В садах чудес

Платье цвета луны

— Мне кажется, тебя раздражает все, что имеет отношение к моей матери! — Молодой человек нервно пригладил ладонью темные волнистые волосы.

— Меня раздражает этот странный культ! — Выпуклые нежные губы девушки сжались почти злобно.

— Какой несправедливой ты можешь быть! — В его голосе послышалось непритворное страдание.

Юноша встал с кресла, сделал несколько шагов, словно бы намереваясь начать прохаживаться по комнате, но внезапно снова сел. Он внимательно посмотрел на девушку. Совсем не похоже на то, как женщины обычно капризничают, утверждая свою деспотичную власть над мужчинами. Нет! В ее голосе — искренняя тревога, вид унылый.

— Но скажи мне, Анна, скажи откровенно и просто, что тебя так беспокоит? Неужели эти несколько платьев и этот портрет? Но ведь это единственные наши семейные реликвии! И наконец, это жестоко, теперь, когда мамы нет, ненавидеть ее!

Анна сидела у стола, худенькая, светловолосая, тонкие черные брови над ярко-голубыми глазами придавали ее лицу выражение странности и своеобразия.

— Я хочу, чтобы ты понял меня, Поль! — Она заговорила чуть глуховато и взволнованно. — Я знаю, какой ужасной и мелочной я выгляжу со стороны! Невестка, ненавидящая свекровь! Особенно теперь, когда твоей матери уже нет в живых. Но я хочу, чтобы ты понял меня! Без этого наша дальнейшая жизнь станет просто невозможной! И… я буду откровенной: я не уверена в том, что ты поймешь меня. Твоя мать не любила меня! Я не знаю, как она относилась к твоей первой жене.

— Я не хочу, чтобы ты упоминала о Катрин! — сердито перебил Поль.

— Но меня это мучает — почему вы расстались?

— Потому что она лесбиянка! — Поль почти кричал. — Мама тут ни при чем!

— А Мишель? Ведь это твой сын! Мальчику уже четыре года, а вы оба, ты и Катрин, не хотите его видеть!

— У него слабое здоровье! Деревенская жизнь ему полезна. Барб любит его, как родного.

— Барб — его кормилица, но у него нет матери! Я могла бы…

— Не нужно этой сентиментальности, Анна!

— Твоя мать хотела, чтобы мы расстались! Она что-то знала! И Катрин знает! А я… я не знаю!

Поль начал уставать. Это бессмысленное женское упорство, эти страхи, смутные предчувствия. Да, он не был слишком уж любящим отцом. Но в конце концов ребенок ни в чем не испытывал недостатка. А близость, желание общаться — это еще придет. Ему всего двадцать четыре года.

— Девочка моя! — Поль шумно вздохнул. — Ну чем тебя пугают эти тряпки? — Он снова поднялся и резко выдвинул ящик комода. Анна вздрогнула.

— Ну, посмотри! — Поль развернул перед ней материю.

Это были два платья в античном стиле, модном в восемнадцатом веке, и длинная накидка-плащ. Анне давно уже казалось, что ткани, из которых все это сшито, гораздо старше самих нарядов. Атлас и шелк? Или… Какие-то странные ткани ручной выделки. И цвета: желто-золотистый и серебристый цвет платьев и голубоватый — плаща. Но эта странная игра оттенков, превращавшая обычную цветовую гамму во что-то, чему Анна не находила названия. Она и сейчас все это видела. Но если Поль ничего не замечает, стоит ли его мучить своими предположениями и домыслами!

— Да, милый, — тихо произнесла девушка. — Все это глупо, нервы! Спрячь!

Поль громко задвинул ящик комода. Она почувствовала, что говорит как бы вопреки собственному желанию молчать.

— Поль, давай снимем и этот портрет!

— Хорошо!

Ее мучительно резанула легкая холодность, прозвучавшая в его голосе. Неужели он разочаровывается в ней? Накатило отчаяние, она снова заговорила быстро, почти лихорадочно.

— Этот мальчик на портрете, он так похож на Мишеля!

— Зачем ты ездила к Мишелю?

— Нет! То есть да. Но это было совсем не так, совсем не то, что ты думаешь. Катрин позвонила мне. Мы говорили. Мы вместе ездили, видели ребенка, издали. Она любит сына. Но она тоже заметила…

— Говори все! Что она тебе наплела? Может быть, пыталась соблазнить? Вполне в ее стиле.

— Она несчастный человек, Поль! Она… Она давно заметила, что мальчик очень похож на этот портрет.

— И потому она исковеркала мою жизнь?

— Но Поль, вглядись! Это больше, чем простое сходство. Это… это портрет Мишеля!

— Это портрет, — Поль заговорил преувеличенно внятно, словно объяснял ей что-то простое и естественное, — это портрет, выполненный в XVIII веке, возможно, Луи Давидом или кем-то из его учеников. Это портрет моего прапра… боже! Одним словом, моего предка! Впрочем, здесь что-то из времен революции. Но нет, никто из нашей семьи не был казнен. Они погибли во время пожара, замок сгорел.

— Это там, где сейчас твой загородный дом?

— Да. В живых остался лишь этот ребенок, его воспитали дальние родственники.

— А скажи мне, скажи, возможно ли такое, чтобы в вашем роду периодически рождался один и тот же человек и чтобы это совпадало с какими-нибудь страшными историческими событиями, потому что только этот человек может уцелеть! И Катрин это знает! И это знала твоя мать! И мне, мне грозит опасность, я чувствую!

— Боже, Анна, какая ты фантазерка! Опасность, исторические события! Это все отец внушает тебе, он никак не может забыть эту вашу, как она называется, Западную Галицию, что ли; эти страшные погромы! Гражданскую войну! Но то была дикость, почти Азия! И о каких исторических событиях может идти речь? Разве мировая война ничему не научила человечество? Сейчас двадцать пятый год! И после изобретения авиации исключена сама возможность войны. Ведь бомбардировки с воздуха моментально уничтожат всех!

Нет, она не в силах противопоставить свою интуицию его логике. Если они и дальше будут говорить на эти темы, она его просто потеряет! Надо отбросить все это, вышвырнуть из своего сознания!

Анна подошла к мужу, положила руки ему на плечи, вдохнула странный волнующий запах, нежный и теплый запах любимого тела. Возбужденный разговором, он еще успел подумать о капризности женщин, о нелогичности и непредсказуемости их реакций. Он сжал ее в объятьях. Жадными пальцами откинул юбку, возбуждение нарастало, пока он стягивал тонкие трусики. Ее слабый вскрик, такой уже знакомый, привычный, снова напомнил ему о его мужской силе. Он удовлетворенно закрыл глаза. Она ощутила его учащенное, но ровное дыхание. Словно странное, сросшееся снизу, раздвоенное сверху, но все же гармоничное существо, они чутко замерли у стены. В свете слабой лампы единая тень отражала размеренные движения…

В день рождения Поля Анна решилась на этот поступок. Они задумали отметить праздник в узком семейном кругу — она, Поль, ее отец. Анна накрыла небольшой круглый стол на веранде пестрой скатертью. Салат, легкое вино, жареный цыпленок, пирожные. Поль после концерта заехал за ее отцом. Они вошли вдвоем. На секунду она представила себе, какой эффект производит скромное авто Поля на тесной гористой улочке ее детства. Должно быть, привратницы и соседки все еще судачат! Как не похож их уютный дом на тесную квартирку ее отца! И быть второй скрипкой в ансамбле самого С. — это совсем неплохое начало для недавнего выпускника консерватории! Впрочем, не исключено, что и она еще вернется в университет. Возможно, из нее мог бы получиться неплохой преподаватель математики. Анна засмеялась негромко. В сущности, они познакомились странно. Запыхавшийся, в концертном фраке, он ждал ее у дверей зала и отдал ей букет.

— Вы всегда преподносите цветы слушателям?

— Нет. — Он отвечал с такой обезоруживающей искренностью, что ее всегдашняя ершистость, желание острить, иронизировать улетучились. Отец оставил ему и матери небольшую ренту. Отец Анны был владельцем небольшой галантерейной лавочки, где продавались ленты, нитки, канва. Далее, по логике воспоминаний, Анна припомнила мать Поля, Катрин… Молодая женщина нахмурилась. Лучше не думать обо всем этом!

Отец был, как всегда, в черном и черная шляпа. Анна прижала к груди цветы, поданные мужем.

— Подождите меня! Я сейчас переоденусь и поставлю цветы в вазу!

И тогда она решилась! Душу переполняла такая любовь к Полю, такое желание доставить ему радость! Надо показать ему, что она не придает значения… Она потянула медную ручку, поспешно выдвинула ящик комода. Сбросила сорочку и надела платье на голое тело. Распустила волосы, тронула помадой губы.

— О! — Глаза Поля блеснули. Она поймала его благодарный взгляд.

Он, конечно же, узнал платье!

— И это моя дочь? Такая красавица? Быть того не может! — Отец хлопнул себя по колену раскрытой ладонью.

Совсем стемнело. Темные ночные бабочки кружились над лампой. Как-то внезапно взошла луна — огромный светлый, чуть затененный темными смутными пятнами диск.

— Полнолуние! — Анна немного выпила и ощущала странную разнеженность, чувствовала нежную звонкость своего голоса.

— Никогда еще не видел такой огромной луны! — Поль осторожно привлек жену к себе на грудь. Они были молоды, счастливы, и все вокруг было чудесно!

— А у твоего нового платья — лунный цвет! — Отец, сощурившись, глядел на дочь.

— Платье цвета луны, платье цвета солнца, плащ цвета времени! — продекламировал Поль.

— Откуда это? — Анне вдруг сделалось не по себе. Два платья и плащ! Неужели он ничего не замечает? Какими невнимательными, небрежными могут быть мужчины!

— Из какой-то сказки! Что-то из детства! Может быть, это даже Шарль Перро! — Молодой человек сохранял беспечность.

Анна подумала о том, что должна беречь этого человека, такого беспечного и любимого! Надо научиться таить свои странные чувства. Откровенность порою вредит семейным отношениям, даже мешает близости.

— В самых простых сказках иногда скрыт странный глубокий смысл! — Отец потеребил бородку, тонкую и светлую от седины. — Когда меня в четыре года посадили изучать Талмуд, я, кажется, понял именно это — странный смысл, скрытый в сверхъестественном.

Поля всегда несколько раздражали воспоминания тестя: начавшиеся вполне невинно и безобидно, они доходили непременно до страшных событий — до убийств, грабежей, погромов. Это портило Полю настроение, вызывало какое-то затаенное чувство страха и тревожного ожидания несчастий. Но Поль не хотел огорчать жену ссорой с ее отцом и теперь громко и оживленно заговорил о сегодняшнем концерте. Разговор пошел немного бессвязный, почти веселый. Анна откинулась на спинку стула и опустила глаза. Ткань цвета луны серебряно обтянула колени, легко волнилась у подола. Платье словно бы придавало телу нежную теплоту. Хотелось легко смеяться, запрокидывать голову, встряхивать распущенными пышными волосами, ощущая их силу и нежность.

Отец хотел уехать на автобусе. Поль уговаривал его остаться ночевать, обещал утром отвезти на автомобиле. Отец согласился остаться.

— Я приготовлю тебе постель, папа, — Анна приподнялась.

— Я сам это сделаю, дорогая, — Поль остановил ее жестом.

Она снова опустилась на стул, засмеялась.

— Ты совсем опьянела, — Поль улыбнулся лукаво.

Несколько минут Анна сидела одна. В темноте летней ночи кустарники сада казались совсем черными и бесформенными.

Анна встала. Ее чуть качнуло. Неужели она и вправду пьяна? Но ведь она выпила совсем немного. Молодая женщина пошла в дом. В спальне она даже не стала снимать с широкой кровати покрывало, не сняла и платья, легла, сбросив лишь туфли; с наслаждением вытянула ноги, серебряная ткань снова блеснула. Она не будет раздеваться, дождется Поля. Анна давно заметила, что ей доставляет особое удовольствие, когда его немного неловкие, нетерпеливые мужские руки раздевают ее, обнажая самые потаенные уголки тела. Она закинула свои тонкие руки за голову. Голова закружилась, но было приятно. Анна закрыла глаза.

Лампа на веранде погасла. Сразу возникло ощущение ночного неуюта, пугающей таинственности. На веранде остановилась высокая тонкая фигура. Женщина? Кажется, длинные волосы.

Яркий диск луны начал медленно тускнеть.

Приготовив постель тестю, Поль вошел в скромную гостиную. Присел у пианино. Захотелось откинуть крышку, тронуть клавиши. В сущности, он собирался с силами. Он чувствовал, что Анна ждет, и подавлял в душе какую-то нервную мелочную боязнь обмануть на этот раз ее ожидания.

Он заметил темную фигуру на веранде. Очертания виделись смутно. Значит, Анна еще не вошла в дом. Странно! Ведь он отчетливо ощущает, что она в спальне, она ждет. Было странное чувство: ту Анну, которую он представлял себе лежащей на постели, ждущей, он ощущал более реальной, чем эту, реальную, странно и смутно замершую на веранде.

Анна очнулась в темноте. Наслаждение было пронизано такой темной болью, что она даже не в силах была вскрикнуть. Ей казалось, она в каком-то безвоздушном и жестком пространстве. Мужская плоть жгучими жесткими толчками резко входила в ее тело. В темноте движения были резкими, прыгающими. Поль молчал, она не слышала его дыхания, не чувствовала своего мужа, будто он вдруг сделался таинственным и непонятным. Она не могла позвать его, окликнуть по имени. Такое бывает в страшном сне, когда кричишь и какая-то тяжесть не дает прорваться крику. «Сон?» — смутно подумалось молодой женщине.

Солнце ослепило раскрытые глаза. Она невольно прищурилась. Она лежала нагая на постели поверх покрывала, лунное платье сбилось в ногах. Этот комок ткани, при дневном ярком свете казавшийся серым, вдруг вызвал у Анны раздражение. Она вскочила и бросила платье в ящик комода. Вошел Поль. И вновь она удивилась: он как будто застыдился ее наготы, застыдился, сам того не сознавая. И она ощущала какой-то провал, словно бы этой ночью они не были вместе. Поспешно накинула халатик. Заговорили о самом обыденном.

— Завтрак…

— Да, да.

— Я отвезу отца?

— Нет, нет, ты опаздываешь на репетицию.

— Поторопись, Поль, а я поеду на автобусе. Проводи меня до остановки, Анна.

Но она с отцом вышла раньше. Поль искал ключи от машины.

— Выпей апельсинового сока, Поль.

— Анна, я действительно опаздываю!

Когда она вернулась, проводив отца, и вошла в калитку, ее охватила давящая вязкая тишина. Детский необъяснимый страх не пускал в дом. Она пересилила себя. Вошла.

На веранде неприбранный стол. Зажужжала оса. Чирикнул вспорхнувший воробей. Она обрадовалась этим живым обыденным звукам.

Машина.

Поль не уехал.

Ключи, небрежно брошенные на скатерть. Нашел! Но не уехал! Почему? Он хочет поговорить с ней?

Боже! Снова, снова это странное состояние, когда волной накатывают предчувствия, страхи.

Анна увидела мужа!

Это было омерзительно!

У этой женщины было какое-то длинное тело, всклокоченные волосы, пустые глаза, как две темные дыры. Она стояла на четвереньках, выпятив зад, и Поль… позорно взмокший… Он посмотрел на Анну чужими глазами. Она бросилась на веранду, машинально схватила сумочку. Побежала.

За калиткой стало легче. Исчезло это тревожное, полное безысходности ощущение чего-то неотвратимого, сверхъестественного. Осталось нормальное чувство отвращения.

Она добежала до остановки автобуса. Накатила тошнота. Ее вырвало.

— Анна! Анна! — Мадам Шатонеф, владелица крохотной кондитерской, округлив любопытные глаза, уже в третий раз вбегала в галантерейную лавчонку. Поль звонил ей, когда-то Анна оставила ему телефон соседки. Теперь он умолял позвать жену, говорил, что «все объяснит».

— Скажите, что меня нет! Скажите, что меня нет! — со слезами в голосе повторяла Анна.

Мадам Шатонеф разрумянилась и даже выглядела похорошевшей в свои шестьдесят пять. Удивительно омолаживает причастность к чужим семейным драмам.

Отец подошел к дочери.

— Что за истерика, Анна? Пойдем! — Он сильно потянул ее за руку, крепко зажав тонкое запястье в своих сильных еще пальцах.

Анна, уже уставшая, готова была подчиниться. Но при одной мысли о том, что она услышит голос мужа, ею овладел детский беспредельный ужас.

— Нет! Нет! Не-ет! — с неожиданной силой она вырвала руку.

Мадам Шатонеф смотрела с любопытством. Отец махнул рукой. Они вышли. Анна положила голову на стол, покрытый старой клеенкой с застарелыми разводами пролитого кофе, и тихо, по-детски обиженно заплакала.

Поль громко кричал в трубку. Говорил, что не виноват, что произошла случайность. Но чувствовалось, что он чего-то не договаривает, и не потому, что хочет что-то скрыть, утаить, а потому, что произошло что-то действительно странное, напугавшее его. Он не хочет рассказывать об этом страхе, он просто хочет вытеснить этот страх из своего сознания, из своей души.

Старик задумался. Нет, не просто банальная случайная измена Поля разделила молодую пару; их разделяет сейчас что-то страшное, что выше их понимания, что-то неотвратимое и пугающее.

— Я передам Анне, чтобы она позвонила тебе. Я попытаюсь уговорить ее. Попробуй встретиться с ней. Женское упрямство можно переломить.

«Что я говорю? — думал отец Анны. — Все не то, не то. Кажется, мы не можем словами, простыми человеческими словами высказать правду, потому что… потому что в данном случае правда — это что-то бессмысленно-неотвратимое».

Море, огромное, иссине-голубое, лежало светлой недвижимой массой. Ясное солнце сделало голубой небосвод светлым. Это голубое небесное пространство казалось в сравнении с неподвижной водной массой таким смягченным, живым, глубоким и нежным. Вокруг не было ни души.

Она сделала несколько шагов по мягкому песку. Песок был такой белый! Такой чистый! Она почему-то знала, что этот песок — белый и чистый, что эта водная гладь — море. Она знала, что она — это она. В сознании роились странной смесью воспоминания, сны, слова, жесты и движения. Это все происходило с ней. Наяву? Чувство свободы было ей приятно. Внезапно пришла в голову мысль: если она испытывает чувство свободы, значит, она знает, что существует несвобода. Она удивилась своей способности мыслить. Чудесно было вдыхать чистый воздух, видеть море и небо, ступать босыми ногами на песок, осязать легкий ветер, словно бы играющий с ее телом, то овевающий, то отлетающий. Но еще чудесней была эта способность думать, пытаться найти всему окружающему объяснение, это желание обнаружить противоречивость бытия.

И еще она знала, что красива. Она ощущала приятную тяжесть сильных, темных и густых волос, откинутых на спину; она склоняла голову и видела свои руки, округлые груди, нежный живот, темный треугольник внизу… Она почему-то знала, что у нее красивое лицо, большие глаза.

Она снова оглядела свои груди, осторожно взяла их в ладони — какая приятная тяжесть! Маленькие, нежно-розовые соски почему-то вызвали у нее жалость, как будто они были живыми маленькими существами, слабыми и нуждавшимися в ее защите. Как странно!

Она почувствовала (и это тоже пришло «вдруг»), что она — удивительное существо, тонкое, странное существо, суть которого состоит из переплетения различных начал: каких-то властных животных желаний и одновременно какой-то способности безгранично и бесконечно жертвовать собой и находить в этом самопожертвовании болезненное наслаждение!

— Это я! — произнесла она громко. — Это я!

Она почти испугалась, услышав свой голос. Так нежно, с таким количеством музыкальных оттенков звучал этот голос!

Она стояла на песке, опустив руки и думала. Что же ее пугает? Да, да, она кажется себе слишком богато одаренной. Возникает предчувствие, что за это богатство придется платить! Но что означает это — «платить?» Это значит, что она будет несчастна! А теперь? В эти минуты? Счастлива ли она?

Она не знала. Кажется, скоро последуют какие-то события и поступки, которые и будут ее жизнью. Жизнь!

Она оглянулась. И это странное ощущение, что кто-то властен над нею! Властен беспощадно! Он причастен к ее одаренности! Но в чем-то она свободна! Способность мыслить, интенсивно осмысливать, искать противоречия, эта способность делает ее свободной! Нет, не совсем свободной! Но во многом! Тот, кто властен над ней, тоже наделен этой способностью, он в этом превосходит ее неизмеримо. И он… он, кажется, недоволен ею!

Она почувствовала, что гордится собой. Она знала, что в сравнении с ним она хрупка, мала. И вот она как бы бросает ему вызов.

И тут ее пронзил страх. Она огляделась по сторонам. Тихо. Она знала, что он — всего лишь мышление, беспредельное, беспрерывное. А она… Она — не только мысль, она еще и это тело. И вот откуда понятие несвободы в ее сознании, это оттого, что она — и мысль и тело! А он свободен!

Ей показалось, что тишина стала тревожной. Он наблюдает. Он недоволен. В ней возникло желание неподчинения и досада на это тело-тюрьму. Она заметила, что эти чувства — гордость, непокорство, досада на себя — подавляют страх.

Страх исчез. Ей захотелось каких-то действий. И тело и сознание жаждали действовать, жаждали напряжения, движения.

Нагая девушка легко ступала по горячему песку.

Эти гористые окраинные улочки Парижа всегда напоминали ему Средиземноморье. Завитки плюща на балконах еще усиливали сходство. Мелкие булыжники мостовой, перебегающие добродушные псы, распахнутые окна, уютные кошки на подоконниках. Запах воскресного жаркого с пряностями. Толстые женщины, громкими голосами окликающие друг дружку. Мужчины в кепках.

Те дни, проведенные в Греции, были приятными. Солнце, море, виноград. Ему было десять лет. Отец был молод. Они плавали наперегонки. Они бегали по горячему песку.

Уже после смерти отца Поль нашел в его бумагах небольшой даггеротипный портрет молодой женщины. Ее прямой острый нос, черные глаза, продолговатые, с выражением упрямства и какой-то чуть бессмысленной ласковости, сразу воскресили в памяти поездку в Грецию. Кто эта женщина?

Он спросил мать. Но мать, взбалмошная, истеричная, принялась за что-то бранить сына. Поль поспешил уйти. После он никак не мог снова отыскать даггеротип и подумал, что мать уничтожила портрет. Возможно, так оно и было, скорее всего! Однажды за завтраком мать была в хорошем настроении. Вдруг Поль вспомнил портрет.

— Мама, ты помнишь тот странный даггеротип, который я нашел в бумагах отца? — осторожно спросил он.

— Да, да, фотография твоей бабушки!

— Такое греческое лицо! Не была ли она гречанкой?

— Не знаю!

— Я потом не мог найти эту фотографию.

— Я сожгла ее, — спокойно ответила мать и отпила кофе.

— Но почему?

Она в обычной манере бессвязно заговорила, упрекая его в том, что он поздно возвращается, оставляет ее в одиночестве…

Позднее тайну даггеротипа удалось узнать его первой жене, Катрин. У Катрин установились с его матерью довольно странные отношения дружбы-вражды. Каким-то образом Катрин узнала от свекрови, что бабушка Поля покончила с собой. Но что ее побудило к такому поступку? Этого Катрин не знала. Впрочем, и его мать могла не знать этого!

Поль подошел к скамейке у входа и присел. Отец Анны предупредил его, что она выйдет из дома где-то около полудня. Вот она спустится вниз по мостовой и увидит ждущего Поля. Он смотрел на играющих малышей. Дети ударяли о стенку тряпичный мячик, подбрасывали, ловили, что-то ритмически приговаривали. Молодой человек подумал о маленьком сыне. Он давно не навещал Мишеля. А что если Анна права? Пусть мальчик живет в семье! Тут мысли Поля смешались. Он увидел Анну.

В знакомом темном жакетике она шла быстро, светлые волосы подрагивали в такт шагам.

— Анна!

Он увидел, как она сильно вздрогнула и ускорила шаг. Он нагнал ее, пошел рядом.

— Анна! Я должен все тебе объяснить. Это недоразумение!

— Оставь!

— Анна, это… Я сам не знаю, что произошло со мной… Когда я вошел в спальню…

— Прошу тебя, не надо подробностей!

— Но я…

Она побежала, вскочила в дверцу автобуса…

Нагая девушка отошла уже довольно далеко от моря. Босые ноги шагали легко. Пахнуло теплой зеленью. Она вступила в рощу высоких деревьев с широкими листьями. Гроздьями свисали темные плоды. Они казались такими сочными. Она почувствовала, что кто-то следит за ней. Но это был не тот, всевластный и недовольный ею. Это был другой, такой же, как она сама, человек!

Впервые она испытала совсем новое чувство. Ей хотелось говорить с ним, смотреть на него. Он казался ей и сильным и слабым… Она поняла, что полюбила его.

На репетиции Поль молча стерпел несколько грубых замечаний дирижера. Он думал об Анне, о себе. Что-то странное, тягостное существует в его семье. Этот портрет мальчика, так похожего на Мишеля, эти платья и плащ — скудные семейные реликвии. Эти недомолвки. Самоубийство бабушки, она была еще молода. Отголоски каких-то семейных преданий о пожарах, предательствах, таинственных убийствах. Странная жизнь, которую ведет Катрин. Но можно ли считать, что он сломал судьбу Катрин? Нет, ему не в чем обвинить себя!

И все же! Все же!..

— Я не хочу думать о нем! Не хочу! Я не вернусь! — Анна ударила тонкой ладошкой по столу.

— Подожди, подожди! — Отец вскинул руки, согнутые в локтях. — Во всем этом есть что-то нелогичное, нелепое. Допустим, тебе не привиделось. Ты действительно видела ту женщину…

Лицо Анны исказила болезненная гримаса.

— Допустим! — повторил отец. — Но кто она? Как вошла в дом?

— Я прекрасно помню, что не заперла калитку.

— Ты пошла провожать меня. Вернулась примерно через двадцать минут. За это время…

— О боже! Я не знаю! У него мог быть уговор с ней!

— Но Поль знал, что ты скоро вернешься!

— Когда речь идет о Поле, нормальная логика теряет свой смысл! — резко воскликнула Анна. — Я все больше чувствую, что вся история семьи этого человека — что-то иррациональное!

— Тогда ты тем более должна простить его! — заметил отец мягко.

— Ах, ты ничего не понимаешь! Простить! — В голосе молодой женщины отчетливо зазвучала горечь. — Иногда мне кажется, что я просто должна бежать от него! Ведь Катрин сделала это! Возможно, это с моей стороны малодушие! Но порою меня охватывает такой панический животный страх! Это как у животного, которое бежит, спасаясь от пожара, бросив детенышей! Это звериный инстинкт, инстинкт самосохранения!

— Хорошо! Поступай, как найдешь нужным!

Анна поняла, что отец прочувствовал ее страхи, всерьез отнесся к ним. И, поняв это, она почему-то ощутила себя совсем беззащитной, почти обреченной…

Юноша ловко карабкался по высокому стволу. Она смотрела, закинув голову. Ей было хорошо, нежно, легко. Но она не переставала анализировать свои ощущения. Ей приятно, что он восхищен ее красотой, что он покорно выполняет ее маленькие просьбы. Но именно эта ее способность мыслить мешала ей предаться игре — то и дело о чем-то просить, притворяться то капризной, то слишком слабой, нарочито смеяться…

Он спустился с гроздьями сладких темных плодов в руке. Начался день, с этими такими значимыми короткими фразами, с этими касаниями. И это изнуряющее и сладостное их единение, когда вершинный миг восторга обрывал ее мысли; когда они перекатывались по траве, крепко обхватив друг друга; стройными ногами, согнутыми в коленях, она сжимала его бедра…

Он положил ей в рот маленький продолговатый темно-красный финик.

— Вкусно?

Эта его покорность, готовность служить пугали ее. Все казалось, что покорность может мгновенно смениться безудержной злобой. И его досада на самого себя, на его прежнюю любовную покорность еще будет усиливать, увеличивать эту злобу.

— Хочешь, я покажу тебе одно дерево? — спросил он.

— Покажи. — Ей хотелось, чтобы ее голос зазвучал естественно.

Они быстро шли, углубляясь в чащу. Ему явно нравилось шагать впереди, держа ее за руку, ведя за собой.

Дерево не было высоким. Оно было даже каким-то подозрительно невысоким, это дерево: И ветки были унизаны плодами, большими, круглыми, светло-алыми. И само дерево как бы манило: подойди, сорви! Они остановились чуть поодаль.

Девушка посмотрела на юношу. Он не спускал глаз с дерева, словно забыв о ней. Она поняла разницу между ним и собой. Оба они почему-то знают, что подходить к дереву нельзя. Но для него это просто запрет, который интересно и страшно нарушить. А для нее? Для нее это прежде всего раздражение против того, властного, который предвидит их чу ства, мысли; прогнозирует… И, возможно, что бы она ни сделала, все это будет исполнение его замыслов. И, значит, все равно, сорвет ли она манящий плод или гордо отвернется. Что же она должна сделать?..

Сунув ладони в карманы клетчатого пальто, Катрин свернула на бульвар. Сколько она, еще недавно талантливая начинающая художница, а теперь всего лишь машинистка в большом издательстве, сколько она успела пережить за эти годы! Любовь к Полю и его любовь к ней, ссоры с его матерью, эта мелочность быта, от которой не было спасения… Катрин остановилась и закурила сигарету… Сын!.. И на все переживания в конце концов наложилось одно тяжелое — бежать! И она убежала! Убежала от Поля, от ребенка, от самой себя прежней. У нее никогда больше не будет мужчин! Женская взаимная любовь легка, тонка, изящна — так могут любить друг друга две женщины. Отношения мужчины и женщины всегда тяжеловесны, грубо-драматичны…

В этом кафе Катрин уже знали. Она не спеша допивала свой кофе с коньяком, когда девушка, стоявшая за стойкой, попросила ее подойти к телефону.

Зазвучал глуховатый спокойный женский голос, говорившая назвалась дочерью консьержки, привратницы.

— Мадам Катрин Л.? (Катрин сохранила фамилию Поля.)

— Да, это я!

Анна просит ее прийти! Катрин нервно заколебалась. Когда-то Анна сама разыскала ее. Анна чувствовала себя виноватой. Катрин успокоила ее. Катрин нравилось покровительствовать этой хрупкой девушке. Ее даже умиляла любовь Анны к Полю. В свою очередь, Анна уговорила Катрин поехать в деревню к сыну. Странно (или не странно!), но когда она приехала в деревню вдвоем с Анной, то пугающее чувство чуждости, которое она прежде испытывала, глядя на сына, показалось ей нелепым, словно рассеялись тучи и взошло солнце!..

Девушка поняла. Она сидела на траве, обхватив колени тонкими руками, и всматривалась в спящего юношу. Она поняла. Она должна уйти. От него, перестать жить его жизнью. Это! Она это сделает! И тогда она освободится! Тот, властный, утратит власть над ней. Она будет свободна!

Девушка поднялась, легко и осторожно. И тихо ушла.

— Здравствуй, Катрин!

— Что произошло?

— Ничего! А впрочем… Ты знаешь, ты и вправду знаешь?

— Объясни, Анна. Ты просила меня прийти?

— Нет! — Анна схватила Катрин за руку. — Нет, нет, нет! Я клянусь! Но я поняла! Кто-то сказал тебе, что я просила тебя прийти. Кто? — Анна напряженно подалась вперед, прижала ладони к груди.

— Мне позвонили. В кафе. Женский голос.

— Кафе, где ты часто бываешь?

— Да.

— Ты не давала мне телефон!

— Но ты знаешь, где оно, это кафе?

— Нет.

— Но я могла тебе сказать… Ты могла забыть…

— Нет, Катрин! Ты и сама знаешь!

— Послушай, Анна, есть еще один путь, один выход — надо забыть.

— Ты… забыла?

— Да!

— А Мишель?

— Почему ты спрашиваешь о нем?

— Нет… Просто… Все эти три месяца… Я вижу Поля!

— Что ты хочешь сказать? — Катрин казалась испуганной.

— Не бойся! Это не галлюцинация! Просто он приходит. Стоит в конце улочки. Он уже не подходит ко мне. И не окликает. Он ждет. И ведь он не виноват!

— Анна, ты очень бледная! Ты…

— Да, у меня будет ребенок! Так просто, не правда ли?

— Прости меня за прямоту, но ты хочешь оставить?

— Конечно! — Анна вдруг заговорила быстро. — Это — решение. Это — развязка. Это…

— Мне кажется, ты решила, что если ты оставишь ребенка, то сможешь больше не возвращаться к Полю и при этом не чувствовать себя виноватой, — докончила Катрин.

— Ты говоришь верно!

— Анна, ты… не скажешь Полю?

— Нет! И ты не говори ему.

— Излишняя просьба! Я не вижусь с ним и не хочу видеться.

Совсем стемнело. Анна не задергивала занавеску. По стеклу узкого окна как-то слезно текли струйки дождя, слабые, извилистые. Обе женщины молчали. Анна зябко куталась в шаль. Катрин сидела сгорбившись, небрежно набросив на плечи свое клетчатое пальто. Она машинально достала из кармана пачку сигарет и зажигалку. Затем, поспешно взглянув на Анну, снова сунула все это в глубокий карман пальто. Анна слабо улыбнулась.

Нагая девушка снова вышла к морю. Наступил вечер. Она не знала, что же ей делать. Нет, она не чувствовала себя свободной. Тот, всевластный, может быть, и сейчас он предусмотрел все возможные ее действия? Темнеет. И в этой темноте она ощущает какую-то тревожность. Надо решиться на какие-то действия! Она побежала. Упала на песок. Стало прохладно. Песок остыл. Вскочила. Побежала дальше. Успела подумать: «Странно, я бегу, тороплюсь, как будто кто-то ждет меня!»

Она еще никогда не видела этих мест. Море здесь делалось живым, плескалось, накатывалось на берег. Волны были темно-синими, нет, темно-лиловыми. В этом плеске и движении таилась какая-то угроза.

Она пробежала еще немного. И увидела их, этих существ. Первое чувство было — страх. Оно толкало, звало бежать дальше, бежать, не разбирая дороги, бежать без оглядки.

Они были страшны, их звериные лики и человечьи тела. Но они не были людьми. Она поняла это. И в них не было той унизительной зависимости от всевластного, которую она заметила в юноше.

Она приблизилась к ним…

В ту ночь она узнала много новых понятий, слов, ощущений… «Вино», «сладость», «пряности», «остроумие», «издевка»…

Они были похожи на нее (или она — на них!) этой развитой способностью анализировать, мыслить, быть ироничными…

Она пила этот напиток — «вино», такой несхожий с терпким соком плодов или с пресной водой ручьев…

Они тоже были нагими, тела их были темно-смуглыми…

— Вы… все… — Она чувствовала головокружение. — Вы говорите… Как смешно! И ему и ей придется прятать тело… в какие-то тряпки… — Она расхохоталась. — Прятать!.. — Она поднялась, ее чуть качнуло. — Я тоже хочу спрятать тело. — Она вновь залилась смехом…

Они развернули перед ней что-то странное, светящееся, похожее на водную поверхность.

— Что это? — спросила она.

— Ткани для твоей одежды! А те — он и она, — им никогда не прикрывать свои тела такими тканями!

«Те!», «Он и она!» И еще одно новое чувство — ревность! И злоба!

И в тот же миг, в миг, когда всю ее захлестывали волны злобы, ревности, она каким-то уголком сознания уловила: она не обрела свободу! Да, она уже не зависит от всевластного, но эта независимость черна и безысходна, как сама пустота!

Звучали голоса существ с человеческими телами и звериными ликами. Они предсказывали ей, что она бессмертна, а те, он и какая-то «она», умрут, умрут, умрут! И в голосах перемешивались ирония, злоба, торжественность, глумливость…

В дверь комнаты постучали. Дверь приоткрылась. Вошел отец Анны. Как-то боком. Смущенно.

— Папа, это Катрин. — Анна уже приготовилась что-то скучно объяснять отцу, выслушивать в ответ какие-то банальности.

Но старик посмотрел на молодых женщин и внезапно сказал:

— В квартиру мадам Шатонеф позвонили. Из больницы. Телефон нашли в записной книжке Поля. Сегодня его сбила машина. Он без сознания…

— Мадемуазель Л., вы невнимательны, как всегда! Повторите доказательство!

С последней скамьи поднялась тринадцатилетняя девочка, еще худощавая, но высокая и сильная. Темные волосы связаны на затылке темной ленточкой; темные глубокие, чуть впалые глаза глядели пристально и немного пренебрежительно на учительницу. Девочка спокойно повторила доказательство теоремы, кое-что добавив от себя. Остальные ученицы с любопытством переводили глаза с отвечающей на учительницу. Вероятно, поединок, за которым они наблюдали, длился уже не первый день.

— Ах, Марин, ко всем вашим способностям — если бы еще чуточку смирения!

Оставив без внимания эту реплику учительницы, девочка села и отвернула голову к окну.

Учительница с чрезмерной строгостью обратилась к остальным, как бы стремясь загладить впечатление от своего очередного мелкого поражения.

Поскрипывали перья, занудно жужжал голос учительницы. В окне колыхались зеленые ветви. Совсем немного дней остается до каникул. В это лето она должна одолеть Монтеня, она так решила! Она вспомнила, как вошла в гостиную, прижимая к груди два толстых тома, купленных у букиниста. И тотчас они все встрепенулись и принялись унижать и изводить ее на все лады.

— Боже, девочка моя! — воскликнула мать. — И ты все это собираешься читать?

— Девочкам вредно много читать! — протянул дед.

— Да разве она сможет это одолеть! Это же философия! — насмешничал Мишель. — Она просто будет смотреть на эти фолианты и повторять: «Ах, Монтень!»

Бешеная злоба захлестнула ее сознание. Книги уже лежали на столе, отец только начал перелистывать страницы…

Марин метнулась к брату и ногтями вцепилась в его щеки. Мишель вскрикнул. Отец бросился разнимать их, но без трости не удержался на ногах и упал. Мать схватила Марин за руки, трясла ее и кричала:

— Сумасшедшая! Сумасшедшая!

Марин вырвалась и убежала в свою комнату.

Мишель вернулся из ванной с мокрым лицом, на щеках алели царапины.

Анна уже остыла. Она считала, что виноват Мишель. Свою иронию он мог бы приберечь для сверстников, а не тратить на хрупкую чувствительную девочку. Но Анна ему не мать, она не имеет права. Но Поль, неужели Поль ничего не скажет сыну?

Мишель с мрачным лицом подошел к двери, за которой скрылась его младшая сестра. Испуганная Анна шагнула следом, но старый отец удержал ее.

Юноша осторожно постучал в дверь костяшками согнутых пальцев. За дверью молчала девочка. Мишель опустил руку и громко произнес:

— Марин, прости меня, я был неправ!

Анна улыбнулась и вздохнула.

Мишель открыл дверь и вошел. Марин сидела на постели, опустив голову. Юноша осторожно погладил ее по темным, небрежно причесанным волосам. Девочка уткнулась лицом ему в грудь и заплакала…

Вечером она слышала из своей комнаты, как отец, мать и дед говорили о ней.

— Это беспрерывное чтение. Эти философские книги. Это ненормально!

— Она отказывается от новых платьев!

— Девочке нужны подруги! Она всегда одна!

— Все это — переходный возраст! Не надо ей ничего навязывать!

Фу! Какое болото банальностей!

Все это так ярко вспомнилось девочке. И тут же она поймала себя на желании съесть порцию мороженого. Она любила сладкое. Но когда ее одолевали подобные желания, ей всегда делалось смешно. Монтень и мороженое! Она улыбнулась.

Через несколько дней она уже будет в деревне. Не будет больше этих несносных девчонок с их вечной болтовней о платьях, о мальчишках. И какие у них глупые круглые глаза, когда они зачитывают до дыр какой-нибудь глупый роман, где героиня беременеет. Как все это пошло и противно! Никогда она не будет жить такой жизнью!

Марин стояла на ступеньках школьного здания и щурилась от солнца. Мишель обещал зайти за ней. Сегодня концерт, отец будет играть соло.

— Марин!

Отец прихрамывая, опираясь на трость, поднимался к ней.

Неожиданное несчастье, случившееся с Полем, странным образом сплотило семью. Выздоровев, он продолжал работу в оркестре и даже давал сольные концерты. Казалось, он привык к своей хромоте. Когда маленькой Марин исполнился год, исполнилось желание Анны — они взяли в свою семью Мишеля. Отец Анны, совсем состарившийся, тоже теперь жил с ними. А когда они на лето переезжали в деревню, туда приезжала Катрин. Она привозила с собой краски, этюдник, много рисовала. Видимо, от этого пошло пристрастие к живописи и у Мишеля. Нынешней осенью этот длинноногий, чуть сутуловатый и мрачнолицый девятнадцатилетний юноша намеревался стать учеником одного из художников, известных своими оригинальными композициями.

Поезд стрелой летел вдоль зеленых лугов. Марин не отходила от окна. Настроение у нее было ровное, даже веселое.

— Зачем ты это позволила? — Поль отставил трость.

Он сидел рядом с женой за маленьким столиком, накрытым к ужину. С этой открытой веранды их загородного дома открывался чудесный вид — широкая лужайка, вдали опушка дубовой рощицы. Но сегодня Поль предпочел бы парижскую веранду, маленький огороженный сад. Ему почему-то было не по себе.

— Не могла же я запретить ей! — сказала Анна.

— Ты могла намекнуть. Ты могла наконец сказать, что здесь наша дочь. Девочке тринадцать лет!

— Она не в первый раз видит тетю Катрин.

— Я предпочел бы, чтобы она никогда не видела ее.

— Что за преувеличения, Поль! Катрин приезжает каждое лето.

— Лучше бы она не приезжала вовсе! Я уверен в ее дурном влиянии на нашу дочь!

— Но Марин мало времени проводит с ней. И потом Катрин — мать Мишеля. Как можно препятствовать тому, чтобы она виделась со своим единственным сыном!

— Но ты ведь знаешь, Катрин — лесбиянка! И эта ее так называемая подруга! Совершенно ясно, каковы их отношения!

— Поль, милый, успокойся! Не надо делать трагедию из мелочей. Катрин захотела приехать с подругой. Что здесь такого страшного? Я не первый день знаю Катрин. Она никогда не позволит себе ничего дурного; ничего такого, что могло бы плохо повлиять на нашу дочь.

Она говорила мягко и даже чуть смешливо. И, не дожидаясь очередных возражений Поля, прошла в дом. Завтра утром приедут Марин и Мишель, за ними — Катрин со своей подругой. Надо приготовить комнаты.

За эти годы Анна из худенькой нервной девушки превратилась в цветущую, еще молодую женщину, изящную и уверенную в себе. Долгое выздоровление после катастрофы, несколько тяжелых операций преждевременно состарили Поля. Теперь казалось, что он намного старше своей жены. На щеках и на лбу пролегли глубокие морщины, глаза впали и выцвели, волосы поредели. Но он чувствовал, что Анна по-прежнему любит его. Ведь, несмотря на перенесенные несчастья, он оставался мужчиной, сильным и нежным, ее единственным мужчиной!

Анна открыла дверь кладовой — надо отобрать свежее постельное белье. В углу стоял старинный деревенский сундук. Прежде, давно, в таких сундуках хранили приданое. Анна подняла тяжелую резную крышку. Дерево ссохлось и потемнело от времени. Анна уже не помнила, что же в этом сундуке. Она вспомнила, как Поль рассказывал, что этот сундук куплен его отцом на какой-то распродаже.

Что же она сюда положила? А ведь что-то положила! Анна увидела содержимое сундука.

Два платья и накидка. Разом припомнились все ее тревоги. Платье цвета луны, платье цвета зари… или солнца? Плащ цвета времени! Но ведь все хорошо! С теми предчувствиями, смутными предощущениями чего-то ужасного покончено навсегда! Она живет полной жизнью любящей и любимой женщины. У нее есть дочь! Нет, двое детей. Ведь и Мишель ей — как сын. Боже, какие странные переливчатые ткани! Кем и когда они сработаны? В памяти всплыла та далекая ночь, когда Поль был таким резким и молчаливым, ночь зачатия ее девочки. Анна откинула ткани. А вот и портрет Мишеля. Темная бронзовая рама, мелкие трещинки холста. Теперь Мишель старше, чем этот мальчик на портрете, одетый по моде начала девятнадцатого века. Да, удивительное сходство. Анна решительно опустила крышку сундука. Затем, собрав белье, чистое и пахнущее лавандой, вышла из кладовой.

Утро было таким, каким и полагается быть летнему утру, то есть ясным, погожим. В кухне суетилась толстуха Барб, кормилица Мишеля. Несколько лет тому назад Барб овдовела и теперь была в деревенском доме Поля кем-то вроде домоправительницы. Анна не терпела прислуги, предпочитала делать все сама. Но с Барб они ладили. Летом к толстухе Барб наезжал ее младший сын, молочный брат Мишеля. Он работал в Париже механиком. Долговязый хрупкий Мишель и приземистый, крепко сбитый Дени представляли собой несколько комическую пару. Деревенские девушки хихикали, когда эти двое молодых людей направлялись через деревню к реке — поудить рыбу. Впрочем, рыболовы они были не очень удачливые. Им, как говорил Мишель, «доставлял удовольствие сам процесс ужения».

Марин бегом бежала по лужайке навстречу огромному кудлатому псу, заливавшемуся добродушным звонким лаем.

— Мук! Мук! Старый дружище!

Девочка присела на корточки, обхватив пса за шею, и целовала его прохладный нос. Почувствовав на себе чей-то взгляд, она смутилась. Отпустила собаку, поднялась и произнесла чуть нарочито небрежно:

— Привет, Дени!

— Здравствуй, Марин.

— По-прежнему собираетесь с Мишелем отсыпаться у реки с удочками в руках?

— Кажется, у Мишеля на это лето другие планы. Он собирается основательно заляпать красками холсты.

Марин фыркнула, но сдержала смешок и, свистнув собаке, с независимым видом пошла через лужайку на шоссе — встречать отца. Он поехал на станцию — привезти Катрин. Когда при ней говорили «тетя Катрин», «скажи тете Катрин», «позови тетю Катрин», губы девочки кривила ироническая улыбка. Если кому прямо противоположно наименование «тетя», так это Катрин!

Поль сосредоточенно вел машину. «Он никогда не остается со мной наедине, — думала Катрин. — Боится? Если бы он знал, как он мне безразличен! И он, и все мужчины! Отвратительные существа с грубыми телами и бедными эмоциями!» Катрин покосилась на молодую девушку, спокойно сидевшую у поднятого стекла. «Да, женская любовь — это совсем другое!»

Катрин выбралась из машины. В бриджах, стриженая, пожалуй, слишком коротко, с сумкой через плечо. Кое-что у этой Катрин можно позаимствовать! Марин приветственно замахала рукой. Например, бриджи; но короткую стрижку Марин не любит!

Следом за «тетей Катрин» из машины появилась незнакомка в легком летнем платьице, милая, с темной челкой, одна из тех девушек, которые бог весть почему кажутся загадочными и тонкими, хотя, в сущности, никаких достоинств, кроме миловидности, у них нет. Ей было лет восемнадцать. Марин машинально одернула подол своей плотной юбки, скосила глаза на грудь под светлой летней блузкой. Ей казалось, что груди у нее слишком большие. «Я никому и никогда, должно быть, не покажусь тонкой и загадочной!» Марин испытывала к незнакомке смесь интереса и неприязни. Подойдя к машине, Марин помогла выйти отцу. «Кто это?» — спросила она громким шепотом. Поль нахмурился. Почему-то его раздражали в его рослой и умной дочери именно какие-то проявления детскости.

— Это знакомая тети Катрин, — тихо сказал Поль, — они вместе работают в издательстве.

Девушка приблизилась к ним и, приветливо улыбнувшись, протянула руку Марин.

— Я — Мадлен, Мадо, а вы — Марин? — Она снова улыбнулась.

Марин понравилось это «вы». Они поздоровались.

Мадо заговорила легко и мило. Марин было приятно поддерживать разговор. Мадо расспрашивала об окрестностях и очень обрадовалась тому, что здесь есть прекрасные места для купания, можно собирать ягоды в лесу.

В сущности, при все своем раннем развитии Марин еще оставалась наивной чистой девочкой, она ничего не знала о том, какую жизнь ведет Катрин, и даже не подозревала, что за отношения могут связывать Катрин и Мадо. На этот раз Катрин не привезла с собой принадлежности для рисования, и, когда Поль спросил ее, почему она без этюдника, женщина ответила с чуть преувеличенно независимым видом: «Ах, это поприще живописи! Я оставляю его Мишелю. По крайней мере на это лето».

Поль шел медленно, опираясь на трость. Он видел перед собой высокую Катрин, юные фигурки Мадо и дочери. Они двигались так легко! Ушли вперед, не думая о нем. Он вдруг почувствовал себя одиноким.

Жизнь в загородном доме текла по раз и навсегда заведенному порядку. Утром добродушная Барб подавала завтрак. Затем до обеда все расходились по окрестностям. Мишель рисовал. Юная Мадо не заинтересовала его. И когда Поль, оставшись наедине с сыном, полюбопытствовал, какого он мнения о Мадо, Мишель ответил с некоторой юношеской заносчивостью:

— Она — пустышка, флакон из-под дешевых духов!

Впрочем, Дени этого мнения явно не разделял, несколько раз он приглашал Мадо на танцы. Но Катрин избегала отпускать девушку одну, и это казалось естественным — забота старшей по возрасту. Поль, Анна, отец Анны гуляли только вблизи дома. Марин, Мадо, Катрин и Дени составили компанию, вместе купались, собирали ягоды, бродили по лесу, разбредались и снова сходились.

Анна проворно шила на швейной машинке. Ее отец покачивался в кресле-качалке. Из отдаленной комнаты доносились звуки скрипки. Вот они смолкли. Через некоторое время постукивание трости возвестило о приходе Поля. Он присел на канапе, Анна улыбнулась ему. Завязался разговор. Они уже успели просмотреть утренние газеты и теперь говорили о возможности гражданской войны в Испании. Отец Анны был совершенно уверен в том, что это скоро произойдет; Поль возражал тестю, Анна не высказывала своего мнения, осторожно пытаясь уберечь двух близких ей людей от ссоры.

Подойдя к окну, Анна заметила стремглав бегущую дочь. Анна встревожилась. Вышла на лужайку, пошла навстречу девушке. Отец и дед выглянули в окно. Закрыв лицо ладонями, Марин пронеслась мимо матери, влетела в дом и заперлась у себя.

Анна вернулась к мужу и отцу.

— Что с ней? — спросил Поль.

— Не знаю. — Анна медлила садиться снова за машинку.

— Марин — трудный ребенок, — заметил отец Анны.

И тут в комнату, шумно переводя дыхание, перебрасываясь несвязными репликами, вошли возбужденные, взъерошенные Мадо, Катрин и Дени. На правах старшей Катрин решительными шагами двинулась к Анне.

— Анна, я должна поговорить с тобой!

— При всех? Это что, судилище, допрос? — Анна встала.

— Только что прибежала Марин, — вмешался Поль. — Кажется, это все имеет прямое отношение к ней!

— Хорошо! Я пока промолчу! — резко бросила Катрин. — Пусть начинает Дени.

— Ну я… — Парень замялся. — Наша компания разделилась. Катрин и Мадо ушли к реке. Я просто шел наугад. Марин мы потеряли. Я выбрался на поляну к большому вязу…

И тогда, среди обыденного дня с его обыденными заботами и ощущениями, на обычного парня снизошел ужас. Горло забил комок, Дени хотел закричать, крик не вырывался из сжатых мышц глотки. Наконец ему все же удалось крикнуть, сильно и сдавленно. Затем еще раз…

Затрещали сучья, послышалось учащенное дыхание, голоса:

— Дени! Марин!

Это спешили на его крик о помощи Катрин и Мадо.

Мадо истерически взвизгнула. Катрин резко повернула девушку и прижала ее лицо к своей груди. На лице самой Катрин отразился не страх, но отвращение.

Часть травы на поляне была выжжена, и в центре образовавшегося круга кто-то установил три креста, связанных из веток. На этих трех маленьких крестах корчились три ящерицы. Это были сравнительно большие ящерицы, водившиеся в здешней местности. Ящерицы были распяты. Привязаны травинками за лапки к трем крестам из веточек.

Теперь Дени несколько пришел в себя.

— Странно, что мы не почувствовали запах паленой травы, — сказала задумчиво Катрин.

— Мы все были далеко от этого места, — предположил Дени.

Мадо дрожала.

Катрин нагнулась и освободила ящериц. Они упали на землю.

— Мертвые! — тихо констатировала женщина.

Внезапно Мадо судорожно вцепилась в рукав ее блузы.

— Там кто-то есть! — Девушка указывала на шевельнувшуюся листву кустарника.

— Не бойся! — Дени подошел к Мадо поближе.)

Катрин подалась вперед, вгляделась. Ей показалось, что она различила очертания знакомой рослой девчоночьей фигурки, длинные темные волосы…

— Ты видела? Кто это? — пугливо спросила Мадо.

— Я не разглядела! Пойдемте отсюда!

Когда они вышли на лужайку, Катрин медленно остановилась, вывернула карманы своих модных бриджей.

— Как видите, спичек у меня нет. А у вас?

— Вот! — У Дени спичек тоже не оказалось.

А у Мадо не оказалось карманов.

Они медленно шли по направлению к дому, когда их нагнала Марин. Они обменялись с ней несколькими фразами. Катрин почувствовала, что голоса Дени и Мадо потеряли естественность, и поспешно обернулась к Марин:

— Марин, у тебя случайно не найдется спичек?

— Да. А зачем? — Девочка вынула из кармашка юбки коробок.

Катрин взяла его, открыла, там было много обгорелых спичек.

— Зачем они тебе? — спросила Катрин.

— Зачем? Сама не знаю. Просто иногда ночью в темноте вдруг хочется зажечь, а после кладу обгорелую спичку назад в коробок, чтобы не сорить, не сердить маму. — Девочка усмехнулась. Но наступившее молчание… И эти трое, они окружили ее…

— Что? — Марин казалась растерянной. — Что-то произошло?

— Мы все видели! — начала Катрин. — Зачем ты это сделала?

— О чем вы?

— О ящерицах! О ящерицах, распятых на поляне!

— При чем тут я?

— Но ты видела?

— Да! Ну и что? И видела, как вы стояли на поляне!

— Почему же ты не подошла к нам?

— Я должна была подойти? Во что бы то ни стало?

— Ни у кого из нас троих нет спичек!

Марин повернулась и побежала в дом…

Дени, Катрин и Мадо все еще рассказывали о происшествии, когда в комнату вошел Мишель с этюдником, в заляпанной красками блузе.

— Кажется, проводится очередное судилище над Марин?

Перебивая друг друга, Катрин, Мадо, Дени начали рассказывать сначала. Анна, Поль, отец Анны вставляли какие-то свои взволнованные возражения и несвязные версии.

Мишель демонстративно зажал уши ладонями. Все примолкли.

— Значит, — Мишель воспользовался паузой, — спички были только у Марин?

— Да!

— Конечно!

— Тише! — Энергичным жестом юноша снова водворил тишину. — Но из этого совсем не явствует, что именно она выжгла траву и распяла ящериц! Кроме того, спички могли оказаться у Дени! После выжигания травы он мог выбросить коробок в лесу.

— Может быть, прочесать лес? — Поль заговорил иронически.

— Спички могли оказаться у Катрин! — продолжил Мишель. — Ведь она курит!

— Благодарю! — отозвалась Катрин. — У меня бензиновая зажигалка.

— А кто сказал, что траву выжгли именно с помощью спичек? — не растерялся Мишель.

— Короче! — Катрин скривила губы. — Ты хочешь сказать, что это сделала я?

— Я только хочу сказать, что можно подозревать не только Марин!

— Мы все так кипятимся, — зазвучал старческий голос отца Анны, — как будто расследуем убийство!

Анна поежилась.

— Я предлагаю, — Поль тяжело поднялся, — забыть об этом неприятном случае. В конце концов отец прав. Это не убийство. Марин была испугана не меньше, чем остальные. И незачем оскорблять ее! Забудем! И пора обедать! Дени, сбегай на кухню, скажи матери, чтобы подавала обед!

Но совсем забыть странное происшествие с ящерицами не удалось никому. Атмосфера какой-то гнетущей тревожности водворилась в доме. Эту атмосферу усугубляли споры о политике, в которые теперь втянулись Мишель и Катрин. Газеты доносили до загородного дома тревожные вести.

Марин помрачнела, замкнулась. Целый день проводила в своей комнате за книгой. Когда мать особенно допекала ее уговорами пойти погулять, девочка молча уходила одна в лес, она ни слова не говорила с Катрин, избегала Мадо и Дани и даже своего защитника Мишеля. Единственным ее приятелем оставался пес Мук.

Помогая матери, Дени заметил из окна кухни Марин и Мука, идущих по направлению к лесу. Он подумал, что ведь своим подозрением они обидели девочку, испортили ей летний отдых! Да, Марин — странная девчонка, но это совсем не значит, что она способна на такую бессмысленную жестокость. Она любит животных. Если бы можно было восстановить прежние отношения…

Дени выглянул из окна и дружески окликнул девочку:

— Привет, Марин!

Она обернулась.

— Привет, Дени!

И пошла дальше, сопровождаемая собакой.

Дени подумал, что с недавнего времени Марин обрела какое-то странное спокойствие, как будто ей все стало безразличным. Ни с кем не спорит, не острит… Странно…

А может быть, не отступаться, догнать ее, поговорить… Ведь жаль девчонку!

— Мама, я ухожу!

Но Барб решительно преградила сыну дорогу из кухни.

— Нет уж, сначала отбей баранину. У меня такие колики в сердце!

Только через полчаса Дени пошел в лес. Покружив немного, он вышел на ту самую поляну, где были распяты те самые ящерицы. И снова его сковал ужас… Он услышал звуки собственного голоса и слышал, что именно ему ответили…

Не разбирая дороги, спотыкаясь о выступающие корни, царапая лицо о колючие ветки, он бежал…

Марин вернулась домой поздно. И не обращая внимания на материнские упреки, спокойно сказала:

— Мук пропал! Я целый день ищу его!

— Завтра поищем вместе! — предложил Поль.

Но собаку так и не нашли.

В лесу Поль наткнулся на выжженную поляну. Она произвела на него странное мучительное впечатление мертвой земли. Он поспешил уйти.

А через несколько дней, когда Анна помогала Барб на кухне, они заметили, что пропал большой нож, исчез и топорик для рубки мяса.

Собравшись в очередной день на рыбалку, Дени обнаружил, что из сарая кто-то унес лопату, и ему нечем накопать червей.

— Надо все запирать! Все двери! — решила Анна. — Барб, проследите!

Но в глубине души угнездилась уверенность, что это сделал кто-то из домашних. Но кто? Что он замышляет? Анна не знала. Назойливо стучалась мысль: «Это Марин! Это она!»

«Боже! Неужели я способна подозревать собственную дочь, бояться своего ребенка?!»

Ночью Анне не спалось. Осторожно, чтобы не разбудить спящего Поля, она поднялась и, накинув шаль поверх ночной сорочки, вышла на веранду.

В темноте смутно мерцал огонек. Анне стало страшно. Но она взяла себя в руки. Конечно, это огонек сигареты!

— Катрин?

— Да, это я, Анна!

Женщины сидели рядом и молчали. Катрин продолжала курить.

— Катрин!

— Да.

— В сущности, я хотела поговорить с тобой.

— Говори.

— Ты помнишь то, давнее? Мать Поля… Ведь ты что-то узнала от нее?

— Не столько узнала, сколько сама домыслила логически.

— Я думаю, Катрин! Мне начинает казаться, что все это взаимосвязано!

— Что именно?

— Все! Те два платья и накидка из каких-то странных тканей. Ты, конечно, их помнишь! И портрет — портрет Мишеля! И то странное утро, когда я увидела Поля с какой-то женщиной! — Анна передернула плечами. — А перед этим мы провели с ним такую странную ночь! И эти несчастные ящерицы, исчезновение собаки — все, все связано между собой!

— Возможно. — Катрин выдохнула дым и снова затянулась.

— Ты говоришь так спокойно! Но вспомни, разве не ты намекала мне, да что намекала, почти открыто говорила, что появление в роду Поля того самого человека, того существа, изображенного на портрете, знаменует страшные события, несущие гибель всем в роду, кроме этого существа? А вспомни самоубийство бабки Поля!

— Ты в чем-то права. Но Мишель всего лишь обычный заурядный человек. Мне кажется… Мне кажется, Анна, что это твое определение «существо» можно скорее отнести к Марин!

Анна встрепенулась.

— Катрин, мы становимся смешными. Две матери. И каждая пытается обвинить ребенка другой. Трагикомедия!

— Ах, Анна, я тоже чувствую: все связано! Но как? Где та нить, ухватившись за которую мы выйдем на свет? Да, кстати, ты заметила, что Дени ходит как в воду опущенный? Парень нервничает. Это на него не похоже. Барб говорила, что он собирается вернуться в Париж. Я думаю, надо поговорить с ним!

— Ты права! Прости, Катрин, но я хочу спросить тебя: эта молоденькая Мадлен, ты давно знаешь ее?

— Нет, она в издательстве недавно. Приехала в Париж из провинции, откуда-то из Бордо… или нет, с моря, из Бреста… Не помню точно… Ты хочешь сказать, что мы и ее должны включить в число подозреваемых?

— Катрин, мы должны включить и самих себя. Мы никого не можем исключить. Мы все — под подозрением у самих себя. И неясно, что же мы совершили и что еще можем совершить!

Вечерело. Дени возился под навесом со своими рыболовными крючками. Почувствовав, что за ним наблюдают, он разогнулся и поднял голову. Катрин и Анна стояли, словно бы выжидая.

— Нам бы хотелось поговорить с тобой, Дени. — Анна подошла ближе.

— Твоя мать говорила, ты собрался в Париж? — подхватила Катрин.

— Да, мадам. — Он распрямился. — Я уезжаю через два дня. О чем вы хотите говорить со мной?

Помолчали. В воздухе разносилось тонкое зудение комаров.

— Как сыро, — тихо произнесла Катрин.

— Это из-за того, что река близко, — сказал Дени.

— Дени, — Анна робела, — нам кажется, тебе есть что сказать нам. Ты мог бы помочь нам.

— Я в этом вовсе не уверен, мадам.

— Так ты ничего не хочешь нам сказать? — тихо спросила Катрин.

— Ничего интересного, мадам.

— Что ж…

Обе женщины ушли.

Юноша снова занялся своими крючками. Лицо его было хмурым и замкнутым…

В столовой пробило на больших напольных часах полночь. Марин машинально считала удары.

Тишина.

Марин повернулась на правый бок, поудобнее пристроила том Монтеня. Она еще не хочет спать!

Вдруг ей сделалось не по себе. Темноту в незанавешенном окне девочка ощутила каким-то живым и враждебным существом. Вот-вот это существо примет очертания другого, еще более страшного существа.

Однажды в детстве такое уже было. И было здесь, в загородном доме. Пятилетняя Марин сидела одна в столовой. Летние сумерки перетекали в ночь. Девочка увидела возле часов смутный абрис женщины, детские глаза ухватили: козлиные шерстистые ноги, копыта, темные провалы глаз, темные длинные волосы, странная, какая-то «пустая» улыбка… Марин выбежала из столовой… После она почему-то ничего не рассказала взрослым, никак не объяснила им свой испуг. И они не придали особого значения обычному детскому приступу необъяснимого страха.

И сейчас Марин, охваченная страхом, откинула книгу на постель и выбежала в коридор. Здесь было не так страшно. Марин глянула в настенное зеркало. Теперь страх был легкий и перемешанный с удивлением. Какая она! В этой белой сорочке, с всклокоченными волосами, с этими темными провалами глаз! Ведьма! Но это она! Она узнала себя! Она не больна. Нет никакого раздвоения личности, никакого неузнавания себя!

Девочка прошла по коридору. Дверь в комнату Мадо была незаперта. Марин осторожно поскреблась ногтем. Хорошо бы немного поболтать с Мадо перед сном. Это прогонит все страхи. Марин решилась и чуть приоткрыла дверь. Никого нет. Марин постояла, подождала, Мадо не возвращалась. Марин снова ощутила страх. Все эти ужасные происшествия. Эти ящерицы. Исчезновение Мука. Тогда в лесу пес вдруг кинулся прочь с громким лаем. Она бегала, искала, звала Мука. И странно, ей казалось, — нет, это так и было! или все же казалось? — будто она движется по кругу и не может отойти, не может свернуть!

Послышались тихие голоса. Женские. Вроде бы знакомые, но какие-то жутковатые. Подслушивать всегда неприятно, но, кажется, у нее нет другого выхода.

Голоса шли из-за приоткрытой двери Катрин. Странно, и Катрин не прикрыла свою дверь.

— Девочка моя!

— Катрин!

— Тебе хорошо?

— Ах, еще, еще!

— Ныряй ко мне под сорочку, голенькая!

— Ты царапаешь меня, Катрин!

— Это раны любви, глупышка!

— Ах… А… А-а!..

Собственное любопытство было неприятно Марин. Но она не сдержалась и заглянула в дверь.

Голые, растрепанные, сплелись голыми ногами, как лягушки лапами! Фу!

Марин, не оборачиваясь, рванулась по коридору, захлопнула свою дверь, выключила свет, плашмя кинулась на постель, столкнув книгу на пол. Сердце колотилось…

Катрин потянулась за сигаретой.

— Это была девчонка, — произнесла Мадо, в ее тонком голосе звучали страх и неприязнь.

— Да. — Катрин спокойно курила, обняв одной рукой хрупкую Мадлен. — Но даже если она и скажет что-нибудь, ей не поверят!

Мадлен промолчала.

— Ты очень странная, Катрин! Очень сильная! Иногда мне кажется, ты способна на преступление!

— Возможно, такими были женщины с древнего острова Лесбос. Например, поэтесса Сафо!

— Ты умная! Но мы должны были прикрыть дверь!

— Меня нервирует эта обстановка, эта всеобщая слежка друг за другом, эта подозрительность! Я знаю то, что я знаю! И знаю, что не следует бросать вызов судьбе!

Катрин мрачным, почти мужским взглядом смотрела перед собой. Ее сильные пальцы сжимали нежное плечо девушки…

За ужином Мишель сказал, что Дени уехал в Париж вечерним поездом.

Анна опустила вилку.

— Он уехал вместе с Мадо? — громко спросила Марин и пристально посмотрела на «тетю Катрин».

— Почему ты так решила? — Поль приподнял брови.

— Потому что ее нет! Очень просто! Может быть, Катрин знает, где она?

Анна тоже была удивлена. Почему отсутствие Мадо не волнует Катрин? Или нет… Катрин подавлена, нервна, она, кажется, что-то скрывает… Нет, Катрин не союзница!

— Надо пойти поискать Мадлен! — решил Мишель.

— Ты никуда не пойдешь! — крикнул Поль. — Пусть ищет полиция! Дело явно пахнет чем-то скверным! Катрин, когда ты в последний раз видела Мадлен?

— Тогда же, когда и все остальные, за обедом! — резко ответила Катрин. — И прошу не устраивать домашних расследований в духе плохих детективных романов!

Она бросила салфетку и выбежала из-за стола.

В столовую, ломая руки, вбежала неуклюжая плачущая Барб. Слезы крупными горошинами катились по ее полным отвислым щекам.

— Девушка!.. Вашу девушку нашли в реке. Ах, господи! Должно быть, полиция сейчас будет здесь!.. Хорошо, хоть мой Дени успел уехать!

— Дени здесь не при чем! — заявил Мишель.

— Здесь может оказаться при чем каждый из нас! — Анна с тихой твердостью поднялась из-за стола.

Полицейский следователь и деревенский врач осмотрели тело девушки.

— Я бы это назвал «никаких следов насилия», — резюмировал медик. — Такое ощущение, будто она сама легла на воду вниз лицом и просто-напросто перестала дышать.

— Ее так и нашли в реке местные парни-рыболовы. Плавала кувшинкой на воде.

— Это нельзя назвать естественным!

— Какова же ваша медицинская версия?

— Я не могу найти естественных объяснений для неестественного!

— А эти царапины?

— Вы легко обнаружите подобные у вашей супруги или, простите, у любовницы.

— Она, стало быть… То есть, вы хотите сказать, вскрытие показало, что она не девица?

— Во всяком случае, перестала ею быть. Впрочем, полагаю, это произошло не в это лето! — Врач хохотнул. — Провинциалка в Париже! Наверняка, любовное разочарование!

— Кажется, здесь на нее глаз положил один бывший местный парень, Дени!

— Ну, это не объясняет ее странной смерти.

— Однако следует допросить его.

Узнав о том, что Дени уехал вечером в день гибели девушки, следователь окончательно уверился в том, что Дени следует задержать.

Дени был задержан в Париже и привезен обратно в деревню. Барб заливалась слезами.

— Еще бабушка-покойница меня предупреждала: «У этих Л. в семье нечисто!» А я-то дурочка!..

Были допрошены Катрин, Дени, парни, обнаружившие труп Мадлен. В сущности, ни у кого не было алиби! Но заключение врача лишало смысла любой вариант судебного расследования. Смерть девушки не была насильственной. Самоубийство! Впрочем, оставалась еще загадка того, каким образом Мадлен удерживалась лицом вниз на поверхности воды. Отсутствовали и многие другие признаки утопления. Но это уже могло заинтересовать медицину, но не полицию! Впрочем, деревенский врач удовлетворился тем, что признал свои познания ограниченными. Тело Мадлен пока оставалось в морге. У девушки не оказалось родных, кроме тетки, очень старой женщины, кажется, святоши и нелюдимки.

За окном равномерно шумел дождь. В гостиной собралась вся семья. Все были подавлены случившимся. Особенно Катрин. На ней лица не было. Марин тоже сидела насупленная. Пристроившись у лампы, Мишель что-то набрасывал в своем альбоме. Старик, отец Анны, и Поль играли в шахматы, подолгу обдумывая ходы. Всем непривычна была Анна, сидевшая, безвольно опустив руки на колени, без всякого дела, без шитья, вышивания или вязанья. Было уже не рано. Но сегодня вечером семья Л., казалось, опасалась разойтись — каждый к себе.

— Так дальше не может продолжаться! — раздался в тишине, нарушаемой лишь плеском дождевых струй за окном, голос Анны. — Мы должны начать говорить правду! Мы все чего-то не досказываем, не договариваем!

— Анна, если бы ты знала, о чем ты просишь! — Катрин была совсем сломлена.

— О правде, Катрин!

— Правду знаю я! — хрипло произнесла Марин.

В глазах Катрин заплясали злобные огоньки.

Марин выдержала ее взгляд.

Мишель не отрывался от альбома.

— Правда заключается в том, — неестественно резким голосом заговорила девочка и вдруг резко осеклась, но, справившись с собой, продолжала: — правда заключается в том, что Катрин, «тетя Катрин», — она иронически усмехнулась, — Катрин — гомосексуалистка! Мадлен была ее возлюбленной! Я это видела. Ночью!

— Марин! — воскликнула Анна.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что шпионила за Катрин, девочка моя? — протянул дед.

— Я не шпионила, — ответила Марин с неожиданным спокойствием, — я читала ночью в своей комнате. Вдруг испугалась. Наверное, это случилось от темноты и одиночества. Я выбежала из комнаты и постучалась в комнату Мадлен. Да, я заглянула. В комнате было пусто. Из комнаты Катрин доносились голоса. Она и Мадо были там. Все!

— Я не убивала Мадлен! — сказала Катрин. — Я бы не хотела говорить правду. Но я скажу. Прежде всего: то, что сказала Марин, верно. Но я не убивала Мадлен.

— Катрин, — вступила Анна, — я помню твое странное спокойствие, когда обнаружилось, что Мадлен исчезла, не пришла к ужину. Ты была спокойна. И в то же время чем-то испугана, подавлена. Почему?

— Мне тяжело говорить, Анна! — Катрин замолчала. — Ты помнишь, каким подавленным и испуганным казался нам, мне и тебе, Дени? Помнишь, как мы пытались расспрашивать его? Я понимаю теперь, что Дени видел то же, что видела я! Поэтому он молчал. — Она обернулась к сыну: — Мишель, позови Дени. Возможно, на это раз он заговорит!

— Нам просто нужно уехать отсюда! — Мишель поднялся. — Мы сходим с ума! Я должен бежать, тащить сюда Дени, которому, должно быть, и так не по себе после допроса в полиции. И почему только все мнят себя домашними детективами, этакими Шерлоками Холмсами?

— Мишель, я прошу тебя, — Поль говорил с неожиданной мягкостью.

Мишель посмотрел на отца.

— Иду! Но если в ближайшие дни вы не уедете отсюда, уеду я!

Все молча ждали, когда придут Мишель и Дени.

В прихожей Мишель схватил черный зонтик, раскрыл его, выбежал из дома и, пригнувшись, быстро пошел к пристройке, где жили Барб и Дени. Маленькие окна пристройки светились. А вокруг была темнота, заполненная дождем…

Когда Барб узнала, что Дени зовут в дом, она было принялась говорить Мишелю, что сын устал и отдыхает. Мишель кивал. Но тут из соседней комнаты вышел Дени, потягиваясь (он и вправду дремал), и согласился идти с Мишелем. Барб засуетилась и все пыталась надеть сыну на шею какой-то шнурок.

— Что это? — полюбопытствовал Мишель.

Барб показала.

Это оказалась золотая таблетка с рельефным изображением мадонны.

Дени внезапно почувствовал какую-то неловкость за мать, этот шнурок, эти причитания о кознях дьявола. Ну не будет же он, какой-никакой, а уже парижанин, уподобляться старой суеверной деревенской женщине! Дени раздосадовано отвел руку матери.

— Ни к чему это мама! Посмотри, ведь у Мишеля ничего такого нет!

— Может, Мишелю и не надо беречься! Может, его и без того берегут!

— Не надо этих пустых разговоров, мама! Я скоро вернусь!

Барб подала сыну дождевик.

Она стояла на пороге и вглядывалась в дождь, пока две юношеские фигурки не отдалились в сторону дома…

Дверь открылась. Все разом вздрогнули. Мишель и Дени вошли в гостиную.

— Итак, — насмешливо начал Мишель, — заседание судебной коллегии продолжается! Свидетель доставлен!

— Мишель, это не смешно! — крикнула Катрин.

— Свидетели, они же и подозреваемые, несколько истеричны; поэтому, дамы и господа, прошу прощения за некоторую эмоциональность!

— Садитесь, Мишель и Дени. — Поль сурово посмотрел на сына. — И пусть говорит Катрин. Что ты хотела сказать, Катрин?

Юноши присели у стола. Катрин стояла, опустив руки, видно было, что она заставляет себя говорить.

— Слушайте. И заранее прошу у вас прощения. — Катрин наклонила голову и продолжала, глядя в пол: — В тот день мы с Мадлен решили искупаться. Как обычно, впрочем. Мы немного поплавали, затем прилегли на песке. Я задремала. А когда очнулась, меня поразило, что вокруг стоит странная, давящая какая-то тишина. Тело словно свинцом налилось. Я с трудом подняла голову, подперлась локтем. Тишина была страшной. И воздух струился густым маревом.

— Я помню тот день, — перебил мать Мишель, — я не заметил ничего подобного. А ты, Дени?

— Я хотел бы дослушать!

— И я… — Катрин нервно скрестила пальцы, — я увидела Мадлен! Она медленно шла к воде в своем купальном костюме, в том самом, в котором ее нашли. Так медленно, будто плыла по воздуху. Я раскрыла рот, хотела окликнуть ее, но осязаемый, плотный воздух забился мне в горло, заполнил рот. Появилась потребность резко выдохнуть, что я и сделала. Но я не сводила глаз с Мадлен. Она вошла в воду и секунду держалась на воде, словно бы на гладкой поверхности, потом ее тело начало клониться, и вот она уже лежала на воде вниз лицом. Я не могла броситься к ней, не могла позвать на помощь…

Катрин скрестила руки на груди. Старик, отец Анны, сидел задумчивый и спокойный. Казалось, он думал о чем-то занятном и не имеющем отношения к реальной жизни. Поль страдальчески нахмурил брови. Анна была очень бледна. Марин, напряженно вскинув голову, смотрела в темное незанавешенное окно, в дождь. Дени, мрачный, слушал Катрин. Ироническое и чуть растерянное лицо Мишеля выделяло его из всей группы. Катрин внезапно глубоко вздохнула и продолжила:

— Медленно рассеялась давящая тишина. Я почувствовала, что могу двигаться более свободно. Я хотела побежать к воде. Но, подняв голову резко вверх, я увидела…

В несколько широких шагов Мишель пересек комнату и встал рядом с матерью.

— Я увидела Марин! — докончил он раздраженно и с недоброй насмешкой. — Ну, я верно угадал? Верно?! Что происходит, мама?

Катрин сильно вздрогнула, Мишель обычно избегал называть ее «мама».

— Не надо этих театральных эффектов, мама! Ты убила девушку? Я не спрашиваю, зачем! При той жизни, которую ты ведешь, ответ на такой простой вопрос заведет тебя бог знает в какие дебри неестественности! Я знаю одно: мы все должны уехать отсюда! И мне бы не хотелось встречаться с тобой!

Первым побуждением Катрин было: кротко склонить голову еще ниже, тихо пойти к себе, собрать чемодан и ускользнуть в ночь. Но горделивость одержала победу над смирением. Когда сын замолчал, Катрин несколько секунд выжидала. Эти секунды показались всем, кто находился в комнате, какими-то невыносимо долгими. Мишель не был готов к этому внезапному молчанию матери. Откровенно говоря, он ожидал какой-то иной реакции: вспышки гнева, например, или каких-то лихорадочных оправданий.

— Ты мне позволишь докончить? — Катрин язвительно обернулась к Мишелю.

Юноша нервно передернул плечами.

— Итак, — спокойно продолжила Катрин…

Дождь за окном усилился. Шум тяжелых струй, казалось, вот-вот заглушит голоса.

Разумеется, спокойствие Катрин было мнимым, вымученным. Она посмотрела на Анну и всхлипнула.

— Мне все — все равно! Да! Да, Мишель! Я видела Марин! Да! Да! Да! — Катрин перестала владеть собой. — Анна, прости меня! Она… Она стояла на берегу, в кустах, довольно высоко… Она была в золотистом платье! Ты понимаешь меня, Анна!.. Мне, мне было страшно смотреть на нее!.. Я не могу описать этого страшного выражения ее глаз — темные глубокие провалы вместо глаз!.. Вы все можете не верить мне!.. Я схватила свою одежду и бросилась бежать! Я решила тогда, что буду молчать…

— Вероятно, сейчас ты выполняешь именно это свое решение! — холодно заметил Мишель.

— Я все сказала!

Марин равнодушно смотрела в окно.

— Катрин все сказала нам, — зазвучал чуть дрожащий голос Поля, — а теперь я бы хотел услышать Дени!

В эту минуту Дени выглядел мужественным и сильным.

— Я говорить не буду. Все, что я увидел тогда, в лесу, я записал. Поэтому сейчас я просто сбегаю, принесу тетрадь.

— Я с тобой! — Мишель и сам не понимал, почему вдруг какое-то странное чувство тревоги не дает отпустить приятеля одного.

— Нет, пусть Мишель останется! — произнесла Катрин почти со злобой. — Он не верит! Вернее, не хочет верить! Он способен уговорить Дени изорвать записи.

— Останься, Мишель, — тихо проговорила Марин. — Меня уже никто не защищает, никто не верит мне! Я совсем одна. Останься!

— Сумасшедший дом! — Мишель сел и несколько демонстративным жестом схватился за голову.

— Не забудь дождевик, Дени! — крикнула Анна.

Эта заботливость, такая обыденная, всем вдруг показалась неуместной до смешного. На лица выплыли невольные усмешки…

Укрывшись плащом с головой, Дени выскочил под дождь. Окна пристройки светились: мать не ложится, тревожится за него! Он пробежал несколько шагов, споткнулся, вытянул вперед руки… Что-то острое, резко блеснувшее, взметнулось с земли…

Анна лихорадочно размышляла. Нет, не надо предупреждать… Она сама…

— Это невозможно — так терзать себя! Я сварю кофе!

Не дожидаясь реакции остальных, Анна поспешно покинула комнату.

Прошла по коридору. Свернула… Кладовая!.. Темно!.. Анна побежала в спальню, быстро перебрала какие-то брошенные на столике предметы. Вот он, карманный фонарик Поля! Она бросилась назад в кладовую. Откинула крышку сундука. Сейчас! Ведь она совершенно точно помнит: портрет лежал сверху! Сверху! А снизу — плащ и платья! Свет! Неестественно замерцали странные ткани! Сверху было брошено золотистое — цвет солнца! Оно скрывало лицо портрета!

Анна двигалась, как человек, уже уверившийся в том, что он обречен, и спокойно относящийся к своей обреченности. Аккуратно сложила платье и накидку-плащ, сверху уложила портрет. Лицо мальчика, такое славное, обыкновенное, лицо Мишеля, успокаивало. На мгновение Анна замерла: некто не следил за ней? Прислушалась… Нет!

В кухне Анна приготовила кофе, поставила чашки и кофейник на поднос. Потом, чуть поколебавшись, поставила блюдо с печеньем.

— Прости, Дени, я прерываю тебя… — начала Анна, входя.

— Мальчик еще не вернулся, — сказал ее отец. — Спасибо, Анна. Давайте и вправду выпьем кофе!

— Это странно, что он так долго! — Мишель прихлебнул горячий напиток и хрустнул печеньем.

— Прошло меньше десяти минут! — Катрин сняла чашку с подноса. — Возможно, он просматривает свои записи. Может быть, что-то вымарывает! — Она искоса глянула на Мишеля.

Сын не смотрел на нее.

— Если бы я была на его месте, — равнодушно начала Марин, — я бы сейчас просто собрала чемодан и убежала бы на станцию!

— Такой вариант не исключен! — Поль попытался улыбнуться дочери, но улыбка вышла болезненной.

Внезапно Катрин поднялась.

— Куда ты? — Мишель подался вперед.

Но Поль и старик прыснули. Мишель смутился и по-детски покраснел.

Анна почувствовала, что кофе обжег ей губы… Карманный фонарик Поля!.. Наверняка Катрин пошла в кладовую, она ведь знает, что там хранятся платья и накидка! Анна порывисто поставила чашку на поднос и побежала в коридор. У двери в кладовую она столкнулась с Катрин. Та молча протянула ей карманный фонарик. Анна почти выхватила его.

— Что тебе нужно, Катрин? Я — мать! И… мы ведь ничего не можем сказать! Мы ничего не знаем! — Ее несвязные слова будто ударились о молчание Катрин и сникли, повяли…

— Анна, ты ходила в кладовую! И ты поняла, что Марин надевала платье!

— Платья лежали не так, как я их уложила! Это я готова признать! Но ты… Ты уверена, что видела именно Марин?!

— Это была она!

— Ты хочешь сказать, что она — убийца?!

— Нет! Потому что она не убивала Мадлен теми способами, которыми обычно убивают. И все же она причастна к смерти Мадлен. Но объяснить я ничего не могу!

— Думаю, и Марин ничего не сможет объяснить. Она ведет себя совершенно естественно.

— Мы запутались!

— Возможно, записи Дени что-то прояснят… — В голосе Анны не было уверенности…

Они ждали уже более получаса.

— Парень сбежал! — Отец Анны улыбнулся с каким-то странным удовлетворением.

— Я иду к Барб! — Мишель уже распахивал дверь в коридор.

— Подожди! — крикнул Поль с неожиданной тревогой.

— Подождем еще, — сдержано уронила Катрин, она говорила мягко. Прошло еще минут пятнадцать…

Истошный женский вопль, полный исступленного отчаяния, протяжный, перешедший в какой-то захлебывающийся слезный вой, заставил всех вскочить.

Как были, без плащей, без зонтов, они кинулись наружу.

Дождь не переставал.

Неподалеку от дома выло, рыдало и билось странное бесформенное существо…

Это была Барб, рухнувшая на тело своего сына Дени!..

Поль и Мишель с неимоверным трудом оторвали несчастную мать от трупа сына. Она не подымалась, им пришлось волочить ее по земле…

Тем самым карманным фонариком, которым только что освещала странные ткани и портрет, Анна высветила мертвого юношу. Страшная кровавая зияющая рана почти отделяла его голову от туловища. На земле валялась коса…

Измученная ночной страшной суматохой, Анна боролась с дремотой у стола в гостиной. Катрин, Поль и Мишель были в пристройке у Барб.

Чье-то прикосновение заставило ее широко раскрыть глаза. Прикосновение было знакомым, но каким-то полузабытым. Марин робко коснулась локтя матери, почти свисающего со стола.

— Что, дочурка? — спросила Анна, усталая, убитая.

— Мама! — Марин громко шептала: — Мама, я боюсь! Я… Сейчас я шла мимо зеркала, — она с неподдельным испугом глянула на дверь, — и я… я увидела свое отражение! Но, мама!.. Я не могла его увидеть! Я еще не поравнялась с зеркалом! А отражение уже было! И это было мое лицо! Я боюсь! — Эти последние слова девочка прошептала совсем по-ребячески беззащитно.

Анна не стала успокаивать, разубеждать дочь, только усадила рядом с собой и крепко обняла… Марин прижалась к матери и снова зашептала:

— Мама! То, что случилось с Дени!.. Я ведь и раньше видела эту косу. Он скашивал траву на лужайке перед домом. Но… то, что она вдруг оказалась на его пути… вряд ли это случайно!

— Земля сильно размокла от дождя… Он наступил…

— И ты думаешь, коса поднялась и лезвие ударило его в шею? Это могло быть? Ты думаешь?

— Ах, я ничего не знаю, Марин! Пусть в этом разберется следователь!

— Мама, давай уедем! Мама!

— Солнышко! Я тоже больше всего на свете хочу уехать отсюда и никогда больше не возвращаться сюда! Но ведь сейчас нельзя! Как мы можем оставить несчастную Барб! Похороны! Приедут старшие братья Дени! — Она тихо заплакала.

Тетка Мадлен решила, что девушка должна быть похоронена на местном сельском кладбище.

— Это странно! — заметил Поль.

Он, Мишель и Анна наспех обедали. Они чувствовали, что очень проголодались, и в то же время как бы стыдились того, что не потеряли аппетит.

— Не так уж это странно! — Мишель, низко наклонясь, вытирал кусочком хлеба тарелку из-под рагу, прежде чем положить на нее сыр. — Я и не полагал, что бедную девчонку увезут в фамильный склеп! Такового, по всей видимости, не имеется!

— А впереди у нас еще похороны Дени! — Анна откинулась на спинку стула.

— А впереди у нас, — Мишель произносил почти раздельно, и очень четко, — впереди у нас — отъезд отсюда навсегда!.

Господин Буасье из местного полицейского управления пытался проанализировать ситуацию. Откровенно говоря, ему не так уж часто приходилось заниматься расследованием преступлений. В тех считанных убийствах, которыми ему довелось заниматься, расследовать было нечего: муж из ревности пырнул ножом неверную супругу; в драке пьяных поденщиков один был убит. Все ясно! Как на ладони! Но все истории в семействе Л.!

В деревне старожилы рассказывали, что когда-то эти Л. были маркизами, им принадлежал замок, который сгорел в XVIII веке! Как-то так сложилось, что титул перешел к боковой ветви. Да, эти Л. не сохранили свой титул!

Буасье ущипнул себя за ус и насвистел короткую мелодийку на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза!»

Допустим, смерть девчонки — самоубийство. Но зачем? Почему? Кто-то довел ее? Например, эта Катрин замечает, что ее протеже (он хмыкнул), как бы это поточнее, изменяет ей с Дени. И попреками доводит девчонку до самоубийства. Да, но как быть с мнением доктора о странности этого самоубийства? Впрочем, сельский лекарь, можно ли его считать таким уж авторитетом!

Значит, доводит до самоубийства! Так!.. А парень?.. Явно несчастный случай! Ну, попробуем мыслить логически! Дени расстроен, растерян. Ему жаль Мадлен. И, кроме того, он боится, что его заподозрят. Из-за всех этих неприятностей он забывает убрать косу. И вот — несчастный случай! Логично!..

И вдруг Буасье пришла в голову довольно странная, хотя также логичная догадка: их кто-то убрал, парня и девчонку! Но кто? Буасье вовсе не был трусом. Но сейчас у него возникло ощущение: лучше держаться от этого дела подальше! Тем более, что формально нет никаких поводов вгрызаться во все это. Безупречное чувство, инстинкт самосохранения, подсказывало, что лучше держаться подальше!..

Буасье посмотрел на лежавший на столе протокол вскрытия тела Дени и машинально вновь засвистел «Прекрасную маркизу»…

Откуда это новое ощущение, будто не он сам логически (подчеркиваю: логически!) решил, что надо держаться подальше, а кто-то ему это внушает, грубо вбивает в голову?

Нет, чушь! С этой семейкой Л. можно сойти с ума!

— Все хорошо, прекрасная маркиза!.. Все хорошо, все хорошо!..

Тетка Мадлен, худая, высокая, в длинном черном платье, в шляпке с густой темной вуалью, казалось, явилась из монастыря XVII века, с его понятиями о чувстве долга и стойкости духа.

Она отказалась ночевать в доме, где гостила покойная племянница, и остановилась в небольшой местной гостиничке.

Мишелю, отправленному к ней «для переговоров», она явно и твердо дала понять, что не желает присутствия кого-либо из его семьи на похоронах Мадлен. Никто, впрочем, не обиделся. Все сочли, что этой женщине вполне могут быть неприятны люди, как бы не сумевшие уберечь ее молодую родственницу.

На следующий день хоронили Дени. Отчаянный плач его матери, молчаливое горе старших братьев. Они сказали Анне, что на время увезут мать. Анна удивилась деликатности этих простых людей. Они извинились перед ней за то, что ей теперь придется самой справляться с домашним хозяйством.

В церкви служили мессу. Заплаканную Барб под руки повели, усадили в скромный автомобиль Поля. С ней сели оба ее старших сына. Поль повез их всех на станцию.

— Мама! Мишель! Я хочу вам что-то сказать! Идемте! — Марин тянула за руку Анну в черном платье. — Это важно! Я знаю, что это важно!

Девочка тащила их за руки на дальний конец лужайки перед домом. Она казалась очень возбужденной, и это не нравилось ее матери и брату.

— Не надо так возбуждаться, Марин. Успокойся! Ну вот, дальше мы не пойдем! Говори! Что ты хочешь нам сказать?

— Я хочу сказать о тетрадке! О тех записях Дени! — Она сглотнула. — Ведь он не смог принести эту тетрадку! Но она, конечно, существует! А вдруг Барб увезла ее! Нам надо обязательно найти эту тетрадку! Мишель! У тебя есть ключ, мама? Надо обязательно найти! Может быть, тогда мы все поймем!

— Успокойся, Марин! — Мать осторожно пригладила растрепанные волосы дочери.

— Она права! — сказал Мишель. — Я и сам удивляюсь, как мы могли забыть! Хотя, впрочем, смерть — это такая скверная штука!.. Они не увезли вещи Дени. Я думаю, что найду эту тетрадь. Но, конечно, нам нужен ключ!

Анна поспешно вынула из сумочки связку ключей.

— Я отлично помню, что сыновья Барб оставили мне ключ от пристройки! Но где же он?

— Мама, ты где-нибудь оставляла эти ключи? — спросила Марин.

— Я… не помню!.. Могла оставить… Этот ключ от пристройки Барб… Он не мог соскользнуть…

— Надо его найти, — сказал Мишель.

— Он может и не найтись! — пробормотала Марин и пугливо огляделась по сторонам.

— Ну, сестричка! — Мишель ободряюще подмигнул девочке. — Даже если ключ потерялся, я открою окно и влезу.

— В самом крайнем случае можно взломать дверь, — нерешительно произнесла Анна.

— Пока надо поискать ключ! — Мишель стоял прямо против солнца и невольно прищурился. Эта лужайка, освещенная ярким летним солнцем, была такой реальной и простой. Мишелю показалось странным: как сосуществуют с этой простотой те странные события, та пугающая жизнь, которую в последнее время ведет их семья.

Анна серьезно отнеслась к поискам ключа. Осматривали комнаты, копались в шкафах и комодах. Ключа от пристройки Барб не обнаруживалось. Анна сообразила, что ищет хаотически, бессистемно. Стала вспоминать, что было после того, как один из сыновей Барб отдал ключ. Ничего особенного не произошло. Ровным счетом ничего!

— Поль! — Анна решительно вошла к мужу. — Исчез ключ от пристройки, где жила Барб!

— Он мог потеряться. Ты могла слабо закрепить его на кольце для ключей!

— Поль, после всего того, что было, я вижу лишь одно объяснение: ключ украден!

— Но какой смысл… — Поль осекся.

Он все понял!

— Ключ украден, потому что в пристройке — записи Дени!

— Разумеется!

— Но я опять теряю смысл! Ведь можно открыть окно, взломать дверь наконец!

— Мишель так и сделает. Но пока записи, вероятно, находятся в пристройке. Ключ украден для того, чтобы оттянуть время.

— Допустим! Но, Анна, как ни странно, это даже успокаивает меня.

— Прости! На этот раз я не понимаю тебя.

— Милая, но ведь эта кража ключа с очень простой целью — чтобы подольше не входили в пристройку — ясно доказывает: преступление совершено обычными людьми.

— Но почему ты так подчеркиваешь голосом это «обычными людьми»? — Анна говорила немного смущенно.

— Потому что мне кажется, и ты, и Катрин, вы обе почти уверены в том, что всем этим трагическим событиям нет реального объяснения.

— Будем откровенны друг с другом! — Анна села. — Начнем с этих ужасных распятых ящериц. Дени, Мадлен и Катрин нашли их на поляне. В кустах они видели Марин. Но… я не думаю, что это действительно была она! Смерть Мадлен была странной. Врач утверждает, что впечатление такое, будто девушка сама, по своей воле перестала дышать. И то, что она держалась на воде. Это неестественно!

— Врачу могло просто не хватить знаний для точного определения причины смерти Мадлен.

— Но, Поль, подобные псевдообъяснения превращают жизнь в какую-то цепь бессмысленных случайностей.

— А разве жизнь и в самом деле не такова?

— Дорогой, не будем сейчас увлекаться отвлеченной философией. В нашем случае трагических случайных совпадений слишком много!

— И, по-твоему, это означает, что мы должны воскресить в себе дикарскую веру в сверхъестественное?

— Марин видела в зеркале свое отражение, но она еще не подошла настолько близко, чтобы отражаться в зеркале.

— Марин просто испугана и взвинчена.

— Катрин утверждает, что видела Марин высоко на берегу, в момент смерти Мадлен, на Марцн было золотистое платье.

— Снова платья! Платья, накидка, портрет!

— Поль, я уложила платья и накидку в сундук. Портрет лежал сверху. Как только Катрин сказала о платье, я побежала в кладовую. Сундук кто-то открывал!

— Но для преступника целесообразно было бы привести все в прежний порядок.

— А если не было времени?

— Тогда это обычный человек.

— А если преступники хотели, чтобы подозрение пало на нашу дочь?

— Ты подозреваешь Марин?

— Поль, иногда мне кажется…

— Нам надо уехать! Как можно скорее!

— Это разумно.

Анна пошла в деревню пешком, купить консервов к ужину. На обратном пути решила заглянуть на почту. Почтальон сказал, что она зашла очень кстати. Для Поля есть письмо! Может быть, мадам Л. возьмет его сейчас. Анна охотно взяла письмо. Оно было адресовано в их загородный дом, Полю. Отправителем оказалась некая Жюли К. Интересно, кто это? Поль никогда не давал жене поводов для ревности.

— О, если бы это письмо никакого отношения не имело ко всему тому ужасному, что произошло! — Анна невольно произнесла это вслух…

Открыть дверь в пристройку оказалось легко. Мишель воспользовался обычной отверткой. Здесь еще ощущались чистота и уют, на которые еще не наложила свой когтистый отпечаток происшедшая катастрофа. Прежде всего Мишель раскрыл ящики старого пузатого комодика. Безупречно чистое белье… Сонник… колода карт для гадания… Старые кружева… Никакой тетради не было! Не нашлась она и в чемодане Дени. И на полке над ею кроватью тетради не оказалось…

Мишель задвинул ящики. Вышел, прикрыл за собой дверь.

Возможно, никакой тетради, никаких записей просто не существовало! Дени, вероятно, надоела вся эта цепь трагических нелепостей. Он решил уехать, никого не предупредив. Тетрадь была выдумкой. Что ж, он, Мишель, понимает Дени. Пожалуй, на его месте Мишель поступил бы точно так же. Все равно они все скоро уедут отсюда!

Этот отъезд был таким желанным, что на миг показался юноше каким-то ирреальным.

Поль никогда не любил анализировать события. Вить из фактов логические цепочки — это его утомляло. Он был совершенно уверен в том, что семья оказалась в водовороте трагических случайностей. Но скоро они уедут отсюда! Вероятно, надо прекратить отношения с Катрин. Мишель помирится с ней, но в семью Поля она более не войдет! Это желание Анны быть доброй во что бы то ни стало! Это иногда просто нелепо и тяжело! А если Мишель тоже больше не захочет общаться с матерью? Ну, это его дело! Он уже взрослый. Однако, ужасное лето! После такого «отдыха» жаркий летний Париж покажется блаженной обителью.

Опираясь на трость, Поль дошел до середины лужайки. Внезапно ему в голову пришла мысль: хорошо бы полежать на траве! Как давно он этого не делал! Осторожно вытягивая негнущуюся ногу, он сначала сел, затем прилег, положил рядом трость, закинул руки за голову… Эти простые действия дались ему не так-то легко. После того, как тогда, давно, вечером, в сумерках, его сбила машина… Каким он был тогда нервным, ему казалось, что разрыв с Анной — самое ужасное, что может произойти в его жизни! Но с тех пор, как Анна вернулась, он обрел какую-то уверенность в себе и в окружающей реальности. И можно ли полагать, что она пожалела его, калеку? Нет! Сколько ночей они с той поры провели вместе! Он чувствовал, что жена получает наслаждение от близости с ним. Он не обманывался! И он сам! Это обоюдное наслаждение стало острее, слаще, чем до его увечья!..

Что-то пощекотало его щеку. Муравей! Он осторожно повернул голову. Ящерица проскользнула…

Ах, это нынешнее лето!.. Кажется, все началось с каких-то распятых ящериц на поляне. Но в жизни бывают совершенно странные ситуации. Например, у совершенно здорового человека может возникнуть галлюцинация. Такое однажды случилось и с ним. Позднее он даже обратился к психиатру, рассказал об этом странном случае. И оказалось, что эпизодические расстройства могут быть и у здорового человека. И правда, больше никогда не происходило ничего подобного. И как хорошо, что Анна в конце концов все поняла! У нее хватило такта, она больше не спрашивала…

В то далекое утро Поль проснулся в их маленьком парижском гнезде, в гостиной, у пианино. Он уснул одетый. Сон, впрочем, освежил его. Но, боже! Как объяснить Анне? Она ждала его? Возможно, она не заснула. Возможно, выходила из спальни, видела его в гостиной, решила, что он нарочно избегает ее. Он так холодно говорил с ней, когда она нервничала из-за этих платьев и портрета! Но ведь они помирились! И надо же, ведь вчера она как раз надела одно из этих платьев, серебристое, лунное! Конечно, хотела доставить ему удовольствие! А он?..

Поль вошел в спальню. Анна ни о чем не спросила. Они оба чувствовали себя как-то неловко. Поль отложил объяснение на вечер. Анна ушла провожать своего отца. Поль заспешил, стал искать ключи от машины. Нашел. Затем быстро вошел в спальню — взять чистый носовой платок…

На постели лежала, вытянувшись, молодая женщина, она прикрылась одеялом, но груди были открыты, длинная, тонкая, темные волосы всклокочены, глаза впалые темные. Она глядела как-то бессмысленно, словно слабоумная. Как она прошла в дом? Впрочем, совсем просто — через незапертую калитку! Возможно, она просто бежала из психиатрической больницы. Поль ощутил испуг, но это был вполне конкретный страх. Больная женщина могла напасть на него. Иногда такие больные могут отличаться необычайной силой. Но случилось совсем другое.

Поль хотел позвать соседей, чтобы они помогли отправить странную гостью в больницу. Но женщина, не подымаясь, вытянула голые руки. И внезапно в нем проснулось отчаянное желание. Это было грубое телесное желание, хотелось ее, эту женщину, немедленно, сию же минуту… Однажды в детстве, за городом, он заблудился. Долго бродил по лесу, а когда прибежал наконец-то домой, ощутил страшное желание что-нибудь съесть, и жадно принялся поглощать хлеб… Теперь он чувствовал такую же странную необоримую жадность к этому женскому телу. Это желание как бы навалилось на его мозг, смяло малейшую возможность мыслить логически… Он поспешно, лихорадочно расстегивался… Шагнул к постели… Странно, что женское тело, казалось, не обладало запахом… Все заволоклось какой-то мутью… Осталось лишь бешенство удовлетворения желания… Как? Этого он не помнил… Явилось смутное видение Анны… Затем исчезло… Обессиленный, весь в поту, он лежал на ковре у постели… Женщина стояла, распрямившись… Он оглядел ее… Так вот с кем он имел дело!.. Ему сделалось неприятно!.. Она не обращала на него внимания. Встала на четвереньки и побежала к двери… Это голое существо с растрепанными волосами бежало как-то очень естественно, как будто этот бег на четвереньках был ему привычен… Вот оно пробежало в дверь… Поль выбежал следом… То, что он заметил у калитки, поразило его… Но этого не могло быть! Это была галлюцинация!..

Катрин чувствовала себя отверженной. Эти две страшные смерти — одна за другой — Мадлен и Дени… Мадлен!.. Девушку не вернуть!.. Нет, не надо было говорить о Марин! Поль, Анна, Мишель — все они теперь избегают Катрин. Не надо было!.. Но ведь это была Марин! Марин в том золотистом, солнечном платье!

«А почему ты так уверена?» — Катрин задала себе этот вопрос.

А если не девочка? Кто же? Кто-то мог маскироваться, подражать жестам, движениям Марин? Какая-то девушка, соучастница преступления… А как же те странные ощущения в момент гибели Мадлен? А существовали ли они в действительности?..

Марин сидела у письменного стола в своей комнате. Кто-то враждебный действует здесь, проникает в дом. Но почему этот кто-то пытается сделать так, чтобы ее, Марин, подозревали в каких-то гадких поступках, чуть ли не в преступлениях?.. Это женщина! Может быть, даже девушка, девочка, ее ровесница!.. Но иногда… Иногда Марин кажется, что это она сама! Будто какая-то материализовавшаяся частица ее души, всего ее существа совершает какие-то странные, непонятные действия! И Марин чувствует себя виновной!..

Девочке стало страшно. Она выбежала из комнаты. Скорей! На веранду… Мишель! Вот кто успокоит ее!.. Вернулась в дом, постучалась в комнату брата.

Мишель укладывал свои вещи.

— О, Марин! Входи!

Он старался быть с ней помягче. Ему было жаль эту девочку. При ее характере и способностях, конечно, ей предстоит нелегкая жизнь!

Марин села у окна. Мишель продолжал перебирать свои вещи, что-то пробормотал…

— Мишель! Что ты обо всем этом думаешь? Только честно?

Он обернулся к сестре. Впервые она спрашивает его…

— Что думаю? Думаю, все это — цепочка странных совпадений.

— Но смотри! Сначала — эти ящерицы! Катрин, Дени и Мадлен видели в кустах меня. Но это была не я! Ты веришь мне?

— Нет никаких доказательств того, что они вообще кого-то видели в кустах.

— Но вот еще, Мишель! Предположим, они действительно кого-то видели. И с ними даже говорили. Их запугали, шантажировали. Они нарочно сказали об этом мне! Потом Медлен и Дени решили сказать правду. И тогда их убрали с дороги!

— Тогда легче предположить, что это сделала Катрин. Ведь теперь она — единственная из тех, кто якобы видел тебя, осталась в живых!

— Но ведь она — твоя мать! И она никогда не относилась ко мне плохо!

— Ты могла случайно чем-то помешать ей.

— Да, ты прав!

— Ну и, наконец, это может быть и не Катрин. И тогда, возможно, Катрин станет следующей жертвой.

— Ты так спокойно говоришь…

— Потому что ни во что подобное не верю! Но, откровенно говоря, с матерью мне больше не хочется общаться!

— Но ведь у тебя тоже есть ощущение, будто Дени и Мадлен нарочно убрали?

— Я уже все сказал, Марин.

— Ты знаешь… — Девочка помолчала, потом решилась: — Иногда мне кажется, будто все это зачем-то сделала я! Будто та я, которую знают все, это всего лишь частица моего истинного существа, а настоящая я — какая-то странная, даже злая! Или только кажется злой!..

— Ты просто устала! Нам всем надо уехать отсюда. Как можно скорее! Дома ты забудешь это ужасное лето.

— Не знаю… Папа говорил, что мы уедем на днях…

— И ты все забудешь! Все пройдет!

— Если бы!.. Можно я еще побуду у тебя?

— Конечно! Помоги мне укладываться.

— Ты же знаешь, я плохая помощница!

— А свои-то книги ты уложила?

— Одежду сложит мама. А из книг я взяла сюда только Монтеня!.. Знаешь, однажды на уроке рукоделия — вот мучительный урок! — учительница смотрела, как я с отвращением втыкаю иголку в лоскут. И вдруг она сказала: «Марин, вам чуждо все человеческое!» Правда, так и сказала! Мне стало обидно, я убежала из класса и заплакала. Но потом я утешила себя, я решила, что мне действительно чуждо все глупое и пошлое, из чего во многом состоит человеческая жизнь.

— Твоя учительница была просто глупым и бестактным человеком!

— Но иногда… Иногда мне очень одиноко!

— Не думай так! У тебя есть я, твой брат. И что бы ни случилось, я тебя не оставлю.

— Спасибо тебе, Мишель! О, гляди, у тебя не хватает пуговицы на рубашке! Значит, и тебе чуждо все человеческое!

— А почему бы нет! Эх, Барб в одно мгновение пришила бы!

— Я опять подумала обо всем этом. Когда ты сказал: «Барб». Подумала о смерти Мадлен и Дени.

— Ну прошу тебя! Не думай об этом! Погоди! — Мишель вынул из чемодана шкатулку с шахматами. — Хочешь сыграем?

— Хочу! Но ты ведь укладываешься!

— Еще успею!..

Еще совсем недавно, до всех этих событий, Анна спокойно и просто, при всех отдала бы Полю письмо. Но теперь ей не хотелось, чтобы это видела Катрин. Зачем эти излишние вопросы, ненужные слова…

— Поль, тебе письмо. — Она отдала мужу конверт поздно вечером в их семейной спальне. Почему-то она говорила тихим голосом, как будто ее мог услышать кто-то враждебный.

— От Жюли К.! Кто это?

— Вскрой конверт!

Поль надорвал уголок и протянул конверт Анне.

Как всегда, ее обрадовало доверие мужа. Щеки ее по-девичьи вспыхнули.

Письмо было написано аккуратным женским почерком. Кажется, рука писавшей чуть дрожала.

— Но, Поль, странно как-то…

— Последнее время вся наша жизнь состоит из одних странностей!

Это даже и не было письмо — записка. Незнакомая Жюли К. просила Поля Л. о встрече.

— Она предлагает тебе встретиться послезавтра в деревне, в кафе при гостинице.

— Стоит ли идти? Мы уже собирались уезжать.

— Днем раньше, днем позже — какое это имеет значение! Меня другое беспокоит: вдруг эта записка имеет отношение к всему происшедшему? У нас уже две жертвы!

— Анна, умоляю! Я так устал от этих домашних расследований и судилищ!

— Тогда совсем коротко: я пойду с тобой! Надеюсь, ты не против? Ты не сочтешь меня навязчивой или ревнивой? — Анне вдруг все представилось в комическом свете, она едва сдержала смешок.

Видимо, это передалось Полю.

— Анна, не смеши меня! — Он усмехнулся. — Разумеется, ты можешь сопровождать меня. Встретимся с этой таинственной незнакомкой!..

Девушка очнулась на берегу моря. Впервые она испытала холод.

Светало. Зловещие существа с человеческими телами и звериными ликами исчезли. Она одинока. Совсем одна. Может быть, это одиночество и есть бессмертие? Ведь ей пообещали, предрекли бессмертие!

Она лежит на чем-то мягком. Те, звериноликие, назвали это мягкое красивым словом «ткань». Ткань! Золотистая, как солнце; серебристая, как месяц, и голубоватая… Ткань!.. Она почувствовала, что ей неловко без одежды. Встала, подняла с песка ткани и закуталась в них. Стало тепло. Хорошо быть одетой в ткани!..

Она шла по берегу. Потом углубилась в пальмовую рощу. Знакомый путь!..

Юноша и светловолосая девушка были вдвоем. Это он, и та, которую звериноликие звали «она»!

Они сидели под деревом и ели странные алые плоды. Так просто!

Они уже тоже не были нагими. Но то плетеное, лиственное, травяное, чем они прикрыли свою наготу, не могло сравниться с ее прекрасными тканями.

Светловолосая посмотрела на нее, приоткрыв рот.

«Светловолосая лгунья!» — подумала она.

— Что тебе нужно от него? — закричала светловолосая.

Она не ответила, повернулась и пошла к ручью. Солнце уже взошло, согрело землю, накалило листву. В тканях сделалось жарко. Она принялась из разматывать.

— Бесстыдница! — закричала светловолосая.

Тогда она обернулась и посмотрела на него и на его светловолосую.

— Что значит это слово — «бесстыдница?»

Но светловолосая не ответила. Светловолосая обернулась к нему и закричала:

— Посмотри на нее! Она — урод! Она — и мужчина и женщина, она — двупола! Пусть она уйдет! Она принесет несчастье нашей семье!

Все это были какие-то странные, душные и скучные слова: «урод», «семья», «мужчина», «женщина»…

А ей было все равно. Она была другая, не то, что эти двое! И напрасно светловолосая боится ее!

Она завернулась снова в свои ткани и пошла дальше.

Вокруг все изменилось. Живые существа, птицы, звери, насекомые стали какими-то сторожкими, пугливыми. Она услышала позади вскрик и оглянулась. Он и светловолосая бежали, спасаясь от какого-то косматого зверя… Но она знала: ей ничего не грозит! Она — другая!

Она решила найти тех, с человеческими телами и звериными ликами… Она почему-то знала, что они все объяснят ей, все скажут…

Мальчик позировал спокойно. Одетый по-взрослому, он смотрел куда-то мимо художника, в окно, в сад за стеклом, где зеленели деревья и перелетали птицы…

Маркиз Л. вошел в комнату и спросил, как подвигается работа над портретом, послушен ли ребенок. Художник заверил отца, что мальчик ведет себя прекрасно. Ребенок действительно не капризничал. У него были светлые, чуть дыбом волосы, немного вздернутый нос, темные глаза, карие… Но в целом его лицо отличалось своеобразием — живое, с яркой сменой выражений — от смешного надувания губ до холодной досадливости…

— А ведь я уже видел изображение, удивительно похожее на вашего сына.

— В Париже?

— О нет! В Италии!

— Работа какого-нибудь знаменитого итальянца?

— Отнюдь нет! Это был экспонат из коллекции антиков графа Ч. Довольно большой черепок; вероятно, остаток какого-то большого сосуда. И на нем — рельефное изображение юношеского лица. Право, это было лицо вашего сына! Думаю, таким он станет лет через десять!

— И как попало это изображение в коллекцию графа?

— Он рассказывал, что черепок был ему продан каким-то испанцем. То был старинный, древний восточный сосуд, откуда-то из Древнего Египта.

В кафе за столиком Поль и Анна пили оранжад. Незнакомка запаздывала.

— Знает ли она меня в лицо? — озабоченно спросил Поль у жены.

— Полагаю, что да! И, кроме того, в письме она не сообщает никаких своих примет. Значит, она знает тебя и первая к нам подойдет!

Днем в кафе не было особенно людно. В темном углу Анна разглядела тетку покойной Мадлен. Приподняв темную вуаль, та пила кофе. Видно было, что у нее худое морщинистое лицо, скорбный рот.

Анна снова принялась поглядывать на дверь. Поль зевнул.

— Прошел час! Сколько можно ждать! Пойдем, Анна!

У двери они почти столкнулись с теткой Мадлен.

— Поль Л.?

— Да. И в таком случае вы, должно быть, Жюли К.?

— Вы не ошиблись, это я. Вижу, вы получили мое письмо.

Она обращалась только к Полю, не глядя на Анну.

— Я хотела бы поговорить с вами наедине.

— Нет! — вмешалась Анна. — Простите! Но это невозможно! За последнее время в нашей семье произошло столько…

— Хорошо! — перебила старуха. — Тогда я просто предупреждаю, попробуйте уехать отсюда! Не медлите! И возьмите вот это! — Она раскрыла старомодный ридикюль из черного плотного шелка. — Когда-то моя дальняя родственница служила в семье Л., она была чем-то вроде компаньонки. Это ее дневник! Когда-то, когда он еще только достался мне по наследству от матери, я хотела передать его кому-нибудь из семьи Л. Но, прочитав, я поняла, почему даже моя щепетильная мать не сделала этого! — Старуха замолчала. — И вот теперь… это несчастье с Мадлен! Она была последней! Теперь я совсем одна! После своего бегства в Париж (а это было именно бегство!) Мадлен не писала мне. Я даже не знала, что она жила в вашей семье. А узнав, решила, что это истинный перст судьбы! И когда поехала на похороны, захватила с собой… — Она протянула Полю старинный альбом с застежками.

— Благодарю вас! — Поль осторожно взял альбом. — Мы совершенно подавлены происшедшим… Мы бы хотели…

— Ничего не нужно! — Старая женщина чуть повела рукой. — Моей Мадлен всегда казалось, что жизнь ее скучна и неинтересна. Она очертя голову бежала от этой жизни. И вот… Я сейчас уезжаю! Не ищите меня!..

Она резко повернулась и пошла к двери…

Теперь Марин боялась углубляться в лес. Бродя по лужайке перед домом, она часто вспоминала свою собаку, славного пса Мука, чудесное существо, веселое и верное. Мук! Когда она приезжала сюда летом из Парижа, он узнавал ее! Значит, не забывал за все то время, что она жила в городе!.. Почему-то иногда ей теперь кажется, что прошлое больше не вернется! Не будет больше ни Парижа, ни школы, ни этих летних поездок… Она не знает, как все кончится сейчас, но обыкновенный отъезд кажется ей каким-то ирреальным. Она мечтает о таком отъезде домой, как о чем-то несбыточном…

Вот уложены чемоданы. Отец за рулем. Они едут на станцию. Подходит поезд… Поезд трогается… Мимо окна потянулись зеленые поля… И почему все это кажется ей таким невероятным?..

Это исчезновение Мука!.. Как он тогда рванулся от нее!..

Анна поймала себя на том, что не чувствует любопытства. Она не испытывала желания прочесть дневник, полученный от тетки Мадлен. Поль же, напротив, казался очень заинтересованным. Снова присев у столика, он начал было листать плотные страницы.

— Поль, мне кажется, это лучше сделать дома. Сядешь спокойно и прочтешь.

Он поднял глаза на жену.

— Да. Пожалуй, ты права. Но я хочу это прочесть как можно скорее. Это поможет нам что-то прояснить!

Анна сдержалась и не возразила мужу.

«Прояснить! — с горечью подумала она про себя, не решаясь говорить вслух. — Боюсь, нам уже ничего не поможет! Мы в западне! Мы все больше и больше запутываемся. И новые звенья, возникающие внезапно, ведут нас не к просветлению, но все дальше в темноту!»

Анна застала отца на веранде. Как это часто бывало, он углубился в газету.

— Что-то интересное, папа? — машинально спросила она.

В самое последнее время ей стало казаться, что ее отец равнодушен к происшедшим трагическим событиям… Ему как будто все равно, он не мучается сомнениями, догадками. Именно это вызывало у дочери легкое раздражение. Впрочем, Анна вполне отдавала себе отчет в своих чувствах.

Отец поднял голову и посмотрел на дочь. Потеребил седую бородку.

— Все то же! Австрия! Испания! Думаю, что идет к мировой войне.

— Поль считает, что это невозможно. При нынешнем развитии техники! Человечество просто уничтожит себя само!

— Что ж, и Поль по-своему прав.

— Папа! Я давно хочу спросить тебя. Что ты можешь посоветовать нам?

— Надо пытаться сохранить спокойствие. Все эти метания, отчаяние — все это ничего не даст нам. Надо попробовать уехать отсюда.

— Попробовать! И ты говоришь: попробовать! Я уже слышала это «попробуйте уехать!» И теперь ты!..

— Уже слышала? От кого?

— Мы с Полем встречались с теткой Мадлен. Та девушка, приятельница Катрин… — Анна почувствовала, что краснеет. Ей не хотелось говорить отцу о дневнике. Возможно, им вовсе не следовало брать этот дневник…

— И она, эта женщина, сказала вам, тебе и Полю: попробуйте уехать!

— Да, она это сказала. И вот теперь и ты говоришь!

— Это интуиция! Интуиция старых людей! — произнес чуть хрипловатый девчоночий голос.

— Ты, Марин! — Анна обернулась. — Я и не заметила, как ты подошла.

Девочка стояла на деревянной ступеньке. Анна поразилась. Волосы дочери были распущены, она надела длинное платье, то самое, серебристое, цвета луны. Платье было слишком длинно, подол волочился по земле. Анна заметила, что девочка босиком.

— Марин! Зачем ты это надела? Прошу тебя! — Анна не хотела быть резкой с дочерью. — Сними, пожалуйста! И причешись!

— Интуиция, — тихо повторила девочка.

Женщина и старик даже не заметили, как она убежала…

Анна готовила обед, раздумывая об отъезде. Непременно завтра! Наспех уложиться и уехать! Пусть они даже забудут что-нибудь из вещей. В конце концов, можно потом вернуться, съездить сюда ненадолго!.. Но теперь — уехать!..

— Мама, сделай мне бутерброд с салатом. Я ужасно проголодалась! — Марин тронула ее за локоть.

Анна вздрогнула.

— Ты меня напугала!

— Почему?

— Погоди, сейчас покормлю тебя! — Анна принялась готовить бутерброд. — Марин, зачем ты сегодня надевала то старинное платье? Не надо его трогать! Это семейная реликвия! Эти два платья и накидка достались твоему отцу от его предков. Лучше не трогать… — Анна чувствовала, что ее слова не наполнены смыслом. И это потому, что она не хочет сказать дочери всю правду! Но, с другой стороны, зачем зря тревожить девочку, пугать рассказом о странных тканях, о мучительных предчувствиях Анны?

— Мама, я никаких платьев не надевала!

Анна оперлась обеими руками о столешницу.

— Марин, вспомни! Ты стояла на нижней ступеньке лестницы на веранду. Я говорила с дедушкой. Я сказала ему, что тетка покойной Мадлен посоветовала нам уехать отсюда. Я вспомнила ее совет, потому что дедушка тоже сказал об отъезде. И тут появилась ты. И заговорила об интуиции. Что-то ты сказала об интуиции, свойственной старым людям!..

— Мама, этого не было!

— Ты была в серебристом платье, волосы распущены!

— Мама, этого не было! — Девочка подбежала и порывисто обхватила мать, прижалась, словно ища защиты.

— Успокойся, милая, успокойся! Я верю тебе!

— Мама, я боюсь! Я боюсь быть одна! Здесь ходит кто-то страшный! Пусть это нелогично, невозможно! Пусть! Но ведь это существует! Кто-то, кого все принимают за меня! Кто-то страшный! Он совершает убийства, в которых могут обвинить меня! Мне страшно! Мама! Вдруг мне начинает казаться, что я на самом деле он, оно, то самое, то страшное существо!..

— Нет, нет, нет! Успокойся! — Анна крепко прижимала дочь к груди. — Мы уедем сегодня! За вещами я съезжу после! Где Мишель? Катрин?..

— Они в доме… — Девочка заплакала, но Анна поняла, что дочери стало легче…

Поль дочитал странный дневник.

Значит, то, что он когда-то увидел, не было галлюцинацией! Но, если не галлюцинация, то какое другое реальное объяснение? Что это было?..

Молодая женщина, исписавшая когда-то давно, еще в начале второй половины XIX века, эти плотные страницы своим аккуратным тонким почерком, вероятно, какое-то время наслаждалась возникшей ситуацией, ведь это делало интересной ее невеселую жизнь неимущей барышни; но постепенно ситуация сделалась тягостной для Габриэль (так ее звали)…

После монастырского пансиона Габриэль столкнулась с весьма грустной обыденностью. Старшая из трех дочерей небогатого нотариуса, она должна была как-то позаботиться о себе. Замужество оказалось не таким уж легким делом. Не очень привлекательная внешне, Габриэль не была наделена искусством кокетничать, располагать и привлекать к своей особе представителей сильного пола. Бесприданница и дурнушка, она вступила на обычный путь бедной, но честной девушки. Вначале были уроки музыки, когда ей приходилось в любую погоду носиться по улицам небольшого провинциального города, обходя дома своих учениц. Порванные туфельки, страдающий от суровости мостовой подол нижней юбки, усталость, неловкие детские пальчики, растопыренные на клавишах. Сплетни. Бестактность… Однажды ей предложили пообедать вместе с прислугой!..

Музыку сменило новое занятие. Габриэль стала гувернанткой в семье барона О. Но и это поприще оказалось не по ней. О. был удивлен, когда новая гувернантка на его скромные домогательства ответила таким раздраженным отказом! Он-то полагал скрасить жизнь дурнушке! Разумеется, после отказа последней он осведомил свою супругу о том, как дурно обращается Габриэль с детьми. Фактически, мадам О. выгнала Габриэль, даже не дав ей рекомендации!..

Впрочем, это не совсем точно. Поскольку, с легкой руки мадам О., вскоре весь город и окрестности прослышали о Габриэль как о вздорной особе, которая нигде не может ужиться!

Некоторое время Габриэль сидела дома. Отец угрюмо отмалчивался. Мать смотрела на нее, как на врага. Сестры дулись. Они полагали, что именно Габриэль мешает им выйти замуж…

Но вот однажды в дождливую погоду в дом явился скромный приятный человек лет тридцати. Нежданный гость назвался господином Л. Он объяснил, что здесь он проездом в Париж. Он возвращается из путешествия. Супруга его не француженка, и для того, чтобы ей было легче усвоить язык и привыкнуть к местным нравам, а также для того, чтобы она не чувствовала себя одинокой, он желал бы взять ей компаньонку, скромную молодую особу, достаточно образованную… Чтобы дела повернулись таким образом, Габриэль и во сне присниться не могло! Она будет жить в Париже! Она избавится от тирании матери, от надутой физиономии отца, от раздражения сестер! Господин Л. предложил ей довольно скромную плату, но девушка поспешила согласиться. По городу, разумеется, поползли слухи о неблагополучии в семействе Л., якобы вследствие этого неблагополучия Л. и взял в свою семью такую особу, как Габриэль. Впрочем, Габриэль уже не касались подобные объяснения. Запряженная быстрыми лошадьми карета мчала ее в Париж…

Супруга господина Л. действительно нуждалась в компаньонке, и, надо сказать, он проявил незаурядную проницательность, поняв, что именно Габриэль, в сущности, скромная, образованная и добрая девушка, как нельзя лучше подходит для роли, соединяющей в себе функции подруги, учительницы, домоправительницы и компаньонки.

Габриэль скоро подружилась с мадам Л. и узнала ее историю…

После смерти отца и дяди молодой Л. остался владельцем значительного состояния. Тогда ему и пришло на мысль исполнить свою детскую еще мечту о путешествии. Еще мальчиком, разглядывая в книгах рисунки, изображающие античные древности, он мечтал увидеть Италию и Грецию и теперь решил осуществить эту мечту.

Л. был еще достаточно молод для того, чтобы не замечать обычных неудобств поездки по странам, еще не вполне приобщившимся к благам цивилизации. Тряские почтовые кареты, неуютные гостиницы, дурно приготовленная пища — на все это он не обращал внимания. Перед глазами одинокого юноши проходили прекрасные пейзажи, расстилалось море, зеленели деревья. Он видел людей в необычной одежде. Но самым удивительным были остатки древнего, античного мира. Как удивительно ступать по ступеням амфитеатров, которые видели римских императоров! Колонны, мраморные статуи, пестро раскрашенные, не потускневшие от времени огромные кувшины; развалины античных зданий, удивительные лица на фресках…

Италию сменила Греция. Филипп Л. решил подняться в горы. Он уже мог объясниться на греческом языке и заметил его сходство с языком древних греков. Пришлось ехать на лошади, но Филипп обучался верховой езде и любил риск. Местные жители все более интересовали юношу. Их лица, жесты, движения удивительно напоминали ему античные изображения. Еще не Покинув этот новый для него и в то же время такой знакомый ему мир, он уже мечтал о возвращении сюда.

Как всякого молодого и склонного к восторженности человека, Филиппа в этом мире античности и экзотики раздражали его соотечественники и вообще европейцы. Ему было стыдно видеть их уверенность в том, что именно они являются представителями истинной цивилизации; их сюртуки, куртки и шляпы казались ему верхом безвкусицы. Их жены и дочери раздражали юношу своей неестественностью.

В сущности, отправляясь в горы, он хотел остаться наедине с природой и местными жителями. Он даже рискнул переодеться в местный костюм — темные шаровары, толстые носки из цветной шерсти, мягкие туфли, белая рубаха и черная безрукавка, на голове юноши красовалась небольшая вишневого цвета шапочка в виде усеченного конуса.

Филипп ехал верхом, чуть отставая от своего проводника. Филипп вспомнил, как в гостинице один его соотечественник, коммивояжер, предупреждал его, что нужно был осторожным с местными жителями, что они стремятся всеми возможными способами обобрать путешественников, заламывая неимоверные цены за самые ничтожные услуги. Тогда Филипп выслушал эти предупреждения с нескрываемым презрением. Подобная мелочность была противна молодому человеку.

Мы виноваты перед этими людьми! Ведь они прямые потомки тех, кто заложил основы нашей цивилизации! Разве, пользуясь каждодневно достоянием предков, мы имеем право презирать потомков?!

Коммивояжер лишь усмехнулся. Оба тогда замолчали. Филипп испытывал приятное ощущение одиночества, отверженности; он чувствовал, что он выше всех этих мелких людишек с их мелочными предупреждениями!..

Но, будучи умным юношей, Филипп Л. смутно понимал, что мелочность помыслов, узость взглядов можно встретить решительно повсюду. И теперь он в глубине души, сам того не сознавая, опасался столкнуться с этой пресловутой мелочностью, прикрытой экзотическим бытом и окруженной античными развалинами.

Оба, и путешественник и проводник, ехали молча. Возможно, проводнику, человеку лет сорока, Филипп Л. казался странным, но во всяком случае не смешным!

Горный воздух поражал изумительной чистотой. Каждый вдох, казалось насыщал, питал тело. Журчали прозрачные потоки. Небольшие деревца, притулившись на склонах, цепко держались корнями за скудную почву гор. Они въехали на округлую небольшую вершину. Внизу, в лощине, угнездилась деревушка — белые домики с плоскими кровлями, белый куб церквушки. Это было родное селение проводника.

Проводник Филиппа Л., Костандис, вовсе не промышлял ремеслом проводника; он владел приличным земельным наделом, и, кроме того, ему принадлежала сельская лавка, в которой он торговал нехитрым товаром, интересующим крестьян. Костандис согласился сопровождать Филиппа в горы, потому что им было по пути, однако сразу заговорил о плате, потребовал деньги вперед. Филипп поспешно согласился. Впрочем, Костандис не счел его глупцом, быстро понял, что именно может быть привлекательным в горах для молодого француза, и стал рассказывать о старом кладбище, расположенном близ селения.

— Бог знает, сколько ему тысяч лет! Уж давно на нем не хоронят. Но случается, что в полнолуние на кладбище можно увидеть чудеса.

Древнее кладбище возбудило любопытство путешественника. Он решил остановиться в деревне Костандиса.

Впервые за все время своего путешествия Филипп собирался жить в семье местных жителей. Он боялся разочароваться и в то же время ожидал увидеть много интересного и яркого.

Большой дом — кухня с лавками, устланными коврами, медная и глиняная посуда; лампады перед старинными иконами в комнате, кувшины с зерном, так живо напоминающие античность, — все ему понравилось. В доме было чисто; все, что ему прежде говорили о неопрятности местных жителей, не подтвердилось. В семье Костандиса было всего три человека. Он сам, его жена, хрупкая и болезненная, она была из богатой семьи, отец ее владел мельницей в соседней деревне; сумрачная и, кажется, недобрая молодая женщина, впрочем, имела причины быть такой — даже Филипп понял, что Костандис женился на ней из-за ее приданого; кроме того, ее, конечно, угнетало отсутствие детей — должно быть, следствие ее слабого здоровья. Третьим членом семьи была младшая сестра Костандиса, она явилась плодом второго, позднего брака его отца, и теперь он не любил эту девушку, ведь в случае ее замужества ему пришлось бы отдать ей часть земли, сделать приданое. Ей уже минуло восемнадцать лет, и, согласно местным обычаям, ее считали чуть ли не старой девой. Не желая расставаться со своим имуществом, брат не спешил выдавать ее замуж. В этих местах не принято хулить близких, особенно умерших, но Костандису случалось говорить об отце с некоторой досадой, он сердился на покойного за его поздний брак, в результате которого явилась на свет лишняя наследница.

Не так уж трудно предположить, что в конце концов младшая сестра Костандиса заинтересовала Филиппа Л. Это была девушка худенькая по-девичьи, но стройная, с длинными черными косами, белозубая, а взгляд ярких черных глаз, какой-то безоглядно-нежный и даже казавшийся чуть безумным, напоминал взгляд древнейших скульптур Акрополя — мраморных девушек в длинных платьях, изящно вскидывающих свои милые головки в локонах.

Одетая в синюю юбку и светлую блузку с красным передником, Мария вместе с женой старшего брата целыми днями хлопотала по хозяйству. С утра она доила коз и приносила Филиппу кружку парного молока. Она стояла у двери в его комнату, скромно склонив голову, и молча протягивала глиняный сосуд, наполненный как бы дымящимся козьим молоком.

Все местные женщины казались Филиппу необычайно красивыми, но к этой красоте он относился так же, как относился к очарованию статуй и фресковых изображений. Все это предназначалось для бескорыстного любования. Первое время он так же относился и к сестре Костандиса.

Филиппа давно уже заинтересовали ожерелья, которые носили девушки и молодые женщины. Эти ожерелья были явно сделаны из настоящих монет. Хорошо бы их рассмотреть поближе.

Однажды, когда Мария, как обычно, принесла ему утром молоко, он пересилил смущение и спросил, нельзя ли посмотреть ее ожерелье. Жестом, исполненным дружелюбия, девушка сняла с шеи снизку монет и подала молодому человеку. Он осторожно принялся поворачивать ожерелье, разглядывая монеты. А монеты эти были достаточно примечательны. Самыми новыми были, пожалуй, два венецианских дуката, несколько монет были явно арабскими, две или три — римскими; с радостью заметил Филипп древнюю афинскую монету с изображением священной совы. Здесь было еще несколько древнегреческих монет и несколько монет, видимо, очень древних, но Филипп не мог определить их происхождения. Девушка вела себя так дружески и скромно, без тени кокетства, что юноша перестал смущаться. Он принялся расспрашивать юную гречанку, как попала в ее ожерелье та или иная монета. Оказалось, что почти все они достались ей в наследство от покойной матери, кроме афинской монеты с совой и нескольких монет неизвестного происхождения.

— Эти монеты я сама нашла.

— Где же?

— На старом кладбище.

— Но ведь там уже давно никого не хоронят, Костандис говорил мне. Как же ты не побоялась туда пойти?

— Если пойти туда в полнолуние, совсем одному, можно увидеть чудеса!

— Костандис и это мне рассказал! Но что же можно увидеть?

— Может прийти душа умершего и предсказать будущее.

— И это случилось с тобой?

— Да.

— Ты для этого пошла на кладбище?

— Да. Я хотела увидеть покойную маму.

— И тебе это удалось? — Филиппа удивило, что девушка с таким достоинством и спокойствием говорит о самом для нее сокровенном.

— Да, я видела ее.

Девушка подняла голову и посмотрела на молодого человека. Взгляд ее черных глаз был чистым и прямым.

— Сейчас я не смогу вам ничего рассказать. Скоро жена брата позовет меня. Но приходите на старое кладбище после заката. Я все расскажу вам.

Она быстро ушла. Филипп взволнованно сделал несколько шагов по своей маленькой комнате. Он почувствовал, что увлекается, это и радовало его и пугало. Он вел всегда довольно скромную жизнь и даже подумывал о том, не остаться ли холостяком: женщины казались ему лживыми, неумными, докучными созданиями, и тот небольшой опыт, который он успел приобрести, совсем не разубедил его, напротив, еще более убедил в правильности его суждений о женщинах. И вот, эта девушка! А ведь он, кажется, просто-напросто влюблен!

Филипп едва дождался вечера. Он обошел деревню и приблизился к старому кладбищу. Однажды он уже осматривал это кладбище. Он зарисовал несколько надгробных плит, переписал надписи. Здесь были трогательные рельефные изображения похороненных мужчин, юных женщин, детей, их имена, и каждую плиту украшала прелестная надпись «хайре». Его всегда очаровывал смысл этого слова, оно означало и «радуйся» и «прощай»!

Тонкая фигурка девушки показалась из-за дерева. Мария! Филипп подошел к ней.

— Здравствуй, Мария. Я уж думал, ты не придешь.

— Я обещала вам. — Она произнесла эти слова с таким чувством достоинства, что юноше сделалось стыдно за свой неуместно шутливый тон.

— Прости. Я вижу, ты умеешь держать слово.

— Здесь, в полнолуние, можно увидеть душу покойника.

— Я не совсем понимаю тебя. Ведь тех, кто похоронен здесь, никто не знает. А ты говорила, что видела свою мать, но ведь ее могила на другом кладбище.

— Вот что надо сделать для того, чтобы вызвать душу. Надо прийти сюда в полнолуние, но перед этим обязательно снять с шеи нательный крест и весь день не креститься, если случайно перекрестишься, никого не увидишь. На одной из могильных плит надо зарезать собаку и громко позвать по имени того покойника, которого ты хочешь видеть. И он придет, на каком бы кладбище он ни был похоронен, он придет на твой зов! И предскажет будущее!

— И ты на это решилась?

— Да, я зарезала собаку, и, когда потекла кровь, я громко назвала по имени мою покойную мать!

— А что это была за собака? Бродячая?

— Нет. — Девушка чуть удивилась направленности мыслей своего собеседника и слегка передернула плечами. — Это была собака Эвдокии, жены Костандиса, она привела ее из своей деревни, такая же злая, как хозяйка! — Брови девушки сдвинулись.

Филипп воспринял это внезапное озлобление как признак ребяческой еще беззащитности.

— И что же, Эвдокия не искала свою собаку?

— Искала! И даже на меня косилась. Но я сказала, что я здесь ни при чем! Однажды эта собака укусила меня. Бросилась и укусила. И Эвдокия не отозвала ее, а ведь все видела!

— Но прости, я прервал твой рассказ. Что же было дальше, после того как ты позвала мать?

— Я боялась! Старухи говорили, что теми, кто вызывает души умерших, может овладеть злой дух! Но я решила твердо. И вот громко выговорила имя матери. Потом я увидела бледную туманную фигуру вдали. Но я узнала, это была мама. Но она словно не смела приблизиться ко мне! И вдруг из-за дерева вышла мама, живая! А та, бледная, вилась вдали. Не знаю, что значило такое раздвоение. Бледная не была тенью живой, не повторяла ее движений, но казалась очень испуганной и робкой. Когда я увидела маму, я совсем перестала бояться, радостно вскрикнула и обняла ее. Она взмахнула рукой, плита вдруг очистилась от крови, и тело собаки исчезло. Мы сели на эту плиту. Я стала рассказывать маме о том, как обижают меня Костандис и его жена. Мама слушала и гладила меня по голове. Потом сказала, и голос у нее был обычный человеческий, ее живой голос! И она сказала мне, что уже недолго им осталось издеваться надо мной, что я выйду замуж и буду счастлива. И тут она протянула мне эти монетки, ту, где сова, и эти, которые вам показались такими непонятными и старыми. И она еще сказала, чтобы я украсила этими монетами свое ожерелье и чтобы в тот день, когда меня поцелует тот, кто станет моим женихом, я бросила эти монеты в реку, чтобы все ожерелье бросила вместе с нательным крестом! Так она сказала! И пропала! Я даже не успела с ней проститься. А та, другая, бледная, еще видна была вдали, но как будто не смела приблизиться ко мне и как будто ломала руки и была в тоске!..

— А река здесь близко? — спросил юноша; эта девушка, нежные и твердые интонации ее голоса — все это заворожило его. Он прислушался и явственно расслышал журчание.

— Да, река близко. Можно услышать, как она журчит.

Он пошел к ней. Естественным жестом защиты она выставила вперед ладони. Он остановился. И тогда девушка резко опустила руки, сама шагнула к нему навстречу, и через мгновение они уже слились в поцелуе, замерли, сжимая друг друга в объятиях…

— Река!.. Река!.. — Мария тянула его за руку вниз к воде. Мелкие камешки осыпались под ногами. Он чуть не упал. Вот она остановилась, сорвала с шеи ожерелье и крестик и кинула, размахнувшись, в быструю воду…

Позднее ему иногда приходило в голову, что не следовало позволять девушке бросать в воду крест. Но, впрочем, он не был религиозен и не задерживался на этой мысли подолгу.

— Ты думаешь, Костандис согласится выдать тебя замуж за иноземца?

— А если не согласится, я убегу с тобой!

— Но это не так просто!

— Я не заставляю тебя жениться на мне, ты как был свободным человеком, так и останешься свободным!

— Погоди, Мария, не сердись! Я только хотел сказать, что и мне и тебе для того, чтобы уехать из этой страны, нужны разные бумаги, в которых будет написано, что нам разрешается уехать. Ведь это очень большая страна, та, где ты живешь, и правит ею султан. А ты не знала?

— Мне все равно, — равнодушно ответила девушка.

— Ты сердишься, Мария? Не сердись! Я могу навсегда остаться здесь, я готов на все ради тебя!

— Нет, — девушка помолчала, — я не хочу жить здесь. Я хочу уехать с тобой. Я хочу жить в твоем большом городе, где никто не будет знать меня!

— Отчего так, Мария?

— Сама не понимаю. Просто мне так хочется!

— Я думаю, Костандис отдаст тебя мне, я ведь не попрошу приданого!

— О, тогда он будет даже рад и поблагодарит тебя!

— Я хочу поговорить с ним как можно скорее! Завтра!

— Нет, надо подождать; Эвдокия, его жена, она болеет.

— Что с ней?

— Говорят, чахотка.

— Но тогда ты должна быть осторожна, это заразная болезнь!

— Нет, я не боюсь! Я знаю, что со мной ничего не случится! Мамина душа предсказала, что я выйду замуж и буду счастлива! Я верю! А ты? Веришь?

— Как я могу не верить, Мария!

Болезнь жены Костандиса обострилась, она уже не вставала с постели. Несмотря на все опасения и предупреждения Филиппа, Мария преданно ухаживала за женой своего брата.

Однажды ночью поднялась суматоха. Филипп понял, что Эвдокия скончалась.

Спустя три дня были похороны. Филиппу очень хотелось понаблюдать местные похоронные обряды, но он побоялся показаться бестактным и не выходил из своей комнаты.

В доме хозяйничали какие-то старухи, родственницы Костандиса. Они громко разговаривали между собой и, должно быть, не подозревали, что молодой иноземец хорошо понимает их слова.

Из разговоров старух Филипп узнал, что отец и мать Эвдокии обвиняют Костандиса в том, что он дурно обращался с их дочерью, заставлял выполнять непосильную работу. Это не было правдой, но легко было понять родителей умершей: мало того, что они потеряли дочь, их раздражало и то, что зять остается сравнительно еще молодым и богатым вдовцом. Нападали они и на Марию, говорили, будто она дурно ухаживала за больной…

Близилось полнолуние. Филипп твердо решил поговорить наконец с Костандисом. Ему захотелось сделать это именно в полнолуние, он знал, как чтит полнолуние Мария!

Филипп намеревался поговорить с Костандисом утром, прежде чем тот уйдет в свою лавку.

Но на рассвете юношу разбудили громкие крики во дворе. Он поспешно оделся и вышел. Во дворе и за калиткой толпились крестьяне. Они шумели, окружив родителей Эвдокии, Костандиса и Марию. Отец покойной крепко держал Марию за руку. Костандис сдерживал разъяренную тещу, которая рвалась к Марии, растопырив пальцы, будто хотела исцарапать девушке лицо.

Мария стояла, выпрямившись, с выражением горделивости и деланного равнодушия.

— Вчера в полнолуние я пошла на старое кладбище! — выкрикивала мать Эвдокии. — Я видела мою дочь! Она мне все рассказала! Эта тварь, — она замахнулась на Марию, Костандис едва успел сдержать ее руку, — эта тварь всегда хотела, всегда желала смерти моей дочери! Злой дух обещал этой твари умертвить мою дочь! И вот она умерла, моя Эвдокия! Нет больше на свете моей доченьки! Я проклинаю тебя, гадкая тварь, проклинаю! Колдунья! Злая колдунья! Креста на ней нет!

Филипп увидел, как при этих словах девушка сильно задрожала. Он быстро, но спокойно прошел сквозь толпу и громко заговорил:

— Мария не сделала ничего дурного! Эта женщина ходила на кладбище, чтобы вызвать дух своей умершей дочери — поступок языческий, а не христианский! Она не имеет права обвинять девушку. Никто не повинен в смерти несчастной Эвдокии. Теперь же я обращаюсь к вашему односельчанину Костандису и в присутствии всех вас прошу у него руки его сестры!

На миг воцарилось молчание. Затем все снова зашумели.

Филипп поднял обе руки, жестом призывая к молчанию. Он и не ожидал, что его послушают так быстро.

— Костандис, я прошу руки твоей сестры, но отказываюсь от ее приданого! У меня достаточно денег!

Снова усилился шум. Плакала мать Эвдокии, но уже не смела тянуть ногти к лицу Марии.

— Я согласен! — произнес Костандис, перекрывая шум голосов…

Хотя Филипп и объявил, что отказывается от приданого, Костандис отдал сестре все вещи, что когда-то принесла в дом ее мать. Откровенно говоря, Филипп был вовсе не против того, чтобы взять с собой этот сундук, наполненный оригинальной одеждой, но Мария решительно отказалась.

— Нет, нет, Костандис! Мы благодарим тебя, но Филипп дал слово, что возьмет меня без приданого!

Когда все формальности были соблюдены и они стали мужем и женой, вечером, в отеле, Мария сказала мужу:

— Филипп, это не был злой дух! Это была душа мамы! И я не просила о смерти Эвдокии, а только жаловалась на то, что Эвдокия и Костандис плохо обращаются со мной! И мама сказала, что все это кончится и я буду счастлива! Но я не просила о смерти Эвдокии! Мама всегда была добрая, она не могла убить Эвдокию! Ты веришь мне?

— Я всегда буду верить тебе, Мария!..

Европейское платье не нарушило обаяния Марии. Филипп Л. был совершенно счастлив. Когда они приехали во Францию, молодой супруг решил, что жене будет одиноко, и взял ей компаньонку, уже известную нам Габриэль…

Габриэль прожила в семье Филиппа Л. почти десять лет. Она очень сблизилась с Марией. Обе они были религиозны. После замужества Мария перешла в католичество, поскольку формально ее муж был католиком, хотя фактически Филипп не проявлял интереса к религии. Он по возвращении во Францию продолжал заниматься античной культурой и написал несколько интересных и дельных книг. Значительное состояние, которое он унаследовал, пока позволяло ему и его семье жить безбедно, но он тратил деньги, не считая, и, вероятно, его детям уже предстояло узнать, что такое нуждаться в деньгах…

Поль с легкостью разбирал аккуратный почерк Габриэль… Мария рассказала ей историю своего замужества и девическую жизнь. Габриэль пришла в ужас от рассказа о брошенном нательном кресте, она считала, что Мария должна замолить этот страшный грех. Обе прилежно посещали мессы, Мария делала щедрые пожертвования. В семье было уже двое детей — умный, не по годам развитый мальчик и прелестная девочка. Замкнутая по натуре, Мария не расставалась с Габриэль, во всем ей доверяла и, считая ее образованной женщиной, передала в ее руки воспитание своих маленьких детей. Впрочем, когда сыну исполнилось девять лет, Филипп поместил его в одно из самых дорогих закрытых учебных заведений. Дочь воспитывалась дома. Родители очень привязались к девочке и уже решили, что она получит домашнее образование…

Из записей Габриэль Поль узнал, что Мария, его бабушка, часто надевала доставшуюся мужу от отца и матери дорогую одежду. Это были два платья, золотистое и серебристое, и голубоватая накидка. Особенно любила она серебристое, лунного света платье, сшитое в античном стиле, — платье удивительно шло к стройной фигуре и своеобразной внешности молодой женщины. Однажды Мария уговорила Габриэль надеть золотистое платье, уверяя, что оно пойдет к ее светлым волосам. Они стояли, смеясь, у большого зеркала в спальне. Но Габриэль как-то неловко чувствовала себя в старинном платье, о чем и сделала запись в своем дневнике…

Поль был погружен в чтение, перед ним вставали картины жизни прошлого века. Было странно думать, что он сейчас читает о жизни семьи своего деда. О многом узнавал впервые. Но почему отец в свое время так мало рассказывал ему? А он сам? Много ли он рассказывает Мишелю и Марин об истории семьи? Пожалуй, совсем немного… Но почему? Поль нахмурился… Потому что эта история содержала в себе что-то странное, неестественное. Взять хотя бы эти пресловутые платья и накидку. Вот Анну они пугали, а Марии, оказывается, нравились. Но вот Габриэль тоже почувствовала себя неловко, надев одно из этих платьев. Семейные реликвии! А с какой легкостью бабушка рассталась со своим приданым! Если бы он мог с такой же легкостью… Но что он мог сделать? Сжечь эту таинственную одежду? Это был бы совершенно нелепый поступок.

Поль нашел и запись о портрете. Впрочем, в то время в семье не было мальчика, похожего на портрет своего предка. Портрет висел в гостиной. И однажды… Но ведь это именно то, что Катрин рассказала когда-то Анне. А сама Катрин узнала это от его матери!

И вот перед глазами Поля воскресает картина: Филипп с маленьким сыном на руках остановился у портрета, рядом с ним Мария и Габриэль. Габриэль спрашивает Филиппа о портрете. Ребенок тянется к мальчику, изображенному на холсте, и смеется. И тогда Филипп говорит, с легким оттенком несерьезности, как бы почти в шутку:

— Отец рассказывал мне, будто на этом портрете изображен человек, который рождается в нашем роду как некий вестник грядущей катастрофы. Представляете себе, всегда рождается один и тот же человек, вне зависимости от того, кто его родители. Это обычный человек, он примечателен лишь тем, что только ему суждено выжить после катастрофы и продолжить наш род! Забавно, не правда ли?

— Вовсе не забавно, скорее жутко! — откликнулась Габриэль.

— Какое счастье, что наш мальчик не похож на этот портрет! — воскликнула Мария.

«А мой сын — живая копия этого портрета! Не стану же я лгать самому себе!» — подумал Поль.

Кажется, ни Мишель, ни Марин никогда не видели портрет. А эти злосчастные платья? Катрин что-то говорила о том, будто бы его дочь надевала платье лунного цвета или другое, золотистое. И все это было похоже на бред!

Странности в семье Филиппа Л. начались года за полтора до рождения второго ребенка. Филипп завел собаку, очень умную, темную, и сильно привязался к ней. Когда Мария и Габриэль спрашивали, откуда у него этот пес, Филипп отвечал, что собака приблудилась вечером, бросилась ему под ноги, когда он выходил из фиакра. Он было хотел отогнать ее, но пес поднял морду, и в свете уличного фонаря, зыбком и смутном, Филипп был поражен тоскливым, человечьим взглядом собачьих глаз. Умная и добрая, собака приглянулась всей семье. Малыш охотно играл с ней. Филипп еще только подходил к дому, а она уже стояла у двери, скреблась и подвывала. Филипп дал ей имя Геката.

— Зачем? — удивилась Габриэль. — Ведь это черное имя. В греческой мифологии так звалась богиня луны, колдунья, которой ночами приносили в жертву собак. Зачем такое жуткое имя?

— Ну, я не так суеверен, как ты, милая Габриэль! Геката, на мой взгляд, вполне подходящее имя для этакой черной псины.

Впрочем, жене он сказал другое:

— Я назвал собаку Гекатой, потому что вспомнил свое путешествие в Грецию, твою юность и твой рассказ о том, как ты принесла в жертву собаку на старом кладбище…

— Я не хочу об этом вспоминать, — перебила мужа Мария.

Однако женщины не смогли переубедить Филиппа, и собака сохранила имя Гекаты.

Вскоре Мария стала жаловаться Габриэль на то, что собака, кажется, дурно влияет на Филиппа. Теперь во время работы он зачастую запирал свой кабинет. Иногда оттуда доносились смех Филиппа, подвывания собаки. Вероятно, собака шумно каталась по ковру. Слышно было, как Филипп ласкал ее: «Геката, девочка моя… Геката!»

Мария доверилась Габриэль и рассказала ей о том, что ночами происходит что-то странное. Она не узнает Филиппа, он часто бывает таким жестоким и сладострастным, прежде он всегда был добрым и нежным. Впрочем, подробности Габриэль не решилась доверить дневнику, о чем и записала.

Филипп стал странным, перестал быть откровенным с женой, сделался задумчив, никому не позволял входить в свой кабинет. Он выписывал новые книги и не позволял в них заглядывать ни Марии, ни Габриэль. Однажды Габриэль с опаской заглянула в приоткрытую дверь его кабинета. Она заметила на канапе книгу и даже смогла разглядеть текст. Это была книга о том, в виде каких животных представляют себе демонов. Габриэль подошла поближе к приоткрытой двери, но тут ее испугало злобное рычание Гекаты. Она не узнавала кроткой собаки в этом существе с вздыбленной шерстью и горящими глазами. Геката стояла у двери и рычала некоторое время, хотя Габриэль уже отошла от кабинета.

Однако не прошло и года, как стало заметно, что собака досаждает и Филиппу. Однажды, вернувшись с прогулки, он сказал, что Геката вырвалась и убежала. Он долго звал ее, но она не вернулась. Ее не нашли и на следующий день. Странно, но никто не видел, не встречал эту большую приметную собаку. Она исчезла, как в воду канула.

Через два месяца, окончательно уверившись, Мария сказала Филиппу о своей беременности. Отношения между супругами снова стали прежними — добрыми и доверительными. Они с радостью ждали второго ребенка. Все осталось по-прежнему и после рождения дочери. Однажды Филипп смущенно признался жене, что появление собаки совпало с каким-то нервным расстройством, которым он страдал некоторое время. Кажется, это расстройство сопровождалось галлюцинациями.

Но Мария скрыла от Габриэль подробности этого признания Филиппа. А может быть, Габриэль просто не решилась их записать.

Поль снова отложил дневник и задумался. Должен ли он сказать Анне правду? И что такое в данном случае правда? И как нужно трактовать галлюцинации? Как истинное происшествие? И, в сущности, что доказывают записи Габриэль? Только то, что его дед страдал одно время галлюцинациями так же, как и он. Впрочем, у него это был лишь эпизод, у деда же, кажется, галлюцинации были продолжительными.

Габриэль спала в другой половине дома вместе с няней и маленьким сыном супругов Л. Но однажды она записала, что ночью до них доносился странный и сильный шум, она и няня, обе проснулись. Это было, когда в доме еще жила Геката. Вероятно, шумела собака, и супруги успокаивали ее.

После рождения дочери Филипп начал проявлять признаки религиозности. Посещал церковь вместе с женой. Исповедовался.

Постепенно странная история с собакой забылась. Дети росли здоровыми. Семейство Л. жило спокойной, несколько замкнутой жизнью.

Однажды, войдя в комнату девочки, Габриэль увидела, что малышка сняла нательный крестик и бросила его на ковер.

— Зачем ты это сделала, голубка? — спросила Габриэль.

— Мне от него душно! И он мне не нравится! — ответил ребенок.

Габриэль рассказала об этом Марии. Вдвоем они попытались уговорить девочку надеть крестик.

— Вот посмотри, я сама тебе надену! — ласково приговаривала Мария, надевая девочке на шейку мягкий шнурок.

Но ребенок схватился обеими ручками за шейку, появились все признаки настоящего удушья, личико посинело. Перепуганная мать поспешила снять крестик. Малышка мгновенно успокоилась. Расстроенная Мария не решилась надеть дочери крестик.

С того дня Мария стала задумчива, стала менее откровенной с Габриэль.

Как-то раз за обедом, когда Филипп похвалил какое-то кушанье, Мария спросила его, помнит ли он парное козье молоко, маслины, пилав с бараниной, которыми кормили его в доме ее брата Костандиса.

— Ну как же я могу все это забыть! — улыбнулся Филипп.

— Я чувствую себя виноватой. Я должна была писать брату.

— Но, Мария, ведь и Костандис не послал тебе ни одного письма, хотя я оставил ему наш адрес в Париже.

— А почему бы нам не написать Костандису вновь? — предложила Мария.

Письмо было написано и отослано. Однако Костандис не отвечал. Возможно, он не считал нужным возобновить отношения с сестрой. Может быть, чувствовал какую-то обиду на нее. Наконец-то пришло письмо, и все прояснилось.

Костандис не мог бы написать сестре, даже если бы очень того пожелал. Ведь спустя несколько дней после ее отъезда его нашли мертвым. Он утонул в реке. Должно быть, во время купания в холодной воде горной реки у него сделались судороги. Так во всяком случае объясняли его гибель дальние родственники, приславшие ответ на письмо Марии. Тело Костандиса увлекло течением, и нашли его лишь несколько дней спустя, у старого кладбища, там, где течение замедляется.

Марию огорчила смерть брата. Теперь она вспоминала, что он не был таким уж плохим. Когда она была совсем маленькой девочкой, он искренне любил ее. И он хотел дать ей приданое. Она сама отказалась. Родственники писали, что оставшееся после Костандиса имущество они поделили поровну, а Мария ведь когда-то сама отказалась от своей доли. Между прочим, сообщалось, что свою долю взяли и родители Эвдокии, жены Костандиса.

— Возможно, они и убили его, — взволнованно заметил Филипп. — Ведь отец Эвдокии был мельником, хорошо знал реку.

— Они побоялись бы взять такой грех на душу! — возразила Мария.

Спустя некоторое время Мария заговорила с мужем о поездке в Грецию. Она сказала Филиппу, что ей хотелось бы побывать на могилах брата и родителей, да и ее детям хорошо бы увидеть родину матери.

— Помнишь, Филипп, как ты любил наши горы, наслаждался чистым воздухом!

— Да, это чудесная идея! И, кроме всего прочего, я наверняка найду новые материалы для иллюстрации моих теорий происхождения некоторых средневековых культов.

— Что ты имеешь в виду?

— Расскажите подробнее, Филипп, — присоединилась к разговору Габриэль.

— Хорошо. Дело вот в чем: в греческой мифологии ночным божествам были посвящены животные, ведущие более или менее ночной образ жизни. Например, считалось, что Гекату — богиню луны сопровождают волки, собаки, совы и филины. По ночам на перекрестках дорог ей приносили в жертву собак.

— Это я знаю, — заметила Габриэль.

Мария нервно сжала пальцы.

— Ну вот, — продолжал Филипп, — а в средние века, уже в мифологической системе христианства, волки, собаки, совы, кошки считались животными, в облике которых может предстать людям дьявол!

— Как легко ты говоришь обо всем этом! — грустно произнесла Мария.

— Это тема моей новой работы, — Филипп помолчал. — Впрочем, я давно хотел написать об этом…

Габриэль почувствовала, что всем им хочется теперь упомянуть собаку Гекату, которая так внезапно появилась в семье Л. и столь же неожиданно исчезла. Но какой-то страх, какое-то ощущение неловкости мешало им заговорить о собаке. Казалось, с этим животным было связано что-то странное, необъяснимое и пугающее в своей таинственности.

В тот же день семья Л., включая Габриэль, отправилась в церковь к пасхальной службе. Внутренность храма была красиво убрана. Горели свечи. Было много цветов. От пестроты, сильного аромата цветов и многолюдья у Габриэль слегка закружилась голова. Дети стояли рядом с матерью. Внезапно малышка подняла ручки, Мария взяла дочь на руки. Вышел священник, началась служба. Но при первых же звуках голоса священника девочка вскрикнула и потеряла сознание. Филипп и Мария поспешно понесли побледневшего ребенка к выходу. Габриэль и старший мальчик последовали за ними.

На улице девочка открыла глаза.

— Я не должна была вести ее в церковь! С того самого дня! Не должна была! — повторяла Мария.

Габриэль поняла, что она имеет в виду тот день, когда девочка пожаловалась на то, что не может носить крестик. Усадив семью в фиакр, Филипп бросился за врачом.

Когда семья возвратилась домой, Филипп и врач уже ждали.

Врач внимательно осмотрел ребенка.

— Но девочка совершенно здорова! Это случайный обморок, вызванный, конечно, теснотой, громкими звуками, сильными запахами. Я всегда считал, что таких маленьких детей не следует водить в церковь! Странная торжественность пугает их.

Филипп согласился с доктором.

Вскоре после обморока, случившегося с дочерью в церкви, Мария вновь, и еще более настойчиво, заговорила с мужем о поездке на ее родину.

— С нами поедет и Габриэль, ей необходимо развлечься, она отдает нашей семье всю свою жизнь. Мы все окрепнем, наберемся новых впечатлений. Ты закончишь свою работу.

— Ту самую, о демонических животных? Порою у меня совершенно пропадает желание работать над этим материалом. Но ты права. Возможно, поездка в Грецию наведет меня на новые мысли. — Он задумался, затем улыбнулся: — Как весело и интересно будет показать детям Акрополь, Коринф! Если бы мы могли поехать на Крит!

— А почему мы должны лишать наших детей такого удовольствия?

— Решено! Едем!

Как это часто бывает, серьезным препятствием оказалось отсутствие денег. Филиппу пришлось залезть в долги. Но какое-то внутреннее убеждение подсказывало ему, что его жена не сможет жить дальше, если не совершит эту поездку.

Они плыли морем. Дети прекрасно переносили путешествие. Особенно девочка. Она нисколько не боялась открытого водного пространства, тянулась к воде и, выбегая на палубу, радовалась, когда корабль чуть покачивало.

Однажды вечером Филипп и Мария были в каюте. Габриэль с детьми вышла на палубу, они подошли к борту. Чуть отойдя, Габриэль глаз не спускала с детей, любующихся волнами. Внезапно мальчик повернулся к ней:

— Тетя Габриэль! Мари, — он указал на девочку, — Мари сказала, что видит каких-то людей в море!

Габриэль наклонилась к малышке. Девочка вытягивала указательный пальчик:

— Там люди! Они улыбаются мне! Они говорят, что я скоро буду с ними! Они плещутся в воде! Смотри, тетя! Они такие смешные! У них ушки, как будто у котят, и маленькие круглые рожки!

Усилием воли Габриэль заставила себя быть спокойной:

— Тебе просто показалось, маленькая.

— Нет, нет! Я вижу! Они зовут меня! Они говорят, что с ними мне будет хорошо!

— Пойдем, маленькая. — Габриэль осторожно взяла девочку за ручку. Малышка упиралась, оглядывалась на море.

— Тебе просто показалось, милая.

На следующий день за завтраком глаза у Марии были заплаканны. Габриэль ни о чем не спросила ее. Но позднее Филипп отвел Габриэль в сторону и заговорил сам:

— Мария расстроена. У девочки явно были галлюцинации, она видела в море каких-то странных существ и утверждает, что они разговаривали с ней. Мы очень опасаемся: вдруг это первые признаки душевной болезни… И тот обморок в церкви…

— По-моему, вы преувеличиваете! Мари просто очень впечатлительна. Ребенок впервые увидел море, эту живую водную поверхность. У девочки разыгралось воображение, и, как многие дети, она не видит разницы, не проводит границы между своей фантазией и реальностью.

— Ты действительно так думаешь, Габриэль? — Он пытливо посмотрел на нее.

— Я убеждена! — В эту минуту Габриэль и вправду говорила убежденно и верила своим словам.

Филипп с благодарностью пожал ей руку.

Но, оставшись наедине со своим дневником, Габриэль утратила прежнюю уверенность.

«Со всеми нами происходит что-то странное, чему не подобрать названия, — записывала она. — Порою мне кажется, что каждый из нас мог бы многое рассказать. И, возможно, эти признания прояснили бы происходящее. Но какая-то неуверенность сдерживает нас. В сущности, все мы боимся, что наши возможные взаимные признания нарушат привычную картину обыденного мира, в котором мы существуем!»

Вслед за этой записью следовали рассуждения Габриэль о религии. Далее она записала, что даже на исповеди трудно многое сказать о себе.

Поль снова отложил дневник. Все это было так похоже на то, что сейчас происходит с ним и с его семьей! Да, кажется, необходим откровенный разговор! Но ведь такие попытки были. Катрин пыталась что-то рассказать. Бедняга Дени собирался сделать какое-то признание. А если он сам попробует сказать Анне… Сам!.. Поль снова потянулся за альбомом.

Семейство Филиппа Л. прибыло в Грецию, и вскоре забылись все тревоги, все страхи и предчувствия. Очарование земли, на которой некогда возникла одна из величайших цивилизаций, захватило всех! Даже Мария немного развеселилась.

Целыми днями бродили они по окрестностям Афин, любуясь колоннами, статуями.

У поросшей травой тропинки дети заметили каменную плиту с выбитыми на ней надписями и принялись громко звать родителей.

— О, — воскликнул Филипп, — а ведь это жертвенник Гекаты! — Он нагнулся, разбирая почти совсем стершиеся буквы. — Здесь ночами молились ей и приносили жертвы!

Габриэль показалось, что вокруг воцарилась странная тишина, и голос Филиппа звучит необычайно громко. Это длилось какое-то мгновение, затем тишина прервалась стрекотом цикад, шумом шагов.

— Уйдем отсюда! — попросила Мария.

В отеле она напомнила мужу о том, что пора съездить в ее родную деревню. Филипп, разумеется, поддержал ее намерение.

Они двигались целой кавалькадой. Филипп не мог отказать себе в удовольствии надеть местный костюм, как когда-то в юности. Мария и Габриэль были в нарядных амазонках. Они наняли пятерых местных жителей, двое из которых несли носилки. В носилках сидели дети. Мальчику очень хотелось ехать верхом, но родители не позволяли ему.

Все были в прекрасном настроении, шутили, с наслаждением дышали чистым горным воздухом.

Со дня отъезда Филиппа и Марии из ее родной деревни прошло почти десять лет. Но время, казалось, не имело власти над этим уголком древней земли. Филипп увидел все те же обычаи, те же дома, пасущихся коз; женщин, прядущих на ходу свою пряжу.

Они остановились в доме сельского старосты. Мария сразу поняла, что ее не могут узнать, и шепотом попросила Филиппа не раскрывать бывшим односельчанам, кто она такая. Филипп улыбнулся этой женской причуде и, разумеется, пообещал жене не раскрывать ее инкогнито. Никто не узнал и его.

Несколько дней они бродили по окрестностям, наслаждались парным молоком, вкусными овощами и фруктами, всеми прелестями мирного сельского бытия. Но Габриэль заметила, что Марию тревожат какие-то мучительные раздумья. Габриэль совсем было решилась сказать о своем наблюдении Филиппу, но затем передумала. В конце концов, это будет напоминать какое-то доносительство!

Филипп выбрал время и навестил старое кладбище. И здесь все осталось по-прежнему — древние плиты, полустершиеся надписи, цикады в густой траве…

В деревню Филипп вернулся к обеду. Ему попался сын старосты. Юноша пожаловался на то, что нигде не может найти дворовую собаку.

— Ума не приложу, куда подевалась! А ведь нынешней ночью полнолуние!

— И что же? — спросил Филипп, хотя уже все понял.

— Да есть тут у нас обычай: если, мол, в полнолуние прирезать собаку на старом кладбище, явится душа мертвеца! Уж сколько священник уговаривал не делать этого, а все находятся такие отчаянные, и все больше бабы! И ведь не боятся! Я бы ни за что не пошел на старое кладбище в полнолуние! Эх, как бы не прикончили нашу псину нынче ночью!

«Мария!» — подумалось Филиппу.

За обедом Мария была необычайно весела и приветлива. А после обеда предложила сварить кофе. Обычно кофе варила сама хозяйка. В ответ на предложение жены Филипп кивнул. Но Габриэль ощущала какую-то непонятную тревогу и принялась искоса наблюдать за Марией.

Мария подлила в две чашки жидкость из пузырька.

Ароматный дымящийся кофе явился на подносе. Филипп немедленно прихлебнул. Габриэль осторожно принюхалась. От горячего темного напитка исходил запах макового отвара.

«Она хочет нас усыпить, меня и Филиппа! Но зачем?»

— Какой горячий! — Габриэль взяла чашку и снова поставила на поднос. — Пусть остынет!

Габриэль лихорадочно пыталась сообразить. Филипп углубился в газету, привезенную старостой из ближайшего городка. Мария была напряжена.

— Мари! — воскликнула Габриэль и бросилась к двери, схватила на руки малышку. — Нельзя, моя маленькая, нельзя выбегать во двор. Там отвязалась собака. — Габриэль обернулась к Филиппу и Марии, чтобы сказать им о пропаже хозяйского пса, и как бы случайно задела локтем свою чашку. Чашка опрокинулась, кофе разлился, начались обычные в таких случаях охи, ахи, возгласы, извинения… Другой кофе для Габриэль Мария не приготовила. У Марии был вид человека, окончательно на что-то решившегося и махнувшего рукой на некоторые меры предосторожности.

Ночью яркий лунный диск осветил все. Габриэль не спала, чутко прислушиваясь. Она встала, тихо оделась. Она была уверена в том, что Мария что-то хочет предпринять.

Шаги. Мария!

Мария вышла во двор. На руках она держала спящую девочку. Габриэль прокралась следом.

Мария спешила. Если бы не луна, Габриэль просто не могла бы поспеть за своей хозяйкой-подругой.

Ночь была тихая. Габриэль поняла, что они направляются к старому кладбищу.

Они вышли на дорогу. Мария свернула в придорожную рощицу. Под одним из деревьев лежало что-то темное. Это оказалась собака старосты. Мария отвязала веревку и повела собаку за собой. Пес казался полусонным. Должно быть, Мария и его поила маковым отваром.

У Габриэль тревожно колотилось сердце. Она остановилась поодаль, в тени деревьев.

Мария бережно уложила спящего ребенка в траву. Ввела собаку на могильную плиту. Что-то блеснуло. Нож! Габриэль увидела, как хлынула кровь. Лапы несчастного пса судорожно вытянулись. Мария прижала к груди ребенка, который так и не проснулся. Габриэль пришло в голову, что Мария и девочку поила снотворным питьем. Много лет прожила она рядом с этой женщиной, была ее наперсницей, но теперь Мария казалась такой чуждой и пугающей!

С ребенком на руках Мария опустилась на колени. Что-то произнесла тихим голосом. Чуть поодаль заклубился в ярком лунном свете туман. Медленно свиваясь, он принял очертания смутной женской фигуры. Фигура виделась все ясней. Габриэль отчетливо различала изможденную женщину в местной одежде, черты лица ее выражали отчаяние, она ломала руки.

— Мама! — проговорила Мария на своем родном языке.

Раздался тихий, слабый, тонкий, как паутинка, голос. Фигура заговорила. Это звучание совершенно потустороннего голоса произвело на Габриэль пугающее впечатление. Она не так хорошо понимала греческий язык, но одно выражение повторялось часто в речи призрака — «злой дух»! Тонкая прозрачная рука простерлась и указала на ребенка, снова прозвучало это «злой дух»! Мария страдальчески вскрикнула. Фигура снова растеклась туманом и совсем исчезла.

Мария вскочила и бросилась бежать. Габриэль почувствовала, что должно произойти что-то ужасное. Она побежала следом. Стала звать: «Мария! Остановись!» Мария оглянулась, явно узнала ее и побежала еще быстрее. Габриэль не отставала. Но догнать бегущую ей не удалось. Мария легко взбежала на высокий берег реки и бросилась в воду. Габриэль не смогла удержаться от криков ужаса. На ее глазах быстрое течение уносило женщину и ребенка. Габриэль упала ничком на холодную землю и отчаянно зарыдала.

Наплакавшись, она хотела было приподняться, но потеряла сознание.

Когда Габриэль очнулась, должно быть, близился рассвет. Она поднялась и побрела назад в деревню. Тихо скользнула в свою комнату, разделась и погрузилась в тяжкий сон.

Ее пробудила суматоха во дворе, голоса людей.

На могильной плите нашли труп несчастной собаки. Филипп не находил себе места. Он сразу связал жертвоприношение на старом кладбище и исчезновение Марии и ребенка.

Габриэль так и не решилась сказать Филиппу о том, что видела ночью. Филипп ушел к себе. Кажется, он не хотел, чтобы заметили его тревогу. Жена старосты приготовила завтрак, удивляясь, почему Мария и ребенок не возвращаются; она думала, что они, как обычно, гуляют по окрестностям.

Днем тело Марии нашли женщины из соседней деревни, расположенной ниже по течению реки. Они спустились к реке стирать белье и увидели прибитую к берегу утопленницу. Ребенка с ней не было, хотя руки судорожно сжимали накидку, в которую ребенок был завернут. Обычно Мария брала с собой эту накидку, когда прогуливалась с детьми, и заворачивала девочку в эту накидку. Это была голубоватая старинная накидка — семейная реликвия Филиппа. Странно, но ткань, казалось, нисколько не пострадала от воды. Местные жители говорили, что ребенка, должно быть, унесло сильным течением в море.

Когда труп Марии привезли в ее родную деревню, односельчане вдруг сразу узнали ее. Но странное молчание окружило утопленницу. Люди хмурились, женщины отворачивались. Марию похоронили быстро, чуть ли не наспех, рядом с могилой ее матери. На Филиппа и его сына было больно смотреть.

Габриэль чувствовала, что никогда не расскажет Филиппу о происшедшем. Она покинула семью Л. Теперь у нее имелись небольшие сбережения, и она вернулась в свой родной город, где повела скромное существование одинокой набожной старой девы. Родители ее давно умерли. Сестры вышли замуж. Изредка ее навещали племянники. Она переписывалась с Филиппом и его сыном. Мальчик рос, учился, превращался в славного умного юношу. Спустя некоторое время Филипп женился на уже не очень молодой, но состоятельной даме, вдове. Это была женщина доброжелательная. Однажды Габриэль навестила семью Л. в Париже. Детей у Филиппа больше не было.

Из последних записей Габриэль Поль узнал, что к ней приезжала его мать, которая вначале понравилась Габриэль, затем показалась взбалмошной и вздорной. О своем разговоре с молодой женщиной Габриэль писала как-то глухо. Вероятно, она что-то доверила ей и после сожалела об этом.

«Бедная мама! — подумал Поль. — Быть может, ее вздорность, истеричность были всего лишь некоей формой приспособления ко всему тому странному, что содержится в истории нашей семьи!»

Поль снова задумчиво перелистал плотные листы дневника. Итак, он должен рассказать Анне о том давнем происшествии, о том, что случилось с ним самим… Но, в сущности, о чем? О чем говорит дневник этой женщины? Что подтверждают ее записи? В роду Л., несомненно, гнездится психическое заболевание. Бабушка так и осталась до самого трагического конца своей жизни экспансивной дикаркой из экзотической деревни. А странно, отец никогда не рассказывал ему о своей маленькой сестре! Но теперь понятно, почему! И все они — больной Филипп, экспансивная Мария, нервная восприимчивая Габриэль, в сущности, мало контактировали с окружающим миром, и это, конечно, усугубляло их предрасположенность к странным реакциям… Но ведь и семья Поля живет достаточно замкнуто…

«Надо вести более активный образ жизни! Следующим летом отправимся куда-нибудь на людный курорт. Если, конечно, не будет войны». — Поль досадливо сдвинул брови.

«А собака? Как быть с этим?» — Поль начал подыскивать реальные основания случившемуся когда-то с ним и, оказывается, уже случавшемуся с его дедом. Но нить его мыслей была резко прервана вторжением Анны.

Анна, растрепанная, повязанная кухонным передником, влетела в комнату.

— Поль! Мы едем! Сейчас же! Ни секунды промедления! Никаких объяснений! Я не хочу, чтобы моя дочь сошла с ума! За вещами заедем после!

Взглянув на жену, он понял, что все возражения, доводы, сомнения следует оставить.

Разумеется, нечего было и думать о том, чтобы добраться до Парижа на машине Поля. Хотя такое намерение и было, но автомобиль оказался не в очень хорошем состоянии. Мишель и Катрин решили добираться до станции на велосипедах. В машину сели Анна, ее отец и Марин. Поль поместился за рулем. Они решили оставить автомобиль у начальника станции и вернуться за ним позднее.

На вокзале Анна хотела купить билеты на поезд, отходивший через час, но Поль удержал ее, надо было дождаться Мишеля и Катрин: уезжать, так уж всем вместе!

Они сидели на жесткой деревянной скамье. Марин прижалась к матери. Анна ласково погладила дочь по темным густым волосам. Девочка успокоилась. Теперь они непременно уедут. Осталось потерпеть совсем немного! Марин вынула из своей дорожной сумки, которую захватила с собой, том Монтеня и принялась за чтение. Ей было приятно читать, потому что она ощущала, как бережно и внимательно относится к ней мать. Поль вспомнил о том, что захватил с собой дневник Габриэль, и раскрыл его.

— Библиотечный зал! — улыбнулся старик, отец Анны.

«Итак, — Поль снова размышлял, — собака! Каким образом объяснить?.. И портрет! Но, господи, ведь это так просто! Это поразительное сходство с определенным типом лица, периодически встречающимся в нашей семье, и породило легенду о человеке, рождающемся накануне катастрофы, о том, кто должен выжить… Да, кажется, с этим все ясно!»

Внезапно стеклянные двери распахнулись так резко, что все сидевшие в зале ожидания невольно подняли головы. К скамье, на которой расположилась семья Л., порывисто приближалась пожилая худая женщина в черном. Это была Жюли К., тетка покойной Мадлен. Она запыхалась, тяжело переводила дыхание.

— Мне сказали, что вы едете! Я тоже еду, сейчас, поезд отойдет через двадцать минут! Поль Л., я прошу вас, верните мне дневник! Я ничего не могу объяснить! Но верните дневник! Мне было предупреждение! Странное! Я не могу сказать! Верните дневник!

— Я действительно захватил с собой дневник вашей родственницы, — начал Поль. — Совершенно случайно, впрочем. Прошу вас! — Поль вручил ей толстый альбом. — И попытайтесь успокоиться, присядьте!

— Нет, нет, я спешу! Благодарю вас за то, что вы не задаете излишних вопросов! Прощайте!

То, что произошло в ближайшие полчаса, напоминало кадры приключенческого фильма. Старуха исчезла за дверями. Вскоре раздался гудок тронувшегося поезда. Стук колес. И тотчас вслед за этими обыденными звуками — грохот взрыва.

Поднялась суматоха, все бросились к дверям.

— Сидите! Не двигайтесь! — кричала Анна. Она не хотела, чтобы ее старый отец, Марин и хромой Поль оказались в гуще растерянной толпы. Ведя велосипеды, к ним пробрались Мишель и Катрин, они только что доехали до станции и видели, как столкнулись два поезда. Это было очень страшно!..

«Дневник погиб! — думал Поль в состоянии какого-то отупения. — Нет в живых Жюли К., то есть еще одного человека, причастного ко всему этому странному…»

Железнодорожное полотно было основательно повреждено. Теперь не представлялось возможным уехать раньше, чем через неделю. Обратно в загородный дом возвращались унылые, измученные. Анна обнимала за плечи плачущую дочь.

Комнаты и лужайка показались всем какими-то заброшенными, одичавшими, хотя ведь они отсутствовали всего каких-то несколько часов!

— Уедем через неделю, — заговорил Мишель с несколько наигранной бодростью.

— Мы никогда отсюда не уедем, — понурилась Марин.

— Сейчас нам надо подкрепиться! — Анна уже взяла себя в руки. — Марин, я буду спать в твоей комнате, можно?

— Спасибо, мама, с тобой я не буду бояться!

Снова появились все признаки обыденного бытия: ужин, зажженные лампы. Но что скрывалось за этой реальностью?

После ужина тихо сидели в гостиной, как обычно. Катрин читала. Марин и Мишель играли в шахматы. Старик задумчиво молчал. Анна пристроилась рядом с креслом Поля и вязала. Поль и Анна разговаривали так тихо, что никто не мог их услышать.

— То, что произошло сегодня, ужасно! — проговорил Поль, склоняясь к жене. — Для меня страшнее всего то, что, в сущности, я думаю о катастрофе лишь как о событии, помешавшем нашему отъезду! Погибли люди, много людей, они даже не подозревали о существовании нашей семьи! Но почему же, спрашиваю я себя, почему же мне порою кажется, что крушение произошло специально для того, чтобы воспрепятствовать нам…

— Мне кажется, это обычные человеческие мысли. — Спицы быстро двигались в проворных пальцах Анны. — Чаще всего мы просто не замечаем их. Но сегодня ты все воспринимаешь обостренно, потому и сумел сформулировать трагическую суть этой обыденности.

— Ты умница!

— Осторожно, не наклоняйся слишком низко, уколешься!

— Я просто хочу поцеловать тебя!

— Но мы не одни!

— Я совсем незаметно! — Поль осторожно откинул светлые волосы жены и поцеловал ее в висок.

— Знаешь, Поль, эта катастрофа с поездами почему-то напомнила мне о смерти Дени. Бедный юноша! И Барб! Это был ее любимец, младший сын.

— Ты веришь, будто он наступил на косу и его ударило лезвием?

— Я уже ничему не верю!

— Скажи, Анна, отчего ты не спросишь меня о дневнике?

— Да, как-то совершенно вылетело из головы! Но ведь и ничего удивительного! Ты успел дочитать?

— Дочитал. Это история семьи моего деда. Бабушка была гречанкой, звали ее Мария. Я еще помню ее даггеротипный портрет. Мать уничтожила его. Но теперь я, кажется, могу ее оправдать!

Поль начал пересказывать жене содержание записей Жюли К. Он сам не мог бы объяснить, почему, он утаил от Анны то, что призрак на старом кладбище, указав на маленькую дочь Марии, говорил о «злом духе».

— Все это довольно жутко! — Анна поежилась.

Поль помолчал.

— Ты знаешь, Анна, я давно хочу тебе сказать, признаться… Только что я рассказал тебе, что, судя по дневнику Жюли, мой дед страдал галлюцинациями, и это было как-то связано с его собакой… Ты помнишь ту нашу размолвку? Но это глупый вопрос. Разумеется, помнишь! В то утро я вошел в спальню и увидел на постели женщину, совершенно незнакомую! С всклокоченными волосами, с темными провалами безумных глаз! Вероятно, она убежала из какой-то лечебницы! Она лежала на нашей постели, прикрывшись одеялом! И вдруг… Мною овладело постыдное желание! Сознание заволоклось какой-то мутью! Происходило что-то странное, страшное, мучительное! Смутно припоминаю, будто видел тебя… как в тумане… А потом я понял, что она… оно… это существо — гермафродит! Мне стало противно! Существо опустилось на четвереньки и побежало к двери… Оно превратилось в собаку, Анна! На моих глазах! Но это, конечно, была галлюцинация! Такие же галлюцинации, кажется, бывали и у моего деда! Ты должна простить меня! В ту ночь ты ждала меня, а я уснул одетый в гостиной. А утром… ты видела меня и это…

Анна сидела в оцепенении.

Та ночь! О, она все помнит! Она помнит, каким странным был Поль, ее Поль! Он мог забыть! Прошло столько лет. Нет, незачем лгать самой себе! Он прекрасно все помнит! Он не был с ней в ту ночь! Кто же был? Марин! Конечно же, девочка была зачата в ту ночь! Кто ее отец?

— Забудь обо всем этом, Поль, — ровным голосом произнесла Анна, — забудь, если сможешь! Я люблю тебя, и мы всегда будем вместе!

Поль снова поцеловал жену.

Утром Мишель съездил на велосипеде в деревню, привез газеты. Старик, отец Анны, просматривал заметки о крушении.

— Что они пишут, папа? — спросила Анна.

— Что-то странное! Крушение произошло вне всякой логики. Поезда двигались точно по расписанию. Пути были в полной исправности!

— А по-моему, — заметил Мишель, — не стоит видеть сверхъестественное там, где оно и не ночевало! Разумеется, служащие железной дороги не спешат предать гласности свои упущения и ошибки!

Никто не ответил Мишелю. От этого общего молчания юноше сделалось немного не по себе. Наконец старик, казалось, сжалился над ним:

— Возможно, ты и прав!

— А возможно, что Мишель не прав! И все мы правы! Или не правы! И все это никогда не кончится! Или кончится очень плохо! — Марин расплакалась.

— Девочка моя, успокойся! — Анна бросилась к дочери.

— Успокойся, сестричка!

Марин оттолкнула руку Мишеля.

— Не надо успокаивать меня! Мы не смогли уехать! И все мы знаем, что крушение произошло только для того, чтобы помешать нам уехать! И никаких других причин нет и быть не может! Не может! И погибли люди! И никто не знает и не будет знать, что все это из-за нас, из-за нас! И нам самим никого не жалко! Потому что все мы знаем, что мы обречены! И мы умрем!

— Марин, перестань! — воскликнул Поль.

— Нет, не перестану! Мы умрем! Мы все погибнем! Наша смерть будет страшной! Страшнее, чем крушение! Страшнее!

— Тише, голубка, тише, — испуганно бормотала Анна.

— Я не хочу умирать, не хочу! — выкрикнула Марин.

Внезапно девочка замерла с широко раскрытыми глазами, глядя прямо перед собой.

— Нет, — тихо заговорила она, — то, что случится со мной, это будет не смерть! Страшнее смерти! Бессмертие, да? Бессмертие? — Было непонятно, кого спрашивает Марин. — Бессмертие страшнее смерти! Я боюсь! Спасите меня! За что мне все эти муки?! Я не злая! За что?!

Девочка с плачем упала на пол. Анна опустилась рядом, обняла дочь, нежно гладила ее по голове и тоже плакала.

— Нужно быть спокойными, — раздался голос старика. — Мы ничего не можем изменить. Ничему не можем помешать! Мы должны просто жить! Жить и думать о том, что через неделю мы непременно уедем отсюда!

Катрин, до сих пор молчавшая, нервно что-то процедила сквозь зубы и быстрым шагом вышла на лужайку перед домом.

Она увидела, как Мишель ведет велосипед.

— Куда ты? — с беспокойством окликнула сына Катрин.

— Прокачусь в деревню!

— Мишель, будь осторожен!

— Разве ты не слышала, что сказал дед! Надо просто жить! Жить и ждать! И ездить на велосипеде!

Он вскочил в седло и педали завертелись.

Катрин глядела на удаляющегося сына, курила и думала. Что-то происходит с ней. Еще недавно ей казалось, что она нашла в жизни свой путь. Любовь молодой девушки, например, такого существа, как Мадлен, в этом Катрин видела смысл жизни. Она поморщилась. Как все было глупо! Глупо и противно! И эта смерть Мадлен! Ей показалось, будто она видела на берегу Марин. Да, видела! Это не была галлюцинация! Но это не была Марин! Кто же это мог быть?

Но странно! После смерти Мадлен она, Катрин, не может без стыда подумать о женской любви. Как она могла жить этой жизнью?! Глупо! Отвратительно! Пошло!

Кто виновен в смерти бедной Мадо? Она, Катрин, кто же еще! Зачем она соблазнила ее? Зачем внушала, будто женская любовь может заменить все — мужа, детей, дом? Зачем она привезла девушку сюда? Это было самоубийство, то, что произошло с Мадо!

Она, Катрин, она могла привезти сюда эту девушку! Сюда, в семейный дом Поля и Анны! Какой стыд! Какие они терпеливые люди! А Марин? Марин все поняла! Какой пример она подавала Марин! И Анна! Катрин виновата перед Анной. Зачем надо было рассказывать дурное о Марин! Бедная девочка! Это была не Марин! Кто же это был? Боже! А не все ли равно! Что за нелепая страсть расследовать, разбирать, пытаться понять! А нужно одно: попытаться разобраться в себе! Вот что нужно!

И в этот миг Катрин изумилась. Ей показалось, будто она явственно услышала, как тихий чужой голос произнес, словно бы внутри ее сознания: «Поздно».

Катрин невольно оглянулась. Конечно, она была одна на лужайке.

Сын! Как она могла так мало думать о нем? Он — единственное, что у нее есть! Этот худощавый парнишка с чуть вздернутым носом и дыбящимися на макушке светлыми волосами. Быть рядом с ним, помогать ему…

Как она виновата перед сыном! Она не растила его!

Барб! Бедная кормилица! Несчастная мать!

Анна! Они растили Мишеля!

Конечно, он никогда не простит Катрин! Да ей и не нужно. Только бы видеть его, хотя бы иногда. Знать, что он здоров. Помогать ему, если он позволит! Ей больше ничего не нужно!

И снова ей показалось, будто она слышит тихий чужой голос внутри своего сознания: «Поздно».

Она закурила новую сигарету.

Когда все началось?

Может быть, все это — какое-то странное, неизученное влияние. Например, странное взаимодействие местности и нервной системы людей, поселившихся в этой местности. Нет, что за глупости у нее в голове!

Так с чего же все началось?

Она припомнила летний день. Это было давно, сто лет назад, а ведь на самом деле недавно, совсем недавно.

Поляна в лесу. Три маленьких креста, связанных из веток. Три ящерицы корчатся на крестах, распятые… Или они уже были мертвы? Или умерли, когда она их освободила?

И Марин! Как нелепо было подозревать Марин!

Надо попросить прощения у Анны!

Катрин бросила окурок и пошла в дом.

В доме царила тишина. Поль был у себя. Отец Анны дремал в своей комнате.

Анны и Марин нигде не было. Может быть, они в пристройке?

Катрин вышла на веранду. Нет, похоже, и в пристройке никого нет. Она приложила ладонь козырьком к глазам. Ей показалось, в пристройке кто-то есть! Она никого не заметила, но возникло ощущение, что кто-то есть! Но ведь Барб увезла ключ! Ах да, Мишель открывал дверь, искал записи Дени. Не нашел! Бедняга Дени! Откуда она знает о том, что Мишель открывал дверь в пристройку? Кто ей сказал? Где она слышала? Да все равно! Так можно с ума сойти! Скорее бы уехать!

Но если в пристройке кто-то есть! Она вздрогнула. Нет, это правда! Человеческая фигура вихрем пронеслась к лесу. Выскочив из пристройки!

Не раздумывая, Катрин побежала через лужайку. Рванула дверь. Дверь легко отворилась. Никого! И никаких следов того, что здесь недавно кто-то был!

Может быть, Анна и Марин на кухне? Последнее время Марин не отходит от матери! Бедная девочка! Она напугана!

Катрин вернулась в дом.

Тишина.

Прошла по коридору. Дверь в комнату Марин была открыта.

За дверью — голоса.

Слава богу, это Марин и Анна!

— Можно? — Катрин остановилась.

— Да, заходи! — Анна посмотрела на нее приветливо. — Ты очень кстати!

— Почему же?

— Я решила принести сюда из кладовой сундук, тот самый, с платьями и портретом. Но он тяжелый. Может быть, мы с тобой вдвоем справимся?

— Я помогу! — вмешалась Марин.

— Не надо! — откликнулась мать.

— Попросим Мишеля! — предложила Катрин. Ей хотелось о чем-то попросить сына, о каком-нибудь незначительном одолжении.

— Ах нет! — Анна покачала головой. — Я не знаю, но мне почему-то кажется, что ему не нужно слишком много знать обо всем этом!

— Анна! Анна! Ты — настоящая мать! А я такая нечуткая! Я обидела тебя и Марин! Я ведь сейчас пришла, чтобы попросить прощения!

— Забудем, Катрин! Мы ведь близкие люди и никогда не оставим друг друга!

— Забудем, тетя Катрин! — Марин сидела на своей постели, чуть сгорбившись. За последнее время в ней появилось много чисто детских черт. Вероятно, это произошло под влиянием всех ее страхов и мучительных переживаний, от которых она нашла защиту у матери. Отношения матери и дочери теперь сделались нежными и добросердечными.

— Знаешь, мама, — Марин тронула мать за плечо, — давай просто перенесем портрет и платья и ту накидку в комнату. А сундук оставим в кладовой! Он тяжелый!

— Моя умная девочка! — Анна вздохнула. — А ты видела эти платья и портрет?

— Не помню! Но мне кажется, что я никогда их не видела!

Обе женщины и девочка отправились в кладовую и принесли оттуда портрет, платья и накидку.

— А куда мы их спрячем? — спросила Марин.

— В шкаф? — Катрин посмотрела на Анну.

— Да, конечно, в шкаф. Но прежде, Марин, я хочу рассказать тебе кое-что об этих предметах! Ведь это семейные реликвии!

Произнеся это, Анна вдруг смолкла и опустила голову. Семейные реликвии! Но кто отец ее дочери? О боже! Не следует обо всем этом думать!

— Что же за реликвии, мама?

— Эти два платья, серебристое и золотистое, и этот голубой плащ остались твоему отцу после смерти его родителей. А его родители унаследовали это от своих родителей.

— И так далее, в глубь веков! — Марин улыбнулась.

Анна обрадовалась тому, что у дочери выровнялось настроение.

— Да, милая, в глубь веков!

— Но все это сшито по моде восемнадцатого века. Античный стиль. Тогда именно это было в моде, — добавила Катрин.

— Однако сами ткани явно сделаны гораздо раньше! — заметила Анна.

— Да, очень старинные и очень странные ткани! — Катрин погладила серебристую поверхность. — Платье цвета луны!

— А портрет никого тебе не напоминает? — спросила Анна у дочери.

— Ну, мама! Как можно спрашивать с такой неуверенностью? Конечно же, этот мальчик страшно похож на Мишеля!

— А у тебя не возникает ощущения, будто это и есть наш Мишель? — осторожно полюбопытствовала Анна.

— Но ведь этого не может быть! Или нет! Теперь я отвечаю, не подумав, слишком легкомысленно. Вот почему я не могу представить себе, что это Мишель! Потому что и этот мальчик на портрете, и Мишель, они оба слишком простые, славные, обычные; трудно себе представить, чтобы с такими людьми было связано что-то сверхъестественное! Правда, тетя Катрин?

— Да, и у меня такие же ощущения! — ответила Катрин. — А у тебя, Анна?

— Теперь и у меня. Но так было не всегда. Ты это помнишь, Катрин? И с тобой ведь было так?

— Было!

— Наверное, это было очень давно, когда Мишель был совсем маленький и вы редко видели его! — сказала Марин.

— Как ты права! — воскликнула Катрин.

— Ведь когда часто видишь Мишеля, говоришь с ним, такие ощущения просто не могут возникнуть. — Марин говорила свободно и с интересом.

— Моя умная девочка! — Анна подошла к дочери и обняла ее.

Мишель ехал на велосипеде по шоссе.

Эх, если бы вот так докрутить педали до самого Парижа! Но ничего! Еще несколько дней, и они уедут! И вся бессмыслица кончится! Бред какой-то! Находит же на людей! И все такие нервные — мать, Анна, Марин, да и отец не лучше!

Жаль беднягу Дени! И Барб!

Нынешнее лето пропало! А ведь с осени он собирался начать серьезно учиться живописи. И начнет, несмотря ни на что! Только бы не было войны! В газетах пишут черт знает что! Но ведь это невозможно! Эти бомбежки с воздуха! Ведь так люди в два счета уничтожат друг друга. Вот и отец говорит.

Мишель поехал быстрее.

Хорошо! Ветерок свистит в ушах!

Неохота возвращаться домой!

Скорее бы уехать!

Они уедут, уедут! Нечего тревожиться!

Дорога была пустынной.

Еще быстрее!

Мишель пригнулся к рулю.

Ветер совсем вздыбил его волосы.

И вдруг… резкий толчок… Кажется, удар…

Он лежал рядом с велосипедом на земле…

— Анна, мне показалось, я видела, как из пристройки выбежала человеческая фигура и понеслась к лесу.

— По логике, этого быть не может! — безмятежно откликнулась Анна. — Но у нас теперь может случиться решительно все!

Втроем они сидели на веранде и пили кофе с булочками.

Погода была чудесная!

Им казалось, что впервые за много дней они освободились от мучительного предощущения грядущих несчастий.

— И, конечно, эта фигура была похожа на меня! — Марин засмеялась и надкусила булочку.

— Если честно, то как раз этого я не заметила! — призналась Катрин.

— Жалко! — Марин по-детски надула губы.

Теперь засмеялась Анна.

И вдруг они увидели Мишеля.

Юноша влетел на веранду.

— Все! Конец всем мучениям! Я нашел объяснение всему! А вы все думали, что это что-то сверхъестественное, ведь так? Ну? Анна, мама? Ведь так? Ну? Марин, я нашел объяснение! Но скорее! Бежим! Объяснение там, на краю лужайки, и оно нуждается в помощи!

Обе женщины и девочка побежали вслед за ним.

Тогда, очутившись на земле, рядом со своим велосипедом, Мишель почувствовал легкую боль от ушиба.

Падение немного оглушило его.

Но молодой человек тотчас пришел в себя.

Оказывается, он не просто упал вместе с велосипедом. Он сбил человека.

Неловко откинув тонкие руки, на земле лежала цыганская девочка. В длинном платье, пестром, темном и явно не очень чистом. Черные волосы растрепаны. Лицо бледное. Глаза крепко закрыты. Крови не было. Но, господи, что за невезение! Она, кажется, стукнулась затылком о придорожный камень! Сотрясение мозга? Треснул череп? Он взял запястье тонкой руки и пощупал пульс. Слабый. Что делать? Везти в деревню к врачу? Далеко! Проще привезти домой и затем съездить за врачом. Так он и сделает!

Мишель встал. Совсем не больно! Он почти не ушибся. Может, и синяка не будет — отлично!

Он посмотрел на девочку. Кого-то ему напоминают эти черты — продолговатое лицо, черные волосы. Должно быть, он встречал ее раньше в деревне. Впрочем, о цыганском таборе никто вроде не говорил. Бедная девчонка! Бродит одна! И никого у нее нет на свете! Странные люди, эти цыгане!

Она не открывала глаз, губы тоже были крепко сжаты. А вдруг прикусила язык? Надо скорее везти ее! Он уже нагнулся, чтобы взять девочку на руки… Сколько ей лет? Лет двенадцать-тринадцать, должно быть… И тут он заметил чуть поодаль темную холщовую сумку на холщовой лямке. Это, конечно, ее сумка! Отлетела в сторону, когда он сбил бедную девчонку! Что бы могло там быть? Какие-нибудь хлебные корки, милостыня? Или там она хранит свое имущество?

Он не выдержал, и заглянул в сумку. То, что он увидел, очень удивило его…

— Да! А мы-то, умные головы! А все так просто! Элементарно! Ну и ну!

Он осторожно поднял девочку, пристроил сумку и медленно, чтобы не растрясти цыганочку, так и не пришедшую в себя, поехал по направлению к дому.

Анна, Катрин и Марин подбежали к девочке, лежавшей на траве. К стволу дерева Мишель прислонил велосипед, на земле была брошена холщовая сумка — настоящая нищенская сума!

— Кто это, Мишель? — Анна наклонилась к девочке.

— Она без сознания! — Катрин тронула тонкую руку цыганочки.

— Мишель, она какая-то странная, мне страшно! — Марин ухватила брата за рукав.

— Ну, не будь глупышкой, Марин! Это всего-навсего цыганская девочка! Самая обыкновенная!

— Надо отнести ее в дом, — заметила Катрин.

— Лучше в пристройку. Кто знает, кто она, чем больна? Может быть, у нее вши, — сказала Анна. — А в пристройке ведь сейчас никто не живет!

— Именно в пристройку! — Мишель казался возбужденным. — Ведь это помещение ей знакомо!

— Что ты хочешь сказать? — Анна распрямилась.

— Я должен спешить, надо привезти врача! Но перед этим я вам кое-что покажу! — Мишель взял сумку и повернул.

Содержимое сумки высыпалось на землю.

— Любуйтесь! — Мишель сделал приглашающий жест.

Женщины и девочка наклонились.

— Ох! — Анна приложила ладони к щекам. — Золотая цепочка, запонки, серьги, еще серьги… Ведь это все принадлежит нашей Барб!

— Ну! — Мишель торжествовал. — Вот кто похитил ключ от пристройки!

Он снова пристально поглядел на цыганочку.

— Посмотрите, ведь она похожа на Марин!

— Не надо! — вскрикнула Марин.

— Но это ведь не какое-то мистическое сходство! Просто тип лица, рост, волосы… Ну, не обижайся, Марин!

— Но ты лучше не говори!

— Я только хотел сказать, что это сходство объясняет многое. Вот кто проникал в дом! Вот кого видела Катрин!

— Ты думаешь, она распяла ящериц? — Катрин зябко повела плечами.

— Думаю, что исчезновение нашего пса Мука — тоже ее рук дело!

— Может быть, она — всего лишь помощница взрослых бандитов? — предположила Катрин.

— Но мы еще успеем наговориться! — Анна снова вошла в свою привычную роль хозяйки: — Мишель, помоги нам перенести эту красавицу в пристройку и поезжай за доктором!

Мишель поехал на своем велосипеде в деревню. Марин пошла в дом. Анна и Катрин остались в пристройке.

Цыганочка лежала на постели Дени. По-прежнему лицо ее было бледно, губы сжаты, глаза крепко закрыты. Она и вправду немного напоминала Марин. Обе женщины внимательно осмотрели девочку. Вшей у нее не оказалось.

— Надо бы ее искупать, — сказала Анна.

— Лучше не трогать ее до приезда доктора! Пусть он решит, что с ней, потом будем думать, как быть дальше!

— Ты права!

— Но неужели все это так элементарно? Неужели?

— Катрин, однажды я говорила с отцом на веранде, вдруг я увидела Марин в платье… ты знаешь… Она стояла на нижней ступеньке и произнесла какую-то странную фразу об интуиции, свойственной старым людям. Да, что-то об интуиции…

— Это не была Марин!

— Но откуда такие слова? Цыганская девочка и слово «интуиция»!

— Что ты хочешь сказать, Анна? Что это все же была Марин?

— Нет, исключено! Я просто пытаюсь понять!

— Что мы знаем о цыганах, об этой девочке? Думаю, она сознательно изображала Марин, подражала ее движениям, жестам, выражению ее лица.

— У девочки-подростка такие способности?

— Цыгане — странные существа. Мне приходилось с ними общаться. Помню, мне позировала молодая цыганка. Помимо простого мошенничества, в их поведении можно заметить истинное умение влиять на людей, быстро определять характер собеседника. Цыганские гадалки — настоящие знатоки психологии.

— Хорошо, допустим, меня убедил твой панегирик цыганкам. Но, все же, зачем, зачем?

— Причина ясна — ограбление. Смотри! Дом находится в довольно пустынном месте. И ведь у нас есть ценности. Скрипка Поля — дорогой инструмент! А платья, накидка, портрет — мы так привыкли к этим вещам! А знаем ли мы, сколько все это может стоить? И вспомни, Анна, мы ведь уже хотели уехать, бросив имущество!

— Да, ты снова права! Но тогда мы по-прежнему в опасности! Бандиты могут явиться ночью!

— Надо вызвать полицию.

— Почему мы не догадались сказать об этом Мишелю!

— Он сейчас вернется и снова съездит, на этот раз — за полицией.

— Бедный мальчик! Совсем загоняли его!

— Тише! Она, кажется, шевельнулась!

— Тебе показалось.

— Но почему Мишель задерживается?

— Может быть, он не застал доктора?

Однако причина промедления Мишеля была иная.

Отъехав подальше от дома, он остановил велосипед и вынул из-за пазухи небольшую тетрадь. Это была тетрадь покойного Дени, та самая, которую он хотел принести, чтобы показать свои записи. Тетрадь тоже обнаружилась в холщовой сумке цыганской девочки. Может быть, она просто, не думая, взяла ее. А может быть, умела читать и заинтересовалась записями. Но Мишель решил, прежде чем он объявит о своей находке, о тетради, он сам прочтет записи Дени.

И теперь, опершись о седло велосипеда, он поспешно перелистывал тонкие страницы. Вероятно, записи оказались интересными. Мишель морщил нос, покачивал головой, хмурил брови. Затем снова спрятал тетрадь за пазуху, сел на велосипед и быстро поехал в деревню.

Рассказав врачу, в чем дело, Мишель спросил между прочим:

— Может быть, в окрестностях появился цыганский табор?

— Экзотика, милый мальчик! Скорее всего, это просто несчастная бродяжка!

«Или сообщница бандитов!» — подумал Мишель. Он ничего не сказал врачу о краже украшений из пристройки Барб.

Пока врач в пристройке осматривал цыганочку, Мишель прошел в столовую. Стол был накрыт, но застал он только старого отца Анны.

— Слышал уже, знаю! — встретил его старик. — Ну расскажи мне! Расскажи подробнее!

— Что рассказывать! — Мишель присел к столу. — Я просто сбил ее. Чистая случайность! Лежу рядом с велосипедом, прихожу в себя. Смотрю — она! — Он отрезал кусок хлеба, намазал маслом, положил сверху сыра и сунул в рот. — Да! И сумка! Такая нищенская сума! Понимаете? Ну а в сумке…

Вошел Поль, как обычно, он опирался на свою трость, но старался идти быстро.

— Ну как она, отец?

— Доктор считает, что опасности нет, но случай интересный.

— Да уж, чего интереснее! — Мишель фыркнул с набитым ртом.

Отец о чем-то заговорил с дедом. Мишель уже не слушал. Он досадовал. Вначале все складывалось так хорошо! Он застал старика одного! Но ведь нельзя было так сразу, сходу начинать спрашивать! А, собственно, почему нельзя было? Сколько они еще будут разговаривать, отец и дед! Потом еще кто-нибудь явится сюда, Анна, мать, Марин, доктор! О-о! Как быть?

— Пойду отнесу поесть в пристройку! — сказал Поль, вставая. — Кажется, сегодня никто не придет в столовую!

Он взял нож, хлеб и сыр.

— Я помогу тебе? — Мишель приподнялся.

— Оставь! Ты и так сегодня весь день носишься, как угорелый! — Поль захромал к двери.

Откровенно говоря, Мишель с удовольствием остался наедине с отцом Анны. Теперь он твердо решил спросить сразу, сходу.

— Помните, вы говорили, что когда-то изучали Талмуд, еврейскую священную книгу?

— Изучал. Давно. В детстве. Но кое-что помню!

— Я тут, — Мишель покраснел, лгать было неприятно, — я тут читал одну книгу. Знаете, эти современные романы о дьяволах и ангелах. Анатоль Франс, и разное такое!

— Откуда мне знать Анатоля Франса? Я не знаток литературы! И что же он пишет о дьяволах и ангелах?

— Ну это, конечно, все выдумки! Но мне попалось там одно женское имя! Что-то из религиозных книг… («А, кажется, я и на самом деле встречал это имя в одной из новелл Анатоля Франса!» — подумал Мишель)… Только вот не могу вспомнить точно, откуда — то ли из Талмуда, то ли из Евангелия, а может, из Библии…

— Богатый выбор! — усмехнулся старик.

— Ну, не надо иронизировать! — попросил Мишель и тоже улыбнулся.

— Так что же это за имя?

— Лилит!

— Лилит? Такое имя я знаю! Оно действительно из Талмуда! Талмуд, видишь ли, делится на две части: Галаха — разные там умные рассуждения, которые я, к стыду своему, давно перезабыл, и Агада — вот это занимательно! Агада — это свод притч, сказочных таких историй! Кое-что я помню до сих пор! И, конечно, Лилит! Еще мой покойный дед в Галиции рассказывал мне сказки о Лилит.

— Кто же она?

— О, это любопытная история! Видишь ли, вначале Бог решил, что первенствовать на земле будет женское начало. И вот он сотворил женщину, Лилит. И вложил он в ее совершенное и прекрасное тело разум и душу по образу и подобию своему! И ради нее создал он первого мужчину, Адама! Но вскоре Господь увидел, что из Лилит и Адама не получится пары, ибо Лилит была… как бы тебе это сказать… слишком уж… не то чтобы умна… но самолюбива и горда… Но и умна, конечно, умна!

— А женщине вредно быть умной! — насмешливо произнес Мишель. — Любопытная сказка! Только вы не рассказывайте ее нашей Марин! Это ведь она у нас и самолюбива, и горда, и умна!

— Да, ты прав! Марин, пожалуй, обиделась бы!

— Ей не рассказывайте, а мне хочется дослушать до конца.

— Что же! Господь стал думать, как быть дальше! А между тем, Лилит вдруг исчезла! Адам не мог ее найти! Но Господь увидел ее, она пировала с демонами на берегу моря! И вот она сама сделалась демоном! А для Адама Господь создал истинную жену, Еву, из ребра его!

— Ни за что бы не хотел жить с такой женщиной, я бы предпочел Лилит!

— Ну-ну! Пустая бравада! Не зарекайся!

— И это вся история?

— Вроде бы… Или нет, господи! Я вспоминаю еще какие-то страшные сказки! В наказание за то, что Лилит не могла ужиться со своим богоданным супругом Адамом, Бог сделал ее двуполым существом, гермафродитом. Но по виду она осталась женщиной! От Адама у нее родился сын! И будто бы потомки этого ее сына и до сих пор живут на земле и она им покровительствует! Да! И еще одно страшное предание: проклятие двуполости снимется с Лилит, когда она вступит в брак с кем-нибудь из своих потомков и с его женой, и от этого брака родится существо, с которым Лилит сольется и снова станет женщиной. И, совершив последние свои демонические преступления, она будет жить среди людей, забыв о своем прошлом! Но к добру это свершится, или к худу, никто не знает!

— Занятно! И все же, мне бы хотелось стать мужем Лилит! Серьезно!

— Мужем гермафродита?

— Нет! Когда она сольется с этим существом и станет женщиной!

— Чудак!

— Предпочитаю быть чудаком!

В столовую вошел доктор.

— А мы уже думали, вы не придете! — приветствовал его Мишель.

— Ничто человеческое мне не чуждо! Решил перекусить!

— Что больная? — полюбопытствовал старик.

— Опасности нет. Но, кажется, случай интересный! В Париже ныне процветает мой бывший однокурсник, некий Данкр! Боюсь, вам обоим это имя ничего не скажет, вы ведь, кажется, не подвержены нервным припадкам!

— Кто знает! — заметил Мишель, приняв насмешливо-загадочный вид.

— Хотел бы показать эту цыганочку Данкру, — продолжал доктор, — пусть видит, что и у нас, в провинции, попадаются небезынтересные случаи! Дать ему, что ли, телеграмму?

— Дать! — Мишель кивнул.

— Беда в том, что от вас я должен ехать к другому пациенту.

— Ну так я могу дать телеграмму! — охотно вызвался юноша.

— Ты не устал? — спросил старик.

— Нисколько! Могу еще десять раз прокатиться туда и обратно! Давайте адрес!

На почте Мишель дал телеграмму доктору Данкру в Париж и собрался было ехать назад. Он все же немного устал. Но тут хлынул ливень. И нечего было и думать о том, чтобы возвращаться домой на велосипеде.

Вечером к доктору явился Мишель, ведя свой велосипед.

— Дороги нет. Все развезло. Грязь непролазная. Примите меня на ночевку!

— Охотно!

— Дома, конечно, будут беспокоиться! Но пешком я не доберусь, а поехать нельзя!

— Думаю, к утру все подсохнет!

— Будем надеяться!

После ужина, во время которого доктор развлекал своего юного гостя жалобами на провинциальную скуку, Мишель прошел в комнату, где ему предстояло провести ночь.

Он вынул тетрадь Дени и снова перечитал его записи.

Это не был дневник. Дени просто записал странный случай или, вернее, странное зрелище, свидетелем которого невольно стал.

Мишель отложил тетрадь и задумался. Он представил себе, как все это было.

Дени вышел на поляну и увидел Марин. Она стояла на коленях спиной к нему. Сначала он не мог понять, что она делает, но разглядев ужаснулся. Девочка зарезала своего верного пса Мука и разделывала его на плоском камне.

— Зачем это, Марин? — в ужасе воскликнул Дени.

Она медленно повернула голову.

Он увидел, что ее глаза — сплошные огненные, без зрачков.

Странным потусторонним голосом она произнесла:

— Не тревожь Лилит! Ступай! И молчи, если хочешь жить!

На ней было платье цвета луны!

«И эта цыганская девочка сумела загипнотизировать Дени! И мою мать! И Анну! — раздумывал Мишель. — Интересно бы пообщаться с ней!»

Поль присел у кровати. Анна, Катрин, Марин ушли поесть. Доктор уже уехал. Он предписал больной покой и обещал заехать завтра.

Девочка лежала по-прежнему — глаза закрыты, губы сжаты.

Поль стал смотреть на нее.

Чем дольше он смотрел, тем знакомее делались ее черты.

Это лицо взрослой женщины. Она лежит под одеялом, нагая, тонкая. Глаза ее открылись, темные глубокие; волосы всклокочены. Это она!

— Поль, — тихо произносит она. — Поль, — повторяет она.

— Это ты? — спрашивает он, словно во сне.

— Я, — отвечает она, — ты узнал меня? Ты помнишь нашу близость?

Поль не испытывает страха, но какая-то странная скованность движений, мыслей, чувств одолевает его.

Он встает, он хочет уйти…

Сильные руки охватывают его шею…

Когти вонзаются в кожу…

Он видит перед собой искаженное нечеловеческой злобой лицо, волосы стоят дыбом, лицо дьявола!

Последняя смутная его предсмертная мысль: «Анна!..»

Труп мужчины переброшен за окно.

— Пора сменить Поля! — заметила Катрин.

— Попозже! — сказала Анна.

— И Мишель запаздывает!

— Думаю, он не приедет вовсе! Такой ливень! Останется ночевать у доктора!

— Марин уже спит?

— Да, она легла пораньше!

Но Марин не спит. Она не может уснуть. Еще совсем недавно ей казалось, что она очень устала, что она уснет, едва коснувшись головой подушки. И вот она не может уснуть. Вертится с боку на бок. Наконец понимает, что не уснет. И вдруг чувствует небывалый прилив бодрости. Встает и, накинув поверх ночной сорочки материну шаль, босая выходит в ночь.

На лужайке сыро. Мягкая земля налипает на босые ноги. Растрепанная девочка бежит к пристройке.

— Папа!

— Он ушел домой.

— О, ты очнулась! Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — тихо отвечает цыганочка.

Марин уже не понимает, как она могла бояться этой девочки.

«И вправду похожа на меня, только хрупкая, худенькая и… кажется красивая…», — думает Марин.

Она наклоняется, поправляет одеяло и садится у постели.

— Посидеть с тобой или лучше уйти?

— Посиди. Мне скучно лежать одной.

— Ты бы поспала, ведь ты больна.

— Не хочется спать.

Марин чувствует к этой хрупкой девочке такую нежную приязнь. Никогда и ни к кому она не испытывала подобных чувств!

— Ты совсем одна? У тебя нет родителей?

— Нет.

— Прости меня за то, что я спрашиваю тебя о таких вещах, но это ты распяла ящериц?

— Да, — голос звучит мягко, тихо.

— Это какой-то цыганский обряд?

— Да, это обряд!

— А кто украл моего Мука, ты знаешь? Он был такой славный пес!

— Я принесла его в жертву!

— Ах, зачем?

— Я убила Дени и Мадлен.

— Зачем? Зачем?

— Они могли помешать нам, тебе и мне.

— Кто ты?

— Я? Твой отец! Твой настоящий отец!

Марин становится страшно.

— Что это?

Она встает и хочет уйти, но не может.

— Отпусти меня! — тихо просит Марин.

— Не одну тысячу лет я ждала этого часа! Мы с тобой должны слиться в одно, единое существо!

— Я ничего не понимаю!

— Много раз я пыталась создать тебя! И вот наконец мне это удалось! Я избавлюсь от проклятья!

— Отпусти меня! Я не хочу!

— Ты избавишься от скучной жизни. Тебе станет хорошо!

— Но это останусь я?

— Нет! Ни тебя, ни меня больше не будет! Возникнет новое существо!

— Но я не хочу! Не хочу! Не хочу! А!.. А-а!..

Голос девочки переходит в слабый вскрик, прерывается и замирает…

— Надо сменить Поля! — решает Катрин.

— Подожди, я зайду к Марин!

Спустя несколько минут испуганная Анна возвращается.

— Катрин, ее нет! Где она?

Измученная всем пережитым, Анна плачет громко, как ребенок. Катрин тоже встревожена. Из своей комнаты отец Анны сонным голосом спрашивает, что случилось.

— Все в порядке! Спи, папа! — Анна усилием воли заставляет себя замолчать.

— Пойдем! — Катрин сама не знает, почему, но уверена, что они должны идти в пристройку.

Анна спешит за ней. Катрин спотыкается о что-то. Наклоняется. Это трость Поля!

Цыганская девочка стоит на пороге пристройки. Нет, это Марин!

— Доченька! — выкрикивает Анна и бежит, увязая в размокшей земле.

Марин медленно поднимает руку и произносит странным потусторонним голосом:

— Я — Лилит! Не тревожьте меня!

Доктор считает, что Мишелю необходимо позавтракать перед возвращением домой. За завтраком он замечает:

— Кажется, Европу ждет очередная катастрофа. Я уже успел просмотреть свежие газеты! Война! В Испании! Но я уверен, это начало мировой войны! Приедет ли Данкр? Однако, сейчас мы поедем в моем авто. Интересно, как там наша цыганочка!

Когда Мишель, молодой солдат армии де Голля, в 1944 году встретил Жанну, он сразу понял, что это та, кого он, казалось, ждал всю жизнь! Во время страшной войны она потеряла близких, была участницей движения Сопротивления. В Европе еще шли бои, а юноша и девушка шагали по улицам Парижа и держались за руки.

Как и все влюбленные, Мишель много говорил.

— Нет! Мои родные погибли в тридцать девятом году. Так страшно и нелепо. Нападение бандитов. У отца был загородный дом… И вот… Но ты понимаешь, мне тяжело говорить о подробностях… В сущности, я уцелел случайно… Ночевал у деревенского врача… Отец был задушен… Моя мать Катрин, Анна, вторая жена моего отца, ее старый отец… Их постигла страшная участь… Их нашли распятыми на крестах… Когда их освободили, они были мертвы… Тело моей сестры Марин так и не было найдено!.. К берегу прибило ее одежду… Ее, должно быть, бросили в реку… и течение унесло ее в море… О, Жанна!.. Дом был сожжен… Я застал лишь груду дымящихся развалин!.. Сгорело все! В том числе и какие-то семейные реликвии, старинные платья, портрет, похожий на меня… Представляешь себе?.. В сущности, больше всех я любил мою младшую сестренку Марин!.. Она была странная девочка… необычная… Ты очень похожа на нее! Глаза, черные волосы… Я так счастлив, что нашел тебя! И теперь, когда человечество пережило эту страшную войну, все в мире должно измениться! Правда? Скажи мне! Ты веришь мне? Ты… любишь меня?

— Правда! Правда, потому что я верю тебе и люблю тебя!