В путь-дорогу! Том III

КНИГА ШЕСТАЯ

ПРОШЛО три года. Тихій академическій Д. прозябалъ себѣ своей растительноученой жизнью. На улицахъ каждый день повторялась Іота въ Іоту одна и также исторія. Утромъ рано на пустой Марктъ пріѣзжаютъ чухонцы-молочники. Въ девятомъ часу кухарки и Aufwaerterinen съ корзинками бѣгутъ на Марктъ и каждый день забираютъ одну и ту же провизію, т. е. двѣ селедки, плитку масла и на двѣ копѣйки картофелю. Въ девять по Ritterstrasse пробираются впритруску бюргерскія и профессорскія дѣвчонки въ короткихъ салопцахъ и безобразныхъ капорахъ, вперемежку съ гимназистами, очень бойкими и задорными. Въ одиннадцатомъ, около университета снуютъ студенты въ чуйкахъ съ мапками подъ мышкой, и псы разнаго вида. На улицахъ Маркта стоятъ уже кучи буршей и жуютъ что попало, глядя по сезону. Въ двѣнадцатомъ часу пройдетъ бургомистръ въ ратушу. Потомъ опять повалятъ дѣвочки и гимназисты. Въ третьемъ, вездѣ пусто, всѣ обѣдаютъ дома и по кнейпамъ. Отъ трехъ до семи снова начинаетъ копошиться учебная жизнь: то же снованіе около университета, «Дома», гимназіи, разныхъ пансіоновъ и «Töchterschule.» Въ девятомъ часу кое-гдѣ проѣдутъ фурманскія дрожки, нагруженныя студентами. На улицахъ почти никого нѣтъ. Въ одиннадцатомъ все спитъ. Только изъ кнейпъ возвращаются собутыльники, пьяный кнотъ протащится по тротуару; педеля пройдутся въ разныхъ направленіяхъ по городу, а въ какомъ-нибудь глухомъ переулкѣ проскачутъ чухонскія санки или тележонка: это бурши крадутся на шкандалъ съ паукаппаратомъ.

Въ три года выпито было въ Д. несмѣтное число бочекъ пива, четыреста юныхъ дѣвицъ конфирмовалось, выпущено было шестьдесятъ докторовъ медицины, шкандаловъ пришлось также по сту штукъ на каждый годъ.

Телепневъ жилъ все въ томъ же домикѣ. Варцель помѣщался у старикашки столяра на дворѣ. Совершенно удалившись изъ бурсацкаго міра, Телепневъ началъ работать, какъ только можетъ предаться занятіямъ молодой неофитъ. Нѣмецкая жизнь и нѣмецкая наука возбудили въ немъ такое презрѣніе къ его неграмотности, что онъ получаса не отдыхалъ и все добивался того, чтобъ ему пріобрѣсти наконецъ ту истинную серьезность въ дѣлѣ своего развитія, которая вела нѣмцевъ, по разъ избранной дорогѣ, истиннымъ и твердымъ путемъ.

Симпатіями Телепнева завладѣли естественныя науки. Сначала онъ учился имъ какъ школьникъ, не мудрствовалъ хлопоталъ о томъ, чтобъ азбука была какъ можно лучше затвержена. Такъ прошелъ цѣлый годъ. Ему и во снѣ только снились химическія формулы и аналитическія вычисленія.

Лимонно-желтый лаборантъ Рабе первый заговорилъ съ Телепневымъ о нѣкоторыхъ философскихъ вопросахъ жизни и природы. Онъ принесъ ему Фейербаха, и въ концѣ третьяго семестра прибѣжалъ разъ раннимъ утромъ, держа въ рукахъ лиловенькую, довольно красивую книжку, только: что полученную имъ изъ Лейпцига.

— Вотъ она, вотъ она! — забормоталъ онъ. — Это, конечно, не глубоко, mein lieber Telepneff. но это большой ударъ, ловкая попытка!..

Книжка эта была «Kraft und Stoff». Надъ ней Телепневъ просидѣлъ три дня. Она попала въ его руки какъ разъ послѣ «Kreislauf des Lebens» Молешота и «Физіологическихъ писемъ» Фогта.

Толковалъ онъ потомъ цѣлую недѣлю съ Рабе и даже съ професоромъ Щульпомъ. Весь слѣдующій годъ онъ проработалъ въ возбужденномъ состояніи, и всѣ взгляды, всѣ впечатлѣнія, всю сумму своихъ свѣдѣній подогналъ подъ одинъ принципъ. Сдѣлалось это такъ быстро и рѣзкс, что когда онъ вступилъ въ дѣятельную переписку съ Абласовымъ, то онъ явился въ ней гораздо болѣе безпощаднымъ матеріалистомъ, чѣмъ серьезный К—скій медикъ. Въ немъ только было больше вѣры въ торжество естествознанія и на скептическіе запросы Аблассва, на его отрицанія научной медицины онъ отвѣчалъ всегда лирическими тирадами, гдѣ высказывалось убѣжденіе въ недалекомъ будущемъ, когда химія и физіологія утвердятъ врачебную науку на незыблемыхъ научныхъ основахъ.

А въ это время русскіе университеты пробудились. Грянула якушкинская эпоха. Все зажило и заговорило. Все копошилось, произносило спичи и создавало компаніи. Телепневъ не ушелъ отъ этого движенія. Въ своемъ тихомъ академическомъ Д. онъ не могъ, конечно, принимать прямаго участія въ томъ, что творилось тогда на Руси; но онъ сталъ выписывать журналы. Новые и жгучіе тогда общественные вопросы задѣвали его за живое. Онъ даже началъ сожалѣть о томъ, что не съ кѣмъ ему иной разъ помѣняться мыслями о свѣжемъ движеніи русскаго общества. Въ этотъ послѣдній годъ расширилось значительно его и міровоззрѣніе, и въ одно прекрасное утро онъ даже устыдился нѣсколько пуританскаго формализма матеріалистическихъ взглядовъ, которые охватили его подъ обаяніемъ естествовѣдѣнія.

Русскіе, какіе были въ Д., рѣшительно не отвѣчали его нравственнымъ потребностямъ. Корпорація совсѣмъ спилась, промоталась и дотягивала еле-еле свое существованіе. Слышалъ Телепневъ, что есть въ университетѣ два-три человѣка русскихъ вильдеровъ, но съ ними онъ нигдѣ не встрѣчался. Варцель, очень теплый, не могъ войти въ его интересы, да и кромѣ того къ этому времени вплотную засѣлъ за приготовленіе къ лекарскому экзамену.

Новые, духовные призывы начали шевелить умъ и натуру Телепнева. Онъ уже пережилъ наивное юношеское благоговѣніе передъ точной наукой и крѣпко почувствовалъ всю недостаточность фанатически-узкаго реализма. Его воспріимчивая природа захотѣла войти и въ другія сферы мышленія и ощущеній. Вопросы искусства, литературные образы, возбужденныя жизнію общественныя дилеммы, — все это стало его волновать и требовало гармоническаго сочетанія, полнаго примиренія съ тѣми неумолимыми формулами, въ которыя онъ все еще, какъ неофитъ, вѣрилъ съ нетерпимостью.

Но на столѣ его лежали томы Бѣлинскаго: онъ читалъ страницы, одушевленныя пылкой любовью къ идеалу; онъ видѣлъ передъ собою душевную жизнь человѣка, который весь былъ погруженъ въ исканіе нравственной правды и здоровой красоты; сильно и открыто отрицался своихъ заблужденіи и стремительно переходилъ въ новый фазисъ страстнаго философскаго мышленія. Передъ нимъ развернуты были изящныя и плѣнительныя страницы Тургенева; тутъ была русская жизнь, облитая сочувственнымъ свѣтомъ. Люди стояли живые, съ своими порываніями и своей задушевной повѣстью, съ своей неумѣлостыо и самогрызеніемъ. И далеки они были отъ той формальной и суровой сферы, въ которую возвѣровалъ Телепневъ; нельзя было примирить ихъ съ жизнію, скрасить или возродить ихъ душевныя движенія; нельзя, наконецъ, было глубоко понять и образно, поэтически воспроизвести всего этого міра — помощію однѣхъ химическихъ формулъ, скальпеля и микроскопа.

А тамъ судьбы народа, своеобразное развитіе его историческаго смысла, трагизмъ великихъ минутъ и вѣковыхъ испытаніи — все это въ новыхъ изслѣдованіяхъ начало появляться въ русской печати и звало также къ себѣ, требовало также отвѣта у живаго человѣка на свои жгучіе вопросы.

Телепневъ былъ наканунѣ кризиса; и впиваясь жаждущимъ свѣта взоромъ, въ разнообразныя сферы все одной и той же жизни онъ, крѣпко держалъ въ ученическихъ рукахъ тяжелую книгу безпощадной науки…

Надъ городомъ Д. стояли глухія сумерки. На дворе; былъ сентябрь, кислый, мокрый, чухонскій. Несмотря на раннее еще время, по Петербургской улицѣ, гдѣ стояли избушки на курьихъ ножкахъ, — хоть шаромъ покати… Только два мокрые педеля, закутываясь въ свои форменныя пальто, проходили мѣрнымъ полицейскимъ шагомъ по площади отъ одной кнейпы въ другую.

Телепневъ сидѣлъ въ своей квартиркѣ, забившись совсѣмъ въ глубь стараго вольтеровскаго кресла съ высокой, спинкой. На большомъ письменномъ столѣ навалены были лекціи, книги, кости, скляночки съ препаратами, микроскопъ, журналы. Все это освѣщалось свѣчой въ деревянномъ подсвѣчникѣ съ широкимъ зеленымъ абажуромъ. Студенческимъ безпорядкомъ отзывался столъ. Прежняя привычка Телепнева къ комфорту и аккуратности позатерялась подъ вліяніемъ учебно-аскетической жизни, которую онъ велъ въ послѣдніе три года.

Свѣтъ изъ-подъ абажура падалъ на его лицо. Онъ много измѣнился: по лбу прошли двѣ морщинки, мягкій тонъ, исчезъ со щекъ его, губы поблѣднѣли, одни глаза сохранили прежній пріятный блескъ. Онъ былъ плотно остриженъ, но за то плохо выбритъ, такъ что подбородокъ отливалъ синеватымъ цвѣтомъ. Онъ казался несравненно старше своихъ лѣтъ. Кутаясь въ темно-коричневый кашемировый халатъ, онъ сидѣлъ въ нѣсколько стариковской позѣ, согнувшись, и держалъ въ правой рукѣ книгу въ значительномъ отдаленіи отъ глазъ. Изрѣдка онъ бралъ въ ротъ сигару и, по-нѣмецки наморщивъ брови, выпускалъ дымъ тоненькой струей. Въ комнатѣ стоялъ особенный запахъ студенческой штудирциммеръ, сразу отзывавшейся чѣмъ-то суховатымъ и затворническимъ.

Телепневъ читалъ новую, только-что вышедшую книгу но физіологической химіи, въ оранжево-красной брауншвейгской оберткѣ. Онъ читалъ уже съ нѣкоторой манерностью, отмѣчивая ногтемъ извѣстныя мѣста и рѣзко переворачивая листы. За стѣной слышался сапъ Якова, въ окна хлесталъ дождикъ. Телепневъ положилъ книгу на колѣна и откинулъ голову на спинку вольтеровскаго кресла. Онъ окинулъ взглядомъ комнату, шкафъ съ книгами и столъ, провелъ рукой по глазамъ, потомъ взялъ со стола тетрадь, переплетенную въ черный коленкоръ, и развернулъ ее на послѣдней дописанной страницѣ. Это былъ его меморандумъ, родъ дневника, который онъ велъ уже года полтора. Тутъ записывались и всѣ его работы, и книги, какія нужно было прочесть, и мысли, и выдержки изъ прочитаннаго на четырехъ языкахъ. Онъ перелистовалъ тетрадь и собрался было что-то такое вписать новое, но вдругъ положилъ перо и задумался.

«Что это мнѣ нынче не работается», сказалъ онъ про себя. «Голова что-то не свѣжа.»

«Нѣтъ, не голова», шепнулъ ему какой-то новый голосъ, «а ты покопайся-ка хорошенько въ себѣ самомъ, такъ и увидишь, что жизнь зоветъ куда-то, тебѣ становится душно въ твоей лабораторіи и здѣсь, въ этой рабочей комнатѣ, съ запахомъ сигаръ и химическихъ препаратовъ. Ты одичалъ, ты потерялъ прежнюю простоту, ты вдался въ напускное старчество мысли и привычекъ».

«Какой вздоръ», думалъ Телепневъ, «что за глупости лѣзутъ сегодня мнѣ въ голову. А вотъ бы сходить или съѣздить надо было въ лабораторію. Боюсь я, что этотъ дуракъ Кизанъ изгадитъ мнѣ анализъ, ужь чѣмъ-нибудь да обольетъ».

«Анализъ-то анализъ», шепнулъ опять голосъ, «но вѣдь такъ нельзя жить. Куда же ты себя подготовишь? Хоть бы даже въ профессора или фармацевты, такъ и то нужно видѣть живыхъ людей, а не однѣ колбы, не одного чудака Шульца и лимонно-желтаго Рабе.»

Телепневъ вышелъ въ другую комнату и началъ ходить въ темнотѣ.

«Отчего это», спросилъ онъ, «я себѣ фортепіано не заведу: вѣдь шутка сказать, три года я музыкой не занимался совсѣмъ, ни фортепіано, ни скрипкой, да и голосъ у меня совсѣмъ пропалъ. Не знаю, сумѣю-ли я взять теперь хоть какую-нибудь ноту. Впрочемъ, сь кѣмъ пѣть и для чего? Развѣ въ какомъ-нибудь бюргерскомъ семействѣ познакомиться и распѣвать тамъ съ чувствительнымъ завываніемъ:

«Siehst du am Abend die Wolken zieh’u?»

И невольно онъ пропѣлъ эту фразу громко. Дико немножко зазвучалъ въ его ушахъ собственный голосъ. Въ этой комнатѣ съ годъ не было даже и громкихъ разговоровъ: если являлись къ Телепневу какіе-нибудь вильдера нѣмцы, то книжныя бесѣды вели все въ его кабинетѣ.

Онъ даже усталъ ходить; но неопредѣленное недовольство не уходилось въ немъ. Онъ опять взялъ свою записную тетрадь.

«Записать мнѣ моѳ сегодняшнее настроеніе», спросилъ онъ. «Нужно давать ему какой-нибудь смыслъ, или нѣтъ? Э, вздоръ, просто мозгъ утомился и при сквернѣйшей здѣшней пищѣ реагируетъ ненормально.»

Однако онъ не высидѣлъ. Одѣвшись, онъ отправился заднимъ ходомъ къ Варцелю и засталъ его лежащимъ на кровати въ длиннѣйшемъ шлафрокѣ, съ лекціями судебной медицины въ рукахъ.

— Миленькій, чортъ знаетъ что со мной дѣлается, точно раскисъ я, — разскажи-ка что-нибудь веселенькое.

— Да что, дружище, нѣмчура пуфнулъ мнѣ мерзкихъ лекцій, сокращеній наставилъ такихъ, чго самъ шутъ не разберетъ.

— Да брось ты свои лекціи. Меня какъ-то начинаетъ давить моя квартира, что-то мрачно. Яковъ тоже храпитъ во всю насосную завертку. Куда бы пойти?

— Да что ты, дружище, въ этакую погоду! теперь добрый хозяинъ собаки не выпуститъ.

— Да что погода, пошлемъ Якова за фурманомъ, крытыя дрожки возьмемъ.

— Что съ тобой сдѣлалось, скажи на милость?

— Печень болитъ, — отвѣтилъ съ усмѣшкой Телепневъ.

— Какая тутъ печень. А впрочемъ вотъ что, дружище, хотѣлъ нынче со мной цѣлый день читать нѣмчура одинъ, да на вечеръ отпросился; пойду, говоритъ, въ аулѣ представленіе даетъ французъ Левассоръ, штука, говоритъ, отмѣнная.

— Ну, вотъ и прекрасно, пожертвуй вечерокъ-то, одѣвайся, а я пошлю за извощикомъ.

Поѣхали.

Въ университетѣ бывали круглый годъ концерты всѣхъ заѣзжихъ знаменитостей, но Телепневъ очень рѣдко попадалъ на нихъ. И звуки музыки не трогали его, долетая въ лабораторію, гдѣ онъ по вечерамъ оставался часу до десятаго. На этотъ разъ съѣздъ былъ огромный. На подъѣздѣ вмѣсто одного стояли три жандарма, всѣ педеля и два полицейскихъ служителя. У кассы была давка. Телепневъ взялъ для себя и для Варцеля два стоячихъ билета въ залу по 75 коп.

Непріятно подѣйствовали на него освѣщеніе и пестрая нарядная толпа. Онъ взглянулъ на свой не совсѣмъ безукоризненный студенческій сюртукъ и весь съежился. Въ залѣ собралось все общество академическаго городка: баронскія семейства, профессора съ семьями, учителя гимназіи, чиновники, купцы и масса разношерстныхъ студентовъ. Цѣлая ватага буршей залѣзла на кафедру и оттуда глазѣла на публику. Нѣмки сильно прифрантились, а нѣкоторые мужчины были даже въ бѣлыхъ галстукахъ. Всѣ точно силились придать себѣ нѣкоторую игривость, приготовляясь къ дурачествамъ француза, изъ которыхъ, конечно, половина должна была остаться для нихъ таинственнымъ иіероглифомъ. Телепневъ замѣтилъ нѣсколько красивыхъ лицъ, свѣженькихъ блондинокъ въ бѣлыхъ платьецахъ, съ переслащенной улыбкой на толстоватыхъ нѣмецкихъ губахъ.

Онъ пробрался къ эстрадѣ, окруженной уже цѣлой стѣной студентовъ. Завладѣвши довольно выгоднымъ мѣстечкомъ, Телепневъ сталъ лицомъ къ первому ряду и началъ поочередно разглядывать лица барынь.

«Ба!» сказалъ онъ про себя, «старыя знакомыя, онѣ все еще здѣсь».

Посрединѣ перваго ряда сидѣли три дамы и крупный баринъ съ бакенбардами, курчавый, съ потертымъ, но красивымъ лицомъ, во фракѣ очень тонкаго покроя, по всѣмъ признакамъ, русскій вивёръ дворянскаго происхожденія. А дамы были никто иныя, какъ тѣ русскія, которыхъ, три года тому назадъ, Телепневъ увидалъ въ первый разъ въ церкви на Страстной недѣлѣ; только дѣвочка превратилась въ шестнадцатилѣтнюю дѣвицу, очень большаго роста, съ продолговатымъ лицомъ, въ длинномъ платьѣ и бѣлой мантильѣ, съ роскошной, пепельнаго цвѣта, косой. Она сидѣла между блондинкой, своей матерью, очень постарѣвшей, и брюнеткой съ смуглымъ пикантнымъ лицомъ, которой казалось на видъ лѣтъ двадцать семь — восемь. Онѣ своимъ туалетомъ и манерами рѣзко отличались отъ нѣмецкаго баронскаго общества. Баринъ сидѣлъ рядомъ съ брюнеткой, но нѣсколько разъ перегибаясь чрезъ ея кресло заговаривалъ съ дѣвушкой, вѣроятно, что-нибудь смѣшное, потому что она улыбалась, но сдержанной, не совсѣмъ довольной улыбкой. Они не сидѣли особнякомъ, но безпрестанно раскланивались съ входившими туземцами дворянскаго вида.

Телепневъ началъ пристально смотрѣть на дѣвушку. Ему показалось, что она тоже раза два вскинула на него своими длинными рѣсницами.

«Что же это семейство такъ долго здѣсь дѣлаетъ», думалъ Телепневъ. «Занимались, видно, воспитаніемъ дѣвицы. А воспитаніе извѣстно какое дали; для него не стоило бы ѣхать въ Д.: парле-франсе и tenez-vous droit».

А дѣвица, дѣйствительно, держалась очень прямо и горделиво посматривала на проходящихъ мимо нѣмокъ-кухарочекъ.

Телепневъ почти вслухъ разсмѣялся, когда служитель Кпзанъ внесъ нѣсколько париковъ на штативахъ и поставилъ ихъ на столъ съ глупѣйшей миной. Влетѣлъ французъ, заболталъ и запѣлъ свою знаменитую сцену: Le coiffeur amoureux. Нѣмецкая публика съ первыхъ словъ его начала хохотать, точно по приказу. Телепневъ сначала крѣпился, а потомъ не выдержалъ, и такъ и поджималъ животъ. Онъ былъ доволенъ своимъ хохотомъ и въ нѣсколько минутъ почувствовалъ себя бодрѣе и оживленнѣе. Въ первый антрактъ онъ опять посмотрѣлъ на русское семейство. Баринъ громко разговаривалъ съ сѣденькимъ барономъ, въ мальтійскомъ орденѣ, и хохоталъ, покачиваясь всѣмъ корпусомъ; двѣ дамы улыбались, но дѣвушка сидѣла съ строгимъ лицомъ.

Выкатилъ опять Левассоръ и запѣлъ:

Je suis choriste — quel chien de métier!

Нѣмцы такъ и прыснули.

Потомъ пошли другія штуки, съ кривляньями и безконечными каламбурами, которые изъ публики перваго ряда во всей ихъ тонкости понималъ только баринъ бакенбардистъ. Онъ одобрительно кивалъ Левассору головой и даже въ нѣкоторыхъ мѣстахъ подпѣвалъ.

Въ большомъ антрактѣ, между двумя частями представленія, Телепневъ все смотрѣлъ на дѣвушку; смотрѣлъ съ какимъ-то раздраженіемъ, точно съ желаніемъ подойти и спросить ее: зачѣмъ это она такъ манерится и хранитъ строгій видъ среди общаго добродушно-нѣмецкаго хохота? А вѣдь, поди, думаетъ, что она этимъ только и отличается отъ несчастныхъ нѣмокъ. И маменька ей много-толковала о томъ, что такое значитъ: air distingué.

И вспомнилъ Телепневъ сцену на откосѣ, когда дѣвочка такъ умно болтала съ матерью. Лицо и глаза говорили о томъ же умѣ и даже о гораздо большей энергіи, но въ нихъ сказывалось что-то напускное, точно бьющее на эффектъ.

Вышелъ опять Левассоръ, гримированный англичаниномъ, и Телепневъ началъ глядѣть на него и хохотать надъ шутовской мимикой пале-рояльскаго корифея-комика.

Кончилось представленіе. Нѣмцы вошли въ небывалый азартъ. Хлопалъ и Телепневъ, стоя у эстрады въ кучѣ другихъ буршей.

— Куда это ты, дружище, запропастился, — вдругъ заговорилъ надъ его ухомъ Миленькій: — меня тамъ оттѣснили въ уголъ, а ты впередъ шмыгнулъ, я такъ почти ничего и не видалъ.

— А я думалъ, что ты за мной слѣдомъ; очень-жалко, братецъ, я просто до коликъ хохоталъ.

— Да ужь и я смѣялся, вижу, всѣ хохочутъ, что, молъ, отставать.

— Ну, и прекрасно, значитъ, все-таки порадѣлъ на пользу искусства. Я думаю, ты, стоя тамъ въ углу-то, проголодался, такъ поѣдемъ поужинать въ «Лондонъ».

— Ты нынче что-то раскутился.

— Нѣтъ, я тебѣ вотъ что скажу: помнишь ты, года три тому назадъ, я разсказывалъ про дѣвочку, видѣлъ я. ее на «Домѣ» и въ церкви тоже.

— Ну?

— Такъ она предо мной въ первомъ ряду сидѣла: большая, братецъ, дѣвица. Дѣвчонкой она съ матерью очень умно болтала, а теперь такой недотрогой-царевной смотритъ.

— Извѣстное дѣло. Однако пойдемъ-ка, дружище, а то какъ бы у насъ тамъ въ zoologicum шинелей нашихъ не стащили; вѣдь тутъ, братъ, съ чухной-то тоже надо опаску имѣть.

На площадкѣ предъ аулой столпилось пропасть народу. Барынь закутывали, а студенты нарочно тѣснились и разглядывали ихъ. Телепневъ съ Варцелемъ вошли въ зоологическую аудиторію, гдѣ оставили свои пальто. У дверей стояло русское семейство, и баринъ съ бакенбардами надѣвалъ на дѣвушку бурнусъ.

— Куда же онъ убѣжалъ? — спросила по-французски брюнетка. — Ахъ, какой этотъ Григорій глупый, онъ вѣрно тамъ ждетъ у подъѣзда. Карету отгонятъ, и мы здѣсь простоимъ полчаса.

— Jean, — простонала бѣлокурая барыня, — какъ же это…

— Сейчасъ, ma chère, — отвѣтилъ разбитымъ баритономъ господинъ: — вотъ только упакую хорошенько Темиру.

«Что это за имя», подумалъ Телепневъ, который слышалъ весь этотъ разговоръ, надѣвая шинель. «Ужь не Татьяна-ли?»

И вдругъ онъ повернулся и, обратясь къ бѣлокурой дамѣ, проговорилъ по-русски:

— Позвольте мнѣ справиться о вашемъ экипажѣ.

Дама нѣсколько удивленно взглянула на Телепнева.

— Ахъ, помилуйте, зачѣмъ же вамъ безпокоиться, — вмѣшался баринъ: — я сейчасъ надѣну пальто.

— Здѣсь такая толкотня, — прервалъ Телепневъ — вамъ нельзя будетъ оставить вашихъ дамъ. Я сію же минуту узнаю, поданъ ли вашъ экипажъ.

— Очень вамъ будемъ благодарны, — проговорила брюнетка, ласково взглянувъ на Телепнева. — Будьте такъ добры, спросите тамъ внизу человѣка Деулиныхъ.

Телепневъ, толкая нѣмцевъ, сбѣжалъ внизъ и тотчасъ же отыскалъ человѣка Деулиныхъ, который дожидался кареты.

— Сейчасъ подаютъ, — сказалъ онъ ему.

Опять поднявшись въ зоологическую аудиторію, онъ пригласилъ дамъ, потому что карета должна была въ эту минуту стоять уже у подъѣзда.

Его очень любезно поблагодарили, и баринъ, сходя вместе нимъ по лѣстницѣ, пожелалъ узнать его имя и спросилъ, давно ли онъ въ Д.

Телепневъ помогъ человѣку усадить барынь въ карету, и когда онъ хотѣлъ поддержать дѣвушку подъ локоть, то она отдернула руку и очень смѣло взглянула на него.

— Pardon, — проговорилъ оиъ, смутившись и приподнимая фуражку.

Карета отъѣхала, а баринъ стоялъ на подъѣздѣ и кричалъ фурмана.

— Вы въ первый разъ видѣли этого шута? — спросилъ онъ Телепнева.

— Въ первый.

— Да, нечего сказать, только у французовъ есть этотъ огонь. Разумѣется, его нужно видѣть не здѣсь, а въ настоящей, знаете, обстановкѣ, послѣ добраго обѣда, когда идешь въ Пале-Рояль переварить нѣсколько каламбуровъ.

— Нѣмцы хохотали больше изъ приличія.

— Именно изъ приличія, прекрасно сказано. Эти честные нѣмцы — они хорошій народъ, я ихъ очень люблю. Вы въ корпораціи?

— Нѣтъ.

— Какъ же это можно?

— Былъ тогда-то, но теперь другимъ занятъ.

— А! Я вамъ скажу: во всемъ этомъ есть что-то. Еслибъ у меня былъ сынъ — я бы его къ нѣмцамъ, но, къ сожалѣнію, у меня дочь.

Подъѣхали фурманскія дрожки. Баринъ сѣлъ и очень игриво раскланялся.

— Прощайте-съ. Очень радъ познакомиться. Здѣсь русскихъ юношей нигдѣ не видно. Да знаете что: садитесь со мной, поѣдемте ужинать къ Левассору. Я вась съ нимъ познакомлю.

Телепневъ во всякое другое время отказался бы. Но тутъ онъ почему-то подумалъ о дѣвушкѣ со строгимъ взглядомъ и согласился. Варцеля онъ отпустилъ домой, а самъ помѣстился съ бариномъ на дрожкахъ, и они поѣхали въ отель «Лондонъ».

— Я очень люблю студентовъ, — заговорилъ баринъ: — и вотъ четвертый годъ живу въ Д. Женѣ моей много помогли здѣшніе доктора. Она нашла также, что здѣсь прекрасно преподаютъ. Я въ это дѣло не вмѣшиваюсь, но оно такъ. Я всегда хотѣлъ, чтобъ у меня въ домѣ были студенты; но мои дамы почему-то боятся ихъ. Это, кажется, оттого, что года два тому назадъ, я пригласилъ цѣлую нѣмецкую корпорацію. Они у меня въ залѣ пѣли, — прекрасно пѣли, — ну, и угощалъ и подпоилъ ихъ порядкомъ. Премилый passe-temps вышелъ, но моимъ дамамъ не совсѣмъ это понравилось.

— Какую же корпорацію вы приглашали?

— Не помню хорошенько, какую-то Тевтонію, или Fraternitas, что-то въ этакомъ вкусѣ, не умѣю вамъ сказать.

«Ну, папенька!» подумалъ Телепневъ.

— И вы долго намѣрены прожить здѣсь? — спросилъ онъ.

— Ну, нѣтъ, не больше года. Моя Темира теперь ужь большая дѣвица, черезъ годъ ее нужно вывозить; ну, а гдѣ же здѣсь. А впрочемъ, это будетъ зависѣть отъ моихъ дамъ.

— Я какъ-то года три тому назадъ видалъ ваше семейство, а послѣ того никуда почти не показываюсь и совсѣмъ не знаю здѣсь русскаго общества.

— Да, я удивляюсь, глядя на теперешнюю молодежь. Помилуйте, господа, на что это похоже: нѣтъ пылу, поэзіи нѣтъ!

— Ну, удивляться тутъ особенно нечему, — довольно рѣзко возразилъ Телепневъ: — пришло время дѣлать дѣло.

— Ахъ, помилуйте! Въ восемнадцать, двадцать лѣтъ молодой человѣкъ долженъ быть весь огонь; какіе тутъ вопросы; пускай только онъ живетъ всѣми порами: влюбляется, идетъ на всякія дурачества, дуэлируетъ, иьетъ, — вотъ жизнь! И выходитъ человѣкъ, а не ученая кукла. Отчего я свѣжъ, отчего я молодь душой? Потому что я понималъ, что такое наслажденье въ жизни, люблю все изящное, поэтическое, люблю искусство. А вы замѣтили нѣмочку, — вдругъ оборвалъ онъ свою тираду, — тамъ во второмъ ряду сидѣла, пикантная рожица, у нихъ, знаете, есть немножко что-то миндальное, но очень сластолюбивое, ну, и плечики еще не сложились, знаете, въ періодѣ прозябанія. Не такъ ли? Хи-хи-хи!

— Виноватъ, не замѣтилъ.

— Да тутъ четвертое кресло отъ прохода. Что это нынче за молодые люди! Обѣтъ цѣломудрія на себя наложили! Да помилуйте, mon cher, въ чемъ же есть колеръ въ жизни, вѣчный ея букетъ.

— Въ нѣмочкахъ развѣ?

— Въ женщинѣ, mon cher, такъ, какъ мы ее понимали и понимаемъ доселѣ. И не одна только строгая красота составляетъ суть. Надо умѣть подмѣтить. И знаете, когда дойдешь до философскаго взгляда, то скажешь, какъ нѣмцы говорятъ: in der Nacht sind alle Katzen grau.

«Субъектъ!» подумалъ Телепневъ.

Пріѣхали.

— Ну, пойдемте, Іосифъ прекрасный. Вижу, что вы неиспорченный юноша, но я надѣюсь, что я васъ совращу. Мы будемъ ужинать по-студенчески.

Баринъ прошелъ изъ бильярдной въ особую комнату, гдѣ уже собралась компанія, и тамъ представилъ Телепнева французу. Общество состояло все изъ разныхъ уланскихъ и драгунскихъ поручиковъ въ отставкѣ, между которыми виднѣлась тучная фигура одного забулдыги барона, съ подкрашенными усами и масляными глазками.

За ужиномъ, новый знакомый Телепнева болталъ безъ умолку съ комикомъ, состязался съ нимъ въ говореніи каламбуровъ и выпилъ таки. Французъ почему-то называлъ его monsieur le prince. Онъ ему очень пришелся по душѣ. M-r le prince сѣлъ тотчасъ послѣ ужина къ фортепіано и сталъ распѣвать французскія гривуазныя пѣсенки.

— Ну вотъ, Іосифъ прекрасный, — подшучивалъ онъ надъ Телепневымъ, — вотъ мы каковы въ сорокъ лѣтъ, и такими останемся, гордимся этимъ и будемъ гордиться. M-r Levassor, chantez-moi ça:

Mère Brabanson son son…

Потомъ онъ затянулъ чувствительный романсъ, при чемъ смѣшно вытягивалъ свои губы и вскидывалъ руками по клавишамъ.

— Это мои грѣшки, — обратился онъ къ Телепневу. — И слова и музыка. Да, юноша, сохраните любовь къ искусству; музыка — великое дѣло. А знаете эту русскую пѣсенкх. Я не знаю, гдѣ ее сочинили, въ Казани или въ Нижнемъ:

Всюду зло развелось,

И житьишко сошлось Клиномъ.

Онъ рѣшительно завладѣлъ фортепіано, такъ что нѣмцы насилу отвели его, чтобъ послушать еще куплетовъ палерояльскаго грима.

«Вотъ тутъ и отгадай, — думалъ Телепневъ, глядя на барина, — кто изъ нихъ французъ. Кровь разная, а пустозвонство-то одно и то же. И у этакой балалайки умная дѣвочка, да кажется и съ характеромъ.»

— У меня дома тоже поютъ, — заговорилъ съ нимъ опять баринъ, — но у моихъ дамъ вкусъ классическій, т. е., по моему, самый нестерпимый. Я вамъ скажу, что это все фанфаронство, ну что такое значитъ — классическій? Ужь на что вамъ серьезнѣе Россини, на что серьезнѣе, такъ нѣтъ-съ, это, говорятъ, сладко очень. Ну, вотъ у насъ Глинка, много учености, но есть, есть мѣста. Знаете это:

Любви роскошная звѣзда, Ахъ! мой Ратмиръ.

Bravo, bravo, m-r Levassor! encore un couplet. Tra la, la… tra-la-la… Вы не согласны съ моимъ мнѣніемъ?

— Да, въ Глинкѣ все есть, и глубина, и страсть.

— Ну, вотъ это тоже, вы помните, какъ бишь это? да, да:

Въ горячихъ объятьяхъ дрожатъ.

Такъ вы, пожалуйста, ко мнѣ, очень буду радъ. Я еще здѣсь недѣли три, а потомъ ѣду въ Петербургъ; знаете, — хорошенькаго понемножку. Пріѣзжайте надняхъ обѣдать. Если вы вошли во вкусъ рейнвейна, то у меня, mon cher, есть такой Asmansheimer, — превыше всякаго описанія. Bravo, bravo, Levassor!

Inouf, inouf, inouf, remplissez mon verre, Inouf, inouf, inouf, adieu ma colère!..

A напрасно вы не въ корпораціи. У нѣмцевъ есть прекрасная штучка, какъ бишь она начинается… bis, bis!

«Этакая скотина,» подумалъ Телепневъ и, выслѣдивши минутку, скрылся по-французски, не прощаясь ни съ своимъ новымъ знакомымъ, ни съ проѣзжей знаменитостью.

«Ѣхать, или не ѣхать?» спрашивалъ себя Телепневъ на другой день. «Онъ пошлякъ, этотъ баринъ, но на семейство можно взглянуть. Поѣду.»

Онъ надѣлъ новый вицъ-мундиръ, натянулъ свѣжія перчатки и послалъ Якова за фурманомъ. Велѣлъ онъ ему ѣхать черезъ мостъ по Ritterstrasse, потомъ мимо уѣзднаго училища, совсѣмъ на выѣздъ города. Домъ, гдѣ жило русское семейство, выходилъ фасадомъ въ поле, такъ что нужно было подняться съ улицы на гору, по аллеѣ. Домъ имѣлъ претензію смахивать на замокъ. По угламъ торчали деревянныя башенки съ фальшивыми окнами. Телепневъ подъѣхалъ къ среднему крыльцу часу во второмъ. Внизу, въ сѣняхъ, его встрѣтилъ очень благообразный лакей, въ коричневомъ ливрейномъ фракѣ, и по-рус-ски спросилъ сго — кого онъ желаетъ видѣть. Телепневъ ліазвалъ барина.

— Иванъ Павлычъ у себя, пожалуйте.

Изъ сѣней поднималась деревянная лѣстница, говорившая ясно о нѣмецкихъ наклонностяхъ владѣльца дома, который желалъ придать ему рыцарскую наружность, по изъ экономіи вовсе не позаботился о внутренней отдѣлкѣ.

Во второмъ этажѣ, куда человѣкъ провелъ Телепнева, онъ вступилъ сперва въ небольшую переднюю, изъ которой налѣво была дверь въ столовую, а направо черезъ небольшой свѣтлый коридорчикъ — въ огромную залу. Зала эта была въ два свѣта. Ближайшая ко входу половина ея служила гостиной. Тутъ стоялъ большой диванъ, столъ, покрытый разными бездѣлушками и книгами, словомъ — établissement. Дальняя половина залы, сдавленная съ обѣихъ сторонъ двумя большими нѣмецкими печами, обставлена была двумя зеркалами и рядомъ стульевъ. Направо отъ входа стояло два рояля и этажерка съ нотами.

Лакей провелъ Телепнева, наискосокъ всей залы, къ лѣвому углу ея, оттуда дверь вела въ кабинетъ хозяина. Телепневъ, идя за человѣкомъ, оглянулся во всѣ стороны, но никого не замѣтилъ.

Кабинетъ былъ устроенъ очень уютно. Вдоль одной стѣны раскинулся широкій турецкій диванъ ярко-краснаго цвѣта съ разводами, стѣны были обиты персидской матеріей и увѣшаны трофеями. Надъ каминомъ портретъ молодой женщины съ распущенными волосами; большой письменный столъ, съ придѣланной къ нему этажеркой для книги. Множество гравюръ и мюнстеровская галлерея вдоль всей стѣны, по два портрета въ рядъ.

Баринъ встрѣтилъ Телепнева въ бархатномъ архалучкѣ и малиновой фескѣ.

— Enchanté. Благодарю, что не забыли моего приглашенія. Зачѣмъ вы вчера такъ рано уѣхали, а мы еще много бамбошировали. Садитесь, хотите сигару?

Телепневъ усѣлся покойно на турецкій диванъ; не отказался и отъ сигары.

— Не правда ли, что здѣсь очень мило. Я, знаете, все самъ. Главный мой талантъ — это быть обойщикомъ. Только, къ сожалѣнію, негдѣ мнѣ расходиться. Я, какъ Дюма, котораго настоящее призваніе быть поваромъ.

— Будто бы? — спросилъ Телепневъ.

— Я васъ увѣряю, я съ нимъ знакомъ, онъ нѣсколько разъ говорилъ мнѣ это. Читаю теперь одну вещь. Какъ хотите, а французы все-таки… имъ принадлежитъ иниціатива. Мой постоянный коммиссіонеръ Исаковъ. Я имъ доволенъ. Вы не видали этой книжки?

И онъ взялъ со стола небольшой томикъ, въ желтой бумажкѣ. Телепневъ взглянулъ на обертку и прочелъ: «Les fleurs du mal».

— Нѣтъ-съ, не знаю я этого. Вообще я не охотникъ до французской беллетристики.

— Напрасно, напрасно. Иниціатива все-таки принадлежитъ имъ. Видите ли, это начинающій — этотъ господинъ Бодлеръ. Но я вамъ скажу, какая сила! сколько яду! Такъ и пронизываетъ васъ. И стихъ, по моему, звучнѣе Ламартиневскаго. Конечно, если хотите, сумасшедшее воображеніе, но пикантно, въ высшей степени пикантно. Вотъ послушайте.

Баринъ всталъ посреди комнаты и, размахивая рукой, задекламировалъ:

Nos péché sont têtues, nos repentirs sont lâches. Nous nous faisons payer largement nos aveux Et nous rentrons gaiment dans le chemin bourbeux, Croyant par de vils pleures laver toutes nos taches.

— Наборъ фразъ, — рѣшилъ Телепневъ.

— Послушайте, mon cher, ѣдкость-то, ѣдкость-то. А дальше послушайте:

Sur l’oreiller du mal, c’est Satan-Trismégiste

Qui berce longuement nos ésprits enchantés, Et le riche métal de notre volonté Est tout vaporisé par ce savant chimiste!

— Вранье! — опять рѣшилъ Телепневъ.

— Да вы вслушайтесь! нѣтъ, молодой человѣкъ, вы слишкомъ засидѣлись у нѣмцевъ. Вы извините меня, что я такъ говорю. Вы возьмите съ собой книжку, пожалуйста, возьмите. Вы не подумайте, чтобъ я былъ такъ пристрастенъ къ однимъ французамъ. О, нѣтъ. Изъ нашихъ я очень люблю Некрасова. Я думаю, мои дамы въ гостиной. Пойдемте.

Телепневъ поднялся съ дивана и немножко сконфузился. Онъ чувствовалъ неловкость, одичалость, даже началъ натягивать на правую руку перчатку, которую передъ тѣмъ снялъ.

Баринъ вывелъ его въ залу, гдѣ около стола сидѣли три женскія фигуры. Подойдя къ столу, Телепневъ раскланялся, и первая отвѣчала на его поклонъ бѣлокурая дама, сидѣвшая на диванѣ, — хозяйка дома.

— Ma chère ami, представляю тебѣ… М-r Телепневъ, нашъ вчерашній благодѣтель. Ma belle-sœur et ma fille, — указалъ онъ на брюнетку и молодую дѣвушку.

— Вы такъ были любезны вчера, — начала протяжнымъ и картавымъ голосомъ хозяйка, и посадила Телепнева около себя на большое кресло, гдѣ ему было очень неловко.

Дѣвушка взглянула на него гордымъ взглядомъ и сейчасъ же начала что-то такое вышивать. Телепневъ остался очень недоволенъ этимъ взглядомъ и почувствовалъ даже нѣкоторое раздраженіе.

«Что она кобенится», подумалъ онъ.

Брюнетка присѣла ближе къ нему и, откинувшись на бокъ, обратила на него ласковые, прищуренные глаза.

— Ваша вчерашняя любезность, — заговорила она низкимъ пріятнымъ контральто: — была не похожа на обыкновенные нравы нѣмецкихъ студентовъ.

— Да какой же я нѣмецкій студентъ, — отвѣчалъ ей Телепневъ уже увѣреннымъ тономъ. — Я только штудирую у нѣмцевъ, какъ здѣсь выражаются, но мои симпатіи вовсе не принадлежатъ буршикозному міру.

— О, напрасно, — вскричалъ баринъ. — Во всемъ этомъ есть идея. Нужно, чтобы молодость была, молодость.

— Какая же идея, — рѣзко оборвалъ Телепневъ. — Я, признаюсь, въ теченіе всего моего корпораціоннаго искуса не нашелъ ее. Жалкій остатокъ средневѣковаго быта — вотъ что по моему буршентумъ, при настоящемъ положеніи общества.

— О, какъ вы строги, — замѣтила, покачавъ головой, брюнетка.

Дѣвушка вскинула глазами на Телепнева, но только на одну секунду, потомъ опять, съ совершенно холоднымъ видомъ, продолжала свою работу.

— Если вы можете мнѣ указать что-нибудь высокое и разумное въ нѣмецкомъ буршентумѣ — сдѣлайте милость. Къ сожалѣнію, тѣ русскіе, которые пріѣзжаютъ сюда, до сихъ поръ платятъ дань смѣшному увлеченію дѣтскими формами и кончаютъ очень плачевно.

— Ахъ, mon cher, въ какомъ вы видѣ все представляете. Ну, покутятъ, разумѣется, но это полируетъ очень. Вотъ въ чемъ вопросъ.

— Кутежъ кутежу рознь. А больше остаются филистрами по десяти лѣтъ и спиваются съ кругу.

— Ахъ, Боже мой, — простонала хозяйка дома: — какая жалость!

Блѣдное, исхудалое лицо барыни, съ приподнятыми бровями и всегда полуоткрытымъ ртомъ, сохраняло постоянно аффектированное выраженіе. А тонъ ея голоса былъ такой, точно будто она всему удивлялась.

— Я васъ увѣряю, — продолжалъ Телепневъ, выпрямившись въ своемъ креслѣ: — что я нисколько не мрачными красками рисую судьбу очень многихъ русскихъ студентовъ.

— Значитъ, — прервала его брюнетка: — вы не долюбливаете нѣмцевъ и нѣмецкую жизнь?

— Нѣмцевъ — нѣтъ. Въ нѣмецкой натурѣ есть много прекрасныхъ чертъ: смѣлость мысли, энергія, которой у насъ нѣтъ ни на грошъ, много добродушія. Но здѣшніе нѣмцы вѣдь какіе-то выродки. Ну, и студенческая жизнь, какъ я ужь вамъ сказалъ, придаетъ буршамъ глупый, заносчивый тонъ и опошляетъ ихъ.

На это m-me Деулина не нашла возраженія. Она только кроткими и удивленными глазами взглянула на гостя и вывернула ладони.

— Нѣтъ, mon cher, — вскричалъ мужъ ея — если вы не хотите со мной ссориться, то, пожалуйста, не браните такъ этихъ бѣдныхъ нѣмцевъ. Я опять повторю, еслибъ у меня былъ сынъ — непремѣнно его въ корпорацію, пускай онъ пройдетъ всѣ эти мытарства.

Телепневу показалось, что дѣвушка, слушая, что говоритъ отецъ, немножко затуманилась.

— Вы здѣсь нигдѣ не бываете? — спросила брюнетка, начиная занимать Телепнева.

Это отъ него не укрылось. Онъ опять обозлился.

— У меня нѣтъ никакихъ филистерій, — насмѣшливо отвѣтилъ онъ: — такъ вѣдь бурши называютъ семейные дома. Я провелъ три года въ постоянной работѣ, и, право, ни о чемъ другомъ некогда было подумать. Я съ тѣмъ и пріѣхалъ сюда; пріѣхалъ русскимъ второкурсникомъ, у котораго много пошло времени на свѣтскую пустоту.

Рѣзкая манера Телепнева видимо подѣйствовала на дамъ. Хозяйка силилась сказать ему что-нибудь подходящее и кротко улыбалась, а у брюнетки явилось желаніе осадить молодаго студента. Деулинъ ходилъ около печки и посвистывалъ: а дѣвушка усиленно наклонилась надъ своей работой.

«Что же это она молчитъ, какъ кукла», подумалъ Телепневъ.

— Мнѣ кажется, — начала брюнетка: —вы оттого такъ хотите уйти отъ всѣхъ увлеченій, что въ васъ еще очень много молодости…

— Вы такъ думаете? — прервалъ ее Телепневъ.

— Да, мнѣ такъ кажется, — отвѣчала съ нѣкоторымъ заигрываніемъ брюнетка.

— Вы жестоко ошибаетесь. Еслибъ я хотѣлъ играть только въ большіе, то я бы такъ долго не выдержалъ. Кромѣ того, студенческую жизнь я узналъ, пройдя всѣ ея прелести и убѣдившись личнымъ опытомъ въ ея пустотѣ. Мнѣ кажется, у насъ вообще, между русскими, всякое сколько-нибудь энергическое желаніе жить по-своему серьезными интересами, особенно если это въ молодомъ человѣкѣ, всегда объясняется самыми мелкими или смѣшными побужденіями.

— О, нѣтъ, — вздохнула хозяйка, но дальше уже не повела своей фразы.

Видно было, что Телепневъ ее подавлялъ.

Его тирада заставила даже Деулина остановиться и вытаращить на пего глаза. Брюнетка улыбнулась довольно язвительно. Дѣвушка посмотрѣла на всѣхъ съ недоумѣніемъ. Вышла маленькая пауза.

— Послушайте, mon cher, — вскричалъ Деулинъ;— вы, пожалуйста, не сердитесь на мою belle-sœur. У ней есть особенный талантъ говорить всѣмъ молодымъ людямъ самыя невозможныя вещи.

Телепневъ съежился и покраснѣлъ.

— Мы здѣсь знакомы немножко съ нѣмецкимъ обществомъ, — начала тянуть хозяйка. — Здѣсь очень милые люди. И вы совершенно справедливо сказали о нѣмцахъ; въ нихъ столько почтенныхъ свойствъ; какое нравственное воспитаніе даютъ они дѣтямъ, какихъ прекрасныхъ и дешевыхъ учителей здѣсь можно имѣть! Я очень рада за свою дочь, что она училась здѣсь.

Телепневъ взглянулъ на дѣвушку и подумалъ: «чему-то ты еще выучилась?»

— И потомъ, — продолжала барыня: — я имѣю нѣкоторую слабость къ Д., потому что здѣшніе доктора меня совсѣмъ подняли на ноги.

— Да, mon cher, — вскричалъ мужъ: — при женѣ моей тоже не обижайте нѣмцевъ, она на нихъ такъ и дышетъ.

Брюнеткѣ все-таки хотѣлось сдѣлать какой-нибудь отпоръ въ отвѣтъ на звонкую тираду Телепнева.

— Неужели вы такъ прожили три года безъ всякаго общества?

— Я жилъ съ тѣми людьми, какіе мнѣ нужны были.

— Ахъ, какой эгоизмъ!

— Можетъ быть, но я его предпочитаю той пустотѣ, въ которую впадаютъ русскіе молодые люди, неумѣющіе создать себѣ никакой серьезной цѣли.

Телепневъ выговорилъ это громко и скоро, но нечаянно встрѣтился глазами съ дѣвушкой и покраспѣлъ. Въ ея взглядѣ онъ прочелъ насмѣшку.

— Мнѣ кажется, — продолжала брюнетка: —вы напускаете на себя такой тонъ, который едва-ли выработанъ вами…

— Вы жестоко ошибаетесь, — повторилъ съ прежней интонаціей Телепневъ. — Мнѣ, въ моей здѣшней трудовой жизни, нечего было напускать какую-нибудь манерность, какое-нибудь фатовство, я высказываю свои убѣжденія, которыя не въ книжкахъ вычиталъ, а пережилъ.

Барыня такъ и присѣла. На лицѣ ея написанъ былъ испугъ: ну, какъ студентъ выкинетъ что-нибудь, и ея дочь должна будетъ удалиться изъ гостиной. Деулинъ подоспѣлъ на помощь къ дамамъ.

— Ай, ай, mon cher, — вскричалъ онъ: — вы ужасный радикалъ.

Блаженъ, кто смолоду былъ молодъ.

Это сказалъ поэтъ, mon cher. Великую истину сказалъ онъ. А вы знаете, mesdames, что m-r Телепневъ, не смотря на свою философію, любитъ музыку и самъ хорошій музыкантъ.

— Но студенческія пѣсни навѣрное презираетъ, — вставила съ усмѣшкой брюнетка.

— Нѣтъ-съ, я пѣлъ студенческія пѣсни, когда былъ въ корпораціи. У нѣмцевъ есть двѣ, три порядочныя пѣсни съ оригинальнымъ колоритомъ, остальное все грубо и въ высшей степени однообразно. Русскіе студенты перековеркали нѣмецкіе мотивы и слова, и репертуаръ ихъ бурсацкихъ хоровъ — самый жалкій.

— Ахъ, нѣтъ, — заговорила барыня — я очень люблю ихъ пѣніе на «Домѣ», — столько свѣжести въ этихъ нѣмецкихъ мелодіяхъ. Года два тому назадъ, — и она указала на дочь, — мы почти каждый день ѣздили слушать ихъ.

— Нѣмцы поютъ сносно, — рѣшилъ Телепневъ: — но на «Домѣ» они мало поютъ собственно студенческихъ пѣсенъ. а больше квартетныя и хоровыя Volkslieder.

— Вотъ въ этомъ я съ вами согласенъ, mon cher, мои дамы въ восторгѣ отъ нѣмецкой музыки. Хоровыя эти вещи у студентовъ еще можно слушать; но вообще нѣмецкія ораторіи, симфонія и всякія другія премудрости — все это скука мертвенная.

— Ну, я не согласенъ съ вами, — оборвалъ его Телепневъ. — Не хочу быть одностороннимъ, но думаю, что настоящая серьезная музыка существуетъ только въ Германіи. И еслибъ наши русскіе: и мужчины, и барыни, и барышни не сидѣли на разной дребедени, не восхищались семигривенными итальянскими конфектами, какъ ихъ называетъ одинъ мой другъ, очень даровитый музыкантъ, тогда бы къ нашему обществу привился серьезный музыкальный вкусъ. А то посмотрите, что у насъ дѣлается: дѣвочку, не спрашиваясь, есть ли у нея какой-нибудь талантъ, или нѣтъ — начнутъ сейчасъ учить на фортепіано, даютъ ей разный вздоръ: «Trois rêveries par Rosellen» или мазурку Шульгофа, а тамъ пойдутъ разныя Прюданы и тому подобный французскій ералашъ. А выйдетъ барышня замужъ, опустится, и черезъ пять лѣтъ все у ней испарится такъ, что она однимъ пальцемъ наигрываетъ «во саду ли, въ огородѣ».

— Mon cher, mon cher, — закричалъ хозяинъ и подошелъ къ Телепневу — вы забываете, сколько у французовъ веселости, силы, колорита въ ихъ музыкѣ. «Robert» — развѣ это нѣмцамъ чета! Возьмите вы, какой интересъ возбуждаетъ, какое богатство мотивовъ. Et l’echafau-dage du drame musical? вы это ни за что считаете?

— Во-первыхъ, Иванъ Павловичъ, Мейерберъ не французъ, а во-вторыхъ, у него на одно талантливое мѣсто — десять трескучихъ, бьющихъ только на эффектъ.

— Ну, ужь это, mon cher, вандализмъ, извините меня. Былъ я въ Германіи и въ Дрезденѣ и вездѣ слышалъ всѣхъ вашихъ хваленыхъ Бетховеновъ и Вагнеровъ, и вотъ этого, какъ, бишь, его, вотъ ты играешь, Темира?

— Шумана, — нехотя подсказала дѣвушка.

— Ну да, Шумана и всѣхъ этихъ нѣмецкихъ органистовъ. И чтожь это? все фуги, каноны, контрапункты разные, но страсти нѣтъ ни капли, все это нѣмецкія панихиды.

— Ну-съ, я считаю такой взглядъ совершенно поверхностнымъ, — отрѣзалъ Телепневъ, всталъ и сдѣлалъ общій поклонъ.

Барыня открыла свой ротъ и удивленные глаза. Маневръ Телепнева былъ такъ быстръ, что опять повергъ ее въ крайнее смущеніе…

— Я надѣюсь, — начала она, собравшись съ духомъ;— что вы насъ не забудете.

— Прощайте-съ, — процѣдила сквозь зубы брюнетка.

Дѣвушка поклонилась ему чуть-чуть.

— Bonjour, mon cher, — крикнулъ хозяинъ: — навѣщайте насъ; только ради Бога освободитесь вы отъ вашихъ ужасныхъ взглядовъ.

— Не чувствую надобности, — рѣзко отвѣтилъ Телепневъ и, кивнувъ ему головой, вышелъ.

«Ну, такъ и ожидалъ,» говорилъ Телепневъ, усаживаясь въ сани: «обыкновенные русопеты. Папенька болванъ, гороховый шутъ, маменька размазня какая-то, потомъ старая дѣва съ претензіями и дѣвчонка кукла. Стоило ѣздить!»

Проѣхавши полдороги, онъ сталъ нѣсколько иначе разсуждать. Личность молодой дѣвушки возбуждала интересъ. Видно было, что она не очень удовлетворяется своими родителями и своей тетенькой.

«Три года тому назадъ она возбуждала надежды; но три года много значатъ — или замуштровали, или исковеркали ее, и потомъ каждый день слушаетъ такія пошлости отъ тятеньки. Я, кажется, немножко рѣзковато съ ними обошелся, maman на меня взирала все съ изумленіемъ; да, вѣдь, съ этимъ народомъ нельзя иначе».

Но нѣкоторый внутренній голосъ шепнулъ ему, что онъ велъ себя арогантно, выражаясь по-бурсацки, что въ немъ не было уже прежняго, благовоспитаннаго и мягкаго Телепнева. Это его немножко даже огорчило.

«Очень нужно», проговорилъ онъ, входя въ свою квартиру: «велъ себя какъ слѣдуетъ. Раскаиваюсь въ одномъ, что поѣхалъ въ эту глупѣйшую филистерію».

А въ гостиной, которую только-что оставилъ Телепневъ, о немъ произнесено было кое-что не совсѣмъ для него лестное.

— L’étudiant est impossible! — первая сказала молодая дѣвушка и нетерпѣливо пожала плечами.

— Ахъ, Боже, какой тонъ, — затянула барыня, разводя ладонями. — Jean, какъ это ты могъ привесть такого?

— Ахъ. ma chère, горячится какъ мальчикъ, а впрочемъ, что мнѣ до этого за дѣло, — и съ этими словами Жанъ отправился въ кабинетъ.

— Онъ просто страшенъ, этотъ юноша, — проговорила брюнетка, вставая съ мѣста — какой-то маленькій профессоръ въ курткѣ'. Du reste, il n’est pas bête; только ужасно скученъ.

— Я надѣюсь, что Jean не будетъ его больше звать. Однако какъ жалко, что въ такомъ молодомъ человѣкѣ и вдругъ такая самоувѣренность.

— Я гдѣ-то его видѣла, — сказала точно про себя дѣвушка и, подошедши къ роялю, вскричала: — какой уродъ!..

Вечеромъ того дня, когда Телепневъ былъ въ филистеріи, русскіе бурсаки все сновали около той квартиры, гдѣ жилъ филистръ Лукусъ. На всѣхъ лицахъ видна была особенная тревожность. Въ послѣднее время бурсаки въ такой степени пропились, что дольше существовать не представлялось никакой возможности.

— Бѣги, — торопливо говорилъ Христіанъ Ивановичъ черноволосому фуксу, только-что пріѣхавшему изъ Россіи: — бѣги и анцигируй туда, знаешь, въ Розовую улицу, чтобъ сейчасъ-же шли къ Лукусу иа квартиру.

На сходкѣ сидѣли угрюмые бурсаки, уже нѣсколько дней ничего не пившіе вслѣдствіе полнаго оскудѣнія финансовъ. Многіе сдѣлались уже филистрами. Жирный еще больше потолстѣлъ, а татуированный совсѣмъ облѣзъ.

— Господа, — началъ Лукусъ, когда вся компанія собралась. — Въ нашемъ положеніи мы должны быть консеквентъ. Нѣмцы до такой степени арогантъ, что мы должны ихъ предупредить. На послѣднемъ конвентѣ, мы послали имъ бумагу, которую они не снесутъ. Неужели же мы допустимъ, чтобы эти кноты сдѣлали намъ какой-нибудь афронтъ или подвергли насъ ферруфу.

— Какъ можно, нѣтъ, — заговорили бурсаки, — этого нельзя допускать!

— Потому я предлагаю, господа, рѣшить: не лучше-ли намъ теперь ауфлезироватъ нашу корпорацію?

— Какъ ауфлезировать? — вскричали два три голоса.

— Да такъ же, господа.

— Послушай, — началъ Мандельштернъ: —это совершенный консеквентъ: не нужно допускать до того, чтобы нѣмцы посадили насъ на ферруфъ; но если мы ауфлезируемъ корпорацію, то что же насъ ожидаетъ? Мы будемъ просто вильдеры, которыхъ припишутъ къ чухнамъ.

— Вы не дали мнѣ договорить, господа, — возразилъ Лукусъ: —нельзя допустить, чтобы кноты нѣмцы приписали насъ къ своимъ корпораціямъ; но у васъ есть другой выходъ: составимте такую бумагу въ шаржиртенъ-конвентъ, гдѣ мы скажемъ, что наша національность и другія причины даютъ намъ право, ауфлезпруя корпорацію, образовать свое общество и не гарантировать команъ.

— Не позволятъ! — крикнулъ татуированный.

— Ну, это еще вопросъ, позволятъ или нѣтъ. Если и посадятъ насъ на ферруфъ, то лучше же за то, что мы отложились отъ комана, нежели за какой-нибудь штрундъ, чего мы можемъ ожидать съ часу на часъ.

Всѣ заговорили, и долго Несторъ корпораціи не могъ продолжать своего propositum.

— Надо написать такую бумагу, — наконецъ заговорилъ онъ, улучивъ минуту — и пригласить русскихъ вильдеровъ участвовать въ этомъ. — Ихъ здѣсь нѣсколько человѣкъ.

— Да что, они кноты, связываться съ ними! — закричали бурсаки.

— Прекрасно, такъ, господа, но нужно быть консе-квентъ. Лишніе голоса намъ необходимы, а мы въ бумагѣ нашей будемъ говорить о національности; стало быть, надо пригласить всѣхъ русскихъ, кромѣ, разумѣется, тѣхъ, которые въ нѣмецкихъ корпораціяхъ и совсѣмъ очухонились.

Пошло на голоса. Мнѣніе Лукуса взяло верхъ. Мандельштернъ сѣлъ писать бумагу съ разными нѣмецкими закорючками.

— Христіанъ Ивановичъ, — обратился Лукусъ къ Цифирзону — ты посылалъ въ Розовую улицу?

— Посылалъ, — отвѣтилъ бывшій ольдерманъ. — Они должны скоро явиться сюда.

— Это кто? — спросилъ желтый, который въ послѣдніе три года сталъ еще дубоватѣе.

— Это вотъ онъ, — и Лукусъ указалъ на растерзаннаго филистра, — сдѣлалъ proposition, которое я нахожу очень консеквентъ: обратиться къ полякамъ. Между ними есть очень хорошіе ребята, мы имъ разскажемъ наше положеніе и хотя у нихъ нѣтъ представителей на шаржиртенъ-конвентѣ, но они могутъ насъ поддержать.

Это опять взволновало бурсаковъ, но опять proposition Лукуса принято было большинствомъ голосовъ. Впрочемъ, во всякомъ случаѣ предстояла необходимость стушеваться и покончить съ буршикозной жизнью. Въ восьмомъ часу, въ дверь съ задняго крыльца постучали, и единственный фуксъ, черноватый малый съ длинными волосами, ввелъ трехъ поляковъ, представителей двухъ партій польскаго общества Щегула и Огула, т. е. студентовъ изъ Литвы и изъ Короны. Поляки эти были Францъ Эльшаньскій, Адамъ Шуляковскій и Вацлавъ Тшжечекъ. Литвины были рослый народъ, съ толстыми носами и губами. Вацлавъ Тшжечекъ — худой, черноватый студентъ, съ нервнымъ лицомъ, въ синихъ очкахъ. Всѣ трое были одѣты въ чамарки и большіе сапоги.

— Мы васъ просили, господа, — началъ почему-то желтый, не давши говорить Лукусу: — принять участіе въ нашемъ дѣлѣ.

Паны двусмысленно улыбнулись.

— Мы, господа, хотимъ ауфлезировать свою корпорацію, потому что мы, наконецъ, русскіе, но намъ не хорошо будетъ приписаться вильдерами къ этимъ чухонцамъ. Поэтому мы хотимъ, во примѣру вашему, составить особое общество и не гарантировать комана.

— Добже, — сказалъ одинъ литвинъ подобродушнѣе.

Остальные молчали.

— Вотъ видите ли, господа, — прервалъ Лукусъ нескладную рѣчь желтаго. — Насъ здѣсь, какъ вамъ извѣстно, очень мало. Ну, и согласитесь, что національность много значитъ. Вы тоже когда-то составляли корпорацію — Полонію, а потомъ пришли къ Ueberzeugung, что это не консеквентъ. И теперь вы совершенно свободны отъ всѣхъ этихъ чухонскихъ законовъ (Лукусъ все это говорилъ, скрѣпя сердце); стало быть, почему же намъ, видя, что нѣмцы дѣлаютъ намъ разныя гадости, грозятъ посадить насъ на ферруфъ, не отдѣлиться отъ нихъ навсегда!

Представитель Огула смотрѣлъ насмѣшливо изъ-подъ своихъ синихъ очковъ, и все дожидался, чтобъ ему объяснили, зачѣмъ же собственно притащили его и двухъ молодцовъ изъ Щегула.

— Мы хотѣли бы знать, — продолжалъ Лукусъ: — можемъ ли мы надѣяться на вашу поддержку?

— Польскій конвентъ, — отвѣтилъ одинъ изъ литвиновъ — не вмѣшивается въ дѣла корпорацій между собою. Нѣмцы ничего вамъ сдѣлать не могутъ.

— Да, — прервалъ его Лукусъ: — но намъ бы хотѣлось знать, какъ вашъ конвентъ смотритъ на это дѣло.

— Мы не можемъ говорить чужимъ того, что у насъ бываетъ на конвентѣ, — съ разстановкой произнесъ представитель Огула, опуская глаза.

Дѣло выходило дрянь. Славянскіе принципалы вели себя очень холодно и двусмысленно. Оставалось напоить ихъ чайкомъ, а потомъ дать по стакану пива съ бутербродомъ: на сженку корпорація уже не имѣла средствъ.

— Нѣмцы васъ боятся, — говорилъ желтый одному изъ поляковъ за бутылкой пива. — Вы съ ними не выходите на ихъ глупыхъ гиберахъ, а сейчасъ на мензуру и пифъ-пафъ. Если они увидятъ, что вы за насъ, тогда не будутъ арогантъ.

— Наши ландсманы, — отвѣчалъ ему представитель Огула: — сами себѣ завоевали эту свободу отъ нѣмецкихъ правилъ. Ну, вотъ и вы также постарайтесь…

— Да, — подхватилъ Лукусъ: — но тогда было другое время, и васъ считалось больше чѣмъ теперь, и вы составляли одно общество.

Славянскихъ принципаловъ проводили весьма вѣжливо; но по уходѣ ихъ тотчасъ смекнули, что отъ нихъ какъ отъ козловъ — ни шерсти, ни молока. Бумага къ нѣмцамъ была переписана, и Цифирзонъ отдалъ фуксу приказъ, справиться въ Pedellstube объ адресѣ всѣхъ русскихъ вильдеровъ, въ томъ числѣ и Телепнева, и просить ихъ явиться на конвентъ бурсаковъ черезъ три дня, въ квартиру желтаго, въ двѣнадцать часовъ. Всѣ сидѣли, какъ въ воду опущенные. Гезефу не на что было достать, корпораціонныхъ долговъ заплатить нечѣмъ. Все точно ждало появленія какого-нибудь чуда, которое бы возродило бурсацкую корпорацію. Унылыми глазами смотрѣлъ растерзанный филистръ на первую страницу тетради, въ которой записывались протоколы сходокъ, разрисованную разными бурсацкими трофеями, и гдѣ, посрединѣ, была разноцвѣтная надпись: Vivat, crescat, floret Rutenia!

«Нельзя же мнѣ», однако, думалъ Телепневъ, сидя въ своемъ вольтеровскомъ креслѣ, «не поѣхать къ нимъ хоть вечеркомъ. Положимъ, это простая, очень пошловатая, обыкновенная русская филистерія, но нѣтъ благовидной причины прервать съ ними дальнѣйшее знакомство».

Онъ записалъ кое-что въ свой меморандумъ о новыхъ русскихъ знакомыхъ и поставилъ большое nota-bene въ томъ мѣстѣ, гдѣ значилось о молодой дѣвушкѣ. Тамъ написалъ онъ, что дѣвочка смотритъ теперь куклой, но что, вѣроятно, она не совсѣмъ еще извращена глупымъ воспитаніемъ.

«Надо поѣхать вечеркомъ», рѣшилъ Телепневъ, и велѣлъ Якову подать одѣться и сходить за фурманомъ. Въ большомъ домѣ въ этотъ вечеръ, вѣроятно, не ожидали постороннихъ. Отецъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, предъ каминомъ, пилъ зельтерскую воду и очень оживленно, хотя вполголоса, разговаривалъ съ своей belle-sœur, которая развалилась съ ногами на турецкомъ диванѣ.

— Нѣтъ, Нина, — говорилъ онъ, выпячивая губы: — ты меня сдѣлаешь несчастнымъ человѣкомъ. Ты меня знаешь, я на все готовъ. Я не посмотрю на семейство. Я страстный человѣкъ.

— Полно, Jean, — медленно отвѣчала ему Нина Александровна, покачивая своей ножкой: — ну, какой ты страстный человѣкъ. Ты слишкомъ для этого — volage. Потому-то я съ тобой такъ и говорю, что я тебя прекрасно знаю.

— Нѣтъ, ты меня не знаешь и не имѣешь права такъ меня мучить. Помилуй, какую будущность готовишь ты мнѣ! Помилуй, Нина, чѣмъ же ты недовольна, что можетъ тебя огорчать? Это просто у тебя хандра.

— Да, хоть бы и хандра, — отвѣчала молодая женщина: — все-таки ты ее не вылѣчишь. Я не могу дольше оставаться въ этой глупой жизни.

— Но чего же тебѣ надо, ma chère, — птичьяго молока?

— Мнѣ надобно человѣка, мужчину; а ты — тряпка.

— Нѣтъ, ты не уѣдешь, — прервалъ онъ, вставая съ креселъ: — я лягу поперекъ дороги — ты не уѣдешь.

— Ничего этого не будетъ, и пожалуйста ты меня не пугай. Это смѣшно, Jean; такой эгоистъ, какъ ты, никогда ни на что крупное не рѣшится.

Онъ заходилъ по комнатѣ и пускалъ густые клубы дыма.

— Я убѣгу изъ дому, — вскричалъ онъ.

— И прекрасно сдѣлаешь, потому что здѣсь ты совершенно безполезенъ, ты только торчишь на глазахъ и надоѣдаешь Julie. Поѣзжай себѣ въ Петербургъ на зиму, ходи тамъ къ Дюссо, играй на бильярдѣ, ѣзди въ англійскій клубъ, таскайся тамъ съ разными камеліями — вотъ твоя жизнь.

Каминъ догоралъ. Въ кабинетѣ становилось темно.

— Нѣтъ, Нина, — прошепталъ онъ, подходя къ турецкому дивану и становясь на него однимъ колѣномъ. Онъ взялъ ея руку. — Нѣтъ, ты меня не покинешь, я одинъ въ этомъ мірѣ. Что жена? Она меня не понимаетъ.

— Да тебя понимать-то нечего.

— Полно, не растравляй моихъ ранъ. Говорю тебѣ, что я страстный человѣкъ. Неужели ты меня подозрѣваешь въ чемъ?

— Въ чемъ подозрѣвать? — полно говорить вздоръ, Jean. Я ужь давнымъ-давно перестала чувствовать какую бы то ни было ревность. Развѣ можно ревновать такихъ людей, какъ ты! Вотъ ты теперь сидишь со мной, а войди другая женщина и останься съ тобой наединѣ, ну ты сейчасъ же примешься за свое всегдашнее серьезное занятіе, — за волокитство.

— Mon Dieu, Нина! je me brûlerai la cervelle.

— Посмотримъ. Дѣлай съ собой, что хочешь, но я живу здѣсь послѣднюю зиму, — это мое рѣшительное слово.

Онъ взялся за волосы и хотѣлъ сдѣлать какое-то энергическое приближеніе къ своей belle-sœur, когда въ дверь послышался стукъ.

— Кто тамъ? — сердито спросилъ онъ и подбѣжалъ къ двери.

— Зажги, по крайней мѣрѣ, свѣчу, — сказала спокойно брюнетка, привставая на диванѣ.

Онъ зажегъ свѣчу и повторилъ свой вопросъ.

— Я-съ, — отвѣчалъ голосъ за дверью — г. Телепневъ, — отвѣчалъ лакей.

— Ah, que diable l’emporte!

— Я пойду его занимать, — сказала брюнетка.

И не обращая вниманія на то, что онъ взялъ было ее за руку, оправила платье и вышла въ залу, освѣщенную большой столовой лампой, подъ разноцвѣтнымъ абажуромъ.

Телепневъ стоялъ между двумя роялями въ тѣни, которую бросала отъ себя одна изъ боковыхъ печей. Онъ слышалъ возгласъ Деулина и догадался объ его содержаніи. Брюнетка поклонилась ему, прищуривъ, по обыкновенію, свои глаза. Телепневъ досадовалъ на себя въ эту минуту, что онъ поѣхалъ, не зная зачѣмъ, сидѣть въ пошлѣйшей филистеріи. Да и возгласъ хозяина дома не могъ смягчить расположеніе его духа.

— Сестра сейчасъ выйдетъ, — сказала брюнетка — садитесь, пожалуйста. Вы послѣдній разъ такъ скоро ушли, что я рѣшительно не успѣла познакомиться съ вами.

— Напротивъ, — отвѣтилъ Телепневъ: — мнѣ кажется, что я слишкомъ долго сидѣлъ и завелъ даже неумѣстный споръ. Вы куда-нибудь не собираетесь ли ѣхать? такъ, пожалуйста, скажите.

— Нѣтъ, нѣтъ. Иванъ Павловичъ дома, сейчасъ выйдетъ, а у Темиры сидитъ одинъ профессоръ, онъ ей даетъ урока натуральной исторіи. Сестра всегда присутствуетъ при этихъ урокахъ.

— Ваша племянница еще продолжаетъ занятія?

— Какъ же. Къ ней ходятъ нѣкоторые профессора. Она очень способная дѣвушка. А вы, m-г Телепневъ, чѣмъ же собственно занимаетесь?

— Позвольте мнѣ вамъ безъ церемоніи сказать, что вѣдь это для васъ совсѣмъ не интересно, занимаюсь ли я анатоміей или ѣздой на конькахъ. Вы просто спросили для того, чтобы меня чѣмъ-нибудь занять.

— Ахъ, Боже мой, почему же?

— Да такъ-съ. Я нисколько не желаю задѣвать вашего самолюбія, но вообще у насъ женщины не могутъ еще интересоваться какими-нибудь научными вопросами.

— Положимъ такъ, m-r Телепневъ, — возразила — она, задѣтая за живое — допустимъ даже, что я начала васъ занимать, но вамъ гораздо пріятнѣе говорить о томъ, что васъ интересуетъ, чѣмъ о какомъ-нибудь вздорѣ.

— Да-съ, но, къ сожалѣнію, все это дѣлается изъ конвенанса.

Брюнетка хотѣла что-то отвѣтить, но изъ кабинета m-me Деулиной отворилась дверь. Телепневъ всталъ. Оттуда показалась высокая фигура въ вицъ-мундирѣ. Эго былъ, пріятельски знакомый Телепневу, профессоръ зоологіи, у котораго онъ въ теченіе трехъ лѣтъ слушалъ каждый семестръ разныя части его науки. Огорченный скептикъ крѣпко пожалъ ему руку и тутъ же сорвалъ какой-то нѣмецкій вицъ, проходя въ переднюю. За нимъ показалась барыня съ дочерью. Дѣвушка, нахмуривъ брови, кивнула головой Телепневу и, не присаживаясь къ дивану, начала въ дальней половинѣ залы прохаживаться взадъ и впередъ. М-mе Деулина, въ чеицѣ съ длинными лентами и короткой мантильѣ, завздыхала, увидя Телепнева, и сѣвши на диванъ, подняла на него свои удивленные глаза, точно желая спросить — чему ей приписать появленіе рѣзкаго и самоувѣреннаго студента.

— М-г Телепневъ, — проговорила наконецъ хозяйка дома, разводя ладонями врозь: — какъ это любезно съ вашей стороны…

— У васъ даетъ уроки профессоръ Игнаціусъ?

— Да, вотъ моя Темира доканчиваетъ въ нынѣшнемъ году свои занятія. Мы имъ очень довольны, онъ такой пріятный человѣкъ и такъ много знаетъ.

— Свѣтлая голова, только я не думаю, чтобы онъ былъ хорошъ для элементарнаго преподаванія.

— Онъ очень хорошо разсказываетъ, — замѣтила брюнетка.

— Да, у него есть свой особенный, оригинальный даръ слова, но я опять-таки повторяю, что онъ хорошъ въ аудиторіи, для людей подготовленныхъ, хорошъ по своимъ свѣтлымъ соображеніямъ. Вообще же энциклопедическое преподаваніе естественной исторіи не приноситъ никакой пользы.

— Помилуйте, — вздохнула барыня — это такъ интересно, познакомиться съ устройствомъ вселенной и видѣть во всемъ…

— Премудрое провидѣніе, — добавилъ Телепневъ. — Но еслибъ за тѣмъ только заниматься естественными науками, толку было бы мало. Конечно, лучше, если дѣвушка узнаетъ про какого-нибудь рака или инфузорію, чѣмъ выдолбитъ генеалогію какихъ-нибудь французскихъ королей; но это все-таки не придастъ ей никакого серьезнаго импульса.

Дѣвица, ходившая въ темнотѣ, остановилась на минуту и начала прислушиваться.

Вышелъ отецъ, морщась и зѣвая. Онъ небрежно подалъ руку Телепневу и началъ широкими шагами похаживать около печки.

— Вотъ, Jean, — обратилась кь нему брюнетка: — m-r Телепневъ опять насъ поражаетъ. При немъ рѣшительно нельзя высказывать никакихъ мнѣній.

— А! — протянулъ онъ и, обернувшись въ сторону своей жены, сказалъ съ гримасой: — здѣсь холодно и вонно. Этотъ дуракъ Гришка всегда навоняетъ лампой.

— Ты куда-нибудь ѣдешь, Jean? — спросила нараспѣвъ супруга.

— Въ клубъ поѣду.

Человѣкъ вошелъ и доложилъ, что чай поданъ.

— Ты, болванъ, всегда навоняешь лампой, — крикнулъ на него баринъ. — Oh, les gens, les gens!

Хозяйка пригласила Телепнева въ столовую, гдѣ на большомъ столѣ шипѣлъ серебряный самоваръ и вмѣстѣ съ сухарями и разными печеньями стояло блюдо съ холоднымъ жаренымъ. Деулинъ былъ очень не въ духѣ и даже не присаживался до тѣхъ поръ, пока дочь не налила ему чаю и не поставила чашку на его мѣсто. Расположеніе духа мужа тотчасъ же отразилось на вздыхающей барынѣ, и она совсѣмъ раскисла. Дѣвица разливала чай, и лицо еще ея было скрыто отъ Телепнева самоваромъ. Только одна брюнетка-была совершенно спокойна и видимо желала занимать не совсѣмъ-таки пріятнаго гостя.

— Получаете вы здѣсь русскіе журналы? — спросила она. — Нынче они оживились.

— Да, я имѣю всѣ литературные и нѣсколько спеціальныхъ, — отвѣтилъ Телепневъ, и подумалъ при этомъ: «хоть бы она лучше меня не занимала, а то я опять ее на чемъ-нибудь оборву».

— Вамъ, вѣроятно, нравится больше «Русскій Вѣстникъ»? — заигрывала она.

— Да, онъ теперь самый серьезный и бойкій.

— Очень, кажется, увлеченъ Англіей.

— Англіей, — вдругъ отозвался Деулинъ, прихлебывая чай. — Я, mon cher, не понимаю этого. Ну, я былъ и въ Англіи. Джонъ-Буль все-таки Джонъ-Буль. Намъ совсѣмъ этого не нужно. Да и никакой нѣтъ свободы. Я самъ собственными глазами видѣлъ, какъ на Regent street полисменъ пинками толкалъ одну женщину. Правда, она была немножко dans les vignes du seigneur. Ho вѣдь онѣ всѣ тамъ тянутъ джинъ. Ну, вотъ вамъ и свобода хваленая. Ахъ, Темира, дай-ка мнѣ еще полчашки… Что это за вкусъ нынче въ чаѣ… этотъ дуракъ Гришка. Oh, les gens, les gens!

— Я думаю, что y французовъ, — начала брюнетка, немножко тонируя: — гораздо больше развито чувство свободы… и они это доказали.

— Вы такъ полагаете? — спросилъ ее Телепневъ, намазывая бутербродъ.

— Да, я въ этомъ убѣждена.

— Вы жестоко ошибаетесь, — рѣшилъ онъ и, проглотивши кусокъ, медленно положилъ ножикъ и выпрямился на стулѣ. — Изъ вашихъ словъ я вижу, что вы совершенно не понимаете глубокой разницы, какая существуетъ-въ историческомъ развитіи этихъ двухъ націй. Французы никогда не любили и не будутъ любить настоящей свободы.

— По, помилуйте, как же?… — начала было брюнетка.

— Позвольте мнѣ досказать. Революціи ничего не значатъ, — однѣ только вспышки. Но французы безъ няньки, безъ опеки правительства, которое имъ все поставляетъ, начиная съ мера и кончая послѣднимъ камешкомъ шоссейной дороги, — безъ этого няньчанья они пропали. И всегда во французскомъ обществѣ возьмутъ верхъ буржуазныя тенденціи, для которыхъ мелкіе интересы и почти рабское поклоненіе передъ центромъ будутъ дороже всякой истинной и разумной свободы!

Выговоривши свою тираду по «Русскому Вѣстнику», Телепневъ прихлебнулъ изъ чашки и увѣренно поднялъ голову. Деулинъ хотѣлъ было что-то возразить, но тряхнулъ головой и, ни съ кѣмъ не прощаясь, уѣхалъ въ клубъ. Супруга его, какъ насѣдка, вся нахохлившись, прослѣдила за нимъ тоскующими глазами, пока онъ не скрылся въ переднюю.

— Но помилуйте, m-r Телепневъ, — горячилась брюнетка.

— Позвольте мнѣ досказать. Англичане совсѣмъ не то: они не будутъ строить баррикадъ, но у нихъ всякій человѣкъ сознаетъ свои права, и правительство не явится руководить каждымъ его шагомъ. Вы не сдвинете никакими силами принципа его «self governement». Вотъ въ томъ-то и бѣда, что у насъ, въ русскомъ обществѣ, все понимаютъ превратно и увлекаются однимъ трескомъ.

Брюнетка покраснѣла. Тонъ Телепнева показался уже очень безцеремоннымъ и ей, и вздыхающей барынѣ. Но этого мало. Самолюбіе ея было взорвано тѣмъ самоувѣреннымъ спокойствіемъ, съ которымъ Телепневъ показалъ ей, что она не смыслитъ ничего въ томъ, о чемъ говоритъ.

— Я все-таки остаюсь при своемъ мнѣніи, m-r Телепневъ. Помилуйте, посмотрите вы на агличанъ въ ихъ внѣшней политикѣ. Какой эгоизмъ, какія возмутительныя интриги для того только, чтобъ имъ было хорошо!

— Нація, сознающая свою силу и свои права, не можетъ не быть себялюбивой, и наконецъ это къ дѣлу не относится: мы говорили о томъ, гдѣ есть настоящій духъ свободы, въ Англіи или во Франціи.

Барыня уже рѣшительно не знала, что ей дѣлать. Она тоскливыми, безпокойными глазами своими оглядывалась въ обѣ стороны. Но у ней не было энергіи прекратить споръ, пригласивъ гостя перейти въ гостиную, такъ какъ всѣ уже отпили чай.

Маневръ этотъ произвела Нина Александровна и, переходя въ гостиную, продолжала все-таки перебрасываться съ Телепневымъ возраженіями, больше, конечно, цѣпляясь за слова и пасуя предъ рѣзкими доводами студента, катавшаго по «Русскому Вѣстнику».

Барыня сѣла нахохлившись къ столу, и по ея лицу можно было заключить, что она собирается начать какую-нибудь очень складную для нея фразу. Брюнетка также примостилась къ столу, а Телепневъ почему-то остановился у одного изъ роялей и, облокотись объ него, стоялъ въ выжидающей позѣ. Брюнетка бросила быстрый взглядъ на непріятнаго спорщика и не скоро оторвала его отъ Телепнева. Въ полусвѣтѣ его стройная фигура и красивое блѣдное лицо были симпатичнѣе его тона, того тона, съ которымъ онъ велъ политическій разговоръ, намазывая себѣ тартинку.

— Да, m-r Телепневъ, — рѣшилась наконецъ барыня, испустивши изъ себя глубокій вздохъ: — вы, можетъ быть, справедливо разсуждаете, ио вѣдь нельзя такъ уже не допускать другихъ мнѣній…

— Мы, русскіе, — перебила брюнетка: — спорить не умѣемъ, у насъ никогда нѣтъ средины. Не такъ-ли, m-r Телепневъ?

Телепневъ только-что собрался отвѣчать, какъ въ комнату вошла дочь и, оглянувши его съ ногъ до головы, сѣла въ сторонкѣ и взяла работу.

Телепневъ понялъ, что ему хотятъ дать замѣтить непріятность и рѣзкость его поведенія. Онъ самъ почувствовалъ это. Однимъ свободнымъ движеніемъ руки онъ придалъ себѣ очень непринужденную позу и точно сбросилъ съ себя свою напускную рѣзкую суховатость. Въ эту минуту, онъ почти превратился въ прежняго ловкаго, съ большимъ тактомъ, юношу.

— Вы, можетъ быть, справедливы, — заговорилъ онъ, обращаясь къ обѣимъ дамамъ, сидящимъ у стола — еще болѣе правы, если дѣло идетъ о молодомъ человѣкѣ, которому ни въ какомъ случаѣ неприлично заносчиво обращаться съ мнѣніемъ другихъ, особливо если это дѣлается въ гостиной. Но извините меня, mesdames, едва ли наше общество само не виновато въ рѣзкости тона и безтактности молодыхъ людей.

— Какъ же это такъ? — быстро спросила брюнетка: Дѣвица подняла голову отъ работы.

— Очень просто. Только позвольте себѣ заявить какое-нибудь, не говорю смѣлое, по ясное и опредѣленное мнѣніе, выговорите его серьезно, безъ банальной улыбки и при людяхъ старшихъ васъ лѣтами, вы почти никогда не найдете настоящаго отвѣта. Вамъ сейчасъ полунамеками покажутъ, что вы мальчишка, что вы заносчивый гимназистъ. Что же выйдетъ? — самолюбіе раздражено, тонъ дѣлается рѣзче и непріятнѣе, вы позволите наконецъ себѣ такую выходку, на которую были совершенно неспособны при началѣ разговора.

Телепневъ перевелъ духъ, дамы ничего не отвѣчали. Онѣ были немножко стѣснены, а дѣвушка съ положительнымъ интересомъ смотрѣла на Телепнева. Онъ говорилъ отрывисто, но искреннимъ тономъ, съ нѣкоторою даже дрожью въ голосѣ.

— Что жь дѣлать, — вскричалъ онъ. — Человѣкъ вѣдь не становится вдругъ, въ одинъ разъ, цѣльнымъ характеромъ. Онъ можетъ пройти черезъ тысячи вліяній, до которыхъ въ свѣтѣ нѣтъ никакого дѣла. Я былъ танцоръ и шаркунъ, а потомъ ударился въ нѣмецкую науку; въ дѣтствѣ и первой юности прошелъ тысячи разныхъ ощущеній и вліяній, а у всякаго есть своя судьба, свое развитіе. Конечно, это не даетъ права ни старому, ни молодому человѣку быть въ обществѣ безтактнымъ, рѣзкимъ и заносчивымъ, но мнѣ кажется, люди, болѣе пожившіе, болѣе развитые въ общественномъ отношеніи, если они только добрые и умные люди, могутъ легко отличить, гдѣ видно фанфаронство и эгоистическій задоръ, а гдѣ рѣзкость и угловатость, происходящія отъ причинъ болѣе серьезныхъ и искреннихъ!

Выговоръ былъ силенъ. Но онъ хорошо подѣйствовалъ на двухъ барынь; на лицѣ дѣвицы нельзя было ничего разобрать. Юлія Александровна, хозяйка дома, развела ладонями и умилилась. Ей стало уже совѣстно предъ студентомъ. Брюнетка наградила его одобрительной улыбкой.

— Вы насъ не повяли, m-r Телепневъ, — начала было она.

— Нѣтъ, Нина Александровна, очень хорошо понялъ. И повѣрьте, я благодаренъ вамъ за урокъ. Когда человѣкъ засидится, онъ теряетъ, конечно, необходимыя свѣтскія качества. Но въ вопросѣ о французской свободѣ мы все-таки съ вами не сойдемся, — добавилъ онъ разсмѣявшись.

— Ну, я вѣдь въ политикѣ очень слаба, и изъ-за этого мы съ вами не будемъ ссориться.

— Зачѣмъ же, — простонала барыня. — Намъ такъ пріятно было-бы, m-г Телепневъ, поговорить иногда о томъ, у насъ теперь дѣлается въ Россіи. Мы любимъ слушать чтеніе и по вечерамъ почти всегда дома. Jean уѣзжаетъ въ клубъ, а у насъ вотъ, съ Ниной и съ Темирой, книги и музыка…

— Да, — прервалъ ее Телепневъ: — вы, вѣроятно, играете хорошія вещи. У васъ даже два инструмента. Я начинаю жалѣть, что въ послѣднее время университетъ меня слишкомъ отвлекъ отъ музыки.

Онъ подошелъ къ одному изъ роялей, очень непринужденно открылъ его, сѣлъ на табуретъ, взялъ нѣсколько аккордовъ и вдругъ ни съ того, ни съ сего запѣлъ.

Дамы привстали. Дѣвушка сдѣлала гримасу.

Телепневъ пѣлъ глинковскій романсъ:

„Какъ сладко съ тобой мнѣ быть.“

Дамы приблизились къ роялю. Дѣвушка осталась на своемъ мѣстѣ.

— Да у васъ прекрасный голосъ, — заговорила Юлія Александровна. — Темира, — позвала она дочь, — прислушай. Она тоже поетъ. У насъ есть много мендельсоновскихъ дуэтовъ. Вы читаете ноты, m-r Телепневъ?

— Когда-то очень много читалъ, а теперь, ужь Богъ знаетъ сколько времени, не садился за фортепіано.

— Спойте намъ какую-нибудь студенческую пѣсню, — сказала брюнетка: — если ужь онѣ вамъ не очень противны.

— Нѣмецкія я позабылъ; а изъ русскихъ всѣ хоровыя, очень жалкія по мотиву. Есть только одна получше, это прощальная бурсацкая пѣсня, слова языковскія.

Онъ сдѣлалъ нѣсколько аккордовъ и запѣлъ:

— C’est charmant, — заахала дома. — Темира, поди сюда, какъ это мило. Пожалуйста, продолжайте, m-г Телепневъ.

— Сладковато немножко, ну, и мотивъ не глубокій.

— Ну, ужь вы очень строги, — возразила ему брюнетка. — Это такъ задушевно, — оставимте критику до другаго раза.

Когда Телепневъ началъ слѣдующій куплетъ, дѣвушка подошла медленно къ роялю, облокотилась на него и слушала съ совершенно безстрастнымъ лицомъ. Маменька ея такъ размякла, что начала подпѣвать послѣднія слова каждаго куплета, а въ антрактахъ все повторяла: charmant, charmant!

Телепневъ закончилъ:

На этотъ разъ дамы не выдержали и подтянули refrain:

Все мигъ и суета!

— У васъ есть мендельсоновскія вещи? — спросилъ Телепневъ у дѣвушки.

Она секунды двѣ помолчала и, какъ бы не хотя, но довольно вѣжливо отвѣтила:

— Да, есть.

— У ней mezzo-soprano. Темира, вотъ ты недавно еще разбирала этотъ дуэтъ мендельсоновскій, онъ здѣсь у тебя на первой полкѣ.

— Позвольте мнѣ отыскать, — подслужился Телепневъ.

Онъ досталъ съ этажерки продолговатую тетрадку нотъ и разложилъ ее на пюпитрѣ.

— Угодно вамъ будетъ? — спросилъ онъ Темиру. — Я давно не разбиралъ, но попробую; хотите вы акомпанировать или мнѣ позволите?

Дѣвушка вся встрепенулась и, подойдя къ табурету, скороговоркой отвѣтила:

— Я буду сама акомпанировать.

Телепневу понравилось, что она согласилась пѣть безъ всякаго жеманства.

Маменька велѣла подать свѣчей и отошла съ сестрой къ дивану. А молодые люди запѣли «Wasserfalirt».

У дѣвушки былъ довольно сильный голосъ, переходящій въ контральто. Когда она брала ноту повыше, лицо ея пріобрѣтало то выраженіе, которое Телепневъ подмѣтилъ въ ней три года тому назадъ, во время говѣнья. Онъ разбиралъ еще порядочно, и второй куплетъ прошелъ гладко, такъ что маменька сочувственно заахала.

— Вы много здѣсь учились? — спросилъ Телепневъ.

— Нѣтъ, я всего второй годъ пою. Здѣсь нѣтъ хорошаго учителя.

— А вамъ бы надо продолжать.

Дѣвушка строго взглянула на Телепнева.

— Я знаю, что у меня голосъ не хорошъ, — отвѣтила она. — Но вы, пожалуйста, не думайте, что я продюизируюсь.

Телепневъ не могъ скрыть насмѣшливой улыбки.

— Съ какой же стати, — проговорилъ онъ сквозь зубы.

Дѣвушка покраснѣла.

— У васъ голосъ пріятенъ, — проговорила она раздражительно, — но вы слишкомъ тонируете.

Телепневъ хотѣлъ поблагодарить за наставленіе и подумалъ:

«Что это за дикая особа».

— Спойте еще что-нибудь, — заговорила брюнетка.

— Ахъ, да, пожалуйста. Вамъ грѣшно не пѣть, m-r Телепневъ, — затянула маменька.

Телепневъ только-что хотѣлъ сказать что-то дѣвушкѣ, но она его предупредила:

— Вы меня не поблагодарили, — вдругъ сказала она ему.

Телепневъ совершенно сконфузился и промолчалъ.

— Если хотите, будемъ пѣть, — продолжала спокойно дѣвушка.

— Благодарю васъ за репримандъ, — проговорилъ тихо Телепневъ.

Дѣвушка посмотрѣла на него насмѣшливо и, ничего не отвѣчая, сѣла на табуретъ. Они спѣли еще нѣсколько дуэтовъ; мѣстами она одушевлялась, и на высокихъ нотахъ голосъ ея напомнилъ Телепневу манеру пѣть Софьи Николаевны.

— Благодарю васъ, — сказалъ насмѣшливо Телепневъ, когда она кончила.

Дѣвушка тотчасъ же подошла къ столу, шепнула своей матери нѣсколько словъ по-англійски, простилась съ ней и съ теткой и, сдѣлавши Телепневу легкій поклонъ, ровной и медленной поступью ушла въ свою комнату.

— Merci, m-r Телепневъ, — затянула маменька. — Пожалуйста, посѣщайте насъ. Вы видите, у Темиры небольшой голосъ, но она можетъ пѣть. Мы каждый день почти дома.

— Я никакъ не ожидала, m-r Телепневъ, — заигрывала брюнетка, — что вы такъ музыкальны. Скажу вамъ откровенно, что на первый разъ вы произвели на меня впечатлѣніе студента, который ничего не хочетъ знать, кромѣ своей нѣмецкой учености.

— А вы развѣ полагаете, что нельзя заниматься серьезно химіей и любить музыку?

— Нѣтъ, совсѣмъ не то, но извините меня, у васъ былъ такой тонъ, что заговорить съ вами о музыкѣ было бы просто…

— Неприлично, — подсказалъ Телепневъ.

— Ха, ха, ха! — почти что неприлично.

— Постараюсь исправиться и воздержаться отъ политическихъ разговоровъ.

— Пожалуйста, m-r Телепневъ, къ намъ какъ-нибудь обѣдать за-просто.

Телепневъ поклонился на приглашеніе хозяйки.

— Мы очень любимъ чтеніе, — обратилась къ нему Нина Александровна: — если вы выберете свободный вечеръ и найдете что-шібудь интересное въ журналахъ, то пожалуйста.

Телепневъ раскланялся. Хозяйка сказала ему на прощанье еще нѣсколько сладкихъ фразъ, а сестра ея объявила, что она любитъ также играть въ четыре руки, и если Телепневъ желаетъ, то она къ его услугамъ.

По уходѣ студента, двѣ дамы сперва помолчали, потомъ Юлія Александровна, поднявши свои брови, выговорила:

— Съ нимъ можно быть знакомымъ, Нина. Мнѣ кажется, онъ порядочный человѣкъ.

— Да, — отвѣтила сестра, — онь рѣзокъ, но въ немъ есть что-то такое интересное.

— Il faudrait que Jean l’engageai à diner.

— Я ему скажу. Что это Темира какъ себя странно держитъ?

— Ахъ, ma chère, — застонала маменька: — ты знаешь, я себѣ не позволяю никакого замѣчанія.

— Да она, можетъ быть, думаетъ, что ты желаешь ее продюизировать, такъ ужь лучше этого не дѣлать.

У Юліи Александровны выступили слезы на глазахъ.

— Ахъ, помилуй, Нина, я знаю, что она все хотѣла быть большой, а теперь ведетъ себя, какъ маленькая дѣвочка.

— Дай мнѣ съ ней поговорить. Ты до сихъ поръ точно боишься моего вліянія. Ты думаешь, что я ее совращу.

— Ахъ полно, Нина, когда же…

— Конечно, это было. Я занималась ею два года тому назадъ, ты испугалась чего-то, оттѣснила меня. Ну, это окончательно запутало дѣвочку, а она и безъ того дикая. Теперь она, Богъ знаетъ, на что похожа.

— Ахъ, Нина, я молю Бога только объ одномъ, чтобъ Онъ сохранилъ ея сердце размягченнымъ.

— Эхъ, полно, Julie, все ты не дѣло говоришь. Ты не умѣешь быть матерью, не умѣешь во-время прикрикнуть, во-время приласкать, и изъ Темиры выйдетъ нравственный уродъ, я тебѣ предсказываю.

— Нина! — застонала барыня.

— Да, это непремѣнно будетъ. Дѣвочку нельзя такъ вести. Нужно что-нибудь одно: или давать ей свободу, или не давать. И главное такой особѣ, какъ Темира, нужно все говорить рѣзко, прямо, il ne faut pas dorer les pilules.

— Да я, право, вѣдь, никогда не желаю ее фасировать.

— Дѣло тутъ совсѣмъ не въ томъ, Julie, ты другихъ не допускаешь до хорошаго вліянія на Темиру, а сама такъ слаба, что изъ рукъ вопъ; и слаба, и скрытна, употребляешь все не прямыя средства, и думаешь, что дѣвочка, при ея умѣ, не понимаетъ твоего желанія третировать ее какъ ребенка. Она это прекрасно понимаетъ и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуетъ, что съ ней ты совершенно безсильна.

Лицо матери было и уязвлено, и точно просило прощенія.

— Нѣтъ, Нина, ты ко мнѣ несправедлива, — проговорила она, наконецъ, поднявши брови, и широко развела ладони.

— Да ужь повѣрь, что это такъ. А теперь, Julie, позволь, я пойду къ Темирѣ. Ты, пожалуйста, не ревнуй, я съ ней немножко поговорю. Выговоровъ ей не буду дѣлать.

— Что-жь, я ничего, пойди, зачѣмъ же ей чуждаться тебя. Я никогда этого не желала, Нина.

Сестры поцѣловались. Брюнетка пошла къ той двери, въ которую скрылась дѣвушка, а барыня осталась сидѣть на диванѣ и начала опять что-то такое ковырять.

Темира, или попросту Таничка, лежала въ кроваткѣ, высоко поднявши голову на подушку, въ ночной кофточкѣ и чепцѣ. Она почти сидѣла на постелѣ. На столикѣ горѣла свѣча, лежалъ карандашъ и маленькая записная книжечка. Темира читала книгу, англійскій романъ, лейпцигскаго изданія, когда къ кровати тихо подошла Нина Александровна, и откинувъ немного рукой бѣлый пологъ, присѣла на концѣ кровати.

— Ma tante, — произнесла нѣсколько удивленнымъ тономъ дѣвушка, и положила спокойно книгу на колѣна, покрытыя вязанымъ полосатымъ одѣяломъ.

— Ну, какъ тебѣ нравится нашъ гость?

— Большой фатъ.

— Отчего же, Темира?

— Конечно, фатъ: показываетъ свою ученость, свои таланты и говоритъ только о себѣ.

— Но это несправедливо. Онъ рѣзокъ, но, кажется, порядочный юноша.

— Я не люблю такихъ. А впрочемъ, онъ меня мало интересуетъ.

— Да ты, кажется…

— Не была съ нимъ особенно любезна, хотите вы сказать, ma tante? Я и не желаю. Пріѣдетъ всякій уродъ и занимай его. Да онъ и самъ себя займетъ: онъ много говоритъ, и слишкомъ много слушаетъ себя, когда говоритъ.

— Послушай, Темира, — сладко заговорила Нина Александровна — мы съ тобой какъ-то. въ послѣднее время совсѣмъ раздружились. Я знаю, что ты не вполнѣ въ этомъ виновата, но все-таки ты теперь въ такихъ уже лѣтахъ, что сама можешь поступать по своимъ симпатіямъ. Было время, когда ты меня немножко любила, любила читать со мной, спрашивала меня обо всемъ, и главное, Темира, вѣрила, что я не хочу стѣснять твоей свободы, ну, а теперь… — и Нина Александровна остановилась.

Дѣвушка выпрямилась совсѣмъ въ постели, и лицо ея стало очень серьезно, почти сердито.

— Вы сами же говорите, ma tante, что я въ этомъ только на половину виновата.

— Да, мой другъ, но твоя maman навѣрно теперь не будетъ уже бояться моего вліянія и ревновать тебя ко мнѣ.

Дѣвушка покраснѣла.

— Зачѣмъ объ этомъ говорить, ma tante, что было, того уже нельзя вернуть. Теперь у меня самой есть настолько ума, чтобы знать какъ себя вести.

— Я, душа моя, — возразила обиженнымъ тономъ тетка: — не выговоры пришла тебѣ читать; если тебѣ не нужно мое расположеніе, то я, конечно, не намѣрена его навязывать, ты напрасно такъ отталкиваешь близкихъ людей, Темира; въ шестнадцать лѣтъ, конечно, всегда воображаешь, что можно прожить безъ всякой поддержки, оскорбляешься каждымъ совѣтомъ и хлопочешь только о томъ, чтобы поступать по своему, но, милый другъ, я считаю тебя за слишкомъ умную дѣвушку!

— Ma tante, прекратимте этотъ разговоръ. Вы мной когда-то занимались, — благодарю васъ. Если теперь въ моей жизни случится что-нибудь крупное и мнѣ нужна будетъ ваша поддержка, тогда вы докажете мнѣ ваше расположеніе. У меня такой характеръ, я несообщителыіа, постараюсь не дѣлать глупостей, а, право, изливаться намъ съ вами не о чемъ.

Нина Александровна встала и сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Я не знаю, Темира, отчего ты такъ раздражительна, но, какъ я ни терпимо смотрю вообще на вещи, я должна тебѣ сказать, что молодой дѣвушкѣ, въ твои лѣта, слишкомъ рано брать такой увѣренный тонъ и отталкивать отъ себя всѣхъ, кто къ тебѣ подходитъ съ самымъ искреннимъ чувствомъ. Ты вотъ сейчасъ осуждала этого студента, нашла его и фатомъ и Богъ знаетъ чѣмъ, а ему гораздо простительнѣе имѣть то, что такъ непріятно дѣйствуетъ на другихъ. Онъ жилъ больше тебя. И сегодня, какъ умный мальчикъ, онъ очень умно принялъ урокъ…

— Да, для того чтобы порисоваться, — прервала дѣвушка.

— Ну, дитя мое, я тебя больше не хочу безпокоить, я вижу, что мы говоримъ съ тобой на двухъ разныхъ языкахъ, желаю тебѣ покойной ночи.

Она подошла, холодно поцѣловала дѣвушку въ лобъ, бросила взглядъ на маленькую книжечку, лежащую на столикѣ, и скорыми шагами вышла изъ спальни.

Темира повернулась къ столику, взяла записную книжку. По губамъ ея скользила насмѣшливая улыбка, но не впдно было, чтобъ она волновалась.

Развернувши книжку на недописанномъ листочкѣ, она поставила на верху «16-го ноября» и начала писать карандашомъ:

«Какъ они мнѣ надоѣли; когда, наконецъ, оставятъ меня въ покоѣ. Была tante Нина и хотѣла со мной изливаться. Я ее не люблю. Она всегда притворяется, а если и не притворяется, то подойдетъ къ человѣку на нѣсколько минутъ. Она меня уже разъ обманула: я вѣрила, что ко мнѣ она серьезно привязалась, и все это вышло вздоръ. Maman тутъ немножко виновата, но на самую малость. То, что дѣлается дурнаго въ нашемъ домѣ, я увѣрена, происходитъ отъ tante Нины. Я не могу ни съ кѣмъ быть откровенной.»

Въ особой замѣткѣ стояло слѣдующее:

«Былъ опять этотъ студентъ, очень противная личность. Хорошъ собой. Лицомъ своимъ не занятъ, но за то занятъ всей своей особой. Такіе люди точно носятъ вездѣ аттестатъ объ успѣхахъ и поведеніи. Я буду съ нимъ какъ можно непріятнѣе. Maman онъ очень не понравился, но сегодня она съ нимъ, кажется, примирилась. Этотъ уродъ навѣрно будетъ у насъ обѣдать; papa сдѣлаетъ изъ него пріятеля, и каждый обѣдъ пойдутъ несносные каламбуры и весь вздоръ, который мнѣ страшно опротивѣлъ. Я совершенно одна въ семействѣ. Теперь я это чувствую сильнѣе, чѣмъ недѣлю тому назадъ. Еслибъ мнѣ только ничего не видать…»

Потомъ дѣвушка свернулась подъ своимъ одѣяломъ калачикомъ и задула свѣчу. За пологомъ видно было мерцаніе лампадки. Она долго не могла заснуть, хотя дыханіе ея было совершенно ровно, и она ни на минуту не измѣнила своего положенія.

— Вотъ, Julie, — говорила раздраженнымъ тономъ брюнетка: — никого другаго нельзя винить кромѣ тебя. Вотъ тебѣ твоя ревность, вотъ тебѣ твое постоянное желаніе, чтобы никто не дотрогивался до Темиры. И чѣмъ же ты кончила? Тѣмъ, что она никого не допускаетъ къ себѣ, ты для нея совершенно чужая, — это сейчасъ видно.

— О нѣтъ, Нина, ты не понимаешь моей методы, пускай ее будетъ самостоятельна — это ничего, надо, чтобы характеръ дѣвушки выработался. Меня не это смущаетъ, меня смущаетъ недостатокъ въ ней любви. Прежде она такъ хорошо молилась. И каждая ея мысль, такъ все это было свѣтло и примирительно, а потомъ..'.

— Что же потомъ? — перебила брюнетка. — Ты хочешь сказать, что потомъ я испортила ея сердце?

— Нѣтъ, помилуй, Нина.

— Ну, Julie, воля твоя, я объ этомъ съ тобой не стану говорить; я ни тебя, ни твоей дочери не понимаю. Пожалуйста, меня ни въ чемъ не упрекай и не удивляйся ничему, что ты увидишь дикаго въ Темирѣ. Прощай, пора спать.

Барыня осталась опять одна въ гостиной, а Нина Александровна прошла черезъ кабинетъ во внутренніе покои. Юлія Александровна еще нѣсколько разъ поахала, позвонила, велѣла убрать лампу и совершенно разстроенная, не дождавшись возвращенія Ивана Павловича изъ клуба, отправилась въ свою спальню, которая была рядомъ съ комнатой Темиры!

Часу въ первомъ вернулся Деулинъ, раздѣлся, надѣлъ халатъ и отослалъ человѣка. Ероша свои волосы, онъ прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ по комнатѣ и потомъ скрылся въ маленькую потаенную дверь, которая вела на темную площадку, оттуда внизъ можно было спуститься въ дѣвичью, а направо виднѣлся свѣтъ надъ узкой дверью.

Онъ стукнулъ въ дверь тихонько. Отвѣта не было.

— C’est moi, Нина, — шепнулъ онъ звучнымъ шепотомъ.

Свѣтъ погасъ въ комнатѣ, но продолжалась мертвая тишина. Онъ принужденъ былъ ретироваться.

Въ кабинетѣ онъ присаживался нѣсколько разъ къ столу, хотѣлъ было что-то такое писать, изорвалъ два листа бумаги, потомъ схватился за сонетку и отдалъ приказъ вошедшему человѣку постлать ему въ кабинетѣ на диванѣ.

Въ этотъ моментъ Нина Александровна, кутаясь въ теплое одѣяло, улыбалась въ темнотѣ и давала про себя шурину разныя нелестныя прозвища.

А въ супружеской спальнѣ, гдѣ одна кровать осталась пустой, Юлія Александровна стояла на колѣняхъ предъ кіотою, и воздѣвая свои удивленныя брови, съ прирожденной своей аффектаціей, молилась о здравіи и благоденствіи все того же Жана.

Jean долго ворочался на турецкомъ диванѣ и кончилъ тѣмъ, что развернулъ книжечку Бодлера и вслухъ началъ декламировать:

Nos péchés sont têtues, nos repentirs sont lâches.

Удовлетворившись своей декламаціей, онъ вслухъ сказалъ:

— Здѣсь, кажется, будетъ клописто.

Но черезъ пять минутъ храпѣлъ уже на разные тоны

«Онп гораздо добродушнѣе», думалъ Телепневъ, возвращаясь изъ филистеріи. «Хотѣли задать мнѣ репримандъ, но я имъ все-таки напѣлъ. Только ничего новаго нѣтъ. Если начать таскаться, пойдутъ тары да бары, чувствительная музыка да жестокіе романсы. Дѣло все извѣстное. Но что за дѣвчонка такая дикая? Просто дерзости говоритъ. Надо ее хорошенько осадить. Мать такая курица, отецъ дрянь и таранта, а она, ой-ой, съ какимъ душкомъ.»

Телепнева встрѣтилъ въ квартирѣ Миленькій. Онъ былъ въ вицъ-мундирѣ.

— Ты ходилъ куда-нибудь? — спросилъ его Телепневъ.

— Вотъ какое дѣло, дружище. Смѣху подобно. Приходили меня бурсаки просить и тебя также.

— Кавпровать за нихъ, что-ли?

— Какое! Такъ они теперь профершпилились, что хотятъ покончить съ корпораціей. У меня былъ Цифирзонъ и всю эту штуку росписалъ.

— Да намъ какое до этого дѣло?

— А видишь-ли, дружище, они ауфлезируютъ корпорацію, но приписываться вильдерами къ другимъ не хотятъ.

— Да мы-то тутъ при чемъ, спрашиваю я?

— Они дѣлаютъ намъ propositum, чтобы мы не признавали общаго комана и отложились отъ нѣмцевъ. Ну, и бумагу они такую сочинили въ шаржиртенъ-конвентъ. О національности пишутъ, что мы, говорятъ, особь статья.

— Ха, ха, ха! — разразился Телепневъ. — Тебя-то всего милѣе приглашать заявлять свою русскую національность.

— Ну, у нихъ на это есть тоже отговорка: русскіе, пишутъ, и всѣ, кто воспитывался въ русскихъ заведеніяхъ. Ну, я, коли хочешь, подхожу подъ этотъ пунктъ.

— Ну, какъ же ты полагаешь объ этомъ, Миленькій?

— Да что намъ съ тобой впутываться. Мы съ тобой кончаемъ курсъ, скоро штрихнемся, такъ съ какой стати тутъ возню поднимать съ нѣмцами; они, разумѣется, за это на ферруфъ посадятъ.

— Ну, какъ тебѣ сказать, Миленькій, ты не совсѣмъ дѣло говоришь. Разумѣется, бурсаки уничтожаютъ корпорацію и отрѣшаются отъ нѣмцевъ не потому, чтобы, дѣйствительно, сознали пустоту и нелѣпость буршентума. Прикрутило ихъ — они схватились за единственный выходъ. И то правда, что мы съ тобой кончаемъ курсъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, и если согласимся на предложеніе бурсаковъ, то насъ нѣмцы навѣрно посадятъ на ферруфъ. Но все это не резонъ. Здѣсь есть другіе русскіе вильдеры, говорятъ, даже очень порядочные люди: если они присоединятся, то можетъ составиться общество русскихъ студентовъ, совершенно въ другомъ духѣ, чѣмъ были бурсаки. Вѣдь нельзя же, Миленькій, намъ только о себѣ думать. Вѣдь каждый семестръ сюда являются изъ Россіи.

— Да вѣдь тогда, дружище, нѣмцы знаться не захотятъ, выживутъ совсѣмъ, тогда житья не будетъ даже тѣмъ, кто пріѣдетъ заниматься сюда.

— Ну, это вздоръ. Мы съ тобой три года прожили, никакихъ столкновеній съ нѣмцами не имѣли, а не нуждались въ нихъ.

— Да, это-то такъ.

— Стало быть, почему же не воспользоваться случаемъ и не помочь доброму и разумному дѣлу? Бурсаки-тутъ, конечно, слѣпое орудіе, но выйдетъ то, что черезъ годъ русскіе возьмутся за умъ и окончательно убѣдятся въ томъ, что буршикозныя формы жизни смѣшны и глупы, а подчиненіе нѣмецкому ритуалу еще постыднѣе.

— Завтра они просили въ двѣнадцать часовъ въ квартиру къ Чичисгейму.

— Я пойду. И если только бумага ихъ къ нѣмцамъ написана не глупо, и они дѣйствительно имѣютъ твердое намѣреніе не признавать комана — я подпишу.

Варцель задумался и ничего не отвѣчалъ Телепневу. Возраженій у него не было, и спорить зря онъ не желалъ. На томъ они и разстались.

На другой день, въ двѣнадцать часовъ, въ квартирѣ желтаго собралось большое общество. Телепневъ въ первый разъ, послѣ трехлѣтняго промежутка, увидѣлъ въ сборѣ всю бурсацкую братію. Бурсаки обошлись съ нимъ весьма мягко, а растерзанный буршъ даже съ нѣкоторымъ заигрываніемъ. Лукуса не было. Онъ при дневномъ свѣтѣ не показывался на улицу, боясь полиціи, а въ его квартирѣ не собрали сходки, потому что были приглашены посторонніе.

Спикеромъ стоялъ желтый, который все ухмылялся и, потирая руки, повертывался посрединѣ комнаты на одномъ мѣстѣ.

Телепневъ замѣтилъ еще нѣсколько человѣкъ вильдеровъ. Два изъ нихъ бросились ему въ глаза. Одинъ высокаго роста мужчина, немножко уже лысый, брюнетъ, съ черными, какъ уголь, глазами, широкоплечій, въ сѣромъ коротенькомъ сюртукѣ; другой въ вицъ-мундирѣ, тоже черноватый, очень подвижный, съ выдающимся узкимъ подбородкомъ, смуглымъ цвѣтомъ лица и извилистымъ польскимъ носомъ.

— Вы незнакомы, господа? — промычалъ желтый, обращаясь съ одной стороны къ Телепневу, а съ другой къ этимъ двумъ вильдерамъ.

— Нѣтъ-съ, — звонко вскричалъ смуглый и весь задвигался.

— Это Телепневъ, нашъ бывшій ландсманъ, а это студентъ Палей и студентъ Вертиковскйі.

Телепневъ взглянулъ, который Палей, и догадался, что это — высокій студентъ съ лысиной.

Вертиковскйі заговорилъ съ Телепневымъ очень громко и скоро съ малороссійскимъ акцентомъ; при этомъ плевался немилосердно и схватилъ сейчасъ же Телепнева за пуговицу.

— Я васъ видалъ на улицахъ и въ аудиторіи, вы вѣдь химію штудируете?

— Химію.

— Ну, то-то, я какъ-то разъ разлетѣлся къ вамъ въ лабораторію, мнѣ нужно было одного нѣмца. И помню, вы стояли и что-то такое дѣлали, кажется, раздували мѣхами огонь.

— Вы получили также приглашеніе? спросилъ Палеи, ставши спиной къ остальнымъ.

— Какъ же, — отвѣтилъ Телепневъ.

— Посмотримъ, — проговорилъ значительно здоровенный вильдеръ тоже съ хохлацкимъ акцентомъ.

— Всѣ, кажется, въ сборѣ,—замѣтилъ желтый и нѣсколько разъ откашлялся. — Господа, — началъ онъ, смотря на свои сапоги: — мы здѣсь всѣ русскіе.

— Ну, не очень-таки русскіе, — проговорилъ тихо высокій хохолъ, сидѣвшій около Телепнева.

— Мы вотъ пришли къ Ueberzeugung, что совершенно не консеквентъ гарантировать команъ, особенно когда нѣмцы насъ мопсируютъ. Здѣсь всѣ наши ландсманы, мы анцигировали вильдерамъ. У насъ были разныя Collision съ шарширтенъ-конвентомъ.

— Молодцомъ говоритъ! — шепнулъ хохолъ.

— Но кромѣ Collision мы пришли къ Ueberzeugung, совершенно будетъ не консеквейтъ, потому что наша національность…

— Оно и видно, — шепнулъ опять хохолъ.

— Мы, господа, рѣшились ауфлезировать корпорацію и отправить въ шаржиртенъ-конвентъ, что мы, какъ русскіе, и даже не только русскіе, но и тѣ, которые съ нами одного Gesinnung и gebürtig изъ Россіи, не можемъ гарантировать конана; точно также, какъ это дѣлаетъ польскій конвентъ. Мы всѣ, ландсманы, на нашемъ конвентѣ согласились написать такую бумагу и приглашаемъ васъ, вильдеровъ, такъ какъ вы русскіе, подписаться. И нѣмцы намъ ничего не смѣютъ сдѣлать, хоть бы даже они насъ посадили на ферруфъ.

— И это будетъ консеквентъ! — добавилъ хохолъ надъ ухомъ Телепнева.

Телепневъ чуть-чуть не фыркнулъ. Онъ переглянулся съ хохломъ, на тонкихъ губахъ котораго лежала преязвительная улыбка.

Всѣ молчали.

— Значитъ, — промычалъ опять желтый: — вы ничего не будете имѣть dagegen, если наше propositum вы считаете rationel?

— Попросту говоря, — отвѣтилъ Телепневъ, вставая съ своего мѣста: — вы на вѣкъ прощаетесь со всѣми нѣмецкими законами и хотите жить сами по себѣ?

— Да, мы пришли къ такому Überzeugung.

— Позвольте посмотрѣть, что вы написали, — сказалъ высокій хохолъ.

— Вотъ наша бумага.

И желтый началъ читать нѣмецкую бумагу, гдѣ въ кудрявыхъ выраженіяхъ разсказывалось то же самое, что онъ излагалъ въ своемъ спичѣ.

Что до меня, — подалъ голосъ Телепневъ: — то я согласенъ.

Остальные вильдеры, въ томъ числѣ и Варцель, подписали также бумагу.

— Но мнѣ кажется, это не все, —заговорилъ опять Телепневъ: —это только начало дѣла. Корпорація уничтожится, стало быть русскіе бурши будутъ жить уже совсѣмъ по другому. Теперь должно образоваться одно русское общество…

— Да, — прервалъ его желтый — это такъ, но вотъ мы подождемъ, что вамъ отвѣтитъ шаржиртенъ-конвентъ, тогда мы васъ пригласимъ составить сходку и будемъ рѣшать.

Засѣданіе разошлось.

Телепневъ возвращался за рѣку вмѣстѣ съ двумя хохлами, которые жили въ одной квартирѣ.

— Ты давно уже здѣсь? — спросилъ онъ высокаго хохла.

— Пятый годъ.

— И мы нигдѣ не встрѣчались?

— Я кромѣ «Дома» и клиники нигдѣ не бываю. Да все, чай, слышалъ мою фамилію отъ бурсаковъ. Вѣрно на попойкахъ меня честили не мало.

— Развѣ ты былъ въ корпораціи?

— Какже, и цвѣта носилъ.

— И вѣрно не вытерпѣлъ всѣхъ прелестей буршикозной жизни?

— Похерилъ таки ихъ, и подъ конецъ напѣлъ имъ хорошо.

— Я никогда не былъ въ корпораціи, — заговорилъ шепелявымъ голосомъ другой хохолъ, размахивая рукавами своей шинели. — Все зто глупости были. Только я думаю, что нѣмцы насъ посадятъ на ферруфъ.

— А ты, Ваничка, боишься, — подшучивалъ надъ нимъ высокій хохолъ. — У него, видишь ли, — обратился онъ къ Телепневу: —здѣсь филиетеріи много, за нѣмочками все увивается, такъ вотъ ему уже и плохо будетъ.

— Ну, вотъ еще! — оправдывался совершенно серьезно Ваничка.

— Намъ, господа, — началъ Телепневъ — надо бы какъ-нибудь сойтись помимо бурсаковъ; отъ нихъ вѣдь толку мало. Необходимо, такъ сказать, опредѣлить свое политическое положеніе. Ну, и, наконецъ, надо подумать о всѣхъ тѣхъ, которые будутъ послѣ насъ поступать. Теперь самое удобное время для образованія такого кружка русскихъ студентовъ, который жилъ бы сколько-нибудь серьезными интересами.

— Ну, съ бурсаками не знаю ужь какіе будутъ интересы, — лѣнивымъ и насмѣшливымъ тономъ замѣтилъ высокій хохолъ.

— Совершенно согласенъ, но вѣдь общество тогда состояло бы не изъ однихъ бурсаковъ; они по необходимости должны будутъ измѣнить свои правы.

— И прежде всего выучиться говорить на человѣческомъ языкѣ,—подсказалъ хохолъ.

Телепневъ пригласилъ вильдеровъ зайти къ себѣ, оставилъ ихъ обѣдать. Выпили они бургонскаго и согласились собраться на недѣлѣ и перетолковать хорошенько о дальнѣйшихъ судьбахъ русскаго студенческаго общества въ городѣ Д.

Телепневъ собирался идти на лекцію физіологіи. Былъ яркій и морозный день; снѣгъ уже два дня какъ выпалъ. Онъ сошелъ внизъ и остановился на минутку на порогѣ наружной двери, поглядывая вправо и влѣво на улицу. Вверхъ къ заставѣ тащились чухонскія розвальни. Внизъ по улицѣ бѣжалъ студентъ, драпируясь въ своей холодный циркельмантель, а на встрѣчу ему катили большія парныя сани въ дышлахъ на крупныхъ рысяхъ. Телепневъ началъ вглядываться. Виднѣлась круглая, рыжая борода кучера, въ лиловой бархатной шапкѣ, но кто сидѣлъ въ саняхъ — нельзя было разсмотрѣть.

«Какіе-нибудь нѣмцы франтятъ въ русской упряжи», подумалъ Телепневъ.

Сани подкатили очень скоро и вдругъ остановились у фонаря въ двухъ шагахъ отъ Телепнева. Онъ очень удивился. Подбѣжалъ лакей въ синей ливреѣ и штиблетахъ.

— Г. Телепневъ здѣсь живетъ? — спросилъ онъ.

— Что тебѣ нужно? — спросилъ Телепневъ, и узналъ человѣка Деулиныхъ.

— Ахъ, виноватъ, сударь… Иванъ Павловичъ и Юлія Александровна приказали кланяться и просить васъ сегодня кушать въ четыре часа.

— А кто тутъ въ саняхъ?

— Инна Александровна и барышня-съ.

Телепневъ подошелъ къ санямъ и раскланялся съ дамами. Брюнетка на морозѣ разгорѣлась и въ бѣлой шляпкѣ была очень свѣжа и пикантна. Темира въ простенькомъ салопцѣ щурилась отъ солнца и смотрѣла въ другую сторону.

— Ахъ, m-r Телепневъ, — вскричала Нина Александровна, ласково кивая головой — какъ это удачно. Julie просила меня послать вамъ приглашеніе.

Телепневъ отвѣсилъ почтительный поклонъ, дѣвушка, смотря не на него, а въ спину кучера, еле-еле поклонилась.

— Такъ вы будете сегодня?

— Непремѣнно-съ.

— Принесите что-нибудь почитать.

— Я только-что получилъ «Русскій Вѣстникъ», но не успѣлъ еще разрѣзать.

— Такъ вы пожалуйста, мы васъ ждемъ.

Нина Александровна еще разъ привѣтливо взглянула на Телепнева и приказала ѣхать дальше къ заставѣ. Отъ Темиры Телепневъ не дождался другаго поклона.

«Экая недотрога-царевна,» думалъ онъ, идя въ анатомическій театръ на лекцію, гдѣ должны были въ этотъ разъ взрѣзать теленка. «Совсѣмъ изломанная барышня. А тетенька ея, кажется, барыня во вкусѣ К-скихъ.» И Телепневъ вспомнилъ при этомъ про Ольгу Ивановну. «Да и что такое она, дѣвпца или дама? Бонвиванъ-то на нее особенно поглядываетъ. Тутъ дѣло, пожалуй, не чисто».

На лекціи физіологіи взрѣзали теленка. Несчастное четвероногое умильно мотало хвостомъ, а бурши держали его за ноги. Телепневъ довольно разсѣянно слушалъ демонстрацію профессора и два-три раза во время лекцій подумалъ о барыняхъ.

Онъ долженъ былъ вернуться домой, переодѣться, и въ этотъ разъ немножко дольше занимался своимъ туалетомъ; замѣтилъ даже про себя, что напрасно онъ такъ плотно стрижется, что это придаетъ ему слишкомъ сухой, педантскій и самоувѣренный видъ.

«Что я имъ буду читать?» спрашивалъ онъ себя. «Маменька, кажется, такого сорта, что вмѣсто любовь нужно вездѣ ставить морковь.»

Онъ разрѣзалъ только-что полученную книжку «Русскаго Вѣстника», но не нашелъ тамъ ничего для легкаго чтенія. «Вѣдь не читать же имъ «Ансельма Кэнтерберійскаго». Господь съ ними! пообѣдаю, а потомъ и по домамъ. Бонвиванъ хвалился рейнвейномъ; кажется, лучше будетъ заняться этимъ дѣломъ, чѣмъ разводить разводы съ пустоголовыми барынями.»

Ровно безъ четверти въ четыре Телепневъ входилъ въ гостиную Деулиныхъ. Дѣвушка играла одна, и при входѣ Телепнева остановилась. Онъ почувствовалъ себя не совсѣмъ ловко.

— Pardon, — проговорилъ онъ: —я вамъ помѣшалъ.

— Papa у себя въ кабинетѣ, — указала она.

Телепневъ сжалъ губы, сдѣлалъ дѣвицѣ salût oblique и отправился въ кабинетъ Ивана Павловича, обозвавши опять барышню «недотрогой-царевной». Деулина онъ нашелъ въ мечтательно-меланхолическомъ настроеніи.

— Bon jour, bon jour, mon cher, — замололъ онъ, грустно качая головой:

Что паша жизнь! ничто иное, Какъ лишь мечтаніе пустое.

— Да вотъ и подите вы, и разсуждайте. Ну, вотъ и паука, положимъ, открытія…

— Да, вотъ мы теленка сегодня взрѣзали.

— Ну да, вотъ и теленка взрѣзали, а дастъ-ли это душѣ гармонію, — нѣтъ, не дастъ. И къ чему мы бьемся, спрашивается?

— Да вы какъ желудкомъ? — спросилъ, не скрывая своей насмѣшки, Телепневъ.

— Ахъ, mon cher, бѣлужиной заноешь. Я всю свою жизнь, — онъ всталъ, — да, всю, всю жизнь хотѣлъ создать что-то такое, и вотъ тебѣ щелчки, щелчки.

— И въ носъ, и въ ротъ, и во всякое мѣсто?

— Да, именно во всякое мѣсто. Повѣрьте мнѣ, mon cher, ничего нѣтъ въ жизни прочнаго. Вы, конечно, въ такомъ возрастѣ, что можете увлекаться надеждой:

Иль нѣтъ — тяжелый нѣкій шарь, На тонкомъ волоскѣ висящій.

Берите наслажденіе, гдѣ только можно, обѣими руками берите.

— Давайте.

— Non, mon cher, non. Вы вѣдь не въ корпораціи.

— Нѣтъ, я вильдеръ.

— Знаете, у нѣмцевъ есть такое выраженіе на счетъ молодости… забылъ.

— Вы скоро поѣдете, Иванъ Павловичъ, въ Петербургъ? — спросилъ Телепневъ, желая прервать его болтовню.

— Не знаю, Боже мой, ничего не знаю; хотѣлъ ѣхать иадняхъ, но разныя дѣла задержали. Самое, батюшка, жалкое званіе въ мірѣ быть россійскимъ помѣщикомъ. Надъ вами всегда тяготѣетъ какой-то мечъ Дамокла. Вотъ нынче хлѣба много, цѣнъ нѣтъ, никакихъ цѣнъ. Вы ведете такой train, у васъ домъ монтированъ на двадцать тысячъ, глядь, вы пяти не получаете. Вотъ теперь начинаютъ толковать въ Петербургѣ объ эмансипаціи. Я, конечно, всегда за гуманное начало, но помилуйте, какая это эмансипація; впрочемъ, mon cher, не подумайте, чтобъ меня волновали хозяйственныя заботы. Я неисправимъ. Увы и ахъ! Я всегда былъ идеалистъ и останусь идеалистомъ. Потому-то гораздо обиднѣе, когда никакія ваши лучшія, самыя идеальныя… Ну, словомъ сказать, mon cher,

Lasciate ogni speranza voi ch’entrate.

«Только этой цитаты не доставало», подумалъ Телепневъ.

— Кушать подано, — доложилъ человѣкъ.

— Идемте, mon cher, обѣдать, идемте. Вы все-таки нѣмецкій студентъ, должны любить рейнвейнъ Asmansheimer…

Они нашли дамъ въ гостиной. Вздыхающая барыня привѣтливо поклонилась Телепневу, а сестра ея подала ему руку.

За обѣдомъ, хозяинъ подливалъ все Телепневу вина, но продолжалъ хандрить. Юлія Александровна всячески его ублажала, а онъ только морщился; зато Нина Александровна обращалась съ нимъ въ полушуточномъ тонѣ. Онъ нѣсколько разъ заговаривалъ съ ней и силился придать себѣ меланхолическое выраженіе.

Вообще за столомъ было очень глупо и натянуто. Дѣвица сидѣла хмурая. Говорить приходилось одному Телепневу, съ которымъ отъ времени до времени заигрывала Нина Александровна. Деулинъ разворчался подъ конецъ на обѣдъ.

— Извините меня, mon cher, нынче не я заказывалъ обѣдъ. Oh! les gens, les gens! ѣсть ничего нельзя.

— Нѣтъ, Jean, — сказала Юлія Александровна: — обѣдъ нынче право не дуренъ.

— Ну, ужь, ma chère. Женщины вѣдь какъ заказываютъ обѣдъ? Придетъ пьяный Сережка или Митька и говоритъ: что прикажете-съ къ завтраму? Супъ, говоритъ, какой-нибудь, а холодное, — извѣстно холодное, соусъ, — полнишь тогда на той недѣлѣ, жаркое обыкновенное, а пирожное придумай, пожалуйста. Когда женитесь, mon cher, ради Бога не допускайте вы, чтобы жена заказывала обѣдъ.

Насѣдка совсѣмъ затуманилась.

— А гораздо лучше, — прервала брюнетка: — не слушайте вы никогда женатыхъ людей въ хандрѣ. Вы какъ разъ пріучитесь сваливать все на другихъ.

Деулинъ промолчалъ.

Входя съ Телепневымъ послѣ обѣда въ кабинетъ, онъ вдругъ задекламировалъ:

Волшебный лучъ любви и возрожденья, Я зналъ тебя во снѣ и на яву, Въ трудѣ, въ борьбѣ, на рубежѣ паденья, Я звалъ тебя, теперь ужь не зову.

— Да и хорошо дѣлаете, — сказалъ спокойно Телен-невъ.

— Да, — язвительно отвѣтилъ тотъ: — хорошо дѣлаю и говорю вамъ: юноша, жуируйте жизнью, а то она васъ сотретъ въ муку.

«Экая толчея», подумалъ Телепневъ и еще разъ пожалѣлъ, что излишняя любезность познакомила его съ этими уродами.

Въ гостиной кто-то заигралъ. Телепневъ наскоро докурилъ свою сигару и оставилъ Ивана Павловича въ поискахъ волшебнаго луча.

Играла Нина Александровна.

«Такъ и есть», сказалъ про себя Телепневъ, «непремѣнно sonate pathétique, безъ этого никакъ нельзя».

— Хотите играть со мной въ четыре руки Lieder ohne Worte?

— Давайте.

Начали. Нина Александровна сидѣла очень близко къ Телепневу. Играла она не дурно, но съ большой аффектаціей, съ нервными ritardanto.

— Въ Мендельсоновской музыкѣ есть какая-то особенная грація, — сластолюбиво проговорила она, прищуривая свой глазъ.

— Да, талантъ, но талантъ однообразный. Много сладости и жидовскихъ мотивовъ.

— Ахъ, m-r Телепневъ, какъ вамъ не стыдно Впрочемъ, это кажется у очень молодыхъ людей общая болѣзнь начинается — нелюбовь къ Мендельсоновской музыкѣ. Вотъ и моя племянница, Темира, тоже небольшая охотница до Мендельсона, она ужь слишкомъ сидитъ на этюдахъ, на Бетховенѣ и Шуманѣ.

— Что-жь, и прекрасно.

— Она вообще очень способная дѣвушка, — Нина Александровна осмотрѣлась, въ гостиной никого ие было, — и могла бы очень хорошо развиться; но вы знаете, m-r Телепневъ, въ русскихъ семействахъ это никогда не удается. Матери прежде всего воспитываютъ дочерей своихъ для себя, а не для нихъ самихъ.

— Да, бываетъ.

— И всего болѣе жалко-то, что дѣвочка вдается въ ранній эгоизмъ. Когда нужно было, ее раздражали тѣмъ, что стѣсняли ея свободу, а теперь она никого къ себѣ не подпускаетъ!

«Зачѣмъ ты мнѣ все это, милая, разсказываешь», думалъ Телепневъ, слушая Нину Александровну.

— Сестра моя очень добра, она до такой степени еще наивна и такъ малодушна во многихъ случаяхъ, что она совсѣмъ исковеркала Темиру.

— Я думаю, всего лучше, когда дѣвочка воспитывается подъ чьимъ-нибудь однимъ руководствомъ. У семи нянекъ дитя безъ глазу бываетъ.

Нина Александровна немножко поморщилась.

— Я съ вами несогласна, т-і* Телепневъ. Помилуйте, въ томъ-то вся и бѣда, что отъ дѣвочки начинаютъ разными маневрами отводить такихъ людей, которые были бы ей всего полезнѣе, когда она Формируется. Во-первыхъ, никогда дѣвочка не можетъ быть откровенна съ матерью, но крайней мѣрѣ у насъ, въ русскихъ семействахъ. Тутъ всегда скрытность, всегда ложь. Мать не дастъ и книги во-время. Матери не разскажетъ дѣвочка разныхъ своихъ фантазій и маленькихъ engouements. Все это я испытала сама, и, повѣрьте, горькія слезы проливала о томъ, что не было у меня въ 15, 16 лѣтъ друга, съ которымъ бы я могла быть всегда проста и искренна.

— Вы хотите сказать, Нина Александровна, что вамъ не удалось получить вліянія на вашу племянницу.

Нину Александровну покоробило.

— Я, m-r Телепневъ, говорила не о себѣ, но если вы хотите знать: я, дѣйствительно, очень жалѣю, что разстроили прежнюю привязанность Темиры ко мнѣ.

— Если оно такъ, какъ вы говорите, то кого же винить кромѣ васъ?

— Почему же меня?

— Кого же, Нина Александровна? Изъ словъ вашихъ я понялъ, что ваша сестра, вѣроятно, мѣшала вашему вліянію на племянницу. Если оно такъ, значитъ, вы не были достаточно сильны и не умѣли привязать къ себѣ дѣвочку.,

Нина Александровна ничего не отвѣчала на это.

— Да и вообще я не понимаю, — началъ опять Телепневъ: — изъ чего тутъ биться? Всѣ эти развиванія ровно ни къ чему не ведутъ. Больше тѣшишь собственное самолюбіе.

— Ну, это напрасно. Если такъ разсуждать, то вдашься въ ужаснѣйшій эгоизмъ, ни до кого не будетъ дѣла, никому не дашь поддержки…

— Полноте, Нина Александровна. Все это ненужный идеализмъ, извините меия. Какія тутъ поддержки, зачѣмъ зто развиваніе? Человѣкъ растетъ, видитъ около себя людей. Хорошіе они люди, тогда онъ разовьется въ ихъ обществѣ, а несимпатичны они ему, такъ надо оставить его въ покоѣ. Кажется, это ясно и просто — разсуждать тутъ не о чемь.

— Будемте играть. Хотите Бегховенскую «Леонору»?

— Давайте.

Они начали. Нина Александровна щурила глаза и находилась вообще въ возбужденномъ состояніи, а Телепневъ, работая лѣвую руку, продолжалъ себя спрашивать: «зачѣмъ эга барыня начала съ нимъ изливаться и какое ему дѣло до развитія ея племянницы». Играли они долго, безъ разговоровъ.

— Моя сестра занимается съ Темирой по-англійски, — объяснила Нина Александровна.

— Вы извиняетесь, что она меня не занимаетъ.

— О нѣтъ, я знаю, что вы слишкомъ просто смотрите на вещи, чтобы обидѣться.

— Непремѣнно обижусь.

— А вотъ и онѣ.

Дверь изъ рабочей комнаты Темиры отворилась, оттуда вышла Юлія Александровна одна.

— Продолжайте, продолжайте, — заговорила она. — У васъ прекрасно идетъ. Да вы, m-r Телепневъ, серьезный музыкантъ. Вы намъ доставите много удовольствія.

Она усѣлась на свое обыкновенное мѣсто у стола и заковыряла крючкомъ.

— Проиграемте еще разъ увертюру, — сказала Нина Александровна.

Начали опять барабанить. Мать послушала немножко, потомъ отправилась тихимъ шагомъ въ кабинетъ мужа. Минутъ черезъ пять она вышла оттуда очень блѣдная. Брови приводнялись еще выше обыкновеннаго, лицо вытянулось, ротъ ужасно раскрылся. Она заметалась по комнатѣ, потомъ подошла къ роялю.

— Нина, — застонала она. — Jean себя вдругъ почувствовалъ дурно, онъ тебя желаетъ видѣть. Я, право, не знаю, что мнѣ и дѣлать, — послать за докторомъ, что-ли?

— Ахъ, полно, Julie, онъ просто хандритъ.

— Ахъ, нѣтъ, онъ весь въ жару лежитъ.

— Онъ меня желаетъ видѣть?

— Да, m-r Телепневъ извинитъ.

— Такъ пойдемъ вмѣстѣ, я съ нимъ съ больнымъ не умѣю возиться.

— Pardon, m-r Телепневъ, — застонала барыня.

— Сдѣлайте милость, не стѣсняйтесь, — проговорилъ Телепневъ, и всталъ съ табурета.

Нина Александровна поблагодарила его и пошла вмѣстѣ съ сестрой въ кабинетъ.

«Бонвиванъ что-нибудь затѣваетъ», подумалъ Телепневъ. «Экіе они кислые. Эта Нина Александровна съ своими изліяніями. Какъ тутъ не запутать дѣвчонки. А мнѣ не убраться-ли во-свояси?» И онъ хотѣлъ было взять съ рояля свою фуражку, но опустилъ руку: въ дверяхъ своей рабочей комнаты стояла Темира.

Она смутилась, увидавши Телепнева одного въ гостиной, но скрыла свое смущеніе и, подойдя къ столу, спокойно спросила его:

— Вы кончили вашу музыку?

— Нѣтъ, но съ вашимъ papa что-то такое. Нина Александровна пошла туда въ кабинетъ.

— Я васъ не спрашивала, куда пошла Нина Александровна, — вдругъ прервала его дѣвушка.

Телепневъ смѣрилъ ее съ ногъ до головы.

— M-llo Déouline, вы меня поражаете. Я не знаю, чѣмъ я заслужилъ, въ два-три раза, такую антипатію. Я, мнѣ кажется, имѣю право, по крайней мѣрѣ, на вашу вѣжливость. Скажите на милость, что значитъ вашъ рѣзкій отвѣтъ? Я вамъ объяснилъ очень простую вещь, что мы играли съ Ниной Александровной и ваша maman позвала ее въ кабинетъ. Кто же виноватъ въ томъ, что васъ въ шестнадцать лѣтъ въ такой степени изломали, что вы походя можете…

— Прошу васъ не доканчивайте, — отвѣтила дѣвушка и не могла уже болѣе совладать съ смущеніемъ.

Щеки ея горѣли.

— Нѣтъ, я докончу. Вы, кажется, собираетесь записаться въ эксцентрическія особы и, вѣроятно, очень строги къ другимъ. Я замѣтилъ съ перваго раза, что мой тонъ, моя манера вамъ не понравились; но зачѣмъ же говорить грубости и быть смѣшной.

— М-г Телепневъ! — вскричала дѣвушка.

— Я не испугаюсь вашего тона. Вы вполнѣ заслужили то, что я вамъ сейчасъ сказалъ. Но, если я вамъ такъ непріятенъ, то мнѣ только остается избавить себя отъ удовольствія слышать отъ васъ незаслуженныя рѣзкости.

Дѣвушка сдѣлала порывистое движеніе и собралась отвѣтить на фразу Телепнева, но въ кабинетѣ послышался громкій говоръ, возгласъ Ивана Павловича и потомъ женскій плачъ. Темира сдѣлала нѣсколько шаговъ къ двери, глаза ея заблестѣли, и, отвернувши голову отъ Телепнева, она простояла неподвижно съ минуту. Опять послышался возгласъ Деулина. Телепневу сдѣлалось жалко дѣвушку. Въ ея позѣ, въ блѣдномъ лицѣ, блестящихъ глазахъ, было столько хорошей гордости и столько свѣжей боли чувствовалось въ нихъ… Телепневъ вдругъ подошелъ къ ней очень близко и протянулъ ей руку.

— Простите меня, — тихо и отрывисто выговорилъ онъ. — Я васъ понялъ. Не слушайтесь никого и ничего, кромѣ вашего сердца.

И онъ двинулся къ роялю, желая взять фуражку и уйти совсѣмъ.

Темира подняла голову и вдругъ посмотрѣла на Телепнева гораздо довѣрчивѣе.

— Вы идете? — тихо спросила она.

— Мнѣ пора, да и лучше будетъ, если я уйду. Вашъ papa не совсѣмъ здоровъ.

— Да, идите, идите, — прошептала дѣвушка дрожащимъ голосомъ.

Но не успѣлъ Телепневъ обернуться отъ рояля, какъ онъ услыхалъ глухія рыданія. Темира опустилась на диванъ и плакала, заглушая свои всхлипыванія платкомъ. Потомъ она прижалась къ подушкѣ и вся дрожала. Телепневъ стоялъ около стола и не зналъ помочь ли ей чѣмъ-нибудь, велѣть ли подать воды или удалиться. Но эти слезы были не простая слезливость. Онѣ говорили о какой-то крупной борьбѣ.

— Зачѣмъ вы здѣсь стоите, — заговорила она: — идите, ради Бога идите. Вы не должны были видѣть, какъ я плакала.

— Но я видѣлъ. Чего же вы стыдитесь? Я не врываюсь въ вашу жизнь. Прощайте, — сказалъ онъ, подавая ей руку. — Да дайте же мнѣ руку. Вамъ самимъ будетъ дурно, если вы меня дурно отпустите.

Темира подала ему руку.

— Бѣдная дѣвушка, — сказалъ ей въ упоръ Телепневъ и, не дожидаясь ея отвѣта, вышелъ изъ гостиной.

Впервые, въ послѣдніе четыре года, онъ былъ такъ взволнованъ. Чѣмъ-то новымъ пахнулъ на него весь образъ этого, только-что вставшаго на ноги, ребенка. Жалко было ее, и вмѣстѣ съ тѣмъ что-то раздражающее приносила она съ собою, что-то такое, въ чемъ сказывалась и гордость, и воля, и скороспѣлое презрѣніе, и неподдѣльное благородство. «Ее такъ нельзя оставить», подумалъ Телепневъ: «я здѣсь не въ послѣдній разъ».

На дворѣ разгулялась вьюга, но Телепневъ, спускаясь отъ дому по аллеѣ, не обратилъ на это вниманія и шелъ быстрыми шагами, все спрашивая себя мысленно: «какая же это тревога могла закрасться такъ сильно въ натуру шестнадцатилѣтней дѣвочки, и что за судьба ожидаетъ ее съ такими папахенъ и мамахенъ и съ такой тетенькой, желающей во что бы-то ни стало развивать свою строптивую племянницу?»

Кабинетъ Ивана Павловича представлялъ слѣдующее зрѣлище: самъ онъ раскинулся на диванѣ и дергалъ свои волосы, Нина Александровна ходила, а сестра ея, на низкихъ креслахъ около камина, тихо плакала.

— Ты самъ не знаешь, чего тебѣ хочется! — вскричала Нина Александровна.

— Нѣтъ, я знаю. Но вы всѣ согласились убить меня.

— Полно, Jean, — хныкала барыня. — Нина, можетъ, еще останется съ нами, я ее упрошу.

— Нѣтъ, это вы, вы вашимъ ригоризмомъ и разными нелѣпостями довели до того, что никому нельзя остаться у насъ въ домѣ.

— Я уйду сейчасъ, — прервала его Нина Александровна — я не желаю слушать твоихъ глупостей. У тебя желудокъ не варитъ, а ты ставишь весь домъ вверхъ дномъ. Что я сказала, то я сдѣлаю.

Сестра бросилась къ ней.

— Ради Бога, Инна, ты видишь, какъ Jean разстроенъ, зачѣмъ-же его больше раздражать?

— Jean, душа моя, не мальчикъ. Прекратите эту глупую сцену.

И Нина Александровна направилась къ двери.

— Оставьте меня, — закричалъ Иванъ Павловичъ, и закатался на турецкомъ диванѣ, такъ что полы его яркаго халата разлетѣлись въ разныя стороны.

Жена встала и подошла все-таки къ нему, но онъ ее толкнулъ и завопилъ:

— Laissez-moi, je me brûlerai la cervelle, — и опять закатался кубаремъ.

Въ гостиной во время всей этой сцены стояла Темира, облокотившись о косякъ печки и приложивъ платокъ къ губамъ; она вся вздрогнула, когда вошли мать и тетка.

Юлія Александровна, проходя мимо, обняла ее и прошептала:

— Que je souffre, mon enfant.

Она пошла въ спальню, а дѣвушка оставалась все въ томъ-же положеніи.

— Что ты тутъ такъ стоишь? — спросила ее тетка.

— Не разспрашивайте меня, ma tante.

— Да что ты, Темира, съ какой стати ты напускаешь на себя такой величественный тонъ? Вы мнѣ такъ всѣ надоѣли, что я молю Бога объ одномъ: поскорѣе отсюда убраться.

— Уѣзжайте, — сказала дѣвушка съ дрожью въ голосѣ.

— А ты рада будешь этому?

Темира отвернулась и потомъ выпрямившись сдѣлала два шага впередъ. Глаза ея были прямо устремлены на лицо Нины Александровны.

— Да, я рада буду. Я рада буду, потому что, когда вы уѣдете, мать моя не будетъ такъ страдать. Наконецъ, я сама буду свободнѣе. Вы меня не будете подавлять вашей требовательностью, вашими совѣтами, намеками, изліяніями. Я ихъ не желаю. Я уже вамъ нѣсколько разъ это говорила.

— Ты дѣвчонка, — отвѣчала разозлившись Нина Александровна — вздорная и злая дѣвчонка. Ты совершенный папенька, только въ другомъ изданіи.

— Оставьте меня, — шептала Темира, и вся при этомъ дрожала. — Чтожь мнѣ съ вами дѣлать. Я молчу — вы ко мнѣ пристаете. Я всегда вамъ буду такъ отвѣчать, я васъ не люблю, уѣзжайте отъ насъ, отъ васъ все зло!

Нина Александровна покраснѣла и судорожно взялась за спинку дивана.

— Ты — дѣвчонка, и говорить съ тобой я больше не буду, но я сдѣлаю такъ, чтобы ты хорошенько раскаялась въ своихъ дерзостяхъ.

И съ этими словами Нина Александровна оставила гостиную.

Опять Темира стояла одна, облокотившись о печку.

«Куда мнѣ идти», промелькнуло у ней, «къ maman или къ отцу?»

Она было сдѣлала движеніе къ той двери, въ которую ушла Юлія Александровна, но обернулась и, тихо подойдя къ кабинету, взялась за ручку.

Въ кабинетѣ ничего не было слышно. Темира осторожно отворила дверь и взглянула въ комнату. Иванъ Павловичъ лежалъ въ халатѣ лицомъ къ стѣнѣ. Дочь подошла къ дивану.

— Papa, — тихо проговорила она — что у тебя голова болитъ?

— Ммм!.. — простоналъ онъ.

— Не хочешь ли намочить голову?

— Ммъ!..

— Тебѣ, кажется, помогаетъ спиртъ, что у maman стоитъ, красный.

— Ммъ!

— Я схожу сейчасъ.

— Laissez-moi tranquille! — вскричалъ вдругъ Иванъ Павловичъ, точно ужаленный змѣей.

— Я уйду, папа. Но вѣдь ты самъ же не любишь оставаться одинъ, когда ты нездоровъ.

Иванъ Павловичъ приподнялся.

— Никого мнѣ ненужно. Я хочу быть одинъ. И буду одинъ. И умру одинъ.

Темира смотрѣла на него своими большими глазами и стояла въ кроткой выжидающей позѣ.

— И ты тоже по слѣдамъ матери?

— Что я? — спросила дѣвушка тревожно.

— Tais-toi! Что ты о себѣ воображаешь. Съ какой стати! Я слабъ, я знаю, что я слабъ, но за эго терзать меня нужно, жилы тянуть? Всякій человѣкъ убѣжитъ отсюда. И нельзя не убѣжать. Позвони.

Темира подошла къ сонеткѣ и дернула за нее. Въ смущеніи она такъ и осталась у стѣны въ темномъ углу.

Онъ разлегся навзничь и, распахнувъ полы халата, вытягивалъ впередъ кулаки.

— Тебя тетка любитъ, она тебя воспитала, она была твоимъ другомъ — и вдругъ такая неблагодарность! Ты должна понимать, что мать твоя женщина больная, что ее нужно менажировать, что отъ нея и безъ того страдаютъ и я, и сестра ея.

— Я-то что-же?

— Tais-toi, te dis-je. Mon Dieu, mon Dieu, quel supplice!

— Никого я не раздражаю и нисколько не виновата въ томъ, что люблю Нину Александровну меньше, чѣмъ она зтого желаетъ.

— Grands dieux, кого ты называешь Ниной Александровной, кто она такая? Или ты вообразила, что я ужь ничего, я — Гришка или Сережка кучеръ? О хо, хо, хо! — закричалъ вдругъ онъ и закатался но турецкому дивану. — Зельтерской воды дайте мнѣ, зельтерской воды!

Какъ разъ въ эту минуту вошелъ лакей.

— Гдѣ, ты болванъ? — Иванъ Павловичъ вскочилъ и подлетѣлъ къ служителю. — Образина ты египетская, дура ты эоіопская!

— Чего изволите-съ?

— Зельтерской воды! — трагически заоралъ Иванъ Павловичъ, точно желая разорвать себѣ руками грудь.

Человѣкъ двинулся.

— Стой, дурында. Съ чѣмъ зельтерской воды, спрашиваю я тебя?

— Съ чѣмъ прикажете.

— О го-о-о-о! — застоналъ Иванъ Павловичъ. — Да что я, здоровый человѣкъ? ты не видишь, что я лежу, что я двинуться ие могу? И это животное спрашиваетъ меня: съ чѣмъ прикажете!

— Съ лимономъ, papa, и съ сахаромъ?

— Съ лимономъ, съ лимономъ! Господи, только поскорѣе, — захныкалъ Иванъ Павловичъ и закатался по дивану.

— Да тебѣ бы совсѣмъ лечь въ постель.

— Развѣ не все равно, гдѣ умереть. Sortez, mademoiselle. Еще одинъ вашъ поступокъ, если тетка ваша будетъ въ чемъ-нибудь задѣта, — je vous ferais sentir le joug de la volonté paternelle! Sortez!

Темира все еще стояла въ своемъ темномъ углу. Лицо ея слегка подергивало.

— Я ни въ чемъ не виновата, — спокойно сказала она — я никого не задѣваю и прошу только объ одномъ, чтобы ко мнѣ не приставали.

— Sortez! — крикнулъ онъ во всю глотку.

Дѣвушка вышла довольно твердо, но, дойдя до дивана, опустилась на него въ изнеможеніи и долго старалась душить подушкой свои истерическія рыданія.

Лакей принесъ Ивану Павловичу зельтерской воды съ лимономъ и сахаромъ. Онъ замычалъ и весь облился, глотая пѣнистую воду.

Въ кровати, въ двѣнадцатомъ часу, Темира въ своей записной книжкѣ записала: «22 ноября».

«Я понимаю, что отецъ не хочетъ отпустить Нину Александровну. Зачѣмъ она ему такъ нужна? Она дразнитъ его. Мнѣ противно все, что дѣлается въ нашемъ домѣ. Мнѣ жалко maman; по зачѣмъ она такъ слаба? Пускай Нина Александровна затѣваетъ противъ меня, что хочетъ, я ея не боюсь и просить у нея извиненія не буду. Не хочется мнѣ мириться съ этой глупой жизнію; совсѣмъ не такой я ее воображала три года тому назадъ. Неужели всегда такъ будетъ? Оправдывать отца я также не умѣю. Мнѣ за него стыдно. Еще одна такая сцена — и я перестану плакать.»

Въ Nota-Bene стояло:

«Я его не хотѣла оскорблять. Онъ мнѣ показался противнымъ; но, кажется, я ошибаюсь. Если бы онъ былъ фатъ, я бы несравненно больше обидѣлась въ сегодняшней сценѣ. Но зачѣмъ онъ говоритъ такъ не просто? Онъ пожалѣлъ меня. Мнѣ будетъ неловко съ нимъ заговорить въ другой разъ… Если онъ рисовался, я его возненавижу. А если нѣтъ, и кажется онъ не рисовался… Все-таки лучше ему не являться къ намъ.»

Въ это самое время Телепневъ вносилъ тоже замѣтки въ свой меморандумъ:

«Я чувствую», писалъ онъ, «что нельзя уже мнѣ довольствоваться тѣмъ, что до послѣдняго времени наполняло меня. Слишкомъ уже давно нѣтъ у меня никакой задушевной жизни. Оставаясь вѣрнымъ принципамъ, выработаннымъ мною изъ области естествовѣдѣнія, я не могу не отдаться другимъ умственнымъ потребностямъ, не могу также отказать себѣ въ разныхъ жизненныхъ впечатлѣніяхъ, въ которыхъ сказывается настоящая поэзія и правда жизни. Но вопросъ, — гдѣ искать? Можетъ быть, они кругомъ насъ, только мы не хотимъ отнестись къ нимъ просто и энергично, сбросивъ свое резонерство. Вотъ хоть бы эта дѣвушка: кажется, матеріялъ богатый. Разумѣется, нечего накидываться на развиваніе и тому подобный нѣжности, но отворачиваться также не слѣдуетъ. Если среди такой обстановки она не опошлится или не ожесточится, то такая натура кой-чего стоитъ. Впрочемъ, чтожь я говорю? Не заниматься же мнѣ этой дѣвочкой спеціально. Пожалуй, такъ раскиснешь, что будешь хуже этой размазни, m-me Деулиной. Похерить бы всѣхъ этихъ дурацкихъ папахенъ и мамахеиъ, тогда бы, по крайней мѣрѣ, хоть въ шестнадцать лѣтъ попадались дѣвочки, не исковерканныя русской распущенностью.»

Затѣмъ слѣдовала какая-то большая нѣмецкая выписка изъ новой брошюры по судебной медицинѣ.

Нѣмецкій шаржиртенъ-конвентъ прислалъ сказать бурсакамъ, что онъ не можетъ дать русскимъ такихъ правъ, какія они требовали въ своей бумагѣ. И такъ какъ русскіе положительно объявляютъ, что они впредь не будутъ гарантировать комана, то шаржиртенъ-конвентъ чувствуетъ себя вынужденнымъ посадить ихъ на ферруфъ, т. е. лишить ихъ всѣхъ правъ гражданства въ буршикозномъ мірѣ, совершенно отлучить ихъ отъ всякаго общенія съ студентами, признающими команъ, bis sie sich dem allgemeinen Comment fügen. Бурсаки собрали сходку, на которую опять пригласили всѣхъ вильдеровъ. Видно было, что имъ очень не по вкусу пришлось рѣшеніе нѣмцевъ, и главное, то обстоятельство, что они лишены были правъ требовать удовлетворенія въ случаѣ какой-нибудь Collision съ нѣмецкими буршами. Для ихъ бурсацкаго духа зто была нестерпимая обида. Да и вообще всѣ они съ сокрушеннымъ сердцемъ и большимъ душевнымъ уязвленіемъ прощались съ преданіями и утѣхами своего буршентума. Но наружно ими овладѣлъ задоръ, и они желали показать, что безъ всякаго трепета и раскаянія сожгли свои бурсацкіе корабли. Нельзя ужь имъ было больше пѣть:

Приходилось превратиться въ отверженцевъ, въ парій того міра, гдѣ они имѣли своихъ представителей; приходилось, пожалуй, даже браться за тетрадки, чтобъ вырваться какъ-нибудь изъ тяжелой жизни, которую уже нельзя будетъ скрасить ни шкандаломъ, ни корпораціонной кнейпой, ни комершомъ, ни фарбендекелемъ.

Но бурсаки все-таки хорохорились. Дальше задорныхъ фразъ противъ чухонцевъ они однакожь не пошли, и даже корпораціонный Несторъ — Лукусъ спасовалъ со всей своей мудростію, когда Телепневъ на сходкѣ спросилъ: «что же теперь будутъ дѣлать русскіе: составятъ ли какое общество, или ударятся вразсыпную?» Надо же было опредѣлить свое положеніе въ отношеніи нѣмцевъ, съ которыми коллизіи были почти неизбѣжны. Порѣшить ли на томъ, что, въ случаѣ столкновенія, каждый отвѣчаетъ за себя, или будетъ солидарность между людьми, подписавшими отреченіе отъ комана? Толку никакого онъ не добился. Одинъ говорилъ — «это консеквентъ», а другой — «это неконсеквентъ». А между тѣмъ чрезъ нѣсколько дней произошелъ фактъ, вызвавшій необходимость какъ-нибудь дѣйствовать. Въ университетскомъ клубѣ, который образовался за семестръ передъ тѣмъ, почти всѣ бурсаки были членами и имѣли тамъ своего Forsteher’a, русскаго представителя Мандельштерна. Въ этой академической муссѣ существовало правило, что двѣнадцать членовъ могутъ предложить новую баллотировку того лица, котораго они бы желали выгнать изъ муссы. Нѣмцы тотчасъ послѣ опредѣленія шаржиртенъ-конвента воспользовались этимъ правиломъ, чтобы выгнать изъ клуба всѣхъ бурсаковъ, не признающихъ комана, какъ людей, съ которыми они не могутъ имѣть никакихъ сношеній. Баллотировка состоялась, и бурсаковъ, разумѣется, вытурили. Они жестоко обидѣлись, собрали сходку, и опять не пришли ни къ какому путному исходу. Изъ вильдеровъ только одинъ вертлявый хохолъ былъ членъ муссы, какъ охотникъ до картишекъ. Телепневъ заявилъ такое мнѣніе, что этимъ поступкомъ нѣмцевъ нечего особенно возмущаться, потому что онъ есть неизбѣжное слѣдствіе ихъ рѣшенія, но что во всякомъ случаѣ нужно на что-нибудь рѣшиться и, не задирая нѣмцевъ, начать свою самостоятельную жизнь, отличную отъ бурсацкой.

— Выдержкой своего поведенія, — заключилъ Телепневъ, — мы покажемъ имъ всю нелѣпость ихъ претензій и положимъ основаніе другому порядку вещей, при которомъ русскіе, пріѣзжающіе сюда, заживутъ, какъ они хотятъ, найдутъ поддержку въ своихъ землякахъ и не будутъ такъ чужды русскимъ интересамъ, какъ это до сихъ поръ было въ корпораціи.

Опять ничего не вышло. Телепневъ пригласилъ къ-себѣ вильдеровъ. Изъ нихъ самымъ толковымъ и сильнымъ по характеру былъ хохолъ Палей. Онъ совершенно былъ согласенъ съ Телепневымъ и сталъ довольно горячо говорить о необходимости нѣкоторыхъ общихъ интересовъ. Бурсаки такъ опошлили въ послѣднее время свою жизнь, что идти по стопамъ ихъ было постыдно: вдобавокъ, нетерпимость нѣмцевъ придала русскимъ студентамъ новый общественный оттѣнокъ, при которомъ жизнь вразсыпную, безъ всякаго сближенія, ставила бы всѣхъ новопоступающихъ русскихъ въ слишкомъ тяжелое положеніе. Всѣ бывшіе на квартирѣ у Телепнева условились сходиться между собой по извѣстнымъ днямъ, образовать маленькую библіотеку на общій счетъ, дѣлиться своими научными интересами, въ случаѣ столкновенія съ нѣмцами, совѣщаться и поступать сообща.

Бурсакамъ Телепневъ предложилъ пристать къ этому обществу; но они начали отговариваться. Лукусъ на первый разъ было подался; но сейчасъ же сталъ предлагать разные нѣмецкіе формы и обряды, т. е. желалъ сохраненія той же корпораціи, только безъ голоса на шаржиртенъ-конвентѣ. Телепневъ искренно желалъ какъ-нибудь согласить вильдеровъ съ бурсаками, во убѣдился, что съ корпораціонной братіей не поладишь. Они умѣли только «шалдашничать», а на всякое мало-мальски серьезное желаніе смотрѣли насмѣшливо своими отягченными пивомъ глазами.

Кончилось это тѣмъ, что корпораціонный острякъ — татуированный — далъ прозвище двумъ раздѣлившимся партіямъ русскихъ. Бурсаковъ назвалъ онъ Пелазгами, вильдеровъ — Эллинами. — Пелазги однако плохо шалдашничали. Собираться имъ было не зачѣмъ, да и не на что. Сидѣли они въ своихъ норахъ и выпивали по малости, внутренно оплакивая свою горькую долю. Нѣкоторые съ горя начали даже ходить на лекціи. Лукусъ призывалъ ихъ къ общежительству и на каждой маленькой попойкѣ пѣлъ свою лебединую пѣснь; предложилъ даже по средамъ устроить литературные вечера. Ничто не могло ужь, видно, возродить бурсацкаго эдема, и они пробавлялись насмѣшками надъ Эллинами, которые въ это время зажили себѣ гораздо лучше, привольнѣе и веселѣе.

Здоровый хохолъ Палей, сбросивши свою хохлацкую апатичность, вмѣстѣ съ Телепневымъ дѣлалъ очень много для общей жизни кружка. Телепневъ нашелъ въ немъ уже совсѣмъ сложившагося человѣка съ оригинальнымъ умомъ, очень большимъ запасомъ гордости и хохлацкой хитрости. Но все это не мѣшало ему быть честнымъ и даже добродушнымъ малымъ. По натурѣ своей онъ былъ способенъ страстно воспринимать нѣкоторыя идеи и стойко, съ упрямствомъ ихъ отстаивать. Съ Теленневымъ они вступили въ жестокіе споры. Палей, не смотря на то, что изучалъ медицину, развилъ въ себѣ своеобразный идеализмъ, признавалъ многіе абсолютные нравственные принципы: и даже свысока третировалъ тѣ проявленія раціонализма, которыя онъ не могъ не признавать, какъ человѣкъ, испытавшій на себѣ вліяніе естествовѣдѣнія. Телепневъ началъ платить ему тѣмъ, что подсмѣивался надъ хохломаніей, и всякій разговоръ начиналъ съ фразы — «а переведи-ка мнѣ на хохлацкій языкъ: — грамматика есть наука правильно говорить и читать по-русски.»

Палей, по страстности своего темперамента, преувеличивалъ непріязнь великоруссовъ къ южно-русской рѣчи и ко всѣмъ мечтаніямъ хохломановъ, и въ подобныхъ спорахъ его оставляла даже обычная сдержанность.

Другой хохолъ не имѣлъ никакихъ политическихъ убѣжденій, за то множество общительныхъ талантовъ: страсть знакомиться, говорить безъ умолку, возиться съ барышнями, плясать, лупиться въ картишки, няньчиться и играть съ дѣтьми и ѣсть за четверыхъ. Но со всѣмъ съ этимъ онъ порядочно работалъ и даже у нѣмцевъ профессоровъ былъ на хорошемъ счету. Занимался онъ политической экономіей и безпрестанно бѣгалъ въ университетскую библіотеку. Съ нимъ нельзя было не сойтись, и Телепневъ все себя спрашивалъ: «какъ могла эта юла прожить три года въ вильдерахъ, не поступивши никуда въ корпорацію?» Обстоятельство это объяснилось тѣмъ, что Ваничку привезла въ Д. маменька и отдала его на хлѣбы къ суровому нѣмцу, учителю гимназіи, гдѣ его запугали ужасами про бурсацкую компанію. Онъ такъ и остался въ дѣвственномъ состояніи по части куренія табаку и крѣпкихъ напитковъ.

Кричалъ онъ на собраніяхъ Эллиновъ непомѣрно и оплевывалъ каждаго, кто къ нему подходилъ. Со всѣми онъ умѣлъ найти подходящій разговоръ, но никогда не вступалъ въ толкъ объ убѣжденіяхъ. По этой части онъ точно далъ довѣренность Палею, который обращался съ нимъ какъ нянька.

Зато съ первыхъ же дней Ваничкѣ надавали, кажется, чуть не двадцать прозвищъ: звали его и «Мальчикъ у ручья», и «полтавскій Донъ-Жуанъ», и «Алексисъ — или хижина въ лѣсу». Онъ добродушнѣйшимъ образомъ ругался, но давалъ откликъ на всѣ прозвища.

Варцель тоже оживился. Онъ хотя зубрилъ по цѣлымъ днямъ, но русская его душа радовалась, что наступилъ конецъ царству бурсаковъ и взялись за умъ русскіе юноши. Онъ не пропускалъ ни одного сборища, умильно улыбался и говорилъ сладкія слова:

— Я, братцы, теперь между вами, какъ въ царствіи небесномъ. Право. Пускай тамъ эти Пелазги издыхаютъ себѣ, а мы еще поживемъ. Меня вотъ штрихнутъ скоро; а кабы моя волюшка была — еще бы семестрика три студентомъ побылъ. Эллиномъ бы такимъ сталъ, что люли малина.

Телепневъ отдалъ въ распоряженіе общества всѣ свои неспеціальные книги и журналы. Новые русскіе интересы очень зашевелили компанію Эллиновъ. По цѣлымъ вечерамъ шли такіе разговоры, отъ которыхъ Пелазги съ бурсацкимъ отвращеніемъ отвернули бы лицо свое. Ваничка писалъ диссертацію на медаль по исторіи литературы и читалъ ее во всеуслышаніе. Телепневъ предложилъ каждое собраніе кому-нибудь приносить хоть небольшія замѣтки о замѣчательныхъ статьяхъ, появлявшихся въ зто время въ русскихъ журналахъ. Почти во всѣхъ Эллинахъ жило горячее желаніе сколько-нибудь наверстать время, ушедшее на шалдашки или на спеціальныя занятія, и подготовить себя къ общественному дѣлу «къ отъѣзду въ Россію, какъ выражались въ Д.»

У Деулиныхъ Телепневъ былъ въ теченіе мѣсяца три раза, но всякій разъ неудачно. Утромъ не засталъ никого дома, вечеромъ нашелъ одну Нину Александровну, которая заговорила о литературѣ и эмансипаціи женщинъ, а онъ кончилъ рѣзкостями. Въ другой вечеръ достался онъ Юліѣ Александровнѣ. Она сидѣла точно на угляхъ и то и дѣло бѣгала въ кабинетъ къ Ивану Павловичу, а Темира показалась на минутку, и когда Телепневъ предложилъ ей пропѣть что-нибудь — она ему отвѣтила, что у нея болитъ грудь.

Онъ очень удивился, когда къ нему часу въ первомъ пріѣхалъ Иванъ Павловичъ. Деулинъ весь какъ-то раскисъ, опухъ и пожелтѣлъ, но все-таки былъ въ пестромъ жилетѣ и лаковыхъ сапогахъ.

— Зачѣмъ вы безпокоились, — сказалъ ему Телепневъ, усаживая на диванъ: — я съ вами визитами считаться, не стану.

— Какой визитъ, mon cher, такъ пришелъ съ вами побесѣдовать. Намъ, старикамъ, остается одно утѣшеніе: смотрѣть и слушать золотую юность.

— Съ какихъ же это поръ вы въ старики-то записались?

— Да-съ, записался, и никто объ этомъ не заплачетъ.

— Да что-жь тутъ плакать, Иванъ Павловичъ.

— Конечно, нечего плакать, смѣяться лучше, mon cher, надъ нами, дураками, которые всю жизнь искали идеала. Ха, ха, ха, идеалаI

— Намъ не угодно-ли сигару?

— Потерялъ вкусъ, mon cher, потерялъ. Обонянія даже нѣтъ.

— Да вы бы слабительнаго.

— Э, mon cher, вѣрованія разбиты. Мы вѣдь тоже бились изъ чего-нибудь. Помилуйте, мои сверстники генералъ-адьютанты, посланники. А я? Я всѣмъ пожертвовалъ семейной жизни, я гналъ тщеславіе, — и вотъ награда.

— И прекрасно дѣлали, что гнали.

Иванъ Павловичъ всталъ и началъ разсматривать разные аппараты и стклянки, разставленные на окнахъ и по стѣнамъ.

— Послушайте, mon cher, — заговорилъ онъ съ забавной таинственностію. — Вы вѣдь, кажется, химикъ?

— Не химикъ еще, а занимаюсь химіей.

— Да, да, великая наука!

— Хорошая наука.

— Собственно распознаетъ составы?

— Ну, не одно это.

— И яды, — вѣдь это по части химіи?

— Да все на свѣтѣ, Иванъ Павловичъ, по части химіи.

— Какъ же это такъ, mon cher?

— Очень просто. Всякая вещь во всѣхъ трехъ царствахъ имѣетъ непремѣнно какой-нибудь химическій составъ, только не въ томъ смыслѣ, какъ вы употребили это выраженіе.

— Ну да, mon cher, я вѣдь не спеціалистъ. Но скажите мнѣ пожалуйста, — и голосъ его сталъ еще таинственнѣе. — Какое самое сильное ядовитое вещество?

— Есть разныя.

— Вѣдь мышьякъ, это ужь грубо, но правда-ли?

— Да, если отравляться, такъ не стоитъ.

— Рвота?

— Всякія штуки, да и долго.

— А! Ну, а самое скорое, что же это такое?

— Концентрированная синильная кислота.

— Ну, и сколько же? такъ, маленькую стклянку?

— Ну, довольно будетъ и двухъ капель.

— Неужто?

— Да сдѣлайте экспериментъ — убѣдитесь.

Иванъ Павловичъ заходилъ по комнатѣ и затеребилъ свои кудри.

— И у васъ, mon cher, тамъ, гдѣ вы занимаетесь, всякія есть вещества?

— Какъ же, въ химическомъ кабинетѣ все есть. Безъ этого нельзя читать лекціи. Да и у меня есть кой-что.

— Есть-съ? — спросилъ Иванъ Павловичъ съ большой живостью и разинулъ ротъ. — Какъ же это валъ позволяютъ, вѣдь вы не имѣете еще диплома?

— Такъ что же изъ этого? Я четвертый годъ работаю въ лабораторіи, надъ нами вѣдь присмотра нѣтъ, да и потомъ, я вѣдь знаю же какъ обращаться.

— Ну, однако, mon cher, кто-нибудь можетъ нечаянно взять.

— Нечаянно, Иванъ Павловичъ, можетъ взять и въ лабораторіи кто-нибудь. А у меня что посерьезнѣе, такъ припрятано.

— Ну, а какъ же-съ, кромѣ этой синильной кислоты — это кажется Lauriers-cerises — есть еще другіе составы?

— Въ органической химіи много ядовъ: стрихнинъ, кодеинъ….

— Стрихнинъ-съ, слыхалъ, слыхалъ. Это что же такое-съ?

— А этакое растительное вещество въ родѣ хинина.

— Горько?

— Очень горько, такъ что проглотить не совсѣмъ легко.

— Да вы развѣ пробовали, mon cher?

— Нѣтъ, не пробовалъ, а это дознано опытомъ и занесено ужь въ книжки. Есть ціанъ-кали еще: вотъ этимъ не дурно отравиться, и довольно скоро, и безъ особенныхъ страданій.

— Ціанъ-кали, странное названіе!

— Вотъ я вамъ покажу, если хотите.

Телепневъ досталъ изъ шкапика въ маленькой стекляной банкѣ ядовитое вещество. Иванъ Павловичъ со страхомъ взялъ въ руки баночку и повертывалъ ее.

— Можно открыть?

— Можете, это незаразительно.

— И запахъ ничего?

— Ничего.

Иванъ Павловичъ, отвернувши стекляную пробку и прищуривъ глазъ, потряхивалъ все кусочки ціанъ-кали и присматривался.

— Да, mon cher, есть многое на свѣтѣ, другъ Гораціо, о чемъ не снилось нашей философіи. Вотъ моей дочери читаютъ тоже что-то такое, кажется химію, нѣмецъ какой-то ходитъ. — Я въ это не вмѣшиваюсь.

— Что-жь, это полезно, и больше развиваетъ, чѣмъ такъ называемая натуральная исторія, то есть кусочки ботаники и зоологіи.

— Можетъ быть, можетъ быть. Но что ваша химія, это все такъ: ну, отравить человѣка, конечно, можно. Вотъ алхимія — та была выше — воля ваша. Какая высокая идея, жизненный элексиръ добывали.

— Да, и философскій камень. Только нынче это стало проще; говорятъ, вотъ въ Англіи русскія депозитки какъ славно фабрикуютъ.

— Да, смѣйтесь, mon cher, тутъ идеалъ былъ. А скажите мнѣ, пожалуйста, вы ужь кончаете курсъ?

— Кончаю.

— Ну, а простите меня, mon cher, за нескромный вопросъ: сколько вы здѣсь проживаете, сколько вамъ высылаютъ ваши родные?

— Да вѣдь у меня нѣтъ родныхъ. Я самъ хозяинъ. Тысячи двѣ проживаю.

— Однако!

— Да, можно было бы меньше, но я трачу на книги, на разныя разности.

— Да, вы знаете, mon cher, я васъ спрашиваю и думаю: еслибъ мнѣ десять лѣтъ съ плечъ долой, убѣжалъ бы отсюда, ей-богу убѣжалъ-бы, и гдѣ-нибудь, въ нѣмецкомъ городѣ, началъ бы штудировать, отдался бы наукѣ…. Прожилъ бы триста, четыреста талеровъ.

— Попробуйте теперь, Иванъ Павловичъ.

— Теперь! Вы знаете у Некрасова есть:

— Прощайте, mon cher. Извините, что я васъ побезпокоилъ, оторвалъ отъ занятіи…. А скажите, пожалуйста, вотъ вы мнѣ показывали: этотъ, какъ его, кали какой-то?

— Ціанъ-кали.

— Да, да, ціанъ-кали. Его такъ, въ аптекѣ не дадутъ?

— Конечно, не дадутъ.

— Ну, а эта синильная кислота, она какого вида, у васъ есть?

— Нѣтъ, у меня нѣтъ. Она такъ, прозрачная жидкость.

— Похожа на воду?

— Да.

— Merci, mon cher, merci. Вы къ намъ, пожалуйста. Я знаю, у насъ не очень занятно для молодаго человѣка. Я совсѣмъ расклеился. Приходите запросто обѣдать.

Иванъ Павловичъ подалъ торжественно руку Телепневу и послѣ маленькой паузы вскричалъ:

— О, моя юность! о моя свѣжесть!

— Скоро ѣдете въ Петербургъ? — спросилъ Телепневъ.

— Двинуться не могу, mon cher, двинуться не могу.

«Экая уродина», проговорилъ Телепневъ, проводивши гостя. «Что онъ отравиться что ли хочетъ? Доброе бы дѣло, однимъ пошлякомъ будетъ меньше.»

На зовъ Ивана Павловича Телепневъ не поддался и запросто къ нему обѣдать не поѣхалъ. Но дня черезъ четыре поѣхалъ въ филистерію вечеромъ. Онъ очень долго звонилъ, наконецъ ему отворилъ дверь не человѣкъ, а поваръ. Телепневъ спросилъ, дома-ли господа.

— Не знаю-съ, должно быть дома, — отвѣтилъ поваръ: — только Иванъ Павловичъ не совсѣмъ здоровы.

Телепневъ осторожно поднялся на верхъ и не нашелъ въ салонѣ никого. Онъ кашлянулъ. Изъ кабинета выплыла Юлія Александровна, безъ чепца, съ осунувшимся лицомъ.

— Иванъ Павловичъ нездоровъ? — спросилъ Телепневъ раскланявшись.

— Да, онъ все какъ-то разстроенъ. Не хотите-ли къ нему пройти.

«Видно, ужь и ей невтерпежъ стало», подумалъ Телепневъ, проходя въ кабинетъ.

Юлія Александровна впустила его одного, а сама скрылась. Иванъ Павловичъ сидѣлъ у стола подъ большой лампой и рылся въ какихъ-то бумагахъ.

— Я вамъ не помѣшалъ? — сказалъ Телепневъ, входя.

— Нѣтъ, mon cher, нѣтъ. Я просматривалъ всякіе документы.

— Что же такъ? хотите писать завѣщаніе что-ли?

— На то похоже, mon cher.

— Да что это вы, Иванъ Павловичъ, какъ разстроились, дѣла что-ли дурны, денегъ нѣтъ?

Тотъ посмотрѣлъ на Телепнева.

— У кого же нынче деньги, спрашиваю васъ, всѣ мы нищіе, кто только обрабатываетъ землю.

— Ну, это не совсѣмъ правда, вотъ у меня есть деньги.

— У васъ?

— Да, у меня.

— И вы довольны вашимъ хозяйствомъ?

— Очень. Я въ нынѣшнемъ году получилъ въ полтора раза больше, чѣмъ въ прошломъ, не увеличивая запашки.

— Я не знаю. Можетъ быть. Но что мнѣ матеріальныя заботы, mon cher, когда душа болитъ…

— А коли болитъ, — надо какъ-нибудь полѣчить.

Иванъ Павловичъ, вмѣсто отвѣта, подошелъ къ двери и заперъ ее на задвижку.

— Выслушайте меня, mon cher, — заговорилъ онъ почти шепотомъ: — я вамъ довѣряю. Вы вѣдь почти докторъ?

— Ну, нѣтъ, я медицинѣ не учился.

— Знаете химію… И вы человѣкъ съ характеромъ, я это вижу. Мнѣ жизнь моя надоѣла. Я хочу съ ней покончить.

Телепневъ не могъ скрыть улыбки.

— Что-жь вы — отравиться хотите, Иванъ Павловичъ? — спросилъ онъ спокойнымъ голосомъ.

— Хочу покончить, да-съ!

— Полноте, да изъ чего же, скажите на милость?

— У! Что я вынесъ, что я вынесъ, молодой человѣкъ!

— Чѣмъ же вы думаете отравиться? — продолжалъ спокойно Телепневъ.

— Не знаю, mon cher, но я не хочу жить.

Онъ сѣлъ на край дивана и опустилъ трагически голову.

— Я готовъ, я совсѣмъ готовъ. Вы думаете, я жалѣю какихъ-нибудь привязанностей? Нѣтъ. Душа моя мертва. Мнѣ ничего не жалко, ничего. Вы говорили, стрихнинъ очень горько?

— Горько, Иванъ Павловичъ.

— Ну, а этотъ, какъ его, — вотъ все не могу припомнить — какъ его, этотъ кали, кали, кажется?

— Этотъ будетъ повкуснѣе.

— Гдѣ цѣль? Когда цѣли пѣть, то что же? Le néant! пустота, совершенная пустота. Ну, а вы говорите — грубо мышьякомъ?

— Да, мышьякомъ не изящно. Да вы бы прилегли, Иванъ Павловичъ, отдохнули.

— Да, mon cher, я отдохну, я на вѣки отдохну. Не все-ли равно: часомъ раньше, часомъ позже. Вѣдь въ древнемъ Римѣ дѣлали же это, каждый день дѣлали!

— Да, въ древнемъ-то Римѣ, пожалуй, такъ; только вы все-таки, Иванъ Павловичъ, прилегли бы хорошенько.

— Ахъ, mon cher, это все равно.

— Нѣтъ, вы, право, полежите-ка. Я васъ безпокоить не хочу.

— Да куда же вы?

— Я пойду къ дамамъ.

Иванъ Павловичъ заметался на диванѣ, а Телепневъ вышелъ.

Въ гостиной никого не было. Онъ отправился черезъ корридорчикъ въ столовую и тамъ, подойдя къ двери въ буфетъ, отворилъ ее. Въ буфетѣ онъ увидалъ горничную.

— Инна Александровна дома? — спросилъ онъ.

— Дома-съ, онѣ у себя въ комнатѣ.

— Пожалуйста, доложите имъ, — не могутъ-ли онѣ теперь меня принять.

— Сейчасъ, — отвѣтила горничная, посмотрѣвши на Телепнева и скрылась.

Онъ началъ ходить но столовой, полуосвѣщенной одной лампой. Во всемъ домѣ была совершенная тишина. Комнаты нѣсколько напомнили ему большой дикій домъ, и онъ подумалъ: «пе знаю, чтб лучше было, обстановка моей юности, или то, что здѣсь происходить?

— Барышня васъ просятъ-съ.

— Какая барышня?

— Нина Александровна.

«Такъ она барышня», подумалъ Телепневъ. «Вотъ оно что!»

Горничная проводила его въ корридоръ, откуда налѣво подвела къ двери съ небольшимъ окномъ, сквозь которое видѣнъ былъ свѣтъ. Телепневъ сообразилъ, что эта комната какъ разъ выходитъ противъ кабинета Ивана Павловича.

— Пожалуйте-съ, — проговорила горничная и ретировалась.

Будуаръ Нины Александровны въ два окна, съ сѣренькими обоями, съ серебрянымъ зеркаломъ Psyché и небольшимъ письменнымъ столомъ, смотрѣлъ весело. Вправо углублялся альковъ, завѣшанный темной шелковой занавѣсью.

Нина Александровна сидѣла на диванѣ въ тѣни и при входѣ Телепнева немножко подалась впередъ.

— М-г Телепневъ, pardon, я нынче что-то расклеилась. Очень вамъ благодарна, что навѣстили…

— Я, Нина Александровна, — началъ Телепневъ довольно сухо: — не зналъ, что вы нездоровы, и пошелъ къ вамъ за дѣломъ.

— Пожалуйста, — говорите.

— Я не имѣю никакого права, какъ посторонній человѣкъ, вмѣшиваться въ то, что происходитъ у васъ въ домѣ. Но я сейчасъ былъ у Ивана Павловича, Онъ сумасбродствуетъ. И за нимъ надо присмотрѣть.

— Ха, ха, ха, полноте, оставьте его. Онъ вѣрно хотѣлъ при васъ застрѣлиться?

— Нѣтъ, застрѣлиться не хотѣлъ, а очень можетъ статься, что онъ какую-нибудь штуку проглотитъ. Вы не смѣйтесь, Нина Александровна, я очень хорошо знаю, что онъ слабый человѣкъ, безъ толку кричитъ и распинается. Но за подобныхъ людей нельзя отвѣчать, Когда они очень раскиснутъ, найдетъ блажь… ну, и отравится.

— Что мы съ вами противъ этого можемъ сдѣлать? — прервала его Нина Александровна насмѣшливо спокойнымъ тономъ.

— Но вамъ все-таки не захочется, чтобы это случилось.

— Конечно, m-r Телепневъ; но онъ сумасшествуетъ, надо оставить его въ покоѣ.

— Нина Александровна, скажу вамъ прямо: не раздражайте его. Притворитесь немножко. Вѣдь это не такъ трудно. Мнѣ кажется, надо сдѣлать это, если не для самого Ивана Павловича, то для бѣдной сестры вашей и племянницы. Будьте съ нимъ почаще. Я также стану заходить къ Ивану Павловичу, если можно, каждый день. Сдѣлаетъ онъ какую-нибудь глупость, по крайней мѣрѣ будетъ возможность если не предупредить, то во-время захватить. У васъ въ домѣ ни одного мужчины, всѣ потеряютъ голову — выйдетъ очень скверно.

— Вы развѣ серьезно говорите, m-r Телепневъ? — вдругъ спросила Нина Александровна, мѣняя тонъ.

— Очень серьезно. Повторяю вамъ, за такихъ людей, какъ Иванъ Павловичъ, ручаться нельзя. Но еслибъ даже это было вздоръ, то все-таки его разстройство отражается на цѣломъ семействѣ. Мнѣ кажется, Нина Александровна, что вы бы могли прекратить это.

— Я и прекращу, — сказала брюнетка, вставая съ дивана. — Только тогда еще хуже будетъ.

— Можетъ быть. Да и то нѣтъ. Иванъ Павловичъ навѣрно уѣдетъ отсюда.

Нина Александровна взглянула прищурившись на Телепнева и точно вдругъ спохватилась:

— Что вы этимъ хотите сказать, m-r Телепневъ?

— Полноте, Нина Александровна, зачѣмъ намъ играть, провербъ. Я васъ не оскорбляю. Хотите вы принять мои слова — примите; нѣтъ, воля ваша. Затѣмъ имѣю честь кланяться и прошу извинить меня за безпокойство.

— Ахъ, m-r Телепневъ, я-совсѣмъ не то, но, право, я больше не могу дышать въ этомъ домѣ.

— Уѣзжайте тогда. Что васъ удерживаетъ? Вѣдь ужь, конечно, не привязанность къ Ивану Павловичу и не особенная симпатія къ вашей сестрѣ и племянницѣ.

— Да, я и уѣду. Я чувствую, что я здѣсь безполезна. Jean невыносимъ, Julie также, и наконецъ моя геніальная племянница ведетъ себя такъ, что никто въ мірѣ не въ состояніи выносить отъ злой и взбалмошной дѣвчонки, что я выношу за все мое добро.

— Ну, это ваше дѣло. Уѣзжайте, но сдѣлайте это не такъ, чтобы поражать Ивана Павловича. — И Телепневъ не могъ при этомъ не усмѣхнуться. — Солгите немножко, Нина Александровна, вѣдь это, право, не трудно. Не прощайтесь совсѣмъ; скажите, что вы пріѣдете. Иванъ Павловичъ, разумѣется, бросится за вами. Ну, да всегда можно сдѣлать такъ, что онъ васъ больше не будетъ безпокоить.

Нина Александровна слушала, опустивъ голову. Она то краснѣла, то блѣднѣла. Ее задѣлъ Телепневъ, заговоривши съ ней въ такомъ тонѣ, который, во-первыхъ, показалъ, что онъ все понимаетъ, а во-вторыхъ, отнималъ у нея возможность хоть сколько-нибудь порисоваться.

«И съ какой стати онъ говоритъ со мной такъ?» спросила она себя мысленно, но не рѣшилась остановить Телепнева или даже заговорить съ нимъ съ чувствомъ собственнаго достоинства.

— Я не могу притворяться, — сказала она взволнованнымъ голосомъ.

— Ну, пожалуйста, притворитесь. За что же бѣднаго Ивана Павловича такъ ужь вдругъ подвергать всѣмъ испытаніемъ. Онъ вотъ выбираетъ органическіе яды. Вѣдь, пожалуй, если неосторожно обойдется съ синильной кислотой, вы сами же заплачете. Ей-богу, заплачете, Нина Александровна.

— Ахъ, полноте.

— Право, нехорошо, Нина Александровна. Вѣдь, согласитесь сами, нельзя же человѣка казнить за то, что онъ не герой, и начать ему доказывать это вдругъ, когда было очень довольно времени гораздо раньше убѣдиться въ этомъ.

— Вы мнѣ дѣлаете выговоръ, — вскипѣла Нина Александровна.

— Зачѣмъ же? Я говорю съ вами, какъ съ умной женщиной.

— Во-первыхъ, я не женщина, а дѣвушка.

— Ну, съ умной дѣвушкой. Вѣдь вы любите же говорить о женской эмансипаціи. Ну, такъ вотъ вы и докажите, что стоите выше предразсудковъ. Обвините немножко и себя саму и кой съ чѣмъ помиритесь.

— Оставаться здѣсь я неспособна больше, но я, можетъ быть, сдѣлаю такъ, какъ вы говорите.

— Будете умница, я у васъ расцѣлую за это ручки. И если ужь Иванъ Павловичъ очень захандритъ, такъ, пожалуйста, дайте мнѣ знать.

Телепневъ хотѣлъ ужь раскланяться.

— Да куда же вы, m-r Телепневъ, — удержала его — за руку Нина Александровна — вы со мной Богъ знаетъ какъ обращаетесь. Пришли, наставленіе сдѣлали и сейчасъ же вопъ. Развѣ можно такъ третировать женщину. Посидите, вы видите — я нездорова.

— Да я никуда не тороплюсь, Нина Александровна.

И съ этими словами онъ сѣлъ рядомъ съ ней на диванъ.

— Вы скоро кончите курсъ? — спросила она.

— А сколько вы получаете балловъ? — передразнилъ ее Телепневъ.

— Что это, m-r Телепневъ, я разсержусь!

— Да какъ же вы меня опять начали занимать, вѣдь это возмутительно.

— Да я совсѣмъ васъ не занимаю. Что это какой вы, право. Вамъ нельзя слова сказать, чтобы вы сейчасъ-же не сдѣлали выговора. Нѣтъ, серьезно, скажите, долго вы еще здѣсь пробудете?

— До весны.

— А тамъ куда?

— Да не знаю какъ. Надо будетъ браться за какое-нибудь дѣло. Можетъ быть въ Петербургъ, а то если нужно будетъ подучиться чему, съѣзжу за-границу.

— Мы, можетъ быть, съ вами еще встрѣтимся, — сказала Нина Александровна, подавая Телепневу руку.

— А вы какъ же думаете, жить сами по себѣ?

— Конечно, моей свободы я теперь не отдамъ ни за какія сокровища въ мірѣ. Я тоже хочу за границу.

— Такъ, однѣ и поѣдете амазонкой?

— Да, амазонкой.

И Нина Александровна начала въ лирическомъ тонѣ:

— Ничего мы не знаемъ и не видимъ, m-r Телепневъ. Живемъ безъ всякихъ интересовъ въ глупой и безцѣльной жизни…

«Ну, это Иванъ Павловичъ въ юпкѣ», подумалъ Телепневъ.

— Не принимайте, пожалуйста, моихъ словъ за фразу, m-r Телепневъ. Я говорю не изъ сумасбродства, не изъ слабости. Я не Иванъ Павловичъ. Стращать всѣхъ отравленіемъ не стану, но я такъ страдаю…

— А вы замужъ ступайте. Какъ рукой сниметъ.

— Ахъ, полноте. Женщина, когда разъ разрушитъ свой душевный миръ, если она свою первую молодость проведетъ глупо, гадко, если она почувствуетъ презрѣніе къ себѣ и къ тѣмъ, кто около нея, — кончено, жизнь загублена.

— Да ужь, Нина Александровна, что разъ упустишь, того не вернешь. А впрочемъ, если вы дѣйствительно почувствовали сильное отвращеніе къ вашей прошедшей жизни, кто-же вамъ мѣшаетъ зажить заново. Если же вы такъ слабы, что не можете взяться за умъ, въ такомъ случаѣ все это безполезные разводы.

— Вы мужчина — эгоистъ, — вскричала Нина Александровна. — Всѣ вы на одинъ покрой. Я у васъ не нравоученія прошу. Я вижу, что нынче молодежь — ужасъ что такое! Вотъ и въ нашей Татьянѣ Ивановнѣ тотъ же духъ: резонерство, эгоизмъ, гордость сатанинская. Вы къ нимъ подходите, а они оскорбляютъ васъ и умничаютъ.

Нина Александровна вдругъ зарыдала. Она не сдерживала своихъ рыданій. Въ эту минуту, въ нихъ дѣйствительно сказывалось горе.

Телепневу стало совѣстно.

«Что съ ней дѣлать?» подумалъ онъ, «я не умѣю говорить съ такими барынями, больно ужь она отшибаетъ Ольгой Ивановной.»

— Нина Александровна, — проговорилъ онъ, когда рыданія ея стихли. — Посмотрите на меня. Я вовсе не такой человѣкъ, какъ вы говорите. Когда я повѣрю вашему горю, тогда я заговорю съ вами другимъ языкомъ.

— Не вѣрьте, не вѣрьте, — истерически повторяла Нина Александровна. — Я не вымаливаю у васъ сочувствія. Вы сами пришли и вызвали меня на тяжелый разговоръ.

Глотая слезы и выпрямившись, Нина Александровна гордо подняла голову и прищурила глаза.

— Я не нуждаюсь въ вашихъ совѣтахъ, m-г Телепневъ, вы можете оставить ихъ про себя. Благодарю васъ, вы только усилили мою головную боль.

И она приложила руку къ правому виску.

— Не изъ чего сердиться, — отвѣтилъ Телепневъ. — Если я сдѣлалъ глупость, тѣмъ хуже для меня.

И съ этими словами онъ вышелъ.

«Экъ меня дернуло», думалъ онъ, переходя черезъ корридоръ отъ одной двери къ другой. Отворивъ дверь въ столовую, онъ остановился на порогѣ: въ трехъ шагахъ отъ него стояла Темира, и смотрѣла ему прямо въ лицо.

— Здравствуйте, Татьяна Ивановна, — сказалъ Телепневъ, назвавши Темиру въ первый разъ этимъ именемъ.

— Здравствуйте, — отвѣтила сухо дѣвушка. — Откуда вы идете?

Телепневъ не могъ совладать съ маленькимъ смущеніемъ.

— Я былъ у Нины Александровны.

— У Нины Александровны? — повторила дѣвушка.

— Да-съ. Вамъ это, можетъ быть, не нравится?

— Мнѣ рѣшительно никакого нѣтъ дѣла, — оборвала его дѣвушка — до васъ и вашихъ отношеній къ Нинѣ Александровнѣ, но я хотѣла съ вами говорить.

— Я къ вашимъ услугамъ.

Телепневъ взглянулъ пристально на Темиру. Видно было, что она взволнована, глаза особенно горѣли, лицо вытянулось. Въ черномъ платьѣ, на полуосвѣщенномъ фонѣ комнаты, стройная и крупная ея фигура вдругъ дала Телепневу совсѣмъ иныя впечатлѣнія. Строгостію и изяществомъ дышала она. Онъ сейчасъ-же подобрался, почувствовавъ душевную тревогу.

Они начали ходить по столовой.

— Я прошу васъ, — начала дѣвушка: — я могу даже требовать отъ васъ…

— Чего же? — подсказалъ Телепневъ.

— Не являйтесь къ намъ часто теперь.

— Слушаю-съ.

— Отецъ разстроенъ, maman также…

— И вы не хотите, ио вашей гордости, чтобы посторонній человѣкъ что-нибудь замѣтилъ?

— Что замѣтилъ?

Глаза Темиры точно хотѣли съѣсть Телепнева.

— Очень простую вещь, что отецъ вашъ хандритъ.

— Вы меня не хотите понять.

— А вы боитесь развѣ, что я вмѣшаюсь во что-нибудь, что до меня не касается?

Дѣвушка хотѣла что-то отвѣтить, но удержалась.

— Да говорите же. Развѣ этакъ можно вести разговоръ. Вы держите человѣка точно на мундштукѣ.

— Я бы все вамъ сказала. — Въ голосѣ дѣвушки уже заслышалась нервная дрожь. — Но нѣтъ, нѣтъ! Люди не умѣютъ слушать и понимать. Вы къ нимъ подойдете, а они вамъ вмѣсто добраго слова подадутъ крымское яблоко.

Это было почти то же самое, что Телепневъ только-что выслушалъ отъ Нины Александровны, но слышались другіе звуки, звучала живая и чуткая душа.

— Я еще васъ ничѣмъ не отталкивалъ, — сказалъ Телепневъ… — Ваша гордость меня не возмущаетъ. Она отъ любви.,

— Кто васъ проситъ выдавать мнѣ похвальный листъ.

— Если вы въ такой степени впечатлительны, я не скажу вамъ ни слова.

— Нѣтъ, говорите…

— Я прекращу свои посѣщенія; но вы напрасно меня гоните. Тутъ гордость надо отложить въ сторону. Вашъ отецъ очень разстроенъ, Юлія Александровна совершенно не умѣетъ съ нимъ обходиться. Со мной онъ охотно говоритъ, я вамъ прямо скажу: въ настоящую минуту вы должны быть очень рады, если я стану являться каждый день.

— Это совсѣмъ не то, — начала было дѣвушка и опять остановилась.

— Такъ говорите-же, что? Вѣдь вы должны же чувствовать, что я не резонирую и не рисуюсь. Вы любите вашу мать, а не хотите мнѣ повѣрить.

Лицо дѣвушки вдругъ преобразилось. Губы сложились въ добрую, открытую улыбку. Она протянула Телепневу руку съ необыкновенно прямодушнымъ движеніемъ.

— Я, можетъ быть, не права. Я хочу все вамъ высказать. Я вамъ довѣряю.

Въ эту минуту въ комнатѣ показалась Юлія Александровна.

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Телепневъ дѣвушкѣ:— но мы это сдѣлаемъ въ другой разъ.

Лицо Темиры вдругъ опять измѣнилось, оно приняло прежній гордый и встревоженный видъ.

— Что-съ? — рѣзко снроспла она, отдергивая свою руку. — Мнѣ вамъ больше нечего говорить.

Она круто повернулась на мѣстѣ и прошла мимо матери, которая стояла вь дверяхъ. Телепневъ не зналъ, что ему подумать, и съ поникшей головой приблизился къ Юліи Александровнѣ. Маменька видѣла, какъ Темира подала ему руку и вдругъ отдернула и ушла. Раскисшее ея лицо выражало большое недоумѣніе и тревогу, но силилось улыбнуться.

— Вы здѣсь, m-r Телепневъ, — застонала она.

— Уже давно здѣсь, — отвѣтилъ Телепневъ.

— Видите, какая я нелюбезная хозяйка. Вы говорили съ Темирой?

Юлія Александровна сдѣлала этотъ вопросъ съ особенной интонаціей.

«Ну, вотъ еще бѣда», подумалъ Телепневъ: «съ маменькой надо объясняться».

— Да, мы ходили, — отвѣтилъ кротко Телепневъ. — Онъ не хотѣлъ говорить про то, что былъ въ комнатѣ Нины Александровны.

Маменька потекла въ гостиную и усѣлась на диванѣ. Телепневъ, скрѣпи сердце, помѣстился также у стола. Онъ видѣлъ, что она что-то такое собирается ему внушать по поводу рукопожатія въ столовой.

— Иванъ Павловичъ, кажется, отдыхаетъ, — началъ было онъ.

— Да, Jean теперь немножко поспокойнѣе. — Онъ васъ очень полюбилъ, m-г Телепневъ. Я васъ прошу навѣщать его иногда.

Телепневъ поклонился.

— Простите любопытству матери, m-r Телепневъ, — и Юлія Александровна вся зардѣлась. — Не говорила ли мамъ что-нибудь Темира объ отцѣ?

— Объ Иванѣ Павловичѣ собственно ничего не говорила.

— Она, видите ли, ужасно впечатлительна. Вы не подумайте, m-r Телепневъ, чтобы я желала стѣснить ея свободу; но согласитесь, она вѣдь еще ребенокъ и… — Юлія Александровна не договорила.

«Надо ей помочь», подумалъ Телепневъ.

— Я понимаю васъ, Юлія Александровна, только не доволенъ тѣмъ, что вы со мной не говорите прямо и просто. Вамъ не нравилось, что я ходилъ съ вашей дочерью одинъ но столовой. Вамъ не нравится, можетъ быть, вообще мой тонъ и вы не хотите, чтобы дочь ваша въ 16 лѣтъ сближалась съ молодымъ человѣкомъ. Если это такъ, то не стѣсняйтесь, говорите мнѣ прямо, безъ всѣхъ тѣхъ маневровъ, которыми маменьки такъ часто путаютъ и портятъ своихъ дочерей въ этомъ возрастѣ.

— Ахъ, помилуйте, m-r Телепневъ, я совсѣмъ не то. Вы себя ведете прекрасно; но Темира, кажется, беретъ не тотъ тонъ, какой приличенъ ея лѣтамъ. Я думаю, что ей еще нужно больше уединенія…

Телепневъ усмѣхнулся.

— Вы, Юлія Александровна, овять-таки отвѣчаете мнѣ не прямо. По-просту говоря, вамъ не хочется, чтобы дочь ваша держала себя какъ взрослая дѣвушка. Я это съ первыхъ словъ понялъ и, какъ видите, самъ вызвалъ васъ на объясненіе. Будьте увѣрены, я не подамъ повода ни къ одному замѣчанію, и сдѣлаю это не столько по своимъ убѣжденіямъ, сколько для того, чтобы избавить молодую дѣвушку отъ всякихъ лишнихъ раздраженій.

— Ахъ, нѣтъ, — заохала опять Юлія Александровна — повѣрьте, что я болѣе чѣмъ кто-либо чувствую все благородство вашего поведенія.

«Ну, съ ней пива не сваришь», сказалъ про себя Телепневъ, и поспѣшилъ раскланяться съ маменькой. Она его удерживала, предлагала даже играть съ Темирой въ четыре руки, на что онъ отвѣтилъ, что у Темиры Ивановны болитъ грудь. И не заходя къ Ивану Павловичу, онъ былъ радъ-радехонекъ поскорѣе уйти и на вольномъ воздухѣ освѣжиться сколько-нибудь отъ четырехъ діалоговъ со всѣми членами филистеріи.

Однако, какъ онъ ни злился, но весь образъ молодой дѣвушки, ея тонъ, порывистость движеній, своеобразная впечатлительность засѣли таки въ его думы, а можетъ, быть и поглубже. По крайней мѣрѣ, вернувшись домой, онъ что-то много писалъ въ своемъ меморандумѣ, и на этотъ разъ не химическіе термины, а прописное Т пестрѣло по строчкамъ его памятной книжки.

Юлія Александровна умилилась. Студентъ поразилъ ее своей откровенностію и благородствомъ чувствъ. Она была успокоена на счетъ своей Танички. Не сознаваясь въ этомъ, она ревновала дочь ко всѣмъ, хотя въ сущности была слабая мать, не особенно ищущая нравственнаго вліянія на дочь свою. Ея Jean былъ нумеръ первый, около него она постоянно кудахтала, отъ его желудочнаго разстройства омрачалась или свѣтлѣла ея душевная жизнь. Темирѣ она почти ничего не говорила прямо, но очень много благородными сентенціями въ своемъ обыкновенномъ, сладко-аффектированномъ тонѣ, который давнымъ-давно наскучилъ дѣвушкѣ и раздражалъ ее.

Теперь она стояла между двухъ огней. Съ сестрой бы она простилась хоть сейчасъ, но ее страшно пугало разстройство Ивана Павловича, и еслибъ она знала его разговоръ съ Темирой, она уже давно бы лежала плашмя на своей кровати, въ потокахъ слезъ и истерическихъ припадкахъ.

Въ кабинетѣ Ивана Павловича не слышно было ни шаговъ его, ни храпа. Юлія Александровна подошла къ двери и стала прислушиваться. Войти она не рѣшилась, а отправилась въ комнату дочери. Темира писала, и при входѣ Юліи Александровны припрятала свою записную книжку.

Мать очень нѣжно ее поцѣловала въ темя, обняла за талію и сѣла рядомъ съ ней.

— Я очень довольна этимъ молодымъ человѣкомъ, — заговорила она.

— Телепневымъ?

— Да, мой другъ. Въ немъ есть сердце. Онъ только рѣзокъ на языкъ, но это сгладится. Онъ гораздо лучше, чѣмъ онъ намъ показался въ первые разы. Только, конечно, мой милый другъ, для тебя, напримѣръ, какъ для очень молодой дѣвушки, его образъ мыслей еще не совсѣмъ удобенъ.

Темира сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Не безпокоитесь, maman, — сказала она спокойно. — Я съ нимъ не буду входить въ разговоры. Что papa? — спросила она, желая перемѣнить матерію.

— Кажется, заснулъ немножко. Ты бы къ нему пошла, около чаю.

— Я не знаю, какъ мнѣ быть, maman. Papa все раздражается.

— Это отъ разстройства, мой другъ. Не спорь съ нимъ. А если на тебя что-нибудь наскажутъ, что же дѣлать, мой другъ, надо потерпѣть. Теперь онъ слишкомъ раздраженъ.

— Нѣтъ, maman, я не пойду.

— Для меня сдѣлай это, для меня. Онъ отецъ.

Дѣвушка долго не отвѣчала.

А въ кабинетѣ Ивана Павловича раздавался только его сапъ. Онъ лежалъ на своемъ турецкомъ диванѣ навзничь, заложа руки за голову. Тихими шагами черезъ маленькую дверцу вошла Нина Александровна, надѣвши послѣ ухода Телепнева бѣлый пеньюаръ.

Деулинъ тотчасъ проснулся и вскочилъ на ноги.

— Что вы валяетесь, Иванъ Павловичъ, — сказала Нина Александровна шутливымъ, но мягкимъ тономъ, и усѣлась къ камину.

— Я еле-еле живъ, — прошепталъ Иванъ Павловичъ.

— А вы бы поѣхали въ клубъ.

— Зачѣмъ вы меня мучите? — трагически зашепталъ Иванъ Павловичъ.

— А полно, Jean. Ты такъ на себя напустилъ хандру, что съ тобой рѣшительно нельзя говорить, я не хочу тебя раздражать. Мнѣ нужно освѣжиться. Я только на время уѣду отсюда.

— Вы меня обманете.

— Не изъ-за чего, Jean, мнѣ тебя обманывать. Да и тебѣ бы нужно проѣхаться.

— Я знаю, вы поѣдете, я за вали потащусь, и бросите тамъ меня. Кинетесь тамъ на шею первому понавшемуся мальчишкѣ.

— Непремѣнно брошусь.

Иванъ Павловичъ, подобравъ полы своего цвѣтнаго халата, вдругъ опустился на колѣни передъ Ииной Александровной, схватилъ ея руку и началъ порывисто цѣловать.

— Нина, — шепталъ онъ отчаяннымъ шепотомъ: — не покидай меня. Не губи твоего Jean’a. Зачѣмъ намъ разставаться? Я всю свою жизнь искалъ идеала. На любовь къ тебѣ я положилъ все. И теперь я одной ногой стою въ гробу.

— Полно, Jean, — тихо отвѣтила Нина Александровна, и наклонившись поцѣловала его въ лобъ. — Я съ тобой не стану говорить серьезно до тѣхъ поръ, пока ты не перестанешь быть нервной женщиной.

— Я буду спокоенъ, — шепталъ задыхаясь Деулинъ — мнѣ нужна только вѣра, не отнимай у меня только вѣры въ то, что ты не покинешь меня.

— Стань мужчиной. Мучить тебя я не хочу, и если хѣду на дняхъ, то не надолго.

— Обмани меня, Нина, обмани, но не отнимай надежды.

— Но пока я здѣсь, Jean, я хочу быть спокойна. А то кончится тѣмъ, что я не стану показываться въ гостиной.

— Что это такое! — завопилъ Иванъ Павловичъ вставая. — Не опять ли эта дѣвчонка осмѣлилась сказать что-нибудь!

— Я отказываюсь, Jean, выслушивать ея дерзости.

— Умоляю тебя, мой ангелъ, — и Деулинъ опять опустился на колѣни — не волнуйся. Я всѣмъ пожертвую, заставлю ихъ почувствовать, что я отецъ. Я выгоню ихъ.

— Выгонять не нужно, а стыдно быть такой тряпкой, какъ ты, Jean, въ своемъ семействѣ.

Иванъ Павловичъ всталъ и заходилъ по кабинету.

— Вонъ изъ этого дома, — задекламировалъ онъ. — Что мнѣ дороже: ты или онѣ! Ѣдемъ завтра.

— Ну, вотъ ты какой ребенокъ, Jean. Пи съ чѣмъ ты не умѣешь справиться. Не слѣдуетъ ѣхать, ни сегодня, ни завтра. А ты сдѣлай такъ, чтобы съ тобой можно было говорить на человѣческомъ языкѣ и чтобы въ твоемъ семействѣ можно было спокойно сидѣть въ гостиной.

Нина Александровна встала.

— Не уходи, — зашепталъ опять Иванъ Павловичъ. — Только съ тобой я оживаю.

— Нѣтъ, Jean, у меня мигрень, я вся расклеилась. Завтра, если все будетъ такъ, какъ я просила, могу съ тобой посидѣть подольше.

Иванъ Павловичъ схватилъ ея обѣ руки и покрылъ ихъ поцѣлуями. Она вывернулась и подошла къ двери.

— Вмѣсто того, чтобы валяться, ѣхалъ бы ты лучшт въ клубъ сегодня, — завершила она и юркнула въ дверцу.

Иванъ Павловичъ опять заходилъ, подирая кудри. Подойдя къ сонеткѣ, онъ дернулъ очень сильно и приказалъ вошедшему лакею позвать къ себѣ барышню, которая въ это время слушала англійское чтеніе Юліи Александровны.

— Ну, вотъ, видишь, дитя мое, — заговорила маменька — отецъ желаетъ тебя видѣть. Надо было предупредить его желаніе.

— Онъ вѣрно сдѣлаетъ мнѣ какую-нибудь сцену, maman.

— Поди, дитя мое.

— Да я пойду, коли онъ зоветъ.

Юлія Александровна проводила дочь въ гостиную. Она опять-таки не рѣшилась войти въ кабинетъ, но стала холить въ темной половинѣ гостиной, куда открывалась дверь отъ Ивана Павловича.

Нe успѣла Темира сдѣлать пяти шаговъ отъ двери, какъ отецъ накинулся на нее.

— Иди просить прощенье у тетки.

— Мнѣ не въ чемъ извиняться, papa.

— Несчастная, не раздражай меня. Vas, ou je te maudis!

Юлія Александровна услыхала этотъ возгласъ. Она вся затрепетала и взялась за ручку двери. Темира стояла, опустивши руки и голову. Она рѣшилась все выслушать отъ отца и ничѣмъ не возмущаться.

— Иди! — кричалъ онъ — не выводи меня изъ предѣловъ. Я могу быть страшенъ.

— Ты скажи, по крайней мѣрѣ, papa, въ чемъ я виновата.

— Ты нагрубила опять теткѣ.

— Когда же?

— Какъ ты смѣешь мнѣ предлагать такіе вопросы, — и каблуки Ивана Павловича застучали по кабинету съ силою.

Юлія Александровна, держась за ручку двери, чуть ие упала въ обморокъ. Любовь къ дочери однако на этотъ разъ пересилила. Она пошла и тотчасъ же обняла Темиру, точно желая показать, что способна защищать дочь противъ отцовскаго гнѣва.

— Порадуйтесь, сударыня, — возопилъ онъ, увидѣвъ жену. — Вы ей натолковали, что она фениксъ. Да что я наконецъ такое? — и онъ вытаращилъ глаза. — Я не господинъ своихъ поступковъ? Вы изъ нея сдѣлали дрянную дѣвчонку, — да я-то не хочу вамъ потакать. Слышите, не хочу. Sortez! — крикнулъ онъ Темирѣ. — Obéissez, ou je vous maudis sur-le-champ!

Юлія Александровна взвизгнула, опустилась на стулъ и начала стонать. Темира опять ничего не отвѣтила отцу, и вышла изъ кабинета. Мать была въ такомъ состояніи, что даже мужъ не рѣшился продолжать свое оранье и кончилъ тѣмъ, что разлегся на диванъ, задравши ноги вверхъ. Юлія Александровна тихо плакала и повторяла все:

— Это ужасно, Jean, прости ей, она еще ребенокъ…

— Идите и оставьте меня въ покоѣ. Возитесь съ вашей дочерью, убейте мужа. Онъ уже стоитъ одной ногой на краю гроба.

Темира пошла прямо въ комнату Нины Александровны н задыхаясь сказала ей:

— Я прошу васъ передать papa, что я извиняюсь предъ вами во всемъ, что вамъ показалось обиднаго.

Нина Александровна хотѣла было начать нервное изліяніе, но Темира не дождалась ея отвѣта и повернула вонъ изъ комнаты.

Телепневъ получилъ записку отъ Нины Александровны такого содержанія:

«Во-первыхъ, простите меня. Я была больна и хорошенько не поняла васъ. Не откажите мнѣ въ поддержкѣ и вѣрьте, что я искренно васъ уважаю. Я поступала такъ, какъ вы мнѣ посовѣтовали. Сегодня я думаю приготовить Ивана Павловича къ моей поѣздкѣ, которая состоится на-дняхъ. Я его ничѣмъ не пугаю, а напротивъ обнадеживаю. Будьте вечеромъ у насъ и постарайтесь не дать ему малодушествовать. Можетъ быть, найдете для меня доброе-слово. Душевно преданная вамъ Нина.»

Записку эту Телепневъ получилъ чрезъ два дня послѣ того вечера, когда имѣлъ четыре діалога.

Онъ упрекалъ себя, вернувшись тогда изъ филистеріи, за объясненіе съ Ниной Александровной, смѣялся надъ своимъ идеализмомъ и неумѣстнымъ посредничествомъ; но полученію записки онъ очень обрадовался, хотя и не признался себѣ въ этомъ чувствѣ. Записка давала ему прямой поводъ отправиться въ филистерію. А филистерія что-то очень скоро перестала быть для него чужою. Онъ уже не могъ не сознавать, что всѣ инстинкты его натуры возбуждены отъ столкновенія съ крупной личностью молодой дѣвушки. Мужское самолюбіе сильно зашевелилось. Но еще-громче заговорили тѣ душевныя побужденія, которыя дремали въ Телепневѣ цѣлыхъ четыре года подъ прикрышкой чисто-умственныхъ интересовъ. Эта высокая дѣвушка съ большими глазами, каждымъ своимъ словомъ заставляла оглянуться на самого себя, гораздо больше требовала, чѣмъ давала, не прощала ни одного неискренняго движенія и ревниво стояла на стражѣ своего женскаго достоинства.

«Да», говорилъ себѣ Телепневъ: «любовь такой дѣвушки не легкая вещь; за то стоитъ добиться этой любви. Она отталкиваетъ меня своею гордостью, но я все-таки сдѣлаю такъ, чтобы смягчить ея впечатлѣнія въ этой глупой и возмутительной семейкѣ».

Думая о Темирѣ, Телепневъ началъ относиться къ себѣ несравненно строже и чувствовать все больше и больше, что нѣмецкая работящая жизнь слишкомъ уже окрасила его въ свою краску. Его разговоръ отзывался резонерствомъ, онъ не могъ попасть въ тонъ людей менѣе его развитыхъ и отталкивалъ ихъ съ первыхъ же словъ. А ему хотѣлось уже вызвать искренность Темиры во что бы то ни стало, заставить ее цѣнить то, что въ немъ было прямаго, серьезнаго, молодаго.

Не совсѣмъ-таки терпѣливо дожидался Телепневъ семи часовъ, чтобы, пославши Якова за фурмановъ, начать одѣваться.

«Пожалуй, придется отпѣвать жуира», пошутилъ онъ про себя.

Только-что вошелъ Телепневъ въ сѣни, онъ тотчасъ же по испуганному лицу горничной, которая ему отворила, догадался, что надъ фи листеріей стряслась какая-нибудь бѣда.

— Что Иванъ Павловичъ? — спросилъ онъ.

— Ихъ схватило-съ шибко. За докторомъ послали.

«Должно быть, лизнулъ чего-нибудь». И Телепневъ поспѣшно поднялся наверхъ.

Въ гостиной Юлія Александровна лежала въ истерикѣ. Надъ ней стояла Темира и пожилая горничная.

— Что съ вашимъ отцомъ? — спросилъ тихо Телепневъ, подойдя къ дѣвушкѣ.

— Подите, подите къ нему, — отвѣтила она и опустилась на колѣни предъ матерью, давая ей какія-то капли въ рюмкѣ.

Телепневъ бросился въ кабинетъ. Деулинъ, весь блѣдный, съ раскрытымъ воротомъ рубашки, лежалъ и барахтался на диванѣ. По разнымъ подробностямъ обстановки, Телепневъ тотчасъ догадался, чего лизнулъ Иванъ Павловичъ. Лакей стоялъ у изголовья и подавалъ ему что-то такое пить. Иванъ Павловичъ стоналъ и дрягалъ ногами, закатывая глаза.

— Что это съ вами? — спросилъ весело Телепневъ.

— Дайте мнѣ умереть, — замычалъ Иванъ Павловичъ.

— А вотъ посмотримъ еще. Что это у тебя такое? дай-ка мнѣ.

И Телепневъ взялъ кружку у человѣка. Въ ней было молоко.

— Ты можешь выдти пока, я останусь при Иванѣ Павловичѣ.

Телепневъ тотчасъ увидалъ, что Ивана Павловича не очень забираетъ, что, вѣроятно, онъ только попробовалъ запрещеннаго плода.

— Насталъ мой послѣдній часъ, — стоналъ жуиръ.

— Что это вы затѣяли, а? Эхъ, Иванъ Павловичъ, и отравиться-то хорошенько не умѣли. Вѣдь, я говорилъ, что мышьякомъ грубо.

— Нельзя меня спасти! — вдругъ вскричалъ жуиръ и вытаращилъ глаза.

— А вотъ выпейте-ка, выпейте.

И Телепневъ началъ лить ему въ горло, сѣвши рядомъ съ нимъ на диванъ.

— Я знаю-съ, — шепталъ ему Иванъ Павловичъ: — наука безсильна, я долженъ умереть — и я умру. Я умру!… — завопилъ онъ.

— Ну, вотъ видите, какъ вы кричите. Коли бы вы кончались, — такого діапазону бы не было.

— Го, хо, хо! Я вижу смерть. Ай!…

Иванъ Павловичъ схватился за животъ.

— Ну, сразу, Иванъ Павловичъ, разумѣется, не пройдетъ; кой-чего похлебаете. Да ужь признайтесь мнѣ,— много ли хватили; лизнули только?

— Я былъ въ изступленіи, mon cher.

— Не вѣрится. Еслибъ въ изступленіи, такъ накушались бы поплотнѣе.

— О, вы не знаете. Бѣдная жена! Мнѣ ее жаль. Но я долженъ былъ покончить съ жизнію. Кто меня спасетъ? — глухо спросилъ Иванъ Павловичъ и вытаращилъ опять глаза.

— Да и я васъ спасу, коли хотите; а то сейчасъ докторъ пріѣдетъ. Вы только пейте вотъ.

Отворилась дверь, выглянула Темира.

Телепневъ подошелъ къ ней и тихо сказалъ:

— Ничего нѣтъ серьезнаго; подите, успокоите maman. Я побуду здѣсь до пріѣзда доктора.

Голова Темиры скрылась.

Внизу раздался звонокъ.

— Ну, вотъ и докторъ, Иванъ Павловичъ. Только, пожалуйста, вы не говорите ужь ему лишняго. Онъ и самъ догадается.

— Что-жь, я готовъ къ смерти.

— Вы все не то. Лежите спокойнѣе, вамъ сейчасъ, пропишутъ лекарство, и завтра вы будете здоровы.

Иванъ Павловичъ разлегся въ страдальческо-безпомощной позѣ. Телепневъ вышелъ въ залу, когда старикъ-докторъ — туземная знаменитость — только-что входилъ. Онъ остановилъ его въ дверяхъ и тихо, въ двухъ-трехъ словахъ, разсказалъ ему, въ чемъ дѣло. Докторъ приказала, увести Юлію Александровну и раздѣть, и тотчасъ же отправился вслѣдъ за Телепневымъ въ кабинетъ.

Больной началъ было говорить ему трагическія полунѣмецкія, полу-французскія фразы, но угрюмый старикъ тотчасъ сѣлъ писать рецептъ, даже безъ всякихъ разговоровъ. Но Иванъ Павловичъ все-таки не унимался.

— Sauvez-moi, docteur! — вопилъ онъ, дрыгая ногами. — Ich bin todt.

— Seien Sie ruhig, — повторялъ старикъ, прописывая рецептъ.

Онъ всталъ, переговорилъ съ Телеппевымъ, принимая его, кажется, за студента медицины, еще разъ подошелъ къ больному и, улыбаясь, съ нѣмецкимъ акцентомъ проговорилъ:

— Il n’y а pas de danger.

Распорядившись о лекарствахъ, Телепневъ остался опять возиться съ Иваномъ Павловичемъ, тотъ кувыркался по дивану и въ антрактахъ выкрикивалъ фразы.

«Гдѣ же эта виновница всѣхъ золъ», спрашивалъ Телепневъ. «Ужь и она не лизнула ли чего-нибудь, или не похитилъ ли ее какой-нибудь заѣзжій иностранецъ?»

Онъ заглянулъ въ залу. Тамъ никого не было.

«Пускай его пока покорячится.»

Телепневъ позвалъ Григорія, приказалъ ему стоять около Ивана Павловича и подавать ему молоко до тѣхъ моръ, пока привезутъ лекарство. Онъ безъ всякихъ разспросовъ отправился прямо въ комнату Нины Александровны. Въ корридорчикѣ его остановила дѣвушка.

— Вамъ куда-съ? Барышня нездоровы.

— Лежитъ?

— Да-съ, лежатъ.

Телепневъ подался было назадъ.

— А все-таки, моя милая, доложите Нинѣ Александровнѣ, что мнѣ бы очень хотѣлось ее видѣть. Можетъ быть, она меня приметъ.

Въ комнатѣ послышался разговоръ и шумъ мебели.

— Пожалуйте-съ, — пригласила горничная Телепнева, минуты черезъ три.

Нина Александровна въ пеньюарѣ, покрытая шалями, лежала на диванѣ очень больная, съ головой, повязанной бѣлымъ платкомъ. Въ комнатѣ стоялъ запахъ валерьяны.

— Ну что? — спросила она. — Какъ Jean? Я двинуться не могу.

— Ну вотъ. Нина Александровна, и доигрались.

— Опасенъ?

— Ну, умереть-то не умретъ. Да зачѣмъ же было его до этой комедіи-то допускать?

— Развѣ я виновата? Я дѣйствовала съ нимъ такъ мягко. Но сегодня утромъ я сказала ему только, что поѣду на будущей недѣлѣ.

— Ну, и напрасно, Нина Александровна. Вы бы ему ничего не говорили; а объявили бы наканунѣ отъѣзда, ивъ такомъ видѣ, чтобъ онъ не видалъ въ этомъ своего смертнаго приговора.

— Несчастный человѣкъ!

— Да ужь мизерикордію-то мы оставимъ, а подумаемъ лучше, какъ исправить дѣло, чтобы другой разъ такая штука ие повторилась.

— Я согласна даже притвориться, — прошептала Нина Александровна.

— Возьмите вы ужь на себя мужество какихъ-нибудь мѣсяцъ, полтора, а тамъ все обойдется, вы хорошо знаете Ивана Павловича. У него мелодраматическіе замыслы остынутъ какъ разъ.

— Я вамъ такъ благодарна, m г Телепневъ, — томно сказала Нина Александровна, протягивая ему свою красивую и, на этотъ разъ, очень горячую руку.

— Да ужь мы объ этомъ потомъ потолкуемъ, Нина Александровна. А теперь я нойду опять къ Ивану Павловичу: вѣроятно, привезли лекарство. Мы его деиька три, четыре попоимъ, а тамъ приличное наставленіе прочтемъ.

— Вы такъ добры, — проговорила Нина Александровна.

— Къ вамъ заходилъ докторъ?

— Нѣтъ; я терпѣть ихъ не могу. Я сама себя лечу.

— Что вы принимаете? Впрочемъ я слышу валерьяну.

— Да. Отъ мигрени спиртъ у меня есть.

— Ну, и прекрасно.

— Я не знаю, что съ сестрой; — чувствую, что предстоятъ еще безконечныя сцены.

— А вы только будьте помягче, Нина Александровна. Ужь не такая ваша сестра женщина, чтобъ ее бояться.

— Боже, когда я вырвусь изъ этого дома!

— Когда я вамъ прикажу, — закончилъ Телепневъ и разсмѣялся. — А теперь лежите спокойно и ждите отъ меня добрыхъ вѣстей.

Нина Александровна приподнялась и очень нѣжно пожала руку красивому студенту, который велъ себя такъ безцеремонно.

Отпаивалъ Телепневъ Ивана Павловича принесенными лекарствами и балагурилъ съ нимъ часа полтора. Тотъ все не хотѣлъ еще выйти изъ патетическаго тона.

— Уходя въ могилу, — шепталъ онъ ослабѣвшимъ голосомъ: — мнѣ пріятно видѣть среди юношей — un excellent cœur, comme le vôtre. Наша молодежь — въ вей нѣтъ сомнѣнія, mon cher, сомнѣнія нѣтъ. Ну, а какъ у меня въ желудкѣ тамъ — язвы начнутся?

— Коли хорошо попьете вотъ этой штуки, такъ никакихъ язвъ не будетъ.

— Да-съ. Ну, а какое же это дѣйствіе имѣетъ? Химическое дѣйствіе?

— Нѣтъ, обволакиваетъ стѣнки желудка.

— Да-съ! Ну, если оно только обволакиваетъ, значитъ, какъ же онъ уничтожится?

— Да ужь вы объ этомъ не безпокойтесь, Иванъ Павловичъ; послѣ завтра будете на ногахъ.

— Что мнѣ жизнь, mon cher, зачѣмъ вы меня оставили жить? Зачѣмъ вы меня оставили жить?

— Да затѣмъ, что вамъ не изъ чего было умирать.

— Какъ не изъ чего-съ! — вытаращилъ глаза Иванъ Павловичъ.

— Да такъ. Развѣ еще лизнете. А этой порціи мало.

— О! — застоналъ Иванъ Павловичъ. — Никто не пойметъ моихъ страданій!

И все это было вперемежку съ кувырканіями по дивану и разными другими эволюціями, которыя производилъ раскисшій и перетрусившій Иванъ Павловичъ.

Наконецъ онъ совсѣмъ ослабъ. Телепневъ велѣлъ его раздѣть и закуталъ; позвалъ горничную и посадилъ ее въ кабинетѣ, растолковавши, какое лекарство подавать, когда Иванъ Павловичъ проснется.

Онъ хотѣлъ было отправиться и на половину Юліи Александровны, но дѣвушка ему сказала, что «онѣ тоже забылись».

«Куда же пойти», подумалъ Телепневъ: «къ прелестной Нинѣ? Нѣтъ, она мнѣ тоже надоѣла. Посижу здѣсь и отдохну маленько. Тотъ уродъ закорячится скоро. А гдѣ же Темира?» мелькнуло у него.

Онъ присѣлъ къ столу и взялъ книжку фраицузскаго журнала. Какъ онъ только остался одинъ самъ съ собой, опять тревога заговорила въ немъ. Онъ все точно собирался на какую-то битву.

«Если бы теперь», думалъ Телепневъ, разсѣянію смотря въ книгу: «эта дикая, но прелестная дѣвушка позволила только подойти къ ней искреннимъ привѣтомъ… Неужели я буду настолько слабъ, что поддамся ея болѣзненному настроенію, что она ускользнетъ и останется чужой.

— Что papa? — раздался надъ нимъ тихій, тревожный голосъ.

Онъ бросилъ книгу и быстро приподнялся.

— Заснулъ.

— Боже! — прошептала дѣвушка и въ изнеможеніи опустилась на кресло.,

Она глотала свои слезы и задыхалась.

Телепневъ нагнулся надъ ней.

— Вѣрьте мнѣ, — заговорилъ онъ: — никакой опасности нѣтъ. Я не обманываю васъ, послѣ-завтра Иванъ Павловичъ будетъ уже на ногахъ.

— Онъ отравился? — спросила дѣвушка, уставивъ на него свои большіе расширившіеся глаза.

— Нѣтъ, нѣтъ. Повторяю вамъ, черезъ два дня — онъ здоровъ.

— Онъ принялъ ядъ, я эго знаю, я эго видѣла. Зачѣмъ же эго? Эго все изъ-за той… Какое оскорбленіе maman!…

Дѣвушка залилась слезами. Телепневъ слушалъ ее, едва сдерживая свое волненіе. Онъ былъ глубоко растроганъ неожиданными изліяніями этой гордой души. Онъ взялъ Темиру за руку, колѣна его подогнулись. Онъ едва устоялъ на мѣстѣ.

— Не страдайте такъ, — прошепталъ онъ. — Не — стоитъ. Я говорю вамъ, не стоитъ.

Дѣвушка вдругъ перестала плакать и, не отрывая руки своей, бросила на Телепнева особенный, не то страстный, не то пугливый взглядъ.

— Вы говорите, не стоитъ, — зашептала она отрывисто. — Это правда. Слушайте, что я вамъ скажу. Мнѣ холодно. Я не могу, я не умѣю ихъ любить. Куда-то улетѣло то, что я прежде чувствовала. Я оскорблена за maman. Но я не страдаю за нее, я за себя страдаю. Охъ, какъ мнѣ холодно, если бы вы знали. Молиться я не могу, и давно ужь не молюсь. Еслибъ здѣсь меня вдвое больше любили — я бы то же чувствовала.

— Но вѣдь это ужасно! — вдругъ вскричалъ Телепневъ. — Вы хороните себя въ шестнадцать лѣтъ. Вы сильнѣе всѣхъ близкихъ вамъ людей; не распускайтесь.

— Я не могу такъ, — шептала дѣвушка. — Или все, или ничего. Когда меня разъ обманутъ, — я не забываю. Надо мной все дѣлали опыты. И теперь я отталкиваю всѣхъ.

— Но зачѣмъ же всѣхъ? Я васъ знаю два мѣсяца. Вы меня встрѣтили съ недовѣріемъ, враждебно, по отчего же я тотчасъ понялъ васъ, отчего же меня не охладила ваша гордость, весь вашъ образъ? Узнайте меня, Темира. Дайте мнѣ хоть на одну минуту сблизиться съ вами, дайте мнѣ хоть сколько-нибудь освѣжить и развлечь васъ.

— А вамъ не холодно? — спросила дѣвушка — васъ не давитъ ничто, вы можете молиться?

— Я живу, Темира, и хочу жить. Полгода тому назадъ мнѣ казалось, что ничего мнѣ не нужно, кромѣ моихъ книгъ и стклянокъ. Я напускалъ на себя и сухость, и жесткость, и нелюдимый эгоизмъ. А теперь мнѣ опять хочется быть съ людьми, ссориться и ладить съ ними, любить ихъ, помогать имъ. Вотъ я васъ увидалъ… Вы хотите себя ожесточить; а почему вы знаете, что со всей вашей гордостью, изломанностью, со всѣмъ, что въ васъ есть горькаго и болѣзненнаго, не явитесь въ жизни другаго человѣка, какъ свѣтлая звѣзда, какъ новая сила?…

Дѣвушка слушала, не поднимая глазъ на Телепнева. Онъ уже не владѣлъ собою, схватилъ ея руку и прижалъ къ губамъ.

Дѣвушка выпрямилась и вся задрожала. Телепневъ чувствовалъ на губахъ своихъ трепетаніе ея блѣдной руки съ тонкими нервными пальцами.

— Скажите слово, бросьте вашу маску. Дайте мнѣ полюбить васъ! — вскричалъ онъ и, не выпуская ея руки изъ своихъ рукъ, взглянулъ на Темиру такимъ взглядомъ, отъ котораго она вся зардѣлась. — Я васъ не обману, — шепталъ Телепневъ. — Я не могу, не могу уйти отъ васъ!

Свѣтлая улыбка преобразила лицо дѣвушки и перешла въ страстно-торжественное выраженіе.

— А съ вами мнѣ не будетъ холодно? — сказала она замедленнымъ, но почти спокойнымъ голосомъ. — Мнѣ нельзя половину, мнѣ нужно всего человѣка.

Телепневъ поцѣловалъ руку и повторялъ со слезами въ голосѣ:

— Вѣрьте, вѣрьте мнѣ.

Изъ кабинета послышались оханье и стоны Ивана Павловича.

— Подите къ papa, — вдругъ сказала Темира, отнимая свою руку.

Телепневъ почти ничего не слыхалъ и не видалъ. Онъ схватился за голову, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону и опять подошелъ къ Темирѣ.

— Я васъ не пущу отъ себя! — почти вскричалъ онъ.

Она вскинула на него глазами и молча сильно пожала ему руку.

Онъ бросился бѣгомъ къ Ивану Павловичу.

Тотъ опять разметался, скинулъ съ себя одѣяло, теребилъ кудри и вопилъ бѣлужиной:

— Господи, когда ты меня приберешь! Empoison-nez-moi de grâce!

Телепневъ, вмѣсто всякаго отвѣта, началъ поить его лекарствами и укутывать въ одѣяло.

— Да вы, Иванъ Павловичъ, зачѣмъ разметались-то; вѣдь надо животъ-то потеплѣе держать.

Онъ едва могъ исполнять свою роль сидѣлки. Руки его тряслись, въ вискахъ стучало. Къ счастію, Иванъ Павловичъ накорячивпшсь опять забылся. Телепневъ сказалъ дѣвушкѣ, какъ ему давать лекарство, и поспѣшилъ въ гостиную.

Темиры не было. Оиъ опустился на диванъ н, тяжело дыша, прислушивался къ каждому шороху, къ каждому скрипу двери. Наконецъ она показалась изъ своей комнаты. Онъ подбѣжалъ къ ней.

— Maman очень слаба, — начала она своимъ обыкновеннымъ строгимъ голосомъ. — Она васъ благодаритъ за отца. Прощайте, вамъ нужно ѣхать.

Телепнева такъ и обдало холодомъ. Онъ протянулъ ей руку.

— Зачѣмъ вы такъ со мной прощаетесь, Темира?

— А какъ же? — отвѣтила дѣвушка, не подавая ему руки.

На губахъ ея явилась насмѣшливая улыбка.

— А вѣдь это очень смѣшно было…

— Что смѣшно? — почти съ ужасомъ спросилъ Телепневъ.

— А вотъ-то, что между нами было тутъ у стола.

И съ этими словами она пошла къ двери.

Телепневъ хотѣлъ къ ней броситься, но онъ былъ ошеломленъ.

— «Господи! что это за дѣвушка, что это за дѣвушка!» шепталъ онъ съ страшной душевной болью.

Варцель слышалъ изъ своей комнатки, что Телепневъ вернулся отъ Деулиныхъ часу въ одиннадцатомъ; но къ нему не зашелъ.

«Частенько онъ сталъ похаживать въ филистерію», подумалъ нѣмецъ. «Вѣрно дочурка его забрала за живое. Ну, да оно что же? Ему можно. Кончитъ курсъ — женится. Охъ, только бы хорошая дѣвушка, — вздохнулъ добрый Варцель, преисполненный самыхъ теплыхъ желаній своему пріятелю. — Поразспрошу-ка его завтра немножко. Вѣдь, кто ужь влюбился, тому непремѣнно нужно вылить все.»

И взялъ онъ опять въ руки фармакологію, и началъ зазубривать хинные препараты. Утромъ, часу въ девятомъ, онъ отправился въ своемъ халатикѣ черезъ холодныя сѣни пить чай къ Телепневу. Телепневъ былъ уже совсѣмъ одѣтъ.

— Куда это ты такъ рано? — спросилъ Миленькій.

— Да видишь, нужно будетъ съѣздить къ Деулинылъ.

— Да что-жь ты тамъ будешь въ девять часовъ-то дѣлать?

— Да самъ онъ очень заболѣлъ, жена также; ну, никого нѣтъ въ домѣ.

— Такъ ты кураторомъ. Чтобы нашему брату практику-то предоставить. Ты смотри, донесемъ на тебя, незаконно дѣйствуешь.

Телепневъ казался очень разстроеннымъ и, расхаживая по комнатѣ, урывками пилъ чай.

— Ты хоть китайскими-то травами угости, что-ли.

— Извини, братъ. — Онъ позвонилъ.

— Да ты что это, дружище, какъ нахохлился?

— Такъ.

— Да ужь ты не финти. Я вижу, что не такъ. Что-жь, видно, братъ, заговорило ретивое?

А дѣва русская Гаральда презираетъ.

Да ты скажи-инъ. Полегчаетъ.

— Ты, Миленькій, пожалуйста, ко мнѣ не приставай, у меня ужь такой характеръ: пока что внутри не перегорѣло, ничего ты отъ меня не добьешься.

— Да я ничего, дружище, приставать не стану. Такъ ты ступай, коли нужно.

Дверь съ трескомъ отворилась, влетѣлъ хохолъ.

— Шкандалъ, братцы! — закричалъ онъ и завлекался. — Большое мордобитіе.

— Врешь ты, Мальчикъ у ручья, — послалъ ему въ отвѣтъ Варцель.

— А вы послушайте. Ваничка кинулъ свою шинель на полъ, сѣлъ къ окну, потомъ опйть вскочилъ и расположился по срединѣ комнаты, размахнувши руками.

— А ты говори, да не плюйся.

— Тутъ, братцы, такое дѣло, что плюйся или нѣтъ, все выходитъ дрянь. Знаете вы, тутъ фуксъ былъ у бурсаковъ, черноватый, Севрюгинъ, кажется, по фамиліи, изъ Астрахани.

— Алексисъ, говори кратче, — поддразнивалъ Варцель.

— Ну, такъ вотъ этотъ Севрюгинъ, еще какъ въ корпораціи былъ, все нѣмцевъ задиралъ, и въ одномъ семестрѣ сорвалъ двѣнадцать шкандаловъ. На пистолетахъ пять, ей-богу, пять, и ни разу не былъ раненъ.

— Ну? — подтолкнулъ уже Телепневъ.

— Ну вотъ, государи мои, этотъ самый Севрюгинъ столкнулся тутъ гдѣ-то около «Лондона» съ нѣмцемъ, съ однимъ Тевтонцемъ. Тотъ его и шарахъ съ тротуара-то. Севрюгинъ къ нему секунданта: давай, говоритъ, удовлетвореніе. А нѣмецъ-то, поджавши руки въ боки, говоритъ: шалишь, вы всѣ, говоритъ, сколько васъ тамъ ни на есть, Рутенцы fuhren hinein bis Sie sich dem allgemeinen Comment fügen, т. e., дескать, вы всѣ, такіе-сякіе, на фершисѣ, и можно, дескать, васъ по мордасамъ бить, какъ кнотовъ, и сатисфакціи вамъ не давать.

— Ну, я такъ и зналъ, — вскричалъ Миленькій — ужь эти бурсаки не могутъ!

— Ну, что-жь Севрюгинъ-то? — спросилъ Телепневъ, начиная заинтересовываться разсказомъ Ванпчкп.

— Ну, вотъ въ этомъ-то и штука. Ужь его, братцы, у нѣмцевъ не даромъ прозвали Mordkerl. А онъ ни на пистолетахъ, ни на рапирахъ аза въ глаза не смыслитъ, а только, знаете, хорохорится, форсу имъ задаетъ. Ты, говоритъ, мнѣ, нѣмецъ, сатисфакцію дать не хочешь, такъ я же тебя уконтентую. Сегодня утромъ, вотъ часъ тому назадъ, отправляется онъ, взялъ двоихъ свидѣтелей изъ бурсаковъ, въ переулочекъ, знаете, за университетомъ-то, стоитъ и дожидается, какъ Вильгельмъ Тель. А Тевтонецъ-то живетъ, братцы, у сапожника Канаста. Выходитъ онъ въ девятомъ часу изъ дому съ двумя тоже Тевтонцами. Фамилія этому нѣмцу Купфершмидтъ. Севрюгинъ сейчасъ къ нему на встрѣчу, поровнялся: «зачѣмъ, говоритъ, Купфершмидтъ, ты не даешь мнѣ сатисфакціи?» А Тевтонецъ ему отвѣчаетъ: «ты, говоритъ, на фершисѣ, и никакой, говоритъ, сатисфакціи я тебѣ давать не намѣренъ». Севрюгинъ разсвирѣпѣлъ. У него ужь умыселъ-то былъ. Какъ выхватилъ онъ, братцы, изъ-подъ пальто ремень съ пряжкой, да и звякнулъ Тевтонца въ самую рождественскую часть — глазъ чуть не вышибъ. Нѣмецъ-то, говорятъ, завопилъ. А другіе два бурша кинулись на Севрюгина. Севрюгинъ отъ нихъ драло. А Купфершмидтъ этотъ кричитъ: «оставьте, тащите меня въ клинику, глазъ онъ мнѣ выхватилъ».

Ваничка перевелъ духъ, наплевавшись вдоволь.

— Ну, что, братцы, хороша исторія?

— Эхъ, бурсаки, бурсаки! — кричалъ Варцель, забѣгавши по комнатѣ.

— Да что такъ возмущаешься, Миленькій? — спросилъ его Телепневъ.

— Да помилуй, братецъ, вѣдь это чѣмъ пахнетъ?

— Я вѣдь про то-то и говорю, — заплевался Ваничка: — чѣмъ это пахнетъ и для насъ всѣхъ. Вонъ тоже и Палей толкуетъ — чортъ съ ними, съ бурсаками. Но ему хорошо, — онъ косая сажень въ плечахъ. А вѣдь до насъ тоже доберутся, мы вѣдь комана тоже не гарантируемъ вмѣстѣ съ бурсаками. Вооружайтесь, братцы, вооружайтесь. Нѣмцы-то развѣ эту штуку оставятъ такъ? «Варфоломеевская ночь» будетъ! — крикнулъ Ваничка такъ, что Яковъ, который въ эту минуту несъ чай, чуть-чуть не уронилъ подносъ.

— Да, — заговорилъ Варцель: — теперь будетъ общее мордобитіе.

— «Варфоломеевская ночь»! — крикнулъ Ваничка.

— Полноте, — останавливалъ ихъ Телепневъ. — Надо вѣдь хорошенько узнать, въ чемъ дѣло. Что-жь тутъ трусу-то праздновать.

— Да вѣдь я же тебѣ все толкомъ разсказываю, — началъ хохолъ. — Бурсаки ужь перетрусили. Прибѣжали отъ нихъ, просятъ насъ сейчасъ туда на квартиру, къ тому, къ шаржиртеру, сходку составить.

— А! — прервалъ Варцель: —вотъ они бурсаки, теперь за насъ, не бойсь, взялись. У! я бы ихъ. Пускай ихъ всѣхъ нѣмцы передушатъ. Впередъ наука будетъ.

— Такъ, такъ, Миленькій, — болталъ хохолъ: — слѣдовало бы имъ лупку хорошую. Да вѣдь нѣмцы до всѣхъ насъ доберутся, вы разсудите это, братцы. Выйду я теперь на улицу, — станетъ онъ разбирать развѣ: былъ я бурсакомъ или вильдеромъ? Ну и «Варѳоломеевская ночь». Такъ вѣдь надо же какъ-нибудь. Депутацію что-ли составить. Вѣдь надо же не отвѣчать за безобразія бурсацкія!

— Ты не кипятись, Ваничка, — прервалъ его Телепневъ. — На сходку надо пойти. Такое дѣло, разумѣется, можетъ разыграться очень скверно.

«А Темира?» спросилъ его внутренній голосъ.

— Идемте, господа, — сказалъ онъ твердо.

— Поѣдемте, братцы, фурмана возьмемъ. А то ватага наскачетъ — мы безоружны.

— Да нà тебѣ кинжалъ и пистолетъ карманный.

Телепневъ пошелъ въ другую комнату, вынесъ оттуда длинный кинжалъ, когда-то купленный имъ въ К., и засунулъ Ванпчкѣ между двумя петлями пальто.

— Ха, ха, ха! — разразился Варцель: — Ванпчку будутъ потрошить. Дайте срокъ мнѣ одѣться, и маршъ на баталію.

Въ квартирѣ желтаго шаржиртера собралось цѣлое вѣче. Когда Телепневъ съ Варцелемъ и Ваничкой вошли туда, тамъ стоялъ дымъ коромысломъ. Всѣ говорили въ одинъ разъ и толкались изъ угла въ уголъ. Виновникъ скандала, бурсакъ Севрюгинъ, задорливый мальчикъ лѣтъ восемнадцати, что-то опѣшилъ, хотя наружно горячился. Телепневъ увидалъ не только всѣхъ бурсаковъ, за исключеніемъ, впрочемъ, Лукуса, не показывавшагося при дневномъ свѣтѣ, но разныя другія фигуры, вовсе не принадлежащія къ бурсацкому міру. Тутъ былъ и учитель гимназіи, и отставной чиновникъ, слушавшій лекціи на медицинскомъ факультетѣ, и еще черноватый русскій, въ мундирѣ военнаго покроя съ бѣлыми пуговицами, и даже два купца. Всѣ страшно хорохорились и ругали нѣмцевъ.

— Что, братъ, тутъ дѣлать, — сказалъ Палей, отводя Телепнева въ сторону: — наскочили эти Пелазги на побоище.

— Да вѣдь дѣлать нечего, рано или поздно это должно было случиться. И нѣмецкая-то дурь не втерпежъ. Человѣка лишать правъ за то, что онъ не хочетъ признавать ихъ глупостей!

Телепневъ почувствовалъ себя въ болѣе раздраженномъ и воинственномъ состояніи, когда потолкался минутъ пять — десять между всей этой компаніей. Ужь тутъ не различали «Пелазговъ» отъ «Эллиновъ». Всѣ болѣе или менѣе раззадорились на чухонцевъ.

— Ну, что же, господа, — началъ Палей, обращаясь ко всему собранію: — надо на чемъ-нибудь порѣшить.

— Да, да, да, — вскричали бурсаки — сдѣлайте ргоpositum.

— Что-жь вы хотите, бить что-ли нѣмцевъ, господа? — спросилъ немного язвительно Палей. — Вѣдь ихъ пятьсотъ человѣкъ, а насъ двадцать пять.

— Да вѣдь это чортъ знаетъ что такое! — кричали со всѣхъ сторонъ. — Взять нагайки, да лупить ихъ по улицамъ. Поляки же дѣлали это и добились того, что ихъ ссадили съ фершиса.

— Такъ вѣдь поляковъ, господа, было полтораста человѣкъ, а первое время тоже жутко приходилось.

— Позволь, Палей, — перебилъ Телепневъ: — все это прекрасно, но теперь вопросъ въ томъ состоитъ, дѣйствовать сообща, или нѣтъ. Если у насъ были какіе-будь счеты, мнѣ кажется нужно ихъ бросить въ настоящую минуту. Въ глазахъ нѣмцевъ мы составляемъ одно цѣлое, несемъ одно наказаніе. Значитъ, нужно стоять заодно.

— Заодно, заодно! — закричали всѣ.

— Больше на скандалы намъ нарываться нечего, но нужно, по крайней мѣрѣ, оградить себя какъ-нибудь. Самое лучшее средство — предупредить начальство… А Севрюгину сидѣть здѣсь въ квартирѣ и никуда не показываться. На улицу выходить съ оружіемъ, если нѣмцы позволятъ себѣ какое-нибудь самоуправство.

Всѣ почти согласились съ мнѣніемъ Телепнева.

— Здѣсь нѣтъ никакого оружія, — вскричалъ Mordkerl Севрюгинъ, порядочно перетрусившій.

— Ничего, сюда не придутъ, — бурчалъ желтый, сохранявшій суровое молчаніе во все время преній. — Эти чухны трусы, я ихъ знаю.

— Что же, къ попечителю что-ли идти? — спросилъ Палей.

— Разумѣется, къ попечителю, — рѣшилъ Телепневъ.

— Кому же, кому же? — раздалось нѣсколько голосовъ.

— Тебѣ, ступай ты, — сказалъ шаржиртеръ, ткнувши Телепнева пальцемъ.

— Я не отказываюсь, господа, но не будетъ-ли лучше кому-нибудь изъ рутенистовъ отправиться.

— У «Эллиновъ» есть мундиры, — пустилъ татуированный, добывшій откуда-то бутылку пива.

— Вотъ Ваничка можетъ еще идти, — сказалъ шутливо Палей: — у него мундирчикъ съ иголочки.

— Нѣтъ, господа, — заплевалъ Ваничка: — избавьте меня, я и по-нѣмецки дурно говорю…

— Да зачѣмъ тебѣ по-нѣмецки, что ты, Ваничка, — поддѣлъ его Варцель.

— Иди, иди, — начали упрашивать бурсаки.

' — Кураторъ-то вечеромъ принимаетъ, — замѣтилъ Варцель.

— Полякамъ бы дать знать, — сказалъ военный вицъ-мундиръ.

— Да, не дурно бы и къ полякамъ, — заголосили рутенцы.

— Мнѣ кажется, это совершенно напрасно. Поляки, господа, себѣ на умѣ, вступаться горячо за ваши интересы они никогда не будутъ.

— Ну, между ними есть хорошіе ребята, — возразилъ Телепневу Палей, вообще симпатизирующій польской національности: — нѣмцы ихъ боятся.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, но до насъ-то имъ мало дѣла.

— Коли хотите, братцы, — вскричалъ Ваничка: — сейчасъ вамъ двадцать человѣкъ поляковъ приведу. Нѣмцы, какъ ихъ увидятъ, такъ такую дерку дадутъ, что пятки заблестятъ.

Всѣ опять заговорили, и Севрюгинъ тридцать пятый разъ началъ разсказывать: сколько онъ имѣлъ шкандаловъ съ нѣмцами, какъ нѣмецъ толкнулъ его съ тротуара, и какъ онъ ему заѣхалъ ремнемъ въ физіономію.

— Значитъ, господа, — спросилъ Телепневъ: — двое изъ насъ, я и Ваничка, отправимся сегодня, въ шесть часовъ, къ куратору? Собраться можно вечеромъ, только ужь не здѣсь, я думаю, а лучше въ моей квартирѣ.

— А гдѣ Христіанъ Ивановичъ? — вдругъ спросилъ татуированный.

Христіана Ивановича не оказалось.

— Онъ далеко живетъ, за ботаническимъ садомъ, — объявилъ желтый: — такъ ему не успѣли анцигировать.

— Поглядите-ка, братцы, нѣмцы валятъ, видимо-невидимо! — кричалъ Ваничка изъ окна. Всѣ столпились.

Изъ квартиры желтаго прямо были сквозныя ворота между двумя флигелями. Къ воротамъ, дѣйствительно, припирала большая толпа буршей, человѣкъ по крайней мѣрѣ сто.

— Осада, — съострилъ татуированный.

— А, ну какъ сюда повалятъ? — болталъ Ваничка.

— Запереть надо крыльцо, — сказалъ сурово желтый. — А если будутъ ломаться, то я каждаго въ одиночку повалю.

— Есть пистолетъ, — хорохорился Севрюгинъ. — Мы ихъ, господа, отсюда какъ барановъ перестрѣляемъ.

— Ну, это будетъ совсѣмъ напрасно, — осадилъ его Телепневъ.

Всѣмъ собраніемъ овладѣло безпокойство и сильное раздраженіе. Покажись въ эту минуту нѣмецъ на галлерейкѣ. ему навѣрное пришлось бы плохо. Даже спокойный Палей сверкнулъ своими южно-русскими глазами, воззрившись на толпу нѣмцевъ, пестрѣвшую сквозь ворота.

— Ни одинъ не взойдетъ, — успокоивалъ Телепневъ. — Господа, сдѣлаемте опытъ. Выйдемъ отсюда вдвоемъ, втроемъ, я увѣренъ, что ни одинъ нѣмецъ не задеретъ. Во всякомъ случаѣ намъ не сидѣть же здѣсь въ засадѣ. Это будетъ и смѣшно, и покажется имъ трусостью.

— Ну, идемъ, Ваничка, — поддразнивалъ Палей: — натачивай кинжалъ.

— Да зачѣмъ же, — заговорилъ Ваничка: — непремѣнно натыкаться на…

— Смертоубійство, — подсказалъ Палей.

— А что жь вы думаете, — захрабрился вдругъ Ваничка — я струшу, что-ли, нѣмцевъ: идемте, братцы, сквозь всю нѣмецкую стѣну пройду!

— Господа, не оставляйте меня, — вскричалъ ни съ того, ни съ сего Севрюгинъ и обличилъ свое душевное настроеніе.

Желтый шаржиртеръ непріятно поморщился.

— Никто тебя не оставляетъ, — оборвалъ онъ его. — Педеля разгонятъ этихъ кнотовъ, вотъ и весь гешефтъ.

Собрались въ путь Телепневъ, Палей, Варцель, Ваничка и вицъ-мундиръ военнаго покроя, который почему-то вызвался оповѣстить поляковъ, на томъ, кажется основаніи, что онъ съ ними по субботамъ ходилъ на охоту.

Ваничка мужественно надѣлъ пальто и первый сбѣжалъ съ галлерейки въ проходъ между двумя флигелями. Онъ очень задорно подошелъ къ воротамъ и пріотворилъ калитку. Нѣмцы запрудили всю улицу и глазѣли въ скважины воротъ.

— Ну, идемъ, Ваничка, — сказалъ Телепневъ, догнавши хохла. — Какъ тебя толкнетъ нѣмецъ какой, такъ ты его кинжаломъ въ лѣвый бокъ.

Они вылѣзли изъ калитки и остановились. Гулъ между нѣмцами смолкъ. Впереди стояли все здоровенные ребята, рослые и долгогривые.

— Erlauben Sie, meine Herrn, — сказалъ спокойно Телепневъ, и подумалъ въ эту минуту: «ну ужь ужь если меня нѣмецъ какой хватитъ, дамъ же я ему сдачи!

Но нѣмцы разступились, всѣ пять человѣкъ прошли благополучно сквозь толпу и на перекресткѣ около университета стали.

— Ну, вотъ видишь, Ваничка, — сказалъ Телепневъ. — Нѣмцы почуяли, что ты ихъ пырнешь кинжаломъ — и ни гугу.

— Чухонцы трусы, — хорохорился Ваничка.

— Ну такъ, господа, — обратился Телепневъ къ подошедшимъ Палею и Варцелю: — сегодня ко мнѣ вечеромъ на сходку. Ты смотри, полтавскій Донъ-Жуанъ, будь у меня въ половинѣ шестаго въ мундирчикѣ.

— Да я, право, не знаю.

— Полно отбояриваться, ужь рѣшено. Въ половинѣ шестаго будь передо мной, какъ листъ передъ травой.

Палей съ Варцелемъ отправились по домамъ зубрить. Ваничка побѣжалъ въ университетъ, а Телепневъ взялъ фурмана и отправился въ филистерію. Изъ квартиры желтаго вышло еще нѣсколько человѣкъ и разбрелись въ разныя стороны.

Нѣмцы все стояли и гудѣли. Справа и слѣва отъ университета и изъ кнейпы «Костяшки», гдѣ обыкновенно они сидѣли до обѣда, валилъ все народъ. Наконецъ узенькую улицу совсѣмъ запрудили. Куратору была уже отъ нихъ отправлена депутація, — этимъ они хотѣли только, кажется, очистить совѣсть, во цѣль скопища была: расправиться самосудомъ съ дерзкимъ оскорбителемъ всего буршентума въ лицѣ корпораціоннаго ландсмана. Все припирали нѣмцы на ворота, но никакихъ дальнѣйшихъ воинственныхъ дѣйствій не проявляли. Толки въ толпѣ были разные. Одни утверждали, что тамъ въ квартирѣ сидятъ сорокъ человѣкъ поляковъ, явившихся съ ранняго утра на подкрѣпленіе, и что у каждаго ио два револьвера. Другіе были умѣреннѣе въ предположеніяхъ, но за то предлагали болѣе энергическія средства: идти по всѣмъ квартирамъ русскихъ и тамъ ихъ избить, нещадя и тѣхъ, какіе попадутся на улицѣ. Мнѣніе это поддерживали тѳвтонцы-ландсманы заушеннаго бурша. Хотѣли даже выломать ворота, не смотря на то, что онѣ совсѣмъ не были заперты. Предлагали выстоять цѣлыя сутки, а если нужно и двое, и подвергнуть осажденныхъ ужасамъ голодной смерти. Предлагали наконецъ просто-напросто войти, если нужно, выломать дверь и увести съ собой русскаго Mordkerl’я. Гудѣли, гудѣли, а все ни съ мѣста. На ратушѣ пробилъ часъ. Педеля зашмыгали около толпы и силились прорваться къ воротамъ, но ихъ все отталкивали.

Наконецъ два фукса рѣшились принести жертву на алтарь отечества: храбро проникли они въ калитку, прошли дворикъ и начали подниматься по галлерейкѣ. Первый запримѣтилъ ихъ въ окно одинъ изъ купцовъ, явившихся на патріотическій зовъ. Онъ, выставивъ свою бороду, показалъ имъ кулакъ. Къ окну подскочилъ Севрюгинъ и погрозилъ на нихъ перламутровымъ ножомъ. Фуксы чуть не кубаремъ слетѣли съ лѣстницы и донесли толпѣ, что тамъ цѣлый гарнизонъ и въ нихъ уже цѣлились.

— Da sitzen Polen, толковали нѣмцы: mit Flinten und Pistolen.

Поляки имъ вездѣ мерещились. А компанія, засѣдавшая въ квартирѣ желтаго, потѣшалась въ это времи надъ бѣгствомъ двухъ нѣмецкихъ храбрецовъ.

Часу во второмъ Христіанъ Ивановичъ Цифирзонъ, жившій въ захолустьѣ, позади ботаническаго сада, въ комнаткѣ, которая ходила по восьми рублей въ семестръ, трусилъ, прикрытый своей ветхой шинелькой, къ каменному мосту. Бѣжалъ онъ изъ анатомическаго театра, куда началъ съ горя ходить, и несъ подъ шинелью связку костей въ платкѣ, которую держалъ подъ лѣвой мышкой, а въ правой у него была бедренная кость. За мостомъ ему нужно было завернуть въ Rosenstrasse, къ одной старушенція по части добыванія дублоновъ и залога четырехъ рубашекъ, что на техническомъ языкѣ Христіана Ивановича называлось «ein Podriad abmachen«.

На мосту встрѣтилась съ нимъ ватага тевтонцевъ, человѣкъ двадцать, подъ предводительствомъ одного высочайшаго филистра. Тевтонцы шли изъ кнейпы, распаленные воинственнымъ духомъ противъ русскихъ. Маленькій Цифирзонъ трусилъ мимо нихъ мелкими шажками, не догадываясь въ чемъ дѣло. Одинъ изъ тевтонцевъ точно нарочно столкнулся съ нимъ.

— Pardon, — проговорилъ не оглядываясь Христіанъ Ивановичъ и продолжалъ себѣ спускаться по нѣсколько приподнятому тротуару моста.

— А! — закричала вся ватага. — Онъ толкается! Schlagt ihn todt!

Христіанъ Ивановичъ не взвидѣлъ свѣта божьяго, какъ на него накинулись двадцать дюжихъ нѣмцевъ и сшибли его съ ногъ. Шинеленка распахнулась, бедренная кость упала на дорогу.

— А, онъ съ костью, онъ шелъ насъ бить! — и удары посыпались на бѣднаго Цифирзона.

Можетъ быть, отъ него остались бы весьма бренные остатки, если-бъ въ эту минуту изъ угла каменнаго дома не показались два педеля.

— Бѣгите, педеля! — закричалъ кто-то изъ нѣмцевъ, и всѣ бросились на мостъ, оставивъ на полѣ битвы трофеи и разбитаго на голову врага.

Педеля подобрали Христіана Ивановича, вмѣстѣ съ бедренной костью, и отвезли его на квартиру. Его совсѣмъ разломило, такъ что онъ попросилъ одного изъ педелей поѣхать въ клинику за профессоромъ или ассистентомъ.

Въ этотъ часъ осада около квартиры желтаго все еще продолжалась.

Телепневъ, сидя въ фурманскихъ саняхъ, сначала раздумалъ о скандальномъ бурсацкомъ дѣлѣ. Ему противны были нѣмецкіе уставы и нѣмецкая глупая нетерпимость. Онъ радъ былъ, что окончательно порвется та внѣшняя обезьянская связь, которая существовала между бурсаками и нѣмецкимъ корпораціоннымъ міромъ. Но онъ все-таки не могъ вполнѣ оправдать поступка забіяки Севрюгина, и не сознаться, что вся эта исторія смѣшна и полна всякаго мальчишества.

Чѣмъ ближе онъ подъѣзжалъ къ дому Деулиныхъ, тѣмъ все сильнѣе рвалось его сердце, тѣмъ страстнѣе хотѣлось ему разгадать наконецъ душевную загадку гордой дѣвушки, завладѣть во что-бы то ни стало всѣмъ ея существомъ…

Ивана Павловича онъ засталъ, разумѣется, въ раскисшемъ состояніи, хотя въ сущности тотъ почти уже оправился. Онъ сидѣлъ въ креслѣ. Внизу у ногъ стоялъ тазъ. Иванъ Павловичъ, то и дѣло, взглядывалъ на часы. Въ кабинетѣ Телепневъ нашелъ Юлію Александровну и даже Нину Александровну съ повязанной головой. Онъ тотчасъ же замѣтилъ по ея лицу, что между ею и Иваномъ Павловичемъ произошла примирительная сцена. Жена ухаживала около своего Jean’a, и совсѣмъ не присаживалась.

— Благодарю васъ, mon cher, — заговорилъ Иванъ Павловичъ. — Вы меня спасли. Но у меня нѣтъ полной надежды. То и дѣло, тошнитъ меня. Въ желудкѣ вѣрно язвы. Да-съ. Вотъ я смотрю на часы, по часамъ наблюдаю. Ну, вотъ опять, опять… двухъ минутъ не прошло.

Телепневъ успокоилъ его, спросилъ о докторѣ, перекинулся двумя-тремя словами съ Ниной Александровной и выслушалъ отъ ея сестры цѣлый потокъ трогательныхъ изліяніи о благородствѣ его души и глубинѣ ея признательности за всѣ высокіе подвиги, совершенные имъ изъ любви къ Jean’y.

Долго сидѣть въ кабинетѣ Телепневу не хотѣлось, а о Темирѣ онъ не желалъ спрашивать при Юліи Александровнѣ.

«Вѣрно, какой-нибудь урокъ у ней», подумалъ онъ и сталъ прощаться, обѣщая заѣхать на другой день вечеромъ.

— Отчего же такъ долго, — застонала Юлія Александровна: — пожалуйста пріѣзжайте обѣдать и сегодня и завтра.

Телепневъ разсказалъ исторію съ нѣмцами, которая могла потребовать большихъ хлопотъ и разъѣздовъ.

— Ахъ, напрасно, — заговорилъ Иванъ Павловичъ. — Les Allemands sont des braves gens. Гдѣ же стремленія къ идеалу? какъ это грустно!

— Да ужь какой тутъ идеалъ, Иванъ Павловичъ, когда приходится на кулачкахъ драться.

Дамы заахали, но Телепневъ больше не распространялся, сдѣлалъ общій поклонъ и вышелъ.

«Неужели я ея не увижу?» спросилъ онъ себя въ гостиной, и даже остановился посреди комнаты, въ раздумьѣ смотря на дверь въ кабинетъ Темиры. Но дверь не отворялась. «Это ужасно, что я такъ и уѣду, и можетъ быть еще нѣсколько дней не услышу отъ нея ни одного слова. Я не хочу оставаться подъ впечатлѣніемъ ея послѣдней болѣзненной выходки».

Надо было остаться подъ этимъ впечатлѣніемъ и, забывъ Темиру, идти на гражданскіе подвиги, воевать съ нѣмцами и руководить бурсацкой политикой.

Въ половинѣ шестаго Ваничка дѣйствительно прибылъ на квартиру Телепнева въ полной формѣ, даже немножко подзавитый и выбритый, что было совершенно лишнее; вмѣсто бороды у него значился еще юношескій пушокъ.

— Ты какже начнешь, — затарантилъ онъ. — Ты составилъ проектецъ своего спича?

— Да какіе тутъ спичи, Донъ Жуанъ. Просто скажемъ, въ чемъ было дѣло, и предупредимъ начальство, чтобъ оно на насъ потомъ не пѣняло, если не усмирятся нѣмцы.

— Да; но знаешь, вѣдь кураторъ — онъ тонкій старикъ, его на мякинѣ не проведешь.

— Милѣйшій Алексисъ, не нужно тутъ никакихъ тонкостей. А ты вотъ лучше захвати кинжальчикъ.

— Да что вы думаете, я боюсь что ли нѣмцевъ? — хорохорился Ваничка. — Я одного нѣмца на пистолетный шкандалъ вызывалъ, такъ онъ какъ перетрусилъ.

— Ну, не боишься, такъ и прекрасно. Идемъ тогда. Только, Ваничка, не кричи очень и руками меньше размахивай.

Въ квартиру ввалилось нѣсколько бурсаковъ.

— Шкандалъ, — кричали они. — Чухны побили Христіана Ивановича!

И Телепневу разсказали все случившееся съ бѣднымъ Цифирзономъ на каменномъ мосту.

— Тѣмъ больше причинъ, — сказалъ онъ: — ѣхать къ куратору.

— Теперь совсѣмъ другая штука, — кричали бурсаки: — даромъ этого нельзя оставить.

Телепневъ возмутился.

— Экая мерзость, — проговорилъ онъ съ сердцемъ. — А что тутъ станешь дѣлать, не съ ружьями же ходить по улицамъ. Ну, ѣдемъ, Ваничка! Подождите насъ, господа, мы черезъ полчаса назадъ.

Дорогой Телепневъ молчалъ, а Ваничка ужасно ругался и плевался.

Квартира куратора помѣщалась въ угольномъ домѣ на Марктѣ, противъ ратуши, надъ Pedellstube. Они вступили въ сѣни и, поднявшись по крутой лѣстницѣ, позвонили.

— Смотри, Ваничка, — говорилъ Телепневъ: — раскланивайся, братъ, по всѣмъ правиламъ танцовальнаго искусства.

— Я теперь разсвирѣпѣлъ.

Лакей во фракѣ провелъ ихъ черезъ неосвѣщенную залу въ маленькую пріемную, въ родѣ корридорчика, гдѣ горѣла на стѣнѣ старомодная лампа.

— Я сейчасъ доложу его пр-ву, господину куратору, — просюсюкалъ лакей на чухонскомъ діалектѣ.

Ваничка хотѣлъ было присѣсть на диванъ, но всталъ и началъ обдергивать свой мундирчикъ. Телепневъ никакъ не могъ направить свои мысли на предстоящее ему объясненіе съ кураторомъ, хотя былъ раздраженъ поступкомъ нѣмцевъ съ Христіаномъ Ивановичемъ и не прочь былъ отъ какого-нибудь патріотическаго заявленія. Минуты черезъ двѣ ихъ впустили. Кабинетъ куратора — большая, зеленая комната со шкапами и большимъ портретомъ какого-то меченосца, дышалъ геренгутерскою суровостью и чопорностію. Прямо противъ двери, поперекъ стоялъ длинный письменный столъ, освѣщенный высокой лампой съ абажуромъ. Весь свѣтъ лампы падалъ на голый черепъ изможденнаго старичка, наклонившагося надъ бумагой, въ желтомъ халатѣ.

«Точно, изъ слоновой кости выточенъ», подумалъ Телепневъ, входя вслѣдъ за Ваничкой. Ваничка всталъ въ третью позицію и раскланялся. Старичекъ приподнялъ голову, которая у него точно была на шарнирахъ, и ласково, насколько могъ, проговорилъ:

— Очень радъ васъ видѣть, господа. Что вамъ угодно? Садитесь.

Они придвинули два соломенные стула и сѣли. Ваничка держалъ шляпу на колѣняхъ обѣими руками, въ очень смѣшной позѣ.

— Мы пришли къ вамъ, ваше пр-во, — заболталъ онъ: — какъ представители русскихъ студентовъ.

— У меня здѣсь всѣ русскіе студенты, — отвѣтилъ ему съ улыбкой старичекъ.

Ваничка хотѣлъ было вступить съ кураторомъ въ состязаніе, но Телепневъ его прервалъ.

— Насъ просили товарищи наши, студенты русскаго происхожденія, непризнающіе теперь нѣмецкаго комана, заявить вамъ, ваше пр — во, что наше положеніе чрезвычайно затруднительно.

— Я знаю, что у васъ случилось, — сказалъ безстрастно кураторъ.

— У васъ, вѣроятно, были шаржиртеры отъ корпораціи, — продолжалъ Телепневъ, не смущаясь тономъ куратора. — Врядъ ли они представили вамъ дѣло въ настоящемъ свѣтѣ. Согласитесь сами, что студенты, пріѣзжающіе сюда изъ русскихъ университетовъ, вовсе не обязаны подчиняться формамъ и обычаямъ буршентума.

— Они однако составляли корпорацію, — возразилъ кураторъ.

— Да, составляли; а теперь пришли къ убѣжденію, что такая жизнь имъ не годится, и захотѣли занять то положеніе, какое имѣютъ поляки. Вы сами же изволили выразиться, что здѣсь всѣ русскіе студенты; слѣдовательно, на какомъ же основаніи студенты, которые принадлежатъ къ преобладающей національности, обязаны подчиняться чужимъ формамъ?

— Вы, мой милый, говорите о полякахъ. Поляки пріобрѣли себѣ такое положеніе не сразу, это ужь есть совершившійся фактъ.

— То есть, ваше пр — во, они ходили и били нѣмцевъ нагайками. Ихъ было полтораста человѣкъ въ то время, а насъ двадцать пять.

— Что дѣлать, мой милый: «съ волками жить — по-волчьи выть».

Тонъ куратора, при всемъ своемъ спокойствіи, началъ раздражать Телепнева.

— Русскіе студенты, — заговорилъ онъ опять: — были выгнаны изъ академической муссы, лишены всѣхъ правъ гражданства въ студенческомъ мірѣ, потому что никто изъ буршей не даетъ имъ, въ случаѣ обиды, никакого удовлетворенія. Наконецъ то, что случилось сегодня…

— Да, я знаю, — прервалъ кураторъ: — но этотъ студентъ, какъ его фамилія?…

— Севрюгинъ, — подсказалъ Ваничка сердитымъ голосомъ.

Ну да, этотъ Севрюгинъ, онъ самъ виноватъ.

— Можетъ быть и виноватъ, ваше пр—во, — прервалъ его Телепневъ. — Но какъ же оправдать поступокъ нѣмцевъ, которые нападаютъ на безоружнаго въ числѣ двадцати человѣкъ, среди бѣла дня и бьютъ его.

— Севрюгинъ будетъ исключенъ, а по этому дѣлу начнется слѣдствіе.

— Мы все-таки сочли долгомъ заявить все это вашему пр — ву. Мы ничѣмъ не защипаны, и нельзя поручиться, чтобы каждый день не было такихъ грязныхъ столкновеній, какъ сегодня.

— Что же вы отъ меня хотите, господа? — спросилъ кураторъ, высоко поднимая свой голый черепъ. — Хотите, чтобъ я исключилъ нѣсколько человѣкъ нѣмцевъ? Пожалуй, это можно сдѣлать. Но какой же будетъ изъ этого толкъ? Раздраженіе противъ васъ во сто разъ усилится. Если вы не на столько сильны, чтобъ отстоять свои требованія — вамъ остается одно: избѣгать столкновеній. Я и говорилъ сегодня шаржиртерамъ, что ни одна выходка не останется безнаказанной. А больше тутъ нечего дѣлать.

— Но, помилуйте, — закричалъ Ваничка, задвигавшись на своемъ стулѣ: — вѣдь это унизительное положеніе. Мы какъ паріи какіе-нибудь, насъ могутъ бить походя!

— Бить васъ не будутъ, мой милый, успокойтесь. А на все, что я здѣсь отъ васъ слышалъ, господа, я въ заключеніе скажу вамъ слѣдующее: если-бъ я былъ въ Римѣ и стоялъ въ толпѣ на площади въ тотъ моментъ, когда папа выходитъ на балконъ и благословляетъ ее: не упади я на колѣна — толпа растерзала бы меня.

«Аудіенція, значитъ, кончена», подумалъ Телепневъ и приподнимаясь сказалъ:

— Имѣю честь кланяться, ваше пр—во.

Ваничка вскочилъ, всталъ опять въ позицію и, махнувъ шляпой въ бокъ, повторилъ за Телепневымъ:

— Честь имѣю кланяться, ваше пр—во, — и раскланялся по всѣмъ правиламъ.

— Прощайте, господа, — кротко отвѣтилъ старичекъ, и уткнулъ свой голый черепъ въ бумагу.

— Это чортъ знаетъ что такое, — заплевался Ваничка, проходя по залѣ. — Денной разбой. Іезуитскяя философія!!…

— Полно, Ваничка, орать, — удерживалъ его Телепневъ: — нечего, братъ, тутъ хорохориться. Въ сущности, онъ дѣло говорилъ.

— Да развѣ мы безъ него этого не знали? Приходили-то мы зачѣмъ же, скажи на милость, а? чтобъ онъ намъ дураковъ загнулъ?

— Нѣтъ, не затѣмъ. Мы свое дѣло сдѣлали, а тамъ ужь онъ себѣ мотай на усъ и сдерживай неистовства буршей.

— Держи карманъ, станетъ онъ сдерживать. Вотъ теперь Христіана Ивановича побили, такъ и будетъ все шито да крыто. Ни одной канальи не исключатъ.

Краснорѣчіе Ванички не имѣло предѣловъ. Всю дорогу на квартиру Телепнева онъ болталъ безъ умолку и обзывалъ нѣмцевъ разными ругательными словами. А въ это время около квартиры желтаго все еще стояла толпа, но уже значительно порѣже. Педелямъ подъ предводительствомъ оберъ-педеля, удалось, наконецъ, пробиться къ воротамъ, стать около нихъ и начать свои полицейскія мѣры противъ незаконнаго скопища. Когда улица была очищена, оберъ-педель съ помощниками вошелъ въ квартиру, взялъ Севрюгина и отвелъ его подъ прикрытіемъ въ университетскій карцеръ.

Въ тотъ же вечеръ состоялась резолюція куратора, по которой студентъ Севрюгинъ подвергнулся наказанію relegatio, т. е. полному исключенію: «wegen thatsächlich verübten Frechheit», какъ значилось въ кураторской бумагѣ, которую сейчасъ же выставили въ университетскихъ сѣняхъ.

Телепневъ передалъ собранію отвѣтъ куратора. Всѣ повѣсили носы. О дѣлѣ Христіана Иваныча рѣшили однакожь хлопотать. Онъ могъ по имени назвать всѣхъ почти буршей, вдобавокъ педеля видѣли побоище и могли также засвидѣтельствовать.

Къ концу совѣщанія растерзанный филистръ привелъ трехъ польскихъ представителей. Они повели себя точно такъ же, какъ въ первый разъ, когда ихъ призывали бурсаки.

— Да вѣдь что ты хочешь съ бурсаками, съ ними пива не сваришь, — говорилъ Палей Телепневу. — Нѣтъ, ужь ты себѣ какъ тамъ ни благодушествуй, а выходитъ по пословицѣ: «что пнемъ сову, что сову о пень». Они отрѣзанный ломоть, и нѣжничать съ ними глупо.

Ваничка хлопоталъ о вооруженіи, а бурсаки хоть и ругали нѣмцевъ на разные лады, но зарубили себѣ на носу слова куратора и не хотѣли больше лѣзть на воинственныя столкновенія.

Темира ожидала Телепнева и слышала, какъ онъ пріѣхалъ, но нарочно не вышла къ нему. Когда Юлія Александровна вечеромъ сидѣла въ ея рабочей комнатѣ, Темира то и дѣло прислушивалась и даже раза два подошла къ окну.

— Кто нынче былъ предъ обѣдомъ у насъ, maman? — спросила Темира, разсѣянно слушая мать, которая читала ей что-то по-англійски.

— М-г Телепневъ былъ.

— Былъ?

— Да, я его просила обѣдать. Онъ вѣрно будетъ завтра или послезавтра. Молодой человѣкъ съ очень хорошимъ сердцемъ, — заключила Юлія Александровна и посмотрѣла на дочь.

Темира ничего не отвѣчала. Хотѣлось ей спросить — а не пріѣдетъ ли онъ сегодня вечеромъ? — но она удержалась.

Иванъ Павловичъ оставилъ ее въ покоѣ. Нина Александровна только язвительно улыбалась, но не пилила ее больше. Весь вечеръ прошелъ спокойно. Больной хотя и корячился, но не кричалъ и не придирался.

Вечеромъ Темира распрощалась съ матерью рано, не дождавшись пріѣзда Телепнева. Ей стыдно было вспомнить о вчерашней сценѣ, она упрекала себя въ страшномъ малодушіи и заподозрила опять Телепнева въ желаніи порисоваться и вызвать ее на сердечныя изліянія. Такъ колобродилъ умъ молодой дѣвушки, но въ сердцѣ шевелилось нѣчто иное.

Когда она въ кровати взяла карандашъ и записную книжечку, то рука что-то не очень легко начала писать рѣзкія фразы о Телепневѣ. Въ Nota Bene стояло даже:

«Я, можетъ быть, и ошибаюсь. Но какъ онъ смѣлъ воспользоваться минутой моей слабости. Это дурно, гадко. Я ему не прощу… Неужели мы непремѣнно должны изливаться передъ людьми, если они разъ безцеремонно заговорили съ нами. Кто поручится, что въ нихъ не простое любопытство, а вовсе не симпатія къ намъ… Его поразили мои слова, когда я вышла во второй разъ. Но мнѣ противна всякая сладость. Вы скажете человѣку одно искреннее слово, и онъ уже считаетъ себя въ правѣ требовать отъ васъ постоянныхъ нѣжностей».

Черезъ нѣсколько строчекъ стояло:

«Въ домѣ у насъ какъ-будто притихло, но въ сущности то же самое. Все такъ же гадко и оскорбительно. Я увѣрена, что отецъ, какъ только выздоровѣетъ, уѣдетъ вслѣдъ за Ниной Александровной. Сегодня я точно безчувственная какая. Пишу эти гадкія слова безъ всякаго содроганія. Неужели мнѣ все съ каждымъ днемъ холоднѣе и холоднѣе… Онъ говорилъ: «вѣрьте мнѣ». Это такъ легко сказать, особенно когда придешь въ нервное раздраженіе. Я ничего отъ него не могу требовать, но если онъ солгалъ хоть въ одномъ словѣ — возненавижу его. Что будетъ завтра?… Но что-жь я спрашиваю. Развѣ я не умѣю владѣть собой, держать себя такъ, какъ я того хочу? Всякая новая слабость будетъ непростительна».

Сонъ дѣвушки былъ тревожный. Проснулась она рано, сѣла готовить уроки свои, но читала разсѣянно и вышла предъ обѣдомъ очень рано въ гостиную. Присаживалась нѣсколько разъ къ роялю, играла порывисто, ходила по столовой, взглядывала нѣсколько разъ въ окна.

Телепневъ весь день былъ занятъ разными хлопотами и совѣщаніями. Началось дѣло о побіеніи Христіана Ивановича. Надо было съѣздить въ университетское правленіе, еще разъ къ куратору, къ ректору, къ синдику. Только къ вечеру онъ освободился и сейчасъ же полетѣлъ на фурманѣ въ филистерію. Его не безпокоила больше семейная драма, онъ зналъ, что Иванъ Павловичъ будетъ себѣ здоровехонекъ и успокоится духомъ, по крайней мѣрѣ, до своего отъѣзда. Юлія Александровна также должна была придти въ нормальное состояніе. Одна Темира тревожила Телепнева.

Въ гостиной онъ какъ разъ наткнулся на Нину Александровну, чего вовсе не желалъ.

— Вы довольны мной? — сказала она ему, поклонившись въ креслѣ.

— Вы исправляетесь.

— И даже очень, — посмотрите-ка на Ивана Павловича.

— Цвѣтетъ?

— Да. Больше ужь не призываетъ смерть.

— А вы скоро поѣдете? — спросилъ тихо Телепневъ.

— Заживаться не буду.

— Погодите, по крайней мѣрѣ, пока Иванъ Павловичъ совсѣмъ оправится.

— Престранный вы человѣкъ, m-r Телепневъ.

— Отчего же такъ, Нина Александровна?

— Перваго молодаго человѣка вижу, который бы такъ смѣло и просто подходилъ къ людямъ, и такъ пріятно ставилъ ихъ въ очень выгодное для себя положеніе.

— Другими словами — я интриганъ.

— О, нѣтъ. Но вы съумѣете всегда поставить всякаго въ должную позицію.

— Ну, не совсѣмъ. А желалъ бы имѣть это свойство.

— И я знаю для чего. — Нина Александровна тихо разсмѣялась. — Вы, кажется, обожглись на моей племянницѣ?

— Что же это очень скоро ужь?

— Скоро или нѣтъ, я не знаю; но если вы еще въ нее не влюблены, то навѣрное чрезъ нѣсколько дней влюбитесь.

— Можетъ быть, и влюблюсь, — сказалъ рѣшительно Телепневъ, — И ужь, конечно, если влюблюсь, то захочу имѣть тѣ свойства, какими вы меня награждаете.

Не желая продолжать, Телепневъ всталъ и отправился къ Ивану Павловичу.

Тотъ сидѣлъ въ креслѣ и потиралъ себѣ животъ.

— Все еще тошнитъ, mon cher, смотрю на часы: каждыя четверть часа позываетъ.

— Оттого и позываетъ, Иванъ Павловичъ, что вы все смотрите на часы.

— Ну, что вы, какъ, какъ ваша борьба гвельфовъ и гибеллиновъ? Заносчивость, mon cher, славянская заносчивость. Я всегда говорилъ, въ нынѣшнемъ юношествѣ нѣтъ сомнѣнія. Мы пушкинскіе люди. Знаете, онъ сказалъ въ одномъ мѣстѣ:

Поэтъ, не дорожи любовію народной.

И не нужно дорожить. А вы нынче, mon cher, всѣ въ честолюбіе ударились. Пили бы себѣ, пѣли, и прекрасно. Нѣмцы, китайцы, чухонцы, у всѣхъ людей въ молодости одинъ идеалъ. Вы, пожалуйста, не сердитесь, что я вамъ такъ говорю. Хотите сигару?

«Экъ онъ раскудахтался нынче! должно быть, Нина Александровна его по губамъ помазала», думалъ Телепневъ, принимая сигару изъ рукъ Ивана Павловича.

— Я услалъ жену прокатиться съ Темирой. У ней оттого и припадки, — все сидитъ, все сидитъ… Ахъ, mon cher, когда женитесь, помянете меня. Женщины, это — сосудъ скудельничій. Но мы, со всей нашей энергіей, со всѣмъ, — вы понимаете, — со всѣмъ, что насъ дѣлаетъ вѣнцомъ созданія, мы насъ, рѣшительно насъ. И Боже васъ сохрани предаться страсти. Тогда вы погибли!

— Какже это, Иванъ Павловичъ; евнухомъ что-ли сдѣлаться?

— Чѣмъ хотите, mon cher. Фолишонируйте, жизнь прекрасна, когда съ каждаго цвѣтка собираешь медъ. Но такъ… погрязнуть всѣми силами души — одинъ шагъ…

— И какъ разъ возьмешься за синильную кислоту? — прервалъ Телепневъ и засмѣялся.

— Не шутите этимъ, mon cher. Я знаю, вы смѣетесь надо мной, потому что для меня чувство дороже всего.

— А вы лучше вотъ что скажите, Иванъ Павловичъ, — прервалъ его Телепневъ: — какъ аппетитъ у васъ сегодня, хорошъ?

— Ничего, кромѣ бульона, не могу, mon cher. У меня непремѣнно язвы образовались.

— Какія язвы! вотъ денька чрезъ два будете совсѣмъ молодцомъ, а тамъ и въ Петербургъ, я думаю?

— Не знаю, не знаю, ничего не знаю. Душно мнѣ, душно здѣсь. Не могу сидѣть подолгу на одномъ мѣстѣ, душа проситъ впечатлѣній. Вы не поѣдете ли, mon cher?

— Нѣтъ, мнѣ нельзя.

— Удивляюсь, какъ это вы себя хороните. А то бы я вамъ предложилъ гостепріимство. У меня всегда тамъ есть холостая квартирка. Ужь я бы васъ пустилъ, moncher, во вся тяжкія. Со мной бы Іосифомъ Прекраснымъ не остались.

«Скоро-ли это онѣ пріѣдутъ», волновался Телепневъ. «Мнѣ ужь невтерпежъ слушать эту сороку».

Внизу раздался звонокъ.

— Это, вѣрно, ваши дамы возвратились, — сказалъ онъ радостнымъ голосомъ.

— Только-что уѣхали, mon cher. Юлія Александровна, вѣдь, не можетъ на воздухѣ быть больше пяти минутъ…

Телепневъ сидѣлъ точно на угляхъ и безпрестанно оглядывался на дверь. Послышались шаги въ гостиной, онъ вскочилъ и отъ волненія сѣлъ опять на край турецкаго дивана.

— Помилуй, ma chère, — встрѣтилъ Иванъ Павловичъ супружницу: — вы, я думаю, успѣли только спуститься внизъ. Стоило закладывать лошадей.

— Да погода дурная, Jean, — оправдывалась она, цѣлуя его въ лобъ.

За ней вошла и Темира въ мѣховой мантильѣ, разрумяненная морознымъ вѣтромъ, съ бѣлымъ буа на шеѣ. Телепневъ поклонился ей очень низко. Дѣвушка отвѣтила неопредѣленнымъ поклономъ, не то ласково, не то насмѣшливо.

— М-г Телепневъ! — заохала Деулина — а мы васъ ждали сегодня цѣлый день. Думали, не случилось ли чего-нибудь непріятнаго.

— Какъ видите, Юлія Александровна, здоровъ и невредимъ.

— И вышелъ побѣдителемъ изъ борьбы гвельфовъ съ гибеллинами, — сострилъ Иванъ Павловичъ и разсмѣялся, придерживая свой животъ.

Съ дочерью Иванъ Павловичъ обходился съ нѣкоторой торжественностію.

— Мы тебя не безпокоимъ ли, Jean? — спросила Юлія Александровна — ты бы прилегъ.

— Что это ты меня все укладываешь, ma chère, я приду къ вамъ пить чай. А теперь нужно принимать лекарство.

Жена засуетилась около него, а Темира пошла къ двери, Телепневъ вслѣдъ за нею. Въ гостиной Нины Александровны уже не было.

— Сегодня у меня не болитъ грудь, — сказала ему Темира: — мы можемъ поиграть, если вы хотите.

Слушая тонъ, съ которымъ сказаны были эти слова, Телепневъ подумалъ: «ну, надо опять начинать съ начала.»

— Мы будемъ играть, — проговорилъ онъ: — но скажите мнѣ, пожалуйста, зачѣмъ вы все сокращаетесь?

— Какъ сокращаюсь? — спросила дѣвушка, снимая свой буа и поправляя волосы.

— Къ чему эта неумѣстная гордость? Вы думаете, что я не стою вашего задушевнаго слова, вы устыдились того, что третьяго дня здѣсь обошлись со мной какъ съ человѣкомъ.

— Давайте играть, m-r Телепневъ.

— Полноте играть мною, — отвѣчалъ онъ, смѣло взглянувъ на нее. — Вы мнѣ сказали, что для васъ: все или ничего. Чтобы требовать всего, чтобы желать всего — надо любить кого-нибудь.

— Зачѣмъ вы читаете мнѣ нравоученія! — вдругъ прервала его дѣвушка. — Какъ въ васъ видѣнъ человѣкъ, котораго избаловали.

— Не знаю.

— Да, видѣнъ. Вы не можете слова сказать безъ того, чтобы не проглядывало ваше я.

— Ну, чтожь изъ этого! — вскричалъ Телепневъ: — можетъ быть, вы и правы, васъ поразили мои недостатки; но что вамъ до нихъ? Неужели вы бьетесь только изъ-за того, чтобы ничто въ людяхъ васъ не шокировало. Вы упрекаете меня въ барствѣ, а сами вдаетесь въ ужасный эгоизмъ. Еслибъ человѣкъ полюбилъ васъ страстно, неужели вы стали бы хлопотать о каждомъ вашемъ впечатлѣніи, бояться за каждое свое движеніе и слово? Хорошо ли это?

— Пойдемте играть, — повторила опять Темира.

Но это пойдемте играть уже не возмутило Телепнева. Онъ шелъ за дѣвушкой и на душѣ его всплыла внезапная радость. Темира быстро взяла его всего и съ первыхъ же минутъ съ такой необычайной силой сдерживала его порыванія. Страстныя слова толпились на устахъ, а онъ молчалъ и чувствовалъ, что много говорить не нужно, что нужно готовиться къ дальнѣйшей борьбѣ и схватывать такія минуты, когда дикая дѣвушка явится во всей своей дѣвичьей искренности и душевной красотѣ…

Заиграли они мазурку Шопена. Темира молчала, но въ полоборота взглядывала на Телепнева. По движенію ея лба видно было, что она передумывала все, что было между ними сказано. Телепневъ опять испугался этой думы и ожидалъ новыхъ сокращеній».

— Какъ вы играете! — вдругъ заговорилъ онъ. — Отчего вы не кладете въ слова ваши столько искренности и простоты, сколько въ звуки?

— Оттого, что я тутъ сама себя слушаю.

— А до другихъ вамъ опять дѣла нѣтъ?

— Я не знаю, нужна ли имъ моя искренность.

— Перестаньте, Темира, — прошепталъ порывисто Телепневъ и остановился.

Дѣвушка сдѣлала видъ, что ее задѣваетъ безцеремонность Телепнева.

— Ну, дѣлайте мнѣ выговоръ, — продолжалъ онъ также порывисто. — Я васъ зову Темирой и буду васъ такъ звать. Вы можете до сихъ поръ разводить разводы: нужна-ли кому ваша искренность или нѣтъ, послѣ того, что я вамъ сказалъ третьяго дня тутъ у стола? — Подите… — И онъ всталъ. — Вы нарочно оскорбляете людей. Вы дурно шалите съ жизнью, поступаете со мной, какъ злая дѣвушка!

Онъ отвернулся въ уголъ къ этажеркѣ. Слезы душили его, но не слащавыя чувствительныя слезы, а горькія, жолчныя. То барство, какое развивалось въ Телепневѣ, было страшно возмущено. Онъ ни у кого еще не выпрашивалъ привязанности, и никто не заставилъ его перестрадать столько уязвленнымъ чувствомъ и молодымъ заносчивымъ самолюбіемъ.

Онъ стоялъ, уткнувшись въ этажерку. Его бѣсило, что онъ не можетъ бѣжать, не можетъ двинуться ни направо, ни налѣво, точно что-то гвоздями приковывало его къ мѣсту и дергало его за всѣ нервы.

— Какъ васъ зовутъ? — вдругъ послышался ласковый голосъ.

Телепневъ молчалъ.

— Оставьте меня, — прошепталъ онъ: — я не повторю вамъ того, что я сказалъ. Я могу васъ любить, но не стану забавлять васъ.

Губы его дрожали. Онъ даже одной рукой схватился за столбикъ этажерки.

— Скажите же мнѣ, какъ васъ зовутъ? — говорила Темира и смотрѣла на него кроткими, ласкающими, глубокими глазами. — Я не хочу васъ звать но фамиліи.

Она произнесла это такъ, будто все, что говорилъ Телепневъ, ей уже давно было извѣстно, точно будто она смотрѣла на его раздраженіе, какъ на неизбѣжную, но не опасную вспышку.

— Меня зовутъ Борисомъ, — выговорилъ наконецъ Телепневъ.

— Нате мою руку, — сказала дѣвушка: — и пожмите хорошенько. И ужь если я передъ вами дѣйствительно виновата, я заглажу мою вину.

Телепневъ весь преобразился отъ этихъ словъ. Онъ не зналъ, что ему говорить. Не выпуская руки Темиры, онъ стоялъ передъ ней и смотрѣлъ на нее такъ радостно, съ такимъ заразительнымъ счастіемъ, что она не вынесла этого взгляда, тихо опустила свои длинныя рѣсницы и также тихо просмѣялась.

— А что-жь наша мазурка, — сказала она вслухъ: — мы, вѣдь, остановились на пол-фразѣ.

Телепневъ, не разбирая уже, гдѣ онъ стоитъ, бухнулъ на табуретъ и заблуждалъ глазами по нотамъ, путая и сбиваясь на каждомъ шагу. Темира продолжала все тихо посмѣиваться, останавливала его и два раза переставила ему пальцы на клавишахъ.

На музыку пришли папахенъ и мамахенъ, приплыла и Нина Александровна и прищуриваясь поглядывала съ усмѣшечкой на играющую юность.

«Смотрите, смотрите, уроды», говорилъ про себя Телепневъ, весь переполненный новаго страстнаго чувства. «Вы ничего не увидите у меня внутри. Вонъ та эманциппрованная барышня уже рѣшила, что я влюбленъ. Но и она ничего не увидитъ, и она вѣкъ не будетъ знать, что теперь живетъ во мнѣ. Никто изъ этихъ уродовъ не понимаетъ чудной дѣвочки и никто изъ нихъ не будетъ знать, какъ я ее люблю. Что для нихъ эта мазурка? Шопеновскія фразы. А для меня музыка не въ ней, для меня теперь все музыка, что только говоритъ мнѣ о моей гордой дѣвушкѣ».

— Переверните же страницу, — нахмуривъ брови, сказала Темира и прикоснулась къ его рукѣ мизинцемъ.

Телепневъ хватилъ черезъ двѣ страницы.

— Ни на что не похоже!

И опять это «ни на что не похоже» зарябило въ глазахъ у Телепнева. И онъ готовъ былъ вскочить и обнять даже хоть Ивана Павловича.

«Какой онъ милый», думала Темира, выдѣлывая правой рукой шопеновскую мелодію. «Онъ не обманетъ. Какъ это сладко, когда вдругъ человѣкъ такъ радуется. Я еще его не люблю такъ, какъ онъ меня любитъ, но»…

— Не правда ли, Jean, — заныла Юлія Александровна, — какъ m-r Телепневъ мило играетъ!

— Ммъ! — отвѣтилъ Jean, потирая свой животъ. — Не могу я, ослабъ, а то бы я съ вами попѣлъ, mes enfants!

Нина Александрова кисло молчала.

— Видите, какъ maman насъ любитъ, — насмѣшливо проговорила Темира.

— Больше васъ, — отвѣтилъ онъ.

— Она ужь очень увѣрилась въ вашей добродѣтели.

«Смѣйся», думалъ Телепневъ, путаясь въ потахъ, «я тебѣ не повѣрю. Всѣ твои насмѣшки теперь для меня ничего не значатъ. На попятный дворъ ты не пойдешь».

Маменька подошла къ Темирѣ, обвяла ее за шею и начала нѣжно перевертывать листы.

«Онъ привыкаетъ ко мнѣ», думала дѣвушка, «я не буду его обижать. Но сразу нельзя же улыбаться каждому его слову, какъ maman теперь дѣлаетъ. Что не смѣшно, надъ тѣмъ я смѣяться не стану. Если къ нему не быть строгой, то къ кому же? Онъ это почувствуетъ — я вижу».

— Самоваръ поданъ, — доложилъ лакей.

— Ну, вотъ, mon cher, опять отзываетъ.

— И папа передъ вами таетъ, — шепнула Темира. — Вы — irresistible.

— Ты пойдешь пить чай, Jean?

— Посижу, посижу съ вами, но не знаю, ничего нельзя пить.

— Попробуйте! — крикнулъ Телепневъ съ своего мѣста.

— М-мъ, — отвѣтилъ Иванъ Павловичъ.

— Благодарю вась, — церемонно сказалъ Телепневъ Темирѣ, вставая.

Темира разсмѣялась.

— А развѣ это лишнее? — спросила она.

— А вотъ у насъ есть еще Ваничка, такъ тотъ кланяется но всѣмъ правиламъ танцевальнаго искусства.

Нина Александровна, проходя мимо Телепнева, остановилась и многозначительно посмотрѣла на него и на Темиру.

— Какъ ваша голова? — спросилъ ее Телепневъ.

— Моя? — ничего, — отвѣчала она.

— Тѣмъ спиртомъ примачиваете?

— Что это, m-г Телепневъ, вы совсѣмъ превратились въ сидѣлку.

— А развѣ это дурно?

И онъ пошелъ съ ней въ столовую, не предложивъ однако руки. Темира пробѣжала мимо нихъ, снёші къ самовару.

— Влюблены? — шепнула Нина Александровна.

— Что это вы такъ часто повторяете, точно съ завистью какой.

— М-г Телепневъ!

— Право, вѣдь, вы не старуха; можете, я думаю, отличить гдѣ любовь, а гдѣ нѣтъ. Или уже не можете? — спросилъ онъ, подходя съ ней къ чайному столу.

— Вы, кажется, меня хотите въ конецъ разбѣсить, — тихо проговорила Нина Александровна, опускаясь на стулъ.

Отъ Темиры не ускользнуло выраженіе ея лица. Она бросила на Телепнева, такъ что тетка этого не видала, очень милый, веселый взглядъ, и тотчасъ же скрыла свою голову за самоваръ.

Иванъ Павловичъ, избѣжавъ когтей смерти, начиналъ уже тосковать о клубѣ, почему безорестанно отвергалъ все, что ему предлагали, и чай, и тартинки, и молоко.

— Молочка-то бы, — Иванъ Павловичъ: — молочка-то — подзадоривалъ Телепневъ.

задекламировалъ тотъ въ отвѣтъ.

— Такъ вѣдь, Иванъ Павловичъ? — подхватилъ Телепневъ.

— Да, mou cher, да, да, такъ, такъ.

— Чувствительные стихи. Я еще ихъ въ гимназіи зубрилъ…

Телепневъ вдругъ остановился, почувствовавъ на себѣ взглядъ Темиры. Онъ поднялъ голову, она дѣйствительно на него смотрѣла изъ-за самовара. Взглядъ ея говорилъ: «какъ вамъ не стыдно смѣяться надъ моимъ отцомъ при матери и при мнѣ?»

Юлія Александровна также съежилась. Телепневъ почувствовалъ смущеніе и отвѣчалъ Темирѣ взглядомъ, который говорилъ: «другой разъ ни при васъ, ни безъ васъ не будетъ».

И съ видомъ благовоспитаннаго юноши онъ началъ намазывать себѣ тартинку, вспоминая при этомъ, какъ здѣсь же, на томъ самомъ мѣстѣ, онъ читалъ лекціи Нинѣ Александровнѣ о свободѣ англійской націи.

«Боже мой, какъ я былъ глупъ», подумалъ онъ. «А мнѣ казалось тогда, что я великъ и что иначе нельзя себя вести студенту, знающему всѣ формулы органическихъ радикаловъ».

А Юлія Александровна продолжала ублажать своего Жана и сокрушалась, что ему нельзя ѣхать въ клубъ, а дома некому составить партію.

— Вы не играете въ карты, m-г Телепневъ? — сладко спросила она.

— Совершенный профанъ, Юлія Александровна, имѣю самое смутное понятіе о пикетѣ.

— Это, кажется, любимая твоя игра, Jean?

— Вы олицетворенная добродѣтель, mon cher. Я удивляюсь, какъ вы курите еще сигары, вамъ бы пахитосы нужно.

— Вотъ, Jean, m-r Телепневъ, можетъ быть, составитъ тебѣ партію.

— Неужели вы снизойдете до картъ? — спросила Нина Александровна. — Ваше ученое достоинство отъ этого пострадаетъ.

— Неужели вы меня все за то язвите, — возразилъ ей Телепневъ: — что я себя неприлично велъ, мѣсяца полтора тому назадъ, на этомъ самомъ мѣстѣ? Я ужь давнымъ-давно раскаялся.

Взглядъ Темиры сказалъ ему въ эту минуту: и прекрасно сдѣлали.

— Какія карты, ma chère, тутъ четверть часа не пройдетъ и все опять… начинается. Гришка! достань мнѣ изъ кабинета, на столѣ лежитъ книга, такая продолговатая.

«Ну, угоститъ», подумалъ Телепневъ. «Будетъ, значитъ, отечественная или иностранная декламація».

Юлія Александровна просіяла. Жанъ нашелъ наконецъ утѣху. Нина Александровна безъ всякой церемоніи встала и начала прохаживаться изъ столовой въ гостиную черезъ коридорчикъ.

Гришка принесъ томикъ Некрасова.

Иванъ Павловичъ началъ нараспѣвъ:

— N’est ce pas qu’a du nerf, mon cher? Это изъ «Ларри» — объяснялъ Иванъ Павловичъ аудиторіи. — Только откуда же это псари-то взялись. — Это немножко вольный переводъ.

— Поэту все допускается, Иванъ Павловичъ.

Опять онъ почувствовалъ взглядъ Темиры, но поспѣшилъ ей отвѣтить, что никакой насмѣшки въ его словахъ не было.

Чтеніе длилось битый часъ, такъ что Телепневъ, видя, что ему не удастся побыть съ Темирой, поспѣшилъ раскланяться, какъ только перешли всѣ въ гостиную.

— Вы не будете больше? — сказала она ему, около роялв въ темнотѣ.

— Не буду, — отвѣчалъ онъ и тайкомъ прикоснулся къ ея рукѣ.

Темира смѣло подняла руку и подала ему на глазахъ матери, сидѣвшей у стола.

Дѣло о Христіанѣ Иванычѣ разыгралось очень неудачно. Всѣ нѣмцы, которыхъ онъ назвалъ, отперлись, педеля также дали уклончивый отвѣтъ. Начальство наконецъ объявило ему, что онъ «vogelfrei», то есть, можетъ отправляться на всѣ четыре стороны, замѣтивъ, конечно, что ему не благовидно будетъ оставаться студентомъ. Телепневъ хлопоталъ о томъ, чтобы снарядить Христіана Иваныча въ путь и дать ему возможность поступить въ русскій университетъ. Внутренно онъ былъ радъ такому исходу, хоть и негодовалъ на нѣмцевъ. «Христіанъ Иванычъ», думалъ онъ, «малый въ сущности способный, поневолѣ, возьмется за умъ и кончитъ курсъ, тогда какъ здѣсь онъ закисъ бы вѣчнымъ филистромъ и пансіонеромъ кнейпвирта Кранцберга». Онъ предложилъ подписку. Бурсаки подписали вдвое меньше, чѣмъ пропили на проводахъ Христіана Иваныча. Вмѣстѣ съ Христіаномъ Иванычемъ отправлялся въ предѣлы русскіе и Mordkerl Севрюгинъ, протестовавшій все противъ распоряженія начальства. Онъ хорохорился и клялся отыскать нѣмца Купфершмидта на днѣ морскомъ и принудить его наконецъ къ шкандалу.

На проводахъ Пелазги и Эллины заключили между собой наступательный и оборонительный союзъ. Пелазги особенно старались предъ Эллинами, чувствуя свое убожество. Филистръ Лукусъ проливалъ даже горькія слезы въ пьяномъ видѣ.

— Рухнула бурсацкая жизнь, — плакалъ Лукусъ, — и никто ее не воскреситъ. Поцѣлуемся, Телепневъ. И за чѣмъ ты выступилъ тогда отъ насъ? Ты хотѣлъ меня мопсировать, но я не злопамятенъ. Былъ бы ты хорошій паукантъ, поддержалъ бы нашу корпорацію. Что теперь наши ребята? Все ауфлезировалось. Вы, Эллины, народъ ученый, но безъ бурсацкаго духа нельзя.

— Запоемте, господа, — вскричалъ онъ, обратясь ко всей компаніи, — нашу прощальную пѣснь. Насъ гонятъ, насъ бьютъ, усладимте слухъ нашъ бурсацкою пѣснью.

Хоръ затянулъ:

Жалко стало Телепневу бурсаковъ. Они, какъ іудеи, оплакивали свой Іерусалимъ. Исчезли формы — выдохлась и жизнь.

Отъѣзжающихъ провожали по дорогѣ версты полторы, все съ той же прощальной пѣсней. Даже Варцель прослезился и, цѣлуясь съ Телепневымъ, повторялъ:

— Я имъ зла не желаю.

Христіанъ Иванычъ съ сокрушеннымъ сердцемъ покидалъ чухонскія Афины. Лучше жизни онъ не могъ себѣ представить ни подъ какимъ небомъ, ни въ какой цивилизаціи. Севрюгинъ былъ въ сущности очень доволенъ, что уѣзжалъ героемъ, и все время оралъ.

— Дайте срокъ, я имъ задамъ феферу!

Ваничка въ первый разъ сильно подпилъ и тоже произносилъ воинственныя рѣчи противъ чухонъ. Палей попѣвалъ свои хохлацкіе мотивы, но ни съ кѣмъ особенно не изливался.

Посадили изгнанниковъ въ сани, закричали имъ вслѣдъ «vivat» и пошли обратной дорогой въ невеселыхъ разговорахъ.

— Ну, вотъ, Палей, — говорилъ дорогой Телепневъ, — теперь, кажется, Пелазги поумялись.

— Толку отъ этого мало, — отвѣчалъ своимъ обыкновеннымъ полунасмѣшливымъ тономъ Палей. — Ужь они кромѣ понойки ни на что неспособны, ничѣмъ ихъ не пробудишь.

— А можетъ быть. Вѣдь, надоѣстъ же такъ, зря, болтаться безъ всякаго пристанища.

Онъ догналъ Лукуса и, взявши его подъ руку, вступилъ въ живую бесѣду.

— Вы такъ и разбредетесь теперь въ разныя стороны? — сказалъ онъ ему.

— Такъ и разбредемся, — хныкалъ Лукусъ.

— То то, вотъ вы, Пелазги; на вильдеровъ плевали въ былое время, да и теперь не хотите взяться за умъ. Посмотри — вездѣ жизнь русскихъ университетахъ, все кипитъ и работаетъ, а вы здѣсь киснете.

— Теперь ты можешь меня мопсировагь, — плакалъ филистръ, — у насъ комана нѣтъ, Faustrecht у насъ.

— Кто тебя мопсируетъ?

— Вы, Эллины, насъ не примете, вы всѣ высокимъ слогомъ выражаетесь.

— Вамъ-то что до этого, теперь надо не врозь смотрѣть, а въ кучу.

— Что-жь, я поговорю ребятамъ.

— Нечего тутъ говорить. «Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ».

Филистръ совсѣмъ раскисъ, и его нужно было вести двоимъ подъ руки. Ваничка тоже убѣждалъ бурсаковъ, что они народы дикіе: «и если не бросятъ своихъ безобразіи, то всѣ исчезнутъ съ лица земли».

Палей держался въ сторонѣ и продолжалъ мурлыкать хохлацкія пѣсенки. Пьяненькій Варцель возвращался съ желтымъ, который только моргалъ.

— Я вамъ не желаю зла, — нѣжно говорилъ онъ. — Вы меня не любили, смѣялись надо мной, Богъ съ вами. Вы думали — весь свѣтъ въ одной корпораціи, — алъ вышло не но вашему. Я въ Эллины записался и горжусь этимъ, ей-богу горжусь.

Всѣхъ Пелазговъ Телепневъ завелъ къ себѣ, за исключеніемъ филистра, котораго нужно было отвезти домой.

Съ этого дня эллинство стало преобладающимъ элементомъ.

«Сократится опять, или не сократится?» спрашивалъ себя Телепневъ каждый день, отправляясь въ филистерію.

А Темира продолжала держать его «на мундштукѣ». Ни одного ласковаго слова не услыхалъ онъ отъ нея въ теченіе цѣлой недѣли. Когда Юлія Александровна начнетъ говорить ему любезныя фразы, Темира непремѣнно вставитъ какое-нибудь насмѣшливое замѣчаніе. Сядутъ они играть — Темира говоритъ спокойно, просто, и вдругъ встанетъ, церемонно раскланяется съ Телепневымъ и окатитъ его всего холодной водой. Онъ бѣсился, но такъ какъ все это происходило въ присутствіи маменьки, то нужно было по-неволѣ мириться съ поведеніемъ неукротимой дѣвицы.

Нина Александровна объявила наконецъ день своего отъѣзда.

— Сестра ѣдетъ погостить къ роднымъ въ Петербургъ, — сказывала Юлія Александровна Телепневу.

Деулинъ мычалъ и дѣлалъ томно-бараньи глаза, когда рѣчь заходила о Петербургѣ. Онъ вошелъ въ свою обычную колею, т. е. говорилъ изящной прозой, декламировалъ Бодлера, пилъ зельтерскую воду съ лимономъ и отправлялся въ клубъ.

Въ день отъѣзда Нины Александровны, Телепневъ обѣдалъ у Деулиныхъ. Нина Александровна имѣла видъ великодушной женщины, приносящей себя въ жертву. Она объяснялась со всѣми односложными фразами и въ первый разъ говорила съ Телепневымъ церемонно.

Послѣ обѣда она отправилась укладываться въ свою комнату. Телепневъ почему-то догналъ ее.

— Что вы со мной очень торжественны на прощании? — сказалъ онъ, останавливая ее въ столовой.

— Вамъ, я думаю, рѣшительно все равно, — отвѣтила она, горько усмѣхнувшись.

— Да ужь не говорите мнѣ язвительныхъ словъ, пожалуйста.

— Я знаю, что вы хотите сдѣлать: погладить меня по головкѣ и поблагодарить за доброе поведеніе. Вы очень рады, что я уѣзжаю.

— Что же мнѣ-то лично радоваться, — прервалъ ее Телепневъ.

— Какъ что? вы останетесь на свободѣ съ одной maman, которая къ вамъ такъ благоволитъ.

— Развѣ вы думаете, что я кого-нибудь боюсь; васъ, напримѣръ?

— Не будемъ перекидываться словами. Вы меня довольно бѣсили, m-r Телепневъ, но я все-таки должна сказать, что вы очень милый человѣкъ.

И она присѣла.

— А вы очень умная дѣвушка, — сказалъ онъ, церемонно кланяясь.

Но, потомъ тотчасъ же перемѣнивъ тонъ, закончилъ:

— Я никогда не смѣялся надъ вами, Нина Александровна, не мучьте ужь вы очень бѣднаго Ивана Павловича.

— Вотъ и всѣ ваши добрыя желанія; а для меня-то что же?

— Мнѣ кажется, вы проживете очень хорошо, когда окончательно примиритесь сами съ собой.

— Спасибо хоть и за это. Пойду укладываться.

И повернувшись къ двери, Нина Александровна нѣсколько секундъ помедлила на одномъ мѣстѣ, потомъ еще разъ кивнула головой Телепневу и скрылась.

— Вы ужь успѣли порисоваться, — проговорила тихо Темира, проходя мимо Телепнева въ свою комнату.

«Развѣ я рисовался?» тревожно спрашивалъ онъ себя. «Почемъ она знаетъ, и что это за адская требовательность? Я возненавижу ее».

Онъ любилъ ее все сильнѣе и сильнѣе, каждое ея слово было для него откровеніемъ новой науки, переворачивало весь его душевный строй, дѣлало строгимъ, безпощаднымъ къ каждой своей мысли, къ каждому побужденію.

Лошади были готовы. Юлія Александровна суетилась, мужъ ея ходилъ по залѣ и мурлыкалъ французскую пѣсенку.

Явилась наконецъ Нина Александровна въ дорожномъ платьѣ. Вышла и Темира. Всѣ присѣли. Началось цѣлованье. Деулинъ меланхолически поцѣловалъ свою belle-sœur.

— Прощай, Нина, прощай; не знаю, когда увидимся, не заживайся долго.

«Экая скотина», думалъ Телепневъ, «и тутъ-то не могъ удержаться».

Юлія Александровна прослезилась.

— Право, какъ ты поѣдешь одна, — говорила она, — дорога дурная. Ты хоть бы подождала, когда Jean…

— Ma chère, Богъ знаетъ, я, кажется, закисну въ этой мурьѣ.

«Насѣдка-то о чемъ плачетъ?» спрашивалъ Телепневъ.

Темира стояла блѣдная. Телепневъ видѣлъ, какъ пріятна ей эта сцена.

— Прощай, Темира, — сказала Нина Александровна, подходя къ племянницѣ и протягивая ей руку. — Мы, можетъ, долго не увидимся.

«Не заплачетъ», подумалъ Телепневъ.

Темира пожала руку теткѣ и поцѣловала ее.

— Не нужно ли тебѣ чего-нибудь изъ Петербурга, нотъ какихъ-нибудь?

— Ничего, ma tante, здѣсь все есть.

«Выдержала», сказалъ про себя Телепневъ.

— Прощай, ma chère, прощай, — бормоталъ Иванъ Павловичъ. — Пожалуйста, пиши, что тамъ. Мы здѣсь такъ засидѣлись.

Онъ еще разъ поцѣловалъ свою belle-sœur. Юлія Александровна еще разъ немножко прослезилась и всѣ спустились внизъ.

— Зачѣмъ же вы идете? — спросилъ насмѣшливо Телепневъ Темиру.

— Для maman, — отвѣтила она и такъ на него посмотрѣла, что онъ вознегодовалъ, но умолкъ.

Отецъ завалился спать. Темира ушла заниматься. Нечего дѣлать, Телепневъ долженъ былъ посидѣть съ Юліей Александровной.

— Ахъ, m-r Телепневъ, — застонала она. — Очень тяжело мнѣ иногда. И жалко мнѣ сестру; она такая возвышенная дѣвушка, но судьба ея не устроилась. Мы когда-то съ ней были очень дружны, и, можетъ быть, я виновата въ томъ, что эта дружба не осталась такой теплой. Но все-таки въ нашемъ домѣ она всегда была окружена любовью и вниманіемъ. Jean отдавалъ ей всегда глубокое уваженіе, онъ любитъ ее, какъ родную сестру.

Телепневъ въ упоръ смотрѣлъ на Юлію Александровну, а она все поднимала брови и впадала въ паоосъ.

— Я сознаю, m-r Телепневъ, что Нина гораздо умнѣе меня, у ней больше талантовъ.

— Почему-жь вы такъ думаете? — замѣтилъ Телепневъ.

— О, я въ этомъ увѣрена. А Jean такъ добръ, — вдругъ начала ни съ того, ни съ сего Юлія Александровна: — у него такое прекрасное сердце. Вы сами видите, m-r Телепневъ, какъ онъ молодъ душой. Онъ любитъ все возвышенное, любитъ поэзію. Ему нѣтъ настоящей дѣятельности. Служить онъ не захотѣлъ.

мысленно прибавилъ Телепневъ.

— Онъ, конечно, скроменъ, — продолжала Юлія Александровна въ лирическомъ тонѣ: — онъ не показываетъ всѣхъ своихъ талантовъ, но я скорблю душой, что иногда не могу его оживить и поддержать.

«Господи Боже мой,» думалъ Телепневъ, «вотъ медоточивая-то струя. Вѣдь, можетъ же супружеская любовь доходить до такого безобразія!»

И такъ-то изливалась Юлія Александровна все время, пока Темира сидѣла у себя въ рабочей комнатѣ, а неуяснившйі свое призваніе мужъ сопѣлъ на турецкомъ диванѣ.

Онъ восталъ отъ сна; напившись зельтерской воды, уѣхалъ тотчасъ же въ клубъ. Телепневу сдѣлалось очень жутко. Онъ предчувствовалъ, что не удастся ему поговорить съ Темирой.

«Заведу я, по крайней мѣрѣ, съ ней при матери какой-нибудь индифферентный разговоръ.»

Она явилась предъ самымъ чаемъ.

— Что вашъ Игнаціусъ? — спросилъ онъ ее у стола при маменькѣ.

— Онъ ходитъ ко мнѣ теперь рѣдко, разъ въ недѣлю, — отвѣтила Темира, отыскивая свою работу.

— А что же такъ?

— Занимается своей диссертаціей. Онъ будетъ ее скоро защищать.

— Вы знаете его исторію? — спросилъ Телепневъ, обращаясь болѣе къ Юліи Александровнѣ.

— Какже, le pauvre homme, онъ такой славный, и его, кажется, ужасно тѣснятъ.

— Да, онъ давно докторъ, извѣстенъ множествомъ открытій, а его заставляютъ держать на магистра, а иначе не хотятъ сдѣлать исправляющимъ должность экстраординарного профессора. Вы кончаете съ нимъ? — обратился онъ къ Темирѣ.

— Кончаю.

— Прошли всю естественную исторію?

— Вы меня, кажется, экзаменуете, m-r Телепневъ? Я знаю, что вы очень учены, поэтому вы со мной лучше не говорите о наукахъ.

— Отчего-же? Если вы дѣйствительно интересуетесь естествознаніемъ, мы могли бы съ вами вступить въ долгія бесѣды.

— Въ самомъ дѣлѣ, дитя мое, — запѣла Юлія Александровна: — ты могла бы многимъ воспользоваться отъ m-r Телепнева.

— Я, maman, хорошенько не знаю и того, чему меня учили.

— Ну, вотъ я вамъ помогу.

— Благодарю васъ, я постараюсь одна.

И дѣвушка замолкла.

«Господи, зачѣмъ она такъ изломала себя!» — думалъ Телепневъ почти со слезами на глазахъ.

Онъ еле высидѣлъ за чаемъ и тотчасъ же сталъ раскланиваться. Въ коридорчикѣ его остановила Темира.

— Зачѣмъ вы себя такъ гадко ведете? — сказала она ему.

— я?

— Разумѣется. Вы задѣваете мое самолюбіе за тѣмъ только, чтобы порисоваться.

— Нѣтъ, — рѣзко отвѣтилъ Телепневъ — я хочу быть съ вами, вмѣстѣ заниматься, знать, что вы учите, о чемъ вы думаете, — вотъ вся моя вина.

— Зачѣмъ вамъ быть моимъ менторомъ?

— А другомъ нельзя?

— Друзья такъ не тонируютъ.

— Ваши друзья никогда не могутъ быть просты, потому что вы взвѣшиваете каждое слово и мучите ихъ своею требовательностію.

— Не правда.

— Правда! — вскричалъ Телепневъ.

— Ха, ха, ха! — разразилась Темира: — у васъ никакого характера нѣтъ.

И съ этими словами она убѣжала въ гостиную.

Цѣлый адъ привезъ съ собой Телепневъ домой. Онъ и рвалъ, и металъ; швырялъ свои книги и препараты.

— Работать надо, а не нѣжничать. Шесть недѣль до экзаменовъ, а я разводы развожу.

Сѣлъ онъ къ столу, схватилъ первую попавшуюся химію и ну катать вслухъ. Но не долго продолжалось чтеніе, и въ головѣ сидѣла Темира, и въ сердцѣ Темира, и въ глазахъ Темира.

— Господи, какъ я ее люблю! — вскричалъ онъ. — Долго ли же она будетъ со мною такъ?!

И началъ онъ думать, думать. И всѣ его планы, соображенія, надежды, все это стѣснилось около одного дорогаго образа.

«Засяду за химію», думалъ онъ, «экзаменъ сдамъ къ маю, скажу ей въ послѣдній разъ: да или нѣтъ? Отъ нея все будетъ зависѣть. Но она должна быть моей. Уѣдемъ за-границу, будемъ вмѣстѣ работать для одной общей цѣли!»

Онъ, дѣйствительно, засѣлъ. Ему предстоялъ rigorosum изъ всѣхъ химическихъ предметовъ, изъ такихъ химій, какія только существуютъ на свѣтѣ божіемъ. Нѣсколько дней онъ не показывался въ филистеріи. Проходя изъ лабораторіи по университетскому корридору, онъ увидалъ на черной доскѣ прибитый печатный билетикъ: «Zur feierlichen Magister — disputation des Herrn Doctor Georg Ignatius laden ergebenst ein Decan und Mitglieder der physisch — matematischen Fakultät».

«Надо пойти,» подумалъ онъ. «Можетъ быть, и она будетъ.»

Онъ зналъ, что на нѣкоторыхъ промоціяхъ бываютъ дамы.

По этому поводу, придя домой, онъ весь вечеръ продумалъ о Темирѣ, а страница агрономической химіи о «Patent-dünger» такъ и осталась непрочитанной.

Да, не испыталъ еще Телепневъ такой страсти. Это была не юношеская полу чувственная горячка, охватившая его въ большомъ дикомъ домѣ, не селадонство чичисбея губернской львицы. Образъ дѣвушки стоялъ передъ нимъ строгій, требовательный, карающій, неотразимо-прекрасный. Отъ нея онъ не ждалъ сладкаго, примирительнаго, убаюкивающаго чувства Софьи Николаевны. А воспоминаніемъ объ Ольгѣ Николаевнѣ онъ даже не хотѣлъ марать свое преклоненіе передъ чистымъ существомъ Темиры. Всѣми фибрами чувствовалъ Телепневъ, что съ этой дѣвушкой нельзя ему разстаться, что съ ней приходитъ и свѣтъ, и радость, и одушевленіе, что ей по силамъ будетъ всякій подвигъ, всякое сострастіе прекраснымъ цѣлямъ. Онъ смирился, онъ забылъ о себѣ, онъ не хотѣлъ являться передъ ней героемъ, наставникомъ, просвѣтителемъ; онъ жаждалъ только одного слова. Онъ глубоко вѣровалъ въ превосходство ея одаренной иатуры.

Въ университетѣ диспуты обыкновенно начинались въ одиннадцатомъ часу. Сперва, до отправленія въ актовую залу, деканъ, оппоненты и всѣ знакомые студенты и профессора, приглашенные диспутантомъ, собирались въ дежурной комнатѣ, помѣщавшейся около швейцарской. Тамъ стоялъ всегда завтракъ, стоившій съ незапамятныхъ временъ сорокъ рублей серебромъ. Каждый диспутантъ заказывалъ его у кондитера на Ritterstrasse. Служитель Кизанъ всегда исполнялъ роль оффиціанта на этихъ ученыхъ завтракахъ, въ бѣломъ жилетѣ и такомъ же галстукѣ. На столѣ, посрединѣ закусокъ возвышалась пирамида изъ печенья и конфектъ, по четыремъ угламъ — бутылки съ рейнвейномъ, назначенныя къ роспитію по окончаніи диспута. Деканъ и оппоненты выпиваютъ по рюмкѣ краснаго вина, закусываютъ чѣмъ-нибудь и, помявшись около стола въ своихъ мундирахъ и бѣлыхъ галстукахъ, отправляются на верхъ.

Телепневъ пришелъ въ университетскую залу до начала диспута. Студентовъ собралось очень много. Сбоку около кафедры сидѣло нѣсколько дамъ. Онъ быстро взглянулъ туда, но Деулиныхъ не было. Между студентами шли оживленные разговоры. Почти всѣ держали въ рукахъ книжечки. Этотъ диспутъ возбуждалъ общій интересъ. Студенты любили Игнаціуса и сочувствовали его постоянной вознѣ съ господствующей теологической партіей. Бурсаковъ, конечно, не было. Собирались Палей и Варцель, но занятые зубреніемъ — не пришли. Телепневъ пробрался назадъ и сѣлъ на окно противъ самой кафедры. Стулья стояли полукружіемъ. Первый рядъ — кресла — оставался пустымъ. Педеля не дозволяли студентамъ садиться на кресла — первый рядъ былъ предназначенъ для куратора, ректора, профессоровъ, именитыхъ гостей и дамъ. Пародъ все прибывалъ. Но вотъ показалось въ дверяхъ лиловое платье. — Телепневъ вскочилъ. Юлія Александровна выступала очень нарядная, въ горностаевой мантильѣ; а за ней бѣлое буа и шляпка съ розаномъ. У Телепнева всѣ поджилки затряслись.

Педель провелъ Деулиныхъ поперекъ всей залы и пригласилъ ихъ сѣсть по правую руку отъ кафедры. Телепневъ тотчасъ же зашелъ сзади во второй рядъ, приблизился къ нимъ съ боку, сталъ у колонны и раскланялся.

— Ахъ, m-г Телепневъ, — заговорила Юлія Александровна — не грѣхъ вамъ, вы насъ совсѣмъ забыли.

Темира, искавшая глазами Телепнева съ самаго входа въ залу, быстро обернулась.

— Bon jour, — сказала она ему, противъ обыкновенія, по-французски.

— А Jean уѣхалъ вчера.

— Какъ, уже?

— Да. — И Юлія Александровна томно сжала свои губки. — Я очень рада за него; онъ немножко хандрилъ, а Петербургъ его всегда освѣжаетъ.

«Полагаю!» подумалъ Телепневъ.

— Cet excellent m-r Ignatius nous a engagé à sa promotion, — пропѣла она, оглядываясь на нѣмцевъ. — Я его очень люблю; и Темира хотѣла посмотрѣть на ученое торжество.

Темира отвернулась.

«Отвертывайся,» подумалъ Телепневъ. «Я тебя ждалъ, значитъ, ты хотѣла пріѣхать».

— C’est du chinois pour moi, — продолжала Юлія Александровна, — но Темира, кажется, читала.

Въ эту минуту вошла процессія. Именитыя лица и гости начали размѣщаться по кресламъ, деканъ взлѣзъ на верхнюю каоедру, три оппонента сѣли противъ нея.

Телепневъ зашелъ во второй рядъ и помѣстился какъ разъ позади кресла Темиры.

— Вотъ видите, — тихо заговорилъ онъ: — вы умѣете только обижаться, а если-бы вы со мной говорили когда-нибудь о дѣлѣ, мы съ вами прочли бы вмѣстѣ диссертацію, и вамъ понятнѣе стало бы, что здѣсь будутъ говорить.

Темира пожала плечами.

— Очень вамъ хочется попрофессорствоватъ? — спросила она.

— Посидѣть въ вашей комнатѣ хотѣлось бы, — отвѣтилъ онъ.

Она покраснѣла.

— Dr. Georg Carl Gustaw Ignatius, — загудѣлъ съ своей вышки деканъ, — ist im Jahre 1802 geboren.

И пошла казенная исторія ученой дѣятельности диспутанта, которой, разумѣется, никто не слушалъ.

— Зачѣмъ это онъ читаетъ? — спросила Темира.

— Это называется «Curriculum vitae«.

— Я не понимаю по-латыни!

— Очеркъ его ученой жизни.

— Я слышу только одни числа и годы.

— На томъ извините.

— Qu’est-ce qu’il lit, mon enfant? — спросила Юлія Александровна.

— «Curriculum vitae», повторилъ Телепневъ. — Очеркъ его жизни.

— Ça doit être interessant.

Телепневъ ожидалъ съ нѣкоторымъ интересомъ начала диспута. Присутствіе Темиры волновало его и вмѣстѣ подзадоривало его ученое самолюбіе. Всѣ диспуты — большею частію медицинскіе — на какихъ онъ бывалъ въ этой залѣ, отличались крайней безцвѣтностью; оппоненты бормочутъ по-латини, докторантъ отвѣчаетъ — mihi videtur и concedo tibi, среди всеобщей страшнѣйшей скуки и зѣвоты. Оппонентами были профессоръ Шульцъ, профессоръ ботаники, лысенькій, небольшой старичокъ, и приватъ-доцентъ сравнительной анатоміи, долгоносый нѣмецъ въ очкахъ, только-что вернувшійся изъ Гейдельберга. Диссертація была по палеонтологіи. Шульцъ заговорилъ такъ скоро, что ни слушатели, ни диспутантъ, ни деканъ ничего ровно не понимали. Игнаціусъ стоялъ, опершись о кафедру, и добродушно ухмылялся. Возражать профессору Шульцу оиъ считалъ излишнимъ, ибо никакой не предвидѣлось возможности вставить слово въ его вязкую рѣчь. Съ ботаникомъ Игнаціусъ пробавлялся шуточками. Въ нихъ было видно двухъ старыхъ, университетскихъ пріятелей, которые для исполненія академическаго ритуала шалдашничаютъ, какъ выражаются бурсаки.

— Неужели это ученый споръ? — спросила Темира Телепнева.

— Какъ видите. А вы развѣ хотѣли, чтобы они порисовались передъ вами?

— Нѣтъ, я дожидаюсь, когда вы покажете вашу ученость; вы вѣрно будете оппонировать?

— Непремѣнно, — отвѣчалъ со злостью Телепневъ.

Заговорилъ приватъ-доцентъ, преисполненный самодовольства. Онъ изъ Гейдельберга привезъ тупую цѣховую полуученость и желалъ подкосить на диспутѣ популярность Игнаціуса.

Высокій лобъ и умные нѣмецкіе глаза диспутанта зашевелились. На губахъ всплыла презрительная улыбка, онъ приставилъ ладонь къ лѣвому уху и сморщившись слушалъ оппонента, какъ слушаютъ нелѣпо-затверженный урокъ школьника. Когда приватъ-доцентъ вытрясъ всю свою ученость, пришпилилъ къ своей рѣчи всѣ мелкія придирки тупаго классификатора, — Игнаціусъ немного помолчалъ и, оглянувъ всю аудиторію, своимъ нѣсколько глухимъ и отрывистымъ голосомъ сказалъ:

— Geehrter Collega! Если бы вы подавили меня и всѣхъ присутствующихъ здѣсь меньшимъ арсеналомъ знаній, я бы очень удивился; aber Sie haben den ganzen Tschemodan ausgepackt.

Студенты захохотали.

«Чѣмъ хуже и скорѣе кто жуетъ пищу, тѣмъ больше ея извергаетъ…»

Приватъ-доцентъ позеленѣлъ.

Игнаціусъ, начавши этимъ предисловіемъ, съ ѣдкой, неумолимой послѣдовательностью, началъ поражать каждое мнѣніе новоиспеченнаго схоласта и раскрылъ въ блистательномъ обращеніи къ слушателямъ всю широту и ясность своихъ научныхъ воззрѣній. Лица оживилась, исключая нѣкоторыхъ париковъ.

— Какой онъ славный, — сказала Темира, обертываясь къ Телепневу своимъ просіявшимъ лицомъ. — Я жду васъ завтра.

Телепневъ, обрадованный этимъ приглашеніемъ, окинулъ всю залу довольнымъ взглядомъ и почти вслухъ разсмѣялся, смотря, какъ деканъ и оппоненты подошли къ Игнаціусу и начали съ нимъ лобызаться. Особенно курьезенъ былъ поцѣлуй долгоносаго приватъ-доцента.

— Зачѣмъ онъ цѣлуется съ Игнаціусомъ? — проговорила Темира, выйдя въ корридоръ: — вѣдь онъ бы его растерзалъ, еслибъ могъ.

— Такъ слѣдуетъ по уставу. Въ жизни на каждомъ шагу такъ цѣлуются.

— И вы цѣловали кого-нибудь по принужденію?

— Въ дѣтствѣ, покойную бабушку Пелагею Сергѣеву, — отвѣтилъ Телепневъ, подавая салопъ Темирѣ.— А завтра не будетъ сокращеній? — прибавилъ онъ тихо.

— Не будетъ, — весело сказала она и хорошо улыбнулась.

Вечеромъ, въ филистеріи, Юлія Александровна сидѣла на своемъ мѣстѣ у стола и вздыхала объ Иванѣ Павловичѣ. Темира возлѣ нея съ книгой.

«Хорошо ли доѣхалъ, думала Юлія Александровна. Желудкомъ бы не разстроился. Нина ничего не пишетъ. Поѣдетъ ли онъ къ ней-»…

И лицо ея затуманилось, она болѣзненно приподняла брови и звонко вздохнула.

— Что эго ты такъ вздыхаешь? — спросила Темира.

— Думается мнѣ, дитя мое, какъ доѣхалъ papa…

— Ахъ, душенька, прекрасно доѣхалъ.

Пауза.

— Maman, — начала Темира, строго взглянувъ на мать: — тебѣ не будетъ непріятно, если я чаще стану говорить съ Телепневымъ?

— Нѣтъ, дитя мое, напротивъ.

— Ты, пожалуйста, не волнуйся, не стѣсняй меня. Я должна быть убѣждена, что ты ничего не имѣешь противъ моего сближенія съ нимъ.

— Только, разумѣется, дитя мое…

— Я знаю, maman, въ чемъ состоитъ это «разумѣется». Я, maman, не привыкла къ общимъ разговорамъ, и когда Телепневъ сдѣлаетъ мнѣ какой-нибудь вопросъ при тебѣ, я не умѣю ему отвѣчать.

— Это не хорошо, мой другъ. Отъ этого у насъ, между русскими, нѣтъ никогда общаго разговора.

— Благодарю тебя, maman, — сказала съ удареніемъ Темира, встала и поцѣловала Юлію Александровну въ лобъ.

— Ты спать?

— Да, немного позаймусь. Усталая что-то сегодня…

У себя въ спальнѣ Темира долго лежала съ памятной книжкой.

«Еслибъ maman», писала она, «не захотѣла моего сближенія съ нимъ, все равно, я рѣшила подойти къ нему и хорошенько его разглядѣть. Онъ говоритъ, что я все сокращаюсь. Когда я смѣюсь надъ нимъ, или говорю съ нимъ сухо, это очень сильно на него дѣйствуетъ, такъ сильно, что мнѣ послѣ дѣлается стыдно. Но, ей-богу, я его не дразню, я только требую отъ него больше, чѣмъ отъ другихъ. Онъ славный. Мнѣ кажется, что еслибъ теперь оиъ и оттолкнулъ меня, то все-таки я бы хотѣла хорошо его знать. Я почти увѣрена, что онъ совсѣмъ не хуже, чѣмъ кажется. Большихъ подробностей не нужно, а такъ, чтобъ видѣнъ былъ человѣкъ. Я часто сижу далеко отъ него, а чувствую его взглядъ. Мнѣ бываетъ тепло и тогда даже, когда онъ вспылитъ и прикрикнетъ на меня. Въ немъ ли это, или во мнѣ?»

Темира заснула скоро. Сейчасъ же стали передъ ней разныя видѣнія. Душно, жарко ей сдѣлалось, широко разметалась она по своей бѣлой кроваткѣ. Грезы сперва смутныя, но тревожныя и жгучія подымали ея грудь и задерживали дыханіе. Но вотъ она гдѣ-то, не то въ саду, не то въ какой-то нишѣ. Сквозь трепещущія вѣтви широколиственныхъ растеній проглядываетъ странный, красноватый свѣтъ. Передъ ней близко, близко стоитъ онъ. У него длинные волосы. Своими синими глазами онъ ласкаетъ ее.

«Ты моя», говоритъ» онъ, «и отсюда никуда не убѣжишь!»

«Убѣгу на Домъ», отвѣчаетъ Темира.

«Я и тамъ тебя отыщу», говоритъ Телепневъ и кладетъ ей руку на плечо; она вся вздрагиваетъ. «Я тамъ тебя увидалъ дѣвочкой, тогда ты сказала, что я вовсе не страшенъ, а теперь ты боишься меня и любишь меня.»

«Нѣтъ», отвѣчаетъ Темира, «я никого не боюсь и полюблю тебя, когда ты мнѣ скажешь, что я такое».

«У меня нѣтъ словъ», отвѣчаетъ онъ, «у меня есть только поцѣлуи».

Онъ наклоняется къ ней и начинаетъ страстно ласкать.

— Ай! — кричитъ Темира и просыпается.

— Дитя мое, — раздается надъ ней голосъ Юліи Александровны: — что съ тобой, ты говоришь вслухъ, что тебя пугаетъ?

Темира открываетъ свои большіе глаза и силится разсмотрѣть въ полусвѣтѣ спальни: кто стоитъ передъ ней. Она вся дрожитъ, она готова вскочить съ кровати и бѣжать отъ призрака.

— Это я, Темира.

— Ахъ, maman! что ты, душенька?

— Я услыхала твой голосъ и крикъ. Знаешь что, Темира, лягъ ты на правый бокъ и прочти молитву…

— Какую? — спрашиваетъ въ полузабытьи Темира.

— «Отче нашъ» прочти. На вотъ тебѣ водицы испить.

Темира испила водицы, машинально прекрестилась, легла на правый бокъ и заснула, какъ убитая, подложивъ подъ голову маленькую подушечку, обшитую кружевцомъ.

Утромъ Темира покраснѣла и даже схватилась обѣими руками за лицо, вспоминая свой сонъ. Она смутно припоминала, что ночью Юлія Александровна стояла у ея кровати и подавала ей пить.

— Что ты, дитя мое, какъ себя чувствуешь? — спросила маменька, войдя къ ней въ комнату раньше обыкновеннаго.

— Прекрасно, душенька, а что?

— Ты дурно спала…

Темира опять немножко зарумянилась. Играла она до обѣда съ особымъ нервнымъ оттѣнкомъ, а послѣ обѣда, когда Юлія Александровна удалилась писать къ Жану, заходила вдоль оконъ, прислушиваясь къ малѣйшему звуку.

Въ окна чуть-чуть мерцала бѣлая полоса снѣжнаго іюля. Но вотъ, вправо, изъ аллеи, спускавшейся на улицу, послышалось что-то. Темира плотію приложилась къ окну. Сани визжали полозьями по снѣгу… она отскочила, и тотчасъ же присѣла къ роялю. Аккордъ, другой, третій. Большая пауза. Звонокъ внизу. Нѣсколько тревожныхъ аккордовъ. Легкій шумъ и скорые шаги по лѣстницѣ. Громкое и порывистое» allegro». Шаги ближе, въ передней, въ корридорчикѣ… «allegro» все шумнѣй и шумнѣй. Кто-то остановился на порогѣ. Пальцы такъ и бѣгали…

— Здравствуйте, Темира, — раздался наконецъ тихій голосъ.

— Ахъ! — и пальцы перестали бѣгать.

— Ваша фантазія? — спросилъ Телепневъ.

— Моя, — чуть слышно отвѣтила Темира и, обернувшись лицомъ къ Телепневу, подала ему руку.

Взглядъ ея говорилъ: «эта фантазія называется ожиданіе»…

Онъ припалъ губами къ рукѣ.

— Подите-ка сюда, — сказала Темира, вставая, и повела его къ столу. — Maman пишетъ письма, а мы на свободѣ потолкуемъ.

Она сѣла въ кресло и посадила противъ себя Телепнева.

— Ну, познакомимтесь, — проговорила она. — Вы хорошій человѣкъ, вѣрю; только перестаньте думать, что я къ вамъ придираюсь.

— Вы не придираетесь, но вы дикая особа.

— Прежде всего я вотъ вамъ что скажу: вы избалованы любовью. Я васъ въ шутку назвала irresistible, и часто вы дѣйствительно себя такъ ведете; а это очень гадко.

— Можетъ быть, — сказалъ Телепневъ и задумался. — Я слишкомъ рано началъ любить.

— Какъ?…

Темира не договорила своей фразы и покраснѣла.

— Я не стану рисоваться передъ вами, — сказалъ Телепневъ, не поднимая на нее глазъ. — Меня любила женщина слишкомъ страстная, слишкомъ нетребовательная. Но она была хорошая женщина, Темира.

— Да. Но вѣрно она вамъ все отдавала, а вы ей очень мало.

— Можетъ быть, можетъ быть, — повторилъ онъ, все болѣе и болѣе смущаясь: — краснѣю за многое. Особенно годъ моей жизни въ К. — постыдное время. Я могъ такъ упасть, что отъ скуки игралъ въ любовь. Безъ отвращенія я л теперь не могу объ этомъ вспомнить.

— Ну да, иу да, — спокойно говорила Темира. — Я сейчасъ увидала, что вы много уже пережили, избаловали себя. Вѣдь вы большой баринъ. И я это вижу лучше, чѣмъ кто другой.

Онъ взялъ ея руку.

— Не щадите меня. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ я ни отъ кого не слыхалъ ни одного рѣзкаго слова. Я думалъ, что выработалъ себѣ характеръ, сдѣлался серьезнымъ человѣкомъ, чуть не ученымъ. А теперь я вижу, что я ничего не знаю, что взглядъ мой на жизнь узокъ, побужденія эгоистичны, цѣли мелки.

— Не говорите о себѣ, — прервала его Темира: — дайте мнѣ говорить о васъ. Вотъ вы меня встрѣтили и сейчасъ подумали: а глупая дѣвчонка, набитая всякимъ вздоромъ, надо ей показать, какое она ничтожество.

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Ну, что-нибудь въ этомъ родѣ. Разовьемъ предъ ней теорію англійской свободы, а если она немножко намъ понравится, — Темира опустила глаза: — приблизимъ къ себѣ, можемъ ее развить немножко, порисуемся передъ ней, великодушно отдадимъ ей частику своего образованія — такъ-то; пожалуй, и свои симпатіи.

— Пощадите.

— Всего этого не было, конечно, но такъ, кусочками, навѣрно было. И еслибъ вы продолжали въ такомъ вкусѣ — я бы васъ возненавидѣла. Теперь ужь я не стыжусь моей слабости, — тихо промолвила она: — вы умѣли подойти ко мнѣ въ тяжелую минуту. Но не думайте, что я способна только плакать и жаловаться. Нѣтъ, Борисъ, я также хочу жить и, можетъ быть, больше, чѣмъ вы. Горько мнѣ, обидно за другихъ — я вся вскипаю. Но я не исправлю людей.

— Вамъ все также холодно? — спросилъ Телепневъ.

— Не легко мнѣ вамъ отвѣчать. Но вы славный, рисоваться не будете. Мнѣ уже не такъ холодно.

— Значитъ, — вскричалъ Телепневъ: — теперь можно проститься съ старымъ!

— Нѣтъ, проститься нельзя со всѣмъ, и во мнѣ будетъ старое и въ васъ. Въ васъ — баринъ, во мнѣ — дикая особа, какъ вы сказали.

— А исправлять другъ друга? — тихо спросилъ Телепневъ.

— Опять претензія.

— Да вы же меня исправляете.

— Не знаю, я этого вовсе не желаю. Я только требовательна къ вамъ, а вы будьте ко мнѣ. Maman теперь дала мнѣ свободу, вы можете говорить со мной, когда вы хотите, разумѣется здѣсь, а не у меня въ комнатѣ.

— Ну, а нельзя будетъ мнѣ, — спросилъ кротко Телепневъ: — дѣлать вамъ вопросы о вашихъ занятіяхъ?

— Менторствовать?

— Да нѣтъ же, Темира, вмѣстѣ читать.

— Нѣтъ, вы слишкомъ учены для меня. Повѣрьте, у меня учителя хорошіе, все зависитъ отъ себя самой. Я бы хотѣла учиться еще годъ или даже другой, какъ маленькая. Вѣдь вы уже больше ихъ не знаете?

— Но книги, Темира, выборъ книгъ.

— То есть вы желаете, чтобы я читала то, что вамъ нравится.

— Какъ это можно. Я хотѣлъ бы только дѣлиться съ вами. Я теперь выписываю много журналовъ. Появляются очень хорошія статьи. Отчего же вамъ не читать многія изъ нихъ?

— Отчего не читать, — отвѣтила Темира: — только, пожалуйста, не занимайтесь вы моимъ развиваніемъ. Скажите мнѣ просто: такая-то статья мнѣ нравится; заинтересуюсь я — прочту, а нѣтъ — такъ что-жь за бѣда.

— Есть-ли у васъ любимый авторъ, любимый поэтъ?

— Вотъ вы опять. Нѣтъ, право, вѣрно васъ кто-нибудь развивалъ, вы точно изъ книжки говорите. Ну, какой еще у меня можетъ быть любимый поэтъ; мнѣ до прошлаго года только англійскія дѣтскія книжки давали.

— Не можетъ быть.

— Очень можетъ быть, коли я вамъ говорю.

— Ну, а теперь-то?

— Теперь я читаю, или лучше сказать, причитываюсь.

— Бѣлинскаго принести вамъ?

— Вотъ я такъ и знала, что вы Бѣлинскаго мнѣ предложите. Мнѣ кажется, это мода.

— Какая же мода, Темира, помилуйте. Я сидѣлъ три года въ лабораторіи, думалъ, что вся премудрость въ однѣхъ естественныхъ наукахъ, и когда полгода тому назадъ я взялъ въ руки эти вдохновенныя страницы, на меня пахнуло другимъ воздухомъ, другой жизнью, а вы говорите — мода.

— Ну, не сердитесь. Я вѣдь и сама васъ обо многомъ буду спрашивать. Только не подавляйте меня вашей ученостью. Мнѣ очень хочется читать. А все-таки поучиться нужно. Вѣдь правда?

— Вы умница! — вскричалъ Телепневъ и началъ цѣловать ея руку.

Она отдернула.

— Что вы? — Вотъ видите, какой вы баричъ. Я вамъ сказала, что вы можете со мной свободно говорить, а вы сейчасъ… Вѣдь еслибъ maman вошла въ эту минуту — она бы огорчилась. А я бы не умѣла васъ оправдать, да и не захотѣла бы.

— Виноватъ, — шепталъ Телепневъ.

— Я буду имѣть свободу, когда мнѣ нужно. Но о семействѣ не говорите лучше со мной, Борисъ. Когда нельзя чего-нибудь людямъ сдѣлать, измѣнить дурныя вещи, гадко толковать… точно сплетничаешь.

— Это правда.

— Вамъ я благодарна, очень благодарна, — и она подала ему руку. — Вы немножко не совсѣмъ такъ дѣйствовали, очень ужь что-то свободно и смѣло, по-барски, — прибавила она усмѣхнувшись: — но все-таки хорошо. Итакъ, мы не будемъ касаться этихъ больныхъ вещей. А лучше вотъ я вамъ сдѣлаю экзаменъ. Вы что-то мнѣ упомянули разъ о вашей бабушкѣ; разскажите мнѣ ваше дѣтство.

— Я боюсь, Темира, вы скажете, что я рисуюсь. Мое дѣтство было не веселое — лучше оставить этого до другаго раза.

— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу теперь.

Телепневъ, не вдаваясь въ подробности, разсказалъ ей исторію большаго дикаго дома.

Содрогнулась Темира.

— Какой смертью отзывается этотъ вашъ большой домъ. Неужели онъ существуетъ?

— Стоитъ все на томъ же мѣстѣ.

— Такъ всѣ и умерли?

— Да, Темира.

— Вѣдь это судьба. А можетъ быть они умерли оттого, что вы ихъ мало любили?

Телепневъ задумался.

— Какъ мнѣ жаль Маши, — тихо говорила Темира. — Кто же была ваша первая любовь? Неужели Софья Николаевна? — и она во всѣ глаза на него посмотрѣла.

— Да, — чуть слышно отвѣтилъ Телепневъ.

Долго тянулась пауза. Темира вся потупилась и даже закрыла лицо руками.

— Вы меня будете презирать? — спросилъ онъ.

— Презирать? — нѣтъ, не за что. Это такъ странно, такъ… но оно должно было случиться. Она — красавица, вы — и Темира не договорила, только посмотрѣла на Телепнева. — Но я вамъ прямо скажу, Борисъ — я васъ обвиняю. Вы любили себя больше, чѣмъ всѣхъ ихъ. Отъ этого вамъ и не нужна была жизнь ни вашей тёти, ни этой славной Маши. Вотъ онѣ и умерли, и смерть ихъ показала, каково человѣку, который не дорожилъ ихъ любовью.

— Это жестоко, что вы говоритеI

— Оно правда, правда, — горячо возразила дѣвушка. — А потомъ вы остались одни, начали хандрить, вонъ даже отъ хандры играли въ любовь, какъ сами признаетесь. А потомъ нѣмцы, книги и университетъ?

— Да, Темира.

— Этого мало, Борисъ.

— Я самъ чувствую, что мало.

— Очень, очень мало.

— Я это сознаю. Я уже говорилъ вамъ, что сбросилъ съ себя эту односторонность; хочу жить полно, создать себѣ не одни умственные интересы.

— Ахъ, это все не то, Борисъ: надо просто больше любить людей, больше для нихъ дѣлать. Я знаю, что во многихъ моихъ дикостяхъ я не виновата, но все-таки это не оправданіе. А вы еще меньше имѣете права оправдываться: свобода у васъ есть, и знаете вы много, видѣли свѣтъ. Нельзя же все для себя и для себя.

— Но вѣдь, Темира, интересы — не я.

— Что такое интересы, я не понимаю, — это книжка, это модное слово. А вы просто скажите, Борисъ: буду меньше хлопотать о себѣ.

— Но развѣ я хлопочу теперь о себѣ? — заговорилъ онъ съ новой силой. — Темира, вамъ грѣшно… Развѣ я люблю такъ, какъ я любилъ пять лѣтъ назадъ?!

Онъ приподнялъ голову и смотрѣлъ на нее умоляющимъ взглядомъ.

— Я еще не знаю, — тихо сказала она: — если это правда…

— Что жь тогда?

Дѣвушка не отвѣчала, а быстро нагнулась надъ столомъ.

Въ эту минуту Юлія Александровна выходила изъ кабинета Ивана Павловича и шла къ столу, гдѣ сидѣли милыя дѣти.

Рѣдкій день не былъ Телепневъ въ филистеріи. Юлія Александровна, возымѣвши нѣсколько даже патетическое уваженіе къ добродѣтелямъ студента, не предавалась никакому полицейскому надзору. Темира свободно при ней говорила съ Телепневымъ, дошла даже до того, что готовила при немъ уроки, просила его совѣтовъ, играла съ нимъ очень много и у рояля просиживала по два, по три часа.

Телепневъ, узнавъ ея натуру очень хорошо, понималъ, что ея короткость съ нимъ есть признакъ начинающейся привязанности. Но онъ хотѣлъ большаго. Темира говорила съ нимъ и часто, и довѣрчиво, но ни однимъ словомъ не прорывалась у ней тревога. Она точно забыла его признаніе, или успокоилась на немъ, точно его признаніе было для нея основой дальнѣйшихъ отношеній, къ которымъ уже не стоило обращаться. Эта сдержанность и привлекала Телепнева, и заставляла его не мало страдать. Онъ страшно работалъ надъ собой; къ каждому вечеру онъ готовился какъ къ суровому испытанію. Страстно желалъ онъ чувствовать другія, лучшія побужденія, сбросить всю эгоистическую оболочку свою, всѣ замашки щегольнуть умомъ, ловкостью и талантами, только чтобы она, эта шестнадцатилѣтняя дѣвушка, одной полуулыбкой, однимъ спокойнымъ взглядомъ сказала ему: «Вы исправляетесь.» Совсѣмъ иначе сталъ онъ себѣ представлять жизнь по выходѣ изъ университета. Онъ гналъ отъ себя диллетантскіе замыслы, поѣздки за-границу и разныя другія затѣи. Онъ хотѣлъ отдать всего себя близкимъ людямъ, сперва ей, а потомъ всему, что только стояло около него, своимъ товарищамъ, своимъ крестьянамъ, искать настоящаго дѣла; отдать свои деньги и свои руки на кровныя нужды того общества, которое на глазахъ его просыпалось или, по крайней мѣрѣ, силилось проснуться… Но онъ зналъ при этомъ, что Темира не приметъ отъ него никакихъ жертвъ, не полюбитъ человѣка, который для нея только исправился, черезъ нея сталъ добрѣе, энергичнѣе и проще. Онъ чувствовалъ, что она желаетъ цѣлаго человѣка, всею, какъ она выражалась, такого человѣка, который бы самъ проникся дѣломъ и правдой.

«И неужели ей только семнадцатый годъ?» спрашивалъ себя Телепневъ, сидя около нея или думая о ней на своей квартирѣ. «Въ самомъ дѣлѣ, должно быть въ дѣтяхъ есть что-то здоровое. Откуда этотъ умъ, сила, эта душевная красота? Не отъ Ивана же Павловича, не отъ Юліи Александровны?»

Каждый разъ у Деулиныхъ Телепневъ прежде всего разсказывалъ Темирѣ весь свой день, всѣ работы, всѣ толки съ товарищами, знакомилъ съ ней разныя личности Пелазговъ, Эллиновъ, рисовалъ ей картины бурсацкой жизни.

— Мнѣ очень нравится, — сказала она ему, познакомившись достаточно съ его студенческими похожденьями: — мнѣ нравится всего больше, что васъ муштровали фуксомъ въ корпораціи.

— Это все на счетъ барства?

— Да, на счетъ барства. Я вѣдь сейчасъ вижу васъ при поступленіи въ корпорацію: богатый баринъ, салонный студентъ, пріѣхалъ заниматься наукой, и вдругъ его заставляютъ таскать корзинки съ пивомъ, о ужасъ!

— Да совсѣмъ не то, Темира.

— Конечно то, ну и заставили носить. И ранили, — и хорошо сдѣлали, что ранили. Понимаю я, Борисъ, что вы были и умнѣе ихъ, и образованнѣе, и что вамъ эта жизнь не могла уже нравиться; но противно было то, что вы слишкомъ старчески посмотрѣли на ихъ проказы, на ихъ кутежъ. Все-таки ихъ вѣдь цѣлое общество. Они уважали свои законы; а вы тутъ являетесь съ барствомъ.

— Съ какимъ же барствомъ?

— Ну, съ умственнымъ барствомъ, все равно. Мнѣ, право, жалко этихъ несчастныхъ бурсаковъ; теперь они, вѣроятно, ни пава, ни ворона, и даже до сихъ поръ у васъ является что-то такое злое, когда вы заговорите объ этихъ, какъ ихъ Пелазги, что-ли?

— Напротивъ, я съ ними совершенно помирился.

— И хлопочете только, чтобъ ихъ развить. Даете имъ книжки и толкуете съ ними о высокихъ предметахъ. Ха, ха, ха! Хотѣла бы я посмотрѣть на вашихъ Эллиновъ.

— Если хотите, я попрошу maman позволить привести къ вамъ двоихъ.

— Ужь мнѣ самыхъ лучшихъ.

— Одинъ очень не дюжинный человѣкъ, а другой такъ, добрый и умный малый.

— Но недостаточно Эллинъ.

— Вотъ вы увидите.

— А вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, это грустно, — продолжала въ болѣе серьезномъ тонѣ Темира — что васъ здѣсь двадцать человѣкъ, скоро кончите курсъ, и время у всѣхъ почти ушло такъ, на чистый вздоръ.

— Да этого мало, Темира: никто не знаетъ жизни, и не знаетъ, за что ему приняться, когда получитъ дипломъ.

— Да, да, но вы все-таки не имѣете права такъ свысока третировать этихъ несчастныхъ Пелазговъ.

— А Эллиновъ привести?

— Приводите въ слѣдующее воскресенье. Вы можете у maman не спрашивать позволенія, я ей скажу.

Телепневъ упрашивалъ все Варцеля поѣхать съ нимъ въ филистерію. Варцель уже зналъ о его любви и безмѣрно радовался, но отъ филистеріи — и руками и ногами.

— Куда мнѣ, дружище, — говорилъ онъ. — У меня и манеръ никакихъ, да и панталоны, братъ, всего однѣ. Экзаменъ на носу. Сердечно бы желалъ поговорить съ твоей зазнобушкой, да нѣтъ, ужь ты уволь меня. Мнѣ довольно будетъ и того, что ты пристроенъ. Я ужь теперь вижу: сталъ, братъ, козыремъ ходить. Бабы — великое дѣло. Ты ей скажи при случаѣ: что дескать, такъ и такъ, въ такомъ-то городѣ, живетъ, молъ, Петръ Ивановъ сынъ Бобчинскйі.

О Варцелѣ Темира знала отъ Телепнева и очень имъ интересовалась, но никакихъ силъ не было затащить нѣмца въ филистерію. Отсутствіе второй пары панталонъ и еще болѣе харьковская застѣнчивость окончательно затормозили привлеченіе его къ дому Деулиныхъ. Палей часто разспрашивалъ Телепнева объ его знакомыхъ и даже съ хохлацкою тонкостью намекалъ ему, что догадывается объ его сердечной исторіи. Онъ принялъ довольно пріятно предложеніе Телепнева представиться Деулинымъ. А Ваничка такъ просто засіялъ. Уже давно, года два, его мучительно щекотало то обстоятельство, что онъ не знакомъ съ этимъ русскимъ семействомъ. Нѣсколько разъ онъ порывался просить Телепнева, но ужь очень его дразнили наклонностью къ филистеріямъ. Онъ сейчасъ же надѣлъ мундирчикъ, и намазавши свои кудри макасарскимъ масломъ, нанялъ что ни на есть параднаго фурмана, заѣхалъ за Телепневымъ, все его торопилъ, и во второмъ часу воскреснаго дня, съ пріятнымъ раскачиваніемъ, входилъ въ гостиную Деулиныхъ. Юлія Александровна, разумѣется, заныла въ самомъ мягкомъ вкусѣ, а Темира сперва въ него вглядывалась, а потомъ, съ трехъ же фразъ раскусивши Ваничку, повела съ пилъ разговоръ очень веселый, но въ такомъ тонѣ, точно будто Ваничка былъ ея моложе десятью годами.

— Ну, голубчикъ Телепневъ, — болталъ Ваничка, спускаясь въ сѣни, — дѣвушка — мое почтеніе!

— А что?

— Да сейчасъ видно. Много, много тутъ. И жаргонъ, братецъ мой. Это не то что нѣмка, у! это далеко не то. Благодарю тебя, голубчикъ, я доволенъ этой филистеріей. Право, даже влюбился бы. Я, конечно, неспособенъ влюбляться, такая ужь подлая натура. Вотъ и Палей говоритъ, что срываю только цвѣты удовольствія. Но дѣвушка ой, ой!

Палей провелъ цѣлый вечеръ у Деулиныхъ. Телепневъ не возилъ его съ визитомъ. Первый разъ видѣлъ онъ Палея въ женскомъ обществѣ. Палей держалъ себя, какъ крайне самолюбивый человѣкъ. Вначалѣ все отмалчивался и сидѣлъ въ сторонкѣ, посматривая своими угольками и придерживая на губахъ нѣсколько язвительную хохлацкую усмѣшку. Онъ точно не находилъ общій разговоръ довольно серьезнымъ, чтобы вмѣшаться въ него. Телепневъ замѣтилъ, что Темирѣ это съ перваго же раза не понравилось, хотя она сама не любила общихъ разговоровъ. Изловивши Юлію Александровну на какой-то чувствительной фразѣ, Палей выступилъ изъ своего молчанія и началъ говорить мягко, сдержанно, очень умно и подъ конецъ вечера одушевился такъ, что Темира слушала его съ большимъ интересомъ. Сама она мало говорила, но два-три раза осадила хохла, опять-таки, совсѣмъ не тѣмъ тономъ, какъ она это дѣлала съ Телепневымъ, гораздо мягче, но такъ, что Телепневъ понималъ глубокую разницу этихъ двухъ тоновъ. Съ Палеемъ ее занималъ только предметъ разговора, съ Телепневымъ — она слушала и видѣла близкаго, а можетъ быть, и очень дорогаго человѣка.

— Ну, я тебя поздравляю, — говорилъ Палей по дорогѣ изъ филистеріи: — въ ней идетъ еще ломка, но это не русская размазня, тутъ есть нервы, сила есть.

Этого было уже слишкомъ много для Палея, который почти никогда никого не хвалилъ.

— Ну, что вы скажете, Темира, про моихъ Эллиновъ? — спрашивалъ Телепневъ.

— Настоящіе Эллины. Одинъ какой-то butterfly, но, впрочемъ, забавенъ и безъ всякой хитрости.

— Палей про него говоритъ, что онъ ни въ какіе разговоры о высокихъ предметахъ не вступаетъ.

— И прекрасно, значитъ; онъ менѣе Эллинъ, чѣмъ другіе.

— Ну, а Палей?

— Это высокій-то?

— Да.

Темира подумала.

— Ну, этотъ покрупнѣе, даже очень покрупнѣе. Но какой же онъ эгоистъ!

— Неужели больше меня?

— Какъ можно! Видите ли, онъ, можетъ быть, и добрый человѣкъ, и не эгоистъ въ полномъ смыслѣ слова.

— Мнѣ кажется, что нѣтъ, — подтвердилъ Телепневъ.

— Онъ, можетъ-быть, будетъ дѣлать много добра, только, повѣрьте мнѣ, тамъ, гдѣ онъ будетъ нумеръ первый.

— Какъ это вы его такъ скоро разсмотрѣли, Темира?

— Это сейчасъ видно. Да, Борисъ, у него гордость не моя. Онъ крупный, съ нимъ пріятно поспорить, даже побраниться. Если кого полюбитъ — очень привяжетъ къ себѣ. Но опять будетъ привязывать къ себѣ людей…

— Ниже сортомъ? — спросилъ Телепневъ.

— Непремѣнно. Онъ настоящій Эллинъ, — заключила Темира засмѣявшись.

Палей и Ваничка стали частенько посѣщать филистерію, не смотря на то, что оба готовились къ экзамену. По воскресеньямъ Юлія Александровна приглашала ихъ обѣдать. Пріѣзжали къ ней съ визитами скучнѣйшія нѣмки изъ туземныхъ каксовъ, два-три раза она отправлялась даже съ Темирой на а Strickabend», т. е. на женскіе ковыряльные вечера, гдѣ нѣмки сидѣли и работали solo, такъ что даже хозяинъ дома изгонялся. Темира всякій разъ представляла въ лицахъ бесѣду мѣстныхъ аристократокъ.

— Хочется вамъ танцовать? — спрашивалъ ее Телепневъ.

— Да, я потанцовала бы.

Онъ садился къ роялю, и Ваничка отправлялся съ ней въ плясъ. Ио выѣзжать она рѣшительно не желала, ни на полудѣтскіе, ни на большіе вечера.

— Я не хочу, чтобъ меня вывозили, — говорила она обыкновенно Телепневу: —а когда перестану учиться грамматикѣ и арифметикѣ и захочется мнѣ носить нарядныя платья, тогда я буду являться на балы.

— А захочется носить нарядныя платья?

— Я думаю; теперь еще нѣтъ.

А Юлія Александровна въ то же время патетическимъ языкомъ, съ приподнятіемъ бровей, ахала передъ Телепневымъ и признавалась, что она чувствуетъ всю несостоятельность свою въ дѣлѣ воспитанія дочери, при чемъ бесѣда всегда переходила къ извѣстіямъ о Жанѣ и о томъ, что доктора въ Петербургѣ объявили ему крайнюю необходимость ѣхать въ Висбаденъ, а потомъ на виноградъ, а послѣ винограда на морскія купанья, а между виноградомъ и купаньемъ въ Парижъ, для пріятныхъ впечатлѣній.

«И прекрасно», думалъ Телепневъ: «пускай себѣ этотъ уродъ уберется подальше и слоняется себѣ тамъ».

Нина Александровна почти не писала. Она уѣхала гостить въ Москву, но должна была постомъ вернуться опять въ Петербургъ.

«Ну, вѣрно Жанъ не одинъ поѣдетъ», думалъ Телепневъ, слушая Юлію Александровну. «И для него, и для Нины Александровны Парижъ самое злачное мѣсто. Они тамъ, не бойсь, не затоскуютъ о нашихъ чухонскихъ Афинахъ».

И онъ совершенно серьезнымъ тономъ вторилъ Юліи Александровнѣ и соглашался, что для Ивана Павловича не дурно будетъ полечиться водами.

Съ Темирой онъ никогда ни о чемъ подобномъ не говорилъ.

Въ одно изъ воскресеній, Телепневъ пріѣхалъ къ Деулинымъ, не обѣдать, а вечеромъ, вмѣстѣ съ Ваничкой. Темира встрѣтила его въ корридорчикѣ съ очень разстроеннымъ лицомъ.

— Что такое? — спросилъ Телепневъ.

— Ахъ, бѣдный Игнаціусъ! — и она почти заплакала.

— Умеръ?

— Вообразите, — говорила она, переходя въ гостиную, со слезами въ голосѣ: — третьяго дня былъ онъ у меня, сидѣлъ долго, шутилъ все, разсказывалъ такія смѣшныя вещи, и вдругъ сегодня была одна барыня у maman и говоритъ, что онъ скоропостижно умеръ. Мы послали; съ двѣнадцать часовъ съ нимъ былъ нервный ударъ.

Въ первый разъ Телепневъ видѣлъ въ Темирѣ такое хорошее огорченіе.

— Да, — заохала Юлія Александровна: — ce pauvre Ignatius, большое семейство, безъ всякихъ средствъ. Онъ имъ далъ такое странное воспитаніе.

— Какъ это ужасно, — проговорила Темира, закрывая глаза платкомъ: — вдругъ человѣкъ тутъ былъ, со всѣми силами, и такъ ничего не осталось.

— Какъ ничего? — спросила, приподнявши брови, Юлія Александровна: — онъ былъ хорошій человѣкъ. Богъ милосердъ, Онъ проститъ его заблужденія.

Телепневъ видѣлъ, что Темирѣ хотѣлось бы побыть съ нимъ, но Ваничка торчалъ какъ бѣльмо на глазу. Примостить его къ Юліи Александровнѣ не удалось. Телепневъ предложилъ чтеніе вслухъ. Онъ прочелъ «Дворянское гнѣздо», только-что передъ тѣмъ полученное. Темира во время чтенія нѣсколько разъ вставала и, внимательно слушая, прохаживалась въ темнотѣ за печками.

— Какая мораль этой повѣсти? — спросила Юлія Александровна Телепнева.

— Да мораль очень горькая, — отвѣтилъ Телепневъ: — безполезность цѣлаго поколѣнія людей.

— А вотъ молодая дѣвушка прекрасно поступила.

— Тѣмъ, что закупорила себя въ монастырь?

Une résignation digne.

Когда пошли въ столовую къ чаю, Темира проговорила:

— Это очень красиво, что Лиза бросилась въ монастырь, но для этого…

— Нужно много вѣры? — подсказалъ Телепневъ.

— Не то что вѣры, а вотъ того, чего у меня нѣтъ. — прибавила она тихо.

— Я увѣренъ, что вы не сдѣлались бы монахиней.

— Въ этомъ еще мало хорошаго, — отвѣтила Темира, съ новымъ оттѣнкомъ грусти. — Когда чего-нибудь нѣтъ, хоть бы того, что было въ Лизѣ, не трудно быть спокойной и твердой; но это что-то не радуетъ.

Телепневъ понялъ, куда клонились эти слова. Продолжать въ столовой разговоръ нельзя было; а послѣ чаю сама Темира уклонилась отъ него и пригласила Телепнева играть. Цѣлый почти часъ, который они провели у рояля, Темира не проронила ни слова.

Черезъ день возвѣщены были похороны доктора Георга Игнаціуса. Игнаціусъ дѣйствительно оставилъ большое семейство, долги и дряхлый одноэтажный домишко. Дочери его воспитались въ Töchterschule, но сыну онъ не далъ никакого образованія, о чемъ года три назадъ разсказывалъ Телепневу на вечерѣ у профессора Шульца. Въ университетѣ вся богословская партія — были заклятые враги его; но весь университетъ и весь почти городъ перебывалъ въ ветхомъ домикѣ ожесточеннаго судьбой приватъ-доцента. Профессоръ Шульцъ передъ выносомъ тѣла такъ и заливался — плакалъ. Глубокой грустью дышало также доброе лицо старичка-ботаника, одного изъ бывшихъ оппонентовъ на диспутѣ Игнаціуса.

Въ день похоронъ, гробъ, на возвышеніи подъ балдахиномъ, стоялъ въ университетской актовой залѣ. Балдахинъ кругомъ обставляли тропическія растенія, взятыя изъ университетскихъ оранжерей. Кругомъ гроба и въ дверяхъ залы стояли студенты въ траурной формѣ, съ шарфами черезъ плечо. Каѳедра была также отдѣлана чернымъ крепомъ. На хорахъ, противъ гроба, помѣстили фортепіано для пѣнія хораловъ. Въ двѣнадцать часовъ вся аула была уже переполнена публикой, считая и хоры, набитые биткомъ. Власти въ полномъ комплектѣ занимали первый рядъ креселъ, стоявшихъ точно такъ же, какъ во время диспута. Дамъ насчитывалось по крайней мѣрѣ до пятидесяти. Семейство покойнаго сидѣло противъ каоедры.

Телепневъ провелъ Деулиныхъ опять на то мѣсто, которое они занимали на диспутѣ Игнаціуса, и самъ сѣлъ сзади.

— Какъ здѣсь странно, — сказала ему тихо Темира, окидывая взглядомъ всю залу. — Отчего такъ много пасторовъ? — спросила она, указывая на цѣлый рядъ черныхъ таларовъ, сидѣвшихъ въ первомъ ряду между профессорами.

— Это весь теологическій факультетъ. Они также профессора. А вонъ сѣденькій-то проповѣдникъ университетскій; навѣрно будетъ карать усопшаго.

Кистеръ наверху взялъ аккордъ. Всѣ запѣли хоралъ по печатнымъ листочкамъ, которые передъ тѣмъ разносили въ залѣ. Темира и Телепневъ пѣли вмѣстѣ. Пѣть было не трудно. Кистеръ подавалъ сверху кажіую ноту. Послѣ хорала взошелъ на каоедру старичекъ, профессоръ ботаники. Онъ придерживалъ одной рукой свою треуголку и по небольшому конспекту произнесъ рѣчь. Рѣчь была проста. Въ ней онъ разсказалъ о трудной, полной борьбы, жизни покойнаго. Теплыми словами выразилъ онъ всю горечь объ утратѣ даровитаго научнаго дѣятеля и дорогаго друга. Неподдѣльными слезами дрожалъ его голосъ, когда онъ, въ заключительномъ обращеніи, указывая рукою на гробъ, простился съ умершимъ собратомъ и еще разъ почтилъ его память задушевнымъ словомъ. Всѣ барыни плакали. Телепневъ былъ очень растроганъ.

Старичекъ сошелъ съ каоедры и, утирая глаза, сѣлъ скромно на кресла, прикрываясь треуголкой, которую держалъ въ рукахъ очень близко къ лицу.

Хорошее, здоровое чувство охватило Телепнева послѣ этой ненатянутой рѣчи. Чувствовалось, что умеръ честный и даровитый человѣкъ, что его смерть возбуждала лучшія душевныя струны въ лучшихъ людяхъ, какіе собрались въ этомъ залѣ. Чувствовалось, что не пустою эфемерною популярностію щеголялъ онъ при жизни, но унесъ въ могилу здоровыя и чуткія симпатіи молодости, вмѣстѣ съ отрезвленнымъ, по настоящимъ, не офиціальнымъ почтеніемъ своихъ товарищей по наукѣ.

Особенно жалко было смотрѣть на семейство Игнаціуса и думать, что ученая слава покойнаго и его доброе имя не спасутъ ихъ отъ ѣдкой нужды.

Послѣ старичка ботаника привсталъ одинъ изъ таларовъ, университетскій проповѣдникъ, также сѣденькій, точно фарфоровый старикъ, тотъ самый, котораго Телепневъ увидалъ въ первый разъ на университетскомъ подъѣздѣ, когда на другой день по прибытіи въ Д. пошелъ осматривать городъ. Неслышными, скользящими шагами подползъ теологъ въ своей евангелической робѣ къ каѳедрѣ и, юркнувши въ нее, поднялъ надъ пюпитромъ розовое, улыбающееся пасторской улыбкой лицо.

Самый всходъ этого проповѣдника на каѳедру и взглядъ, обращенный имъ къ аудиторіи, сильно не понравился Телепневу и, вѣроятно, половинѣ всѣхъ остальныхъ студентовъ.

Мягко, но съ особымъ діалектическомъ вывертомъ заговорилъ ученый теологъ, оттягивая слова и переходя изъ одной исксуственной интонаціи въ другую. Рутиной и бездушіемъ запахло начало его надгробнаго слова. Но вслѣдъ за предисловіемъ появились теологическія шпильки и язвительные подходы; проповѣдникъ, съ худо скрываемымъ злорадствомъ, дѣлалъ одну инсинуацію за другой. «Вотъ», говорилъ онъ: «добрые люди, смотрите, ужасенъ перстъ Божій. Вотъ человѣкъ, убитый скоропостижною смертью. Вы думаете — это спроста? Нѣтъ. Это есть кара за его беззаконіе.» Въ чемъ состояли эти беззаконія, проповѣдникъ прямо не объявилъ, но тысячью намековъ далъ понять, что покойный былъ безбожникъ, человѣкъ скверной нравственности, безчестный въ дѣлахъ, развращавшій юношество своимъ тлетворнымъ вліяніемъ, дурной отецъ семейства, зазорный примѣръ всѣмъ близкимъ людямъ. И это говорилось въ упоръ женѣ и дѣтямъ покойнаго, сидѣвшимъ прямо противъ каоедры.

У Телепнева такъ все и закипѣло внутри.

— Точно кошка ходитъ вокругъ молока, — сказалъ онъ съ сердцемъ, наклоняясь надъ ухомъ Темиры.

— Гадко, отвратительно! — прошептала она и подернула плечами, что у ней означало сильную степень раздраженія.

Посыпавъ всѣ три теологическія части своего погребальнаго слова цвѣтами краснорѣчія, проповѣдникъ въ послѣдній разъ улыбнулся и запечатлѣлъ свое злословіе іезуитскою скорбію о томъ, что онъ не можетъ пожелать покойному того, что онъ пожелалъ бы каждому доброму лютеранину.

Какъ улитка какая, ушелъ онъ въ свою робу и сползъ съ каоедры.

Еслибъ это не было на погребальной церемоніи, то, конечно, студенты засвистали бы.

Раздался опять аккордъ кистера съ хоръ, и вся зала грянула заключительный хоралъ.

Гробъ понесли профессора. Телепневъ проводилъ Деулиныхъ и усадилъ ихъ въ сани. Юлія Александровна все еще всхлипывала. Темира сидѣла въ саняхъ строгая, съ глубоко-скорбнымъ лицомъ.

— Какъ я возненавидѣла этого старикашку, — сказала она Телепневу, который застегивалъ въ эту минуту полость.

— За то былъ послѣдователенъ, — отвѣчалъ онъ съ горечью.

— Какъ это смѣютъ люди, — начала было Темира, но не докончила фразы и, кивнувши ему головою, сказала: — вы къ намъ, вы пойдете за гробомъ, мы тоже поѣдемъ, а назадъ васъ подвеземъ къ себѣ.

Процессія двинулась по Маркту. Всѣ профессора и вся масса студентовъ шли съ факелами въ рукахъ. Погода стояла сырая, туманная. Рыхлый снѣгъ, какъ песокъ, тяготилъ шаги. Чадъ отъ факеловъ густымъ облакомъ стоялъ на всемъ протяженіи процессіи. На углу, около Pedell Stube, Телепневъ увидалъ фигуру проповѣдника, который уже одѣлся въ короткую норковую шубейку и круглую, черную шляпу и стоялъ у фонарнаго столба, посматривая своей гнилой улыбкой на процессію, какъ посторонній и совершенно равнодушный наблюдатель. Телепневу такъ и захотѣлось поджечь факеломъ его серебристые котлетовидые бакенбарды.

Рядомъ съ Телепневымъ шелъ Варцель, ругалъ тоже теолога и отрекался по этому поводу отъ лютеранской ереси. Процессія протянулась черезъ каменный мостъ мимо квартиры Телепнева. Гробъ все продолжали нести профессора, въ однихъ мундирахъ, завязая въ разсыпчатомъ снѣгу.

На кладбищѣ пасторъ городской церкви сказалъ маленькое слово, очень приличное, безъ всякихъ намековъ, и произнесъ краткое молитвословіе. Пѣли и тамъ. Темира непремѣнно пожелала подойти къ самой могилѣ. Юлія Александровна осталась въ саняхъ, а ее поручила Телепневу, который повелъ Темиру подъ руку.

Она отъ времени до времени все повторяла: — «Ахъ, какъ это тяжело, какъ тяжело!»

У Телепнева много было и на сердцѣ, и на языкѣ, но онъ ничего ей не замѣчалъ, только разъ, когда они подошли къ толпѣ, окружавшей могилу, онъ крѣпко пожалъ ея руку. Темира грустно, но съ такимъ довѣріемъ посмотрѣла на него, что онъ чуть-чуть не зарыдалъ отъ всѣхъ впечатлѣніи этого утра. Стала она подпѣвать нѣмцамъ. Потомъ прислушалась къ словамъ пастора, и когда онъ произносилъ молитву, Темира вдругъ начала по-русски повторять за каждымъ его раздѣльнымъ словомъ: «Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ.» Телепневъ посмотрѣлъ на нее, но тотчасъ же опустилъ глаза.

— Я хочу непремѣнно видѣть могилу, — сказала Темира, когда пасторъ кончилъ. — Подождемте, maman не разсердится.

Онн подождали минутъ съ пять, и, когда толпа стала рѣдѣть, Телепневъ подвелъ Темиру къ могилѣ, проталкиваясь между студентами. Она бросила земли и заплакала. Нѣсколько буршей начали глазѣть на нее, чѣмъ Телепнева очень задѣли, но онъ не сталъ все-таки ее торопить. Идя къ санямъ, Темира довольно сильно опиралась на руку Телепнева. Она вся ослабла.

— Такъ отъ него ничего и не осталось? — вдругъ спросила она, остановившись среди дорожки кладбища.

— Честная память осталась.

— А еще… — она не договорила.

Телепневъ повелъ ее скорѣе и бережно усадилъ въ сани.

— L’excellent — Ignatius, — вздыхала Юлія Александровна. — Вы вѣдь къ намъ, m-г Телепневъ Ахъ какой день! и сама природа, все это такъ мрачно.

Телепневъ всталъ на запятки и еще разъ вмѣстѣ съ Темирой обернулся назадъ, оттуда шла толпа студентовъ, Послѣ обѣда Темира что-то точно избѣгала разговора съ Телепневымъ и почти тотчасъ же предложила ему играть, а Юлія Александровна отправилась писать письмо къ Жану.

Но музыка не спорилась. Видно было, что Темира еле разбираетъ ноты. Лобъ ея затуманился, она усиленно думала на одну какую-то тему.

— Вамъ играть не хочется, — сказалъ ей Телепневъ: — да, кажется, и говорить не хочется.

— Ахъ, нѣтъ Борисъ, я, напротивъ, хотѣла… Видите, эта смерть и сегодняшніе похороны, все это меня застало врасплохъ…

— Какъ въ расплохъ, Темира?

— Это зашевелило вдругъ много вещей, которыя для меня смутны… Ну, какъ же, Борисъ, умеръ человѣкъ, хорошій человѣкъ, и на его похоронахъ говорятъ, что онъ чуть не злодѣй. Да это еще ничего; а тотъ старикашка такіе ужасы говорилъ объ Игнаціусѣ.

Темира выговорила все это безъ особенной тревоги, но въ тонѣ ея слышалась неувѣренность. Она шла по новому пути. Она колебалась…

— Предъ вами, Темира, — отвѣчалъ ей Телепневъ: — былъ блестящій примѣръ того, что такое простой человѣчный взглядъ на жизнь. Вы его слышали въ задушевномъ словѣ старичка-профессора.

— Да, но онъ не сказалъ, чему вѣрилъ Игнаціусъ…

— Зачѣмъ же ему было говорить это? Онъ горячо отозвался на потерю добраго, честнаго и даровитаго человѣка; а какое же право имѣемъ мы врываться въ его внутренній міръ, дѣлать тамъ полицейскій обыскъ, а потомъ карать или миловать!

— Все это такъ, Борисъ, но вотъ что меня смущаетъ: вѣдь надо же, чтобы человѣкъ имѣлъ внутри себя… Чтобы онъ создалъ себѣ…

— Извѣстныя вѣрованія, хотите вы сказать, Темира.

— Да, да, какже жить иначе, вѣдь онъ держался за что-нибудь?

— Держался, и — крѣпче, чѣмъ многіе, кто выставляетъ напоказъ свои догматы.

— Но что же онъ признавалъ, это не ясно было, виденъ былъ очень хорошій человѣкъ; но, вѣдь, это не все же, Борисъ. Надо, чтобы человѣкъ каждое свое чувство, каждый поступокъ слилъ…

— Со своими убѣжденіями, Темира, — подсказалъ опять Телепневъ. — Но Игнаціусъ именно такъ и жилъ весь свой вѣкъ; не случайно же, не по прихоти взялъ онъ въ руководство тѣ мысли и вѣрованія, которыхъ потомъ никогда не скрывалъ, не смотря на то, что ему приходилось очень жутко. Его тѣснили, не давали ему никакого хода, держали его всю жизнь въ черномъ тѣлѣ, и все-таки онъ остался твердъ въ своихъ воззрѣніяхъ. Откуда же вынесъ онъ правила и вѣрованія? Онъ изучалъ точныя науки, глубоко проникся ихъ выводами, посмотрѣлъ на жизнь трезво и, какъ истинный поборникъ знанія, освободилъ свой умъ отъ преклоненія передъ тѣмъ, что уже перестаетъ существовать для людей, подобныхъ Игнаціусу.

Темира слушала Телепнева съ полузакрытыми глазами. Лицо ея не прояснялось. Она слѣдила за мыслію, но вопросы сердца искали отвѣта.

— Вотъ видите ли, Борисъ, — говорила она послѣ небольшой паузы. — Мнѣ мало того, что вы сейчасъ сказали. Неужели человѣкъ можетъ не вѣрить въ то, что Йгнаціусъ не признавалъ, и все-таки быть прекраснымъ человѣкомъ? Значитъ, никакихъ не нужно идеаловъ, значитъ, всякій будетъ держаться только тѣхъ правилъ, какія ему хороши? И неужели Игнаціусъ никогда въ жизни не боялся остаться самъ съ собой?..

— Что вы хотите этимъ сказать, Темира? — прервалъ Телепневъ.

— Да какъ же, Борисъ: у него были жена, дѣти, онъ любилъ ихъ, и онъ могъ такъ безнадежно смотрѣть на жизнь своей души. Умеръ — и ничего не осталось. Если такъ, то никогда самые близкіе ему люди не слыхали отъ него ни одного радостнаго слова. Какъ же онъ долженъ былъ смотрѣть на себя и на нихъ? Ихъ души не сливались, и, можетъ быть, тотъ старикашка былъ правъ: они также не смѣли сегодня пожелать встрѣтиться съ нимъ когда-нибудь, въ другой жизни.

Тревога разливалась по лицу Темиры, и большіе глаза ея вызывали Телепнева на искреннее слово.

— Нѣтъ, не такъ понимаете вы, Темира, всю нравственную личность Игнаціуса. Вы говорите: не было душевной связи съ близкими къ нему людьми. Да развѣ тотъ только человѣкъ живетъ душевной жизнію, кто ходитъ въ церковь? Вы хотите сказать, что Игнаціусъ долженъ былъ по своимъ убѣжденіямъ распространять вокругъ себя холодъ, что всѣ его отношенія къ близкимъ людямъ не могли имѣть никакой задушевности, — и вы сами чувствуете, Темира, что это не такъ, что этого не было и не могло быть. Вы сами въ какой-нибудь годъ полюбили этого человѣка. Какимъ же образомъ онъ вызвалъ вашу симпатію, не живя душевною жизнію? Онъ былъ живой, любящій, искренній человѣкъ. Онъ страстно былъ преданъ истинѣ, онъ способенъ былъ всѣмъ жертвовать для науки, а ее, Темира, нельзя оспаривать…

— Но вы сами же мнѣ говорили, Борисъ, что настала такая минута, когда вы почувствовали, что этой науки мало, что нужно еще что-нибудь.

— Да, я это говорилъ, Темира, и теперь повторю, еще съ большей силой: не могутъ удовлетворить живаго человѣка сушь и ограниченность грубо-матеріалистическихъ воззрѣній. Жизни не вставишь въ свои рамки, нужно признавать все, что она возбуждаетъ въ душѣ человѣка, всѣ духовныя потребности, искусство, поэзію, все, отчего бьется сердце въ груди и что нужно полюбить, не мудрствуя лукаво, не отворачиваясь во имя своихъ узкихъ тенденцій! Но такому широкому, любящему взгляду на жизнь наука не противорѣчитъ, и если вы разъ прониклись ея правдой, вы должны на вѣкъ остаться съ тѣмъ завѣтомъ въ рукахъ, какой она дала вамъ…

Темира все блѣднѣла и блѣднѣла.

— Неужели и вы, Борисъ, — вдругъ прервала она Телепнева — также какъ Игнаціусъ?…

Дѣвушка не договорила и въ смущеніи низко опустила голову.

Телепневъ нѣсколько минутъ промолчалъ.

— Я не скрываю своихъ убѣжденій, Темира, и не стыжусь ихъ. Чрезъ что я прошелъ, пройдетъ всякій живой человѣкъ, можетъ быть, и вы, — прибавилъ онъ тихо.

Когда онъ взглянулъ въ лицо дѣвушки, оно все преобразилось: слезы текли изъ ея большихъ, глубокихъ глазъ, ротъ полуоткрылся, что у ней всегда обличало сильную душевную тревогу.

— Да, Борисъ, — страстно шептала она: — я боюсь что потеряю все; уйти отъ сомнѣній нельзя, знаю я мало, схватиться за новое слово я еще не умѣю. Вы близкій мнѣ человѣкъ, но вѣдь вы не дадите мнѣ прежняго простаго дѣтскаго чувства. Неужели иначе нельзя?

— Если вы, Темира, жаждете этого чувства — оно возродится въ васъ, но не обманывайте себя. Вы сказали разъ: мнѣ нужно все или ничего. Скажите и теперь также. Оставаться на полпути нельзя, да и не такая у васъ натура, вы должны себѣ выработать…

— Что? — прервала его дѣвушка, и, не сдерживая болѣе слезъ своихъ, вскричала — когда же будетъ у меня тепло на душѣ, что же мнѣ дѣлать, если я потеряла прежнее чувство?!

— Любить…

Телепневъ остановился. Молодая душа трепетала передъ нимъ. Святымъ благоговѣніемъ наполнилъ его образъ безцѣнной дѣвушки, открывавшей передъ нимъ чистый тайникъ думъ. Какъ онъ любилъ въ эту минуту Темиру и какъ горячо захотѣлось ему влить въ эго гордое, ищущее правды сердце, тѣ вѣчныя истины, которыя жизнь открываетъ человѣку послѣ назойливой и, часто, роковой борьбы.

— Темира, — говорилъ онъ, беря ее за обѣ руки: — выслушайте меня, взгляните проще на жизнь, не плачьте о томъ, что было въ дѣтствѣ…

Дѣвушка вдругъ освободила свои руки и быстро поднялась.

— Нѣтъ, — прервала она Телепнева, и слезы смѣнились на лицѣ ея одушевленнымъ, почти гордымъ взглядомъ. — Не говорите мнѣ ничего, я не хочу, чтобы вы вліяли на меня вашимъ умомъ. Я сама должна найти то, что мнѣ нужно. Эго не дается разговорами, эго даетъ жизнь, Борисъ. Зачѣмъ я плакала? зачѣмъ я изливалась передъ вами? Это мое дѣло…

— Темира, — вскричалъ Борисъ, — да развѣ я чужой вамъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, это мое дѣло! — повторяла дѣвушка и сдѣлала шагъ къ двери. — Эго все сладость. Сама слушаешь себя и рисуешься, а тутъ, — произнесла она съ ужасомъ: — цѣлая бездна, смерть… хуже смерти…

Она даже не сказала Борису «прощайте» и оставила его одного въ пустой и не освѣщенной залѣ.

Всѣ Эллины должны были сдавать rigorosum. Телепневъ совсѣмъ приготовился. Окончательный экзаменъ получалъ для него больше вѣсу, нежели бы это было до встрѣчи съ Темирой. Хотѣлось начать новую жизнь и войти въ нее рука объ руку съ одаренной натурой своей избранницы. Такъ какъ его rigorosum состоялъ исключительно изъ химическихъ предметовъ, то онъ, конечно, приступалъ къ экзамену совершенно спокойно, не долженъ былъ засаживаться зубрить. Впрочемъ Темира не позволяла ему являться больше трехъ разъ въ недѣлю, и всегда по вечерамъ.

Такъ пролетѣлъ постъ. Темира говѣла, но ни разу уже послѣ разговора о смерти Игнаціуса не задавала никакихъ религіозныхъ вопросовъ Телепневу и, какъ бы молча просила не вліять въ этомъ отношеніи на нее своимъ мужскимъ умомъ. Сближеніе ихъ шло уже безъ скачковъ и «сокращеній», но Темира умѣла съ необыкновенной волей сдерживать страстныя порыванія Телепнева и каждымъ своимъ словомъ, каждымъ движеніемъ говорила: «погоди, мой милый», «если ты любишь, твоя любовь не пропадетъ даромъ, но посдержимъ ее, право, она отъ этого ничего не проиграетъ».

Юлія Александровна порывалась было въ Петербургъ для свиданія съ Жаномъ, который не хотѣлъ уже воз вращаться въ Д. на пути за-границу. Она рѣшилась, съ сокрушеннымъ сердцемъ, прожить въ Д. до іюня и потомъ отправиться на лѣто въ деревню, а къ сентябрю ожидать Ивана Павловича.

Профессоръ Шульцъ прокричалъ свое — schön, schön, когда Телепневъ, сидя около его рабочаго стола за химическими вѣсами, объявилъ ему, что какъ-нибудь, на недѣлькѣ, надо устроить экзаменъ. Вспомнилъ при этомъ глупо торжественную процедуру въ К. съ фабрикованными билетами, дежурными помощниками, съ мундирами и всякимъ вздоромъ оффиціальной обстановки. Дня черезъ три, онъ часовъ въ одиннадцать сѣлъ противъ Шульца у рабочаго стола въ своемъ затрапезномъ балахонѣ Шульцъ разложилъ передъ собой листъ протокола, и начали они толковать. Экзаменъ, впрочемъ, былъ хотя и добродушный, но все-таки солидный. Къ обѣду отдѣлали только двѣ химіи, а на вечеръ оставили еще пять и на закуску физіологическую, по которой чудакъ'" Шульцъ сдѣлалъ себѣ извѣстность спеціалиста.

Лаборантъ Рабе, достигшій въ пріязни своей къ Телепневу до нѣкотораго лиризма, забрался такъ же въ кабинетъ, желая знать, какъ пойдетъ экзаменъ. Онъ воображалъ, что его не будетъ видно за шкапами, но онъ таки давалъ о себѣ знать: звенѣли стклянки во всѣхъ углахъ. Шульцъ и Телепневъ то и дѣло оглядывались. Послѣ обѣда экзаменъ перешелъ въ разговорную форму. Телепневъ больше спрашивалъ, чѣмъ самъ отвѣчалъ. Шульцъ добрался до физіологической химіи и, задѣтый за живое нѣсколькими вопросами Телепнева, началъ излагать страшной скороговоркой свою теорію пищеваренія, при чемъ вскакивалъ, потомъ опять присаживался къ столу, дѣлалъ выкладки и ерошилъ себѣ волосы во всѣхъ направленіяхъ. Въ семь часовъ экзаменъ кончился, Шульцъ такъ же быстро, какъ говорилъ, отмѣтилъ въ протокольномъ листѣ противъ каждаго предмета sehr gut, подалъ руку Телепневу, съ сіяющей физіономіей поздравилъ его и побѣжалъ на верхъ отдать протоколъ въ правленіе. Какъ онъ только скрылся, лимонно-желтый Рабе подскочилъ кубаремъ къ Телепневу и облобызалъ его. Много онъ кой-чего бормоталъ, Телепневъ только и понялъ, что пострадавшему отъ науки нѣмцу хочется, во что бы то ни стало, «сдѣлать счастіе въ Россіи».

Стоялъ Телепневъ у профессорскаго стола и оглядывалъ полуосвѣщенный кабинетъ. Тутъ прошли четыре года несложной и работящей жизни, тутъ начался анализъ не однѣхъ неорганическихъ солей, а всѣхъ жизненныхъ воззрѣній, всего душевнаго состава. И тутъ же среди этихъ шкаповъ, стклянокъ и ретортъ, весь его душевный анализъ скрасился и возродился здоровымъ и свѣтлымъ взглядомъ и на Божій міръ, и на свою судьбу, и на ближайшія свои жизненныя цѣли.

Случилось такъ, что въ тотъ же день Варцель долженъ былъ сдавать свой rigorosum. Онъ съ утра отправился на квартиру декана съ тремя нѣмцами. Утромъ онъ напутствовалъ Телепнева разными желаніями, а самъ таки трусилъ.

— Зачѣмъ ты держишь на лекаря, — говорилъ ему Телепневъ — все равно, братъ, рискъ. Ты посмотри, какъ здѣсь докторовъ пекутъ.

— То, братъ, нѣмчура. У нихъ глаза безстыжіе, я казенный, дружище, что казну-то обманывать. На лекаря у меня пороху хватитъ, а на доктора — куда! Да и возни, братъ, меньше, пойдутъ эти диссертаціи, да по-латыни еще нужно учиться, шутъ ихъ побери совсѣмъ.

— Послушай, Миленькій, ты помнишь года четыре тому назадъ, мы съ тобой, передъ феріями, послѣ моего шкандала съ Лукусомъ, стояли на «Домѣ», тогда ты мнѣ отказалъ въ моей просьбѣ, ты говорилъ: «коли запрутъ меня куда-нибудь въ Царевосанчурскъ, надо будетъ отдѣлаться отъ казны».

— Погоди, дружище, погоди. Вотъ дай сегодня выдержать экзаменъ, ну и назначеніе выйдетъ, — коли скверное, буду бить тебѣ челомъ, а коли такъ-себѣ, все равно, только чтобы въ матушкѣ Россіи.

— Около Харькова?

— Да, къ хохлушкамъ, братъ.

Телепневъ, вернувшись изъ лабораторіи, послалъ Якова за Палеемъ и Ваничкой и сталъ поджидать Варцеля. Мй-левькій явился около десяти часовъ съ радостнымъ лицомъ.

— Ну, какъ ты, дружище? — спросилъ онъ Телепнева.

— Да у меня то, братъ, по домашнему, ничего, вотъ какъ тебя-то продирали?

— «Cum laude», братецъ. Вотъ не догадался, пожалуй бы и доктора дали, коли бы держалъ на доктора. Ну, да Господь съ ними, такъ-то покойнѣе. Нѣмчура одна провалилась, а я ничего.

— Изо всѣхъ?

— Изо всѣхъ. Только надо вотъ сдать препараты. Забрались мы съ двѣнадцатаго часу, по двадцати рублей, братъ, съ рыла сошло.

— На угощеніе?

— Да. Только житье, братъ, этому декану: ни чаю, ни сахару, ни кофею, ни сигаръ, ни вина, ничего не покупай. Ну, сначала бульонъ обносился. Я, скрѣпя сердце, взялъ чашечку; думаю, съ кого-то начнетъ, какъ придется, дескать, изъ теоретической, или изъ судебной — такъ узнаешь кузькину-то мать. Одначе съ фармаціи началъ.

— У хемика?

— Да, братъ, у хемика. Онъ мнѣ и рейнвейнцу. Думаю: дай подкрѣплюсь, на свои же вѣдь. Ну, и подкрѣпился. Сошла фармація. Ну, а тамъ ужь колесомъ покатилось. Спустилъ фармакологію. Судебной дожималъ, охъ, какъ кветчировалъ. А тамъ шеколадцу подали. Возбудившись, дружище, пріятнымъ манеромъ, взялъ я сигарочку, да и наткнулся на глазные. Еле-еле не провалилъ. Да и на самой пустяковинѣ: trychiasis, говоритъ, разскажите. Я что-то самую малость перевралъ. А ты знаешь этого, глазнаго-то?

— Видѣлъ.

— Ну, скотина, братецъ, фонъ, въ клиникѣ носъ задираетъ, все это онъ поморщивается, тонъ задаетъ. Ну, и тутъ началъ фыркать и меня шпынять. Такую, братъ, язвительную физимордію сдѣлалъ, что просто плюнулъ бы ему. Однако поумялся. А тамъ ужь подъ конецъ деканъ еще винцомъ угостилъ. Веселая штука пошла. Ворчуну вашему изъ акушерства такъ, братъ, отмахивалъ, что небу жарко стало! А на одного нѣмца старичища вашъ заворчалъ: «Solche», говоритъ, «miserable medicinische Studien». Просто, смѣхъ меня разбиралъ. Терапію я отдѣлалъ минутъ въ десять. У насъ, братъ, теперь вѣдь этотъ шутъ гороховый помѣшался на своихъ типусахъ; ну, и лупилъ ему: типусъ такой-то — онъ и радъ.

— Такъ значитъ, Миленькій: «Artzt cum laude»?

— Да, дружище.

Телепневъ пошелъ въ свой кабинетъ, досталъ тамъ что-то такое въ ящикѣ и, подойдя къ Варцелю, презентовалъ ему зеленый футляръ.

— Что это, дружище, зачѣмъ?

— За успѣхи и благонравіе, — отвѣчалъ смѣясь Телепневъ и въ память объ нашемъ съ тобой житьѣ-бытьѣ.

Добродушный нѣмецъ радовался, какъ маленькій. Подошли Эллины. Ваничка заболталъ, принесли «бургундскихъ графовъ», и загудѣла эллинская бесѣда.

— А послать бы за Пелазгами, господа, — вскричалъ Варцель красненькій и очень веселый. — Что ихъ, въ самомъ дѣлѣ, обижать. Онп вѣдь теперь смирились.

Послали за Пелазгами.

— А знаете, что, господа, — предложилъ Телепневъ: — вѣдь надо какъ-нибудь бурсацкимъ-то филистрамъ помочь отсюда выбраться, а то они вѣдь скоро Богъ знаетъ, до чего дойдутъ. Лукусъ-то, говорятъ, совсѣмъ безъ всякаго пристанища.

— Да какой же толкъ изъ этого будетъ? — замѣтилъ Палей: — пить-то равно, здѣсь ли, или у себя дома.

— Ну нѣтъ, — горячо вступился Варцель: — ты этого не говори, Палей. Тамъ онъ пріѣдетъ, коли прикрутитъ нужда — будетъ работать. Ну, и все-таки на глазахъ, и совѣсть зазритъ. А здѣсь пока хоть три, четыре бурсака останутся — все будетъ изъ одной кнейпы въ другую перепархивать.

— Нечего и толковать, — заключилъ Телепневъ: — что здѣсь Лукусъ окончательно погибнетъ. Я съ нимъ переговорю и обдѣлаю это.

Привалили Пелазги, и попойка вышла солидная. На этотъ разъ, дѣйствительно, можно было запѣть съ полной правдой:

Лукусъ сначала было руками и ногами, а потомъ поддался на предложеніе Телепнева. Только его бурсацкая гордость сильно страдала отъ того, что Эллины позаботились объ его судьбѣ на развалинахъ корпораціи. Вмѣстѣ съ нимъ Телепневъ предложилъ отправиться и растерзанному буршу, который самъ сознался, что потерялъ всякую способность не только сдать экзаменъ, но даже просто взять въ руки тетрадку.

Филистрамъ были устроены большіе проводы за городомъ, гдѣ цѣлый день шалдашничали и произошло окончательное примиреніе Пелазговъ съ Эллинами.

— Пятнадцать лѣтъ выжилъ я здѣсь, — хныкалъ Лукусъ, поводя своими впалыми голубыми глазами. — И вы думаете, что я жалѣю этихъ пятнадцати лѣтъ? Strund, совсѣмъ не жалѣю. Вы, Эллины, ребята хорошіе, чувствую, отштудировали и экзаменъ обдѣлали, но вы не презирайте насъ, мы тоже имѣли свой фахъ, пожили… У насъ были люди… Я знаю, вы, Эллины, смѣетесь надо всѣмъ и надъ команомъ. А команъ — ей-ей, дѣло великое. За него вы на фершисѣ сидите. Нѣмцы кноты, противъ этого я спорить не стану, но безъ комана нельзя, повѣрьте мнѣ, нельзя безъ комана. Faustrecht будетъ. Онъ ужь и начался. Но теперь держитесь, господа, не сдавайтесь нѣмцамъ, пускай ихъ хоть десять лѣтъ не снимаютъ, а тогда, какъ снимутъ, надо конвенцію съ ними сдѣлать, и свой команъ завести: нельзя безъ своего комана.

Подъ конецъ попойки Лукусъ, еле держась на ногахъ, зарыдалъ и началъ всѣмъ кланяться въ поясъ.

Передъ Телепневымъ стояли двѣ картины: одна умирающей бурсацкой жизни и послѣднее слово ея философіи, въ лицѣ опьянѣвшаго филистра; другая картина — будущность русскаго студенческаго общества въ Д.

«Нѣтъ, не надобно имъ никакого устава», говорилъ онъ про себя: «коли захотятъ взяться за умъ, будутъ такъ работать и приготовлять себя къ жизни. Ну, вотъ онъ, Лукусъ, этотъ тридцатипятилѣтній ребенокъ съ дрожащими руками и потухлымъ взглядомъ, вотъ онъ самый умный и способный человѣкъ цѣлой бурсацкой эпохи, — и съ чѣмъ онъ возвращается? Но права была и Темира, когда нападала на мой слишкомъ барскій взглядъ. Лукусъ нелицемѣрно оплакиваетъ лучшія стороны бурсацкой жизни. И еслибъ ихъ да сочетать съ тѣмъ, о чемъ бурсаки поютъ въ языковской пѣснѣ, вышло бы другое дѣло.

Ради сладкаго труда стремились многіе и шли по дорогѣ Лукуса».

Проводивши филистровъ, Телепневъ созвалі, сходку и высказалъ на ней все. что онъ считалъ необходимымъ для разумной жизни русскаго кружка въ Д. Тутъ же онъ сдѣлалъ то приношеніе, о которомъ думалъ еще предъ своимъ шкандаломъ съ Лукусомъ. Онъ учредилъ стииендію для одного изъ русскихъ студентовъ, по выбору товарищей, принадлежащихъ къ кружку, т. е. не признающихъ комана. И онъ, и Палей, и даже большинство Пелазговъ были того мнѣнія, что фершисъ нѣмцевъ слѣдуетъ выносить стоически, избѣгая всякихъ задирательствъ. Но разбиваться вразсыпную, при такихъ обстоятельствахъ, повело бы къ упадку всякой энергіи и, можетъ быть, къ еще ббльшему пьянству и ничегонедѣланію, чѣмъ это было въ корпораціи.

Варцеля Телепневъ убѣдилъ раздѣлаться съ казной и собирался везти его въ N, чтобъ онъ тамъ отдохнулъ и рѣшилъ, желаетъ ли ѣхать за границу, или начать сейчасъ же практику. Телепневу оставалось представить диссертацію и выправить себѣ дипломъ на пергаментномъ листѣ.

Экзаменъ въ лабораторіи сдалъ онъ очень легко; но.» другой страшный экзаменъ предстоялъ ему въ филистеріи, гдѣ въ рукахъ Темиры находился такой дипломъ, котораго сразу нельзя было пріобрѣсти самыми глубокими химическими свѣдѣніями.

Она приняла извѣстіе объ его кандидатствѣ радостно, но спокойно. Въ послѣднее время Темира безъ всякой уже сдержанности входила во всѣ интересы Телепнева, но въ ея вопросахъ, въ маленькихъ замѣчаніяхъ, ему чудилось постоянно одно слово: «впередъ, этого мало, я еще недовольна».

— Я не знаю, — говорила ему Темира — сотой доли того, что стоитъ въ вашемъ дипломѣ, но, пожалуйста, не думайте, что я останусь все такой же дурочкой. Мнѣ химіи не нужно, но я буду знать все, что я хочу знать.

— И будете учиться однѣ?

— Одна.

— А долго ли, Темира?

— До тѣхъ поръ, пока вы перестанете думать о моемъ развиваніи.

Минутами Телепневу казалось, что Темира точно играетъ съ нимъ. «Она чего-то ждетъ», думалъ онъ: «но мнѣ нельзя ждать. Я хочу начинать жизнь съ ней, и ни съ кѣмъ больше. Она должна же чувствовать, сколько она отнимаетъ у меня силы и душевнаго добра».

Но дѣвушка думала свою думу. Сердце ея сильно стучало. Ея памятная книжка была цѣлыми страницами исписана страстными обращеніями къ нему, буква Б. такъ и пестрѣла по строчкамъ; но уста не открывались для изліяній.

Юлія Александровна сообразила, наконецъ, что сближеніе Телепнева съ Темирой не спроста. Она отписала Жану на счетъ того, какія угодно ему будетъ сдѣлать соображенія, если бы Телепневъ попросилъ руки ихъ дочери. Тотъ отвѣчалъ высокимъ слогомъ, съ присоединеніемъ цитатъ изъ Ламартина, что въ жизни главное молодость, а что впрочемъ какъ Юліѣ Александровнѣ будетъ угодно, и что въ это дѣло онъ не вмѣшивается. Больше распространялся на счетъ желудка и превратностей судьбы людской. Онъ совершенно проигрался въ рулетку, о чемъ Юлія Александровна сокрушалась денно и нощно, успокоивая себя, впрочемъ, тѣмъ, что Жанъ нашелъ себѣ удовольствіе, хотя и разорительное, но возбуждающее его нервы.

Отъѣздъ Деулиныхъ былъ назначенъ въ первыхъ числахъ іюня. Юлія Александровна все приглашала Телепнева къ себѣ въ деревню, но онъ видѣлъ, что Темирѣ это приглашеніе не нравится, и она ни однимъ словомъ его не поддерживала. Осенью онѣ опять хотѣли вернуться въ Д.

«Какъ же я-то», спрашивалъ себя Телепневъ: «она не зоветъ меня; значитъ, мы должны проститься теперь. Но такъ нельзя же кончить. Неужели она сама произвольно наложила на себя и меня тяжелый искусъ? Зачѣмъ?»

Послѣдніе дни онъ ходилъ совсѣмъ растерянный; на него напала болѣзненная робость передъ Темирой. Явится въ филистерію, начнетъ съ ней говорить о постороннихъ предметахъ, а то такъ молчитъ; она весела, смѣется, ходитъ съ нимъ по саду, бѣгаетъ съ Ваничкой, катается по двору на каретной лошади. Время летитъ день за днемъ, все ближе и ближе къ отъѣзду, все строже и строже представляется вопросъ жизни или смерти.

Телепнева уже ничто больше не удерживаетъ въ Д.; все готово, дипломъ выправленъ, поѣзжай на всѣ четыре стороны; но онъ не спитъ ночей, у него на душѣ ужасъ, бываютъ минуты, когда его встрѣча съ Темирой представляется ему призракомъ, когда онъ начинаетъ увѣрять себя, что ничего между ними не было, что онъ не вправѣ ничего требовать отъ нея, никакихъ словъ привязанности, никакой поддержки, никакой надежды. И вдругъ это переходитъ въ плачъ, въ ярость. Онъ, лежа у себя на кровати, осыпаетъ Темиру самыми страстными упреками, съ жолчью и озлобленіемъ вспоминаетъ малѣйшія подробности, всѣ ея улыбки, слова, взгляды, все, чѣмъ она возбудила такое могучее, всеобъемлющее чувство.

Наканунѣ закрытія лекцій Телепневъ получилъ письма отъ Абласова и Горшкова. Абласовъ кончилъ курсъ и ждалъ Телепнева у себя въ городкѣ передъ отправленіемъ своимъ на службу въ среднеуральскіе горные заводы. Горшковъ писалъ о томъ, что кончаетъ оперу и ѣдетъ на полгода съ однимъ богатымъ бариномъ за границу, чтобъ «потереться около Берліоза и покалякать съ нимъ на счетъ оркестровки».

Захотѣлось ему увидѣться съ своими закадыками, захотѣлось ему остановить того и другаго и предложить имъ, не разставаясь, выбрать общее мѣсто жизни и дѣятельности; но Темира стояла передъ нимъ какъ безотвѣтный сфинксъ и никуда не пускала, пока онъ не добьется отъ него спасенія или гибели.

Темира сидѣла на террасѣ. Былъ часъ шестой вечера. Она держала въ рукахъ зонтикъ и, наклонивши свою строгую головку, покрытую небольшой кружевной, черной косынкой, шевелила концомъ зонтика листики плюща. Изъ салу несся тонкій духъ черемухи, цвѣли сирень и каштаны. Сквозь рѣдкіе стволы березъ, образующихъ аллею внизу сада, виднѣлась ярко-красная полоса неба. Утромъ былъ дождикъ, и воздухъ, влажный еще отъ паровъ, особенно ласкалъ.

Въ дверяхъ террасы показалась Юлія Александровна.

— Maman, мы поѣдемъ на «Домъ». Телепневъ говорилъ (Темира въ разговорахъ съ матерью называла его Телепневъ, а не Борисъ Николаичъ), что студенты поютъ сегодня въ послѣдній разъ.

— Хорошо, дитя мое, я велю заложить коляску. Да развѣ мы не дождемся Бориса Николаича?

— Нечего его дожидаться, онъ навѣрно придетъ туда самъ.

Дѣвушка опять задумалась. Глаза ея смотрѣли и строго, и радостно. Въ ней не было никакихъ сомнѣній. Все существо ея было переполнено любовью, она боялась только распущенности и сладости. Кругомъ природа благоухала. Высоко дышала грудь, взоры все больше и больше разгорались. Еіце нѣсколько дней — и эта жизнь кончится. Онъ уѣдетъ, не услыхавши отъ нея ни одного слова. «Зачѣмъ эти слова», спросила себя Темира, «эти пустые звуки — развѣ онъ не видитъ?»… «А жизнь? шептало ей сердце и природа ему вторила, — зачѣмъ же ты ее-то гонишь, къ чему ты отсрочиваешь? Ты бранила его за резонерство, за лишнія слова и мысли, а сама бѣжишь отъ радости, отъ силы, отъ наслажденія!»

Темира, сидя съ наклоненной головой, все краснѣла и краснѣла… Потомъ, точно на что-то рѣшившись, она встала, вся выпрямилась, сбѣжала съ террасы и пошла вокругъ газона прерывающейся походкой.

На «Домѣ», около обсерваторіи, пѣлъ хоръ тевтонцевъ. Славный, невозмутимо — тихій вечеръ закатывался надъ академическимъ городкомъ. Коляска везла Деулиныхъ на гору и остановилась около клиники. Онѣ пошли по большой аллеѣ. Темира часто оглядывалась.

— Сядемъ здѣсь, maman, — указала она на скамейку около фонарнаго столба. — Отсюда прекрасно слышно.

А въ это время Телепневъ уже бѣгалъ по «Дому», ища Деулиныхъ. Отъ этого вечера онъ чего-то ждалъ. Терпѣть и ждать дольше онъ былъ не въ силахъ. Онъ испугался своей слабости, онъ ѣдкими упреками раздиралъ себѣ грудь и повторялъ все: «еще четыре дня — и все кончено!»

Но вотъ, по большой аллеѣ налѣво сидятъ двѣ дамы. Онъ бросился почти бѣгомъ. Завидѣвъ его, Темира при встала и подошла къ обрыву.

— Ахъ, Темира, это вы, — запыхавшись сказалъ онъ, подбѣжавъ къ ней и снимая свою бѣлую фуражку съ голубымъ околышемъ. — Я искалъ васъ по всему «Дому».

— Мы только-что пріѣхали, но я намѣрена здѣсь долго гулять. Подите, откланяйтесь maman и вернитесь сюда; я сяду на эту скамейку.

Телепневъ исполнилъ приказаніе. Они сидѣли на скамейкѣ и сначала молча слушали пѣніе. Студенты пѣли двойной квартетъ.

— Вы помните, Темира, четыре года тому назадъ?

— Да. Мнѣ тогда больше нравился «Домъ».

— Я сидѣлъ здѣсь другимъ человѣкомъ.

Телепневъ замолчалъ. Темира не прерывала молчанія. Опять запѣли студенты. За ратушей пылала заря, въ аллеяхъ уже сгустились сумерки.

— Пройдемтесь по саду, — сказала Темира.

Телепневъ не слыхалъ даже ея словъ.

— Проснитесь, Борисъ, я вамъ предлагаю идти по саду.

Онъ вскочилъ и подалъ ей руку.

— Maman, — сказала Темира, подходя къ Юліи Александровнѣ:—ты не любишь, душенька, гулять, я хотѣла бы пройтись по аллеѣ и туда за руину. Ты не будешь за меня бояться?

— Хорошо, мой другъ, только, пожалуйста, не очень ужь долго.

— Какъ погуляется, maman.

Они пошли довольно скорыми шагами. На Телепнева напало оцѣпенѣніе, онъ задыхался и молчалъ.

— Куда же мы? — спросила Темира. — Послушаемъ сперва пѣніе поближе.

Подошли къ хору. Нѣмцы пѣли послѣднюю пѣсню. Гуляющихъ было уже очень мало.

— Пойдемте къ руинѣ, — сказалъ наконецъ Телепневъ и повелъ Темиру по боковой аллейкѣ къ развалинамъ, полуосвѣщеннымъ восходящей блѣдноватой луной.

Объ эту пору не наступили еще бѣлыя приморскія ночи.

Они постояли на площадкѣ предъ руиной. Темира прислушивалась къ вечернимъ звукамъ и отъ времени до времени взглядывала на Телепнева. Онъ, весь тревожный, съ блѣднымъ, почти страдальческимъ лицомъ, стоялъ немного отвернувшись отъ нея, и глядѣлъ вдаль воспаленными глазами.

— Гдѣ ваше любимое гулянье? — спросила Темира, прикоснувшись къ его рукѣ.

— «Philosophengang», — глухо отвѣтилъ Телепневъ.

— Пойдемте туда.

— Надо будетъ спускаться внизъ.

— Ничего, я не испугаюсь.

По крутой дорожкѣ съ уступами сошли они отъ руины, внизъ, въ узкую березовую аллею, гдѣ стояла уже настоящая ночь; только въ просвѣтахъ между вѣтвями глядѣло блѣдноватое небо съ перистыми облачками.

— Какъ же мы оставили maman? — спросилъ Телепневъ.

— Ничего; она вѣдь любитъ быть одна на воздухѣ.

А въ эту минуту Юлія Александровна думала: «какая это Темира скорая, взяла и ушла съ m-r Телепневымъ. Конечно, съ нимъ можно, но все-таки ужь я, кажется, слишкомъ слаба».

Но ея мысль тотчасъ же перешла къ Жану, и она внутренно заахала, воображая, какъ Иванъ Павловичъ въ Висбаденѣ выскакиваетъ изъ игорной залы и съ отчаянія теребитъ свои кудри.

— Не идите такъ скоро, — сказала Темира Телепневу. — Какъ здѣсь темно, мнѣ даже страшно немножко..

Телепневъ довелъ ее до конца аллеи, гдѣ стояла скамья. Справа дрожалъ на листьяхъ лунный блескъ и ложился полосой по дорогѣ.

— Хотите сѣсть? — спросилъ онъ.

— Да, я немного устала.

Глубокая тишина разлита была кругомъ. Городъ уже замеръ. Въ темной аллеѣ пахло ночной свѣжестью, такъ и хотѣлось все шире и шире дохнуть грудью. Телепневъ стоялъ передъ Темирой и вздрагивалъ.

— Что-жь вы не сядете? — тихо проговорила Темира.

— Темира! — произнесъ Телепневъ и голосъ его задрожалъ — чего мнѣ ждать?

Темира пристально на него посмотрѣла. Едкое страданіе разлито было но его лицу. Онъ стоялъ въ позѣ человѣка, точно приговореннаго къ смерти.

— Чего ждать? — повторила она вопросъ.

— Да.

— А развѣ вы ждете чего-нибудь?

— Одно слово, Темира…

Она молчала.

— Неужели вы его не скажете? Вѣдь это хуже смерти!..

— Подите сюда, — прошептала она и протянула ему руки.

Телепневъ вдругъ припалъ къ ея колѣнамъ и началъ цѣловать ихъ съ безумнымъ восторгомъ. Онъ покрывалъ поцѣлуями ноги Темиры, которая все шептала: «полно, полно…»

— Ты меня любишь! — вскричалъ, задыхаясь отъ радости, Телепневъ, и, опустивъ голову въ колѣни гордой дѣвушки, зарыдалъ.

Античныя бѣлыя руки обвили его шею. Большіе, глубокіе глаза страстно ласкали его… Трепетный, безконечный поцѣлуй дрожалъ на влажныхъ устахъ…

— Милый мой, красавецъ мой, — тихо говорила Темира, гладя руки и волосы Телепнева: — прости, я тебя мучила; но развѣ ты не видалъ?.. Я давно твоя Темира.

— Нѣтъ, ангелъ мой, я не вѣрю, я приготовился къ смерти, и вдругъ такое невозможное счастіе!

И онъ опять бросился цѣловать ея ноги.

— Да полно же, Борисъ, я разсержусь… Я говорить съ тобой хочу, мы сегодня прощаемся…

— Какъ прощаемся? — вскрикнулъ Телепневъ, точно ужаленный.

— Да, я такъ рѣшила.

— Зачѣмъ же разставаться? — спросилъ онъ съ ужасомъ.

— Такъ нужно. Я дѣвочка. Ты мальчикъ. Ты умный и ученый; но ты еще не жилъ… Поѣзжай къ себѣ, полюби людей больше, начни настоящее дѣло… Пройдетъ годъ, ты много измѣнишься… Тогда я посмотрю. Будешь ты меня любить, будешь человѣкъ, Борисъ, — иди ко мнѣ смѣло, я тебя жду…

Она выговорила это спокойно, почти торжественнымъ голосомъ. Телепневъ слушалъ ее и не могъ вымолвить ни одного слова.

— Что же ты молчишь? Тебѣ тяжело? А мнѣ, ты думаешь, хочется отпускать тебя, Борисъ? Но, такъ нужно!

— Ты не увѣрена во мнѣ, Темира! Но развѣ можно больше любить? Вѣдь я твой рабъ, я у ногъ твоихъ умоляю, не покидай меня, возьми все, все; позволь только глядѣть на тебя, родная моя, голубушка моя!

— Не нужно этихъ словъ, Борисъ. Больше я уже тебя не полюблю: но теперь, сейчасъ, я не буду твоей женой. Глупый, развѣ ты не слышишь любви въ моемъ строгомъ приказѣ? Вернись ко мнѣ человѣкомъ, повтори: «я тебя также люблю, Темира»; и я посмотрю тогда, что ты изъ себя сдѣлалъ… А безъ этого твоя Таня не будетъ никогда твоей…

Телепневъ притихъ и целовал ея руки.

— Я не смѣю, Темира, умолять тебя больше…

— И не умоляй; а люби меня, если можешь, и построже смотри за собой.

— Но не обманывай меня!.. Быть можетъ, ты смущена… Помнишь нашъ разговоръ въ день похоронъ Игнаціуса… Твои вѣрованья… я не буду ихъ оскорблять; но я не могу, Темира, не быть…

— Полно, не говори объ зтомъ. Ты думаешь, я не помирюсь съ тѣмъ, что ты не молишься… Ахъ, нѣтъ, Борисъ! Это — ничего! Я никогда и не посмѣю да и не захочу переучивать тебя… Я сама хожу въ туманѣ… Это дѣло совѣсти…

— Такъ что-же, безцѣнная моя дѣвушка, можетъ смущать тебя? Ты меня выбрала: значитъ, ты вѣришь въ меня, ты любишь меня хоть за что-нибудь.

— За то, что ты милый, умный, славный… Но это только задатки, Борисъ, а что скажетъ жизнь?.. Пускай она рѣшитъ… Слушай меня. Я объ этомъ цѣлый мѣсяцъ думала и лучше придумать нельзя. Пагодъ — въ разныя стороны. И переписываться не будемъ.

— Нѣтъ, Темира, это жестоко!…

— Лучше, Борисъ, во сто кратъ лучше, въ письмахъ рисуешься, изливаешься, въ письмахъ — ложь и сладость. И все затягиваешь другъ друга какимъ-то узломъ Право, такъ. Нужна полная свобода. Я буду учиться у нѣмцевъ уму-разуму, ты поѣдешь къ себѣ, выберешь дѣло, повозишься съ людьми, совсѣмъ станешь живой, совсѣмъ хорошій станешь у меня, такой, какъ я мечтаю о тебѣ каждую ночь, да… И нужно забыть о томъ, что «вотъ она меня ждетъ, она меня любитъ и дастъ мнѣ пряничка». Этого не нужно. Будь самъ но себѣ хорошій. Вспомни только черезъ годъ, что надо на меня взглянуть. И если ты вернешься вотъ съ такой же любовью — тогда я въ одинъ мигъ разгляжу тебя.

— Темира! что ты говоришь, мой ангелъ, это не возможно!

— Возможно, Борисъ. Чего ты боишься?

— Но какъ же не видать тебя цѣлый годъ?

— Да я-то, вѣдь, тоже тебя не увижу. А почему ты знаешь, глупый, что я меньше тебя люблю?

— Позволь мнѣ хоть зимой пріѣхать сюда?

— Нѣтъ…

— Кто знаетъ, Темира…

— Что-о? — протянула она. — Ты боишься, что я разлюблю тебя, что какой-нибудь нѣмецъ отниметъ у тебя твою Таню? А зачѣмъ я тебя ласкаю теперь, красавецъ мой?

И Темира обвила его еще разъ руками вокругъ шеи. Онъ опять обезумѣлъ отъ счастія.

— Вотъ видишь, Борисъ, я не стыжусь цѣловать тебя… Этотъ поцѣлуй — послѣдній… Ты мнѣ его возвратишь черезъ годъ. Не бойся. Если Темира тебя разъ поцѣловала — никто не приблизится къ ней, кромѣ тебя. Ну, улыбнись, слышишь, я говорю: до свиданья, противный студентъ!

— Идти?

— Да, идти и далеко, на край свѣта, идти «за живой водой *.

— Какъ въ сказкахъ?

— Только Иванъ-царевичъ всегда глупый, а ты у меня умница.

— Прощай, жизнь моя!

— Милый, до свиданья!

Еще жаркій, долгій поцѣлуй. Еще горячая, свѣтлая слеза…

Въ аллеѣ совсѣмъ день отъ луннаго блеска.

— Будешь ждать, Таня?

— Боря, красавецъ мой, буду ждать всю жизнь!

Іюньское солнце такъ и пылало на раззолоченныхъ византійскихъ главахъ Успенскаго собора. Шапка Ивана Великаго, воздымаясь высоко надъ всѣмъ кремлевскимъ холмомъ, уходила въ ярко-голубое небо. У рѣшетки, глядя на Замоскворѣчье, стоялъ Телепневъ, а возлѣ него Варцель. Облитые радостнымъ свѣтомъ соборы, терема, башенки и крыльца дышали особой свѣжестью и дразнили взглядъ все новыми и новыми очертаніями. Точно всѣ они, вмѣстѣ съ каменнымъ поломъ, которымъ выстлано пространство, окруженное рѣшеткою, выточены были изъ одной массы рукою чародѣя-зодчаго.

Душа радуется, сладко заговорилъ Варцель, оглядываясь на всѣ стороны. — Вотъ она, матушка «Расея», не чухонская берлога! Посмотри-ка, дружище, — указалъ онъ Телепневу на крытый ходъ церкви Спаса: — золотая рѣшетка, экая прелесть! такъ и чуешь, братъ, жизнь-то прежнюю!

— Особливо ты, Миленькій, — весело отвѣчалъ Телепневъ.

— Да, смѣйся, дружище. Пелазги все издѣвались, что у меня король въ Германіи, а приведи ихъ сюда, такъ они по своимъ вонючимъ кнейпамъ будутъ вздыхать. Я былъ пассаускій подданный, а теперь русскій и никогда съ нѣмчурой возиться не стану. У меня на душѣ сладко, а имъ…

— Да оставь ты Пелазговъ, — прервалъ его Телепневъ. — Ну, хочешь еще усладиться, пойдемъ посмотрѣть на «царь-колоколъ».

— И «царь-колоколъ» люблю.

— И «царь-пушку» любишь?

Телепневъ расхохотался.

Но у него на душѣ было радостно. Передъ нимъ стояла яркая и самоцвѣтная картина. Его со всѣхъ сторонъ обступала та русская жизнь, съ которой онъ желалъ слиться всѣми порываніями своей натуры.

«Предо мною — годъ», говорилъ онъ про себя, глядя съ высоты на пестрый коверъ Замоскворѣчья: «въ этотъ годъ я долженъ найти кровное, настоящее дѣло. Моя прекрасная дѣвушка послала меня на жизненный турниръ и ждетъ побѣды.. — Съ чѣмъ ты вернулся, — спроситъ она меня, — гдѣ твои подвиги, за чтб тебя вѣнчать, за что любить тебя? — Вотъ мои трофеи, — скажу я ей, — они принадлежатъ тебѣ, ты вдохновила меня, я нашелъ дѣло, я слился съ живою жизнію, нося въ сердцѣ твой путеводный образъ. — Нѣтъ, — отвѣтитъ мнѣ строгая дѣвушка, — я тебя объ этомъ не просила, не въ мое имя, а въ силу того, что въ тебѣ есть молодость, воля, сердце, знаніе, долженъ ты отдать себя всего, цѣликомъ, безраздѣльно людямъ, ихъ горькимъ нуждамъ, ихъ жалкому неразумію, всѣмъ ужасамъ ихъ паденія! Еслѣ ты такъ полюбилъ людей, если ты такъ отдалъ себя обществу — я улыбнусь твоей побѣдѣ, я протяну тебѣ руку, я скажу тебѣ: пойдемъ вмѣстѣ, я полюблю тебя навѣчно»…

— Ну, идемъ же смотрѣть на «царь-пушку»! — прервалъ Варцель думу Телепнева.

— Идемъ.

Часу въ девятомъ, они еще разъ пришли на кремлевскій холмъ. Въ свѣтлую, мѣсячную ночь еще ярче выступали образы прошлаго и будили въ душѣ Телепнева здоровыя думы.

— А жалко тебѣ, дружище, своего студенчества? — спросилъ вдругъ Варцель, кладя руку на плечо Телепнева. — Вотъ, братъ, и мы съ тобой филистры, знаешь пѣсенку:

Варцель разсмѣялся.

— Нѣтъ, Миленькій, — заговорилъ Телепневъ тихимъ и медленнымъ голосомъ: — не жаль мнѣ моего студенчества, не жаль моего прошлаго. Когда я ѣхалъ въ К. восемнадцати лѣтъ, думалъ я, что не для чего жить, что все потеряно, всѣ близкіе умерли, тосковалъ я, послѣ тоски явилась хандра, послѣ хандры — горячка знанія, мозговая работа и душевная борьба. А теперь вотъ видишь, Варцель, я опять живой человѣкъ, не хандрю и не добиваюсь невозможнаго, хочу жить и работать, бросилъ свое прежнее барство и стою предъ строгимъ экзаменомъ жизни.

— Такъ-то, такъ, дружище, — сладко отвѣтилъ Варцель: — учились мы кое-чему, да каковы-то будемъ на практикѣ?

— Жизнь и покажетъ — каковы мы будемъ. «Много званыхъ, мало избранныхъ». Сейчасъ же объявится на что мы годны, внесемъ ли мы свою лепту въ общее дѣло? Была бы любовь, была бы честная мысль и воля, Миленькій, съ этимъ выбьемся на правую дорогу; а чего не было въ нашей выучкѣ, какихъ задатковъ не вложила въ насъ семья и школа, за то люди, быть можетъ, застыдятся казнить насъ..

— Авось не свихнемся! — вскричалъ съ своимъ добродушнымъ паapосомъ Варцель.

— Не свихиемся, — твердо выговорилъ Телепневъ.

— И завтра въ путь?

— Завтра, Миленькій. Увидимъ нашу красавицу Волгу. Тамъ на мѣстѣ, начнется дѣло. Оно намъ скажетъ простое, послѣднее слово человѣчной правды.

Тѣни ложились все рѣзче. Съ фигурныхъ древнихъ стѣнъ точно слетали свѣтлыя полосы. Глубокимъ покоемъ величавой жизни дышала ночь, покрывая темно-синимъ пологомъ засыпающій городъ.

«И Темира на меня смотритъ», думалъ Телепневъ, «оттого такъ полно и отрадно на душѣ».

— Хорошо, вѣдь? — спросилъ вдругъ Варцель.

— Хорошо, Миленькій!

Вы, поставленные на грани двухъ міровъ: школы и общественнаго служенія, вы, прошедшіе мало-осмысленную, горькую, полную случайностей, русскую выучку, и честнымъ порывомъ рвущіеся къ здоровому дѣлу и не громкому, простому добру — огляните яснымъ взглядомъ весь пройденный путь и не отдавайте алчнымъ зазывамъ растлѣвающей кривды той крупицы правды, знанія и воли, которую удалось вамъ пронести сквозь мытарства тяжелой семьи, тупой азбуки и схоластической аудиторіи. Не настала еще пора призывать васъ предъ судилище и рѣшать: что дали вы родной землѣ, какъ отвѣтили на голосъ народной нужды, куда поведете вы общество, на что потратите свои силы и порыванія? Не вы сами создали жизнь, которая вскормила васъ, и только ядъ бездушнаго старчества можетъ сдѣлать васъ отвѣтчиками за то худосочіе, какое разлилось по вашимъ венамъ и артеріямъ. Но не на вѣки же засядетъ въ тѣлѣ наслѣдственная порча? Все та же жизнь излечитъ ее. Жизнь эта требуетъ теперь такого человѣка, о которомъ и не мечтали ваши воспитатели Мало однихъ знаній и навыковъ. Прошло время только въ самомъ себѣ создавать безплотные идеалы, мириться на одной гармоніи внутренняго міра. Встаетъ другой идеалъ — могучій и всеобъемлющій. Въ немъ личная жизнь — въ здоровомъ и прекрасномъ сліяніи съ волною народныхъ судебъ. Въ немъ всѣ силы духа найдутъ исходъ, данный великою земскою жизнью!

Земскихъ людей освѣтитъ заря отраднаго бытія. Земскій человѣкъ отдастъ себя всего безпредѣльному дѣлу, въ каждый мигъ полной, всесторонней жизни, пройдя долгій путь испытаній и кровной мірской службы, будетъ готовъ къ новымъ подвигамъ, и съ доброй волей, съ любовію къ возродившейся вокругъ него родной средѣ, пустится дальше — въ путь-дорогу!…