НОВИНКИ ЖАНРА
Хауф Хёчким
Маски
Странное, нереальное воспоминание о том, чего не было, но могло быть — и в то же время, четкое, как работа фотографа-ремесленника: мы, несколько юношей и девушек, обнаженные и не знающие слова «одежда», бродим по лесу в поисках каких-то плодов; вдруг — погоня, шум ломаемых кустов, какие-то страшные люди с веревками и мечами, впереди мчится огромный мужчина, похожий на медведя.
Потом — сети. Скрученные, мы валяемся у опушки и с ужасом глядим на своих охотников. По очереди нас развязывают и уводят за деревья. Наступает и мой черед, я оказываюсь перед тем самым мужчиной, похожим на медведя. Страшные неподвижные глаза впиваются в меня; он что-то говорит своим помощникам, и они приносят голову недавно убитого волка и пытаются надеть на мою. Я вскрикиваю и вырываюсь, бегу; меня догоняют и вновь пытаются надеть маску, но я вновь вырываюсь и убегаю к связанным товарищам и слышу их страшные вопли: они смотрят на меня сквозь мелкие ячейки сетей и глаза их полны дикого страха.
Потом меня хватают, и происходит мрак и тишина; маска обволакивает мое лицо; от нее пахнет отвратительным запахом свежей крови и мяса; меня куда-то ведут, и я покорно следую за ними и вдруг спотыкаюсь и падаю, и слышу хруст уходящих шагов.
Проснувшись, я вижу перед собой лес, в котором вырос. Но он изменился, и я, не понимаю, в чем именно, все же остро чувствую это, и мне становится страшно.
Но проходит время, и я привыкаю к новому образу леса, и почему-то происшедшее больше не волнует меня.
Через три дня я встречаю оленя и тщательно его преследую и убиваю; перед последней судорогой он поднимает голову и смотрит мне в глаза странным, незвериным взглядом. Дрожь пробегает по моим лопаткам, я столбенею и на мгновение теряю чувство реальности; что-то вспыхивает глубоко внутри моих мыслей.
Но олень опускает голову и закрывает глаза, и я жадно припадаю к крови, которая льется из его ран.
Но на другой день, и на день следующий я все меньше думаю об этом взгляде и о том, что вызвал он где-то глубоко внутри моего существа — голод гонит меня прочь от моего разума, и я слушаюсь его приказаний покорно и без рассуждений.
Я накормил остатками своих пиров сотни ворон, следовавших за мной в моих кровавых походах, и я все реже заглядываю в глаза своих жертв.
Однажды я встречаю волчицу, умирающую от голода, и одариваю ее своей добычей, и мы становимся неразлучны в охоте и отдыхе.
По ночам я просыпаюсь и гляжу на нее с непонятной мне тоской. Во сне она совсем другая — не та злобная и умелая соратница по нашему общему делу, какую я вижу в ней днем; она кого-то мне напоминает. Но сон и нежелание думать лишают меня моей настойчивости в воспоминаниях, и я откладываю и свои мысли, и свои вопросы, которые бывают у меня в эти минуты, до другого, более подходящего, как мне кажется, времени.
Во время очередной охоты мы убиваем огромного молодого кабана; вечером, после ужина, она внезапно уходит и долго не возвращается, а когда утром я спрашиваю ее, в чем дело, она с испугом взглядывает на меня и говорит, что не может ничего понять, что с ней происходит. Я задаю ей все новые вопросы о вчерашних ее мыслях и о ее вчерашнем уходе, и она вдруг говорит, что ей кажется, что однажды она уже видела этого кабана, но не помнит, где когда.
— Ты заглядывала ему в глаза, когда он умирал? — спрашиваю я с тревогой.
— Да, — отвечает она и смотрит мне в глаза, и вдруг я узнаю ее.
— Плоды, погоня, люди с веревками и мечами, мужчина, похожий на медведя! — кричу я, и мой вой разлетается по лесу.
— И маски! — кричит она. — Вспомнила!
Мы бежим к растерзанной туше кабана и долго плачем, узнавая.
Похоронив его, мы внюхиваемся в воздух и бросаемся в чащу.
В поисках мужчины, похожего на медведя. И его подручных.
Нам нужно найти их. И поговорить…
СКАЗКА ДЛЯ ЧЕРВЯКА
Самым смешным было то, что он сохранял надежду, что это перестанет случаться. Но удав негромко приказывал: «Еще!», и червяк вновь начинал извиваться, словно пытаясь выручить свое дрожащее тело из пут гигантской твари, и глаза его все безумней выкатывались из орбит от напряжения бесплодной борьбы, а рот извивался в такт судорогам этого беспомощного розового тела, и с каждой новой попыткой червяк запутывался еще безнадежней.
Глупо. Удав крепче сожмет кольца и вновь негромко и глухо, как из пещеры или могилы, проговорит: «Еще!», и червяк застонет, уже не различая, где кончается боль его плоти, и начинается боль его спутанного сознания, и тогда удав на мгновение ослабит тиски, и червяк сникнет, как обгоревшая ветка, и удав удовлетворенно засмеется, так же глухо и негромко, как он произносил свои дикие команды.
А потом червяк проговорит: «Что я тебе сделал?» И удав криво усмехнется: «Не хватало, чтобы ты мне что-то сделал». И червяк беспомощно спросит: «Но должна же быть причина?», и удав поморщится и скажет: «Заткнись, мне противно слышать твой голос», и червяк съежится и втянет голову в плечи. Да, вот так это будет. А потом, после недолгого молчания удав спросит насмешливо: «Ну, так кем бы ты хотел стать?», и червяк ответит: «Удавом», ответит, не задумываясь, как о своей единственно верной мечте, и удав мгновенно вновь сожмет кольца, и червяк закричит звонким хриплым криком. «Разве червяк может быть удавом? — спросит удав с издевкой. — Посмотри на меня, разве ты не видишь, как мы непохожи?»; и червяк глухо согласится, что не может, и опустит голову, а потом вскинет ее и спросит: «Но что же мне делать?», и удав загремит, как падающая колокольня: «Заткнуться!» И засмеется и ляжет спать, а червяк без сил выползет из дома удава, напьется воды из мутного ручья и побредет домой, но вспомнит, что и дома нет покоя, и остановится и застонет от душевной боли и подумает: «Почему он меня не задушит?» И вспомнив красные неподвижные глаза и длинное поджарое тело удава, его глухой голос мертвеца и кривой презрительный рот, поймет: «Нет, это его лишило бы развлечения».
А потом он услышит тонкий голос рядом, и это будет тля, которая скажет ему: «Здравствуйте, господин удав», и глаза тли будут гореть от восхищения.
Все это глупо — и то, что здесь говорилось, и то, что будет говориться; можно не обращать внимания и не дочитывать — какой толк? — мелкий холодный интерес, да. Но эта правда, как бы глупо это ни было, и как бы ни походило на нереальные события.
Червяк не поздоровается, он лишь кивнет тле, а она подползет поближе и спросит: «Господин удав, не могли бы вы мне помочь?» Примечательно, что он даже не расслышит, как она его называет, а если это и будет случаться, он будет съеживаться, вспоминая, что это не так.
«А что такое?» — спросит червяк и вопьется глазами тле в душу.
А вот какая история между тем случится в доме удава — к нему в гости придет волчонок. И удав обрадуется, потому что у него не будет внутренней причины пытать волчонка. Они сядут друг напротив друга, и удав спросит: «Ну, как дела, дружище?» — «Да ничего, — ответит волчонок. — А у тебя?»
На что удав вздохнет: «Да так, какая может быть жизнь у удава, давлю понемногу желающих, что мне остается делать».
И волчонок засмеется и спросит: «Не пойму, зачем это тебе надо?» — «Бог его знает, — ответит удав, — мне бы кто объяснил. Только что тут был червяк. Видел бы ты его физиономию; со смеху можно подавиться. Приходил, идиот, посоветоваться, как ему стать удавом». И волчонок захохочет, потому что он не червяк; волчонок смеет хохотать, даже если это не предусмотрено теми, кто определяет, когда и почему можно хохотать. И скажет: «А что, хорошая вы пара, вам самое время начать выступать в цирке». Удав усмехнется.
Когда он вспоминал червяка, он вспоминал, что он удав. Вообще он вспоминал, что он удав, когда видел или вспоминал червяков. И тогда все вокруг начинали казаться ему червяками.
И сейчас, присмотревшись к волчонку, удав увидит в нем что-то от червяка, и сожмет рот и еще глубже заглянет в волчонка, и волчонок вздрогнет и подастся назад. А потом улыбнется чему-то внутри себя, ответит удаву тем же прямым взглядом и спросит, сдерживая смех: «Что это ты так на меня смотришь?» — «Так, — опустит глаза удав, — показалось что-то».
В комнате на минуту воцарится тишина, словно они увидели что-то непристойное, а потом удав скажет: «Сдается мне, что тебе самая пора стать удавом». — «Мне? Удавом? — засмеется волчонок. — Зачем?».
Удав недовольно поморщится, как от глупости, и скажет: «Ты глуп, волчонок, ты пока не понимаешь, что на свете лучше и мудрей всего быть удавом. Но слушай меня внимательно, сейчас я расскажу тебе, как стать удавом». И волчонок опять рассмеется и скажет: «Да не нужно мне быть удавом. — И заколебавшись, добавит: — Мне хочется совсем другого».
«Да знаю я, чего тебе хочется, — скривится презрительно удав. — Я вижу тебя, как голого!» И тут волчонок ощерит клыки, и на загривке его вздыбится шерсть. «Ты, верно, путаешь меня с червяком, — крикнет он. — Нам в самом деле лучше общаться с себе подобными!» И вскочит с места и выйдет вон, а удав бросится за ним, опомнившись от своей галлюцинации, и крикнет вдогонку: «Постой, ты меня неправильно понял!» И вернется к себе и схватится за голову: «Господи, опять то же самое!»
Это будет, как там не крути.
А вот что случится на другой день, когда на пороге вновь появится червяк. А он непременно появится. Слушайте — непременно.
— Здравствуйте, господин удав, — скажет червяк, чувствуя, что ему вновь до ужаса охота извиваться и угодничать.
— Проходи, — ответит удав.
Он еще находится под впечатлением недавнего разговора с волчонком и своих чувств по поводу этого разговора, и сейчас, глядя на червяка, убеждает себя в том, что перед ним не червяк, а кто-то другой, и достойный человеческого обращения.
Червяк осторожно сядет на стул напротив удава.
— Ну, что нового, — спросит удав и поймает себя на бешеном желании добавить: «червяк».
— Ужасно, — ответит червяк. — Вчера я опять попал в историю.
— Какую историю? — спросит удав, пытаясь выглядеть заинтересованным.
— Ко мне обратилась тля с просьбой научить ее стать нетлей, я начал ей объяснять, она все кивала мне и восхищалась и удивлялась, как это просто, а потом засмеялась и сказала, что я червяк.
Удав расхохочется во все горло.
— Я был буквально в замешательстве, — подавленно скажет червяк. — Я всего лишь хотел ей помочь.
Удав вновь захохочет и не сможет остановиться.
А червяк будет сидеть, сцепив руки над брюхом, и на лице его застынет выражение абсолютной беспомощности и страдания, которое удав не расположен видеть в червяках.
— Вот что, — проговорит наконец удав. — Сейчас я буду рассказывать тебе, как стать удавом, а ты за это споешь мне и спляшешь.
— Конечно! — воскликнет червяк и застынет с почтением.
— Чтобы стать удавом, нужно… — начнет удав и будет говорить долго, и червяк не пропустит ни слова, а только будет вскакивать, когда его будет поражать очередная истина искусства быть удавом, и будет восклицать: «вот оно что!» и вновь будет садиться и бесконечно преданно смотреть на удава. Когда удав кончит, глаза червяка загорятся, как у гончей, спущенной на зайцев.
— Понял! — воскликнет он, подпрыгнув на стуле. — Как я этого не понимал раньше!
— Ну а теперь спляши и спой, как уговаривались, — усмехнется удав.
И червяк примется извиваться и петь, и через минуту удав остановит его:
— Довольно, — скажет он. — Можешь идти, сейчас у тебя такое лицо, как будто ты знаешь, что надо делать.
Червяк раскланяется и вприпрыжку пустится на улицу. Глаза его будут гореть по-прежнему, и все звери, попадающиеся ему навстречу, будут казаться ему ничтожными червяками.
А из окна будет выглядывать удав и беззвучно смеяться.
— Дурак, — вдруг скажет он с бешеной злобой. — Можно подумать, что я счастлив.
Он низко опустит голову и глухо, по-собачьи, завоет. Дверь раскроется, и в комнату вбежит худая усталая женщина. Она подойдет к удаву и крепко прижмет его голову к груди, а он обнимет ее и заплачет навзрыд, и она никак не сможет его успокоить, и только будет бережно гладить его волосы и шептать что-то ласковое.
А соседи подумают, что по-соседству плачет ребенок.
А где-то вдали по улице будет бежать червяк и радоваться, что скоро станет удавом, если уже не стал. «Тогда я приду к нему и скажу: „А пошел ты к черту!“» — украдкой подумает червяк и прибавит шагу.
Но этого, конечно, никогда не будет. Тут рассказывалось только о том, что случится. А то, чего не случится — какое нам до этого дело, если это не случится?
И зачем описывать события, которые невозможны?
Маски
Странное, нереальное воспоминание о том, чего не было, но могло быть — и в то же время, четкое, как работа фотографа-ремесленника: мы, несколько юношей и девушек, обнаженные и не знающие слова «одежда», бродим по лесу в поисках каких-то плодов; вдруг — погоня, шум ломаемых кустов, какие-то страшные люди с веревками и мечами, впереди мчится огромный мужчина, похожий на медведя.
Потом — сети. Скрученные, мы валяемся у опушки и с ужасом глядим на своих охотников. По очереди нас развязывают и уводят за деревья. Наступает и мой черед, я оказываюсь перед тем самым мужчиной, похожим на медведя. Страшные неподвижные глаза впиваются в меня; он что-то говорит своим помощникам, и они приносят голову недавно убитого волка и пытаются надеть на мою. Я вскрикиваю и вырываюсь, бегу; меня догоняют и вновь пытаются надеть маску, но я вновь вырываюсь и убегаю к связанным товарищам и слышу их страшные вопли: они смотрят на меня сквозь мелкие ячейки сетей и глаза их полны дикого страха.
Потом меня хватают, и происходит мрак и тишина; маска обволакивает мое лицо; от нее пахнет отвратительным запахом свежей крови и мяса; меня куда-то ведут, и я покорно следую за ними и вдруг спотыкаюсь и падаю, и слышу хруст уходящих шагов.
Проснувшись, я вижу перед собой лес, в котором вырос. Но он изменился, и я, не понимаю, в чем именно, все же остро чувствую это, и мне становится страшно.
Но проходит время, и я привыкаю к новому образу леса, и почему-то происшедшее больше не волнует меня.
Через три дня я встречаю оленя и тщательно его преследую и убиваю; перед последней судорогой он поднимает голову и смотрит мне в глаза странным, незвериным взглядом. Дрожь пробегает по моим лопаткам, я столбенею и на мгновение теряю чувство реальности; что-то вспыхивает глубоко внутри моих мыслей.
Но олень опускает голову и закрывает глаза, и я жадно припадаю к крови, которая льется из его ран.
Но на другой день, и на день следующий я все меньше думаю об этом взгляде и о том, что вызвал он где-то глубоко внутри моего существа — голод гонит меня прочь от моего разума, и я слушаюсь его приказаний покорно и без рассуждений.
Я накормил остатками своих пиров сотни ворон, следовавших за мной в моих кровавых походах, и я все реже заглядываю в глаза своих жертв.
Однажды я встречаю волчицу, умирающую от голода, и одариваю ее своей добычей, и мы становимся неразлучны в охоте и отдыхе.
По ночам я просыпаюсь и гляжу на нее с непонятной мне тоской. Во сне она совсем другая — не та злобная и умелая соратница по нашему общему делу, какую я вижу в ней днем; она кого-то мне напоминает. Но сон и нежелание думать лишают меня моей настойчивости в воспоминаниях, и я откладываю и свои мысли, и свои вопросы, которые бывают у меня в эти минуты, до другого, более подходящего, как мне кажется, времени.
Во время очередной охоты мы убиваем огромного молодого кабана; вечером, после ужина, она внезапно уходит и долго не возвращается, а когда утром я спрашиваю ее, в чем дело, она с испугом взглядывает на меня и говорит, что не может ничего понять, что с ней происходит. Я задаю ей все новые вопросы о вчерашних ее мыслях и о ее вчерашнем уходе, и она вдруг говорит, что ей кажется, что однажды она уже видела этого кабана, но не помнит, где когда.
— Ты заглядывала ему в глаза, когда он умирал? — спрашиваю я с тревогой.
— Да, — отвечает она и смотрит мне в глаза, и вдруг я узнаю ее.
— Плоды, погоня, люди с веревками и мечами, мужчина, похожий на медведя! — кричу я, и мой вой разлетается по лесу.
— И маски! — кричит она. — Вспомнила!
Мы бежим к растерзанной туше кабана и долго плачем, узнавая.
Похоронив его, мы внюхиваемся в воздух и бросаемся в чащу.
В поисках мужчины, похожего на медведя. И его подручных.
Нам нужно найти их. И поговорить…
СКАЗКА ДЛЯ ЧЕРВЯКА
Самым смешным было то, что он сохранял надежду, что это перестанет случаться. Но удав негромко приказывал: «Еще!», и червяк вновь начинал извиваться, словно пытаясь выручить свое дрожащее тело из пут гигантской твари, и глаза его все безумней выкатывались из орбит от напряжения бесплодной борьбы, а рот извивался в такт судорогам этого беспомощного розового тела, и с каждой новой попыткой червяк запутывался еще безнадежней.
Глупо. Удав крепче сожмет кольца и вновь негромко и глухо, как из пещеры или могилы, проговорит: «Еще!», и червяк застонет, уже не различая, где кончается боль его плоти, и начинается боль его спутанного сознания, и тогда удав на мгновение ослабит тиски, и червяк сникнет, как обгоревшая ветка, и удав удовлетворенно засмеется, так же глухо и негромко, как он произносил свои дикие команды.
А потом червяк проговорит: «Что я тебе сделал?» И удав криво усмехнется: «Не хватало, чтобы ты мне что-то сделал». И червяк беспомощно спросит: «Но должна же быть причина?», и удав поморщится и скажет: «Заткнись, мне противно слышать твой голос», и червяк съежится и втянет голову в плечи. Да, вот так это будет. А потом, после недолгого молчания удав спросит насмешливо: «Ну, так кем бы ты хотел стать?», и червяк ответит: «Удавом», ответит, не задумываясь, как о своей единственно верной мечте, и удав мгновенно вновь сожмет кольца, и червяк закричит звонким хриплым криком. «Разве червяк может быть удавом? — спросит удав с издевкой. — Посмотри на меня, разве ты не видишь, как мы непохожи?»; и червяк глухо согласится, что не может, и опустит голову, а потом вскинет ее и спросит: «Но что же мне делать?», и удав загремит, как падающая колокольня: «Заткнуться!» И засмеется и ляжет спать, а червяк без сил выползет из дома удава, напьется воды из мутного ручья и побредет домой, но вспомнит, что и дома нет покоя, и остановится и застонет от душевной боли и подумает: «Почему он меня не задушит?» И вспомнив красные неподвижные глаза и длинное поджарое тело удава, его глухой голос мертвеца и кривой презрительный рот, поймет: «Нет, это его лишило бы развлечения».
А потом он услышит тонкий голос рядом, и это будет тля, которая скажет ему: «Здравствуйте, господин удав», и глаза тли будут гореть от восхищения.
Все это глупо — и то, что здесь говорилось, и то, что будет говориться; можно не обращать внимания и не дочитывать — какой толк? — мелкий холодный интерес, да. Но эта правда, как бы глупо это ни было, и как бы ни походило на нереальные события.
Червяк не поздоровается, он лишь кивнет тле, а она подползет поближе и спросит: «Господин удав, не могли бы вы мне помочь?» Примечательно, что он даже не расслышит, как она его называет, а если это и будет случаться, он будет съеживаться, вспоминая, что это не так.
«А что такое?» — спросит червяк и вопьется глазами тле в душу.
А вот какая история между тем случится в доме удава — к нему в гости придет волчонок. И удав обрадуется, потому что у него не будет внутренней причины пытать волчонка. Они сядут друг напротив друга, и удав спросит: «Ну, как дела, дружище?» — «Да ничего, — ответит волчонок. — А у тебя?»
На что удав вздохнет: «Да так, какая может быть жизнь у удава, давлю понемногу желающих, что мне остается делать».
И волчонок засмеется и спросит: «Не пойму, зачем это тебе надо?» — «Бог его знает, — ответит удав, — мне бы кто объяснил. Только что тут был червяк. Видел бы ты его физиономию; со смеху можно подавиться. Приходил, идиот, посоветоваться, как ему стать удавом». И волчонок захохочет, потому что он не червяк; волчонок смеет хохотать, даже если это не предусмотрено теми, кто определяет, когда и почему можно хохотать. И скажет: «А что, хорошая вы пара, вам самое время начать выступать в цирке». Удав усмехнется.
Когда он вспоминал червяка, он вспоминал, что он удав. Вообще он вспоминал, что он удав, когда видел или вспоминал червяков. И тогда все вокруг начинали казаться ему червяками.
И сейчас, присмотревшись к волчонку, удав увидит в нем что-то от червяка, и сожмет рот и еще глубже заглянет в волчонка, и волчонок вздрогнет и подастся назад. А потом улыбнется чему-то внутри себя, ответит удаву тем же прямым взглядом и спросит, сдерживая смех: «Что это ты так на меня смотришь?» — «Так, — опустит глаза удав, — показалось что-то».
В комнате на минуту воцарится тишина, словно они увидели что-то непристойное, а потом удав скажет: «Сдается мне, что тебе самая пора стать удавом». — «Мне? Удавом? — засмеется волчонок. — Зачем?».
Удав недовольно поморщится, как от глупости, и скажет: «Ты глуп, волчонок, ты пока не понимаешь, что на свете лучше и мудрей всего быть удавом. Но слушай меня внимательно, сейчас я расскажу тебе, как стать удавом». И волчонок опять рассмеется и скажет: «Да не нужно мне быть удавом. — И заколебавшись, добавит: — Мне хочется совсем другого».
«Да знаю я, чего тебе хочется, — скривится презрительно удав. — Я вижу тебя, как голого!» И тут волчонок ощерит клыки, и на загривке его вздыбится шерсть. «Ты, верно, путаешь меня с червяком, — крикнет он. — Нам в самом деле лучше общаться с себе подобными!» И вскочит с места и выйдет вон, а удав бросится за ним, опомнившись от своей галлюцинации, и крикнет вдогонку: «Постой, ты меня неправильно понял!» И вернется к себе и схватится за голову: «Господи, опять то же самое!»
Это будет, как там не крути.
А вот что случится на другой день, когда на пороге вновь появится червяк. А он непременно появится. Слушайте — непременно.
— Здравствуйте, господин удав, — скажет червяк, чувствуя, что ему вновь до ужаса охота извиваться и угодничать.
— Проходи, — ответит удав.
Он еще находится под впечатлением недавнего разговора с волчонком и своих чувств по поводу этого разговора, и сейчас, глядя на червяка, убеждает себя в том, что перед ним не червяк, а кто-то другой, и достойный человеческого обращения.
Червяк осторожно сядет на стул напротив удава.
— Ну, что нового, — спросит удав и поймает себя на бешеном желании добавить: «червяк».
— Ужасно, — ответит червяк. — Вчера я опять попал в историю.
— Какую историю? — спросит удав, пытаясь выглядеть заинтересованным.
— Ко мне обратилась тля с просьбой научить ее стать нетлей, я начал ей объяснять, она все кивала мне и восхищалась и удивлялась, как это просто, а потом засмеялась и сказала, что я червяк.
Удав расхохочется во все горло.
— Я был буквально в замешательстве, — подавленно скажет червяк. — Я всего лишь хотел ей помочь.
Удав вновь захохочет и не сможет остановиться.
А червяк будет сидеть, сцепив руки над брюхом, и на лице его застынет выражение абсолютной беспомощности и страдания, которое удав не расположен видеть в червяках.
— Вот что, — проговорит наконец удав. — Сейчас я буду рассказывать тебе, как стать удавом, а ты за это споешь мне и спляшешь.
— Конечно! — воскликнет червяк и застынет с почтением.
— Чтобы стать удавом, нужно… — начнет удав и будет говорить долго, и червяк не пропустит ни слова, а только будет вскакивать, когда его будет поражать очередная истина искусства быть удавом, и будет восклицать: «вот оно что!» и вновь будет садиться и бесконечно преданно смотреть на удава. Когда удав кончит, глаза червяка загорятся, как у гончей, спущенной на зайцев.
— Понял! — воскликнет он, подпрыгнув на стуле. — Как я этого не понимал раньше!
— Ну а теперь спляши и спой, как уговаривались, — усмехнется удав.
И червяк примется извиваться и петь, и через минуту удав остановит его:
— Довольно, — скажет он. — Можешь идти, сейчас у тебя такое лицо, как будто ты знаешь, что надо делать.
Червяк раскланяется и вприпрыжку пустится на улицу. Глаза его будут гореть по-прежнему, и все звери, попадающиеся ему навстречу, будут казаться ему ничтожными червяками.
А из окна будет выглядывать удав и беззвучно смеяться.
— Дурак, — вдруг скажет он с бешеной злобой. — Можно подумать, что я счастлив.
Он низко опустит голову и глухо, по-собачьи, завоет. Дверь раскроется, и в комнату вбежит худая усталая женщина. Она подойдет к удаву и крепко прижмет его голову к груди, а он обнимет ее и заплачет навзрыд, и она никак не сможет его успокоить, и только будет бережно гладить его волосы и шептать что-то ласковое.
А соседи подумают, что по-соседству плачет ребенок.
А где-то вдали по улице будет бежать червяк и радоваться, что скоро станет удавом, если уже не стал. «Тогда я приду к нему и скажу: „А пошел ты к черту!“» — украдкой подумает червяк и прибавит шагу.
Но этого, конечно, никогда не будет. Тут рассказывалось только о том, что случится. А то, чего не случится — какое нам до этого дело, если это не случится?
И зачем описывать события, которые невозможны?
Василии Близнецов ПАДАЮЩИЙ
Он помнит, как лопнул трос. Это был тяжелый стальной трос. А он стоял совсем близко и видел: трос, не выдержав напряжения, взорвался. Его сильно ударило. Так сильно, что он отлетел на несколько метров. Что-то обожгло ему живот, а потом, через долю секунды, в голову хлынуло горячее и тяжелое — кровь. И все.
Он понял, что умер. Вернее, его разорвало тросом. Это говорили пришедшие на похороны. Ощущение себя вернулось к нему, но это было уже какое-то другое, деформированное, дефектное, что ли, ощущение. То ли оттого, что и сам он теперь был дефектным — его ноги лежали рядом, под одним покрывалом. Лицо его было закрыто, и он понял, что стал некрасивым.
Он не видел, не слышал, не чувствовал запаха пришедших проститься с ним. Но он их ощущал… И потому знал то, о чем они говорят, знал, какие у кого лица, кто как одет, кто о чем думает. Он чувствовал их. И знал, что это доступно только мертвым. Вот совсем рядом стоит его мать. Кроме него и брата, у нее никого не было. Она стоит чуть сгорбившись и уже не плачет… Он захотел встать и не смог — его тело было разорвано тросом, но не в этом была причина его бессилия.
Тут же была Нина. Она все в том же синем пальто, в котором два года назад пришла на первое свидание. И вот — на последнее. У нее замерзли руки. По щекам Нины текут слезы. Они мечтали о сыне. Он снова захотел встать. Так, наверное, хотел подняться каждый умерший, даже из тех, кто хотел умереть или просто не жалел о своей смерти.
Пришли сюда, на старое городское кладбище, и его друзья, и просто знакомые. Он всматривался в их лица. Сергей. Он стоял рядом с ним, когда лопнул трос. Сергея только слегка поцарапало, потому что чуть впереди стоял он. Сергей мнет в руках кепку. Руки дрожат. Колька, Андрей, Светлана, Борис… Он тоже любит Нину… Раньше они даже дрались. Теперь — уже не с кем.
Ему вдруг стало не по себе. Он, умерший, доставил им столько хлопот, сколько не доставлял, будучи живым. Они любили его, жалели, боялись, ненавидели, обижали, хвалили, прогоняли, ждали… Ветерок путается в покрывале, но он этого не чувствует. Зато он чувствует, как трудно и легко им без него. Ему очень неудобно оттого, что он походит теперь на слепого Гантенбайна, который только притворяется, что слеп. Но окружающие не знают, что он притворяется, верят ему и ведут себя так, словно его и нет, словно нет на них его взгляда. Разница лишь в том, что он не притворяется. Он умер.
Гроб закрыли. Медленно опустили в землю. Засыпали стылыми комьями. На свежий холмик легли цветы. Постепенно все разошлись, остались только мама и Нина. Они стояли молча и неподвижно. Потом Нина берет маму под руку и уводит. Он остается один.
С наступлением весны он почувствовал, как земля наливается влагой, как зашевелились корни трав и деревьев, закопошились черви, жуки, личинки. И он вдруг понял, что ему тоскливо-тесно. Люди веками закрывают крышками гробы, и умершим приходится испытывать свое терпение, прежде чем произойдет долгожданный миг воссоединения с землей. Он чувствует тепло весенних лучей солнца, и ему кажется, что и ему становится теплее. Не кажется — это так и есть. Он ждет, ждет мгновения, когда появится хоть небольшая щель — путь к земле, и он, покинув свое тлеющее тело, помчится над миром сгустком энергии — маленьким невидимым комочком. Как мгновение. Тогда-то он насладится радостью бытия. Умершие бессмертны — куда уж дальше.
Он вспомнил, как приезжал брат. Они молча разговаривали о жизни, о разной чепухе. Брат весь в делах и заботах. Мечется, ищет что-то и не знает — что. Им было жаль друг друга.
Приходит мама. Она приносит цветы и плачет. И ему хочется выйти к ней (чертова крышка!), легким ветерком погладить ее по седеющей голове, осушить ее слезы. Пусть она улыбнется, ведь он — сын ее — здесь, с ней.
Чаще других приходит Нина. Она молчит, она не жалуется, не исповедуется, не говорит лишь бы о чем. Она молчит. И лишь глаза ее тихо светятся грустью.
Свершилось! Наконец-то! Он свободен!
Дождь. Он спрятался в каштане, росшем на краю кладбища. Пошумел промокшей листвой. Капли звонко разбились об асфальт. Посвистел ветром в проводах. Скоро должна прийти Нина. Он точно знает — она придет скоро, совсем скоро он увидит ее, не почувствует — увидит. Он спрячется в большой, солнечной ромашке у железной калитки, а Нина сорвет эту ромашку. И когда она поднесет ее к лицу и вдохнет желтый аромат, он прильнет к ее губам и поцелует ее. Дождь не кончается. И Нины все нет и нет. Она должна прийти. Она же знает, что у него сегодня праздник. Он вернулся в каштан и задремал. Столько переживаний ему не под силу…
Дождь кончился. На одной из ветвей каштана висит венок. Ее венок. Из ромашек. И та ромашка — большая и белая — тоже вплетена. Нина была здесь, а он продремал. Он рванулся ветром по аллее и, собрав в охапку прошлогодние листья, швырнул их в спину прохожему. И вихрем помчался туда, к дому Нины, срывая шляпы, выхватывая шары, сплетая провода. Он постучался в ее окно. Распахнул форточку и ворвался в комнату. Он метался по комнате — Нины нет. Ваза с цветами, покачнувшись, упала на пол. И разбилась. Он вылетел на улицу.
Почему ее нет?
Весь день и всю ночь, и весь следующий день и ночь он метался по городу и искал Нину. Ее не было. Нигде не было. И вдруг его осенило — она приходила проститься с ним! Он мертв для нее, мертв, и ей не нужен. Конечно же!..Ведь она не знает, что он по-прежнему любит ее и ищет. Но даже если бы знала — что из того?
Он вернулся в каштан. Земные соки текут по стволу, наполняя дерево свежей, сочной силой. Каждую клеточку. Каждую почку. Каждую ветвь. Он чувствует, как каштан растет, движется, набирает силу. Он покачался в ветвях и замер. Отчаяние переполнило его. Он ушел в корни, чтобы не видеть никого и ничего. Он снова умер…
У каштана остановилось такси. Из машины вышли двое, мужчина и женщина. Она взяла его под руку, и они вошли на кладбище. Она наклонилась и положила у изголовья букет роз. Они постояли еще немного и пошли назад. Нина и Борис.
— Постоим еще, — сказала она, приказывая или умоляя.
И вдруг послышался треск. Они встрепенулись и увидели, как каштан, не успевший еще прикрыться зеленью, вырывая корни с комьями земли, падает прямо на них. Женщина застыла на месте, глаза ее были широко раскрыты. Мужчина отскочил в сторону. Таксист выплюнул сигарету и замер.
Дерево с тяжким стоном упало.
Нина, не оглядываясь, шла по тропинке между могилами.
И он знал, что видит ее в последний раз.
Николай Курочкин
ХИМЕРА ИЗ МОХЕРА
1.
Детство и юность Женя Рысьев провел на Крайнем Севере: папа у него был геолог, а мама олений врач, ветеринар. Сейчас там, на Севере, есть все, могучие самолеты доставляют даже нежные, малотранспортабельные бананы — и даже на Северный полюс и в Ванкарем. А когда Женя рос, его самой заветной мечтой было попробовать свежий персик или, скажем, ананас. Яблоки он ел у бабушки в Тамбове, а вот персики…
Тогда, в школе, заваленной снегом до второго, на чердаке, крылечка, ему казалось, что самый простой путь к персикам — стать ученым и придумать «Машину обратного хода». Такую, чтобы покрутил ручку, загрузил повидлом — и с другого конца посыпались фрукты! Или загрузил шоколадом — а из машины какао-бобы! Представляете?
Позже Женя сообразил, что куда проще было бы кончить не инженерно-физический, а обыкновенный инженерно-строительный институт и завербоваться куда-нибудь в Африку строить школы и больницы — и повидал бы всего, и тропических фруктов бы наелся на сто лет вперед. Потом он попал в семинар гениального Зайкина и догадался, что ведь можно и машину построить. Конечно, энергии она должна жрать столько, что не совсем даже ясно, для чего ее было бы неубыточно применять. Но в принципе, используя «Заяц-эффект» и модулирование темпорального поля по Филиппову-Чандратилаку…
Гениальный Зайкин поднял левое плечо, прижал к нему левое ухо, пожевал губами и сказал:
— А что? В принципе, пожалуй… И даже интересно. Но мне страшно подумать, какой тут математический аппарат придется использовать! А вообще…
2.
Энтузиазм — штука заразная. А если к нему еще сибирский характер прибавить и положительный отзыв самого Зайкина, то невозможное — и то можно осуществить. А уж если не совсем невозможное… В общем, Рысьев нашел и математиков, и техников, и темпоральщика, хотя темпоральщиков вообще-то во всем мире было человек восемь, ну от силы девять. Не считая, конечно, порвавшего с наукой и ушедшего в буддийскую обитель Чандратилака и пропавшего без вести в темпоре Ласло Фезекаша, любимого ученика покойного Филиппова. И идея начала обрастать чертежами, тетрадями расчетов, пакетами программ и дисками магнитной машинной памяти.
На попутно открытых и случайно подмеченных в ходе работы над Машиной эффектах соратники Рысьева и сам он защитили дипломы и диссертации, жены им попались терпеливые и к бзикам мужей снисходительные, вот только никак не придумывалось, что бы оправдало колоссальные траты энергии, а значит, чем оправдывать создание нового НИИ перед Академией?
Прослышав о Машине, ответственные товарищи из Министерства Вторичных ресурсов наведались в институт Зайкина, но познакомившись с энергобалансом процесса Рысьева, заскучали и распрощались. При всей сложности и напряженности с ресурсами тратить столько энергии на восстановление однажды использованного? Тем более, что Рысьев обещал на первом этапе получение только материалов, а не изделий: скажем, из металлолома он мог сделать металл в слитках или, в лучшем случае, в заготовках, но не детали. Вот попозже…
Склонный к авантюризму тополог предложил пообещать воскрешение покойников и омоложение пожилых в отдаленной перспективе — мол, тогда найдется поддержка и помещение, и ставки. Но Рысьев не умел врать, а к тому же Зайкин сказал: «Там дадут вам помещение и ставки, неизвестно, а вот из своей фирмы я вас немедленно выкину. Ишь, алхимики выискались! Научитесь работать с неодушевленными предметами сначала. А то моду взяли соблазнять инстанции эффектами, которых сами не знаете как добиться».
Через четыре года Зайкин умер. На смертном одре великий ученый вел себя достойно, каждому из учеников дал по последнему ценнейшему совету, а Рысьеву сказал: «Женя, обещай мне не связываться с омоложениями и так далее. Твоя машина сможет сделать из одушевленного неодушевленное — и только. Я не могу это доказать, но чувствую, что так будет. Все. Прощай».
Зайкин великим потому и был, что иногда чувствовал там, где другие ни доказать, ни почувствовать не могли…
Тополог без ведома Рысьева поместил в «Юном технике», «Науке и жизни» и «Вечернем Новосибирске» такое объявление: «Открытый конкурс на лучшее примененное Машины Обратного Хода конструкции Евг. Рысьева!!! Первая премия — туристическая путевка „Глубочайшие пещеры нашей страны“, вторая премия — видеомагнитола „Бердск-360001“! Предлагаем читателям подумать, в какой отрасли науки или народного хозяйства можно применить машину МОХЕР-1, возвращающую заложенные в нее любые предметы в предыдущую фазу их существования (например, мебель — в доски и бревна, хлеб — в муку и т. д.), причем затраты энергии прямо пропорциональны массе предметов и квадрату затрат энергии на создание предмета, либо на перевод в настоящее состояние». Адресов он указал два: служебный — НИИ им. Зайкина и домашний — своего аспирантского общежития. Писем пришло две с чем-то тысячи! Победили полковник в отставке и ученик спецшколы с музыкально-хореографическим уклоном: они предложили использовать «МОХЕР-1» в археологии и в искусствоведении.
— И как мы сами не доперли?! — завывал тополог. — Ведь так просто — от утильсырья повернуться к нетленным ценностям культуры! Ведь только в гуманитарных областях есть бесценное, ради чего с затратами не считаются! И чего я им пообещал «Бердск», когда у меня «Грюндиг» есть? Такую машину придется отослать!
— А путевки тебе не жалко? — спросил Рысьев.
— A-а, подумаешь, путевка! Я у нас в институте староста спелеологической секции и притом вдобавок — культмассовый сектор, я этих путевок хоть три могу достать, они неходовые. А где я «Бердск» тридцать шесть — четыре нуля первой модели достану? Идиот! — и тополог крепко, с сердцем, треснул себя кулаком по башке.
Рысьев, как мог, утешал соратника, потом, видя, что это не помогает, поехал клянчить командировку в Москву, в Отделение культуроведения Академии Наук.
И через полтора года Рысьев вспомнил этот день и сказал топологу: «Зря ты тогда убивался, старик. Зато теперь будешь зав. отделом математического обеспечения. Разве плохо? В двадцать семь лет — завотделом?»
— В двадцать девять, — сварливо сказал тополог.
— Ну тем более! — нелогично ответил счастливый Рысьев. Когда он выдумал — на уроке ботаники, это помнилось отчетливо, строение цветка проходили, — свою Машину, она мерещилась чем-то на вид средним между мясорубкой и патефоном. А когда специально созданное электронно-монтажное управление сдавало под наладку опытную установку обратного хода «МОХЕР-1» специально созданному НИИ (триста пять сотрудников!), та занимала два многоэтажных корпуса, бетонный бункер, энергоподстанцию, хранилище жидкого гелия и криогенную станцию… Это не считая мелочей вроде жилпоселка, водонапорной башни, проходных.
3.
Наладку, как и предварительные лабораторные опыты, проводили на персиковом конфитюре — такова была прихоть Шефа, то есть Рысьева. Добывали конфитюр тройным обменом: в подшефном совхозе «Садовод Приобья» работники НИИ МОХ собирали смородину и яблоки, на районном промкомбинате из них жали сок и делали плодово-ягодное вино, вино меняли — оно шло на экспорт — на болгарский конфитюр и изводили его тоннами, пока стало получаться что-то путное.
А получалось все лучше, все надежнее. Уже, для точного градуирования шкалы «глубоброхомера» (так склонный к нетривиальным сокращениям зав. отделом математического обеспечения назвал измеритель глубины обратного хода по времени, одновременно фиксирующий изменения напряженности темпорального поля), Рысьев в азарте изрезал на ленточки шириной по семь с половиной миллиметров дневник дочки-второклассницы: реву было, зато удалось шкалу с точностью до сорока пяти минут отградуировать: кидаешь в приемный бункер строку дневника с оценкой — ведь если расписание уроков знаешь, время, когда оценку в дневник вписали, запросто вычислишь, — и сверяешь расчетное с тем, что на шкале, ну и регулируешь до совмещения. Элегантная методика, как сказал бы покойный Зайкин. Тот же метод «автографов» использовали и для окончательной выверки, только писали уж нарочно и через минуту по морскому хронометру.
Мощность опытной установки составляла по массе десять килограммов, по времени пять тысяч лет. В принципе глубину по времени можно бы и увеличить без особых хлопот, но археологи решили для начала не зарываться глубже изобретения письменности — приборы приборами, а как-то спокойнее, когда датировка подтверждается письменным свидетельством, верно? А искусствоведам и половины этого срока хватало. Если не считать прехорошенькой блондинки из Отдела наскальной живописи — но та хотела уж слишком многого, и глубину в сто тысяч лет, и мощность по массе такую, чтобы пещеры целиком входили… Нет, Рысьев ей не наотрез отказал. Просто просил обождать. Блондинка сморщила носик и кисло сказала: «Я-то думала, вы мужчина. А вы как все…»
Итак, шли последние дни. Уже поймали за руку программиста из отдела матобеспечения: он под предлогом обкатки машины на нетривиальном материале прогнал через нее свои фирменные джинсы и три бутылки из-под «Приобского плодовоягодного». На экстренном собрании коллектива Рысьев гневно объявил: «Литр вина, на котором наш уважаемый коллега сэкономил два рубля, обошелся государству в сто тридцать киловатт-часов!». Сотрудники заволновались. Программисту объявили для начала выговор без занесения. Он произнес покаянную речь, поклялся всем, что для программиста свято, что больше не будет — и за три часа до прибытия государственной приемочной комиссии снова попался, на сей раз с тарой из-под «Вермута» и чайником без носика. Надо было встречать гостей — и Рысьев ограничился тем, что велел разобраться зав. отделом — а тот дал программисту по шее и обещал добавить если что. «Нет, нет, никогда! Клянусь перфокартой!» — шепотом закричал программист и ушел, потирая шею и мотая головой.
Приемка. Прокрутили две банки повидла, угостили персиками — настоящими, сочными, пушистыми! — каждого члена комиссии, потом запустили подлинный экспонат археологического музея — наконечник стрелы из могильника «Копенский Чаатас» (Хакассия, VII–VIII век нашей эры), до того окисленный, что сыпался синей пылью. И вот в руках председателя комиссии свежеоткованный бронзовый клинышек. Директор НИИ археологии и этнографии Сибири и Дальнего Востока, комкая бороду, возбужденно кричит не своим, тонким голосом: «А на шкале — точнейшая датировка! Куда там Либби с его радиоуглеродными методом! Мы можем, последовательно прогоняя этот наконечник через МОХЕР, установить день и час отковки и день и час захоронения! Это переворот в науке! Это революция в археологии, товарищи!» — и влюбленно смотрит на опухших от недосыпа, некрасивых от ожидания создателей установки. А председатель госкомиссии скептически говорит:
— Это все верно. Но как-то очень уж… Невероятно.
— Машина большая. А вдруг они там заранее спрятали все это? — подхватывает кто-то из сопровождающих комиссию.
— А вот мы это сейчас проверим! — решительно говорит председатель комиссии, подходит к приемному бункерочку и, к ужасу присутствующих, снимает ботинки и швыряет в никелированный зев МОХЕРа, крутнув штурвальчик с деления «1200 лет» на «1 год». Едва женщины успели ахнуть, как из выходного лючка вывалились помолодевшие обувки. Председатель придирчиво их осмотрел, надел, потопал одной ногой, другой и сказал ровным голосом:
— Ну, у меня сомнений больше нет. Так, как эти, на моей ноге ни одни не сидели. Давайте подписывать акт, товарищи. Возражений нет?
4.
Как только археологи уяснили, что с помощью МОХЕРа можно не только реставрировать, но и датировать находки, начались интриги: у каждого было чем загрузить машину неотложно и надолго. Одни писали статьи в популярные журналы — в расчете на мощную поддержку заинтересовавшейся общественности, другие строчили кляузы и жалобы в инстанции. А после первых публикаций в «Вестнике СО АН» и «Археология СССР» посыпались заявки от зарубежных коллег. А после статьи в журнале «Природа» МОХЕР стал нужен всем: криминалисты привезли аккуратно вырезанную плитку дерна в квадратный метр — требовали, чтобы им без очереди восстановили следы, имевшиеся на траве перед начавшимся пять дней назад затяжным дождем, да еще пугали статьей за неоказание помощи в раскрытии преступления. Потом из Института ядерной физики позвонили заместителю Рысьева бывшие однокашники по университету и попросили загнать в МОХЕР всего-то навсего один протончик, но уж глубину дать до Большого Взрыва, до «сингулярности» (раз уж есть такая возможность и при ней свой человек) глянуть, как выглядел наш мир в его первую миллисекунду. «С ума сошли! А если Вселенная схлопнется?» — испуганно завопил замдиректора. — «Физики-шизики! Так и норовят, ну так и норовят мир погубить!» В трубке зашебаршило, видимо, абонент передавал ответ зама коллегам, потом шуршанье стихло и ядерщик печально сказал: «Избюрократился ты там в археологии, Сева. Мы думали — ты человек, а ты… Эх ты!» — и раздались гудки. Вечером, идя в дом культуры «Академия» на концерт, заместитель Рысьева заметил — собственно, заметила его жена, но это в общем одно и то же, правда? — что друзья молодости — ядерщики с ним не здороваются и даже как бы в упор не видят. Один даже попытался пройти сквозь зама!
Потом на НИИ МОХ навалились разворотливые и неукротимые новосибирские геологи. Они запаслись разрешением правительства, привезли громадную аэродромную бензовозку с палеозойской нефтью и стали ждать пуска второй установки, темпоральная глубина действия которой превышала миллиард лет. Слухи об ее пуске и всполошили ядерщиков, но геологи не спешили и не кипятились. Они ждали и пока запасались разрешениями и согласованиями: готовились к экспериментам основательно, как к выходу в поле. А когда пришел их день, они порциями по сто литров, на каждую порцию увеличивая глубину на пять миллионов лет, прокачали нефть через «МОХЕР-2». В институте воняло как в керосиновой лавочке, пол в машинном зале стал скользким, а потом случилось ужасное, такое, что Рысьева тошнило и через десять лет, когда он вспоминал. Ежеминутные звонки — сотрудники жаловались, зам. по хозчасти заявление «по собственному» подал, оттесненные геологами историки грозились — выкурили директора из кабинета, он пошел глянуть, что там происходит, и поспел как раз «вовремя». Едва он вошел, поводя крупным носом, в машинный зал, как поверх густого нефтяного хлынул куда более противный запах и из выпуска «МОХЕР-2» посыпались полуразвалившиеся, свежедохлые и вовсе разложившиеся трупики червей, громадных не то раков, не то скорпионов и среди них еще живой, трепыхающийся и меняющий цвет из серо-розового в ядовито-желто-зеленый осьминог. Вся пакость вылилась в пододвинутую геологами под выпуск машины емкость, а осьминог зацепился щупальцами за край, подтянулся, шмякнулся на пол, напустил лужу вонючих чернил и покраснел надолго, секунд на семь. Геологи схватились за руки и начали танцевать вокруг чернильной лужи, подхватывая оскользнувшихся и вопя: «Зооморфна, зооморфна! А что мы говорили?!» А один отошел, повернулся лицом в угол зала и, заткнув уши и нос пальцами, как ныряльщик, забубнил: «И ничего не доказывает! Случайный захват!»
Оценив обстановку, Рысьев понял: это — шанс! Можно избавиться от этих неугомонных раз и навсегда. Он поискал взглядом на кого опереться в эту трудную минуту. Свои не помогут: одна плачет, сраженная осквернением машинного зала, другая в обмороке, мужчины отводят ослабевших женщин в конец коридора… Кто же, кто? И тут он встретился с сухими горящими глазами: ждущий очереди, отпихнутый от машины историк-средневековик с тубусом подмышкой, грамоты стертые читать. Подозвав его взглядом, директор НИИ сказал:
— Давайте я ваши экспонаты подержу, а вы санврача вызовите. Одна нога здесь…
— Вас понял, — по-военному четко ответил историк, сунул Рысьеву трубку с грамотами и помчался к выходу.
Вы что, читатель, думаете, что, уплатив штраф, геологи успокоились? Э-э, не знаете вы ни геологов, ни тем более сибирских геологов! Они дали подписку не экспериментировать с органическими ископаемыми, уплатили штраф и привезли четырнадцать тонн базальта и гранита. Правда, это уж был их последний эксперимент с установкой обратного хода: полезшая из зева установки магма была, по словам специалистов, какая-то особенно кислая и проливающая новый свет на проблемы происхождения излившихся пород Средне-Сибирского плоскогорья, но пожарники уверяли, что магма самая обыкновенная и пожар тоже самый обычный.
После ремонта эксперименты долго не возобновлялись: Президиум Сибирского отделения Академии наук потребовал разработать инструкцию по технике безопасности при работе на «МОХЕР-1», а «МОХЕР-2» вообще законсервировать до поры. Кроме того, пользование установкой впредь дозволялось исключительно в интересах гуманитарных наук.
5.
Рысьев уже не раз каялся, что взялся за эту затею, опасную и хлопотливую. Но ему отступать было некуда — а зам. по хозчасти после пожара уволился-таки, переводом в «Союзвзрывпром», там-де спокойнее. Новый зам продержался три недели. Сначала народный контроль спросил с него за утечку энергии.
Разобрался — оказалось, сложилось по капле, сотрудники ножи точить перестали, носят на работу и прогоняют через «МОХЕР», на недельку в глубину — и так каждую недельку. Минута — и готово. Пришлось нанять шабашников из СКБ «Кибер» — блокировку с распознавателем образов ставить, чтобы предметы обихода не совали. А распознаватель с компьютером шестого поколения влетел в копеечку. Правда, уже и то хорошо, что шабашники все материалы вплоть до сверхдефицитного этого компьютера сами доставали. Но тут случилось такое, что все начеты и ревизии заму показались мелочью, нервов не стоящей: среди уборщиц затесалась сумасшедшая бабка, мечтающая сигануть в приемный бункер и вывалиться из выпускного двадцатилетней, при живых зубах и незамужней — а то попивать старик стал, как на пенсию вышел. Все это она многословно объяснила тому программисту, что джинсы некогда подновлял на «МОХЕР-1». После завотдельского подзатыльника парень посерьезнел и был даже облечен доверием: его избрали общественным инспектором охраны труда — должность не формальная в учреждении, где «ЧП» идут косяками, даже не одно за другим, а серия за серией. Парень все бабке объяснил: и что неизвестно, живая ли она выйдет из машины или так, в виде протоплазмы; и что из зарплаты за такие фокусы удержать могут; и что — на всякий случай, вдруг она верующая? Кто их, бабок, знает? — боженька накажет. Бабка пригорюнилась и все кивала. А через два дня ее за подол ухватили — бросилась в бункер! Хорошо, электрики в «козла» заигрались и спохватились, что рабочий день кончился, только в семь часов. Они ее и спасли. А зам. по хозчасти, узнав об этом, уволился.
Правда, замена нашлась, потому что институт срочно доукомплектовали опытными работниками. Дело в том, что искусствоведы, в порядке укрепления сотрудничества с французскими коллегами, подготовили акцию всемирно-исторического значения: из Лувра под охраной национальных гвардейцев и двух взводов «командос» отбыла в Новосибирск Венера Милосская! Рысьеву предложили, не афишируя этого и привлекая к работам предельно узкий круг сотрудников, расконсервировать восстановленную «МОХЕР-2», тщательно испытать и быть готовым. Официально было объявлено, что самая знаменитая в мире статуя будет экспонироваться в Доме Ученых, в обмен на выставку полотен сибирского живописца Грицюка во французском атомном центре Саклэ. Статую и должны были выставить в Доме Ученых, в тени знаменитого цитрусового дерева, доросшего до потолка вестибюля. Потом ее заменят копией, а оригинал пропустят через «МОХЕР»: надо в конце концов увидеть, какой ее изваял мастер, с руками или без. Есть ведь и такое мнение, что это специально сделано, для концентрации впечатления или еще почему. А если с руками, то какими они были и как располагались. Потому что кто бы ни бился над реконструкцией рук, у всех получалось неубедительно. Может, так? Может! А может, не так, а этак? И этак может.
И вот Венера в Новосибирске! Народ валом валит, социологи счет ведут: им предложили рассчитать момент падения интереса: мол, будет же «окно», когда те, кто рвется первым увидеть, уже увидели, а кто думает «я хитрый, я подожду, пока толкучка кончится да перед концом и посмотрю спокойно, со вкусом!», думают, что еще рано. Социологам и задача занятной показалась и объект. Они постарались и точно подсказали момент, когда подменят статую копией. Все это время французские искусствоведы жили в «Золотой долине» — гостинице Академгородка — инкогнито, под видом сержантов национальной гвардии.
На пятый день статую привезли в НИИ МОХ. Все было готово к Эксперименту Века. Мраморную фигуру специальным краном опустили в бункер, настала тишина, а через расчетные семнадцать секунд из выпускного отверстия повалил дым, посыпались какие-то камни, горшки и вниз головой, вращаясь, вывалилась крикливо раскрашенная статуя. Она задела край люка — и прекрасные руки с нарисованными браслетами, крошась, отпали! Венера мягко опустилась на воздушной подушке и возлегла на белом надувном пьедестале. Искусствоведы с криками кинулись к статуе. Из криков Рысьев понял: то, что она раскрашена, их не удивило, они пытались руки сложить из обломков.
Увы, это не получилось ни у них, ни у реставраторов. А в положенный срок пестрый подлинник и привычно-белая и потому кажущаяся более настоящей копия отбыли в Париж. Рысьев потом все шесть лет следил по прессе за баталией вокруг Венеры Многокрасочной: одни специалисты признавали реконструкцию окраски неубедительной, другие — неоспоримо убедительной, пока не вмешались власти и не распорядились вернуть статуе традиционный вид.
Самое смешное в этой невеселой истории — пыль, сыпавшаяся почему-то из МОХЕРа, помешала фотографам, и ни на одном кадре не было ясно видно положение рук. Что они есть, было ясно. Но восстановить их по этим снимкам никто не брался.
Рысьев ждал от этого самых крупных неприятностей для института. Но как-то обошлось и вскоре неуемные искусствоведы решили использовать машину обратного хода, чтобы без риска повредить подслой очистить картину семнадцатого века: рентген показал, что под посредственным натюрмортом таится портрет мужчины, предположительно притом рембрандтовский! Предположительно одна из самых ранних работ великого мастера. Итак, настроили МОХЕР на нужное время, опустили картину в бункер — и из выпускного люка выпал чистый, то есть без патины, пейзаж! Искусствоведы оцепенели. «A-а… А где портрет мужчины?» — сипло спросил старейший и схватился за сердце. Никто не ответил. Позднее выяснилось, что это был не ранний Рембрандт, а шутка мастера, стилизация под свою прежнюю манеру. И МОХЕР загнал полотно в междулетье, когда портрет еще не был написан, но ту манеру Рембрандт уже оставил. А пейзаж особой ценности, увы, не представлял. После этого и искусствоведы испугались и отказались от услуг НИИ Машин обратного хода. А инициаторов «легкой реставрации» из искусствоведов разжаловали в экскурсоводы.
Вскоре правительство и Академия наук решили НИИ МОХ закрыть, МОХЕРы демонтировать, а сотрудников трудоустроить по специальности, кого куда. Неофициально Рысьеву сказали, что работы по управляемому термоядерному синтезу, кажется, близки к завершению — и вот когда наступит, благодаря этим работам, изобилие энергии, МОХЕРами оснастят все исторические институты и кафедры. И все пункты сбора вторсырья. А пока… И ему предложили на выбор два места: либо зав. отделом в НИИ имени Зайкина — либо генеральным директором машиностроительного объединения. Подумав, Рысьев выбрал второе.
В две тысячи восемнадцатом году он вышел на пенсию. Вышел со здоровым сердцем, с нормальным для его возраста давлением и нормальной кислотностью. Когда геронтологи прослышали, что среди генеральных директоров есть кандидат в долгожители, они взволновались и начали осаждать Рысьева с анкетами и анализами. Он объяснял, что его опыт уникален и воспроизвести его невозможно, ибо такого иммунитета к стрессам, какой выработался у него в годы работы с МОХЕРом, нигде в мирном двадцатом веке получить нельзя. Он думал, тут они от него и отстанут. Черта с два! Узнав о МОХЕРе, геронтологи не попросили, не предложили, а потребовали, чтоб он довел свою установку до совершенства — то есть до возможности омолаживать организмы. Это, мол, его долг перед человечеством. Они так насели, что Рысьев чуть не согласился. И тогда ему приснился палеозойский осьминог. Тварь отламывала руки Венере Милосской, а та брыкалась и старушечьим голосом кричала: «Уйди от меня, нечистая сила! Химера из МОХЕРа! Омолодиться мешаешь!» И рук у нее было как шупалец у осьминога. А в остальном — Венера как Венера. И Рысьев выгнал геронтологов, взял справку о состоянии здоровья и нанялся в Узбекплодоовощторг экспедитором, персики на Крайний Север возить.
Сейчас ему за семьдесят, работу бросать он не думает, но старость уже сказывается. Нет, здоров он по-прежнему, но стал болтлив. Всем рассказывает — благо, на его работе новые люди каждый рейс, то в Ванкарем летишь, на Чукотку — то в Хатангу, на Таймыр, про МОХЕР, уверяя, что где-то эту историю вычитал. Не то у Михеева, не то у Курочкина — словом, у кого-то из сибирских писателей конца прошлого века.
Впрочем, с года двадцать седьмого пошли слухи, что уже осуществлена термоядерная реакция и энергии теперь будет — завались. Так что фрукты будут не возить на Север, а выращивать прямо там, под искусственным солнцем. И вообще будто есть — старик Рысьев не зря заливает — какие-то аппараты, которые из мохерового свитера могут овцу сделать или козу, из кого там мохеровый пух дергают? Но почему-то аппараты эти очень строго охраняют, мол, большие неприятности от них. Излучение, что ли?
Спросили у Рысьева, он засмеялся: «Э-э, пилоты, бедная у вас фантазия. Излучение что, там почище!» И замолчал. Надолго.
САМЫЙ ГАДКИЙ УТЕНОК
Когда академика Филиппова или его соратников спрашивали (в основном журналисты): «Верно ли, что вы строите машину времени?», реакция была стандартной. Академик багровел, вставал из-за стола и, отпуская узел галстука, хрипел: «Выход налево по коридору, всего доброго, прощайте!» — а соратники хватали спрашивающего за лацканы или, если спрашивала женщина, отворачивались.
«Машины времени нет и быть не может! — твердили Филиппов и его ученики устно и на страницах прессы. — Не бы-ва-ет! Слышите?! Представьте, что время — поток, ну, река, что ли. Вы можете плыть по течению, допустим, можете выбраться на берег. Но точно в ту же воду, в которой были, вам уже ни за что не вернуться, она уплыла от вас навек. Так и с путешествиями во-или по, неважно, — времени. В сущности перемещаться во времени нельзя, это запрещено уравнениями Чандратилака, но можно выброситься из времени. Куда? Откуда мы знаем? Во вневременье, в ничто…»
Но такие пояснения лишь запутывали все дело. Ведь слушателю или читателю при словах «ну, река, что ли» виделись тихие воды, отпуск в глуши, может быть даже — кувшинки в заводи, в общем, воля вольная, захотел — поплыл по течению, захотел — поперек, а то и против, захотел — вышел, захотел — вошел… Ныряй, плещись, а воды текут ме-едленно, как… как годы. А темпоральщикам, при их особых и, в общем, недружественных отношениях с четвертым измерением, виделся свирепый поток в невылазно крутых, скользких берегах, ворочающий скалы и не позволяющий попавшему в него и помыслить о том, чтобы выскользнуть, или приотстать, или обогнать. Какое там!
И они невесело объясняли: «В принципе уже сегодня можно выкинуть материальный предмет, или даже человека, из времени. Но перемещать во времени? Нет. Вернуться именно в наш временной поток, в нашу Вселенную путешественник уже не сможет. Никогда. Он, можно сказать, выпадает из нашего мира. А как его спасать, то есть вернуть назад — о, это задачка на порядок сложнее, чем отправить. И не о „путешественниках во времени“ следует речь вести, а о „бросках во вневременье“ — бессмысленных и безвозвратных. Что? Благородный риск, жертвы во имя Науки? Бросьте, не тот случай. Что такое жертва ради Науки? Риск жизнью ради нового знания. А выкинуться из Вселенной в никуда — это и не наука, и не знания. Это просто дорогостоящее самоубийство, не добавляющее к нашим познаниям ни-че-го. Да-да, грустно. Все мы зачитывались Уэллсом в юности. Но — такова реальность…»
И хотя установка, в принципе годная для переброски материальных тел куда-то в иное время — возможно, в прошлое, скорее всего — в Никогда-Нигде, существовала, за три года после пуска она ни грамма вещества не отправила из нашего времени в иные времена. Гоняли ее исключительно в режиме нуль-транспортировки, то есть переброски из настоящего в настоящее. Это она тоже могла. Моментально на любое расстояние… Правда, с энергозатратами, растущими пропорционально четвертой степени расстояния и массы: грамм на метр — сто ватт, килограмм на километр — сто триллионов мегаватт, то есть… бр-р-р, подумать и то жутко…
Поэтому уникальная установка, вековая мечта человечества, можно сказать, работала только по ночам, когда потребление энергии минимально, и «кидала» на четыре метра пластинку тонкого оргстекла или замусоленный лист бумаги — недописанный черновик заявления об очередном отпуске старшему технику-лаборанту Иржи Вондраку за поза-позапрошлый год На этих двух объектах группа Филиппова изучала деформации и напряженность темпоральных полей, побочные эффекты, возникающие при нуль-транспортировке, и тому подобные малоромантичные вещи. Именно нуль-транспортировка, прежде всего пути снижения ее энергоемкости, и считалась темой работ группы, хотя наткнулся на нее Филиппов случайно, еще когда создавал с индийцем Раджендрой Чандратилаком математическую теорию темпорального поля.
А путешествия во времени считались в группе Филиппова (хотя именно из-за них, мечтая о них, пришел в группу каждый ее участник, от слесаря до самого академика) темой неприличной — ну, как тема омоложения старцев в другой группе темпоральщиков, у Рысьева.
…Ласло Фезекаш, один из самых способных темпоральщиков не только группы Филиппова, но и всего мира (то есть всех шести таких групп), был горячим скептиком. Знаете этот тип? Уж если он чему-то или во что-то не верил, он пылко и бескомпромиссно объявлял об этом. Вот если в динозавров не верил, то верящих и убеждал, и высмеивал, а то и за грудки в споре хватал.
— Да я скорее поверю в существование гениального таксидермиста с больной фантазией, чем пресмыкающихся такого размера! — кричал он, по-венгерски делая ударение в каждом слове на первый слог.
— Ты, Ласло, вырос в Будапеште, работаешь в Новосибирске и природу видел только на пикниках, — сердито отвечали динозавроведы и динозавролюбы. — А в ней, в природе, чудес больше, чем обыденности. Ты знаешь, к примеру, что у свиньи и у жирафа шейных позвонков поровну? Да-да, это факт.
Но переспорить Фезекаша было трудно.
Однажды он работал на установке ночью. Днем Филиппов загрузил ее своей работой, а ночью она свободна. Ласло же через неделю сдавать отчет и, пока жена гостит у мамы, он решил приналечь. И вот после восьмой чашки кофе в голове что-то забрезжило. Он осторожненько отодвинул чашку и замер, боясь спугнуть рождающуюся идею. Но вот она откристаллизовалась настолько, что можно было записывать и считать.
Через полтора часа он перечитал уравнения и понял, что знает, как в сотни, в тысячи раз сократить затраты энергии на переброску материальных тел, по крайней мере, в прошлое — не в какое-то там вневременье, а в реальное прошлое! И он ведь… Хо! Он ведь может теперь даже сам отправиться миллиончиков на сто лет тому назад и своими глазами увидеть, были там динозавры или нет. Он не будет даже выходить из установки, топтать землю мезозойской эры. Он только оглядится и — назад, дописывать и досчитывать то, что забрезжило полтора часа назад.
«Вот и увидим, что там за динозавры!» — бормотал он, перенастраивая схему. Когда пальцы устали, он прошел к терминалу ВЦ и заказал справку о времени расцвета динозавров. «Ну, я на сто миллионов лет и рассчитывал», — довольно протянул он, прочтя на экране дисплея справку. Можно было вводить данные и… И стартовать!
…Сиденье в установке, разумеется, было велосипедное — по традиции, как у Г. Дж. Уэллса. Ласло уже уселся было, как вспомнил, что нужно вещественные доказательства привезти оттуда, а Вондрак, кажется, свой фотоаппарат в лаборатории оставил. Он метнулся в закуток лаборанта, взял на шкафчике «Зенит», уселся поплотнее и попытался настроиться на торжественный момент. Но думалось о всякой ерунде. А вдруг там, в мезозое, Солнце иначе светит и экспонометр врать будет? Халат опять паяльником прожег. Интересно, а есть сейчас хоть кто-нибудь, кто серьезно верит в привидения? Кофейник выключен? Все в порядке. Блокнот с расчетами он взял с собой: вид-то у торопливых записей самый черновой, еще кинут в мусор утром. Лучше так. Надежнее.
Никаких сомнений в безопасности путешествия у Фезекаша не было. Он часто ошибался в людях — особенно в девушках, — но в расчетах? Никогда! Итак, вперед! В центре пульта управления была большая клавиша. Все в группе Филиппова знали, что это просто дань традиции, клавиша реального пуска на реальную временную глубину, — и каждый, от слесаря до академика, тайно мечтал когда-нибудь нажать или хотя бы увидеть, как другой это сделает… Он последний раз оглядел лабораторию, пожалел, что его не видят некоторые гордячки, нажал и… И почувствовал, что взорвался, в пыль рассыпался, исчез… Но тут же возник снова.
Установка, глубоко зарывшись в сырой красноватый песок, косо стояла на берегу заросшего исполинскими хвощами или чем-то вроде хвощей озера или морского залива. От воды пахло остро и неприятно. Летали, трепеща крыльями, полуметровые стрекозы. За полосой жухлой травы, над зарослями похожих на пальмы древовидных папоротников, возвышалась серая скала. Было душновато и прохлады озеро или море не давало…
А больше Ласло тогда ничего не успел разглядеть и заметить, потому что… Он как раз расчехливал фотоаппарат — и… И тут из озера, из-за стены хвощей, вышла…. Вышел… В общем, вышло нечто, похожее на черепаху без панциря или на объевшуюся ящерицу — но размером в экскаватор. Кряхтя и стеная, оно вперевалку подошло к установке, перешагнуло через пульт, встало враскачку над темпоральщиком, застилая небо, и мучительно содрогнулось. Ласло глянул через плечо: толстый хвост чудища был вытянут параллельно земле и вибрировал. Фезекаша передернуло, и он кубарем вылетел из установки. Чудище крякнуло и… Снеслось! Яйцо шмякнулось на пульт и тут же исчезло. Вместе с установкой. Чудище повело болезненно напряженным хвостом влево, вправо и выронило еще яйцо, теперь в ямку, где стояла установка, еще яйцо, еще и еще. Потом неуклюже нагребло на кладку прелых стеблей, помялось, как бы размышляя, что еще можно сделать для потомства, хвостом намело на прель песка, хвостом же чуть пришлепнуло — и пошло снова в воду.
И только тут Ласло понял, что случилось. Яйцо упало прямо на клавишу — черт дернул Вондрака сделать ее такой выпуклой! — на ту самую, заветную! — и улетело в наш век вместе с установкой. А он, Ласло Фезекаш, темпоральщик, остался тут один в лабораторном халате, с фотоаппаратом и блокнотом! Насовсем…
Фотоаппарат? На кой черт ему теперь этот аппарат? И в гневе он швырнул ненужную игрушку в удаляющееся чудовище. Но недобросил. Бульк — и «Зенит» утонул. Ласло трясло как на морозе. Утопиться, как этот аппарат? Бульк — и готово, все лучше, чем быть съеденным каким-нибудь ископаемым гадом…
Черт, и блокнот взял с собой. Оставил бы в лаборатории — глядишь, шеф разобрался бы в записях, а там и спасательную экспедицию организовали. Установка у них уже; по расходу энергии высчитают, куда он залетел, и вдогонку… На миг ему показалось, что так и будет, что его уже ищут и непременно найдут.
Потом вспомнил: это же все «если бы». Если бы он не взял с собой блокнот, если бы их сразу расшифровали… Но блокнот с ним, поэтому никто никогда его не найдет. Его и искать-то не будут. Потому что пока во второй раз додумаются до того же, до чего он нынче додумался, — спасать уже и некого будет.
«Итак, со мной покончено», — холодно и отстраненно подумал он. Стало все неинтересно и хотелось одного — чтобы скорее наступил конец. Все равно какой, только скорее…
Успокоившись — насколько возможно в такой ситуации успокоиться — он вдруг даже улыбнулся, криво — но улыбнулся: представил, что выведется из яичка, улетевшего в четвертичный период, как поразятся коллеги и как они сейчас спорят, отдавать яичко в инкубатор или самим высиживать.
Он не утопился. Ученый Фезекаш поставил последний в его жизни эксперимент, научного значения не имеющий, но единственно осуществимый в его незавидном положении: он попытался опытным путем установить, сколько может просуществовать в юрском периоде ничем, кроме интеллекта, не вооруженный человек конца двадцатого — начала двадцать первого века, если на уроках истории он не слушал, что рассказывает историчка о технологии каменного века, а тайно читал научно-фантастические журналы «Робур» и «Галактика».
Он прожил в мезозое почти два с половиной года. Очень трудных года. Его тошнило от горьких мхов. Он заставил себя есть насекомых. Ребром металлической пуговицы на мягком песчанике он выскребал черточки — счет дней. Он спал на деревьях, убегал от хищных ящеров и так, спасаясь, однажды свалился в ущелье и сломал ноги.
Долго, мучительно умирая, Ласло мечтал о паршивом пистолете с одной — ему бы хватило, в себя не промажешь, — пулей… Или хоть о глотке воды напоследок… И иногда криво улыбался распухшими синеющими губами: вспоминал о «гадком утенке», который, конечно, давно уж вылупился из того яичка и удивляет зоологов. А у темпоральщиков, небось, кто-нибудь говорит: «Эх, нет Фезекаша! Мы бы ему показали этого монстра, чтоб не кричал, что динозавров не было и не бывает!»
…Он ошибался. Яйцо не попало по назначению. Мама-динозавриха, должно быть, задела-таки хвостищем установку и сбила настройку. Разрегулировавшись, установка с яйцом ринулась не в Новосибирск начала двадцать первого века — а в Шотландию конца восемнадцатого. На дно длинного, узкого и глубокого озера Лох-Несс. «Гадкий утенок» вывелся, хоть и в неблагоприятных условиях (видимо, тепло атомных батареек установки его «высидело»), он поныне жив. Вот почему он один, пары ему нет, и вот почему о нем не слышно было в прошлые века.
О лохнесском чудище иногда, в перекур, говорят и темпоральщики. Но с исчезновением Фезекаша они это чудо не связывают. Известно же, что во времени путешествовать нельзя: Чандратилак и Филиппов доказали, что вас выбросит во вневременье, и все. Как беднягу Фезекаша. Сам пропал и уникальную установку загубил…
Так думают темпоральщики. А их установка — еще одно, пока что миру неведомое, чудо озера Лох-Несс, — ржавеет на дне. И только бедняга динозавр-мутант иногда доныривает до нее и трется о колючий остов: бедняга считает ее мамой.
ХИМЕРА ИЗ МОХЕРА
1.
Детство и юность Женя Рысьев провел на Крайнем Севере: папа у него был геолог, а мама олений врач, ветеринар. Сейчас там, на Севере, есть все, могучие самолеты доставляют даже нежные, малотранспортабельные бананы — и даже на Северный полюс и в Ванкарем. А когда Женя рос, его самой заветной мечтой было попробовать свежий персик или, скажем, ананас. Яблоки он ел у бабушки в Тамбове, а вот персики…
Тогда, в школе, заваленной снегом до второго, на чердаке, крылечка, ему казалось, что самый простой путь к персикам — стать ученым и придумать «Машину обратного хода». Такую, чтобы покрутил ручку, загрузил повидлом — и с другого конца посыпались фрукты! Или загрузил шоколадом — а из машины какао-бобы! Представляете?
Позже Женя сообразил, что куда проще было бы кончить не инженерно-физический, а обыкновенный инженерно-строительный институт и завербоваться куда-нибудь в Африку строить школы и больницы — и повидал бы всего, и тропических фруктов бы наелся на сто лет вперед. Потом он попал в семинар гениального Зайкина и догадался, что ведь можно и машину построить. Конечно, энергии она должна жрать столько, что не совсем даже ясно, для чего ее было бы неубыточно применять. Но в принципе, используя «Заяц-эффект» и модулирование темпорального поля по Филиппову-Чандратилаку…
Гениальный Зайкин поднял левое плечо, прижал к нему левое ухо, пожевал губами и сказал:
— А что? В принципе, пожалуй… И даже интересно. Но мне страшно подумать, какой тут математический аппарат придется использовать! А вообще…
2.
Энтузиазм — штука заразная. А если к нему еще сибирский характер прибавить и положительный отзыв самого Зайкина, то невозможное — и то можно осуществить. А уж если не совсем невозможное… В общем, Рысьев нашел и математиков, и техников, и темпоральщика, хотя темпоральщиков вообще-то во всем мире было человек восемь, ну от силы девять. Не считая, конечно, порвавшего с наукой и ушедшего в буддийскую обитель Чандратилака и пропавшего без вести в темпоре Ласло Фезекаша, любимого ученика покойного Филиппова. И идея начала обрастать чертежами, тетрадями расчетов, пакетами программ и дисками магнитной машинной памяти.
На попутно открытых и случайно подмеченных в ходе работы над Машиной эффектах соратники Рысьева и сам он защитили дипломы и диссертации, жены им попались терпеливые и к бзикам мужей снисходительные, вот только никак не придумывалось, что бы оправдало колоссальные траты энергии, а значит, чем оправдывать создание нового НИИ перед Академией?
Прослышав о Машине, ответственные товарищи из Министерства Вторичных ресурсов наведались в институт Зайкина, но познакомившись с энергобалансом процесса Рысьева, заскучали и распрощались. При всей сложности и напряженности с ресурсами тратить столько энергии на восстановление однажды использованного? Тем более, что Рысьев обещал на первом этапе получение только материалов, а не изделий: скажем, из металлолома он мог сделать металл в слитках или, в лучшем случае, в заготовках, но не детали. Вот попозже…
Склонный к авантюризму тополог предложил пообещать воскрешение покойников и омоложение пожилых в отдаленной перспективе — мол, тогда найдется поддержка и помещение, и ставки. Но Рысьев не умел врать, а к тому же Зайкин сказал: «Там дадут вам помещение и ставки, неизвестно, а вот из своей фирмы я вас немедленно выкину. Ишь, алхимики выискались! Научитесь работать с неодушевленными предметами сначала. А то моду взяли соблазнять инстанции эффектами, которых сами не знаете как добиться».
Через четыре года Зайкин умер. На смертном одре великий ученый вел себя достойно, каждому из учеников дал по последнему ценнейшему совету, а Рысьеву сказал: «Женя, обещай мне не связываться с омоложениями и так далее. Твоя машина сможет сделать из одушевленного неодушевленное — и только. Я не могу это доказать, но чувствую, что так будет. Все. Прощай».
Зайкин великим потому и был, что иногда чувствовал там, где другие ни доказать, ни почувствовать не могли…
Тополог без ведома Рысьева поместил в «Юном технике», «Науке и жизни» и «Вечернем Новосибирске» такое объявление: «Открытый конкурс на лучшее примененное Машины Обратного Хода конструкции Евг. Рысьева!!! Первая премия — туристическая путевка „Глубочайшие пещеры нашей страны“, вторая премия — видеомагнитола „Бердск-360001“! Предлагаем читателям подумать, в какой отрасли науки или народного хозяйства можно применить машину МОХЕР-1, возвращающую заложенные в нее любые предметы в предыдущую фазу их существования (например, мебель — в доски и бревна, хлеб — в муку и т. д.), причем затраты энергии прямо пропорциональны массе предметов и квадрату затрат энергии на создание предмета, либо на перевод в настоящее состояние». Адресов он указал два: служебный — НИИ им. Зайкина и домашний — своего аспирантского общежития. Писем пришло две с чем-то тысячи! Победили полковник в отставке и ученик спецшколы с музыкально-хореографическим уклоном: они предложили использовать «МОХЕР-1» в археологии и в искусствоведении.
— И как мы сами не доперли?! — завывал тополог. — Ведь так просто — от утильсырья повернуться к нетленным ценностям культуры! Ведь только в гуманитарных областях есть бесценное, ради чего с затратами не считаются! И чего я им пообещал «Бердск», когда у меня «Грюндиг» есть? Такую машину придется отослать!
— А путевки тебе не жалко? — спросил Рысьев.
— A-а, подумаешь, путевка! Я у нас в институте староста спелеологической секции и притом вдобавок — культмассовый сектор, я этих путевок хоть три могу достать, они неходовые. А где я «Бердск» тридцать шесть — четыре нуля первой модели достану? Идиот! — и тополог крепко, с сердцем, треснул себя кулаком по башке.
Рысьев, как мог, утешал соратника, потом, видя, что это не помогает, поехал клянчить командировку в Москву, в Отделение культуроведения Академии Наук.
И через полтора года Рысьев вспомнил этот день и сказал топологу: «Зря ты тогда убивался, старик. Зато теперь будешь зав. отделом математического обеспечения. Разве плохо? В двадцать семь лет — завотделом?»
— В двадцать девять, — сварливо сказал тополог.
— Ну тем более! — нелогично ответил счастливый Рысьев. Когда он выдумал — на уроке ботаники, это помнилось отчетливо, строение цветка проходили, — свою Машину, она мерещилась чем-то на вид средним между мясорубкой и патефоном. А когда специально созданное электронно-монтажное управление сдавало под наладку опытную установку обратного хода «МОХЕР-1» специально созданному НИИ (триста пять сотрудников!), та занимала два многоэтажных корпуса, бетонный бункер, энергоподстанцию, хранилище жидкого гелия и криогенную станцию… Это не считая мелочей вроде жилпоселка, водонапорной башни, проходных.
3.
Наладку, как и предварительные лабораторные опыты, проводили на персиковом конфитюре — такова была прихоть Шефа, то есть Рысьева. Добывали конфитюр тройным обменом: в подшефном совхозе «Садовод Приобья» работники НИИ МОХ собирали смородину и яблоки, на районном промкомбинате из них жали сок и делали плодово-ягодное вино, вино меняли — оно шло на экспорт — на болгарский конфитюр и изводили его тоннами, пока стало получаться что-то путное.
А получалось все лучше, все надежнее. Уже, для точного градуирования шкалы «глубоброхомера» (так склонный к нетривиальным сокращениям зав. отделом математического обеспечения назвал измеритель глубины обратного хода по времени, одновременно фиксирующий изменения напряженности темпорального поля), Рысьев в азарте изрезал на ленточки шириной по семь с половиной миллиметров дневник дочки-второклассницы: реву было, зато удалось шкалу с точностью до сорока пяти минут отградуировать: кидаешь в приемный бункер строку дневника с оценкой — ведь если расписание уроков знаешь, время, когда оценку в дневник вписали, запросто вычислишь, — и сверяешь расчетное с тем, что на шкале, ну и регулируешь до совмещения. Элегантная методика, как сказал бы покойный Зайкин. Тот же метод «автографов» использовали и для окончательной выверки, только писали уж нарочно и через минуту по морскому хронометру.
Мощность опытной установки составляла по массе десять килограммов, по времени пять тысяч лет. В принципе глубину по времени можно бы и увеличить без особых хлопот, но археологи решили для начала не зарываться глубже изобретения письменности — приборы приборами, а как-то спокойнее, когда датировка подтверждается письменным свидетельством, верно? А искусствоведам и половины этого срока хватало. Если не считать прехорошенькой блондинки из Отдела наскальной живописи — но та хотела уж слишком многого, и глубину в сто тысяч лет, и мощность по массе такую, чтобы пещеры целиком входили… Нет, Рысьев ей не наотрез отказал. Просто просил обождать. Блондинка сморщила носик и кисло сказала: «Я-то думала, вы мужчина. А вы как все…»
Итак, шли последние дни. Уже поймали за руку программиста из отдела матобеспечения: он под предлогом обкатки машины на нетривиальном материале прогнал через нее свои фирменные джинсы и три бутылки из-под «Приобского плодовоягодного». На экстренном собрании коллектива Рысьев гневно объявил: «Литр вина, на котором наш уважаемый коллега сэкономил два рубля, обошелся государству в сто тридцать киловатт-часов!». Сотрудники заволновались. Программисту объявили для начала выговор без занесения. Он произнес покаянную речь, поклялся всем, что для программиста свято, что больше не будет — и за три часа до прибытия государственной приемочной комиссии снова попался, на сей раз с тарой из-под «Вермута» и чайником без носика. Надо было встречать гостей — и Рысьев ограничился тем, что велел разобраться зав. отделом — а тот дал программисту по шее и обещал добавить если что. «Нет, нет, никогда! Клянусь перфокартой!» — шепотом закричал программист и ушел, потирая шею и мотая головой.
Приемка. Прокрутили две банки повидла, угостили персиками — настоящими, сочными, пушистыми! — каждого члена комиссии, потом запустили подлинный экспонат археологического музея — наконечник стрелы из могильника «Копенский Чаатас» (Хакассия, VII–VIII век нашей эры), до того окисленный, что сыпался синей пылью. И вот в руках председателя комиссии свежеоткованный бронзовый клинышек. Директор НИИ археологии и этнографии Сибири и Дальнего Востока, комкая бороду, возбужденно кричит не своим, тонким голосом: «А на шкале — точнейшая датировка! Куда там Либби с его радиоуглеродными методом! Мы можем, последовательно прогоняя этот наконечник через МОХЕР, установить день и час отковки и день и час захоронения! Это переворот в науке! Это революция в археологии, товарищи!» — и влюбленно смотрит на опухших от недосыпа, некрасивых от ожидания создателей установки. А председатель госкомиссии скептически говорит:
— Это все верно. Но как-то очень уж… Невероятно.
— Машина большая. А вдруг они там заранее спрятали все это? — подхватывает кто-то из сопровождающих комиссию.
— А вот мы это сейчас проверим! — решительно говорит председатель комиссии, подходит к приемному бункерочку и, к ужасу присутствующих, снимает ботинки и швыряет в никелированный зев МОХЕРа, крутнув штурвальчик с деления «1200 лет» на «1 год». Едва женщины успели ахнуть, как из выходного лючка вывалились помолодевшие обувки. Председатель придирчиво их осмотрел, надел, потопал одной ногой, другой и сказал ровным голосом:
— Ну, у меня сомнений больше нет. Так, как эти, на моей ноге ни одни не сидели. Давайте подписывать акт, товарищи. Возражений нет?
4.
Как только археологи уяснили, что с помощью МОХЕРа можно не только реставрировать, но и датировать находки, начались интриги: у каждого было чем загрузить машину неотложно и надолго. Одни писали статьи в популярные журналы — в расчете на мощную поддержку заинтересовавшейся общественности, другие строчили кляузы и жалобы в инстанции. А после первых публикаций в «Вестнике СО АН» и «Археология СССР» посыпались заявки от зарубежных коллег. А после статьи в журнале «Природа» МОХЕР стал нужен всем: криминалисты привезли аккуратно вырезанную плитку дерна в квадратный метр — требовали, чтобы им без очереди восстановили следы, имевшиеся на траве перед начавшимся пять дней назад затяжным дождем, да еще пугали статьей за неоказание помощи в раскрытии преступления. Потом из Института ядерной физики позвонили заместителю Рысьева бывшие однокашники по университету и попросили загнать в МОХЕР всего-то навсего один протончик, но уж глубину дать до Большого Взрыва, до «сингулярности» (раз уж есть такая возможность и при ней свой человек) глянуть, как выглядел наш мир в его первую миллисекунду. «С ума сошли! А если Вселенная схлопнется?» — испуганно завопил замдиректора. — «Физики-шизики! Так и норовят, ну так и норовят мир погубить!» В трубке зашебаршило, видимо, абонент передавал ответ зама коллегам, потом шуршанье стихло и ядерщик печально сказал: «Избюрократился ты там в археологии, Сева. Мы думали — ты человек, а ты… Эх ты!» — и раздались гудки. Вечером, идя в дом культуры «Академия» на концерт, заместитель Рысьева заметил — собственно, заметила его жена, но это в общем одно и то же, правда? — что друзья молодости — ядерщики с ним не здороваются и даже как бы в упор не видят. Один даже попытался пройти сквозь зама!
Потом на НИИ МОХ навалились разворотливые и неукротимые новосибирские геологи. Они запаслись разрешением правительства, привезли громадную аэродромную бензовозку с палеозойской нефтью и стали ждать пуска второй установки, темпоральная глубина действия которой превышала миллиард лет. Слухи об ее пуске и всполошили ядерщиков, но геологи не спешили и не кипятились. Они ждали и пока запасались разрешениями и согласованиями: готовились к экспериментам основательно, как к выходу в поле. А когда пришел их день, они порциями по сто литров, на каждую порцию увеличивая глубину на пять миллионов лет, прокачали нефть через «МОХЕР-2». В институте воняло как в керосиновой лавочке, пол в машинном зале стал скользким, а потом случилось ужасное, такое, что Рысьева тошнило и через десять лет, когда он вспоминал. Ежеминутные звонки — сотрудники жаловались, зам. по хозчасти заявление «по собственному» подал, оттесненные геологами историки грозились — выкурили директора из кабинета, он пошел глянуть, что там происходит, и поспел как раз «вовремя». Едва он вошел, поводя крупным носом, в машинный зал, как поверх густого нефтяного хлынул куда более противный запах и из выпуска «МОХЕР-2» посыпались полуразвалившиеся, свежедохлые и вовсе разложившиеся трупики червей, громадных не то раков, не то скорпионов и среди них еще живой, трепыхающийся и меняющий цвет из серо-розового в ядовито-желто-зеленый осьминог. Вся пакость вылилась в пододвинутую геологами под выпуск машины емкость, а осьминог зацепился щупальцами за край, подтянулся, шмякнулся на пол, напустил лужу вонючих чернил и покраснел надолго, секунд на семь. Геологи схватились за руки и начали танцевать вокруг чернильной лужи, подхватывая оскользнувшихся и вопя: «Зооморфна, зооморфна! А что мы говорили?!» А один отошел, повернулся лицом в угол зала и, заткнув уши и нос пальцами, как ныряльщик, забубнил: «И ничего не доказывает! Случайный захват!»
Оценив обстановку, Рысьев понял: это — шанс! Можно избавиться от этих неугомонных раз и навсегда. Он поискал взглядом на кого опереться в эту трудную минуту. Свои не помогут: одна плачет, сраженная осквернением машинного зала, другая в обмороке, мужчины отводят ослабевших женщин в конец коридора… Кто же, кто? И тут он встретился с сухими горящими глазами: ждущий очереди, отпихнутый от машины историк-средневековик с тубусом подмышкой, грамоты стертые читать. Подозвав его взглядом, директор НИИ сказал:
— Давайте я ваши экспонаты подержу, а вы санврача вызовите. Одна нога здесь…
— Вас понял, — по-военному четко ответил историк, сунул Рысьеву трубку с грамотами и помчался к выходу.
Вы что, читатель, думаете, что, уплатив штраф, геологи успокоились? Э-э, не знаете вы ни геологов, ни тем более сибирских геологов! Они дали подписку не экспериментировать с органическими ископаемыми, уплатили штраф и привезли четырнадцать тонн базальта и гранита. Правда, это уж был их последний эксперимент с установкой обратного хода: полезшая из зева установки магма была, по словам специалистов, какая-то особенно кислая и проливающая новый свет на проблемы происхождения излившихся пород Средне-Сибирского плоскогорья, но пожарники уверяли, что магма самая обыкновенная и пожар тоже самый обычный.
После ремонта эксперименты долго не возобновлялись: Президиум Сибирского отделения Академии наук потребовал разработать инструкцию по технике безопасности при работе на «МОХЕР-1», а «МОХЕР-2» вообще законсервировать до поры. Кроме того, пользование установкой впредь дозволялось исключительно в интересах гуманитарных наук.
5.
Рысьев уже не раз каялся, что взялся за эту затею, опасную и хлопотливую. Но ему отступать было некуда — а зам. по хозчасти после пожара уволился-таки, переводом в «Союзвзрывпром», там-де спокойнее. Новый зам продержался три недели. Сначала народный контроль спросил с него за утечку энергии.
Разобрался — оказалось, сложилось по капле, сотрудники ножи точить перестали, носят на работу и прогоняют через «МОХЕР», на недельку в глубину — и так каждую недельку. Минута — и готово. Пришлось нанять шабашников из СКБ «Кибер» — блокировку с распознавателем образов ставить, чтобы предметы обихода не совали. А распознаватель с компьютером шестого поколения влетел в копеечку. Правда, уже и то хорошо, что шабашники все материалы вплоть до сверхдефицитного этого компьютера сами доставали. Но тут случилось такое, что все начеты и ревизии заму показались мелочью, нервов не стоящей: среди уборщиц затесалась сумасшедшая бабка, мечтающая сигануть в приемный бункер и вывалиться из выпускного двадцатилетней, при живых зубах и незамужней — а то попивать старик стал, как на пенсию вышел. Все это она многословно объяснила тому программисту, что джинсы некогда подновлял на «МОХЕР-1». После завотдельского подзатыльника парень посерьезнел и был даже облечен доверием: его избрали общественным инспектором охраны труда — должность не формальная в учреждении, где «ЧП» идут косяками, даже не одно за другим, а серия за серией. Парень все бабке объяснил: и что неизвестно, живая ли она выйдет из машины или так, в виде протоплазмы; и что из зарплаты за такие фокусы удержать могут; и что — на всякий случай, вдруг она верующая? Кто их, бабок, знает? — боженька накажет. Бабка пригорюнилась и все кивала. А через два дня ее за подол ухватили — бросилась в бункер! Хорошо, электрики в «козла» заигрались и спохватились, что рабочий день кончился, только в семь часов. Они ее и спасли. А зам. по хозчасти, узнав об этом, уволился.
Правда, замена нашлась, потому что институт срочно доукомплектовали опытными работниками. Дело в том, что искусствоведы, в порядке укрепления сотрудничества с французскими коллегами, подготовили акцию всемирно-исторического значения: из Лувра под охраной национальных гвардейцев и двух взводов «командос» отбыла в Новосибирск Венера Милосская! Рысьеву предложили, не афишируя этого и привлекая к работам предельно узкий круг сотрудников, расконсервировать восстановленную «МОХЕР-2», тщательно испытать и быть готовым. Официально было объявлено, что самая знаменитая в мире статуя будет экспонироваться в Доме Ученых, в обмен на выставку полотен сибирского живописца Грицюка во французском атомном центре Саклэ. Статую и должны были выставить в Доме Ученых, в тени знаменитого цитрусового дерева, доросшего до потолка вестибюля. Потом ее заменят копией, а оригинал пропустят через «МОХЕР»: надо в конце концов увидеть, какой ее изваял мастер, с руками или без. Есть ведь и такое мнение, что это специально сделано, для концентрации впечатления или еще почему. А если с руками, то какими они были и как располагались. Потому что кто бы ни бился над реконструкцией рук, у всех получалось неубедительно. Может, так? Может! А может, не так, а этак? И этак может.
И вот Венера в Новосибирске! Народ валом валит, социологи счет ведут: им предложили рассчитать момент падения интереса: мол, будет же «окно», когда те, кто рвется первым увидеть, уже увидели, а кто думает «я хитрый, я подожду, пока толкучка кончится да перед концом и посмотрю спокойно, со вкусом!», думают, что еще рано. Социологам и задача занятной показалась и объект. Они постарались и точно подсказали момент, когда подменят статую копией. Все это время французские искусствоведы жили в «Золотой долине» — гостинице Академгородка — инкогнито, под видом сержантов национальной гвардии.
На пятый день статую привезли в НИИ МОХ. Все было готово к Эксперименту Века. Мраморную фигуру специальным краном опустили в бункер, настала тишина, а через расчетные семнадцать секунд из выпускного отверстия повалил дым, посыпались какие-то камни, горшки и вниз головой, вращаясь, вывалилась крикливо раскрашенная статуя. Она задела край люка — и прекрасные руки с нарисованными браслетами, крошась, отпали! Венера мягко опустилась на воздушной подушке и возлегла на белом надувном пьедестале. Искусствоведы с криками кинулись к статуе. Из криков Рысьев понял: то, что она раскрашена, их не удивило, они пытались руки сложить из обломков.
Увы, это не получилось ни у них, ни у реставраторов. А в положенный срок пестрый подлинник и привычно-белая и потому кажущаяся более настоящей копия отбыли в Париж. Рысьев потом все шесть лет следил по прессе за баталией вокруг Венеры Многокрасочной: одни специалисты признавали реконструкцию окраски неубедительной, другие — неоспоримо убедительной, пока не вмешались власти и не распорядились вернуть статуе традиционный вид.
Самое смешное в этой невеселой истории — пыль, сыпавшаяся почему-то из МОХЕРа, помешала фотографам, и ни на одном кадре не было ясно видно положение рук. Что они есть, было ясно. Но восстановить их по этим снимкам никто не брался.
Рысьев ждал от этого самых крупных неприятностей для института. Но как-то обошлось и вскоре неуемные искусствоведы решили использовать машину обратного хода, чтобы без риска повредить подслой очистить картину семнадцатого века: рентген показал, что под посредственным натюрмортом таится портрет мужчины, предположительно притом рембрандтовский! Предположительно одна из самых ранних работ великого мастера. Итак, настроили МОХЕР на нужное время, опустили картину в бункер — и из выпускного люка выпал чистый, то есть без патины, пейзаж! Искусствоведы оцепенели. «A-а… А где портрет мужчины?» — сипло спросил старейший и схватился за сердце. Никто не ответил. Позднее выяснилось, что это был не ранний Рембрандт, а шутка мастера, стилизация под свою прежнюю манеру. И МОХЕР загнал полотно в междулетье, когда портрет еще не был написан, но ту манеру Рембрандт уже оставил. А пейзаж особой ценности, увы, не представлял. После этого и искусствоведы испугались и отказались от услуг НИИ Машин обратного хода. А инициаторов «легкой реставрации» из искусствоведов разжаловали в экскурсоводы.
Вскоре правительство и Академия наук решили НИИ МОХ закрыть, МОХЕРы демонтировать, а сотрудников трудоустроить по специальности, кого куда. Неофициально Рысьеву сказали, что работы по управляемому термоядерному синтезу, кажется, близки к завершению — и вот когда наступит, благодаря этим работам, изобилие энергии, МОХЕРами оснастят все исторические институты и кафедры. И все пункты сбора вторсырья. А пока… И ему предложили на выбор два места: либо зав. отделом в НИИ имени Зайкина — либо генеральным директором машиностроительного объединения. Подумав, Рысьев выбрал второе.
В две тысячи восемнадцатом году он вышел на пенсию. Вышел со здоровым сердцем, с нормальным для его возраста давлением и нормальной кислотностью. Когда геронтологи прослышали, что среди генеральных директоров есть кандидат в долгожители, они взволновались и начали осаждать Рысьева с анкетами и анализами. Он объяснял, что его опыт уникален и воспроизвести его невозможно, ибо такого иммунитета к стрессам, какой выработался у него в годы работы с МОХЕРом, нигде в мирном двадцатом веке получить нельзя. Он думал, тут они от него и отстанут. Черта с два! Узнав о МОХЕРе, геронтологи не попросили, не предложили, а потребовали, чтоб он довел свою установку до совершенства — то есть до возможности омолаживать организмы. Это, мол, его долг перед человечеством. Они так насели, что Рысьев чуть не согласился. И тогда ему приснился палеозойский осьминог. Тварь отламывала руки Венере Милосской, а та брыкалась и старушечьим голосом кричала: «Уйди от меня, нечистая сила! Химера из МОХЕРа! Омолодиться мешаешь!» И рук у нее было как шупалец у осьминога. А в остальном — Венера как Венера. И Рысьев выгнал геронтологов, взял справку о состоянии здоровья и нанялся в Узбекплодоовощторг экспедитором, персики на Крайний Север возить.
Сейчас ему за семьдесят, работу бросать он не думает, но старость уже сказывается. Нет, здоров он по-прежнему, но стал болтлив. Всем рассказывает — благо, на его работе новые люди каждый рейс, то в Ванкарем летишь, на Чукотку — то в Хатангу, на Таймыр, про МОХЕР, уверяя, что где-то эту историю вычитал. Не то у Михеева, не то у Курочкина — словом, у кого-то из сибирских писателей конца прошлого века.
Впрочем, с года двадцать седьмого пошли слухи, что уже осуществлена термоядерная реакция и энергии теперь будет — завались. Так что фрукты будут не возить на Север, а выращивать прямо там, под искусственным солнцем. И вообще будто есть — старик Рысьев не зря заливает — какие-то аппараты, которые из мохерового свитера могут овцу сделать или козу, из кого там мохеровый пух дергают? Но почему-то аппараты эти очень строго охраняют, мол, большие неприятности от них. Излучение, что ли?
Спросили у Рысьева, он засмеялся: «Э-э, пилоты, бедная у вас фантазия. Излучение что, там почище!» И замолчал. Надолго.
САМЫЙ ГАДКИЙ УТЕНОК
Когда академика Филиппова или его соратников спрашивали (в основном журналисты): «Верно ли, что вы строите машину времени?», реакция была стандартной. Академик багровел, вставал из-за стола и, отпуская узел галстука, хрипел: «Выход налево по коридору, всего доброго, прощайте!» — а соратники хватали спрашивающего за лацканы или, если спрашивала женщина, отворачивались.
«Машины времени нет и быть не может! — твердили Филиппов и его ученики устно и на страницах прессы. — Не бы-ва-ет! Слышите?! Представьте, что время — поток, ну, река, что ли. Вы можете плыть по течению, допустим, можете выбраться на берег. Но точно в ту же воду, в которой были, вам уже ни за что не вернуться, она уплыла от вас навек. Так и с путешествиями во-или по, неважно, — времени. В сущности перемещаться во времени нельзя, это запрещено уравнениями Чандратилака, но можно выброситься из времени. Куда? Откуда мы знаем? Во вневременье, в ничто…»
Но такие пояснения лишь запутывали все дело. Ведь слушателю или читателю при словах «ну, река, что ли» виделись тихие воды, отпуск в глуши, может быть даже — кувшинки в заводи, в общем, воля вольная, захотел — поплыл по течению, захотел — поперек, а то и против, захотел — вышел, захотел — вошел… Ныряй, плещись, а воды текут ме-едленно, как… как годы. А темпоральщикам, при их особых и, в общем, недружественных отношениях с четвертым измерением, виделся свирепый поток в невылазно крутых, скользких берегах, ворочающий скалы и не позволяющий попавшему в него и помыслить о том, чтобы выскользнуть, или приотстать, или обогнать. Какое там!
И они невесело объясняли: «В принципе уже сегодня можно выкинуть материальный предмет, или даже человека, из времени. Но перемещать во времени? Нет. Вернуться именно в наш временной поток, в нашу Вселенную путешественник уже не сможет. Никогда. Он, можно сказать, выпадает из нашего мира. А как его спасать, то есть вернуть назад — о, это задачка на порядок сложнее, чем отправить. И не о „путешественниках во времени“ следует речь вести, а о „бросках во вневременье“ — бессмысленных и безвозвратных. Что? Благородный риск, жертвы во имя Науки? Бросьте, не тот случай. Что такое жертва ради Науки? Риск жизнью ради нового знания. А выкинуться из Вселенной в никуда — это и не наука, и не знания. Это просто дорогостоящее самоубийство, не добавляющее к нашим познаниям ни-че-го. Да-да, грустно. Все мы зачитывались Уэллсом в юности. Но — такова реальность…»
И хотя установка, в принципе годная для переброски материальных тел куда-то в иное время — возможно, в прошлое, скорее всего — в Никогда-Нигде, существовала, за три года после пуска она ни грамма вещества не отправила из нашего времени в иные времена. Гоняли ее исключительно в режиме нуль-транспортировки, то есть переброски из настоящего в настоящее. Это она тоже могла. Моментально на любое расстояние… Правда, с энергозатратами, растущими пропорционально четвертой степени расстояния и массы: грамм на метр — сто ватт, килограмм на километр — сто триллионов мегаватт, то есть… бр-р-р, подумать и то жутко…
Поэтому уникальная установка, вековая мечта человечества, можно сказать, работала только по ночам, когда потребление энергии минимально, и «кидала» на четыре метра пластинку тонкого оргстекла или замусоленный лист бумаги — недописанный черновик заявления об очередном отпуске старшему технику-лаборанту Иржи Вондраку за поза-позапрошлый год На этих двух объектах группа Филиппова изучала деформации и напряженность темпоральных полей, побочные эффекты, возникающие при нуль-транспортировке, и тому подобные малоромантичные вещи. Именно нуль-транспортировка, прежде всего пути снижения ее энергоемкости, и считалась темой работ группы, хотя наткнулся на нее Филиппов случайно, еще когда создавал с индийцем Раджендрой Чандратилаком математическую теорию темпорального поля.
А путешествия во времени считались в группе Филиппова (хотя именно из-за них, мечтая о них, пришел в группу каждый ее участник, от слесаря до самого академика) темой неприличной — ну, как тема омоложения старцев в другой группе темпоральщиков, у Рысьева.
…Ласло Фезекаш, один из самых способных темпоральщиков не только группы Филиппова, но и всего мира (то есть всех шести таких групп), был горячим скептиком. Знаете этот тип? Уж если он чему-то или во что-то не верил, он пылко и бескомпромиссно объявлял об этом. Вот если в динозавров не верил, то верящих и убеждал, и высмеивал, а то и за грудки в споре хватал.
— Да я скорее поверю в существование гениального таксидермиста с больной фантазией, чем пресмыкающихся такого размера! — кричал он, по-венгерски делая ударение в каждом слове на первый слог.
— Ты, Ласло, вырос в Будапеште, работаешь в Новосибирске и природу видел только на пикниках, — сердито отвечали динозавроведы и динозавролюбы. — А в ней, в природе, чудес больше, чем обыденности. Ты знаешь, к примеру, что у свиньи и у жирафа шейных позвонков поровну? Да-да, это факт.
Но переспорить Фезекаша было трудно.
Однажды он работал на установке ночью. Днем Филиппов загрузил ее своей работой, а ночью она свободна. Ласло же через неделю сдавать отчет и, пока жена гостит у мамы, он решил приналечь. И вот после восьмой чашки кофе в голове что-то забрезжило. Он осторожненько отодвинул чашку и замер, боясь спугнуть рождающуюся идею. Но вот она откристаллизовалась настолько, что можно было записывать и считать.
Через полтора часа он перечитал уравнения и понял, что знает, как в сотни, в тысячи раз сократить затраты энергии на переброску материальных тел, по крайней мере, в прошлое — не в какое-то там вневременье, а в реальное прошлое! И он ведь… Хо! Он ведь может теперь даже сам отправиться миллиончиков на сто лет тому назад и своими глазами увидеть, были там динозавры или нет. Он не будет даже выходить из установки, топтать землю мезозойской эры. Он только оглядится и — назад, дописывать и досчитывать то, что забрезжило полтора часа назад.
«Вот и увидим, что там за динозавры!» — бормотал он, перенастраивая схему. Когда пальцы устали, он прошел к терминалу ВЦ и заказал справку о времени расцвета динозавров. «Ну, я на сто миллионов лет и рассчитывал», — довольно протянул он, прочтя на экране дисплея справку. Можно было вводить данные и… И стартовать!
…Сиденье в установке, разумеется, было велосипедное — по традиции, как у Г. Дж. Уэллса. Ласло уже уселся было, как вспомнил, что нужно вещественные доказательства привезти оттуда, а Вондрак, кажется, свой фотоаппарат в лаборатории оставил. Он метнулся в закуток лаборанта, взял на шкафчике «Зенит», уселся поплотнее и попытался настроиться на торжественный момент. Но думалось о всякой ерунде. А вдруг там, в мезозое, Солнце иначе светит и экспонометр врать будет? Халат опять паяльником прожег. Интересно, а есть сейчас хоть кто-нибудь, кто серьезно верит в привидения? Кофейник выключен? Все в порядке. Блокнот с расчетами он взял с собой: вид-то у торопливых записей самый черновой, еще кинут в мусор утром. Лучше так. Надежнее.
Никаких сомнений в безопасности путешествия у Фезекаша не было. Он часто ошибался в людях — особенно в девушках, — но в расчетах? Никогда! Итак, вперед! В центре пульта управления была большая клавиша. Все в группе Филиппова знали, что это просто дань традиции, клавиша реального пуска на реальную временную глубину, — и каждый, от слесаря до академика, тайно мечтал когда-нибудь нажать или хотя бы увидеть, как другой это сделает… Он последний раз оглядел лабораторию, пожалел, что его не видят некоторые гордячки, нажал и… И почувствовал, что взорвался, в пыль рассыпался, исчез… Но тут же возник снова.
Установка, глубоко зарывшись в сырой красноватый песок, косо стояла на берегу заросшего исполинскими хвощами или чем-то вроде хвощей озера или морского залива. От воды пахло остро и неприятно. Летали, трепеща крыльями, полуметровые стрекозы. За полосой жухлой травы, над зарослями похожих на пальмы древовидных папоротников, возвышалась серая скала. Было душновато и прохлады озеро или море не давало…
А больше Ласло тогда ничего не успел разглядеть и заметить, потому что… Он как раз расчехливал фотоаппарат — и… И тут из озера, из-за стены хвощей, вышла…. Вышел… В общем, вышло нечто, похожее на черепаху без панциря или на объевшуюся ящерицу — но размером в экскаватор. Кряхтя и стеная, оно вперевалку подошло к установке, перешагнуло через пульт, встало враскачку над темпоральщиком, застилая небо, и мучительно содрогнулось. Ласло глянул через плечо: толстый хвост чудища был вытянут параллельно земле и вибрировал. Фезекаша передернуло, и он кубарем вылетел из установки. Чудище крякнуло и… Снеслось! Яйцо шмякнулось на пульт и тут же исчезло. Вместе с установкой. Чудище повело болезненно напряженным хвостом влево, вправо и выронило еще яйцо, теперь в ямку, где стояла установка, еще яйцо, еще и еще. Потом неуклюже нагребло на кладку прелых стеблей, помялось, как бы размышляя, что еще можно сделать для потомства, хвостом намело на прель песка, хвостом же чуть пришлепнуло — и пошло снова в воду.
И только тут Ласло понял, что случилось. Яйцо упало прямо на клавишу — черт дернул Вондрака сделать ее такой выпуклой! — на ту самую, заветную! — и улетело в наш век вместе с установкой. А он, Ласло Фезекаш, темпоральщик, остался тут один в лабораторном халате, с фотоаппаратом и блокнотом! Насовсем…
Фотоаппарат? На кой черт ему теперь этот аппарат? И в гневе он швырнул ненужную игрушку в удаляющееся чудовище. Но недобросил. Бульк — и «Зенит» утонул. Ласло трясло как на морозе. Утопиться, как этот аппарат? Бульк — и готово, все лучше, чем быть съеденным каким-нибудь ископаемым гадом…
Черт, и блокнот взял с собой. Оставил бы в лаборатории — глядишь, шеф разобрался бы в записях, а там и спасательную экспедицию организовали. Установка у них уже; по расходу энергии высчитают, куда он залетел, и вдогонку… На миг ему показалось, что так и будет, что его уже ищут и непременно найдут.
Потом вспомнил: это же все «если бы». Если бы он не взял с собой блокнот, если бы их сразу расшифровали… Но блокнот с ним, поэтому никто никогда его не найдет. Его и искать-то не будут. Потому что пока во второй раз додумаются до того же, до чего он нынче додумался, — спасать уже и некого будет.
«Итак, со мной покончено», — холодно и отстраненно подумал он. Стало все неинтересно и хотелось одного — чтобы скорее наступил конец. Все равно какой, только скорее…
Успокоившись — насколько возможно в такой ситуации успокоиться — он вдруг даже улыбнулся, криво — но улыбнулся: представил, что выведется из яичка, улетевшего в четвертичный период, как поразятся коллеги и как они сейчас спорят, отдавать яичко в инкубатор или самим высиживать.
Он не утопился. Ученый Фезекаш поставил последний в его жизни эксперимент, научного значения не имеющий, но единственно осуществимый в его незавидном положении: он попытался опытным путем установить, сколько может просуществовать в юрском периоде ничем, кроме интеллекта, не вооруженный человек конца двадцатого — начала двадцать первого века, если на уроках истории он не слушал, что рассказывает историчка о технологии каменного века, а тайно читал научно-фантастические журналы «Робур» и «Галактика».
Он прожил в мезозое почти два с половиной года. Очень трудных года. Его тошнило от горьких мхов. Он заставил себя есть насекомых. Ребром металлической пуговицы на мягком песчанике он выскребал черточки — счет дней. Он спал на деревьях, убегал от хищных ящеров и так, спасаясь, однажды свалился в ущелье и сломал ноги.
Долго, мучительно умирая, Ласло мечтал о паршивом пистолете с одной — ему бы хватило, в себя не промажешь, — пулей… Или хоть о глотке воды напоследок… И иногда криво улыбался распухшими синеющими губами: вспоминал о «гадком утенке», который, конечно, давно уж вылупился из того яичка и удивляет зоологов. А у темпоральщиков, небось, кто-нибудь говорит: «Эх, нет Фезекаша! Мы бы ему показали этого монстра, чтоб не кричал, что динозавров не было и не бывает!»
…Он ошибался. Яйцо не попало по назначению. Мама-динозавриха, должно быть, задела-таки хвостищем установку и сбила настройку. Разрегулировавшись, установка с яйцом ринулась не в Новосибирск начала двадцать первого века — а в Шотландию конца восемнадцатого. На дно длинного, узкого и глубокого озера Лох-Несс. «Гадкий утенок» вывелся, хоть и в неблагоприятных условиях (видимо, тепло атомных батареек установки его «высидело»), он поныне жив. Вот почему он один, пары ему нет, и вот почему о нем не слышно было в прошлые века.
О лохнесском чудище иногда, в перекур, говорят и темпоральщики. Но с исчезновением Фезекаша они это чудо не связывают. Известно же, что во времени путешествовать нельзя: Чандратилак и Филиппов доказали, что вас выбросит во вневременье, и все. Как беднягу Фезекаша. Сам пропал и уникальную установку загубил…
Так думают темпоральщики. А их установка — еще одно, пока что миру неведомое, чудо озера Лох-Несс, — ржавеет на дне. И только бедняга динозавр-мутант иногда доныривает до нее и трется о колючий остов: бедняга считает ее мамой.
Евгении Сыч
ВСЕ ЛИШНЕЕ
Это очень просто: я беру кусок мрамора и отсекаю…
Это очень просто: я беру кусок мрамора и отсекаю…
I.
Простиралось. Вздымалось. Разверзалось.
Ассортимент. Антагонизмы. Нюансы. Но — определенные сложности.
Простиралось, конечно, не вздымалось и не разверзалось. Но — граничило. Справа простирается — слева разверзается, или наоборот, это все с какой стороны смотреть, справа или слева, простиралось-то со всех сторон, кругом. Много простиралось, очень много.
Простиралось время от времени, в тайне, хотелось повздыматься. Только трудно это, здоровье не то, сил не хватало на данном этапе, да тут еще и разверзается рядом — тоже глаз да глаз нужен, не до того. В разверзалось к тому же ссыпалось понемножку то, что простиралось рядом. Мелочи, конечно, но все-таки как-то не так. Тем более, черт бы с ним, с тем, что ссыпалось, по ведь как край осыплется, так уже другое рядом простирается, которое раньше рядом не было, которое знать не знало, что там слева (или справа?). А теперь — висит на краю. И разверзается-то глубоко, тянет вниз подлое тяготение. Тоже мне явления, я вам доложу, а еще — закон природы! Если честно, если между нами, этот самый свод законов природы вообще не мешало бы хорошо почистить, много там хлама отжившего и ненужного. Когда-то, возможно, играло свою прогрессивную роль, но теперь вовсе ни к чему. Без него бы спокойнее.
Терпело-терпело простиралось, терпело-терпело, да не вытерпело. И тоже понять можно: так вот мало-помалу, а все равно неприятно. Заявило оно разверзалось протест, строгий и решительный. А разверзалось — хоть бы что! «Я, — говорит, — разверзалось, разверзаюсь и буду разверзаться. И даже не понимаю, как это можно — простираться. И этим, — говорит, — все сказано. И не мешайте мне, пожалуйста разверзаться как мне вздумается. Это, — говорит, — мое дело личное. И даже внутреннее».
Тогда простиралось собралось с силами и сомкнулось над разверзалось так, что и места того не узнать стало. Так простирается, что смотреть любо-дорого. Да не тут-то было! Глядь, а с другой стороны, слева (или справа) разверзается не хуже того, прежнего. Закон сохранения. Тоже, если вникнуть, подарочек!
Простиралось задумалось. Но не надолго, правда. Нашло-таки выход: обрушило простиралось в разверзалось вздымалось. Жалко, конечно. Иногда приятно посмотреть, да и показать, да и сказать к месту: «Вот ведь, вроде такое же, ну, почти такое же, а вздымается!» Но ведь припечет — и не то сделаешь. Не стало вздыматься, но зато и разверзаться стало нечему. Простиралось налево, простиралось направо, и вперед, и… Нет, назад не простиралось. Назад — это знаете ли, вниз, это когда разверзается — назад. А когда по прямой, ну, или почти по прямой, кривизна-то, она теперь незначительна, ею теперь и вообще пренебречь можно, во всяком случае, в быту, в обычной жизни то есть, — так вот, когда по прямой, то назад вообще нет. Только вперед есть. С той стороны или — с другой, в крайнем случае.
Стереометрия кончилась, настала геометрия. И никто от этого не пострадал в реальной жизни, в быту то есть.
Давно строили эту школу. Много-много лет назад. Лет пятьсот назад. Давно. Умело строили, умели строить. Окна пропускают свет — столько света, сколько нужно, чтобы почувствовать время: какое время там, за стенами школы, и какая там, на воздухе, погода. Полы здесь чудные. Старые, Не пятьсот лет им, наверное, перестилали, наверное, за пятьсот-то лет. А может быть, только ремонтировали? Заменяли старые половицы, те, что приходили в негодность, по одной. С чего бы это сразу все полы перестилать? Леса сейчас уже небогато. А на эти половицы хорошее, как видно, дерево шло. Когда-то, лет пятьсот назад. Давно.
Полы в школе пели.
Не всегда. Когда шел по коридору человек, уверенный в себе и других, то по школе просто разносился стук шагов. Но стелющийся шаг людей, незаметных на расстоянии, половицы сопровождали пением, насмешливым и тревожным. Интересно, непонятно, странно, подозрительно, беспокойно, не по себе: жди, опасность, готовься, слушай, смотри, внимание — чушь, суета, мелочь, вздор, не боюсь. Бойся! Чего — Мало ли. Мало, мал-мала, меньше, мало-помалу, мало-мало. Мало! Еще меньше. Совсем мало. Не прослушивается, не прощупывается. Не будет. Мало ли!
На этот раз стук шагов разносился, шарахался от гулких стенок — и пели половицы. Вот подошел. Вот скрипнула-открылась дверь. Двое стояли на пороге, а слышно было, будто шел один. Тихо ходил завуч, председатель школьного комитета бдительности и защиты завоеваний. Высокий пост не научил его ходить уверенно: когда он шел, половицы пели.
Второй стоял в дверях прямо. Худой, в армейской форме, старой, выгоревшей, на которой ярким пятном сияли награды, он не торопился. Казалось, он оглядывал класс, вскочивших в приветствии учеников. Но глаз у него не было, их плотно закрывал продолговатый, потертой кожи лоскут.
Завуч представил Солдата. Провел к столу, посмотрел внимательно на учеников, быстро вышел. Он сказал, что это новый преподаватель графики. Наверное, он ошибся. Наверное, Солдат будет вести у них политзанятия. Какая же графика, если он слепой?
Тридцать пять учеников класса рисования народной школы талантов ждали, что скажет Солдат. Ученики знали, из стен этой школы вышли известные всей стране поэты, писатели, художники, композиторы. Тем, кто учился в этом классе, предстояло стать художниками. Они все любили рисовать. Все рисовали с детства. Мазали стены углем в совсем еще щенячьем возрасте. Писали лозунги и оформляли стенды в своих городских и сельских интернатах. Теперь они попали сюда, их собрали со всей страны, чтобы научить рисовать по-настоящему, чтобы сделать их художниками. Они ждали.
Солдат провел рукой по столу, взял классный журнал, чуть качнул его, как будто взвешивая, позвал:
— Староста!
— Нет такого. Еще не выбрали! Еще не назначили! — отозвалось сразу несколько голосов.
— Кто сказал — еще не назначили? — спросил Солдат. — Встань! — И чуть помедлив, продолжил: — Не робей! Робость не нужна в нашей стране тому, кто верен Председателю.
Один из учеников, крупный, коротко остриженный парень, встал и подошел к столу. Председатель ткнул в его стороны журнал, сказал:
— Прочитаешь список. Перед каждой фамилией назовешь номер по списку.
И повернувшись к классу, скомандовал:
— Всем встать!
Ученики встали.
— Сколько рядов столов в классе?
— Три, — сказал вызванный.
— Сколько курсантов в группе?
— Тридцать пять, — ответил парень, заглянув в список.
— Группа, слушай! — обратился преподаватель к классу. — Вы сейчас пересядете. Каждый названный запоминает свой номер и садится на новое место. Первый — сюда, на первую парту в первом ряду, слева, второй — справа от него, третий — за первым, четвертый за вторым и так дальше. Двенадцать человек садятся в левом ряду по порядку согласно списку, двенадцать — в среднем, одиннадцать в правом. Начинай!
И вызванный мерно и внятно стал читать номера и фамилии. Ученики озадаченно пересаживались. Только раз он остановился и сказал, чуть растерявшись:
— Это я!
— Ну что ж, запомни свое место и читай дальше, — ответил Солдат.
Пересели. Солдат отпустил вызванного, прихлопнул слегка по журналу ладонью. Удовлетворенно позвал:
— Первый!
— Я! — отозвался первый.
— Второй! — он называл номера и внимательно вслушивался в ответы, словно старался понять по коротким возгласам, что представляют из себя его ученики.
— Нам долго предстоит работать вместе, — сказал Солдат, когда тридцать пятый произнес свое «я!» и сел на предназначенное ему место. — И чтобы между нами не было недомолвок, я готов ответить на ваши вопросы. Спрашивайте!
Ученики молчали, они не привыкли спрашивать.
— Спрашивайте, спрашивайте, — приободрил их преподаватель. — Такой порядок. Хотите, чтобы я рассказал о себе? Происхожу из семьи низших середняков, — начал он, почитая молчание класса за согласие. — Семнадцать лет своей жизни я отдал службе в рядах Народной армии. Я пришел туда слепой, хуже, чем слепой. Я видел, у меня были тогда глаза, но не понимал что. Я шел по жизни, как в тумане. Идеи Председателя помогли мне прозреть. Я увидел мир таким, каков он есть. Видеть глазами Председателя — значит, видеть миллионами глаз. Пара моих собственных глаз при этом не имела никакого значения. Она была просто лишней. Когда я понял это, то обратился по команде с просьбой взять мои глаза и использовать их там, где они нужнее. И еще я просил зачислить меня в Часовые Председателя.
— Они же слепые! — не выдержал кто-то из учеников.
— Кто сказал, что они слепы? — сейчас же отозвался учитель. — Они без глаз, но видят лучше многих. Никто из зрячих не может заменить Часового Председателя на его посту. Представьте себе, например, армейский склад. Вы знаете, что такое армейский склад? Номер первый!
— Ну, — сказал номер первый, — это такое помещение, где лежит армейское имущество.
— Не всегда, — сказал Солдат, посадив ученика кивком головы. — Склад — это может быть десяток таких помещений, это может быть сотня орудий или реактивных установок, ждущих своего часа, собранных вместе и обнесенных вокруг, по периметру, колючей проволокой. Но сама по себе колючая проволока для врагов ничего. Зрячий человек на таком объекте хорош днем, а ночью он беспомощен, или придется заливать всю территорию склада сплошным морем света, тратить на это нужную стране энергию. К тому же, свет демаскирует объект, а часовой без глаз, знающий свой пост наизусть, не нуждается в освещении. Ни темнота, ни дождь, ни облако атомного взрыва, ни дым пожаров — ничто не помешает ему нести службу. Ничто не может отвлечь его. Кроме пароля, без которого не пройти на охраняемую территорию даже генералу.
Солдат замолчал. Потом провел рукой по лицу, будто меняя маску. Продолжил:
— Ну чтобы быть полезным еще и днем, я стал учиться рисовать. Я неустанно совершенствовался в этом, был назначен главным художником батальона, полка, потом — дивизии. А сейчас правительство оказало мне высокое доверие. Я буду учить рисовать вас.
— Можно вопрос? — раздался голос из класса.
— Номер?
— Шестнадцатый. Хотелось бы знать, что именно вы рисуете, в каком жанре, в какой технике работаете.
Учитель развернул рулон бумаги, уверенно выбрал и приколол квадратный плотный лист, провел по нему ладонью и четко, правильными смелыми движениями набросал портрет Председателя: во френче, с правой рукой, заложенной за борт. Глаза Председателя смотрели строго и всевидяще. За его спиной восходящее солнце рассылало в стороны лучи.
Молчание потеплело: Солдат умел держать графит в руках.
Когда рисунок был готов, он сдернул лист с доски, и лист зашуршал, сворачиваясь. На следующем Солдат изобразил воина: правая рука на ремне автомата, левая — у лба козырька. Он смотрит вдаль, он охраняет границы, покой страны, крестьян, которые выглядели мелкими, схематичными рядом с ним, исполином, они сливались с рисовыми полями, а вдали дымили трубы заводов, затерявшиеся среди полей. Рисунок был, пожалуй, несколько статичен, но и в его линиях чувствовалась твердая рука человека, знающего толк в деле.
Рисовал Солдат с удовольствием. Он снова заговорил, и голос его стал мягче, душевней.
— Я научу вас рисовать также хорошо. Это не просто, но и не так сложно, как может показаться. Ведь здесь, как я знаю, собрали людей одаренных. Вам будет легче, чем мне, мне помогала только горячая любовь к Председателю, только желание приносить пользу. Я умею рисовать всего пять сюжетов, вы сможете больше. Когда вы научитесь всему, что умею я, вам дадут дополнительный материал. Я знал одного художника, который мог рисовать более двадцати различных картин. Лучшие из вас тоже достигнут многого. К тому же, я научу вас рисовать так, что ни темнота, ни усталость, ничто не будет вам помехой. Я сам учился рисовать по шаблону, это помогает в работе, вы убедитесь сами. На лист бумаги кладется вырезанный контур, по нему водишь пальцами до тех пор, пока не сливаешься с ним, не начинаешь чувствовать линию, еще не нарисованную, но уже выпуклую, проступающую в нужном месте. Вам будет легче, я передам вам свои приемы, вам не придется изобретать их наново.
— А краски? — спросил кто-то.
— Номер? — прервался Солдат.
— Двадцать третий.
— Называйте сначала номер, потом говорите. Краски? Я рисую и красками, их нужно только установить по порядку. Других сложностей нет. Достаточно всего четырех красок: желтой, зеленой, красной и черной. Можно использовать и пятый цвет — голубой. Сначала было трудно работать с красками, их легко спутать. Но я не боялся трудностей. К тому же, — он доверительно наклонился вперед, — у каждой краски есть свой запах, к ним привыкаешь.
— Номер четвертый, — поднялся со скамьи еще один ученик, — А как же оттенки, полутона?
— Запомните, — веско сказал Солдат. — Пока они вам не нужны.
— Но с помощью оттенков можно достичь большего эффекта. Картина, богатая красками, полутонами, переходными сочетаниями сильнее воздействует на зрителя.
— Вы должны рисовать для народа, — отрезал Солдат, — а народу не нужны все эти премудрости Народ любит чистые, густые краски. Лица должны быть желтыми, солнце — красным, защитная форма зеленой. Что касается черного цвета, то он просто необходим, чтобы показывать черную сущность наших врагов. Ты по-своему прав, — продолжал он, обращаясь к четвертому номеру, — ты можешь сесть. Ты прав, большие мастера используют в своих работах разные оттенки, и их картины от этого становятся действенней. Да, в умелых руках оттенки — сильное оружие. Но в руках слабых, при недостаточной политической закалке художника дело обстоит иначе. Даже представить страшно, что могут натворить все эти тени и полутона, если их использует человек нестойкий или колеблющийся. Поэтому вам предстоит сначала стать настоящими солдатами искусства.
Он устал. Ему нечасто приходилось так долго объяснять истины. Он прислонился плечом к доске, пошарил по стене, как будто ища опоры, и коротко вздохнул, почувствовав под рукой твердый ствол армейского автомата в стойке. Учителя все значились солдатами Народной армии, и оружие им полагалось по штату. С этим автоматом обращались, похоже, очень небрежно. Им давно никто не занимался всерьез. Солдат сел на стул, положив автомат на колени, как ребенка, отомкнул магазин, произвел неполную разборку, раскладывая части по учительскому столу с легким стуком. Ученики смотрели, как он ловко клочком специальной бумаги протер все части и снова собрал автомат. Видно было, что работа эта действовала на него успокаивающе. В школе давно привыкли к тому, что каждый преподаватель — солдат, и в любой аудитории в стойке, рядом с классной доской, — боевое настоящее оружие. Но видеть, как обращаются с этим оружием те, кто действительно знает и любит его, доводилось не часто. Это вызывало уважение. Слепой, солдат и художник, умел многое. Они молчали уважительно. В полной тишине он снова заговорил.
— Вам кажется, что художнику глаза необходимы. Ошибка! Среди мастеров слепых гораздо больше, чем зрячих. А некоторые сами завязывают себе глаза, чтобы обилие фактов и деталей не мешало сосредоточиться. Один довольно известный художник — он рисовал членов правительства, — попал раз в скверную историю. Чаще других он рисовал, — Солдат запнулся, — впрочем, имя не имеет значения. Тем более, что этот человек потом стал в ряды ревизионистов и предал наши великие завоевания. Его расстреляли, а художник долго маялся: он слишком часто рисовал портрет этого предателя с натуры и слишком хорошо запомнил его черты. Теперь во всех портретах эти черты проступали, хотя художник этого не хотел.
— Его тоже расстреляли? — спросил кто-то из дальнего угла. Слова повисли в воздухе тонким эхом.
Солдат защелкнул крышку ствольной коробки. Теперь автомат был собран. Осталось только присоединить магазин.
— Художника? Нет. Зачем его расстреливать? Он неплохой сам по себе человек, только сбился с пути, не сумел приподняться над мелким, обрести главное направление. Как видите, глаза зачастую не только не помогают художнику, но и просто вредны. Если б он умел вслепую рисовать семь или, например, двенадцать сюжетов, он исключил бы один, а остальные картины продолжал бы писать не менее успешно, чем раньше. Его не расстреляли, его отправили на трудовое перевоспитание. Может быть, поработав своими руками, пожив в гуще народа, он снова сможет рисовать, правильно рисовать.
Солдат говорил, а руки его двигались самостоятельно, отдельно. Как бы сами по себе они открыли ящик стола и достали коробку с патронами, быстро и ловко набили магазин. Чуткие пальцы нежно трогали прохладный металл. Последний патрон Солдат дослал в ствол.
— Но чтобы рисовать по трафарету, художники не нужны, — сказал четвертый номер. — Это могут делать и машины. Машина напечатает любой плакат в любом количестве экземпляров.
— Какая ерунда! — Солдат даже вскочил от негодования. Все то, что он говорил, как видно, не дошло до них. — Разве машина может сравниться с человеком? Глупый механизм, которому все равно, что печатать, не заменит руки художника.
Разве его, Солдата, уменье рисовать можно равнять с действиями машины? Вскочив, Солдат непроизвольно накинул ремень автомата на шею и теперь бегал взад и вперед, размахивая правой рукой, левой придерживая автомат на груди. Ему не хватало аргументов Он нанизывал слова и мысли друг на друга, они схлестывались, запинались, сплетались в сумятицу. Иногда казалось, что он танцует заученный до профессионализма характерный танец: ни разу не задел он ни рукой, ни автоматом доски, стола или стены, ни разу не запнулся на крохотном пятачке свободного пространства. Иногда же, наоборот, казалось, что его нет, а есть только голос, звучащий из пустоты, из тишины, из света и тени, мечущихся перед рядами.
— Прежде всего, вы — солдаты. Вас научат методам ведения войны, открытой и тайной. Спорт разовьет ваши мышцы. От вредных влияний убережет вас комитет Бдительности и Защиты Завоеваний, который будет создан в классе. Вы овладеете оружием. У художника должна быть сильная, верная рука. Машина бездарна и безынициативна. Машина мертва. Ее легко уничтожить снарядом, бомбой, диверсией. Ей нужна энергия. Ее должны обслуживать рабочие. На вас же возложат идеологическую миссию, вы будете влиты в ряды солдат, впаяны в них. Товарищ по оружию, который только что рядом с вами шел в атаку, почувствует прилив воодушевления, если вы у него на глазах нарисуете портрет Председателя или другую картину. Вы сможете поднимать людей на бой и на труд. Я могу нарисовать за одиннадцать часов девяносто произведений, и все они будут по-настоящему качественными. Меня не отвлечет ни боль, ни беда. Когда ваше сознание закалится, а руки обретут уверенность, вы сможете работать в любой обстановке: ночью, в бурю, под градом пуль, рядом с атомным грибом. Нет бумаги — вы будете рисовать на стенах домов, на бортах машин и бронетранспортеров. Нет красок — станете рисовать углем, мазутом, кровью. Сможет ли слабый человек творить в день, когда у него умерла мать? Настоящий художник будет работать, даже если останется один на планете. Камни и стены развалин станут пла-ка-та-ми!
— Он сумасшедший! Он сумасшедший! — голос закричавшего сорвался на визг. — Вы что, не видите, он же — слепой, он не может учить графике. Отобрать у него оружие, он же сошел с ума!
Крик ударил по нервам. Класс вскочил с мест, как один человек. Ученики замерли у парт, не зная, что делать, в растерянности: странный этот крик… странный урок…
А Солдат остановился, точно вкопанный в пол, тоже крикнул — голосом, привычным к командам:
— Я — сумасшедший? Кто верит Председателю и мне, — он выдержал секундную паузу, — на колени!
И еще через секунду, вскинув автомат, ударил длинной очередью поперек класса.
Взвыли-застонали половицы в коридоре. Распахнув двери ударом ноги, в класс ворвался завуч. От двери он метнулся вбок, спиной к доске. Правая рука — на поясе, у бедра.
— Что? Как? — он окинул взглядом класс.
— Нормально, — отозвался Солдат. — Веду урок.
Под потолком тоненько задребезжала слабая электрическая лампочка. Класс осторожно посмотрел на нее. «Перегорит», — подумалось машинально.
— Заменить надо, — отвлекся завуч.
— Сколько осталось? — спросил Солдат.
— Тридцать, — отозвался завуч, быстро сосчитав по головам стоящих на коленях. — От балласта избавились.
— Да, — отозвался Солдат. — И еще, теперь по десять в каждом ряду сидеть будут. Удобно. Так мешало, что в двух рядах по двенадцать, а в третьем одиннадцать… А с этими мы еще поработаем. Я буду учить вас, — обратился он к ученикам. — Я рад, что вас так много осталось. Я надеюсь, из вас выйдут художники.
— Помощь нужна? — спросил завуч.
Солдат, казалось, ожидал этого вопроса.
— Направьте кого-нибудь убрать, я не хочу отрывать своих ребят от занятий.
Завуч потрогал лежащего носком резиновой туфли.
— Живой, — сказал задумчиво.
— Это уж ваше дело, — не стал вникать Солдат. — Первый! — выкликнул он, обращаясь к классу.
— Убит, — не сразу отозвались из класса.
— Да, — Солдат чуть помолчал. — Второй?
— Я! — отозвался второй.
— Теперь твой номер первый. Возьми журнал и проведи перекличку. Выбывших вычеркни, расставь номера по порядку. Встаньте с колен, — скомандовав он классу, — и пересядьте согласно новому списку по десять в ряд. Запомните свои новые номера. Я надеюсь, они у вас надолго.
III.
Так вот простиралось простиралось и стало ему как-то не по себе. Не сразу, но стало. И решило оно малость попробовать повздыматься. Но только приступило, как рядом, справа (или слева) — опять разверзается. Ну что ты будешь делать! Плюнуло простиралось и восстановило статус кво. Тот, конечно, который уже при нем стал, статус, не тот, который раньше, при антагонизмах. А кто ему что скажет? Все ведь теперь простирается — одно простирается. Что же оно, само себе будет глупые вопросы задавать?
А чтоб не было грустно и чтоб закрыть всякую возможность для экспериментов, ненужных и опасных, постановило простирается, что теперь оно все — вздымается. Все до последней фигуры геометрической — глупого квадратного сантиметра, у которого все стороны равны, все углы равны, на сколько угодно частей равно делится и, главное, таких других вокруг уйма — и не отличишь. Так вот, теперь все вздымаются. И ничего не разверзается, боже упаси.
Не верите? Так давайте спросим. Ты вздымаешься? — Вздымаюсь. А ты? — И я тоже. А вы? — И мы вздымаемся. А кто разверзается? Я спрашиваю, есть такие? Вот видите: нет таких.
И вообще — что-то много спрашиваете. А может, вы сам разверзаетесь, а?
Черный, исковерканный, колесил по двору, не задерживаясь на одном месте, все спрашивал, все задавал свои лишенные смысла идиотские вопросы, убегал, не дожидаясь ответа, не нуждаясь в ответе.
— И еще, тоже. Тридцать пять отнять пять, сколько останется? А? Сколько? Три? Два? — плакал, брызгал слюнями, умолял. — Ну, хоть один-то останется, а?
Александр Ярушкин
ПРОЕЗДНОЙ БИЛЕТ
рассказ
ПОСВЯЩАЕТСЯ — ВЛАДИМИРУ МАНДРИЧЕНКО
— Нет, Саша, вы можете мне не верить, но история эта имела место… Я его хорошо звал… Всё именно так и было… именно так.
— Кого ты знал, Володя?
— И того, и другого… Вот, как вас, Саша. Знал.
(Из разговора автора с Владимиром Мандриченко — художником из Новосибирска. Примерно — июнь — июль 1988 года).
ПОСВЯЩАЕТСЯ — ВЛАДИМИРУ МАНДРИЧЕНКО
— Нет, Саша, вы можете мне не верить, но история эта имела место… Я его хорошо звал… Всё именно так и было… именно так.
— Кого ты знал, Володя?
— И того, и другого… Вот, как вас, Саша. Знал.
(Из разговора автора с Владимиром Мандриченко — художником из Новосибирска. Примерно — июнь — июль 1988 года).
Автор, излагая историю, поведанную ему за чашкой крепкого чая, позволил себе все-таки усомниться в происшедшем. Виноват здесь, конечно, не столько сбивчивый и не очень складный рассказ В. Мандриченко, сколько сами события, рассказанные им и, якобы, происшедшие с неким Анатолием Лялиным. Однако история эта запомнилась, и желание донести ее до читателя, пересилило скептицизм автора. Автор неоднократно пытался изложить ее на бумаге, но выходило как-то не очень доходчиво, а главное — не очень достоверно. Тогда-то и пришла мысль предпочесть художественному повествованию — повествование документальное. Правда, одно дело задумать, другое осуществить. И все-таки, с помощью старых приятелей[5], автору удалось ознакомиться с документами приостановленного дела А. Лялина. Выдержки из него и предлагаются вниманию читателей. Думается, у многих из вас возникнут вопросы, и вопросы не очень простые. Понимая это, автор готов обсудить их в приватном порядке.
ФРАГМЕНТ МАГНИТОФОННОЙ ЗАПИСИ БЕСЕДЫ ВРАЧА… ОТДЕЛЕНИЯ… Н-СКОГО ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКОГО ДИСПАНСЕРА М. М. МУКСАКОВОЙ С ИСПЫТУЕМЫМ А. Б. ЛЯЛИНЫМ.
22.03.86 г.
— …нет, доктор, нет. Поймите же, я говорю правду. Я действительно убил его, убил, но в прямом смысле слова это не может быть расценено как убийство… Его же не было!.. Вернее, он был, я уже рассказывал вам… Мы с вами люди, нас родили, воспитывали, мы получили образование, а он… он просто появился. Вы меня понимаете, доктор? Он появился, и в этом я виноват. Только в этом, только в этом! И уж никак не в убийстве! Вы меня понимаете?! Это не убийство… Я просто уничтожил старый проездной билет на автобус… Он стал мне вредить, он соблазнил Татьяну, он… Да что там говорить! Я вам рассказывал… Вот вы, доктор, вы же не храните старые проездные билеты на автобус?
— Не храню.
— Вы как-то странно смотрите на меня… Я не сумасшедший! Я не сумасшедший, доктор!
— Никто и не сомневается в этом… Вы находитесь в нашем диспансере по постановлению следователя.
— Он считает, что я убийца и сумасшедший. Помогите разубедить его, доктор! Вы же знаете, что я не сумасшедший… Просто устал последнее время… устал…
— Да, вы устали… Скажите, Анатолий Борисович, как все-таки получилось…
— Татьяна знает, что я не сумасшедший, знает… Она специально наговаривает, мстит, ведь она с ним… Она утверждает, и не спорьте со мной, я знаю это. Она утверждает, что Алексей настоящий мужчина, настоящий человек. Она утверждает, что я убил его из зависти. Я не убивал его, поскольку он не человек, а обыкновенный проездной билет на автобус. Проездной билет на август тысяча девятьсот восемьдесят пятого года… А как можно убить проездной билет?! Абсурд!!! Понимаете, доктор, до какого абсурда может дойти женщина?! Спутаться с проездным билетом!
— Вы не дали мне закончить…
— Этот наглец посмел еще и глумиться надо мной. Я очень устал к тому времени, понимаете, постоянное напряжение, тревога за будущее, а тут… Я не сразу решился его уничтожить, не сразу… Но он совсем обнаглел, стал измываться надо мной, унижать… Это страшно, доктор, когда какой-то проездной билет доказывает вам, что не он, а вы ничтожество… Это страшно… Но это же не убийство, доктор? Ведь правда?!
— Успокойтесь, Анатолий Борисович… Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос…
— Я просто взял ножницы и разрезал… Это было трудно… Он крепче меня, и он сопротивлялся… Подумать только, как может сопротивляться проездной билет?!
— Успокойтесь, Анатолий Борисович…
— Я же не сумасшедший!.. Не сумасшедший… Доктор, только честно, скажите — я сумасшедший?
— Анатолий Борисович…
— Я вам верю, доктор, верю… А вы ничего не замечаете во мне?
— Не понимаю.
— Ну, в физическом облике, например… Ничего странного не замечаете?
— Как вам сказать…
— Откровенно скажите, доктор, откровенно… Я почему беспокоюсь? Алексей сказал, что не он проездной билет на автобус, а я — проездной билет… использованный и никому не нужный. Он сказал, что Татьяна это знает, поэтому и предпочла его, Алексея… Он очень убедительно говорил, доктор, надо отдать ему должное. Но ведь я не проездной билет?! Скажите, доктор?
— Конечно… успокойтесь, Анатолий Борисович.
— Спасибо, доктор.
ИЗ ПОСТАНОВЛЕНИЯ О НАЗНАЧЕНИИ СУДЕБНО-ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ 26.02.86 г.
…стационарную судебно-психиатрическую экспертизу, производство которой поручить врачам-психиатрам Н-ского психоневрологического диспансера.
II. На разрешение экспертов поставить следующие вопросы:
1. Страдал ли Лялин А. Б. каким-либо душевным заболеванием в момент совершения убийства Полумесяцева A. H.? Если да, то каким именно?
2. Лишало ли это заболевание Лялина А. Б. способности отдавать отчет в своих действиях и руководить ими?
3. Не лишает ли это заболевание Лялина А. Б способности отдавать отчет в своих действиях и руководить ими?
4. Не нуждается ли Лялин А. Б. в применении принудительных мер медицинского характера…
ИЗ ПРОТОКОЛА ОСМОТРА МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ. 30.01.86 г.
…установлено:
Квартира расположена в правом крыле шестиэтажного дома на восьмом этаже. Вход в квартиру осуществляется через общий коридор кв. 96, 97, 98. Из общего коридора в кв. 99 ведет дверь деревянная одностворчатая, размерами 85x190 см, которая открывается в квартиру. Повреждений на ней нет. Дверь приоткрыта, внутренний замок двери открыт, повреждений на нем не обнаружено. При открывании дверь производит слабый скрип.
Кв. 99 состоит из одной комнаты, на полу которой лежит труп неизвестного гражданина. Труп лежит на животе вниз лицом, головой на север, ногами на юг. Ноги вытянуты по оси туловища, на ногах ботинки. Руки согнуты в локтевых суставах, кисти рук находятся под животом. Труп находится на расстоянии 1 м 57 см от порога комнаты… Труп мужчины лет 30–35, правильного и крепкого телосложения, длина тела 181 см. Трупное окоченение и трупные пятна отсутствуют. Волосы на голове трупа черные, густые. В области левой височной части имеется проникающая рана продолговатой формы размером… Вниз по щеке от этой раны имеется подтек жидкости бурого цвета. На щеке имеется еще четыре раны, по размерам аналогичные первой. Подобные же раны и подтеки бурого цвета имеются на шее трупа, а также на его груди… На полу около головы трупа имеется подсохшая лужа бурого цвета, похожая на кровь.
Глаза трупа полуоткрыты, положение глазных щелей горизонтальное. Лицо овальное, лоб высокий, широкий, прямой. Нос большой, рот малый, губы тонкие, подбородок овальной формы, раздвоенный.
Труп одет… В процессе осмотра производилась фотосъемка… Труп отправлен в морг на судебно-медицинское вскрытие… Во время производства осмотра от участников осмотра никаких заявлений и замечаний по поводу порядка осмотра и содержания протокола не поступало…
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ КВАСОВА С. Г. 02.02.86 г.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Как давно вы знакомы с Лялиным?
КВАСОВ: — С самого детства, в один детсад ходили потом в одну школу… Кто бы мог подумать, что он способен на такое… Это тишайший человек, тишайший… Он и драться-то не умел.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Факт остается фактом. Лялин совершил убийство.
КВАСОВ: — Я понимаю, но поверить не могу… Не похоже это на Толяна. Он никогда не мог ударить даже когда его самого били. Может, у него, действительно, крыша поехала? Не зря же вы его в психушку отправили…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Лялин помещен в психоневрологический диспансер для проведения экспертизы, она еще не окончена. Раньше вы не замечали за ним странностей, причуд?
КВАСОВ: — Ну, положим, странным-то он был всегда… Учеба, дом, учеба, дом… Никаких девочек, никаких турпоходов… Так и в школе было, так и в институте… Вы представляете, он в двадцать восемь лет, извиняюсь, девственников был!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Он был настолько с вами откровенен?
КВАСОВ: — Да нет, Толян замкнутый очень… А тут как-то поделился сомнениями, совета спрашивал, что да как… Нo тот роман быстро кончился. Переживал он!..
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Какие отношения у Лялина с Усиной?
КВАСОВ: — С Татьяной-то? Нормальные… Она его прочно охмурила, он сам мне признался… Люблю, говорит, страшно. Понятно, ведь всего вторая женщина в жизни. И женщина, многое умеющая в постели…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — С чего вы это взяли?
КВАСОВ: — Толян как-то пришел. Смурной, в переживаниях… Долго маялся, потом рассказал, как они с ней… ну… И стал спрашивать, не извращение ли это, разве так можно… Я его успокоил.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Хорошо… А с Полумесяцевым вы когда познакомились?
КВАСОВ: — С убитым-то?.. Где-то перед Новым годом. Я к Толяну заскочил, он меня и познакомил. Сказал, что это его друг, что живет у него… Я удивился.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Чему же вы удивились?
КВАСОВ: — Толян очень замкнутый, всегда любил одиночество, раздражался… если кто-то всегда рядом был, а тут… Они же в однокомнатной квартире жили. Алексей совсем другой был — высокий, интересный, громогласный и самоуверенный… Не подходили они для совместного проживания. Толян-то, просто ходячий комплекс неполноценности, а тот — супермен..
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Вы не заметили напряженности в их отношениях?
КВАСОВ: —…Черт его знает… Вроде нет… Хотя Толян как-то смущался, морщился от реплик Алексея… И смотрел на него как-то… То ли с сожалением, то ли с неприязнью… Да я не присматривался, своих дел хватает.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — А у вас не возникло мысли о… как бы это сказать… Ну, о нездоровости, что ли, отношений между Лялиным и Полумесяцевым?
КВАСОВ: — Да что вы?! Толян не гомик! Он, наверное, и не знает, что это такое! Нет-нет…
ИЗ ПРОТОКОЛА ОСМОТРА ПРЕДМЕТА 30.01.86 г.
…обязанность понятых удостоверить факт, содержание и результаты осмотра предмета, изъятого при осмотре места происшествия в квартире Лялина А. Б. В результате осмотра установлено:
…ножницы бытовые. Лезвия ножниц покрыты засохшей жидкостью бурого цвета, похожей на кровь…
…и помещены в полиэтиленовый пакет. Пакет опечатан сургучной печатью и оставлен для приобщения к уголовному делу в качестве вещественного доказательства…
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ МОРКОВИНА Т. П. 02.02.86 г.
МОРКОВИН: — Лет пять, поди… Точно, пять. Я обменялся и въехал к Лялину в соседи. Только вот обидно! Как я ни пытался задружить с ним, все бестолку! А чего?! Он один живет, он один, когда, глядишь, и бутылек бы раздавили, или, положим, в картишки перебросились, а то, так и просто за жизнь потолковали… Так нет, нос воротил. А потом Лешку к себе жить пустил. С тем-то мы быстро скорешились. Бывало, когда Тольки дома нет, постучит, сунет четвертак — дескать, сбегай, дядя Тима, за коньячком да себе красненького сообрази… Это же другое дело, это же по-человечески.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — С Лялиным, значит, отношения были прохладные?
МОРКОВИН: — Это точно, словно зимой без отопления. Компания ему не подходила, рожей, значит, не вышел… Как приду к нему, сидит с кислой физиономией, будто сушняка забродившего врезал. Какое же удовольствие от этакого общения, я и перестал ходить…
ИЗ ОРИЕНТИРОВКИ ПО ОБЪЯВЛЕНИЮ В РОЗЫСК ЛЯЛИНА А. Б., СКРЫВШЕГОСЯ ИЗ Н-СКОГО ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКОГО ДИСПАНСЕРА. 03.04.86 г.
…скрылся. Приметы Лялина А. Б.: рост 176, субтильного телосложения, плечи узкие, при ходьбе сутулится. Волосы русые, короткостриженые. Лицо худощавое, грустное. Лоб высокий, брови правильные, русые. Глаза небольшие, серые. Щурится, так как близорук, но очки не носит. Нос узкий, правильный, с небольшой горбинкой. Губы тонкие, уголки слегка опущены. Подбородок узкий. Одет в больничную байковую пижаму зеленого цвета….
ИЗ ПРОТОКОЛА ОСМОТРА ДОКУМЕНТА. 25.02.86 г.
…при дневном освещении произвел осмотр тетради общей с надписью на обложке: «Лялин А. Дневник».
Осмотром установлено:
В тетради с надписью на обложке: «Лялин А. Дневник», предоставленной гр-ном Квасовым С. Г., содержатся записи, произведенные шариковой авторучкой… На первом листе тетради находится запись, помеченная датой «5 декабря 1985 года» и начинающаяся словами: «Мне всегда было…». Последняя страница, имеющая записи, находится в середине тетради и начинается словами: «Я должен это сделать…»
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ УСИНОЙ Т. В. 03.02.86 г.
УСИНА: — Сам же Анатолий и познакомил. Я очень удивилась, не могла понять…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Чего же вы не могли понять?
УСИНА: — Анатолий не предупредил меня о том, что Алексей станет у него жить.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — А что-нибудь вы вообще слышали о Полумесяцеве до того момента, как Лялин вас с ним познакомил?
УСИНА: — Анатолий, как всегда, был невнятен. Упоминал про то, что друг появился, что зовут Алексей, а сам улыбался, будто виноват в чем-то… По-моему, он уже тогда заболел. Странности появились в поведении…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Полумесяцев рассказывал вам о своей жизни?
УСИНА: — Да… Он умел рассказывать. Очень интересно рассказывал о загранкомандировках, о море, он же плавал на сейнерах…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Про родственников что-нибудь говорил?
УСИНА: — Не-ет…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Вы не знаете, почему он называл Лялина «отец родной»?
УСИНА: — Это он шутил так. Анатолий любил нравоучения, вот Леша и подшучивал над ним… Анатолий сумасшедший, иначе я не могу объяснить его поведение — живого человека… ножницами…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Как вы думаете, отчего Лялин уверял вас в том, что Полумесяцев не человек, а…
УСИНА: — Проездной билет… Думаю, Анатолий именно на этом и свихнулся… Надо же, такое придумать! Потом, позже, у него началась мания преследования, самая настоящая. Он решил, что у нас с Алексеем роман…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — И не безосновательно…
УСИНА: — Даже и если, то что?! Леша — настоящий мужчина… был…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Успокойтесь, пожалуйста.
УСИНА: — Хорошо… хорошо… Но все это так ужасно… Я не могу забыть… Пришла, а Леша лежит, мертвый… Анатолий с ножницами в руках… Жуть.
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 05.10.85 г.
Мне всегда было одиноко. Всегда. Друзья… друзьями их можно назвать с большой натяжкой, скорее это хорошие знакомые. Знакомые по детству, по институту, по службе… «Привет!», «Как дела?», «Что нового?» Дальше этого разговоры не заходят. Грустно… Всегда один. Татьяна? Но она женщина… С ней интересно только в постели. Правда, теперь у меня есть он…
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 11.10.85 г.
…почти месяц прошел. И как это я обратил на него внимание? Старый проездной да и старый проездной! Слава богу, что не выкинул, слава богу… Когда же я впервые заговорил с ним? Не могу вспомнить Как-то незаметно получилось, заговорил и все… Наверное, надо было выговориться. И имя это само собой пришло в голову — Алексей. Хорошее имя, звучное. Ему можно доверить все, это не Квас, этот не будет донимать вопросами…
ИЗ РАПОРТИЧКИ МЕДБРАТА КУЛТЫКОВА А. 03.04.86 г.
…вины с себя не снимаю. Одного не пойму, как он сбежать умудрился. Разве что, кто-то из наших помог? Но этого в принципе быть не может! Вины своей не уменьшаю — сбежал подопечный. Что-то меня встревожило и пошел я в палату № 3, где этот самый Лялин А. Б. помещался. Не обнаружив его и решив, что он решил посмеяться над медперсоналом, а для этого спрятался под кровать, я предпринял попытку обнаружить его в указанном месте. Там его не было. Под кроватью, вернее, рядом с ней, лежал на полу проездной билет на автобус, переданный мною дежурному врачу…
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ МУКСАКОВОЙ М. М. 03.04.86 г.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Вы считаете, что никто из медперсонала не мог помочь побегу Лялина?
МУКСАКОВА: — Да, считаю. Это исключено.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Почему вы так уверены?
МУКСАКОВА: — Я работаю с этими людьми не первый год. Это добросовестные работники, никогда не позволившие бы себе подобного.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Каким же образом Лялину удаюсь скрыться?
МУКСАКОВА: — Не могу понять. Это практически невозможно.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Как видите, возможно… На да ладно. Вы передали нам проездной билет на автобус, пригодный к использованию в августе прошлого года, Это тот самый проездной, что подобрал Култыков?
МУКСАКОВА: — Да… Не могу понять, как удалось Лялину сохранить его при себе, ведь все личные вещи у него были изъяты… Правда, проездной билет постоянно фигурировал в его бреду…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Не хотите же вы сказать, что…
МУКСАКОВА: — Лялину казалось, что он превращается в проездной билет… И Полумесяцева он называл проездным билетом…
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПОЛНИТЕЛЬНОГО ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ КВАСОВА С. Г. 25.02.86 г.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Каким образом у вас оказался дневник Лялина?
КВАСОВ: — Я его сегодня получил по почте, заказной бандеролью.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Да… Надо было сохранить упаковку…
КВАСОВ: — Виноват, не сообразил. Но я помню дату отправки. Машинально глянул… Двадцать девятое января…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Боже мой, в пределах одного города почта доставляет бандероль почти месяц! Вы уверены, что записи в тетради сделаны рукой Лялина?
КВАСОВ: — На сто процентов. Толяна рука, что-что, а это знаю. Списывал у него… и в школе, и в институте. Без сомнений, он писал. Только, вы знаете, я кое-что прочитал… Он бедняга, действительно, сошел с ума…
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 15.10.85 г.
…порядком потрепался, я же таскал его в кармане. Поэтому решил привести его в порядок. Сегодня я аккуратно прогладил Алексея через влажную промокашку, чем явно угодил ему. Потом обеспечил ему полиэтиленовую оболочку. Так надежнее, а то, не дай бог, что-нибудь на него пролью, я такой неаккуратный…
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 22.10.85 г.
…приходила Татьяна. Как всегда вывалила кучу новостей о людях, которых я не знаю, пересказала несколько сплетен… Смирило меня с ее появлением то, что она была настроена на секс. Правда, очень удивилась, что я не смог сосредоточиться, пока не убрал Алексея в ящик. Это и понятно, ведь для нее он только проездной билет на автобус…
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 21.10.85 г.
…боюсь носить его с собой, хотя мне его очень не хватает. Но дома Алексей будет целее. А если с собой носить, могут вытащить, рисковать нельзя. Ловлю себя на мысли, что сильно привязался к Алексею. Татьяна в моей жизни значит много, но Алексей дополняет мою любовь к ней. Я разобрался, что чувства мои к Татьяне больше основаны на физиологии… Разговаривать же с ней — такое мучение!
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 04.11.85 г.
…если раньше я говорил, а Алексей молчал и соглашался, то теперь это настоящая беседа. Он даже спорит со мной, проявляя при этом излишнюю горячность. Мне он представляется чуточку самоуверенным…
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 09.11.85 г.
…отругал его. Он не скромен! Пришла Татьяна, и я убрал его в ящик стола, но когда я встал, чтобы закурить, увидел его на прикроватной тумбочке! Ему, видите ли, любопытно, он, видите ли, знаком с теорией секса, а вот практики… К огромному моему сожалению, попытки мои объяснить нетактичность подобного поведения, успехом не увенчались. Он лишь ухмыльнулся: «Ханжа!»
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 28.11.85 г.
…и поэтому я материалист. Нас так учили… Но то, что произошло… По порядку, Толян, по порядку, как сказал бы Квас. Будем писать по порядку. Значит так… Пришел вечером домой, а там мужик — здоровый, черноволосый. Сидит, «Литературку» читает. Увидел меня и говорит: «Все-таки, ты не прав, Толян, причисляя Пикуля к изготовителям развлекательного чтива. Это мастер исторического романа! Знаток эпох!» Я несколько опешил от такого нахальства и предложил мужчине покинуть мою квартиру, пока я не вызвал милицию. Он расхохотался: «Я же Алексей! Ты меня не узнал?!» Вот хохма!..Он спит, а я пишу все это… Это Алексей!!! Я ничего не понимаю, но это Алексей! Он помнит все наши беседы, споры… Что же делать? Столько проблем сразу. Он спит на диване, а мне придется спать на полу. Завтра же купить раскладушку!.. С Татьяной получилось не очень красиво. Пришлось выкручиваться, объясняя появление Алексея. Мое заявление, что он будет жить у меня, повергло Татьяну в шоковое состояние…
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ КВАСОВА С. Г. 02.02.86 г.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: — Вам не кажется, что Лялин стал жертвой авантюриста, узнавшего о его заболевании и использовавшего это в каких-то своих целях?
КВАСОВ: — Не знаю… Да и где этот самый авантюрист мог узнать о бзике Толяна с проездным билетом…
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 16.12.85 г.
…бесполезно! Как зарегламентирована наша обыденная жизнь! Бумажки, бумаги, снова бумажки! Алексею все до лампочки, перевалил все заботы на меня, общается с нашим соседом, часто от него пахнет коньяком, деньги, что лежат в секретере, убывают… Где бы купить паспорт?.. Он не хочет со мной разговаривать! И это в то время, как мне больше всего нужна поддержка друга. Обидно.
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 21.12.85 г.
…после ухода Татьяны я спросил Алексея, о чем это они беседовали, когда я вернулся с работы. «О любви!» — хохотнул он. Это становится невыносимо! Будучи проездным билетом на автобус, он не позволял себе подобных вещей. Прошло столько времени, а я ничего не придумал с документами. Кошмар! Что же делать?
ИЗ ДНЕВНИКА А. Б. ЛЯЛИНА. ЗАПИСЬ ОТ 30.01.86 г.
…не прикасался. Не было душевных сил. Все происшедшее — ужасно. Как я устал, как я устал… Лишь бы хватило сил осуществить задуманное!.. Он смеет утверждать, что не он, а я — проездной билет на автобус! А как нагло он повел себя, когда я застал их с Татьяной в постели! И она хороша — заниматься любовью с проездным билетом на автобус… после всего, что я для них сделал, платить мне подобным образом… Она увела eгo с собой и перестала приходить. Да я бы и выгнал ее, если бы посмела прийти. Он, а не я, ничтожество! Он, а не я, проездной билет! Но почему и Татьяна сказала, что он прав? Не могу же я быть проездным билетом?!.. Лишь бы хватило мужества, лишь бы хватило. Он должен прийти, звонил. Ему нужен его костюм. Его костюм, купленный на мои деньги… Вот и разберемся, кто из нас проездной билет. С обнаглевшими проездными билетами на автобус поступают просто: режут, рвут, сжигают… и выкидывают… Ножницы я приготовил, хорошие ножницы…
ИЗ ПОСТАНОВЛЕНИЯ О ПРИОСТАНОВЛЕНИИ ДЕЛА. 20.04.86 г.
…рассмотрев материалы уголовного дела по обвинению Лялина А. Б. в преступлении, предусмотренном п. «Г» ст. 102 УК РСФСР, установил: Лялин А. Б. совершил умышленное убийство гр-на Полумесяцева А Н. с особой жестокостью…
…скрылся. Несмотря на принятые меры, Лялин А. Б. до настоящего времени не обнаружен.
…что по настоящему делу произведены все возможные в отсутствие обвиняемого следственные действия…
Постановил: производство предварительного следствия по уголовному делу приостановить и объявить розыск обвиняемого Лялина Анатолия Борисовича.
ИЗ СОПРОВОДИТЕЛЬНОЙ ЗАПИСКИ. 21.04.85 г.
Приложение: два полиэтиленовых пакета с вещественными доказательствами. За печатью № 1 — с ножницами, обнаруженными на месте происшествия. За печатью № 2 — с проездным билетом на автобус за август прошлого года, обнаруженным в палате № 3.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги