъ ноги съ кровати и придвинулся къ закускѣ. Вся его фигура гораздо больше нравилась Телепневу, чѣмъ остальная буршикозная братія.

— А вы не хотите выпить? — обратился онъ къ новичку, съ добродушной улыбкой.

— Я не пыо, — скромно отвѣтилъ Телепневъ.

— Шалдашничаешь, фуксъ! — прошепелявилъ татуированный, покачивая въ рукѣ стаканъ съ пивомъ.

И онъ запѣлъ фальшивымъ голосомъ:

— Это изъ нашихъ пѣсенъ, — кротко объяснилъ филистръ Телепневу… — Вы, я думаю, съ Языковымъ совсѣмъ незнакомы… студенты въ Россіи не уважаютъ его поэзіи.

— Они тамъ все гелертеры, — процѣдилъ сурово шаржиртеръ, проглотивъ рюмку водки, и даже не взглянулъ на Телепнева.

— Объ высокихъ предметахъ разсуждаютъ, — пустилъ язвительно татуированный.

— Здѣсь вѣдь совсѣмъ другая жизнь, — началъ опять филистръ, и рукой пригласилъ Телепнева сѣсть рядомъ съ нимъ на кровати. — Когда сюда изъ Россіи пріѣзжаютъ, то хорошенько не знаютъ, чего здѣсь искать. Вы вѣрно пріѣхали спеціально штудировать какой-нибудь фахъ?

— Да-съ, я желаю заняться химіей, — отвѣтилъ Телепневъ.

Филистръ умѣхнулся.

— Повѣрьте, что первые два года вы ничего работать не станете.

— Отчего же? — наивно проговорилъ Телепневъ.

— Да и не нужно.

Филистръ дрожащею рукой налилъ себѣ стаканъ пива и судорожно приложился губами къ стакану.

— Отчего же? — повторилъ свой вопросъ Телепневъ.

— Работать надо начинать тогда, когда поживете, пошалдашничаете.

— Man muss die Jugend geniessen, — буркнулъ шаржиртеръ и посмотрѣлъ звѣремъ на Телепнева — «пойми, дескать, любезный другъ, что передъ тобой самая глубина бурсацкой премудрости излагается.»

«Я, конечно, себя не беру въ примѣръ, — проговорилъ филистръ, и болѣзненно поморщился, проглотивши стаканъ пива, послѣ чего лицо его немного оживилось: ротъ почти пересталъ судорожно двигаться, глаза заблестѣли болѣе ровнымъ блескомъ.

— Я плохой примѣръ тѣмъ, кто хочетъ gründlich штудировать… у меня были неудачи… вообще пехъ, съ нѣмцами возился неосторожно… но надо понять жизнь нашего бурсака!

Филистръ видимо одушевлялся.

— Надо ее понять… Это даромъ не дается… Только въ нашихъ ребятахъ и остался настоящій буршикозный духъ. Нѣмцы что… Нѣмцы — кноты. Еслибъ не команъ, они бы по мордѣ били другъ друга… Я ихъ знаю, я съ ними не мало дрался… Вотъ теперь лордъ-Чичисхеймъ ихъ пробираетъ.

И филистръ указалъ рукой на шаржиртера, который только крякнулъ и проглотилъ стаканъ пива.

— Справедливое сужденіе имѣть изволите въ мысляхъ вашихъ, — пустилъ изъ-подъ галстуха татуированный.

Вошелъ маленькій ольдерманъ съ кускомъ сыру въ сѣрой бумагѣ.

— Христіанъ Иванычъ, — обратился къ нему съ улыбкой филистръ: — мы тебя, кажется, обидѣли. Изъ гезефу ничего не осталось.

— Нехъ, — отвѣтилъ ольдерманъ.

— А водка, — сурово произнесъ корпораціонный принципалъ… — водка есть, Цифирзонъ выпьетъ и водки.

Цифирзонъ дѣйствительно выпилъ водки и закусилъ собственнымъ сыромъ.

Жутко становилось Телепневу. Но филистръ начиналъ его интересовать. Въ филистрѣ сказывалась какая-то идея, по крайней мѣрѣ видно было желаніе осмыслить ту жизнь, уголокъ которой открылся новичку. Въ остальныхъ троихъ Телепневъ не могъ распознать ничего особенно разумнаго и привлекательнаго. Шаржиртеръ казался ему желтой стѣной, объ которую, правда, можно было расшибить голову; но врядъ ли она при этомъ подала-бы какой-нибудь звукъ. Татуированный буршъ представлялъ собою олицетвореніе бурсацкой утробы: онъ только ѣлъ, пилъ и говорилъ пошлости. Маленькій ольдерманъ производилъ на него впечатлѣніе тѣхъ комнатныхъ собачекъ, которыя торчатъ постоянно на глазахъ и какъ будто для чего-то нужны; а въ сущности ни на какое толковое дѣло не пригодны.

Телепневъ замѣтилъ, что у всѣхъ буршей есть прозвища: филистра звали — «Лукусъ, шаржиртера — лордъ Чичисхеймъ, ольдермана — Христіаномъ Иванычемъ Цифирзономъ. — «Вотъ и мнѣ сразу же дадутъ какое-нибудь прозваніе», — подумалъ онъ и почувствовалъ себя крайне безпомощнымъ. — «Точно собакѣ какой бросятъ кличку, и надо будетъ помириться со всѣмъ этимъ!»

Часу въ шестомъ того же дня, Телепневъ только-что присѣлъ къ столу и собрался было писать письмо въ К. къ своимъ оставленнымъ закадыкамъ, — какъ въ дверь стукнули довольно энергично.

«Опять бурсаки», — подумалъ онъ, и крикнулъ по-нѣмецки: herein!

Ввалились дѣйствительно бурсаки: маленькій ольдерманъ и съ нимъ еще не виданный Телепневымъ буршъ, высокаго роста, худой, съ пріятнымъ смуглымъ лицомъ, въ короткой студенческой шинелькѣ русскаго покроя.

— Одѣвайся-ка, фуксъ, — заговорилъ ольдерманъ комически-дѣловымъ тономъ… — сегодня у васъ кнейпа мѣсячная… будемъ тебя поздравлять съ поступленіемъ… Надо тащить корбъ!

Высокій буршъ снялъ фуражку и очень добродушно поклонился Телепневу, перегнувшись всѣмъ корпусомъ.

Телепневъ хотѣлъ было спросить: «кого онъ имѣетъ удовольствіе видѣть у себя», но удержался.

Ольдерманъ дернулъ высокаго бурша за шинельку и проговорилъ:

— Это вашъ брандфуксъ, Варцель, нѣмецъ, но изъ Россіи, прозывается: миленькій!

Телепневъ пожалъ руку миленькаго и предложилъ ему покурить.

— Rasch, rasch, — крикнулъ ольдерманъ, — надо взять корбъ, одѣвайся, фуксъ!

— Мы пойдемъ за пивомъ, — объяснилъ Телепневу высокій буршъ.

Въ тонѣ, съ которымъ онъ обратился къ новичку, было много мягкости. Онъ, видимо, желалъ показать Телепневу, что очень хорошо понимаетъ его положеніе.

Телепневъ наскоро одѣлся и не проронилъ почти ни одного слова во всю дорогу. Шли они одинъ за другимъ, по узенькому тротуару, и скоро ольдерманъ, который предводительствовалъ шествіемъ, повернулъ въ тотъ переулокъ, гдѣ стоялъ уже знакомый Телепневу: Speisehaus. Шпейзехаузъ былъ пустъ, когда бурши вошли туда.

Ольдерманъ скомандовалъ корбъ пива. Мальчишка, съ помощью самого кнейпвирта, вытащилъ изъ-подъ прилавки большую корзинку съ бутылками и поставилъ ее у печки, противъ бильярда. Телепневъ съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на эту корзинку.

— Ну, что-жь? — крикнулъ ольдерманъ.

— Надо нести, — обратился добродушный буршъ къ Телепневу.

— Намъ? — наивно спросилъ Телепневъ.

— Да, намъ.

— Ну rasch, rasch, а то пожалуй педеля абфасируютъ! — понукалъ ольдерманъ.

Нечего было дѣлать: взялся Телепневъ за ручку корзинки; высокій буршъ подхватилъ ее съ другаго конца, и поволокли они на улицу пивной гезефъ для предстоящей бурсацкой кнейпы.

Смѣшно и дико показалось Телепневу исполненіе его обязанностей. Все это имѣло видъ комедіи, и никакъ онъ не могъ взять въ серьезъ своей новой роли. Но да такой степени странное впечатлѣніе производило на него знакомство съ міромъ буршей, что онъ рѣшительно не въ состояніи былъ начать съ ними какого-нибудь объясненія или просто разговора.

— Тяжело? — спросилъ брандфуксъ, когда они порядочно отошли отъ шпейзехауза.

— Нѣтъ, ничего, — отвѣтилъ кроткимъ тономъ Телепневъ.

Ольдерманъ шелъ по тротуару; а фуксы тащили корзинку посрединѣ улицы. На площадкѣ, откуда открывалась дорога черезъ мостъ, ольдерманъ вдругъ остановился и пугливо встрепенулся.

— Пехъ, господа, — проговорилъ онъ тихой скороговоркой, — педеля катятъ!

— Ничего, — успокоивалъ добрый буршъ.

— Вали на протопопа! — скомандовалъ ольдерманъ, — авось не замѣтятъ: правѣе держите, ближе къ домамъ.

Маневръ, однако, не удался. Когда фуксы переходили поперекъ улицы, чтобы держаться правой, болѣе темной стороны, отъ угла каменнаго дома, гдѣ внизу помѣщалась также кнейпа, отдѣлились двѣ фигуры. Это были два педеля. Они давно запримѣтили процессію, и какъ разъ вовремя двинулись съ мѣста, чтобъ перерѣзать дорогу буршамъ.

— Meine Herrn! — заголосилъ старшій педель, въ короткой шубейкѣ, и снялъ фуражку.

Маневръ его повторилъ и помощникъ его, такой же гугнявый чухонецъ, какъ и старшій педель.

Процессія стала.

Педель потребовалъ: «in Namen des Gesetzes», чтобы бурши оставили корзинку, ибо тасканіе гезефу но улицамъ закономъ воспрещается.

Ольдерманъ хотѣлъ было похорохориться, но педель пугнулъ его ректоромъ.

— Полно, Христіанъ Иванычъ, — увѣщевалъ ольдермана миленькій-. — чортъ съ нимъ, цитнетъ къ ректору… изъ-за вздора этакого.

Телепневъ, опустивши корзинку, стоялъ безучастнымъ зрителемъ всей сцены. Ему подъ конецъ только смѣшно сдѣлалось, что имя закона призывали по поводу разноски пива.

Ольдерманъ притихъ; зато воинственно крикнулъ очень на всю площадку «Fuhrmann!» Подкатили парныя сани, бурши поставили туда корзинку; ольдерманъ сѣлъ съ миленькимъ въ сани; а Телепневъ долженъ былъ помѣститься на козлахъ, рядомъ съ чухонцемъ-фурманомъ.

Педеля все еще стояли на томъ же мѣстѣ, и когда ольдерманъ сердито крикнулъ фурману: — «fahrzu», и сани тронулись, то старшій педель и помощникъ его сняли опять фуражки и тихимъ шагомъ направились по дорогѣ черезъ мостъ, куда покатили сани.

— Экій пехъ, — повторялъ всю дорогу ольдерманъ; но Телепневъ никакъ не могъ ему сочувствовать: ему казалось, что такъ просто было-бы взять фурмана отъ самой кнейпы. — «И что за особенное удовольствіе,» — разсуждалъ онъ, — «непремѣнно самимъ тащить тяжелѣйшую корзинку съ пивомъ. Кажется, только оттого и пріятно, что можно попасться педелямъ.»

— Фуксъ! — крикнулъ ему вдругъ ольдерманъ, когда сани миновали мостъ, — ты испугался педелей?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Телепневъ, — что же въ нихъ страшнаго?…

Брандфуксъ фыркнулъ… Подъѣхали къ сквознымъ воротамъ между двумя маленькими бѣлыми домиками. Было это въ узкомъ переулкѣ, который велъ прямо къ университету. На дворѣ стоялъ третій домикъ, въ два этажа, съ наружной галлерейкой. Корзину пришлось тащить въ верхнее жилье.

Телепневъ увидалъ въ сборѣ почти всю корпорацію. Часть ея помѣщалась вдоль узкаго стола; нѣсколько человѣкъ ходило по комнатѣ. Новый фуксъ узналъ желтаго шаржиртера, на которомъ былъ уже вицмундиръ и фуражка, филистра, потомъ бѣлаго бурсака, изъ шпейзегауза, татуированнаго и еще нѣсколько физіономій, уже видѣнныхъ имъ у Кранцберга. Когда онъ, вмѣстѣ съ миленькимъ, внесъ корзину и поставилъ ее у печки, къ нему тотчасъ же подошелъ татуированный.

— Господа, — зашепелявилъ онъ, обращаясь ко всей братіи: — вотъ нашъ новый фуксъ, Телепневъ, изъ К. Имѣетъ, надо полагать, много дублоновъ…

— Поздравляю, — выговорилъ жидкимъ теноромъ, съ одышкой, толстый, заплывшій жиромъ, массивный буршъ съ широчайшей лентой черезъ плечо и въ огромнѣйшихъ воротничкахъ.

Онъ подошелъ къ Телепневу близко, такъ что тронулъ животомъ, и оглядывалъ его сверху внизъ.

Телепневъ стоялъ и раскланивался на всѣ стороны.

— Это шаржиртеръ, — пояснилъ ему въ упоръ желтый, показывая на толстяка. — Вѣдь я тебѣ читалъ сегодня, что въ корпораціи бываетъ три шаржиртера. А вотъ нашъ третій шаржиртеръ, добавилъ онъ, указавъ на жиденькую, очень смѣшную фигуру въ брусничномъ сюртукѣ, съ нѣмецкой удлиненной физіономіей и плотно стриженной головой.

Третій шаржиртеръ что-то такое промычалъ и покраснѣлъ.

— Ольдерманъ, — сурово изрекъ желтый, — доставай гезефъ, пріучай фукса.

Ольдерманъ сейчасъ же скомандовалъ Телепневу и добродушному буршу. Бутылки выгрузили изъ корзины и разставили по столу. Потомъ вынесли изъ другой комнаты два блюда съ бутербродами очень почтенныхъ размѣровъ.

Когда все это было исполнено, желтый взялъ Телепнева подъ руку и отвелъ его въ уголъ.

— Вотъ видишь, Телепневъ, — заговорилъ онъ также въ упоръ, во помягче тономъ — у насъ есть такой узусъ… когда кто поступаетъ въ бурши, то угощаетъ компанію… если это тебя не затруднитъ… у насъ кромѣ пива пьютъ боли… ты поѣзжай съ Цифирзономъ… онъ тебѣ укажетъ… ты понимаешь?

Понять было не трудно. Телепневъ спохватился только, что онъ не взялъ съ собою бумажника. Это его немножко сконфузило.

— Ѣдемъ, — подскочилъ къ нему ольдерманъ, которому нечего было объяснять секретнаго разговора шаржиртера съ новичкомъ. — И Миленькаго возьмемъ.

Взяли Миленькаго. Вся компанія смотрѣла на Телепнева какъ то въ полоборота, когда онъ надѣвалъ шинель, и даже разговоръ на минуту смолкъ. Вѣроятно бурши обдумывали вопросъ: до какой степени будетъ простираться щедрость новопоступившаго фукса: возьметъ двѣ-три боли, или раскошелится на большое пьянство?

Ольдерманъ скомандовалъ фурмана и, садясь въ сани, спросилъ Телепнева:

— Ты сколько болей возьмешь?

— Да я не знаю, что такое боли, — простодушно отвѣтилъ Телепневъ.

— Боля, — вмѣшался миленькій: — это, видишь, наши ребята сженку пьютъ всегда на кнейпахъ… въ болю входитъ одна бутылка араку и двѣ гравесу.

— Сколько же нужно взять? — спросилъ Телепневъ, миленькаго. который ему уже нравился.

— Да не знаю, братъ, каковы у тебя фонды, — отвѣтилъ буршъ. — Мнѣ все равно, сколько нужно, столько и возьми.

— Ну rasch, rasch, — скомандовалъ ольдерманъ, — садитесь на фурмана, компанія ждетъ.

— Надо ко мнѣ заѣхать, — проговорилъ Телепневъ: — я оставилъ дома деньги.

— Не надо, — крикнулъ ольдерманъ: — дадутъ на пуфъ, на твой счетъ запишутъ, завтра занесешь.

— Гдѣ же? — спросилъ Телепневъ.

— Ужь мы достанемъ, — отвѣтилъ ольдерманъ и закричалъ фурману: — Markt!

Поѣхали на Марктъ въ винную лавку. Взяли вина на пять болей, т. е. пять бутылокъ араку и десять дешеваго бѣлаго вина Vin de Graves, которое на ихъ жаргонѣ называлось гравесъ. Взяли еще сахару и лимоновъ.

Когда ольдерманъ громогласно объявилъ, что гезефу взято на цѣлыхъ пять болей, лица всѣхъ буршей просіяли; татуированный даже обнялъ Телепнева, а филистръ, мечтательно улыбнувшись, сказалъ ему очень пріятную и кудрявую фразу.

Стали варить сженку. Вытащили довольно большой котелъ, закоптѣлый и грязный, наверно, года съ два не луженный, и влили туда аракъ. Двѣ шпаги, положенныя поверхъ котла крестъ на-крестъ, поддерживали кусокъ сахару. Аракъ зажгли. Христіанъ Иванычъ, сидя на полу, съ любовью глядѣлъ, какъ сахаръ таялъ и капалъ въ горящій спиртъ. Даже желтый принципалъ умилялся и съ кисло-сладкой улыбкой подергивалъ свой вихоръ. Миленькій возился около котла съ полнѣйшимъ добродушіемъ и все разсказывалъ Телепневу, какая изъ этого выйдетъ штука.

Спиртъ погорѣлъ нѣсколько минутъ.

— Тушите, — произнесъ съ важностью желтый.

Ольдерманъ и Миленькій взяли по бутылкѣ гравесу и начали заливать огонь. Телепневъ послѣдовалъ ихъ примѣру. Татуированный буршъ все похаживалъ кругомъ и потиралъ руки. Остальная братія притихла, точно предвкушая предстоящія наслажденія.

Залили сженку, размѣшали сахаръ, нарѣзали лимоновъ, и котелъ очутился на столѣ, посреди бутылокъ пива, стакановъ и двухъ блюдъ съ бутербродами. Началась попойка.

Всѣ разсѣлись чинно.

Телепневу пришлось сѣсть между миленькимъ и жирнымъ шаржиртеромъ. Желтый буршъ первый зачерпнулъ стаканъ сженки, и отвѣдавъ, проговорилъ — не дурно. — За нимъ начала черпать вся братія.

— Что-жь ты, фуксъ? — спросилъ жирный Телепнева своимъ жиденькимъ теноромъ.

— Я не пью, — проговорилъ Телепневъ, взявшись за пустой стаканъ.

— Шалдашничаетъ милордъ! — пустилъ татуированный.

Онъ схватилъ стаканъ Телепнева, зачерпнулъ въ него сженки по самые края и поставилъ передъ фуксомъ.

— Полковникъ, за тобой пѣсня, — пробурчалъ желтый, обращаясь къ татуированному.

Татуированный привсталъ и, поднявши стаканъ, запѣлъ хриплымъ голосомъ начало пѣсни:

Хоръ тотчасъ же подхватилъ:

«Ну не знаю, давно-ли, — подумалъ про себя Телепневъ и улыбнулся, глядя на измятыя лица бурсаковъ и прислушиваясь къ ихъ хриплымъ съ перепоя голосамъ.

Нѣжный брандфуксъ Варцель, точно угадывая мысль Телепнева, сочувственно переглянулся съ нимъ.

А хоръ пѣлъ дальше:

«Экая чушь!» — чуть не сказалъ вслухъ Телепневъ.

Но пѣсня еіце не скоро кончилась. Всѣ бурсаки сидѣли съ серьезнѣйшими физіономіями и драли горло, точно будто-бы дѣлали какое-нибудь важное дѣло; маленькій ольдерманъ такъ надрывался, что даже посинѣлъ.

Пѣсни передавались по порядку; зря, не въ очередь, никто не смѣлъ начать.

— Миленькій, — крикнулъ ольдерманъ брандфуксу, — отдай мнѣ свою.

— Бери, — отвѣтилъ кроткій Варцель.

Христіанъ Иванычъ всталъ, зачерпнулъ изъ котла сженки, и натужившись затянулъ:

Бурсаки подхватили:

Съ особенной виртуозностью выдѣлывалъ татуированный послѣдній стихъ:

Въ антрактахъ постороннихъ дѣлу разговоровъ не было. Бурши исполняли свой обычный ритуалъ въ чистотѣ стиля, съ строгимъ соблюденіемъ свое го устава: пить и пѣть. Въ подтвержденіе этой аксіомы желтый шаржиртеръ мрачно завопилъ:

И вся братія подхватила:

Понемногу Телепнева началъ забирать хмѣль. Ему влили уже два стакана сженки. Грубые возгласы бурсацкихъ пѣсенъ, суровыя лица въ шапкахъ, котелъ на длинномъ столѣ, все это запрыгало въ головѣ фукса. Какимъ-то особеннымъ колоритомъ освѣщали ему пары сженки буршикозную попойку. Первое впечатлѣніе всего этого церемоніала было само по себѣ оригинально; а послѣ двухъ стакановъ, Телепневъ въ жилахъ своихъ почувствовалъ даже нѣкоторую воинственность и готовъ уже былъ подтянуть общему хору.

Въ антрактѣ, миленькій Варцель обратился къ нему съ нѣжностью.

— Вы на какомъ факультетѣ? — спросилъ его также нѣжно Телепневъ.

— А! фуксъ объ наукахъ заговорилъ, — зашипѣлъ татуированный, — гелертера ему завалить!

Телепнева заставили выпить взапуски съ татуированнымъ кружку пива. Онъ, разумѣется, сплоховалъ и половину расплескалъ по столу.

— А! заорали всѣ бурсаки: — провинился фуксъ!

И опять заставили его вытянуть цѣлый стаканъ сженки; а хоръ тянулъ:

Zieh’! Füchslein! zieh’!

Телепневъ совсѣмъ ошалѣлъ, началъ цѣловаться съ Миленькимъ, и когда бурсаки загудѣли опьянѣлыми голосами:

Пусть свободны и легки Мчатся юности досуги!

онъ сталъ подпѣвать, и покрылъ даже весь хоръ своимъ звонкимъ теноромъ.

Попойка пошла crescendo. Промежутки между пѣснями дѣлались все меньше и меньше. Телепневъ мутными глазами слѣдилъ за тѣмъ, кто запѣваетъ, и старался сейчасъ же схватить мотивъ.

Растерзанный буршъ, совсѣмъ уже чпрый, завопилъ:

Телепневу эта штука очень понравилась. Онъ все кричалъ: валяй, валяй, валяй себѣ!

Въ 11 часовъ бурный бурсацкій хоръ во всѣ легкія забиралъ:

Однако хоть бурсакъ и тузъ, а остальное человѣчество шестерки, — въ 11 часовъ все-таки явились педеля и пригласили компанію разойтись. Телепневъ очень удивился этому и хотѣлъ даже прикрикнуть на педелей; во его удержали. Педелямъ поднесли но стакану сженки, и черезъ четверть часа всѣ разошлись. Миленькій довезъ Телепнева домой и дорогой все твердилъ ему:

— Миленькій, завтра не реставрируйся ты; нужды нѣтъ, что будетъ катценъ-яммеръ; а то сопьешься!

Волей-неволей Телепневъ долженъ былъ начать мытарства бурсацкой жизни. Поступивши въ команду ольдермана, онъ каждое утро ходилъ на фехтбоденъ, который помѣщался въ одномъ изъ высокихъ и узкихъ домовъ Маркта, Отъ души хохоталъ онъ, когда на него въ первый разъ нахлобучили тяжелый и неуклюжій кожаный шлемъ. Шлемъ этотъ напомнилъ ему кивера, какіе были у жандармскихъ солдатъ во времена его дѣтства. Маленькій ольдерманъ съ постоянной своей комической важностью внушительно объяснилъ ему значеніе всѣхъ частей паук-аппарата. Фуксу ясно было, что когда бурша закутаютъ съ ногъ до головы въ разные шлемы, бинты, галстуки и подушки, то врядъ ли много останется для губительнаго дѣйствія вражескихъ рапиръ.

Ольдерманъ самъ былъ плохой паукантъ. Уроки шли въ первое время туго. Телепневъ только хохоталъ, смотря на его маленькую смѣшную фигуру въ огромномъ кожаномъ шишакѣ и длиннѣйшей перчаткѣ. Объясняя новичку названія разныхъ ударовъ, всякихъ квартовъ, терцовъ, секундъ, ольдерманъ вприпрыжку наскакивалъ на Телепнева и ужасно былъ радъ, когда ему удавалось хватить его по рукѣ или по плечу. Но Телепневу, видно, суждено было пройти всю школу. Желтый шаржиртеръ, считавшійся лучшимъ бойцомъ во всей корпораціи, началъ являться на фехтбоденъ и закатывать фуксу такіе терцы и кварты, что поневолѣ приходилось вникнуть во всѣ таинства фехтовальнаго искусства.

Нѣжный сердцемъ нѣмецъ Варцель очень соболѣзновалъ синимъ пятнамъ на груди и на плечахъ Телепнева и утѣшалъ его все тѣмъ, что «это только на первое время, а потомъ, какъ слѣзетъ шкурка, такъ и будетъ нечувствительно».

Попойки продолжались своимъ чередомъ. Телепневъ сразу же схватилъ ихъ общій характеръ и почувствовалъ весь формализмъ этихъ «панихидъ», какъ онъ почти съ перваго же пріема назвалъ бурсацкія пирушки. Паралельно съ обученіемъ фехтовальному искусству, его начали учить буршикознымъ пѣснямъ — русскимъ и нѣмецкимъ, для чего по субботамъ бывали особыя сборища, которыя, конечно, каждый разъ оканчивались попойкой. Было постановлено правиломъ, чтобы каждый приносилъ съ собой въ карманѣ по бутылкѣ пива. Жирный шаржиртеръ съ тоненькимъ женоподобнымъ теноромъ садился обыкновенно къ разбитымъ фортепьянамъ на одной изъ студенческихъ квартиръ и съ голоса училъ фукса вакхическимъ пѣснопѣніямъ. Ему присвоенъ былъ титулъ «magister саntandi». Бурсаки остались довольны музыкальными способностями Телепнева и его теноромъ. Вся компанія имѣла хриплые басы и баритоны, среди которыхъ только жидкій теноръ жирнаго шаржиртера выдѣлялся своей надтреснутой фистулой. Пѣли по-нѣмецкой манерѣ, но больше въ унисон. Нѣкоторые экземпляры отличались страшной неподатливостью слуха, почему ихъ и звали какофонами. Когда Телепневъ познакомился съ репертуаромъ буршикозныхъ пѣсенъ, странное впечатлѣніе произвела на него эта сбродная, формальная, въ высшей степени однообразная поэзія. Только двѣ-три языковскія пѣсни были дѣйствительно не дурны и по стиху, и по свѣжести мотивовъ. Остальное: грубоватыя и нескладныя переложенія съ нѣмецкаго, наборъ смѣшныхъ задорныхъ фразъ и вѣчный призывъ къ вину; все это ни по содержанію, ни по формѣ неспособно было ни увлекать сколько-нибудь развитаго юношу, ни тѣшить его эстетическаго чувства. Но Телепневъ все-таки созналъ, что весь этотъ шумъ и голосъ, всѣ эти наивные возгласы и сурово-дѣтскіе мотивы имѣютъ свой, хоть и не глубокій, но своеобычный смыслъ; въ грубой формѣ, но связываетъ все-таки разношерстную компанію чѣмъ-то свѣжимъ и искреннимъ, не смотря на то, что попойки съ пѣснями имѣли страшно однообразный видъ и только съ перваго раза поражали своей оригинальностью.

До открытія лекцій время у Телепнева проходило очень буршикозно. Онъ все спрашивалъ: «неужели такъ будетъ и впослѣдствіи?» Утромъ ходилъ онъ на фехтбоденъ, откуда компанія отправлялась въ кнейпу нить пиво и набивать себѣ ротъ буттеръбродами; а съ ранняго послѣ-обѣда начиналось развиваніе «идеи», т. е. толки о томъ, какъ сочинить попойку. Попойка, дѣйствительно, сочинялась, все больше иждивеніемъ молодаго фукса, на котораго компанія поналегла, расчухавши, что Телепневъ можетъ проживать въ мѣсяцъ одинъ столько, сколько всѣ они вмѣстѣ. Телепневъ съ какой-то самому ему не совсѣмъ понятной скромностію подчинялся этой наянливости, и почти каждый вечеръ отправлялся преспокойно на закупку разныхъ питій. Не смотря однакожь на эти постоянныя контрибуціи, вго все-таки держали, какъ фукса, въ черномъ тѣлѣ: шаржиртеры обращались съ нимъ съ суровой величественностію, маленькій ольдерманъ покровительственно, но комически-важно. Только два филистра, тотъ, котораго звали Лукусомъ, и растерзанный, только-что снявшій студенческую форму, были въ обращеніи своемъ съ Телепневымъ мягче, говорили ему вы и таки прохаживались на счетъ его кармана, больше, конечно, въ видѣ шнапсовъ и кружекъ пива. Не пить — нельзя было Телепневу: во-первыхъ, это вызывало бы безконечныя придирки и пристыженія; и во-вторыхъ, сидя каждый день за большимъ столомъ, среди пьющей братіи, невозможно было оставаться совершенно трезвымъ, не ощущая страшнѣйшей скуки.

Въ результатѣ всего этого вышло то, что когда пролетѣли феріи и надо было подумать о формальностяхъ поступленія въ университетъ, то въ головѣ Телепнева стоялъ пивной чадъ, а въ ушахъ гудѣло безконечное бурсацкое завываніе. О наукѣ, занятіяхъ, о какихъ-нибудь серьезныхъ вопросахъ, о чемъ-нибудь выходящемъ изъ сферы попойки и фехтбодена — и рѣчи не было ни на одномъ бурсацкомъ сборищѣ. Существовало даже въ корпораціи правило, что толковать между собою о политикѣ, религіи или какихъ-нибудь высокихъ предметахъ строго воспрещалось, и бурши блистательно выполняли это запрещеніе. Ходячей забавой ихъ было закатыванье другъ другу гелертера, т. е. вызовы на пиво, посредствомъ браннаго слова гелертеръ. Употребленіе этого слова показывало неумѣстность всякой претензіи на серьезное знаніе въ буршикозномъ мірѣ и постоянный насмѣшливый протестъ противъ подобныхъ небурсацкихъ явленій.

Телепневъ чувствовалъ такое похмѣлье послѣ двухнедѣльной буршпкозной жизни, что онъ точно забылъ, съ какими желаніями отправлялся изъ К. на обученіе къ нѣмцамъ; ему рѣшительно не вѣрилось, что въ этомъ мірѣ сженки, пива и пѣсенъ можно было хоть одну минуту подумать о какой-нибудь химіи или политической экономіи.

На два дня онъ урвался изъ-подъ корпораціонной ферулы, чтобы немного отрезвить себя и отправиться по начальству.

Кураторъ, къ которому Телепневъ явился въ полной формѣ, — крошечный, лысый, изможденный старичокъ, въ изношенномъ вицъ-мундирѣ, съ золотой звѣздой, принялъ его не совсѣмъ довѣрчиво. Онъ нѣсколько разъ спросилъ Телепнева, зачѣмъ онъ собственно пріѣхалъ и почему не оканчивалъ курсъ въ К. Дѣло, впрочемъ, обошлось, и старичокъ объявилъ, что онъ его принимаетъ.

— А что вы хотите штудировать? — спросилъ съ насмѣшливой, старческой улыбкой кураторъ.

— Химію, ваше превосходительство.

— Тогда вамъ нужно будетъ сдавать экзаменъ изъ греческаго.

«Вотъ тебѣ разъ», — подумалъ Телепневъ и вышелъ отъ попечителя повѣся носъ. Греческихъ словъ онъ и въ глаза не видалъ.

Бурсаки его окончательно обезкуражили, подтвердивши, что на химіи дѣйствительно нуженъ греческій языкъ.

— Ничего, фуксъ, — говорилъ ему покровительственно маленькій ольдерманъ: — я тебя настрочу въ одинъ семестръ, вали на протопопа!

Не очень успокоительно подѣйствовали на Телепнева обѣщанія ольдермана, и онъ, чувствуя, что по-гречески сразу не подготовишься, началъ уже раздумывать — не выбрать ли другую какую науку, гдѣ бы языкъ эллиновъ не сталъ поперекъ дороги. Бросился онъ къ старичку профессору разсказать ему свою бѣду. Хемикъ, копаясь въ своемъ фармацевтическомъ институтѣ, подтвердилъ Телепневу, что, дѣйствительно, греческій языкъ требуютъ съ того, кто хочетъ штудировать хемію, но что, такъ какъ онъ, Телепневъ, поступаетъ ужь изъ русскаго университета и съ такого факультета, на которомъ хемія преподавалась, то, можетъ быть, ректоръ съ него и не потребуетъ греческаго языка. По какому-то особому покровительству небесъ — такъ и случилось.

Ректоръ своей фигурой и комически-надутой рѣчью распотѣшилъ Телепнева. Въ курсивныхъ фразахъ объявилъ онъ ему, что онъ будетъ chemiæ cultor, и приказалъ быть готовымъ въ назначенный день явиться для полученія матрикула и торжественнаго пріема въ студенты.

Взяли съ него десять рублей, и черезъ два дня педель объявилъ ему, что такого-то числа въ аулѣ, т. е. въ большой актовой залѣ университета, Magnificens, т. е. ректоръ, будетъ читать наставленіе новопоступающимъ и раздавать имъ матрикулы.

Насталъ этотъ торжественный день. Аула поразила Телепнева своей первобытной простотой. Дверь въ залу была прямо изъ корридора, такъ что негдѣ, было снять шинели; полъ былъ въ ней некрашенный; колонны, подпиравшія хоры, вымазаны бѣлой масляной краской, а ободранные стулья явились на свѣтъ божій, вѣроятно, въ единъ день съ университетомъ. Подъ старинной кафедрой, вымазанной также бѣлой масляной краской, стоялъ большой столъ, покрытый краснымъ сукномъ съ зерцаломъ. На немъ разложены были какіе-то листы въ родѣ дипломовъ и цѣлая стопа маленькихъ книжечекъ сѣраго цвѣта.

Когда Телепневъ вошелъ въ залу, новички уже собрались. Видъ ихъ не былъ такъ разнохарактеренъ, какъ въ К-скомъ университетѣ; всѣ носили партикулярное платье, всѣ почти были блондины и смахивали какъ-то на одно лицо; между собой переговаривались они тихо, почтительно озирая залу, пытливо поглядывая на красный столъ съ большими листами.

Тутъ Телепневъ почувствовалъ себя уже совершенно одинокимъ, не такъ какъ въ К. Чужой говоръ, чужія лица, какая-то особенная важность на юношескихъ лицахъ, все это сейчасъ бросилось ему въ глаза и говорило, что онъ пришлецъ изъ другаго міра и никогда не сольется съ ихъ задушевными интересами.

Заговорить было не съ кѣмъ, да и не къ чему было придраться. Новопоступающіе видимо ужь раздѣлились на кружки, вѣроятно по корпораціямъ, и только нѣсколько человѣкъ ходило вразсыпную по залѣ. Видъ всего этого университетскаго зрѣлища не представлялъ ничего особенно занятнаго, яркаго и свѣжаго. Зала, не смотря на свою простоту, дышала гораздо большей чопорностью и формализмомъ, чѣмъ внутренность К-скаго университета, со всей его русской казенщиной.

Въ 12 часовъ звякнула ручка двери корридора, всѣ новички встрепенулись и собрались въ кучку; вошелъ ректоръ въ вицъ-мундирѣ новаго покроя съ Владиміромъ на шеѣ и пресмѣшнымъ взбитымъ хохломъ; а за нимъ толстая водяночная фигура сѣдаго оберь-педеля. Ректоръ, высоко поднявъ голову и поправляя свои остроконечные воротнички, зашагалъ какъ журавль но залѣ и, остановившись у стола, выпятилъ впередъ губы и важно кивнулъ головой въ отвѣтъ на общій поклонъ новичковъ.

— Мои милые питомцы! — заговорилъ онъ надутымъ, декламаторскимъ тономъ, съ подергиваньемъ всего туловища. — Вы совершаете великій шагъ въ жизни. Предъ вами открывается великое откровеніе науки; вы проникаете въ святилище знанія. Но не забудьте, благородные юноши, что только тотъ можетъ достойно перешагнуть порогъ храма, кто въ чистотѣ духа и въ возвышенности побужденій почерпнулъ тѣ священныя силы, которыя нужны для принесенія истинныхъ жертвъ единому и всемогущему Богу.

Начало спича показалось Телепневу курьезнѣе попечительской рѣчи въ К. Нѣмцы новички видимо оставались довольны богословскимъ краснорѣчіемъ ректора, который даже покраснѣлъ, выкрикивая огромныя фразы и разводя во всѣхъ направленіяхъ руками по воздуху. Сѣдой оберъ-педель, который, навѣрно, видѣлъ эту штуку въ 30 или 40 разъ, стоялъ безчувственно, въ степенно-лакейской позѣ, положивши жирную ладонь на свое выпятившееся впередъ брюхо.

— Но что способно вести сердце юношей по правому пути? — кричалъ надсаживаясь велерѣчивый ректоръ. — Неизмѣнныя правила благочестія и вѣрности, благоговѣніе предъ божественными и государственными законами, высокопочитаніе къ основамъ семейственности и гражданства.

«Экъ, его прорвало,» — подумалъ Телепневъ и улыбнулся, взглянувши на тучныя чухонскія физіономіи большинства слушателей.

— Здѣсь, — и ректоръ при этомъ взялъ одинъ изълистовъ, лежавшихъ на столѣ: — начертаны основы, по которымъ всякій питомецъ науки долженъ создавать свою жизнь.

И ректоръ приступилъ къ переводу семи правилъ, которыя значились на латинскомъ языкѣ въ студенческомъ матрикулѣ. Каждый пунктъ сопровождалъ онъ многословными и вычурными коментаріями; со слезами на глазахъ и дрожью въ голосѣ онъ увѣщевалъ юношей держаться строго стези добродѣтели и не впасть въ пучину порока и заблужденій.

Истощивши все свое краснорѣчіе, разстегнувши даже отъ наплыва педагогическаго чувства свой вицъ-мундиръ, ректоръ приступилъ къ вызову новичковъ ноочереди одного за другимъ и къ раздачѣ матрикуловъ, вмѣстѣ съ тѣми сѣрыми книжечками, которыя лежали на столѣ. Книжечки эти служили для записыванія предметовъ курса. Новичковъ вызывали по алфавиту.

— Дайте мнѣ ваше честное слово, — торжественно произносилъ ректоръ, подавая руку новичку: — что вы исполните въ святости все то, что законъ и добродѣтель требуютъ отъ питомца науки.

Нѣмецъ ежился, почтительно пожималъ урку ректора, что-то такое бормоталъ и получалъ изъ рукъ его матрикулъ вмѣстѣ съ книжечкой, которыя сѣдой оберъ-педель подавалъ растроганному магнификусу.

Чрезъ эту процедуру прошли всѣ, и Телепневъ, когда подходилъ къ ректору, никоимъ образомъ не могъ настроить себя на чувствительно-торжественный ладъ, и едва удерживалъ себя отъ улыбки, гдядя на красное, плаксиво-величественное лицо ректора, который, какъ заведенная машина, протягивалъ руку каждому подступающему новичку.

Смыслъ всей штуки однако удовлетворилъ его. Сквозь смѣшныя формы, сквозь шумиху ректорскихъ фразъ проглядывало нѣчто разумное и человѣчное, нѣчто въ иномъ вкусѣ, чѣмъ попечительскій спичъ въ К. съ указаніемъ на шляпу и шпагу.

Въ большомъ печатномъ матрикулѣ Телепневъ также не безъ улыбки прочелъ, что онъ названъ Ruthenus и Chemiæ cultor.

Вся церемонія продолжалась полтора часа.

Свернувши вчетверо матрикулъ и спрятавъ его въ карманъ вмѣстѣ съ книжечкой, Телепневъ искренно произнесъ обѣтъ приступить наконецъ къ дѣльнымъ занятіямъ, и внутренно рѣшилъ, что бурсацкая жизнь есть только временный и недолгій для него искусъ.

Профессоръ Шульцъ въ шестомъ часу вечера сидѣлъ въ химическомъ кабинетѣ у своего рабочаго стола и что-то такое накаливалъ паяльной трубкой на спиртовой лампѣ, когда Телепневъ, пройдя темную аудиторію, тихо и скромно остановился въ дверяхъ кабинета и, раскланявшись, проговорилъ заранѣе имъ сочиненную нѣмецкую фразу объ искреннемъ желаніи его заняться спеціально химіей подъ руководствомъ профессора Шульца.

— Schön, schön! — вскричалъ химикъ, вскочилъ и весь задвигался.

Вся его фигура съ взъерошенными волосами и разлетающимися фалдами была олицетворенное движеніе. Онъ заговорилъ такъ скоро, что Телепневъ рѣшительно ничего не понималъ изъ его рѣчи. Кое-какъ однако объяснились. Телепневъ откровенно признался профессору, что имѣетъ самыя поверхностныя познанія и желаетъ начать съ азбуки.

— Schön, schön! — повторилъ чудакъ, и за одинъ разъ производилъ нѣсколько манипуляціи: сыпалъ словами, дулъ въ паяльную трубку, накачивалъ ногой гуттаперчевый насосъ, отвертывалъ пробки у стклянокъ и взвѣшивалъ на химическихъ вѣсахъ платиновые тигельки и блюдечки.

Телепневъ съ неподдѣльнымъ любопытствомъ смотрѣлъ на эту разбѣгающуюся какъ ртуть ученую особу и мысленно спрашивалъ себя: «неужели онъ нѣмецъ, и какъ это нѣмецъ можетъ быть до такой степени подвижнымъ?»

А нѣмецъ былъ дѣйствительно нѣмецъ, и даже ни на какомъ другомъ языкѣ не объяснялся. Онъ тутъ же показалъ Телепневу весь свой химическій кабинетъ и повелъ въ заднюю комнату, гдѣ помѣщалась собственно лабораторія. Она представляла довольно плачевный видъ, похожа была на плохую грязноватую кухню. Въ ней было тѣсно и неудобно; но все-таки видно было, что тамъ работаютъ. На большомъ столѣ, занимавшемъ всю средину лабораторіи, и на окнахъ стояло множество химической посуды, правда, въ безпорядкѣ, но на Телепнева вся мизерная обстановка этой лабораторіи подѣйствовала гораздо внушительнѣе, чѣмъ лощеные столы и стѣны К-ской лабораторіи, гдѣ никто ничего не дѣлалъ.

— Вы производили какія-нибудь работы? — спросилъ его химикъ неимовѣрно быстро, такъ что Телепневъ еле-еле понялъ, въ чемъ дѣло.

— Почти ничего.

— Займитесь добываніемъ металлическихъ солей, приходите завтра, я вамъ укажу.

Чудакъ протянулъ Телепневу руку, улыбнулся во весь свой нѣмецкій ротъ и, раздувая фалдами какъ парусомъ, покатилъ къ рабочему столу, гдѣ опять началъ въ одно и то же время накачивать гуттаперчевый насосъ, дуть въ паяльную трубку и взвѣшивать платиновые тигельки.

Телепневъ съ новымъ чувствомъ наивнаго уваженія къ наукѣ и съ оригинальнымъ впечатлѣніемъ отъ всей личности разбѣгающагося какъ ртуть химика, удалился домой готовиться къ открывающейся передъ нимъ нѣмецкоученой жизни.

— Это все шалдашки, — говорилъ ему растерзанный буршъ, зашедши къ нему въ тотъ-же вечеръ и приглашая развить «идею». — Фуксу нельзя штудировать въ первый семестръ. Это не консеквентъ. Вѣдь ты (онъ наканунѣ выпилъ съ нимъ брудершафтъ) не хочешь, я надѣюсь, представлять изъ себя гелертера.

— Да какой тутъ гелертеръ, — оправдывался Телепневъ: — я просто хочу дѣломъ заняться.

— Это консеквентъ. Но ты займись дѣломъ, когда ты насладишься… юностью. Это все оттого, фуксъ, что ты въ Россіи жилъ, ну, и привыкъ къ этому, понимаешь?…

Но Телепневъ ничего не понималъ, и растерзанный буршъ, такъ какъ онъ пришелъ послѣ восьмой бутылки пива, не могъ уяснить свою мысль.

Одинъ только миленькій похвалилъ Телепнева, и съ сокрушеннымъ сердцемъ признался, что онъ, какъ студентъ медицины, хотя и долженъ штудировать химію, но ни аза въ глаза не смыслитъ.

— Ты ихъ не слушай, — нѣжно говорилъ онъ Телепневу, — имъ только брюхо свое бурсацкое наливать пивомъ, а коли ты за дѣломъ пріѣхалъ, такъ не тратить же тебѣ время по пустякамъ.

Корпораціонное начальство сурово-насмѣшливо посмотрѣло на ученыя затѣи молодаго фукса, и желтый шаржиртеръ на одной изъ попоекъ завалилъ Телепневу гелертера, причемъ многозначительно помѣнялся улыбкой со всей компаніей.

— Ну, милордъ, — обратился къ Телепневу татуированный буршъ — не можете ли сдѣлать анализъ вотъ этой жидкости? — И онъ зачерпнулъ изъ котла стаканъ сженки. — Какія тутъ заключены химическія частицы? Или, можетъ быть, въ котлѣ есть какой-нибудь металлическій ядъ?

— Яду-то нѣтъ, — отвѣчалъ Телепневъ — а полудить-то котелъ давно бы не мѣшало.

— На твой счетъ — можно, — изрекъ желтый шаржиртеръ, — и на другой дель маленькій ольдерманъ дѣйствительно отдалъ котелъ въ полуду, а Телепневъ долженъ былъ заплатить.

Насмѣшки буршей на него мало дѣйствовали. Послѣ фехтбодена онъ отправлялся въ химическій кабинетъ. Стоя у окна, онъ растиралъ въ ступкахъ разную разность и процѣживалъ разноцвѣтные растворы въ обществѣ двухъ фармацевтовъ, одного очень сердитаго нѣмецкаго бурша и стараго бородастаго филистра, писавшаго докторскую диссертацію по судебной химіи.

Бурсаки хоть и подтрунивали надъ учеными поползновеніями новаго фукса, но вообще благоволили къ нему, такъ что по прошествіи двухъ мѣсяцевъ старый филистръ предложилъ на сходкѣ дать ему цвѣта. Желтый шаржиртеръ возсталъ противъ этого предложенія, выразившись, что не слѣдуетъ баловать «этихъ русскихъ студентовъ», и надо еще посмотрѣть, каковъ новый фуксъ будетъ въ шкандальномъ дѣлѣ.

Голоса раздѣлились, но большинство было за мнѣніе желтаго шаржиртера, и Телепневъ не получилъ цвѣтовъ. Хотя онъ объ этомъ не имѣлъ никакого понятія и весьма мало интересовался буршикозною жизнью, старый филистръ на другой день послѣ сходки зашелъ къ нему, вѣроятно съ желаніемъ его утѣшить.

— Ну, что ты скажешь, Телепневъ (съ нимъ они уже пили на брудершафтъ), о нашей компаніи? — спросилъ онъ его, усаживаясь по своему обыкновенію съ ногами на диванъ. — Я не то что хочу у тебя вывѣдывать; а такъ, интересно бы знать, какъ ты сходишься съ нашими ребятами?

Телепневъ, познакомившись съ корпоративнымъ духомъ, не рѣшился вдругъ вдаться въ откровенности съ филистрами. Свободное выраженіе мнѣній о товарищахъ не было въ нравахъ корпораціи, гдѣ, не смотря на ежедневныя попойки и разгульную внѣшность, преобладающей чертою былъ своеобразный формализмъ и сдержанность.

— Да ты не бойся меня, — сказалъ Лукусъ, какъ бы угадывая мысль Телепнева;—со мной ты можешь говорить offenherzig, у меня нѣтъ никакого Parteigeist; я люблю нашихъ ребятъ и хотѣлъ бы, чтобы ты понялъ настоящій бурсацкій духъ.

— Да видишь что, — заговорилъ Телепневъ — жизнь-то въ корпораціи такая, что людей трудно узнать; сходишься каждый день, а ни объ чемъ почти не говоришь, только пьешь. А вѣдь этого, согласись, мало.

И Телепневъ съ вопросительной улыбкой посмотрѣлъ на филистра.

— Въ тебѣ сидитъ все русскій студентъ. Зачѣмъ тутъ разсужденія. Ein Mann — ein Wort. Надо, чтобъ человѣкъ былъ съ характеромъ, чтобъ былъ консеквентъ въ своихъ дѣйствіяхъ и не кнотъ — какъ нѣмцы!

— Да въ какихъ же дѣйствіяхъ? — допрашивалъ все наивно Телепневъ.

— Ну, ты еще не можешь знать всего. Вотъ когда ты поступишь въ коръ — я тебѣ прямо говорю, что это скоро случится, наши ребята тобой довольны — такъ вотъ когда ты поступишь въ коръ, тогда на нашихъ сходкахъ ты увидишь, какъ нужно себя благородно вести буршу. У насъ постояннныя Collision съ нѣмцами.

— Изъ-за чего же?

— Ты ихъ не знаешь, это кноты. Въ нашихъ ребятахъ только и есть Honorigkeit, а у нихъ что не день — то пакость какая-нибудь. Между собой они тоже ругаются, и на шаржиртенъ-конвентѣ надо быть очень консеквентъ, чтобъ имъ ни въ чемъ не уступать.

— А сколько у нихъ корпорацій?

— Пять. Еще вотъ въ Арминіи, тамъ хоть и большіе кноты, но простой народъ; они на конвентѣ почти всегда съ нами заодно. Вѣдь ты не знаешь, Телепневъ, — и филистръ одушевился, — что за гуси эти нѣмцы. У нихъ какой-нибудь кнотъ-шаржиртеръ воображаетъ, что на него вся Европа глядитъ. Развѣ у нихъ фуксы, какъ у насъ? У нихъ фуксъ ольдерману трубку набиваетъ.

Телепневъ слушалъ стараго филистра и удивлялся, какъ это можетъ человѣкъ, которому уже за тридцать лѣтъ, придавать значеніе такимъ глупостямъ, какъ всѣ эти формы и подробности буршикозной жизни.

— Я еще не знаю нѣмцевъ, — проговорилъ онъ: — по всему, что я видѣлъ въ нашей корпораціи, я думаю, что она скроена совершенно но нѣмецкому фасону; русскаго въ ней очень мало. У насъ даже одинъ шаржиртеръ нѣмецъ.

— Ты не понимаешь, другъ, — вскричалъ филистръ и даже привсталъ съ дивана: — у насъ это принципъ. Мы принимаемъ всѣхъ, кто съ нами одного Gesinnung. Вѣдь здѣсь есть русскіе въ нѣмецкихъ корпораціяхъ, прозываются фонъ-Ивановъ, фонъ-Ѳедотовъ; и вильдера есть, — тѣ кноты. Да, продолжалъ филистръ съ какимъ-то сластолюбіемъ въ голосѣ,—надо войти въ здѣшнюю жизнь; я вотъ двѣнадцатый годъ живу въ Д., испыталъ все, съ родителями поругался, скрываюсь отъ полиціи; ну, и здоровье in zwei gegangen, но здѣсь мнѣ хорошо, въ Россію я не хочу.

— Такъ и будешь здѣсь жить?

— Да объ этомъ что толковать! А я тебѣ еще разъ скажу, ты сойдись съ нашими ребятами. Химія твоя не уйдетъ. Когда узнаешь нѣмцевъ, тогда увидишь, какой Unterschied между нашими ребятами и тѣми кнотами. Вотъ на шкандалахъ ихъ увидишь и на комершѣ. Нашъ Чичисгѳймъ будетъ выходить съ однимъ чухонцемъ.

— Когда же? — спросилъ не безъ любопытства Телепневъ.

— На будущей недѣлѣ. Это еще съ того семестра осталось. Тутъ у насъ вышла большая Collision, думали даже выходить pro patria.

— Какъ же это pro patria?

— А это значитъ — по три пауканта отъ каждой корпораціи. А ты порядочно дерешься?

— Христіана Иваныча побиваю, — отвѣтилъ со смѣхомъ Телепневъ, и вспомнилъ при этомъ фигуру ольдермана въ кожаномъ шишакѣ.

— Такъ тебѣ бы надо сорвать шкандальчикъ съ какой-нибудь нѣмчурой.

— Зачѣмъ же непремѣнно слѣдуетъ сейчасъ же имѣть дуэль?

— Да ужь безъ этого, мой другъ, нельзя. Это не то чтобы для реноммажа, а надо въ решпектѣ держать нѣмцевъ; насъ двадцать человѣкъ, а ихъ четыреста, они какъ разъ будутъ мопсировать.

Вся философія буршикозной жизни предстала предъ Телепневымъ въ лицѣ корпораціоннаго Улисса. Немножко это его еще занимало покуда, но онъ рѣшительно не могъ вдаться въ такую серьезность, съ какой тридцатипятилѣтній филистръ переваривалъ всѣ эти пунктики бурсацкаго устава и морали.

Филистръ долго еще бесѣдовалъ на ту же тему и потратилъ весь свой умъ и все свое краснорѣчіе, чтобы пріобщить фукса къ самой сути буршентума и дать ему предвкусіе тѣхъ благъ, которыми онъ будетъ наслаждаться, когда наконецъ за прилежаніе и успѣхи надѣнутъ на него цвѣтную шапку и ленту.

«Будетъ только большое пьянство и сдерутъ съ меня рублей двѣсти», — подумалъ въ эту минуту Телепневъ. Мысль эта подсказала ему предложеніе выпить и закусить, на что, конечно, филистръ согласился; а на огонекъ собралась вся остальная братія, и опять появился котелъ и фистула жирнаго шаржиртера, и опять татуированный буршъ хриплымъ и шепелявымъ голосомъ запѣлъ:

И опять попойка продолжалась до прихода педелей, которыхъ встрѣтили на этотъ разъ пѣснью:

Впервые приступилъ Телепневъ къ занятіямъ по нѣмецкимъ книжкамъ и подъ руководствомъ нѣмцевъ. Началъ онъ съ азбуки, глубоко проникнувшись сознаніемъ, что онъ рѣшительный обскурантъ и не имѣетъ сотой доли тѣхъ свѣдѣній, съ которыми всякій дюжинный нѣмецкій гимназистъ поступаетъ въ студенты. Онъ взялъ себѣ учителя нѣмецкаго языка для того, чтобы и въ этомъ отношеніи не остаться при полузнаніи. Сталъ даже брать уроки греческаго и латинскаго у одного ученѣйшаго филолога, который продавалъ свою мудрость всѣмъ желающимъ по полтиннику въ часъ.

Не смотря на то, что двѣ трети студенчества сидѣло по кнейпамъ и надувалось пивомъ, было все-таки не мало работящихъ людей, и Телепневъ во-очію увидалъ, какъ настоящимъ образомъ работаютъ въ кабинетахъ, клиникѣ и анатомическомъ театрѣ. Свободы занятій было много, выборъ предметовъ предоставляли самимъ слушателямъ. Телепневъ дѣйствительно убѣдился въ томъ, что каждый фахъ можно было штудировать спеціально, не такъ какъ на богоспасаемомъ камеральномъ въ К., куда отвсюду было понатыкано всякой всячины.

Съ своимъ чудакомъ Шульцомъ Телепневъ скоро поладилъ. Шульцъ прибѣгалъ въ день по тридцати разъ и тыкался носомъ во всѣ чашки и колбы, но вовсе не умничалъ и даже слишкомъ мало учительствовалъ, такъ что Телепневу, на первыхъ порахъ, по застѣнчивости и неловкости было бы не легко справляться съ своими работами, еслибъ онъ не сошелся по-пріятельски съ лаборантомъ, который поразилъ его своею курьезной личностью.

Этотъ лаборантъ, по фамиліи Рабе, имѣлъ видъ маленькаго косматаго медвѣженка, съ желтымъ какъ лимонъ лицомъ и даже съ желтыми бѣлками глазъ. Такой колеръ получилъ онъ, жертвуя жизнію на службѣ наукѣ нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, когда его всего опалило какой-то горючей жидкостью. Бѣдный и безъ того невзрачный нѣмецъ совсѣмъ потерялъ почти при этомъ зрѣніе и слухъ, такъ что Телепневу приходилось всегда кричать на всю лабораторію, бесѣдуя съ нимъ. Свѣдѣнія лаборантъ имѣлъ громаднѣйшія, но вѣроятно ни одинъ химикъ въ мірѣ не отличался большей неуклюжестью и талантомъ бить и проливать все, что ему попадалось подъ руки, такъ что, когда онъ проходилъ мимо работавшихъ въ лабораторіи студентовъ, то каждый изъ нихъ старался загородить руками всѣ свои аппараты, колбы и реторты.

Непомѣрное добродушіе нѣмца сблизило съ нимъ Телепнева въ нѣсколько недѣль. Нѣмецъ заходилъ къ нему почти каждый день, распивалъ у него кофеи, разсказывалъ планы своихъ работъ, и каждый разъ поражалъ Телепнева своей неизмѣримой наивностію и юношескими порывами чистѣйшаго идеализма, который въ немъ жилъ бокъ-о-бокъ со всѣми результатами точной науки.

Телешіевъ началъ учить его по-русски, за что нѣмецъ каждый день благодарилъ его, повторяя, что онъ ему дѣлаетъ чуть не благодѣяніе, потому что послѣ докторскаго диплома онъ поѣдетъ въ Россію искать счастія.

Съ остальными работавшими въ лабораторіи Телепневъ оставался на довольно сухомъ знакомствѣ, но пока не имѣлъ еще ни съ однимъ непріятныхъ столкновеній. Но онъ никакъ не могъ безъ улыбки смотрѣть на постоянно комическую важность, съ которой каждый студентъ выдѣлывалъ всѣ манипуляціи, начиная отъ шпринцованія до процѣживанія какого-нибудь раствора. Онъ только въ Д. понялъ, что гдѣ столкнутся русскіе съ нѣмцами, тамъ непремѣнно русскіе начнутъ зубоскалить, а нѣмцы озлятся — и выйдетъ шкандалъ.

Лабораторную семью завершалъ служитель, или, на туземномъ языкѣ, калифакторъ, Кизанъ, глупой рожи чухонецъ, въ туго-накрахмаленныхъ воротничкахъ, торчавшихъ изъ-подъ синяго стоячаго воротника. Этотъ Кизанъ каждый день поражалъ безтолковщиной, по все-таки терпѣлся по тому обстоятельству, что профессоръ Шульцъ не въ состояніи былъ сдѣлать на пего окрикъ, а каждое утро, увидавши, напримѣръ, что Кизанъ, по своему усмотрѣнію, переставилъ какой-нибудь растворъ изъ холодной бани на паровикъ, только начиналъ себѣ ерошить волосы снизу вверхъ, фыркалъ и бѣжалъ къ своему рабочему столу, развѣвая фалдами.

Для перваго семестра Телепневъ остановился на трехъ предметахъ, но за то ходилъ на нихъ постоянно. Изъ интереса побывалъ онъ также и у другихъ профессоровъ — по разу. Талантливыхъ людей было мало, еще меньше краснорѣчивыхъ; нѣкоторые даже поражали сушью своихъ чтеній; но съ перваго же раза чувствовалось, что каждый нѣмецъ-спеціалистъ дѣлалъ свое дѣло честно. Доступъ ко всѣмъ къ нимъ былъ свободный, и вообще нравы аудиторій, кромѣ нѣсколькихъ общихъ университетскихъ формальностей, отличались крайней простотой: бурши входили прямо въ аудиторію въ своихъ чуйкахъ, плащахъ и галошахъ, никто не вставалъ при входѣ профессора; а когда лекція переходила за урочный часъ, то вся аудиторія преспокойно начинала шаркать ногами, напоминая профессору, что пора кончить. Нѣмцы являлись съ картонными манками, раскладывая ихъ на древнихъ, желѣзныхъ столахъ, изрѣзанныхъ фамиліями, и каждый втыкалъ передъ собой костяную чернильницу съ гвоздемъ внизу.

Въ полицейскомъ отношеніи Телепневъ далеко не нашелъ той хваленой свободы, о которой ему еще говорили въ К. Бурши, не смотря на то, что считали себя владыками міра, были очень стѣснены въ своей частной и публичной жизни. За каждую малость педель цитировалъ ихъ къ ректору: за разстегнутый сюртукъ, за вычурный какой-нибудь плащъ, за большіе сапоги-каноны, за цвѣтную фуражку. Мало того, педель имѣлъ право войти въ квартиру бурша во всякое время дня и ночи, и если ему не отпирали, то онъ опять-таки цитировалъ къ ректору. Каждый разъ, когда бурши задумывали собраться на попойку, они должны были давать знать объ этомъ ректору заблаговременно и представлять поручителей за порядокъ и благочиніе. Въ одиннадцать часовъ педеля ихъ разгоняли съ попоекъ и изъ всѣхъ кнейповъ. Начальство только терпѣло выпивку, но наблюденіе за цѣломудріемъ имѣло страшное, выгоняло студента, замѣченнаго въ сношеніяхъ съ женскимъ поломъ.

Телепневъ, упражняясь въ фехтовальномъ искусствѣ, завелъ себѣ дома рапиру съ свинцовымъ привѣсомъ. Разъ какъ-то Яковъ, убирая комнату, приставилъ эту рапиру къ окну, такъ что эфесъ ея, или по-бурсацки — корбъ, выглядывалъ на улицу. Педель тотчасъ это увидалъ и цитнулъ Телепнева къ ректору за противозаконное держаніе у себя на квартирѣ смертоносныхъ орудій.

— Вы подвергаетесь опасности, consilium abeundi, — вскричалъ велерѣчивый ректоръ, и покрайней мѣрѣ битыхъ полчаса держалъ рѣчь о чистотѣ христіанско-нравственнаго духа въ истинныхъ сынахъ науки.

— Прощаю вамъ, молодой человѣкъ, въ уваженіе вашей неопытности, и не заношу даже этого въ протоколъ.

Рапиру взяли и положили ее въ чуланъ рядомъ съ карцеромъ, гдѣ было навалено не мало всякаго рода доспѣховъ, отбитыхъ педелями у своихъ вѣчныхъ враговъ, которые на нѣмецкихъ попойкахъ распѣвали каждый день:

„Frei ist der Bursch, frei ist der Bursch!“

— Отопри, Телепневъ! дѣло есть, rasch, rasch!

Былъ первый часъ ночи. Телепневъ проснулся, услыхавъ стукъ въ дверь и голосъ въ сѣняхъ.

— Wer da? — крикнулъ онъ со сна.

— Свои.

Не совсѣмъ-таки охотно поднялся онъ съ теплой постели, неторопливо зажегъ свѣчку и отперъ дверь. Ввалились три бурсака: ольдерманъ, Миленькій и еще одинъ буршъ, по фамиліи Мандельштернъ, который только — что вернулся съ вакаців, гдѣ за болѣзнью прожилъ лишнее время. Это былъ здоровый широкоплечій мужчина, съ черными курчавыми волосами и еврейскимъ профилемъ. Телепневъ видѣлъ его раза два на попойкахъ, считалъ за нѣмца и замѣтилъ, что онъ въ корпораціи имѣетъ большой авторитетъ.

— Что нужно? — спросилъ Телепневъ у бурсаковъ, протирая глаза.

— Одѣвайся! — скомандовалъ Христіанъ Ивановичъ, не снимая своей чуйки, подбитой вѣтеркомъ.

Его маленькая физіономія дышала воинственностію.

Напротивъ, добрый Варцель кроткими и заспанными глазами съ состраданіемъ смотрѣлъ на Телепнева.

Курчавый таинственно и важно закутывался въ шинель.

— У тебя нѣтъ канонъ? — прокровительственно спросилъ онъ Телепнева въ то время, какъ тотъ натягивалъ на себя сапоги.

— Нѣтъ.

— Они необходимы для ночныхъ Ausfahrten, я тебѣ совѣтую пріобрѣсти каноны.

Всю эту фразу буршъ выговорилъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ и точно переводя ее съ нѣмецкаго. У него былъ смѣшанный акцентъ, не то жидовскій, не то нѣмецкій.

Кое-какъ одѣлся Телепневъ, не безпокоя Якова, заперъ квартиру, взялъ ключъ съ собой и отправился съ бурсаками.

Внизу у дверей стояло двое маленькихъ чухонскихъ саней въ одиночку. Въ первыя сани сѣлъ кудрявый буршъ вмѣстѣ съ ольдерманомъ; во вторыя Варцель пригласилъ рядомъ съ собою Телепнева. Стояла прекрасная ночь. Лунный свѣтъ пробивался матовыми лучами сквозь тонкое дымчатое облачко. Лошаденки побѣжали бойко, звонко отбивая копытами но подмерзлой дорогѣ.

— Куда это мы ѣдемъ? — спросилъ Телепневъ у Миленькаго.

Ему никто не сказалъ ни слова въ поясненіе таинственной поѣздки.

— Теперь заѣдемъ къ Лукусу, тамъ возьмемъ паук-аппаратъ, а оттуда махнемъ въ пятиверстную.

— Какую пятиверстную? '

— Да въ пятиверстную же корчму, по дорогѣ въ Вайвара. Тамъ вѣдь шкандалъ будетъ.

— Какой шкандалъ? — спросилъ полусонный Телепневъ.

— Экой ты! вѣдь третьяго дня на попойкѣ говорили. У Чичисгейма шкандалъ еще съ прошлаго семестра съ однимъ тевтонцемъ.

— А!

Телепневъ дѣйствительно вспомнилъ, что объ этомъ шкандалѣ была рѣчь. Къ нему приготовлялись въ корпораціи и заранѣе предвкушали удовольствіе «задать лупку» нѣмцамъ. Телепневу въ первый разъ приходилось отправляться на шкандалъ. Онъ встрепенулся. Любопытство его было возбуждено. А свѣжесть ночи совсѣмъ разогнала сонъ, такъ что прпбодрившись онъ даже взялъ у Миленькаго возжи и началъ самъ постегивать чухонскую пѣгую лошаденку, которая иноходью бѣжала по совершенно пустой улицѣ.

Подъѣхали къ квартирѣ Лукуса, лошадей привязали къ дырявому забору и, осмотрѣвшись по всѣмъ направленіямъ, юркнули въ калитку. Всѣ дуэльные доспѣхи помѣщались въ чуланчикѣ подъ лѣстницей, уложенные въ чемоданъ. Чемоданъ этотъ былъ тяжелъ, такъ что Телепневъ съ трудомъ протащилъ его черезъ дворъ вмѣстѣ съ Варцелемъ и поставилъ въ первыя сани, въ которыхъ опять помѣстились ольдерманъ и курчавый буршъ.

Поѣхали на крупныхъ рысяхъ черезъ Марктъ въ гору и, миновавши заставу, свернули направо по проселочной дорогѣ. Варцель правилъ, а Телепневъ съежился въ комокъ и совсѣмъ закутался въ свою шинель.

— У тебя былъ шкандалъ? — спросилъ онъ Миленькаго.

— Былъ, такъ плохонькій, нѣмчура одинъ задралъ меня — съ тротуара столкнулъ.

— Кто-жь кого?

— Да никто, я его только по физіономіи задѣлъ. Вѣдь у насъ до семи ходовъ коли ничего не сидитъ, ну и конченъ балъ.

— Не опасно!

— Не ровенъ случай. Вонъ Мандельштерну въ прошломъ году одинъ тевтонецъ такую кварту засадилъ, что до легкихъ добрался.

— А кто этотъ Мандельштернъ, нѣмецъ?

— Жидъ.

— Какъ жидъ?

— Да, еврей. Онъ изъ Курляндіи. Наши ребята его уважаютъ, чуть въ шаржиртеры не попалъ.

— И съ нѣмцами дерется?

— Онъ даромъ что еврей, а на счетъ шкандаловъ — feiner Kerl. Славный паукантъ; а ужь въ секунданты всѣ его берутъ, всякую кварту отпарируетъ. Онъ сегодня у Чичисгейма секундантомъ.

Немножко стемнѣло; рѣзкій вѣтерокъ щекоталъ лицо, и мелкія порошинки снѣга кружились предъ глазами; чухонская лошадка бѣжала бойкой рысью. Телепневу въ теплой шинели сдѣлалось вдругъ очень хорошо. Онъ почувствовалъ себя въ томъ положеніи, когда бывало закутывался въ дѣтское одѣяльце и сладко засыпалъ подъ сказку своей доброй Мироновны.

— Это все, разумѣется, Strand, — заговорилъ задушевнымъ голосомъ Миленькій: — всѣ эти шкандалы выѣденнаго яйца не стоютъ; дерутся какъ пѣтухи. А вотъ поѣздки я люблю, — и онъ своими ласковыми глазами обратился къ Телепневу, — хорошо вотъ въ этакую ночь, такъ бы до свѣту и прокатилъ верстѣ на сто!

— А назадъ-то мы когда?

— Да ужь тамъ и заночуемъ. Пьянство будетъ. Я, Телепневъ, вѣдь тебѣ откровенно скажу, не люблю я нашихъ попоекъ, вотъ такъ какъ каждый то день мы точно службу какую служимъ. Когда поѣздки бываютъ — другое дѣло, тутъ хорошо какъ-то, забористо. Они, бурсаки, надо мной вонъ смѣются все, я очень нѣженъ для нихъ. А я, разумѣется, до сихъ поръ не могу привыкнутъ: важность у нихъ такая. Нѣтъ, у насъ въ Харьковѣ бывало не такъ - попойку сочинимъ — такъ пиръ горой идетъ, и всѣмъ весело, а здѣсь точно заговорщики сидятъ какіе или фармазоны.

Нѣжный Варцель говорилъ все это задушевнѣйшимъ голосомъ. Нѣкоторая возбужденность его тона какъ-то особенно дѣйствовала на Телепнева и придавала колоритъ этой бурсацкой таинственной ночи.

— Какъ же ты самъ нѣмецъ, Миленькій, и недоволенъ нѣмецкими формами?

— Какой я нѣмецъ, я какъ есть русскій; да и всегда гордиться буду предъ этой чухной, что я въ Россіи жилъ и выросъ, и нѣтъ во мнѣ это кнотовства! Наши ребята только ругаютъ нѣмцевъ, а сами все съобезьянили у нихъ. Одно у нихъ, разумѣется, хорошо…

— А что такое?

— Да то, вотъ видишь ли, что на попойкахъ ругательства никакого нѣтъ. У насъ въ Россіи, чай самъ знаешь — какъ только подпили, такъ и по-гречески, и всякій дебошъ начнется, ну а здѣсь нѣтъ; здѣсь какъ ты ни пьянъ, а все-таки съ тебя отчетъ спросятъ, на другой день за каждое слово отвѣтишь.

Телепневъ мысленно согласился съ Миленькимъ. Дѣйствительно, ни разу, ни на одной попойкѣ не случилось ему видѣть грязной сцены, и слышать, чтобы кто-нибудь кого обругалъ или началъ говорить циническія сальности. Даже пьяныя рѣчи буршей отличались цѣломудріемъ.

— Я какъ пріѣхалъ изъ Харькова, ну такъ знаешь, по русской привычкѣ, подхожу этакъ вотъ къ этому самому Мандельштерну, а у него сюртукъ разстегнутъ — и лента. Я за ленту-то взялъ и говорю ему: «что это у тебя за…..?» да и ввернулъ, знаешь, крѣпкое словцо. Такъ они на меня какъ всѣ окрысились. Репримандъ мнѣ въ полномъ собраніи закатили: «оставь, говорятъ, свои обскурантскія русскія привычки, ты, говорятъ, не въ кабакѣ съ мужиками, а съ благородными буршами находишься.»

— Вотъ какъ! — промолвилъ серьезнымъ тономъ Телепневъ.

— Да, братъ, такой ужь народъ. А впрочемъ я тебѣ по душѣ скажу — я вижу, что ты не ихъ поля ягода — все это у нихъ для близиру дѣлается, церемоніи однѣ, ну и предъ нѣмцами чтобы выказать себя пофорсистѣе. А такъ, чтобъ закадычности, между бурсаками совсѣмъ нѣтъ. Да и нельзя. Какая же тутъ закадычномъ, коли всякое слово надо съ вывертомъ говорить. У насъ вотъ только по коману между собой дуэли-то немножко ограничены, а то бы всѣ переругались.

— Да изъ-за чего?

— Ну, какъ изъ-за чего; каждый въ шаржиртеры лѣзетъ, властвовать хочется. А куда тутъ въ шаржиртеры: никто хорошенько и говорить-то не умѣетъ. Кто посильнѣе закричитъ да важность на себя напуститъ, тотъ и дѣйствуетъ.

— А кто жь у васъ на сходкахъ-то вѣсъ имѣетъ?

— Да только двое и говорятъ: «Лукусъ да вотъ Мандельштернъ, а остальные молчатъ какъ бараны. А споръ затѣютъ, только и слышно: ты не консеквентъ — нѣтъ, ты самъ не консеквентъ!

— Ха, ха, ха! — тихо засмѣялся Телепневъ, и Варцель началъ ему вторить.

— Право, такъ. Да и это бы еще ничего, а у насъ вотъ какая подлая есть замашка: предъ нѣмцами-то они похваляются — ну, тѣ, дѣйствительно, кноты; да ужь коли такой гоноръ имѣть и все о чести толковать, такъ ужь надо во всемъ быть чистымъ. А то они точь-въ-точь какъ нѣмцы дѣйствуютъ. Коли кто въ другой корпораціи какую пакость сдѣлаетъ, сейчасъ гвалтъ поднимутъ, и на фершпсъ и все; а изъ своихъ кто проворуется — шито да крыто. А ужь это не порядокъ.

— У насъ развѣ водятся такіе грѣшки? — спросилъ Телепневъ.

Миленькій немножко помолчалъ.

— Да ужь что объ этомъ толковать! Я вѣдь по коману не смѣю ничего разсказывать, что на сходкахъ дѣлается. Съ тобой я такъ душевно разговорился, потому что ты совсѣмъ другаго покроя. А у меня, разумѣется, голосу еще теперь нѣтъ, да и не умѣю я высокимъ-то слогомъ выражаться, по-бурсацки, все молчу; только повѣрь ты моему слову, Телепневъ, что они — и онъ указалъ вдоль по дорогѣ на переднія сани — лопнутъ скоро.

— Почему такъ?

— Въ долги влѣзли, и каждый день все больше залѣзаютъ, а кредиту нѣтъ, никто ни гезефу, ничего не вѣритъ въ долгъ на грошъ мѣдный.

Телепневъ промолчалъ на это.

— А много ужь у тебя капиталовъ порастрясли? — спросилъ Варцель, обращаясь къ нему лицомъ.

— Да не считалъ, не очень много…

— Ну да, толкуй, немного! Да ужь это у насъ заведеніе такое: фукса, въ первый семестръ, какъ Сидорову козу обдерутъ, а коли отпору не дашь, такъ и всѣ четыре года будутъ доить. Ты процентъ объявилъ?

— Какой процентъ?

— Да вотъ теперь пріѣхалъ нашъ казначей-то, Мандельштернъ, вѣдь ты чай знаешь, у насъ десять процентовъ платятъ съ того, сколько получаешь изъ дому.

— Нѣтъ, меня еще не спрашивали.

— Такъ ты какой же капиталъ объявишь?

— Да ужь не знаю, право, — проговорилъ улыбаясь Телепневъ. — Вѣдь я не проживу здѣсь того, что получаю. Если платить процентъ со всего моего дохода, такъ оно порядочно будетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричалъ одушевляясь Варцель: — пожалуйста ты этого не дѣлай! Вѣдь пропьютъ же, все-равно. Ну, они знаютъ, что ты богатый человѣкъ, объяви тамъ тысячу, что ли, или полторы, а больше ни-ни! Разумѣется, для товарищей можно пожертвовать капиталами, такъ, по крайней мѣрѣ, чтобъ оно стоило, а то вѣдь у насъ что дѣлается? пьяницъ тутъ содержатъ на счетъ корпораціи, а они же еще ломаются. Лучше ужь бѣдному студенту пособіе дать, хоть изъ нѣмцевъ, который сидитъ, да работаетъ, какъ лошадь. Вотъ какъ выберутъ тебя въ корбурши, такъ насмотришься всего! — заключилъ Миленькій и, увидавши, что они сильно отстали отъ первыхъ саней, стегнулъ пѣгую лошаденку: она пустилась вскачь.

Телепневъ сперва молча раздумывалъ о томъ, что ему разсказывалъ Варцель; а потомъ мало-по-малу впалъ въ забытье и заснулъ крѣпкимъ сномъ.

По правую сторону дороги, среди чистаго поля, стояла большая вымазанная бѣлой краской корчма чухонской архитектуры. У перилъ навѣса виднѣлось нѣсколько маленькихъ саней въ-одиночку и двѣ какія-то фигуры ходили взадъ и впередъ по дорогѣ, въ разныхъ направленіяхъ. Ровно въ половинѣ третьяго ваши бурши подъѣхали къ корчмѣ.

Варцель очень нѣжно разбудилъ Телепнева и принялся привязывать лошадь къ столбу. Сонъ такъ и разломилъ Телепнева; даже его любопытство заснуло въ немъ, и еслибъ не подчиненная роль фукса, онъ съ величайшимъ удовольствіемъ проспалъ бы тутъ всю ночь, свернувшись калачикомъ подъ своей теплой шинелью.

Ольдерманъ скомандовалъ внести паукаппаратъ въ корчму. Опять обдало Телепнева тѣмъ отвратительнымъ запахомъ водки, табаку и всякой мерзости, который чуть не задушилъ его, когда ему пришлось зайти первый разъ въ корчму, по дорогѣ въ Д.

Нижняя комната корчмы была освѣщена. У стола сидѣло нѣсколько бѣлокурыхъ нѣмцевъ, уже румяныхъ отъ пива. Они злобно посмотрѣли на вошедшихъ русскихъ буршей. Всѣ были въ цивильномъ платьѣ, т. е. въ сюртукахъ и короткихъ визиткахъ сѣраго цвѣта, съ трехцвѣтной обшивкой. На ногахъ у всѣхъ были каноны, а на головахъ свѣтло-зеленыя фуражки съ звѣздой на темени и съ околышемъ желтаго и лиловаго цвѣта.

На встрѣчу пріѣхавшимъ сошли по лѣстницѣ изъ верхняго жилья: татуированный, желтый шаржиртеръ и еще нѣсколько человѣкъ рутенистовъ. Желтый, какъ одинъ изъ героевъ шкандала, являлъ необычайную суровую торжественность. Точно будто онъ хотѣлъ однимъ своимъ жидомъ стереть всѣхъ нѣмцевъ съ лица земли. Телепневъ чуть не сконфузился, глядя на его фигуру.

— На верхъ паукаппаратъ! — буркнулъ онъ, — что вы такъ опоздали! — оборвалъ онъ ольдермана.

Христіанъ Иванычъ нахмурился и, ничего не отвѣчая, скомандовалъ Телепневу и Варцелю:

— На верхъ! — И стыдясь нѣмцевъ, прибавилъ уже на русскомъ діалектѣ:—живо! вмѣсто своего обычнаго rasch, rasch!

Втащили чемоданъ въ верхнюю залу корчмы, которая, кажется, при самой постройкѣ была предназначена для студенческихъ шкандаловъ.

Зала эта была лишена всякой мебели, кромѣ двухъ большихъ столовъ со скамейками. За однимъ изъ этихъ столовъ расположилась кучка нѣмцевъ; а за другимъ сидѣли русскіе бурсаки, почти въ полномъ комплектѣ, считая и филистровъ.

На столѣ стояла, разумѣется, баттарея бутылокъ. Пива было выпито много. Повидимому, оба лагеря не очень торопились приступить къ военнымъ дѣйствіямъ. Разговоры на двухъ концахъ залы шли вполголоса; но пѣсни пѣлись, и дико гудѣло въ пустой и грязной какъ сарай комнатѣ это смѣшеніе русскихъ и нѣмецкихъ звуковъ.

Желтый и его секундантъ почти ничего не пили; но за то запѣвали пѣсни, поглядывая вызывающе на кружокъ нѣмцевъ.

Секундантъ еврейскаго происхожденія и mosaischer Confession держалъ себя, какъ feiner Kerl, все прихорашивался и даже нѣсколько разъ, съ небрежно-рыцарскимъ видомъ подходилъ къ нѣмцамъ и вступалъ сь ними въ бесѣду.

Къ свѣту начались воинственныя приготовленія. Всѣ нѣмцы собрались наверхъ и начали обряжать своего пауканта. Въ русскомъ углу, бурсаки приступили также въ одѣванію желтаго шаржиртера, причемъ Телепневъ, разумѣется, исполнялъ служительскую роль и подавалъ разные бинты и ваточныя панталоны, затягивалъ ремни и привинчивалъ клинки къ эфесамъ. Маленькій ольдерманъ страшно суетился и безъ толку кричалъ на фуксовъ. Желтый шаржиртеръ, точно какой индѣйскій браминъ, съ невозмутимою торжественностію стоялъ и возлагалъ — на себя всѣ атрибуты бурсацкаго вооруженія. Секундантъ его охорашивался и упражнялся въ ловкости, пробуя клинки. Видно было, что всякій шкандалъ доставляетъ ему большое удовольствіе. Онъ улыбался той улыбкой, какую можно только видѣть на лицѣ распорядителя танцевъ какой-нибудь нѣмецкой бюргерской вечеринки.

Противникъ желтаго шаржиртера былъ здоровенный, рыжій нѣмецъ, съ тупыми оловянными глазами. Онъ почти головой былъ ваше желтаго. Секундантъ его, напротивъ, представлялъ собою худенькую крошечную фигурку, меньше русскаго ольдермана, Почти въ одно время, оба пауканта были готовы. Ихъ совсѣмъ закупорили; даже лицъ не было впдно изъ-подъ огромныхъ, неуклюжихъ шлемовъ. Открытыми оставались только правая рука, плечи и верхняя половина груди. Секундантовъ такъ не закутывали: они перепоясались короткими кожаными фартуками и на правую руку надѣли по длинной перчаткѣ.

Телепневъ смотрѣлъ на весь церемоніалъ съ любопытствомъ. Хотя всѣ эти укутыванія были очень смѣшны, но суровый видъ обоихъ противниковъ придавалъ воинственнымъ приготовленіямъ нѣсколько внушительный видъ.

«Неужели и меня когда-нибудь такъ закутаютъ», — подумалъ Телепневъ. «Изъ-за чего мнѣ можно подраться съ нѣмцемъ? Развѣ пьяный съ тротуара столкнетъ, такъ и то глупо будетъ ковырять другъ друга рапирами.»

— Фуксъ! — вскрикнулъ ольдерманъ: — надо отправляться внизъ.

— Зачѣмъ? — спросилъ Телепневъ.

— Да ты оставайся здѣсь, — вмѣшался Варцель, обращаясь къ Телепневу: — я за тебя тамъ подежурю, а ты посмотри, тебѣ это въ первый разъ будетъ интересно.

И добрый нѣмецъ, который на этотъ разъ съ удовольствіемъ разыгрывалъ роль русскаго, по собственной охотѣ отправился внизъ стоять на караулѣ и мерзнуть около корчмы.

Секунданты вступили въ переговоры и назначили мѣсто по срединѣ зала. Оба закутанные пауканта встали другъ противъ друга въ боевой позиціи. Одинъ изъ нѣмцевъ, выбранный добросовѣстнымъ, или по-бурсацки унпартейшомъ, взлѣзъ на столъ, чтобы оттуда удобнѣе наблюдать поле сраженія и рѣшать: сидѣлъ-ли ударъ на чемъ-нибудь, или нѣтъ.

Начался бой. Секунданты стали рядомъ съ паукантами и держали рапиры клинками внизъ. Первый выходъ обошелся безъ крови. Бурши стояли кругомъ на небольшомъ разстояніи, всѣ въ цвѣтныхъ шапкахъ, курили, нѣкоторые даже со стаканами въ рукахъ. Бѣлыя шапки русскихъ бурсаковъ смотрѣли гораздо изящнѣе засаленныхъ желто-зеленыхъ фуражекъ, покрывавшихъ головы нѣмцевъ. Телепневъ внимательно глядѣлъ на паукантовъ, и хотя они оба были хорошіе бойцы и ловко дѣйствовали своими рапирами, но ихъ костюмъ придавалъ имъ все-таки смѣшной видъ и дѣлалъ неуклюжими тѣ частыя передвиженія, которыя производятъ такую возню въ нѣмецкихъ студенческихъ дуэляхъ.

— Hat gesessen! — крикнулъ унпартейшъ на столѣ, послѣ того, какъ рапира нѣмецкаго пауканта скользнула по перчаткѣ желтаго шаржиртера.

— Нѣтъ, не сидѣлъ, — забормотали русскіе бурши.

— Hat gesessen! — закричалъ опять унпартейшъ, и ему вторили нѣмцы въ зеленыхъ шапкахъ.

Секунданты своими рапирами розняли паукантовъ. Третій выходъ былъ погорячѣе: желтый получилъ царапину по правому плечу. Нѣмецкіе бурши просіяли. Рубашка была прорвана и на полотнѣ показалась кровь. Желтый весь встрепенулся, перемѣнилъ рапиру, которую ему подалъ Телепневъ, и со злостію накинулся на нѣмца. Нѣмецъ замахнулся на него страшнымъ мартомъ. Но секундантъ очень ловко отпарировалъ ударъ, такъ-что ни одинъ нѣмецъ не замѣтилъ; въ этотъ моментъ, желтый рѣзнулъ противника вдоль плеча. Буршъ подался назадъ отъ боли. Широкая, кровавая полоса шла лентой отъ того мѣста, гдѣ кончалась перчатка и вплоть до средины спины.

Телепневъ невольно вздрогнулъ, увидавши рану. Онъ оглянулъ всю компанію, зеленыя шапки окрысились, бѣлыя ликовали. Картина становилася серьезнѣе. Исчезло впечатлѣніе смѣшныхъ шлемовъ и другихъ атрибутовъ, на сцену явилась кровь и придала всему зрѣлищу свой букетъ и колоритъ. Рыжій нѣмецъ разсвирѣпѣлъ отъ боли и злости, но онъ ужь съ трудомъ могъ владѣть рапирой. По правиламъ, выходили семь разъ; а впереди было еще четыре выхода.

— Hat gesessen! — кричалъ унпартейшъ, видимо стараясь поскорѣй покончить шкандалъ и улавливая всякое прикосновеніе къ шлему или перчаткѣ.

Наступилъ послѣдній седьмой выходъ. Нѣмецъ очень ослабѣлъ. Но великодушныхъ чувствъ не жило въ сердцѣ желтаго. Онъ напалъ на нѣмца съ новой энергіей, и седьмой выходъ завершился квартомъ, который располосовалъ грудь здоровеннаго бурша такъ, что рапира выпала у него изъ рукъ.

Секунданты остановили шкандалъ. Между нѣмцами сдѣлалось смятеніе. Фликеръ (т. е. студентъ, исполняющій обязанность медика), подбѣжавъ къ раненому, отвелъ его съ помощью фуксовъ къ столу, началъ раздѣвать и перевязывать раны. Остальные также суетились вокругъ пауканта. Всѣ въ разъ заговорили. Слышались и рѣзкіе возгласы, и непріязненный шепотъ, и разныя техническія замѣчанія о ходѣ дуэли.

— Возьми! — прохрипѣлъ желтый, начальнически подавая Телепневу рапиру и перчатку.

Телепневъ взглянулъ ему въ лицо.

Шаржиртеръ сохранялъ тупую суровость, и только подъ его корявымъ носомъ блуждало самодовольство. Тонкій секундантъ, покончивъ свое дѣло, потиралъ руки и придалъ лицу своему нѣкоторую пріятную торжественность.

Телепневу пришлось разоблачать шаржиртера. Онъ исполнилъ это съ худо-скрываемымъ недовольствомъ. Ему противна была эта тупая желтая фигура съ ея важностью и самоуслажденіемъ. Послѣдній ударъ, рѣшившій торжество рутениста, возмутилъ Телепнева. Нѣмецкій буршъ еле держался на ногахъ отъ боли. Добивать его, хотя бы даже изъ желанія рѣшительной побѣды, было, въ глазахъ Телепнева, очень неблаговиднымъ дѣломъ.

Но бурсаки не раздѣляли его чувствъ. Они просто ликовали, и тотчасъ по разоблаченіи шаржиртера начали кнейпу. Телепневъ, наполненный своей гражданской скорбью, долженъ былъ все-таки, по приказу ольдермана, отправиться внизъ и притащить оттуда корзинку съ пивомъ.

Въ верхней залѣ остались одни русскіе. Нѣмцы всѣ спустились внизъ. Раненый буршъ еле двигался, его повели подъ руки. Телепневъ, забирая у корчмаря пиво, видѣлъ, какъ нѣмцы ухаживали за свопмъ паукантомъ. Они собирались ѣхать; только часть ихъ, человѣкъ десять, усѣлись за столъ, съ видимымъ намѣреніемъ продолжать попойку.

Очень не въ духѣ вернулся Телепневъ къ своимъ бурсакамъ съ корзинкой въ рукахъ.

— Вотъ такъ хибъ былъ, — вскричалъ татуированный, уже на второмъ взводѣ. — Молодецъ Чпчисгеймъ, такъ ихъ и нужно кнотовъ!

— Да, завалилъ добрыхъ два удара, — проговорилъ съ видомъ истаго знатока голубоглазый филистръ. — Чистая работа!

— Я никогда не секундировалъ съ такимъ удовольствіемъ, — сказалъ feiner Kerl. — Онъ и за столомъ велъ себя какъ Tanzvorsteher.

Желтый только выпячивалъ губы и важно чокался съ буршами. Онъ молча переваривалъ свое торжество и запивалъ его пивомъ.

Телепневу ужасно захотѣлось сказать ему какую-нибудь дерзость. Онъ, съ досады, началъ пить пиво стаканъ за стаканомъ.

— А вѣдь ты, Мандельштернъ, — обратился къ секунданту жирный шаржиртеръ, — лихо отпарировалъ кварту!

— Былъ тотъ грѣшокъ, — замѣтилъ со смѣхомъ «Лукусъ: — на это онъ — feiner Kerl!

Секундантъ просіялъ; но все-таки силился сохранить торжественное выраженіе. Вся его фигура такъ и говорила: я — feiner Kerl.

— Такъ и нужно съ кнотами! — вскричалъ татуированный.

— Отчего же нужно? — рѣзко спросилъ его Телепневъ. — Вѣдь, я думаю, ударъ долженъ отбивать самъ паукантъ, а не секундантъ его, изподтишка?

Бурсаки всѣ встрепенулись. Возраженіе фукса поразило ихъ. Татуированный скорчилъ язвительную гримасу и прошепелявилъ:

— Справедливое сужденіе имѣть изволите въ мысляхъ вашихъ.

— Это не отвѣтъ, — оборвалъ Телепневъ, у него застучало въ вискахъ и вся краска бросилась въ лицо.

Онъ даже привсталъ.

— Оставь! — шепнулъ ему Варцель, вернувшійся съ своего караула и дернулъ его за рукавъ.

— Тебѣ говорятъ дѣло, а ты отвѣчаешь пошлостью! — крикнулъ Телепневъ.

Татуированнаго, хоть онъ и былъ уже почти готовъ, сильно передернуло.

— Какое дѣло можешь говорить ты, фуксъ, — пустилъ онъ язвительно. — Fuchs ist ein Stück Fleisch ohne Sinn und Verstandt[1]. Знаешь ты эту притчу?

Телепнева страшно взорвало. Вся его обычная кротость пропала въ одинъ мигъ. Онъ готовъ былъ броситься на бурсака.

— Если таковъ фуксъ, — вскричалъ онъ — то буршу надо прибавить еще цѣлый занасъ пошлости.

— Господа! оставьте! — вмѣшался секундантъ, и обращаясь къ Телепневу, проговорилъ: — я и Полковникъ поговоримъ съ тобою завтра.

— Очень радъ, — рѣзко отвѣтилъ Телепневъ.

Раздраженіе его было такъ сильно, что онъ съ радостью выругалъ бы всѣхъ буршей. Но команъ запрещалъ дальнѣйшую перебранку.

Тонкій Мандельштернъ запѣлъ, какъ ни въ чемъ не бывало:

а хоръ подхватилъ:

Варцель съ искреннимъ участіемъ поглядывалъ на Телепнева и думалъ: «вотъ тебѣ разъ; два шкандала сорвалъ, Мандельштернъ вздуетъ его, бѣднаго.»

Попойка продолжалась. Телепневъ ни съ кѣмъ почти не говорилъ, но пилъ много и громче всѣхъ пѣлъ. Ему нужно было во что-нибудь излить свое раздраженіе. Бурсаки не придирались къ нему, и свѣжій человѣкъ, войдя въ залу, никакъ бы не подумалъ, что тутъ за нѣсколько минутъ сорвано было два шкандала. Татуированный скоро свалился. Телепневъ, по должности фукса, укладывалъ его на лавку и внутренно ругался. Почти невыносима была ему вся эта бурсацкая суета, весь этотъ глупый задоръ. Онъ едва досидѣлъ до конца попойки, которая прекратилась только за истощеніемъ финансовъ. Бурсаки въ подобныхъ случаяхъ заставляли платить фукса; но на этотъ разъ они воздержались. Варцель помогъ Телепневу управиться съ паукаппартомъ. Ольдерманъ сурово обходился съ фуксомъ и приказанія свои выражалъ больше междометіями. Всю дорогу въ городъ Телепневъ проспалъ, хотя Варцель все порывался давать ему совѣты: какъ вести себя теперь и отдѣлаться отъ шкандала.

Цѣлая недѣля пропала у Телепнева. Татуированный и Мандельштернъ прислали ему вызовы. Но этимъ дѣло не обошлось. По каждому шкандалу отдѣльно было сперва разбирательство, состоящее изъ двухъ совѣстныхъ судей и безпристрастнаго. Телепневъ не воспользовался совѣтами Варцеля и вовсе не желалъ миролюбиваго исхода. Онъ выбралъ секундантомъ Миленькаго и потребовалъ, чтобы оба шкандала были въ одинъ день.

Вечеромъ, наканунѣ отправленія въ пятиверстную, Телепневъ сидѣлъ вь нѣкоторомъ раздумья за столомъ. Не опасность смущала его: бурсацкія дуэли были слишкомъ застрахованы отъ смертельнаго исхода. Ему непріятно было чувствовать себя одинокимъ въ такую минуту, которая могла бы быть гораздо серьезнѣе, еслибъ онъ вмѣсто буршей сорвалъ шкандалъ съ филистрами. Впервые рѣзко представился вопросъ: «какія же собственно у него теперь привязанности, для кого и для чего онъ живетъ?» Было у него два пріятеля — Абласовъ и Горшковъ; онъ ихъ покинулъ самопроизвольно, — значитъ, дружба ихъ не была для него настоящей нравственной потребностью. Ѳедоръ Петровичъ и Мироновна входили больше въ міръ дорогихъ для него воспоминаній. Здѣсь же онъ жилъ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ наблюдатель и туристъ. Бурши только подъ часъ занимали его, больше же раздражали, и онъ не могъ имѣть съ ними никакой кровной связи. Отчего? — Слишкомъ тронутъ онъ былъ своей постоянной внутренней работой. Бурсаки плавали въ своей жизни какъ рыба въ водѣ. Дальше кнейпы и шкандаловъ не простирались ихъ желанія. Телепневъ былъ почти всѣхъ ихъ моложе, но сравнительно съ ними смотрѣлъ уже трезвымъ, старымъ взглядомъ на малоосмысленную бурсацкую жизнь.

«Все это такъ», разсуждалъ онъ, сидя въ своей избушкѣ на курьихъ ножкахъ, «бурсаки дѣйствительно глупый и смѣшной народъ; но все-таки они создали себѣ такую жизнь, какая имъ нравится; они любятъ свое пиво и свои шкандалы, ихъ отсюда никакимъ куревомъ не выкуришь, значитъ — нашли свой идеалъ, не тормошатъ себя, не задаютъ вопросовъ, а просто живутъ. А я? Я все ищу, присматриваюсь къ жизни; а того, что около меня, не хочу брать цѣликомъ, меня это раздражаетъ и смѣшитъ. Наука? Что-то она еще дастъ! А придется, кажется, схватиться обѣими руками хоть за нѣмецкія книги да за лабораторію свою, а то этакъ никакого выхода не найдешь.»

Въ такихъ-то невеселыхъ и непоэтическихъ думахъ сидѣлъ молодой паукантъ, приготовляясь къ предстоящему фехтовальному упражненію. Со дня исторіи въ корчмѣ онъ поуспокоился. Нельзя сказать, чтобы ему особенно хотѣлось драться; но онъ все-таки остался при своемъ убѣжденіи, и разсчитывалъ, что, по крайней мѣрѣ, послѣ шкандала всякій пьяный буршъ не будетъ ему говорить пошлостей. Ему хотѣлось даже совсѣмъ разорвать съ бурсаками, и эти двѣ дуэли могли помочь его выступленію изъ корпораціи.

«Не написать ли мнѣ въ К.?» спросилъ онъ себя. «Я вотъ уже больше мѣсяца никому не писалъ. Нѣтъ, не напишу! Я точно къ смерти приготовляюсь. Глупо! Лучше ужь потомъ опишу Горшкову весь курьезъ, тотъ хоть вдоволь нахохочется.»

Но ему все-таки представилась широкая рана на груди здоровеннаго бурша и тупая, самодовольная рожа желтаго шаржиртера въ тотъ моментъ, когда онъ отдавалъ ему рапиру и перчатку.

— Глупо и скверно! — вслухъ сказалъ Телепневъ, и началъ скоро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

Ночь была темная и безлунная. На улицѣ стояла невозмутимая тишина. Черезъ стѣну слышно было, какъ Яковъ храпитъ во всю ивановскую.

Раздался стукъ въ дверь.

«Это Варцель», — подумалъ Телепневъ, и пошелъ отворить.

Миленькій, въ своей шинелькѣ, съ покраснѣвшимъ длиннымъ носомъ началъ ежиться у дверей и топтаться на одномъ мѣстѣ.

— Холодно развѣ? — спросилъ Телепневъ.

— Такой, братъ, морозъ закрутилъ, что вай-вай!

— Такъ ты совсѣмъ замерзнешь въ своей шинелькѣ.

— Пехъ, братъ! коротка проклятая, до колѣнъ доходитъ только.

— Ну, мы это справимъ сейчасъ.

Телепневъ позвонилъ въ комнату Якова и велѣлъ ему принести свою дорожную шубу; а Миленькій тѣмъ временемъ разоблачился и сталъ у стола скручивать папироску. Телепневъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ.

— Ну, чтожь, Миленькій, какъ же мы воевать-то будемъ?

— Дѣло дрянь выйдетъ, пожалуй; Полковникъ скверно дерется, у него ужь отъ пьянства руки дрожатъ; а Мандельштернъ паукантъ, пожалуй, почище Чичисгейма будетъ.

— Что ты говоришь?

— Ей-богу.

— Взлупятъ меня, значитъ, какъ Сидорову козу.

Миленькій все больше и больше огорчался.

— Знаешь что, Телепневъ, зачѣмъ ты меня взялъ въ секунданты, я вѣдь плохой боецъ. Тебе, въ самомъ дѣлѣ, такихъ хибовъ завалятъ…

— Да зачѣмъ тутъ хорошаго пауканта; я вѣдь не хочу, чтобы ты отбивалъ удары.

— Ты, знаешь, тогда погорячился, а вѣдь оно и нѣмцы то же самое дѣлаютъ…

— Пускай дѣлаютъ! Ты все, любезный другъ, сокрушаешься о томъ, что я шкандалъ сорвалъ. Это все равно: не нынче, такъ завтра бы сорвалъ, ужъ что-нибудь меня да взорвало бы!

— Сильно на тебя злобствуютъ теперь.

— Съ Богомъ.

— Ненавидятъ они, кто изъ русскаго университета; а вотъ пьянствовать на твой счетъ, такъ это можно.

— Полно, Миленькій.

— Да что полно, я ужь всегда правду скажу. А изъ того, что онъ три года себѣ пивомъ брюхо напузыривалъ, такъ онъ и воображаетъ, что фуксъ — ein Stück Fleisch. Что они въ самомъ дѣлѣ какъ собакѣ дрессировку даютъ?..

— Да ужь, перестань, Миленькій, вѣдь ты искусъ прошелъ; а вотъ лучше потолкуемъ, какъ въ путь-то снаряжаться. Ты въ саняхъ ужь пріѣхалъ?

— Въ саняхъ, да теперь еще рано. Чухна проклятая, лошаденку такую мерзость далъ, замерзнемъ совсѣмъ съ ней!

— Не хочешь ли чайку?

Варцель просіялъ.

— Famos! Вотъ это, братъ, дѣло, по крайней мѣрѣ косточки пораспаришь!

Въ Варцелѣ жили чистыя русскія черты, не смотря на то, что онъ былъ нассаускій уроженецъ, и бурсаки его дразнили, что онъ въ Германіи имѣетъ собственнаго короля.

Яковъ поставилъ самоваръ, и плохо понимая въ чемъ дѣло, съ нѣкоторымъ однако безпокойствомъ взглядывалъ на барина. Отъ кого-то онъ узналъ, что эти ночныя поѣздки не къ добру ведутъ. На этотъ разъ онъ сообразилъ даже, что барина прикрутили, потому что какъ-то ходитъ въ задумчивости. Неспособный выйти изъ своей молчаливой роли, Яковъ только моргалъ и отъ времени до времени, подавая чай Варцелю, какъ-то этакъ бочкомъ косился на него. Въ нѣмцѣ-то онъ и предполагалъ всю закваску.

Когда господа напились чаю, Яковъ, противъ обыкновенія своего, сталъ у дверей.

— На всю ночь изволите уѣхать? — спросилъ онъ глухо.

— Да, на всю ночь, — скоро проговорилъ Телепневъ, — ты можешь преспокойно спать.

— Да я не… не для того-съ, а можетъ надобность будетъ приготовить что къ утру?

— Нѣтъ, ничего особеннаго.

— Постой, Телеішевъ, — вмѣшался Варцель по-нѣмецки: — вѣдь старуха на двое сказала, можетъ зададутъ и квартъ порядочный. Прикажи ему, чтобы онъ на всякій случай, для перевязки, приготовилъ что-нибудь, нарѣзалъ бы хоть бинтовъ, пу изъ старой рубашки что-ли.

— Скажи ты ему лучше самъ.

Варцель растолковалъ Якову, что ему нужно приготовить. Служитель весь съежился. Онъ сильно испугался за барина.

— Не прикажете-ли съ вами поѣхать? — осмѣлился онъ даже произнести.

— Нѣтъ, не нужно, оставайся.

И Телепневъ поспѣшно началъ надѣвать теплые сапоги.

Яковъ еще что-то хотѣлъ сказать, но ничего у него не вышло. Онъ съ особеннымъ усердіемъ началъ укутывать господъ и посвѣтилъ имъ до самаго подъѣзда, гдѣ стояли маленькія чухонскія санки.

— Ну! — вскричалъ Варцель, надѣвая варежу: — садись, братъ, куда кривая не вывезла! Рутту! — крикнулъ онъ на лошаденку и ударилъ ее кнутомъ.

Темная ночь охватывала со всѣхъ сторонъ тяжелой мглой.

Опять та же пятиверстная корчма, только на этотъ разъ собралась одна своя компанія. Обязанности фуксовъ, за неимѣніемъ народа, исполняли старые бурши: караулили и корчмы, таскали на верхъ пиво, прилаживали клинки и одѣвали паукантовъ. Телепневъ имѣлъ даже удовольствіе протянуть ногу желтому шаржиртеру для укутыванія ея въ замшевую штанину. Татуированный уже на порядкахъ выпилъ и пускалъ все свои избитыя бурсацкія остроты. Съ нимъ съ первымъ долженъ былъ драться Телепневъ. Желтый секундировалъ татуированному. Унпартейшемъ выбрали жирнаго и взгромоздили его на столъ.

Стали въ позицію. Телепневъ почувствовалъ нѣкоторое волненіе, хотя онъ и зналъ, что татуированный дерется едва ли лучше его. Неловко ему было. Изъ-подъ шлема онъ съ трудомъ видѣлъ своего противника, у котораго отъ пьянства дрожала рука. Въ Телепневѣ жило сначала одно желаніе: поскорѣе покончить эту штуку.

Заходили. Студенческая дуэль никогда не происходитъ на одномъ мѣстѣ. Пауканты безпрестанно двигаются, закидывая ногу назадъ, такъ что со стороны выходитъ пресмѣшное зрѣлище. На первомъ выходѣ Телепневъ и татуированный покружились достаточно, обоихъ прошибла испарина. Фуксомъ овладѣвало совершенно внѣшнее нервное раздраженіе, онъ началъ горячиться, и такъ и стукалъ по корбу своего противника.

— Сидѣлъ! — крикнулъ жирный.

Телепневъ почувствовалъ на плечѣ маленькую царапину. Первоначальная тревога прошла у него; но все больше и больше разгаралось желаніе: задать буршу хорошій хибъ.

Долго еще повозились они. На четвертомъ выходѣ татуированный, опустивши вдругъ рапиру, хотѣлъ рѣзнуть Телепнева подъ мышку; но сдѣлалъ это очень не искусно, такъ что Телепневъ успѣлъ со всего размаха завалить ему здоровенный квартъ. Кровь такъ и брызнула. Правая рука опустилась, а лѣвой буршъ схватился за грудь. Шкандалъ остановили.

Татуированнаго начали раздѣвать и перевязывать ему рану. Всѣ столпились вокругъ него, такъ что Телепневъ остался въ сторонѣ съ однимъ Варцелемъ. Варцель помогъ ему снять шлемъ, рукавицу и разстегнуть нагрудникъ, который душилъ его. Варцель же заклеилъ ему англійскимъ пластыремъ маленькую царапину на правомъ плечѣ. Телепневъ чувствовалъ раздраженіе во всемъ тѣлѣ. Колѣна его тряслись, въ горлѣ пересохло, въ какихъ-нибудь пять минутъ онъ очень утомился и съ удовольствіемъ бы прилегъ, еслибъ было на чемъ.

— Опасна рана? — спросилъ онъ Варцеля, указывая въ ту сторону, гдѣ столпились бурсаки.

— Нѣтъ, кожу только рѣзнулъ. А ничего, порядочно! Молодецъ, братъ Телепневъ, — прибавилъ онъ вполголоса: — теперь не станетъ вздоръ врать!

— Какъ же, братъ Варцель, слѣдующйі-то шкандалъ, сейчасъ что ли?

— Да коли не очень усталъ, такъ вали сейчасъ; а то послѣ больше разлаешься.

— Такъ поди говори тому, я готовъ; только вотъ эта дурацкая-то штука, — и онъ указалъ на штаны, — больно ужь неловко въ ней.

— Упрѣешь! — отвѣтилъ добродушный Миленькій и подошелъ къ бурсакамъ.

Татуированный держался однако на ногахъ, и раздѣвшись потребовалъ себѣ сейчасъ же пива, не взирая на запрещеніе фликера. Бурсаки поглядывали косо въ сторону Телепнева, но объ ударѣ отзывались одобрительно. Видно было, что тонкому буршу очень хотѣлось проучить фукса. Онъ потряхивалъ все своими кудрями и выбиралъ клинки. Пріятная торжественность ни на секунду не сходила съ его лица, и еслибъ Телепневъ издали разсмотрѣлъ его — онъ бы приступилъ ко второму шкандалу съ гораздо большимъ азартомъ.

Стали опять въ позицію черезъ полчаса. Буршъ какъ-то все подпрыгивалъ и приплясывалъ. Удары заносилъ онъ франтовски, выгибая руку и съ гораздо большей быстротой, чѣмъ всѣ тѣ пауканты, какихъ случилось уже видѣть Телепневу. Одно только онъ почувствовалъ, что у Мандельштерна рука гораздо легче, чѣмъ у желтаго шаржиртера. Feiner Kerl, на первомъ выходѣ, видимо игралъ своимъ противникомъ, поддразнивалъ его фальшивыми хибами и безпрестанно кружился по залѣ, такъ что ни на одномъ изъ нихъ не сидѣло еще удара, а Телепневъ совсѣмъ умаялся. Потъ такъ и шелъ съ него градомъ, слѣпилъ глаза и вдругъ произвелъ во всемъ тѣлѣ такую чесотку, что онъ едва удерживался въ боевой позиціи.

Четыре хода прошли съ пустыми ударами. Но манера бурша ужасно раздражала и утомляла Телепнева. Онъ выбивался изъ силъ и накидывался все на тонкаго пауканта, который желалъ показать всей компаніи, что онъ дерется съ Телепневымъ, какъ съ мальчикомъ.

На пятомъ выходѣ маленькій терцъ сидѣлъ у Манделыптерна. Тонкій паукантъ встрепенулся и блеснулъ своей рапирой. Телепневъ, въ тотъ же мигъ, почувствовалъ сильную боль; правая рука его опустилась, кровь брызнула на рукавицу. Варцель засуетился около него и повторялъ все: «пехъ, пехъ!» Телепневъ еле стоялъ на ногахъ; отъ боли и усталости его такъ и качало изъ стороны въ сторону.

— Ну, чтожь, миленькій, — говорилъ ему Варцель, снимая доспѣхи, — кривая не вывезла, хорошо еще что не квартъ. Эй, жирный, — крикнулъ онъ толстому шаржиртеру, — поди-ка, братъ, бинтуй!

Толстый, исправлявшій должность фликера, забинтовалъ Телепневу руку. Рана была не глубока, но разрѣзъ вершковъ шести вдоль. Отъ непривычной боли Телепневу сдѣлалось дурно.

Когда онъ очнулся, надъ нимъ стояли Варцель, маленькій ольдерманъ и жирный; остальная братія уже засѣла за попойку, и торжествующій Мандельштернъ, съ своей еврейской тонкостью, не безъ пріятности запѣлъ:

И татуированный, не смотря на свою рану, во все горло пустилъ припѣвъ:

Хоръ продолжалъ:

«Свободные народы», говорилъ про себя Телепневъ, «ужь не орали бы вы такъ». Его ужасно раздражало пѣніе бурсаковъ.

— Что, братъ, фуксъ, завалили терцъ, такъ ты и того? — поддразнивалъ ольдерманъ.

Телепневъ ничего ему не отвѣтилъ.

— Я думаю, лучше ему домой, — сказалъ Варцель, обращаясь къ фликеру.

— На попойку останешься? — спросилъ Телепнева жирный.

— Нѣтъ, мнѣ бы домой.

Бурши, кажется, ожидали выпивки на счетъ фукса.

— Поставь имъ что-нибудь, — шепнулъ Варцель.

— Да скажи ольдерману, что я плачу за все.

Черезъ десять минутъ Миленькій повезъ его въ городъ, а бурсаки, на его деньги, продолжали распивать пиво и распѣвали чувствительную пѣсню:

— Фуксъ, право, молодецъ, — сказалъ одобрительно Лукусъ, — два шкандала обдѣлалъ.

— Баба, — пустилъ татуированный.

— Ничего, — проговорилъ съ пріятной торжественностію Мандельштернъ. — Онъ арогантъ, но мы его исправимъ.

Рана была хоть не изъ очень важныхъ, но Телепневъ провалялся съ ней дней десять. У него сдѣлалась лихорадка, и Варцель совсѣмъ зажилъ въ его квартирѣ. Лѣчилъ Телепнева жирный шаржиртеръ, подъ руководствомъ профессора терапіи. Педеля, пронюхавъ, конечно, въ чемъ дѣло, навѣщали его чуть не каждый день и справлялись все о здоровьѣ. Телепнева ужасно раздражало, когда утромъ въ дверяхъ показывалась глупая фигура бѣлобрысаго педеля и ухмыляясь объявляла въ стеротипной фразѣ причину своего посѣщенія. Онъ, наконецъ, приказалъ Якову педелей прямо къ себѣ въ комнату не пускать, а приглашать ихъ въ свою каморку и подносить имъ каждое утро рюмку кюммеля и стаканъ пива съ приличной закуской.

Нѣкоторые изъ бурсаковъ навѣщали его, но особенной нѣжности не оказывали. Мандельштернъ, какъ великодушный побѣдитель, былъ у него нѣсколько разъ и своимъ обхожденіемъ силился выразить тонкость своихъ рыцарскихъ чувствъ. Телепнева это очень смѣшило.

Съ Варцелемъ они еще больше сошлись въ это время. Варцель былъ только званіемъ буршъ, а въ сущности представлялъ собою добродушнѣйшій типъ русскаго студента. Онъ всѣмъ сердцемъ обрадовался сближенію съ Телепневымъ и въ буквальномъ смыслѣ осыпалъ его всевозможными услугами. Бурсаки замораживали его сообщительную натуру, и только въ бесѣдѣ съ Телепневымъ онъ могъ говорить по душѣ.

— Ты долго еще пробудешь въ корпораціи? — спрашивалъ онъ Телепнева, сидя у его кровати.

— Нѣтъ, не думаю, Миленькій; ничего съ этой дурацкой жизнію не надѣлаешь путнаго, а время идетъ.

— Это точно, любезный другъ. Какая сласть, что надѣнутъ на тебя шапку-то, да шалдашку черезъ плечо повѣсятъ. Только больше денегъ сдерутъ.

— Я бы сейчасъ выступилъ, да тотчасъ послѣ дуэли не совсѣмъ хорошо будетъ.

— А вотъ какъ, — заговаривалъ Миленькій, потирая руки: — семестрикъ съ ними помайся, а потомъ и наплюй на нихъ, сдѣлайся вильдеромъ, штудировать начнешь вплотную; я бы здѣсь вотъ на дворѣ у старикашки комнату взялъ…

— Да переѣзжай ко мнѣ, у меня мѣста довольно.

— Нѣтъ, Телепневъ, мы съ тобой душевно сошлись, я тебѣ безъ лести скажу, что я на тебя всю нашу бурсацкую братію не промѣняю, а въ одной квартирѣ жить не стану. Я ужь, братъ, это дѣло знаю; вонь и въ Харьковѣ бывало: «если хочешь съ кѣмъ остаться пріятелемъ — не живи на одной квартирѣ».

— Ну, какъ знаешь.

— Да ужь мы отлично устроимся, только дай срокъ; и я, братъ, хочу позаняться, довольно ужь шалдашничалъ, мнѣ вѣдь, братъ, лямку-то тянуть — не шуточное дѣло. Я стипендію получаю, скверно обманывать-то казну. Вотъ ты меня химіи подучишь; начну анатомію зубрить. Черезъ полгода пора и philosophicum сдавать.

— Какой это такой philosophicum?

— А это полулекарскій, значитъ: изъ анатоміи, физіологіи да изъ естественныхъ. Здѣсь вѣдь, братъ, на шармака-то не выйдешь съ своимъ билетомъ, какъ бывало въ Харьковѣ.

Миленькій сошелся не только съ Телепневымъ, но вступилъ въ дружбу и съ Яковомъ. Служитель никакъ не могъ устоять противъ добродушія нѣмца, который ухаживалъ за больнымъ бариномъ не хуже няньки Мироновны. Варцель все ему обстоятельно разсказывалъ каждое утро: куда пойти, какое принести лѣкарство, къ какому часу приготовить бинты. Вопросъ объ ѣдѣ особенно тщательно обсуждался ими. Еда въ городѣ Д. была скудная и въ высшей степени безвкусная. Телепневъ, по пріѣздѣ, ходилъ обѣдать въ различныя кнейпы, во всѣхъ кормили его карбонадами на салѣ и разной другой мерзостью. Это ему надоѣло, и въ послѣднее время Яковъ носилъ ему на домъ, отъ какой-то мадамы, обѣдъ немножко получше, но все-таки съ молочными супами и кровяными котлетами, съ патокой и коринкой. Когда онъ заболѣлъ, Варцель пришелъ въ совершенное отчаяніе, чѣмъ его кормить. Побѣжалъ онъ къ одному русскому портному, Пѣтуху, жившему неподалеку отъ Телепнева, и заключилъ съ нимъ условіе, чтобы жена этого Пѣтуха, во все время болѣзни Телепнева, готовила то, что онъ ей, Варцель, закажетъ. И каждый вечеръ Варцель, разспросивши у Телепнева, какое онъ желаетъ на завтра кушанье, вступалъ потомъ въ совѣщаніе съ Яковомъ и отправлялъ его къ Пѣтушихѣ.

Филистръ Лукусъ, какъ Несторъ всей корпораціи, на двухъ сходкахъ сряду толковалъ опять о томъ, что Телепневу надо дать цвѣта.

— Необходимо, господа, — убѣждалъ онъ. — Телепневъ немножко арогантъ, это правда, но изъ него выйдетъ прекрасный буршъ. Потомъ вы знаете, что наша компанія не велика. Въ будущемъ семестрѣ у насъ президіумъ, большіе расходы будутъ, а въ кассѣ у насъ очень плохо. Теперь онъ имѣлъ два шкандала все со своими; урокъ ему задали, но раздражать не слѣдуетъ; а для того чтобы онъ опять съ нами сошелся, это будетъ очень консеквентъ, принять его въ коръ.

Мандельштернъ, который всегда говорилъ на сходкахъ, тотчасъ послѣ Лукуса, былъ согласенъ, съ нѣкоторыми однако оттѣнками.

— Это не будетъ противъ моего убѣжденія, — говорилъ онъ на переводномъ русскомъ языкѣ: — и оно будетъ дѣйствительно очень консеквентъ сблизить его опять съ нашими ребятами, посредствомъ избранія его въ ландсманы, но все-таки не будетъ-ли больше консеквентъ, если мы посмотримъ, когда онъ будетъ здоровъ, какъ онъ себя поведетъ. Я, лично, не желаю вовсе его мопсировать.

— Да зачѣмъ же откладывать, — прервалъ Лукусъ: — напротивъ, теперь вотъ онъ выздоравливаетъ, это подѣйствуетъ на его самолюбіе, и онъ будетъ больше преданъ корпораціи.

Желтый шаржиртеръ вообще не благопріятствовалъ Телепневу, но на этотъ разъ не возражалъ. Двѣ трети голосовъ оказалось за мнѣніе филистра; и Телепневу присудили цвѣта, а ольдерману поручено было объявить объ этомъ избранному на другой день.

Варцель, по кротости своей, не принималъ участія въ преніяхъ на сходкѣ. Онъ не очень обрадовался выбору Телепнева въ ландсманы.

«Что это такое,» разсуждалъ онъ, идя къ домику на курьихъ ножкахъ: «они только деньгами его хотятъ поживиться. Вотъ имъ въ будущій семестръ нечѣмъ нѣмцевъ-то угощать, на него все и взвалятъ. Точно благодѣяніе какое оказываютъ. Ишь невидаль какая: дурацкую-то шапку надѣнутъ.»

Но къ этому присоединялось все-таки другое чувство: «вотъ выбрали же скоты,» думалъ Варцель: «хотя имъ онъ и не понутру пришелся, а выбрали.»

Телепневу Варцель ничего не сказалъ на этотъ разъ, и сидя у него до поздней ночи, распивалъ чай и занимался розсказнями про свой Харьковъ, и про то, какіе тамъ лихіе бываютъ театральные маскарады.

Телепневъ совсѣмъ оправился, и хотѣлъ черезъ денекъ выйти на воздухъ. Онъ ужасно соскучился по своей лабораторіи. Желтый лаборантъ ходилъ къ нему частенько и соблазнялъ разными новыми работами; двухъ-недѣльное бездѣйствіе начинало тяготить его, и онъ съ удовольствіемъ почувствовалъ, какъ нѣмцы и ихъ наука могутъ втянуть въ колею трудовой жизни.

Распрощавшись съ Варцелемъ, Телепневъ заснулъ съ мыслію о новыхъ химическихъ работахъ и съ желаніемъ на другой же день, хотя это было воскресенье, засѣсть за свои книги.

Но бурсаки явились опять съ помѣхой. Съ ранняго утра ольдерманъ стучалъ уже въ дверь Телепнева.

— Поздравляю тебя, фуксъ; ты выбранъ въ ландсманы!

Телепневъ даже не улыбнулся.

— Теперь ты совсѣмъ здоровъ, наши ребята всѣ у тебя сегодня перебываютъ; и вечеркомъ не худо бы развить идею.

— Отчего же не развить, только меня освободите.

— Что ты шалдашничаешь?

— Докторъ не велитъ.

— Ну, ты хоть лежи, мы тебя не будемъ трогать, а идею нужно развить. Меня самого, братъ, только въ началѣ втораго семестра ландсманомъ сдѣлали.

— Чувствую, понимаю, — отвѣтилъ съ улыбкою Телепневъ.

И началась у него ярмарка въ квартирѣ; до обѣда вся бурсацкая компанія перебывала, — пила и ѣла. Варцель только ахалъ. Вечеромъ опять всѣ привалили и задали жесточайшую попойку, на которую Яковъ смотрѣлъ съ сокрушеннымъ сердцемъ. Телепневъ ничего не пилъ, но Миленькій, преисполненный гордости за своего пріятеля, напился. Чрезъ каждыя пять минутъ цѣловалъ онъ Телепнева, нашептывая ему на ухо разныя нѣжности.

Желтый шаржиртеръ, часу въ одиннадцатомъ, былъ также грузенъ, что съ нимъ случалось рѣдко. Онъ въ первый разъ вступилъ въ разсужденіе съ молодымъ ландсманомъ.

— Мы желаемъ съ тобой сойтись, — бурчалъ онъ ему въ упоръ: — и ты это долженъ чувствовать. Теперь ты намъ долженъ быть преданъ душой и тѣломъ. Я прошелъ всѣ степени и ты ихъ пройдешь, если не будешь арогантъ.

— Онъ будетъ лихой буршъ, — картавилъ пьяненькимъ голосомъ голубоглазый Лукусъ, — и паукантъ будетъ лихой, — это сейчасъ видно.

— Да, лихой! — кричалъ татуированный, — меня вздулъ, а я уже на что паукантъ.

Вся компанія расхохоталась.

Тонкій буршъ счелъ также обязанностью прочесть длинную рѣчь Телепневу о высокомъ званіи ландсмана.

— Довольно объ ученыхъ предметахъ! — вскричалъ татуированный, — пѣсенку пустимъ:

Хоръ подхватилъ:

Въ лабораторіи, куда Телепневъ началъ опять усердно ходить, ему было гораздо привольнѣе, чѣмъ въ обществѣ бурсаковъ. Чудакъ Шульцъ обрадовался возвращенію Телепнева и по семидесяти пяти разъ на дню совалъ носъ въ его работы. Служитель Кизанъ улыбался во весь свой чухонскій ротъ, а лаборантъ тыкался по всѣмъ угламъ, показывая Телепневу новые препараты и поднимая звонъ на пути своемъ. Лабораторія производила на Телепнева успокоивающее вліяніе. Когда онъ стоялъ у своего окна и процѣживалъ какой-нибудь растворъ, никакіе лишніе вопросы не лѣзли въ голову, самоугрызеніе отходило въ сторону, становилась ясная прямая, ближайшая цѣль. Всѣ манипуляціи связаны были одна съ другой и увлекали все дальше и дальше въ заманчивую и огромную науку. А между тѣмъ время летѣло быстро, на каждыя пять минутъ была своя забота, всякій тигелекъ и реторта требовали ухода и большой любви.

«Я, любезный другъ,» писалъ Телепневъ Абласову: «теперь хоть и не совсѣмъ еще устроился, какъ мнѣ нравится, но, кажется, скоро пристану въ ту пристань, гдѣ найду настоящіе свои интересы. Міръ буршей меня не увлекъ; я скоро съ нимъ распрощаюсь и отношусь къ нему какъ къ курьезной шуткѣ — не больше. Но все-таки долженъ сказать, что здѣсь даже пустая и пьяная бурсацкая жизнь требуетъ гораздо больше выдержки, чѣмъ наша распущенная жизнь въ К. Здѣсь всякій долженъ знать свое мѣсто и опредѣлить свое raison d’être. Лѣнь и ничегонедѣланіе облечены въ извѣстную форму. Оно смѣшно, но, онять-таки повторяю, вырабатываетъ характеръ, особенно по части обхожденія съ товарищами. Здѣсь не то что въ К., каждаго зря не обругаешь. Двѣ дуэли, которыя я уже имѣлъ — кукольная комедія; но для нѣмцевъ эта штука выработана жизнію и корень ея не совсѣмъ таки глупъ. Постараюсь воздержаться отъ воинственныхъ упражненіи: слишкомъ много отнимаютъ времени; а теперь я имъ, ей-богу, дорожу. Копаясь въ своей лабораторіи, вспоминаю тебя въ К. Сидишь ты надъ своими костями и упиваешься анатоміей; я шалданиничаю, какъ выражаются здѣшніе бурши, ѣзжу по барынямъ, сплетничаю, изображаю изъ себя пошлѣйшій типъ селадона въ голубомъ воротникѣ. Теперь въ моихъ нѣмецкихъ книгахъ, въ ретортахъ и колбахъ я нашелъ утѣху, до которой, какъ ты самъ знаешь, почти два года не могъ добраться. Отдаленныхъ цѣлей не создаю себѣ, не мечтаю сдѣлаться ученымъ, а просто работаю и сердечно этому радъ. Знаю, что тебя не вытащишь сюда, но тебѣ бы была лафа, именно тебѣ, а никакъ не Горшкову. Цѣлую его въ обѣ щеки. Нѣмцы хоть и музыкальны, но онъ бы все-таки здѣсь захирѣлъ.»

При такомъ душевномъ настроеніи Телепневу бурсацкая жизнь представлялась забавной шуткой. Онъ рѣшился пожертвовать на ея изученіе еще два мѣсяца, тѣмъ болѣе, что ему не хотѣлось оскорблять буршей внезапнымъ выходомъ изъ корпораціи, тотчасъ послѣ избранія своего въ ландсманы.

Заказалъ онъ себѣ трехцвѣтную шапку и ленту по настоянію буршей. Первыя двѣ недѣли послѣ избранія новаго ландсмана корпорація сильно кутила на счетъ Телепнева. Когда онъ въ одно прекрасное послѣобѣда сосчиталъ, сколько у него вышло денегъ на бурсацкій гезефъ, то оказалось сотъ пять рублей.

«Дорогой мой Ѳедоръ Петровичъ,» писалъ онъ опекуну: «несу вамъ повинную голову, здѣсь не то что въ К., потребовались экстренные расходы для пріобрѣтенія высокаго званія ландсмана. Надѣли на меня цвѣтную шапку, цѣною въ пятьсотъ цѣлковыхъ. Деньги у меня на исходѣ, не соблаговолите-ли прислать сколько-нибудь; а то привыкну жить по-бурсацки на пуфъ и товарищи мои столько наберутъ вина на мой счетъ, что вы закряхтите. Могу васъ, впрочемъ, утѣшить тѣмъ, что къ лѣту выступаю изъ корпораціи и буду проживать по рублю на день».

Въ ожиданіи этого блаженнаго врімени Телепневъ кромѣ ежедневныхъ расходовъ долженъ былъ внесть тоіъ процентъ, о которомъ говорилъ ему Варцель.

— Объяви ты тысячу рублей, — упрашивалъ добродушный нѣмецъ: — вѣдь глотку-то имъ все равно не зальешь.

— Да нельзя, Миленькій, вѣдь они видятъ же, что я могу больше проживать.

— Мало ли что больше! Вѣдь говорятъ тебѣ: кабы на дѣло шло, я бы ни слова не сказалъ, а то на одно пьянство. Долговъ не уплачиваютъ, а только все больше на пуфъ забираютъ.

— Да ужь мы съ тобой ихъ не исправимъ.

Онъ объявилъ капиталъ въ двѣ тысячи рублей, чѣмъ бурсаки остались, конечно, довольны, и Мандельштернъ заполучилъ съ Телепнева сто рублей.

Но этимъ не кончились контрибуціи; каждый день кто-нибудь изъ буршей заходилъ къ Телепневу и просилъ рублика два, а то и пять и десять. Отказывать нельзя было, по-русской барской привычкѣ, да кромѣ того Телепневъ хотѣлъ быть какъ можно благодушнѣе съ бурсаками, за что Варцель каждый почти вечеръ пріятельски журилъ его.

— Ощиплютъ тебя такъ, что имѣніе все спустишь! Не достигая цѣли своихъ увѣщаній, Варцель отправлялся въ каморку Якова и бесѣдовалъ съ нимъ о томъ, что надо какъ-нибудь отвадить бурсаковъ, а то баринъ дескать совсѣмъ разорится.

— Ну-съ, доходовъ-то у нихъ довольно, — отвѣчалъ обыкновенно молчаливый Яковъ: — можно всѣхъ этихъ мусьяковъ споить, такъ и то останется; а все-таки не резонъ.

— Ты пойми, Яковъ, — горячился Варцель: — кабы тутъ товарищество было настоящее, ну, куда ни шло; а то вѣдь это только для близиру дѣлается; они его совсѣмъ не любятъ. Бражничать съ ними баринъ твой не охотникъ, онъ вонъ цѣлый день въ лабораторіи сидитъ, стало-быть, изъ-за чего же совать-то въ нихъ деньги да горло ихъ бездонное сжеикой накачивать?

— Это такъ-съ.

— Скажи ты барину, чтобы онъ отдавалъ тебѣ деньги на расходъ…

— Да какъ же я могу-съ, помилуйте.

— Такъ и можешь, эмансипировалъ Варцель Якова, — ты старый слуга; ты и за отцомъ его ходилъ и все-такое, значитъ, онъ тебя уважаетъ. Скажи ему: вамъ, дескать, Борисъ Николаичъ, некогда заниматься разсчетами всѣми, такъ позвольте мнѣ уже деньги держать.

— Не могу-съ, — отговаривался Яковъ: — какъ же я смѣю, вѣдь они не въ малолѣтствѣ находятся?

— Ну, такъ, вотъ вы съ баринѳмъ-то и прогорите, — горячился Варцель: — и вотчины всѣ ваши проживете на пиво да на сженку. Бывали примѣры-то, былъ здѣсь студентъ одинъ, богатѣйшій саратовскій помѣщикъ, такъ тотъ двѣ тысячи просадилъ.

— Самъ, должно быть, сильно зашибался.

— Это, братъ, все равно, да еще хуже какъ человѣкъ самъ не бражничаетъ, а на другихъ безъ толку разоряется!

Телепневъ, утѣшая Варцеля, далъ ему клятвенное обѣщаніе, что его расходы на бурсаковъ будутъ продолжаться только до 1-го іюня. Это обѣщаніе не очень успокоило Варцеля, но за то онъ всячески старался препятствовать бурсакамъ прохаживаться по карману новаго ландсмана и развивать на его счетъ идеи.

— Твоя очередь справлять сходку, — объявилъ ольдерманъ Телепневу въ одну изъ субботъ.

— Ну, вотъ опять поживятся, — заворчалъ Варцель, когда ольдерманъ ушелъ. — Поставь ты имъ бутылку пива, два тухлыхъ бутерброда съ телятиной. Вѣдь бурсаки на это всегда, чья очередь, два съ полтиной жертвуютъ.

— Да я больше не дамъ, — успокоивалъ его Телепневъ.

— Ой-ли?

— Честное слово.

— Ну, такъ я распоряжусь.

Вечеромъ корпораціонная братія наполняла квартиру Телепнева. На диванѣ, за овальнымъ столомъ засѣдали власти, т. е. Лукусъ, три шаржиртера и казначей. На столѣ стояли сигары. Яковъ обносилъ чай. Всѣ были въ ландсманскихъ шапкахъ, исключая Телепнева, которому по-русской привычкѣ, какъ хозяину, неловко было нахлобучить на себя бурсацкую шапку. Жирный шаржиртеръ, исполнявшій должность протоколиста на сходкахъ, разложилъ небольшую папку съ бумагами. Лица буршей важно вытянулись и, глядя со стороны, иной, пожалуй, подумалъ бы, что видитъ передъ собой политическій конгрессъ.

— Господа, — началъ Несторъ корпораціи: — вотъ какое дѣло мы должны сегодня разобрать: нашъ казначей, Мандельштернъ, забиралъ на счетъ корпораціи въ лавкѣ купца Бранделя; тамъ былъ открытъ корпораціонный пуфъ; на этой недѣлѣ онъ позволилъ себѣ грубо говорить съ Мандельштерномъ, и потому будетъ консеквентъ намъ не простить обиды нашему ландсману и посадить его, купца Бранделя, на фершисъ; и потомъ представить это дѣло въ шаржиртеръ-конвентъ, чтобы и нѣмцы посадили его также на фершисъ.

Бурсаки согласились.

Для Телепнева дѣло было не ясно, и онъ попросилъ слова.

— Говори, — торжественно разрѣшилъ ему Мандельштернъ.

— Мнѣ не совсѣмъ ясно, господа, — началъ Телепневъ: — въ чемъ состоитъ обида, нанесенная купцомъ Бранделемъ нашему ландсману. Дѣло, сколько я понимаю, — въ денежныхъ счетахъ. Такъ не лучше ли разобрать эти счеты. Вѣдь, навѣрное, купецъ не посмѣетъ требовать того, чего ему мы не должны.

— Какъ, помилуй, кнотъ! — зашумѣли бурсаки.

— Кнотъ онъ или нѣтъ — это другой вопросъ, — я просилъ бы казначея показать мнѣ счеты.

— Неужели ты не довѣряешь твоимъ ландсманамъ? — возразилъ Мандельштернъ: — никакая дерзость кнота не можетъ остаться безъ наказанія.

— Но я все-таки попрошу тебя показать мнѣ счеты, чтобы знать, наконецъ, каково хозяйство нашей корпораціи, — отвѣтилъ Телепневъ и оглянулъ бурсаковъ, которые всѣ, за исключеніемъ Варцеля, нахмурились.

— Изволь.

И Мандельштернъ, порывшись въ корпораціонной папкѣ, досталъ ему счетъ.

Счетъ былъ на двѣсти рублей.

— Изъ него ничего не заплачено? — спросилъ кротко Телепневъ.

— Да, но кавентами три шаржиртера.

Телепневъ взглянулъ на ручательство. Тамъ сказано было, что по этому счету деньги должны быть уплачены къ 1-му августа.

— Что-жь тутъ удивительнаго, господа, что купецъ недоволенъ вами. Счетъ долженъ быть уплаченъ семь мѣсяцевъ тому назадъ. Значитъ, представители корпораціи не исполнили своего честнаго слова. Какой же можете вы кредитъ имѣть послѣ этого? Сколько я понимаю, вмѣсто того, чтобы сажать купца на фершисъ, лучше расплатиться съ нимъ.

Бурсаки загудѣли. Телепневъ заговорилъ съ ними въ совершенно новомъ для нихъ родѣ. Принципалы и Мандельштернъ всѣхъ больше насупились. Завязался большой споръ; но Телепневъ довелъ все-таки Мандельштерна до сознанія, что никакихъ особенныхъ дерзостей купецъ ему не говорилъ, а требовалъ только денегъ по счету.

— Какъ же быть? — загудѣли бурсаки.

— Заплатить надо.

— Да ужь если платить, — рѣшилъ Лукусъ: — такъ по крайней мѣрѣ его, кнота, пронять фершисомъ.

Телепнева это взорвало.

— Какъ это тебѣ не стыдно, Лукусъ, такъ разсуждать, — почти вскричалъ онъ. — Вылить свою злость на человѣка за то, что нужно съ нимъ расплатиться. Да развѣ въ корпораціи совсѣмъ нѣтъ денегъ? — спросилъ онъ у Мандельштерна. — Вѣдь каждый семестръ есть же доходъ, процентный сборъ.

— Да, — началъ мямлить казначей: — но не всѣ внесли, и потомъ были другіе расходы.

— Какіе же?

— На мѣсячныя кнейпы, на шкандалы.

— Да какъ же, господа, тратить деньги на попойки, а по старымъ счетамъ не платить?

Этотъ категорическій вопросъ смутилъ-таки братію, даже самъ Несторъ корпораціи не сумѣлъ осадить новаго ландсмана. Порѣшили однако на томъ, что слѣдуетъ заплатить. Но денегъ не было.

— Такъ какъ это дѣло, — началъ опять Телепневъ — очень неблаговидно для корпораціи, — то позвольте уже мнѣ расплатиться по счету; а вы, господа, назначьте мнѣ срокъ платежа этихъ денегъ.

Варцель такъ и подскочилъ. Еслибъ онъ немножко не побаивался бурсаковъ, онъ излилъ бы всю свою горечь и, кажется, обѣими руками схватился бы за двѣсти рублей, выданныхъ Телепневымъ казначею корпораціи.

«Пропьютъ и эти!» шепнулъ онъ, переполненный негодованія.

Бурсаки послѣ энергическаго поступка новаго ландсмана какъ-то стѣснялись и съ большимъ усиліемъ сохраняли важность на своихъ одутлыхъ отъ пива лицахъ. Ландсманъ что-то очень самостоятельно повелъ себя на сходкѣ и сейчасъ же занялъ въ отношеніи ихъ весьма выгодную позицію. Началось чтеніе протокола шаржиртенъ-конвента, и жирный началъ словесно объяснять подробности разныхъ дѣлъ, обсуждавшихся у нѣмцевъ.

— Тевтонія сдѣлала propositum. Если кто сорветъ шкандалъ, то на эренъ-герихтѣ не принуждать его выходить, если это противъ его Ueberzeugung.

— Не соглашаться, — закричали бурсаки, — тевтонцы — это кноты!

— Почему же? — спросилъ Телепневъ: — это совсѣмъ не глупая вещь. Вѣдь если въ самомъ дѣлѣ я по свопмъ убѣжденіямъ не могу драться, какъ же меня заставлять?

— Да, — рѣшилъ опять Лукусъ, — все это прекрасно; еслибъ еще другая корпорація сдѣлала propositum, можно было бы обсудить какъ и что, въ какой степени это консеквентъ, но тевтонцы — это кноты; и что бы они ни предлагали, намъ, по нашему положенію, нельзя съ ними соглашаться.

Всѣ, кромѣ Варцеля и Телепнева, были за это мнѣніе.

— Воля ваша, — проговорилъ Телепневъ послѣ отобранія голосовъ: — это въ высшей степени неразумно.

Слово неразумно бурсаки не взяли должнымъ образомъ въ толкъ, а потому и не оскорбились.

Послѣ жирнаго докладывалъ татуированный. Онъ засѣдалъ членомъ отъ корпораціи въ общей слѣдственной коммиссіи.

— Вотъ видите, милорды, — зашепелявилъ онъ: — курьезная тутъ штука вышла. Два нѣмца другъ на друга жалуются: одинъ вильдеръ, а другой изъ Арминіи. Вильдеръ-то свой Ehrenwort далъ, что арминецъ взялъ у него у пьянаго бумажникъ въ кнейпѣ и деньги зажилилъ. Ну и свидѣтелей представилъ.

— Какъ же по твоему Ueberzeugung?

— Да арминецъ дѣйствительно, кажется, проворовался. Во вторникъ будетъ послѣднее засѣданіе. Но дѣло въ томъ, милорды, что вильдеръ-то дрянь такая, кнотъ, а съ Арминіей намъ зачѣмъ же ссориться.

— Да, — рѣшилъ Лукусъ, — Арминія всегда насъ на шаржиртенъ-конвентѣ поддерживаетъ.

— Поэтому, милорды, я думаю, что вильдера-то этого можно на бобахъ оставить.

Телепневъ слушалъ и плохо вѣрилъ свопмъ ушамъ.

Бурсаки въ одинъ голосъ согласились съ мнѣніемъ татуированнаго и Лукуса.

— Какъ это можно! — вскричалъ Телепневъ — что вы дѣлаете, господа! Выборный отъ васъ судья самъ же сознается, что буршъ виноватъ, что онъ воръ, а вы хотите его выгораживать только изъ-за того, чтобъ поддѣлаться къ нѣмецкой корпораціи!

Бурсаки позеленѣли.

— Ты слишкомъ арогантъ, — сурово заговорилъ Мандельштернъ — корпорація должна быть консеквентъ!..

— Да что тутъ за консеквентъ: человѣкъ укралъ деньги, такъ зачѣмъ же его прикрывать; послѣ этого всѣ дуэли и всѣ ваши понятія о чести — вздоръ.

Дѣло завязалось жаркое. Татуированный полѣзъ на попятный дворъ, и подъ конецъ объявилъ, что если арминецъ на будущемъ засѣданіи ничѣмъ не оправдается, то онъ признаетъ его виновнымъ. Варцель ликующимъ взглядомъ смотрѣлъ на Телепнева и чуть не показывалъ языкъ всей остальной братіи. Сходка кончилась сочиненіемъ кудрявой нѣмецкой бумаги въ одну изъ корпорацій; при чемъ Мандельштернъ наставилъ такихъ фразъ, что свѣжій человѣкъ расчихался бы.

Телепневъ ходилъ очень недовольный по комнатѣ. Бурсаки перестали забавлять его, они дѣлались ему почти антипатичны. Сходка завершилась, конечно, обычной попойкой и въ половинѣ десятаго татуированный уже оралъ въ сопровожденіи хора:

«Неужели и нѣмцы такой-же народъ, какъ наши бурсаки?» спрашивалъ себя не разъ Телепневъ. Онъ ихъ пока еще мало зналъ; но что онъ видѣлъ, было почти то же самое, какъ и въ русской корпораціи. Да иначе и не могло быть. У русскихъ буршей формализмъ, гоноръ и бражничанье сложились по нѣмецкому образцу.

На лицахъ нѣмецкихъ студентовъ Телепневъ замѣчалъ ту же комическую важность, въ манерахъ ихъ умышленную рѣзкость и угловатость, въ костюмѣ буршпкозную неряшливость, едва-ли не большую, чѣмъ у русскихъ бурсаковъ. Стаями толклись они на «Марктѣ» по цѣлымъ днямъ; оттуда кое-кто отправлялся на лекціи или въ клиники, а остальные подкрѣплялись въ ближайшихъ кабачкахъ; а потомъ опять въ кучу, и ну глазѣть и глядѣть на проходящихъ нѣмокъ. Пьянство по кнейпамъ, пьянство по загороднымъ корчмамъ и чуть не ежедневные шкандалы, вотъ что бросалось въ глаза, какъ характерныя черты буршентума.

Съ Телепневымъ работалъ въ лабораторіи одинъ тевтонецъ, здоровенный малый, очень небойкихъ способностей, но за то такой сердитый и важный, что служитель Кизанъ подходилъ къ нему всегда на цыпочкахъ. Тевтонецъ, какъ чистый нѣмецъ, прежде своей буршикозности выставлялъ свое дворянское достоинство и носилъ на указательномъ пальцѣ огромный золотой перстень съ гербовой печатью.

Съ Телепневымъ онъ спервоначалу былъ весьма суровъ, а потомъ обошелся, видя, что Телепневъ въ работѣ гораздо половчѣе и посмышлеинѣе его, вдобавокъ въ большой дружбѣ съ лаборантомъ и при случаѣ можетъ ему помочь въ установкѣ аппаратовъ, на что нѣмецъ былъ куда не мастеръ.

— У васъ есть хорошіе пауканты, — сказалъ онъ разъ Телепневу, благосклонно заговоривъ съ нимъ.

— Есть таки.

— Вашъ шаржиртеръ далъ большой квартъ нашему ландсману; онъ до сихъ поръ лежитъ.

— Я былъ на этомъ шкандалѣ.

Телепневъ, разумѣется, не разсказалъ, что изъ-за этого тевтонца онъ и сорвалъ два шкандала.

— Ваша корпорація невелика, — продолжалъ тевтонецъ: — но у васъ богатые люди.

— Да, — отвѣтилъ Телепневъ и подумалъ про себя: «очень богатые незаплаченными счетами».

— Въ ней всегда были богатые люди! А будетъ у васъ комершъ въ этомъ семестрѣ?

— Будетъ, — отвѣтилъ наобумъ Телепневъ.

— Ты въ корѣ?

— Въ корѣ.

Этотъ бурсацкій діалогъ повелъ къ тому, что нѣмецъ пригласилъ Телепнева зайти къ нему какъ-нибудь и предложилъ даже читать вмѣстѣ химію.

У тевтонца Телепневъ познакомился съ его ландсма-нами и былъ даже на двухъ-трехъ маленькихъ попойкахъ. Но эти маленькія попойки стоили большихъ. Трудно было рѣшить Телепневу, кто сильнѣе тянетъ: рутенцы или тевтонцы. Разница состояла только въ томъ, что у нѣмцевъ пѣли гораздо складнѣе и завязывалось больше разговоровъ. Впервые Телепневъ испыталъ то впечатлѣніе, когда пятнадцать подгулявшихъ нѣмцевъ заговорятъ въ одно время. Въ комнатѣ просто стонъ стоитъ.

Одинъ бѣловолосый буршъ, шаржиртеръ корпораціи, вступилъ, послѣ восьми бутылокъ пива, въ литературный разговоръ съ Телепневымъ.

— О! я знаю русскую литературу, — кричалъ онъ. — Der beste Romanist, das ist Bulgarin!

И ничѣмъ его нельзя было разувѣрить въ противномъ.

— Я читалъ также «Тарантасъ»… Но лучшій романистъ все-таки Булгаринъ!

— А Тургенева ты читалъ? — спросилъ его Телепневъ.

— Не! я не знаю этого сочинителя: но Булгаринъ— das ist etwas echtrusisches.

Всѣ бурши оказывали чужому ландсману всякія любезности, и съ нимъ чокнулся даже тотъ самый тевтонецъ, котораго вздулъ на шкандалѣ желтый.

— Паши провинціи, — проповѣдывалъ Телепневу буршъ: — Провидѣніемъ призваны для цивилизаціи Россіи. Я убѣжденъ, что ты долженъ съ этимъ согласиться.

— Ну, я не знаю…

— Aber erlaub’, — завопилъ нѣмецъ… — Наши провинціи — это разсадникъ, откуда идетъ просвѣщеніе.

— И ты полагаешь, что Россія безъ вашихъ провинцій погибла бы?

— Aber erlaub’, Peter der Grosse… Онъ понялъ, что Провидѣніе само указываетъ…

— Да какое же тутъ Провидѣніе… Вѣдь, я думаю, мы прямо изъ Европы можемъ все получить?…

— Erlaub’, ты вотъ пріѣхалъ къ намъ штудировать!

— Здѣсь университетъ лучше; но не призванъ же онъ спасти Россію; здѣсь и русскихъ-то всего двадцать человѣкъ.

— Aber erlaub’!…

И съ полчаса еще проповѣдывалъ буршъ о великомъ просвѣтительномъ значеніи его провинцій для Россійскаго государства.

«Вотъ оно что,» думалъ Телепневъ, слушая его разглагольствованія. «Вотъ у этихъ бѣлобрысыхъ колбасниковъ какія претензіи! Выходитъ: мы скоты, варвары а ихъ сама судьба послала, для спасенія Земли Русской. Курьезно!»

Онъ ужь не возражалъ нѣмцу подъ конецъ попойки. Со всѣхъ сторонъ слышалось безконечное повтореніе нѣмецкаго возгласа: erlaub’! Всѣ нѣмцы спорили…

Тевтонецъ приглашалъ Телепнева еще на нѣсколько попоекъ. При большемъ сближеніи, Телепневъ увидалъ, что нѣмцы гораздо простодушнѣе, нежели кажутся. Нѣкоторые поражали даже своею наивностью. Глупаго задора и буршикозности въ нихъ было побольше, чѣмъ у русскихъ бурсаковъ; но ихъ пирушки оживлялись все-таки умственными интересами: они всегда толковали о томъ, что было изгнано изъ бесѣды рутенцевъ. Многіе любили серьезную музыку, интересовались разными вопросами науки и практической жизни; но все это, конечно, покрывалось моремъ пива и завываніемъ пѣсенъ. Телепневъ почувствовалъ однакожь, что русскому человѣку съ ними не сойтись. Они отталкивали смѣсью задора и мелочности, чѣмъ-то заносчивымъ и тупо-пошловатымъ.

«Ужь я, конечно,» рѣшилъ Телепневъ: «распростившись съ моими буршами, ни за какія коврижки не поступлю въ нѣмецкую корпорацію.»

Рутенцы, пронюхавъ, что ихъ новый лапдсманъ знается съ нѣмцами, — перепугались. Лукусъ приходилъ вывѣдывать у Телепнева его Gesinnung и сладко говорилъ о чистотѣ буршикознаго духа въ «русскихъ ребятахъ». Миленькій тоже приставалъ къ Телепневу.

— Попадешь изъ огня да въ полымя! Я нѣмецъ, но я этихъ чухонцевъ презираю. Боже сохрани тебя поступить къ нимъ въ корпорацію!

— Да что это за нетерпимость такая? — возразилъ Телепневъ: — нельзя развѣ поглядѣть на нихъ поближе; я уже довольно налюбовался на своихъ бурсаковъ!

— Будь съ ними знакомъ, да не связывайся, Христа ради!

— Завтра же пойду въ тевтонцы, — поддразнивалъ Телепневъ, — коли не оставишь меня въ покоѣ!

Лаборантъ, желая всячески выразить Телепневу свое расположеніе, нѣсколько разъ зазывалъ его къ себѣ. Онъ жилъ съ матерью и тремя сестрами, въ бѣломъ домикѣ, около кирки, который имъ оставилъ отецъ, бывшій профессоръ химіи. Телепневъ отправился къ нему разъ вечеромъ и нашелъ все семейство въ сборѣ. Обстановка была такая же, какъ и у старика-хемика, такія же, кажется, англійскія гравюры двадцатыхъ годовъ, старинное фортепіано съ бронзовой отдѣлкой, бумажные цвѣты въ алебастровыхъ вазочкахъ. Мать лаборанта — чопорная старушка съ сѣдыми пуклями, сидѣла на диванѣ, а три ея дочери, изъ которыхъ двѣ уже не первой молодости и очень неказистыя, размѣстились вокругъ стола и разсматривали какія-то иллюстраціи. Всѣ онѣ привстали и сдѣлали Телепневу нѣмецкій поклонъ. Лаборантъ засуетился и забормоталъ что-то такое; но это не помогло оживленію бесѣды. Нѣмки конфузились. Вѣроятно, онѣ по-наслушались разсказовъ о томъ, что Телепневъ богатый русскій дворянинъ, тонкій молодой человѣкъ, и не знали, съ чего бы всего лучше повести разговоръ съ такимъ гостемъ.

— Я такъ благодаренъ вашему сыну, — рѣшился начать Телепневъ, обращаясь къ старушкѣ: — онъ такъ добръ ко мнѣ, на каждомъ шагу помогаетъ въ моихъ работахъ.

Лаборантъ замоталъ головой, а четыре нѣмки улыбнулись во весь ротъ.

— О помилуйте, — заговорила старушка: — мой Густавъ такъ счастливъ!…

— О да! — завздыхали дочери.

— Помилуйте, — отговаривался Телепневъ: — я такъ обязанъ вашему сыну…

— О! — воскликнула старушка.

— Ахъ! — вздохнули три дочери.

Чухонка разнесла чай и поставила на столъ бутерброды съ кильками и съ колбасой. Чай былъ пареный и отзывался какими-то спеціями. Телепневъ давился всѣмъ этимъ, но съ усердіемъ пилъ. За чаемъ нѣмки немножко разговорились. Старушка сдѣлала Телепневу нѣсколько вопросовъ о Россіи. Телепневъ разсказалъ кое-что объ русской жизни. Дочери, послѣ каждой его фразы, все улыбались. У нѣмцевъ, коли въ общество попалъ буршъ, то онъ долженъ непремѣнно острить, Witze reissen, ибо онъ молодъ. И что бы студентъ ни сказалъ, хотя бы вовсе не смѣшное, нѣмки непремѣнно будутъ улыбаться.

— Я такъ желаю, — говорила старушка: — чтобы мой Густавъ поѣхалъ въ Россію сдѣлать счастіе.

Оранжевая физіономія лаборанта кисло улыбнулась, а сестры вздохнули общимъ вздохомъ.

Тяжеленько таки было просидѣть въ этомъ почтенномъ семействѣ до десятаго часа; къ счастію, разговоръ зашелъ о музыкѣ.

— Намъ Густавъ говорилъ, — обратилась къ Телепневу старшая дочь: — что вы такъ хорошо поете.

— Пожалуйста, — заголосили нѣмки.

Телепневъ сѣлъ за фортепіано, и распотѣшилъ нѣмокъ такъ, что охамъ и ахамъ не было конца. Густавъ такъ расходился, что, въ порывѣ своего нѣжнаго чувства къ Телепневу, притащилъ бутылку рейнвейну и сладкій пирогъ. Дѣвицы взяли по рюмочкѣ и когда Телепневъ запѣлъ студенческую нѣмецкую пѣсню, то онѣ визгливо начали припѣвать.

— Der Student ist charmant, — рѣшила старшая дочь, по уходѣ Телепнева, а меньшая вздохнула и покраснѣла.

Профессоръ Шульцъ также пригласилъ Телепнева на одну изъ своихъ субботъ, куда собиралось почти все профессорское общество города Д. Бывали тамъ и дворянскія семейства средней руки: Шульцъ былъ женатъ на какой-то фонъ-Мейзенштейнъ. Вечера его, въ профессорскомъ кружкѣ — считались самыми тонкими. Телепневъ нашелъ въ гостиной чопорное общество старыхъ и молодыхъ нѣмокъ. Каждая изъ нихъ что-нибудь работала. Женщины сидѣли особо — кучкой, мужчины стояли особо, и никто изъ нихъ не рѣшался перейти комнату и заговорить съ дамой. Шульцъ бѣгалъ изъ угла въ уголъ, выворотя локти. Каждому кидалъ два, три слова и, не дожидаясь отвѣта, пускался бѣжать дальше. Жена его приторно улыбнулась Телепневу. Это была недурная собой, довольно крупная нѣмка, съ кисло-сладкимъ выраженіемъ лица. Бурши разсказывали Телепневу, что Шульцъ ужасно ревнивъ и каждое утро, отправляясь въ университетъ, запираетъ жену на ключъ.

Телепнева Шульцъ представилъ нѣсколькимъ профессорамъ, которыхъ онъ уже видалъ на лекціяхъ. Одинъ изъ нихъ, профессоръ зоологіи, крѣпкій, широкоплечій старикъ, съ длиннымъ носомъ и большимъ открытымъ лбомъ, сразу же очень ему поправился. Онъ заговорилъ съ Телепневымъ въ непринужденномъ товарищескомъ тонѣ, очень бойко и ѣдко пересыпая свою рѣчь нѣмецкими и французскими словами.

— У нѣмцевъ, — говорилъ ему зоологъ: — учитесь чему хотите, только, пожалуйста, не дѣлайтесь сами нѣмцемъ.

— Отчего же? — спросилъ Телепневъ.

— Нѣмцы, это — нація кнотовъ. Нѣмцы могутъ только размазывать то, что другіе выдумали. Въ наукѣ они цѣховыхъ дѣлъ мастера, въ политикѣ — ослы, которые только мотаютъ ушами и орутъ, когда сила обстоятельствъ заставляетъ ихъ поскорѣе переставлять ноги.

«Ого», — подумалъ Телепневъ: — «какъ онъ чешетъ своихъ компатріотовъ».

— А ужь наши провинціи, — продолжалъ зоологъ: — это кофейная гуща, подонки нѣмецкой жизни. Посмотрите вы, — и онъ указалъ на нѣмокъ, сидящихъ вокругъ стола: —вотъ наши Кaffesch western… слышите вы, какъ онѣ величаютъ другъ друга? Parole d’honneur — онѣ похожи на индюшекъ. Я полагаю, что индюшки также величаютъ себя по чинамъ — прислушайтесь: Frau Hofräthin, Frau Kollegienräthin, Frau Assessorin. Тутъ цѣлая табель о рангахъ.

— Да, чинопочитаніе здѣсь въ ходу, — замѣтилъ Телепневъ. — Я удивляюсь только, почему нѣмцы упрекаютъ русскихъ тѣмъ, что у нихъ все держится на чинѣ.

— Вы удивляетесь? Нѣмцы такой народъ, который всѣ свои природныя гадости и болѣзни нарочно окрестилъ иностранными именами. Въ нихъ нѣтъ ни на одну каплю мужества сказать, что они созданы не такъ, какъ остальной Божій міръ.

— Вамъ, стало быть, не легко жить въ здѣшнемъ обществѣ, при такихъ взглядахъ?

— Je m’en moque! — вскричалъ зоологъ. — Видите-ли, мой желудокъ не перевариваетъ здѣшняго воздуха. Поэтому, почтенные теологи лишаютъ меня всякой пищи. За то, на моихъ похоронахъ они зададутъ себѣ славный завтракъ и прольютъ горькія слезы въ рюмку рейнвейна о погибели заблудшей души.

— Они имѣютъ здѣсь вліяніе?

— Я полагаю, что здѣсь скоро будутъ читать, вмѣсто ботаники и физіологіи, науку о томъ, какъ гноить человѣка въ атмосферѣ обскурантизма. Вы видите — я сѣдъ и старъ, мнѣ шестьдесятъ лѣтъ, а почтенные теологи до сихъ поръ находятъ, что искусъ мой не конченъ, что я до конца своей жизни долженъ буду ѣсть черствый хлѣбъ приватъ-доцента, чтобы тамъ, на верху, засѣсть за жирную, трапезу ординарнаго профессора. Вы пріѣхали сюда штудировать? — Спросилъ онъ послѣ небольшой паузы.

— Да, — я занимаюсь химіей у профессора Шульца.

— Herr Jesu! Благородный юноша, оставьте вы эти ненужныя затѣи. Kucken Sie her! Что мнѣ дала наука? гемморой, слѣпоту, долги и пріятное убѣжденіе, что человѣчество глупѣе и гаже, когда на него смотришь съ научной точки зрѣнія. — У меня есть сынъ, малый лѣтъ восемнадцати. Вы думаете, я его отдалъ въ школу, заставилъ его пройти всѣ ступени цеховой науки? ничуть не бывало. Онъ у меня ничего не знаетъ изъ того, чѣмъ старые дураки набиваютъ головы своихъ несчастныхъ дѣтей.

— Какъ же это? — въ недоумѣніи проговорилъ Телепневъ.

— Parole d’honneur. Онъ такъ-таки круглый невѣжда. Знаетъ читать и писать. И совѣсть моя говоритъ мнѣ, что я составилъ его счастіе. Онъ прекрасный охотникъ, любитъ природу не по книжкамъ Шлейдена и компаніи. Я его отправлю въ Америку, а не удастся, онъ найметъ здѣсь кусокъ земли и будетъ его обрабатывать!

— Я намѣренъ слушать васъ въ будущемъ семестрѣ, г. профессоръ, — сказалъ Телепневъ съ поклономъ.

— Немного у меня научитесь, — говорю вамъ впередъ. — Природа не въ кабинетѣ и не въ аудиторіи. Ну, какъ вы себѣ представите африканскаго льва въ нашемъ музеѣ? У насъ стоитъ старая, ободранная собака, зашитая синими нитками, похожая на дряблаго саксонскаго генерала. Системъ у меня нѣтъ. Прослушавши меня цѣлый семестръ, вы будете въ негодованіи, вы скажете: старикъ спятилъ съ ума.

— Помилуйте, — возразилъ Телепневъ съ скромной улыбкой.

— Parole d’honneur. И дѣтямъ вашимъ будете разсказывать, что нѣмецъ васъ надулъ, и за пятнадцать рублей ассигнаціями, вмѣсто хорошо нашпигованной, настоящей нѣмецкой науки, кормилъ васъ какой-то кашей, за которую несчастнаго приватъ-доцента слѣдуетъ наказать шпицъ-рутенами.

Телепнева очень занялъ старикъ. Его фразы проникнуты были настоящей горечью; вѣрно ему, дѣйствительно, плохо приходилось отъ своихъ академическихъ враговъ. Телепневъ пробесѣдовалъ съ нимъ цѣлый вечеръ и чокался даже рейнвейномъ. Но профессоръ Шульцъ желалъ непремѣнно, чтобы ученикъ его полюбезничалъ съ дѣвицами, и подвелъ Телепнева къ сестрѣ своей жены, длиннѣйшей нѣмкѣ съ круглыми бровями.

— Ich habe «Démon» von Michael Lermontoff gelesen, — сказала она ему, умильно улыбаясь.

— А, — отвѣтилъ Телепневъ, и черезъ пять минутъ распростился съ профессорским обществомъ.

По воскресеньямъ Телепневъ заходилъ иногда въ русскую церковь. Со священникомъ онъ не познакомился, хотя бурсаки не разъ звали его туда. Въ церкви бывало всегда много народу, но Телепневъ мало интересовался семействами, которыя проживали въ городѣ Д. У бурсаковъ знакомствъ почти не было; но кое-когда въ корпораціи говорили о русскихъ филистеріяхъ. Кромѣ простаго люда, разныхъ старухъ, торгующихъ на Марктѣ чернымъ хлѣбомъ, отставныхъ солдатъ, купцовъ, впереди стояло всегда благородное общество: почтмейстеръ, инвалидный начальникъ, учителя русскаго языка въ гимназіяхъ и разные приватные господа.

Разъ какъ-то на Страстной недѣлѣ Телепневъ выходилъ отъ обѣдни и остановился на паперти вмѣстѣ съ двумя бурсаками. Мимо проходили говѣльщицы. Телепневъ насчиталъ нѣсколько дамъ.

— Отчего это вы, господа, — обратился онъ къ бурсакамъ: — не знакомитесь здѣсь?

— Гдѣ это? — въ русскихъ филистеріяхъ? — спросилъ его одинъ изъ бурсаковъ — желтый шаржиртеръ.

— Да, въ русскихъ филистеріяхъ, вѣдь у васъ время-то много уходитъ такъ, даромъ.

— Очень нужно; что мы тамъ забыли. Есть вонъ тутъ одинъ, вотъ сейчасъ прошли его дочери, свинья помѣщикъ, такъ мы еще его на фершисъ хотѣли посадить.

— За что такъ?

— Позволилъ себѣ свинства всякія говорить про нашихъ ребятъ.

— Такъ что-жь ты, — язвительно обратился къ Телепневу татуированный, стоявшій также въ кучкѣ: — ты тонкій кавалеръ, вотъ бы сдѣлался филистеріантомъ.

— Да мнѣ гдѣ же, господа, у меня лабораторія слишкомъ много времени отнимаетъ; да и потомъ я ужь довольно возился въ Россіи съ барынями.

Въ эту минуту на паперти показались три женскія фигуры. Впереди шла дѣвочка, лѣтъ тринадцати, въ сѣромъ бурнусѣ, большаго роста, немного подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ. Она вскинула на Телепнева большими сѣрыми глазами, потомъ тотчасъ же опустила ихъ и торопливо сошла по ступенямъ паперти.

За ней шли двѣ барыни: одна блѣдная и худая блондинка съ полуоткрытымъ ртомъ и пепельными волосами, вѣроятно мать дѣвочки, и другая — смуглая молодая женщина, съ очень бойкой походкой и быстрымъ взглядомъ. Она была одѣта моложе и наряднѣе блондинки.

— Посмотрите-ка, господа, — шепнулъ татуированный: — нога-то у ней какая.

Телепневъ посмотрѣлъ на ногу: нога оказалась дѣйствительно хороша. Дамы подошли къ воротамъ и сѣли вмѣстѣ съ дѣвочкой въ карету.

— Кто это? — спросилъ Телепневъ.

— А это, — вмѣшался Варцель, посѣщавшій также православную церковь, не смотря на свое лютеранство — помѣщикъ какой-то, изъ Пензы что-ли, или изъ Казани пріѣхалъ недавно; нанялъ большой домъ, знаете, что на Ревельской улицѣ.

— Нассаускій подданный, — шалдашничалъ татуированный: — вотъ, братецъ, знакомься въ этой филистеріи, года черезъ три и предложи руку и сердце. И стипендію за тебя въ казну заплатятъ.

— Зачѣмъ ему, — кричали бурсаки: — у него есть король въ Германіи, тотъ за него будетъ кавировать.

Отецъ протоіерей прислалъ сказать въ русскую корпорацію: ие угодно ли будетъ господамъ студентамъ участвовать въ ношеніи плащаницы и въ составленіи хора для свѣтлой заутрени.

— Пустите меня, — просилъ Варцель: — плащаницу носить.

— Нельзя, Миленькій, — шалдашничали бурсаки: — вѣдь ты нѣмецъ, братецъ, лютеровой ереси.

— Да ничего, — уговаривалъ Варцель — ей-богу ничего, я въ прошломъ году несъ же у поляковъ на похоронахъ крестъ въ бѣлой рубашкѣ.

— Да то у католиковъ, а здѣсь никакъ нельзя.

— Ну, такъ я хоть пѣть буду.

— Да и пѣть нельзя, — поддразнивали бурсаки.

— Нѣтъ ужь, господа, какъ хотите, а буду. Вѣдь пускаютъ же на свѣтлую заутреню нѣмцевъ, ихъ видимо-невидимо навалитъ, такъ тѣ вѣдь глазѣть только придутъ да съ дѣвками христосоваться, а я всѣ пасхальныя пѣсни знаю, я въ Харьковѣ пѣвалъ: Пріидите пиво піемъ новое!…

Идя по церкви и поддерживая плащаницу вмѣстѣ съ тремя другими бурсаками, Телепневъ опять увидалъ предъ собой фигуру дѣвочки. Она стояла въ своемъ сѣренькомъ бурнусѣ и смотрѣла на него любопытно своими большими глазами. Лицо ея показалось Телепневу необыкновенно серьезнымъ для такого возраста. Темно-русые волосы, плотно приглаженные на лбу, придавали лицу ея что-то степенное. Когда процессія прошла мимо нея, она повернула голову, но потомъ опять быстро приняла прежнее положеніе и почти закрыла глаза. Телепневъ, осторожно спускаясь со ступеней паперти, вспомнилъ вдругъ о своей Машѣ. Эта дѣвочка въ сѣромъ бурнусѣ почему-то перенесла его въ большой дикій домъ, который въ послѣднее время точно отошелъ для него въ недосягаемую даль.

«Лучше ли ей, этой дѣвчуркѣ», — думалъ Телепневъ: «чѣмъ было моей Машѣ, во время оно?»

— Что зазѣвался, — шепнулъ ему жирный шаржиртеръ сзади: — спустилъ совсѣмъ конецъ плащаницы.

Пришло Свѣтлое Воскресенье. Бурсаки наканунѣ спѣвались съ дьячками. Но все у нихъ выходило какъ-то похоже на гимнъ: «Товарищи друзья». Самымъ лучшимъ пѣвчимъ оказался Телепневъ. Когда онъ подошелъ въ двѣнадцатомъ часу къ церкви, большая стояла толпа у паперти. Полицейскій и два педеля многихъ не пускали въ церковь.

— Что это такое? — спросилъ Телепневъ у Варцеля, отправившагося съ непремѣннымъ намѣреніемъ пѣть.

— А это нѣмцы лѣзутъ. Они все думаютъ, что въ русской церкви въ свѣтлый праздникъ представленіе происходитъ, вотъ ихъ педеля и гоняютъ.

— Зачѣмъ?

— Шкандалы, братецъ, производятъ; цѣловаться со всѣми лѣзутъ. Нѣмецъ и мундиръ себѣ нарочно достанетъ, и свѣчку купитъ, подлецъ, и личину православія на себя приметъ, продерется, каналья, къ самымъ образамъ.

На паперти ихъ обоихъ также остановили педеля и осмотрѣли, въ мундирахъ ли они.

— Herr Warzel, — прогнусилъ съ ужимкой одинъ изъ педелей: — Sie sind doch…

— Я русскій! — отрѣзалъ Варцель и двинулся въ церковь.

— Вретъ, вретъ, — пустилъ татуированный, который стоялъ тутъ же на паперти: — у него въ Германіи король есть.

Церковь была биткомъ набита, и Телепневъ дѣйствительно узналъ много нѣмецкихъ бурсацкихъ физіономій въ мундирахъ и со свѣчами въ рукахъ. Всѣ они пробрались впередъ и заглядывали на женскую половину, гдѣ царствовалъ бѣлый цвѣтъ. Бурсацкій хоръ заработалъ довольно энергично; но выходило какъ-то такъ, что бурсаки пѣли особенно, а дьячки особенно. Нѣмцамъ все-таки нравилось. Они жарились и потѣли въ мундирахъ съ чужаго плеча и все чего-то дожидались необыкновеннаго. Телепневъ стоялъ на клиросѣ сбоку, и ему видно было всѣхъ помѣстившихся у амвона. Опять его взглядъ упалъ на дѣвочку съ серьезнымъ лицомъ. Она стояла рядомъ съ своей матерью и съ смуглой дамой, въ бѣломъ платьѣ гораздо ниже колѣнъ, но все-таки слишкомъ короткомъ, по ея росту. Она вовсе не смотрѣла по сторонамъ, какъ обыкновенно дѣти въ свѣтлую заутреню, а напротивъ, напряженно молилась, такъ что все ея лицо поблѣднѣло и ротъ полуоткрылся. За ранней обѣдней она и двѣ дамы пріобщались. Телепневъ слѣдилъ за выраженіемъ ея лица, когда она подходила къ священнику и послѣ причастія прикладывалась къ чашѣ. Что-то мистически-страстное блеснуло въ глазахъ дѣвочки и разлилось по лицу истомой.

Телепневъ даже пересталъ пѣть, а слѣдилъ все глазами за молодой причастницей до самой той минуты, когда она скрылась изъ церкви.

Отецъ протопопъ пригласилъ бурсаковъ, пѣвшихъ на клиросѣ, разгавливаться, а матушка попадья, получившая воспитаніе въ нѣмецкомъ пансіонѣ, игриво упрекала Телепнева, накладывая ему ветчину на тарелку, въ томъ, что онъ до сихъ поръ не хотѣлъ съ ними познакомиться.

Пришла весна, но не кра s ая, а очень слезливая и холодная; Телепневъ смѣнилъ шубу на пальто и каждое утро бѣгалъ черезъ рѣку въ лабораторію; много препаратовъ наготовилъ онъ, и профессоръ Шульцъ одобрительно мычалъ, глядя на его работы. Бурсацкія сходки и попойки пріѣлись ему до приторности.

— Ты будешь на Völkerschmorung? — спросилъ его тевтонецъ въ лабораторіи въ началѣ апрѣля.

— Что такое?

— Völkerschmorung, всѣ на «Dom» пойдутъ.

— Зачѣмъ?

— Какъ же зачѣмъ это день основанія университета.

— И что-жь будутъ дѣлать?

— Пѣть общимъ хоромъ. А оттуда пойдутъ Zum weissen Ross.

На ближайшей сходкѣ русскіе бурсаки толковали о томъ, какъ имъ посолиднѣе развить идею въ день Völkerschmorung. Изъ кассы ассигновали на это двадцать пять рублей, да у Телепнева заняли столько же.

Былъ довольно ясный, но холодный апрѣльскій день, когда со всѣхъ концовъ города спѣшили бурши на верхъ, въ университетскій садъ. Фуксы тащили гезефъ. Въ этотъ день позволялось транспортировать корзинки съ пивомъ сколько душѣ угодно. Везли даже на дрогахъ сотни бутылокъ, и все это должно было выпить въ какихъ-нибудь два часа. Телепневъ вмѣстѣ съ Варцелемъ и ольдерма-номъ препровождалъ транспортъ пива и холодной сженкп въ бутылкахъ на Домъ, гдѣ они выбрали уютное мѣстечко, вблизи анатомическаго театра, въ маленькомъ гротѣ, и оставити хранителемъ этихъ сокровищъ безмолвнаго Якова.

Къ тремъ часамъ человѣкъ четыреста студентовъ собралось на мостикѣ. По дорожкамъ гуляли профессорскія и бюргерскія семейства, и въ разныхъ мѣстахъ подъ кустиками фуксами были приготовлены пивные запасы. Центръ въ толпѣ стоявшихъ на мостикѣ составляла корпорація Арминія, въ которой былъ лучшій хоръ. Дирижеръ этого хора, долговязый, худой буршъ съ рыжими волосами, держалъ въ рукахъ свертокъ нотъ и ровно въ четверть четвертаго взмахнулъ этимъ сверткомъ по воздуху. Вся масса грянула.

Телепневъ вмѣстѣ съ бурсаками стоялъ также въ толпѣ и пѣлъ. Простая мелодія старой студенческой пѣсни загудѣла по саду и неслась внизъ въ мирный академическій городокъ; что-то подмывающее почувствовалъ въ себѣ Телепневъ и съ нѣкоторымъ задоромъ распѣвалъ: vivant omnes virgines! Бурсаки всѣ были уже на первомъ взводѣ, по нѣмцы явились совсѣмъ трезвые.

Пропѣвши «Gaudeamus», толпа двинулась съ мостика къ руинамъ, вошла въ нихъ, и тамъ пропѣла двѣ пѣсни. Какъ органъ, гудѣлъ хоръ подъ сводами. Телепневу почудилось, что бурши точно производятъ отпѣванье старыхъ, отживающихъ формъ средневѣковой академической жизни. Не было раздолья, не чувствовалось юношеской свободы, стоялъ только одинъ обрядъ. Но молодые голоса все-таки пѣли и говорили о свѣжихъ силахъ, которыя рвутся къ какому-то идеалу…

Послѣ двухъ пѣсенъ толпа повалила опять къ мостику, гдѣ она раздѣлилась на двѣ половины: одна стала на верху, другая спустилась внизъ.

Запѣли студенческую комическую пѣсню:

пѣлъ верхи iii хоръ, —

отвѣчалъ ему нижній, — такъ они переговаривались минутъ десять. Русскіе бурсаки, и въ числѣ ихъ Телепневъ, отдѣлились отъ нѣмцевъ и ушли въ свой гротъ, гдѣ началась попойка. На этотъ разъ Телепневъ былъ бариномъ, а обязанности фукса исполнялъ Яковъ. Пропѣты были всѣ бурсацкія пѣсни, начиная съ

„Товарищи друзья“

и кончая пѣснью

„Татаринъ татарочку“.

— Нѣмцы двинулись, — донесъ Варцель, — мы идемъ, господа?

— Какъ же, — рѣшили шаржиртеры.

И взявши бутылки, отправились, вслѣдъ за нѣмецкимъ хоромъ, по главной аллеѣ сада, внизъ съ горы, а потомъ черезъ Марктъ къ заставѣ, по дорогѣ въ корчму «Zum weissen Ross».

Въ огромной залѣ корчмы разсѣлись за столами всѣ корпораціи и начали допивать принесенное съ собою пиво, котораго доставлено было на «Домъ» по крайней мѣрѣ три тысячи бутылокъ.

Этотъ день употреблялся обыкновенно для срыванія шкандаловъ между фуксами разныхъ корпорацій. Фуксы толкались между столами и задирали другъ друга.

— Ну, что-жь, Телепневъ, — подуськивалъ татуированный: — вали на протопопа, задери какого-нибудь вшиваго нѣмца, все равно вѣдь кто-нибудь да сорветъ же съ тобой, безъ втого нынѣшній день не обходится.

— Помню, — говорилъ сластолюбиво Лукусъ: — какъ въ наше время мы въ втотъ день задирали нѣмцевъ. Лихое было время. Тогда уже меньше тридцати шкандаловъ на Völkerschmorung не бывало!

— Всегда пріятно, — вставилъ тонкій буршъ: — очень пріятно сорвать хорошій шкандалъ.

— Удивительно пріятно, — произнесъ съ насмѣшкой Телепневъ.

— Христіанъ Иванычъ, — подталкивалъ татуированный: — хоть ты поди задери какого-нибудь ольдермана, а то это пехъ будетъ.

— Пехъ, совсѣмъ пехъ, — рѣшилъ Лукусъ.

— Смотрите, — заговорилъ Миленькій — вонъ ужь тамъ нѣмцы срываютъ, вонъ краснощекій-то втотъ фуксинъ — этотъ, кажется, ужь съ тремя тевтонцами поругался.

А у нѣмцевъ это дѣло обходилось просто: одинъ фуксъ стоитъ, а другой идетъ.

— Ты что тутъ стоишь? — спрашиваетъ первый.

— А тебѣ какое дѣло?

— Du bist ein dummer Junge!

— Du bist gefordert!

Ну, вотъ и шкандалъ.

Въ корчмѣ былъ такой гулъ, что нужно было кричать, чтобы разслышать другъ друга. У рутенцевъ дѣло, однако, обошлось безъ шкандала. Телепневъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанія предаваться фехтовальнымъ упражненіямъ съ нѣмецкими фуксами, и Лукусъ на возвратномъ пути глубоко вздыхалъ о прежнемъ буршикозномъ времени.

На дворѣ стоялъ цвѣтущій май. Университетскій садъ зеленѣлъ вокругъ ученыхъ зданій; кусты сирени и жимолости разрослись вокругъ руинъ, и по всѣмъ дорожкамъ «Дома» неслось свѣжее весеннее благоуханіе. Каждое утро, поработавши въ лабораторіи, Телепневъ отправлялся гулять на «Домъ». Любимымъ его мѣстомъ была узкая березовая аллея, проходившая въ нижней половинѣ сада подъ руинами. Она называлась: «Philosopgengang». Тамъ онъ гулялъ, разстегнувши сюртукъ, часто съ книгой въ рукѣ, не боясь встрѣтить никакихъ господъ, которые бы нарушили его мирное, трудовое настроеніе.

Бурсаки то и дѣло подбивали Телепнева на загородныя поѣздки. Телепневъ, не раздражая ихъ, старался все-таки отнѣкиваться и какъ можно меньше исправлять должность фукса. Но поѣздки за городъ весною были для него пріятнѣе, чѣмъ попойкп въ душныхъ и вонючихъ корчмахъ въ зимнія, холодныя ночи.

Къ половинѣ мая бурсаки готовились задать годовой комершъ. По этому случаю въ корпораціи происходили экстренныя совѣщанія. Касса бурсаковъ совсѣмъ оскудѣла. Весь семестръ они пьянствовали и влѣзли въ новые долги; а комершъ не могъ обойтись дешевле полутораста рублей. Принципалы корпораціи за нѣсколько недѣль до комерша начали заигрывать съ Телепневымъ.

— Зачѣмъ вы хотите непремѣнно давать комершъ, господа? — "Сказалъ онъ имъ на сходкѣ. — Вѣдь денегъ у насъ нѣтъ. Изъ-за какого же удовольствія лѣзть въ новые долги?

— Какъ-же, — толковали бурсаки — помилуй, вѣдь нельзя же срамиться передъ нѣмцами!

— Значитъ, вы, господа, хотите пускать пыль въ глаза и совсѣмъ лопнуть. И для чего-же? Для того, чтобы напоить нѣмецкихъ шаржиртеровъ.

— Да, но это Usus.

— Да какой тутъ Usus, когда въ кассѣ копѣйки нѣтъ. Зачѣмъ вамъ давать комершъ каждый семестръ; дайте хоть разъ въ годъ, и то деньги брошенныя въ огонь.

Бурсаки хорохорились и рѣшительно недоумѣвали, какъ это молодой фуксъ не понимаетъ важнаго значенія комерша и необходимости не ударить себя лицомъ въ грязь передъ нѣмцами.

— Мы тебя все-таки будемъ просить, — сказалъ Телепневу казначей: — чтобы ты кавировалъ за корпорацію.

— Я, господа, не могу вамъ отказать, но не скрою, что дѣлаю это безъ всякаго удовольствія: мнѣ рѣшительно не нравится это заигрываніе съ нѣмцами. Шаржиртеровъ мы будемъ поить и пропьемъ сотню рублей; а заболѣй у насъ сегодня кто-нибудь изъ нашихъ ландсмановъ, въ корпораціи не найдется мѣднаго гроша на лекарства.

Принципалы очень поморщились отъ такихъ рѣчей фукса, но безъ его поручительства комершъ бы не состоялся, и они не возражали Телепневу рѣзко-начальническимъ тономъ; а только подложили ему кауцію для забора винныхъ и съѣстныхъ товаровъ въ лавкѣ купца Бранделя, суммою на сто семьдесятъ рублей серебромъ.

Бурсаки, какъ дѣти, тѣшились приготовленіями къ комершу и только о томъ и толковали, какъ бы пустить въ глаза пыли нѣмцамъ. Распорядителями пиршества были выбраны двое: татуированный буршъ и растерзанный филистръ. Въ подмогу имъ откомандировали Варцеля. Онъ никакъ не могъ переварить того, что всѣ напитки и ѣда на комершѣ будутъ на денежки Телепнева, и былъ, пожалуй, способенъ со злости подсыпать чего-нибудь въ сженку, чтобы заѣзжихъ нѣмцевъ хорошенько пробрало.

За день до комерша распорядители отправились съ запасами въ чухонскую деревушку, верстъ за семнадцать отъ Д. Бедный Варцель цѣлый день откупоривалъ бутылки, варилъ сженку и намазывалъ бутерброды, а главные распорядители съ утра нализались и развалились спать подъ тѣнью. Телепнева посылали по корпораціямъ разносить приглашенія. Въ Арминію, съ которою русскіе бурсаки всего больше заигрывали, отправился самъ жирный шаржиртеръ. Съ утра того дня, когда назначенъ былъ комершъ, Телепневъ дежурилъ въ квартирѣ желтаго, откуда должны были отправиться на комершъ и куда ожидали нѣмцевъ. Для пріема ихъ и веденія тонкихъ дипломатическихъ разговоровъ, засѣли уже на диванъ Лукусъ и торжественный Мандельштернъ. Телепневъ внутренно смѣялся надъ той суетливой тревогой, съ которой бурсаки ожидали пріема нѣмцевъ. Точно будто отъ этого пріема зависѣла судьба всей корпораціи.

«Вотъ,» думалъ онъ, глядя на эту тревогу, «какъ ведутъ себя наши суровые рутенцы: походя ругаютъ нѣмцевъ, а сами егозятъ передъ ними, изъ кожи лѣзутъ, чтобы заслужить отъ нихъ уваженіе, рады послѣдніе штаны продать, чтобы только пьяный нѣмецкій шаржиртеръ остался доволенъ ихъ гезефомъ.

Въ квартирѣ желтаго столъ передъ диваномъ накрыли цвѣтной скатертью. Разложили сигары и папиросы. Старая служанка ІОльхенъ варила кофе, который фуксы обыкновенно подавали нѣмцамъ передъ самымъ отправленіемъ на комершъ.

Часть бурсаковъ уже уѣхала, но всѣ принципалы ждали гостей. Желтый ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и тревожно посматривалъ на часы.

— Какъ ты полагаешь, — спросилъ его Мандельштернъ: — нѣмцы всѣ пріѣдутъ или пришлютъ только по одному шаржиртеру?

— Они каждый годъ пріѣзжаютъ одинаково, — проговорилъ Лукусъ съ видомъ знатока. — Изъ Арминіи, пожалуй, явятся всѣ три шаржиртера. Тевтонцы пришлютъ самаго пьяницу; остальные будутъ ломаться.

Телепневу, слушая всѣ эти переговоры, хотѣлось спросить, отчего это суровый паукантъ, какимъ казался всегда желтый буршъ, въ волненіи приготовляется къ бесѣдѣ съ кнотами-нѣмцами.

Кофе давно уже вскипѣлъ. ІОльхенъ, вся красная, пыхтѣла, стоя у плиты; а нѣмцы все еще заставляли себя ждать.

— Идутъ, — вскричалъ одинъ изъ бурсаковъ, увидавши въ окно, что проходятъ двѣ фигуры въ чуйкахъ.

Всѣ состроили веселыя физіономіи, желтый сталъ въ позицію посреди комнаты, а ольдерманъ двинулся въ переднюю.

Первые явились два шаржиртера изъ Арминіи. Одинъ большой франтъ — въ сѣромъ сюртукѣ съ трехцвѣтной опушкой, другой — краснощекій,' востроносый съ тонкими губами богословъ, выступающій уже пасторскою походкою.

— Кофе подавать надо! — скомандовалъ ольдерманъ Телепневу и ужасно засуетился.

Телепневъ съ улыбкой посматривалъ на картину заигрыванія съ нѣмцами. Мандельштернъ особенно тонко любезничалъ съ Арминцами. Пи одного словечка не могъ сказать онъ просто. Фразы одна другой вычурнѣе слетали съ его устъ. Нѣмцы не оставались въ долгу, и вышелъ прекурьезпый діалогъ; и трудно было даже понять, о чемъ они толкуютъ, даже человѣку, знакомому съ бурсацкимъ міромъ. Они цѣплялись за слова, дѣлали какіе то никому непонятные намеки, говорили угловатыя нѣмецкія пріятности.

А Телепневъ долженъ былъ подавать имъ кофе и съ серьезной миной принимать чашку изъ рукъ шаржиртера-нѣмца, который въ эту минуту былъ преисполненъ убѣжденія, что вся Европа смотритъ на него и аплодируетъ тонкости его діалектики въ разговорахъ съ русскими варварами.

Часамъ къ двумъ подошли принципалы другихъ корпорацій, по одному отъ каждой. Всѣ одинаково держали голову, всѣ входили въ шапкахъ, стуча большими сапожищами, и буршикознымъ тономъ говорили: «Gut morgen». Одинъ изъ шаржиртеровъ оказался тотъ самый бѣловолосый тевтонецъ, который на попойкѣ убѣждалъ Телепнева въ великомъ просвѣтительномъ значеніи его провинцій для Россійскаго государства.

Телепневъ добродушно кивнулъ ему, но тотъ не удостоилъ фукса никакимъ знакомъ вниманія. Вся его аляповатая фигура дышала полнѣйшимъ самодовольствомъ, каждое его движеніе лучше словъ говорило, какъ онъ упивается своимъ шаржиртерствомъ.

«Экое дурачье», думалъ Телепневъ, смиренно подавая нѣмцамъ кофе.

Лукусъ и Мандельштернъ такъ и юлили передъ нѣмцами и каждому изъ нихъ старались показать, въ какой степени они проникнуты буршикознымъ духомъ и какъ глубоко понимаютъ всѣ тонкости комана. Желтый употреблялся больше для декора и вставлялъ въ общую бесѣду краткіе афоризмы.

Напоили нѣмцевъ кофе, и собрались ѣхать. Гостей усадили въ восьмимѣстный Stuhl wagen. Съ ними отправились Лукусъ и Мандельштернъ. Остальные, въ томъ числѣ и Телепневъ, забились вповалку въ чухонскій планваленъ, влекомый двумя лошаденками. Всѣ бока намяяло Телепневу на семнадцати верстахъ. Онъ просилъ нѣсколько разъ, чтобы его пустили идти пѣшкомъ, но ольдерманъ возмущался и повторялъ все, что имъ нужно спѣшить, а то не кому будетъ угощать нѣмцевъ.

Въ сторонѣ отъ проселочной дороги, въ лощинкѣ, укрывалась чухонская деревушка съ водяной мельницей. На пригоркѣ раскинулась рѣдкая дубовая рощица. Ближе къ мельницѣ, на ровномъ мѣстѣ подъ дубками, поставлено было два большихъ стола, которые Телепневъ запримѣтилъ издали.

Тотчасъ по пріѣздѣ всѣ отправились въ грязнѣйшую корчму около мельницы, гдѣ распорядители приготовляли закуску. Варцель успѣлъ уже нажаловаться Телепневу на бурсаковъ.

— Просто моченьки моей нѣтъ, — говорилъ онъ, разставляя водку;—они только пьянствовали здѣсь, а я мечусь, какъ угорѣлый: ничего нѣтъ, накупили все безъ толку, срамъ да и только, а впрочемъ, шутъ ихъ возьми совсѣмъ, пускай осрамятся передъ нѣмцами!

Не теряя времени, гостей пригласили на вольный воздухъ подъ дубки. Телепневу вмѣстѣ съ Варцелемъ пришлось разъ двадцать пробѣжать взадъ и впередъ отъ корчмы до столовъ, неся обѣими руками большія глиняныя плошки, наполненныя особымъ питьемъ въ родѣ сженкп, которое всегда готовили на комершахъ для нѣмцевъ.

По концамъ столовъ посадили нѣмцевъ. Каждый изъ нихъ взялъ по рапирѣ. Предъ началомъ пѣсни оба президента вставали и хлопали рапирой о столъ.

«Gaudeamus igitur» пропѣта была прежде всего. Въ антрактахъ нѣмцы, въ своихъ цвѣтныхъ шапкахъ, сидѣли на предсѣдательскихъ мѣстахъ, точно идолы какіенибудь, руки въ боки, и снисходительно посматривали на бурсаковъ.

Stosst an! D. muss lebengurra, hoch!

— Загудѣли бурши за обоими столами. Послѣ каждаго куплета раздавался стукъ рапиръ и звонъ стакановъ. Пошло солидное пьянство. Пѣли и нѣмецкія, и русскія пѣсни. Бурсаки, въ особенности Мандельштернъ и Лукусъ, продолжали заигрывать съ нѣмцами; но тѣ туго поддавались и, наливая горло бурсацкой сженкой, прежде всего хлопотали о сохраненіи своего достоинства.

— Все таже панихида, — шепнулъ Телепневъ Варцелю.

Они совсѣмъ почти не присаживались и состояли въ безконечной бѣготнѣ.

Около семи часовъ вечера выпили весь гезефъ, стоявшій на столахъ. Нѣмцы немножко зашумѣли и запѣвали даже пѣсенки скоромнаго содержанія.

На пригоркѣ, повыше того мѣста, гдѣ стояли столы, подъ деревьями, устроена была большая скамейка въ видѣ буквы П. Туда распорядители приглашали гостей и своихъ.

— «Landes-Vater» будутъ пѣть, — сказалъ Варцель Телепневу, — надо бѣжать за кубками и рейнвейнъ захватить.

Когда всѣ усѣлись на скамейкѣ, передъ вей стали четверо бурсаковъ: желтый, Мандельштернъ, Лукусъ и татуированный. У двоихъ были рапиры въ рукахъ, а у двоихъ кубки съ виномъ.

Они запѣли:

Потомъ они раздѣлились но двое, и каждая пара приблизилась къ концу скамейки. Сидѣвшій на самомъ краю бурсакъ вставалъ. Ему пѣли:

Бурсакъ бралъ въ лѣвую руку рапиру, правой снималъ съ себя свою цвѣтную шапку и, прокалывая ее рапирой, пѣлъ:

потомъ выпивалъ изъ кубка.

Такъ церемоніймейстеры обошли весь кругъ; нѣмцамъ пѣли «Landes-Vater» по-нѣмецки.

Потомъ хоръ русскихъ бурсаковъ грянулъ:

Звуки этой пѣсни подѣйствовали на Телепнева лучше, чѣмъ все предъидущее. Она говорила, по крайней мѣрѣ, хоть о какой-нибудь самостоятельности передъ нѣмцами. Даже Варцель воодушевился п, не смотря на свои всегдашнія воинственныя чувства противъ нѣмцевъ, распѣвалъ вмѣстѣ съ хоромъ:

Послѣ «Landes-Vater’a» бурсаки разбрелись по рощѣ; а нѣмецкихъ шаржиртеровъ повели гулять, занимая ихъ пріятными разговорами. Въ рощѣ протекалъ ручей. На берегу его нѣмцы соблаговолили прилечь и Мандельштернъ, какъ feiner Kerl, предложилъ имъ сейчасъ же реставрацію.

— Фуксъ, — скомандовалъ онъ Телепневу по-нѣмецки: —бѣги сейчасъ въ корчму и принеси оттуда коньякъ, сахаръ, воды и лимонъ.

— Зачѣмъ ихъ, несчастныхъ, такъ мучить, — сказалъ важно одинъ изъ нѣмцевъ, указывая на Телепнева.

Телепнева ужасно взорвала эта покровительственная фраза. Если-бъ въ немъ было немножко побольше юношескаго задору, онъ ни за что бы не пошелъ въ корчму за коньякомъ. Встрѣтивши Варцеля, онъ таки выругалъ всю бурсацкую братію. Запыхавшись принесъ онъ реставрацію для нѣмцевъ и началъ имъ готовить грогъ. А они развалились по пригорку и разсуждали съ принципалами корпораціи о тонкостяхъ комана.

Стемнѣло. Бурсаки поставили пустую бочку около столовъ, сажали на нее, поочередно, нѣмцевъ съ рапирой въ рукахъ и пѣли: «Fürst von Thoren». Когда очередь дошла до татуированнаго, онъ былъ совсѣмъ готовъ и еле держался на бочкѣ. Пьянымъ, шепелявымъ голосомъ оралъ онъ:

И бурсаки качаясь отвѣчали, кто въ лѣсъ, кто по дрова:

— Ну, rasch, rasch, — командовалъ ольдерманъ, выдѣлывая уже порядочно мыслете. — Фуксъ, костеръ зажигай!

Миленькій помогъ Телепневу собрать въ кучу хворосту на площадкѣ около корчмы. Зажгли костеръ. Большое пламя начало вылизывать темноту огненными языками.

— Ну, фуксъ, — крикнулъ желтый: —скачи, скачи-черезъ костеръ!

Телепневъ такъ утомился и такъ надоѣла ему вся эта возня, что онъ радъ былъ провалиться даже, не то что скакать черезъ огонь.

— Боишься, фуксъ? — спросилъ его покровительственно одинъ изъ нѣмцевъ.

— Боюсь, — отвѣтилъ ему чуть не съ гримасой Телепневъ и, разбѣжавшись, хватилъ черезъ костеръ.

За нимъ Варцель, за Варцелемъ ольдерманъ и вся братія. Даже нѣмцевъ разобрала охота попрыгать козлами, и они пустились скакать.

Пока нѣмцы прыгали, Варцель съ Телепневымъ должны были бѣжать въ корчму и тамъ накрывать на столъ, откупоривать бутылки, намазывать бутерброды. Всѣ привалили ужинать часамъ къ двѣнадцати и послѣ ужина прображничали до утра. Весь гезефъ былъ выпитъ до капельки. Нѣмцевъ понакатили такъ, что они со всѣми принципалами начали цѣловаться. Часовъ въ шесть утра они запросились домой, и ихъ посадили опять въ Stuhlwagen.

— Vivat unsere Gäste! — крикнулъ Мандельштернъ и бросилъ въ воздухъ свою ландсманку.

За нимъ дернули и всѣ остальные бурсаки.

Когда шарабанъ скрылся, Лукусъ и Манделі Штернъ» потирая себѣ руки, заговорили:

— Ну, эти кноты остались, кажется, довольны, напоили ихъ такъ, что до слѣдующаго комерша будутъ помнить. Небось, не скажутъ, что Рутенія ударила себя носомъ въ грязь!

Телепневу такъ противно было это слышать, послѣ всѣхъ заигрываній съ нѣмцами, что онъ только плюнулъ и ушелъ бродить опять по рощѣ, не смотря на свою усталость. Бурсаки думали было продолжать пьянство, но напитковъ не оказалось, а въ корчмѣ ничего нельзя было достать, кромѣ водки. Татуированный предложилъ пройтись по водкѣ, но остальные не согласились и рѣшили лучше, вернувшись въ городъ и выспавшись, задать хорошую реставрацію.

Какъ убитый, спалъ Телепневъ въ чухонскомъ план-вагенѣ и, когда выспался дома, то еще сильнѣе укрѣпился въ желаніи распроститься съ корпораціей.

Приближалась вакація. Телепневъ рѣшилъ провести ее въ Д., не ѣхать домой. Ему хотѣлось, освободившись отъ бурсаковъ, засѣсть вплотную и теоретически подготовить себя для работъ въ слѣдующемъ семестрѣ. Послѣдніе дни мая стояла прекрасная погода. Свѣтлыя ночи манили его каждый день на «Домъ». Тамъ онъ просиживалъ до того часа, когда весь академическій Д. погружался въ невозмутимую тишину. Нѣсколько разъ въ недѣлю нѣмцы пѣли на «Домѣ» хоровыя и квартетныя пѣсни. Слушая ихъ, Телепневъ обыкновенно говаривалъ про себя:

«Вотъ они, хоть и кноты, а умѣютъ все-таки хоть что-нибудь извлечь покрасивѣе изъ своей бурсацкой жизни.

Поютъ порядочно и во-время, среди хорошей обстановки; а наши?…»

И дальше онъ уже не продолжалъ размышленія о свойствахъ русскихъ бурсаковъ.

Разъ нѣмцы пѣли особенно складно, около руинъ. Телепневъ слушалъ ихъ и сидѣлъ на скамейкѣ у самаго спуска внизъ къ университету. Когда хоръ замолкъ, ему послышались сзади голоса, говорившіе по-русски, на большой липовой аллеѣ, которая шла вдоль всего «Дома». Онъ не обернулся, но началъ прислушиваться.

— Отчего-жь ты думаешь, maman, — говорилъ женскій, очень молодой голосъ: — что нельзя подойти поближе къ студентамъ?

— Это неловко, мой другъ, — отвѣчалъ слабый, нѣсколько картавый голосъ.

— Отчего жь неловко? Можно было бы понять слова.

— Зачѣмъ тебѣ эти слова?

— Какъ зачѣмъ, гораздо пріятнѣе, maman, понимать то, что поютъ.

Телепневъ оглянулся. На скамейкѣ, подъ липой сидѣли дама и дѣвочка, тѣ самыя, которыхъ онъ видѣлъ-въ церкви. Въ нѣкоторомъ отдаленіи, прислонившись о фонарный столбъ, стоялъ ливрейный лакей въ штиблетахъ. Дѣвочка на этотъ разъ была въ свѣтломъ бурнусѣ и соломенной круглой шляпѣ. Она сидѣла рядомъ съ матерью, откинувшись немного назадъ и оборотя голову въ ту сторону, гдѣ пѣли студенты.

— Вотъ, maman, мы здѣсь живемъ почти ужь годъ, а нѣмцевъ совсѣмъ не знаемъ.

— Дитя мое, — отвѣтила ей дама по-французски — ты знаешь, что мы пріѣхали сюда для моего здоровья и для твоего воспитанія, стало-быть, зачѣмъ же намъ жить очень открыто?

— Ты меня не поняла, maman: я совсѣмъ не а томъ говорю, мнѣ не нужно, чтобы у насъ были гости, я говорю о томъ, что здѣсь, вѣдь, нѣмецкій городъ, совсѣмъ не такой, какъ гдѣ мы жили, а мы живемъ, какъ у себя въ Захаровѣ.

— Я не знаю, — отвѣтила мать — что ты хочешь сказать этимъ, мой другъ.

À Телепневъ очень хорошо понималъ, что желала дѣвочка, и съ большимъ удовольствіемъ посмотрѣлъ еще разъ на нее.

«Какой умный ребенокъ», подумалъ онъ. «Она и теперь побойчѣе своей маменьки».

— Maman, мы сюда будемъ часто приходить, — начала опять дѣвочка: — я очень люблю, когда студенты поютъ. Maman, ты мнѣ даешь слово, что съ осени я начну учиться пѣть.

— Не рано ли, мой другъ.

— Почему же рано, душенька? У меня грудь крѣпкая. Я буду непремѣнно пѣть нѣмецкіе квартеты. Мнѣ эта музыка очень нравится.

— Что же въ ней хорошаго, мой другъ?

— Да, хорошо, maman. Вотъ съ тѣхъ поръ, какъ m-r Брейтфусъ началъ мнѣ здѣсь давать уроки, я занимаюсь съ большой охотой; сонаты играю, — выговорила дѣвочка съ особенно серьезной интонаціей.

«Славная дѣвчурка», подумалъ опять про себя Телепневъ.

— Пора домой, — сказала дама усталымъ голосомъ по-англійски.

— Нѣтъ, maman, душенька, посидимъ еще хоть съ полчасика. Здѣсь такъ хорошо. Мнѣ очень нравятся здѣшнія ночи. Свѣтло какъ днемъ. Дома, вѣдь я знаю, maman, ты меня сейчасъ уложишь спать, а мнѣ, ей-богу, не хочется.

Голосъ дѣвочки былъ, конечно, очень молодой, но не дѣтски-пискливый, а низкій, контральтовый; такъ что, по голосу, можно было ее принять за шестнадцати-лѣтнюю дѣвушку.

— Maman, ты сама не любишь гулять, такъ ты, душенька, оставайся дома. Я съ tante Nina могу ѣздить.

— Зачѣмъ же ее безпокоить, дитя мое; она все нездорова.

— Ахъ, полно, maman, какое же нездорова, просто ей скучно, maman, она хандритъ, отъ этого и нервы у ней являются.

— Полно, какъ тебѣ не стыдно…

— Я правду говорю, maman. А вотъ какъ будетъ ѣздить со мной и почаще гулять на «Домѣ», — тогда пройдутъ всѣ ея нервы, повѣрь мнѣ, душенька.

«Дѣвчурка съ характерномъ», — подумалъ Телепневъ.

Тонъ дѣвочки былъ необыкновенно самостоятеленъ. Она говорила съ матерью безъ тѣхъ дѣтскихъ ужимокъ, которыми обыкновенно милыя дѣти надуваютъ своихъ родителей.

— Я бы хотѣла, maman, совсѣмъ не такъ проводить день, какъ у насъ проходитъ.

— А какъ же, мой другъ?

— У насъ ужасно иногда скучно бываетъ, maman, надо бы побольше разговоровъ, читать бы вмѣстѣ…

— Тебѣ еще не все можно читать, мой другъ.

— Да вѣдь ты мнѣ даешь же книги, maman, англійскія и другія; а что нельзя, то пропускать. Я вотъ тоже tante Nina говорю почти всякій день: «отчего она со мной не играетъ въ четыре руки»; ужь у ней-то много свободнаго времени.

«Ну, она скоро перерастетъ свою маменьку и тетеньку», — думалъ Телепневъ и, еще разъ обернувшись, пристально взглянулъ на дѣвочку.

Его движеніе не укрылось отъ дамы; она встала, поправила свой бурнусъ и проговорила по-англійски:

— Пойдемъ же, дитя мое, ты слышишь — больше не поютъ, садъ совсѣмъ опустѣлъ.

Дѣвочка тоже поднялась.

— Ахъ, maman, еще разокъ взгляну во всѣ стороны; отсюда такой славный видъ, а тамъ ты меня можешь вести.

Дѣвочка подбѣжала къ обрыву и, откинувъ свою головку, взглянула направо и налѣво. Телепневъ сидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ нея за деревомъ.

— Не ходи дальше, — крикнула ей дама: — тутъ сидитъ кто-то.

Дѣвочка оглянулась и увидѣвши Телепнева, очень спокойно и внимательно посмотрѣла иа него.

— Это студентъ, — сказала она, возвращаясь къ матери, по-англійски, — онъ не страшный; только онъ не похожъ на нѣмцевъ.

Дама повела ее по аллеѣ, а Телепневъ долго еще сидѣлъ на скамейкѣ и думалъ объ этомъ оригинальномъ ребенкѣ.

Бурсаки, передъ окончаніемъ семестра, собрали экстраординарную сходку. Повытянувши изъ Телепнева все, что имъ нужно было, корпораціонные принципалы измѣнили съ нимъ тонъ, сдѣлались гораздо суровѣе. На двухъ сходкахъ, которыя были послѣ комерша, они только морщились, когда Телепневъ высказывалъ какое-нибудь мнѣніе, несогласное съ бурсацкимъ духомъ.

На послѣдней экстраординарной сходкѣ сводили разные счеты и толковали о томъ, какъ въ будущемъ семестрѣ справиться съ расходами. Рутенія должна была предсѣдательствовать и на своей квартирѣ, каждую недѣлю, устраивать угощенія для шаржиртенъ-конвента.

— Одно мы можемъ сказать, господа, — заявилъ Телепневъ: — что не только въ будущемъ, но и въ нынѣшнемъ семестрѣ у насъ совершенное банкротство.

Бурсакамъ эта фраза очень не понравилась.

— Во-первыхъ, — продолжалъ онъ: — изъ счетовъ видно, что за многими ландсманами большая недоимка. И кромѣ обыкновенныхъ расходовъ на попойки, вышло много денегъ еще куда-то, неизвѣстно на что…

Бурсаки переглянулись между собою многозначительно. Лукусъ и растерзанный филистръ почему-то сконфузились.

— Ты слишкомъ арогантъ, — возразилъ Мандельштернъ. — Эти деньги мы пуфировали.

Произошла пауза.

— Кому же вы пуфировали?

— Если ты такъ желаешь звать…

— Я думаю, господа, что это не должно быть секретомъ на сходкѣ. Вы повѣрите, надѣюсь, что я хлопочу не о себѣ самомъ. Вы видите, что многимъ изъ нашихъ ландсмановъ въ тягость платить процентъ. Стало быть, какимъ же образомъ, при подобныхъ обстоятельствахъ, можетъ корпорація пуфировать, и кому, — спрашиваю я?

— Корпорація, — отвѣтилъ Мандельштернъ: — пуфнула двумъ нашимъ Филистрамъ.

— На какой же срокъ?

— Нельзя ли насъ избавить отъ этакихъ вопросовъ? — вскричалъ вдругъ растерзанный, поднимаясь съ своего мѣста.

— Фуксъ желаетъ задать тону, — проговорилъ съ ѣдкой улыбкой Лукусъ.

— Вы напрасно горячитесь, господа, здѣсь я не фуксъ, а такой же ландсманъ, какъ и вы; на сходкѣ всѣ равны. Я имѣю полное право, какъ и другіе ландсманы, знать, на что употребляются деньги корпораціи.

— Ты слышалъ, — рѣзко отвѣтилъ ему Лукусъ: — что ихъ корпорація пуфнула намъ. Чтоже ты имѣешь противъ этого?

— Я желалъ узнать, на какой срокъ сдѣланъ этоть заемъ. Корпорація такъ нуждается; въ будущемъ семестрѣ ей предстоятъ такіе экстренные расходы, что она не въ состояніи давать деньги и не знать, когда она ихъ получитъ назадъ.

Лукусъ поблѣднѣлъ и опустилъ глаза.

— Объ этомъ нечего говорить, — отрѣзалъ Мандельштернъ. — Эти деньги корпорація можетъ считать въ числѣ своихъ расходовъ.

— Въ такомъ случаѣ, господа, я ничего больше не скажу. Я никого не желаю задѣвать, но мнѣ кажутся очень странными подобныя распоряженія. Мы въ корпораціи не выписываемъ ни одного журнала, копѣйки не истратили на дѣло, а считаемъ почему-то обязанностію поддерживать людей, которые, право, могли-бы давнымъ-давно оставить Д.

Впечатлѣніе словъ Телепнева выходило изъ ряда всего того, что бурсаки испытывали на сходкахъ. Произошла значительная пауза. Варцель вскочилъ и устремилъ глаза на Телепнева. Онъ ужасно за него испугался. Шаржиртеры насупились, нервное лицо «Нукуса все передернулось.

— Я нахожу твои замѣчанія неумѣстными, — проговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Ты считаешь насъ unhonorig?

— Нисколько, я высказалъ только свое мнѣніе.

— И ты не берешь его назадъ?

— Не думаю брать.

— Мы поговоримъ объ этомъ завтра, — заключилъ Лукусъ, послѣ чего настало опять продолжительное молчаніе.

Сходка скоро разошлась. Было это въ квартирѣ Телепнева. У него, разумѣется, остался Варцель, и тотчасъ же заохалъ.

— Ахъ, дружпіце, что тебѣ за охота была ввязываться съ этими скотами. Говорилъ я тебѣ тысячу разъ, что добра съ ними не наживешь. Вотъ теперь шкандалъ сорвалъ.

— Такъ что-жь такое? Миленькій, надоѣли они мнѣ хуже горькой рѣдьки. Надо чѣмъ-нибудь покончить.

— Да вѣдь вотъ я же ничего не говорю на сходкахъ. Шутъ ихъ возьми совсѣмъ, пускай дѣлаютъ, что хотятъ.

— Это не резонъ. Коли толкуютъ о расходахъ, такъ надо же знать, куда идутъ деньги.

— Знаю, что надо, да вѣдь они разбойники!

— Ты самъ же мнѣ не разъ толковалъ о томъ, что филистры объѣдаютъ корпорацію, пенсію отъ нея получаютъ на пьянство безпробудное. Нужно же было имъ показать, что они ведутъ себя скверно.

— Вотъ теперь поди и показывай. Лукусъ-то, братъ, только и дѣла дѣлалъ у себя запершись, что въ цѣль стрѣлялъ. Съ нимъ вѣдь нужно выходить-то на пистолетахъ, дѣло табакъ!

— Я никакого желанія не имѣю драться. Коли въ немъ есть какая-нибудь порядочность, онъ самъ долженъ замять это дѣло.

— Держи карманъ; ты, я посмотрю, совсѣмъ не знаешь бурсаковъ. Онъ потому теперь и будетъ лѣзть на шкандалъ, что у него рыльце въ пуху. Эго одно, а потомъ, развѣ онъ стерпитъ, чтобы ему, первому лицу въ корпораціи, напѣлъ такъ фуксъ? Если онъ стерпитъ, такъ ему не будетъ никакого решпекта отъ бурсаковъ.

— Будетъ лѣзть на шкандалъ, выйдемъ.

— Да выходить-то какъ. Вѣдь это, братъ, не на веретеньяхъ, тутъ голову подставляй. На бурсацкихъ-шкандалахъ — вытащатъ на мензуру — ничего не значитъ, а на пистолетахъ — вай, вай! Ты, поди, стрѣлять-то не умѣешь?

— Немножко маракую.

— Этакій пехъ, — закряхтѣлъ Варцель: — надо-бы намъ съ тобой, Телепневъ, выступить изъ этой поганой корпораціи въ началѣ мая, до комерша.

— Да полно малодушествовать, Миленькій, ты ужь меня заранѣе отпѣваешь. Вотъ посмотримъ, что будетъ завтра; а если безъ дуэли не обойдется, пострѣляю нѣсколько дней въ цѣль и набью руку. Сразу, здѣсь, у бурсаковъ ничего не дѣлается; въ одинъ день не вытянутъ на мензуру.

Варцель отправился къ Якову излить свое горе и такъ его напугалъ, что угрюмый служитель чуть не запилъ, не смотря на то, что отличался трезвостію.

Предсказанія Варцеля сбылись. Лукусъ прислалъ съ вызовомъ все того же неизмѣннаго секунданта Мандельштерна. Телепневъ обошелся съ нимъ очень мягко и сказалъ, что онъ никоимъ образомъ не желаетъ заводить ссоры и позволилъ себѣ только такія замѣчанія, на которыя имѣлъ право, какъ членъ сходки.

— Лукусъ считаетъ себя оскорбленнымъ, — важно отвѣтилъ ему Мандельштернъ: — и не приметъ отъ тебя никакихъ объясненіи, кромѣ извиненія.

— Мнѣ извиняться не въ чемъ.

— Въ такомъ случаѣ онъ требуетъ отъ тебя удовлетворенія.

— Прекрасно, — отвѣтилъ Телепневъ — о подробностяхъ ты переговоришь съ моимъ секундантомъ, Варцелемъ.

Мандельштернъ удалился, а Варцель долго толковалъ съ Телепневымъ и умаливалъ его все о томъ, чтобы продлить какъ-нибудь переговоры.

Переговоры, дѣйствительно, позатяиулись, но секунданты рѣшили наконецъ, что шкандалъ будетъ происходить черезъ недѣлю, въ двухъ верстахъ отъ Д., по Петербурской дорогѣ, около березовой рощицы. Условія были: тридцать шаговъ, на двѣ пули, съ барьеромъ въ пятнадцать шаговъ.

Варцель каждое утро будилъ Телепнева чуть не съ пѣтухами и тащилъ его за городъ стрѣлять. Телепневъ стрѣлялъ сносно, но секундантъ все плакалъ и находилъ, что съ такимъ умѣньемъ нельзя становиться на мензуру. Телепневъ совсѣмъ не волновался ожиданіемъ дуэли; но наканунѣ, оставшись вечеромъ одинъ, онъ задумался. На этотъ разъ дѣло было посерьезнѣе. Смертельный исходъ представлялся очень возможнымъ. «Кто знаетъ», — подумалъ Телепневъ: «можетъ быть, дѣло скверно кончится».

Онъ сѣлъ къ столу и написалъ опекуну своему слѣдующее:

«Дорогой мой Ѳедоръ Петровичъ.

«Когда вы получите это письмо, меня уже въ живыхъ не будетъ; пожалѣйте, что я такъ глупо кончилъ жизнь на глупой студентской дуэли. Благодарю васъ за все ваше добро и всѣмъ сердцемъ сокрушаюсь о томъ, что не могу въ настоящую минуту проститься съ вами. Мои желанія состоятъ въ слѣдующемъ: имѣніе мое пускай идетъ въ родъ; я знаю, что у меня есть какіе-то дальніе родственники. Денежный капиталъ я хочу обратить въ стипендію для двухъ бѣдныхъ студентовъ. На это можетъ быть употреблена половина его. Остальную половину передайте отъ меня Абласову и Горшкову. Мироновну и Якова прошу васъ обезпечить пожизненно. Прощайте, безцѣнный другъ мой, и вѣрьте, что я уношу о васъ самую свѣтлую память.»

Въ постскриптумѣ, Телепневъ прибавилъ, что одну стипендію желаетъ учредить въ К., а другую въ Д. Въ Д. она должна быть сейчасъ же предоставлена студенту Варцелю до окончанія имъ курса, съ уплатой за него той суммы, которую онъ долженъ за годъ казнѣ. А послѣ Варцеля стипендія должна быть выдаваема одному изъ русскихъ студентовъ, штудирующихъ въ Д.

Послѣ того Телепневъ написалъ два письма къ Абласову и Горшкову, гдѣ просилъ ихъ исполнить его предсмертную просьбу: принять въ память ихъ старой дружбы небольшой капиталъ, который бы помогъ имъ, первое время, проложить себѣ честную дорогу въ жизни. Спалъ Телепневъ спокойно. Но за то Яковъ весь измучился за пего, то и дѣло просыпался и выскакивалъ изъ своей каморки, боясь видно проспать то время, когда барина поведутъ на разстрѣляніе.

Варцель разбудилъ Телепнева въ шестомъ часу.

— Смотри, Миленькій, — сказалъ ему Телепневъ: — если меня убьютъ, то я прошу тебя отправиться вмѣстѣ съ Яковомъ на мой счетъ въ Н., гдѣ живетъ мой опекунъ, и передать ему вотъ этотъ пакетъ, гдѣ я написалъ всѣ мои желанія.

— Все, что прикажешь, дружище. Я, братъ, малый простой, ужь коли привяжусь къ кому-нибудь, такъ не на однихъ словахъ.

— А сильно ты за меня трусишь?

— Да шутъ ихъ знаетъ, прости Господи. Ты вотъ что сдѣлай, Телепневъ: затянись ты ремнемъ широкимъ покрѣпче, вотъ я тебѣ принесъ, и засунь ты за ремень большой ключъ.

— Къ чему все это?

— Да ужь ты слушайся меня, а не умничай. Иной, разъ пуля въ самый поясъ попадаетъ, а тутъ отскочитъ.

— Этимъ не спасешься.

— Не умничай, говорятъ тебѣ, ради Бога. И вотъ, что я тебѣ еще скажу: тебѣ первому стрѣлять; ты вызванъ, ну, такъ ты вотъ стой такъ бокомъ, и локоть парируй пистолетомъ, и коли хочешь хватить въ него хорошенько, такъ цѣлься выше, рука непремѣнно опустится.

— Да я выстрѣлю на воздухъ, не имѣю ни малѣйшаго желанія убить Лукуса.

— А ты больше великодушничай. Ты выстрѣлишь на воздухъ, а ужь онъ закатитъ тебѣ; отъ этихъ бурсаковъ ты пощады не жди. По крайности въ руку ему хорошенько угоди, чтобъ его обезоружить.

— Ну, Миленькій, объ этомъ что толковать. Что будетъ, то и будетъ. Скверно кончится, тогда прощай, спасибо тебѣ за твою дружбу. Исполни мою просьбу. Кончится хорошо, тогда выступимъ изъ корпораціи, будемъ жить да поживать и готовиться изъ химіи.

Варцель наканунѣ бѣгалъ въ клинику и пригласилъ фликеромъ хирургическаго ассистента.

— Тутъ дѣло не шуточнымъ пахнетъ, — говорилъ онъ: — бурсака не пригласишь, бурсакъ хорошенько не умѣетъ взять ланцета въ руки.

Ровно въ шесть часовъ вышли они изъ дому. Яковъ также попросился у барина и, держась въ отдаленіи, слѣдовалъ за господами въ ужасномъ страхѣ. Миленькій, въ короткой черной мантилькѣ, выступалъ своими длинными ногами, не сгибая колѣнъ. Подъ мышкой онъ пряталъ ящикъ съ пистолетами. Глухимъ переулкомъ вышли они на окраину города. Телепневъ всю дорогу молчалъ. На этотъ разъ въ сердцѣ его горячо отозвались всѣ умершія и живыя привязанности. Ему не хотѣлось умирать. Онъ только-что началъ новое трудовое и сознательное существованіе. Пульсъ жизни билъ въ немъ сильно и звонко, грудь дышала чистымъ весеннимъ воздухомъ Все звало къ труду и наслажденію. Проходя по тропинкѣ у забора, онъ всматривался въ траву и, притаптывая ее ногой, спрашивалъ про себя.

— Увижу-ли я эту травку?

— Телепневъ! — крикнулъ ему Варцель, шедшій позади.

— Что?

— Надо бы тебѣ поѣсть.

— Зачѣмъ?

— Отощаешь, братецъ, а это не годится.

Телепневъ усмѣхнулся.

Они вышли на большую дорогу. Утро стояло яркое и прохладное. Варцель поровнялся съ Телепневымъ и зашагалъ съ иимъ рядомъ.

— Я ужь, братъ, Телепневъ, поставлю тебя какъ слѣдуетъ къ дереву, надобно такъ стать, чтобы не противъ солнца.

Телешіевъ задумался и ничего не слыхалъ, что ему говорилъ Миленькій. Жутко у него было на сердцѣ. Безпричинность возможной смерти особенно его подавляла, а не драться нельзя было.

«Неужели же», думалъ онъ: «все, что я пережилъ, все это вело только къ бурсацкому шкандалу? Видно, такъ и нужно, видно, затѣмъ и умерли отецъ, Софья Николаевна, Маша, чтобы мнѣ не за что было больше ухватиться въ жизни.»

— А ты воткнулъ ли ключъ-то въ поясъ?

— Чего? — воскликнулъ Телепневъ.

— Я вѣдь тебя просилъ, братецъ, воткни ты ключъ въ кушакъ!

— Полно, Миленькій.

— Я вотъ спосылаю Якова назадъ.

— Не надо, что за вздоръ такой.

Они начали пробираться по пашнѣ, забирая вправо отъ большой дороги. Ступая по комьямъ вспаханной земли, Телепневъ незамѣтно все замедлялъ шагъ. Его скоро прошибла испарина, оиъ разстегнулъ жилетъ и отеръ лицо платкомъ. Начало немножко припекать, пахло свѣжей травой и полынью. Телепневъ сорвалъ по дорогѣ стебелекъ придорожника и помахивалъ имъ. А въ голову лѣзли все невеселыя думы. Да это бы еще ничего; а то сердце точно кто сосалъ. Вся молодость приливала въ эти минуты къ молодой груди. Телепневъ шелъ почти какъ на казнь. Ни раздраженіе, ни месть, ни оскорбленное самолюбіе, ничто не говорило въ немъ, не возбуждало его нервной системы.

Межа кончилась. Они вышли на проселочную дорогу, которая вела къ той самой березовой рощицѣ, гдѣ выбрано было мѣсто для дуэли. Они явились первые. Варцель былъ очень доволенъ. Яковъ съ совершенно убитымъ лицомъ стоялъ неподвижно и точно боялся взглянуть куда-нибудь въ сторону.

— Ну, вотъ и прекрасно, — говорилъ Варцель: — пускай же они раскусятъ, мы, не бойсь, первые пришли. Ты ихъ не знаешь, братецъ. Вѣдь они сейчасъ трусомъ, подлецомъ обзовутъ, а вотъ на-же, поди, мы имъ и ткнемъ въ носъ-то.

Онъ зашагалъ но опушкѣ рощицы.

— Вотъ, братецъ, мѣстечко самое удобное, смотри — вотъ между этими двумя березками. Яковъ, подержи-ка ящикъ.

Яковъ, не поднимая головы, торопливо приблизился и съ трепетомъ взялъ въ руки пистолетный ящикъ.

— Вотъ только нужно отсчитать, будетъ ли тутъ тридцать шаговъ. Какъ разъ, братъ, тридцать два шага. Я шаги-то по-хозяйственнѣе клалъ, оно этакъ-то лучше будетъ. Да что ты раскисъ, — взгляни, братъ, сюда, вѣдь не меня на мензуру потащатъ, а тебя!

Телепневъ стоялъ въ безпомощной позѣ, и только послѣдняя фраза Варцеля вывела его изъ раздумья. Онъ взглянулъ на него и не могъ не улыбнуться: Миленькій, въ своей коротенькой мантилькѣ, съ подпрыгиваньемъ шагалъ между двумя деревьями и весь былъ поглощенъ своимъ дѣломъ и теперь точно приготовлялся къ какому-нибудь празднику.

— Хорошо! — крикнулъ онъ. — Вотъ ты стань у этого дерева и цѣль ты, братецъ, вонъ на этотъ сучекъ; его голова какъ разъ подойдетъ, рука опустится и попадешь въ плечо или грудь…

Послѣ измѣренія пространства нечего было больше дѣлать, а противники не являлись. Варцель разостлалъ свою мантильку и легъ въ тѣнь. Телепневъ все ходилъ взадъ и впередъ и усиленно молчалъ.

— Лягъ сюда, Телепневъ, что ты, братецъ, какъ маятникъ шагаешь. Тебѣ успокоиться нужно, а то рука будетъ трястись. И такъ двѣ версты прошли, не шуточное дѣло.

Телепневъ прилегъ возлѣ Варцеля.

— Ты, братъ, не очень смущайся, тутъ старуха на двое сказала. Лукусъ хоть и упражнялся въ стрѣльбѣ больше твоего, да вчера у нихъ пьянство было, онъ съ перепою-то въ точку не попадетъ, рука будетъ ходить.

— Странно мы съ тобой встрѣтились, — заговорилъ Телепневъ.

— А что?

— Да такъ какъ-то, вся эта бурсацкая обстановка… Тебѣ бы совсѣмъ не здѣсь быть, а гдѣ-нибудь въ К., вотъ бы мы тамъ съ тобой сошлись, и навѣрно бы не сталъ ты отмѣривать мнѣ шаги.

— Да ужь это, братъ, въ первый и послѣдній. Выступишь изъ корпораціи, такъ не съ кѣмъ будетъ и срывать. И разлюбезное дѣло.

— Въ первый и послѣдній, — повторилъ съ разстановкою Телепневъ.

— Да что ты, полно, не раскисай, говорю тебѣ,— а то какъ разъ промахнешься.

— Нѣтъ, Миленькій, я не раскисаю; а не хочется мнѣ такъ кончать жизнь. Будь это годъ, полгода тому назадъ, ну, куда ни шло, тогда я хандрилъ, тогда впереди у меня ничего не было, чувствовалъ я страшную пустоту, жилъ глупо и безалаберно; а теперь, теперь мнѣ хочется жить со смысломъ, хорошенько поработать, теперь я только начинаю сознавать, что такое — настоящее дѣло, и вдругъ — эта нелѣпая дуэль!…

— Вотъ отъ этого-то въ тебя пуля и не угодитъ, что тебѣ хочется такъ жить. Вѣрь ты моему слову. А безъ этого бы и на свѣтѣ нельзя было маяться.

Телепневъ усмѣхнулся и легъ навзничь, заложивши руки за голову. Падь нимъ трепетали свѣжіе листики березы, радостно переливая на солнцѣ своимъ нетронутымъ весеннимъ цвѣтомъ. Тонкій, горьковатый духъ шелъ отъ дерева, букашка ползла по бѣлому стволу. Телепневъ смахнулъ ее вѣткой, которую все еще держалъ въ рукахъ, и сталъ разсматривать черныя крапинки на ея красныхъ, жесткихъ крыльяхъ.

— Катятъ I — вскрикнулъ Варцель.

Телепневъ встрепенулся. Слѣва, съ большой дороги завидѣлось облако пыли.

— Эхъ, дурачье-то фурмана взяли, чтобъ легче было педелямъ абфасировать. Яковъ!

Служитель подбѣжалъ.

— Посмотри-ка, братъ, что это такое: чухна что-ли ползетъ, али дрожки ѣдутъ?

Яковъ затрусилъ на дорогу и по-лакейски воззрился въ ту сторону, гдѣ клубилась пыль.

— Дрожки-съ, — доложилъ онъ.

— Они, значитъ, валятъ, а фликера все еще нѣтъ. Эхъ, нѣмчура, говорилъ я ему — въ шестомъ часу. Ну, вставай, братъ Телепневъ, надо встрѣчать гостей.

Телепневъ поднялся вслѣдъ за Варцелемъ и застегнулъ жилетъ. Нѣсколько судорожно началъ онъ обрывать листики на стебелькѣ придорожника. Варцель снялъ свою мантильку и повѣсилъ на березу.

Дрожки остановились на дорогѣ, въ полуверстѣ отъ того мѣста, гдѣ стояли Телепневъ съ Варцелемъ. Лукусъ съ Мандельштерномъ шли неторопливымъ шагомъ и о чемъ-то между собою разсуждали. Варцель опять засуетился, подошелъ къ Якову, взялъ у него ящикъ, вынулъ оттуда пистолеты и началъ ихъ повертывать, потомъ опять положилъ, заперъ ящикъ и поставилъ его на траву.

Встрѣтивши бурсаковъ, онъ отвелъ сейчасъ же въ сторону Мандельштерна и началъ съ нимъ толковать, размахивая руками. Телепневъ издали поклонился Лукусу, но остался на мѣстѣ. Ему показалось, что лицо Лукуса было блѣдно. Воспаленные глаза и красныя губы говорили о вчерашней попойкѣ.

«У него будетъ трястись рука», подумалъ онъ.

Мандельштернъ, переговоривши съ Варцелемъ, привѣтствовалъ Телепнева очень пріятной улыбкой и прошелся даже на счетъ красоты природы. Телепневъ, ничего не отвѣчая, только кивнулъ головой.

— А фликера нѣтъ! — вскричалъ Миленькій. — Этакая нѣмчура, вѣдь толковалъ ему какъ и что, и въ которомъ часу.

— Идутъ-съ, — доложилъ Яковъ.

По полю, дѣйствительно, шагала долгая фигура нѣмца, въ бѣломъ парусинномъ пальто. Лукусъ поглядѣлъ въ его сторону и вздрогнулъ. Телепневъ зашелъ за дерево и, схватившись за сучекъ, началъ качаться на одной ногѣ. Въ эту минуту онъ ни о чемъ не думалъ. Ему хотѣлось только достать губами послѣдній листокъ березы на одной изъ вѣтокъ.

Наконецъ фликеръ явился на поле брани. Это былъ высочайшій, сухой, горбоносый нѣмецъ, весь въ бѣломъ. Въ правой рукѣ онъ держалъ бештекъ съ инструментами. Секунданты начали отмѣривать шаги. Мѣсто для барьера обозначили толстымъ, сухимъ сучкомъ. Потомъ минутъ десять прошло на заряживанье пистолетовъ. Лукусъ толковалъ по-нѣмецки съ фликеромъ, а Телепневъ все продолжалъ качаться.

— Ну, становись, братъ, въ позицію, — вдругъ заговорилъ надъ его ухомъ Варцель.

— Давай, — почти вскрикнулъ Телепневъ и, выпрямившись, протянулъ руку.

Варцель подалъ ему пистолетъ. На Телешіевѣ была сѣренькая визитка. На Лукусѣ черный сюртукъ. Варцель поставилъ Телепнева къ дереву въ полъ-оборота.

— Локоть-то, локоть-то защищай. Вотъ такъ.

— Прощай, братъ Варцель, — тихо сказалъ Телепневъ.

Взявши пистолетъ въ лѣвую руку, онъ подалъ Варцелю правую и крѣпко пожалъ.

— Ничего не будетъ, я тебѣ говорю. Бурсаки пьянствовали. Онъ сегодня опохмѣлиться не успѣлъ, такъ у него руки ходуномъ ходятъ.

Мандельштернъ устанавливалъ также своего пауканта. Филистръ, дѣйствительно, былъ съ похмѣлья, но онъ и съ утра заложилъ. Блѣдное его лицо нѣтъ-нѣтъ да подергивало; онъ силился улыбнуться, да все какъ-то неудачно. Онъ обмѣнивался съ Мандельштерномъ бурсацкими остротами, но голосъ его звучалъ глухо.

— Такъ съ третьяго разу стрѣлять? — спросилъ Варцель, подходя къ Мандельштерну.

— Да, — протянулъ буршъ.

— Ну, станови своего пауканта въ позицію.

Секунданты отошли въ сторону, и стали посрединѣ, прямо противъ барьера.

— Послѣ третьяго раза стрѣляй, Телепневъ, — крикнулъ Варцель. — Готовьсь!

Телепневъ подобрался. Онъ взглянулъ на фигуру филистра, и она ему показалась очень жалкой, не смотря на то, что Лукусъ имѣлъ возбужденное, даже злое лицо. Онъ сейчасъ понялъ, что противникъ его волнуется гораздо больше его, но это его не разсердило, а скорѣй обезоружило. Онъ рѣшился не цѣлить.

— Разъ, — крикнулъ Варцель.

Телепневъ намѣтился въ сучекъ.

— Два! — крикнулъ Мандельштернъ.

— Три!

Раздался залпъ, филистръ весь скорчился и опустилъ голову.

— Бога ты не боишься, — заговорилъ Варцель, подбѣгая къ Телепневу: — что ты ихъ великодушіемъ хочешь пронять, что-ли?

— Не попалъ, — кротко отвѣтилъ Телепневъ.

— Врешь, я видѣлъ, какъ ты въ сучекъ мѣтился!

Мандельштернъ, подошедши къ Лукусу, о чемъ-то съ нимъ перешептался.

Настала для Телепнева самая жуткая минута. Волненіе въ немъ прошло, сердце точно совсѣмъ перестало биться, въ горлѣ онъ чувствовалъ клубокъ, но ни блѣдности, ни красноты не появлялось на щекахъ его.

— Разъ! — крикнулъ Мандельштернъ.

Телепневъ на одну секунду закрылъ глаза. Нѣсколько образовъ промелькнуло передъ нимъ. Въ одной быстрой картинѣ онъ вспомнилъ, какъ Мироновна, когда ему было семь лѣтъ, пошла съ нимъ гулять и подъ воротами башни противъ гимназіи купила ему груши на мѣдный пятакъ.

Онъ не слыхалъ двухъ слѣдующихъ сигналовъ. Вмѣстѣ съ залпомъ почувствовалъ онъ тупую боль въ лѣвомъ бедрѣ. У него немножко свело лѣвую ногу и онъ опустился на колѣно. Секунданты и фликеръ подбѣжали.

— Раненъ! — вскричалъ Варцель, блѣдный какъ полотно.

— Ничего, — отвѣтилъ, какъ только могъ, спокойно Телепневъ.

Фликеръ, осмотрѣвъ рану, что-то такое промычалъ.

— Пуля сидитъ? — спрашивалъ его Варцель.

Нѣмецъ только покрутилъ носомъ.

— Желаешь ты покончить шкандалъ? — важно проговорилъ Мандельштернъ.

— Нѣтъ, — вскричалъ вдругъ Варцель: — если ты можешь, Телепневъ, стоять на ногахъ, такъ я прошу, братецъ, стрѣляй. Это ни на что не похоже!

— Что такое? — оборвалъ его Мандельштернъ.

— Да ужь я знаю что, — горячился Варцель: — стрѣляй, говорю тебѣ, ты имѣешь право выйти на барьеръ на пятнадцать шаговъ; если ты не хочешь, такъ я за тебя стану.

— Я могу, — заговорилъ ровнымъ голосомъ Телепневъ: — только зачѣмъ же на барьеръ, хорошо и отсюда.

— Имѣшь право на барьеръ, изъ-за чего же тутъ нѣжничать, изъ-за того, чтобы тебѣ голову раскроили?

— Но мой паукантъ не будетъ ничего имѣть… — началъ было Мандельштернъ.

— Знать я не хочу, что твой паукантъ. Эту дуэль такъ кончить нельзя. Коли одинъ стрѣляетъ на воздухъ, такъ другой ему не цѣлитъ въ лобъ. Вотъ что!

Мандельштернъ только пожалъ плечами и наморщилъ брови.

Телепневъ приподнялся и глубоко вздохнулъ всей грудью. Радостное чувство жизни вдругъ охватило его. Онъ энергически взялъ пистолетъ и, ничѣмъ не смущаясь, сталъ прицѣливаться. Фликеръ скрылся въ кусты и теребилъ тамъ корпію. Раздалась команда. На этотъ разъ Телепневъ, подчиняясь какому-то невольному раздраженію, твердо навелъ пистолетъ на грудь филистра. Онъ почувствовалъ, что лицо его горѣло, а глазъ такъ и устремлялся въ одну опредѣленную точку.

Пафъ!

Облачко дыма разсѣялось. Филистръ упалъ. Фликеръ выскочилъ изъ-за кустовъ съ корпіей въ рукахъ, а Телепневъ все стоялъ на мѣстѣ, опустивши пистолетъ.

«Неужели убитъ?» вдругъ промелькнуло у него въ головѣ. Онъ скорыми шагами подошелъ къ противнику, около котораго хлопотали секунданты и фликеръ. Даже Яковъ подбѣжалъ. Онъ да такой степени испугался въ началѣ дуэли, что остолбенѣлъ на мѣстѣ, когда филистръ дѣлилъ въ Телепнева и выстрѣлилъ въ него.

Пуля сидѣла въ правомъ плечѣ. Съ филистромъ сдѣлался обморокъ. Фликеръ совалъ ему въ носъ пузырекъ, а секунданты поддерживали голову. Когда онъ очнулся, Телепневъ стоялъ надъ нимъ и протянулъ ему руку. Лукусъ хотѣлъ улыбнуться, но сморщился отъ боли. Онъ однако пожалъ руку Телепневу и хриплымъ голосомъ проговорилъ:

— Das kommt zuweilen in academischen Leben.

Горбоносый фликеръ кисло усмѣхнулся и началъ перевязывать рану.

— Ты какъ? — спросилъ Варцель Телепнева.

— Ничего; двигать ногой можно, а кажется сидитъ.

— Въ эту минуту Телепневъ отъ возбужденія не чувствовалъ боли. Онъ оглянулся кругомъ, какъ бы желая увѣрить себя, что онъ дѣйствительно живъ.

Надо было и ему перевязать рану. Вся возня заняла съ полчаса. Потомъ обоихъ противниковъ посадили на широкія фурманскія дрожки. Варцель сѣлъ на козлы, и всю дорогу чуть не прыгалъ, глядя на Телепнева и убѣждаясь, что онъ живъ и вовсе не опасно раненъ.

Опять пришлось Телепневу залечь. Пуля дня черезъ два вышла. Филистръ заболѣлъ довольно опасно, и бурсаки вознегодовали на фукса, комментируя дуэль совсѣмъ не такъ, какъ она происходила. Никто къ нему не заходилъ, за то Варцель совсѣмъ переселялся и по цѣлымъ часамъ читалъ ему вслухъ.

Въ городѣ опустѣло. Студенты разъѣхались. Начались сильные жары. Телепневу было очень томительно лежать въ душной комнатѣ, и онъ точно воскресъ, когда въ первый разъ позволили ему выйти на улицу.

Онъ тотчасъ же отправился къ Лукусу и нашелъ его въ кровати. Лукусъ принялъ своего противника довольно привѣтливо, но бывшіе тутъ бурсаки, желтый шаржиртеръ и ольдерманъ, почти ни слова не сказали съ Телепневымъ.

— Проваляюсь еще долго, пожалуй всѣ феріи, — проговорилъ филистръ съ улыбкой. — Ты ѣдешь домой?

— Не стоитъ, вакаціи небольшія.

— Куда-нибудь на ландъ отправишься?

— Да, по близости; много времени прошло задаромъ, такъ надо кое изъ чего подчитать.

Слыша такія ученыя рѣчи, бурсаки усмѣхнулись.

«Ну, друзья мои», — подумалъ Телепневъ, возвращаясь домой: «довольно я съ вами поигралъ; гадостей, кажется, никакихъ не говорилъ и не дѣлалъ вамъ, а вы все-таки на меня сентябремъ смотрите».

— Ну, Миленькій, — рѣшилъ онъ въ тотъ же день, сидя съ Варцелемъ на крылечкѣ: — отправляйся-ка ты завтра къ принципаламъ и объяви имъ, чтобы съ меня всѣ доспѣхи сняли.

— Вали на протопопа, разлюбезное, братъ, дѣло.

— Не имѣю ни малѣйшаго желанія тянуть дурацкую лямку. А вотъ мы съ тобой надняхъ переберемся на озеро и будемъ себѣ жить пейзанами.

— Лихо, братъ. Я уже заодно и о себѣ объявлю. Имъ хорошо пьянствовать да по десяти лѣтъ въ филистрахъ сидѣть, а я казенный, съ меня экзаменъ сейчасъ-же стребуютъ. Да и надоѣли же они мнѣ — моченьки моей нѣтъ.

Бурсаки очень изумились выступленію Телепнева изъ корпораціи. Они были убѣждены, что раннее дарованіе Телепневу цвѣтовъ непремѣнно привяжетъ его. Филистръ по этому случаю сдѣлалъ шаржиртерамъ внушеніе, что они не такъ себя вели съ Телепневымъ и раздражили его своимъ хмурымъ видомъ за дуэль, гдѣ онъ себя велъ какъ нужно буршу. Всего больше выступленію барина обрадовался Яковъ, и даже позволилъ себѣ отпроситься у него на гулянку за городъ, «въ зелень», по выраженію мѣстныхъ русскихъ.

Наканунѣ переселенія своего въ деревню, Телепневъ съ Варцелемъ сидѣли опять на крылечкѣ и толковали о приготовленіяхъ своихъ къ послѣднему шкандалу.

— Вотъ, братъ, письмо то у меня, — сказалъ Телепневъ, вынимая изъ кармана пакетъ. — Собрался тогда совсѣмъ умирать.

Онъ распечаталъ пакетъ и посмѣиваясь началъ читать письма къ опекуну и пріятелямъ своимъ.

— Я вѣдь тебѣ говорилъ, что не зацѣпитъ тебя пуля какъ слѣдуетъ. Хотѣлось жить — и остался въ живыхъ.

— Да кому же, Миленькій, не хочется жить?

— Бурсакамъ не хочется. Они всякій вкусъ въ жизни потеряли.

— Да ужь оставь ихъ въ покоѣ…

— Нѣтъ, ты мнѣ скажи, можно ли гаже обойтись, какъ они съ тобой обошлись? Деньжищевъ вытянули тьму-тьмущую, за нихъ ты платилъ, кавировалъ чуть не каждый день, а они хоть бы плюнули за это; рожи свои воротятъ, точно ты преступленіе какое сдѣлалъ, что попалъ въ Лукуса. Двѣ недѣли къ тебѣ ни одна собака носу не показала, хоть ты издыхай совсѣмъ.

Подошедъ почтальонъ.

— Повѣстки есть? — спросилъ Миленькій.

Вмѣсто отвѣта почтальонъ подалъ письмо Телепневу.

— Отъ опекуна, — проговорилъ онъ, срывая печать.

Варцель замѣтилъ, что Телепневъ немножко поблѣднѣлъ, когда дочелъ письмо до конца.

— Что случилось? — спросилъ тревожно Варцель.

— Бабушка умерла.

— Твоя?

— Моя.

«Вотъ и Пелагея Сергѣевна покончила», думалъ Телепневъ. «Всѣхъ пережила, кромѣ меня».

Опекунъ писалъ къ нему, что старуха пріѣхала въ N. и, побывавши на кладбищѣ, слегла и въ два дня умерла. Телепнева Ѳедоръ Петровичъ вызывалъ сейчасъ же, не рѣшаясь безъ него дѣлать распоряженія по имѣнію Пелагеи Сергѣевны, которое все отходило къ нему.

— Вотъ, Миленькій, выйдетъ-то не по-нашему, надо ѣхать домой.

— Извѣстное дѣло, братецъ. Да оно и лучше: освѣжишься отъ всей этой бурсацкой кислятины.

— Хочешь со мной ѣхать?

— Я? — Варцель очень обрадовался. — Лихо бы закатиться, посмотрѣть на Русь-матушку, чтобъ запахъ-то здѣшній протухлый весь вышелъ… Да нѣтъ, братъ, не поѣду.

— Почему такъ?

— Нѣтъ, нѣтъ. Ты теперь, слава Богу, здоровъ. У тебя тамъ дѣла будутъ. Что-жь мнѣ торчать! Ты знаешь, братецъ, я тебя очень полюбилъ, но все-таки я лучше здѣсь останусь.

И ничѣмъ нельзя было убѣдить Варцеля. Но за то онъ тутъ же отправился къ Якову и вступилъ съ нимъ въ продолжительный толкъ о дорожныхъ сборахъ. Служитель былъ радъ побывать дома. Въ чухонской сторонѣ онъ, при своей несообщительности, жилъ совершенно затворникомъ и въ восемь мѣсяцевъ научился по-нѣмецки считать до 10, ровно настолько, насколько нужно было ему каждое утро забирать хлѣба и сухарей.

Телепневъ зашелъ въ лабораторію. Тамъ работы уже прекратились. Профессоръ Шульцъ уѣхалъ на какую-то экскурсію, только лаборантъ Рабе приводилъ въ порядокъ шкапы, и когда ему Телепневъ объявилъ о своемъ отъѣздѣ, то онъ такъ замахалъ головой и руками, что тутъ же разбилъ стекляную трубку и реторту.

Явившись къ начальству за полученіемъ билета, Телепневъ весь вечеръ проходилъ съ Варцелемъ по «Дому», совершенно пустому съ окончанія лекцій. Долго стояли они на самомъ высокомъ мѣстѣ у обсерваторіи. Солнце тихо догорало надъ тихимъ университетскимъ городкомъ, который весь былъ на ладони.

— Вотъ и моя избушка, — проговорилъ Телепневъ, указывая за рѣку, влѣво отъ каменнаго моста.

— Противенъ мнѣ этотъ чухонскій городъ, — заворчалъ Варцель.

— Въ чемъ же городъ-то виноватъ, Миленькій? Я, напротивъ, очень привыкъ къ нему.

— Я бы, на твоемъ мѣстѣ, не сталъ бы здѣсь киснуть. Въ Москвѣ бы зажилъ или Петербургѣ.

— Это тебѣ такъ издали кажется, тамъ нашъ братъ какъ разъ начнетъ баклуши бить. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, пойдешь по одной дорожкѣ.

— Да кислятина, братецъ, вездѣ, образа человѣческаго не видно. Женскій полъ опять: скверь какая, ножищи полъ-аршина, ступаютъ какъ утки, въ капорахъ какихъ-то бѣлыхъ. Фу ты, мерзость!

— Ну, Миленькій, вѣдь это не относится къ университету.

— Да, тебѣ хорошо толковать, ты тамъ въ Россіп-то вкушалъ.

— Ты почему же такъ думаешь?

— Да ужь я сейчасъ вижу… Вѣдь у всякаго человѣка душа есть, а тутъ не къ кому и привязаться, такъ вотъ молодость и пройдетъ.

— Полно плакать, не пройдетъ. Вотъ поѣдешь, братъ, на ландъ, молокомъ тебя тамъ отпоятъ, вернешься оттуда въ августѣ, сейчасъ же въ первую нѣмочку на «Марктѣ» и втюришься.

— Что мнѣ нѣмки. Не люблю, братъ, я этого цикорнаго запаху, мнѣ бы русскую, знаешь, чтобъ во всю щеку румянецъ, глаза съ поволокой. И чтобъ душа была русская.

— Вотъ ты чего захотѣлъ.

— Нѣтъ ужь, я здѣсь не влюблюсь, братецъ, чувствую это. Вотъ кончу курсъ, пошлютъ меня куда-нибудь въ Козьмодемьянскъ, въ уѣздные врачи; тамъ я себѣ подъищу помѣщицу; знаешь, дѣвушки есть отличныя, безъ всякой хитрости…

И лицо Варцеля приняло нѣжно-довольное выраженіе.

— Эй, влюбишься въ нѣмку, — подшучивалъ надъ нимъ Телепневъ.

— Отрекся я отъ лютеровой ереси, претитъ мнѣ все нѣмецкое. Люблю Рассею-матушку!

— А посмотри-ка, Миленькій, городокъ-то — право не дуренъ. Видишь, какіе пріятные переливы, бѣлые домики въ зелени, и мостъ, и кирка… Право, здѣсь проживешь три года и не замѣтишь какъ. Ты говоришь — за-границу. Это еще не уйдетъ. Въ Германіи все та же наука, а надо, по крайней мѣрѣ, хорошенько поработать и не разбрасываться въ разныя стороны.

— Такъ-то, такъ. Тебѣ и книги въ руки; ты вольный казакъ, нѣтъ надъ тобой кабалы.

— А что, Миленькій, — вдругъ заговорилъ Телепневъ, измѣняя тонъ — прими отъ меня небольшое одолженіе.

— Что такое?

— Мнѣ бы очень хотѣлось избавить тебя отъ этой кабалы, какъ ты ее называешь. Позволь мнѣ внести за тебя въ казну.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, что ты!

— Выслушай ты меня. Наканунѣ дуэли съ Лукусомъ я сдѣлалъ мое предсмертное распоряженіе, въ письмѣ къ опекуну. Половина моего капитала должна была пойти на двѣ стипендіи, въ К. и здѣсь; и здѣшнюю стипендію я просилъ тебя принять въ память обо мнѣ.

Варцель чуть, не прослезился.

— Спасибо, спасибо, — дружище. Конечно, это великое дѣло быть свободнымъ… Благодарю тебя, но ты не обижайся, этого пока не нужно.

— Какъ не нужно!

— Да такъ, пускай мнѣ казна выдаетъ стипендію. Вѣдь я себя знаю, я лѣнтяй, во мнѣ русскій-то духъ совсѣмъ засѣлъ. На даровыхъ хлѣбахъ я и закисну здѣсь, какъ бурсаки: а казенная-то стипендія меня подмывать станетъ, хочешь — не хочешь, а работай. А вотъ какъ я кончу курсъ, да если меня куда-нибудь въ Царевосанчурскъ закатекасятъ, такъ ужь тогда я тебѣ въ ножки поклонюсь: выручи, братъ, дай заимообразно полторы тысячи съ казной разсчитаться!

— Какъ хочешь, только вѣрь мнѣ, что ты всегда можешь ходить въ мой карманъ, какъ въ свой собственный.

Варцель былъ совсѣмъ растроганъ.

— Пойдемъ, дружище, — заговорилъ онъ — выпьемъ ужь на прощанье. Позволь мнѣ отъ своихъ малыхъ капиталовъ поставить бутылочку. Мы этой мерзости бурсацкой не станемъ нить, а купимъ, братъ, бургундскихъ графовъ: «Нуя» и «Шаблису».

Телепневу стало весело смотрѣть на довольную фигуру Варцеля, который, закинувъ свою мантильку за плечо, зашагалъ по большой аллеѣ «Дома», какъ журавль.

Когда они спустились подъ мостикъ, мимо ихъ прошла дама съ дѣвочкой въ соломенной круглой шляпкѣ. Телепневъ быстро обернулся и даже заглянулъ въ лицо дѣвочки.

— Что ты запустилъ глазенапы-то? — спросилъ Миленькій.

— А я думалъ, что это русскіе. Тутъ есть семейство одно, помнишь, говѣли двѣ дамы и дѣвочка — большіе Глаза такіе…

— Рыластенькая, кажется?

— Замѣчательное лицо.

И Телепневъ разсказалъ Варцелю разговоръ дѣвочки съ матерью на «Домѣ».

— Да, дружище Телепневъ, русскія дѣвчурки такія бываютъ — огонь, да и только. А чтобы тебѣ осенью не познакомиться кой съ кѣмъ изъ русскихъ-то, вѣдь ты не то что наши бурсаки, филистеріантъ, какъ слѣдуетъ.

— Нѣтъ, Миленькій, охоты никакой нѣтъ, всѣ русскія, братъ, семейства на одинъ ладъ. Надоѣло мнѣ съ барышнями-то изъ пустаго въ порожнее переливать.

— По крайности ты хоть бы зарекомендовалъ русскихъ студентовъ, а то нашихъ бурсаковъ-то никто не принимаетъ, больно кабакомь провоняли.

— Не за тѣмъ я сюда пріѣхалъ.

— А вотъ бы дѣвчурку такую и подцѣпилъ, такъ бы исподволь себѣ невѣсту и сосваталъ.

— Это ужь очень по-нѣмецки.

— Нѣть, братъ, нѣмцы не такъ дѣлаютъ: нѣмецъ пріѣдетъ сюда безъ штановъ. Глядишь, во второмъ семестрѣ онъ примастится у какого-нибудь бюргера, гдѣ дочка есть. Ну, нѣмки вѣдь до студентовъ падки. Сейчасъ и растаетъ. Начнутъ нѣмца безштаннаго поить-кормить, одѣвать-обувать. Онъ съ Амальхенъ своей пройдется подъ ручку по Ritterstrasse, кончено дѣло — женихъ значитъ. И жениховствуетъ онъ этакимъ манеромъ всѣ пять лѣтъ; а кнотъ, будущій тятенька-то, очень доволенъ: его Амальхенъ попадетъ за доктора, а то за пастора. Карлуша съ Амальхенъ шуры-муры, иной разъ, братецъ, и далеконько-таки зайдутъ. Спихнетъ мой нѣмецъ экзаменъ — да и драло. Съ первой станціи пишетъ: «посылаю, дескать, тебѣ, другъ любезный, локонъ волосъ моихъ, благодарю твоего родителя за всѣ тухлые бутерброды, а тебя за нѣжную любовь. Долгъ чести заставляетъ меня отказаться отъ счастія владѣть тобою, мой ангелъ.»

— Будто бы? — спросилъ Телепневъ.

— Вѣрно говорю. Каждый семестръ по нѣскольку такихъ исторій. Потому ничего не подѣлаешь, буаръманже нужно.

Варцель не хотѣлъ заходить въ кнейиу, а забѣжалъ въ «Weinhandluug», купилъ тамъ двѣ бутылки бургундскихъ графовъ и, спрятавши ихъ подъ мантильку, повелъ Телепнева на свою квартиру, гдѣ они и роспили вино въ пріятной бесѣдѣ.

На другой день къ вечеру почтовая бричка трусила по шоссе. Яковъ сидѣлъ рядомъ съ бариномъ и преисполненъ былъ радостнаго чувства. Телепневъ тоже хоть и не собирался на вакацію, но въ сущности ѣхалъ довольный. Домой все-таки тянуло, хоть у него и не было дома. Но онъ ѣхалъ изъ Д. другимъ человѣкомъ, совсѣмъ не тѣмъ хад-роватымъ студентомъ, котораго чухонскія сани тащили въ ноябрѣ по этой же дорогѣ. Бурсаки и лабораторія дали ему извѣстныя закалъ. Онъ совсѣмъ уже не распускался, и незамѣтно мысль его стала трезвѣе, воля крѣпче, желанія опредѣленнѣе. Телепневу минуло двадцать лѣтъ. На его долю досталось довольно испытаніи. Онъ желалъ пока одного: на два, на три года уйти серьезно въ занятія и, пройдя такую школу, выступить въ жизнь не баричемъ-диллетантомъ, а человѣкомъ, годнымъ на дѣло и нерасплывающимся въ туманныхъ порываніяхъ. А бричка тѣмъ временемъ подбрасывала его, и за двое сутокъ онъ таки порядочно растрепался. Въ Петербургѣ и Москвѣ онъ пробылъ по одному дню, и на шестыя сутки очутился уже въ объятіяхъ своего добрѣйшаго опекуна Ѳедора Петровича. Ѳедоръ Петровичъ очень постарѣлъ. Мироновна вся сгорбилась и безъ слезъ уже не могла говорить со своимъ питомцемъ. Она, разумѣется, повела его на могилки; а Ѳедоръ Петровичъ заговорилъ его хозяйственными разговорами.

Узнавши, что Горшковъ въ городѣ, Телепневъ полетѣлъ къ нему. Артистъ ужасно выросъ, растолстѣлъ, но за то, вопреки художественнымъ замашкамъ, подъ гребенку выстригъ свою большую голову.

— Боря, — кричалъ онъ. — Нѣтъ, братъ, неудача въ женскомъ нолѣ, Боря. «О женщины!» сказалъ Шекспиръ и это совершенная правда. Вообрази ты себѣ, милый мои лутикъ-то, лутикъ…

— Который лутикъ?

— Все тотъ же единственный, безцѣнный; нѣтъ, подлый, отвратительный лутикъ, моя ученица-то.

— Институтская?

— Да, да. Лутикъ, на котораго я тратилъ всѣ силы моей музыкальной души, и вдругъ, этакая гадость, вышла замужъ за прокурора. Теперь вице-губернаторша, позволите видѣть. Повѣрьте, говоритъ, Валерьянъ Михайловичъ, что я никогда васъ не забуду. О женщины! да что я изъ ея памяти — шубу что ли сошью?

— Такъ что ты, Валерьянъ, очень теперь огорченъ?

— Ни на что не похоже, страсть напала на этихъ дѣвчонокъ выходить замужъ за разныхъ перепевдѣевъ! Воть и Надя…

— Неужто вышла?

— Какже, за бурбона за какого-то, за полковника. Онъ ее увезъ куда-то къ чорту на кулички, въ резервный батальонъ.

Анна Ивановна присутствовала при этомъ разговорѣ. Она очень немного измѣнилась.

— Вотъ видите, Борисъ Николаичъ, мой Валерьяша совсѣмъ помутился. Хочетъ К. оставить.

— Куда же ты, Валерьянъ?

— Подлое это татарское гнѣздо! Опротивѣли мнѣ эти помѣщичьи утробы. Какая тутъ музыка! Нѣтъ, я вонъ, я въ Питеръ махну!

— Что же, добрый путь. Въ Петербургѣ, конечно, музыканту лучше. Вотъ поѣдемъ со мной, я довезу тебя.

— Все это такъ, — заговорила Анна Ивановна, — только смущаетъ меня, Борисъ Николаевичъ, какъ тамъ Валерьяны найдется въ большомъ городѣ. Въ К. его всѣ полюбили, онъ тамъ какъ у Христа за пазухой жилъ.

— Да что, мамочка, толку-то, что меня тамъ бифштексами откармливали. Коли у меия талантъ есть, такъ мнѣ впередъ нужно идти. А тамъ я самый первый музыкантъ, какъ разъ опошлѣешь и сдѣлаешься фортепіаннымъ учителемъ Горшковымъ, или въ геніи тебя доморощенные произведутъ. Тогда и конченъ балъ, погибъ.

— Что въ К.? здравствуютъ-ли милыя барыни?

— Омерзѣніе я къ нимъ почувствовалъ, Боря. Бовтовъ этотъ дурацкій. Сплетвпчество, всякую мѣру превышающее. Вообрази, братъ, что про тебя тамъ наплели!

— И воображать не хочу.

— Нѣтъ, вѣдь ты послушай только. Будто-бы тебя товарищи заставили за мерзкопакостные поступки выйти изъ университета.

— Ну, а потомъ?

— Что ты, видишь-ли, ябедничалъ начальству, а въ салоны ѣздилъ съ особыми тайными цѣлями. Откуда, говорятъ, вдругъ у простаго студента — и вдругъ рысаки. Да, говорю я имъ, дѣйствительно, вы и не замѣтили, онъ совсѣмъ не русскій былъ. Его англійское правительство подослало волновать умы въ татарскомъ государствѣ!

— Ха-ха-ха!

— Право. Этакіе скоты. Ну, и Ольга. Ивановна…

— Что-же Ольга Ивановна? — спросилъ не безъ любопытства Телепневъ.

— Ну, братъ Боря. Сія вдовица удалилась было сначала въ пустынныя дебри, но потомъ ощутила нѣкоторые другіе инстинкты.

— Полно, Валерьянъ…

Анна Ивановна, догадываясь, что ея Валерьяша начнетъ что-нибудь врать, скромно удалилась изъ комнаты.

— Вотъ видишь, мать выгналъ родную.

— Да вѣдь у меня родительница больно ужь на счетъ благочестія прохаживается. А ужь про вдовицу я самую суть говорю.

— Не можетъ быть.

— Да что въ самомъ дѣлѣ, Боря, откуда ты пріѣхалъ, изъ какихъ странъ? Ты въ добродѣтель нашихъ татарскихъ барынь вѣришь! Я тебѣ докладываю заподлинно, что вдовица пребывала въ непорочности до ноября мѣсяца. Явилась она опять добрымъ порядкомъ, засѣла у себя въ угловой, и кончилось это тѣмъ, чѣмъ, братецъ, у насъ со всѣми барынями кончается. Скотина Битюковъ…

— Не можетъ быть, — прервалъ Телепневъ. — Неужто выходитъ за него замужъ?

— Держи карманъ, женится онъ. У него такихъ невѣстъ много въ татарскомъ государствѣ.

— Такъ что онѣ съ герцогиней-то теперь на ножи?

— Сначала было ничего, обходились мирно, а потомъ такой шкандалище разразился, что просто пальчики оближешь. Герцогиня-то ужь послѣ того въ богомольство ударилась, все у владыки сидитъ.

— Значитъ, все по старому, — заключилъ Телепневъ, — занимательнаго мало. Я, Валерьянъ, теперь такъ чуждъ этого міра, точно будто ты мнѣ разсказываешь про какихъ-нибудь лапландцевъ или эскимосовъ. Ну, что нашъ Абласовъ?

— Здоровъ, работаетъ, братъ, онъ свое дѣло сдѣлаетъ; только ужь больно серьезенъ, такъ что иной разъ мнѣ ужь съ нимъ и неловко.

— Онъ домой поѣхалъ?

— Да. А я вотъ здѣсь поживу съ мамочкой, а къ августу ты меня захвати съ собой, Боря, какъ назадъ поѣдешь къ нѣмцамъ. Дали мнѣ рекомендательныхъ писемъ волю, заручусь уроками. Я, голубчикъ, ничего въ этой татарской лужѣ не писалъ, замысловъ много, да лѣнь поганая обуяла.

Телепневъ долженъ былъ отправиться съ Лапинымъ въ имѣніе Пелагеи Сергѣевны. Тамъ его ввели во владѣніе, и на этотъ разъ онъ гораздо больше вникнулъ въ дѣла, чѣмъ въ прошломъ году. У Пелагеи Сергѣевны крестьяне были на оброкѣ и заведена была маленькая господская запашка. Телепневъ, осмотрѣвши хозяйство, нашелъ, что эта запашка отягощаетъ только крестьянъ, а доходу приноситъ очень мало. Ѳедоръ Петровичъ сначала было возмутился тѣмъ, что Телепневъ начнетъ баловать крестьянъ; но молодой помѣщикъ представилъ ему очень основательные резоны и заговорилъ съ нимъ уже не въ прежнемъ ничего не знающемъ тонѣ. Заживаться въ имѣніи нечего было, и онъ предложилъ Лапину отправиться въ Альховку, гдѣ за годъ опекунъ много завелъ разныхъ заведеній.

Имѣніе, дѣйствительно, оказалось въ отличномъ порядкѣ. Ѳедоръ Петровичъ устроилъ флигель, завелъ большое скотоводство, выстроилъ маслобойню и заложилъ винокуренный заводъ. Въ шести верстахъ отъ деревни, онъ для удобства хлѣбопашества завелъ небольшой хуторокъ — въ очень красивой мѣстности. Крестьяне уже не приходили ни о чемъ просить Телепнева, но на сходкѣ, которую онъ самъ приказалъ собрать, молодой баринъ разспросилъ ихъ о хозяйствѣ и когда нѣкоторые старики, почесывая затылокъ, начали толковать, что вотъ запашка прежде была поменьше, то Телепневъ показалъ имъ по вѣдомостямъ, что прежде и душъ было меньше, и что на тягло приходится ровно столько же десятинъ, какъ и въ былое время.

Прикащикъ былъ нанятъ Лапинымъ другой, изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ. Старый совсѣмъ проворовался.

Наединѣ съ Ѳедоромъ Петровичемъ, Телепневъ все настаивалъ на томъ, что запашка дѣйствительно тяжела и гораздо лучше расширить хуторское хозяйство съ вольнаго найма.

— Все это, батюшка, отъ насъ не уйдетъ, — отвѣчалъ Ѳедоръ Петровичъ. — Когда рабочіе понадобятся, наймемъ и рабочихъ. А вы слушайте ихъ. Развѣ имъ при бабушкѣ-то такое было житье, какъ теперь? Каждый дворъ справлялъ по шести подводъ. А до города-то, батюшка, двѣсти верстъ, какъ вамъ извѣстно. Такъ что на тягло и сходило еще рублей по двадцати пяти серебромъ, кромѣ другихъ поборовъ: и холстомъ, и баранами, и грибами, и медомъ.

— Такъ что жь тутъ хорошаго, Ѳедоръ Петровичъ! крестьяне были очень отягчены… Мнѣ стыдно будетъ поступать съ крестьянами, пользуясь крѣпостнымъ правомъ, которое, право, ужь доживаетъ свой вѣкъ.

— Ну, ужь, батюшка, не нами заведено, не вами и кончится. Вы вотъ отъ нѣмцевъ то пріѣхали; знаете-ли вы, какъ у нихъ мужики устроены?

— Нѣтъ, я еще въ это не вникалъ.

— Такъ вникните. Они, батюшка, землю-то всю у крестьянъ отняли. Всѣ крестьяне — батраки на ихъ-же земляхъ. Мы, говорятъ, имъ свободу дали. Чего-же еще имъ больше. Такъ какъ по вашему, лучше это что-ли нашихъ барскихъ мужичковъ? У васъ, батюшка, въ вотчинѣ-то всякая душа по двѣ десятины въ полѣ имѣетъ, кромѣ лугу.

Впрочемъ, большихъ несогласій не произошло между опекуномъ и молодымъ помѣщикомъ. Ѳедоръ Петровичъ остался еще въ Альховкѣ, а Телепневъ поѣхалъ погостить къ Абласову. Горячо обнялись пріятели въ скромномъ мѣщанскомъ домикѣ уѣзднаго городка. Абласовъ очень похудѣлъ, обросъ бакенбардами и смотрѣлъ еще серьезнѣе, чѣмъ прежде.

— Ну, Абласовъ! — вскричалъ Телепневъ, — ты теперь совершенный эскулапъ.

— Да и ты тоже, любезный другъ, какой сталъ у нѣмцевъ длинный, и учености должно быть набрался.

— Гдѣ ужь тутъ ученость, началъ только азбуку разбирать.

— Надоліо-ли ко мнѣ?

— Да какъ поживется. Въ N., ты самъ знаешь, у меня кромѣ Мироновны да Ѳедора Петровича никого нѣтъ.

Телепневъ поселился поблизости на постояломъ дворѣ и цѣлые дни проводилъ съ Абласовымъ. Абласовъ за годъ выучился по-нѣмецки, и Телепневъ нашелъ, что онъ успѣлъ пріобрѣсти очень порядочныя теоретическія свѣдѣнія въ химіи. Они стали вмѣстѣ читать, а по вечерамъ ходили на охоту, удили рыбу, иногда ботанизировали.

Телепневъ нашелъ въ Абласовѣ совершенно сложившагося студента съ скептическимъ взглядомъ на вещи. Изученіе естественныхъ наукъ, особливо анатоміи и физіологіи, завладѣвало его философскимъ міровоззрѣніемъ. Мысль его неуклонно слѣдовала по одному пути, руководилась однимъ стремленіемъ: всѣ явленія жизни привести къ законамъ матеріи.

Телепневъ сейчасъ-же почувствовалъ въ разговорахъ съ своимъ другомъ, что Абласовъ гораздо больше его думалъ. Два университетскіе года Телепнева были слишкомъ наполнены внѣшней жизнію. Оиъ не выработалъ еще себѣ такихъ опредѣленныхъ мыслительныхъ тенденціи какъ Абласовъ, но уже чувствовалъ большую симпатію къ его взглядамъ.

Онъ очень былъ доволенъ, что пришлось ему провести вакацію вмѣстѣ съ Абласовымъ. Бесѣды съ нимъ укрѣпляли его въ томъ настроеніи, съ которымъ онъ оставилъ Д.

— Поѣдемъ, братъ Николай, со мной, — упрашивалъ онъ Абласова. — Право, ты не будешь раскаиваться, свободы занятій тамъ много, на медицинскомъ факультетѣ лучшіе профессора, особенно физіологія читается прекрасно.

— Все это такъ, любезный другъ, но дай ты мнѣ дотянуть мою лямку. А тамъ мы въ одно время кончимъ курсъ, коли поѣдешь за границу, и я съ тобой, можетъ быть, попрошусь.

Бодрою и трудовой жизнію прожилъ Телепневъ четыре недѣли въ уѣздномъ городкѣ, онъ полюбилъ этотъ городокъ. Здѣсь, годъ передъ тѣмъ, почувствовалъ онъ впервые пустоту своей жизни, впервые присмотрѣлся, какъ живетъ и бьется черный людъ.

«Вотъ это настоящій кряжъ,» не разъ думалъ онъ, прохаживаясь съ Абласовымъ по базару. «Вотъ насъ двое: я баринъ, онъ сынъ мѣдника. И какой энергіей сказывается его умственная жизнь. Сколько силы вынесъ онъ изъ своей суровой почвы, среди нуждъ и всеобщаго труда». Въ концѣ іюня, пріятели распростились. Телепневъ завернулъ въ N, расцѣловался со своей Мироновной и съ Лапинымъ, захватилъ съ собой Горшкова, довезъ его до Петербурга и ровно 1-го августа трусилъ опять обратно въ чухонской бричкѣ къ тихому ученому пристанищу, съ нѣкоторой страстію думая о лабораторіи, чудакѣ Шульцѣ, лимонножелтомъ лаборантѣ и глупомъ калифакторѣ Кизанѣ.