В садах судьбы

НОШУ В СЕБЕ

* * *

Стихи ночные не чета дневным:

им не накинуть никакой одежды.

Они голы, как чёрные стволы,

где ни листвы, ни веры, ни надежды..

ВСТРЕЧА С АРСЕНИЕМ ТАРКОВСКИМ

Я опоздал. Уткнулся в чьи-то спины,

тянулся ухом за дверной проём,

а сзади наступающие клином

проталкивали нас за окоём.

Я головой вертел, я слышал Голос.

Он был печален, горек... и волнист!

А в нос мне лез какой-то девы волос.

Душа тянулась вверх, а плечи вниз...

И всё же краем глаза я заметил,

как, отражаясь в сумрачном стекле,

читал стихи Поэт, высок и светел.

Боль проступала на его челе.

Я глаз косил на это отраженье,

я впитывал слова, привадив слух...

Витало над собраньем отрешенье,

и голос плыл, томителен и сух.

Вот он прервался. И в одно мгновенье

все выдохнули, как солдаты - враз!

И сразу началось столпотворенье,

и наконец-то протолкнули нас.

Тут чей-то голос возвестил толково

(действительно, вначале было слово),

мол, чтоб войти, не биться об углы,

необходимо вынести столы.

И вот столы взметнулись, покачнулись

и по рукам и головам пошли

(ах, не сносить кому-то головы!),

а мы ещё на метр протолкнулись.

Мы лезли в зал, как лезем в душу другу.

Слепой башмак на дружескую руку

совсем недружелюбно наступал,

не извинялся. Он стремился в зал!

Девицы шли как в бой высокой грудью

(грудная клетка с этаким орудьем

кого угодно с ног свалить могла) -

я трепетал, вцепившись в край стола...

Но вот вдруг кто-то в страхе и волненьи

на стол оставшийся взъелозил по коленям -

и зал опешил, не поняв момента.

Но тут же раздались аплодисменты!

Пример был подан. И за ним вослед

мы ринулись. На нас глядел поэт.

Мы рьяно лезли на спину собрата,

кто извинялся, кто-то крыл нас матом,

кто поднимался, место уступал -

и наконец в себя нас принял зал.

Я огляделся. И в углу, как в сенях,

заметил старика. То был Арсений

Тарковский. Невысок старик,

лицо обыкновенное - не лик,

седые волосы, пергаментная кожа

(а я увидеть бога лез из кожи!).

Старик поднялся, сразу зал затих,

и голос зазвучал, волнист и тих.

Читал он долго. Все ему внимали,

с почтением вздыхали и молчали,

записки на коленочках писали

и осторожно их передавали.

Он прочитал записки, отвечал:

"Из ныне здравствующих?.. - помолчал, -

кого люблю... Толстой и Достоевский."

И мысль его была простой и дерзкой.

Но он был стар, к тому же он устал,

и это понял молодёжный зал.

Его благодарили, извинялись,

и вновь благодарили, и прощались.

Старик ушёл. И я о нём забыл.

Кто спросит, я скажу: "На встрече был..."

Но отраженье на ночном стекле

ношу в себе!

Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я. Кропил мне душу дождь. А нынче что ж? Чем плоть свою ни тешь и сколь ни ешь, растёт лишь только плешь. И час настал - я понял, что искал, увы - напрасно, счастья матерьял. Что там любви - надежды нет в крови, а в петлю рано, что ни говори. И вышел срок терять всё, что берёг: ведь от судьбы не упасёт замок. И дух греха покинул дурака. И стал я чист, как мёртвая река. Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я до самых дальних звёзд. И вот дорос. Здесь раньше жил Христос. А нынче что ж? А нынче что ж... А нынче что ж!..

ПОЕЗДКА С КУРСКОГО ВОКЗАЛА

Курский в красках разной масти.

Я в вокзальной суете

то ли думаю о счастье,

то ли просто о себе.

В кулаке билет держащий,

у перрона на краю

постою, в вагон дрожащий

электрический войду.

И пойдут плясать вагоны

под заученную дробь

то со скрипом, то со стоном

потрясающий притоп.

Я усядусь у окошка

и нахохлюсь, как сова,

поплывёт бетонной крошкой

заоконная Москва.

Пассажиры сядут рядом,

кто-то выйдет подымить,

и что надо и не надо

будут люди говорить.

Иссобачился, мол, ныне

и не тот пошёл народ,

и не те теперь картины,

и правительство не то.

- Вы слыхали? Указали,

чтоб земле не пустовать,

кукурузой и арбузом

весь Шпицберген засевать.

- Это что, вот ихний премьер

номер выкинул опять:

обещал единой репой

нашу землю засажать!

- Мы пока словами ладим,

а придётся воевать,

мы ему не то засадим.

Ишь, орёл! Такую мать...

Что тут вымысел? Что правда?

Ах, слова, слова, слова...

Лишь несётся по канавам

придорожная трава.

- Эт-ты, брат, сбесился с жиру.

Ну на кой те столько баб?

- Верную ищу, Порфирий.

- Эт-ты разумом ослаб.

- И такая вот, Олег,

глупая сентенция:

в самый просвещённый век

нет интеллигенции.

- Ты сама подумай, Маша,

он хоть жмот, зато не пьёт,

а что бьёт, так жисть-то наша...

- Да ведь он же трезвый бьёт!..

Не могу. Нашарю пачку,

подымусь, пойду курить,

хоть у самого в заначке

есть о чём поговорить.

Перепляс вагон качает

и единственный мотив

души наши выпевают:

каждый хочет быть счастлив.

Выйду в тамбур - там о пиве.

Ну, несчастный же народ!

Каждый ведь рождён счастливым.

Жизнь - работа из работ.

* * *

Иду по улице -

и вдруг...

Как сто тысяч чудес на голову!

Ты.

Идёшь мне навстречу,

чему-то улыбаешься.

Солнцу, наверное...

Дыханье перехватывает от наступившей

тишины.

В тиши

ты замечаешь меня,

на мгновенье приостанавливаешься -

и бежишь ко мне по тротуару.

Но почему-то всё это видится,

как в замедленных кинокадрах.

Я бросаюсь к тебе, рву руками воздух,

который стал плотным, как в кошмарном сне -

и барахтаюсь почти на месте.

Медленно сокращается расстояние.

Раскидываю воздух клочками ваты.

Помимо ушей хлещет городской гвалт.

Воздуха масса трещит, как трещат

по швам разорванные брюки.

Вижу собственные руки,

тянущиеся к тебе.

Вроде это во сне

привиделось мне,

когда и где -

не помню,

словно...

А быть может действительно -

всё это мне только кажется?..

Мы стоим уже друг напротив друга,

немо глядим в глаза.

С усилием разжимаются губы,

кто-то из нас сказал:

- Здравствуй!..

- Здравствуй!..

- Ты!.. как живёшь?

- Спасибо, хорошо, а ты...

- Я!.. я тоже...

Что ж мы говорим? О боже!

Как сиамские близнецы

плотью чувства мы сращены.

Почему же и я, и ты,

как набравшие в рот воды,

стоим.

Глаз не в силах от глаз отвести!..

Мир запрокидывается навзничь.

Трамвай юзом по рельсам плачет.

На клумбах головками вниз

свешиваются цветы.

Дыбом встают мосты.

Исчезаешь ты!

Как виденье

в мгновенье

конца

сна!

Что ж молчу я?!.

Да здравствуй же, любовь,

во все века!

Пусть люди вновь и вновь

ищут тебя!

И как маяк впотьмах,

как вечный крик,

пусть в душах и умах

любовь горит!

Кричу я, задыхаясь,

и горлом - кровь:

"Да здравствует большая

моя любовь!"

А по фасаду неба

горизонт

трепещущей растёкся

живой

слезой...

РАССТАВАНИЕ

Отныне обречён

дверь отпирать ключом,

валиться на кровать

и думать ни о чём.

В САДАХ СУДЬБЫ

И вот уж яблоки опали,

пусты зацветшие листы.

Пускай грустны мои печали,

в них нет и привкуса беды.

Чисты синеющие дали.

И мы в преддверии зимы,

конечно же, мудрее стали.

Не стали счастливее мы.

И петь, и плакать мы устали,

благословляли и кляли,

и верить мы не перестали,

и в вере сил не обрели.

... и лишь следы в

садах судьбы...

К ТРИДЦАТИ

К тридцати седины

на висках не спрячу.

Но ещё отчаянней

верю я в удачу!

К тридцати мысль моя

видимо окрепла:

из камней строю дом,

а любовь - из пепла.

Жить так жить! Говорить

не имеет смысла.

На вершине крутой

жизнь моя зависла.

Билась жизнь в двери лбом,

а от счастья слепла.

А теперь из камня дом,

а любовь - из пепла.

Как я лез, как я полз,

ах, до той вершины!

Соскользну теперь легко

с парной половины.

Даже если потом

помниться в веках мне

из золы моя любовь,

а мой дом из камня...

***

Боль души своей глуша

тяжело, с надрывом,

ухожу я от тебя

шагом торопливым.

Пролетают надо мной

птиц крикливых стаи,

только что-то по весне

вновь их возвращает.

Почему не держат их

солнечные блицы?

Помнишь, ты сказала мне:

"Ты похож на птицу..."

ТАК ЛИ ЖИЛ

Так ли жил иль жил не так, как надо,

к тридцати годам не разобрать.

Но не спится по ночам - нет сладу

с совестью, что не желает спать.

Точит мозг вопрос такого рода:

чтобы что-то на земле понять,

то ли верить надо мне во что-то,

то ли что-то надо объяснять?

Но не верится, как ни стараюсь.

Видно, что-то лопнуло в душе.

Объяснять и вовсе не пытаюсь,

так как всё объяснено уже.

Я лежу, курю в своей постели.

За окошком звякает трамвай.

А душа от боли рвётся в теле

и кричит, хоть рот ей зажимай...

* * *

Меня родня осудит.

Друзья?.. Те не поймут.

Любимая забудет,

что её писем ждут.

Осунутся вокзалы

в тоске и суете

и женщины, что будут,

не те,

не те,

не те...

ПОД НОВЫЙ ГОД

Занавесит окна ледяным узором,

веткою еловой разукрашу дом.

Постучится в двери странник безнадзорный,

карлик невезучий по прозванью "гном".

Он приносит счастье тем, кто глуп и молод,

кто не выпускает радости из рук.

Мне не надо счастья и любовный голод

пусть других тревожит. Мне же недосуг.

Сяду с другом рядом, обниму за плечи,

не скажу ни слова. Он поймёт всё сам.

В этот новогодний и последний вечер

не доверю душу пагубным словам.

Только за окошком ветер воет, злится

и разносит снежный и бездушный хлам.

Карлик молча встанет, мол, воды напиться,

и закроет двери за собою сам.

Мороз безмолвием звенел. И в сумерках белесоватых клочками посеревшей ваты на крышу дома дым осел.

* * *

Спать, спать, спать! И выдумывать нечего.

Для того ли дана нам кровать,

чтобы мыслью своей гуттаперчевой

из бессонниц слова корчевать,

поворачивать так ли их, сяк ли,

и опробывать точность на вкус?

Сны дневные до завтра иссякли.

Мозг ночной избирательно пуст.