В созвездии трапеции

А Илья, прикрыв поплотнее дверь кабинета Андрея Петровича, спешит к телефону. Торопливо набрав номер квартиры Энглина и услышав голос Левы, он возбужденно шепчет:

— Ты не пойдешь сегодня в кино, Лева. Потом тебе все объясню… Да, да, это не только свинство с моей стороны, но, может быть, и хуже того. Завтра, когда я отчитаюсь перед тобой, можешь не только отругать меня, но и побить. А теперь извини — у меня нет больше времени.

…В зрительном зале Дома ученых Илья встречает много знакомых. Тут и сотрудники его по институту, и приятели отца, часто бывающие у них дома. Все они с любопытством посматривают на его спутницу. Илья самодовольно улыбается, вежливо раскланиваясь с ними. Он очень доволен впечатлением, которое производит Маша не только на них, но и на остальную публику. А она держится так непринужденно, будто не в первый раз тут.

Это, однако, одна лишь игра. На самом-то деле она очень смущена этим почти не скрываемым любопытством друзей и знакомых Ильи. Ей даже начинает казаться, что завтра они будут подшучивать над ним, а он начнет сочинять какие-нибудь небылицы. Может быть, даже хвалиться своим успехом у нее…

Самодовольная улыбка Ильи тоже не выражает истинного душевного состояния его. Он смущен не менее Маши и не без тревоги думает о том моменте, когда погаснет свет.

И вот свет гаснет… Илья ощущает рядом со своей рукой на подлокотнике кресла теплую полуобнаженную руку Маши и почти ничего не понимает из того, что происходит на экране. Он напряженно решает вопрос: можно ли взять Машину руку в свою или этого не следует делать?..

Конечно, Илья не впервые с девушкой в кино. Мало того, он никогда не ломал голову над такими вопросами. С Галей он даже поцеловался в первый же день их знакомства. Правда, и он и она обратили это в шутку, сделали вид, что дурачатся и что все это ничего для них не значит, тогда как на самом-то деле они сразу же понравились друг другу и им очень захотелось поцеловаться. Потом они встречались почти каждый день, но Галя уже не разрешала ему целовать ее, хотя им по-прежнему очень этого хотелось.

Но тут был какой-то совсем иной случай. Что-то делало руку Ильи, лежащую рядом с рукой Маши, невероятно тяжелой. Казалось, что нужно затратить невероятные усилия, чтобы приподнять ее. И Илья так и не решился на это. Он лишь сблизил свое плечо с плечом Маши, да и то сделал это так, будто в прежнем положении ему было плохо видно происходящее на экране.

Зато сама Маша кажется ему интересующейся лишь сюжетом кинофильма. На самом же деле она с волнением ожидает, что Илья непременно попытается пожать ей руку или, может быть, даже обнять. Но время идет, а Илья лишь прислоняется плечом к ее плечу, да и то, видимо, совершенно случайно. Все его внимание, конечно, поглощено фильмом. Еще бы! На экране сплошная физика: атомные реакторы, синхрофазотроны, яростные споры о тайнах микромира…

Лишь выходя из зала, Илья берет Машу под руку, а в гардеробе очень галантно подает ей шубку.

— Ну, как понравился вам фильм из жизни вашего брата физика? — спрашивает его Маша.

— Я не в восторге, — притворно морщится Илья. — Скучновато все это и явно для нефизиков. Уж очень элементарно… Да и герои списаны явно не с нас.

— А мне казалось, что вы смотрели с большим интересом.

— Я всегда смотрю очень добросовестно, — усмехается Илья.

Когда они выходят наконец из Дома ученых, им сразу же попадается такси.

— Нам чертовски повезло! — радуется Илья. — Я завезу сначала вас, а потом уж к себе.

— Зачем же!.. — протестует Маша. — Я доберусь и сама.

— А такси? Разве я поймаю второе так скоро?

— Ну тогда поедемте.

Он садится рядом с Машей и просит ее сказать шоферу, как лучше проехать к ее дому.

Не предпринимает Илья никаких «активных» действий и в такси, полагая, что своей сдержанностью произведет на Машу гораздо лучшее впечатление. Зато говорит, не умолкая. И почему-то все время о Леве Энглине.

— Вы знаете, Машенька, какой он удивительный человек? Истинный физик! Все происходящее воспринимает только с ее позиции и даже мыслит только ее категориями. У него есть и фото- и киноаппараты. И он неплохо снимает. Но фотоснимки называет он стабильным, а кинокадры нестабильным отражением действительности. Это по аналогии с химическими элементами природы. А в театрах реакция зрительного зала делится у него на сильные и слабые взаимодействия. Это тоже терминология мира элементарных частиц ядерной физики.

У дома Маши Илья распахивает перед нею дверцу такси и помогает выйти из машины. А прощаясь, снимает шляпу и целует ей руку, хотя раньше ни разу еще этого не делал и даже читал в каких-то правилах хорошего тона, что девушкам руки не целуют.

— Надеюсь, мы посмотрим вместе еще не один кинофильм? — с надеждой спрашивает он, не выпуская Машиной руки.

— Если только вы будете приглашать меня на что-нибудь более интересное, — смеется Маша. — Но вы поторапливайтесь, а то счетчик такси нащелкает вам астрономическую цифру.

Братья встречают ее мрачным молчанием.

— А вы знаете, мальчики, где и с кем я была? — весело спрашивает она, сбрасывая с плеч свою шубку.

Братья по-прежнему хранят молчание, и теперь ей даже кажется, что они смотрят на нее осуждающе.

— В чем дело, мальчики? — настораживается она.

— А в том, — произносит наконец Алеша, — что Юра тяжело болен. И все из-за тебя!..

— Как из-за меня? — пугается Маша.

— А так. Он повредил себе что-то, когда бросился тебя спасать. А ты не поинтересовалась даже, почему весь день сегодня его не было в цирке. Мы с Сережей, как только узнали, что он болен, хотели сразу же навестить. Но как же можно было пойти к нему без тебя? И вот человек этот, спасший тебе жизнь, лежит теперь и, может быть, даже умирает, а ты в это время…

— Едем тогда к нему сейчас же! — бросается Маша к вешалке.

— Ну, что ты ее пугаешь, Алеша? — сердится на младшего брата Сергей. — Во-первых, никто пока не умирает, а во-вторых, с Юрой Антон. И потом, поздно уже сегодня.

…Маша долго не может заснуть и все думает о Юре. Ей теперь кажется почти преступным, что еще совсем недавно она сидела в кино рядом с очень галантным физиком Нестеровым-младшим и чуть ли не злилась на него за то, что он так и не обнял ее.

А Юры действительно не было видно сегодня весь день. Он, конечно, мог серьезно повредить себе что-нибудь, но и вида не подать, что ему плохо. А теперь он лежит в квартире тетки один — она, кажется, не вернулась еще из поездки. Может быть, ушел и Антон… Хотя едва ли… Если Юре действительно плохо, Антон ни за что не оставит его одного.

"Он ведь не то, что я… — укоряет себя Маша. — А что, если встать, потихоньку прокрасться к двери и все-таки поехать к нему? Сейчас всего двенадцать… Но нет, братья спят очень чутко, непременно услышат и не пустят ни за что…"

К Юре Зарницыны приходят на другой день сразу же после репетиции. Их освободили теперь ото всех выступлений, и вечера в полном их распоряжении.

Дверь им открывает Антон.

— Наконец-то заговорила совесть! — мрачно произносит он, помогая Маше раздеться.

— Так ведь не знали же, что Юра болен, — оправдывается Алеша.

— Раз не было его вчера целый день, не трудно было догадаться, что с ним что-то случилось, — все еще ворчит Антон.

— Мы же все время в новом здании. А у Юры и в старом помещении могли быть дела…

— Нет у нас оправданий, конечно, — прерывает брата Маша. — Виноваты. Однако вы, Антоша, могли бы и сообщить нам, что Юра заболел.

— Не велел он мне этого, — понижает голос Антон. — Сами знаете, какой у него характер. Но хватит об этом! Все разделись? Тогда пошли.

— А что с ним? — спрашивает Маша.

— Ушибы, — шепотом сообщает Антон. — Недели две, а то и больше придется теперь лежать.

— Ого, целая делегация! — смеется Юрий, пытаясь подняться с дивана. — Решили, наверно, что я совсем уже отдаю концы?

— Не смей подниматься, Юрий! — рычит на него Мушкин. Лежи спокойно. Это твои друзья пришли, а не похоронная комиссия, так что веди себя прилично.

— Как вам не стыдно, Юра, не сообщить нам, что заболели, — укоризненно качает головой Маша.

— Да какая это болезнь! — пренебрежительно машет рукой Елецкий. — Это не столько врачи, сколько Антон меня уложил. А у вас серьезные репетиции, что же я буду беспокоить вас по пустякам? Да и ненадолго этот санаторий — полежу денек-другой и снова к вам в цирк.

Маша садится рядом с диваном и осторожно берет его большую руку.

— Это ведь вы из-за меня что-то себе повредили… Никогда не прощу себе, что так поздно узнала о вашей болезни.

— Ну да что вы, право, — смущается Юрий. — Наверно, Антон наговорил вам каких-нибудь страстей? Но это ему так не пройдет! Уж я-то уложу его основательнее, чем он меня…

— Но это когда выздоровеешь, — деловито уточняет Антон. А как вы насчет чая? — обращается он к Зарницыным. — Юра тоже бы тогда за компанию с вами.

— Чаю действительно не худо бы, — охотно соглашается Сергей. — Помоги Антону организовать это, Маша. А мы тут пока побеседуем с Юрой.

Он садится на место Маши и берет со столика, стоящего возле Юриного дивана, целую стопку книг.

— Похоже, что Антон вместо лекарств художественной литературой вас лечит? — усмехается Сергей, с любопытством перелистывая одну из книг.

— Да, порекомендовал вот прочесть все это. Он ведь думает, что я пролежу тут не менее года.

— И все поэзия, — замечает подсевший к Сергею Алеша. Блока я и сам всегда с удовольствием читаю. А вот о Петрарке только слышал.

— Да где вам, физикам, читать Петрарку! — усмехается вернувшийся с кухни Антон. — Вы больше Винером увлекаетесь. А между прочим, у Юры с Петраркой много общего, хотя Юра об этом и не подозревал до тех пор, пока я не дал ему почитать великого итальянского поэта.

— Может быть, тогда и нам объясните, что же у них общего? — просит Маша.

— А общее у них то, — с неестественной для него грустью произносит Антон, — что Франческо Петрарка почти все свои лирические стихотворения посвятил прекрасной и очень гордой даме — мадонне Лауре. А Юра Елецкий обрек себя на то, чтобы всю жизнь рисовать только Машу Зарницыну.

— Ну, знаешь ли, Антон!.. — скрежещет зубами Юрий, снова делая попытку подняться.

— Ну, ну, только без буйства! — смеется Маша, осторожно укладывая его на диван.

Маше очень приятно тут с так неправдоподобно влюбленным в нее Юрой, с остроумным, все знающим Антоном, с братьями, которых любит она больше всего на свете. Сидеть бы так весь вечер за чаем, болтать о разных пустяках, слушать то иронические, то гневные Антоновы тирады, но ведь надо и домой…

И вдруг резкий звонок! Антон настороженно смотрит то на дверь, то на Юрия.

— Открывай, чего ждешь? — кивает ему Елецкий.

— Так ведь Митрофан, наверное…

— Ах, черт бы его побрал!

— Я его сейчас с лестницы спущу! — воинственно засучивает рукава Антон.

— Ладно, в другой раз! — примирительно машет рукой Юрий. — Впусти.

А Митрофан Холопов, ибо это действительно он, стоит за дверью, все нажимает и нажимает кнопку звонка.

— Ты что! — набрасывается на него Антон. — Не знаешь разве, что Юра болен? Чего раззвонился?

— А вы чего не впускаете? И по телефону к вам нельзя дозвониться.

— А нам не о чем с тобой…

— Чего не о чем? Не знаете ведь еще…

— И знать не хотим.

— Ну ладно, — осторожно отстраняет Антона Холопов, — не петушись. Дай с Юрой поговорить. О, да тут весь цирк. Привет вам, космонавты! Рад вас видеть! Помогите мне этих донкихотов уговорить. Не хотят на киностудию идти. Отличную работу им предлагаю. Кстати, могу и вас…

— Нет, спасибо, — торопливо перебивает его Маша. — Нам и в цирке неплохо.

— Что значит — неплохо? Да вы понимаете хоть разницу между цирком и кино? Кино — это многомиллионная аудитория, мировая известность…

— А ты знаешь, Митрофан, — спокойно прерывает Холопова Юрий, — Антон собирался ведь с лестницы тебя спустить, и я уже жалею, что отсоветовал ему сделать это.

Кажется почти невероятным, что маленький, щуплый Мушкин смог бы справиться с этим бородатым верзилой, однако не только Зарницыны, но, видно, и сам Холопов не сомневается, что он сделал бы это.

— Я с вами, как с интеллигентными людьми, — обиженно произносит Митрофан Холопов, медленно направляясь к двери, — а вы хамите. Хорошо, я уйду, но вы еще пожалеете, что отвергли мои предложения…

— Катись! — кричит ему вдогонку Антон Мушкин.

Илья звонит Маше спустя два дня после того, как они были в Доме ученых.

— Здравствуйте, Машенька! — весело кричит он в телефонную трубку. — Ужасно соскучился по вас. Вы и представить себе не можете, как хочется повидаться с вами…

— Нет, нет! — слишком уж поспешно, как кажется Илье, перебивает его Маша. — Вы извините и не обижайтесь на меня, пожалуйста, но я не могу. Серьезно болен Юра. Спасая меня, он сильно ушибся и теперь лежит в постели. Вам рассказывала Ирина Михайловна, как я сорвалась с трапеции? Если бы не он, я бы, наверно… А теперь он лежит в постели, и я считаю своим долгом…

— Ну, извините тогда, — теперь уже Илья перебивает Машу. — Я вас понимаю. Передайте, пожалуйста, Юре привет от меня.

Конечно, все это совершенно естественно и всякая другая девушка поступила бы так же, как и Маша, и все-таки Илья не может подавить в себе чувство горечи. Могла бы она объявить ему об этом и не таким категорическим тоном.

"Буду теперь холоден с нею, — решает он. — И никаких приглашений она от меня больше не услышит. Черт меня дернул, однако, похвастаться перед Левой, что сегодня я снова иду с ней в кино!.."

Ирина Михайловна давно уже заметила, что Илья явно охладел к своей цирковой антигравитационной установке. Вот пошла уже вторая неделя с тех пор, как был он возле нее в последний раз.

Ей, правда, известно, что он теперь с утра до ночи в институте отца. Даже вечерами его трудно застать дома. И по воскресеньям пропадает он где-то. Раз только вся их семья обедала вместе. Но Илью и за обедом нельзя было ни о чем спросить — он все время ожесточенно спорил с отцом.

Это был их обычный спор о научных проблемах, смысл которых Ирине Михайловне был не совсем ясен. На этот раз, однако, спорили они уже не как противники, а как единомышленники, и не по принциЬиальным, а лишь по каким-то частным вопросам. И уже одно это радовало Ирину Михайловну.

Лишь после обеда ей удалось наконец спросить сына:

— А как же с цирком, Илюша? Ведь там твоя установка. Разве она не интересует тебя больше?

— Это пройденный этап, мама.

— То есть как это пройденный?

— Аппаратура моя работает там исправно, а физическую суть явления изучаем мы теперь в институте на новой установке. В общем, делаем в институте то, что сделать в цирке просто невозможно.

— Выходит, что цирк и не нужен был вовсе?.. — разочарованно произнесла Ирина Михайловна.

— Почему же? Очень даже был нужен! Он дал возможность повторить мой эксперимент, многое уточнить и значительно упростить мою новую лабораторную установку. Действует она у нас теперь безупречно.

Работа антигравитационной установки действительно кажется Илье почти идеальной. Однако на другой день после этого разговора с матерью, возвратившись с совещания в Академии наук, он сразу же замечает на подвижном, не умеющем ничего скрывать лице Левы Энглина явные следы тревоги.

— Что случилось, Лева? — предчувствуя недоброе, поспешно спрашивает он Энглина, находившегося весь день возле антигравитационной установки.

— А почему ты решил, что должно что-то случиться?

— Я это не решил — это начертано на твоей физиономии.

— Но в общем-то ничего, пожалуй, и не случилось, — смущенно пожимает плечами Лева. — Показалось только…

— Что показалось? — наседает на него Илья.

— Это было какое-то мгновение… Доли секунды…

— Да что же, в конце-то концов?! — уже выходит из себя Илья. — Что за манера такая — выматывать нервы!

Лева пугливо озирается по сторонам, будто опасаясь, что его может кто-нибудь услышать, а нетерпеливый Илья хватает его за отвороты лабораторного халата.

— Ты что, хочешь, чтобы сюда собрался весь институт? сердито шипит на него Лева. — Не устраивай здесь, пожалуйста, демонстрацию приемов самбо, не привлекай к нам излишнего внимания. Это сейчас ни к чему…

— Но что же все-таки тебе показалось, черт побери?.

— Показалось, что потенциал гравитационного поля в зоне действия твоей установки нестабилен… На какую-то долю секунды гравитация в этой зоне восстанавливается до нормы. А ты понимаешь, чем грозит это Зарницыным?

Пораженный Илья стоит несколько мгновений, не произнося ни слова. Он слишком хорошо представляет себе, как это может сказаться на полетах воздушных гимнастов. Ему даже начинает казаться, что с ними уже случилось что-то…

— Что же делать, Лева? — растерянно спрашивает он. — Надо немедленно прекратить репетиции Зарницыных.

— А ты понимаешь, что это будет значить для них? Не только их номер, но и вся цирковая премьера полетит к черту. И потом, мне ведь это могло только показаться…

— Когда это произошло?

— Утром, как только ты ушел. С тех пор я не свожу глаз с приборов, и ни один из них не регистрирует никаких отклонений от заданного режима. Стал даже записывать их показания на магнитную и фотографическую пленку. Вот просмотри сам эти записи. Наверно, мне это только показалось…

— На всякий случай Зарницыных нужно все-таки предупредить, чтобы они были поосторожнее.

— Зачем? Чтобы вселить в них чувство неуверенности? Они ведь давно уже работают в поле пониженной гравитации, и ничего с ними не случилось. Их установка других масштабов, и вполне может быть, что на ней не проявляется нестабильность.

Не отвечая, Илья долго ходит вдоль пульта с измерительной аппаратурой. Он передвигается очень медленно, едва переставляя ноги. Лева тоже не произносит больше ни слова. Слышно только, как мягко срабатывают реле приборов, регистрирующих работу антигравитационной установки.

— Ну, а как быть с нашими? — спрашивает наконец Илья.

— С какими "нашими"? — не понимает его Лева.

— С отцом и сотрудниками института. Сообщить им о нестабильности антигравитационного эффекта?

— Ты так говоришь, будто это уже подлинный факт. А я в этом совсем не уверен и уже жалею, что рассказал тебе об этом. Зачем нам поднимать панику? Теперь все показания измерительных приборов твоей установки записываются на пленку, и если… Ты слушаешь меня, Илья?

А Илья снова начинает нервно ходить по лаборатории, низко опустив голову.

— Да, Лева, я слушаю тебя. Может быть, ты и прав. Отцу мне тоже не очень хочется сообщать об этом, но Зарницыных нужно все-таки как-то предупредить. Они слишком многим рискуют… Сегодня же я поговорю об этом с мамой.

— Как идут дела у Зарницыных, мама? — спрашивает он вечером у Ирины Михайловны, как только она возвращается из цирка. — Все у них в порядке? Не было никаких осложнений в их полетах?

— Все благополучно пока. Во всяком случае, никто из них ни на что не жаловался. А ты почему спрашиваешь?

Что-то в тоне сына и особенно в выражении его глаз не нравится Ирине Михайловне, настораживает ее. Похоже, что не из праздного любопытства задал он этот вопрос.

— Прав, пожалуй, Лева, — задумчиво произносит Илья, будто рассуждая с самим собой. — Может быть, и в самом деле на большой установке это не сказывается…

— Что не сказывается, Илюша? О чем ты?

— Видишь ли, мама, нам с Левой показалось, что поле пониженной гравитации не очень стабильно… — с трудом подбирая слова, произносит Илья.

— А что это значит? — невольно дрогнувшим голосом спрашивает Ирина Михайловна.

— Ты только не пугайся, пожалуйста, — успокаивает ее Илья. — Мы с Левой предполагаем, что поле пониженной гравитации, создаваемое моим аппаратом, не очень устойчиво, не постоянно. Периодически, а вернее, спорадически, то есть от случая к случаю, возможно возвращение его к норме.

— Ты не говори мне всех этих туманных слов, Илюша. Меня интересует сейчас только одно: чем это грозит Зарницыным?

— Может быть, и ничем. Может быть, на цирковой установке гравитационное поле достаточно стабильно. И потом, нестабильность длится всего лишь доли секунды. Мы сами только сегодня обнаружили это… А у вас в цирке либо все вполне нормально, либо практически не ощутимо. В противном случае Зарницыны давно бы уже почувствовали это. Но ты все же поговори с ними.

— А ты бы сам…

— Да, обязательно! Но завтра я чертовски занят. А послезавтра заеду к ним непременно!

На осторожный зопрос Ирины Михайловны Зарницыны отвечают очень бодро:

— Ну, что вы, Ирина Михайловна, какая там нестабильность! Аппаратура вашего сына работает, как часы.

"Уж слишком весело что-то… — настораживается Ирина Михайловна. — Значит, хитрят, хотят что-то скрыть, успокоить…"

— А почему Маша сорвалась в тот раз? — спрашивает она, не сводя строгих глаз с Сергея Зарницына.

— Так мы тогда осваивались только, — поспешно отвечает за брата Алеша. — Я тоже ведь то недолетал, то перелетал. С непривычки это…

— Я не у вас, Алеша, я у Сережи спрашиваю, — хмурится Ирина Михайловна. — Вы же — серьезный человек, Сережа, и физику знаете, должны, значит, понимать, чем все это может для вас кончиться. И не только сами пострадаете, но еще и меня, а особенно Илью подведете.

— Ну что вы, право, Ирина Михайловна, — укоризненно качает головой Сергей Зарницын. — Говорим же вам, что ничего такого не замечаем пока…

Но Ирина Михайловна все более убеждается, что они хитрят. И не по интонациям их голоса и выражению лица, а потому, что молчит Маша. Знает ведь, что ей поверят, если она подтвердит все это, но молчит. Значит, братья ее не говорят правды.

Конечно, Ирина Михайловна догадывается, почему они хитрят. А ей разве безразлична судьба не только их номера, но и всей цирковой премьеры?

— Ну что ж, я попробую вам поверить, — меняет она тактику. — Но Илья все равно придет к нам завтра со своей измерительной аппаратурой и, если окажется, что вы меня обманули, я буду очень огорчена.

— Ну вот что, мальчики! — отстраняя братьев, решительно произносит тогда Маша. — Не будем больше хитрить! Давайте-ка расскажем все. Но вы не думайте, Ирина Михайловна, что я контрольной аппаратуры Ильи Андреевича испугалась, — просто противно притворяться, будто мы ничего не замечаем. А приборы его, может быть, даже и не обнаружат тут ничего. Но если обнаружат, то в таких размерах, которые не обязательно ведь должны быть ощутимыми для нас.

— Однако вы все-таки ощутили это?

— Да, но совершенно случайно, — оживленно восклицает Алеша. — И это была просто счастливая случайность. Благодаря ей мы теперь знаем, что искусственное гравитационное поле иногда бывает нестабильно, и потому мы все время настороже. Придумали даже кое-что, чтобы гасить лишнюю инерцию. И вот репетируем уже который день безо всяких происшествий.

— Действительно, все теперь учтено, — подтверждает Маша. — Уж поверьте мне, Ирина Михайловна! Вы же знаете, как я вас уважаю, разве стану причинять вам неприятности? А если сообщить об этом дирекции, непременно найдутся перестраховщики, которые запретят нам репетиции.

— А ведь у нас премьера на носу! — горячо поддерживает Машу Сергей.

— Но что же вы предлагаете?

— Ничего. Пусть будет, как было.

— Значит, нужно сделать вид, что вы мне ничего не рассказывали и я будто бы ничего не знаю?

— Нет, зачем же? Вы сообщите Илье Андреевичу, что нестабильность антигравитационного поля мы заметили, но сумели к этому приспособиться. Оно ведь так и есть на самом деле. Зачем же тогда поднимать переполох в дирекции цирка? А пока мы будем репетировать наш номер, Илья Андреевич успеет установить причину нестабильности этого поля.

Илья с нетерпением ждет прихода матери. Он даже из института ушел пораньше. Ходит теперь по квартире из угла в угол, то и дело поглядывая в окно. Но вот наконец и Ирина Михайловна.

— Ну как, мама? — бросается он к ней навстречу.

— А ты чего так нервничаешь? Сам же говорил, что это им ничем не грозит.

— Я не могу не нервничать, потому что мы ничего точно не знаем… Ну, а у них-то как же? Почувствовали они нестабильность антигравитации?

Ирина Михайловна с особенным вниманием присматривалась сегодня к работе Зарницыных, но так ничего и не заметила. У них все было очень слаженно и безукоризненно четко. Да и страховка, предусмотренная ими на всякий случай, казалась безупречной.

Конечно, они очень отважны, но и благоразумны тоже. Особенно Маша. Пока за них можно не бояться, ну, а если нестабильность вдруг возрастет?…

— А не может эта нестабильность увеличиться? — спрашивает она сына.

— Почему ты все расспрашиваешь меня, а сама не ответила еще на мой вопрос? — настораживается Илья. — У них, значит, что-то неладно?..

— Все ладно пока, — успокаивает его Ирина Михайловна. Они заметили неустойчивость антигравитационного поля, но нашли надежный способ страховки. А не может она возрасти?

— Не думаю, не думаю… — не очень уверенно говорит Илья. — Нет к тому никаких оснований. Все наше внимание сосредоточено теперь на поисках причины этой нестабильности. И я не сомневаюсь, что мы скоро ее обнаружим.

К Юре Елецкому Маша заходит теперь почти каждый день. Это становится для нее настоящей потребностью. С ним ей хорошо. Она рассказывает ему обо всем, что происходит в цирке, а он молча слушает и все рисует. То одни ее глаза, то прическу, то только шею и подбородок.

Сегодня она к нему совсем ненадолго. Успевает лишь сообщить новости. Очень хочется рассказать и о своих тревогах, но Юру не следует волновать. А тревожиться есть из-за чего. Опять сорвалась она сегодня… Хорошо еще, что в отсутствие Ирины Михайловны.

Сегодня, однако, она даже рада своему падению. Оно уже не было таким неожиданным, как в тот раз. Задним сальто Маша затормозила свой полет и сумела остаться в зоне манежа. Расчет ее братьев оправдался, значит. Гравитационное поле действительно восстанавливается до нормы лишь на мгновение, а затем снова ослабевает, уменьшая вес гимнастов. Это делает падение более плавным, нужно только не улетать за пределы манежа.

От Юры Маша, как всегда, идет пешком до метро. Но едва она отходит метров сто от его дома, как кто-то берет ее сзади за локоть. Маша испуганно оборачивается и видит самодовольно улыбающуюся физиономию Холопова.

— Наконец-то я встретил вас одну, Машенька! — обрадованно восклицает он. — Очень нужно с вами поговорить. А там, — кивает он на дом Елецкого, — все равно разговор этот не смог бы состояться.

Брезгливо отстранив его руку. Маша холодно произносит:

— Я очень спешу. Поговорим лучше как-нибудь в другой раз.

— Я не отниму у вас много времени. Мы по пути будем разговаривать. Вы ведь в метро? Вот и отлично. Я же понимаю, что эти типы настроили вас против меня…

— Ах, никто меня против вас не настраивал! — сердится Маша. — Я и сама во всем разбираюсь.

— Ну хорошо, хорошо, не будем ссориться. Я не собираюсь вам в любви объясняться. У меня к вам деловое предложение. У нас на студии идет сейчас подготовка фильма из цирковой жизни, а у меня с режиссером отличные отношения, и я мог бы…

— Нет, спасибо! — не дает ему договорить Маша. — Для кино я недостаточно фотогенична.

— Не торопитесь отказываться, Машенька! — снова пытается схватить ее за локоть Холопов. — Это будет грандиозный фильм. Похлеще александровского «Цирка». А вам могут дать роль главной героини, знаменитой воздушной гимнастки. И мальчиков ваших тоже можно будет пристроить…

— Да не надо нас никуда пристраивать! И что за забота такая то о Юре с Антоном, а теперь уже и о нас?

— А что же в этом удивительного? Почему не помочь старым друзьям? Я ведь совершенно бескорыстно…

— С каких это пор стали мы вашими друзьями? И потом, зачем нам все это? Мы вполне довольны нашей работой в цирке. Особенно новым номером, который готовим…

— Еще бы не быть вам довольными! — усмехается Холопов. Последнее слово современной науки и техники. Ультрасовременно и абсолютно безопасно.

— А почему вы думаете, что так уж безопасно?

— Да потому, что вы работаете без сетки и лонжей. У вас же теперь балет в воздухе, а не цирковой номер. В балете к тому же гораздо больше риска. Споткнуться можно и ногу вывихнуть, а у вас…

— Не болтайте, чего не знаете! — раздраженно перебивает его Маша.

— А что, разве гравитационное поле над манежем не очень устойчиво?

— Во всяком случае, не так уж все безопасно, как вам кажется…

— И, несмотря на это, вам разрешают работать без страховки?

Поняв, что невольно проговорилась, Маша изо всех сил старается теперь исправить свою ошибку.

— А к чему, собственно, завели вы этот разговор о риске? За риск разве ценятся артисты цирка? Так называемые "смертные номера" именно тем и отвратительны, что они убивают у зрителя способность воспринимать артистичность нашей работы. Зрители замирают ведь от страха за нас и только о том и думают: сорвемся мы или не сорвемся? Где уж там оценить мастерство и изящество артистов в таком состоянии!

— Да вы просто идеалистка, Машенька! — усмехается Холопов. — Цирковой зритель, поверьте мне, всегда жаждет крови. А в том фильме, о котором я вам говорю, будут такие цирковые номера, созерцание которых заставит их просто визжать от страха.

— Вот и ищите себе цирковых ремесленников, а настоящие артисты не пойдут к вам на такие роли. А вот, кстати, и метро! Спасибо вам за то, что вы меня проводили, дальше я и сама доберусь.

Холопов пытается последовать за ней, но Маша решительно протягивает ему руку и просит оставить ее в покое.

С тех пор проходит около недели, а Маша все еще не может простить себе, что разоткровенничалась с Холоповым. Ее не покидает опасение, что он, зная физику, мог догадаться о нестабильности гравитационного поля над манежем и сообщить об этом Анатолию Георгиевичу. И всякий раз теперь, когда главный режиссер приходит на репетицию, Маша буквально дрожит от страха. Лишь в начале следующей недели она успокаивается немного. Выходит, что Холопов либо не придал значения ее словам, либо не такой уж плохой, как она о нем думает.

Маша, однако, напрасно успокоилась. Холопов не пропустил мимо ушей ее обмолвку. Он сообразил, что поле с пониженной гравитацией над манежем не очень устойчиво. Видимо, именно это и имела в виду Маша, когда заявила, что их работа без страховки не так-то уж безопасна. Надеясь уточнить свою догадку, Холопов раза два уже наведывался в цирк, пытаясь разузнать что-нибудь у униформистов. Но они и сами ничего не знали, а падению Маши не придавали большого значения. Считали его обычным явлением в период репетиции нового номера.

"Значит, о нестабильности гравитационного поля знают только Зарницыны, — решает Холопов. — И держат это в секрете. Но ничего, я им покажу… Всем! И не сейчас, а поближе к премьере… Сейчас они всполошатся, конечно, но найдут, пожалуй, какой-нибудь выходу них есть еще время для этого. А вот в день премьеры!.."

В первых числах апреля начинает бурно таять снег. Почти все дни радостно сияет солнце, рождая шумные ручьи и звонкую капель. А ночью снова все прихватывает морозцем, и тогда весело хрустят под ногами тонкие пленки льда, обрастают хрусталем сосулек кромли крыш и подоконников.

Администрация цирка не рада, однако, этим столь явным признакам весны. Директор, главный режиссер и даже артисты с невольным трепетом переворачивают теперь каждый новый листок календаря. До премьеры остается менее месяца, а переезд из старого здания в новое только начался. Правда, кое-что было сделано еще в марте, но нужно ведь не только перевезти, но и разумно разместить все сложное цирковое хозяйство.

Не готовы еще и многие номера. Не все успели снять на пленку, не отрегулировали панорамную киноаппаратуру, не закончили репетиции оркестра. Словом, незавершенного гораздо больше пока, чем завершенного.

У Михаила Богдановича тоже не все ладится с его клоунами. Да и свой номер требует еще отработки.

Окончательно поправившийся Юрий Елецкий с Антоном Мушкиным тоже теперь целыми днями в цирке. На их ответственности декорации, костюмы, эскизы грима. Много хлопот доставляют им светящиеся краски и система освещения манежа. Хорошо еще, что у заведующего конструкторским бюро, Виктора Захаровича Миронова, неплохой художественный вкус, и он не только не мешает им, но и подсказывает многое.

За Зарницыных Ирина Михайловна теперь не беспокоится. Да и номер их почти готов. Пусть только отшлифуют то, что сами считают нужным, в чем не очень еще уверены.

У них действительно все идет вполне благополучно, если не считать того, что неожиданно срывается и летит через манеж в первый ряд зрительного зала Алеша. У него, правда, получается это столь изящно, а униформисты подхватывают его так удачно, что со стороны можно подумать, будто все это сделано им нарочно. К счастью, при этом никого, кроме униформистов, не оказывается, а им Алеша объясняет, простодушно улыбаясь:

— Надо же было проверить вашу готовность к страховке. Вижу теперь, что на вас вполне можно положиться. Если и в самом деле придется сорваться, то уже не страшно. Только в следующий раз пассируйте меня не втроем, а вдвоем. Этого будет вполне достаточно. Третьему приходится ведь бежать с противоположного конца манежа, и это не может не броситься в глаза. А надо, чтобы зрители и не подозревали даже, что кто-нибудь из нас сорвался. Пусть думают, что полет из-под купола на манеж — всего лишь один из элементов нашего трюка.

А потом, уже по дороге домой, он сообщает Сергею и Маше:

— Опять зашалило гравитационное поле. Мне показалось даже, что период восстановления его стал немного больше. Инерция моего тела настолько возросла, что я чуть было не улетел в середину зрительного зала, если бы не сделал несколько тормозных движений. А там никакие униформисты не успели бы меня подхватить…

— Пожалуй, в самом деле гравитационное поле стало восстанавливаться на большее время, — соглашается с ним Сергей. Я и сам почувствовал, что ты шел ко мне быстрее, чем обычно, но никак не смог успеть в точку нашей встречи. Это становится опасным… Может быть, посоветоваться с Ириной Михайловной?

— Сейчас уже поздно, — задумчиво произносит Маша. — Сейчас этим можно лишь сорвать весь номер, да, пожалуй, и всю премьеру.

— Нужно в таком случае быть еще осторожнее, — озабоченно заключает Сергей. — Будем надеяться, что период восстановления нормальной гравитации удлинился случайно.

Происходит это ровно за неделю до премьеры, а вдень премьеры Машу вызывает к телефону Митрофан Холопов. Маша сначала не хочет говорить с ним, но потом решает, что лучше все-таки не обострять отношений.

— Приветствую вас, Машенька! — развязно кричит Холопов в телефонную трубку. — Совсем, значит, обо мне забыли? А напрасно. Я лично не только думал о вас все это время, но и предпринимал кое-что.

— Что же именно? — стараясь казаться заинтригованной, спрашивает Маша, а сама не в силах унять тревоги.

"Этот негодяй все теперь может нам испортить!" — напряженно думает она, чувствуя, как начинает потеть рука, сжимающаятелефонную трубку.

— Я уже окончательно договорился о вас с режиссером, весело сообщает ей Холопов. — Он согласен взять и ваших братьев. В общем — полный порядок! Вас уже ждут на студии для пробных съемок. Хорошо бы прямо сегодня.

— Но как же так! — восклицает Маша, забыв о своем намерении не ссориться с Холоповым. Наглая самоуверенность этого типа просто бесит ее. — Кто дал вам право договариваться за меня? Или вы полагаете, что главное — это согласие режиссера, а я буду век благодарна вам?

— Да вы просто не совсем нормальная, Машенька! — пытается шутить Холопов. — Любая другая девушка просто с ума бы сошла от счастья, а вы…

— Пусть другие и сходят, а я делать этого не собираюсь, зло говорит Маша. — Тем более с вашей помощью.

И она раздраженно бросает трубку на рычажки телефонного аппарата.

"А что он, в конце концов, может сделать нам теперь? успокаивает она себя. — Кто ему поверит, если он и поднимет тревогу?.."

Но ей так и не удается успокоиться. Предчувствие, неизбежной беды не оставляет ее весь день.

Ровно в семь часов в цирке гаснет свет. Зрительный зал замирает в ожидании какого-то чуда. Приглушенно звучит примитивная мелодия шарманки. Ее имитирует оркестр. На гигантском экране купола цирка — панорама старинного русского городка. По одной из его улиц лениво шагает шарманщик с маленьким осликом, на спине которого навьючен скудный, скарбСледом за ним понуро бредут юноша и девушка в рваных трико.

Улица, постепенно расширяясь, ведет их к многолюдной ярмарочной площади.

На экране теперь провинциальная ярмарка. Шум многочисленной толпы, крикливые голоса продавцов, смех, песни, залихватские трели гармошки. И снова все заглушает шарманка…

На неосвещенный манеж падает первое тусклое пятно света. Постепенно светлея, оно как бы прорисовывает фигуру того самого шарманщика, которого мы только что видели на экране. Рядом с ним ослик и юные гимнасты. Они снимают с ослика дырявый, выгоревший на солнце коврик и без особого рвения расстилают его в центре манежа. Начинается нехитрое акробатическое представление. Шарманка лениво выводит тягучую, унылую мелодию…

Но вот появляется хорошо одетый мужчина, в котором легко угадывается антрепренер. Энергично жестикулируя, он говорит что-то шарманщику, кивая на гимнастов. Шарманщик делает знак молодым людям. Унылая мелодия сменяется старинным вальсом. И акробаты сразу же преображаются. Они увлеченно делают передние и задние сальто-мортале, флик-фляки, рондады и фордершпрунги. На лице антрепренера появляется довольная улыбка. Он показывает шарманщику пачку денег. Они хлопают друг друга по рукам, и новый хозяин уводит молодых гимнастов.

Снова гаснет свет. Торжественно и старомодно звучит оркестр. На куполе цирка возникает изображение какогото губернского города. На центральной площади его большая афиша:

ЦИРК МОДЕРН

ЕДИНСТВЕННЫЙ И НЕПОВТОРИМЫЙ

СМЕРТНЫЙ АТТРАКЦИОН

СЮИСАЙД-АЭРОС

"КТО ОН? ГЕНИЙ ИЛИ БЕЗУМЕЦ?"

На экранах теперь внутренняя панорама цирка с точкой съемки из центра манежа. Партер, амфитеатр, ложи. В ложах генералы. В партере офицеры, чиновники и купечество. Пышно одетые дамы.

Стереофонический шум многоголосой аудитории.

Вспыхивают несколько прожекторов, освещая манеж. Зрительный зал подлинного цирка все ещев темноте. Создается впечатление, что представление будет идти не для него, а для той публики, что на экранах. Из динамиков слышатся их приглушенные голоса.

На манеж выходит человек во фраке. Торжественно объявляет:

— Сюисайд-Аэрос!

И те, кто на экранах, мгновенно замирают. Видны лишь их настороженные лица, предвкушающие захватывающее зрелище.

В оркестре зловеще звучит "Танго смерти".

Прожектора торопливо покидают ковер манежа и устремляются вверх. Там под самым куполом на крошечном мостике стоит человек в черном трико. Лицо его ярко освещено, и зрители узнают в нем юношу, который выступал на ярмарке. От его мостика к манежу идут наклоненные скаты-желоба, обрываясь и образуя в нескольких местах пустое пространство.

Гимнаст-самоубийца" подает сигнал белым платком, и музыка сразу же смолкает. Сюисайд-Аэрос, будто прощаясь с кем-то, целует платок и бросает его на манеж. Один из прожекторов сопровождает его падение.

У самой арены луч выхватывает из темноты фигуру уже знакомой нам девушки, спутницы бродячего гимнаста. Девушка ловит платок и прячет его у себя на груди…

Гимнаст-самоубийца, на черном трико которого отчетливо виден теперь нарисованный светящейся краской скелет, нарочито медленно приближается к обрывистому скату. То нагибаясь, то снова выпрямляясь, он, кажется, никак не может решиться на этот роковой прыжок. И вдруг с какой-то театральной отчаянностью бросается в покатый желоб.

Затаившая дыхание публика на экране и в зрительном зале громко ахает… А гимнаст с вытянутыми вперед руками стремительно несется по страшному тракту, сопровождаемый жутким завыванием оркестра. Кажется, что еще несколько мгновений, и он разобьется насмерть… Но у самого манежа он делает изящный пирует и благополучно опускается на ноги;

К нему бросается девушка. Порывисто целует его и возвращает платок.

Гул аплодисментов зрительного зала сливается с ревом публики на экране. А на манеж уже выскакивают «белые» и «рыжие» клоуны в старомодных костюмах, музыкальные эксцентрики, дрессированные собачки. Их сменяют умопомрачительные «шари-вари» акробатов. А следом за ними мчатся лихие наездники в форме гусаров.

И все это в самом бешеном темпе одновременно мелькает на манеже и на экранах купола цирка.

Затем постепенно все меркнет, погружается во мглу. На экранах теперь темное, грозовое, зловещее небо. Сквозь гул оркестра все громче слышатся раскаты грома. Ослепительные молнии полосуют кинематографический небосвод.

Из тьмы на куполе цирка медленно проступает силуэт «Авроры». Он все светлеет, становится четче, обретает плоть. Его орудия приходят в движение.

Могучий залп и такой ощутимый шум полета снарядов, что в зрительном зале все невольно пригибают головы.

А на экранах уже идет штурм Зимнего. Солдаты распахивают ажурные дворцовые ворота. В грохоте оркестра различимы теперь мелодии «Марсельезы» и «Интернационала». Бешено мечутся багровые лучи прожекторов. В их свете мелькают панически бегущие фигуры офицеров, чиновников, купцов…

Сквозь музыку слышится все нарастающий стереофонический цокот множества копыт. А по огромному экрану купола цирка несется сплошная лавина красной конницы. С развевающимися знаменами врываются и на манеж всадники в буденовках. Грозно сверкают в багровых лучах прожекторов обнаженные клинки.

Бег коней по манежу все нарастает: уже немыслимо сосчитать, сколько их здесь. Они мчатся с такой бешеной скоростью, в таком неудержимом порыве, что, кажется, составляют одно целое с той конницей, которой заполнен теперь весь экран купола цирка.

Никто уже не может сидеть спокойно. Пожилые зрители, пережившие революцию и гражданскую войну, вскакивают со своих мест. Кто-то, уловив в грохочущем оркестре мелодии маршей и песен тех лет, пытается петь. Бывшие фронтовики до боли в пальцах стискивают подлокотники своих кресел.

А еще через мгновение — музыка, цокот копыт, гул канонады, все утопает в таких аплодисментах, каких, наверно, не слышали стены ни одного цирка в мире.

Но вот постепенно все стихает. Гаснут прожектора и манеж снова погружается в темноту. Темно и на экранах, а в динамиках уже слышатся звуки гармошек, приглушенное пение. Чей-то звонкий голосок задорно затягивает «Яблочко».

Потом в разных местах экранов вспыхивают огоньки костров. С каждым мгновением они разгораются все ярче. В их отблесках уже можно разглядеть усталые лица бойцов, расположившихся на отдых.

А в самом центре манежа сначала чуть тлеет, затем все ярче разгорается большой костер. Вокруг него лежат люди в буденовках и кубанках, в накинутых на плечи шинелях и бурках, в кожанках и бушлатах, перекрещенных пулеметными лентами. Где-то вдалеке, за кулисами, заливается гармонь. Слышится приглушенное пение партизанской песни…

Но вот лучи прожекторов начинают поворачиваться в сторону главного выхода на манеж. Они выхватывают из темноты хорошо знакомые всем фигуры героев фильма "Красные дьяволята". Лежащие у костра улыбаются им, аплодируют, жестами просят о чем-то.

"Красные дьяволята" некоторое время смущенно переминаются с ноги на ногу, потом сбрасывают с себя шинели и принимаются жонглировать револьверами, маузерами, саблями и гранатами-"лимонками"…

Юрий Елецкий весь день был занят в цирке и с трудом выбрал время, чтобы заехать домой переодеться. Тетка его, страстная любительница цирка, давно уже ушла, а он задержался немного, провозившись с галстуком и новым костюмом, который надевал впервые. А когда собирается выйти из дома, раздается звонок, и в комнату буквально вваливается Митрофан Холопов.

— Я знаю, ты спешишь, — с трудом переводя дыхание, торопливо говорит он, — но я к тебе по чрезвычайно важному делу…

— Потом, Митрофан! — пытается выпроводить его Юрий. — Ты же сам должен понимать…

— Я все понимаю, но ведь дело касается Маши.

— Маши?..

— Да, Маши. Ей грозит большая, может быть, смертельная опасность.

У Юрия выступают бисерные крупинки пота на лбу. Он невольно отступает назад, пропуская Холопова в комнату.

— Да говори ты толком — в чем дело? — хватает он его за отвороты макинтоша.

— А ты, пожалуйста, успокойся…

— Ну говори же! — встряхивает его Юрий.

— Тебе они, Зарницыны, ничего разве не рассказывали? Не делились своими опасениями?

— Да что ты меня расспрашиваешь? Я от тебя жду, ответа: что с Машей?

— Значит, они и тебе не сообщили ничего… — будто про себя бормочет Холопов. — От всех, значит, скрывали…

— Что скрывали?! Бредишь ты, что ли?

— Скрывали, что гравитационное поле над манежем нестабильно! — выпаливает наконец Холопов. — Понимаешь ты, что это такое? Все еще не ясно тебе, что их жизнь в опасности?

— Да откуда ты знаешь об этом? — снова хватается за отворот митрофановского макинтоша Елецкий. — Если они никому не сообщили, тебе-то кто рассказал?

— Маша и рассказала. Вернее, проговорилась… Она ведь. действительно срывалась уже, ты же сам знаешь. Упал один раз и Алексей. Это я от униформистов узнал. А может быть, таких случаев было и больше — они же скрывают это ото всех.

— Но зачем, черт побери?

— Как — зачем? Опасаются, конечно, что их аттракцион могут отменить…

Не дослушав Холопова, Юрий бросается к телефону.

— А ты сиди! — оборачивается он к Митрофану. — Я тебя отсюда никуда не выпущу, пока не проверю, правду ли ты сказал.

Не довольствуясь этим заявлением, Юрий торопливо подходит к двери и запирает ее, а ключ кладет к себе в карман.

Потом он поспешно набирает номер телефона администратора цирка. Ему долго никто не отвечает. Он смотрит на часы. Уже восьмой час, значит, премьера началась, и администратор не смог, конечно, отказать себе в удовольствии посмотреть первое представление.

— Ты только не Ирине Михайловне, — советует ему Холопов. — Она, видно, заодно с ними…

"Что ж делать? — нервничает Юрий. — Вряд ли удастся сейчас к кому-нибудь дозвониться".

Но тут он вспоминает телефон вахтера служебного входа уж он-то не имеет права никуда отлучиться. Ну да, так и есть, вахтер на месте. Юрий умоляет его срочно разыскать где-нибудь Машу Зарницыну и попросить ее позвонить ему домой, по чрезвычайно важному делу.

Пока ищут Машу, Юрий нервно постукивает пальцами по корпусу телефонного аппарата, стараясь не смотреть в сторону Холопова. А он недовольно ворчит:

— Не с Машей нужно об этом, а с Анатолием Георгиевичем или директором цирка…

— Ладно, помалкивай!

Но вот наконец звонок Маши.

— Что случилось, Юра? — испуганно спрашивает она.

— Пока ничего… Нужно только уточнить кое-что. У меня тут Холопов…

— Ах, Холопов! Ну тогда все ясно…

— И это правда. Маша?

Она молчит некоторое время, потом отвечает:

— Правда… Но совсем не опасно. Мы обнаружили это уже давно, и с нами ничего пока не случилось.

— Но ведь вы же срывались несколько раз.

— Да, срывались, но только потому, что сначала это было неожиданно для нас. А теперь мы настороже. Вы не знаете, говорил Холопов еще с кем-нибудь, кроме вас?

— Кажется, лишь со мной пока…

— Ну, тогда постарайтесь, чтобы он не сообщил об этом никому больше.

— Я постараюсь, Маша.

Пока Елецкий разговаривает, Холопов внимательно прислушивается к его словам, стараясь угадать, что отвечает ему Маша.

— Маша удивлялась, наверно, почему я сообщил об этом тебе, а не Анатолию Георгиевичу? — спрашивает он. Юрий не удостаивает его ответом.

— А тебе разве не интересно, почему я этого не сделал?

Елецкий все еще молчит, хотя ему действительно интересно знать, почему Холопов рассказал это ему, а не главному режиссеру.

— А не сделал я этого потому, — не дождавшись вопроса Елецкого, продолжает Холопов, — что уверен — никто из них не встревожится так за судьбу Маши, как ты. Их она может уговорить, будто это не опасно, как Ирину Михайловну, наверно. Но ведь тебе-то она дороже, чем им. Как же ты можешь спокойно сидеть здесь, да еще не позволяешь мне предотвратить несчастье?

— Не провоцируй меня, Митрофан, и лучше уж помолчи, бросает на него грозный взгляд Юрий, а сам думает с тревогой: "А что, если и в самом деле произойдет несчастье?.."

— Пока еще не поздно, предприми что-нибудь, Юрий, — теперь уже почти грозит ему Холопов. — Учти, если с ними случится беда, тебе придется за это отвечать.

— Заткнись!

А время все бежит. Пожалуй, кончилось уже первое отделение и скоро начнется второе, в котором выступают Зарницыны. Что же делать, что предпринять? Может быть, запереть тут Холопова и помчаться в цирк, чтобы быть там поближе к Маше?

Юрий уже собирается осуществить свой замысел, как вдруг раздается звонок у двери. Кто бы это мог быть? Неужели тетя ушла из цирка? Никогда еще не случалось с ней такого…

А звонок дребезжит не переставая. Нужно открывать. Юрий торопливо поворачивает ключ и распахивает дверь. Перед ним стоит Антон Мушкин.

— Тут еще Холопов? — выкрикивает он.

— Тут. А ты откуда?

— Из цирка. Маша послала к тебе на помощь.

— Ну вот и хорошо! — радуется Елецкий. — Ты и покараулишь его тут, а я — в цирк! Надо успеть до начала второго отделения.

Антон не уверен, справится ли один с Холоповым, но хорошо понимает, что в такой момент Юрий не может не быть рядом с Машей.

К началу второго отделения Елецкий хотя и успевает, но не видит всего выступления Михаила Богдановича — ему приходится потратить немало времени на розыски Маши. Поговорить с ней ему так и не удалось, однако, — она в это время переодевалась, готовясь к выходу на манеж. Разговаривал он лишь с Алешей, которому сообщил, что им можно не опасаться отмены их номера. А уж Алеша потом сам успокаивал брата и сестру:

— Пока Холопов под охраной Антона, нам не грозят никакие его козни.

— Да разве в состоянии он удержать такого верзилу, как Холопов? — усомнилась Маша, представив себе маленького, щуплого Антона рядом с атлетически сложенным, рослым Митрофаном.

— Справится, — убежденно кивнул головой Алеша. — Холопов ведь трус, а у Антона сердце Д'Артаньяна. Ничего бы я так не хотел, как иметь такого преданного друга! Ведь он для Юры готов на любой подвиг. А почему? Да потому, что Юра человек, достойный такой дружбы, и чертовски досадно, что кое-кто из нас этого не понимает….

— Кто же именно? — удивился Сергей.

— А вот наша сестра, например, — кивнул Алеша на Машу.

— Напрасно ты так думаешь, Алеша, — укоризненно взглянула на него Маша. — Я понимаю это не хуже вас с Сережей.

А Елецкий в это время с трудом находит место в одном из проходов первого ряда партера.

На манеже все еще Михаил Богданович. Он уже продемонстрировал пантомиму «Алхимик», в которой вызвал к жизни Гомункулуса. Подверг он его и последующей трансформации, превратив в более совершенное и уже явно кибернетическое существо, именуемое в цирковой афише «Кибером».

Михаил Богданович тоже теперь уже не коверный клоун Балага, а мим «Косинус». На нем лабораторный халат, покрытый белой светящейся краской, на лице пластическая маска, тоже светящаяся, и очки в массивной оправе.

Кибер — головастый лысый человек в светло-голубом светящемся комбинезоне, — очень внимательно следит за каждым движением Косинуса, понимающе кивает и записывает что-то в большой блокнот.

Манеж погружен в темноту. Светятся только эти две фигуры, да тоненькие, покрытые люминесцирующей краской ниточки, схематически изображающие какие-то измерительные приборы и электронно-счетную машину. Все это прикреплено к барьеру вокруг манежа. Косинус с Кибером находятся внутри этой своеобразной лаборатории.

Косинус, кажется, нашел наконец решение какой-то очень важной для него проблемы. Кибер всматривается в него еще пристальнее и вдруг начинает быстро чертить по воздуху, как по грифельной доске, каким-то светящимся кусочком, похожим на мел.

Пространство над манежем покрывается светящимися многозначными цифрами, знаками интегралов, корнями всех степеней, опрокинутыми восьмерками, символизирующими бесконечность. Появляется и знаменитая формула связи массы и энергии — Альберта Эйнштейна.

Кибер торжественно выводит ее крупными буквами:

Е=М-С2.

Косинус радостно улыбается. Он доволен. А Кибер все чертит и чертит. В воздухе висят теперь не только формулы и цифры, но и геометрические фигуры. Среди них особенно выделяется чертеж, похожий на схематическое изображение атомной бомбы.

Косинус хмурится. Делает протестующий жест.

Повинуясь ему, Кибер «стирает» все, кроме схемы бомбы. Косинус в ярости; Он готов наброситься на Кибера, но тот с лихорадочной поспешностью вычерчивает атомную бомбу все рельефнее. А когда. Косинус замахивается на Кибера, на экранах под оглушительный грохот оркестра вспыхивает изображение взрыва атомной бомбы — гигантский, судорожно извивающийся гриб.

Косинус гневными жестами упрекает Кибера, дает ему понять, что он сошел с ума. Кибер, оправдываясь, широко разводит руки, и атомный гриб, совершив обратную эволюцию, исчезает…

В оркестре начинает звучать спокойная, широкая мелодия. Кибер снова — весь внимание. Косинус простирает руки к небу, машет ими, как птица, готовая взлететь. Кибер снова чертит формулу Эйнштейна и рядом — схему космической ракеты.

Косинус счастлив. Он блаженно улыбается. А на экранах появляется изображение звездного неба с ярко светящейся, быстро движущейся точкой. Характерные позывные не оставляют сомнения, что это искусственный спутник Земли.

Косинус, Кибер и вся их призрачная лаборатория исчезают с манежа. Снова все погружается во тьму. Потом вспыхивают прожектора, и в их свете видно, как униформисты, облаченные в скафандры космонавтов, выкатывают большую платформу с ракетообразным снарядом. В центре манежа его поднимают в вертикальное положение. Платформу увозят, а к ракете стелют ковровую дорожку.

Оркестр исполняет торжественный марш, и из главного выхода на манеж появляются Зарницыны. На них легкие светлые трико с прозрачными пластмассовыми шлемами, создающими впечатление костюмов космонавтов.

Постепенно меркнет свет. Униформисты во главе с инженером Мироновым, тоже облаченным в костюм космонавта, завинчивают крышку входного люка ракеты, крепят какие-то тросы и соединяют контакты электропроводки на корпусе космического снаряда.

По команде Миронова его помощники стремительно убегают в укрытие. А сам Миронов по лесенке торопливо взбирается на площадку над главным входом. Там установлен пульт управления полетом ракеты.

На манеже теперь совсем темно, слегка люминесцирует лишь корпус ракеты. Два скрещенных прожектора освещают пульт управления с его разноцветными табло и множеством мигающих кнопок на панелях. Миронов нажимает одну из них, и в огромных овалах осциллографов начинают бешено метаться зигзаги ослепительно ярких линий.

Щелкает еще одна кнопка, и темп их вибрации усиливается. А в оркестре рождается все нарастающая, тревожная мелодия. Снова звучно щелкает кнопка, и из-под опор, поддерживающих космическую ракету, вырывается такой мощный ураган фейерверков, что создается впечатление, будто это именно он сотрясает ракету, а затем медленно поднимает ее к куполу цирка.

Бешеное мелькание прожекторов и грохот оркестра усиливают это впечатление. А ракета уходит все выше в ночное небо, мерцающее разноцветными искорками звезд. Незаметно длязрителей она переходит в кинематографическое изображение ее на экране и несется уже по настоящему небу, волоча за собой гигантский шлейф из пламени и газов.

На экране уже не привычные нам звезды и созвездия, а гигантские спирали галактик. Ракета парит теперь в этом космическом пространстве. Медленно проплывает она под сплюснутым диском туманности Андромеды и повисает над центром манежа. Это снова реальная ракета Зарницыных.

Она висит некоторое время неподвижно, а над нею на огромном экране купола цирка медленно смещаются Большое Магелланово облако, туманности Андромеды и Ориона, широкая лента Млечного Пути, густо усыпанная звездами всех классов.

Постепенно внутренняя поверхность ракеты светлеет, пока не становится совершенно прозрачной. И тогда зрители видят ее экипаж, сидящий в глубоких наклонных креслах. Космонавты явно взволнованы. По их жестам можно понять, что в ракете обнаружилась какая-то неисправность.

Сергей Зарницын первым поднимается из своего кресла и открывает двойной люк ракеты. Потом он отталкивает от ее корпуса какой-то предмет и, прыгнув вслед за ним, повисает вниз головой на расстоянии нескольких метров от ракеты. Вслед за ним выпрыгивает Маша. Сделав грациозное тройное сальто-мортале, она приходит в руки к брату и, раскачавшись, взлетает высоко вверх…

Полеты Зарницыных в искусственном гравитационном поле создают полную иллюзию парения в состоянии, невесомости. Завороженные зрители награждают гимнастов бурными аплодисментами. А Маша с Алешей, подбрасываемые вверх сильными руками Сергея, то становятся на корпус ракеты, держась за невидимые зрителям тросы, то перелетают через ракету, цепляясь за скобы, укрепленные по бортам и в нижней ее части. Кажется, будто они тщательно обследуют ракету и исправляют какие-то повреждения ее наружных приборов.

Полеты их почти вдвое превышают теперь те расстояния, которые они же еще совсем недавно преодолевали в старом здании цирка. Это позволяет гимнастам продемонстрировать не только изящество своих трюков, но и совершенство человеческого тела, подлинную красоту его.

А Юрий Елецкий не замечает ни виртуозности их работы, ни красоты. Ему все кажется, что Маша или Алеша непременно должны сорваться. Он сидит напружинясь, ежеминутно готовый к прыжку. От напряжения у него начинают болеть мускулы ног и рук. А когда кто-то в темноте осторожно дотрагивается до его плеча, он так вздрагивает, что на него начинают коситься соседи.

— Это я, Антон, — слышит он шепот Мушкина. — Чего ты испугался так?

— А Холопов?.. — хватает его за руку Юрий. — Ты оставил его одного?

— А что он теперь может сделать? Я позвонил дежурному администратору и узнал, что Зарницыны уже выступают. Ну и отпустил этого кретина. Мне ведь тоже интересно посмотреть, как тут у них…

— Ну ладно, сиди тогда тихо и не мешай мне наблюдать за ними. Пока все идет гладко, но мало ли что может произойти…

А Зарницыны уже кончают свои полеты и возвращаются в ракету. Она снова становится непрозрачной, медленно поднимается вверх и постепенно растворяется во тьме под самым куполом цирка.

Только теперь Юрий Елецкий расслабляет мышцы и облегченно вздыхает…

Все это время Ирина Михайловна волнуется, пожалуй, больше остальных. Что, если гравитационное поле восстановится вдруг? Тогда они просто не смогут работать. А еще хуже, если поле это начнет лихорадить… Лихорадит, однако, пока одну только Ирину Михайловну.

Но вот ракета с Зарницыными поднимается наконец под самый купол, и Ирина Михайловна облегченно вздыхает.

Bсе, что будет дальше, уже не тревожит ее. Она собирается даже зайти в кабинет главного администратора, чтобы позвонить по телефону. Но тут кто-то берет ее за локоть. Она испуганно оборачивается и видит тускло освещенное отсветами прожекторов лицо Миронова.

— Непонятное что-то творится с антигравитационной установкой… — взволнованно шепчет он ей на ухо.

Ирина Михайловна торопливо выходит в фойе, увлекая за собой Миронова. На ходу спрашивает:

— Что с нею? Испортилась? Перестала работать?..

— Нет, нет. Она работает, но ее измерительные приборы не регистрируют понижения гравитации.

— Может быть, неисправны?

— Все три? Такого не может быть!

— Значит, что-то серьезное? Этого только нам не хватало!..

— Илья Андреевич здесь, кажется? — перебивает ее Миронов, кивая в сторону зрительного зала.

— Да, Илья в цирке. Вы думаете, он сможет чем-нибудь помочь?

— Я хотел бы с ним посоветоваться.

— Хорошо, попробую вызвать его сюда.

И Ирина, Михайловна спешит в зрительный зал. Он в полумраке. Освещен лишь самый центр манежа. Зрители едва различимы, но Ирина Михайловна помнит, где сидят Илья с Андреем Петровичем. Хорошо еще, что их места почти у самого прохода. Она осторожно пробирается к ним и наклоняется к уху сына:

— Срочно нужно с тобою посоветоваться, Илюша. Скажи отцу, чтобы не беспокоился…

— А что такое, мама?

— Идем, идем, там все объясню.

Она поспешно уводит его в фойе. Взволнованно шепчет:

— Опять что-то неладное с твоим аппаратом, Илюша. Виктор Захарович все тебе сейчас объяснит.

Нетерпеливо ожидавший их Миронов торопливо сообщает Илье о показаниях измерительных приборов. Илья задает отрывистые вопросы, кажущиеся Ирине Михайловне лишенными смысла, но Виктор Захарович понимает его с полуслова.

— Идемте посмотрим, что там такое, — решает Илья. — А они что, — обернувшись к Ирине Михайловне, кивает он в сторону манежа, — должны еще работать в пониженном поле тяготения?

— Да, должны…

— Нужно немедленно отменить!

— Но как? Они ведь там, под куполом. И никакой связи с ними… Кончится водяная пантомима, и они должны будут продолжать свой номер.

— Нет, нет!.. — нервничает Илья. — Это надо запретить! Даже если для этого придется прекратить представление…

— Зачем же прекращать? — раздается вдруг спокойный голос Михаила Богдановича. Они и не заметили даже, как он подошел. — Я не все слышал, но уже догадываюсь, в чем дело. Обстановка драматическая, конечно, но прерывать представление все-таки нельзя.

— Но нет ведь другого выхода, — беспомощно разводит руками Илья.

— Я попробую к ним пробраться, — говорит Михаил Богданович.

— Пробраться? — удивляется Ирина Михайловна. — Ты шутишь, папа?

— Я был бы плохим клоуном, если бы не понимал, что сейчас не до шуток.

— Но как же пробраться? — недоумевает Илья. — На глазах у всех? И зачем? А нельзя разве подать им какой-нибудь сигнал?

— О сигнализации нужно было договориться заранее. Без этого они ничего не поймут, — сомнительно качает головой Михаил Богданович. — Да и вряд ли они вообще видят нас сквозь искусственный туман, в котором находится их ракета. Нет, нужно к ним пробраться. Другого выхода я не вижу…

— А я снова спрашиваю тебя — как? — нервничает Ирина Михайловна.

— По крыше. А там через люк. Я ведь не только клоун, но еще и акробат.

— Но ведь ты…

— Ты хочешь сказать, что я стар? — перебивает Ирину Михаил Богданович. — Когда ты не только акробат, но еще и хороший акробат — старость не помеха. Да и не такой уж я старик. Другого выхода к тому же нет, а время дорого. Сколько его: пятнадцать-двадцать минут?

— Не больше.

— Ну, так не будем их терять! Я тут все знаю. Готовил один трюк и был не только под куполом, но и на крыше. Не сомневаюсь, что без труда доберусь до Зарницыных и предупрежу их.

И он торопливо уходит, опасаясь, видимо, что дочь и внук могут его не пустить. А они несколько мгновений стоят совершенно растерянные, не зная даже, что предпринять…

С помощью пожарных лестниц Михаил Богданович взбирается на купол цирка. Раза два только останавливается на несколько секунд, чтобы перевести дух, тревожно прислушиваясь к участившимся ударам сердца.

Отвык он от высоты. Мелькание автомобильных фар внизу вызывает у него легкое головокружение. Никогда раньше не было с ним этого…

Но вот и люк, ведущий внутрь здания. Сквозь его дверцу виднеется решетка колосников, к которым крепится цирковая аппаратура. Просунув голову в отверстие люка, Михаил Богданович заглядывает вниз. Там почти сплошной голубоватый мрак. Лишь в нескольких местах сквозь хлопья искусственного тумана просачиваются разноцветные пятна освещенного прожекторами манежа.

Но где же "космический корабль" Зарницыных? Его нигде не видно…

Нащупав брусья колосников, Михаил Богданович ложится на них и медленно ползет к их центру. Глаза его постепенно привыкают к полумраку, и он начинает различать метрах в пяти от решетки темную массу ракеты. А вот и трос, которым она прикреплена к колосникам.

Но как же подать отсюда сигнал Зарницыным?..

Чертовски громко звучит музыка, особенно здесь, под куполом. Голосом ее не перекричишь. К тому же Зарницыны находятся в закрытом цилиндре ракеты и едва ли что-нибудь услышат.

А что, если постучать по тросу? Но чем?.. У Михаила Богдановича ничего нет. Он не успел ни переодеться, ни разгримироваться, сбросил только люминесцирующий халат. На нем теперь лишь черное трико.

Старый клоун пробует все-таки стучать по тросу руками. Но трос покрыт упругой пластмассовой оболочкой и почти не реагирует на удары.

А время идет. По характеру музыки Михаил Богданович догадывается, что ракету Зарницыных начнут скоро выводить из зоны искусственного тумана.

Нужно немедленно на что-то решаться!..

И Михаил Богданович решает спуститься на ракету по удерживающему ее тросу. Не очень уверенно берется он за пластмассовую поверхность и чувствует, что диаметр троса слишком велик, чтобы достаточно прочно обхватить его пальцами. Да и в руках старого клоуна нет уже прежней силы. Тревожит и сердце — оно все еще не успокоилось после подъема по пожарным лестницам…

А трос между тем начинает медленно раскачиваться из стороны в сторону; и Михаил Богданович теперь только вспоминает, что ракета должна ведь прийти во вращательное движение. Надо бы остаться на колосниках, но он уже повис на тросе, чувствуя, что не удержится на нем, если не успеет добраться до корпуса ракеты прежде, чем наберет она предельную скорость…

Ирина Михайловна сама не своя все это время, тревожась за отца. Как он там? Добрался ли до Зарницыных, сумел ли предупредить? Они ведь могут и не услышать его. К тому же все время грохочет музыка.

Привлечь к себе внимание иным путем ему, видимо, тоже нелегко — купол цирка все время затемнен. Нужно же как-то скрывать от зрителей ракету Зарницыных, создавая впечатление полета ее в "галактическом пространстве". Для этого используется специально изобретенный Мироновым искусственный туман. Сквозь его голубоватую пелену ничего пока не видно.

— Вы только не волнуйтесь так, — участливо шепчет Ирине Михайловне главный режиссер. — Михаил Богданович человек опытный, он найдет способ связаться с ними.

Манеж теперь покрыт ковром, напоминающим лужайку с полевыми цветами. На нем собралась группа людей, оживленно беседующих о чем-то. Прикладывая руки к глазам, они пристально вглядываются вверх, в цирковое «небо». Прожектора направлены на них так, что освещают лишь не отражающий светаковер да их фигуры. То, что находится под куполом, скрыто от зрителей облаками искусственного цветного тумана.

Тревожное, приглушенное звучание оркестра усиливает напряжение. В его мелодии все чаще слышатся звуки, напоминающие сигналы искусственных спутников Земли. Ритм музыки все нарастает. Достигнув крайнего предела, она обрывается вдруг. И тогда в стереофонических динамиках возникает мощный шум стремительно падающего тела…

Туман над куполом становится теперь багровым. Люди, стоявшие на манеже, расступаются к барьеру. Прожектора, сузив свои лучи, устремляют их в центр багрового облака. Но прежде чем показывается из него массивное тело ракеты, Ирина Михайловна обращает внимание на то, что артисты, находящиеся на манеже, с трудом держатся на ногах. Их будто пошатывает какая-то сила. И, не сообразив еще, в чем тут дело, она с ужасом видит, как из облака вылетает, плавно вращаясь в воздухе, худощавая фигура Михаила Богдановича в черном трико. И почти тотчас же появляется кажущаяся докрасна раскаленной ракета Зарницыных.

Ирина Михайловна делает порывистое движение, устремляясь к манежу, но Анатолий Георгиевич удерживает ее за руку.

— Разве вы не видите, как он падает? Падать так можно только в пониженном поле тяготения. А страховать его есть кому — полный манеж людей.

Теперь и Зарницыны выпрыгивают из люка и в изящных сальто-мортале распластываются в воздухе. Но Ирина Михайловна не видит уже ничего. Совершенно обессиленная, она медленно опускается на барьер манежа…

А зрительный зал сотрясается от грохота аплодисментов. Никого ничто не удивляет. Все готовы поверить в любые чудеса. И разве есть что-нибудь невероятное в том, что с циркового неба вместе с «космонавтами» свалился вдруг еще и клоун Косинус? Напротив, без этого в представлении чего-то недоставало бы, что-то не было бы завершено.

— Ну и переволновалась же ты, мама! — сочувственно произносит подошедший к Ирине Михайловне Илья. — Но теперь все в порядке. Опасения наши позади.

— Тревога Миронова была, значит, ложной? — хмурится Ирина Михайловна, подталкивая Илью к выходу из зрительного зала.

— Почему же? У него были для этого основания. В антигравитационной установке отключился один блок. Вот почему над манежем на некоторое время восстановилась нормальная гравитация…

— Но на какое? Не на доли же секунды, как прежде. Так нельзя больше рисковать! Я не о своих нервах… Я о риске, которому мы подвергали Зарницыных.

— А что же ты предлагаешь — отказаться от их номера? Но ведь без него грош цена всей вашей премьере! Ты слышишь, что творится в зрительном зале?

Они теперь в кабинете главного администратора, но и сюда доносится шум аплодисментов. Чтобы усилить его, Илья порывисто распахивает закрытую Ириной Михайловной дверь.

— Было разве когда-нибудь такое?

— Но как же все-таки быть с нестабильностью гравитационного поля? — не успокаивается Ирина Михайловна.

— Непременно докопаемся до ее причины, — уверяет ее Илья.

— Но когда же, однако, докопаетесь? За это время Зарницыны разбиться или покалечиться могут.

— Мы уже догадываемся, в чем там дело. Еще два-три дня, и все станет ясным. А Зарницыны пусть поработают пока с предохранительными лонжами.

— Да они ненавидят их, эти лонжи!.. — восклицает Ирина Михайловна.

Но тут ее прерывает спокойный голос Миронова:

— Не волнуйтесь так, Ирина Михайловна. Я им такие лонжи сконструирую, что они не только чувствовать, но и видеть их не будут.

Виктор Захарович, оказывается, уже несколько минут стоял у дверей кабинета главного администратора и слышал почти весь разговор Ирины Михайловны с сыном.

— Спасибо вам за поддержку, Виктор Захарович! — протягивает ему руку Илья. — А гравитационную установку не следует выключать. Как же можно лишать цирк такого аттракциона? А уж мы с Энглиным постараемся ликвидировать ее нестабильность в самое ближайшее время.

В зрительном зале включен теперь полный свет. Никто не объявляет, что представление окончено, всем и без того все ясно. Но никто не уходит. Не смолкая звучат аплодисменты. Вызывают Зарницыных, Михаила Богдановича, главного режиссера, Ирину Михайловну… А когда наконец публика начинает понемногу расходиться, Антон толкает Юрия в бок:

— Пойдем и мы поздравим Зарницыных.

— А может быть, не стоит сейчас? Там и без нас полно их поклонников…

— Ну, знаешь ли!.. — не находит слов от возмущения Антон.

Схватив Юрия за руку, он буквально силком тащит его за кулисы. А там счастливых Зарницыных окружила целая толпа.

— Ну вот, я же говорил… — мрачно произносит Юрий.

Но Антон, не выпуская его руки, упрямо протискивается к Маше.

— Вот, насильно его притащил, — кивает он на Юрия. — Хотел улизнуть.

— Ах, Юра, Юра! — укоризненно качает головой Маша. — Знали бы вы только, как я счастлива!

— А Михаил Богданович где же? — вспоминает о старом клоуне Алеша Зарницын. — Он ведь так рисковал из-за нас…

— Хотя, к сожалению, ничем не смог бы нам помочь, если бы антигравитация не восстановилась, — вздыхает Сергей. — Погиб бы только сам…

— Да, он мог бы и погибнуть, — соглашается с ним Алеша, а нас бы все-таки спас.

— Каким же образом?

— Михаил Богданович сорвался раньше, чем мы выпрыгнули из ракеты. А по тому, как он падал, не трудно было сообразить, в каком гравитационном поле совершается его падение.

— Да, ты прав, — соглашается Сергей. — Мы, конечно, не стали бы выпрыгивать из ракеты, если бы Михаил Богданович падал в нормальном поле тяготения. Непременно нужно его найти и поблагодарить! Вы не видели его, Семен Семенович? — обращается он к дежурному администратору.

— Ирина Михайловна уже уехала с ним домой, — сообщает администратор.

А Маша все еще держит руку Юрия.

— Особенно же счастлива я потому, что у меня такой друг, как вы, Юра, — говорит она теперь уже ему одному.