В разгаре лета

Помолчав, он добавляет, как бы смутившись!

- Простите, я снова взорвался.

И, как бы опережая мои слова, заканчивает:

- Нам его не перевоспитать.

Слушаю его и сам себе не верю: неужели это наш бухгалтер?

Тем не менее я продолжаю агитировать Тумме. Я, конечно, тоже перестал уважать Нийдаса. Ясное дело, если человек смылся из батальона, он и гроша не стоит. Теперь, задним числом, и его поведение в Пярнумаа выглядит как трусость. Он ведь не сделал даже попытки оказать сопротивление бандитам поплелся за ними, словно овечка. Впрочем, оставим это. Я хочу разыскать Нийдаса и поговорить с ним только ради Хельги. Уж очень она сейчас несчастная. Ходит, глупая, с красными глазами. Наверное, и улыбнуться не в силах. Вот если бы она с прежней беззаботностью расхохоталась, тогда я сразу отстал бы от Тумме.

Словом, я не оставляю Тумме в покое, пока он не соглашается. Политрук мало верит в нашу миссию, но не запрещает нам сходить в город.

Тумме оказался прав: мы не застаем Нийдаса. Его мать говорит нам, будто Энделю дали важное поручение. Все это весьма туманно, хоть мать и пытается объяснить нам, какие ответственные дела возложены на ее сына. Выходит, будто Нийдаса куда-то командировали. Мы, конечно, не пробалтываемся матери, что ее сыночек предал своих товарищей. Зачем огорчать старуху? Ей и без нас хватает забот. Терпеть не могу таких жутко принципиальных типов, которые видят свое высокое призвание в том, чтобы растравлять всем душу.

- Соврал он, значит, матери, - сказал я на улице Тумме, догнав его.

Но ему не хочется болтать, И некоторое время мы идем молча.

У меня возникает желание зайти в главную контору. Лучше бы оно не возникало. Я забываю о моем разукрашенном синяками лице. Лишь после того, как конторщицы начинают ахать и охать, я соображаю о своей промашке. Боже упаси от этих конторских барышень! Мужчины, те не стали бы спрашивать: где, мол, вы так подрались? Меня спасает Тумме.

- Наш молодой мастер (черт подери, и он тоже поддевает) попал в плен к фашистам, - сообщает Тумме очень серьезным голосом, - дрался он, это точно, и не в кабаке себе на потеху, а воевал с настоящими бандитами.

В женщинах пробуждаются сочувствие и любопытство, и, чтобы как-то отделаться, я вынужден сострить, будто боксировал с самим Гитлером. Конторщицы обижаются, но все же оставляют меня в покое.

Вечером того же дня меня отыскивает в батальоне Ирья. Лийве. Это совсем выбивает меня из колеи. Я успеваю заметить, что она совсем растерянна и не знает, как приступить к разговору.

- Вы попали в Пярнумаа... к ним в руки? - неуверенно начинает она.

Я киваю.

- Среди них был и Эндель Элиас?

В ее больших глазах столько отчаяния и боли, что я предпочитаю смолчать.

- Скажите мне честно.

Я по-прежнему не раскрываю рта.

- Говорят, будто вы его видели.

Тяжело отнимать у человека последнюю надежду. Я этого не умею.

Качаю в ответ головой, словно я немой и могу объясняться только знаками.

- Прошу вас, не скрывайте от меня ничего.

И тут мне вспоминаются назойливые расспросы Руутхольма: "А ты не ошибся? А ты уверен, что это был наш инженер?" До чего же мне сейчас хотелось бы, чтобы я и в самом деле ошибся! А может, я и вправду ошибся?

- Нет, я не видел там... главного инженера,

Ей-богу, в этот миг мне самому кажется, что тогда, в Вали, я обознался.

Взгляд Ирьи Лийве меняется. Глаза ее как бы оживают.

- Это правда?

- Кто вам сказал, что я видел Элиаса?

Она не отвечает, но готов побиться об заклад, что это был Нийдас. Нийдас же говорил нам, что он ходил в наркомат. Небось столкнулся там с невестой Элиаса и выболтал ей все.

- Так, значит, вы не встречали... Элиаса?

- Нет.

Сказав это, я почувствовал, что если она задаст мне этот вопрос в третий раз, то я не удержусь и скажу правду.

Сейчас, когда я снова валяюсь под стогом и гляжу на кучевые облака, я уже не уверен, правильно ли я поступил. Может, все-таки следовало сказать правду.

За эти дни, что я провел в батальоне, мне стало малость легче. Во-первых, немцы не подошли к Таллину, их задержали возле Мярьямаа. Во-вторых, настроение в батальоне бодрое Всевозможные слухи тревожат меня уже гораздо меньше. Да я их почти и не слышу: ведь Нийдас так и не вернулся.

Да, бойцы из Пярнуского истребительного батальона оказались не из пугливых. Прекрасные ребята - сам черт им не страшен. Голову на отсечение, что рота, попавшая под Хяядемеесте в окружение, не подняла руки вверх, а мужественно билась до конца.

Не знаю, насколько глубоко немцы продвинулись на Тартуском и Вильяндиском направлениях. Судя по разговорам, и Тарту и Вильянди уже сданы. В сводках Информбюро названия эстонских городов все еще не появляются.

Но теперь я знаю немножно больше насчет того, что происходит в секторе Пярну - Таллин. Немцам не удалось продвинуться дальше Мярьямаа. По всем данным, они наткнулись там на сильное сопротивление частей Красной Армии. Наш истребительный батальон по-прежнему занимает оборону в районе между озером Харку и Мустамяэ, но над Таллином, кажется, не нависает уже непосредственной угрозы. Может быть, через* несколько недель или даже через несколько дней положение снова станет критическим, но в настоящий момент напряжение значительно спало.

В душе я доволен, что решено защищать Таллин до последнего. Так или иначе, Таллин мы легко не отдадим. Теперь я уверен почти на все сто, что немцам не овладеть столицей нашей республики.

Хотя положение на эстонском отрезке фронта стабилизируется, все-таки моя мама и сестры в ближайшее время уедут в эвакуацию. Какой им смысл оставаться в самом пекле боев? Пусть поживут где-нибудь на Волге, а когда гитлеровцев вышвырнут из Эстонии и всего Советского Союза, приедут назад. Уж как-нибудь они там проживут. Понятно, покидать свой дом даже и ненадолго - дело тяжелое, но погибнуть от случайной авиабомбы -это уж совсем глупо. Я, кажется, говорил, что мама еще раньше собиралась уехать в советский тыл. Но до сих пор я возражал. А мама всегда со мной считается, все равно как с отцом.

Думаю, что мой отец был или коммунистом, или хотя бы социалистом. Конечно, не социалистом из господ, а честным социал-демократом, боровшимся с буржуазной властью. Я уже говорил мимоходом, что однажды в нашей квартире был обыск. Ничего подозрительного не нашли, полицейские и шпики ушли с носом. Пораскидали все из шкафов и ящиков столов, и сестры мои очень испугались, но я только смотрел на этих гостей со злобой. Позже, когда я малость повзрослел, мама рассказала мне, что в тот раз у нас искали запретную литературу, подозревали, что отец привозит из заграничных портов красные брошюры и газеты. Отец и в самом деле этим занимался, но ничего подозрительного он дома не держал, а сразу относил куда следует.

Я уже побывал у нашего домохозяина и сказал, чтобы он сохранил за нами квартиру, если мама и сестры эвакуируются. Я останусь в Эстонии и буду по-прежнему платить за жилье, а если со мной что-нибудь случится, то мама, когда вернется из России, уладит все как положено. Хозяин пообещал мне не только сохранить квартиру за нами, но и последить за тем, чтобы ничего из нашего добра не пропало. И я знаю, он это сказал не просто так, он слово сдержит. Он стал какой-то тихий и перестал со мною спорить. Жалуется только, что сына его все равно призовут в армию, а что тогда будет с парнем, одному богу известно. Я спросил его, где Хуго. Он ответил, что пошел работать на железную дорогу. Я сказал ему, что с уклоняющимися от мобилизации обходятся чертовски строго. Хозяин зыркнул на меня пытливо и сказал: нет-нет, ни он, ни его Хуго не пойдут против закона. Семья их всегда подчинялась распоряжениям властей. Другое дело, если Хуго по здоровью, по работе или по какой другой причине получит отсрочку и всякое такое... В конце концов он разговорился и посоветовал мне быть поосторожнее и не соваться куда не надо. В Пярнумаа мне повезло, но в другой раз может и не сойти так легко. Откуда он узнал, что было в Пярнумаа? Наверно, сестры наболтали. Подслушали мой разговор с матерью и разнесли по всему дому. Бабы все такие. И старухи, и девчонки. А может, просто похвастались: какой, дескать, у них брат? Надо бы немножко вложить им ума, чтобы научились держать язык за зубами.

Вот я собираюсь вложить им ума, а сам ведь ни одну из сестер и за косички не дернул. Слишком жалел. Ребята из нашего района быстро усвоили, что у Рийны и Эллен есть брат. Я уже разогнал нескольких не в меру ретивых ухажеров. Небольшая зарядка перед сном приносит иногда пользу. Но в последнее время моим сестрам что-то разонравилось мое заступничество. Странный народ! Не хотят, чтобы их брат призывал к порядку слишком уж развязных молодчиков. Говорят, я всех распугал и никто с ними не танцует! Танцуйте, дурочки, но с теми, кто не норовит в первый же вечер целоваться с вами в подворотне. Вот стукнет вам по шестнадцать, тогда обе получите волю, но не раньше. Рийне уже скоро будет шестнадцать, а вот Эллен придется еще немножко потерпеть.

Ну, я, конечно, преувеличиваю. Во-первых, сестры мои никакие не вертихвостки, а во-вторых, я вмешиваюсь только тогда, когда они сами же и просят избавить их от слишком назойливых кавалеров.

Честно говоря, жаль, что они уедут. Вздорные они, конечно, и кокетки, и пустомели, и ветреницы, и язвы, и непослушные, и своенравные, и вообще ужас какие невыносимые, но уж больно я к ним привык. Ведь они мои сестры, и кто о них позаботится там, в России? Ну, ясное дело, мама. Но разве ей одной справиться со всеми заботами?

Во время политбеседы у нас возник спор. Нашему политруку нравится, когда ребята не поддакивают каждому его слову, а высказывают и свое мнение. Он не из тех начальников, кто любит без конца командовать и поучать. Еще вчера Руутхольм сказал мне, что вообще-то он как политработник тут и не нужен. "Ну что я вам буду объяснять, если вы все и сами понимаете так же хорошо, как я. Ведь если бы не понимали, так и не вступили бы в истребительный батальон". Он, конечно, немножко преувеличивает. Из всех людей в нашей роте он, безусловно, лучше всех разбирается в политике. Сразу видно, что проглотил пропасть умных книг, про империализм рассуждает так, будто сам был президентом какого-нибудь международного концерна. И ведь при этом ходил в школу не больше моего, а меньше. Откуда же монтажник центрального отопления мог набраться столько ума? Не всему же он научился за тот год, что проработал директором. Поразительный, ей-богу, человек все лучше это вижу. Впрочем, хватит о Руутхольме, уж очень я отвлекаюсь.

Спор начал я. А именно, заявил, что в Эстонии происходит гражданская война. Прямо не дает покоя, что в Пярнумаа оказалось так много лесных братьев и что они вели себя так нагло. До поездки на особое задание меня не особенно беспокоили разговоры о бандитах. Экая важность, думал я, если один-другой сумасшедший засел в кустах! Но в Вали я убедился, что дело это вовсе не такое простое. А после увиденного в Вяндре я понял, что лесные братья - сила совсем не шуточная. И вдруг меня шарахнуло, будто громом с ясного неба: не происходит ли у нас в Эстонии нечто такое, что было в России после Октябрьской революции и про что написано в "Кратком курсе". Не в таком, разумеется, масштабе, не с таким, разумеется, четким делением на два фронта, но, по сути, в общем-то похожее.

Мне было очень интересно, что на это скажет Руутхольм.

Политрук не согласился со мной. По его мнению, я преувеличил роль бандитизма. В лице лесных братьев мы, как он уверяет, имеем дело вовсе не с организованной военной силой, а с крошечными отрядами буржуазии, действующими хаотически и вразброс. А гражданская война - это совсем другое, чем разгон бандитских шаек, захватывающих провинциальные исполкомы. Диверсионные акты лесных братьев еще не могут изменить характера войны. Даже и с чисто эстонской точки зрения, главное в ней - всенародная борьба с немецким фашизмом.

И тут спор сразу стал общим. Мне очень нравится, что Руутхольм не считает нас мальчишками, чье дело - лишь запоминать и заучивать все то, чему он нас учит, как воспитатель по должности и призванию.

Деревня поддержал меня. Он рассказал, что в сороковом году кайтселийтовцы из крупных хуторян закопали или спрятали иным манером винтовки, патроны и даже пулеметы. Они явно радовались началу войны и, чем дальше отступала Красная Армия, вели себя все наглее. Новоземельцам открыто угрожали местью, и едва распространились слухи, что немецкие войска захватили Ригу и подходят к границам Эстонии, как в деревнях и на проселках загремели выстрелы. В городах, быть может, и впрямь, как это теперь называется, идет всенародная война, а в деревне люди разбились на два совершенно четких лагеря. Кое-кто не решается поддерживать советскую власть из страха. Боятся, что с ними будет завтра, когда войдут немцы. Отступление Красной Армии сделало людей осторожными. Сельскому человеку, который десятью канатами привязан к своему клочку, не так-то легко покинуть отчий дом, а если ты теперь открыто выступишь против бандитов, то, как только придут немцы, деться тебе будет некуда: кулаки и главари Кайтселийта тебе глаза выклюют или сразу заколотят в землю.

Я распалился и начал валить все в одну кучу. Боюсь, как бы Руутхольм не счел меня болтуном. Сказал даже о том, что и я воевал с бандитами и едва выцарапался из их когтей, а теперь самому стыдно за эту похвальбу. Я сказал еще и то, что, конечно, Вали - это медвежий угол, но вот Килинги-Нымме или Вяндра, где бандиты вывесили сине-черно-белые флаги, - это ведь крупные поселки. Лесных братьев вовсе не так мало, как мы думаем. Приспешники старого строя еще до войны попрятались по лесным деревням, сколотили вокруг себя единомышленников, а кое-где и пролетарию задурили голову. И пошел, и пошел. Я словно втягиваю других со мной в спор, чтобы меня опровергли и разогнали все страхи в глубине моей души. Как приятно было бы услышать от ребят: да не мели ты чушь, Олев! Напрасно ты перепугался, наш народ - это монолит и обрушится на немцев весь целиком, как валун. Что-то в этом роде мне и сказали, но до конца меня не убедили. Чем дольше я думаю об этом споре, тем яснее мне становится, что все мы одного мнения. Из-за чего ми ломали копья? Только из-за того, как назвать кровавые дела классовых врагов. Гражданской войной, как я, выступлением антисоветских элементов, как политрук, или бандитизмом.

Сегодня вечером пойдем в ночной обход. Руутхольм сказал, что нам придется проверить дом за домом несколько кварталов. Нашему батальону приказали прочесать очень большой район. Весь участок между Пярнуским и Палдисским шоссе и даже больше. Ребята из нашего батальона иногда патрулируют на улицах этого района, и мы прочесываем временами тот или иной квартал. До сих пор в городе, во всяком случае в нашем секторе, ничего особенного не случалось. Но я понимаю, что осторожность помешать не может. В Вали я на своей шкуре испытал, что значит потерять бдительность. В Таллине, само собой, тоже хватает сомнительных личностей, выжидающих удобного момента, чтобы послать нам пулю в спину.

Перед выступлением, в обход командир роты Мюрк-маа выстраивает нас и взывает к чувству долга.

- Глядите в оба! - говорит он. - Всех подозрительных задерживать. Если кто попробует улизнуть - хватайте! Кто окажет сопротивление, по головке не гладьте. Понадобится - применяйте и оружие!

Руутхольм уточняет:

- Оружие применяйте лишь в том случае, если на вас нападут и вы не сумеете защититься иначе.

Мюркмаа из тех, кто любит, чтобы последнее слово оставалось за ними, и поэтому добавляет:

- В тех, кто попытается бежать и не подчинится вашему приказу, надо стрелять. Каждый сбежавший бандит - это пособник фашистов.

У командира нашей роты - странная, редкая фамилия, да и вообще он человек приметный. По-моему, у этого плечистого мужчины внешность настоящего военного. Строгие, даже вызывающе резкие манеры, суровый взгляд, сжатый рот, крутой, сильный подбородок. Он один из самых старших в роте, ему лет сорок - сорок пять. Упрямый, видно, человек.

Я доволен, что нашей роте досталась не та улица, на которой у меня много знакомых. К чужим легче стучаться в дверь, легче требовать, чтобы тебя впустили. Нам велели держаться в квартирах корректно, никаких беспокойств не причинять: проверить паспорта и сразу уйти, если только не обнаружится чего подозрительного. Но корректность корректностью, а все равно же будишь людей. Каково же смотреть им при этом в лицо, особенно знакомым?

Нет, лучше ходить по улицам. Оно как-то спокойнее. Если кто дунет, само собой, я не стану смотреть вслед разинув рот. Мы с напарником держимся на виду друг у друга, а вдвоем можно справиться и с вышколенным диверсантом.

Навстречу мне бредет, чуть пошатываясь, какой-то папаша. Я уже сразу догадываюсь, что у него нет ночного пропуска.

- Ваши документы, гражданин, - спрашиваю я сугубо официально.

- Да я живу совсем рядом, за углом, улица Кянну, девять, квартира пять, - говорит старик и подмигивает мне.

- Удостоверение личности! Ночной пропуск, - требую я сурово.

- Паспорт дома лежит. Я ведь не диверсант какой, не подозрительный элемент.

- Приказано задерживать всех лиц, не имеющих документов.

Папаша задумывается и спрашивает:

- Сколько тебе лет, парень?

- Четырнадцать.

- Чего?

- Четырнадцать. Вчера исполнилось.

- Ты меня за дурачка не считай.

- Нет, значит, документов?

Он переминается с ноги на ногу и вдруг протягивает мне согнутый палец:

- Разогни!

Я эти хитрости знаю и потому говорю:

- Ты сперва покажи, может, он у тебя вообще не разгибается.

Он показывает, что палец распрямляется, и сгибает его снова.

Некоторое время мы играем в эту игру. Палец у деда словно железный никак не разогнешь. Но и он не может разогнуть мой.

- Ничья, - говорю я папаше. Он спрашивает:

- У тебя что за работа?

- Монтажник центрального отопления.

Ну, я немножко прихвастнул: какой я монтажник? Ученик, в лучшем случае подмастерье, но уж никак не водопроводчик с опытом.

- Так мы же почти одного цеха. Я тоже по железной части. Автомеханик. И не стыдно тебе своих загребать?

Я решаю его отпустить.

- Ну ладно. Ступай себе аккуратно.

- Палец у тебя крепкий, - говорит он уважительно. - Ох, и задаст же мне жена!.. Немцы, говорят, уже в Мярьямаа. Куришь?

- Загуляешь еще раз - не забывай документы.

- Спасибо за науку, сынок. Кто это тебя так красиво отделал?

Заметил, значит, что у меня половина лица все еще в разводах.

- Да просто так. Случается.

- Я, когда в рекрутах был, тоже дрался. Из-за девчонок и просто так. Чтобы развлечься малость.

- Начальство идет, смывайся.

- Не боюсь я ни начальства, ни подчиненных.

- Мне из-за тебя влетит. У тебя ведь ни паспорта, ни пропуска.

- Ну раз так, пойду. Но сколько же тебе лет? - Полных двадцать.

- В двадцать лет я тоже был хват. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

- Не пускай фашистов в Таллин.

- Да уж не пустим, разве что не справимся, тогда...

- Тогда - беда. Ну, прощай.

- Прощай.

Болтовня с этим веселым дедом немножко приподняла мое настроение. Я насвистываю потихоньку "Шумящий лес" и думаю про себя, что такие вот старые коряги чертовски здоровы тягаться на пальцах. Теперь мы занимаемся боксом, легкой атлетикой, гоняем футбольный мяч, играем в волейбол, баскетбол, а тогда перетягивали палку, разгибали пальцы, поднимали камни и толкали друг друга в грудь. В молодости не обойтись без того, чтобы не испытать свои силы. "Чтобы развлечься малость". Драться я не люблю, но боксерские перчатки надеваю с удовольствием.

Рассуждая таким образом, я внимательно слежу за улицей. Из-за угла появляются трое. Двое наших и кто-то третий. Наверно, задержали какого-нибудь подозрительного типа. Кто бы это мог быть? Такой же заплутавший полуночник, как этот папаша, который развлек меня, или настоящий бандит?

Они подходят ко мне, и я узнаю в задержанном деда, с которым мы только что разгибали друг другу пальцы.

Подойдя ко мне, дед элегантно приподнимает шапку и говорит:

- Здорово, крестничек. Вот видишь, уводят.

- Здорово, крестный. За что же уводят?

- Диверсант, говорят.

- Когда же тебя закинули к нам из Германии? Мужчины следят за нами. Один из них спрашивает: - Ты его знаешь?

- Конечно. Автослесарь, всю жизнь проработал. Живет на улице Кянну, в доме девять.

- Мюркмаа приказал задержать. Он без документов.

- А разве мало того, что я его знаю?

- Да, пожалуй, хватит, - соглашается со мной один.

- А вдруг Мюркмаа разозлится? - сомневается другой.

- Положитесь на меня, - говорю я. - Пошли, крестный.

Ребята отпускают деда, и я веду его домой.

- Каменная душа у вашего начальника, - не на шутку рассержен дед.

- Кругом полно бандитов, - заступаюсь я за командира.

- Похож я, что ли, на бандита? Даже протрезвел.

- Ты же не боялся ни начальства, ни подчиненных.

- Да я не об том. Объясняй теперь своей бабе, где ты всю ночь шляндал.

- Это точно.

- Может, зайдешь? Познакомлю старуху со своим спасителем. Может, найдет чего у себя в шкафу.

- Сейчас некогда. Будь здоров,

- Тебя как зовут?,

- Олей. Времени у меня больше нет. Прощай.

- Прощай, крестничек.

Я тороплюсь поскорее вернуться на пост,

Вскоре мы меняемся ролями. Тумме начинает натрулировать на улице, а я и еще один Парень принимаемся ходить по домам.

Мне не везет. В первой же квартире я натыкаюсь на женщину, которую не назовешь незнакомой.

Я знаю ее, и она меня, кажется, тоже. Во всяком случае, смотрит она на меня так, будто мы старые знакомые.

Это хозяйка парикмахерской, расположенной рядом с нашим домом, весьма полная дама. Вернее говоря, жутко толстая. Если бы в Таллине существовал, как в Англии, клуб толстух, она наверняка стала бы президентом клуба. У нас в доме зашел даже спор, сколько может весить такая мясистая госпожа. В конце концов мы сошлись на восьми с половиной пудах. Но, наверно, перехватили.

Она совсем не старая. Наверно, около сорока. Походка у нее легкая, и она даже покачивает бедрами. Одевается модно. Ходит расфуфыренная, словно пава. Вокруг нее всегда вьется облако приторного аромата.

Парикмахерская у нее была маленькая. Всего два кресла. Одно обслуживала она сама, другое - помощница. Она и сейчас работает там же, наверно, вошла в какую-нибудь артель.

Так вот пышная дама с пухлым ртом брила мою первую бороду.

Почему-то я решил, что первую щетину непременно должен сбрить мне профессиональный мастер. Придет же в голову такая блажь!

Ну, первая моя бородка была не лучше всякой другой. Мягкий шелковый пушок. Я отрастил его подлиннее, надеялся, что станет солиднее. Но пушинки эти не стали ни гуще, ни жестче, только начали завиваться колечками. Глупо было ждать дольше, друзья уже подтрунивали.

Взял я себя в руки и пошел в ближайшую парикмахерскую. Ею оказался тот самый салон, принадлежавший этой мадам с необычайно пышными формами.

Не спрашивая ни слова, хозяйка накрыла меня белой простыней и начала стричь голову. Я подумал, что слегка подстричься тоже неплохо. И начал нравственно готовиться к следующей процедуре. В глубине души я надеялся, что она сама заметит, какая мощная у меня растительность, и спросит: "Вас побрить?" И тогда мне было бы очень просто ответить: "Да, пожалуйста".

Но она не заметила или не захотела заметить. Покончив со стрижкой, она сняла с меня простыню, стряхнула волосы на пол и сказала:

- Двадцать сентов, пожалуйста.

- Побрить тоже.

Я попытался сказать это как нечто само собой разумеющееся.

Она внимательно посмотрела на мой подбородок и спросила:

- С мылом или без?

Она спросила это ужасно громко. В зеркале я увидел, как взрослые, ждавшие своей очереди, заухмыля-лись. А может, они и не ухмылялись, может, парикмахерша задала вопрос обычным тоном, но так мне показалось. Во всяком случае, нервы мои были напряжены, я чувствовал себя смешным, мне было стыдно, жутко, и черт его знает что я там еще испытывал. Наверно, даже досаду, потому что я гаркнул во всю глотку:

- С мылом!

Чего уж там пищать, если тебя все равно выставили на посмешище? Так оно или иначе, но священный момент, которого я ждал с таким трепетом, превратился в тяжелое испытание.

Затем все пошло нормально. Благоухающая толстуха намылила мой подбородок, наточила бритву, отчего я вновь несколько воспрял, и сверкающая сталь скользнула по моей щеке. Я поморщился, и парикмахерша удивленно спросила:

- Вам больно?

- Пустяки!

На этот раз толстуха все же попалась и снова принялась точить бритву. Я испытывал блаженное чувство мести. Лишь позже я понял, что она все же отнеслась К моей мужской чести не вполне серьезно. Обычно мылят и бреют лицо дважды, а в тот ответственный час она обошлась одним разом.

Примерно в то же время распространились слухи, что она взяла к себе жить долговязого парня, на пятнадцать лет моложе себя. Она не вышла замуж за этого пьянчужку, который был гол, как брючная пуговица, а просто жила с ним, как с любовником. Женщины разводили руками, мужчины скалились, а мы, мальчишки, несли всякую похабщину.

И вот теперь я требую у этой самой парикмахерши паспорт. Она по-прежнему пышна и кругла, по-прежнему благоухает и по-прежнему не разучилась колыхать бедрами.

Протягивая удостоверение личности, она бросает мне кокетливый взгляд. Чтобы прийти в себя, я углубляюсь в изучение документа серьезней обычного, потом возвращаю его назад и окидываю взглядом комнату. Мягкий диван и мягкие кресла, круглый стол и буфет под орех. Пустой столик для приемника в углу. Дверь в соседнюю комнату закрыта. Скорее всего, там стоит широкая кровать тоже под орех, трехстворчатый шкаф и трюмо. Я раздумываю, заходить ли мне в другую комнату или нет.

- Вы же мой старый клиент! Голос ее звучит приторно. Мой спутник спрашивает:

- Больше тут никто не живет?

- Нет, милые молодые люди.

- Пошли! - И мой товарищ собирается уходить. Я открываю дверь в соседнюю комнату.

Там темно. И все-таки у меня возникает чувство, что в комнате кто-то есть. Я нашариваю рукой выключатель рядом с дверью и зажигаю свет. При мягком свете красного абажура я обнаруживаю, что за шкафом прячется какой-то человек. Он подходит ко мне, протягивает руку и непринужденно произносит:

- Здорово, Олев.

Передо мной Эндель Нийдас.

Да, это он. В летней рубашке с открытым воротом и в домашних туфлях.

- Так вы друзья? - восклицает у меня за спиной полная дама. - Как чудесно!

Я не знаю, что делать. Я поражен и растерян.

- У меня нет ночного пропуска, и мне не захотелось нарушать порядок, объясняет Нийдас. Хотя он старается держаться как можно спокойнее, я вижу, что он здорово нервничает.

Мой товарищ просовывает голову в дверь. Это новый человек у нас в батальоне, он не знает Нийдаса. Взглянув на Нийдаса, он спрашивает:

- Знакомый?

Я киваю головой. Не могу же я утверждать, будто не знаю Нийдаса.

Товарищ вежливо обращается к хозяйке:

- Если позволите, я выкурю папиросу, пока они поговорят.

- Прошу, прошу, - мигом соглашается хозяйка. Слова их звучат как-то слишком отчетливо. А я все

не могу сообразить, с чего начать. Но Нийдас начинает сам:

- Глупо в тот раз получилось. У меня в наркомате была договоренность помнишь ведь, я говорил тебе, что ходил туда. Им не хватало людей, заслуживающих доверия, которые смогли бы организовать эвакуацию заводов и станков. Я остался у них при условии, что они согласуют мой перевод из истребительного батальона.

Он врет. Но я удивляюсь, с какой находчивостью Нийдас способен заговорить зубы кому угодно. Не подыскивает слов, не отводит взгляда в сторону. Народная мудрость, правда, утверждает, будто люди с черной совестью избегают смотреть прямо в глаза, но, увы, есть исключения и из этого правила. Великие притворщики и жулики смотрят тебе в глаза честным взглядом и врут с самой ангельской миной.

- Паспорт у тебя с собой?

Я не хочу слушать его разглагольствований и не могу придумать более умного вопроса. Даже последнему подонку трудно сказать сразу, кто он такой.

- Конечно, с собой. Но скажи, Олев, зачем я должен предъявлять удостоверение личности? Ты же меня знаешь как облупленного. Шутник ты, братец, ей-богу. Этакий юморист.

Из соседней комнаты доносится звон рюмок. Я слышу, как женщина спрашивает: "У вас ведь найдется немного времени?"

Вероятно, вид у меня несколько необычный, потому что Нийдас все-таки подходит к шкафу, открывает дверцу и начинает рыться в пиджаке.

- Ты что, живешь тут?

Он оборачивается ко мне и, скорчив презрительную гримасу, говорит шепотом:

- Просто мимолетное приключение.

И опять врет. На самом деле Нийдас боится ночевать дома. Не то из-за нас, не то бог знает из-за чего.

- А Хельги?.. Хельги тоже мимолетное приключение?

Этого мне не следовало спрашивать. Или по крайней мере, сделать это необычайно холодно, свысока, с язвительным осуждением. Я и хотел держаться такого тона, но в голосе моем прозвучала горечь, и этого было достаточно.

- Ох, Олев, какой же ты молокосос! И до чего же ты, братец, ревнив. Но можешь быть спокоен, между нами ничего не было. Она, кажется, немножко увлеклась мной, но я ведь не свинья, Олев. А Хельги...

Он почти загнал меня в угол. Чувствую, как лицо начинает у меня гореть, еще минута - и я оставлю его в покое. Я становлюсь безоружным перед последним прохвостом, если мне дают понять, что я действую из эгоистических побуждений. Есть ведь такое понятие: эгоистическое побуждение... С виду скромная, а на самом деле предельно циничная похвальба Нийдаса, будто Хельги неравнодушна к нему, помогает мне преодолеть обычную робость. Я обрываю его:

- Пикни еще о санитарке хоть словечко, и я расквашу тебе рожу.

- Прости меня, ради бога, если я тебя задел.

Я чувствую, что Нийдас снова выскальзывает у меня из рук. Общаясь с лощеными и скользкими людьми, я становлюсь вконец беспомощным. Они словно окутывают твою волю каким-то клейким тестом и потом лепят из этого теста что хотят.

- А ты знаешь, что в батальоне тебя считают беглым?

Сам не понимаю, как мне подвернулось это старомодное слово "беглый", только Нийдас опять оказывается в седле. Он с несчастным видом разводит руками:

- Это не моя вина, а вина наркоматского отдела кадров. Они были обязаны уладить связанные со мной формальности. Но теперь я, слава богу, знаю, что они еще не сделали этого. Спасибо тебе, Олев,

В дверь стучат. Лишь тут я замечаю, что Нийдас успел закрыть ее. Он чертовски предусмотрителен. В дверях появляется раскрасневшаяся хозяйка квартиры.

- Товарищи, я вам немножко помешаю. Хочу предложить всем по чашке кофе. У таких друзей, надеюсь, найдется время на чашку кофе?

- Не забывай, Олев, что нам некогда.

Это кричит из другой комнаты мой спутник. При этом он явно что-то дожевывает.

Нийдас бросает хозяйке многозначительный взгляд, и дверь мгновенно захлопывается.

- Мы ходили к тебе домой. Разговаривали с твоей матерью, - говорю я.

Нийдас пугается. Так вот где у него слабое место!

- А что... что вы ей сказали?

- Не волнуйся, - говорю я презрительно. Презрение мое переходит в злость, и я вдруг нахожу нужные слова: - Мы не сказали твоей матери, что ее сын предатель. Да, ты предатель! За шкуру свою дрожишь, трус. Не сомневаюсь, что, если немцы захватят Таллин, ты, лишь бы выслужиться, начнешь выдавать всех честных рабочих. Ты в десять раз хуже Элиаса. Он не притворяется и не скрывается.

Я уже не могу остановиться и как следует отхлестываю словами Нийдаса. И под конец приказываю:

- Одевайся, пойдешь с нами. Выясним в штабе батальона, что ты здесь набрехал, а что правда.

В жизни не видел такого перепуганного и убитого человека. Губы у него дрожат. Он не может выговорить ни слова.

- Ладно, - говорю я, успокоившись, - сегодня мы тебя не заберем. Если ты человек, явишься завтра сам. А если шваль, так катись ко всем чертям.

Я оставляю его в задней комнате, кричу парикмахерше, которая зазывает меня к столу, что пусть она лучше позаботится о своем нахлебничке, и мы уходим.

У меня такое чувство, будто я освободился от чего-то очень грязного и гнусного. Догадываюсь, что Нийдас не явится в батальон, но я ничуть об этом не жалею. После того как я увидел Нийдаса во всем его убогом ничтожестве, мне становится ясно, что такой, как он, никогда не сделал бы Хельги счастливой. Должен, однако, признаться, к своему стыду, что, придя к такому решению, я испытываю даже удовольствие.

- Что это за тип? - спрашивает на улице мой товарищ.

Я отвечаю ему уклончиво. Не хочется признаваться, что мы имели дело с человеком, удравшим из батальона.

Я никому не говорю про то, что видел Нийдаса. Ни Тумме, ни даже Руутхольму. Да и нри встрече с Хельги держу язык за зубами.

Потом я прихожу к мысли, что нашей санитарке следовало бы увидеть Нийдаса таким, каким увидел его я. Тогда она поняла бы, что нечего горевать о таком подонке.

Она все еще печальная. Иногда, правда, уже улыбается, и тогда я радуюсь. Но теперь она уже не такая доверчивая, как прежде. Меня и то стала немножко побаиваться.

Иногда мне становится за нее страшно. Ужасно она импульсивная. Хитрости в ней никакой - что думает, то и говорит без всяких колебаний. Сказала Мюркмаа прямо в лицо, что тот бессердечный человек. Из-за того, что командир роты хотел послать в ночной обход человека с температурой.

- Вам бы в детском саду служить, а не в истребительном батальоне, бросил Мюркмаа.

Хельги, не растерявшись, ответила:

- А такому человеку, как вы, я не доверила бы даже конвоировать пленных.

Об этой стычке между Хельги и Мюркмаа мне рассказал Коплимяэ. Не сомневаюсь в том, что оба могли и так разговаривать. Мюркмаа, тот любит уязвить, а Хельги не умеет сдерживаться. Если уж она верит кому, так верит до конца, а кого она не переносит, так высказывает свое презрение в открытую,.

Тумме говорит про нее, что слишком она легко вспыхивает. И пожалуй, он прав.

Вот этот притворщик, этот Нийдас, и воспользовался ее характером, Да что говорить о Хельги -он же обманул вcex нас. Исключая разве что Руутхольма, которому Нийдас не сумел заговорить зубы.

Хельги сочувствует каждому несчастному. Без конца осматривает мое лицо. Если я сам не явлюсь в медпункт, она разыскивает меня в роте. Поняв это, я стал аккуратно являться по утрам к врачу. Зачем доставлять ей ненужные хлопоты?

С помощью врача санитарке удалось добиться того, что в поликлинике на Тынисмяэ мне сделали рентгеновский снимок лицевой кости. Конечно, кость оказалась целой. И Хельги обрадовалась, а я попробовал отшутиться, но у меня как-то неважно это вышло. Хельги даже рассердилась, что я такой тупой и бесчувственный.

Мне приятно бывать с ней. К сожалению, мы встречаемся только по утрам, а после того, как последние синяки исчезают с моего лица, у нас не остается и этой возможности. Хоть опять попадай в лапы бандитам, чтоб тебя избили! Неохота же крутиться вокруг медпункта под всякими глупыми предлогами.

Сам не понимаю, что со мной происходит. Смотрю косо на всех, с кем разговаривает Хельги. Неужели Нийдас в самом деле прав и я ревную ее ко всем?

Глупость! Сперва надо полюбить, а уж потом ревновать. То, что я испытываю, это вовсе не ревность: просто я злюсь на тех, кто не дает девчонке покоя.

Вот год назад я в самом деле влюбился. Слонялся словно ошалелый. Избранница моя была замужем. Муж ее работал посменно, и, когда вечерами его не бывало дома, я бегал за ней по пятам, словно щенок. Даже мать заметила, что со мной что-то происходит, и спросила, в чем дело. Сестры, услышав это, захихикали, как полоумные. А потом начали шептаться с матерью, и я чуть не убежал из дома. Не знаю, чем кончилось бы дело, потому что эта женщина разрешала целорать себя, жаловалась, что муж ее не понимает, и в конце концов я оказался в ее объятиях у нее в постели. Она была красивая, и все, что меня интересовало на свете, это были ее ласки. Но, к счастью или к несчастью, они переехали в Кивиыли, где ее муж нашел место получше.

А к Хельги я ничего такого не испытываю. Просто симпатичная девушка, которую мне жалко. Я отношусь к ней, как к своим сестрам. Наверно, из-за сестер я так и принял к сердцу ее огорчения. Я и рассказывал eй о своих сестрах, и она знает, что они должны эвакуироваться вместе с матерью.

- Одному тяжело, - сказала Хельги.

- Я никогда еще не бывал совсем один, - признался я.

- И я раньше не поверила бы, что быть одной иногда ужасно грустно.

- Тумме хороший человек, вы же с ним знакомы.

- Да, мы живем в одном доме. Но ему не расскажешь все, что у тебя на душе.

- Отца с матерью никто не заменит.

- У вас две сестры?

- Две.

- Как их зовут?

- Рийна и Эллен.

- Сколько им лет?

- Пятнадцать и четырнадцать. Рийне скоро будет шестнадцать. С виду она не младше вас.

- А у меня нет ни братьев, ни сестер.

- Вы могли бы быть мне сестрой. Мне даже кажется иногда, будто вы моя третья сестра.

Хельги смутилась. Она посмотрела мне прямо в лицо и покраснела. Я тоже почувствовал, что мое лицо начинает гореть. С великим удовольствием взял бы свои слова обратно.

Вдруг она весело рассмеялась:

- Ладно. Считайте меня своей третьей сестрой.

- Брат с сестрой должны разговаривать на "ты".

- Должны? А еще чего я должна?

- Младшая сестра должна слушаться старшего брата. Родные сестры слушаются меня.

- А вы строгий брат?

- Как раз такой строгий, каким должен быть старший брат, если в семье нет отца.

- У меня есть отец.

- Но я ведь вам не родной брат.

- Слишком строгим братом вы и не можете быть. Я так и не понял, условились ли мы считать друг

друга братом и сестрой или нет. Но если кто-нибудь еще раз огорчит ее вроде Нийдаса, то убереги бог этого прохвоста. Тумме тоже заботится о Хельги. И тоже вроде меня следит недобрым взглядом за теми ребятами, которые болтают с Хельги. Даже и меня он, кажется, считает ухажером. А то зачем ему было говорить мне, что Хельги по-детски откровенна, что ей чертовски легко причинить боль. Намек Тумме задевает меня. Подозревать меня, человека, который хочет Хельги только хорошего! Я хочу быть ей добрым братом, и больше ничего. Я чуть не начал убеждать Тумме, что меня ему опасаться нечего. Уж кто-кто ее обидит, но только не я. Но я вовремя спохватываюсь. Таавет не понял бы меня. Да и какое впечатление произвел бы на вас человек, который ни с того ни с сего начинает вам доказывать, что не собирается причинять никакого зла ни вашей дочери, ни дочери ваших добрых друзей. Вы сочли бы его или хитрецом, или дурнем, а в глазах Таавета Тумме мне не хотелось бы выглядеть ни тем, ни другим.

Вечером проходит слух, что скоро нам предстоит настоящее боевое задание. Наверно, нас пошлют на фронт.

Мы мчимся по городу.

Мне кажется, что на улицах Таллина гораздо меньше людей и машин, чем раньше. Большинство рабочих и служащих копают окопы и противотанковые рвы на окраинах. В центре людей побольше, но и здесь не увидишь прежней толчеи. Поглядев с Тынисмяэ на Пяр-нуское шоссе, я не увидел ни одной машины, ни одной пролетки, даже трамваи не гремели. Только по тротуару торопливо шли прохожие.

Как бы мне хотелось, чтобы на улицах было полно машин и пешеходов! Чтобы все оставалось таким же, как месяц назад. Чтобы война так и не наложила печать на мой родной город.

Мы торопимся. Нам надо догнать два взвода из своей роты, которые час назад уехали с Мустамяэ на автобусах по направлению к Пярну. Мы, то есть Коп-лимяэ и я, отстали. Мы должны были бы лихо мчаться на мотоцикле, впереди всех, но вряд ли мы вообще их догоним раньше чем через час-полтора. Отстали мы из-за глупой случайности.

За час до выезда командир роты Мюркмаа послал меня с какими-то бумагами в штаб батальона, приказав вернуться вовремя. Зная Коплимяэ и его умение ездить, я не сомневался, что мы уложимся в назначенный срок. От Мустамяэ, где теперь занимает оборону наша рота, до города нет и десяти километров. А если дать Коплимяэ волю, он будет нестись как угорелый.

Однако все обернулось иначе.

Мы думали, что выбрали самую верную дорогу. С Мустамяэ мы поднялись возле рыночного здания в Нымме на Пярнуское шоссе и потом, дав полный газ, помчались через Рахумяэ, по виражам Ярве и Халлива-на в город, где сразу после железнодорожного переезда свернули на улицу Койду. Быть может, по низу, по Ка-дакаскому и Палдисскому шоссе, ехать было бы прямее, и днем мы наверняка поехали бы этим путем, но ночью, в темноте, нам не захотелось добираться до порядочных мостовых по всем этим ухабам.

На улице Койду нас остановил флотский патруль. Едва мотоцикл затормозил, как один из матросов подскочил к Коплимяэ и содрал с его плеч погоны. Точно так же, не говоря ни слова, с нас обоих сорвали карабины и лишь после этого спросили, кто мы такие.

Опять вся беда была в том, что я не умею говорить по-русски, да и Коплимяэ по этой части не намного меня умнее. Что поделаешь? Когда мы ходили в школу, русскому не учили. Но мы все-таки поняли, что они спрашивали у нас, и я вызывающе ответил им: "Истребительный батальон". Честное слово, с каждой секундой я начинал все больше выходить из себя. За кого они нас принимают! Но тут мне вспомнился Сергей Архипович, и я призвал себя к порядку. У меня даже возникло какое-то теплое чувство к этим не в меру бдительным матросам, и я дружелюбно им улыбнулся.

- Пароль?

- Русалка.

- Документы?

Коплимяэ, который без конца носится на своем мотоцикле, предъявил удостоверение, в котором было написано черным по белому, по-русски и по-эстонски, что мотоцикл номер такой-то принадлежит истребительному батальону и что водителем его является боец Коплимяэ Ильмар Карлович. А я протянул свой комсомольский билет.

Матросы осветили фонариками наши бумаги, переговорили о чем-то между собой, после чего один из них сел за спину Коплимяэ, а другой ко мне на колени в коляску. Махнув рукой вперед, они скомандовали:

- Давай!

Коплимяэ завел мотор, и мы поехали.

Третий матрос, у которого осталось наше оружие, пошел следом за нами пешком.

Черт подери, наивные они были ребята! Если бы мы в самом деле были бандитами, за которых они нас приняли из-за погон Коплимяэ, то им пришлось бы плохо. Плевое усилие, и сидящий у меня на коленях матрос оказался бы на булыжниках, а уж вдвоем мы управились бы и с другим. И наверняка бы удрали.

Вскоре нам скомандовали "стоп", и мы прекрасно поняли эту команду. Коплимяэ моментально затормозил.

Сидевший на мне матрос выскочил, подбежал к светло-зеленому дому, сунул пальцы в рот и свистнул. На свист открылось окно на втором этаже, из которого высунулся человек в форме моряка. Человек этот мигом спустился. Взгляд мой еще раз скользнул по открытому окну, и все стало ясно: из-за гардины за нами следила светловолосая девушка.

Старшина - вызванный сверху моряк носил нашивки старшины - снова проверил наши документы, спросил пароль и с подозрением взглянул на плечи Коплимяэ, на которых еще видны были следы погон.

Я и ему улыбнулся дружески И сказал "истребительный батальон", но лицо его при этом не изменилось. И тут я сделал ошибку, решив немножко поддеть этих не в меру бдительных парней (они ведь были немногим старше нас!). Я двинул Коплимяэ локтем в бок, кивнул головой в сторону открытого окна и пошутил про матросов: проворные, дескать, ребята.

Поведение мое явно обозлило старшину, потому что он официальным тоном приказал матросу отвести нас в комендатуру. Уж я-то понял, что означает слово "комендатура", он повторил несколько раз.

В комендатуре все разрешилось мигом. Наши бумаги и объяснения (мы оба с Коплимяэ, как могли, лепетали по-русски) вызвали доверие у дежурного, у нас попросили извинения и сказали, что мы можем ехать куда хотим.

Но на получение обратно оружия тоже ушел добрый час. Никак не могли найти Петьку, у которого остались наши карабины. Конвоиры снова свистели возле того же дома, но на этот раз окно оставалось закрытым.

Нам пришлось опять помчаться в комендатуру, куда наконец явился Петька с нашими карабинами.

Так что в штаб батальона мы добрались только без четверти семь. Там у нас тоже ушло больше времени, чем мы надеялись. Сначала я не мог найти начальника штаба.

Коплимяэ, без конца подгонявший меня, посоветовал вручить прямо дежурному тот рапорт или донесение, которое нам дал Мюркмаа, но я напомнил ему, что нам приказали передать бумаги лично начальнику штаба.

Мне повезло. Как раз когда я уладил все дела с начальником штаба, мне встретилась Хельги.

- Здравствуй! - сказал я ей радостно. "

- Здравствуй!

Она улыбнулась, и на душе у меня стало чертовски хорошо.

Мы разговаривали минут пять или даже немножко дольше. Коплимяэ и подмигиваниями и жестами торопил меня, но я делал вид, что не понимаю его знаков. Лишь после того, как Хельги сообщила, что она должна дать лекарство одному больному с высокой температурой, я решился уйти.

- Ваша рота сегодня выезжает? - спросила напоследок Хельги.

- Уже выехала. Мы с Коплимяэ должны их догнать.

- Счастливого пути!

- Спасибо! До свидания!

- Будь осторожен, братец! - крикнула она мне вслед.

Господи, до чего же чудесная девушка!

Так что в глубине души теперь я благодарен был матросам. Если бы они не задержали нас, я бы не повидал Хельги.

Ильмару, который с упреком посмотрел на часы, я весело сказал, что он должен винить не меня, а себя. Нечего было напяливать френч с такими подозрительными погонами. Откуда он вообще выудил такую старорежимную рухлядь. Пока я все это болтал, Коплимяэ смотрел на меня, как на законченного идиота.

Но теперь нам надо было жать вовсю.

Коплимяэ все время прибавляет скорость. Не стоило бы нестись так по городу, но мы должны догнать роту.

И чем раньше, тем лучше. Потому что Мюркмаа не признает так называемых объективных причин. Отлично себе представляю, что он скажет: "Не пускайте мне пыль в глаза. Когда люди знают пароль, их любой патруль пропустит. Послать бы вас на "губу", но, к вашему счастью, истребительный батальон это не регулярная армия. Ну, спорить нечего! Все!"

Моя мама уже взяла на фабрике расчет, и они каждый день могут выехать. Неизвестно, застану ли я мать и сестер, вернувшись после операции назад. С отправкой эвакуационных эшелонов произошла какая-то непредвиденная задержка: то ли дорогу разбомбили, то ли еще что случилось, иначе бы они уже, миновав Нар-" ву, катили бы к Волге.

На железнодорожном переезде мотоцикл сильно подбрасывает.

Коплимяэ ругается:

- Не переезд, а какой-то свиной выгон.

Мне почему-то кажется, что Ильмар ругается просто для порядка. Или для самооправдания - ведь он должен был сбавить скорость перед переездом. А может, просто хочет дать понять, сколько драгоценного времени я потратил на болтовню с Хельги.

Проезжаем мимо окруженной деревьями больницы, - в ней еще до сих пор можно встретить сестер-монашек в черных балахонах, - мимо мыльной и спичечной фабрик. Коплимяэ гонит еще сильнее.

Я смотрю на него сбоку.

Он сосредоточенно всматривается вперед. Крепкие пальцы цепко сжимают руль. Руки у Коплимяэ тонкие этот парень может показаться с первого взгляда слабым и хрупким. Но я-то знаю, что это не так. В его жилистых мускулах силы, пожалуй, побольше, чем в мышцах какой-нибудь жирной туши.

Не знаю, почувствовал ли он мой взгляд или нет, но только он повернул ко мне голову и улыбнулся. Простил, значит. Я улыбаюсь ему в ответ. Мне хочется сказать хоть что-нибудь, и я говорю:

- Сегодня будет хорошая погода.

Приходится кричать, чтобы перекрыть рев мотора,

- Жаркое лето! - орет он в ответ.

На Мустамяэ мы больше не заезжаем, нет смысла: наши автобусы уже на полпути к Пярну. Слава богу, что нам по крайней мере известно направление маршрута. А то, глядишь, наши ребята уже встретили бы грудью врага, а мы все еще петляли бы, как идиоты, по городу.

Здорово приятно было услышать, что в Мярьямаа отбили наступление немцев. Кое-кто говорит, что их уже отогнали до самого Пярну, а другие уверяют, будто наши войска даже отбили Пярну обратно. Не очень-то я в это верю. Да и Руутхольм относится к этому известию скептически. Но что под Мярьямаа немцам крепко дали по зубам, это точно.

Возле школы в Рахумяэ Ильмар поворачивается ко мне:

- Я бы задержался в Кивимяэ минут на пять, потом в дороге наверстали бы.

- Хочешь заскочить домой?

- Я живу в Сикупилли.

- Иначе никак нельзя?

- Можно, - сознается Коплимяэ. Он чертовски честный. - Но все же было бы неплохо задержаться в Кивимяэ.

Я, конечно, соглашаюсь. Хорош бы я был, если бы начал спорить. Ведь сам-то я разговаривал с Хельги.

После Хийу Коплимяэ сворачивает с бульвара Свободы направо, мчится, вздымая густые облака пыли, по немощеным песчаным улицам и возле какой-то калитки затормаживает. Кинув на меня виноватый взгляд, он пускается бегом во двор.

Я закуриваю.

Сквозь высокий коричневый штакетник виднеется за соснами двухэтажный дом. Пожалуй, слишком большой для обычного жилого дома, да и окна в нем выше н шире обычных. Рядом с домом стоит пять-шесть шезлонгов. "Что же это за дом и почему моему другу было так необходимо заскочить сюда?" - ломаю я голову.

Ильмар сдерживет слово. Не успеваю я докурить и папиросы, как он уже появляется между сосен. Включает мотор, вскакивает в седло, и мы уже мчимся дальше, оставляя за собой пышный шлейф пыли.

Перемахнув через речной мост в Пяаскюла, Коплимяэ кричит мне:

- Во время войны хуже всего больным.

Тут я понимаю, что мы заезжали в больницу. Нет, наверно, в санаторий: где-то не то в Кивимяэ, не то в Пяаскюла, вспоминаю я, должна вроде бы находиться какая-то лечебница для легочных больных.

- Кто у тебя там? - кричу я ему.

Дурацкий, конечно, вопрос. Коплимяэ отвечает не сразу. Потом что-то говорит, но ветер относит слова в сторону.

Чтобы оправдать свою бестактность, ору ему прямо в ухо:

- Сказал бы мне, так я бы тебя не торопил.

- Пообещал своей сестренке опять заглянуть к ней на обратной дороге. Может, тогда будет больше времени потолковать.

Скорость все время нарастает. В ушах свистит ветер. Сбоку мелькают одинокие дома, рощицы, верстовые столбы. Местность тут плоская, обзор широкий. Вскоре мы переезжаем через узенькую, извилистую и мелкую речку Тыдву. Вот-вот доберемся до перекрестка, где стоит здание с белыми колоннами, не то бывший трактир, не то почтовая станция. Там мы повернем на дорогу в Кей-лу. Я объездил на велосипеде вдоль и поперек все окрестности Таллина, потому и знаю.

Коплимяэ опять перегибается ко мне и кричит сквозь рев мотора:

- Знаешь, про что у меня сестренка спросила? Убивал я уже людей или нет.

Понимаю, что на душе у него какая-то тяжесть.

- Хорошо, что не пришлось ей врать.

Он немножко сбавляет газ, чтобы громкий треск мотора не так заглушал голос.

- Я бы не смог ей соврать, - продолжает он, перегибаясь ко мне еще ниже, чтобы я слышал каждое слово. - Она так сверлила меня глазами, что...

Проезжаем перекресток с корчмой у Канамаа. На меня находит вдруг волнение, я приподнимаюсь и реву ему в ответ:

- Я тоже никого еще не убил. А ведь из-за того, что мы так мало угробили немцев, они и прут без конца вперед.

Когда я выхожу из себя, когда приходится говорить что-то неприятное, у меня с языка всегда срываются уличные словечки: "угробить", "смыться", "расквасить рожу". Я и сейчас обозлился. Хороши! Обрадовались, что ни одного противника не прикончили. Для того, выходит, мы в истребительный батальон вступили, чтобы сложить ручки и молить господа бога о помощи?

Коплимяэ не говорит в ответ ни словечка. Не понял меня, что ли? А может, ветер отнес мои слова в сторону? Я приподнимаюсь еще выше и воплю опять о том же во всю глотку. Чудно, но, когда вопишь, все это звучит уже как-то не так.

Ильмар опять ничего мне не отвечает. Во мне зарождается даже недоброе чувство к нему. Непонятный парень, думаю. Смелый, на все готовый, за спиной карабин, а сам радуется тому, что не укокошил ни одного врага.

Мы молчим. Коплимяэ иногда поглядывает на меня, но я делаю вид, что не замечаю. Сижу, прищурившись из-аа встречного ветра, перекидываюсь на поворотах вправо или влево и упрямо таращусь на дорогу. Если он хочет что-то сказать, пусть не прикидывается немым. Ого, да никак он рот открывает. Во всяком случае, он очень низко пригибается и поворачивает ко мне лицо.

- Я хотел стать мотогонщиком.

Нет, он меня поражает, честное слово. Ну, да черт с ним, он ведь еще такой же щенок, как и я. На душе опять становится легко, злость моя рассеивается. С чувством облегчения догадываюсь, что он поглядывал на меня без всяких задних мыслей, просто проверял, как я переношу эту гонку. Давай, дружок, давай жми на газ, разгонимся так, чтобы перемахнуть все кривые по прямой, в коляске не сдрейфят! На очередном повороте я наполовину перекидываюсь наружу, как это делают гонщики На кольцевом шоссе в Пирите. Даже и забыл про свой карабин, который чуть не попал при этом под колеса. Я едва-едва успел спохватиться, после чего начинаю хохотать, будто отмочил бог весть какой номер.

Вдруг мы замечаем впереди другой мотоцикл. На поворотах он скрывается от нас, на прямой опять показывается.

Ильмар вопросительно смотрит на меня. Я подмигиваю ему.

Наша мощная машина чуть ли не взлетает. Ведь мы ГОНЩИКИ.

Словно озорные мальчишки.

Ильмар смеется, я тоже ржу.

Так весело, что дух захватывает. Высоко поднявшееся голице пригревает спину, невысокий ельник справа весь в пятнах света. Весь мир становится для нас внезапно невыразимо ослепительным и ярким.

И вдруг Коплимяэ сбавляет скорость.

- Гляди!

Он не прокричал это, а прошипел.

Гляжу. У того, кто сидит на заднем седле, на рукаве белая повязка. Чувствую, как сильно начинает колотиться сердце.

- Не отставай! - гаркаю я. Мы опять начинаем нагонять их.

Все так и есть - белая повязка на рукаве видна отчетливо.

В голове клубятся разные мысли. Бандиты, видать, обнаглели, если начали разъезжать повсюду так вызывающе среди бела дня. Нельзя их упускать! Десяток-другой секунд, и мы сядем им на хвост. Главное - не промахнуться.

Досылаю пулю в ствол.

И в этот миг лееные братья сворачивают на проселок.

- За ними! - реву я Коплимяэ.

Коплимяэ притормаживает, уверенно берет поворот, и вот мы уже почти на пятках у них.

Метрах в двадцати от меня трясется мужская спина. Ветер надул блузу парусом. Спина бандита и его руки приводят меня на миг в замешательство: уж очень щуплые. Я, пожалуй, предпочел бы, чтобы там, впереди, тряслась могучая и широкая спина и чтоб шея была толстая.

Я крепче вцепляюсь в карабин. Коплимяэ сбавляет скорость. Сбавляет из-за меня, чтобы я не промахнулся, - мы уже довольно близко от них.

Переглядываемся.

Я вижу в его глазах те же возбуждение и решимость, какие испытываю сам.

До мотоцикла впереди остается всего метров семь-восемь.

Самое время стрелять. Наверняка попал бы. Руки слушаются меня - не дрожат, и душу пронизывает какое-то удовлетворение. Честное слово, не промахнулся бы. Надо стрелять, больше ничего не остается.

И все-таки я не нажимаю на спусковой крючок.

Не могу я убивать человека в спину.

Ильмар как будто понимает меня. Чувствую это безошибочно. Вот он уже прибавляет скорости.

Сейчас мы с ними поравняемся.

Мозг работает очень быстро.

Как только поравняемся, я выстрелю.

Нет, спереди. Метров с пяти-шести.

Заставим их остановиться, и тогда...

Их надо убить. Это лесные братья, такие же, как те, кто убил Сергея.

Приподнимаю карабин повыше, чтобы стрелять было удобнее. Снова с каким-то внутренним удовлетворением констатирую, что руки у меня не дрожат.

И в тот самый миг, когда я собираюсь нажать на спуск, на белой нарукавной повязке худенького седока позади я замечаю красный крест.

Коплимяэ орет мне в ухо:

- Красный крест!

На какую-то долю секунды все у меня в голове путается, но я тут же овладеваю своими мыслями. С огромным облегчением опускаю карабин вниз.

Мы обгоняем мотоцикл, и я оглядываюсь назад. Вижу два побледневших лица. Понимаю, что мой карабин, который я все еще стискиваю изо всех сил, наш мощный мотоцикл и наша отчаянная скорость - от всего этого можно ошалеть.

Я не нахожу ничего лучшего, как улыбнуться тем, кого только что собирался убить.

Чувство у меня такое, будто с меня свалилась ужасная тяжесть.

Коплимяэ тоже смеется. Во вееь голос, всем существом.

Мы возвращаемся на шоссе и километров через десять догоняем свою роту. Автобусы стоят посреди дороги, выбегающей из леса на открытое место. Некоторые из бойцов сидят в кювете с винтовками наизготовку.

Что-то случилось.

Бандиты, говорят, стреляли из лесу. Ранили одного из наших. Командир роты приказал остановить автобусы и прочесать местность. Спрашиваю, в какую сторону ушли ребята, и бегу следом. Я мог бы остаться возле автобусов, а когда Мюркмаа вернулся бы, Доложить ему, что задание выполнено и бумаги честь честью доставлены в штаб. Да характер не позволяет, не могу усидеть на месте.

Но лучше бы я не торопился. Теперь на душе такая горечь, что послал бы всех подальше.

Свой взвод я разыскал довольно быстро. Примерно в километре от автобусов наши окружили два соседних хутора. Ребята направили меня к низким строениям, к которым, дескать, пошел Мюркмаа.

Добежал я до деревенской улицы и впрямь увидел людей. Возле плетня.

Присоединившись к ним, я услышал, как по другую сторону плетня, на крохотном хуторском дворе, Мюркмаа допрашивал парня моих примерно лет. Мюркмаа, злой и раздраженный, почти кричал на парня:

- Вы уклоняетесь от мобилизации, вы бандит! Почему у вас нет справки об освобождении от военной службы? Брюки по колено в росе! Куда вы бегали? Где спрятали оружие!

С крыльца дома какая-то старушка кричала испуганно, что Алекс работает на железной дороге и что перед уходом на работу он гонял скотину на пастбище.

Алекс переминался с ноги на ногу и не говорил ни слова.

Его брюки и босые ноги в самом деле были мокрыми. Из-под расстегнутого ворота белой домотканой рубахи выглядывала загорелая грудь. Льняная рубаха все время вылезала из штанов, и парень запихивал ее обратно под ремень. Но он был вконец перепуган, и руки плохо слушались его.

- Кто был с вами?

Мюркмаа распалялся все больше. Я подумал, что с пареньком следовало бы разговаривать поспокойнее, чтобы услышать от него хоть словечко.

- Расстрелять! - приказал Мюркмаа трем-четырем солдатам, стоявшим у забора.

"За что?" - подумал я, не понимая решения коман- дира роты.

Старушка на крыльце закричала в голос. Я почувствовал себя крайне скверно.

Руутхольм остановил людей.

- Ты не имеешь права отменять мой приказ, - процедил Мюркмаа сквозь зубы, подойдя к политруку,

- Имею.

На лице командира роты заходили желваки.

Они стояли по разные стороны низкого плетня, почти голова к голове. Мне от всей души захотелось, чтобы Руутхольм не отвел взгляда в сторону.

Теперь уж я не могу точно определить, долго ли они испытывали силу воли друг друга. Мне казалось, вечность, но, наверно, это длилось секунду-другую.

Мюркмаа отвел глаза, и я перевел дух. К несчастью, и мне и Руутхольму рано было радоваться.

Командир роты подошел быстрым шагом к парнишке, все еще ничего не понимавшему, вырвал из кобуры наган и рявкнул:

- Я сам тебя пристрелю!

- Не имеешь права! - крикнул политрук и перепрыгнул через забор. Перепрыгнув, оступился, но тут же сделал над собой усилие и побежал к ним,

Я тоже перепрыгнул через забор.

В этот миг грянул выстрел.

Я застыл.

Парнишка в белой льняной рубахе схватился обеими руками за живот и рухнул. Тел(R) его скрючилось, и я закрыл глаза.

Снова грянул громкий выстрел.

Никак не пойму, почему политрук не сумел помешать второму выстрелу. То ли и он оцепенел от поступка Мюркмаа, то ли просто не успел вырвать оружия у озверевшего человека.

Я лишь увидел, как Руутхольм, ни на кого не глядя, пошел назад. О чем он при этом думал, известно лишь ему самому.

Я тоже не стал смотреть, как дергается тело парня.

Сам не свой я вернулся к автобусам. Докладывать командиру роты о прибытии я не стал. Мы, правда, столкнулись лицом к лицу, но я отвел глаза в сторону.

Мюркмаа продолжал твердить, что этот парень наверняка был одним из тех, кто обстрелял наш автобус. К тому же пусть никто не забывает, что нам приказано расстреливать на месте всех уклоняющихся от мобилизации. Конечно, приказ такой существует, но до сих пор мы еще ни разу его не выполняли.

Большинству бойцов не по себе. Мы не смотрим друг другу в глаза, почти не разговариваем.

А мрачнее всех - Руутхольм. Небось грызет себя, что не сумел помешать ненужному кровопролитию.

Я и не знаю толком, политрук ли подчинен командиру или командир политруку. Наверно, у них одинаковые права. Мюркмаа должен был посчитаться с политруком. Так я считаю.

А что я сам сделал бы на месте Руутхольма? Может, напрасно я осуждаю политрука?

Хотел бы я заглянуть в душу Мюркмаа. О чем он сейчас думает? Громогласное оправдание своего поступка еще не означает, что он не раскаивается. А если рано или поздно он в этом не раскается, значит, не годится он в командиры.

Но вдруг Мюркмаа вообще прав? Ведь наши автобусы обстреляли и одного бойца ранили. А брюки у парня были в самом деле мокрые, и он не сумел сказать в свое оправдание ни слова. И уж наверняка он, как призывник, подпал под мобилизацию.

Перед моими глазами всплыл его облик.

Светлые волосы. Круглые от страха, ничего не понимающие детские глаза. Руки, неуклюже запихивающие в брюки льняную рубаху.

Жалко парня. Наверно, никогда я не забуду его смерти. Черт возьми! Кто мешал мне заступиться? Ведь мы же сознательные бойцы.

По дороге сюда я злился на Коплимяэ, радовавшегося тому, что он еще не убил ни одного врага. Но так мы ни с кем не должны расправляться. Надо было как следует допросить парня. Выстрелить в затылок всегда успеется.

Коплимяэ спрашивает, что со мной. Я взрываюсь: - К черту все это! Мюркмаа - скотина.

Коплимяэ не может ничего понять, но не пристает с вопросами. Понимает: сам потом расскажу. А сейчас нет никакой охоты вспоминать о том, что произошло на дворе хутора.

При первой же возможности попрошу перевести меня из роты Мюркмаа в другую роту. И скажу ему прямо в лицо, почему я хочу переменить часть.

Однако я и сам при этом понимаю, что бегством ничего уже не исправишь.

Ночуем в Мярьямаа.

Городок выглядит совсем покинутым. Да и во время боев, продолжавшихся несколько дней, жители попрятались в лесу, лишь некоторые отважились выжидать конца перестрелки в погребах. После нашего прибытия люди начинают потихоньку возвращаться.

Повсюду здесь видны..следы недавнего сражения. Некоторые дома раскидало взрывами снарядов, а некоторые словно бы разодраны надвое тупыми зубами. В стенах зияют дыры с рваными краями. А зазубрины и щербины от пуль попадаются чуть ли не всюду. От некоторых же зданий остались только обугленные головни или груды закопченных камней.

Насчет церковной башни, превратившейся в культяпку, высказываются двояко. Одни говорят, что острый верх ее сгорел, другие уверяют, будто он срезан артиллерийскими снарядами. Добавляют, что местный пастор ушел с отступавшими немцами. В девятьсот пятом году, думаю я, пастыри народа благословляли расправы карательных отрядов, а теперь молятся за победу фашистского оружия. Странно, почему это божьи слуги всегда оказываются на стороне черных сил?

Впервые вижу настоящие пулеметные и стрелковые окопы, дно которых усеяно гильзами. На южной окраине городка немцы окопались весьма основательно.

Я впервые оказываюсь на арене недавних боев и потому жадно приглядываюсь ко всему. Непонятно, следы бомбежки в Валге произвели на меня куда более тяже--лое впечатление, хотя Мярьямаа пострадал гораздо сильнее. Или я начинаю привыкать к войне? А можно ли вообще к ней привыкнуть?

Жители рассказывают, что сражение тут продолжалось несколько дней. Сперва немцы подошли к городку со стороны Таллина, потом оттянулись назад. Некоторое время русские войска - старшее поколение никак не привыкнет говорить "советские" - держались на северной окраине городка, а немцы - на южной. Над крышами все время свистели снаряды, мины и пули. Орудия и минометы гремели с утра до поздней ночи. Грохот разрывов смолкал только к полуночи. А пулеметы продолжали строчить и дальше. В конце концов немцев отбили, и позже наши части уехали назад в Таллин.

Это как-то не укладывается у меня в голове. По-моему, очевидцы что-то путают. Может, кое-какие части и вернулись назад, но остальные, безусловно, развивают контрнаступление. Я, конечно, никакой не ученый стратег из генштаба, но котелок у меня мало-мальски варит, и даже мне ясно, что отступающего врага надо преследовать, беспрерывно нанося ему все новые удары.

Приятно знать, что немцы не продвинулись дальше Мярьямаа, но еще больше радует наше успешное контрнаступление. Красная Армия еще покажет немцам, на что она способна. Пусть Гитлер и его генералы не надеются, больше ни один город не свалится им сам собой в руки. Разве сражение под Мярьямаа не означает, что сопротивление наших войск становится с каждым днем все мощнее. И не только на территории Эстонии, а по всему гигантскому фронту.

Руутхольм ходит из дома в дом и, едва найдет жителей, заводит с ними разговор. Видимо, это входит в обязанности политрука. Мне случилось присутствовать при одной такой беседе. Интереса ради мне захотелось вырыть индивидуальный стрелковый окоп, и я пошел искать лопату. Ни в роте, ни во всем нашем батальоне нет шанцевого инструмента. Ни лопат, ни ломов, ни кирок, ни пил, ни топоров, как нет колючей проволоки, ни ножниц, чтоб ее резать. В поисках лопаты я и наткнулся на политрука.

Вижу, он как раз разговаривает с какой-то приятной на вид старушкой и одним хмурым дедом.

- Остались мы здесь, - говорит старушка. - Чего нам, старикам, бояться? Уже одной ногой в могиле. От смерти все равно не убежишь. Сперва я на кухне сидела у печи, огонь разводить не решалась. Хоть и говорила, что смерти не боюсь, но все же, когда она прямо над тобой крыльями замашет, так начинаешь цепляться за остаточек своей жизни... Потом перебрались мы в погреб. Антон не хотел, упрямился, отчаянность свою хотел показать, но я заставила его образумиться. Значит, и сидели мы в погребе...

Покуривающий на ступеньках дед вставляет:

- Вот загорелся бы дом, так и сдохли бы у себя в подполе.

Старуха проворно возражает:

- А что бы от нас осталось, если бы мина в чугунок шарахнула? В погребе куда надежнее. Разве что сыровато было, да и малость жутко. Не знаешь ведь, что там, наверху, творится.

И, помолчав, она спрашивает:

- А что, немцы вернутся?

И оба, как она, так и ее спутник жизни Антон, смотрят прямо в рот Руутхольму. Понимаю, насколько важен для них ответ нашего политрука. Как бы старушка ни была проворна на язык, в душе ее все еще гнездится страх.

- Не вернутся, - уверяет Руутхольм.

- В самом деле не вернутся? - допытывается бабка.

- Кто его знает? - сомневается дед.

- Так скоро не вернутся. Можете по ночам спать спокойно, - говорит Руутхольм.

Старушка вздыхает.

- Лучше бы вообще не возвращались. Неохота опять в погреб лезть. Когда бомбы над головой бухали и все трещало и гремело, только того и ждала, чтобы тихо стало. Вроде бы и думать уже забыла, кто победит, немцы или русские. Потом - да, когда осмелились из-под земли выбраться, приятно, конечно, было, что немцам победа не досталась.

- Погоди радоваться раньше времени, - вставляет старик.

- Настанет время - и для нас придет радость, - говорит политрук. Конечно, можем еще хлебнуть всякого, но в свое время наша возьмет.

На этот раз я разделяю уверенность Руутхольма. В конце концов мы победим. Верю в это, несмотря на то что порой и грызут душу отчаянные сомнения. Но без этой веры сейчас вообще невозможно было бы жить. Я хочу передать напуганным старикам хоть частичку своей уверенности и подхватываю:

- Сколько бы времени ни прошло, мы победим. Голос у меня немножко напыщенный, да и слова не

совсем те. Я сам это почувствовал, да поздно.

Старик поднимается, подтягивает штаны и уходит в дом.

Мне кажется, это он из-за меня. Чтобы не слушать, как мальчишка декламирует.

Бабка вздыхает:

- Старик немцев терпеть не может, но и советским не верит. Сперва верил, потом рукой махнул.

- Да, не верю, - сердито звучит из-за двери. - Ты свой суп на огне забыла.

Это он своей старухе.

Политрук остается, а я ухожу, не попросив лопаты. Не знаю, продолжалась ли еще беседа. Вряд ли политруку удалось втолковать что-нибудь упрямому деду. Люди ждут дел, но дела что-то не скоро подвигаются. Мы всегда особенно нападаем на тех, кто нам дорог, на то, что дорого.

До темноты мы, растянувшись цепью, занимаем полукругом позиции на окраине с основными направлениями удара на юг и на запад. Спим и бодрствуем по очереди. Если между Пярну и Мярьямаа в самом деле нет четкой линии фронта, то может случиться всякое. Немцы не предупредят ведь, если снова вздумают двинуться в сторону Таллина. Кажется, все понимают, что уже не до шуток, и никто не слоняется. Каждый находится на том месте, какое указал ему командир взвода.

Я не задремываю. Даже сменившись после дозора, не могу сомкнуть глаз. Слишком много впечатлений для одного дня. Столкновение с патрулем, гонка за мнимыми бандитами, смерть светловолосого парня, прибытие в отбитый у немцев городок. Жизнь, она вообще странна: то все дни такие монотонные, что ничего не остается в памяти, то вдруг столько навалится на тебя событий, что только держись.

" Больше всего терзаюсь тем, что я чуть не выстрелил в невинного человека. Лишь в последний момент я, к счастью, разглядел на белой повязке красный крест. Так что и от робости бывает польза. Это ведь я от робости так долго медлил с выстрелом, от чего же еще? Нет, я не за себя боялся, со мной бы ничего не случилось. Эта робость была другого рода. А вот какого, не могу толком объяснить.

Рядом со мной лежит Деревня. Я уже знаю, как его зовут: Густав Лыхмус. Подперев голову рукой, он лежит возле пулемета. Оказалось, он хорошо знаком с "мадсеном". Он курит, пряча огонек в ладонь. Я курю сигареты, как курил: мне и в голову не приходит, насколько далеко видна в темноте горящая сигарета. Но Густав, тот ничего не сделает, не подумав. Он сам выбрал себе позицию. Мюркмаа указал ему место метрах в двадцати левее, но Густаву оно не понравилось Долго он оглядывался вокруг и присматривался, пока не перебрался наконец ко мне. Отсюда, сказал он, куда лучше вести огонь. И командиру роты пришлось согласиться с ним.

Кто-то подходит к Густаву, опускается рядом с ним и закуривает. При свете спички узнаю Руутхольма.

Я слышу их разговор. Говорят они вполголоса, но я слышу.

- Что-то не спится, - виновато говорит Лыхмус.

- Я малость вздремнул, - признается политрук. - Зябко стало.

Руутхольм явно привирает. Вряд ли он смог или сможет всхрапнуть сегодня. Слишком он принимает все к сердцу. Готов побиться об заклад, что он и сейчас собой недоволен.

Какое-то время они покуривают молча. Густав из тех людей, из которых каждое слово надо вытаскивать клещами. Руутхольм тоже больше любит слушать, чем молоть языком. Если политработник должен быть хорошим говоруном, то наш директор не совсем на месте. Речь он скажет не хуже другого, но в обычном разговоре слишком сдержан.

Первым возобновляет разговор Густав

- Все время вижу, как я открыл дверь и увидел... их...

- Такого не забудешь. Молчание.

- Сальме лежала у печки ничком... Мальчонка в постели - скрюченный, шесть пуль в его теле насчитали... Старший упал под стол: когда они пришли, он как раз ел... Миска с супом осталась целой... Пришлось мне у Яака пальцы разжимать, чтобы ложку вынуть... Дочка еще жива была... Посмотрела на меня и губами шевельнула... и тоже дух испустила.

Он говорит с трудом, паузы между фраз длинные. Будто выжимает из себя слова. Он еще ни перед кем так не открывался, знаю. Видимо, невмоготу ему стало переживать свою боль в одиночку.

Его рассказ лотрясает меня. И политрука, видимо, тоже. Во всяком случае, он не пытается утешать Густава.

Густав продолжает!

- Они меня искали... Вот и сорвали злобу на жене и ребятишках.

- Поймали этих гадов?

- Болото у нас без краю, да и некому сейчас гоняться за ними.

Молчание. Лишь немного погодя опять слышится бас Густава:

- Я в это время был в Таллине на собрании... Черт бы их побрал, винтовку дали бы! А то больно просто серым баронам с батраками да бобылями расправляться. У баронов винтовки Кайтселийта припрятаны, у нас в волости на десять человек по две берданки было.

Больше я не слышу его голоса. Опять небось замкнулся. Излил все, что угнетало душу, теперь, кроме "да" и "нет", от него ни слова не услышишь. Политрук долго сидит рядом с Густавом, выкуривает вторую папиросу и лишь после этого поднимается. Он тоже почти не говорил. Сказал только, что ни один палач не уйдет от суда и кары, пусть не надеется.

Руутхольм присаживается и ко мне: - Дежуришь?

- Нет, - качаю я головой.

- Тогда надо спать. Пожимаю плечами.

- Завтра нужны будут силы...

- Мюркмаа - скотина! - взрываюсь я.

- Лыхмус рассказывал сейчас...

- Это разные вещи, - сердито прерываю я.

- И да, и нет. Кровавые бесчинства бандитов ожесточили нас.

- Тогда зачем же ты защищал парня?

Я поставил его в тупик. Он бы мигом со мной согласился, не будь он политработником, который обязан поддерживать авторитет командира. Настолько и я понимаю.

В конце концов он говорит:

- Это я виноват, что так вышло.

Я не ошибся. С виду холодный и непреклонный, наш политрук оказался слишком чувствительным для таких суровых времен. А я был и останусь свиньей: надо же мне было снова бередить его душу.

Завтракаем в доме пастора. В одноэтажном просторном здании с большой кухней. Пока я пью молоко и уминаю за длинным столом хлеб, мимо нас проходит мужчина лет пятидесяти со смиренным видом и зорким взглядом, наверно, кистер. Во всяком случае, Копли-мяэ считает, что столь масленый господин вполне может быть или кистером, или еще кем-нибудь из церковных служителей. Мы с ним язычники, ни один из нас не ходил на конфирмацию. Ильмар похвастался мне, что его даже не крестили. Я не такой последовательный атеист, мне все-таки окропили башку святой водой. Мы даже не знаем, существуют ли еще кистеры, или помощников пастора называют как-нибудь иначе.

В Мярьямаа приезжает на двух грузовиках примерно полсотни бойцов. Сперва мы думаем, что это наш батальон подослал нам пополнение, но оказалось, они из другого батальона. Некоторые лица вроде бы знакомы. Заговариваю с ребятами и узнаю, что среди прибывших есть народ из Пярнуского батальона. Они меня узнают не сразу, а лишь после того, как я спрашиваю, не помнят ли они одного таллинского, парня с опухшей физиономией, которого вырвали в Вали из лап лесных братьев и взяли на несколько дней в состав их части. Они рассказывают мне, что после того, как им пришлось оставить Пярну, они под Яагупи провели самый настоящий бой возле поля ржи. Теперь ребят из Пярну причислили к Таллинскому истребительному батальону, и они будут продвигаться к своему родному городу. Им сказали, будто немцев в Пярну совсем горстка: надо очистить город от последних фашистов и от бандитов. Такие разговоры кажутся мне странными, не могу к ним серьезно относиться. Ребята они, конечно, мировые: если бы восьмого июля им отдали приказ не пускать немцев дальше реки, они и сейчас держали бы там оборону. Или пали бы все до последнего. Такое у меня чувство.

Из наших автобусов и грузовиков другой части получается приличная колонна. Мы с Коплимяэ возглавляем ее на мотоцикле при выезде из Мярьямаа. Не то в качестве разведки, не то вроде охранения. Мюркмаа предостерегает, чтобы мы не очень разгонялись и не теряли визуальную связь.

- Гляди во все глаза! - кричит он мне. - Коплимяэ должен в первую очередь за мотоциклом следить.

Политрук тоже считает своим долгом предостеречь нас. Не понимаю, почему начальники, даже такие стоящие, как Руутхольм, считают всех своих подчиненных молокососами. Будто мы сами не понимаем, что должны зорко приглядываться к местности и вовремя предупреждать колонну обо всех неожиданностях. Господи по* милуй, мы и сами отлично это понимаем и без того уже напыжились от своей важности. Они могут преспокойно ехать следом, мы не позволим застать врасплох ни себя, ни их.

И все-таки нас застали врасплох.

Километров двадцать мы проехали нормально. Коплимяэ соблюдал предписанную дистанцию, я примечал каждое шевеление листка над шоссе. Мы были ужасно бдительны. Шоссе извивалось змеей между рощами и полями, потом встретился прямой отрезок длиной в несколько километров. До Пярну-Яагупи оставалось километров десять. Думаю, я не намного ошибаюсь, хотя с полной точностью сказать не берусь.

Проехали мы еще с полкилометра, и вдруг за спиной сильно бабахнуло. Коплимяэ мгновенно затормозил, мы оглянулись.

Сперва все выглядело вполне обычным. Разве что колонна остановилась. Потом л увидел, что передняя машина как-то чудно накренилась, а вторая дала медленный задний ход. Мне показалось это странным. Но миг спустя увидел еще более странные вещи. Из пятящейся назад машины начали взлетать в воздух люди, словно бы у них вдруг выросли крылья. Тут опять бабахнуло, и вторая машина тоже завалилась набок.

- Мины! - взволнованно говорит Ильмар.

Я тоже соображаю, что шоссе минировано.

Смотрим на дорогу, но ни впереди, ни сзади не замечаем ничего подозрительного. Насколько хватает глаз, покрытие шоссе всюду выглядит безупречно ровным.

С грузовиков нам что-то кричат, машут руками. Коплимяэ говорит:

- Спрыгивай, я развернусь. Но я не спрыгиваю.

- Мякинная голова, - сердится Ильмар, - не разыгрывай героя.

Охота же ему шутить в такую минуту. Я подмигиваю в ответ и говорю:

- Переедем через кювет к лесу. Там безопаснее.

- Застрянем, - ворчит Коплимяэ.

- Тогда дунем обратной дорогой. Мы оба с ним упрямые козлы.

Мне, конечно, боязно, когда мотоцикл разворачивается и начинает осторожно ехать назад. Коплимяэ пытается вести его по нашим следам. Каждую секунду под колесом может взорваться мина. Чтобы скрыть нарастающий страх, я пытаюсь сохранять самый безразличный вид.

Руутхольм отчитывает нас по всей форме. Отзывает в сторонку и задает хорошую баню. Не за то, что мы не предупредили колонну об опасности. Шоссе минировано с таким знанием дела, что ни один бес не заметил бы этого на ходу. Даже опытный сапер. Так считают все - не только Руутхольм, но и разозленный Мюркмаа. Политрук ругает нас за другое. За то, что мы зря рисковали жизнью. Называет нас сопливыми щенками, которые рисуются друг перед другом своей отчаянностью, и мы слушаем его, опустив от стыда глаза.

Что нам еще остается? Он же видит нас насквозь.

Куда серьезнее разговаривают с человеком, которого застают в доме недалеко от дороги.

Мюркмаа сердито спрашивает хуторянина, почему он не предупредил нас. Он же видел небось, как минировали шоссе.

Такого человека я поставил бы к стенке почти без угрызений совести. Несмотря на все его уверения, будто он прятался в лесу, когда минировали дорогу, и вернулся только вчера. Не верится мне. В глубине души он явно рад, что у нас вышли из строя две машины и оглушено взрывом около десятка бойцов. Но сегодня Мюркмаа держит себя в руках и в конце концов оставляет незнакомца в покое.

В автобусы битком набивается народ. В них же должны поместиться и бойцы из другого батальона, оставшиеся без машины. В таких перегруженных автобусах опасно ехать. В случае необходимости не сразу выскочишь. Опытный пулеметчик срежет каждого раньше, чем ноги человека коснутся земли. Что там говорить о пулеметчике: искусный стрелок и тот успеет много натворить. Обыкновенный грузовик гораздо более надежный транспорт, чем автобус. Лыхмус давно ругается, мол, автобусы легко могут превратиться в гробы, но делать нечего.

Теперь мы направляемся через Удувере. Впереди - снова мотоцикл, за ним - автобусы, а самым последним "форд" с каким-то начальством. Ехать плохо. Дорога очень узкая, извилистая и пылит. Как тут подашь знак в случае опасности? До того, как осядет пыль и тебя увидят, может произойти черт те что...

В Пярну-Яагупи мы останавливаемся.

В городке царит тишина. Из-за оконных занавесок подчас выглядывают чьи-то глаза, но на улицах почти пусто.

Где находится противник и где расположены наши части? Впереди, по-видимому, нет соединений Красной Армии. А то шоссе было бы разминировано. Говорю об этом Руутхольму.

- Устойчивой .линии фронта и нет, - соглашается он. - Мне только что сказали, будто и в Пярну уже нет немцев. Наша задача - очистка города от бандитов.

Все те же разговоры, что вели и ребята из Пярну, Разговоры эти меня злят, и я насмешливо спрашиваю, кто же среди нас так хорошо информирован.

Он терпеливо объясняет:

- В Мярьямаа нас догнали представители штаба истребительных батальонов.

- Штаб истребительных батальонов?

- Да, Для координации деятельности истребительных батальонов создан такой центральный орган.

С одной стороны, слова Руутхольма действуют на меня успокаивающе. Координация, центральный орган... Видно, истребительные батальоны стали серьезной военной силой, раз созданы такие штабы. С другой стороны, мне все еще непонятно, почему впереди нет наших частей. Кто минировал шоссе?

Словом, неприятных мыслей хватает.

Но рассуждать нам некогда. Надо торопиться в Пярну.

Едем мы со скоростью сорока километров в час, чтобы перегруженные автобусы не отстали.

Дав крюку, мы возвращаемся на главное шоссе. Дорога хорошая. Только я захотел сказать Коплимяэ, что через полчаса мы будем в Пярну, как между нами что-то просвистело.

Пуля! Ей-богу, пуля!

Нас откуда-то обстреливают.

Коплимяэ притормаживает и резко сворачивает вправо. Я готовлюсь к тому, чтобы выскочить из коляски.

Мы мягко сползаем в кювет.

Сквозь шум смолкающего мотора мы слышим: та-та-та-та.

Выползаю из коляски и оглядываюсь назад. Слава богу, автобусы уже стоят. Люди выскакивают из дверей и прячутся за высоким полотном шоссе.

Я слежу за тем, как выскакивают наши ребята, и забываю обо всем остальном. Даже о пулях, которые свистят над нашими головами. Со страхом ожидаю, когда очереди обрушатся на автобусы.

Наши тоже начинают стрелять. Рядом с моим ухом раздается выстрел. Оборачиваюсь и вижу, как Ильмар, занявший боевую позицию, нажимает на спусковой крючок.

Но меня сильней всего волнует, что будет с автобусами. Мне, конечно, следовало бы действовать по примеру Ильмара, но мой взгляд пригвожден к нашему транспорту. Ребята всё вылезают и вылезают, прыгают в кювет, скрываются за деревьями. Мне кажется, что все это происходит мучительно медленно. Уже давным-давно все должны были выбраться, но в дверях без конца появляются новые бойцы. Слава богу, наконец-то автобусы дают задний ход.

Я тоже щелкаю затвором и присматриваюсь, в какую сторону целится Коплимяэ. Но не могу обнаружить позицию вражеского пулеметчика.

В голове мелькает мысль: а вдруг Ильмар стреляет наугад, как я в Валге, бабахает наобум? Но я не хочу тратить пули без толку.

Пристально оглядываю местность. Плоская низменность с одинокими кустами и деревцами. Подальше, по другую сторону лощины, поверхность начинает подниматься, и там виднеется несколько зданий. По-видимому, какой-то поселок. Неужели мы добрались до Аре?

В тот же миг возникает вопрос: кто же это нас встречает пулями? Немцы или лесные братья? Я говорю себе, что враг это враг, и если я хочу носить звание бойца истребительного батальона, то хватит мне валяться в кювете.

Прячась за насыпью дороги, пробираюсь, согнувшись, по канаве. Наконец-то мне удается понять, что нас обстреливают почти в лоб, от первых домов Аре. Судя по очередям, обстреливают нас два пулемета. Полотно шоссе хорошо меня защищает, и я знай перебегаю вперед.

Коплимяэ остается рядом с мотоциклом. Его не разлучишь с его любимцем.

Он и не должен его покидать. Мотоцикл может понадобиться каждую секунду. У Ильмара тьма должностей: он и ординарец, и связной, и разведчик, и просто водитель. Он обожает сумасшедшую гонку. "Я хотел стать мотогонщиком". Молодец! Я знаю, как ему хочется побежать за мной, но ничего не поделаешь. Мировой парень!

Наши ребята разбились на две цепи и по обе стороны дороги приближаются к поселку. Сначала их прикрывает густой ольховник с правой стороны шоссе и кусты слева. Но кустарник, не доходя до деревни, обрывается, а потом начинается луг, к счастью еще не скошенный. Перед самой деревней лощинка, на дне которой протекает не то река, не то ручей. Как же ребята проберутся через воду?

Самым первым выбирается из кустов Густав. Пробираясь по своей канаве, я бы его и не заметил, но тут он открывает огонь из "мадсена", и я оглядываюсь на выстрелы. Густав стоит во весь рост и стреляет с руки. Никогда бы не поверил, что из легкого пулемета можно строчить и так. Густав стреляет короткими очередями, и каждый раз пулемет трясется в его руках. Пробегает с десяток шагов вперед и дает новую очередь. Ничуть не обращая внимания на то, что при этом он становится прекрасной мишенью.

Я замираю и внимательно осматриваю каждое дерево на краю деревни, каждый куст, каждое строение. Зло берет, но я никак не могу обнаружить позиции вражеских пулеметных гнезд. Находятся же они где-то. Густав, тот, видимо, давно их нашел, - он не станет тратить пули зря. Коплимяэ мог стрелять просто из азарта. А Густав не станет устраивать ненужный фейерверк.

Как раз в тот миг, когда я обнаруживаю яркие вспышки под нижними бревнами покосившейся баньки, издали доносятся разрывы орудий. Чуть погодя над головой что-то проносится, и мгновение спустя раздается грохот за кустами.

Артиллерия.

Никогда я еще не слышал воя снарядов над головой. На миг я забываю обо всем. И о только что обнаруженном мною пулеметном гнезде, и о том, что я должен укрываться. Я опередил других и, заглядевшись на кусты, где только что грохнули снаряды, почти вылез на шоссе.

Вражеские пулеметчики и артиллерия не останавливают нашего наступления. Огонь у них редкий: по-видимому, немцев тут немного. Я больше не сомневаюсь, что мы имеем дело с гитлеровцами, - ведь у лесных братьев нет орудий.

Пробегаю, пригнувшись, метров десять - пятнадцать и снова вытягиваю голову над полотном шоссе. Я не ошибся - под бревнами бани и впрямь вспыхивают огоньки. Я меряю взглядом расстояние и усмехаюсь. Дружище мой Коплимяэ стрелял впустую, если он хоть что-то видел. Даже отсюда, с моей новой позиции, которая на добрых полкилометра ближе к поселку, почти нет никакой возможности поразить противника из карабина.

Бойцы, наступающие слева, достигают маслобойни, расположенной по эту сторону перекрестка. Противник тоже их заметил - сразу послал несколько очередей в окна кирпичного здания, выкрашенного в белый цвет.

Насыпь дороги становится все ниже. Перед самым поселком за нею вообще не укроешься. Продвигаюсь дальше бросками. Пробегу метров десять, кинусь на землю, вскочу и опять пускаюсь рысцой. Черт его знает, может, и не следует быть таким осторожным. Но я поступаю именно так.

Я все ближе подбираюсь к пулемету. Расстояние между нами - метров пятьдесят, не больше. Теперь я отчетливо вижу пулеметное гнездо, выкопанное прямо под стеной баньки. Сам пулеметчик спрятался за толстыми бревнами, наружу выглядывает только тупой ствол.

Вдруг что-то взрывается за баней, а потом метрах в десяти перед ней. Третий взрыв раздается под самой стеной лачуги.

Что это?

Пулемет смолкает.

Несколько секунд спустя замечаю между зданиями рослую фигуру. Торопливо стреляю, но не попадаю в бегущего, и он скрывается из глаз.

Мы преследуем врага несколько километров. Я не вижу никаких немцев и вообще ни души. Те, кто встретил нас пулеметными и винтовочными выстрелами, отступают. После того как мы ворвались в Аре, смолкли и орудия противника.

Тумме догоняет меня, и мы знай жмем вперед. Бегство противника вызывает противоречивые чувства. Чертовски приятно, что мы выбили из Аре не то немцев, не то бандитов. Значит, мы не просто для фасона носим оружие, нет, мы можем воевать. Фашистам приходится с нами считаться! Это так радует, так волнует, что я забываю о всякой осторожности н вовсе уже не обращаю внимания на редкий огонь противника. Но в то же время мне и как-то чудно. Совсем-совсем не так я представлял себе и войну и немцев. Два пулемета и горстка солдат - неужели это и есть фронт? Тумме считает, что мы имеем дело с вражеским форпостом. Может, он и прав. Мне вспоминается разговор Руутхольма о том, что в Пярну больше нет немецких частей и что там остались одни бандиты. Если бы нас не встретили артиллерией, я и сам бы так думал. Но все-таки сопротивление нам оказывали слабоватое, и трудно поверить, будто мы выбили немцев.

От Тумме я узнаю, что пулеметчика заставил умолкнуть Мюркмаа. Он обнаружил на маслобойне немецкий мелкокалиберный миномет и сразу открыл из него огонь. На бегу я успеваю еще подумать, что наш комро-ты здорово знает военное дело. В голове мелькает и другая мысль: если наше наступление не сорвется и дальше, вскоре мы выйдем к мосту в Нурме.

Тут я слышу за спиной треск мотоцикла. Нас догоняет Коплимяэ и передает нам приказ командира роты: мы должны немедленно повернуть назад.

Ничего не понимаю.

- Залезайте скорей, подкину, - говорит Ильмар, разворачивая мотоцикл.

- Пярну же в той стороне, - и я киваю головой на юг.

- Живо! Нельзя терять ни минуты! - торопит нас Друг.

Недоуменно, сам не сознавая, что делаю, продолжаю идти в прежнем направлении. Держу карабин наперевес и все ускоряю шаг.

Коплимяэ кричит вслед:

- Болван! Нас каждую минуту могут отрезать. Со стороны Тори приближается большая немецкая часть.

Не обращаю на него внимания. Пускай орет. В голове все перепуталось.

- Ну и тащись назад пехом!

И, взревев, мотоцикл Коплимяэ начинает удаляться, Тумме призывает меня к благоразумию.

- Вдвоем нам Пярну не взять, - шутит бухгалтер.

- Не взять, - откликаюсь я эхом, а сам чуть не плачу.

После того как противник выбит из Аре, нам вдруг приказывают отступать, вместо того чтобы развивать наступление. Да пусть там подходит хоть десять частей. Не можем же мы, не смеем, не должны думать только о спасении своей жизни. Так немцы вскоре окажутся в Таллине, в Нарве, в Ленинграде.

Плестись пешком нам не приходится. К нам снова подкатывает Коплимяэ, посланный политруком.

Я расстроен и не проявляю никакого интереса даже к захваченному в плен немецкому моторазведчику. Почему-то Коплимяэ придумал ему такой титул. Где он выудил такое необыкновенное словечко? Или он и себя самого считает моторазведчиком? Сам же и выдумал это идиотское понятие, только стесняется именовать себя таким образом при других. Гитлеровский моторазведчик, чью машину жадно изучает Коплимяэ, навытяжку стоит на дворе маслобойни, посреди наших ребят. Он корректен и даже услужлив. Я чуть не засветил ему по роже. Почему, и сам не знаю. Наверное, злость хотел сорвать.

Говорят, что о приближении по дороге Суйгу противотанковой части в составе человек двухсот удалось узнать у немца. Пленный унтер-офицер (его, значит, моторазведчик - унтер-офицер!) въехал, не подозревая ничего, во двор маслобойни и понял, лишь после того как в него уткнулись стволы винтовок, что попал в ловушку; он-то ведь думал, что Аре по-прежнему у них в руках. На перемену обстановки он реагировал молниеносно - вскинул руки и рявкнул: "Гитлер капут". "Шкура!" - подумал я, глядя исподлобья на пленного и сердито пялясь на всех с видом капризного упрямого мальчишки.

Мы занимаем оборону в Пярну-Яагупи, прямо на кладбище. Если немцы будут атаковать нас со стороны Пярну или с боковых проселков, выгодная получится позиция. Кладбище расположено у перекрестка, и нечего бояться, что противник застанет нас врасплох. Моя досада малость улеглась.

Люди располагаются вдоль каменной ограды кладбища. Коплимяэ называет это круговой обороной, он силен запоминать военные термины. Мы, дескать, и должны так действовать, ибо инцидент в Аре (господи помилуй, он начинает выражаться столь же изысканно, как Нийдас!) доказал, что немцев можно ждать отовсюду, а не только спереди, то есть со стороны Пярну. Немцы, мол, предпочитают маневры охвата и тактику клиньев.

Слушая Коплимяэ, я опять думаю о том, что слишком много мы толкуем о тактике и вооружении немцев.

День на исходе, но немецкой противотанковой части не видно и не слышно. Куда она делась? Направилась в Пярну или заняла оборону под Аре? А может, просто у страха глаза велики?

Справедливо, пожалуй, последнее, о чем я и говорю Руутхольму, когда он подходит к нам.

Руутхольм принимается меня воспитывать. Раньше я не замечал у него страсти к поучениям. Во всяком случае, со мной он не проводил обычно такой явной воспитательной работы. Мы даже забыли свои прежние отношения, когда один был директором, а другой рабочим, и говорили на равных, обсуждая самые различные проблемы. А на этот раз он сразу берет тон, вызывающий у меня раздражение. Ощетиниваюсь, как еж. Не выношу наставлений. Они, наверно, ни на кого не действуют, только никто не хочет этого признавать.

- Нас тут всего человек сто, - начинает издалека Руутхольм. - Взятый в плен унтер-офицер сообщил, что их двести. Но если даже их было бы вдвое меньше, они бы все равно нас уничтожили. Зажали бы между двух огней. У нас винтовки, четыре легких пулемета и минометик всего с шестью минами. А у них орудия, минометы, по-видимому, тоже, а кроме того, лулеметы и автоматы. К тому же не стоит забывать, что мы вступим в бой с регулярной армией, то есть в неравный бой. Слушаю не перебивая. Раз у него такая должность, пускай воспитывает.

- Одного самопожертвования, смелости и отваги мало. Хотеть можно многого, но наша группа слишком мала, чтобы освободить и удержать Пярну.

Нет, я не могу больше сдерживаться. И я говорю язвительно:

- А что нам делать под Таллином? Отступать от фашистов в море?

- Если обстановка потребует, оставим и Таллин-Он просто убивает меня. Чего угодно, но таких слов

я не ожидал. Мне и в голову не приходило, что Таллин тоже может пасть. Я бормочу:

- Если так воевать, то это... и произойдет, - Об этом еще рано говорить.

Я снова взрываюсь. И сам перехожу в атаку. Посмотрим, кто кого должен воспитывать!

- После освобождения Мярьямаа наши войска должны были немедленно ворваться в Пярну.

Руутхольм смотрит на меня таким взглядом, что я тут же чувствую себя неловко. Мне и самому ясно, что я веду себя, как идиот. На кого я кричу? За что?

- Если все станут истерически вопить вроде тебя, мы не остановим фашистов никогда.

Конечно, он мог бы сказать это и помягче, но, видимо, терпение его лопнуло. Мягкостью он бы меня не пронял.

- От истерики до паники - один шаг, - добивает Х)Н меня.

Мог бы и не говорить. Я и без того чувствую себя чуть ли не Нийдасом.

После полуночи, отбыв свое дежурство, мы с Копли-мяэ укладываемся рядом спать в ямке между двумя могилами, и перед сном я успеваю сообразить, что Аксель все-таки вправил мне мозги. Мне все еще стыдно за себя. Кто, черт побери, заставляет меня причитать и охать на манер Нийдаса? Плакаться н ломать руки - этим фашистов не остановишь. Нет, Руутхольм настоящий парень, и я буду последней свиньей, если снова вздумаю жаловаться ему или еще кому, Я говорю Коплимяэ:

- Хорошо, что дождя нет.

- Хорошо, - сонно бормочет Ильмар,

Когда глаза у меня почти закрываются, я добавляю!

- Интересно, чем там в городе занимаются наши парни?

Коплимяэ зевает.

- Почему тебе вдруг вспомнились наши таллинские парни?

В его сонном голосе слышна насмешка. Неужели догадывается?

Мне вдруг вспомнилась Хельги. Да, наша санитарка. Почему-то я думаю о ней все чаще. Особенно когда не занят чем-нибудь срочным. Я -доволен, что Хельги осталась в Таллине. Женщине, особенно такой молоденькой, пришлось бы нелегко в полевых условиях. Полевые условия - это из лексикона Коплимяэ. Если бы Хельги находилась сейчас с нами на кладбище, а нас бы атаковала эта самая, вооруженная до зубов, противотанковая часть, дрянь было бы дело. Где бы она спряталась от снарядов и мин? Кто бы ее защитил?

Но как Ильмар догадался, что таллинские ребята вспомнились мне из-за Хельги? Я сказал "парни", но представлял себе не парней, а Хельги. Неужели он и в полусне видит меня насквозь? Или ляпнул просто так? Зубоскал ведь!

Мне захотелось сказать этому гонщику что-нибудь приятное.

- Славное ты выбрал местечко для спанья! Ничего лучшего я придумать не сумел.

Он не отвечает - наверно, спит.

Прежде чем заснуть, я долго еще думаю. О том, что между могилами и в самом деле удобно спать. Мы подстелили под себя мой плащ и накрылись курткой Иль-мара. Могилы защищают нас от ветра, лишь волосы слегка пошевеливаются от мягкого веянья. Вспоминается немецкий унтер, сразу закричавший "капут", едва его схватили. Мюркмаа увидел в этом начало морального разложения фашистской армии. А по-моему, фельдфебель просто хитрец, которому дороже всего его шкура. Такой же, как наш Нийдас... Интересно, если бы со мной что-нибудь случилось, проронила бы Хельги хоть слезинку? Вряд ли, разве что из жалости, У нее нежное сердце, его легко ранить. Тумме прав.

Утром Ильмару и мне приказывают отвезти представителя штаба истребительных батальонов через Вигалу, Вана-Вигалу, Ванамыйзу и Кирблу в Лихулу. Я запомнил все эти названия, потому что после изучения карты штабист долго выспрашивал Коплимяэ, знает ли он дорогу. Ильмар признается, что по этим боковым дорогам не ездил, но все равно не заблудится - ведь по карте легко ориентироваться. Странное впечатление производит на нас этот грузный человек. Во-первых, он не показывает нам карту, а во-вторых, вроде бы не сразу решается ехать с нами. Да, странное впечатление - лучше не скажешь. Как хочешь, так и понимай.

Не знаю, что именно думает о штабисте Коплимяэ. Лично мне он кажется просто не в меру осторожным.

Он поражает меня еще перед выездом. Говорит:

- Здравствуйте, товарищ Соокаск. Откуда он меня знает?

- Вы и во время войны оказались вместе с Руутхольмом?

Вспомнил. Это же Ээскюла, с которым Руутхольм спорил в "Гранд-Марине" из-за Элиаса. Ей-богу, Ээскю-ла! Кажется, я уставился на него, как идиот, уж больно чудной стал у него взгляд. Буркаю:

- Извините, что я вас сразу не узнал,

Ээскюла снова принимается изучать карту. Догадываюсь, что произвел на него не самое лучшее впечатление.

По пути выясняется, что Ээскюла - мужик хладнокровный, совсем не из робких. В нескольких километрах от Лихулы вслед нам стреляют из постройки за деревьями. Ээскюла приказывает остановиться, слезает и - прямо к постройке. Что ж, мы за ним. Не бросать же его?

Не отмахал он и десяти шагов, как на шоссе выскакивает красноармеец с винтовкой наперевес.

- Стой! - кричит боец. Ээскюла не останавливается"

- Стой! Стреляю!

Он идет дальше.

А что, если нервы у красноармейца н выдержат и он в самом деле выстрелит?

Нам приказывают остановиться в третий раз. Тогда Ээскюла рявкает что-то по-русски и продолжает идти дальше.

Из-за деревьев появляется еще несколько бойцов в красноармейской форме, один из них - командир.

Это пограничники, чья часть несколько дней назад принимала участие в боях под Лихулой, откуда выбили немцев. Пограничники приняли нас за бандитов. Стрелявший в нас красноармеец оправдывается, что он требовал, чтобы мы остановились, кричал нам "стой", но мы не обратили внимания, а проехали мимо. Ни я, ни Коплимяэ, ни Ээскюла не слышали окриков. Наверно, треск мотора заглушил их. Ээскюла, которого я уже по-настоящему зауважал, начинает кричать, что нельзя стрелять во всех людей наобум, что вовсе не каждый эстонец, имеющий при себе оружие, непременно лесной брат и всякое такое. Но мне не все удается понять. Командир пограничников поносит бандитов, те уже не раз нападали на их сторожевые посты, особенно в то время, когда Лихула была у немцев. После освобождения Лихулы лесные братья рассеялись по чащам и болотам. Вот и гадай теперь, кто из штатских с оружием враг, а кто друг. Примерно так он оправдывает своего бойца.

Меня поразила смелость Ээскголы. Если в центре координации деятельности истребительных батальонов - я начинаю пользоваться все более тонкими терминами! - все такие, как он, снимай перед штабом шапку.

В Лихуле мы узнаем, что там останавливался один Таллинский истребительный батальон, похоронил советских активистов, которых фашисты перед уходом закидали гранатами не то в каком-то погребе, не то во рву (я ведь плохо понимаю по-русски), провел в городке ночь и ранним утром уехал в Пярну. Ээскюла расспрашивает жителей, разговаривает с пограничниками, чья машина стоит посреди городка, беседует с местным начальством и принимает наконец решение догонять истребительный батальон. Он, видимо, очень основательный человек: пока всего не разведает, решения не принимает. Ведь и в отношении Элиаса он оказался прав." Но о том, что Элиас заодно с лесными братьями, я ему все-таки не говорю.

Мы с Коплимяэ оба знаем дорогу. Три-четыре года назад я с товарищами по школе совершил большое велосипедное путешествие: через Мярьямаа в Пярну и через Лихулу-Ристи назад. Не знаю, когда Коплимяэ тоже ездил по этой дороге, но он говорит, что не впервой ему ехать из Лихулы в Пярну. В подробности он не пускается, да я и не спрашиваю. Ээскюла явно не любит болтовни.

Коплимяэ гонит в хорошем темпе, мимо проносится однообразный пейзаж. Ничего примечательного - ровная низменность и леса.

Километр пролетает за километром, мы отмахали уже больше полусотни, но никак не можем догнать истребительный батальон. М-да, думаю, этот истребительный батальон оказался покрепче нашего: катит прямо в Пярну. При мысли об этом настроение поднимается, и й бы с радостью проорал Ильмару что-нибудь отчаянное прямо в ухо, да только стесняюсь чужого. Пытаюсь сообразить, далеко ли еще до Пярну. Пыхару мы уже проехали, вскоре должен показаться перекресток возле Аудру, а оттуда до Пярну - камнем добросить. Шесть-семь километров, даже, пожалуй, меньше. Но я все-таки не могу удержаться, наклоняюсь вперед и кричу Ильмару на ухо:

- Сегодня побываем-таки в Пярну!

Коплимяэ не отвечает, соблюдает при чужом солидность, лишь оглядывается назад и подмигивает. Ээскюла, не понимая, видимо, о чем мы, пытливо косится на меня. Улыбаюсь ему, давая понять, что все в порядке, что я горланю просто от хорошего настроения. Он улыбается в ответ и становится мне еще симпатичнее.

Вдруг до нас доносится что-то вроде выстрелов пулеметных очередей, кажется, взрывов. Сперва из-за гула мотора мы плохо слышим все это, но вскоре не остается никаких сомнений: где-то впереди идет бой.

Вскоре мы видим автобус, возле которого мечутся двое людей. Мы останавливаемся, и Ээскюла спрашивает, что здесь происходит.

Дальше ехать не приходится.

Оказывается, как я узнал, бой ведет наш батальон. Все роты и взводы вчера утром выехали из Таллина. К ним присоединилось несколько взводов из других батальонов.

- Неужели весь батальон, весь? - допытываюсь я у шофера, который озабоченно поглядывает в ту сторону, где раздаются выстрелы, грохот и треск.

- Весь. Остальные машины попали к немцам. Продолжаю допытываться:

- Неужели весь? И снабженцы, и врачи, и санитары?

- Весь, весь, - повторяет шофер. - Первый автобус и несколько машин подорвались на минах вдребезги.

Я кидаюсь вперед.

Коплимяэ догоняет меня, спрашивает, куда это я. Неопределенно машу рукой, указываю в ту сторону, откуда доносится шум сражения. Ильмар пытается объяснить, что мы должны сопровождать штабного, без распоряжения которого не имеем права его покидать. Но я спешу. Ильмар отстает.

Сперва я иду быстрым шагом, потом начинаю бежать.

Кидаюсь то в ту, то в другую сторону и наконец нахожу своих; они оттянулись за лесок по правую сторону шоссе. *

Очереди вражеских автоматов и пулеметов щелкают по стволам. Невольно вздрагиваешь, когда с пронзительным грохотом взрываются мины. Кидаюсь на землю и пытаюсь понять, что же происходит.

Наши ребята стреляют из леса по шоссе. Рядом со мной яростно стрекочет с высокой треноги "викерс". Наводчик и заряжающий стоят позади пулемета в полный рост, не обращая никакого внимания на вражеские пули и мины.

Поднимаюсь и начинаю продвигаться дальше, все время напряженно осматриваясь. Что-то нигде не видно ни врача, ни Хельги. Может, шофер ошибся, успокаиваю я себя, вряд ли женщин тоже взяли? К тому же, говорю я себе, место медперсонала вовсе не на переднем крае, раненых перевязывают подальше от огня.

Неподалеку взрывается снаряд, и я, оглушенный, падаю ничком. На спину сыплется земля, ветки, кочки. Очнувшись, я тут же вскакиваю. Что-то гонит меня с одного места на другое. Перебегаю, пригнувшись, по зигзагу, иногда пробираюсь ползком, прячусь то за одно дерево, то за другое, при нарастающем вое мин кидаюсь на землю и вжимаюсь головой в ямку между кочками и корнями, но тут же вскакиваю и опять кидаюсь вперед. Так, то бегом, то ползком, то падая, то вскакивая, я обегаю всю опушку. Потом углубляюсь в лес. Встречаю раненых, с трудом выходящих из-под огня. Неумело перевязываю парня моих лет с рваной раной на голове, отчаянно истекающего кровью. Рикс - его фамилии я не узнал - потерял много крови и не может идти сам. Мимо меня проносится человек, который не то потерял, не то бросил свое оружие. Пытаюсь остановить его, но он втягивает голову в плечи и, не оглядываясь, бежит дальше. Прислонясь к небольшой сосенке, сидит убитый боец. Вся его грудь и живот пропитаны кровью. Кровавая дорожка показывает, с какой стороны он пришел.

Возвращаюсь назад. Спрашиваю всех, кто мне встречается, спрашиваю у раненых. Все говорят о чем угодно, только не о том, что я хочу узнать. По сбивчивым ответам удается узнать лишь точто враг напал неожиданно и многих ранило в первые же минуты.

Тревога моя растет. Боюсь самого худшего. Того, что женщинам вообще не удалось выбраться из санитарной машины. А может, лежат где-то раненые и не могут себе помочь. Или попали в лапы фашистам? Я перестаю скрытничать и начинаю спрашивать напрямик, где врач и санитарка.

Никто не может ответить.

Бегу обратно на опушку, где бой идет все с тем же накалом. Тоже бросаюсь на землю и снимаю свой карабин.

Павших стало намного больше. Рядом лежат два человека, почти разорванные в куски. Там же и остатки "максима" - искореженный щиток, перекрученный ствол, разбитый патронный ящик и клочья патронной ленты. Не то снаряд, не то мина угодили прямо в окоп тяжелого пулемета.

Огонь вражеских автоматов становится таким густым, что попытка встать означала бы самоубийство. Плотнее вжимаюсь в землю, в ямки на этой слишком плоской поверхности. Невдалеке разрывается несколько мин, осколки которых с воем проносятся над головой. Ридом стрекочет наш пулемет, наверно "мадсен". Беспорядочный треск выстрелов. Я тоже расстреливаю одну обойму.

Я стреляю не наугад. Метрах в двухстах - трехстах от нас залегла немецкая цепь, Они перебрались через шоссе, но потом им пришлось застрять. Огонь нашего стрелкового оружия прижал их к земле. О местопребывании вражеских солдат можно, пожалуй, только догадываться: складки почвы и трава закрывают их. Я старательно прицеливаюсь в кочку, за которой что-то ше-вельнулось, и нажимаю на спуск. Попал я или нет, не узнаешь.

Внимательно приглядываюсь к позиции немцев и понимаю, что такая цепь не может заставить нас отступать. Куда опаснее минометы. Мины разрываются почти непрерывно. Через час-другой не многие из нас уцелеют. Положение ухудшается тем, что немцы атакуют нас не только в лоб, со стороны шоссе, но и пытаются взять в обхват. Все это я понимаю, но куда больше меня беспокоит судьба Хельги.

Где она? Что с ней?

Нет, не могу я оставаться тут.

Начинаю передвигаться и оказываюсь на левом фланге нашей обороны. Отсюда ближе всего до шоссе. Чувствую, что, чего бы мне это ни стоило, хотя бы жизни, я должен добраться до шоссе.

Поперек поля, которое отделяет лес от шоссе, тянутся осушительные канавы, на краю самой ближней из них растет несколько кустов. Под прикрытием этих кустов и канавы начинаю ползком пробираться к шоссе.

Добираюсь почти до самой дороги. Странно, что меня не заметили. Вражеские пулеметы и автоматы стреляют по опушке. Все их внимание сосредоточено на сосновом бору, который упрямо отстреливается.

Отчетливо различаю на шоссе три машины, а между ними - несколько тел. До машин и трупов - добрых полкилометра, но даже на таком расстоянии можно разглядеть, что машины разбиты вдребезги. Там один грузовик, автобус и маленькая закрытая машина. Тут-то я отчаялся, когда увидел маленькую машину, сползшую наполовину в канаву. Ведь это санитарная машина нашего батальона. Воображение подсказывает, что в ней тоже несколько трупов и среди них, конечно, Хельги. Хотя нет, один из трупов на шоссе вроде бы слишком маленький. "Это наверняка женщина", - думаю с ужасом.

Плотно прижимаясь к земле, я всматриваюсь то в машину, которую принимаю за санитарную, то в маленькое тело на шоссе. Мышцы мои словно оцепенели, тяжело дышать. Чувствую, как пульсируют виски. По щекам текут слезы.

Я долго лежу так. Хотя, может быть, всего минут десять, но минуты кажутся длинными, как часы.

Меня пробуждает от оцепенения эстонская речь.

В кювете, что в нескольких десятках метров от меня, сидят, пригнувшись, люди в штатском. С другой стороны шоссе к ним перебираются и другие у всех на левом рукаве белые повязки.

Слышу их голоса, но не разбираю слов.

Сначала их вид не производит на меня никакого впечатления Ведь это лесные братья, они заодно с немцами, но меня все это словно бы не касается. Я даже не задумываюсь, видят меня или нет. Я потерял Хельги - это все, что я чувствую. Такой боли я еще не перевивал.

Лишь после того, как бандиты, прячась в кювете, начинают пробираться вперед, я вдруг осознаю, что происходит. Во мне вскипает ярость - я вскидываю карабин.

Выпускаю всю обойму.

С первого выстрела я мажу, со второго и третьего попадаю.

Проползаю по канаве на несколько десятков метров вперед, и тут бандиты начинают вдруг стрелять наобум. Затем стрельба внезапно обрывается, и мне удается сообразить почему я очутился между ними и немцами.

Но ползти по канаве дальше - рискованно: кто-нибудь из бандитов может перескочить в канаву и выстрелить мне в спину. Добравшись до кустов, я выбираюсь из канавы, ползу по нескошенному полю, а потом вскакиваю. Пробегаю во весь дух метров двадцать, кидаюсь вниз, отползаю в сторону, потом повторяю бросок. Чем ближе я к лесу, тем чаще свистят вокруг пули.

Но страха нет. Боль, неотступная боль выгрызла из меня все другие ощущения.

Пробираемся через леса и болота Враг не преследует нас Некоторые считают, что немцы продолжают продвигаться по Лихулаской дороге, пытаясь отрезать нам отступление. Я слышу все эти разговоры и вроде бы не слышу Перед глазами у меня все время маленькое тело на сером шоссе.