В рабочем квартале

В неотопленной квартире

Мне предстояло совершить перепись жильцов одной очень странной квартиры. В продолжении четырёх дней работы я несколько раз подходил к запертой двери, стучался в неё, заглядывал в окно, выходившее на крытую галерею, в надежде увидеть кого-нибудь, кто отворил бы мне дверь, но мои попытки были тщетны. Дворник уверял меня, что в квартире есть люди, и даже несколько раз предлагал мне свои услуги достучаться, но я отклонял его предложение, стараясь собственными усилиями добиться успеха. Я только спросил дворника — кто обитает в этой таинственной квартире, на что он коротко ответил:

— Так… разные… хозяин высылать их хочет…

Утром 14 декабря моя попытка увенчалась успехом. Я постучался в знакомую дверь раз, другой, — на мой стук никто не отозвался; я заглянул в окно и после некоторого усилия рассмотрел за тусклым стеклом седую голову женщины, старческое жёлтое лицо и испуганные глаза… Немного спустя дверь отворила мне высокая старушка, в скромном тёмном платье и с тёмно-серым платком, наброшенным на плечи. Она попятилась назад, пробормотала что-то невнятно и с недовольным выражением в глазах громко выкрикнула:

— Нет их дома!.. Ушли куда-то…

Я спросил неприветливую старушку — о ком она говорит, и из её ответа понял, что дома нет хозяев квартиры, а что она, старушка, — жилица.

Я рассказал ей о цели своего посещения и уселся к маленькому столику у окна, приготовившись записывать ответы на листке, предназначенном для моей собеседницы.

— Не видно вам тут? Туда бы… в комнаты, да только, вишь ты, хозяин-то свою запер, а у меня там — дочь больная лежит…

Старушка развела руками и уселась на кровать. Я просил её не беспокоиться о моих удобствах и принялся заполнять листок. Она охотно отвечала на предложенные мною вопросы и только немного замялась, когда я спросил её о занятиях.

— При дочери я… так… сама-то ничего не делаю, — тихо ответила она и, поморгав глазами, добавила. — Раньше в прачках была, теперь уж стара стала: руки и ноги мозжат, в пояснице ноет…

Старушка съёжила плечи, как будто по её телу пробежало холодное дыхание, и принялась кутаться в платок. В крошечной кухне, где мы с нею беседовали, было холодно; я чувствовал, что в ноги мне дует от двери, а мои промёрзшие на улице руки нисколько не согрелись; посиневшие губы старушки вздрагивали, будто она говорила что-то неясно и беззвучно.

— Ваша дочь сильно больна? Может, она ответит на мои вопросы?..

— Хворает, милый барин, шибко хворает… Третью неделю с постели не встаёт.

Я стал заполнять листок дочери старушки со слов последней. При вопросе о годах — она поднялась, подошла к двери в соседнюю комнату и приотворила её.

— Саня! Саня!.. — несколько раз произнесла она, но на её зов никто не отозвался.

Я просил мать не беспокоить дочери, но это было уже поздно. В соседней комнате, откуда теперь падала на пол кухни полоска света, послышался вздох глубокий, звучный, потом я услышал слабый, протяжный стон…

— Вон барин спрашивает — сколько тебе лет?..

— Девятнадцатый, — после небольшой паузы послышался ответ.

Старушка заняла прежнее место у стола, а я продолжал писать…

Я услышал сдавленные тяжёлые рыдания и поднял глаза: лицо старушки было сморщено, со страдальческим выражением на дрожащих губах, из глаз лились слёзы… Я молчал, перелистывая листочки, чтобы хоть этим отвлечь своё внимание от плачущей, и слышал тихие и робкие рыдания. Мне хотелось встать, уйти и не слышать этих странных слёз, так неожиданно прорвавшихся и разоблачивших передо мною, может быть, долго скрываемые страдания, и, вместе с тем, мне хотелось остаться и разгадать тайну чужого горя.

Плачущая несколько оправилась, вытерла платком глаза и надтреснувшим голосом сквозь слёзы проговорила:

— Бог, верно, наказывает… согрешили мы, третий день вот в холоде живём… Хозяин ушёл куда-то и жену увёл… дров нет… денег тоже ни копеечки…

Старушка всхлипнула, вздохнула и снова продолжала:

— Дочка тоже захворала, в больницу бы свезти, да где там!.. Не хочет, всё говорит: «Пройдёт, мамонька, отлежусь»…

Старушка снова всплакнула: голова её тряслась как-то беспомощно, седые волосы растрепались, прилипая к щекам, орошённым слезами…

— За грехи наши тяжкие Господь разгневался… Неправедными путями живём мы, душеньки-то окаянному продали — и терпим горе, сидим вот тут холодные и голодные… Раньше вон и дочка моя в горничных была, и у хороших господ… Подвернулся тут ей хлыщ один, «парикмахтер» он, — и слюбились они… Сманил дочку-то мою с места, комнатку вот эту нанял, меня тоже, старуху, вот в эвтом уголке пристроил — и ничего, зажили было мы тут… Грешно всё это, нечистое, да что тут, куда денешься?.. Думала я, греховодница, мол, люди и так живут, не венчанные — и сыты бывают и обуты… А вот и вышло, — Бог-то увидел и наказал: простудилась дочка-то моя и прихворнула… Пришёл… он-то… посмотрел, лекарства принёс, а дело-то не поправилось… Ещё разок побывал, видит — плохо дело, не поправится… Саня-то… ну, и след простыл!.. С тех пор вот две недели, и глазом не видели.

Старушка вздохнула, подперев рукою подбородок, и уставилась глазами куда-то в тёмный уголок комнаты.

За входной дверью, на галерее, послышались шаги людей, мимо окна мелькнули две тёмные фигуры, дверь в кухню растворилась, и на пороге появилась женщина в короткой кофточке, в тёмном кашемировом платке на голове и с раскрасневшимся от мороза лицом. За нею следом вошёл высокий брюнет, с лёгкой проседью в волосах и с беспокойным выражением в глазах. Вошедшие словно сговорились, — осмотрели меня внимательным взором, молча прошли в комнату направо и, немного притворив за собою дверь, о чём-то негромко заговорили…

Минуту спустя мужчина вышел в кухню, потирая одну в другой раскрасневшиеся от холода руки, продолжая пытливо рассматривать и меня, и листочки, разложенные по столу.

— Это, верно, насчёт переписи? — спросил он и, заложив руки в карман новенького пиджака, остановился около меня шагах в трёх, слегка расставив ноги в серых, широко сшитых панталонах.

Я отвечал утвердительно.

— А мы с Саней думали — куда, мол, это вы запропастились? — начала старушка, немного недружелюбно смотря в лицо квартирохозяина.

— Э-эх, бабушка! Не горюй! — Дело наше выгорело… Наплевать и на завод… В швейцары определился на Гороховой, — громко и с самодовольной усмешкой на лице оборвал её будущий швейцар.

— Ваше-то дело может и хорошо, а вот мы тут… в холоде-то! — продолжала старуха, уже опустив глаза.

— Что ж поделать, не моя вина!.. Сама знаешь, — целый месяц без дела хожу…

Урезонив таким замечанием негодующую старуху, господин в серых панталонах приблизился ко мне и назвал себя по имени и фамилии. Я записал сказанное и начал задавать следующие по порядку вопросы, на что получал довольно пространные ответы, из которых подчас с трудом приходилось выбирать краткое, необходимое и соответственное заданному вопросу.

Собеседник мой точно сообщил мне, где родился, до названия деревни включительно, упомянул также, что на родине отец его имеет мельницу, а что он сам служил в кавалергардском полку, выучился читать и писать, и после службы остался в столице, был даже старшим дворником, а потом его знакомые сманили на завод в рассыльные при конторе. Месяц тому назад он «наплевал» на заводскую контору и определился швейцаром.

Пока я заполнял листочки квартирохозяина и его жены, старушка сидела молча, изредка вздыхая и осматриваясь печальным и безнадёжным взором.

— А вот мы завтра уедем! — воскликнул, обращаясь ко мне, будущий швейцар. — Как же вы нас пропишете-то?

— Ночевать вы будете здесь?..

— А то как же…

— Господи Иисусе!.. Завтра уедете?.. А мы то как же?.. Побойтесь Господа-то Бога!.. — вдруг завопила старушка, привстав с кровати с побледневшим лицом.

Квартирохозяин пожал плечами и равнодушно посмотрел в лицо старухи. Я встал, собрал в портфель листочки, собираясь уходить…

— Господи!.. Да как же это!.. А мы-то?.. Мы-то куда же?..

Старуха зарыдала неутешно горько…

— А что же мы тут, вас караулить будем?.. — громко воскликнула квартирная хозяйка, наступая на плачущую старуху. — Ему место вышло… Завтра господа приказали переезжать!..

Я вышел. За притворенной дверью слышались рыдания старушки и густой повышенный голос будущего швейцара.