В старом Китае

Глава III ПО ШАНЬДУНУ НА ТЕЛЕГАХ, ТАЧКАХ И ПЕШКОМ

14 июня. Снова трогаемся в тревожный путь. На этот раз догадались купить подстилку и потому нам в телеге покойно, даже приятно! Ко всему привыкаешь, чорт возьми!

Доезжаем до деревушки Янцзятай. Вылезаем, моемся (что вошло у нас в обычай) и идем гулять по деревне. Заходим в маленький храм. Вокруг нас, конечно, сразу же образуется толпа. Начинаю разговаривать, отвечают. Сначала туго, потом все свободнее и охотнее. Рассказывают, какая фигура кого изображает. Нашлись знающие знаки. Наш кучер, к моему удивлению, читает вывеску храма. Спрашиваю его о значении. «Где нам это понять? Нам не объясняли!» — говорит простодушно. Только в Китае и можно видеть это нелепое явление, когда человек читает, т. е. произносит вслух фонетические эквиваленты иероглифов, буквально ничего не понимая ни в порознь взятых идеограммах, ни в их сложении, образующем смысл надписи. А основой первоначального преподавания является усвоение памятью текста, совершенно непонятного малолетнему ученику, т. е. именно такое «чтение» и неистовое попугайное зубрение. Нужно думать, что всей этой нелепости скоро наступит конец.

Около нас шныряют ребятишки. Забавно торчат у них «рожки», связанные пучками волосы на пробритых головенках. Заигрываю с ними, «пугаю». Сначала шарахаются, потом, быстро сообразив, смеются, прячутся. Старуха умиленно смотрит, спрашивает: «Любишь, небось, детей?» После всех рассказов и россказней о лютой ненависти к европейцам это радушие, простое и искреннее, неизменно трогает и восхищает меня.

Удивительно приветливый, любезный народ!

Выехали в горы. Горы не лысые, как раньше, а покрытые щебнем. Дорога ужасна, расколотить себе голову в телеге — легчайшее дело.

То и дело встречаются памятники, масса их. Все поздние, нынешней династии. Читая надписи на них, невольно изумляешься той щедрости, с которой они сооружаются по самым неожиданным поводам. Так, надпись на одном камне подробно рассказывает о том, как некий чиновник, «возымев жадное сердце», незаконно обложил налогом владельца угольной шахты, а начальник уезда, «ясное небо», соизволил разобрать дело и запретить самовольные налогообложения, «что ко всеобщему ведению и исполнению вырезается на камне, дабы сохранилось во веки веков».

Слепщик Цзун, прочтя эту надпись, находит повод для очередного исторического анекдота, коими он буквально начинен. История такова. При Сунской династии жил некий придворный актер Ли Цзя-мин. Как-то раз государь, у которого он был на службе, прогуливался в парке, зашел в беседку, посмотрел на горы Чжуншань и сказал: «С гор Чжуншань идет сила дождя». Ли Цзя-мин ответил ему в тон: «Дождь, хотя и подходит, в город войти не посмеет». Государь не понял и с удивлением спросил: «Что это значит?» Актер сказал: «Он боится тяжелых пошлин вашего величества». Величество было пристыжено, усрамилось и велело наполовину скинуть налоги.

Удивительный тип этот Цзун: вечно весел, доволен, разговорчив. Речь его, богатая всякими народными словечками и поговорками, чрезвычайно образна.

Подъезжаем к горе Сяотаншань и поднимаемся наверх, дабы узреть первый, по регламенту археологической миссии Шаванна, памятник — могилу одного из двадцати четырех образцов сыновней почтительности — ханьского Го Цзю-и.

Эта добродетель — сяо (почитание старших) — лежит в основе всей конфуцианской морали, определяя как семейный уклад, так и общественный (ибо сыновняя почтительность простирается и на почитание отца большой семьи — государя). Она — фундамент целой пирамиды моральных отношений, созданной учением Конфуция. Эту пирамиду составляют пять постоянных отношений, чтимых конфуцианцами как пять заповедей: отец — сын, государь — подданные, старший брат — младший брат, муж — жена, друзья между собой. Сын почтителен, отец любвеобилен; государь справедлив,, подданный предан; старший брат относится к младшему, как к сыну, младший к старшему как к отцу; муж относится к жене, как к слабому, жена верна; дружба основывается на честности и доверии. Все это незыблемо, нерушимо и не подлежит критике. Человек благородный не сомневается в этих пяти постоянствах, только низкий человек их нарушает.

Добродетель сяо, являясь таким образом частью конфуцианского учения, чуждого религии, почитается, однако, с откровенной религиозностью. Го приносятся жертвы, гробница превращена в храм, причем храм... даосского типа. Мало того: первое, что нам бросается в глаза, — это восседающая Гуаньинь — божество буддийское. Рядом — Юй-хуанди — один из «троих чистых» — божество даосского культа.

И вот представители трех враждующих на протяжении тысячелетий учений мирно уживаются в одном храме, ибо китайский народ с потрясающим добродушием и примечательным (не в пример другим народам) безразличием синкретизировал все эти учения в одно, дав ему даже специальный термин сань-цзяо, три учения. На иконах иногда рисуют всех трех патронов — Конфуция, Будду и Лао-цзы — в едином контуре, не делая разницы между ними. Каково Конфуцию, презиравшему религию и только высокомерно ее терпевшему, очутиться в объятиях Будды, а Будде, монаху, аскету, холостому ненавистнику плоти, видеть, как перед ним жгут свечи, прося о рождении сына или о скорейшей наживе и обогащении! Или философу Лао-цзы превратиться в родоначальника знахарей и заклинателей! Но, несмотря на столь резкую разницу вкусов, все они слились во всепоглощающей китайской народной религии, слепо ищущей заступничества от лиха, которое-де подстерегает на каждом шагу.

Конфуцианство не знало ни бога, ни духа. Совершенные люди древности — вот кому надо поклоняться!

Даосизм представляет духов и бесов в огромном количестве, но в полной анархии.

Буддизм же дал определенного бога — Будду. Что делает Будда человеку? Он милосердствует. И это главное. И вот культ милосердного Будды и особенно его бодисатвы Гуаньинь полноправно вошел в китайские храмы.

Гуаньинь (сокращенное вместо Гуаньшинь) пуса[32] переводное имя бодисатвы Авалокитешвара. Не уходя из мира в нирвану — окончательное и блаженное угасание жизни, — он, наоборот, жертвует собой, чтобы оказать помощь страдающему человеку. Он является по молитве во всяких бедах и обстоятельствах, принимая каждый раз ту форму, которую он считает наиболее удобной для данного случая. Первоначально этот бодисатва был мужчиной и именовался Великий муж Южного моря, ибо основное его местопребывание находится на острове Путошань в Южном море, где и ныне сосредоточены монастыри, ему посвященные (восемьдесят шесть монастырей!). Однако уже с давних пор в Китае он превратился в божество женское, ибо доброта, добродетель, изображается через слово, которое есть, материальность, женское начало. Превратившись в женщину (Гуаньинь), бодисатва тем самым как бы специализировался, и теперь к его компетенции в основном относятся ниспослание детей и избавление людей от всяких напастей и скорбей в этой жизни. Ее величают в эпитетах, вполне аналогичных христианской божьей матери, «заступнице усердной»: она — великая сострадалица, великая печальница, помощница в невзгодах и т. д.

Гуаньинь — богиня особо чтимая, популярность ее не уступает няннян (о которой уже говорилось), и оба эти культе, вполне тождественные друг другу, переплелись теснейшим образом. Буддийское происхождение Гуаньинь сказывается главным образом в стиле ее изображений. Так, в этом храме она восседает на лотосе, по-буддийски подогнув ноги ступнями наверх, в прическе у нее уместились четыре птицы. Около нее стоит ваза с воткнутой ивовой веткой — кропило со святой водой. Перед богиней распластался в молитвенной позе мальчик.

По храму нас водил, показывал и объяснял все очень старательно лаодао — даосский монах в хламиде и желтой шапке. У него в комнатке мы пили чай, и я списал некоторые из любопытных вещей, висящих на стене. Меня заинтересовало письмо с приглашением на «снятие ноши». Я не мог понять это выражение, лаодао объяснил. Оказывается, настоятель храма — это выборная должность, на которую местное общество приглашает какого-нибудь известного своим высоконравственным доведением монаха (и точно так же изгоняет, когда высокая нравственность теряет свою высоту).

В день вступления на должность настоятеля устраивается торжественный обед, это и называется «снять ношу», ибо приглашенному монаху приходится преодолеть путь, чтобы прийти сюда, а здесь он может, «сняв ношу», отдыхать «среди покоя и уважения».

Любезный лаодао сыскал нам эстампера в помощь Цзуну, и со всей поверхности памятника (стены усыпальной ниши гробницы Го) будет снят слепок. Интерес к памятнику заключается в том, что это единственная ханьская серия плит, сохранившаяся в прежнем виде и расположении. Однако, несмотря на громкую археологическую известность памятника, обращаются с ним весьма зверски: куча сена, наваленная до потолка, скрывает многое от глаз зрителя, да и до плит не доберешься за раскрашенными позднейшими фигурами, изображающими отца и мать Го, и еще какими-то, которым я не знаю смысла.

Выйдя, наконец, из помещений, любуемся живописной панорамой: полуразрушенные храмы со сводчатыми крышами, волнистая линия стен, а вдали — старые бурые горы и на их фоне — ярко зеленеющие свежие террасы, одна над другой, одна над другой.

Спрашиваю старика, стоящего около меня: «Чем объяснить эти террасы?» Говорит: «Человеческий труд». Подумать только: распаханные горы! Не знаешь, ужасаться или восхищаться, глядя на такое человеческое упорство. Вот что значит китайский труд!

Вечером во дворе гостиницы разговариваю со слугами и их знакомыми, которые, конечно, собрались поглазеть на нас. Меня понимают довольно прилично, и я еще понимаю кое-как. «Еще» — потому, что диалекты в Китае настолько отличаются один от другого, что, например, южный и северный диалекты представляют собой буквально иностранные языки. Я сам присутствовал при разговоре пекинца с шанхайцем, который они вели на... французском языке! Только письменность объединяет всех, это величайшее среди языков мира единство (латинский язык в Европе всем чужой и латинский алфавит никого не сближает). Можно представить себе такую картину: сидят люди из Пекина, Шанхая и т. д., японец, аннамит, кореец и читают одно и то же, а сказать друг другу не могут ни слова. Неграмотный же китаец сообщает свои мысли вне письменности, и их надо ловить на слух, письменность здесь только тормозит. И вот тут тоны, меняющиеся повсюду (уже в Тяньцзине они отличаются от Пекина), представляют огромную трудность. Разговорный язык состоит из весьма небольшого числа комбинаций, но эти комбинации надо умножить на четыре различных тона, что дает уже более 1500 комбинаций! Вполне достаточно. Поэтому далеко не все диалекты подчиняются тональностям, и в каждом диалекте свои законы, другие окончания, другие ударения.

Однако говорящий хорошо по-пекински понят везде (хотя, конечно, не без курьезов). Весь вопрос в том, чтобы действительно хорошо говорить. Лучший способ обучения разговорному языку — это подражание. Тем, кто стыдится подражать, как обезьяна, научиться труднее, и результаты плохи. Пример тому — Шаванн и еще более — мой пекинский приятель, тоже китаист, Вайншток. Из ненависти ко всякому актерству и вычурности он принципиально говорит без тонов, чем смешит китайцев, хотя они и восхищаются его знаниями. Надо, конечно, стремиться не к актерскому подражанию, а к точному. Не надо гнаться за красивостью речи и переводить со своего языка, а пускать в ход самые простые, известные уже обороты. Совершенство редко достижимо, виртуозность не нужна. Лучше удовлетворяться скромными претензиями: быть точно понятым. Неискусность не вызывает неуважения, а неуклюжая виртуозность смешна и, как всякое фальшивое самолюбие, сразу же ощущается собеседником.

Все настоятельно советуют ехать в Линъяньсы: большой монастырь, хорошая, славная местность. В археологическом описании, которым все время пользуется Шаванн, говорится о монгольской надписи, находящейся в этом храме, и мы решаем завтра же ехать туда.

Засыпаем под свист флейты и пение: это музыканты залезли на стену и стараются вовсю.

16 июня. По дороге впервые встречаю культ древнего дерева (дендролатрию) и вселившегося в него духа. Перед коренастым ветвистым деревом каменный алтарь и обычные для божества надписи вроде: «Если попросишь — обязательно исполнится».

В Линъяньсы едем на специально нанятых ослах по ужасной каменной дороге.

Монастырские земли начинаются далеко от ворот Линъяньцзинцзан. Расспрашиваю крестьян (с трудом). Оказывается, они работают исполу на самых кабальных условиях: половину себе, половину монахам. На эти-то труды и содержится знаменитый грандиозный монастырь.

Кругом горы. Перспектива чудесная, величественная. Горы в закатном сиянии оделись в нежные гармонические цвета и плывут перед глазами, укладываясь мягкими, покойными складками. Издали виднеется прелестная пагода в кипарисовом лесу. Какое восхитительное местонахождение, полное поэзии, приволья! И это не исключение: все буддийские монастыри расположены, как правило, в самых живописных горных местах Китая. Очарование буддийских монастырей давно привлекало поэтов, и уже в Танскую династию появляются поэты-монахи, ушедшие от суетной и пошлой жизни китайской служивой интеллигенции в леса и горы, дабы воспевать одну природу в ее чистоте и величии.

Подъезжаем. Храм огромный, светлый. Навстречу высыпают бритоголовые хэшаны в черных хламидах, которые лишь подчеркивают их откормленные, пышущие здоровьем физиономии.

Расспрашиваем о монгольской надписи — ничего не знают. Идем осматривать. Обилие памятников, правда, позднейших эпох, поражает. Шаванн нашел дерево, освященное Сюань-чжуаном, знаменитым китайским путешественником VII в., который ездил в Индию за буддийскими книгами и оставил тщательные описания мест в географическом и историческом аспекте. Дерево Сюань-чжуана — это огромная развесистая белая туя, которых здесь вообще великое множество.

Ползем наверх со страшными усилиями. Послушник, разговорчивый малый, ведет нас повсюду, в том числе и на кладбище монахов, где среди деревьев утопают ступы и памятники с высокопарными надписями всех веков. Наверх карабкаемся по разрушенной лестнице. В скалу врезаны широкие надписи, увы, позднейшие, а мы искали монгольские.

Беседуем с любезным послушником, дарим ему складные ножницы, и тот в безумном восторге: спускается по головоломной лестнице, не глядя под ноги, и все любуется ими.

Хэшаны встречают нас криками: «Нашли! Нашли!» Ведут. Оказывается, действительно, памятник Юаньской династии. И он, конечно, погребен в свалке мусора! Мы в восторге, что удалось вызволить эту ценную для науки вещь. Теперь она будет фигурировать в альбоме Шаванна.

Китайские ученые всегда относились к вторгшимся кочевникам, владевшим ими, с полным презрением. И законно, ибо все захватчики-династы, покорявшие Китай и в III в. до н. э., и в IV в. н. э., и в X, и в XI, и в XIII (монголы) и в XVII (маньчжуры), — все эти мелкие наполеоны и наполеониды, обрушивавшиеся на Китай, имели одну и ту же общую участь: они вырождались в нуль, оставляя Китай таким же мощным культурным массивом. Весьма прискорбно, однако, что это законное презрение к захватчикам уже незаконно распространилось и на их письменность, лишенную иероглифов. Китайская наука не интересуется подобными памятниками, государство же одинаково равнодушно ко всему вообще, и вот древние каменнописные памятники валяются в мусоре, служат мостовой, стиральными досками, рычагами колодцев, а не далее как вчера в Сяотаншаньском храме мы видели тоже юаньский камень с весьма тонкой резьбой, который украшал стены... уборной.

Вечером весь персонал за нами стремительно ухаживает. Погонщики ослов, слуги, послушники (игривый и веселый народ), какой-то гость, славный и симпатичный китаец Чжан, который, увидев нашу ученость, относится к нам прямо-таки подобострастно, сидят с нами в беседке, покрытой виноградом, и, беседуя, ужинают. Каждый норовит сказать нам что-нибудь приятное, изобрести какой-нибудь комплимент нашей «тонкой учености».

Образование, особенно в утонченном его виде, ни протяжении веков всегда считалось самым достойным занятием, и глубочайшее уважение к умственному труду стало, воистину, национальной чертой китайцев.

Ложась спать, высказываем свои тайные опасения относительно клопов. «Мы сами здесь живем. Это не гостиница. Откуда взяться всей этой дряни?» — говорит послушник. Мы тронуты любезностью. Клопов, действительно, не оказалось. Монашеские кельи ничуть не хуже жилых домов.

17 июня. Просыпаемся рано утром. На просторном красивом монастырском дворе монахи, выстроившись шеренгой, чистят рот щетками. Отправляемся делать слепки с памятников. Первые опыты раздражали обоих. Потом под умелым руководством Цзуна дело пошло на лад. На прощанье данцзяды (хозяин) заколол барана. Отменный отвальный обед сопровождается все тем же потрясающим радушием. И вот мы снова в пути. Ужасная дорога, возмутительная. Жар, пот, жажда. Выпиваем флягу за флягой, чашку за чашкой. Пот струится градом в полном смысле этого слова.

Шагаю по жаре, мечтаю, обдумываю мою жизнь. Как хорошо чувствовать себя свободным от повседневности, от эфемерных желаний удобств и богатства. Жажду одного: развивать и насыщать свой интеллект.

Проезжаем мимо довольно импонирующей группы гор. Это знаменитый Тайшань, культ удела Лу (родины Конфуция). Местность у его подножия славится храмами и служит пристанищем оккультных созерцателей, ибо гора Тай — последняя инстанция подземного судилища. Однако что это за горы?! Извозчик говорит: «Это издали кажется низким, вблизи же — ух, как высоко!» Типично.

Подъезжаем к Тайаньфу. Люднее и люднее деревни. Наконец, стены. Обретаем себе наилучшее до сих пор пристанище. Моемся с наслаждением, граничащим с исступлением. Затем отлично обедаем огромной курицей.

Приходит славный малыш — сын хозяина, и я долго и с удовольствием с ним беседую. Вот из кого следовало бы создавать передовые ряды китайской интеллигенции!

В сопровождении мальчугашки идем в лавки покупать хуары — лубочные картинки. Нас изрядно надувают (на то мы и европейцы), но не в этом дело. Купили заклинательное изображение Чжан Тянь-ши и его амулет. Картинка печатана с деревянной доски и представляет собой порождение весьма грубой и вместе с тем интересной для наблюдения фантазии.

Чжан Тянь-ши — «небесною силою учитель» — изображен в угрожающей позе, с поднятым мечом и чашкой с лекарством, которое отгоняет ядоносных животных, ибо заклинательная компетенция Чжана, кроме бесов и нечистой силы оборотней, кошмаров и т. д., простирается еще на так называемых пять ядоносов, к коим относятся скорпион, паук, трехлапая жаба, змея и стоножка. Все они изображены под ногами заклинателя: он попирает их, устраняя, таким образом, возможность причинять людям зло. Эти «ядоносы» особенно вредят человеку при наступлении жары в пятой китайской луне (т. е. как раз теперь, в июне). Поэтому надпись на амулете призывает силу амулета на пятое число пятого лунного месяца. Также весьма любопытны картины-заклинания, которые на языке местных торговцев называются «Пять чертей веселят Пхара», изображающие фигуру заклинателя Чжун Куя (в простонародные именуемого Пхаром) в компании подчиненных ему бесов, старающихся ему угодить, чтобы не навлечь его гнева и не быть «разрубленными» его священным мечом. Рыжеволосые, безобразные бесы всячески стараются снискать благоволение маэстро Чжун Куя: один из них взгромоздился на другого и держит в руках чайник с вином, готовясь сейчас же налить в опорожненную повелителем чашу. Другой держит поднос с плодами на закуску. Пять ядоносных зверей — жаба, стоножка, ящерица, змея и паук — также празднично настроены и слушаются хозяина. Сам он, изображенный в плаще ученого (ибо, по легенде, он неудачный кандидат на доктора), с отвисшими жировыми складками (заимствованный из буддийской иконографии символ полного довольства), пьет вино из чарки, но сохраняет свой свирепый вид и, судя по направлению взгляда, отлично помнит, где лежит его грозный меч. Смысл картины, по-видимому, следующий: «Вот как слушаются черти Чжун Куя! Мы просим его изгнать бесов, шалящих в нашем доме и наводящих болезни, бедность, неудачи, и ядоносных насекомых, вредящих нашим детям». Отсюда понятно, что наибольшим спросом такие картины-заклятья пользуются именно сейчас, в разгар жары.

Эти религиозные картинки-иконы при первом же взгляде на них явно напоминают китайского актера: та же поза, экспрессия, пышное одеяние. Таким образом, китайская лубочная икона представляет собой трогательное соединение религиозного содержания с пышной парадной театральной формой, и покупатель, надо полагать, ценит второе не меньше первого.

На обратном пути зашли в школу (сегодня таковых видели уже три). Малюсенькие ребятки от восьми лет сидят и зубрят знаменитое «Четверокнижие» («Сышу»)[33] — первые книги старого китайского обучения. Архаический язык этого конфуцианского канона настолько далеко отстоит от разговорного языка, на котором уже привык думать и говорить ребенок, что сходство можно рассмотреть лишь пристальным ученым глазом. Почти иностранный язык, только что в китайской фонетике! Конечно, он не по силам начинающему, и поэтому весь текст вместе с элементарным, непосредственно к нему примыкающим комментарием усваивается наизусть, без особых пояснений, вплоть до возраста, когда ключ к разумению отыщется уже из общего развития ученика. В Пекинском высшем училище (да сюе тан) лекции по китайской классической литературе состоят из чтения ученым профессором выдержек из какого-нибудь классика (в прошлом году «Лицзи», т. е. канон обрядов или установлений) со сводным комментарием, причем оборот мысли схоластически-догматический без всякого участия объективного критицизма. История Китая для китайцев вообще имеет как бы религиозное значение и вполне объективной критике тех событий, которые считаются важными, не подлежит. Тем более в школах. А вначале вообще одна голая зубрежка в виде напевания самых прихотливых мелодий по загадочным нотам — иероглифам. При этом, конечно, каждый поет свое, ничуть не согласуясь с соседом; и образуется настоящий гвалт, который мы и услышали, как только приблизились к школе.

Прелюбопытно экзаменовать ребятишек, заставляя их читать. Читают, ничего не понимая, по задолбленным цзырам[34]. Шаванн раздавал вопрошаемым мной ученикам карточки, виды Парижа. Один мальчугашка потом подходит ко мне и храбро говорит: «А тут еще есть наши ученики, дай и им карты». Я был очень тронут. Мальчуган красивый, разумный. Прочел уже массу: «Сышу» («Четверокнижие»), «Лицзи» и т. д. Побольше бы таких мальчуганов! За ним и другие осмелели, рассказывают, кто что прочел. Одно удовольствие, огромное, говорить с ними, дарить подарки! Прелесть!

«Учиться и постоянно упражняться... Не радость ли?» — говорит Конфуций. Но и не ужас ли, что образование дается с таким трудом и, начиная с шестилетнего возраста и кончая чуть ли не к тридцати годам, китайский так называемый потомственный ученый посвящает все свое время, с утра до ночи, изучению своего языка? Не говоря уже о том, что при такой системе обучения совершенно не остается времени для иных предметов. Трудно, видя это, не стать на сторону реформы, и самой решительной реформы. Но также невозможно и не согласиться с необходимостью поддержать преемственность национальной древней культуры, не теряя унаследованных сокровищ. Ясно, что нужна какая-то «золотая середина».

18 июня. У самого подножия горы раскинулся огромный Таймяо — храм Владыки Восточного пика, как обычно именуется Тайшань — высший судья душ умерших. Он, как и чэнхуан, — самый характерный показатель китайской религии. Культ его повсеместен и едва ли, например, в Пекине он менее ярок. Надписи в его храме — это большей частью цитаты из китайских древних классиков и делаются «сих дел мастерами», работающими при храме же, делаются по классическим трафаретам. Китайскому ученому-конфуцианцу их применение к данному культу кажется, конечно, только банальным, ибо в контексте, из которого эти цитаты вырваны, они историчны и логичны, а здесь сплошной трафарет, гораздо более обильный, чем надписи христианских храмов, но такой же ограниченный и повторяющийся. Надписи эти — прежде всего общее славословие: «Твою силу мы чтим выше трех других» (Священных Гор) и т. п. Далее в надписях указывается сила воздействия духа на совесть и судьбу: «Ты будишь закоснелых и заблудших!» И, наконец, надписи славословят божью благоутробную милость: «Здесь у тебя в руках все виды счастья людей», «Своей милосердной благостыней ты охраняешь наших голеньких» (ребят), «Ущедри грешных нас, как землю дождь». Здесь уже компетенция бога расширена до общей благости, охраняющей детей, дающей богатство и т. п., как будто бы и не относящейся к загробному судопроизводству. (Точно то же мы наблюдаем и в храмах чэнхуана.)

Все эти надписи не имеют ни подлежащих, ни местоимений, выдержаны в строгой ритмичности и полностью соответствуют эпистолярному стилю в христианских храмах. Переводя, я восстанавливаю их по контексту, который ясен.

Конечно, массовый посетитель храма, будучи безграмотным, ничего не понимает. Для кого же они? Переводчиками-посредниками являются полуграмотные даосы-монахи, под влиянием которых находятся главным образом женщины, доверчиво внимающие прописной морали.

«Честно нажитые деньги твои дети и внуки наследуют» и т. п.

Некогда Таймяо являл зрелище величественное: храм спланирован по образцу Запретного города в Пекине. Громадные дворы, обсаженные деревьями, стройные арки, ворота, множество павильонов-храмов, прекрасные памятники плиты. И на все это былое величие надвигается запустение, готовясь поглотить его полностью. Только кипарисы выдерживают натиск: тысячелетние могучие деревья действительно великолепны. Одно из них посажено танским богдыханом (как сообщает надпись). Заходим в первый павильон-храм. На, полу — кучи сена, через все помещение, от статуи к статуе (от божества к божеству) тянутся веревки, сушится белье. Два страшилища с огненными волосами (один черный, другой белый) напрасно свирепо таращат глаза: их присутствие не нарушает домашней обстановки, и в храме по-семейному спят, едят, просевают хлеб. По соседству разместились торговцы и, видимо, не дождутся неистовствующего бича, как «торгующие во храме» иудеи.

Идем дальше. В следующих дворах целый ряд памятников содержит указы богдыханов ехать на поклон к Дунъюэ (Восточной горе). Высокопарно и трудно читаемо. Заходим в следующий храм. Он занят цирюльником. На стенах, расписанных божествами в облаках и лентах, на фоне их блаженных физиономий висят японские объявления о противоопиумных пилюлях. И так на каждом шагу. На рекламы местных лекарей, вроде «Специально лечу от тошноты» и т. п., мы вообще перестали обращать внимание. Предприимчивость монахов, сдающих все эти храмы в любую аренду, как видно, не имеет предела. Представить себе что-нибудь подобное в Италии или Испании! До чего все это непохоже на сурово-религиозную Европу! Наконец, входим в главный храм. Огромные пространства стен заняты великолепно сохранившейся росписью времен династии Сун. Множество фигур изображает шествие богдыхана на поклонение горе Тайшань: отправление из столицы, шествие и встреча богдыхана на верху горы. Свита, придворные, войска, карета богдыхана, дары на диковинных зверях-чудовищах — все выписано тщательно, красивым, четким штрихом.

В одном зале Таймяо нам показали огромный кусок яшмы — драгоценность, не имеющую цены. Это знаменитая хотанская яшма, с одного края она теплее, с другого — холоднее. Яшма вообще ценится в Китае выше всех других камней и служит предметом обожания и мистической поэтизации. В литературе это — самый классический и изысканный образ. Яшма чиста, струиста, тепла, влажна, одновременно мягка и тверда. Она не грязнится, не зависит от окружающей ее температуры и, следовательно, есть лучший образ благородного человека, не зависящего от условий жизни. Яшмы в руке поэта — его стихи. Яшмы в порошке — это разбросанные по бумаге перлы каллиграфа (а каллиграфия в Китае ценится наравне с живописью). Яшма — это красивая девушка, это — человеческая доблесть; яшма — это милый, прекрасный человек, ибо чистое сердце его сквозит и струится, как яшма. Наконец, «яшмовый сок» — это вино... Решительно, все лучшее — это яшма.

Перед уходом из храма я долго беседовал со стариком-гадателем и описал себе в книжечку весь его ученый багаж (стихи на каждый случай гадания). Вообще гадание чрезвычайно сильно распространено в Китае: «отраженье духа» — искусство физиогномики, т. е. гадание по чертам лица, геомантия — гадание по поверхности земли, без которого не проходит ни одно дело, особенно похороны, и т. д. В книжечке большое место отведено гаданию о браке. Гадательные формулы вменяют в непременное условие бракосочетания, чтобы по два особых циклических знака[35] для года, месяца, дня и часа рождения жениха и невесты отнюдь не противоречили друг другу. Так, например, молодой человек, родившийся в год Змеи, не должен жениться на девушке, родившейся в год Мыши (в противном случае на них обрушатся страшнейшие несчастья, на щедрое описание которых у гадателя имеется большой запас готовых шаблонов). Точно так же и девушка, появившаяся на свет в год Тигра, не смеет мечтать о приглянувшемся ей кавалере, рожденном в год Овцы, и т. п. Конечно, гадатель может многое изменить в этих комбинациях, подгоняя их по собственному произволу, но чтобы этот произвол действовал в желательную для гадающего сторону, надо подсыпать и подсыпать монеты. Можно представить себе, как осложняется этим изощренным суеверием и без того-то нелегкая жизнь китайского крестьянина.

От Таймяо, от его северных ворот, начинается дорога-лестница на Тайшань, идущая к самой его вершине. Этот подъем сулит нам много интересного.

Неподалеку от Таймяо расположился храм другого весьма популярного божества — бога денег, Цайшэня, стоящего во главе целого легиона богов денежного обилия. В его свите находятся: дух, посылающий выгоду торговле; отрок, зовущий деньги; жирный, с отвислым чревом, Лю Хар — бог монет и многие другие.

В этом храме меня заинтересовали фигуры, ведущие на поводу коней. Окружающие объяснили, что это — кони-звезды (синмар), предназначенные для поездок самих божеств. Молиться — значит приглашать, просить бога прийти на помощь. Конечно, вежливо при этом послать за ним коня: так и богу удобнее, и явится он скорее. Обычно для этой цели покупают бумажные изображения и самого бога, и коня-звезды и после молитвы сжигают их, т. е. как бы приглашают и провожают бога.

В стороне от центральных фигур Цайшэня и его приближенных я, к своему удивлению, встречаю фигуры водяных божеств, заведующих разделом вод, усилением волн и прочими водными делами. Им, как всем водным духам, следовало бы находиться в храме Лун-вана — Царя Драконов, Водного Владыки, а никак не в храме Цайшэня. Даос-монах простодушно объясняет, что это делается, дабы привлечь в храм побольше верующих. Есть свободное место в храме — отчего же не поставить лишнюю пару богов! Чем больше, тем лучше. Даос угощает нас хорошим вкусным чаем. Заваривает его чрезвычайно аппетитно: сухие листья чая кладет прямо в чашку, и там уже обваривает крутым кипятком. Затем накрывает другой чашкой, лишь несколько меньшего диаметра. Листья опускаются на дно, и зеленоватый отстой мы отхлебываем глоточками, отодвигая край верхней чашечки. Наслаждение!

Я вообще крайне доволен приемом, который нам здесь оказывают всюду. Любезнейший народ, гостеприимный, вежливый, услужливый!

Китай — страна вежливости и, даже более того, — страна привета. Уже в Пекине я был поражен обилием форм выражения привета на китайской почтовой бумаге и почтовых конвертиках, где благопожелания и изысканнейшие комплименты представлены в вариациях совершенно виртуозных. И в путешествии я на каждом шагу отмечаю исключительную приветливость населения. Заходим ли мы в храм, или в школу, или в лавку — нас прежде всего усаживают на почетное место, угощают чаем, расспрашивают, интересуются, не скупясь на комплименты, и манеры у всех строго почтительны.

Но вежливость и привет идут еще гораздо далее, в самую толщу народа. Когда мы с Шаванном проходим, сидящие на корточках и отдыхающие рабочие или крестьяне поднимаются и необычайно приветливо кивают головой. Если курят или едят, то делают руками приветствие, поднимая их вместе с чашкой, куском хлеба, трубкой и т. д. Приглашают разделить трапезу, как бы ни была она скромна. И так повсюду. Удивительно! Китай — особая страна. И чем дальше, тем больший интерес привязывает меня к ней, полной стольких еще для меня загадок. Я чувствую себя великолепно. Шаванна же подобная жизнь утомляет.

На обратном пути заходим в Гуаньдимяо. В храме идет приготовление к театральному представлению. Сцена, как это водится, устроена против главного алтаря, лицом к богу, а то, что зрители при этом стоят к нему спиной, никого не трогает и не возмущает. Богатая постоянная сцена поражает роскошью. Под крышей и на балках вырезаны из дерева целые сложные исторические сцены в мельчайших деталях и с гармоничным связующим орнаментом. Зрителю дана, таким образом, полная возможность наслаждаться этим художественным зрелищем. Однако китайскому вкусу и чутью не меньше говорит художественное убранство сцены, литературное по содержанию (о чем я уже говорил) и каллиграфическое по форме. Известно, что каллиграфия в Китае считается искусством высоким, не уступающим живописи. За каллиграфической реликвией (например, знаменитого каллиграфа IV в. н. э. Вань Си-чжи) охотятся из поколения в поколение; о ней пишутся трактаты за трактатами; она оценивается в невероятные суммы, и даже эстампы с имитирующей ее плиты далеко не всегда доступны. Само собой разумеется, что для убранства сцены подобное каллиграфическое оформление отбирается с большим старанием. Литературные формулы, как водится в таких случаях, полны сложных литературных намеков и, так сказать, больше не говорят, чем говорят, предоставляя знатокам разбираться в смысле надписи по мере их собственной остроты и чуткости. Так, над дверями, ведущими на сцену из задней единственной стены, крупнейшими иероглифами пишется обыкновенно следующее: над правой дверью — «Чу цзян», т. е. «Выходит воеводой»; над левой — «Жу сян», т. е. «Входит министром». Смысл этой надписи исходит из общего содержания исторических драм, где главные роли распределены между защищающими трон или, наоборот, его свергающими генералами, с одной стороны, и честными или, наоборот, вероломными министрами — с другой.

Таким образом, надпись имеет следующий смысл: «Актер отсюда выходит в роли генерала, а сюда (налево) уходит в роли министра», или еще вернее: «Актер, вышедший (за границу) воеводой; актер вошедший (во дворец) министром». И все это только для того, чтобы сказать попросту: «Вход — выход!» А это, конечно, простейшая надпись.

21 июня. Восхождение на Тайшань заняло у нас два дня. Начали мы его в 6 часов утра 19 июня.

Вся дорога от подножия горы до ее вершины — это ряды гранитных лестниц и мостовых. Грандиозное сооружение!

Террасы, которые образует возвышенность, составляют как бы отдельные марши этой лестницы. И с каждым таким маршем все более открывается живописный вид.

Груды, сплошные груды полуседых камней создают общий красивый фон. Порой на большом камне высечено крупными красными знаками изречение вроде: «Облачные горы, чудная перспектива». Овраг с маленькой речкой-ручейком тоже завален причудливо изрытыми камнями, на откосах его — пещеры. Каменисто, дико, но и здесь живут. Уклоны горы подрезаны, и на них — кропотливым трудом возделанные пашни. Землянки врезаны в почву; жизнь прилепляется всюду.

Чем выше, тем шире открывается красивая картина гор, поросших мхами и папоротниками всех оттенков. Изумительные, щедрые сочетания красок.

Надпись на придорожном камне патетически комментирует: «Мало-помалу входим в страну прекрасного». Старатели с литературными замашками прицепляются буквально к каждому случаю: дереву, камню, чтобы написать что-нибудь, не останавливаясь перед отсутствием таланта и даже грамотности.

Каменная лестница идет к вершине горы, то поднимаясь, то спускаясь. По этому поводу говорится, что она «устремляется в облака».

Повсюду — массы нищих. Ребятишки карабкаются по бокам дороги, бросаются под ноги, просят милостыню (взрослые эксплуатируют их). Старухи и старики причитают нараспев.

Пилигримки (паломницы) на каждой лестнице, перед каждым храмом бьют челом, твердя: Амитофо, хотя храмы и не буддийские. Амитофо — это китайское звучание имени Будды Амита. Бесконечное повторение этого обращения к Будде соответствует многократным «господи помилуй» в христианских церквах[36].

Добираемся до Чжунтяньмынь — Средних Небесных ворот, отмечающих полпути. Отдыхаем в чайной. И здесь, конечно, тоже надписи. В одной, например, весьма подробно говорится о том, как в «день сжиганий» (праздник предков) ученые и чиновники собираются в местном храме, чтобы жечь благовония. Народу собирается много, все едят и пьют на дороге (в чайных), поэтому чай достать трудно, а если в этот день не напьешься, то весь год будешь страдать от жажды (очевидно, такая примета). Мораль ясна: торопитесь напиться чаю, хотя бы и не в «праздник сжигания»!

Ползем дальше. Длинной нитью тянется наверх ряд лестниц. А внизу панорама: складки гор, долина во мгле, русло знаменитой в истории Китая реки Вэньхэ и город Тайань, квадратно лежащий в зелени сосен и кипарисов. «Взойдешь на Тайшань, и земля кажется маленькой», — сказал Конфуций, поднявшийся, согласно преданию, до этих самых мест.

Минуем Пик тысячи сосен. Сосны действительно всюду. Среди камней, на выступах скал, каким-то чудом укоренившись в малейших расщелинах, растут они, изогнутые, с плоской кроной и по-змеиному вьющимися ветвями, — естественная стилизация, столь близкая искусственной стилизации китайской живописи.

На одном из уклонов горы расположилась летняя резиденция американских миссионеров. Что ж, место выбрано со вкусом!

Доходим до храма Лежащего тигра. Здесь пребывает священный тигр с горы Тай, знакомый мне по лубочным картинам, где он изображается рычащим на чертей и охраняющим дом от нечистой силы. На соседней скале древним почерком, которым пишутся талисманы и заклинания, написан огромный знак тигра.

По дороге масса храмов. Большинство из них — маленькие, грубые, грязные, разрушенные. Груды беспорядочных плит. Эти храмы, как и везде в Китае, содержатся только на милостыню, денег от казны не получают и ремонтируются только тогда, когда кто-нибудь возьмется за это дело сам лично, иначе монахи все истратят на себя. На вершине горы строятся новые, огромные храмы. Поэтому нас все время обгоняют люди (взрослые и ребята), тащащие на плечах известь (не легкое дело!), а отнесшие груз бегут навстречу с отчаянной быстротой по крутейшим бесчисленным ступеням.

Преобладающее количество храмов посвящено, конечно, культу чадоподательницы Сун-цзы няннян, особо вездесущей и наиболее из всех почитаемой. Это божество китайская фантазия сопрягла с полуисторическим прошлым и, исходя из предания, гласившего, что у основателя династии Чжоу (XII в. до н. э.) Вэнь-вана было сто детей мужского пола, придала божеству плодовитости образ супруги этого князя. В одном из храмов этого культа изображена чета этих счастливых супругов в облачениях, подаренных какой-то верующей (видимо, в благодарность за полученную помощь) и одетых поверх скульптурного одеяния. Перед супругами в ящике лежат деревянные, бумажные и глиняные изображения младенцев исключительно мужского пола (девочки потомством вообще не считаются, а, наоборот, рассматриваются как убыточный товар, который вскармливается и воспитывается не для себя). Эти фигурки уносятся просительницами из храма в виде благодати, способствующей деторождению, а затем, по воздействии, возвращаются обратно в тройном или удесятеренном количестве и, конечно, при соответствующих дарах храму и монахам его.

По обе стороны от богини располагается ее свита, иногда в полном составе: богини, исцеляющие детей от всевозможных болезней, с аксессуарами, указывающими на их специальность.

Почти во всех храмах (а их — масса) я наблюдаю все тот же синкретический хаос, т. е. полное смешение всех «трех учений» (сань-цзяо): конфуцианства, даосизма и буддизма. Впрочем, к нелогичности такого порядка китайская религия вполне равнодушна: в ней, собственно, каждый молящийся — сам себе жрец.

Напротив храма Лазоревой зари (Бисясы), посвященного культу Бися-юань-цзюнь[37], прилепился в скале Грот белых облаков, причудливое соединение архитектуры с естественными выступами самой скалы. На противоположном утесе огромными знаками высечена надпись, сделанная во время посещения Тайшаня танским императором Сюань-цзуном. Памятник прекрасно сохранился и выглядит внушительно. Неподалеку от вершины расположен храм даосской феи Сиванму, божества весьма популярного. Этот мифический персонаж к тому же часто встречается в литературных произведениях. Сиванму — фея далеких Западных гор. В ее садах цветет вечный персик, дающий плод раз в три тысячи лет, которым и насыщает фея свое долголетнее существо[38]. В свите царицы — целый сонм фей, однако в храме довольствуются четырьмя. Дабы Владычица Запада не слишком скучала о своем далеком царстве, перед ее алтарем тоже сооружены театральные подмостки.

Добираемся, наконец, до вершины горы. Она совершенно потерялась под неуклюжим давлением только что выстроенных и еще недостроенных храмов, весьма посредственной архитектуры. Получилось нечто плоское, асимметричное, громоздкое.

На стене, сделанной в предотвращение самоубийств, надпись: «Запрещается кончать с собой». Рядом — указ губернатора о воспрещении самоубийств («Только глупый народ на это и способен»). Эти меры, оказывается, вызваны существующим поверьем, согласно которому, бросившись в бездну с этой вершины, можно тем самым избавить своих родителей от болезни и смерти. Приняв во внимание, что безграничное почитание старших составляет основу всей китайской морали, можно себе представить, во что обходится Китаю эта дикость суеверия! Трудно поверить, что кошмар этот — реальность, а не очередная легенда.

Останавливаемся в совершенно новом храме Юй-хуанди, даосского Верховного владыки. Любезный даос-настоятель отводит нам уютную келью, с окном-панорамой на горы. То, что келья храма-монастыря превращается, таким образом, в номер гостиницы и в ней останавливаются к тому же иностранцы, которых, надо сказать, никто в свой семейный дом не примет, никого не смущает и профанацией божьего храма отнюдь не считается. Нам же подобный рационализм только на руку: приятна поэзия храма, а главное — всегда есть, что наблюдать и чему учиться. Зайдя в келью настоятеля, я прежде всего обратил внимание на огромный знак Фо (Будда).

Настоятель — вполне грамотный даос-монах — нимало не смущен подобным смешением религиозных формул и благодушно объясняет, что этот знак ему преподнес какой-то наивный почитатель (очевидно, каллиграф — любитель больших кистей и громадных иероглифов).

Храм уже почти полностью «населен» новехонькими статуями, преимущественно даосских божеств. Даосский культ — это религиозная форма даосизма и, конечно, отнюдь не связан с его философской системой, созданной величайшими мыслителями Китая и идущей сквозь века. Религия, конечно, и близко не подходит к философским статьям даосизма, а питается исключительно его отклонениями в мистику, как-то: овладение магией, алхимические поиски пилюли бессмертия, превращение в ангелоподобное блаженное существо, повелевание нечистой силой и всеми тайнами природы и т. п., а главное — той богатейшей сказочной эпопеей, которую создали на почве даосизма народное творчество и писатели-мистики.

В центре храма стоит статуя Юй-хуана, Яшмового владыки, который, вероятно, представляет собой не что иное, как даосскую интерпретацию старого Шан-ди, верховного божества древней китайской религии. Даосская легенда наделила его типичной биографией: сначала он был принц, потом ушел от власти и скрылся в горах, где познал «абсолютную истину» даосизма (дао) и вознесся на небо. В народе Юй-хуана почитают верховным: божеством, небесным императором. Подле Юй-хуана стоит его придворный штат, духи-генералы, управляющие созвездиями. Среди них тридцать шесть отважных героев легендарно-исторического романа «Речные заводи», целиком основанного на народных сказаниях[39]. Так, исторические герои легко становятся сказочными персонажами, а затем переходят и в ранг божеств. В свите Яшмового владыки состоят еще четыре интересных божества: бог молнии, бог облаков, бог дождя и бог града. Последний держит в руке тыкву (хулу), в которой хранится град.

Бог грома, особо безобразный (вместо рта у него — клюв, а глаза посажены очень глубоко) держит в одной руке барабан, а другой заносит громовой молот.

Наибольшей популярностью, однако, пользуется та статья религиозного даосизма, которая имеет дело с заклинанием и изгнанием злых бесов и всякой нечисти. На первом месте тут стоит святой заклинатель Люй Дун-бинь (один из восьми бессмертных). За спиной у него меч, искореняющий оборотней. В руке — веер и мухогонка — принадлежность беспечных бессмертных. Легенда рассказывает его биографию весьма конкретно: он подвижник VIII в., получивший святость и особый секрет владения мечом. Впервые он испробовал чудодейственность этого меча, убив им страшного крокодила в реке Янцзы. С тех пор он ходит по Китаю невидимкой, сокрушая, по молитве верующих, окружающую их нечистую силу.

Между прочим, для «разрубания» нечистой силы всякий заклинатель в Китае пользуется «драгоценным мечом» (состоящим иногда из монет с кабалистическими надписями), имеющим силу наносить удары бесам. Таким образом, против незримого мира нечистой силы метут быть применяемы вполне конкретные средства человеческой действительности. Это и есть то главное, что видит народ в религиозном даосизме: «умение» изгонять нечистую силу.

В остальном же даосские храмы ничуть не отличаются от буддийских, разве что статуй у них еще больше, и носят они причудливые названия («Трое чистых», «Восемь бессмертных», «Темный воевода» и т. п.). Просить же и у них можно всего, чего хочешь (т. е. тех же денег, детей, здоровья). Все же и здесь, видимо, для того чтобы угодить на большее число вкусов, среди бессмертных и чистых стоит всегда и всюду популярный Гуань в узорчатом шлеме и военной кольчуге. И уж сверх всего ассортимента демонстрируется скелет святого (времен Кан-си, XVII в.) с позолоченным черепом, сидящий в позе размышлений в стеклянном футляре. Очевидно, и этот «товар» найдет своего потребителя.

Мирно выспавшись под надежной охраной богов-заклинателей, отправляемся в обратный путь.

Проходя мимо бесчисленных храмов, где в полном хаосе размещен весь неимоверно огромный состав божеств, снова и снова задаю себе вопрос: что же такое религия Китая? Думаю, что она по существу своему вряд ли отличается от всех других религий. Это — то же проявление бессилия человеческого против зол жизни, та же боязнь грозной силы природы и темной силы воображения, наваждения, напастей и всякого лиха, ищущая возможности от них заслониться. Всякий способ является одинаково хорошим: заклинания бесов профессиональными фокусниками, приношения Будде, даосской Троице, сонмам духов всех специальностей, какого бы происхождения они ни были. Визит на Тайшань чрезвычайно полезен мне: он показывает, как немного нужно для обоснования человеческой религии. Хорошее предупреждение против неосторожных синологических обобщений!

Действительно, историк религии часто принимает культ за веру. За громоздкой и сложной внешностью религии легко не увидеть главное: принудительное социальное начало, делающее религию составным началом быта, продиктованным социальным неравенством и недоступностью для масс истинного просвещения. Фасад здания может заслонить и скрыть от взгляда то, что находится внутри его.

22 июня. Сегодняшний визит в даосский храм Ваньшоу-гун (Дворец долголетия) оказался весьма интересным, так как показал весьма наглядно, что храм может быть не более, как гостиницей, клубом. В главном зале, около Юй-хуана стоят изображения четырех бессмертных старцев, из которых один — Сюй Цзин-чжи родом из провинции Цзянси. Поэтому и храм связан с цзянсийским землячеством, представляя собой его клуб и постоялый двор. Несколько раз в год здесь бывают собрания, прибывшие издалека и не имеющие здесь близких останавливаются в самом храме, бесплатно живут и питаются. Богатые земляки дают деньги, бедные вносят свой труд.

В большом Даванмяо я впервые столкнулся с культом дракона (даван) в его наиболее внушительном виде, а именно — в виде Царя Драконов, т. е. обожествленного чиновника, который или отлично боролся с прорывами Желтой реки через плотины, или сам погиб в этой борьбе, утонул. Это огромный храм с роскошно одетыми статуями и многоречивыми надписями. Считается, что душа героя-чиновника перерождается в дракона. Однако за неимением оного в наличности во время наводнения ловят простую змею, сажают в киот и приносят ей жертвы, как Царю Драконов.

Храмы давана ставят во всех местах, где Хуанхэ может прорвать плотину.

По дороге, зайдя в частную школу под названием «Высшая начальная школа», мы нашли широко, по-европейски, построенные классы и площадку для шагистики, на которой и застали пятнадцать длиннокосых парней с таковым же учителем. Остальные малые занимались в это время гимнастикой с флагами. Спрашиваю одного из них по китайской истории. Ничего не знает. На меня это училище произвело весьма отрицательное впечатление. К чему это рабское подражание Европе, вернее — Японии? Неужели реформа приведет к подобному «образованию»?

Проходим мимо американского госпиталя. Американцы выстроили себе великолепные хоромы, живут по-европейски. Шаванн и я спрашиваем себя, в чем же заключается их миссионерство? В госпиталь, по словам нашего разбитного мальчугана, который по-прежнему сопровождает нас, принимают только богатых женщин, которые идут туда... ради чистоты и туалета. И, действительно, перед госпиталем — нарядные китаянки и китайцы, говорящие по-английски. Мне видеть их неприятно и грустно: на место личности выступает самомнящая кукла.

Нет, жизнь народа должна остаться красочно-оригинальной, должна устоять от разрушения, ассимиляции чужой культурой, чужой нацией.

23 июня. Сегодняшний день тоже принес немало интересного.

В Кунцяоань, маленькой кумирне матери Будды[40], я увидел старых монахов, в которых что-то было необыкновенное, и только в конце визита понял, что это были буддийские монахини. Они ничем не отличаются от монахов, также бриты наголо, а под старость так и вовсе на них похожи даже голосом. Есть среди них и совсем молодые. За пятнадцать цзыров (медяков. — Ред.) бритая девка нам земно кланялась. Не балуют их! Монахи-женщины пользуются в Китае скорее дурной, чем хорошей славой. Отчасти их оторванность от семьи и от связанного с нею регламента создает в умах семейных и патриархально настроенных людей предвзятое к ним нерасположение, как к женщинам легкого поведения; отчасти же, не защищенные семьей, они и впрямь легко становятся жертвами любого авантюриста, что усугубляет сильно преувеличенное в этом направлении общественное мнение. Во всяком случае, участь их не завидна, и идут на нее не от хорошей жизни (чего никак нельзя сказать о монахах-мужчинах!).

По дороге видим высокую башню почти европейского образца: башня женщины (точнее — женского туалета).

Китаянки (только богатые, конечно) имеют специальные туалетные комнаты, где они наводят красоту — дело нелегкое, если учесть обязательные в Китае прикрашивания румянами, белилами, выщипывание бровей и прочие ухищрения этого рода, приводящие к полному искусственному фальсификату женской красоты, и вдобавок фантастическую сложность причесок нарядных дам (но также не отсутствующую и у простых женщин). Эти туалетные — святая святых, никто туда не допускается. Там женщины поклоняются богине Бися-юань-цзюнь (няннян), ей и воздвигнута эта башня. Знатные матроны, видно, не скупятся на приношения и усердно посещают этот храм, надеясь, что, быть может, и они со временем станут богинями тоже[41].

Курьезно, что при входе надписи гласят: «Придя сюда, вспомним Будду» и «Лучше всего поклоняться Будде».

У нас серьезные затруднения: где и как нанять тот инструмент, именуемый тележкой, который мы хаяли, до сих пор и который теперь нам кажется верхом совершенства? Давай деньги — не достанешь, говорят нам здесь. Даже чжифу (губернатор) не помог: нету здесь телег, есть только... тачки. И то не на завтра, как хотелось бы, а на послезавтра. Потеряем еще день.

Вечер. Сижу и балагурю с нашими ребятишками, сыновьями корчмаря. Любовно так, хорошо. Маленький мой приятель не отходит от меня, смотрит в глаза, ластится. Мне его бесконечно жаль, хоть он и наживает на нас деньги бессовестно (в лавках ему дают на чай за то, что он приводит нас).

Приходит слепец с женой, тоже слепой. Поют, а когда играют на гуслях, так это уж и вовсе хорошо. Я стал записывать за ними их репертуар, но он оказался слишком обширен. Все это — ритмический речитатив, состоящий из набора приветливо-льстивых благопожеланий, вертящихся вокруг одной и той же темы: «желаем вам всякого счастья», которое изображается столь многоречиво, что даже мне, специально изучавшему в Пекине эти счастливые пожелания, такое словообилие стало в диковинку.

Яркая луна. Кругом спят голые мальчишки, сидят соседи, беседуют.

Мне нравится эта жизнь в гостинице, среди людей. Наблюдай, учись!

24 июня. Чтобы не терять день даром, отправились на гору Гаолишань. В большом, красивом храме Дунъюэ (Дух Восточной горы) — масса памятников, говорящих все о том же совмещении культов.

Помимо обычно представленной толпы божеств, по компетенции своей не имеющих отношения к культу загробного правосудия, видим четыре статуи Ветра, Туч, Грома, Дождя, в этом храме необычных, но таким образом как бы вовлеченных в общий культ.

Жара гнетет. Потеем до бесконечности, до потери всякого сознания, кроме ощущения безумной жажды. Ужасно! Только веер — давнее средство — спасает нас.

Неподалеку большой полубуддийский храм Усмирения своего духа. Весьма характерное для буддийских храмов название — эпитет, указывающий на это учение.

Громадные, очень красивые бронзовые статуи бодисатв окружают Бися-юань-цзюнь. Убранство, волосы, одежды, поза — все выделано очень твердо и красиво.

В Дицзандянь, храме бодисатвы Дицзан-вана, мирское имя которого было Мулянь, монах рассказывал легенду о том, что у добродетельного Муляня, который творил добро, ел простую пищу и поклонялся Будде, была мать, настроенная противоположно. Она ела мясо, ругала монахов, не верила в Будду и за все это попала в ад. Сын, движимый сыновней почтительностью и преданностью, освободил ее, пройдя все адские инстанции и избежав козни дьяволов. В конце концов он разнес весь ад и выпустил оттуда мучившиеся души. В этот день, 15 июня, в его храме устраивается пышный праздник.

Оттуда бредем в Путосы, маленький монастырь, расположенный в живописной местности, среди глыб и кипарисов. Плоские тысячелетние сосны, искусственно и прихотливо выращенные цветы, нежный лотос, палисадники...

Монахи любезно принимают. За чаем читаю лекцию... о телефоне.

Обратно возвращаемся уже вечером. Идем по мирной, тихо курящейся долине. Мягко тушатся горы, сонно наползает на равнину мрак. Жадно дыша вечерней прохладой, приходим в город.

Около нашей гостиницы уже стоят сяочэцзы — тачки. Без ужаса не могу и подумать о предстоящем, а пока мы с Шаванном только шутили и в общем прекрасно проводили время.

25 июня. В 6 часов утра трогаемся в путь. Шаванн и я, фотограф, слуга и весь багаж размещены на четырех тачках. Мы и раньше видели эти ужасные сяочэцзы — одноколесные тачки, но не могли себе даже представить, что поедем в них. А вот пришлось! Два пассажира укладываются, как кладь, с условием неподвижного лежания, и уравновешиваются багажом. Их разделяет рама большого колеса, на котором и совершается передвижение. Один возчик надевает на себя лямку и ухватывает тачку за ручки, а другой тянет ее за лямку спереди. Передвижение медленное и мучительное, поскольку видишь, как изнывает в труде везущий тебя человек. Это еще ужаснее, чем рикша. Вылезаем и молча маршируем друг за другом.

Не один раз и с какой еще сердечной теплотой будем мы теперь вспоминать те ужасные телеги, с которыми мы основательно познакомили свои бока, зубы, и челюсти на пути до Тайаньфу. Однако и они не спасли бы нас здесь: дороги, собственно, никакой нет и, конечно, телеги не устояли бы перед этими глыбами камней. Ни одной колеи, камни, камни...

Путь идет через бедные полупустынные места. Все тот же унылый вид: гаолян, да гаолян.

Останавливаемся в маленькой и скверной гостинице. Комната оказалась до того грязна, что мы уселись обедать под навесом, рядом с кучей сена с одной стороны и кучей угля — с другой. Наш сосед, торговец женскими узорчатыми рукавчиками (для нарядниц и актеров) из Шаньси, исколесил весь Северный Китай, хорошо говорит по-пекински. Старик в девяносто лет, а совершает такие подвиги, как поездки на осле по Китаю. Удивительно!

Беседую с ним, рассматриваю его товар. Многие сюжеты вышивок мне знакомы по китайским почтовым конвертикам, которыми я занимался в Пекине. Ветки сливы — один из любимых орнаментов, символизирующий начало новой весны и, вместе с тем, наступление нового года, разного рода благожелательные символы и изображения стилизованных цветов, рыб, птиц, которыми чрезвычайно богат китайский обиход.

Медленно подвигаемся вперед. Жар донимает. Потеем отчаянно, так, что слышно, как щекочут поры, выпуская пот. Тело покрылось тропической сыпью, чешется и зудит. Пыль липнет на лицо, руки, проникает всюду. Пыль, жара, пот, жажда. Пьем любую воду, лишь бы вскипела. В придорожной чайной или гостинице чай «сервируют» в чудовищно грязном чайнике и такой же посуде. Если в носике чайника застревают чаинки, то женщина, подающая чай, прямо туда в чайник и дует, чтобы прочистить. Сначала это действовало на нас угнетающе, потом — перестали замечать.

По мере продвижения вперед удивление перед иностранцами все возрастает. И это понятно. Все в нас прямо противоположно китайцу и режет ему глаз: на голове — уродливые белые каски; куртки и брюки не вяжутся с представлением о важных богачах (ибо кто может себе позволить такое путешествие, как не богач?), которые одеваются прилично в халат, а такой костюм, как наш, — затрапезность, и только «заморские черти» не стесняются его носить. Сапоги кожаные, что кажется диковинным толпе, обутой в холщевые туфли на холщевой же подошве. Манеры у нас слишком развязные (с точки зрения китайцев), походка разболтанная. Глаза впалые, непомерные носы и т. д. Все это режет глаз, и это надо понимать!

Проезжаем через мост реки Вэнь. Была, да вся вышла: высохла. Только русло, громадная ссадина на песчаной поверхности, выдает ее историческое существование.

Приезжаем в Тайпинчжэнь. Грязь в гостинице феноменальная. Вместо потолка — прокоптелые балки, о которых свешиваются комья отвратительной грязи. Никакой мебели, кроме кана, нет. Ночью клопы и блохи не дают спать ни минуты. Пришлось вытащить наши походные кровати во двор и спать на свежем воздухе.

26 июня. Пятая неделя путешествия. С рассветом трогаемся в путь, но продвигаемся медленно. В каждой деревушке возчики останавливаются и едят, или пьют чай, вернее, хлебают его из больших чашек, прикладываясь по очереди. Остановки долгие. Действительно, после таскания тачек по неровной дороге, со скатами и подъемами, и не такого отдыха запросишь!

Шаванн что-то невесел. Боюсь, как бы он «не съел свое слово», как говорят китайцы, и не спасовал перед путешествием на юг, которое мне снится днем и ночью и которое мы вместе очень любим обсуждать. Постоянные разговоры с Шаванном, все на тему о наших интересах к Китаю, прекрасная школа для меня. Шаванн поражает знанием огромнейшей археологической литературы. Экспедиция его — это первая организованная по всем требованиям науки китаеведческая экспедиция. И надо думать, что она извлечет, наконец, путешествия в Китай из жалкой компетенции миссионеров и консулов, положит конец пассивному созерцанию загадок Китая, излитых в столь многочисленных «путешествиях» (вернее «блужданиях») европейцев по Китаю. Научное воодушевление, превратившееся в неукротимую страсть к собиранию всех документов, начиная от местных археологических и географических источников и кончая этнографической литературой и материалами, не оставляет его ни на минуту. Сейчас, когда наш путь идет по неинтересным местам, он (Шаванн. — Ред.) явно страдает от вынужденного безделья, сетует на невозможность приступить к обработке уже собранного материала. Мое уважение к нему все растет, но при этом я не могу не заметить, что стоит только отступить от наших специальных тем, как Шаванн, сойдя с конька, превращается в либерального буржуа — и только. Досадно. Местность вокруг по-прежнему пустынна, т. е. редко обитаема.

Останавливаемся в комнате, вернее хлеве. Напротив нас девицы и бабы хозяйничают: мелют муку, пекут тонкие лепешки на примитивной сковородке, сучат нити. Посматривают на нас, улыбаются, невольно кокетничают. Однако, когда я подхожу, чтобы поговорить, девки и женщины, не считающие себя старухами, стремительно «убегают», если можно так называть ковыляние на изуродованных ногах. Нас не дичатся только старухи. Конечно, к нам, как к иностранцам, отношение особое, но, наблюдая жизнь улиц городских и деревенских, всюду вижу, что и мужчины-китайцы явно избегают разговаривать на улице с женщинами (даже со своей женой). Все еще держится суровый «домострой», вызванный общепатриархальным укладом.

От железного порядка семьи в первую очередь страдает личность женщины. «Китайские церемонии» в своем преувеличенном виде подчиняли и подчиняют себе китаянку несравненно больше, чем мужчину. Без ли — ни одного движения. Строгое поведение (ли) определяет всю ее жизнь. Каждый шаг на людях должен быть вымерен. Женщина должна быть затворницей (яо-тяо — глубоко упрятанная), должна чуждаться мужчин, на улице держаться в стороне. Верность патриархальному принципу отчуждения женщины доходит до лицемерия. Так, о престарелой царице Цы Си пишут в декретах: «Изволили слушать из-за занавеса то-то и то-то...» В строгих семьях уже с пяти лет девочки принципиально разобщены с мальчиками: они не могут принимать участия в беготне и играх. Не могут, но и не должны: разобщение полное. Даже платье девочки нельзя повесить рядом с мальчишковым, братним!

Понятно, что китайскому крестьянину, живущему всей семьей в одной избе, не до всех этих «церемоний». Но и на улице деревни за поведением женщины смотрят строго и, в случае чего, бьют. Та же «долюшка женская»: с самого детства воспитывают рабу мужа и дома. О жене так и говорят: «Моя комнатная». Быть женой — «служить с веником и метелочкой». И бинтование ног, конечно, как нельзя лучше устраивает этот «семейный кодекс» (семейный ли). Для меня почти несомненно, что острый период начала общей моды бинтования женских ног не случайно совпал с суровой эпохой неоконфуцианской морали Чжу Си (XII в.), автора «семейного кодекса». Охрана морали — одна из причин бинтования ног. Сама же мода зародилась еще в VII в., когда один император-эротоман воспел в стихах маленькие ножки своей любимой наложницы, ступающей по цветам лотоса, специально для этой цели сделанным из листового золота: «Вот так, за шагом шаг — рождается лотос под нею!» Мода свирепствовала сначала в верхах, потом стала универсальной. На искалеченную в виде своеобразного треугольника ногу, насаживают башмачок с загнутым вверх носочком (что в изящной литературе именуется «лотосовым крючком», сама ножка обозначается тем же иероглифом, что и цветок лотоса, походка, соответственно, именуется «лотосовыми шажками»). Ноги стали центром женской привлекательности, создающим женственность даже антиженственным фигурам, даже глубоким старухам. Это ценится! Бинтуют ноги работницы, крестьянки, весь день ковыляющие по мокрой земле, даже нищенки — и те бинтуют. И, несмотря на запреты, на бесчисленные филиппики против бинтования, всюду с ужасом видишь мучения четырех-пятилетних девочек, искалеченных, лишенных детства.

Приближаемся к городу Цюйфу — родине Конфуция. Вот и прелюдия к нему — Чжусышуюань — место обучения Конфуция. Привратник заранее требует денег. Внутри грязно и пусто. В больших, новых фанзах — обычная картина запустения: валяется сено, на плитах колотят белье. Перед помещением растет огромное дерево. Привратник рассказывает, что когда-то, очень давно, на него спустился феникс. Неподалеку река Сы — ручеек, мелкий и узкий, бегущий по огромному руслу. Вода теплая-теплая. Ложусь и, полуприкрытый течением, «купаюсь».

Проезжаем мимо Кунлин (гробницы Конфуция) — огромное место. С трудом убеждаю педантичного торопыгу Шаванна посетить могилу завтра. От Кунлин к Цюйфу идет мощная аллея кипарисов. Минуем великолепные арки, поражающие глаз богатым насыщением скульптурных деталей, не разбивающим в то же время общей архитектурной гармонии. Въезжаем в город. Улицы широкие. Почти от самых ворот тянется огромная красная стена Кунмяо — храма Конфуция.

Останавливаемся в гостинице. Отправляем наши карточки к чжисяню.

Нам подают постную еду — су цай. Оказывается, в городе молятся о дожде, потому и пост.

Вечером выхожу по своему обыкновению во двор. Желтая, великолепная луна, тренькает доморощенный музыкант. Ко мне подсаживается кули из гостиницы и пытается говорить по-русски. Оказывается, он был в России, научился там часовому ремеслу. А вернувшись на родину, вынужден работать кули. «Здесь туго, — говорит он, — все люди старого покроя, чуждые новшествам».

Итак, мы в древнем центре конфуцианского Китая, существующего вот уже два с половиной тысячелетия.

Когда сравниваешь историю Китая с историей других древних государств, Египта, Вавилона, Иудеи, Греции, Рима и др., то невольно удивляешься тому, что он один только из всех остался хранителем своей исторической культуры, которая ни на минуту не прерывалась и даже не задерживалась в своем развитии. Перед нами, действительно, культурный исполин, сохранивший, несмотря на чудовищные потери своих культурных достояний в бесконечных войнах и междоусобиях, всю свою культуру и развивший ее до чрезвычайно устойчивого состояния. Однако это культурное самоутверждение Китая вырабатывалось в течение целого тысячелетия, а то и больше. Раздробленный древний Китай, терзаемый бесконечными набегами и еще больше местечковой междоусобной грызней удельных князей, долгое время не сознавал себя, как нечто единое. Стоит почитать хотя бы знаменитую «Хронику» («Чуньцю») двух веков (VIII—VI вв. до н. э.), чтобы содрогнуться от того количества жестоких низостей, которые придумывали одни князья против других. Конфуций, живший в эпоху полнейшего хаоса, все свое учение строил на идее объединения Китая, культурном и политическом. Конфуций видел Китай как культурное целое. Вся его теория в своей наиболее ярко выраженной форме сводилась приблизительно к нижеследующему.

Китай, «Срединное царство», есть нечто единое по своей культуре, которая ни в чем не напоминает и не должна напоминать варваров-соседей. Эта культура родилась в наших недрах, в глубине веков, когда людьми правили совершенные государи[42]. Сама личность этих идеальных первых китайских монархов создавала им абсолютный авторитет. Они не нуждались поэтому в принуждении и насилии (просто было стыдно им противоречить) и правили народом «спустя рукава», что в китайском понимании лишено иронии и означает, собственно, что они «пальцем не шевельнули» для того, чтобы в мире был порядок, ибо этот порядок складывался «сам собой».

Затем пришли лихие времена. Со смертью совершенных людей их место на троне заняли их дети и далее — всяческие узурпаторы, которые не могли справиться с людским хаосом, и он воцарился на месте древнего порядка, приведя Китай к тому удручающему положению, в котором уничтожены все человеческие устои (сын убивает отца, клятва дается только для усыпления бдительности и нарушается тотчас после торжественной церемонии; все слова оторвались от своих значений: брат не брат, отец не отец, государь не государь и т. д.). Так дальше жить нельзя. Что же делать?

Надо восстановить равновесие, существовавшее при древних совершенных правителях, но так как их более нет, то надо создать ученую интеллигенцию, которая на должностях министров и губернаторов будет фактически править народом, посредничая между ним и государем. Чтобы сформировать такого человека, ближайшим образом напоминающего древних «совершенных», ему надо прежде всего преподать их искусство правления. Значит, надо читать древние книги об этих идеальных монархах, углубляясь в них как в откровение. Вооружившись книгой-документом, надо вчитаться в каждую ее букву, не упускать ни явно выраженного, ни подразумеваемого. Следовательно, надо определенным образом трактовать текст, чтобы понимать его так, как его понимали в древности. Конфуций, обрабатывая древние книги, вычеркнул из них все, что ему мешало, и было недостаточно древним, и с этой уверенностью, что вычеркнуто только негодное, конфуцианство прожило до сих пор.

Проникнувшись сознанием идеальной правды, заключенной в древних текстах, такой, наилучше подготовленный ученый должен отразить ее как зеркало в современной жизни. Тогда «правое и неправое», добро и зло — все получит свои непререкаемые формы, и хаос упразднится. В этом именно свете правды и должно совершаться настоящее правление людьми, вмешательство в неправильности жизни, искоренение ее зол и водворение древней гармонии. Человек, идущий по пути совершенствования от совершенного человека древности к совершенному человеку современности (что в конфуцианской терминологии именуется как путь, дао), должен быть неукоснительно прям (прилагательное от дао — прямой) в своих отношениях к людям. Ни при каких обстоятельствах он не должен отклоняться от истинных норм поведения, выведенного Конфуцием также из древних книг. Человек, «преображенный учением», ученый, должен быть воплощенной нормой жизни, судьей и правителем людей.

Таков принцип всей конфуцианской культуры: вэнь-хуа, или «переработка человека на основе мудрого, древнего слова и просвещения». Углубляясь в изучение древних откровений, подражая идеальным людям древности, человек выпрямляет свою природу, уничтожает все отклонения в себе самом, потом в своей семье, становится пригодным к управлению народом, руководит им и совершенствует государство. Получается прямая линия, ведущая к счастью на земле, исходной точкой которой является вэнь — литература — откровение — книга.

«Я ничего не могу прибавить, а могу лишь передать», — говорит Конфуций. — «Я верю в древние времена и люблю их».

27 июня. Идем с визитом к чжисяню. В городке тревога и угрюмое празднество: просят у Царя Драконов дождя. Весь город на улице. Мальчишки у порога храма равнодушно бьют в барабаны и цимбалы.

Чжисянь производит приятное впечатление. Моложавый человек, пекинец. Рад случаю поговорить с европейцами, которые знакомы не только с разговорным языком, но и с ученостью Китая. Шаванна он понимает с трудом, хотя тот мужественно борется с языком, стараясь изложить цели экспедиции.

Под окнами грохот барабана. Чжисянь, извинившись, прерывает прием (что совершенно противоречит китайскому этикету) и поспешно выходит. Потом возвращается и говорит: «Извините, ничего не поделаешь! — Пришлось выйти и поклониться Царю Драконов, которого только что принесли в ямынь. Понимаете, надо успокоить народ: а то как бы чего не вышло!» (Это «как бы чего» означает многое...)

Выйдя из ямыня, наблюдаем процессию. Впереди идут музыканты. Барабаны, свирели, цимбалы, медные тазообразные инструменты — рев, грохот, треск, шум, в котором можно разобрать только очень сложный и частый ритм барабана. Бряцание и нервная дрожь барабана, подражающая грому, наводит Шаванна на мысль о том, что и вся китайская музыка, состоящая из барабанно-цимбального боя, развилась из религиозной трагедии и сохраняет этот характер по сей день, особенно ясно выражающийся в призывании дождя. Лун-ван (Царь Драконов) любит музыку, и моления ему всегда сопровождаются подобным аккомпанементом.

Толпа, в которой много рыбаков (из-за сильной засухи пересохли речки), несет знамена со знаками инь-ян и восемь гуа (заклинательные и молитвенные символы), бумажные флажки с надписями вроде: «Змея, которая задерживает дождь, дай ему хлынуть!»

Почти у всех в руках ивовые ветки. Это — принадлежность Гуаньинь, которая кропит веткой чудотворную воду из своего кувшина и оживляет умершее, засохшее. Мальчишки с веточками и венками на головах составляют особую процессию. Но основная масса толпы — это женщины с цветами, вплетенными в косы, исступленно бряцающие бамбуковыми планками на манер кастаньет.

Вот, наконец, паланкин, где восседают бородатый чиновник Лун-ван и вездесущий воевода Гуань Юй. Перед паланкином идут музыканты, играющие в том же частом темпе, как и впереди процессии. Полная картина исступленного крестного хода в России, например во время холеры 1892 г., который я видел в детстве. Та же неистовая толпа и то же преобладание женщин в ней. Религиозный уклад Китая многим напоминает «святую» Русь.

Направляемся в Кунмяо — храм Конфуция. Проходим мимо алтаря Лун-вана, сооруженного перед какой-то лавкой.

Нас сопровождает слуга из ямыня, а потому торгов за вход в знаменитый храм не состоялось.

В архитектурном отношении храм представляет несколько зданий, разделенных квадратными дворами и постепенно увеличивающихся по мере приближения к центральному, самому большому зданию. Подобная распланировка отвечает расположению больших жилых китайских помещений. Кунмяо является весьма характерным образцом ее.

Дачэндянь и весь храм в целом производят впечатление огромного, роскошного, величественного, мертвого. Дворы выстланы плитами, высится целый «лес» памятников — каменных стел, покрытых текстами, величающими Конфуция во всех стилях, начиная от элементарно лапидарного и кончая весьма сложным и пространным. Перед статуей Конфуция стоят вазы, стол с нарезами — местами для древних сосудов. Сами сосуды хранятся у Яньшэнь-гуна, семьдесят пятого потомка Конфуция. Этот Яньшэнь-гун — «князь, продолжающий род святого» — живет в Цюйфу и облечен государственные почестями. Он здесь настолько всемогущ, что с ним считается и губернатор (сюньфу). Величают его Шэн-жень (!) — «совершенно мудрый». Статуя Конфуция стоит только в этом храме, на его родине. В любом же другом храме Конфуция вместо статуи посредине северной стены ставится таблица Конфуция, на которой почиет его дух. В Пекинском храме на такой табличке написано по-китайски и по-маньчжурски: «Величайшее совершенство, древний первоучитель философ Кун». И повелитель Китая, и его сановники совершают перед ней ежегодное поклонение. При этом в храме поются гимны и славословия, но ни в коем случае не молебны. В храме Конфуция никто не ставит ему свечей и не молится ему о наживе и семье, и вообще его вмешательства в жизнь никто не просит. Культ же Конфуция и храмы ему — не более как здания мемориального характера, без всякой религиозной сутолоки, как в буддийских и даосских храмах.

Конфуций, передав потомству заветы совершенных государей древности, сам стал для этого потомства совершенным, т. е. «совершенно мудрым», «учителем тысяч поколений».

Основатели Ханьской династии, видя крушение предшественницы Цинь, презиравшей и гнавшей конфуцианцев, решили испробовать обратное, и уже с начала II в. до н. э. сделали учение Конфуция государственным, тем более, что оно, говоря о древних государях, распространяло обожание персоны монарха и на современность, не считаясь при этом с личностью и ее качествами. Естественно, что в благодарность за такую идеализацию государя, обязательную для всех учащихся по конфуцианским текстам и, значит, для всех будущих чиновников, скромному при жизни советнику различных князей, Кун Цю, стали давать почетные посмертные титулы, один другого пышнее: графа, маркиза, князя, государя. Остановились, впрочем, на титуле: философ, мудрец, ученый мыслитель и т. д. по фамилии Кун: Кун-цзы, или Кун-фу-цзы (Конфуций).

В соответствии с этим, ему как отцу-учителю было установлено храмовое почитание с особенно выразительной эпиграфикой. В Цюйфуском храме прежде всего поражает именно обилие надписей: на деревянных лакированных, блестяще орнаментированных досках, покрытых каллиграфией наиболее знаменитых ученых-мастеров этого искусства, и на каменных плитах (стелах) древних и поздних династий. Стела Юаньской (Монгольской) династии величает Конфуция весьма лапидарно: «Кун-цзы, Кун-цзы! Велик Кун-цзы!» и т. п. Монголы тут выступают в роли патронов Конфуция, Одной из наиболее красноречивых и литературно выдержанных евлог (хвалений) является надпись 1468 г. Помимо стилистических красот, эта стела блещет искусством каллиграфа. Автор этого славословия — знаменитый писатель, поэт, художник и каллиграф XI в. Ми Фэй. Обязательно добуду эстампаж с нее! Кстати, снимать эстампажи с монгольских памятников квадратного письма почему-то запрещено.

По храму нас водит старикашка, рассказывающий разные разности, но еще больше расспрашивающий, смеющийся и смешной. За нами идет куча народу — все служащие в храме. Штат огромен. Однако между памятниками малой важности растет трава, в храме отчаянно воняет, очевидно от птиц, селящихся под крышей; один из памятников генеалогии Кун-цзы от времени испортился, и кусок его внедрен в футляр, и т. д.

Мучит (другого слова не сыскать) жажда адская. Старикашка ведет пить чай, и мы выпиваем по десяти чашек!

В гостинице вкусно обедаем: какой-то пудай, лоу (лотос), огурцы, мелко нарезанная жареная кура, момо, рис, персики.

Приезжал чжисянь и просидел у нас весь день. Разговор преинтересный: о багу (экзаменационных сочинениях) и их ненужности, о студентах за границей, всё о той же острой проблеме образования.

Чжисянь-цзюйжэнь (вторая литературная степень, приблизительно соответствует доктору наук) с горечью говорит: «Ах, эти багу! Я ведь тоже из этих типов. Только потом увидел, что все это ни к чему, и принялся за чтение иностранной литературы». Характерно.

Багу — экзаменационные сочинения, требовавшие долгой мучительной тренировки, должны были служить показателем того, что человек «переварил» усвоенные им образцы классических форм родной литературы[43] и может излагать свои мысли в этих формах, считавшихся священными. Что касается содержания этих экзаменационных сочинений, то оно вполне соответствовало их архаической форме и должно было доказать, что молодой кандидат мыслит, действительно, по-старому и что на него можно положиться. Так, еще в 1895 г., вслед за разгромом Китая в войне 1894 г. с Японией, самый отличный из отличных кандидатов в экзаменационном сочинении, заданном императором на тему: как ему (императору) теперь быть, при столь трудных обстоятельствах, отвечал, что надо еще внимательнее отнестись к заветам древности и в самой личности императора найти свет и спасение. Конечно, подобные сочинения никогда не представляли литературных шедевров, а со временем и вовсе превратились в пустую схоластическую тренировку, но в продаже всегда имелись великолепно изданные произведения наиболее выдающихся кандидатов, жадно скупавшиеся подражателями. Теперь, после отмены экзаменов в 1905 г., они только загромождают книжные лавки как ненужный хлам (мы натыкаемся на них всюду). Да и само понятие «образованный по-старому китаец» тоже уходит в прошлое. Это был прежде всего человек, всей душой верящий в ценность и важность так называемого по-китайски «самопитания» из древней классической литературы. А вот чжисянь, хоть он и цзюйжэнь, этой веры уже не имеет. «Самопитание» разочаровало его, он тянется к «питанию извне». Несомненно, много читает, и, когда говорит о прочитанном, то преинтересно видеть, как воспринимается наша культура этой уже двойственной натурой. С воодушевлением говорит о Петре I, особенно о его роли в науке. Энергичная борьба Петра с интуицией и слепой верой в отправные пункты в русской дореформенной науке, конечно, не случайно находит восторженный отклик в его душе, ибо именно этот момент имеет место в науке китайской.

Но интереснее всего, пожалуй, было выслушать его мнение об Евангелии. Его поражает, как это Европа может жить Евангелием: «...ведь там обычные вещи, написанные без всякой учености, простым разговорным языком. Я читал — неинтересно, приторно, обыкновенно». Вот она, свобода суждения! И, осуждая ее, тем самым осуждаем самих себя, произносящих подобное же о классических творениях и мыслителях на Востоке (Коран и Конфуций). Библия читаема только потому, что вошла в наш мир путем пропаганды и проповеди. Секрет не в форме (утерянной) и не в содержании (скучном и для нас «детском»), а в заданном тоне. Суждение о Библии, произведении Востока, как о Ведах, Коране, Конфуции, было направляемо религией и общественным тоном. Никто не рискнул бы сказать: дрянь, макулатура, тощища! Однако вот именно это и слышишь от китайца (за спиной которого не стоит миссионер).

28 июня. Вот и месяц путешествия! Утром отправляемся к священному месту Китая, могиле Конфуция. Это в общем роща кипарисов, в которой стоит скромная могила с надписью: «Самый совершенный человек и первоучитель наш, мудрец Кун». Вокруг — целый город храмов, выставок, кладбищ. Некоторые храмы роскошной архитектуры, возобновляемой от времени до времени на щедрые пожертвования императорского двора, о чем непременно гласит какая-либо стела. Этих стел целые сотни, в том числе и на языке былых властителей Китая — монголов и нынешних — маньчжуров. Нам обоим приходит в голову, что надо бы вскрыть могилу Конфуция, чтобы там, быть может, найти ответ на то, что, как и чем писал Конфуций (как известно, он после себя не оставил в письменной форме ровно ничего). Это захоронение, вероятно, дало бы науке очень много. Однако фыншуй (геомантия) и окружающий народ этого не позволят... Мне бы хотелось дожить до этих раскопок, хотя не лишено вероятия, что при нынешней археологической вакханалии и при цене на археологические находки грабители опередят ученых.

Нас сопровождает толпа. Мальчонка, следовавший за нами по пятам, вдруг наткнулся на меня из-за угла и в паническом страхе, приковывающем к месту, закричал: «Я боюсь тебя, не пугай меня...» Ужасно было на него смотреть.

Заходим в храм Чжоу-гуна, конфуцианского героя-министра, который во время развала древней династии Чжоу проявил высшее благородство и верность законному претенденту на престол. Статуя Чжоу-гуна, как и статуя Конфуция, — воскообразная фигура в шапке с бахромой. Рядом с ней алтарь Лу-гунов, князей удела Лу (родины Конфуция).

Оттуда возвращаемся через деревню, где дудят и бубнят, прося дождя.

В городке тоже целый день процессии, молящие о дожде. Знамена с изображением бога грома Лэй-гуна, богини молний Дянь-му, дракона и прочего. Публика равнодушно несет их, без всякого религиозного экстаза. Это равнодушие подчеркивает условность китайской религии (как и нашей, и любой вообще). Есть религиозный язык и жесты. Они неминуемы, но до искреннего убеждения далеки, их повторяют автоматически. В толпе причитают только женщины, склонные к истерике, да барабанщик вдохновлен нервным ритмом барабанной дроби. В балдахине — Лун-ван, перед ним куча курительных свечей. Слуга из нашей харчевни тоже кладет пачку.

За этой процессией снова следует процессия, исключительно состоящая из ребят. Балдахин Лун-вана целиком сделан из веток, а не только покрыт ими.

Вторично идем в храм Конфуция. Сонно бродит Шаванн, педантичным взором отыскивая позиции для снимков, и с недовольным видом дает на чай. Осматриваем жилище Кун-цзы, огромную пустую фанзу со столом для жертв. Во дворе традиционная реликвия: древний колодец дома Кунов. Солдаты, идущие за нами, смеются, играют, проводник выказывает знаки нетерпения. Выходим. Возле дома Конфуция стоит самое современное училище — постройка полуиностранного образца. Внутри грязно, пусто: сейчас вакации. По стенам висят карты европейского образца, доски. Элементарная европейская школа. Новый Китай вытесняет старый даже в самом его сердце!

С другой стороны храма Конфуция, тоже бок о бок с ним, находится самая большая лавка лубочных картин. Вообще в Цюйфу я, к своей радости, нашел такое разнообразие этих картинок, какое никак не ожидал здесь встретить. Накупил массу и теперь нахожусь во власти постоянных мыслей о диссертации.

Большинство картин, купленных здесь, имеют морализующий характер. Все основы конфуцианской морали запечатлены на них, конечно, отнюдь не в виде отвлеченных философских рассуждений, а в виде красочных сценок, изображаемых чаще всего, как театральное представление. Учение Конфуция, пронизывая на протяжении веков всю общественную жизнь Китая, не могло не всосаться в кровь народа. Действительно, кто станет оспаривать исключительную и демонстративную китайскую вежливость? «Китайские церемонии» сделали свое дело. Нигде, ни у одного народа, выражение «не понимающий вежливости» (буцзянли) не является столь бранным, по силе своей равняющимся слову «скотина» или «собака».

С этими же «церемониями» связана совершенно сверхъестественная боязнь китайца «потерять лицо», т. е. быть поставленным в такое положение, при котором даже «церемонии» не прикроют сущности его поведения. В понятие «потери лица» входят даже такие простые вещи, как, например, отказ в ссуде денег, и этим объясняется всегдашняя боязнь китайца говорить о деле прямо, без третьих лиц.

Не трудно также отметить обычную невозмутимую сдержанность китайцев, объясняющую тот удивительный факт, что при всей антипатии к иностранцам мы всюду встречаем предупредительность и вежливость. Осуждение в течение столь многих веков войны как грубого насилия привело к ярко выраженному миролюбию этого народа. Проповедь культурной силы привела к тому, что в каждом китайце, на каком бы уровне культуры он ни был, сидит вера в совершенствование человеческой природы путем проникновения в книжную премудрость. Исключительное уважение к ученым, благоговейное отношение к покрытой письменами бумаге, строжайшее почитание старших, семейное долготерпение, позволяющее нескольким поколениям жить совместно, и, наконец, полное отсутствие всякой религиозной исключительности[44], — во всем этом не трудно видеть конфуцианское влияние, и все это нашло свое отражение на лубочной картинке. Однако картинка, являясь одним из проводников конфуцианской идеологии, отнюдь не пассивна: прописная мораль облекается народной формой, органически смешиваясь с народной фантазией. Вот перед вами, например, мальчуган, как символическое пожелание мужского потомства и вместе с тем как символ моралиста, ибо рядом с ним лежит открытая книга, в которой стоят вещие конфуцианские слова: «Люди вначале от природы определенно хороши, но если не учить их, природа тогда извратится...» Это первые слова конфуцианского катехизиса (Сань цзы цзин). Ряд исторических примеров, в виде популярных анекдотов с морализующей тенденцией, иллюстрирует это основное положение конфуцианской морали. Среди них на первом плане стоит рассказ о том, как мать знаменитого философа Мын-цзы, желая оградить своего сына от нежелательного соседства, трижды переменяла свою квартиру, пока не очутилась в соседстве со школой, в которой малютка Кэ[45] мог научиться манерам и мудрости. На картине изображена нарядная мамаша, ведущая сына, одетого в платье пышного и мудреного покроя. Мальчики несут на коромыслах принадлежности ученого обихода: в первую очередь, конечно, книги, затем лютню, цветы, а затем уже и всякую домашнюю утварь. Другая картинка рассказывает о знаменитом писателе Су Сюне (XI в.), который, не желая учиться смолоду, воспылал рвением к учению двадцати семи лет, что, однако, не помешало ему своих двух сыновей учить как следует и вовремя. Известно, что оба эти сына стали вместе с отцом крупнейшими писателями и вошли в группу знаменитых корифеев китайской литературы. На картинке состарившийся отец несет в руках книгу, а двое сыновей идут сзади. Справа изображен урок: ученик отвечает, повернувшись к учителю спиной, что практикуется в старых школах. Картина называется: «Путь учения детей». Весьма любопытна картинка, изображающая шестнадцать мальчиков-школьников. Все они порознь или по двое играют какие-нибудь роли из театральных пьес. Так, например, две центральные фигурки, одна с наклеенными усами, а другая — с большой палкой в руке, играют пьесу «Бьет палкой». Речь идет о женщине, которую собирался ограбить разбойник и велел ей раздеться, а она попросила его уважить ее девичий стыд и положить хотя бы палку между ними в виде, скажем, реки, чтобы она могла раздеться на берегу. Разбойник положил палку, она схватила ее и давай его бить. На другой картинке, очень нарядной и красочной, умные мальчуганы-школьники изображены среди героев легенды о белой змее. Жесты, костюмы, сами персонажи — все говорит о влиянии театра. Надпись, сделанная в виде стихов народного склада, призывает к учению и уважению к учителю. Еще одна весьма живописная картинка. Мальчики окружают старичка, рисующего дракона. Дракон тут же отделяется от бумаги и парит в воздухе. Это историческая легенда: старичок — известный художник, который так мастерски нарисовал дракона, что тот взвился в облака. Здесь, конечно, и благожелание: пусть ваши сыновья побывают у знаменитых людей.

Однако наиболее излюбленным сюжетом морализующих лубочных картинок является сыновняя почтительность — сяо. Имеется целая стереотипная серия так называемых двадцати четырех исторических образцов сыновней почтительности. В своеобразных красочных медальонах изображены двадцать четыре рассказа о детях, отличившихся своим самоотверженным служением родителям. Так, например, изображен Ван Бао на могиле своей матери, которая при жизни боялась грома. «Я здесь, мама, не бойся», — кричал добрый сын на могиле во время грозы. Другой примерный сын, Чжу Янь-цзы, изображен в шкуре оленя, которую он надел, чтобы пробраться в оленье стадо и добыть оленьего молока. Ван Сян лежит на льду, чтобы растопить лед и добыть живого карпа, которого требовала сварливая мачеха (лед сразу же треснул и пара карпов попала в руки самоотверженного мальчика). Надпись на картине говорит об этой добродетели с весьма пространной и интересной аргументацией, взывая к чувству благодарности тех, на кого с самого раннего детства льется, не останавливаясь в своем благодетельном потоке, родительская любовь и забота, и это должно заставить человека быть постоянно настороже в своей сыновней почтительности.

Другая домашняя, семейная добродетель, совершенно необходимая для китайских патриархальных домов, добродетель терпения и терпимости, также является излюбленным сюжетом лубка. Картина, представляющая собой историческую иллюстрацию, изображает знаменитого танского полководца Го Цзы-и, окруженного семью сыновьями, жившими вместе со всеми своими семьями и не нарушавшими семейного мира. Мораль — хвала семейному долготерпению — является отражением конфуцианских идей, однако ею же полны и народные пословицы: «Дома ладно — и все дела сладятся», «Единым клубком, в ладном духе», «Вся семья с одним сердцем» и т. п. Другая картинка с той же морализующей тенденцией показывает и корень зла: семейный раздор, изображенный в виде театрального представления. Свирепая свекровь с ножницами в руках хочет изуродовать свою невестку, но дочь уговаривает ее: «Родят сына, берут ему жену, желая сберечь свою старость: никак нельзя слепо рушить это законное правило!» Сын в костюме ученого стоит рядом в полном бездействии, ибо иначе на него обрушится одна из сторон (в том или ином случае).

Восхваление долготерпения может быть представлено на картинке и просто четырьмя грубо написанными и раскрашенными иероглифами: «Проявляющий долготерпение (в этом) найдет удовлетворение». Присутствие такой картины на стене бедного китайского дома (богатые дома таких картин не признают, конечно) крайне показательно, ибо говорит о том, что и в Китае проповедь долготерпения обращена к тем же, к кому и в христианских странах. Но наряду с этой неприкрытой прописной моралью встречаются картинки, весьма богатые фантазией. Маленькая, провинциальной выделки картинка изображает двенадцать иллюстраций пагубного человеческого недовольства (аналогичных русской сказке про «разбитое корыто»), в очень динамичных рисунках и стихах народного склада. Начинается все со скромного желания бедняка вдоволь поесть и иметь нарядную одежду, затем уже видим богача с красавицей женой, потом чиновника в должности уездного губернатора, который слушает доклад коленопреклоненного служителя, затем он уже и министр, но аппетит все разгорается, и вот он император и играет в шахматы с бессмертным старцем, но и этого мало, и «задумал он Яшмовому царю стать родным», и вот карабкается по лестнице на небеса, но «Яшмовый государь, услыша об этом, здорово рассердился, рукавом халата хлоп его за то, что влез по небесной лестнице». И снова исходная позиция: стоит нищий у ворот и на него лает собака. Я описал лишь немногие образцы картинок, купленных в Цюйфу. Помимо картин этого типа, здесь, очевидно, ввиду летнего сезона в изобилии продаются религиозные и заклинательные листки, вроде приобретенных мною в Тайаньфу изображений Чжан Тянь-ши и Чжун Куя.

29 июня. Сегодня приходил сюда японец, путешествующий с еще более простой «установкой», чем мы: он идет всюду пешком, а слуга за ним тащит вещи. Порасспросил, что нужно, якобы ища помещения, и ушел. Характерно! Его все и принимают за шпиона!

Прощальный визит к чжисяню был очень длителен. Чжисянь снова надевал чиновничье платье и выходил поклониться Лун-вану, «успокоить сердце народа». Засуха принимает характер угрожающий.

Говорили об изыскании древних вещей. Чжисянь возмущается небрежением китайцев к древности. За чем же дело стало, думается мне. Чжисянь дарит нам великолепный и точный снимок со статуи Конфуция, специально для этого случая открытой (обычно она в полумраке скрыта за ризами-приношениями), снимки со знаменитых сосудов в храме Конфуция и т. д. Напоследок, разглядывая английскую карту Китая (Шаньдун), которой мы пользуемся, молча указывает на кружки под Вэйхайвэйем и Цзяочжоу[46]. Мы с Шаванном чувствуем себя при этом весьма гадко, хотя мы и не англичане, и не немцы. Говорим о трудном времени, переживаемом сейчас Китаем, когда стране грозит уничтожение сильными державами, около него сгруппировавшимися и жаждущими его раздела. Несомненно, это самая злая и худшая агрессия из всех, которым когда-либо подвергался Китай! А сколько их было! История Китая страшна: не будет преувеличением определить ее, как историю сплошных нашествий кочевников на Китай, начиная с сяньюней — гуннов (может быть с X—XI вв. до н. э.), — сяньби, жоужань, тоба, уйгуров киданей, а также японцев и, наконец, европейцев, напавших в тот самый момент, когда Китай, казалось, покончил с агрессией кочевников, шедших через Великую стену (которая, однако, сама по себе серьезного препятствия никогда не представляла). Китайцы считали, что с востока их надежно оберегает океан; в этом китайцы ошиблись не менее, чем в расчетах на свою знаменитую Великую («Длинную») стену. И прежде всего они ошиблись в направлении удара врага. Пираты-японцы им были привычны, и ждать врага с этой стороны они, в общем, могли; но пираты не задерживались, их можно было прогнать или от них откупиться. Неожиданно сильный, неизвестный и непонятный враг приплыл с юго-востока, хотя жил на западе, и это были европейцы разных наций и государств. Приплыли они на диковинных невиданных кораблях с пушками, чтобы торговать своими товарами, в том числе опиумом, а когда китайцы не захотели этого добра, то их стали принуждать к этому другим привезенным товаром — пушками, а за проявленную неуступчивость и слабость — к расплате своей территорией. Этого вида агрессии Китай не видел никогда и к ней подготовлен не был. Особенно смущала и выводила из себя сама постановка странного вопроса: как это можно торговать принудительно, под угрозой пушек и кромсания чужой земли? Из всех варваров, виденных Китаем, этот был особенно ненавистен, непонятен и неприемлем. Однако по старой привычке с ним воевали при помощи знаменитой ветхой стратегии Сунь У, Чжу-гэ Ляна и других, рассчитанной на кочевников. Войска были опять набраны с бору да с сосенки, генералы тоже были неучи и недоучки, а враг не только имел волю к разбою, но и военную тренировку всей жизни.

Вечером совершаем поездку на могилу Шао-хао — древнего легендарного правителя Китая. Это наш последний объект, завтра покидаем Цюйфу. Чжисянь любезно прислал нам ужасных лошадей с ужасными седлами. Бодро садимся и «скачем». Бодрость быстро улетучивается, но, к счастью, ехать недалеко (как хорошо было бы пройтись пешком!).

В запущенном кипарисовом саду с развалинами кумирен возвышается пирамида-насыпь, покрытая гладкими плитами. Это и есть могила. С трудом карабкаемся наверх, где в кирпичном павильоне посажена крашеная в три цвета статуя. Перед ней алтарь для жертвоприношений. Шаванн радостно набрасывается на надписи.

На обратном пути попадаем под дождь. Долгожданная влага падает крупными-крупными каплями. В соседней деревне усиленным темпом наяривают в барабан и цимбалы, «Ca y est!» — говорит Шаванн.

30 июня. Подымаемся ранехонько и — в путь. Идем проселочной дорогой, встречаем мужичков. Шаванн спрашивает у одного из них, как называется река, через которую идет дорога. Мужичок отвечает нечто нечленораздельное. Шаванн педантично настаивает — мужичок мямлит. Шаванн выходит из себя. Мужичок испуганно бормочет: «Не понимаю, сяньшэн, вот что!» Я вмешиваюсь и стараюсь наладить беседу, что удается не сразу, ибо он, видя чужестранца, сначала даже не хочет понимать, что ему говорят, но когда обнаруживает, что речь моя ему понятна, становится словоохотливым. Начинает обо всем расспрашивать, и эти расспросы в точности напоминают расспросы в других местах Китая: «Ну, как у вас там в России? Такие же, как у нас, поля, гаолян? И дождя тоже мало? У нас — хоть ты пропади!» Слышал о пароходе и паровозе, спрашивает, как ехать в Россию и сколько езды. Прощаемся приветливо-приветливо. «Заходи когда, — говорит, — чайку попить, побеседовать!»

Вежливость и приветливость так характерны для этого замечательного народа! Вещи все это простые, конечно, но для человека, знавшего до сих пор о Китае только из книг и видевшего Китай только через иероглиф, в таких беседах есть какой-то мощный корректив к кабинетной начитанности. Европеец, начинающий познавать Китай из простых бесед с простыми людьми и не видавший иероглифов, в культуре Китая, великой и мощной, не поймет ничего. Значит, китаист должен обязательно пройти через обе фазы, что бывает не часто: обычно он или сухо начитан в разных книгах и живого Китая не видел, и тогда весь Китай кажется мудреной загадкой; или, наоборот, он видел только живой Китай и, если о нем раздумывает, то открывает «Америки», давно открытые в литературе по Китаю. Так, один из моих пекинских знакомых, китаист этого типа (француз), хотел писать книгу о несовпадении норм китайской грамматики с французской и был очень разочарован, узнав, что такие книги уже давно написаны! Кроме того, китаист-книжник, сталкиваясь с живым Китаем, начинает вещать нечто архаическое, чем приводит собеседника-китайца в исступленное недоумение.

Подъезжая к деревушке Фуцунь, оказываемся в огромной толпе процессии дождя, да не одной, а трех. Вчерашний дождь только поманил.

Помещаемся в маленькой гостинице. Заказываем нашу постоянную куру, рис, абрикосы. А рядом с нами, упитанными путешественниками, сидят тачечники, рабы труда, и едят из большой грязной чашки накрошенные огурцы с какой-то жидкостью в виде соуса. Закусывают лепешками-момо, выскребывая ими остатки со дна. Если спросить: «Что ты ешь?» — сейчас же предложит попробовать. Хороший народ! И какая злая эта насмешка судьбы: питание праздных и голодание трудящихся. Когда заказываем для них куру — бухаются в ноги. Так принято благодарить.

Жара жуткая. На небе огромные тучи, земля же превратилась в легкую накаленную пыль, от которой слезятся глаза и дерет в горле. Жажда изматывает, как болезнь. Чаевничаем в харчевне. Бабы, ребятишки сначала удирают, потом глазеют издали, потом ближе, потом разговаривают. «Ишь ты, одинаково с нами говорит!» И обычные вопросы.

Надвигается дождь. Вот он хлынул, наконец. Под отчаянным ливнем шагаем до города Цзоусянь. В полутьме, под непрекращающимся ливнем, промокшие слуги внесли наши сильно подмокшие вещи и ушли сушиться. И ни одной вещи не пропало — честность феноменальная.

В комнате ужасно надоедают мухи.

1 июля. Идем с обязательным визитом в ямынь. Чжисянь южанин оказал нам чрезвычайно холодный прием в чрезвычайно грязной комнате. Бедный Шаванн ничего не в состоянии ему втолковать. Пытались отказаться от солдат, навязанных нам в качестве конвоя, совершенно ненужного. Не понимает, или не хочет понять.

Только что вернулись в гостиницу, как докладывают, что пришел чжисянь: ответный визит! В грязной, тесной и неудобной комнате, где не на что сесть, принимать важную персону — так себе дело. Разговор плохо клеится. Шаванн молчит. Я хватаюсь за спасательную тему о Пекине и его окрестностях и говорю минут десять. Наконец, чжисянь уходит.

Отправляемся в Мынмяо, храм второго мудреца, Мын-цзы. Все в развалинах: приношений нет, ибо конфуцианский философ — это не бог и ему не молятся, а государство тратиться не желает. Храм загажен птицами. Вороны, аисты в несметном количестве свили себе на кипарисах гнезда и сверху слетают не только их экскременты, но и добыча: лягушки, рыбы, змейки. И все это вместе с околевшими птицами валяется на заросших травой плитах и гниет, заражая воздух до невероятия. В первом дворе еще сладко дурманит голову воспрянувшая от дождя зелень, но смрад соседних дворов убивает и этот аромат.

Находим монгольские надписи. Монгольские правители, как видно, изо всех сил старались внушить Китаю, что и они понимают, что надо, и усердно ставили памятники с надписями на своем языке в храмах Кун-цзы и Мын-цзы.

Китайцы-эстамперы ловко, красиво, но медленно работают над надписями, снимая с них слепок для нас.

В храме любопытен бассейн для сжигания шелка, в котором, по словам привратника, приносили жертвы потомки Мын-цзы. В жертву духам предков приносится бумажная имитация шелка, которая сжигается в бассейне, дабы пепел не был растоптан (в противном случае духи не примут жертвы).

В основе религии предков, понимаемой конфуцианцами как высшее чинное поведение (ли), лежит почитание старших (сяо). Это обязательное почитание родителей даже тогда, когда они не стоят его, распространяется и на мертвых. «Чти своего; умершего отца, как если бы он был жив», — говорит Конфуций. В вопросе о том, что делается с душой после смерти, Конфуций придерживается взглядов, существовавших до него: злая душа способна мстить, добрая душа — светлая. Приносить жертвы можно, но лучше держаться от всего этого подальше. Конфуций вообще не любил этой темы: «Ты еще не знаешь жизни, как же ты хочешь познать смерть?»

Практическая же религия, культовый обряд, существует в виде шаманства, служения духам. Умерший незримо влияет на судьбу живущих. Души людей, за которых никто не приносит жертв, опасны, как бродяги (отсюда — бесы, оборотни, эгуй — голодные, духи, нечисть).

Патриархальная религия, культ предков непосредственно соединены и с конфуцианской моралью, и с практической религией мертвых душ. О предках нужно помнить всю жизнь и все время, они нуждаются в постоянных заботах, хотя и условных, со стороны потомков. Таблица предка — доска, на которой золотом по красному лаку пишут во всей подробности титул; имя-фамилию и прочие обозначения покойного, чтимого как дух, стоит на домашнем алтаре и перед ней приносятся жертвы: еда (рис, мясо, пирожки, фрукты, конфеты) и бумажная имитация денег, шелка и яшмы. Бумага сжигается перед алтарем, ибо огонь превращает эту имитацию в настоящие предметы, а съестные приношения съедают сами потомки. Молитвы предкам отличаются от обычных просительных и благодарственных молений и носят характер напыщенных деклараций. Так как только мужчины полномочны совершать жертвоприношения, то это религиозное обожание предков требует от китайца обязательного продолжения мужского рода[47]. Без мужского потомства китаец всегда чувствует себя обиженным судьбой. Девочки потомством не считаются. Мой учитель в Пекине Лю Да-бэнь считал себя «бездетным» и очень несчастным (не мог взять наложницу). Оказалось, что у него... четыре дочери, но они в счет нейдут: не приносят жертвы духу.

Выезжаем из Цзоусяня. Вчерашний дождь превратил дорогу в болото с лужами и рытвинами. Тачечники кряхтят. Продвигаемся медленно. Мы с Шаванном маршируем по обочине дороги. Идти великолепно: чудный, свежий воздух, ни признака пыли, пахучая зелень и простор, простор. Сегодня он прозрачный, а не такой томный и тяжелый, как в жаркие дни.

От солдата так и не отбоярились. С ружьем на плече, он важно шагает за нами и всюду командует, что не везде нравится, я замечаю. Своеобразно одет китайский провинциальный солдат. На груди и спине у него надпись: «Солдат-пехотинец уезда Цзоусянь». Обут в туфли-лапти из холста. Волосы собраны по-женски париком и в них вдет веер. На круглой соломенной шляпе символический рисунок «Пять благополучий» (у-фу), т. е. богатство, долголетие, покой, добродетель и достойная смерть.

2 июля. Ранехонько поднимаемся и в 5 часов трогаемся. Прекрасное утро, идти одно удовольствие. Подходя к Хуанхэ, впервые вижу, как китайцы пашут на осле. Мужичок, погоняя осла, кричит «трр-трр», когда посылает его вперед, и свистит, чтоб остановить его. Обратно нашему.

Переправа через Хуанхэ заняла много времени. Сутолока, беготня, крики и, конечно, виртуозная брань с упоминанием всех членов семьи, вплоть до самых отдаленных предков. Вот она, обратная сторона патриархальности и церемонности!

Подходим к большому торговому городу Цзинин. Долго ищем гостиницу, проходим весь город из конца в конец и не находим. Шаванн останавливается перед большим и грязным двором какой-то харчевни и не желает двигаться дальше. Вдруг подходит какой-то тип и говорит: там дальше есть большое и прохладное помещение. Идем. Приводит нас к... школе. «Да ведь мы никакого права не имеем здесь жить!» — «Нет, уж, пожалуйста. Чжичжоу[48] приказал». Вот оно что! Нас опять подхватили: прислали двух солдат, слуг из ямыня — толпа немалая. Эта история повторяется почти в каждом городе и составляет целую статью наших расходов.

Размещаемся в школе. Светлое, высокое, чистое помещение. К таким мы не привыкли. Рядом комната с таблицей Кун-цзы.

Однако задние помещения, в которых живут ученики, имеют вид лачуг, грязных и прокоптелых. Ученики спят на гаоляновых подстилках.

В сопровождении солдата (кому нужен этот конвой?) идем бродить по городу. Город раскинулся по обе стороны канала. Улицы узкие, мощенные плитами и накрытые циновками. Всюду необычайное оживление, бойкая торговля. Лавки чистенькие. Свежее мясо, политое водой, свежая зелень, арбузы радуют взор. В воздухе тесно от криков уличных торговцев, весьма любопытных: «Вишни, вишни, больше чем глаза старого тигра!» (прекрасное сравнение), «Сливы, лучше чем творог!» (творог — изысканное блюдо) и т. п. Торговцы платьем и холстом поют, показывая товар. Воспевают берег канала в Цзининчжоу.

Вечером приходит слуга и шепотом говорит: «Сейчас тут рассказывали страшные вещи о Цаочжоу. Говорят, ни пройти, ни проехать: одичали люди! Ничего не поделаешь. Разбойники смерти не боятся, дело свое делают!» Подумав, решаем ехать на юг, огибая Цаочжоу, и через север Хэнани в Кайфын.

3 июля. Утром идем в Вэньмяо. Как храм конфуцианский, он имеет распланировку совершенно тождественную с Кунмяо. Те же надписи, в том же порядке. Масса древних вещей. Нашли ханьские и танские памятники. Одна ханьская надпись тщательно изрублена знак за знаком. Возмущаемся: кто мог это сделать, зачем? «Дети», — равнодушно говорит сопровождающий нас тип. Идем менять деньги — обязательная процедура, отнимающая немало времени. На обратном пути мне посчастливилось купить подстилки в телеги, которые нам удалось здесь нанять. При их помощи устраиваемся великолепно. Воистину оцениваешь путешествие в телеге только после тачки и лошади. Дорога идет по каналу, потом сворачивает. Приезжаем в Цзясяньсянь, долго ищем помещение. Все занято солдатами. Грязные, в каскетках, идем к чжисяню и вручаем рекомендательное письмо из цзининского януцзюй (иностранного бюро). Чжисянь, фуцзянец, понимает и соображает туго. Никак не может понять, что такое скульптурные высечки на камне и какие надписи нам нужны.

Рядом с ямынем высится новенькая школа. Японец преподает в ней японский язык. А напротив, на крыше — крест: это католичество, насажденное каким-то немцем.

Нам отводится помещение в гостинице, явно переделанной из храма.

Вскоре является чжисянь с ответным визитом. Опять несложный разговор, стоящий бедному потуг. Прощаясь, дарит... лист скорописных знаков! Еле-еле удалось сдержать смех: уразумел, бедняга, за чем мы тут охотимся!

4 июля. Поднимаемся на гору в храм Сюань-у Дади — храм Темного воина-бога севера. В храме находим весьма любопытный, ассортимент богов: два Лэй-гуна (громовика), Черепаха-Змея, Пять Драконов и др., что является не более чем иллюстрацией к роману-эпопее «Сиюцзи»[49]. Наглядный пример того, что состав духов-статуй не зависит от религиозного потребителя, а является плодом самодержавной фантазии дающего на храм деньги богача. Если эта фантазия по безграмотности строящего храм не выходит за пределы местных преданий, то есть надежда на то, что он велит туда поставить наиболее популярные в данной местности божества. Но если он полуграмотен и слыхал, а то и сам читал романы типа «Сиюцзи», то фантазия его разрастается, и он помещает, в храме толпы действующих лиц, не заботясь об их доступности не читавшему роман населению. Однако позднейшие жертвователи, видимо, не находя в подобной ассамблее пищи для своего религиозного усердия, принесли сюда же бога денег Цайшэня, популярного всюду Гуаня и чадоподательницу няннян, как более доступных и нужных для обиходного культа. Основное божество этого храма — Сюань-у — имеет две статуи; большую и малую. Рядом с ними стоят воины: черный, белый, синий и красный.

Гора, на которой стоит храм, включена в городскую стену. Забавная картина сверху: город поражает множеством пустырей в нем, кажется маленьким, необитаемым, но чистым.

Неподалеку от храма Сюань-у прилепилась к скале беседка Вэнь-чана. Это божество литературного просвещения, т. е. всех литературных дел, в том числе и экзаменов. Божество это даосского типа, имеет «историческое» происхождение (при жизни носило имя Чжан Я). Рядом с ним стоит другой покровитель литературы — Куй-син. Это — обожествленная звезда (Звезда первых). Изображается Куй-син в виде демона (куй — дьявол, хотя он ничего дьявольского в себе не имеет) с «ковшом» созвездия Большой Медведицы в одной руке и кистью в другой. Стоит он на фантастическом чудовище, которое должно изображать собой космическую черепаху, выходящую из волн. Это изображение, означающее как ребус достижение первой ученой степени на государственном экзамене, ставится обычно в особой башне на экзаменационном дворе, но по обету может стоять, где угодно.

На скале огромные знаки: «Пики гор вздымаются высоко». Скала без надписи — не скала!

В сопровождении конного солдата отправляемся разыскивать местечко Люцунь, в котором, по точным китайским археологическим данным, должен находиться ханьский памятник. Вообще без китайской археологии с ее указателями, составленными по местности и по сюжетам, мы ничего не смогли бы отыскать, без китайской науки мы не могли бы изучать самих китайцев. Китай познал самого себя так, что, не в пример другим народам, для нашего изучения Китая мы на девять десятых должны обращаться к самому Китаю и только на одну десятую — к свидетельству о нем других народов. Да и в основе нашего познания Средней и Восточной Азии на протяжении трех тысячелетий, если не более, лежит китайская наука. Без нее мы не знали бы так хорошо о погибших религиях (манихеи), культурах (сися) и письменностях (билинь) и т. д. И вообще ничего не могли бы поделать с целым морем знания...

Приехали, но, оказывается, не в Люцунь, а в Люйцунь — тоже деревушка, в трех километрах от Цзясянсяня, но совсем не та. Так надо быть осторожным в произношении! Что же касается транскрипции географических названий на немецкой карте, которой мы пользуемся, то она такова, что если бы мы доверились ей то, наверное, недалеко бы уехали. Еще ужаснее наша русская транскрипция, представляющая собой не более как перевод западной и уже искаженной транскрипции китайских имен и названий и превращающая таким образом Бейцзин в Пекин, Гуанчжоу в Кантон, Цзяочжоу в Киао Чао, Тайвань — в Формозу и т. д.

Приезжаем в деревню Цзяочэнцунь. Расспрашиваем набежавшую толпу о древних камнях. Ведут в храм Гуань-инь и показывают камень, врытый между забором и каким-то новым памятником. Принимаемся за работу среди огромной толпы под знойным солнцем. Вытащили камень, вымыли, сделали слепки. «Вот тут был еще камень, врытый в стену, говорят указывая на отхожее место, да теперь исчез» (!). Значит знают где что есть, и все же так ужасно обращаются с памятниками. Затем ведут нас за ворота. Среди массы глыб врыта интереснейшая ханьская плита. Опять за работу, опять слепки. Потом на другом конце деревни среди материала, готового уже для стройки дома обретаем еще одну великолепную плиту ханьской скульптуры. Подобные же плиты уже всюду видны в фундаментах домов, в стенах. Историческое место варварски уничтожается.

Шаванну вдруг загорелось купить плиту и увезти ее в Париж в подарок Лувру. Уже сторговался с владельцем места за пятьдесят дяо. Меня, как обухом сразило: что подумают китайцы о нас, увидя такой пакет который, кстати, не влезет ни в одну повозку? Украли — одно слово! Из всех сил стараюсь отговорить Шаванна, он упрямится. И тут происходит нечто неожиданное: население, которое казалось таким варварски равнодушным к судьбе всех этих памятников, вдруг уразумев, что плиту собираются купить и увезти, набросилось на продающего, да еще как! Заговорил патриотизм! Молодцы. И за варварское обращение с памятниками надо конечно, винить не их, а равнодушное к национальному достоянию государство, представленное здесь этим тупицей чжисянем. Останавливаемся на постоялом дворе. В деревне и кругом масса солдат. Это все по поводу мацзэй (разбойников) Цаочжоу. Ходят слухи и т. д.

5 июля. Ранехонько едем в Люцунь. Наконец-то нашли! Памятник оказался в указанном китайскими источниками месте — в старой разрушенной кумирне. Лежит на земле, покрытый всяким сором. Публики, конечно, собралась масса. Запираем двери кумирни, чтобы избежать столпотворения любопытных, мешающих работать. Лезут через забор, становятся вокруг тесным кольцом и смотрят, курят. Спокойны до невероятия. На них сердишься, выставляешь за дверь, кроме смеха — ничего. Наоборот, всегда вежливы и услужливы. На вопросы, если понимают, отвечают охотно и в точности, И это обезоруживает. Простота души, незлобивость и: ребячья смешливость.

Камень крайне интересный. Особенно одна сцена, изображающая Цинь-шихуана, вылавливающего из реки Сы треножник Юя. Из треножника вылезает драконова голова и перекусывает нити. Треножник падает обратно, а с ним и все участвовавшие в покушении. Дело здесь вот в чем: Цинь-шихуан — захватчик-династ, закончивший в III в. до н. э. уничтожение предыдущей «законной» династии Чжоу, к тому же прославился сожжением древних книг и бесконечной жестокостью, т. е., с точки зрения конфуцианства, — лицо совершенно одиозное. Треножник, завещанный древним императором Юем, является династийной регалией, и то, что священный дракон не дает его Циню, — означает, что сами боги против его вступления на престол.

Из Люцуня едем в другое, знаменитое своими памятниками место — Улянсы.

Шаньдун — страна в археологическом отношении совершенно замечательная: древность на каждом шагу!

Улянсы — это своего рода музей. Плиты законопачены в стену полутемного здания. Вот и все. Но плиты великолепны. Это целая эпоха искусства! Конечно, масса их находится в состоянии полного небрежения: на них ступают, они служат сиденьями, лежанками и т. п.

Сторож «музея» — мастер-эстампер. Шаванн накупил у него массу великолепно сделанных слепков. Мастер — курильщик опиума. Лежит в глубине комнаты, нагревает опиум на лампочке. Угрюмо смотрит жена его (тоже, вероятно, курящая опий), гладя восьмилетнего ребенка. Картина ужасная и благодаря калящейся под розовым колпаком лампочке какая-то таинственная. Спрашивает меня, не курю ли я. «А что это за табак?» — «Даянь!» (опиум) — сказано твердо, без запинки.

Когда мы уходим, он уже в чаду, весело болтает, необыкновенно любезен.

Опиум — это такая напасть, от которой избавления нет, распространен до ужаса. Кажется, что весь Китай его курит. Губернатор Чжуан Юань, говорят, не вынимал трубки изо рта — так и умер! Курят все: и рабочие, и крестьяне, и... нищие, отдавая решительно все, лишая себя еды. Рикша сначала накурится опиума и только потом поест на оставшиеся деньги (наблюдал это в Пекине неоднократно). Нищий лежит в канаве голый, еле прикрыт рогожей... и тоже курит. В храмах предприимчивые монахи за деньги продают «места» для курильщиков, превращают храм в курильни опиума, так что иногда трудно бывает пройти между рядами зловещих ламп и одуревших полутрупов.

Для борьбы с этим злом вводятся особые «паспорта», без которых опиум не продают, пишутся воззвания, продаются пилюли, но все это, конечно, не приводит ни к чему.

6 июля. Ночью было душно в комнате, но из двери, ничем не завешанной (дверные пологи здесь не полагаются), несло холодом. Идет дождь не переставая. Колесим по размокшей дороге. Приезжаем в большое селение с оригинальными (как везде в Шаньдуне) башнями с зубцами, конструкцией напоминающими европейские здания. Грязь на улице не подлежит описанию. В ней утопают узенькие мосточки, по которым, балансируя, пробираются люди. На них я с изумлением увидел плащи из перьев и сандалии на двух перпендикулярных к подошве планках. Значит, эти предметы, столь характерные для японских картин, вовсе не японского происхождения! Любопытно!

8 июля. Встаем, как всегда, ранехонько и едем. Мой кучер, курильщик опиума, вид имеет ужасный. Вчера вечером я видел, как он курил, лежа в телеге, под дождем.

Проезжаем через весь уезд Шаньсянь. Начинают попадаться фуры, запряженные сбродно ослом, мулом и быком. Когда подъезжаем к городу Юйчэнсянь, повозки появляются чаще и чаще. Вот мы и у ворот — здесь уже гуща народу: ярмарка и процессии явно принаряженных женщин, впереди которых идут мальчуганы с тимпанами. Пробираясь сквозь толпу, долго-долго едем в поисках гостиницы. Не находим. Шаванн в отчаянии посылает визитную карточку чжисяню. Ответа ждем часа два, сидя на своих телегах среди моря бушующего любопытства, ничем не сдержанного, подобного стихии. Нелегко к этому привыкнуть, и, надо сказать, мы чувствуем себя прескверно. Откуда такое огромное стечение праздного люда? Наконец, приходит слуга чжисяня и все разъясняется: сегодня праздник чэнхуана![50]

9 июля. Выезжаем в 4 часа утра. Город еще сонный, но ребятишки, которые спят на улице перед раскрытыми дверями, заслышав скрип наших телег, бросаются в дом и вызывают своих. Нельзя же проспать такое потрясающее зрелище: шествие четырех колесниц! И, действительно, наши четыре телеги имеют вид внушительный. «Почти совсем как Гу Янь-у», — говорит Цзун, весьма находчивый на подобные сравнения. Гу Янь-у, известный историк и географ, путешествовал по Китаю с тремя телегами книг, на которых делал пометки в случае расхождения книжных показаний с его наблюдениями.

Нигде не останавливаясь, катим до Гуйдэфу. Помещаемся в большой удобной комнате, хотя потолка нет (как почти всюду), и со стропил свисают лохмотья черной паутины.

Ходили по городу. Он большой, но среднеторговый. На лавочных вывесках часто встречаются знаки: мечеть + кувшин. Это мусульмане, их здесь много. Продают говядину, свинины не едят. Интересно, что и в своих китайских общинах магометанство укоренило это отвращение к свинине и заменило ее говядиной, что совершенно противно китайскому вкусу. Себя магометанство, конечно, именует «чистым православием».

В городе огромное объявление: «По время моления о дожде запрещается резать скот. Небо заботится о жизни».

За воротами города — озеро, плавают удобные, легкие плоскодонки. В остальном же Г'уйдэфу до смешного похож на любой другой китайский город. Конечно, толпа идет за нами, как лава. Безмерное любопытство, однако в приставание не переходит.

На дворе гостиницы кричит, надсаживаясь, продавец, арбузов — на вид десятилетний мальчишка, я спросил его, — оказалось, ему восемнадцать лет! Покупаем «ароматные арбузы, слаще сахара»! Действительно, хороши.

10 июля. До Кайфынфу нам предстоит проделать еще 280 ли по дурной дороге. Перспектива! В городе Нинлинсянь я списал огромное траурное объявление, висящее на дверях дома. Белыми иероглифами на синей бумаге написано: «Извещаем о трауре, великий плач». Подробно сообщают, в какие дни будут совершаться похоронные обряды: «встреча души» — на третий день после смерти, когда все родные и знакомые приходят взглянуть на усопшего, ибо в этот день душа его возвращается к телу и ее должно встретить; обряд «седьмого дня», когда буддийские и даосские монахи читают возле тела священные книги (это, конечно, только в достаточно богатых домах!); «совместная ночь», которую родные проводят в комнате рядом с гробом, и, наконец, вынос гроба. На доме, где есть покойник, обязательно вывешивают такие надписи. Таков обычай. В соответствии с патриархальной религией и культом предков, смерти вообще уделяется чудовищное, чрезмерное внимание. Дом в трауре отличают от других по всем статьям, и надолго (по родителям около трех лет). Вместо красных надписей на дверях, косячках, карнизах и всюду — синие; картины, содержащие веселые красные краски, заменяются другими, из которых изгнан красный цвет; благожелательные надписи заменяются печальными; ближайшая родня носит грубые халаты из посконного (небеленого) холста. Похоронный обряд необычайно сложен и тянется мучительно долго. Место, где надлежит похоронить тело, должно быть избрано особым, магическим компасом в руках гадателя-геоманта (конечно, шарлатана) и откупить его надо любой ценой. От этого весь Китай покрыт могилами, занимающими иногда большое пространство (особенно, императорские и мандаринские), отнимающими землю у живых.

Гадание о выборе кладбища считается первой обязанностью каждого сына или дочери. Геомант же, разумеется, не торопится. И все это время гроб стоит в доме (только богатые могут переправить его в храм), труп разлагается, отравляя всем жизнь. В зажиточных семьях гроб делается поэтому с особой заботливостью и щели его заливаются знаменитым китайским лаком, не пропускающим газов.

Панихида может тянуться чуть ли не месяц. Для заупокойного служения богатые люди приглашают всевозможных служителей культа, дабы привлечь побольше духов, все равно какого происхождения: буддистов-хэшанов, даосов-лаодао, ламайских лало, монахов и монахинь-почитательниц Гуаньинь. С удовольствием пригласили бы (и не поскупились бы на плату!) и европейских монахов, монахинь, попов, ксендзов, пасторов и всех прочих, если бы те согласились идти за гробом вместе с «желтыми» и пренебречь своей расовой гордыней. В Пекине мне однажды пришлось простоять в деловой части города чуть не целый час из-за гигантской похоронной процессии, в которой приняли участие буквально все монахи, каких только можно было набрать в Пекине и его окрестностях. В известном китайском анекдоте рассказывается по этому поводу, как душа покойного жаловалась сыну, что буддисты велят ей идти к Будде (на запад), даосы — к Лао-цзы (на восток), ламайцы посылают на север, а монахини — на юг, в царство Гуаньинь, и рвут душу на части своими усердными заклинаниями. Конечно, все это стоит денег огромных. Ритуал похорон обставлен с предельной пышностью и довершает разорение семьи. Покойника обязательно несут в тяжелом двойном гробу и в тяжелом балдахине, для чего требуется много носильщиков; перед ним несут всякого рода древние символы почтения к важной персоне; женщин сажают в экипажи и т. д. Одним словом, одна похоронная обрядность может истощить благосостояние зажиточной семьи надолго. Что же касается бедняков, то они, конечно, не могут следовать всем этим обрядам, но, движимые религиозной традицией, тоже лезут вон из кожи, чтобы хоть как-то удовлетворить ее требования, и окончательно разоряются.

Приезжаем в Хуэйчжоу; это большой город. Обращает на себя внимание большая католическая церковь, тяньчжутан. Значит, католические миссии разбрелись повсюду! Проезжая в телеге до гостиницы, замечаю массу курилен опиума, даже рядом с ямынем чжичжоу. Курящие лежат вповалку, другие ждут очереди, чтобы лечь. Тут же полицейский участок. Для устрашения публики вывешены допотопные копья.

Толпа встречает нас обычными криками: «Нет косы! Кожаные сапоги!» Последняя фраза есть общее восклицание всюду, где бы мы ни проезжали. Глаза сначала устремляются на сапоги, потом на нас.

Обедаем в гостинице. Затем, как всегда, отправляемся в город.

Заходим в интересный храм Предков, покровителей Сяо и Цао. Сяо Хэ и Цао Цань были первыми советниками при императоре, основателе Ханьской династии, как его ближайшие помощники содействовали установлению династии. В последующие века они были канонизированы, и так как оба гуна (князя) происходили из мелких секретарей-писцов, все чиновники, имеющие обычно точно такое же происхождение, поклоняются им, приносят жертвы и называют «предками-покровителями», явно избегая личных имен. Известно, что китайский вежливый язык вообще избегает личных наименований. Считается неприличным спросить имя, ибо это могло бы дать повод думать, что человека хотят назвать по имени, словно слугу. Поэтому, осведомившись о «благородной фамилии», спрашивают также об «уважаемом прозвании», на что обычно в ответ получают и имя и прозвание. Имена же государей были совершенно запрещены для произнесения и даже воспроизведения в письме с незапамятных времен китайской истории и заменены девизами правлений. Так, ханьский Гао-цзу, при котором состояли советники, это — девиз Лю Бана и в переводе значит «Высокий предок». Впрочем, перевод этих девизов — вещь нелегкая, ибо это почти всегда — тайный намек на канонический текст, обнаружить который не сразу может и китайский начетчик.

Предки-покровители — весьма интересный момент в общем культе предков, как переход от почитания к поклонению, обожествлению и откровенной религии. Подобных покровителей имеют многие специальности и ремесла. Так, брадобреи считают таковым некоего Ло-цзу, кровельщики и плотники — Лу Баня и т. д.

Храм очень велик. Статуи гунов сделаны из глины и одеты в великолепные узорные придворные одежды, на головах — чиновничьи уборы, как у небесного чиновника.

Весьма интересным оказался также маленький храм-кумирня Хо-сина, духа огня (обожествленная планета Марс). Само божество имеет весьма свирепый вид. У него — красная физиономия о трех глазах и шесть рук, угрожающих оружием. Однако на затылке у него еще одно лицо, красивое и благодушное. Это значит, что в сражениях он принимает ложно свирепый вид, а когда оставляет войну, то становится добрым и мирным. Постоянными атрибутами Хо-сина являются огненное колесо, огненный лук и огненные стрелы. Все эти предметы, конечно, крайне огнеопасны: если Хо-син швырнет их в чей-нибудь дом, то пожар неизбежен. В народе Хо-син очень популярен, так как ему молятся о предотвращении пожара. Но и тогда, когда дом уже горит, люди нередко и не помышляют о том, чтобы гасить огонь, а молят Хо-сина не жечь их[51].

На обратном пути заходим на маленькое кладбище, которое, оказывается, принадлежит фуцзяньскому землячеству. Любопытно! В Китае широко распространены общины, объединяющие людей одной провинции. И так как обычай требует хоронить покойника на родной земле, а стоимость провоза тяжелых гробов весьма значительна, то как выход из положения и создаются эти общинные кладбища (на земле, купленной землячеством), дабы хоронить на них земляков, умерших «вне земли своих предков».

11 июля. В 4 часа утра опять в путь. Дрожим от холода и утренней сырости. Затем восходит жаркое солнце и начинает жечь. Пыль летит со всех сторон, внутри телеги все густо ею покрыто. Тяжело дышать. Свет солнца, отражаемый блестящими слоями мелкой пыли, слепит глаза.

Возницы то дремлют, то просыпаются и начинают бешеную скачку. Выскакиваем в ужасе из телег и маршируем в облаках пыли. Не знаешь, какое из зол меньше. Устали так, что, приехав в Цисянь, никуда не выходили, и город остался нам неизвестен. Это грустно и обидно.

В гостинице весь персонал оказался магометанским, и потому мы остались без куры: убить курицу может только сам ахун, да и то в пяти километрах от города на каком-то холме (не то на кладбище, не то в храме).

По дороге из Суйчжоу минуем маленькие белые фанзы сторожевых караулов с надписями: «Осмотр и выявление преступников. Охрана и сопровождение путешественников» (Важна параллель!). Вчера в Суйчжоу я видел полицейский участок, на объявлении которого был нарисован тигр, разевающий пасть. Картинно!

Шагаю пешком. Китайские ли необыкновенно коротки: таково впечатление марширующего по дороге[52]. До Кайфына осталось всего 70 ли! Завтра прибудем.

Тополя, которыми обсажена дорога, имеют вид букетов. О них заботятся, подстригают. Да и сама дорога ширится: уже три колеи. Начали попадаться чиновники, едущие в сопровождении слуг в форменных шапках. Чувствуется приближение сяня (города).

Вообще же монотонность пути на всем пространстве от Цзининчжоу до Кайфынфу затрудняет его описание. Все то же и то же: едут в тачках люди, кряхтят тачечники, едут колесницы со сплошной заделкой колес (без спиц) и с разнокалиберной запряжкой (обычно вол, мул и осел). Подобный «выезд» вид имеет не слишком парадный, но это никого не смущает. На телегах часто можно видеть надписи вроде: «колесо, как круглый диск луны, за день проходит 1000 ли пути, идет по земле, как лодка плывет по воде» и т. п., призванные компенсировать недостатки конструкции и отсутствие ремонта.

12 июля. Подъезжаем к Кайфыну. Первое, что мы видим, это упражнение кавалеристов на плацу. Затем нас останавливают полицейские и требуют карточки. Едем по городу. Он очень большой и очень торговый. Дома большие, словно в Пекине, даже лучше. Останавливаемся на постоялом дворе, в очень людном и шум ном месте.

Прежде всего, конечно, едем менять деньги. Эта возня доставляет нам немало хлопот на протяжении всего нашего пути. Денежных систем страшно много. Есть места, где идут медные тунцзыры, а кое-где таэли, серебряные доллары. Есть места, где идут даяны, в иных — чохи. Размен самый фантастический: наменяв таэль несколько раз, превращаешь его в нуль, ибо за размен берут огромные деньги! Мы сидим в телегах на связках денег и «колбасах» долларов. Никаких ассигнаций и билетов. Возим с собой пуды и расплачиваемся только звонкой монетой. Проблема единой монеты и особенно единой банкноты в Китае — острая проблема.

В городе масса иностранных лавок. Товар главным образом японский. «И дешево, и худо», — говорит о нем продавец. Есть и европейские товары, в том числе пресловутые кожаные сапоги. Очень дорого. Пока мы в лавке, вокруг нас толпа. Видно, иностранцев здесь немного. В гостинице нас уже дожидаются чиновники из полиции и из ямыня. Попросили наши карточки, скопировали паспорта. Это впервые.

В наше отсутствие приходил еще некто из бюро иностранных дел и велел сказать, что ждет нашего ответного визита. Начинается!

Великолепно обедаем, мастерски, по-китайски зажаренной курицей и огурцами в соусе. Пьем прекрасное вино, наслаждаемся отдыхом.

13 июля. Кайфын — город очень интересный, особенно для историка. Как бывшая столица Китая (X—XII вв.) он сохранил следы былого величия, вплоть до дворца и трона династии Сун. Любуясь древней архитектурой города и сравнивая ее с поздней и современной, поражаешься устойчивости китайской культуры. Эта устойчивость иногда производит впечатление курьеза. Так, выкопанные из земли древние вещи оказываются точь-в-точь такими же, какие они и в нынешнем китайском быту. Только в Китае возможны подобные анахронизмы.

Заходим в лавку, где есть книги и слепки (эстампажи). Шаванн набрасывается на свои любимые чжи (географические описания), которые он скупает и в малых городах, и в больших центрах. Эта ценнейшая для изучения истории Китая литература находится на краю погибели, в книжных свалках, и продается по дешевке.

Любопытно, что самый ходовой и самый дешевый товар в книжных лавках — это астрологические календари, альманахи, в которых подробнейшим образом обозначено, что можно делать в данный день и чего нельзя (от заключения брака до бритья головы включительно), чтобы не навлечь на себя небесной кары.

Лубочных картин в лавке не оказалось. От продавца узнал, что они печатаются в 40 ли от города, в Чжусяньчжэне.

Затем едем смотреть Фаньтосы. Это — полуразвалившийся храм с огромной пагодой-ступой, живо напоминающей Будди Кайя. В нишах статуи будд сунской скульптуры. Усердия ради их кто-то раскрашивает. Внутри ступы полое пространство с лестницей, ведущей на самый верх. Стены покрыты бесчисленными барельефами. Статуя Будды имеет чудовищную руку, не соответствующую туловищу (чуть ли не касается пола). В главном зале расположилась семья нищих — едят из котла. Тут же и все прочее их хозяйство.

В соседнем дяне (зале) восемь гробов ожидают захоронения. Обычная для городских храмов картина! Некоторые из них должны быть отправлены на родину, другим еще не определено благоприятное погребение. Запах свидетельствует о том, что потомки весьма небрежно залакировали щели гроба! Эта бесконечная возня с покойниками — ужасный обычай, на юге Китая он, видимо, сильнее, чем на севере. Что же касается бедняков, умерших не на родине и не имеющих права на похоронение в чужой земле, то их попросту выбрасывают за стену города в кое-как сколоченных гробах, где их и подбирают собаки, естественные ассенизаторы больших городов, в том числе и Пекина.

В Чжудаванмяо (храм Дракона) я в первый раз увидел секрет производства богов в Китае: статуя представляет живого чиновника в костюме, который они носят и поныне, однако лицо позолочено. Это был известный даотай — чиновник особых поручений, который искусно управлял рекой (на Хуанхэ специальные чиновники следят за уровнем воды), и потому после смерти превратился в дракона.

Рядом кумирня Трех Святых, или Трех Планет (местные жители слово жэнь — святой — произносят как син — планета). Все три — тоже драконы: один управляет дождем, другой — колодцами и источниками, третий — реками. Кумирня роскошная, заново отделанная. Видимо, часто посещается.

14 июля. Утром едем с визитом в януцзюй, иностранное бюро. Нас ожидают девять чиновников в полном параде. Такого приема мы никак не ожидали. Приглашены завтра на обед.

Идем смотреть сингун — походный дворец, в котором шесть лет тому назад, во время «боксерского восстания», останавливались и жили со своим двором богдыхан и вдовствующая императрица, возвращаясь домой после бегства. А так как никому не позволяется пользоваться богдыханским дворцом, то он и стоит запущенный. Нас сопровождает чиновник из иностранного бюро, некто Чжан. Поэтому специально для нас открывают двери, заклеенные бумагой с надписью: «Такой-то даты Суй бянь Гуан-сюя заклеено». В зале для аудиенции два великолепных мраморных экрана с удивительной имитацией пейзажа гор и волнующегося, бурливого, запертого в скалах моря. Под троном богдыханши — трон Цянь-луна в ящике.

Богдыхан помещался в боковой комнате. Чжан комментирует это обстоятельство следующим образом: «Императрица не позволила императору спать в его собственной комнате, а заперла его в библиотеку, потому что между ней и императором не было, видите ли, особой гармонии. Он не любил боксеров, а она любила» (!). Помещения для императрицы, евнухов, наложниц и т. д. — однотипны и пусты. В кадках сквозь ужасный мусор можно рассмотреть вещи, чашки, блюдца. Мебель... продали. Вот тебе и недотрога — дворец! Двор зарос травой. «Когда император приедет, снова вычистим», — невозмутимо говорит Чжан.

Едем на место бывшей еврейской синагоги. Кайфын, насколько мне известна история евреев в Китае, был центром китайского еврейства и иудаизма с XI в. н. э. Иудейство прошло в Китае бесследно, если не считать исторических памятников (надписей на камне, книг и т. д.). Последние следы религиозного иудейства исчезли в половине XIX в. Китай — единственная страна, где иудейство никогда не объединялось и не было обособляемо, где не было еврейских погромов и где иудейская нация была целиком поглощена китайской, если не считать некоторых семитических отличий, изредка кое-где еще наблюдаемых. Еврейские семейства в Кайфыне совершенно окитаились и только встреченный нами типичнейший еврей с курчавыми волосами выдает древнюю кровь. Они не исповедуют ни своей религии, ни китайской. Скептики и атеисты. Любопытно, однако, что, как мне тут сказали, их молодежь вся служит в банках.

На месте синагоги находим лужи и пустырь. Из четырех великолепных памятников, описанных десять лет назад, остался уже только один. Ничего нового обнаружить не удалось. Имеющиеся надписи уже опубликованы.

Едем далее. Огромное, несомненно самое красивое здание во всем городе, занято храмом братьев Цзэнов, Цзэн Го-фаня и Цзэн Го-цюаня.

Такие храмы воздвигаются по специальному указу императора, как посмертная честь особо отличившемуся мандарину. Ему приносятся жертвы, чиновники приезжают поклоняться его таблице, создается культ (от которого полшага к обожествлению, возведению в драконы и т. д.). Висят надписи, в которых оба брата сравниваются со столпами, без которых покренилось бы небо, с золотыми стропилами в подводном дворце Дракона и т. п. Их ученик Сюй Чжэнь-вэй, тоже чиновник, вышедший из простого народа, именуется «утесом в середине реки, принимающим на себя основной напор воды», так как он десятки лет служил начальником работ по укреплению русла Хуанхэ. (Подобные храмы весьма характерны для государственного официального культа и очень интересны для историка религии как один из источников, питающих китайскую религию.)

Еще красивее самого храма его задний огромный павильон — летнее пребывание сюньфу (губернатора). Обставлен павильон роскошно, среди прекрасных картин особенно замечательны два портрета обоих Цзэнов — произведение современного искусства. Мастерство удивительное, глаз не оторвать. Из окон красивый вид на озеро и Павильон дракона (лунтин), расположившийся на горе. Туда мы и направляемся. Едем по дамбе. Сверху, с площадки, на которой стоит храм, великолепно виден город. В струистых лучах заходящего солнца волнистые пятна серой черепицы кажутся застывшим морем. Как-то неожиданно выскакивают из него башня, ворота и две пагоды. Перед глазами — роскошный павильон губернатора и под ногами озерко.

Павильон дракона занят храмом Юй-хуана. Мальчишка — даос водит нас по храму. Под троном Юй-хуана великолепной скульптуры трон Сунов. Перед троном стоят четыре божества — персонажи «Путешествия на запад», встречающиеся как в буддийских, так и в даосских храмах.

На обратном пути, проезжая мимо католической церкви (тяньчжутан), решаем зайти. Посылаем визитные карточки. Ждем. Выходит рослый, солидной комплекции мужчина, с широкой добродушной физиономией, окладистой бородой, но с бритым лбом и в китайской одежде. Говорит по-французски плохо, но крайне любезен. Оказывается, итальянец, патер Таккони. Приглашает войти. Помещение огромное. По стенам распятия, сакре кер[53], Мадонна... Я впервые вижу, как живут в Китае миссионеры-католики, и тут-то все насилие религии над сознанием, весь ее опиум и злостный чад встают передо мной тяжелой картиной. Еще бы: в храме статуи — с одной стороны девы, кормящей обнаженной грудью младенца, с другой — Христос, с раскрытой грудью, из которой вырезано сердце, сочащееся кровью и коронованное сверху. Здесь над китайцем учинено невероятное насилие: девица с незаконным ребенком — для него вещь только скандальная и нигде в его истории не восхваляемая; да еще разрезанное тело с кровью — зрелище, которое китаец не переносит. Теперь, приходит европеец и, вопреки всяким китайским обычаям и законам, под защитой французских штыков устраивает свои молельни и, буква в букву, — все то же, что в каком-нибудь французском или испанском городке, где история приучила население смотреть на все это только с обожанием и не сметь критиковать!

В разговоре я спросил патера: «А каковы Ваши отношения к другим служителям культа, т. е. даосам и буддистам-монахам?» Он не мог скрыть своего негодования: как это я мог его, европейца-христианина, сопоставить с азиатами-язычниками! Вот оно — европейское высокомерие, его не спрячешь за бритым лбом!

Потом почтенный патер долго и брюзгливо выговаривал китайцам за их суеверия, мешающие им обратиться в католичество. Меня так и подмывало показать ему китайские (погромные) листки против христиан, выражающие весьма ярко и наглядно мнения китайцев на этот счет. Он бы, конечно, пришел в ужас и негодование от тех извращений, которые себе позволяет китаец-памфлетист, и тем самым весьма напомнил бы басню о зеркале и обезьяне. А было бы, между тем, поучительнее поразмыслить над ними и причинами, их вызывающими.

Эти листки (их в моей коллекции уже немало) — те же лубочные картинки, основанные на ребусе и снабженные надписями, призывающими к восстанию против миссионеров-христиан. Иисус Христос именуется «оборотнем свиньи» и изображается в виде борова, перед которым падают ниц дьяволы-миссионеры. Совершенно безграмотная надпись гласит: «Если люди будут считать богом небесного борова, то куда нам деть свое лицо?» Другая картинка иллюстрирует радения христиан и похоть миссионеров, именуемых «хрюкачами». Ццлинь[54] в пламени и тучах летит истреблять этих бесов и бесовок.

Все это, конечно, чрезвычайно грубо и примитивно, но, тем не менее, выражает чувства возмущенного населения с ужасающей яркостью. Чтобы так ненавидеть, надо иметь причины.

Около 1870 г. в Тяньцзине было восстание против христиан и резня. Возможно, что погромные листки стали появляться после этих событий, призывая к восстанию против авантюристов и грабителей, прикрывающихся миссионерством. Но несомненно также, что нескрываемое пренебрежение к национальной китайской религии и замена ее чуждым, не усваиваемым диким дурманом церковного христианства не могут не вызвать протеста. И погромные листки весьма красноречиво говорят об этом.

Христианство в Китае не смогло победить ни национальные религии, ни конфуцианство и даосизм, ни иностранный буддизм. Характерно, что в китайском языке так и не нашлось слов: религия, святой, угодник, молитвенник, богородица, непорочное зачатие и всего ассортимента христианства, которое, проникнув в Китай вместе с разными сектами, вступило между собой в драку за преобладание и, между прочим, за эти самые термины, так и не решив до сих пор, как же в конце-то концов по-китайски будет бог. До сих пор поэтому один китайский перевод Библии не похож на другой. Да и христианская паства из китайцев-протестантов вряд ли знает о своей близости «по духу» и «по богу» пастве католической. Держатся они обособленно, поближе к своим «пастырям», у которых можно в случае чего найти защиту от своих судей, покровительство и работу. Кроме того, знание иностранного языка, добываемое от миссионера, никогда не повредит, а рекомендация в услужение иностранному торговцу — тем более.

Но и эти льготы мало кого соблазняют. Патер Таккони жалуется на отсутствие «обращаемых». В его, паству, кроме слуг, входят главным образом уже старые христиане (т. е. давно обращенные), в особенности в деревнях.

15 июля. На приеме в януцзюй оказался и сам губернатор. Нас сажают рядом с ним, по обе руки. Разговор вначале напыщенно-чинный. Задается масса обязательных, банальных вопросов, настойчиво расспрашивают о фамилии, службе, семье и прочем. Это одно из самых утомительных проявлений китайской вежливости. Китайцу кажется знаком высшего презрения ни о чем человека не спросить, как бы демонстративно им не интересуясь.

Однако довольно быстро церемонность рассеивается, разговор оживляется. Наше знакомство с китайской культурой всегда и неизменно покоряет китайские сердца, и стоит только хоть как-то обнаружить это знакомство, как отношение сразу же становится другим.

Говорим о раскопках, памятниках и т. д. Все деятельно начинают обсуждать организацию нашей экспедиции в Лунмынь, обещают всяческую помощь.

Затем осматриваем минералогическую коллекцию хэнаньских богатств. Свинец, серебро, уголь. Характерно, однако, что сама коллекция образцов привезена из Японии и только ничтожное место занято местными образцами.

Обед прошел несколько комично. Над супом, поданным неумелыми слугами в мелких тарелках, чиновная братия призадумалась. Потом стали есть по-своему. Помощник директора, забавный старичок, сыплющий все время сложнейшими цитатами из классиков, ухватил свою тарелку и давай хлебать через край. Его сосед, шаньдунец, макает куски мяньбао (поджаренные на манер гренок лепешки) и смачно обсасывает их. Остальные кое-как справляются с ложками. Со вторым блюдом еще хуже: подали вилки. Все в затруднении. Я завожу речь о палочках, что находит восторженный отклик. Приносят палочки, обед налаживается.

Шаванн заводит разговор о необходимости музея древностей в Китае и о виденных нами варварствах в Шаньдуне. Слушают внимательно, дело как будто налаживается. Потом... предлагают написать в шаньдунское управление! И только. Шаванн хмурится: «Пропало мое дело. Они еще не созрели для этого», — говорит он мне на обратном пути. Наши мнения об януцзюй вполне сходятся. Это новое учреждение, наполненное старьем, пожирает массу средств и, дабы оправдать это, придирается к каждому случаю, чтобы выказать свою деятельность. Прием иностранцев — самый удобный из них. Между прочим, за обедом разговор зашел о России. Сведения у них скудны до чрезвычайности. Даже разгром России на Дальнем Востоке в 1905 г., видимо, не привлек к себе особого внимания. Губернатор спросил меня только: «Что, в Сибири (Сибилия) все так же безлюдно, как было?» И больше ничего. Такое инертное незнание мне видеть не впервой. За границей вообще все сведения о России исчерпываются примерно следующим: очень холодно, на улицах водят медведей, все пьют водку, едят икру, ходят в высоких сапогах и красных рубашках, пьют чай из чего-то совершенно невероятного (не представляют себе самовар, но о нем слыхали) и т. п. И в унисон этому обывательскому незнанию России является точно такое же незнание Китая в нашей стране. Сколько раз меня спрашивали в Петербурге: «А что, у китайцев тоже есть, например, поэзия, как у нас? И рифмы есть?» Сведения о Китае сводятся к «Гейше» и Вун Чхи («Кит, кит, кит-Китай, что за чудный край»), китайскому фарфору, китайским пыткам, китайскому чаю, китайской грамоте, китайским церемониям, китайским косам и т. п. Обыватели обеих стран в своем невежестве, незнании и непонимании другого народа пользуются полной взаимностью.

Едем смотреть Железную пагоду — Тетасы. «Железной» ее называют из-за цвета ее кирпичей. Это — феноменально красивое здание в тринадцать этажей с обычным китайским подкрышным орнаментом и «летающими» концами колбасообразно уложенных крыш. На кирпичах символический рисунок: летающие в облаках женщины-птицы, драконы и будды. У подошвы пагоды — красивый храм в состоянии полного разрушения. Валяются разбитые колокола, памятники, взрытая земля — вот что осталось! В самом храме почему-то навалены пушечные ядра, и только в главном зале восседают три статуи Будды с совершенно одинаковыми тупыми лицами. Боковые храмы — прибежища бедняков, в них, видимо, живут постоянно.

Поднимаюсь по ужасно крутой, почти отвесной лестнице на самый верх пагоды и любуюсь видом города в золотистой вечерней мгле.

На обратном пути, когда мы проходили мимо мусульманского храма Циньчжэньсы, нас зазвал к себе ахун (имам), радушный говорун, усадил и начал расспрашивать. Потом стал выкладывать свою премудрость. Говорит, прислушиваясь к самому себе, звучно, отчетливо, с жестами и выразительными ужимками. Сразу видно — проповедник! Постоянно вставляет книжные выражения, мне непонятные, но, как выяснилось, поглощенный своей мусульманской учебой, он не знает китайских знаков!

Чувствует он здесь себя прекрасно, куда уверенней, чем патер Таккони!

Возвращаемся в гостиницу уже в полной темноте. Только центр Кайфына, где мы живем, освещен и оживлен до крайности, словно Лондон.

16 июля. Утром отправляемся в Сянгосы — буддийский храм Верховного правителя. Проходим по улице, на которой все лавки занимаются исключительно производством медной посуды. Нужные приспособления и ловкие руки — все на виду.

Храм занимает огромную площадь. Всюду ряды торговцев, толкучка, крики продавцов. Покупаю несколько картин явно буддийского толка. Одна из них, например, красноречиво говорит о «неубивании» живых существ, полезных в народном быту. Изображен вол, трудящийся на ниве. Текст содержит «Песнь, предостерегающую против закалывания и поедания трудового вола» и заканчивается угрозой нарушителю заповеди самому после смерти обратиться в такого же несчастного скота.

Другая картинка содержит проповедь воздержания и довольства малым, что тоже, конечно, связано с буддийской моралью. «Ненасытный человек напоминает змею, собирающуюся проглотить слона». Изображен алчный человек в момент его свержения с небес, куда он в своей алчности забрался. Из моральных призывов к воздержанию, конечно, наиболее актуальным является призыв к искоренению опиума, и вот на картинке ряд сцен борьбы с опиумом, начиная от бесплатной раздачи лекарства против него и кончая сожжением трубок, казнью преступников и благополучным окончанием дела счастливыми и довольными мандаринами.

Осматриваем храм. Очень красиво и ни на что, виденное мной до сих пор не похоже: приземистое восьмигранное здание Пятисот архатов и высящееся над ним также восьмигранное здание многорукой Гуаньинь.

Храм чэнхуана — это огромный, красивый ряд зданий; храм, видимо, весьма богатый. Местное божество имеет три дворца и шесть дворов, совсем как император, и так же, как то полагается императору, в центральном дворце живет его жена, а в двух других — наложницы.

По бокам чэнхуана стоят так называемые четыре спутника, которые между тем ровно никакого отношения к нему не имеют. Это Гань Ло, ставший министром с двенадцати лет, Лян Хао, напротив, лишь 82-х лет получивший высшую степень ученого[55], и величайший поэт Цюй Юань со своим учеником Сун Юем. Всем четырем приносятся жертвы одновременно с жертвоприношением чэнхуану. Обычай сопровождать жертвоприношения какому-либо божеству обязательными жертвами еще кому-нибудь существует с древних времен. Так, принося жертвы небу и земле, император одновременно приносил их и предкам. Однако чэнхуану жертвы обычно приносятся без всяких сопровождений, и надо думать, что в данном случае имеется прямое заимствование от конфуцианцев, приносящих жертвы Кун-цзы и одновременно его, тоже четырем, ученикам.

По храму нас водит даос, услужливо объясняет, а в затруднительных случаях пишет пальцем знаки на пыльном полу[56].

Возвращаемся в гостиницу. Жара, духота и пыль, не продохнуть. Снова угроза засухи — местного бича.

Проходим мимо лавки глазных лекарств. На вывеске нарисованы черепаха и змея, так как панцирь черепахи и кожа змеи относятся к так называемым «холодным средствам», понижающим температуру при воспалении, и часто употребляются при лечении глазных болезней. Вообще методы и лекарства китайской медицины, с нашей точки зрения, причудливы и непонятны, однако китайской медицине удавалось излечить то, от чего отказывалась медицина европейская, которая конкурирует с китайской, но вряд ли успешно, поскольку «искусство» врача в Китае ценится больше, чем его наука. Так, кажется, единственной хирургической операцией, которую признают старые китайцы, является лечение уколами иглы (когда больное место прокалывается иглами разных величин). Этот способ лечения, сильно распространенный в Китае, тоже знает успехи, не достигнутые европейской медициной. Несомненно, что китайская медицина — сложное и серьезное искусство, и когда она будет очищена от самозванных невежд, безграмотных шарлатанов и знахарей, то можно будет говорить о ней, как о полноправной системе.

17 июля. Сегодня мне удалось, наконец, съездить в Чжусяньчжэнь, где я не только купил много интересного, но и осмотрел саму фабрику лубков, а главное, долго беседовал с приветливым и словоохотливым сяньшэном-художником этой фабрики. Визит оказался весьма полезным, так как еще раз подтвердил мои наблюдения и выводы относительно самого производства лубка и его социального характера.

Огромный спрос на лубочные картины приводит к тому, что производство их процветает, и, действительно, мы видим, что по всему Китаю разбросаны фабрики, производящие эти картинки в массовом количестве путем последовательного накладывания одного деревянного клише за другим на один и тот же лист, причем одно клише дает рисунок, другое первую краску, третье вторую и т. д. Самый рисунок выполняется сяньшэном и для исследователя лубка, конечно, очень важно разобраться в том, что представляет собой этот выполнитель лубочной картины. Чтобы ответить на этот вопрос (так, конечно, как я его себе представляю), мне необходимо сначала сказать несколько слов о том, что такое китайское классическое образование. По Конфуцию культура — это превращение рядового человека в высшего и совершенного путем особой тренировки в усвоении древних текстов. Поэтому китайский ученик начинает не с детских текстов и легких рассказов, а сразу с конфуцианского канона. Выучив наизусть — непременно в совершенстве — и научившись понимать с полной отчетливостью и в согласии с суровой, непреклонной традицией все содержание этой китайской библии, которая, конечно, во много раз превосходит нашу, хотя бы размерами, не говоря уже о трудности языка, после этой суровой выучки, на которой «многи силу потеряли» и навсегда сошли с пути образования, ученик старой классической школы приступает к чтению историков, философов разных школ, писателей по вопросам истории и литературы, а главным образом, к чтению литературных образцов, которые он тоже неукоснительно заучивает наизусть. Не удивительно поэтому, что на каждом таком этапе образования с круга сходит все больше и больше учеников. Процент отсева — чудовищный, нигде в мире небывалый. Эти сошедшие с круга неудачники уже не считаются образованными людьми и составляют в китайском обществе какое-то ходячее недоразумение когда-то чему-то учившихся, все забывших, кроме элементарных требований орфографии и некоторых установок, выдвигаемых ежедневно теми группами, среди которых они разместились. К их числу принадлежат и те художники, которых мне довелось видеть на лубочных фабриках Пекина, Янлюцина, Цюйфу и, наконец, здесь. На фабрике эти полуученые полуремесленники занимают промежуточное положение: они и не рабочие, и не ученые. И это их половинчатое состояние полностью отражается на всей их продукции. Они упорно держатся за древние трафареты, восходящие в конце концов к конфуцианским, не считаясь с тем, что до сознания неграмотного потребителя доходит далеко не все. Нередко, не желая вводить живую речь, но и не владея полностью литературной, недоучка-живописец надписывает картины языком, являющимся сочетанием несочетающегося, «полубутылкой уксуса», как говорят китайцы. И на одной и той же картине могут встретиться иероглифы, не участвующие в речи и непереводимые на китайский слышимый язык, со стихами совершенно народного склада. Многие символы картин предполагают большую наличность историко-литературных предпосылок. Картинка, на которой веселый мальчуган гладит ярко раскрашенного петуха, раскрывшего клюв, а у ног его еле намечены пять цыплят, расшифровывается следующим образом: «Петух зовет пятерых цыплят» (цзяо у цзы), что в ребусном чтении значит: «Учил пятерых детей» и предполагает известный исторический анекдот о некоем Дао Юй-цзюне из Яньшаня (XI в.), запечатленный в памяти учившихся по конфуцианскому катехизису «Троесловие». Дао держал пятерых своих сыновей во всей конфуцианской строгости, и они прошли первыми на экзаменах и стали знатными сановниками. Вообще к изображению чиновничьего успеха эти, не получившие степеней и чинов, но мечтавшие о них неудачники прилагают совершенно неисчерпаемые способы. То же относится и к конфуцианской теме обожания монарха как отца, и чиновника как его представителя. Однако сяншэн, выполняя заказ населения, у которого гораздо большим спросом пользуются темы, близкие и понятные сердцу простого крестьянина, не может не считаться с этим. И вот он рисует театр, где все заучено, все известно и все любимо. Он изображает народные легенды, мифы, неукоснительно следуя при этом древнейшим традициям (первые ксилографы были пущены в VIII или даже VII в., а ханьские картины относятся к I в. до н. э. и даже раньше), и сам является носителем народных преданий, оставаясь в то же время и хранителем конфуцианских традиций. Эта двойственность авторов-художников вносит еще большую сложность в шаблон лубочных картин, берущий свои сюжеты из целого культурного моря и наследующий многовековую традицию. Во всяком случае, мне ясно, что этот лубок — область искусства, народного искусства, которое живет полнокровной жизнью и потому подлежит глубокому изучению.