У синих фиордов
Летом в Норвегии каждый второй встречный — иностранец. Сюда ежегодно приезжает почти столько же туристов, сколько в стране коренных жителей.
Что притягивает к норвежцам гостей со всего света?
Прежде всего природа этой страны: знаменитые фиорды, головокружительные пропасти, над которыми вьются горные дороги, полуночное летнее солнце норвежского Севера. И конечно, желание поближе узнать маленький народ, давший миру столько славных имен, среди которых — знаменитые полярные путешественники, писатели, композиторы, ученые.
Итак, в Норвегию, в край синих фиордов, путешествие по которому мы закончим на самой северной окраине Европы — у мыса Нордкап.
На Берегу Осло-сриорда
Мой друг Марк
Что сказать вам о моем друге Марке?
Он журналист и чаще всего пишет статьи о международной жизни.
Моего друга невозможно представить бегущим, суетящимся, размахивающим руками. Он даже несколько медлителен. У него беспричинно грустные глаза. Когда все вокруг заразительно хохочут, Марк позволяет себе лишь слегка улыбнуться.
— Детский сад, — скорбно произносит он, если кто-нибудь начинает излишне горячиться, нервничать, повышать голос.
Он умеет обстоятельно, подробно расспросить собеседника, пять раз вернуться к тому, что кажется не совсем ясным. Уж он-то никогда не перепутает в своих статьях имени человека, или названия улицы, или какой-нибудь даты.
Я называю его просто Марком потому, что мы дружим много лет. Другие зовут его Марком Ефимовичем, поскольку седые волосы свидетельствуют о почтенном возрасте моего друга.
Когда мы с Марком впервые попали в Норвегию несколько лет назад, я не мог нарадоваться, что у меня такой спутник. Он как-тс удивительно подходил к этой стране, казался своим в толпе неторопливых, основательных норвежцев. Чаще всего я слышал от Марка:
— Подожди, это надо хорошенько выяснить. В спешке легко напутать.
И Марк сг бесконечным терпением выспрашивал историю какого-нибудь памятника, исписывая несколько страниц блокнота своим превосходным почерком, за который его обожают все редакционные машинистки.
Как же мне не хватало моего Марка, когда я снова приезжал в Норвегию сначала с группой туристов, а потом в составе небольшой делегации, приглашенной нашими норвежскими друзьями, обществом «Норвегия- Советский Союз»!
Мой рассказ о Норвегии и норвежцах — это прежде всего описание нашей поездки с Марком. Конечно, я убрал все, что устарело, и добавил то, что увидел во время новых встреч со страной. Потом показал написанное Марку. Он прочитал и сказал, что хотел бы еще раз побывать в Норвегии:
— Чудесная страна! Кроме того, ты теперь многое дополнил. Надо бы посмотреть все это своими глазами. Только ты не обивайся!
Я и не думал обижаться на своего дотошного друга.
Марк так и не сумел выкроить время для повторной поездки, и мои новые впечатления остались целиком на моей ответственности…
А теперь — о том, как мы с Марком впервые оказались в Осло и что там увидели.
На улицах Осло
Несколько дней мы без устали ходим и ездим по улицам столицы, название которой сами норвежцы произносят не так, как мы: Ушлу, а не Осло. Нас постоянно поливают дожди и совсем редко балует солнышко. На третий или четвертый день Марк время от времени подталкивает меня локтем- Смотри, опять тот высокий в шляпе… Вчерашняя старушка с пуделем. Обрати внимание, как бодро шагает.
У Марка отличная зрительная память. Осло не особенно большой город. В нем, считая с пригородами, живет полмиллиона человек. Мой друг начинает узнавать прохожих, которые, видимо, выходят на прогулку в одни и те же часы.
На улицах Осло не заметно столичной сутолоки.
После Москвы, даже после Стокгольма или Амстердама улицы Осло кажутся тихими и несколько пустынными.
На перекрестках посредине мостовой горят желтые фонари-мигалки. Они то вспыхивают, то гаснут, напоминая об огнях маяков и о море, которое плещется у ворот норвежской столицы. О том же напоминает влажный морской воздух.
Если дождь по какой-то причине не накрапывает с утра, то наверстывает свое к вечеру. Жители Осло привыкли к этому и не очень огорчаются. Как только разверзаются хляби небесные, прохожие облачаются в прозрачную накидку и натягивают такой же чехол на шляпу.
После этого горожанин неуязвим и не спешит под крышу. Люди чинно прогуливаются, останавливаясь у магазинных витрин. Не обращая внимания на хлещущие из водосточных труб потоки, они вдумчиво рассматривают выставленные за стеклом товары и готовы обсуждать со знакомыми любые злободневные вопросы прямо на тротуаре, как будто никакого дождя нет и в помине.
Осло — один из старейших городов Европы. Король Харальд Суровый заложил его в 1048 году. Но столица небогатой северной страны никогда не блистала роскошными дворцами или соборами. Лишь крепость Акерсхюс, которая выдержала за семь с лишним веков существования немало осад, напоминает о древности города.
Пожалуй, из северных европейских столиц Осло больше всего сберег себя от лихорадочной спешки, от засилия американизированной рекламы, от торопливых перестроек и перепланировки.
Что за прелесть столичные бульвары! Как пахнут их столетние липы! И какая изумрудная трава на холме, где стоит похожий на дворянские дома старой Москвы королевский дворец, возле которого ходит стража в черных фетровых шляпах с султаном, смахивающим на конский хвост, и в куртках с пышными эполетами.
А от дворца через весь центр города идет к вокзалу главная улица, Карл-Юхангате. С холма видны ее основательные старинные здания: театр, университет, парламент, собор.
Марк не бывал в Швеции и, наслышавшись от меня о чудесах Скан-сена, потребовал, чтобы мы в один из первых дней отправились смотреть норвежский народный музей под открытым небом. Он занимает парк, где в кронах деревьев перекликались певчие дрозды. Сложенные из темных бревен, среди зелени поднимались деревянные церкви и избы. На кровлях береста была придавлена толстым слоем дерна с цветущими белоголовыми ромашками.
Нашлась тут и баня, которую, как в старой Руси, топили по-черному, без трубы-дым выходил через дверь и дыру в крыше. В баньке лежала груда камней. Их раскаляли докрасна на огне, потом плескали ковшом воду, чтобы хорошенько попариться.
— А веники? Употреблялись у вас веники? — допытывался Марк.
Экскурсовод подтвердил.
— А какие?
Экскурсовод виновато развел руками. Тогда Марк нарисовал в блокноте березовый веник и человечка, который хлестал себя им по спине.
— Да! Да! — радостно подтвердил норвежец.
Мы обошли весь музей, и я лишний раз убедился, что в прошлом норвежцы жили куда труднее шведов. Тут все было проще, беднее — и дома, и утварь.
Сначала новый чужой город отпечатывается в памяти несколькими броскими улицами, музейными богатствами, обликом толпы. Потом первые впечатления дополняются тем, что, может, и не сразу бросается в глаза, но зато лучше отражает будничную жизнь города.
Мы с Марком вскоре поняли, что речка Акерс-Эльв не просто разделяет Осло на Восточную и Западную части. Нет, она — граница!
По одну сторону, на пологих холмах, — парки, дворец, особняки посольств, банки, витрины с модными товарами, солидные дома солидных людей.
По другую сторону — фабрики, кварталы одинаковых стандартных домов, погромыхивание трамваев в тесных улицах.
В кварталах Эстканта, к востоку от Акерс-Эльв, обитают главным образом те, кто трудится; к западу, в Вестканте, — те, кто владеет фабриками и капиталами. На многих планах, изданных для иностранных туристов, изображен весь Весткант и лишь совсем небольшой кусочек города к востоку от Акерс-Эльв: ровно такой, чтобы заполнилось пространство, которое остается между извивающейся синей линией реки и рамкой плана.
Но именно в рабочих кварталах Осло производится немалая часть всех норвежских товаров. Норвежцы ведь не только отменные моряки. Они умелые машиностроители, сталевары, строители кораблей. Новые фабрики построены там, где несколько десятилетий назад крестьяне пригородов копались на своих огородах. Норвегия превратилась в развитую капиталистическую страну — и ее столица отражает это.
Осло фасадом обращен к синим морским просторам. Берега удобных бухт застроены здесь складами, элеваторами, заставлены кранами; шипение пара, постукивание лебедок, выбирающих якорные цепи, лязг вагонных буферов, окрики докеров не смолкают в большом столичном порту круглые сутки.
Возле порта, на площади, носящей имя Фритьофа Нансена, — городская ратуша.
Издали, с моря, ее можно принять за служебное портовое здание с двумя красными прямоугольными башнями. Но это только издали, а вблизи и внутри она строга и прекрасна.
— Знаешь, почему о ней мало пишут? — сказал Марк. — Путешественники по Скандинавии начинают со Швеции и весь свой запас похвал и восторгов расточают стокгольмской ратуше.
Деньги на постройку ратуши Осло жертвовал народ. Украшали ее народные мастера. Они вырезали из дерева и раскрашивали скульптуры любимых героев скандинавской мифологии. В отделке пола или потолка легко узнать тот же узор, которым норвежская крестьянка вышивает полотенце для почетного гостя.
Стены ратуши расписаны лучшими художниками. Тут и события истории, и занятия жителей, и природные богатства страны.
Некоторые росписи напоминают о черных днях фашистской оккупации: гитлеровцы, врывающиеся в мирный городок; расстрел заложников; гестаповцы, пришедшие в семью рабочего за очередной жертвой; разбитые фашистами скульптуры; концлагерь; газовые камеры…
Вот патриоты, собравшиеся в подвале. Они в масках: вдруг к ним пробрался неузнанный провокатор? Рядом изображены бастующие рабочие, отказавшиеся работать на гитлеровцев. Все завершает картина столицы Норвегии, празднующей освобождение от захватчиков.
— Вы не можете себе представить, что делалось тогда на улицах! — сказал экскурсовод.
Но мы возразили ему, что, напротив, вполне представляем это…
Тут он спохватился, даже покраснел слегка:
— Конечно, конечно! Вы-то ведь из России! Но у нас часто бывают люди, которых немцы не трогали и которые не понимают всего этого…
„Норвегия благодарит вас“
За решетчатой оградой столичного кладбища Вестре Гравлюнд — обелиск, увенчанный пятиконечной звездой. Под ней — скульптура советского воина. Сбоку написано по-русски:
«Здесь похоронены солдаты Советской Армии». А посредине, крупно — всего три слова по-норвежски: «Норвегия благодарит вас».
Кедр, березки и ели посажены вокруг братской могилы. Свежие гвоздики алеют у обелиска. Люди, честно сложившие головы за общее дело, не забыты ни дома, ни на чужбине.
В ночь на 9 апреля 1940 года портовые норвежские города были разбужены пушечной пальбой. В гавани внезапно ворвались немецкие военные корабли. К некоторым портам они подошли неузнанными, подняв на мачтах французские флаги или скрываясь за судами норвежских рыбаков, захваченными в море. Немецкие солдаты выскакивали из трюмов торговых судов, заранее проникших в гавани будто бы с грузом угля для Норвегии, И во всем захватчикам помогали норвежские фашисты, которых возглавлял бывший военный министр, предатель Видкун Квислинг. Квислинговцы заранее сообщили гитлеровцам, как пройти в гавани между расставленными минами; они старались, чтобы враг как можно быстрее захватил Норвегию.
Два месяца норвежский народ боролся против гитлеровцев с оружием в руках. Потом его вооруженное сопротивление было сломлено. Король и правительство на корабле уехали в Лондон. Квислинг составил из предателей покорное немцам другое «правительство» и вместе с гитлеровским наместником Тербовеном принялся охотиться за норвежскими патриотами. Непокорных бросали за колючую проволоку концлагерей, морили голодом, расстреливали. Фашистский военно-полевой суд, занявший дом судовладельца Брюде, заседал с утра до ночи.
«Норвегия благодарит вас» — написано на памятнике советским воинам
Норвежские коммунисты были в первых рядах патриотов, поднимавших людей на беспощадную борьбу с захватчиками. Много норвежцев сражалось в партизанских отрядах. В городах останавливались фабрики. Бастовали не только рабочие, но и артисты, учителя, врачи. Был расстрелян директор театра, который сказал, что скорее умрет, чем поставит пакостную фашистскую пьеску. В одном из округов епископ, благословив народное сопротивление оккупантам, сам принял в нем участие.
Шли на дно немецкие пароходы с оружием, взлетали на воздух склады и поезда. Патриоты взорвали самую мощную гидростанцию, которая была очень нужна гитлеровцам. Народ не сдавался. Он не знал устали и страха.
Советская Армия помогла норвежцам сбросить ненавистных поработителей. Наши войска в октябре 1944 года с боями гнали фашистских оккупантов из северной части страны, и норвежский народ не забывает об этом.
В списках десяти тысяч патриотов, погибших в борьбе против гитлеровцев, значится имя писателя Нурдаля Грига.
Жизнь его была короткой и яркой. Окончив университет, он поступил матросом на корабль дальнего плавания. Первые же его стихи и рассказы были посвящены трудовому люду. Два года прожил Нур-даль Григ в нашей стране — он хотел своими глазами видеть строительство новой жизни. Сердце борца за правое дело позвало его затем в сражавшуюся против фашистов Испанию.
В ночь на 3 декабря 1943 года эскадрилья самолетов бомбила затемненный Берлин. Один из бомбардировщиков загорелся. На борту горящего самолета был капитан Нурдаль Григ. Он погиб как герой.
Нурдаль Григ завещал своему народу и всем людям земли после окончания войны неустанно, ежедневно бороться за мир: «В дни, когда вы не боретесь за мир, вы помогаете войне».
Но все ли в сегодняшней Норвегии помнят призыв патриота?
Недалеко от Осло, в Колсосе, находится крупный военный штаб. Но это не норвежский штаб. Там сидят генералы северной группы НАТО.
Почему оказалась в этом союзе Норвегия?
Однажды мы разговорились со старым членом Рабочей партии — так именует себя социал-демократическая партия Норвегии. Это был небрежно одетый господин с редкими седыми волосами, когда-то работавший токарем, а теперь служивший в пароходной компании.
— Видите ли, маленькому народу трудно отражать нападение большой страны, — сказал он.
Мы согласились с этим.
— Опыт оккупации убедил нас, что мы должны опираться на помощь других стран…
— Простите, — перебил Марк. — Насколько нам известно, Норвегию оккупировали немецкие фашисты. А помогали их прогнать советские солдаты.
— Совершенно верно. Вот видите, вы сами говорите, что нашей маленькой стране понадобилась помощь большой.
— Но вы же заключили союз как раз против нашей большой страны, которая помогла вам в трудную минуту, — возразили мы.
— Нет, господа, это союз не против России. Но, если на нас нападут, наша маленькая страна будет защищаться…
Вот во что превратили гитлеровцы норвежский город.
— Простите, кто нападет?
— Ну, какая-нибудь другая страна.
— В прошлый раз на вашу страну напала гитлеровская Германия. Теперь вы в союзе с теми немцами, у которых снова в чести гитлеровские генералы. Эти генералы даже ездят к вам с визитами…
— Господа, мы их не приглашаем.
— Значит, они являются без приглашения. Между прочим, другие гитлеровские генералы в апреле тысяча девятьсот сорокового года явились к вам тоже без приглашения. Разве это не так?
— Допустим…
— Тогда где же логика?
— Господа, я вижу, вы не хотите понять главное. Маленькой стране трудно отражать нападение большой. Опыт прошлой войны…
Началась сказка про белого бычка, очень похожая на те, какие я слышал и в Голландии и в других небольших странах, вступивших в НАТО.
Некоторые норвежцы, объясняя, почему Норвегия вступила в союз, направленный против страны, которая ей не угрожала и не угрожает, приводят другие причины.
Когда прогнали фашистов, честные норвежцы взялись за предателей. Нашлись ведь такие господа, которые на своих фабриках делали то, что было нужно фашистам, — даже мины, которыми каратели обстреливали норвежских партизан!
Для квислинговцев пришел час расплаты. Но в стране образовалось два «фронта»..
Честные люди говорили: никакой пощады, никакого примирения с теми, кто в годы гитлеровской оккупации наживался на крови и страданиях патриотов.
Эти люди образовали «ледяной фронт».
Однако те, у кого было рыльце в пушку, взывали к милосердию: не надо строгих наказаний! Помягче, господа, помягче! Люди, помогавшие немцам, заблуждались, их принудили, они теперь раскаялись… Нужно по-христиански простить их.
Так образовался «шелковый фронт».
Мы прочитали об этих временах и в книге норвежского писателя Болстада. Эта книга помогает понять, как получилось, что некоторые норвежские политические деятели протянули руку тем, кто жег и грабил Норвегию.
Вот что написано там:
«Расстрелянные не говорят, замученные насмерть молчат. Вдовы устали… Бывшие в заключении при немцах ребята из фронта Сопротивления понемногу начинают чувствовать себя лишними.
… Снова идет систематическая обработка. Силы черпаются из тех же источников, какими пользовались и нацисты. Это лишь всяческое разжигание ненависти к русским и клевета на страну, спасшую мир от нацизма.
…Заключенных нацистов готовы причислить к мученикам. Они собираются вокруг столов у себя в камерах и начинают совещаться».
Вот с чего все началось! И как это похоже на то, что произошло в Голландии!
Через несколько лет после вступления Норвегии в НАТО бывшие квислинговцы исподтишка создали свою партию «Союз национального возрождения».
Они не постыдились открыто заявить: «Квислинг был глубоко национальным человеком, который боролся за интересы страны».
Это было сказано о предателе, бросившем в тюрьмы и концлагери сорок тысяч норвежских патриотов.
Но для того ли стоят скромные памятники героям на горных перевалах, чтобы так скоро было забыто, во имя чего они сложили головы?
Нет, норвежский народ помнит о жертвах и знает, кто его враги и кто — друзья!
Движение, которое называется «За выход Норвегии из НАТО», находит последние годы все больше и больше активных сторонников среди норвежцев.
Молот, стучащий в сердца
Не хочется, право, много говорить о той Норвегии, вернее, о тех людях в Норвегии, которые водят дружбу с бывшими гитлеровскими генералами. Наши сердца — с Норвегией умелых рабочих, трудолюбивых крестьян, отважных рыбаков, с Норвегией героев Сопротивления, с Норвегией великих писателей, знаменитых путешественников, талантливых ученых, смелых мореплавателей. Именно эту Норвегию прежде всего знает и по достоинству ценит наш народ.
Произнесите-ка имя норвежца, никаких важных постов не занимающего: Тур Хейердал — и все закивают головой: „Как же, «Кон-Тики», «Аку-Аку»!“ Кто же не знает Хейердала! Кто не знает этого ученого и путешественника! После знаменитого океанского плавания на маленьком плоту «Кон-Тики» он побывал на островах Галапагос и на острове Пасхи, а летом 1969 года почти пересек Атлантический океан на изготовленной из папируса лодке «Ра», подобной тем, какими пользовались во времена египетских фараонов. На этот раз среди спутников норвежца был советский врач Юрий Сенкевич.
После окончания плавания Тур Хейердал побывал в нашей стране. Он рассказывал москвичам, как его папирусная лодка преодолела более пяти тысяч километров. Это на две тысячи километров больше, чем кратчайшее расстояние между Африкой и Америкой.
Значит, древние мореходы на «бумажных корабликах», подобных «Ра», могли совершать межконтинентальные морские путешествия.
О своих спутниках — египтянине, русском, американце, итальянце, негре из племени батума и мексиканце норвежский ученый сказал:
— Мы начали путешествие как друзья, а кончили его как братья.
Тур Хейердал думает написать книгу о путешествии на «Ра», и надо думать, что она будет такой же увлекательной, как книга о плавании «Кон-Тики».
Плот «Кон-Тики» давно под музейными сводами. В 1967 году его экипаж отмечал двадцатую годовщину плавания. Собрались не все: Робю, бывший радист экспедиции, погиб во время лыжного похода к Северному полюсу. Остальные продолжают научную работу и путешествия. Наиболее оседлый образ жизни ведет Кнут Хаугеланд: он теперь директор музея «Кон-Тики».
Пожалуй, стоит напомнить, что из шести участников плавания трое — Хейердал, Хаугеланд и Робю — были героями Сопротивления оккупантам.
Норвегия славна теми, кто не садится за один стол с врагами отечества, теми, кто искал и ищет новые пути на пользу обществу и науке, кто не мирится с несправедливостью.
…На черном мраморном обелиске над могилой Генрика Ибсена изображен молот. Десятилетия словно молотом стучал в человеческие сердца этот великий норвежский писатель, разоблачавший пороки буржуазного общества.
В числе многих произведений Ибсена — «Бранд», пьеса о сильном и цельном человеке, который не способен ни на какие сделки с совестью. Герой другой пьесы Ибсена, «Пер Гюнт», — как будто бы лентяй и безобидный малый, слабоватый человек с половинчатым характером, предпочитающий обходить препятствия стороной, склонный к уступкам. Пожалуй, в характере двух несхожих героев есть те черты, которые в послевоенном норвежском обществе породили как сторонников «ледяного фронта», так и людей, которых больше устраивал «шелковый фронт».
Генрик Ибсен умер более шестидесяти лет назад.
Он вырос в маленьком городке Шиене, где по ночам сторож выкрикивал с колокольни, который час, и где никогда не умолкал стон работающих у водопадов лесопилок. Служа аптекарским учеником в соседнем крохотном городке, Ибсен написал первую драму. Какой-то благодетель напечатал ее, но продать удалось только тридцать экземпляров: остальные пошли на обертку.
Молодой Ибсен мечтал о том, что его родина станет независимой. Он писал исторические пьесы, рисуя образы людей, готовых на жертвы. Его пригласили в Берген, где только что был создан первый норвежский театр. Потом Ибсен переехал в столицу. Жилось ему трудно, он сильно нуждался, и друзья хотели уже устроить его чиновником на таможню. Но тут Ибсену дали небольшое пособие, и он уехал за границу.
Больше четверти века Ибсен жил вдали от родины, лишь изредка наведываясь в Норвегию. Однако творчески он был связан с ней неразрывно. Пьесы, вскрывающие лицемерие, продажность, хищничество в капиталистическом мире, принесли Ибсену признание миллионов честных людей и вызвали ярость тех «столпов общества», с которых он беспощадно срывал маски.
Великий норвежский драматург говорил: «Россия — одна из немногих стран на земле, где люди еще любят свободу и приносят ей жертвы. Поэтому-то страна и стоит так высоко в поэзии и искусстве».
… Немало других славных имен подсказывает нам память, когда мы говорим о Норвегии. Великий композитор Григ, скульптор Вигеланд, художник Даль, математик Абель… Бесстрашный капитан Отто Свердруп, открыватель Южного полюса Руал Амундсен, победитель полярных льдов Фритьоф Нансен… Подвижники науки, корифеи искусства, герои борьбы за независимость — вот кто прославил Норвегию!
Корабли викингов
Нигде нельзя увидеть то, что вы увидите здесь, — сказал нам моряк, открывая дверь музея. — Правда, есть кое-что у шведов. Но у нас эти корабли сохранились прекрасно.
Прямо у входа вздымался нос странного судна. Должно быть, он хорошо резал волны. Его форма чем-то напоминала лебединую шею.
— Ему не меньше тысячи лет, — продолжал моряк, кивая на судно. — Этот корабль и еще вон тот, — он показал в глубину зала, — были восстановлены. Посмотрите, дубовые доски, которыми они подновлены, гораздо светлее старых. Это сделано для того, чтобы невольно не обманывать господ посетителей. А вон тот корабль вы видите таким, каким его извлекли из земли.
Мы узнали из рассказа моряка, что корабли викингов найдены в разных местах. Одно из них с незапамятных времен имело название, которое можно перевести на русский примерно так: «Холм лодок». Никто не задумывался над его происхождением. Однажды крестьянин, копая землю, наткнулся на черные, словно обуглившиеся борта большой лодки. Археологи заинтересовались находкой, и из вязкой синей глины был осторожно извлечен первый корабль викингов.
Один из найденных позднее кораблей был закопан довольно высоко над водой фиорда. Как же он туда попал?
Так же, как попадали в древние курганы скелеты лошадей, оружие, утварь. Наши предки считали, что на тот свет умершему нелишне захватить с собой все, к чему он привык на этом. В могилу воина-кочев-ника зарывали его любимого коня, меч, кольчугу, шлем. Предки же норвежцев были воинами-мореплавателями. Для загробного путешествия им полагалось судно.
— Но точно ли, что именно на таких кораблях викинги плавали по океану? — недоверчиво спросил Марк моряка.
Я понимал сомнения друга. Корабли правильнее было бы назвать большими лодками. В низких бортах просвечивали отверстия для весел. Марк сосчитал — шестнадцать отверстий. Весла, должно быть, были тяжелыми, за каждое садился человек. При попутном ветре поднимался парус — вон посредине судна видны обломки мачты. На корабле могли разместиться человек тридцать. Но усесться — это одно, а плыть через океан — другое.
Моряк ответил Марку:
— В конце прошлого века в Осло построили точную копию этого корабля. Несколько наших парней перешли на нем океан и высадились у американцев.
— Когда, вы говорите, это было? — переспросил Марк, нацелив карандаш над страницей блокнота. — В каком году? Не помните ли вы имена моряков?
В музее норвежской столицы рядом с кораблями викингов хранится плот «Кон-Тики». Тур Хейердал совершил на нем знаменитое плавание
— Это было в тысяча восемьсот девяносто первом году. А имена… Пожалуй, запишите два других имени: Харбо и Самуэльсон. Эти двое пять лет спустя переплыли из Америки в Европу на гребной лодке. У них не было даже паруса — только весла. Они пересекли океан за пятьдесят пять дней. Их лодка была вчетверо короче корабля викингов. И на ней совсем не было каюты.
Моряк добавил, что при раскопках одного из кораблей викингов обнаружили каюту или, вернее, шалаш из черных досок. Внутри белели два человеческих скелета. Тщательно исследовав кости, врачи установили, что один из погребенных страдал при жизни ревматизмом и сильно хромал. Тогда историки, порывшись в летописях, вспомнили о норвежском короле, прозванном Хромоногим…
В другом корабле нашли скелеты старухи и молодой женщины — возможно, королевы. Полуистлевшие кусочки шелка были когда-то их нарядными платьями. Сохранились разные принадлежности для стряпни, нечто вроде ведра с семенами диких яблок. Нашлись и остатки лука.
— Витамин «С», — сказал Марк.
Кадки для пресной воды, лари для провизии, настил, куда в безветрие складывался парус, помост, на котором под укрытием спали мореплаватели, — вот и все, что было на судах викингов.
Представьте острогрудый корабль не на музейных подставках, а в провалах океанских волн. Вспышкой молнии озарены бородатые суровые лица. Нос с изображением загнутого спиралью хвоста змеи вздыблен над пеной моря, и девятый грозный вал навис над кормой…
Только отчаянные головы могли плавать на таких скорлупках! Но зачем они уходили в море? Что искали в неведомых краях? Вообще — кем были викинги?
Сами викинги
Скоро полночь. Французский городок мирно спит. Море бьет волной в темный берег, качает привязанные к сваям рыбачьи лодки.
Вдруг с колокольни ночной дозорный замечает странные корабли. Они уверенно скользят в гавань. Ветер наполняет их сшитые из белых и красных полос паруса. Дозорный в ужасе видит разверстую пасть деревянного дракона на переднем судне:
— Норманны! Норманны!
Тревожно захлебывается колокол. Полураздетые люди выбегают из домов, бросаются прочь из городка. amp;apos; Поздно! Норманны уже на берегу. Пламя вырывается из-под крыш, звенят мечи. Трупы убитых устилают улицы. Но горе и тем, кто уцелел: норманны свяжут их, чтобы продать «живой товар» в рабство.
На следующий день весть о дерзком набеге облетает все побережье. Священники начинают церковную службу словами:
— Де фуроре норманорум либера нос, Домине!
Прихожане повторяют за ними эти слова, означающие: «От ярости норманнов спаси нас, господи!» Такую же молитву твердят в церквах Италии. Ее шепчут по утрам набожные англичане.
Во всех приморских государствах Европы слово «норманн» заставляет трепетать сердца. «Нор» — это север, «манн» — человек. «Северные люди» — так в IX веке называли жителей Скандинавии, предков нынешних норвежцев, шведов и датчан.
У норманнов были свои вожди — викинги и короли — конунги, управляющие союзом нескольких племен. На кораблях, схожих с выставленными в музее Осло, викинги ходили в ближние и дальние страны, для того чтобы торговать и воевать.
В IX веке норманны, проникнув в глубь Франции по рекам, осадили Париж.
В начале X века их остроносые корабли неожиданно появились возле устья реки Сены. Прогнав оттуда французов, скандинавы обосновались там, как дома.
В XI веке осевшие на французском берегу норманны проникли в Средиземное море и высадились в Южной Италии. Они с огнем и мечом прошли побережье Далмации. Потом разорили многие прибрежные английские города. Перепуганные англичане тщетно пробовали откупиться данью: конунг Канут объявил себя королем покоренной им Англии.
Какие победы! А ведь норманнов было не так много. Часто набеги совершали «морские короли», все подданные которых без труда размещались на нескольких кораблях. Такое «плавучее королевство», в сущности, мало отличалось от пиратской шайки. Так почему же эти шайки держали в страхе целые народы?
Внезапность нападения, быстроходные корабли (норманны первыми в мире стали строить остродонные килевые суда вместо неуклюжих плоскодонок) — вот уже и половина победы. Кроме того, храбрость, хитрость, коварство, расчетливость.
Встретив сильного противника, норманны не спешили обнажать мечи. Они легко превращались в купцов и торговали добычей, захваченной в другом месте.
Храбрые и жестокие завоеватели мало думали о науке, искусстве и сильно отстали в этом от тех народов, грозой которых были. Вы можете возразить: а как же саги, лучшие поэтические произведения начала средних веков? Но саги складывались скальдами — певцами и поэтами, сопровождавшими в походах дружины викингов. В них воспевались всё те же битвы, походы, смерть на поле боя, беспощадность к врагу…
Вот как, например, представляли норманны устройство мира.
Сначала была бездна. По краям ее находились мир холода с замерзшими ядовитыми реками и мир бушующего огня. Из растопленных капель ядовитых рек произошел великан Имир и корова, молоком которой он питался. Корова три дня лизала покрытый инеем камень, и тогда из согретого ее языком камня появился человек. От потомков этого человека и дочери одного из великанов произошли боги.
Среди богов у норманнов главным считался Один. Конечно, он был богом войны, ветра и бурь, а также покровителем торговли.
Как только на земле завязывалась какая-нибудь битва, Один посылал туда сказочных дев — валькирий. Девы подхватывали души убитых храбрецов и уносили их в Валгаллу.
Это была обитель вечного блаженства — мечта каждого настоящего викинга. Там души воинов тотчас зачислялись в дружину самого Одина. Целыми днями они сражались друг с другом, а к ночи — о чудо! — убитые в дневном бою воскресали, чтобы сесть за стол, уставленный яствами, и пировать со всей дружиной до рассвета. Ну, а утром — снова за мечи.
И так без конца: убивать других, самому падать под ударом меча, воскресать, опять убивать… Чем не райская жизнь? Она походила на ту, которую викинги вели на грешной земле. Только на земле мертвые не вставали для пиров и дележа добычи.
Кроме Одина, были и другие боги. Тор управлял громом, Бальдур, сын Одина, считался богом добра и красоты. Такой бог пришелся не по душе злобному Локи, демону огня. Мать, оцасаясь за жизнь Бальдура, закляла все на земле волшебным словом, чтобы ничто не могло повредить ее сыну. Забыла она только о кустарнике омеле. Коварный Локи сделал из омелы стрелу и вложил ее в руки слепца, брата Бальду-ра. Прекрасный Бальдур погиб…
Обо всем этом можно узнать из сборника песен «Старшая Эдда», которые были сложены, видимо, в IX–XIII веках, а может, и еще раньше. Записали же их в XIII веке. Вот несколько строк из песни — в них говорится о военной хитрости:
Норманнам удавалось покорять народы. Но что приносили они покоренным, у которых нередко была более высокая культура? Чем могли похвалиться, кроме умения воевать и складывать саги о воинских подвигах? Неудивительно, что норманны постепенно смешивались с покоренным народом, перенимали его культуру. Так случилось, например, во Франции с теми завоевателями, которые после смелых набегов поселились в устье Сены.
Бывали норманны и у нас на Руси. Их называли варягами. Они проникали по знаменитому пути «из варяг в греки» в глубь славянских земель.
В старых дореволюционных учебниках истории можно найти упоминание, будто славяне пригласили трех норманнов, братьев Рюрика, Синеуса и Трувора, и те стали князьями. Но когда советские историки внимательно изучили древний шведский текст, то оказалось, что слово «синеус» означает «родичи», а «трувор» — дружина… Вот так братья!
Норманны проникали на славянские земли как грабители и завоеватели. Впрочем, некоторые из них шли на службу к славянским князьям, становились наемными дружинниками при их дворе, а то и воеводами.
Кто же открыл Америку?
На этот вопрос в мои школьные годы отвечали без колебаний: «Христофор Колумб».
Теперь мы знаем, что это не совсем так. Скандинавский полуостров не отделен от Нового Света таким безбрежным простором океана, как Европа в более южных широтах. Мореплаватель может сначала сделать остановку на Фарёрских островах. Дальше — большой остров Исландия. Еще дальше — южная оконечность Гренландии, величайшего острова земного шара. Оттуда до материковых берегов Северной Америки остается немногим более тысячи километров.
Норманны стали селиться в Исландии уже в IX веке. В конце X века они добрались и до Гренландии. Первым там поселился Эрик Рыжий, которого за убийство прогнали из Исландии.
Гренландия не была ледяной пустыней. В этой холодной стране жили мирные трудолюбивые инуиты, предки нынешних эскимосов. Они не знали, что такое убийство и грабеж. Норманны безжалостно уничтожали несчастных гренландцев, сжигали их жилища. Инуиты окрестили белых людей «бледными убийцами».
В древних сагах повествуется о викингах, плазавщия на запад от Гренландии, к неведомым землям. На кораОле, унесенном бурей далеко в океан, Лейф Счастливый, сын Эрика Рыжего, открыл землю, которую назвал Каменной, потом другую, названную Лесной, и, наконец, третью, где рос дикий виноград. Эту землю викинги окрестили Винландом, то есть страной винограда.
Следом за Лейфом и другие храбрецы плавали к далекой заманчивой стране, Она, подобно Гренландии, былз обитаемой. Трлько населяли ее далеко не столь безобидные люди, как инуиты. Храбрые и воинственные коренные жители Винланда быстро отправили часть непрошеных гостей в Валгаллу…
Можно ли верить сагам о плавании норманнов на запад от Гренландии уже в первые годы XI века? И можем ли мы считать, что Винланд — не что иное, как Северная Америка?
Да. Доказательства? Их немало. Найдена составленная более чем за полвека до плавания Колумба средневековая карта, где уже обозначена часть берегов Америки. В Скандинавии разгаданы надписи на камнях, упоминающие о плавании в Винланд. Наконец, в самой Америке, в Ньюфаундленде, несколько лет назад норвежец Хельге Ингстад обнаружил остатки поселения древних норманнов.
Суровый Ньюфаундленд мало похож на «страну винограда». Однако часть исследователей вообще полагает, что слово «вин» означает «трава», а не «виноград».
В последние годы некоторые ученые доказывают, что и у викингов были предшественники.
Так на побережье Эквадора найдены обломки керамических изделий с рисунком, который встречался только в древней Японии. Анализ показал, что обломкам около четырех с половиной тысяч лет. Не исключено, что уже тогда японские рыбаки были унесены ветрами и течениями к берегам Америки.
Но предшественники Колумба, кем бы они ни были, достигли берегов Нового Света случайно. Викинги полагали, что открытые ими зом-ли — лишь далекие большие острова в морях, омывающих знакомую им Европу.
Таким образом, все же Христофор Колумб был тем, кто открыл Америку как новую, неизвестную часть света и проложил к ней путь через Атлантику.
Под парусами, на веслах…
Вот чему особенно стоит поучиться у норвежцев — умению превосходно использовать свое педолгое нежаркое лето.
В последний день рабочей недели столичная толпа выглядит необычно. Норвежцы вообще гораздо безразличнее к одежде, чем шведы, а перед воскресным отдыхом некоторые являются па работу в старых, видавших виды походных брюках, в ковбойках и с рюкзаком за плечами. Никто не будет на них коситься: эти люди, не теряя лишнего часа, прямо с работы выедут за город.
Суббота и воскресенье — для природы!
Как только закроются ворота заводов, контор, магазинов, начинается великое переселение городского люда. Город едет за город. Людьми всех возрастов полны трамваи, вагоны пригородных поездов, катера, автобусы. Едут солидно, с походной алюминиевой посудой, примусами, удочками, книгами, палатками. Едут с ночевкой, а то и с двумя.
В субботу по радио передают городские новости:
«Сегодня за город лишь по железной дороге выехало девяносто тысяч жителей Осло. Завтрашний день обещает быть солнечным и веселым».
Ну, раз так, то почему же мы должны торчать в гостинице?
Норвежская столица воскресным утром кажется вымершей. У нас такое ощущение, будто мы безнадежно проспали и последние жители города успели покинуть его раньше нас.
В трамвае — кондуктор и дремлющий полицейский: должно быть, с ночного дежурства. По дороге к пристани в вагон поднимается еще несколько человек. В просветах улиц мелькают корабельные мачты, дымящие трубы, стрелы кранов. Приехали!
У причалов Осло — корабли дальнего плавания.
В сопровождении раскормленных, ленивых чаек мы отправляемся на катере по Осло-фиорду. Девушка в синей морской форме берет микрофон:
— Господа пассажиры, мне хотелось бы пожелать вам приятной прогулки. Если вам угодно знать, Осло-фиорд тянется на сто двадцать километров. Местами он узок, но там, где/ширина всего двести метров, глубина-тоже двести метров, и опоры для моста пришлось бы делать слишком высокими…
Девушка предупреждает нас, что Осло-фиорд — это, это… Ну, в общем, он не так красив, как большие фиорды на западном побережье Норвегии.
Катер часто сбавляет скорость, чтобы не врезаться в гущу яхт, лодок, байдарок. Плывут на них не компании спортсменов, а семейства в полном составе, с дедами и внуками. Рыжий пес, стоя на носу яхты, долго брешет вслед лодке, на которой в числе путешествующих оказалась кошка с котятами.
Скалистые невысокие берега усеяны палатками. На камнях всюду лежат полураздетые люди. Солнце не избаловало их страну. Можно провести в ней месяц, так и не увидев совершенно чистого голубого неба. Потому-то каждый спешит закатать рукава рубашки и расстегнуть ворот, едва солнце выглянет из-за туч. Норвежцы — солнцепоклонники. Ожидая трамвая или автобуса, они молча стоят с полузакрытыми глазами, задрав головы так, чтобы на лицо падало побольше прямых горячих лучей.
Мы сначала приняли девушку в морской форме за помощницу капитана катера. Но она, отложив на время микрофон, покатила тележку с бутербродами и лимонадом, а на остановках продавала билеты. Весь большой катер обслуживало пять человек, и каждый из них делал несколько дел.
Осло уже скрылся из виду. Мы по-прежнему плывем среди лодок и яхт. На встречных судах приподнимают руки. Этим жестом вас приветствуют незнакомые люди и на горной тропе, и при встрече двух автобусов, и при посадке в самолет.
— А ты обратил внимание на одну особенность… — начинает Марк. Он всегда и во всем находит какие-нибудь особенности. — Прислу-шайся-ка!
Всплескивают волны, где-то далеко свистит пароход.
— Ничего не слышу.
— Вот именно, — Марк смотрит на меня с сожалением, — Норвежцы не поют на воде. Наслаждаются молча.
Минуем остров, на котором, как объясняет девушка, иногда разбивают палатки четыреста, пятьсот, а то и больше отпускников. У них есть свой палаточный магазин, они нанимают на лето врача, выбирают свою полицию.
— Полицию?
— Видите, был случай, когда один господин принес сюда пустой кошелек, а унес полный, — дипломатично отвечает девушка.
На берегах понастроены гаражи. Но в них не машины, а лодки: оставить возле берега нельзя, в шторм может разбить волной. Чтобы легче было поднимать суденышко, к самой воде проложены рельсы, по которым на тележке катят лодку.
— А вот на этом острове, — девушка показывает на скалу с маяком, — живут самые счастливые люди в Осло: у них нет соседей. Но посмотрите на пса, который лежит у дома*. Это самая несчастная собака в Норвегии: на острове нет ни пенька, ни забора, ни дерева… Пролив между островом и берегом иногда замерзает. Однажды смотритель маяка послал жену на берег к лавочнику с запиской: «Денег я сегодня, не посылаю, потому что лед ненадежен».
Девушка говорит все это с привычной улыбкой и, отложив микрофон, берется за тележку с чашечками горячего кофе.
На одной из скал — нарисованные белой краской серп и молот. Рядом, видимо, было что-то написано, но буквы соскоблены. Марк спрашивает девушку.
— Там во время войны кто-то написал: «Свободу Тельману», — отвечает она.
— А где затонул «Блюхер»? — задает Марк новый вопрос.
— Вы слышали о нем? — удивляется девушка. — Но мы, к сожалению, уже миновали это место.
Крейсер, носящий имя прусского фельдмаршала, должен был участвовать в захвате Осло. Эскадра в туманную ночь на 9 апреля 1940 года тайно вошла в фиорд. Внезапно ее атаковал маленький китобоец, на котором было всего пятнадцать норвежских моряков и одна пушка. Прежде чем немцы пустили суденышко ко дну, его радист успел передать в эфир тревожную весть о непрошеных гостях.
И вскоре гитлеровцы, рассчитывавшие на легкую победу, оказались под огнем береговых батарей. На «Блюхере» вспыхнул пожар. Две торпеды довершили дело. Крейсер, на котором было свыше тысячи гитлеровцев, пошел на дно фиорда. Был поврежден норвежцами и броненосец «Лютцев».
Самое удивительное в этом морском бою было то, что сверхсовременный крейсер загорелся от огня… двух старинных пушек береговой крепости Оскарсборг. Эти тяжелые пушки — у них были даже собственные библейские имена «Аарон» и «Моисей» — метко послали снаряды в самые уязвимые места крейсера.
… Возвращаемся в город из поездки по фиорду сравнительно рано. На улицах по-прежнему пустынно. Но что это за толпа на площади?
Посредине кружка зрителей — несколько мужчин и женщин в черной форме, с малиновыми погонами. У женщин старомодные черные капоры подвязаны малиновыми лентами. На мостовой — два аккордеона в футлярах, чемоданчики. Длинноволосый толстый парень поет под гитару, остальные подтягивают.
— Местная самодеятельность, — решает Марк. — Но поют неважно.
Окончив петь, длинноволосый вытаскивает из кармана книжечку и, закатывая глаза, читает вслух, театрально размахивая руками.
— Нет, это далеко не мастер художественного слова, — вздыхает Марк. — Подождем — может, они потанцуют.
Но чтец прячет книжечку в карман и снова затягивает нечто заунывное и протяжное. Остальные ему подпевают. Кое-кто из зрителей тоже присоединяет свой голос. Трое моряков подходят, насвистывают не в лад с хором веселую песенку и с хохотом уходят.
— Да ведь это «Армия спасения»! — осеняет вдруг Марка.
Так вот откуда эти постные, благочестивые лица и театральные жесты! Кочующие проповедники, так и десятки лет назад, под гитару поют псалмы, призывают добрых христиан к покорности. В этой «армии», спасающей души, есть свои «солдаты», «офицеры» и даже «генералы». Они уговаривают рабочих не бастовать и, уж конечно, не знаться с «безбожными коммунистами»…
Последняя стоянка „Фрама“
Наверное, сколько раз мне придется бывать в Осло, столько раз я поеду знакомой дорогой туда, где на полуострове Бюгдой рядом с кораблями викингов и музеем с плотом «Кон-Тики» поднимаются стены странного ангара.
На площадке перед ним — статуя человека, лицо которого знакомо мне до последней черточки: Фритьоф Нансен был одним из героев моего детства.
Я зачитывался книгой, на обложке которой мимо ошеломленного белого медведя большой корабль смело шел в царство вечных льдов. Это был «Фрам». Фритьоф Нансен вел его к Северному полюсу.
И вот я хожу по палубе настоящего «Фрама», как бы сошедшего с книжной обложки.
Что из того, что над «Фрамом» не голубое небо, а крыша музейного ангара? Да, его подняли из родной стихии, тяжелые корабельные якоря навечно легли на бетонный пол. Но разве трудно, закрыв глаза, представить его стиснутым грозными ледяными глыбами?
Вот каюта, где Нансен, присев к неудобному белому столику, писал дневник плавания. Мне знакома толстая мачта, проходящая как раз через тесную кают-компанию. Я спускаюсь в трюм, где переплетаются балки, придающие необычайную прочность деревянному кораблю. Поднимаюсь на капитанский мостик. Столько счастливых и тревожных часов провел на нем Фритьоф Нансен!
Нансен построил свой «Фрам» для экспедиции, план которой кое-кто называл «проектом бессмысленного самоубийства». Но ведь самоубийством считали и его попытку пересечь на лыжах ледяной купол Гренландии. А Нансен с горсткой храбрецов поднялся на ледяной панцирь этого гигантского острова и первым в мире пересек его, преодолев морозы, голод, пургу: не зря же он с детства закалял себя и не боялся спать на снегу.
Нансен повел «Фрам» вдоль берегов Сибири. Далеко за мысом Челюскин корабль смело вошел во льды. Нансен верил, что от берегов Сибири начинается морское течение, которое вместе со льдами понесет корабль в сторону Северного полюса.
Последний рейс «Фрама»… Из родной стихии — на сушу, чтобы стать кораблем-музеем
«Фрам» ушел в плавание в 1893 году. Тогда еще не было радио. Три года никто в мире не знал, что с кораблем и его командой. В газетах писали, что, наверное, льды все-таки раздавили судно и если кто-нибудь при этом остался в живых, то теперь его несчастный удел — * скитания на необитаемых островах Северного Ледовитого океана.
Но однажды разнеслась весть: Нансен вернулся с победой! Стучали телеграфные аппараты во всех странах мира, передавая первые подробности.
Льды, увлекаемые течением, действительно унесли корабль гораздо дальше на север, чем до тех пор удавалось проникать кому-либо. Вблизи полюса не оказалось ни суши, ни мелководного моря. Там, под толщей льдов, разверзалась глубокая пучина. Это было только одно из многочисленных открытий, сделанных экспедицией в широтах, где на карте обозначалось неведомое человеку «белое пятно».
Но особенно изумила всех смелость самого Нансена. Когда «Фрам» находился за тысячи километров от обитаемой земли, он и его друг Йохансен пошли по льдам в сторону полюса. Они пересекли 86-ю параллель и лишь оттуда повернули, но не к кораблю, который за время их похода унесло со льдами неизвестно куда, а к необитаемым архипелагам океана.
Смельчаки вели жизнь полярных робинзонов. Они много раз были на волосок от гибели, отбивались от белых медведей, проваливались под лед, питались собачьей кровью. Зиму они провели на неведомой «Белой земле», в хижине, сложенной из камней голыми руками. После самых невероятных приключений Нансен и его спутник случайно наткнулись в южной части архипелага Земли Франца-Иосифа на полярную экспедицию английского путешественника Джексона.
Корабль этой экспедиции доставил Нансена с Йохансеном на родину лишь немногим раньше, чем туда же пришел «Фрам», который капитан Свердруп благополучно вывел из льдов.
Но под своды музея «Фрам» попал не сразу после этой удивительной экспедиции. Сначала капитан Свердруп совершил нанем» новое четырехлетнее плавание в Арктике, а затем, в 1910 году, ученик Нансена, Руал Амундсен, повел корабль к другому полюсу земли.
«Фрам» бросил якорь возле ледяного барьера Антарктиды. Отсюда Амундсен на собаках отправился в глубь материка. С нетерпением и тревогой ждали на «Фраме» его возвращения. Однажды среди льдов показались черные точки…
— Южный полюс взят! Мы были там! — услышали веселый голос Амундсена люди, оставшиеся на «Фраме».
А Фритьоф Нансен? Как сложилась дальше его жизнь?
О нем говорили, что он был велик как полярный исследователь, более велик как ученый и еще более велик как человек. Он написал много интересных книг о своих путешествиях и еще больше научных трудов по океанографии.
Нансен бывал в России до революции, приезжал к нам и в самые трудные годы, когда после злой засухи в Поволжье в молодой Советской республике начался страшный голод. В декабрьскую пору Нансен ездил по волжским деревням, где ели даже солому с крыш, а в нетоп-ленных избах бредили больные тифом.
Толпы голодных обступали его, и этот закаленный человек, много видевший и много перенесший в жизни, плакал, по-детски всхлипывая и вытирая лицо рукавом тулупа.
Он вернулся в Европу, и народы услышали его голос. Нансен всюду призывал помочь голодающим. Его обвиняли в том, что он «продался большевикам». На него клеветали, его травили. Он отдал на покупку хлеба для голодающих все свои деньги. Норвежские рабочие и рыбаки первыми откликнулись на его страстные призывы.
«Я верю в великую будущность России», — говорил он.
Как бескорыстного друга страны Нансена избрали почетным членом Московского Совета. Съезд Советов вынес постановление, в котором было написано, что русский народ сохранит в своей памяти имя этого великого ученого, исследователя и гражданина.
Нансен не раз приезжал к нам и после того, как страна поборола голод. Он собирался вместе с советскими учеными полететь в Арктику на дирижабле. Вылет был назначен на лето 1930 года, но весной этого года Нансена не стало…
Дом, где он жил, стоит в пригороде Осло. Нансен до конца своих дней любил работать на мансарде, которая не отапливалась даже в сильные морозы. Желтоватая шкура белого медведя лежит на полу. В комнате много книг. Здесь вещи с «Фрама» и очки, которые Нансен брал с собой в гренландский поход.
Среди почетных дипломов и наград — маленький фотоальбом. Нансен снят с пионерами. Снимок сделан в 1925 году в московской школе имени Нансена.
Мой друг Марк
Что сказать вам о моем друге Марке?
Он журналист и чаще всего пишет статьи о международной жизни.
Моего друга невозможно представить бегущим, суетящимся, размахивающим руками. Он даже несколько медлителен. У него беспричинно грустные глаза. Когда все вокруг заразительно хохочут, Марк позволяет себе лишь слегка улыбнуться.
— Детский сад, — скорбно произносит он, если кто-нибудь начинает излишне горячиться, нервничать, повышать голос.
Он умеет обстоятельно, подробно расспросить собеседника, пять раз вернуться к тому, что кажется не совсем ясным. Уж он-то никогда не перепутает в своих статьях имени человека, или названия улицы, или какой-нибудь даты.
Я называю его просто Марком потому, что мы дружим много лет. Другие зовут его Марком Ефимовичем, поскольку седые волосы свидетельствуют о почтенном возрасте моего друга.
Когда мы с Марком впервые попали в Норвегию несколько лет назад, я не мог нарадоваться, что у меня такой спутник. Он как-тс удивительно подходил к этой стране, казался своим в толпе неторопливых, основательных норвежцев. Чаще всего я слышал от Марка:
— Подожди, это надо хорошенько выяснить. В спешке легко напутать.
И Марк сг бесконечным терпением выспрашивал историю какого-нибудь памятника, исписывая несколько страниц блокнота своим превосходным почерком, за который его обожают все редакционные машинистки.
Как же мне не хватало моего Марка, когда я снова приезжал в Норвегию сначала с группой туристов, а потом в составе небольшой делегации, приглашенной нашими норвежскими друзьями, обществом «Норвегия- Советский Союз»!
Мой рассказ о Норвегии и норвежцах — это прежде всего описание нашей поездки с Марком. Конечно, я убрал все, что устарело, и добавил то, что увидел во время новых встреч со страной. Потом показал написанное Марку. Он прочитал и сказал, что хотел бы еще раз побывать в Норвегии:
— Чудесная страна! Кроме того, ты теперь многое дополнил. Надо бы посмотреть все это своими глазами. Только ты не обивайся!
Я и не думал обижаться на своего дотошного друга.
Марк так и не сумел выкроить время для повторной поездки, и мои новые впечатления остались целиком на моей ответственности…
А теперь — о том, как мы с Марком впервые оказались в Осло и что там увидели.
На улицах Осло
Несколько дней мы без устали ходим и ездим по улицам столицы, название которой сами норвежцы произносят не так, как мы: Ушлу, а не Осло. Нас постоянно поливают дожди и совсем редко балует солнышко. На третий или четвертый день Марк время от времени подталкивает меня локтем- Смотри, опять тот высокий в шляпе… Вчерашняя старушка с пуделем. Обрати внимание, как бодро шагает.
У Марка отличная зрительная память. Осло не особенно большой город. В нем, считая с пригородами, живет полмиллиона человек. Мой друг начинает узнавать прохожих, которые, видимо, выходят на прогулку в одни и те же часы.
На улицах Осло не заметно столичной сутолоки.
После Москвы, даже после Стокгольма или Амстердама улицы Осло кажутся тихими и несколько пустынными.
На перекрестках посредине мостовой горят желтые фонари-мигалки. Они то вспыхивают, то гаснут, напоминая об огнях маяков и о море, которое плещется у ворот норвежской столицы. О том же напоминает влажный морской воздух.
Если дождь по какой-то причине не накрапывает с утра, то наверстывает свое к вечеру. Жители Осло привыкли к этому и не очень огорчаются. Как только разверзаются хляби небесные, прохожие облачаются в прозрачную накидку и натягивают такой же чехол на шляпу.
После этого горожанин неуязвим и не спешит под крышу. Люди чинно прогуливаются, останавливаясь у магазинных витрин. Не обращая внимания на хлещущие из водосточных труб потоки, они вдумчиво рассматривают выставленные за стеклом товары и готовы обсуждать со знакомыми любые злободневные вопросы прямо на тротуаре, как будто никакого дождя нет и в помине.
Осло — один из старейших городов Европы. Король Харальд Суровый заложил его в 1048 году. Но столица небогатой северной страны никогда не блистала роскошными дворцами или соборами. Лишь крепость Акерсхюс, которая выдержала за семь с лишним веков существования немало осад, напоминает о древности города.
Пожалуй, из северных европейских столиц Осло больше всего сберег себя от лихорадочной спешки, от засилия американизированной рекламы, от торопливых перестроек и перепланировки.
Что за прелесть столичные бульвары! Как пахнут их столетние липы! И какая изумрудная трава на холме, где стоит похожий на дворянские дома старой Москвы королевский дворец, возле которого ходит стража в черных фетровых шляпах с султаном, смахивающим на конский хвост, и в куртках с пышными эполетами.
А от дворца через весь центр города идет к вокзалу главная улица, Карл-Юхангате. С холма видны ее основательные старинные здания: театр, университет, парламент, собор.
Марк не бывал в Швеции и, наслышавшись от меня о чудесах Скан-сена, потребовал, чтобы мы в один из первых дней отправились смотреть норвежский народный музей под открытым небом. Он занимает парк, где в кронах деревьев перекликались певчие дрозды. Сложенные из темных бревен, среди зелени поднимались деревянные церкви и избы. На кровлях береста была придавлена толстым слоем дерна с цветущими белоголовыми ромашками.
Нашлась тут и баня, которую, как в старой Руси, топили по-черному, без трубы-дым выходил через дверь и дыру в крыше. В баньке лежала груда камней. Их раскаляли докрасна на огне, потом плескали ковшом воду, чтобы хорошенько попариться.
— А веники? Употреблялись у вас веники? — допытывался Марк.
Экскурсовод подтвердил.
— А какие?
Экскурсовод виновато развел руками. Тогда Марк нарисовал в блокноте березовый веник и человечка, который хлестал себя им по спине.
— Да! Да! — радостно подтвердил норвежец.
Мы обошли весь музей, и я лишний раз убедился, что в прошлом норвежцы жили куда труднее шведов. Тут все было проще, беднее — и дома, и утварь.
Сначала новый чужой город отпечатывается в памяти несколькими броскими улицами, музейными богатствами, обликом толпы. Потом первые впечатления дополняются тем, что, может, и не сразу бросается в глаза, но зато лучше отражает будничную жизнь города.
Мы с Марком вскоре поняли, что речка Акерс-Эльв не просто разделяет Осло на Восточную и Западную части. Нет, она — граница!
По одну сторону, на пологих холмах, — парки, дворец, особняки посольств, банки, витрины с модными товарами, солидные дома солидных людей.
По другую сторону — фабрики, кварталы одинаковых стандартных домов, погромыхивание трамваев в тесных улицах.
В кварталах Эстканта, к востоку от Акерс-Эльв, обитают главным образом те, кто трудится; к западу, в Вестканте, — те, кто владеет фабриками и капиталами. На многих планах, изданных для иностранных туристов, изображен весь Весткант и лишь совсем небольшой кусочек города к востоку от Акерс-Эльв: ровно такой, чтобы заполнилось пространство, которое остается между извивающейся синей линией реки и рамкой плана.
Но именно в рабочих кварталах Осло производится немалая часть всех норвежских товаров. Норвежцы ведь не только отменные моряки. Они умелые машиностроители, сталевары, строители кораблей. Новые фабрики построены там, где несколько десятилетий назад крестьяне пригородов копались на своих огородах. Норвегия превратилась в развитую капиталистическую страну — и ее столица отражает это.
Осло фасадом обращен к синим морским просторам. Берега удобных бухт застроены здесь складами, элеваторами, заставлены кранами; шипение пара, постукивание лебедок, выбирающих якорные цепи, лязг вагонных буферов, окрики докеров не смолкают в большом столичном порту круглые сутки.
Возле порта, на площади, носящей имя Фритьофа Нансена, — городская ратуша.
Издали, с моря, ее можно принять за служебное портовое здание с двумя красными прямоугольными башнями. Но это только издали, а вблизи и внутри она строга и прекрасна.
— Знаешь, почему о ней мало пишут? — сказал Марк. — Путешественники по Скандинавии начинают со Швеции и весь свой запас похвал и восторгов расточают стокгольмской ратуше.
Деньги на постройку ратуши Осло жертвовал народ. Украшали ее народные мастера. Они вырезали из дерева и раскрашивали скульптуры любимых героев скандинавской мифологии. В отделке пола или потолка легко узнать тот же узор, которым норвежская крестьянка вышивает полотенце для почетного гостя.
Стены ратуши расписаны лучшими художниками. Тут и события истории, и занятия жителей, и природные богатства страны.
Некоторые росписи напоминают о черных днях фашистской оккупации: гитлеровцы, врывающиеся в мирный городок; расстрел заложников; гестаповцы, пришедшие в семью рабочего за очередной жертвой; разбитые фашистами скульптуры; концлагерь; газовые камеры…
Вот патриоты, собравшиеся в подвале. Они в масках: вдруг к ним пробрался неузнанный провокатор? Рядом изображены бастующие рабочие, отказавшиеся работать на гитлеровцев. Все завершает картина столицы Норвегии, празднующей освобождение от захватчиков.
— Вы не можете себе представить, что делалось тогда на улицах! — сказал экскурсовод.
Но мы возразили ему, что, напротив, вполне представляем это…
Тут он спохватился, даже покраснел слегка:
— Конечно, конечно! Вы-то ведь из России! Но у нас часто бывают люди, которых немцы не трогали и которые не понимают всего этого…
„Норвегия благодарит вас“
За решетчатой оградой столичного кладбища Вестре Гравлюнд — обелиск, увенчанный пятиконечной звездой. Под ней — скульптура советского воина. Сбоку написано по-русски:
«Здесь похоронены солдаты Советской Армии». А посредине, крупно — всего три слова по-норвежски: «Норвегия благодарит вас».
Кедр, березки и ели посажены вокруг братской могилы. Свежие гвоздики алеют у обелиска. Люди, честно сложившие головы за общее дело, не забыты ни дома, ни на чужбине.
В ночь на 9 апреля 1940 года портовые норвежские города были разбужены пушечной пальбой. В гавани внезапно ворвались немецкие военные корабли. К некоторым портам они подошли неузнанными, подняв на мачтах французские флаги или скрываясь за судами норвежских рыбаков, захваченными в море. Немецкие солдаты выскакивали из трюмов торговых судов, заранее проникших в гавани будто бы с грузом угля для Норвегии, И во всем захватчикам помогали норвежские фашисты, которых возглавлял бывший военный министр, предатель Видкун Квислинг. Квислинговцы заранее сообщили гитлеровцам, как пройти в гавани между расставленными минами; они старались, чтобы враг как можно быстрее захватил Норвегию.
Два месяца норвежский народ боролся против гитлеровцев с оружием в руках. Потом его вооруженное сопротивление было сломлено. Король и правительство на корабле уехали в Лондон. Квислинг составил из предателей покорное немцам другое «правительство» и вместе с гитлеровским наместником Тербовеном принялся охотиться за норвежскими патриотами. Непокорных бросали за колючую проволоку концлагерей, морили голодом, расстреливали. Фашистский военно-полевой суд, занявший дом судовладельца Брюде, заседал с утра до ночи.
«Норвегия благодарит вас» — написано на памятнике советским воинам
Норвежские коммунисты были в первых рядах патриотов, поднимавших людей на беспощадную борьбу с захватчиками. Много норвежцев сражалось в партизанских отрядах. В городах останавливались фабрики. Бастовали не только рабочие, но и артисты, учителя, врачи. Был расстрелян директор театра, который сказал, что скорее умрет, чем поставит пакостную фашистскую пьеску. В одном из округов епископ, благословив народное сопротивление оккупантам, сам принял в нем участие.
Шли на дно немецкие пароходы с оружием, взлетали на воздух склады и поезда. Патриоты взорвали самую мощную гидростанцию, которая была очень нужна гитлеровцам. Народ не сдавался. Он не знал устали и страха.
Советская Армия помогла норвежцам сбросить ненавистных поработителей. Наши войска в октябре 1944 года с боями гнали фашистских оккупантов из северной части страны, и норвежский народ не забывает об этом.
В списках десяти тысяч патриотов, погибших в борьбе против гитлеровцев, значится имя писателя Нурдаля Грига.
Жизнь его была короткой и яркой. Окончив университет, он поступил матросом на корабль дальнего плавания. Первые же его стихи и рассказы были посвящены трудовому люду. Два года прожил Нур-даль Григ в нашей стране — он хотел своими глазами видеть строительство новой жизни. Сердце борца за правое дело позвало его затем в сражавшуюся против фашистов Испанию.
В ночь на 3 декабря 1943 года эскадрилья самолетов бомбила затемненный Берлин. Один из бомбардировщиков загорелся. На борту горящего самолета был капитан Нурдаль Григ. Он погиб как герой.
Нурдаль Григ завещал своему народу и всем людям земли после окончания войны неустанно, ежедневно бороться за мир: «В дни, когда вы не боретесь за мир, вы помогаете войне».
Но все ли в сегодняшней Норвегии помнят призыв патриота?
Недалеко от Осло, в Колсосе, находится крупный военный штаб. Но это не норвежский штаб. Там сидят генералы северной группы НАТО.
Почему оказалась в этом союзе Норвегия?
Однажды мы разговорились со старым членом Рабочей партии — так именует себя социал-демократическая партия Норвегии. Это был небрежно одетый господин с редкими седыми волосами, когда-то работавший токарем, а теперь служивший в пароходной компании.
— Видите ли, маленькому народу трудно отражать нападение большой страны, — сказал он.
Мы согласились с этим.
— Опыт оккупации убедил нас, что мы должны опираться на помощь других стран…
— Простите, — перебил Марк. — Насколько нам известно, Норвегию оккупировали немецкие фашисты. А помогали их прогнать советские солдаты.
— Совершенно верно. Вот видите, вы сами говорите, что нашей маленькой стране понадобилась помощь большой.
— Но вы же заключили союз как раз против нашей большой страны, которая помогла вам в трудную минуту, — возразили мы.
— Нет, господа, это союз не против России. Но, если на нас нападут, наша маленькая страна будет защищаться…
Вот во что превратили гитлеровцы норвежский город.
— Простите, кто нападет?
— Ну, какая-нибудь другая страна.
— В прошлый раз на вашу страну напала гитлеровская Германия. Теперь вы в союзе с теми немцами, у которых снова в чести гитлеровские генералы. Эти генералы даже ездят к вам с визитами…
— Господа, мы их не приглашаем.
— Значит, они являются без приглашения. Между прочим, другие гитлеровские генералы в апреле тысяча девятьсот сорокового года явились к вам тоже без приглашения. Разве это не так?
— Допустим…
— Тогда где же логика?
— Господа, я вижу, вы не хотите понять главное. Маленькой стране трудно отражать нападение большой. Опыт прошлой войны…
Началась сказка про белого бычка, очень похожая на те, какие я слышал и в Голландии и в других небольших странах, вступивших в НАТО.
Некоторые норвежцы, объясняя, почему Норвегия вступила в союз, направленный против страны, которая ей не угрожала и не угрожает, приводят другие причины.
Когда прогнали фашистов, честные норвежцы взялись за предателей. Нашлись ведь такие господа, которые на своих фабриках делали то, что было нужно фашистам, — даже мины, которыми каратели обстреливали норвежских партизан!
Для квислинговцев пришел час расплаты. Но в стране образовалось два «фронта»..
Честные люди говорили: никакой пощады, никакого примирения с теми, кто в годы гитлеровской оккупации наживался на крови и страданиях патриотов.
Эти люди образовали «ледяной фронт».
Однако те, у кого было рыльце в пушку, взывали к милосердию: не надо строгих наказаний! Помягче, господа, помягче! Люди, помогавшие немцам, заблуждались, их принудили, они теперь раскаялись… Нужно по-христиански простить их.
Так образовался «шелковый фронт».
Мы прочитали об этих временах и в книге норвежского писателя Болстада. Эта книга помогает понять, как получилось, что некоторые норвежские политические деятели протянули руку тем, кто жег и грабил Норвегию.
Вот что написано там:
«Расстрелянные не говорят, замученные насмерть молчат. Вдовы устали… Бывшие в заключении при немцах ребята из фронта Сопротивления понемногу начинают чувствовать себя лишними.
… Снова идет систематическая обработка. Силы черпаются из тех же источников, какими пользовались и нацисты. Это лишь всяческое разжигание ненависти к русским и клевета на страну, спасшую мир от нацизма.
…Заключенных нацистов готовы причислить к мученикам. Они собираются вокруг столов у себя в камерах и начинают совещаться».
Вот с чего все началось! И как это похоже на то, что произошло в Голландии!
Через несколько лет после вступления Норвегии в НАТО бывшие квислинговцы исподтишка создали свою партию «Союз национального возрождения».
Они не постыдились открыто заявить: «Квислинг был глубоко национальным человеком, который боролся за интересы страны».
Это было сказано о предателе, бросившем в тюрьмы и концлагери сорок тысяч норвежских патриотов.
Но для того ли стоят скромные памятники героям на горных перевалах, чтобы так скоро было забыто, во имя чего они сложили головы?
Нет, норвежский народ помнит о жертвах и знает, кто его враги и кто — друзья!
Движение, которое называется «За выход Норвегии из НАТО», находит последние годы все больше и больше активных сторонников среди норвежцев.
Молот, стучащий в сердца
Не хочется, право, много говорить о той Норвегии, вернее, о тех людях в Норвегии, которые водят дружбу с бывшими гитлеровскими генералами. Наши сердца — с Норвегией умелых рабочих, трудолюбивых крестьян, отважных рыбаков, с Норвегией героев Сопротивления, с Норвегией великих писателей, знаменитых путешественников, талантливых ученых, смелых мореплавателей. Именно эту Норвегию прежде всего знает и по достоинству ценит наш народ.
Произнесите-ка имя норвежца, никаких важных постов не занимающего: Тур Хейердал — и все закивают головой: „Как же, «Кон-Тики», «Аку-Аку»!“ Кто же не знает Хейердала! Кто не знает этого ученого и путешественника! После знаменитого океанского плавания на маленьком плоту «Кон-Тики» он побывал на островах Галапагос и на острове Пасхи, а летом 1969 года почти пересек Атлантический океан на изготовленной из папируса лодке «Ра», подобной тем, какими пользовались во времена египетских фараонов. На этот раз среди спутников норвежца был советский врач Юрий Сенкевич.
После окончания плавания Тур Хейердал побывал в нашей стране. Он рассказывал москвичам, как его папирусная лодка преодолела более пяти тысяч километров. Это на две тысячи километров больше, чем кратчайшее расстояние между Африкой и Америкой.
Значит, древние мореходы на «бумажных корабликах», подобных «Ра», могли совершать межконтинентальные морские путешествия.
О своих спутниках — египтянине, русском, американце, итальянце, негре из племени батума и мексиканце норвежский ученый сказал:
— Мы начали путешествие как друзья, а кончили его как братья.
Тур Хейердал думает написать книгу о путешествии на «Ра», и надо думать, что она будет такой же увлекательной, как книга о плавании «Кон-Тики».
Плот «Кон-Тики» давно под музейными сводами. В 1967 году его экипаж отмечал двадцатую годовщину плавания. Собрались не все: Робю, бывший радист экспедиции, погиб во время лыжного похода к Северному полюсу. Остальные продолжают научную работу и путешествия. Наиболее оседлый образ жизни ведет Кнут Хаугеланд: он теперь директор музея «Кон-Тики».
Пожалуй, стоит напомнить, что из шести участников плавания трое — Хейердал, Хаугеланд и Робю — были героями Сопротивления оккупантам.
Норвегия славна теми, кто не садится за один стол с врагами отечества, теми, кто искал и ищет новые пути на пользу обществу и науке, кто не мирится с несправедливостью.
…На черном мраморном обелиске над могилой Генрика Ибсена изображен молот. Десятилетия словно молотом стучал в человеческие сердца этот великий норвежский писатель, разоблачавший пороки буржуазного общества.
В числе многих произведений Ибсена — «Бранд», пьеса о сильном и цельном человеке, который не способен ни на какие сделки с совестью. Герой другой пьесы Ибсена, «Пер Гюнт», — как будто бы лентяй и безобидный малый, слабоватый человек с половинчатым характером, предпочитающий обходить препятствия стороной, склонный к уступкам. Пожалуй, в характере двух несхожих героев есть те черты, которые в послевоенном норвежском обществе породили как сторонников «ледяного фронта», так и людей, которых больше устраивал «шелковый фронт».
Генрик Ибсен умер более шестидесяти лет назад.
Он вырос в маленьком городке Шиене, где по ночам сторож выкрикивал с колокольни, который час, и где никогда не умолкал стон работающих у водопадов лесопилок. Служа аптекарским учеником в соседнем крохотном городке, Ибсен написал первую драму. Какой-то благодетель напечатал ее, но продать удалось только тридцать экземпляров: остальные пошли на обертку.
Молодой Ибсен мечтал о том, что его родина станет независимой. Он писал исторические пьесы, рисуя образы людей, готовых на жертвы. Его пригласили в Берген, где только что был создан первый норвежский театр. Потом Ибсен переехал в столицу. Жилось ему трудно, он сильно нуждался, и друзья хотели уже устроить его чиновником на таможню. Но тут Ибсену дали небольшое пособие, и он уехал за границу.
Больше четверти века Ибсен жил вдали от родины, лишь изредка наведываясь в Норвегию. Однако творчески он был связан с ней неразрывно. Пьесы, вскрывающие лицемерие, продажность, хищничество в капиталистическом мире, принесли Ибсену признание миллионов честных людей и вызвали ярость тех «столпов общества», с которых он беспощадно срывал маски.
Великий норвежский драматург говорил: «Россия — одна из немногих стран на земле, где люди еще любят свободу и приносят ей жертвы. Поэтому-то страна и стоит так высоко в поэзии и искусстве».
… Немало других славных имен подсказывает нам память, когда мы говорим о Норвегии. Великий композитор Григ, скульптор Вигеланд, художник Даль, математик Абель… Бесстрашный капитан Отто Свердруп, открыватель Южного полюса Руал Амундсен, победитель полярных льдов Фритьоф Нансен… Подвижники науки, корифеи искусства, герои борьбы за независимость — вот кто прославил Норвегию!
Корабли викингов
Нигде нельзя увидеть то, что вы увидите здесь, — сказал нам моряк, открывая дверь музея. — Правда, есть кое-что у шведов. Но у нас эти корабли сохранились прекрасно.
Прямо у входа вздымался нос странного судна. Должно быть, он хорошо резал волны. Его форма чем-то напоминала лебединую шею.
— Ему не меньше тысячи лет, — продолжал моряк, кивая на судно. — Этот корабль и еще вон тот, — он показал в глубину зала, — были восстановлены. Посмотрите, дубовые доски, которыми они подновлены, гораздо светлее старых. Это сделано для того, чтобы невольно не обманывать господ посетителей. А вон тот корабль вы видите таким, каким его извлекли из земли.
Мы узнали из рассказа моряка, что корабли викингов найдены в разных местах. Одно из них с незапамятных времен имело название, которое можно перевести на русский примерно так: «Холм лодок». Никто не задумывался над его происхождением. Однажды крестьянин, копая землю, наткнулся на черные, словно обуглившиеся борта большой лодки. Археологи заинтересовались находкой, и из вязкой синей глины был осторожно извлечен первый корабль викингов.
Один из найденных позднее кораблей был закопан довольно высоко над водой фиорда. Как же он туда попал?
Так же, как попадали в древние курганы скелеты лошадей, оружие, утварь. Наши предки считали, что на тот свет умершему нелишне захватить с собой все, к чему он привык на этом. В могилу воина-кочев-ника зарывали его любимого коня, меч, кольчугу, шлем. Предки же норвежцев были воинами-мореплавателями. Для загробного путешествия им полагалось судно.
— Но точно ли, что именно на таких кораблях викинги плавали по океану? — недоверчиво спросил Марк моряка.
Я понимал сомнения друга. Корабли правильнее было бы назвать большими лодками. В низких бортах просвечивали отверстия для весел. Марк сосчитал — шестнадцать отверстий. Весла, должно быть, были тяжелыми, за каждое садился человек. При попутном ветре поднимался парус — вон посредине судна видны обломки мачты. На корабле могли разместиться человек тридцать. Но усесться — это одно, а плыть через океан — другое.
Моряк ответил Марку:
— В конце прошлого века в Осло построили точную копию этого корабля. Несколько наших парней перешли на нем океан и высадились у американцев.
— Когда, вы говорите, это было? — переспросил Марк, нацелив карандаш над страницей блокнота. — В каком году? Не помните ли вы имена моряков?
В музее норвежской столицы рядом с кораблями викингов хранится плот «Кон-Тики». Тур Хейердал совершил на нем знаменитое плавание
— Это было в тысяча восемьсот девяносто первом году. А имена… Пожалуй, запишите два других имени: Харбо и Самуэльсон. Эти двое пять лет спустя переплыли из Америки в Европу на гребной лодке. У них не было даже паруса — только весла. Они пересекли океан за пятьдесят пять дней. Их лодка была вчетверо короче корабля викингов. И на ней совсем не было каюты.
Моряк добавил, что при раскопках одного из кораблей викингов обнаружили каюту или, вернее, шалаш из черных досок. Внутри белели два человеческих скелета. Тщательно исследовав кости, врачи установили, что один из погребенных страдал при жизни ревматизмом и сильно хромал. Тогда историки, порывшись в летописях, вспомнили о норвежском короле, прозванном Хромоногим…
В другом корабле нашли скелеты старухи и молодой женщины — возможно, королевы. Полуистлевшие кусочки шелка были когда-то их нарядными платьями. Сохранились разные принадлежности для стряпни, нечто вроде ведра с семенами диких яблок. Нашлись и остатки лука.
— Витамин «С», — сказал Марк.
Кадки для пресной воды, лари для провизии, настил, куда в безветрие складывался парус, помост, на котором под укрытием спали мореплаватели, — вот и все, что было на судах викингов.
Представьте острогрудый корабль не на музейных подставках, а в провалах океанских волн. Вспышкой молнии озарены бородатые суровые лица. Нос с изображением загнутого спиралью хвоста змеи вздыблен над пеной моря, и девятый грозный вал навис над кормой…
Только отчаянные головы могли плавать на таких скорлупках! Но зачем они уходили в море? Что искали в неведомых краях? Вообще — кем были викинги?
Сами викинги
Скоро полночь. Французский городок мирно спит. Море бьет волной в темный берег, качает привязанные к сваям рыбачьи лодки.
Вдруг с колокольни ночной дозорный замечает странные корабли. Они уверенно скользят в гавань. Ветер наполняет их сшитые из белых и красных полос паруса. Дозорный в ужасе видит разверстую пасть деревянного дракона на переднем судне:
— Норманны! Норманны!
Тревожно захлебывается колокол. Полураздетые люди выбегают из домов, бросаются прочь из городка. amp;apos; Поздно! Норманны уже на берегу. Пламя вырывается из-под крыш, звенят мечи. Трупы убитых устилают улицы. Но горе и тем, кто уцелел: норманны свяжут их, чтобы продать «живой товар» в рабство.
На следующий день весть о дерзком набеге облетает все побережье. Священники начинают церковную службу словами:
— Де фуроре норманорум либера нос, Домине!
Прихожане повторяют за ними эти слова, означающие: «От ярости норманнов спаси нас, господи!» Такую же молитву твердят в церквах Италии. Ее шепчут по утрам набожные англичане.
Во всех приморских государствах Европы слово «норманн» заставляет трепетать сердца. «Нор» — это север, «манн» — человек. «Северные люди» — так в IX веке называли жителей Скандинавии, предков нынешних норвежцев, шведов и датчан.
У норманнов были свои вожди — викинги и короли — конунги, управляющие союзом нескольких племен. На кораблях, схожих с выставленными в музее Осло, викинги ходили в ближние и дальние страны, для того чтобы торговать и воевать.
В IX веке норманны, проникнув в глубь Франции по рекам, осадили Париж.
В начале X века их остроносые корабли неожиданно появились возле устья реки Сены. Прогнав оттуда французов, скандинавы обосновались там, как дома.
В XI веке осевшие на французском берегу норманны проникли в Средиземное море и высадились в Южной Италии. Они с огнем и мечом прошли побережье Далмации. Потом разорили многие прибрежные английские города. Перепуганные англичане тщетно пробовали откупиться данью: конунг Канут объявил себя королем покоренной им Англии.
Какие победы! А ведь норманнов было не так много. Часто набеги совершали «морские короли», все подданные которых без труда размещались на нескольких кораблях. Такое «плавучее королевство», в сущности, мало отличалось от пиратской шайки. Так почему же эти шайки держали в страхе целые народы?
Внезапность нападения, быстроходные корабли (норманны первыми в мире стали строить остродонные килевые суда вместо неуклюжих плоскодонок) — вот уже и половина победы. Кроме того, храбрость, хитрость, коварство, расчетливость.
Встретив сильного противника, норманны не спешили обнажать мечи. Они легко превращались в купцов и торговали добычей, захваченной в другом месте.
Храбрые и жестокие завоеватели мало думали о науке, искусстве и сильно отстали в этом от тех народов, грозой которых были. Вы можете возразить: а как же саги, лучшие поэтические произведения начала средних веков? Но саги складывались скальдами — певцами и поэтами, сопровождавшими в походах дружины викингов. В них воспевались всё те же битвы, походы, смерть на поле боя, беспощадность к врагу…
Вот как, например, представляли норманны устройство мира.
Сначала была бездна. По краям ее находились мир холода с замерзшими ядовитыми реками и мир бушующего огня. Из растопленных капель ядовитых рек произошел великан Имир и корова, молоком которой он питался. Корова три дня лизала покрытый инеем камень, и тогда из согретого ее языком камня появился человек. От потомков этого человека и дочери одного из великанов произошли боги.
Среди богов у норманнов главным считался Один. Конечно, он был богом войны, ветра и бурь, а также покровителем торговли.
Как только на земле завязывалась какая-нибудь битва, Один посылал туда сказочных дев — валькирий. Девы подхватывали души убитых храбрецов и уносили их в Валгаллу.
Это была обитель вечного блаженства — мечта каждого настоящего викинга. Там души воинов тотчас зачислялись в дружину самого Одина. Целыми днями они сражались друг с другом, а к ночи — о чудо! — убитые в дневном бою воскресали, чтобы сесть за стол, уставленный яствами, и пировать со всей дружиной до рассвета. Ну, а утром — снова за мечи.
И так без конца: убивать других, самому падать под ударом меча, воскресать, опять убивать… Чем не райская жизнь? Она походила на ту, которую викинги вели на грешной земле. Только на земле мертвые не вставали для пиров и дележа добычи.
Кроме Одина, были и другие боги. Тор управлял громом, Бальдур, сын Одина, считался богом добра и красоты. Такой бог пришелся не по душе злобному Локи, демону огня. Мать, оцасаясь за жизнь Бальдура, закляла все на земле волшебным словом, чтобы ничто не могло повредить ее сыну. Забыла она только о кустарнике омеле. Коварный Локи сделал из омелы стрелу и вложил ее в руки слепца, брата Бальду-ра. Прекрасный Бальдур погиб…
Обо всем этом можно узнать из сборника песен «Старшая Эдда», которые были сложены, видимо, в IX–XIII веках, а может, и еще раньше. Записали же их в XIII веке. Вот несколько строк из песни — в них говорится о военной хитрости:
Норманнам удавалось покорять народы. Но что приносили они покоренным, у которых нередко была более высокая культура? Чем могли похвалиться, кроме умения воевать и складывать саги о воинских подвигах? Неудивительно, что норманны постепенно смешивались с покоренным народом, перенимали его культуру. Так случилось, например, во Франции с теми завоевателями, которые после смелых набегов поселились в устье Сены.
Бывали норманны и у нас на Руси. Их называли варягами. Они проникали по знаменитому пути «из варяг в греки» в глубь славянских земель.
В старых дореволюционных учебниках истории можно найти упоминание, будто славяне пригласили трех норманнов, братьев Рюрика, Синеуса и Трувора, и те стали князьями. Но когда советские историки внимательно изучили древний шведский текст, то оказалось, что слово «синеус» означает «родичи», а «трувор» — дружина… Вот так братья!
Норманны проникали на славянские земли как грабители и завоеватели. Впрочем, некоторые из них шли на службу к славянским князьям, становились наемными дружинниками при их дворе, а то и воеводами.
Кто же открыл Америку?
На этот вопрос в мои школьные годы отвечали без колебаний: «Христофор Колумб».
Теперь мы знаем, что это не совсем так. Скандинавский полуостров не отделен от Нового Света таким безбрежным простором океана, как Европа в более южных широтах. Мореплаватель может сначала сделать остановку на Фарёрских островах. Дальше — большой остров Исландия. Еще дальше — южная оконечность Гренландии, величайшего острова земного шара. Оттуда до материковых берегов Северной Америки остается немногим более тысячи километров.
Норманны стали селиться в Исландии уже в IX веке. В конце X века они добрались и до Гренландии. Первым там поселился Эрик Рыжий, которого за убийство прогнали из Исландии.
Гренландия не была ледяной пустыней. В этой холодной стране жили мирные трудолюбивые инуиты, предки нынешних эскимосов. Они не знали, что такое убийство и грабеж. Норманны безжалостно уничтожали несчастных гренландцев, сжигали их жилища. Инуиты окрестили белых людей «бледными убийцами».
В древних сагах повествуется о викингах, плазавщия на запад от Гренландии, к неведомым землям. На кораОле, унесенном бурей далеко в океан, Лейф Счастливый, сын Эрика Рыжего, открыл землю, которую назвал Каменной, потом другую, названную Лесной, и, наконец, третью, где рос дикий виноград. Эту землю викинги окрестили Винландом, то есть страной винограда.
Следом за Лейфом и другие храбрецы плавали к далекой заманчивой стране, Она, подобно Гренландии, былз обитаемой. Трлько населяли ее далеко не столь безобидные люди, как инуиты. Храбрые и воинственные коренные жители Винланда быстро отправили часть непрошеных гостей в Валгаллу…
Можно ли верить сагам о плавании норманнов на запад от Гренландии уже в первые годы XI века? И можем ли мы считать, что Винланд — не что иное, как Северная Америка?
Да. Доказательства? Их немало. Найдена составленная более чем за полвека до плавания Колумба средневековая карта, где уже обозначена часть берегов Америки. В Скандинавии разгаданы надписи на камнях, упоминающие о плавании в Винланд. Наконец, в самой Америке, в Ньюфаундленде, несколько лет назад норвежец Хельге Ингстад обнаружил остатки поселения древних норманнов.
Суровый Ньюфаундленд мало похож на «страну винограда». Однако часть исследователей вообще полагает, что слово «вин» означает «трава», а не «виноград».
В последние годы некоторые ученые доказывают, что и у викингов были предшественники.
Так на побережье Эквадора найдены обломки керамических изделий с рисунком, который встречался только в древней Японии. Анализ показал, что обломкам около четырех с половиной тысяч лет. Не исключено, что уже тогда японские рыбаки были унесены ветрами и течениями к берегам Америки.
Но предшественники Колумба, кем бы они ни были, достигли берегов Нового Света случайно. Викинги полагали, что открытые ими зом-ли — лишь далекие большие острова в морях, омывающих знакомую им Европу.
Таким образом, все же Христофор Колумб был тем, кто открыл Америку как новую, неизвестную часть света и проложил к ней путь через Атлантику.
Под парусами, на веслах…
Вот чему особенно стоит поучиться у норвежцев — умению превосходно использовать свое педолгое нежаркое лето.
В последний день рабочей недели столичная толпа выглядит необычно. Норвежцы вообще гораздо безразличнее к одежде, чем шведы, а перед воскресным отдыхом некоторые являются па работу в старых, видавших виды походных брюках, в ковбойках и с рюкзаком за плечами. Никто не будет на них коситься: эти люди, не теряя лишнего часа, прямо с работы выедут за город.
Суббота и воскресенье — для природы!
Как только закроются ворота заводов, контор, магазинов, начинается великое переселение городского люда. Город едет за город. Людьми всех возрастов полны трамваи, вагоны пригородных поездов, катера, автобусы. Едут солидно, с походной алюминиевой посудой, примусами, удочками, книгами, палатками. Едут с ночевкой, а то и с двумя.
В субботу по радио передают городские новости:
«Сегодня за город лишь по железной дороге выехало девяносто тысяч жителей Осло. Завтрашний день обещает быть солнечным и веселым».
Ну, раз так, то почему же мы должны торчать в гостинице?
Норвежская столица воскресным утром кажется вымершей. У нас такое ощущение, будто мы безнадежно проспали и последние жители города успели покинуть его раньше нас.
В трамвае — кондуктор и дремлющий полицейский: должно быть, с ночного дежурства. По дороге к пристани в вагон поднимается еще несколько человек. В просветах улиц мелькают корабельные мачты, дымящие трубы, стрелы кранов. Приехали!
У причалов Осло — корабли дальнего плавания.
В сопровождении раскормленных, ленивых чаек мы отправляемся на катере по Осло-фиорду. Девушка в синей морской форме берет микрофон:
— Господа пассажиры, мне хотелось бы пожелать вам приятной прогулки. Если вам угодно знать, Осло-фиорд тянется на сто двадцать километров. Местами он узок, но там, где/ширина всего двести метров, глубина-тоже двести метров, и опоры для моста пришлось бы делать слишком высокими…
Девушка предупреждает нас, что Осло-фиорд — это, это… Ну, в общем, он не так красив, как большие фиорды на западном побережье Норвегии.
Катер часто сбавляет скорость, чтобы не врезаться в гущу яхт, лодок, байдарок. Плывут на них не компании спортсменов, а семейства в полном составе, с дедами и внуками. Рыжий пес, стоя на носу яхты, долго брешет вслед лодке, на которой в числе путешествующих оказалась кошка с котятами.
Скалистые невысокие берега усеяны палатками. На камнях всюду лежат полураздетые люди. Солнце не избаловало их страну. Можно провести в ней месяц, так и не увидев совершенно чистого голубого неба. Потому-то каждый спешит закатать рукава рубашки и расстегнуть ворот, едва солнце выглянет из-за туч. Норвежцы — солнцепоклонники. Ожидая трамвая или автобуса, они молча стоят с полузакрытыми глазами, задрав головы так, чтобы на лицо падало побольше прямых горячих лучей.
Мы сначала приняли девушку в морской форме за помощницу капитана катера. Но она, отложив на время микрофон, покатила тележку с бутербродами и лимонадом, а на остановках продавала билеты. Весь большой катер обслуживало пять человек, и каждый из них делал несколько дел.
Осло уже скрылся из виду. Мы по-прежнему плывем среди лодок и яхт. На встречных судах приподнимают руки. Этим жестом вас приветствуют незнакомые люди и на горной тропе, и при встрече двух автобусов, и при посадке в самолет.
— А ты обратил внимание на одну особенность… — начинает Марк. Он всегда и во всем находит какие-нибудь особенности. — Прислу-шайся-ка!
Всплескивают волны, где-то далеко свистит пароход.
— Ничего не слышу.
— Вот именно, — Марк смотрит на меня с сожалением, — Норвежцы не поют на воде. Наслаждаются молча.
Минуем остров, на котором, как объясняет девушка, иногда разбивают палатки четыреста, пятьсот, а то и больше отпускников. У них есть свой палаточный магазин, они нанимают на лето врача, выбирают свою полицию.
— Полицию?
— Видите, был случай, когда один господин принес сюда пустой кошелек, а унес полный, — дипломатично отвечает девушка.
На берегах понастроены гаражи. Но в них не машины, а лодки: оставить возле берега нельзя, в шторм может разбить волной. Чтобы легче было поднимать суденышко, к самой воде проложены рельсы, по которым на тележке катят лодку.
— А вот на этом острове, — девушка показывает на скалу с маяком, — живут самые счастливые люди в Осло: у них нет соседей. Но посмотрите на пса, который лежит у дома*. Это самая несчастная собака в Норвегии: на острове нет ни пенька, ни забора, ни дерева… Пролив между островом и берегом иногда замерзает. Однажды смотритель маяка послал жену на берег к лавочнику с запиской: «Денег я сегодня, не посылаю, потому что лед ненадежен».
Девушка говорит все это с привычной улыбкой и, отложив микрофон, берется за тележку с чашечками горячего кофе.
На одной из скал — нарисованные белой краской серп и молот. Рядом, видимо, было что-то написано, но буквы соскоблены. Марк спрашивает девушку.
— Там во время войны кто-то написал: «Свободу Тельману», — отвечает она.
— А где затонул «Блюхер»? — задает Марк новый вопрос.
— Вы слышали о нем? — удивляется девушка. — Но мы, к сожалению, уже миновали это место.
Крейсер, носящий имя прусского фельдмаршала, должен был участвовать в захвате Осло. Эскадра в туманную ночь на 9 апреля 1940 года тайно вошла в фиорд. Внезапно ее атаковал маленький китобоец, на котором было всего пятнадцать норвежских моряков и одна пушка. Прежде чем немцы пустили суденышко ко дну, его радист успел передать в эфир тревожную весть о непрошеных гостях.
И вскоре гитлеровцы, рассчитывавшие на легкую победу, оказались под огнем береговых батарей. На «Блюхере» вспыхнул пожар. Две торпеды довершили дело. Крейсер, на котором было свыше тысячи гитлеровцев, пошел на дно фиорда. Был поврежден норвежцами и броненосец «Лютцев».
Самое удивительное в этом морском бою было то, что сверхсовременный крейсер загорелся от огня… двух старинных пушек береговой крепости Оскарсборг. Эти тяжелые пушки — у них были даже собственные библейские имена «Аарон» и «Моисей» — метко послали снаряды в самые уязвимые места крейсера.
… Возвращаемся в город из поездки по фиорду сравнительно рано. На улицах по-прежнему пустынно. Но что это за толпа на площади?
Посредине кружка зрителей — несколько мужчин и женщин в черной форме, с малиновыми погонами. У женщин старомодные черные капоры подвязаны малиновыми лентами. На мостовой — два аккордеона в футлярах, чемоданчики. Длинноволосый толстый парень поет под гитару, остальные подтягивают.
— Местная самодеятельность, — решает Марк. — Но поют неважно.
Окончив петь, длинноволосый вытаскивает из кармана книжечку и, закатывая глаза, читает вслух, театрально размахивая руками.
— Нет, это далеко не мастер художественного слова, — вздыхает Марк. — Подождем — может, они потанцуют.
Но чтец прячет книжечку в карман и снова затягивает нечто заунывное и протяжное. Остальные ему подпевают. Кое-кто из зрителей тоже присоединяет свой голос. Трое моряков подходят, насвистывают не в лад с хором веселую песенку и с хохотом уходят.
— Да ведь это «Армия спасения»! — осеняет вдруг Марка.
Так вот откуда эти постные, благочестивые лица и театральные жесты! Кочующие проповедники, так и десятки лет назад, под гитару поют псалмы, призывают добрых христиан к покорности. В этой «армии», спасающей души, есть свои «солдаты», «офицеры» и даже «генералы». Они уговаривают рабочих не бастовать и, уж конечно, не знаться с «безбожными коммунистами»…
Последняя стоянка „Фрама“
Наверное, сколько раз мне придется бывать в Осло, столько раз я поеду знакомой дорогой туда, где на полуострове Бюгдой рядом с кораблями викингов и музеем с плотом «Кон-Тики» поднимаются стены странного ангара.
На площадке перед ним — статуя человека, лицо которого знакомо мне до последней черточки: Фритьоф Нансен был одним из героев моего детства.
Я зачитывался книгой, на обложке которой мимо ошеломленного белого медведя большой корабль смело шел в царство вечных льдов. Это был «Фрам». Фритьоф Нансен вел его к Северному полюсу.
И вот я хожу по палубе настоящего «Фрама», как бы сошедшего с книжной обложки.
Что из того, что над «Фрамом» не голубое небо, а крыша музейного ангара? Да, его подняли из родной стихии, тяжелые корабельные якоря навечно легли на бетонный пол. Но разве трудно, закрыв глаза, представить его стиснутым грозными ледяными глыбами?
Вот каюта, где Нансен, присев к неудобному белому столику, писал дневник плавания. Мне знакома толстая мачта, проходящая как раз через тесную кают-компанию. Я спускаюсь в трюм, где переплетаются балки, придающие необычайную прочность деревянному кораблю. Поднимаюсь на капитанский мостик. Столько счастливых и тревожных часов провел на нем Фритьоф Нансен!
Нансен построил свой «Фрам» для экспедиции, план которой кое-кто называл «проектом бессмысленного самоубийства». Но ведь самоубийством считали и его попытку пересечь на лыжах ледяной купол Гренландии. А Нансен с горсткой храбрецов поднялся на ледяной панцирь этого гигантского острова и первым в мире пересек его, преодолев морозы, голод, пургу: не зря же он с детства закалял себя и не боялся спать на снегу.
Нансен повел «Фрам» вдоль берегов Сибири. Далеко за мысом Челюскин корабль смело вошел во льды. Нансен верил, что от берегов Сибири начинается морское течение, которое вместе со льдами понесет корабль в сторону Северного полюса.
Последний рейс «Фрама»… Из родной стихии — на сушу, чтобы стать кораблем-музеем
«Фрам» ушел в плавание в 1893 году. Тогда еще не было радио. Три года никто в мире не знал, что с кораблем и его командой. В газетах писали, что, наверное, льды все-таки раздавили судно и если кто-нибудь при этом остался в живых, то теперь его несчастный удел — * скитания на необитаемых островах Северного Ледовитого океана.
Но однажды разнеслась весть: Нансен вернулся с победой! Стучали телеграфные аппараты во всех странах мира, передавая первые подробности.
Льды, увлекаемые течением, действительно унесли корабль гораздо дальше на север, чем до тех пор удавалось проникать кому-либо. Вблизи полюса не оказалось ни суши, ни мелководного моря. Там, под толщей льдов, разверзалась глубокая пучина. Это было только одно из многочисленных открытий, сделанных экспедицией в широтах, где на карте обозначалось неведомое человеку «белое пятно».
Но особенно изумила всех смелость самого Нансена. Когда «Фрам» находился за тысячи километров от обитаемой земли, он и его друг Йохансен пошли по льдам в сторону полюса. Они пересекли 86-ю параллель и лишь оттуда повернули, но не к кораблю, который за время их похода унесло со льдами неизвестно куда, а к необитаемым архипелагам океана.
Смельчаки вели жизнь полярных робинзонов. Они много раз были на волосок от гибели, отбивались от белых медведей, проваливались под лед, питались собачьей кровью. Зиму они провели на неведомой «Белой земле», в хижине, сложенной из камней голыми руками. После самых невероятных приключений Нансен и его спутник случайно наткнулись в южной части архипелага Земли Франца-Иосифа на полярную экспедицию английского путешественника Джексона.
Корабль этой экспедиции доставил Нансена с Йохансеном на родину лишь немногим раньше, чем туда же пришел «Фрам», который капитан Свердруп благополучно вывел из льдов.
Но под своды музея «Фрам» попал не сразу после этой удивительной экспедиции. Сначала капитан Свердруп совершил нанем» новое четырехлетнее плавание в Арктике, а затем, в 1910 году, ученик Нансена, Руал Амундсен, повел корабль к другому полюсу земли.
«Фрам» бросил якорь возле ледяного барьера Антарктиды. Отсюда Амундсен на собаках отправился в глубь материка. С нетерпением и тревогой ждали на «Фраме» его возвращения. Однажды среди льдов показались черные точки…
— Южный полюс взят! Мы были там! — услышали веселый голос Амундсена люди, оставшиеся на «Фраме».
А Фритьоф Нансен? Как сложилась дальше его жизнь?
О нем говорили, что он был велик как полярный исследователь, более велик как ученый и еще более велик как человек. Он написал много интересных книг о своих путешествиях и еще больше научных трудов по океанографии.
Нансен бывал в России до революции, приезжал к нам и в самые трудные годы, когда после злой засухи в Поволжье в молодой Советской республике начался страшный голод. В декабрьскую пору Нансен ездил по волжским деревням, где ели даже солому с крыш, а в нетоп-ленных избах бредили больные тифом.
Толпы голодных обступали его, и этот закаленный человек, много видевший и много перенесший в жизни, плакал, по-детски всхлипывая и вытирая лицо рукавом тулупа.
Он вернулся в Европу, и народы услышали его голос. Нансен всюду призывал помочь голодающим. Его обвиняли в том, что он «продался большевикам». На него клеветали, его травили. Он отдал на покупку хлеба для голодающих все свои деньги. Норвежские рабочие и рыбаки первыми откликнулись на его страстные призывы.
«Я верю в великую будущность России», — говорил он.
Как бескорыстного друга страны Нансена избрали почетным членом Московского Совета. Съезд Советов вынес постановление, в котором было написано, что русский народ сохранит в своей памяти имя этого великого ученого, исследователя и гражданина.
Нансен не раз приезжал к нам и после того, как страна поборола голод. Он собирался вместе с советскими учеными полететь в Арктику на дирижабле. Вылет был назначен на лето 1930 года, но весной этого года Нансена не стало…
Дом, где он жил, стоит в пригороде Осло. Нансен до конца своих дней любил работать на мансарде, которая не отапливалась даже в сильные морозы. Желтоватая шкура белого медведя лежит на полу. В комнате много книг. Здесь вещи с «Фрама» и очки, которые Нансен брал с собой в гренландский поход.
Среди почетных дипломов и наград — маленький фотоальбом. Нансен снят с пионерами. Снимок сделан в 1925 году в московской школе имени Нансена.
Поперек „длинной страны“
Почему норвежцы празднуют день 17 мая?
Если вы услышите о человеке, который, прогуливаясь, не заметил, как прошел поперек Норвегии, то не считайте его родственником барона Мюнхаузена.
Вы тоже смогли бы отправиться поутру от восточной границы и до обеда выйти к западному побережью.
Для этого надо только сначала проехать на север, в город Нарвик. Возле него Норвегия очень узка. Ее ширина не превышает шести километров. Даже на юге, где страна расширяется наподобие груши, поезд успевает пересечь ее за несколько часов.
Зато путешествие вдоль Норвегии — дело серьезное. Недаром ее называют «длинной страной». Она вытянулась с юга на север почти на тысячу восемьсот километров.
Но где же все-таки пересечь Норвегию поперек, чтобы увидеть как можно больше интересного?
От Осло прямо на запад — Телемарк. Эта провинция у норвежцев то же, что Даларна — у шведов. Раскрыв брошюру, на обложке которой лыжник мчался в вихрях снежной пыли, Марк размышлял вслух:
— Тут сказано, что Телемарк — излюбленная норвежцами часть страны. Вечнозеленые хвойные леса, холмы, горы. Путешественник посещает город. Шиен, родину Генрика Ибсена. Затем… Нет, ты послушай! «Старые обычаи, привычки, традиции, дикость — все сохранилось здесь… До настоящих времен случалось, что фермеры на праздниках выставляли старые изображения богов и с почтением протирали их жиром».
— Подожди, — прервал я. — Что там есть о сегодняшнем Теле-марке?
— О сегодняшнем? Сейчас. «Старые церкви и даже амбары так богато отделаны резьбой, что напоминают драгоценные коробки». Нет, это не то… Ага, вот! «Эта область древней культуры и искусства стала местом размещения большой современной промышленности. Здесь водопад Рьюкан заключен в гигантские трубопроводы и…»
— Значит, самого водопада уже нет?
— Слушай дальше. «Здесь построены громадные химические заводы. Они выпускают азотистые удобрения и «тяжелую воду», которая нужна при атомных реакциях»…
Затем Марк прочитал описание железной дороги, пересекающей страну от Осло до расположенного у берегов Атлантики города Бергена. Незабываемые впечатления: на протяжении 400 километров- почти 180 тоннелей, десятую часть пути пассажир проделывает под землей, ‘ а на станции, где дорога пересекает перевал, пассажиры могут в разгаре лета поиграть в снежки.
Обсудив разные варианты, мы в конце концов поехали не по железной, а по автомобильной дороге, и не точно поперек страны, а наискось, на северо-запад.
… Автобус дальней линии выходит на окраины Осло.
В нем расселись вперемежку норвежцы, шведы, русские, датчане. Перед дальней дорогой, по хорошему обычаю, спутников представили друг другу. Мы уже знаем, что с нами едут фабрикант, почтальон, агент страховой фирмы, два коммерсанта, работницы обувной фабрики.
Вливаемся в поток машин, убегающих из столицы на север, туда, где сейчас, в июле, — белые ночи и цветение поздней весны.
Возле Осло — самая большая в стране низменность. Сюда приносят воды несколько рек, здесь сходятся устья «Больших долин». Реки, которые пересекает дорога, спокойные, почти ленивые. Знакомая картина — множество плывущих бревен, трубы лесопильных заводов. Но хоть бы один пароход!
Пароходам негде разгуляться. Реки в Норвегии — коротышки. Самая большая из них, Гломма, немногим длиннее Москвы-реки. Но и по ней можно плавать только в самых низовьях, километров на сорок, а выше начинаются такие пороги, что с ними не сладит самый сильный пароход.
Дом в местечке Эйдсволл, где в 1814 году была принята первая норвежская конституция.
На всхолмленной равнине много ферм. Сейчас самый разгар сенокоса. Травы буйные, высокие, густые. Косилка, идущая за маленьким трактором, того и гляди, запутается, застрянет в них.
Сено норвежцы сушат, как у нас белье. Женщины граблями сгребают скошенную траву и развешивают на заборчиках из жердей. Ветер и солнце принимаются за нее, она быстро сохнет, сохраняя аромат.
Среди скошенных полей в стороне от дороги стоит деревянный двухэтажный дом. Он дорог каждому норвежцу. Это национальная святыня.
Рассказывая о Швеции, я упоминал, что во время войны с Наполеоном шведы выступили против французов. Датские же войска поддерживали Наполеона. Норвегия в те годы зависела от Дании/ После войны союзники решили наказать датчан, передав норвежцев под власть шведов.
При этом норвежцев не спросили, хотят ли они, чтобы ими управлял шведский король. Но они сказали свое слово.
Вот в этот двухэтажный дом помещичьей усадьбы местечка Эйдс-волл съехались из разных концов страны представители чиновников, зажиточных крестьян, торговцев. Они расселись на скамьях в небольшом зале. В широкое окно заглядывали майские деревья.
Сто двенадцать норвежцев, собравшихся в Эйдсволле, единодушно объявили Норвегию независимым государством. Тут же 17 мая 1814 года своими подписями они скрепили новую конституцию.
По тем временам эта конституция была самой демократической в Европе. Она без особых изменений сохранилась до наших дней и считается теперь самой старой из европейских конституций.
Шведской знати, разумеется, не понравились события в Эйдсволле. Войска перешли границу. Армия шведов почти вдвое превосходила норвежскую. Норвежцы с боями отходили в глубь страны. Стало ясно, что шведы добьются своего силой. Норвегия вынуждена была уступить и признать шведского короля. Это объединение под властью шведов — его назвали унией — почти сто лет связывало страну.
Норвежский народ всегда помнил об Эйдсволле. День 17 мая, когда была принята конституция, каждый год торжественно празднуется во всех городах и селах страны: по улицам идут процессии школьников, всюду вывешиваются флаги, играют оркестры.
Последние годы из Эйдсволла отправляются в Осло колонны борцов за мир. Это происходит ранней весной, в дни, когда празднуется пасха. С плакатами и знаменами молодые норвежцы, к которым присоединяются приехавшие для участия в демонстрации шведы и датчане, идут пешком в столицу.
Норвежский образ жизни
Дорога выходит на берег озера Мьёса. Это самое большое озеро в стране. Узкое и длинное, оно похоже на фиорд.
Перед отъездом шофер вручил каждому пассажиру небольшую книжечку с изображением оранжевой певчей птахи на синей обложке. Из раскрытого птичьего клюва вылетали скрипичный ключ и нотные знаки. Я рассеянно полистал книжечку и засунул ее в карман. Шведы же и датчане, напротив, принялись внимательно изучать ее. Наконец пожилой норвежец пересел поближе к шоферу, взял в руки автобусный микрофон, откашлялся и предложил спеть песню номер десять. Чтобы не было путаницы, он показал страницу.
Шведы, датчане и норвежцы, языки которых достаточно схожи для того, чтобы понимать друг друга и петь общие песни, развернули синие книжечки и запели с большим энтузиазмом. Это была песня на слова знаменитого норвежского поэта Хенрика Вергеланна, воспевающая долины и горы Норвегии.
На песню надо было ответить песней. Мы тревожно зашептались:
— «Москву майскую» г А может, лучше «Широка страна моя родная»? А то вот еще: «Закувала та сива зозуля»… Нет, спутаемся мы с этой зозулей.
В конце концов, Марк срывающимся голосом затянул «Из-за острова на стрежень». Степан Разин не подвел нас. Мы были награждены вежливыми аплодисментами.
Еще несколько десятков километров вдоль вытянувшегося по долине озера — и автобус в Лиллехаммере. О занятии жителей этого города шофер кратко сказал:
— Туризм.
Это означало, что большинство горожан работают в гостиницах, пансионах, музеях, туристских конторах.
В Норвегию приезжает множество иностранцев. Летом толпа в городах, лежащих на бойких дорогах, так разбавлена туристами, что не поймешь, кого же здесь больше — гостей или хозяев. Населяют страну меньше четырех миллионов жителей, а приезжают к ним в гости около четырех миллионов туристов!
Маленький Лиллехаммер считают чем-то вроде столицы знаменитой долины Гудбрансдален. Возле города в озеро Мьёса впадает река Логен. Мы начинаем подъем по долине вдоль нее.
Вода в Логене прозрачно-зеленоватая. Такой цвет бывает у ледяных глыб. Река то бурлит на камнях, стиснутая скалами, то вдруг прикидывается тихоней и разливается широким плесом, похожим на задумчивое озеро.
А дальше — снова стремнина, и сквозь ольховые заросли белеет пена на гребнях волн. Логен скатывается вниз по крутому каменистому ложу и шумит неумолчно и дерзко.
Вдоль обочин дороги розоватыми разливами цветет иван-чай. Поляны повыше белы от ромашек. Темные ели покрывают склоны над долиной. Гудбрансдален похожа, пожалуй, на горные долины возле Байкала. Там тоже скалы, еловая тайга, горные реки с плотинами сгрудившихся бревен.
Сколько людей идут и едут по дороге, по склонам долины, дыша горным воздухом и наслаждаясь цветением северной природы!
Июль — пора отпусков, когда чуть ли не вся Норвегия отправляется путешествовать.
Перед отъездом из Осло я пытался дозвониться нескольким людям, с которыми хотел встретиться. Но телефоны либо не отвечали вовсе, либо я слышал: «Господин такой-то уехал в отпуск».
Может быть, вон тот пожилой человек, который развернул газету и с трубкой в зубах сидит возле раскладного столика на придорожной полянке, и есть господин такой-то, который был мне нужен? Или, может, он — в той цепочке людей, которые карабкаются по крутой тропинке? Но не менее вероятно найти его и среди рыболовов, забрасывающих удочки в омуты Логена.
Двое юношей остановились у дороги. За плечами у одного рюкзак, у другого — свернутая палатка. Поднятый палец означает то же, что у нас поднятая рука. Юноши садятся в любую попутную машину. Куда приедут, там и хорошо. Поставят палатку, разведут. . Я хотел было сказать «разведут костер», но в Норвегии чаще пользуются примусом. Это безопаснее в смысле лесных пожаров, да и с топливом для костра на горных лугах не богато.
Шведы и норвежцы увлекаются ориентерингом. Этот вид спорта знаком уже ребятам-первоклассникам, но его не бросают и пенсионеры.
Надев башмаки, подбитые гвоздями, просторную куртку и приладив рюкзак, в котором нет ничего лишнего, любитель ориентеринга отправляется в путь. Он запасся самой подробной картой местности, выбирает какой-нибудь пункт на карте и идет к нему по компасу напрямик через леса, горы, бурлящие потоки.
Это спорт выносливых и находчивых людей, любящих и знающих природу. Тут нужны крепкие ноги, зоркий глаз, умение ориентироваться в глухой чаще и в закрытой горами долине. Внезапно хлынувший дождь, разлив горной речки, осыпь глубокого ущелья — ничто не должно помешать туристу пройти туда, куда он наметил.
Малыши учатся ориентерингу в роищице за городом, а то и на лужайке парка. Закаленные спортсмены соревнуются иногда по три дня подряд, проходя за это время без дорог многие десятки километров. Победа не всегда достается самым сильным и выносливым. Иногда ее завоевывают наиболее находчивые, скорые на верные решения, отлично ориентирующиеся по карте. В условия соревнований обязательно включаются либо поиски обозначенных на карте нескольких контрольных пунктов, либо, наоборот, точное нанесение на карту пунктов, которые встречаются на пути спортсмена.
Я часто слышал фразу: «Спорт — это норвежский образ жизни». В ней нет пустого бахвальства.
В особом почете у норвежцев лыжи.
О лыжах упоминается в самых древних сагах. Изображения лыжников встречаются среди рисунков, высеченных на скалах в незапамятные времена — десять, двенадцать тысяч лет назад!
Римляне знали на севере «чудовищ с одной ногой, на которой они бегают по снегу с невероятной скоростью». Эту легенду породил древний лапландский способ лыжного бега: отталкиваясь ногой, к которой была привязана очень короткая лыжа, лапландец скользил на широкой и длинной лыже, прикрепленной к другой ноге.
В средние века церковь предала проклятью колдовские «деревянные подошвы». Однако позднее иностранные послы видели, например, на Руси уже настоящих лыжников. Одно из первых их описаний оставил голландец, и, естественно, он окрестил лыжи «снежными коньками».
Норвежцы стали пользоваться лыжами раньше других народов Европы. Именно в Норвегии состоялись первые в мире соревнования лыжников. Это было два столетия назад. Но особенное увлечение лыжами началось в стране после того, как Фритьоф Нансен пересек ледники Гренландии.
Однако и тогда еще бегали не так, как сегодня: например, лыжники пользовались обычно не двумя палками, а одной.
Норвежцы начинают ходить на лыжах с трех лет. Говорят, что они сначала учатся ходить по снегу, а потом по полу. Малыш, который впервые садится за букварь, может самостоятельно, без провожатых, по глубокому снегу пробежать с хутора до сельской школы.
В первое воскресенье марта страна отмечает День Холменколлена.
Холменколлен — местность возле Осло. Там построен трамплин, который долго был самым большим в мире. Я видел его только летом. В темном озере у подножия трамплина купались подростки. К зиме озеро выкачивают, опасаясь, что лед не выдержит лыжника.
В День Холменколлена сюда съезжаются лыжники многих стран. Под звуки труб герольдов, при огромном стечении народа начинаются состязания. Спортсмены прыгают с трамплина и соревнуются в беге на разные дистанции.
Лучшие места для зрителей — под самым трамплином. Там ресторан. Лыжники летают над головами господ, уплетающих бифштексы.
Не всем удается прыгнуть далеко и ловко, но приз получить хочется каждому. Один из неудачливых прыгунов, упав и перекувырнувшись, все-таки потребовал, чтобы ему присудили какое-либо почетное место. Главный судья сделал удивленное лицо:
— Как, разве вы прыгали?
Прыгун с достоинством показал на свой облепленный снегом костюм:
— Конечно. Вы же видите.
— Простите, но когда вы кувыркались, я думал, что вас просто выбросили вон из ресторана, — невозмутимо ответил судья.
Об удачах и неудачах спортсменов в Норвегии рассказывается множество забавных историй. Это одна из любимых тем. Тут юмор норвежца неистощим. Пока мы ехали по Гудбрансдалену, было рассказано не меньше десятка случаев вроде истории с прыгуном.
В детстве, когда я увлекался коньками, мировые рекорды скоростного бега принадлежали скандинаву Оскару Матиссену.
— Он покончил жизнь самоубийством, — коротко ответил на мой вопрос о судьбе чемпиона один из спутников.
— Самоубийство? Но что за причина?
Собеседник удивленно посмотрел на меня. Я повторил вопрос. Тогда он мягко сказал, что это — не дорожный разговор. Вокруг чудесная природа, все отлично настроены, зачем же вспоминать о неприятном?
Я нарушил неписаное правило. Среди отдыхающих или путешествующих скандинавов считается неприличным говорить о том, что может испортить настроение, — например, о смерти, о болезнях, о повышении цен. Отдых так отдых! И ни один скандинав не затеет за обеденным столом долгий и нудный разговор о том, что его мучает изжога и что господин Иверсен так же вот сидел в хорошей компании, ел рыбу, нечаянно проглотил кость, а потом его три часа оперировали в «скорой помощи»…
На закате один склон долины Гудбрансдален, по которой мы ехали весь день, становится холодновато-черным, другой весь искрится слюдяными блестками. Это солнце прощается с хуторами, крытыми тонкими пластинками сланца. Догорающий закат заставляет их светиться, и тогда-то все полускрытые в зелени крыши, от берегов Логена до поднебесных вершин, становятся видимыми. Хутора повыше — остатки старых дворянских усадеб, напоминавших крепости: для них выбирались самые неприступные места.
— Профиль Бьёрнсона!
На скалистой вершине четко обрисовывается знакомый профиль человека с орлиным носом, высоким лбом и откинутыми назад пышными волосами.
Бьёрнстьерне Бьёрнсон, большой норвежский писатель, любил эту долину и поселился на солнечном пригорке неподалеку от Лиллехам-мера. «Некоронованный король Норвегии» своими стихами и пьесами стремился поднять народ на борьбу за независимость Норвегии, за разрыв унии со Швецией.
Песня Бьёрнсона «Да, мы любим эту страну» стала национальным гимном.
Бьёрнсон писал пьесы о вольнолюбивых крестьянах, умевших постоять за свободу, о финансистах, готовых обмануть народ, чтобы выманить у него деньги, о продажных редакторах буржуазных газет. Он был жизнерадостным, веселым человеком, любил друзей, шумные сборища, страстные споры.
Долго еще на лимонно-желтом фоне заката рисовался гордый профиль. Казалось, поэт смотрит, как зажигаются огоньки в сумраке долины, которую он так любил при жизни.
На ночлег мы остановились в гостинице, одиноко стоящей посреди леса. За долгий теплый день в воздухе настоялся густой аромат хвои. Под окнами шептала что-то свое маленькая горная речка.
Меня потянуло в лес. Мы пошли по тропинке вдоль речки, вьющейся в зарослях черемухи.
— Благодать! — сказал Марк.
Бац! Мой друг звонко ударил себя по лбу. В тот же миг я нанес себе удар по шее. Комары! И как больно кусают, проклятые!
Фотолюбителям в Норвегии не приходится долго искать живописные местадля съемки.
— Ты как сибиряк можешь сравнить таежного гнуса со здешним, а я зря кормить заграничных комаров не намерен! — И мой друг поспешил к гостинице.
Утром следующего дня автобус пополз вверх по крутому подъему. На вершинах белели снега. В этих горных краях лето еще не наступило, сюда только недавно добралась весна. В палисадниках возле хуторов цвела сирень. Дурманяще пахло рябиновым цветом. Нигде не встречал я такой пахучей, пышной рябины!
Выше, выше. Исчезли ласковые шелковистые поляны. В горах человек с давних пор воюет с природой, добывая хлеб тяжелым трудом. Все чаще встречаются хуторки с темными, старыми, некрашеными домами. Возле них такие же темные сараи и риги. Ели обступили дорогу. Холодные ручейки текут меж пней.
С землей в горах туго. Если хочешь развести огород, таскай землю мешками от реки, насыпай ее на камень, удобряй, да смотри, чтобы твои труды не пропали даром: прорвется с гор поток и смоет все дочиста.
Вот наконец и озеро на водоразделе. Оно питает водой Логен, который тут совсем узок и слаб. На запад, к Атлантике, из этого же озера убегает река Раума.
У водораздела кончается Гудбрансдален. По другую его сторону — Румсдаль. Эти две долины как бы прорезают наискось значительную часть страны, от моря до моря.
Мы — на границе, разделяющей Восточную и Западную Норвегию.
Дует резкий горный ветер. Холодно. Ползет туман, кружатся в воздухе снежинки. Неужели утром мы любовались бледно-лиловым цветением сирени?
У дороги — каменная глыба. Это памятник. На нем имена жителей ближней деревни, погибших в боях с фашистами. Камни перевала обагрены кровью патриотов.
Слишком много водопадов
Логен был дик и норовист, но и Раума, вдоль которой мы начинаем спуск к океану, не уступает ему: летит с порога на порог, грохочет водопадами.
Сосед объясняет мне, что Раума — типичная норвежская река. Знаю ли я, что в Норвегии построены гидростанции мощностью свыше десяти миллионов киловатт?
Они дают энергию для электрохимических и электрометаллургических предприятий. Во многих горных долинах можно увидеть теперь заводы, построенные рядом с гидростанциями.
— Но почему мы не видим зданий самих гидростанций? — спрашиваю я.
— Потому, что многие из них находятся в толще гор, в глубоких подземных галереях.
На каждого норвежца, добавляет мой спутник, производится больше электроэнергии, чем на жителя любого другого государства, хотя угля и нефти для электростанций в стране нет, топливо надо привозить по морю.
— Вот наш уголь, — показывает он за окно.
В облаках водяной пыли в долину летят водопады. Бутылочное стекло струй проглядывает сквозь завесу пены.
Автобус зигзагами спускается вниз. Только что этот водопад был виден далеко под нами — и вот его брызги уже летят в окна автобуса.
— Остановитесь! Остановитесь! — стонут пассажиры. — Ах, как чудесно!
Шофер уговаривает нас:
— Господа, дальше будет красивее.
Мы не верим, требуем остановки. То и дело щелкают затворы фотоаппаратов. Один Марк проявляет мудрую сдержанность.
— Детский сад, — бормочет он.
Через десять минут автобус останавливается возле мостика из гранита, переброшенного над бешеным потоком. От мелькания струй кружится голова.
Порыв ветра бросает в нас облака водяной пыли. У двоих фотолюбителей уже кончилась пленка, нерасчетливо израсходованная на первые водопады.
Едем дальше. Вода то льется по бурым кручам сотнями серебряных нитей — совсем как расплавленное серебро, — то срывается с утесов в бездну. В одном месте поток перехвачен для турбин гидростанции и пущен по трубам. В другом над взбесившейся водой раскачивается висячий мостик с продырявленными боковыми сетками.
Гору справа окутало облако, и теперь кажется, что водопады льются прямо из него.
Шофер злорадствует:
— Вельманофосс — справа! Харпефосс — слева!
У нас болят шеи, мы «объелись» водопадами. А шофер неумолим. Только и слышно: «фосс», «фосс». Эта приставка означает водопад, точно так же как приставка «даль» и «дален» означает долину, а приставка «хорн» употребляется для обозначения острых, как рог, горных вершин. Они поднимаются над долиной. Это Румсдальские Альпы, и над их зубчатыми вершинами упираются в облака два рога Румсдаль-хорна.
— Водопад справа! А теперь и справа, и слева…
Мы тупо смотрим перед собой. Лишь Марк деловито, не спеша, тщательно выбирая точку съемки, время от времени спускает затвор «Зоркого».
В этой долине поразительное разнообразие водопадов, водопадищ и водопадиков. Похожих почти нет. Иной дробится на отдельные струи, обгоняющие друг друга. В другом вода, при падении раздробившись на камнях в мельчайшую пыль, кажется, потеряла вес и парит в воздухе. Снег, лежащий кое-где на камнях, не отличишь от пены.
Возгласы восторга постепенно утихают.
— А? Что? Опять водопад? Да, красота… Так вот, если вы помните, по дороге к Лиллехаммеру мы видели башню…
Гора вся в водопадных прожилках. Кажется, отполируй ее — и получится облицовочный мрамор или гранит. Странно, что над этими холодными камнями, над бушующей водой скользят ласточки: право, тут место для орлов!
Проходит час, полтора. Ветер уже теплый и влажный. Это дышит Атлантический океан. Далеко впереди в щели между скалами блеснул фиорд.
Но мы не спускаемся к океану.
Наш маршрут — кольцевой. Нам предстоит знакомство с центром горного мира страны.
Двенадцать больших пальцев
Автобус въезжает в облако.
За окнами — серые хляби. Кусочек мокрой и скользкой дороги растворяется в них, исчезая сразу за колесами. Где-то совсем близко ревет невидимый водопад.
Шведка, сидящая сзади меня, смеясь, протягивает белый листок картона. Это визитная карточка агента шведской страховой фирмы в Стокгольме. «Если вы хотите застраховать жизнь, наша фирма всегда к вашим услугам»…
В ту же минуту шофер тормозит так резко, что белая плюшевая обезьянка, подвешенная возле него на резинке, с размаху ударяется о ветровое стекло. На нас уставились желтые глаза фар. Встречная машина, взвизгнув тормозами, останавливается всего метрах в двух от нашей.
— Наверняка англичанин! — восклицает Ивар Андерсен, который сегодня сидит рядом со мной: при дальнем путешествии пассажиры ежедневно пересаживаются, чтобы каждый посидел и на лучшем, и на худшем месте.
Ивар угадал: англичанин, да еще с выводком ребят, набитым в маленькую машину. В Англии — левостороннее движение, в Норвегии, как и у нас, — правостороннее. Приехав на своих машинах в Норвегию, английские туристы весьма способствуют росту дорожных происшествий.
Наш шофер высовывается из автобуса. Он не бранится, не кричит, а лишь молча поднимает руку. Англичанин, виновато улыбаясь, рывками пятится до того места, где можно разъехаться. Ивар фыркает:
— У этого господина двенадцать больших пальцев.
Так в Норвегии говорят о тех, у кого неловкие, неумелые руки: одними большими пальцами, сколько бы их ни было, много не наработаешь.
Ивар Андерсен, с которым мы познакомились на первой остановке, а на третьей стали друзьями, — почтальон из пригорода Осло. Пальцы у него в черных трещинах. Он и маляр, и плотник, и садовник; это обилие специальностей всегда избавляло его от безработицы. Для норвежца Ивар очень подвижен и общителен. Он расспрашивает нас, рассказывает о себе.
Русские, наверное, любят равнины? О, русские степи — как море! А норвежцы любят горы. Он, Ивар, думает, что когда мы, русские, побольше поездим по горам Норвегии, то тоже полюбим их.
… Мы всё ползем и ползем по крутейшей дороге.
— Сейчас увидим сверху все королевство! Как с неба, — шутит Ивар.
Если бы вы могли услышать, как грохочет этот водопад!
Автобус, ревя мотором так, что звенит в ушах, поднимается по знаменитой «дороге троллей». Она зигзагами обвивает гору. Нам надо подняться еще на 800 метров.
Я думал, что уже досыта «наводопадился». Но тот гигант, который загремел вдруг рядом с нами, заставил понять, что настоящего водопада до сих пор мы еще не видели. Он бросался в бездну примерно с высоты шпиля Московского университета.
В туманном полумраке чернел каменный мост. Его окутало водяной пылью. Выскочив из машины, мы вымокли в одно мгновение. Водопад неистово ревел рядом, не давая перекинуться словом.
За мостом пошло еще хуже, чем до него. Машина то и дело поворачивала чуть ли не под прямым углом по словно намыленной дороге. Я выглянул в такой момент из окна, и холодок пробежал по спине: под задком кузова клубились туманы, прикрывая пропасть, и тень какой-то большой птицы скользила во мгле.
Когда машина вползла наконец на вершину горы, мы, не сговариваясь, встали с мест и долго аплодировали шоферу. Он устало улыбался, вытирая платком пот.
На вершине не то в клубах тумана, не то в гуще спустившегося облака гомонили ребята. Они строились в шеренгу перед длинноногим парнем, плечи которого оттягивал огромный рюкзак.
— Пионеры, — машинально сказал я.
— Скауты, — поправил Марк.
Вы, конечно, знаете, что скауты — члены детской организации в некоторых буржуазных странах. У них другие задачи, чем у пионеров. Но в скаутских отрядах ребят также приучают к выносливости, к дисциплине. Они не похожи на маменькиных сынков. Эти ребята, например, поднялись на вершину пешком. Они промокли и продрогли в коротеньких штанишках, но держались молодцами. Было сразу видно, что народ это закаленный, привычный к дальним походам.
Есть ли вокруг вершины другие высокие горы, не знаю: плотный туман позволял видеть всего за несколько шагов. Я пошел по не крутому склону. Камень под ногами был похож на застывшую лаву.
В ложбинах журчали под пористым снегом невидимые ручьи. Сливаясь вместе, они устремлялись к обрывам, чтобы броситься оттуда грохочущими водопадами.
Вот оно, «потоков рожденье»!
Фьелли и Видды
Горы и плоскогорья занимают больше двух третей Норвегии. На западе они круто обрываются к Атлантическому океану, а на востоке полого спускаются в Швецию. Норвежские горы не похожи на цепи хребтов Кавказа или Урала. Их массивы обычно отделены друг от друга.
Главные плоскогорья Норвегии простираются на высоте 700–900 метров. Если на карте названия содержат приставку «видда», то это значит, что речь идет о плоскогорьях. А приставка «фьелль» означает горы.
Жителю русской равнины норвежские плоскогорья не покажутся плоскими. Мы поднялись на одно из них. Справа от дороги темнеет ущелье. Через серебряный поток переброшен мостик, и красная автомашина, перебегающая по нему, напоминает божью коровку.
Само плоскогорье волнистое, всхолмленное. На нем хорошо поработал великий ледник. Вершины холмов сглажены. Расселины и низины полны принесенных ледником обломков, валунов, мелких камней, щебня, глины, песка. Да и озера, поблескивающие во впадинах, ведут родословную от времен великого оледенения.
Но что это за ровная, прямая насыпь тянется меж холмов? Заброшенная дорога? Ивар отрицательно качает головой.
— Козья спина! Козья спина! — смеется он.
Что за чепуха! Какая еще спина?
Марк вмешивается в разговор. После обстоятельного расспроса выясняется, что такие насыпи тоже остались после ледников. Почему норвежцы называют их «козьими спинами», Ивар не смог объяснить; в научных книгах они именуются «озами».
Пожалуй, плоскогорья — самые унылые места в Норвегии. Все тут голо, неприютно. В тени каменных глыб лежит сероватый тающий снег. Жесткая осока по болотам, хилый можжевельник, мхи, травы цвета позеленевших бронзовых памятников — все это напоминает тундру. Редкие хижины служат приютом для лыжников, которые приезжают сюда на несколько дней в марте, чтобы загореть в лучах весеннего солнца и добегать по крепкому насту.
В подтверждение той истины, что плоскогорья в Норвегии сильно изрезаны долинами, машина спускается по крутой дороге в одну из них.
И какая перемена! Там, наверху, только недавно лопнули почки на карликовых березах, а в долине уже наливаются яблоки. Еще не просох как следует пиджак, отсыревший в туманах плоскогорья, а мы въезжаем в поселок Люм, где в год выпадает немногим больше осадков, чем в сухих степях Заволжья.
Впрочем, на этот раз и в Люме пасмурно. В дорожную пыль падают редкие капли. Сторож старинной церкви, где висят хоругви с молитвами о воде, находит объяснение неожиданному дождю:
— Сегодня прошло несколько автобусов с бергенцами. Ну, они и привезли немного своего дождя: в Бергене льет днем и ночью.
Рядом с церковью — школа с зелеными партами и такими же досками, со школьными столярными мастерскими в полуподвале: норвежские ребята, как и шведские, изучают ремесла, а девочки — домоводство.
Школьники, конечно, были распущены на каникулы. Но с одним мы все же поговорили. Пер, веснушчатый и не по годам серьезный паренек, сказал, что его отец работает на хуторе в горах. Сюда, в Люм, Пер приехал на велосипеде за покупками.
Наш новый знакомый окончил пять классов. Пойдет ли он в реальное училище или в гимназию? Это еще неизвестно. Почему же? Пер удивлен. Разве господа не знают, как трудно учиться тем, кто живет не в городе? Фермы далеко друг от друга и от школы. Правда, есть «бродячие школы». Учитель сам приезжает в горы и там собирает на какой-нибудь ферме несколько ребят. Поучит их немного, потом едет дальше. Но и в обычных сельских школах не то, что в городских: иногда ребятам некогда учиться.
— Как это некогда?
— А кто же будет помогать в поле?
Оказывается, учение в некоторых отдаленных сельских школах начинается лишь после того, как крестьяне управятся с осенними работами. Весной, когда надо сеять, занятия кончаются раньше, чем в городе. Иногда в пору горячих сельских работ занимаются через день, чтобы оставалось время для помощи отцу или матери.
На сэтере
В прошлом веке, пока в стране было мало фабрик, Норвегию называли «крестьянским государством» или «государством свободных крестьян». Норвежские земледельцы никогда не знали крепостного права. Они не кланялись до земли дворянам-помещикам. Более ста сорока лет назад норвежский парламент запретил давать титулы графов и баронов, которые во многих капиталистических странах сохраняются до сих пор.
Жилось норвежским крестьянам трудно. У большинства были крохотные наделы неудобной, каменистой земли: ведь даже и сегодня пашня занимает меньше трех процентов территории страны. Хлеба часто вымерзали во время «железных ночей» — так крестьяне прозвали ночные заморозки. К весне даже мыши покидали опустевшие амбары. Дорога за океан в поисках работы и хлеба норвежцу была знакома не хуже, чем шведу.
Теперь Норвегия — индустриально-аграрная страна с развитой промышленностью. С каждым годом уменьшается часть ее населения, занятая на полях и лесосеках.
Крупные, отлично механизированные фермы встречаются лишь в немногочисленных низменностях. Большинство же крестьян хозяйствует на хуторах, разводя скот и засевая крохотные клочки земли.
В долине у крестьянина старинный бревенчатый дом, кладбище, где под сенью берез лежат предки, школа, где учатся его дети. В долине- церковь, возле которой под пиликание скрипки, украшенной резной головой дракона, танцевал он в молодости со своей будущей женой бурный спрингданс и сильными руками поднимал ее в танце высоко над толпой.
А в горах у крестьянина — сэтер, летнее пастбище для коров, коз и овец.
…Мы пошли по тропинке туда, куда указывала стрелка возле придорожного помоста, заставленного начищенными молочными бидонами. Отсюда привезенное с сэтера молоко забирает машина кооперативного молочного завода. В почтовый ящик на столбе шофер бросает свежие газеты.
Тропинка привела к домику с хлевом. Около него месили грязь овцы. Пожилая женщина в вельветовых брюках, заправленных в резиновые сапоги, вопросительно смотрела на нас.
— Сигне арбейдет! — приветствовал ее Марк.
Это норвежское выражение похоже на «бог в помощь», которым раньше, в старой России, ободряли занятого тяжелой работой крестьянина.
Женщина ответила по-английски, что она — только гостья на сэтере, приехала сюда на лето помогать брату, фермеру. Госпожа Брокк учит ребят в одной из школ Осло.
Из хлева вышла девушка с ведром дымящегося парного молока.
— Сигне арбейдет! — повторил Марк.
Девушка улыбнулась и поклонилась в ответ. Звали ее Анной. Она нанялась на сэтер доить коров и пасти овец. Ей помогают младший братишка Ярле и сестренка Авд. Осенью скот снова спустится в долину, и тогда Анна вернется домой.
— Скучно вам здесь? — спросил Марк.
Анну удивил вопрос моего друга. Да ей за день присесть некогда, не то что скучать: то коров надо доить, то хлев чистить, то сено косить. А пока его косишь, налазаешься по горам не хуже альпинистов. Вон на соседнем сэтере траву спускают с гор в мешках на веревке.
Тут вспомнилось мне раздолье заливных лугов под Рязанью, где человека еле видно в густой, душистой траве. И мы еще жалуемся: луга, мол, кочковаты, тракторная косилка не идет!
— А все же у вас тут пустынно как-то, — продолжал свое Марк.
— Пустынно? — горячо возразила девушка. — Да здесь просто чудесно!
И она обвела рукой вокруг: разве можно не любить эту заросшую вереском коричневато-серую землю, где текут ледяные ручьи, а горные озера отражают светлое небо?
Ржаные пресные лепешки с холодным молоком, думалось мне, наверное, кажутся Анне после дневной маеты самым вкусным блюдом на свете, и тонкое надоедливое пение комаров не мешает спать. Но заснешь ли, когда вечерняя заря сходится с утренней и колдовское очарование белых северных ночей тревожит душу! В такие ночи девушки соседних сэтеров собираются вместе. К ним приходят парни из долины. Разве крутая горная тропка — препятствие для любящего сердца и молодых ног? И на каменистой неровной площадке танцуют до первого солнечного луча.
Маленькие братишка и сестренка Анны, помогая старшим, многому научились на сэтере. Они умеют, например, варить из козьего молока сладковатый коричневый сыр «иетуст». А это совсем не легко: надо густую выпаренную массу долго бить дубинкой в деревянном корыте.
— Быть фермером выгоднее, чем учительницей, — смеясь, сказала на прощание госпожа Брокк. — Продукты поднимаются в цене куда быстрее, чем наше жалованье.
Спускаясь по тропинке, мы долго видели белые платки, порхающие возле темной хижины.
— А все же не позавидуешь здешним хуторянам, — вздохнул Марк. — Я где-то читал, что в Норвегии без надобности никто не переступит порога соседа. Очень уж маленькими мирками они живут по своим фермам и сэтерам, верно?
Дорога, которую можно купить и продать
Все дальше и дальше проникаем мы в глубь горного мира.
Трехэтажная деревянная гостиница стоит у горного озера. Оно покрыто ноздреватым синим льдом. Лишь возле берегов темнеют закраины. Льет дождь; пожирая снега и питая водопады. Хилая травка подле дома напоминает о горной весне, b гостинице — стиль добротной старины. Деревянная мебель чуть пахнет плесенью. На кроватях пуховые перины, вместо умывальников — кувшины и тяжелые фаянсовые миски. Под кроватью вижу некую ночную посуду, которой у нас пользуются дети дошкольного возраста.
В медных подсвечниках потрескивают свечи, коридор освещен керосиновыми лампами: в гостинице нет электричества. У окон второго и третьего этажа на железных крюках висят мотки крепкой длинной веревки. Если вспыхнет пожар — спускайся в окно по веревке: деревянный дом может сгореть быстрее, чем ты найдешь выход.
Дождь лил всю ночь. Утром было 5 градусов тепла. Нам предстоял подъем на знаменитую Дальсниббу.
У въезда на дорогу стояла хижина. Оттуда вышел человек в форменной фуражке. Он внимательно осмотрел автобус, приветливо помахал рукой и скрылся в дверях.
Дорога вошла в снежный коридор. Пассажиры хватали пригоршни мокрого снега прямо из окон. По бокам поднимались длинные железные трубы. Весной лишь по их верхушкам, чуть торчащим над снежной поверхностью, можно найти дорогу, чтобы расчистить ее.
Что такое Дальснибба?
Над головокружительной бездной висел белый деревянный помост. Казалось, что он вот-вот сорвется в пропасть. Внизу, в просветах мутного тумана, угадывалось зеленовато-бурое дно долины, испятнанное снегом. Так выглядит весной тундра, когда летишь над ней на самолете.
Мы постояли над бездной, пока не закоченели, потом поиграли в снежки, поругали дурную погоду, помешавшую нам хорошенько рассмотреть то, что должно было открыться внизу, и поехали обратно.
Когда машина поравнялась с придорожной хижиной, оттуда вышел уже знакомый нам вежливый дядька в фуражке с ярко начищенной медной кокардой. Он опять приветливо помахал рукой и поднялся в автобус. Я думал, что он поздравит нас с благополучным окончанием рейса на Дальсниббу и посоветует шоферу быть осторожнее при спуске. Но дядька пересчитал нас и вытащил из кармана желтую квитанционную книжку.
Оказалось, что дорога на Дальсниббу частная и за проезд по ней надо платить с каждой машины и отдельно с каждого человека. В средние века подобным сбором феодалы облагали купцов, проезжающих через их владения.
Это была первая частная дорога, по которой я проехал в Норвегии. Таких дорог в стране не очень мало. Их можно покупать и продавать. Захотел владелец закрыть проезд — возьмет и поставит шлагбаум.
Озерко или часть реки тоже могут оказаться в частном владении. За то, чтобы посидеть с удочкой на бережку, надо заплатить хозяину.
Как-то мы попросили сделать короткий привал в приглянувшейся нам местности. Но шофер сказал, что леса вокруг дороги — частные. Мы медленно поехали дальше, однако поблизости так и не нашлось местечка, где можно было бы поставить машину и посидеть на траве без предварительных переговоров с землевладельцами.
И теперь, увидев по дороге от Дальснибба пасущихся неподалеку северных оленей, я на всякий случай робко спрашиваю шофера:
— А этих оленей снять можно? Они чьи?
Оказывается, можно. И бесплатно. Я крадусь с фотоаппаратом, спотыкаясь на скользких камнях. Олени настораживаются, а затем убегают вниз по склону.
Еще несколько десятков километров — и мы достигнем Ютунхейма, «жилища гигантов», самого высокого плоскогорья страны.
Последние березовые рощи остаются внизу. Потом исчезают и отдельные деревца. Впрочем, нет, не исчезают. Карликовое растеньице, высотой с куст полыни, — это тоже береза. Я видел такие березы и ивы в таймырской тундре и вот снова встретил их в чужой стране.
Еще сто, еще двести метров подъема… Вокруг только травы да мох. Пахнет талым снегом. Каменные колоссы вздымаются к небу. Груды валунов нагромождены возле голубых ледников. Горизонт изрезан горными пиками. И над всем этим горным миром поднимаются Гальхёппигген и Глиттертинн — норвежские Казбек и Эльбрус. Их вершины только немногим не достигают двух с половиной километров. Когда великий ледник давил Скандинавию, шлифуя скалы и сглаживая податливые горы, оба гиганта незыблемо поднимались над ледяным миром.
На горном озере за гостиницей — лед. А снимок сделан в июле…
Прекрасен Ютунхейм! Как будто и нет ничего, кроме камня, воды, снега и льда. Краски — блеклые, серовато-зеленые. Но как вольно дышится на этих высотах! Недаром сюда собираются альпинисты и любители природы, чтобы здесь, на орлиной высоте, испытать крепость воли и мускулов, побродить по оленьим тропам, обжечь лицо горным солнцем.
Раньше, когда у крестьянина в долине под Ютунхеймом подрастал старший сын, отец предлагал ему выбор: либо встать к плугу, чтобы потом унаследовать ферму, либо сдружиться с ружьем, чтобы охотиться в горах. И старший сын почти всегда поднимался из долин к манящим ледникам.
«Вчера вечером вернулся с Ютунхейма как новый и лучший человек».
«… В снегу и во льду, прекрасная погода, великолепие красок, светлые лунные ночи высоко в горах. Подобного я никогда не переживал даже во сне».
Так писал великий норвежский композитор Эдвард Григ. Он много путешествовал по стране, но, кажется, больше всего любил Ютунхейм.
Уже на склоне лет, тяжело больной, он захотел снова подняться в мир синих глетчеров. Дорога была тяжелой, повозка, на которой ехали Григ и его жена, провалилась в яму. «Дождь лил на нас, но мы пели веселые песни и были счастливы, как дети…» — вспоминал он потом.
Словоохотливые медведи
Линия маршрута нашей поездки поперек страны оказалась ужасно путаной. Она перечеркивала несколько плоскогорий, местами поворачивала назад под острым углом, дважды выписывала замысловатые петли.
Нас обдували ветры многих перевалов. Мы видели по крайней мере сотню озер и несчетное число водопадов. Наш путь извивался по долинам. В центре страны, неподалеку от Ютунхейма, мы неожиданно пересекли ветвь Согне-фиорда — так далеко протянулась в пределы горного мира голубая рука океана.
Но не пора ли кончать главу о горах и долинах Норвегии? Нам предстоит еще знакомство с западным побережьем и севером «длинной страны», не похожим на ее восток и центр. Задержимся на плоскогорьях еще немного ради знакомства с Пекки и Лиссой и разговора на озере Ванг, а потом без промедления пустимся дальше.
По дороге к этому горному озеру скатываемся из горной мшистой тундры в яблоневые сады долины. Едем мимо древней деревянной церкви, поставленной восемь веков назад и готовой, на радость туристам, простоять еще долгие годы — так крепко ее построили и надежно просмолили. Едем вдоль склонов, где крестьяне окучивают картофель, пятясь в гору — иначе осыпается земля вдоль косогоров, — где сено возят на легких санках, потому что любая повозка тут перевернется. Едем над веселой речкой, где устроены платные мостки для рыболовов. Едем вдоль старой дороги, проглядывающей кое-где сквозь поросль кустарника насыпями и каменными устоями разрушенных мостов.
Ивар, сложив руки рупором, выразительно трубит: по этой древней дороге ездили из Восточной Норвегии в Западную короли, рыцари, носились гонцы, основатели славной профессии почтальонов, к которой имеет честь принадлежать Ивар. Еще не доезжая до постоялого двора, гонец трубил в рог, вот так, — Ивар оглашает трубным звуком автобус, — чтобы ему поскорее приготовили смену лошадей.
Тем временем в придорожной зелени замелькали одинаковые плакаты- два медведя и подпись: «Пекка и Лисса». Реклама порошка, предохраняющего меха от моли? Приглашение посетить зоопарк? Но в Норвегии закон запрещает держать диких зверей в неволе и особенно получать деньги за их показ.
Ага, вот и разгадка! Пекка и Лисса — два раскормленных бурых медведя. Они разгуливают за большой бетонной оградой, над которой со стороны дороги натянута мелкая, как сито, металлическая сетка. У сетки — толпа зрителей.
— Зачем это? — спрашивает Марк, внимательно ощупывая сетку. — Ведь медведь разорвет ее одним ударом лапы.
Древняя церковь в Боргунде напоминает деревянные церкви нашего Севера.
— Да, — соглашается один из зрителей. — Но зато вы не можете просунуть сквозь нее фотоаппарат, чтобы сфотографировать медведей. Вам придется купить их фото вон в том киоске.
У киоска огромный щит с надписью на нескольких языках. «Нас зовут Пекка и Лисса, — прочел я, — мы родились в Финляндии». До чего же толковые медведи — собственнолапно написали автобиографию!
«Мы приехали в Норвегию семи месяцев от роду. Нас выпустили в лес, но мы переплыли через озеро Миклеваттен и с радостью зашли в первый попавшийся двор».
Далее словоохотливые медведи рассказывали, как после разных приключений они попали сюда, в этот бетонный загон.
«Здесь нам хорошо, — лицемерно уверяли Пекка и Лисса. — Но как долго это продлится?»
Чтобы читающий плакат не ломал зря голову над смыслом-последней фразы, в которой медведи почему-то выражали неуверенность в будущем, рядом крупными буквами было написано: «Купите один медвежий значок за две кроны. Это наш единственный доход!»
Но не покривили ли медведи душой? Возле их жилища бойко торгует магазинчик, на котором написано, что Пекка и Лисса любят яблоки, апельсины, кексы и шоколад. Соседний киоск прямо-таки завален медвежьими сувенирами: открытками, вымпелами, фарфоровыми тарелками, вышивками по шелку. И всюду — Пекка и Лисса. Их изображение красуется даже на игрушечном ночном горшочке.
Но чьи же все-таки Пекка и Лисса? Кто их благодетель и кормилец? Оказывается, господин Нюстюен, которому принадлежит и земля, огороженная бетоном, и ближайшее озеро, и магазинчики.
Нарушает господин Нюстюен закон? Что вы! Звери не в клетке, а на свободе; бетонную же ограду каждый волен поставить на своей земле там, где ему заблагорассудится.
Требует господин Нюстюен деньги с тех, кто смотрит на его медведей? Нет, боже сохрани! Это частное дело самих Пекка и Лисса — обращаться к господам туристам с просьбой о двух кронах…
Разговор со сказочным концом
Ванг лежит в горной котловине. Воды озера спокойны, холодны, прозрачны. Лодки возле пристани приглашают поразмять мускулы. Тропки, уходящие в горы, сулят восхитительные прогулки.
Хозяйка гостиницы «Ванг» заверила нас, что завтра будет хорошая погода. Ивар Андерсен фыркнул и тут же рассказал о владельце заезжего двора, которому удивительно помогало эхо. Если постояльцы, глядя на хмурый закат, собирались уезжать, то хозяин приглашал их на крыльцо и, сложив руки трубой, вопрошал:
— Будет завтра хорошая по-го-да?
И «эхо» отвечало весьма членораздельно:
Горное озеро Ванг
— Хорошая по-го-да-а-а…
Как-то гость, довольный предсказанием, крикнул:
— Спасибо! Хочешь рюмочку?
— Да! — радостно и громко ответило «эхо».
…Хозяйка сдержала обещание — погода на другой день в самом деле была как по заказу.
Досыта нагулявшись в горах и накатавшись на лодках, мы собрались вечером в зале гостиницы. Задымили трубки, появился кофе, потом бутылка зёленоватого старого ликера. Лица раскраснелись, обычная сдержанность исчезла.
— Скажите, что вы думаете о Норвегии? Вы, конечно, представляли ее совсем другой, верно? — сцросил, подмигивая мне, датчанин, о котором мы знали, что он — владелец маленькой фабрики с двенадцатью рабочими.
— Почему? — удивился я. — У нас довольно много книг о Норвегии.
— Нет-нет, я не о том! Ну, вот вы, наверное, думали увидеть тут всюду жирных ужасных капиталистов, которые только и делают, что душат несчастных рабочих…
Ах, вот он о чем! Другие наши спутники внимательно прислушивались к разговору.
— А разве в Норвегии уже нет капиталистов?
— Это нельзя отрицать, — серьезно ответил датчанин. — Но они хотят счастья и процветания рабочим…
— Тогда почему же рабочие бастуют? — вмешался Марк. — Я читал о забастовке строителей. Потом бастовали рабочие целлюлозно-бумажных заводов. А полицейские? Ведь даже полицейские забастовали в Осло, требуя прибавки. Правда, им пригрозили, что лишат их формы и навсегда запретят служить в полиции, и они быстро сдались. Потом бастовали штурманы. Потом…
— Человек никогда не бывает доволен тем, что имеет, — прервал его со вздохом датчанин.
Марк заметил, что акционерные компании норвежских и иностранных капиталистов, напротив, могут всем быть довольны — они выплачивают владельцам акций большие деньги из своих огромных прибылей.
— Но не будете же вы отрицать, что и рабочие тоже стали жить лучше! — несколько нервно перебил датчанин.
Тут разговор стал общим. Все подтвердили, что норвежские рабочие живут сейчас действительно лучше, чем лет тридцать или сорок назад, когда в Норвегии была слаба промышленность и ее считали бедной страной. Но верно и то, что цены на продукты не уменьшаются, а растут. Повысилась плата за телефон, за проезд в метро, поднялся в цене бензин. А разве налоги уменьшаются? Или плата за квартиру?
— Господа! Вы знаете, почему все дорожает? Маленьким странам тяжело тратить много денег на оборону, — вздохнул датчанин. — Но нам приходится это делать.
Ну, началось! Сейчас наш собеседник заведет речь про хорошее НАТО и неизвестную плохую страну, которая угрожает бедной Норвегии и Дании. Это был бы еще один вариант сказки про белого бычка, и мы перевели разговор на другое. Вот допустим, как живет наш друг Ивар, и, если это не секрет, на что тратит деньги?
— Налог — семнадцать процентов, — говорит Ивар. — За квартиру не плачу — домик строил сам, вот этими руками. Сам взрывал камень, делал двери, окна — всё. Правда, это далеко за городом.
— Ну, а как у соседей?
— По-разному.
Начинаются сравнения. У квалифицированных рабочих заработки довольно высоки, но и налог выше, уже до тридцати процентов. И не все сами умеют строить дома, приходится дорого платить за квартиру.
Пенсии? Надо сначала дожить до семидесяти лет. Выплачивается пенсия отчасти из тех денег, которые сам же трудящийся вносил в ту пору, пока работал.
А как при безработице? Последние годы безработных было не так много. Но вообще-то оставшемуся за воротами завода плоховато. Небольшое пособие выдается только первые три месяца безработицы.
Разговор затянулся надолго.
Мы даже поспорили, без особой, впрочем, горячности, потому что спорить, собственно, было не о чем.
Люди живут, работают. В одних семьях сводят концы с концами да еще понемногу откладывают в банке кроны на «черный день». В других- залезают в долги. Одним посчастливилось получить квартиру в новом доме, другие годами терпеливо ждут очереди. И, ^хотя наш спутник-датчанин уверял, будто норвежские капиталисты только и знают, что пекутся о рабочих, эти «неблагодарные» рабочие бастуют, заявляя о своих правах и требуя улучшения своей доли.
Ивар же, наслушавшись датчанина, вдруг как будто ни к селу ни к городу стал рассказывать норвежскую сказку.
— У одного короля была дочь, которую никто не мог переврать. Какую бы чушь при ней ни рассказывали, она кивает головой:
«Да, да, так бывает», — и тотчас принимается плести еще большую небылицу.
И вот король объявил… гм! Ну, мы бы теперь сказали — конкурс вралей. Пусть, мол, кто-нибудь придумает такую невероятную штуку, чтобы королевская дочка сказала: «Этого не может быть!»
Многие лгуны пробовали и отступали. Однажды пришел к королевской дочери крестьянский парень. Стал он ей рассказывать про скотный двор, где с одного конца не видно другого.
«Бывает, бывает, твоя правда! — кричит та. — У нас вон скотный двор такой, что, пока корова с теленком из одного конца в другой идет, теленок вырасти успевает».
Много небылиц перебрал парень, да все попусту. Совсем уже бедняга выдохся, пот рукавом обтирает.
«Слушай, — говорит он под конец, — как-то раз иду я по полю, вдруг слышу — в мышиной норе кто-то кричит. Ну, остановился, смотрю. Это, оказывается, моя мать туда провалилась, а твой отец въехал в нору верхом на коне, подал ей руку и старается вытащить. А она…»
«Не может быть! — закричала королевская дочь и даже ногами затопала. — Так не бывает, не бывает! Станет мой отец мужичке помогать из беды выпутываться! Не может быть, не может быть!»
Рассказав это, Ивар подмигнул нам с Марком, взял под руку жену и заторопился к двери:
– Спать, спать! Хорошей ночи!
Почему норвежцы празднуют день 17 мая?
Если вы услышите о человеке, который, прогуливаясь, не заметил, как прошел поперек Норвегии, то не считайте его родственником барона Мюнхаузена.
Вы тоже смогли бы отправиться поутру от восточной границы и до обеда выйти к западному побережью.
Для этого надо только сначала проехать на север, в город Нарвик. Возле него Норвегия очень узка. Ее ширина не превышает шести километров. Даже на юге, где страна расширяется наподобие груши, поезд успевает пересечь ее за несколько часов.
Зато путешествие вдоль Норвегии — дело серьезное. Недаром ее называют «длинной страной». Она вытянулась с юга на север почти на тысячу восемьсот километров.
Но где же все-таки пересечь Норвегию поперек, чтобы увидеть как можно больше интересного?
От Осло прямо на запад — Телемарк. Эта провинция у норвежцев то же, что Даларна — у шведов. Раскрыв брошюру, на обложке которой лыжник мчался в вихрях снежной пыли, Марк размышлял вслух:
— Тут сказано, что Телемарк — излюбленная норвежцами часть страны. Вечнозеленые хвойные леса, холмы, горы. Путешественник посещает город. Шиен, родину Генрика Ибсена. Затем… Нет, ты послушай! «Старые обычаи, привычки, традиции, дикость — все сохранилось здесь… До настоящих времен случалось, что фермеры на праздниках выставляли старые изображения богов и с почтением протирали их жиром».
— Подожди, — прервал я. — Что там есть о сегодняшнем Теле-марке?
— О сегодняшнем? Сейчас. «Старые церкви и даже амбары так богато отделаны резьбой, что напоминают драгоценные коробки». Нет, это не то… Ага, вот! «Эта область древней культуры и искусства стала местом размещения большой современной промышленности. Здесь водопад Рьюкан заключен в гигантские трубопроводы и…»
— Значит, самого водопада уже нет?
— Слушай дальше. «Здесь построены громадные химические заводы. Они выпускают азотистые удобрения и «тяжелую воду», которая нужна при атомных реакциях»…
Затем Марк прочитал описание железной дороги, пересекающей страну от Осло до расположенного у берегов Атлантики города Бергена. Незабываемые впечатления: на протяжении 400 километров- почти 180 тоннелей, десятую часть пути пассажир проделывает под землей, ‘ а на станции, где дорога пересекает перевал, пассажиры могут в разгаре лета поиграть в снежки.
Обсудив разные варианты, мы в конце концов поехали не по железной, а по автомобильной дороге, и не точно поперек страны, а наискось, на северо-запад.
… Автобус дальней линии выходит на окраины Осло.
В нем расселись вперемежку норвежцы, шведы, русские, датчане. Перед дальней дорогой, по хорошему обычаю, спутников представили друг другу. Мы уже знаем, что с нами едут фабрикант, почтальон, агент страховой фирмы, два коммерсанта, работницы обувной фабрики.
Вливаемся в поток машин, убегающих из столицы на север, туда, где сейчас, в июле, — белые ночи и цветение поздней весны.
Возле Осло — самая большая в стране низменность. Сюда приносят воды несколько рек, здесь сходятся устья «Больших долин». Реки, которые пересекает дорога, спокойные, почти ленивые. Знакомая картина — множество плывущих бревен, трубы лесопильных заводов. Но хоть бы один пароход!
Пароходам негде разгуляться. Реки в Норвегии — коротышки. Самая большая из них, Гломма, немногим длиннее Москвы-реки. Но и по ней можно плавать только в самых низовьях, километров на сорок, а выше начинаются такие пороги, что с ними не сладит самый сильный пароход.
Дом в местечке Эйдсволл, где в 1814 году была принята первая норвежская конституция.
На всхолмленной равнине много ферм. Сейчас самый разгар сенокоса. Травы буйные, высокие, густые. Косилка, идущая за маленьким трактором, того и гляди, запутается, застрянет в них.
Сено норвежцы сушат, как у нас белье. Женщины граблями сгребают скошенную траву и развешивают на заборчиках из жердей. Ветер и солнце принимаются за нее, она быстро сохнет, сохраняя аромат.
Среди скошенных полей в стороне от дороги стоит деревянный двухэтажный дом. Он дорог каждому норвежцу. Это национальная святыня.
Рассказывая о Швеции, я упоминал, что во время войны с Наполеоном шведы выступили против французов. Датские же войска поддерживали Наполеона. Норвегия в те годы зависела от Дании/ После войны союзники решили наказать датчан, передав норвежцев под власть шведов.
При этом норвежцев не спросили, хотят ли они, чтобы ими управлял шведский король. Но они сказали свое слово.
Вот в этот двухэтажный дом помещичьей усадьбы местечка Эйдс-волл съехались из разных концов страны представители чиновников, зажиточных крестьян, торговцев. Они расселись на скамьях в небольшом зале. В широкое окно заглядывали майские деревья.
Сто двенадцать норвежцев, собравшихся в Эйдсволле, единодушно объявили Норвегию независимым государством. Тут же 17 мая 1814 года своими подписями они скрепили новую конституцию.
По тем временам эта конституция была самой демократической в Европе. Она без особых изменений сохранилась до наших дней и считается теперь самой старой из европейских конституций.
Шведской знати, разумеется, не понравились события в Эйдсволле. Войска перешли границу. Армия шведов почти вдвое превосходила норвежскую. Норвежцы с боями отходили в глубь страны. Стало ясно, что шведы добьются своего силой. Норвегия вынуждена была уступить и признать шведского короля. Это объединение под властью шведов — его назвали унией — почти сто лет связывало страну.
Норвежский народ всегда помнил об Эйдсволле. День 17 мая, когда была принята конституция, каждый год торжественно празднуется во всех городах и селах страны: по улицам идут процессии школьников, всюду вывешиваются флаги, играют оркестры.
Последние годы из Эйдсволла отправляются в Осло колонны борцов за мир. Это происходит ранней весной, в дни, когда празднуется пасха. С плакатами и знаменами молодые норвежцы, к которым присоединяются приехавшие для участия в демонстрации шведы и датчане, идут пешком в столицу.
Норвежский образ жизни
Дорога выходит на берег озера Мьёса. Это самое большое озеро в стране. Узкое и длинное, оно похоже на фиорд.
Перед отъездом шофер вручил каждому пассажиру небольшую книжечку с изображением оранжевой певчей птахи на синей обложке. Из раскрытого птичьего клюва вылетали скрипичный ключ и нотные знаки. Я рассеянно полистал книжечку и засунул ее в карман. Шведы же и датчане, напротив, принялись внимательно изучать ее. Наконец пожилой норвежец пересел поближе к шоферу, взял в руки автобусный микрофон, откашлялся и предложил спеть песню номер десять. Чтобы не было путаницы, он показал страницу.
Шведы, датчане и норвежцы, языки которых достаточно схожи для того, чтобы понимать друг друга и петь общие песни, развернули синие книжечки и запели с большим энтузиазмом. Это была песня на слова знаменитого норвежского поэта Хенрика Вергеланна, воспевающая долины и горы Норвегии.
На песню надо было ответить песней. Мы тревожно зашептались:
— «Москву майскую» г А может, лучше «Широка страна моя родная»? А то вот еще: «Закувала та сива зозуля»… Нет, спутаемся мы с этой зозулей.
В конце концов, Марк срывающимся голосом затянул «Из-за острова на стрежень». Степан Разин не подвел нас. Мы были награждены вежливыми аплодисментами.
Еще несколько десятков километров вдоль вытянувшегося по долине озера — и автобус в Лиллехаммере. О занятии жителей этого города шофер кратко сказал:
— Туризм.
Это означало, что большинство горожан работают в гостиницах, пансионах, музеях, туристских конторах.
В Норвегию приезжает множество иностранцев. Летом толпа в городах, лежащих на бойких дорогах, так разбавлена туристами, что не поймешь, кого же здесь больше — гостей или хозяев. Населяют страну меньше четырех миллионов жителей, а приезжают к ним в гости около четырех миллионов туристов!
Маленький Лиллехаммер считают чем-то вроде столицы знаменитой долины Гудбрансдален. Возле города в озеро Мьёса впадает река Логен. Мы начинаем подъем по долине вдоль нее.
Вода в Логене прозрачно-зеленоватая. Такой цвет бывает у ледяных глыб. Река то бурлит на камнях, стиснутая скалами, то вдруг прикидывается тихоней и разливается широким плесом, похожим на задумчивое озеро.
А дальше — снова стремнина, и сквозь ольховые заросли белеет пена на гребнях волн. Логен скатывается вниз по крутому каменистому ложу и шумит неумолчно и дерзко.
Вдоль обочин дороги розоватыми разливами цветет иван-чай. Поляны повыше белы от ромашек. Темные ели покрывают склоны над долиной. Гудбрансдален похожа, пожалуй, на горные долины возле Байкала. Там тоже скалы, еловая тайга, горные реки с плотинами сгрудившихся бревен.
Сколько людей идут и едут по дороге, по склонам долины, дыша горным воздухом и наслаждаясь цветением северной природы!
Июль — пора отпусков, когда чуть ли не вся Норвегия отправляется путешествовать.
Перед отъездом из Осло я пытался дозвониться нескольким людям, с которыми хотел встретиться. Но телефоны либо не отвечали вовсе, либо я слышал: «Господин такой-то уехал в отпуск».
Может быть, вон тот пожилой человек, который развернул газету и с трубкой в зубах сидит возле раскладного столика на придорожной полянке, и есть господин такой-то, который был мне нужен? Или, может, он — в той цепочке людей, которые карабкаются по крутой тропинке? Но не менее вероятно найти его и среди рыболовов, забрасывающих удочки в омуты Логена.
Двое юношей остановились у дороги. За плечами у одного рюкзак, у другого — свернутая палатка. Поднятый палец означает то же, что у нас поднятая рука. Юноши садятся в любую попутную машину. Куда приедут, там и хорошо. Поставят палатку, разведут. . Я хотел было сказать «разведут костер», но в Норвегии чаще пользуются примусом. Это безопаснее в смысле лесных пожаров, да и с топливом для костра на горных лугах не богато.
Шведы и норвежцы увлекаются ориентерингом. Этот вид спорта знаком уже ребятам-первоклассникам, но его не бросают и пенсионеры.
Надев башмаки, подбитые гвоздями, просторную куртку и приладив рюкзак, в котором нет ничего лишнего, любитель ориентеринга отправляется в путь. Он запасся самой подробной картой местности, выбирает какой-нибудь пункт на карте и идет к нему по компасу напрямик через леса, горы, бурлящие потоки.
Это спорт выносливых и находчивых людей, любящих и знающих природу. Тут нужны крепкие ноги, зоркий глаз, умение ориентироваться в глухой чаще и в закрытой горами долине. Внезапно хлынувший дождь, разлив горной речки, осыпь глубокого ущелья — ничто не должно помешать туристу пройти туда, куда он наметил.
Малыши учатся ориентерингу в роищице за городом, а то и на лужайке парка. Закаленные спортсмены соревнуются иногда по три дня подряд, проходя за это время без дорог многие десятки километров. Победа не всегда достается самым сильным и выносливым. Иногда ее завоевывают наиболее находчивые, скорые на верные решения, отлично ориентирующиеся по карте. В условия соревнований обязательно включаются либо поиски обозначенных на карте нескольких контрольных пунктов, либо, наоборот, точное нанесение на карту пунктов, которые встречаются на пути спортсмена.
Я часто слышал фразу: «Спорт — это норвежский образ жизни». В ней нет пустого бахвальства.
В особом почете у норвежцев лыжи.
О лыжах упоминается в самых древних сагах. Изображения лыжников встречаются среди рисунков, высеченных на скалах в незапамятные времена — десять, двенадцать тысяч лет назад!
Римляне знали на севере «чудовищ с одной ногой, на которой они бегают по снегу с невероятной скоростью». Эту легенду породил древний лапландский способ лыжного бега: отталкиваясь ногой, к которой была привязана очень короткая лыжа, лапландец скользил на широкой и длинной лыже, прикрепленной к другой ноге.
В средние века церковь предала проклятью колдовские «деревянные подошвы». Однако позднее иностранные послы видели, например, на Руси уже настоящих лыжников. Одно из первых их описаний оставил голландец, и, естественно, он окрестил лыжи «снежными коньками».
Норвежцы стали пользоваться лыжами раньше других народов Европы. Именно в Норвегии состоялись первые в мире соревнования лыжников. Это было два столетия назад. Но особенное увлечение лыжами началось в стране после того, как Фритьоф Нансен пересек ледники Гренландии.
Однако и тогда еще бегали не так, как сегодня: например, лыжники пользовались обычно не двумя палками, а одной.
Норвежцы начинают ходить на лыжах с трех лет. Говорят, что они сначала учатся ходить по снегу, а потом по полу. Малыш, который впервые садится за букварь, может самостоятельно, без провожатых, по глубокому снегу пробежать с хутора до сельской школы.
В первое воскресенье марта страна отмечает День Холменколлена.
Холменколлен — местность возле Осло. Там построен трамплин, который долго был самым большим в мире. Я видел его только летом. В темном озере у подножия трамплина купались подростки. К зиме озеро выкачивают, опасаясь, что лед не выдержит лыжника.
В День Холменколлена сюда съезжаются лыжники многих стран. Под звуки труб герольдов, при огромном стечении народа начинаются состязания. Спортсмены прыгают с трамплина и соревнуются в беге на разные дистанции.
Лучшие места для зрителей — под самым трамплином. Там ресторан. Лыжники летают над головами господ, уплетающих бифштексы.
Не всем удается прыгнуть далеко и ловко, но приз получить хочется каждому. Один из неудачливых прыгунов, упав и перекувырнувшись, все-таки потребовал, чтобы ему присудили какое-либо почетное место. Главный судья сделал удивленное лицо:
— Как, разве вы прыгали?
Прыгун с достоинством показал на свой облепленный снегом костюм:
— Конечно. Вы же видите.
— Простите, но когда вы кувыркались, я думал, что вас просто выбросили вон из ресторана, — невозмутимо ответил судья.
Об удачах и неудачах спортсменов в Норвегии рассказывается множество забавных историй. Это одна из любимых тем. Тут юмор норвежца неистощим. Пока мы ехали по Гудбрансдалену, было рассказано не меньше десятка случаев вроде истории с прыгуном.
В детстве, когда я увлекался коньками, мировые рекорды скоростного бега принадлежали скандинаву Оскару Матиссену.
— Он покончил жизнь самоубийством, — коротко ответил на мой вопрос о судьбе чемпиона один из спутников.
— Самоубийство? Но что за причина?
Собеседник удивленно посмотрел на меня. Я повторил вопрос. Тогда он мягко сказал, что это — не дорожный разговор. Вокруг чудесная природа, все отлично настроены, зачем же вспоминать о неприятном?
Я нарушил неписаное правило. Среди отдыхающих или путешествующих скандинавов считается неприличным говорить о том, что может испортить настроение, — например, о смерти, о болезнях, о повышении цен. Отдых так отдых! И ни один скандинав не затеет за обеденным столом долгий и нудный разговор о том, что его мучает изжога и что господин Иверсен так же вот сидел в хорошей компании, ел рыбу, нечаянно проглотил кость, а потом его три часа оперировали в «скорой помощи»…
На закате один склон долины Гудбрансдален, по которой мы ехали весь день, становится холодновато-черным, другой весь искрится слюдяными блестками. Это солнце прощается с хуторами, крытыми тонкими пластинками сланца. Догорающий закат заставляет их светиться, и тогда-то все полускрытые в зелени крыши, от берегов Логена до поднебесных вершин, становятся видимыми. Хутора повыше — остатки старых дворянских усадеб, напоминавших крепости: для них выбирались самые неприступные места.
— Профиль Бьёрнсона!
На скалистой вершине четко обрисовывается знакомый профиль человека с орлиным носом, высоким лбом и откинутыми назад пышными волосами.
Бьёрнстьерне Бьёрнсон, большой норвежский писатель, любил эту долину и поселился на солнечном пригорке неподалеку от Лиллехам-мера. «Некоронованный король Норвегии» своими стихами и пьесами стремился поднять народ на борьбу за независимость Норвегии, за разрыв унии со Швецией.
Песня Бьёрнсона «Да, мы любим эту страну» стала национальным гимном.
Бьёрнсон писал пьесы о вольнолюбивых крестьянах, умевших постоять за свободу, о финансистах, готовых обмануть народ, чтобы выманить у него деньги, о продажных редакторах буржуазных газет. Он был жизнерадостным, веселым человеком, любил друзей, шумные сборища, страстные споры.
Долго еще на лимонно-желтом фоне заката рисовался гордый профиль. Казалось, поэт смотрит, как зажигаются огоньки в сумраке долины, которую он так любил при жизни.
На ночлег мы остановились в гостинице, одиноко стоящей посреди леса. За долгий теплый день в воздухе настоялся густой аромат хвои. Под окнами шептала что-то свое маленькая горная речка.
Меня потянуло в лес. Мы пошли по тропинке вдоль речки, вьющейся в зарослях черемухи.
— Благодать! — сказал Марк.
Бац! Мой друг звонко ударил себя по лбу. В тот же миг я нанес себе удар по шее. Комары! И как больно кусают, проклятые!
Фотолюбителям в Норвегии не приходится долго искать живописные местадля съемки.
— Ты как сибиряк можешь сравнить таежного гнуса со здешним, а я зря кормить заграничных комаров не намерен! — И мой друг поспешил к гостинице.
Утром следующего дня автобус пополз вверх по крутому подъему. На вершинах белели снега. В этих горных краях лето еще не наступило, сюда только недавно добралась весна. В палисадниках возле хуторов цвела сирень. Дурманяще пахло рябиновым цветом. Нигде не встречал я такой пахучей, пышной рябины!
Выше, выше. Исчезли ласковые шелковистые поляны. В горах человек с давних пор воюет с природой, добывая хлеб тяжелым трудом. Все чаще встречаются хуторки с темными, старыми, некрашеными домами. Возле них такие же темные сараи и риги. Ели обступили дорогу. Холодные ручейки текут меж пней.
С землей в горах туго. Если хочешь развести огород, таскай землю мешками от реки, насыпай ее на камень, удобряй, да смотри, чтобы твои труды не пропали даром: прорвется с гор поток и смоет все дочиста.
Вот наконец и озеро на водоразделе. Оно питает водой Логен, который тут совсем узок и слаб. На запад, к Атлантике, из этого же озера убегает река Раума.
У водораздела кончается Гудбрансдален. По другую его сторону — Румсдаль. Эти две долины как бы прорезают наискось значительную часть страны, от моря до моря.
Мы — на границе, разделяющей Восточную и Западную Норвегию.
Дует резкий горный ветер. Холодно. Ползет туман, кружатся в воздухе снежинки. Неужели утром мы любовались бледно-лиловым цветением сирени?
У дороги — каменная глыба. Это памятник. На нем имена жителей ближней деревни, погибших в боях с фашистами. Камни перевала обагрены кровью патриотов.
Слишком много водопадов
Логен был дик и норовист, но и Раума, вдоль которой мы начинаем спуск к океану, не уступает ему: летит с порога на порог, грохочет водопадами.
Сосед объясняет мне, что Раума — типичная норвежская река. Знаю ли я, что в Норвегии построены гидростанции мощностью свыше десяти миллионов киловатт?
Они дают энергию для электрохимических и электрометаллургических предприятий. Во многих горных долинах можно увидеть теперь заводы, построенные рядом с гидростанциями.
— Но почему мы не видим зданий самих гидростанций? — спрашиваю я.
— Потому, что многие из них находятся в толще гор, в глубоких подземных галереях.
На каждого норвежца, добавляет мой спутник, производится больше электроэнергии, чем на жителя любого другого государства, хотя угля и нефти для электростанций в стране нет, топливо надо привозить по морю.
— Вот наш уголь, — показывает он за окно.
В облаках водяной пыли в долину летят водопады. Бутылочное стекло струй проглядывает сквозь завесу пены.
Автобус зигзагами спускается вниз. Только что этот водопад был виден далеко под нами — и вот его брызги уже летят в окна автобуса.
— Остановитесь! Остановитесь! — стонут пассажиры. — Ах, как чудесно!
Шофер уговаривает нас:
— Господа, дальше будет красивее.
Мы не верим, требуем остановки. То и дело щелкают затворы фотоаппаратов. Один Марк проявляет мудрую сдержанность.
— Детский сад, — бормочет он.
Через десять минут автобус останавливается возле мостика из гранита, переброшенного над бешеным потоком. От мелькания струй кружится голова.
Порыв ветра бросает в нас облака водяной пыли. У двоих фотолюбителей уже кончилась пленка, нерасчетливо израсходованная на первые водопады.
Едем дальше. Вода то льется по бурым кручам сотнями серебряных нитей — совсем как расплавленное серебро, — то срывается с утесов в бездну. В одном месте поток перехвачен для турбин гидростанции и пущен по трубам. В другом над взбесившейся водой раскачивается висячий мостик с продырявленными боковыми сетками.
Гору справа окутало облако, и теперь кажется, что водопады льются прямо из него.
Шофер злорадствует:
— Вельманофосс — справа! Харпефосс — слева!
У нас болят шеи, мы «объелись» водопадами. А шофер неумолим. Только и слышно: «фосс», «фосс». Эта приставка означает водопад, точно так же как приставка «даль» и «дален» означает долину, а приставка «хорн» употребляется для обозначения острых, как рог, горных вершин. Они поднимаются над долиной. Это Румсдальские Альпы, и над их зубчатыми вершинами упираются в облака два рога Румсдаль-хорна.
— Водопад справа! А теперь и справа, и слева…
Мы тупо смотрим перед собой. Лишь Марк деловито, не спеша, тщательно выбирая точку съемки, время от времени спускает затвор «Зоркого».
В этой долине поразительное разнообразие водопадов, водопадищ и водопадиков. Похожих почти нет. Иной дробится на отдельные струи, обгоняющие друг друга. В другом вода, при падении раздробившись на камнях в мельчайшую пыль, кажется, потеряла вес и парит в воздухе. Снег, лежащий кое-где на камнях, не отличишь от пены.
Возгласы восторга постепенно утихают.
— А? Что? Опять водопад? Да, красота… Так вот, если вы помните, по дороге к Лиллехаммеру мы видели башню…
Гора вся в водопадных прожилках. Кажется, отполируй ее — и получится облицовочный мрамор или гранит. Странно, что над этими холодными камнями, над бушующей водой скользят ласточки: право, тут место для орлов!
Проходит час, полтора. Ветер уже теплый и влажный. Это дышит Атлантический океан. Далеко впереди в щели между скалами блеснул фиорд.
Но мы не спускаемся к океану.
Наш маршрут — кольцевой. Нам предстоит знакомство с центром горного мира страны.
Двенадцать больших пальцев
Автобус въезжает в облако.
За окнами — серые хляби. Кусочек мокрой и скользкой дороги растворяется в них, исчезая сразу за колесами. Где-то совсем близко ревет невидимый водопад.
Шведка, сидящая сзади меня, смеясь, протягивает белый листок картона. Это визитная карточка агента шведской страховой фирмы в Стокгольме. «Если вы хотите застраховать жизнь, наша фирма всегда к вашим услугам»…
В ту же минуту шофер тормозит так резко, что белая плюшевая обезьянка, подвешенная возле него на резинке, с размаху ударяется о ветровое стекло. На нас уставились желтые глаза фар. Встречная машина, взвизгнув тормозами, останавливается всего метрах в двух от нашей.
— Наверняка англичанин! — восклицает Ивар Андерсен, который сегодня сидит рядом со мной: при дальнем путешествии пассажиры ежедневно пересаживаются, чтобы каждый посидел и на лучшем, и на худшем месте.
Ивар угадал: англичанин, да еще с выводком ребят, набитым в маленькую машину. В Англии — левостороннее движение, в Норвегии, как и у нас, — правостороннее. Приехав на своих машинах в Норвегию, английские туристы весьма способствуют росту дорожных происшествий.
Наш шофер высовывается из автобуса. Он не бранится, не кричит, а лишь молча поднимает руку. Англичанин, виновато улыбаясь, рывками пятится до того места, где можно разъехаться. Ивар фыркает:
— У этого господина двенадцать больших пальцев.
Так в Норвегии говорят о тех, у кого неловкие, неумелые руки: одними большими пальцами, сколько бы их ни было, много не наработаешь.
Ивар Андерсен, с которым мы познакомились на первой остановке, а на третьей стали друзьями, — почтальон из пригорода Осло. Пальцы у него в черных трещинах. Он и маляр, и плотник, и садовник; это обилие специальностей всегда избавляло его от безработицы. Для норвежца Ивар очень подвижен и общителен. Он расспрашивает нас, рассказывает о себе.
Русские, наверное, любят равнины? О, русские степи — как море! А норвежцы любят горы. Он, Ивар, думает, что когда мы, русские, побольше поездим по горам Норвегии, то тоже полюбим их.
… Мы всё ползем и ползем по крутейшей дороге.
— Сейчас увидим сверху все королевство! Как с неба, — шутит Ивар.
Если бы вы могли услышать, как грохочет этот водопад!
Автобус, ревя мотором так, что звенит в ушах, поднимается по знаменитой «дороге троллей». Она зигзагами обвивает гору. Нам надо подняться еще на 800 метров.
Я думал, что уже досыта «наводопадился». Но тот гигант, который загремел вдруг рядом с нами, заставил понять, что настоящего водопада до сих пор мы еще не видели. Он бросался в бездну примерно с высоты шпиля Московского университета.
В туманном полумраке чернел каменный мост. Его окутало водяной пылью. Выскочив из машины, мы вымокли в одно мгновение. Водопад неистово ревел рядом, не давая перекинуться словом.
За мостом пошло еще хуже, чем до него. Машина то и дело поворачивала чуть ли не под прямым углом по словно намыленной дороге. Я выглянул в такой момент из окна, и холодок пробежал по спине: под задком кузова клубились туманы, прикрывая пропасть, и тень какой-то большой птицы скользила во мгле.
Когда машина вползла наконец на вершину горы, мы, не сговариваясь, встали с мест и долго аплодировали шоферу. Он устало улыбался, вытирая платком пот.
На вершине не то в клубах тумана, не то в гуще спустившегося облака гомонили ребята. Они строились в шеренгу перед длинноногим парнем, плечи которого оттягивал огромный рюкзак.
— Пионеры, — машинально сказал я.
— Скауты, — поправил Марк.
Вы, конечно, знаете, что скауты — члены детской организации в некоторых буржуазных странах. У них другие задачи, чем у пионеров. Но в скаутских отрядах ребят также приучают к выносливости, к дисциплине. Они не похожи на маменькиных сынков. Эти ребята, например, поднялись на вершину пешком. Они промокли и продрогли в коротеньких штанишках, но держались молодцами. Было сразу видно, что народ это закаленный, привычный к дальним походам.
Есть ли вокруг вершины другие высокие горы, не знаю: плотный туман позволял видеть всего за несколько шагов. Я пошел по не крутому склону. Камень под ногами был похож на застывшую лаву.
В ложбинах журчали под пористым снегом невидимые ручьи. Сливаясь вместе, они устремлялись к обрывам, чтобы броситься оттуда грохочущими водопадами.
Вот оно, «потоков рожденье»!
Фьелли и Видды
Горы и плоскогорья занимают больше двух третей Норвегии. На западе они круто обрываются к Атлантическому океану, а на востоке полого спускаются в Швецию. Норвежские горы не похожи на цепи хребтов Кавказа или Урала. Их массивы обычно отделены друг от друга.
Главные плоскогорья Норвегии простираются на высоте 700–900 метров. Если на карте названия содержат приставку «видда», то это значит, что речь идет о плоскогорьях. А приставка «фьелль» означает горы.
Жителю русской равнины норвежские плоскогорья не покажутся плоскими. Мы поднялись на одно из них. Справа от дороги темнеет ущелье. Через серебряный поток переброшен мостик, и красная автомашина, перебегающая по нему, напоминает божью коровку.
Само плоскогорье волнистое, всхолмленное. На нем хорошо поработал великий ледник. Вершины холмов сглажены. Расселины и низины полны принесенных ледником обломков, валунов, мелких камней, щебня, глины, песка. Да и озера, поблескивающие во впадинах, ведут родословную от времен великого оледенения.
Но что это за ровная, прямая насыпь тянется меж холмов? Заброшенная дорога? Ивар отрицательно качает головой.
— Козья спина! Козья спина! — смеется он.
Что за чепуха! Какая еще спина?
Марк вмешивается в разговор. После обстоятельного расспроса выясняется, что такие насыпи тоже остались после ледников. Почему норвежцы называют их «козьими спинами», Ивар не смог объяснить; в научных книгах они именуются «озами».
Пожалуй, плоскогорья — самые унылые места в Норвегии. Все тут голо, неприютно. В тени каменных глыб лежит сероватый тающий снег. Жесткая осока по болотам, хилый можжевельник, мхи, травы цвета позеленевших бронзовых памятников — все это напоминает тундру. Редкие хижины служат приютом для лыжников, которые приезжают сюда на несколько дней в марте, чтобы загореть в лучах весеннего солнца и добегать по крепкому насту.
В подтверждение той истины, что плоскогорья в Норвегии сильно изрезаны долинами, машина спускается по крутой дороге в одну из них.
И какая перемена! Там, наверху, только недавно лопнули почки на карликовых березах, а в долине уже наливаются яблоки. Еще не просох как следует пиджак, отсыревший в туманах плоскогорья, а мы въезжаем в поселок Люм, где в год выпадает немногим больше осадков, чем в сухих степях Заволжья.
Впрочем, на этот раз и в Люме пасмурно. В дорожную пыль падают редкие капли. Сторож старинной церкви, где висят хоругви с молитвами о воде, находит объяснение неожиданному дождю:
— Сегодня прошло несколько автобусов с бергенцами. Ну, они и привезли немного своего дождя: в Бергене льет днем и ночью.
Рядом с церковью — школа с зелеными партами и такими же досками, со школьными столярными мастерскими в полуподвале: норвежские ребята, как и шведские, изучают ремесла, а девочки — домоводство.
Школьники, конечно, были распущены на каникулы. Но с одним мы все же поговорили. Пер, веснушчатый и не по годам серьезный паренек, сказал, что его отец работает на хуторе в горах. Сюда, в Люм, Пер приехал на велосипеде за покупками.
Наш новый знакомый окончил пять классов. Пойдет ли он в реальное училище или в гимназию? Это еще неизвестно. Почему же? Пер удивлен. Разве господа не знают, как трудно учиться тем, кто живет не в городе? Фермы далеко друг от друга и от школы. Правда, есть «бродячие школы». Учитель сам приезжает в горы и там собирает на какой-нибудь ферме несколько ребят. Поучит их немного, потом едет дальше. Но и в обычных сельских школах не то, что в городских: иногда ребятам некогда учиться.
— Как это некогда?
— А кто же будет помогать в поле?
Оказывается, учение в некоторых отдаленных сельских школах начинается лишь после того, как крестьяне управятся с осенними работами. Весной, когда надо сеять, занятия кончаются раньше, чем в городе. Иногда в пору горячих сельских работ занимаются через день, чтобы оставалось время для помощи отцу или матери.
На сэтере
В прошлом веке, пока в стране было мало фабрик, Норвегию называли «крестьянским государством» или «государством свободных крестьян». Норвежские земледельцы никогда не знали крепостного права. Они не кланялись до земли дворянам-помещикам. Более ста сорока лет назад норвежский парламент запретил давать титулы графов и баронов, которые во многих капиталистических странах сохраняются до сих пор.
Жилось норвежским крестьянам трудно. У большинства были крохотные наделы неудобной, каменистой земли: ведь даже и сегодня пашня занимает меньше трех процентов территории страны. Хлеба часто вымерзали во время «железных ночей» — так крестьяне прозвали ночные заморозки. К весне даже мыши покидали опустевшие амбары. Дорога за океан в поисках работы и хлеба норвежцу была знакома не хуже, чем шведу.
Теперь Норвегия — индустриально-аграрная страна с развитой промышленностью. С каждым годом уменьшается часть ее населения, занятая на полях и лесосеках.
Крупные, отлично механизированные фермы встречаются лишь в немногочисленных низменностях. Большинство же крестьян хозяйствует на хуторах, разводя скот и засевая крохотные клочки земли.
В долине у крестьянина старинный бревенчатый дом, кладбище, где под сенью берез лежат предки, школа, где учатся его дети. В долине- церковь, возле которой под пиликание скрипки, украшенной резной головой дракона, танцевал он в молодости со своей будущей женой бурный спрингданс и сильными руками поднимал ее в танце высоко над толпой.
А в горах у крестьянина — сэтер, летнее пастбище для коров, коз и овец.
…Мы пошли по тропинке туда, куда указывала стрелка возле придорожного помоста, заставленного начищенными молочными бидонами. Отсюда привезенное с сэтера молоко забирает машина кооперативного молочного завода. В почтовый ящик на столбе шофер бросает свежие газеты.
Тропинка привела к домику с хлевом. Около него месили грязь овцы. Пожилая женщина в вельветовых брюках, заправленных в резиновые сапоги, вопросительно смотрела на нас.
— Сигне арбейдет! — приветствовал ее Марк.
Это норвежское выражение похоже на «бог в помощь», которым раньше, в старой России, ободряли занятого тяжелой работой крестьянина.
Женщина ответила по-английски, что она — только гостья на сэтере, приехала сюда на лето помогать брату, фермеру. Госпожа Брокк учит ребят в одной из школ Осло.
Из хлева вышла девушка с ведром дымящегося парного молока.
— Сигне арбейдет! — повторил Марк.
Девушка улыбнулась и поклонилась в ответ. Звали ее Анной. Она нанялась на сэтер доить коров и пасти овец. Ей помогают младший братишка Ярле и сестренка Авд. Осенью скот снова спустится в долину, и тогда Анна вернется домой.
— Скучно вам здесь? — спросил Марк.
Анну удивил вопрос моего друга. Да ей за день присесть некогда, не то что скучать: то коров надо доить, то хлев чистить, то сено косить. А пока его косишь, налазаешься по горам не хуже альпинистов. Вон на соседнем сэтере траву спускают с гор в мешках на веревке.
Тут вспомнилось мне раздолье заливных лугов под Рязанью, где человека еле видно в густой, душистой траве. И мы еще жалуемся: луга, мол, кочковаты, тракторная косилка не идет!
— А все же у вас тут пустынно как-то, — продолжал свое Марк.
— Пустынно? — горячо возразила девушка. — Да здесь просто чудесно!
И она обвела рукой вокруг: разве можно не любить эту заросшую вереском коричневато-серую землю, где текут ледяные ручьи, а горные озера отражают светлое небо?
Ржаные пресные лепешки с холодным молоком, думалось мне, наверное, кажутся Анне после дневной маеты самым вкусным блюдом на свете, и тонкое надоедливое пение комаров не мешает спать. Но заснешь ли, когда вечерняя заря сходится с утренней и колдовское очарование белых северных ночей тревожит душу! В такие ночи девушки соседних сэтеров собираются вместе. К ним приходят парни из долины. Разве крутая горная тропка — препятствие для любящего сердца и молодых ног? И на каменистой неровной площадке танцуют до первого солнечного луча.
Маленькие братишка и сестренка Анны, помогая старшим, многому научились на сэтере. Они умеют, например, варить из козьего молока сладковатый коричневый сыр «иетуст». А это совсем не легко: надо густую выпаренную массу долго бить дубинкой в деревянном корыте.
— Быть фермером выгоднее, чем учительницей, — смеясь, сказала на прощание госпожа Брокк. — Продукты поднимаются в цене куда быстрее, чем наше жалованье.
Спускаясь по тропинке, мы долго видели белые платки, порхающие возле темной хижины.
— А все же не позавидуешь здешним хуторянам, — вздохнул Марк. — Я где-то читал, что в Норвегии без надобности никто не переступит порога соседа. Очень уж маленькими мирками они живут по своим фермам и сэтерам, верно?
Дорога, которую можно купить и продать
Все дальше и дальше проникаем мы в глубь горного мира.
Трехэтажная деревянная гостиница стоит у горного озера. Оно покрыто ноздреватым синим льдом. Лишь возле берегов темнеют закраины. Льет дождь; пожирая снега и питая водопады. Хилая травка подле дома напоминает о горной весне, b гостинице — стиль добротной старины. Деревянная мебель чуть пахнет плесенью. На кроватях пуховые перины, вместо умывальников — кувшины и тяжелые фаянсовые миски. Под кроватью вижу некую ночную посуду, которой у нас пользуются дети дошкольного возраста.
В медных подсвечниках потрескивают свечи, коридор освещен керосиновыми лампами: в гостинице нет электричества. У окон второго и третьего этажа на железных крюках висят мотки крепкой длинной веревки. Если вспыхнет пожар — спускайся в окно по веревке: деревянный дом может сгореть быстрее, чем ты найдешь выход.
Дождь лил всю ночь. Утром было 5 градусов тепла. Нам предстоял подъем на знаменитую Дальсниббу.
У въезда на дорогу стояла хижина. Оттуда вышел человек в форменной фуражке. Он внимательно осмотрел автобус, приветливо помахал рукой и скрылся в дверях.
Дорога вошла в снежный коридор. Пассажиры хватали пригоршни мокрого снега прямо из окон. По бокам поднимались длинные железные трубы. Весной лишь по их верхушкам, чуть торчащим над снежной поверхностью, можно найти дорогу, чтобы расчистить ее.
Что такое Дальснибба?
Над головокружительной бездной висел белый деревянный помост. Казалось, что он вот-вот сорвется в пропасть. Внизу, в просветах мутного тумана, угадывалось зеленовато-бурое дно долины, испятнанное снегом. Так выглядит весной тундра, когда летишь над ней на самолете.
Мы постояли над бездной, пока не закоченели, потом поиграли в снежки, поругали дурную погоду, помешавшую нам хорошенько рассмотреть то, что должно было открыться внизу, и поехали обратно.
Когда машина поравнялась с придорожной хижиной, оттуда вышел уже знакомый нам вежливый дядька в фуражке с ярко начищенной медной кокардой. Он опять приветливо помахал рукой и поднялся в автобус. Я думал, что он поздравит нас с благополучным окончанием рейса на Дальсниббу и посоветует шоферу быть осторожнее при спуске. Но дядька пересчитал нас и вытащил из кармана желтую квитанционную книжку.
Оказалось, что дорога на Дальсниббу частная и за проезд по ней надо платить с каждой машины и отдельно с каждого человека. В средние века подобным сбором феодалы облагали купцов, проезжающих через их владения.
Это была первая частная дорога, по которой я проехал в Норвегии. Таких дорог в стране не очень мало. Их можно покупать и продавать. Захотел владелец закрыть проезд — возьмет и поставит шлагбаум.
Озерко или часть реки тоже могут оказаться в частном владении. За то, чтобы посидеть с удочкой на бережку, надо заплатить хозяину.
Как-то мы попросили сделать короткий привал в приглянувшейся нам местности. Но шофер сказал, что леса вокруг дороги — частные. Мы медленно поехали дальше, однако поблизости так и не нашлось местечка, где можно было бы поставить машину и посидеть на траве без предварительных переговоров с землевладельцами.
И теперь, увидев по дороге от Дальснибба пасущихся неподалеку северных оленей, я на всякий случай робко спрашиваю шофера:
— А этих оленей снять можно? Они чьи?
Оказывается, можно. И бесплатно. Я крадусь с фотоаппаратом, спотыкаясь на скользких камнях. Олени настораживаются, а затем убегают вниз по склону.
Еще несколько десятков километров — и мы достигнем Ютунхейма, «жилища гигантов», самого высокого плоскогорья страны.
Последние березовые рощи остаются внизу. Потом исчезают и отдельные деревца. Впрочем, нет, не исчезают. Карликовое растеньице, высотой с куст полыни, — это тоже береза. Я видел такие березы и ивы в таймырской тундре и вот снова встретил их в чужой стране.
Еще сто, еще двести метров подъема… Вокруг только травы да мох. Пахнет талым снегом. Каменные колоссы вздымаются к небу. Груды валунов нагромождены возле голубых ледников. Горизонт изрезан горными пиками. И над всем этим горным миром поднимаются Гальхёппигген и Глиттертинн — норвежские Казбек и Эльбрус. Их вершины только немногим не достигают двух с половиной километров. Когда великий ледник давил Скандинавию, шлифуя скалы и сглаживая податливые горы, оба гиганта незыблемо поднимались над ледяным миром.
На горном озере за гостиницей — лед. А снимок сделан в июле…
Прекрасен Ютунхейм! Как будто и нет ничего, кроме камня, воды, снега и льда. Краски — блеклые, серовато-зеленые. Но как вольно дышится на этих высотах! Недаром сюда собираются альпинисты и любители природы, чтобы здесь, на орлиной высоте, испытать крепость воли и мускулов, побродить по оленьим тропам, обжечь лицо горным солнцем.
Раньше, когда у крестьянина в долине под Ютунхеймом подрастал старший сын, отец предлагал ему выбор: либо встать к плугу, чтобы потом унаследовать ферму, либо сдружиться с ружьем, чтобы охотиться в горах. И старший сын почти всегда поднимался из долин к манящим ледникам.
«Вчера вечером вернулся с Ютунхейма как новый и лучший человек».
«… В снегу и во льду, прекрасная погода, великолепие красок, светлые лунные ночи высоко в горах. Подобного я никогда не переживал даже во сне».
Так писал великий норвежский композитор Эдвард Григ. Он много путешествовал по стране, но, кажется, больше всего любил Ютунхейм.
Уже на склоне лет, тяжело больной, он захотел снова подняться в мир синих глетчеров. Дорога была тяжелой, повозка, на которой ехали Григ и его жена, провалилась в яму. «Дождь лил на нас, но мы пели веселые песни и были счастливы, как дети…» — вспоминал он потом.
Словоохотливые медведи
Линия маршрута нашей поездки поперек страны оказалась ужасно путаной. Она перечеркивала несколько плоскогорий, местами поворачивала назад под острым углом, дважды выписывала замысловатые петли.
Нас обдували ветры многих перевалов. Мы видели по крайней мере сотню озер и несчетное число водопадов. Наш путь извивался по долинам. В центре страны, неподалеку от Ютунхейма, мы неожиданно пересекли ветвь Согне-фиорда — так далеко протянулась в пределы горного мира голубая рука океана.
Но не пора ли кончать главу о горах и долинах Норвегии? Нам предстоит еще знакомство с западным побережьем и севером «длинной страны», не похожим на ее восток и центр. Задержимся на плоскогорьях еще немного ради знакомства с Пекки и Лиссой и разговора на озере Ванг, а потом без промедления пустимся дальше.
По дороге к этому горному озеру скатываемся из горной мшистой тундры в яблоневые сады долины. Едем мимо древней деревянной церкви, поставленной восемь веков назад и готовой, на радость туристам, простоять еще долгие годы — так крепко ее построили и надежно просмолили. Едем вдоль склонов, где крестьяне окучивают картофель, пятясь в гору — иначе осыпается земля вдоль косогоров, — где сено возят на легких санках, потому что любая повозка тут перевернется. Едем над веселой речкой, где устроены платные мостки для рыболовов. Едем вдоль старой дороги, проглядывающей кое-где сквозь поросль кустарника насыпями и каменными устоями разрушенных мостов.
Ивар, сложив руки рупором, выразительно трубит: по этой древней дороге ездили из Восточной Норвегии в Западную короли, рыцари, носились гонцы, основатели славной профессии почтальонов, к которой имеет честь принадлежать Ивар. Еще не доезжая до постоялого двора, гонец трубил в рог, вот так, — Ивар оглашает трубным звуком автобус, — чтобы ему поскорее приготовили смену лошадей.
Тем временем в придорожной зелени замелькали одинаковые плакаты- два медведя и подпись: «Пекка и Лисса». Реклама порошка, предохраняющего меха от моли? Приглашение посетить зоопарк? Но в Норвегии закон запрещает держать диких зверей в неволе и особенно получать деньги за их показ.
Ага, вот и разгадка! Пекка и Лисса — два раскормленных бурых медведя. Они разгуливают за большой бетонной оградой, над которой со стороны дороги натянута мелкая, как сито, металлическая сетка. У сетки — толпа зрителей.
— Зачем это? — спрашивает Марк, внимательно ощупывая сетку. — Ведь медведь разорвет ее одним ударом лапы.
Древняя церковь в Боргунде напоминает деревянные церкви нашего Севера.
— Да, — соглашается один из зрителей. — Но зато вы не можете просунуть сквозь нее фотоаппарат, чтобы сфотографировать медведей. Вам придется купить их фото вон в том киоске.
У киоска огромный щит с надписью на нескольких языках. «Нас зовут Пекка и Лисса, — прочел я, — мы родились в Финляндии». До чего же толковые медведи — собственнолапно написали автобиографию!
«Мы приехали в Норвегию семи месяцев от роду. Нас выпустили в лес, но мы переплыли через озеро Миклеваттен и с радостью зашли в первый попавшийся двор».
Далее словоохотливые медведи рассказывали, как после разных приключений они попали сюда, в этот бетонный загон.
«Здесь нам хорошо, — лицемерно уверяли Пекка и Лисса. — Но как долго это продлится?»
Чтобы читающий плакат не ломал зря голову над смыслом-последней фразы, в которой медведи почему-то выражали неуверенность в будущем, рядом крупными буквами было написано: «Купите один медвежий значок за две кроны. Это наш единственный доход!»
Но не покривили ли медведи душой? Возле их жилища бойко торгует магазинчик, на котором написано, что Пекка и Лисса любят яблоки, апельсины, кексы и шоколад. Соседний киоск прямо-таки завален медвежьими сувенирами: открытками, вымпелами, фарфоровыми тарелками, вышивками по шелку. И всюду — Пекка и Лисса. Их изображение красуется даже на игрушечном ночном горшочке.
Но чьи же все-таки Пекка и Лисса? Кто их благодетель и кормилец? Оказывается, господин Нюстюен, которому принадлежит и земля, огороженная бетоном, и ближайшее озеро, и магазинчики.
Нарушает господин Нюстюен закон? Что вы! Звери не в клетке, а на свободе; бетонную же ограду каждый волен поставить на своей земле там, где ему заблагорассудится.
Требует господин Нюстюен деньги с тех, кто смотрит на его медведей? Нет, боже сохрани! Это частное дело самих Пекка и Лисса — обращаться к господам туристам с просьбой о двух кронах…
Разговор со сказочным концом
Ванг лежит в горной котловине. Воды озера спокойны, холодны, прозрачны. Лодки возле пристани приглашают поразмять мускулы. Тропки, уходящие в горы, сулят восхитительные прогулки.
Хозяйка гостиницы «Ванг» заверила нас, что завтра будет хорошая погода. Ивар Андерсен фыркнул и тут же рассказал о владельце заезжего двора, которому удивительно помогало эхо. Если постояльцы, глядя на хмурый закат, собирались уезжать, то хозяин приглашал их на крыльцо и, сложив руки трубой, вопрошал:
— Будет завтра хорошая по-го-да?
И «эхо» отвечало весьма членораздельно:
Горное озеро Ванг
— Хорошая по-го-да-а-а…
Как-то гость, довольный предсказанием, крикнул:
— Спасибо! Хочешь рюмочку?
— Да! — радостно и громко ответило «эхо».
…Хозяйка сдержала обещание — погода на другой день в самом деле была как по заказу.
Досыта нагулявшись в горах и накатавшись на лодках, мы собрались вечером в зале гостиницы. Задымили трубки, появился кофе, потом бутылка зёленоватого старого ликера. Лица раскраснелись, обычная сдержанность исчезла.
— Скажите, что вы думаете о Норвегии? Вы, конечно, представляли ее совсем другой, верно? — сцросил, подмигивая мне, датчанин, о котором мы знали, что он — владелец маленькой фабрики с двенадцатью рабочими.
— Почему? — удивился я. — У нас довольно много книг о Норвегии.
— Нет-нет, я не о том! Ну, вот вы, наверное, думали увидеть тут всюду жирных ужасных капиталистов, которые только и делают, что душат несчастных рабочих…
Ах, вот он о чем! Другие наши спутники внимательно прислушивались к разговору.
— А разве в Норвегии уже нет капиталистов?
— Это нельзя отрицать, — серьезно ответил датчанин. — Но они хотят счастья и процветания рабочим…
— Тогда почему же рабочие бастуют? — вмешался Марк. — Я читал о забастовке строителей. Потом бастовали рабочие целлюлозно-бумажных заводов. А полицейские? Ведь даже полицейские забастовали в Осло, требуя прибавки. Правда, им пригрозили, что лишат их формы и навсегда запретят служить в полиции, и они быстро сдались. Потом бастовали штурманы. Потом…
— Человек никогда не бывает доволен тем, что имеет, — прервал его со вздохом датчанин.
Марк заметил, что акционерные компании норвежских и иностранных капиталистов, напротив, могут всем быть довольны — они выплачивают владельцам акций большие деньги из своих огромных прибылей.
— Но не будете же вы отрицать, что и рабочие тоже стали жить лучше! — несколько нервно перебил датчанин.
Тут разговор стал общим. Все подтвердили, что норвежские рабочие живут сейчас действительно лучше, чем лет тридцать или сорок назад, когда в Норвегии была слаба промышленность и ее считали бедной страной. Но верно и то, что цены на продукты не уменьшаются, а растут. Повысилась плата за телефон, за проезд в метро, поднялся в цене бензин. А разве налоги уменьшаются? Или плата за квартиру?
— Господа! Вы знаете, почему все дорожает? Маленьким странам тяжело тратить много денег на оборону, — вздохнул датчанин. — Но нам приходится это делать.
Ну, началось! Сейчас наш собеседник заведет речь про хорошее НАТО и неизвестную плохую страну, которая угрожает бедной Норвегии и Дании. Это был бы еще один вариант сказки про белого бычка, и мы перевели разговор на другое. Вот допустим, как живет наш друг Ивар, и, если это не секрет, на что тратит деньги?
— Налог — семнадцать процентов, — говорит Ивар. — За квартиру не плачу — домик строил сам, вот этими руками. Сам взрывал камень, делал двери, окна — всё. Правда, это далеко за городом.
— Ну, а как у соседей?
— По-разному.
Начинаются сравнения. У квалифицированных рабочих заработки довольно высоки, но и налог выше, уже до тридцати процентов. И не все сами умеют строить дома, приходится дорого платить за квартиру.
Пенсии? Надо сначала дожить до семидесяти лет. Выплачивается пенсия отчасти из тех денег, которые сам же трудящийся вносил в ту пору, пока работал.
А как при безработице? Последние годы безработных было не так много. Но вообще-то оставшемуся за воротами завода плоховато. Небольшое пособие выдается только первые три месяца безработицы.
Разговор затянулся надолго.
Мы даже поспорили, без особой, впрочем, горячности, потому что спорить, собственно, было не о чем.
Люди живут, работают. В одних семьях сводят концы с концами да еще понемногу откладывают в банке кроны на «черный день». В других- залезают в долги. Одним посчастливилось получить квартиру в новом доме, другие годами терпеливо ждут очереди. И, ^хотя наш спутник-датчанин уверял, будто норвежские капиталисты только и знают, что пекутся о рабочих, эти «неблагодарные» рабочие бастуют, заявляя о своих правах и требуя улучшения своей доли.
Ивар же, наслушавшись датчанина, вдруг как будто ни к селу ни к городу стал рассказывать норвежскую сказку.
— У одного короля была дочь, которую никто не мог переврать. Какую бы чушь при ней ни рассказывали, она кивает головой:
«Да, да, так бывает», — и тотчас принимается плести еще большую небылицу.
И вот король объявил… гм! Ну, мы бы теперь сказали — конкурс вралей. Пусть, мол, кто-нибудь придумает такую невероятную штуку, чтобы королевская дочка сказала: «Этого не может быть!»
Многие лгуны пробовали и отступали. Однажды пришел к королевской дочери крестьянский парень. Стал он ей рассказывать про скотный двор, где с одного конца не видно другого.
«Бывает, бывает, твоя правда! — кричит та. — У нас вон скотный двор такой, что, пока корова с теленком из одного конца в другой идет, теленок вырасти успевает».
Много небылиц перебрал парень, да все попусту. Совсем уже бедняга выдохся, пот рукавом обтирает.
«Слушай, — говорит он под конец, — как-то раз иду я по полю, вдруг слышу — в мышиной норе кто-то кричит. Ну, остановился, смотрю. Это, оказывается, моя мать туда провалилась, а твой отец въехал в нору верхом на коне, подал ей руку и старается вытащить. А она…»
«Не может быть! — закричала королевская дочь и даже ногами затопала. — Так не бывает, не бывает! Станет мой отец мужичке помогать из беды выпутываться! Не может быть, не может быть!»
Рассказав это, Ивар подмигнул нам с Марком, взял под руку жену и заторопился к двери:
– Спать, спать! Хорошей ночи!
От мыса Линнеснес…
„Южная страна“
На юге Норвегия начинается мысом Линнеснес. Узким языком он далеко высовывается в море.
Норвежцы называют примыкающее к мысу побережье «южной страной». Они приезжают сюда отдыхать. Это «норвежский Крым». Тут далеко не так жарко, как на нашем юге, но справочники уверяют, что «южная страна» — земной рай «с мягким климатом, теплым и соленым морем».
Почему особо оговаривается, что море здесь соленое? Солоны все моря, но в одних соли в воде больше, в других — меньше. Чем солонее вода, тем лучше она держит неопытного пловца.
Кстати, если вы вообще не знаете, почему море соленое, то легко можете узнать это из норвежской народной сказки.
Жили два брата, богатый и бедный. Бедняк иногда заходил к богатею съесть тарелку похлебки. Тот был очень жадный и задумал отвадить гостя раз и навсегда. Как-то показывает брату окорок:
— Хочешь, отдам тебе?
У бедняка даже слюнки потекли…
В «южной стране» любят белый цвет.
— Только пообещай, что сделаешь так, как я тебе скажу.
Бедняк согласился. Тогда богатей и говорит:
— Так вот, бери окорок и проваливай ко всем чертям!
Только что произнес он эти слова, как бедняк провалился сквозь землю и угодил прямо в ад, ко всем чертям в гости.
А в аду, оказывается, со свининой перебои. Черти же до нее большие охотники. Пристают к бедняку:
— Отдай окорок! Отдай окорок!
Тот перепугался, прижимает окорок к себе. Тогда один из чертей говорит:
— Ладно, вот тебе в обмен чудесная мельница. Что прикажешь, то она тебе и смелет. Забирай ее — и живей отсюда назад в свое село!
Бедняк не заставил себя просить дважды. Верно, мельница оказалась чудесной: прикажи ей — и она из воздуха начнет муку молоть, только мешки подставляй.
Узнал об этом брат-богатей, пришел к бедняку и требует:
— Отдай мельницу — ведь ты ее за мой окорок получил. Смотри, судья тебя все равно заставит отдать, да еще и накажет как вора!
Ну что бедняку делать? Пришлось отдать. Богатей купил корабль, поставил на него мельницу и приказал, чтобы она молола соль. Дело-то происходило давно, соль тогда ценилась, как серебро. Богатей поднял паруса и отправился в дальние страны, чтобы продать там то, что мельница намелет во время плавания. Она знай работает. Уже и трюмы полны, а жадному кажется, что все мало, все мало… До тех пор мельница молола, пока от тяжести корабль не пошел на дно вместе с хозяином.
Чертова же мельница и сейчас на дне. Мелет и мелет без устали, все моря просолила…
Берег «южной страны» весел и наряден. Норвежцы, как и шведы, нередко красят дома в темно-красный цвет. Но возле мыса Линнеснес предпочитают белый. Маленькие белые городки и деревушки, построенные еще моряками парусного флота, прикрыты с моря поясом шхер. Светлые дома, стоящие у моря на берегу удобных гаваней, это «шкипер хус» — «домики шкипера». Их фасад открыт морским ветрам, а со стороны суши упрятан в зелень сада.
Под потолком такого «шкипер хус» висит искусно сделанная модель корабля, на котором бороздил океаны его хозяин; красивые раковины, кокосовые орехи, японские лакированные коробочки и всякие безделушки из дальних стран занимают самое почетное место в комнате, где ушедший на покой моряк сосет свою трубку и листает книги о морских приключениях.
На северо-восток от мыса Линнеснес портовые и рыбацкие городки тянутся вдоль побережья до Осло.
Возле самого большого из них — Кристиансанна — начинается долина Сетесдал. До постройки горной дороги — а это случилось не так уж давно — только узкие тропки соединяли ее с остальным миром. Повстречав на такой «муравьиной» тропе соседа,^ ведущего под уздцы вьючную лошадь, сетесдалец должен был прижиматься к скале, чтобы животное могло обойти его.
В Сетесдале можно еще найти хижины с очагом посредине, дым которого уходил через отверстие в крыше; правда, в них уже не живут. Здесь увидишь и старинные народные костюмы, надеваемые в праздники. Самое же главное: сетесдальские парни и девушки сохранили искусство складывания «стев».
«Стев» — что-то вроде нашей частушки. Это коротенькая песенка. Она может быть грустной, но чаще всего в ней задорная насмешка. Парни и девушки, собравшись потанцевать, поют старые, всем известные «стев» и тут же сочиняют новые, злободневные.
Если тебя задели в частушке — не дуйся, не хмурь брови, а тут же придумай ответную колючую «стев». Вот тогда о тебе скажут: «Этому парню не надо занимать красноречие у пастора».
Если бы вдруг повернул Гольфстрим
Вдоль западного побережья Норвегии синь моря на физических картах исчерчена неширокими полосами красных стрелок теплого течения.
Если бы мы с вами захотели проследить путь вод, приносящих тепло к берегам Скандинавии, то начинать пришлось бы с тропиков, от Флоридского пролива, родины всем известного Гольфстрима. Мощные теплые течения, порожденные им, разветвляются в Атлантике. Одна из ветвей Северо-Атлантического течения устремляется на север вдоль побережья Норвегии.
Что и говорить, повезло норвежцам: получили от природы безотказно действующее водяное отопление для целой страны! Сравните-ка зимние дожди Бергена с морозами Олекминска или Магадана, а ведь эти три города стоят примерно на одних параллелях.
— Послушай, — сказал как-то Марк, когда мы спустились с гор в теплынь побережья, — а можешь ты представить, что произойдет, если вдруг это водяное отопление испортится? Допустим, течение повернет в сторону.
— Норвежцам придется срочно конопатить стены и вставлять вторые оконные рамы.
— Только-то?
— Ну, пожалуй, яблони вымерзнут…
Марк усмехнулся.
— Я еще мальчишкой читал фантастический роман одного французского писателя о человеке, укравшем Гольфстрим, — сказал он. — Это был потомок уничтоженных европейцами ацтеков, древних обитателей Мексики, посвятивший жизнь мщению. Он нашел какие-то быстро растущие кораллы — не помню, как они там называются, — и создал коралловые рифы как раз на пути теплых вод. Он украл Гольфстрим у Европы, заставил его повернуть прочь от ее берегов. И что ты думаешь? Я не говорю уж о замерзших гаванях, о снежных заносах, но в Скандинавии начался чуть ли не новый ледниковый период. А ты — «яблони вымерзнут»…
Позже, уже в Москве, Марк, верный себе, показал мне вырезку из газеты. Там были приведены расчеты норвежского профессора Хакона Мосби. Если бы Норвегии понадобилось «водяное отопление» заменить нефтяным, то горючее пришлось бы возить в трюмах пятисот двадцати пяти тысяч гигантских танкеров. По мнению ученого, течение отдает Норвежскому морю три четверти своего тепла и только четверть уносит дальше, в Северный Ледовитый океан.
Последние годы в Гольфстриме что-то «испортилось». Он недодал тепла северо-восточным берегам Америки. Может быть, в его мощный поток поднялись охлажденные воды глубин? Для разгадки этой и многих других загадок Гольфстрима в особой подводной лодке — мезоскафе — ученые во главе с профессором Жаном Пикаром летом 1969 года проплыли в струях вод теплого течения 2700 километров. По выражению Пикара, были открыты многие тайны Гольфстрима, однако в его глубинах их осталось еще больше…
Уверяют, что в приморских городах маленькие норвежцы следом за словом «мама» учатся выговаривать слово «рыба».
Но если северо-восточные берега Америки недополучили свое от Гольфстрима, то возле Скандинавии утеплитель действует пока почти безотказно. Западное побережье согрето его дыханием. Это важно не только для садоводов и земледельцев, но и для рыбаков. Благоприятная температура вод привлекает к Атлантическому побережью Норвегии несметные полчища сельди.
Большую часть года сельдь проводит в открытом море далеко от норвежских берегов. Обычно к середине декабря первые ее косяки трогаются на нерест в теплые воды.
Тем временем на протяжении нескольких сот километров западного побережья в гаванях накапливаются рыболовецкие суда, готовые по первому сигналу выйти в море. Этот сигнал дают с разведочных исследовательских кораблей, встречающих рыбу далеко в море. И вот радио сообщает:
— Сельдь идет!
Тотчас пустеют гавани главных «сельдяных городов» — Хаугесунна, Молле, Олесунна. В море устремляются тысячи открытых моторных лодок, среди которых движутся и большие траулеры, оборудованные по последнему слову техники. Хорошо, если море спокойно. Но бываем, что флот уходит навстречу свирепому зимнему шторму, и тогда во многих домах с тревогой ждут известий о затонувших судах.
В тот год, когда струи течения недостаточно теплы, сельдь не идет к берегу, и ее приходится искать далеко в океане. Это «черный год»: маленькие суда, которые годны лишь для лова в прибрежных водах, возвращаются с пустыми трюмами. Уныние охватывает не только рыбаков, но и рабочих большого города Ставангера, где находятся главные консервные заводы страны. Отсюда по всему свету расходятся миллионы коробок с очень вкусными сардинами «брислинг».
Ни один город в мире не продает столько рыбных консервов, сколько Ставангер в годы хороших уловов. Если же наступает «черный год», то на консервных заводах останавливают машины, и рабочие оказываются без дела.
В удачливый год норвежские рыбаки добывают свыше миллиона тонн сельди. Однако до половины улова идет на фабрики, где вкусную, жирную селедку превращают в селедочное масло и горы рыбной муки, которой откармливают скот.
Чудесны клады Норвежского моря, огромны здесь запасы живого серебра, и волшебник Гольфстрим помогает его добыче.
Всегда ли в Бергене идет дождь?
В Бергене всегда идет дождь. Так, по крайней мере, говорят об этом господствующем на западном побережье городе, втором по значению в стране, давнем сопернике столицы.
Уверяют, что при виде человека без зонтика бергенские лошади испуганно шарахались в сторону.
Рассказывают об иностранце, который недолго жил в Бергене, а несколько лет спустя, встретив знакового бергенца где-то в Италии, спросил, продолжается ли еще бергенский дождь, неизвестно когда начавшийся и исправно ливший при нем три месяца.
Рассказывают и о голландском капитане, который последними словами изругал лоцмана за то, что тот привел его корабль совсем не туда, куда надо:
— Я нанимал тебя до Бергена, мошенник! Не хочешь ли ты сказать, что этот город и есть Берген? Я был в Бергене пять раз и очень хорошо его помню!
Напрасно лоцман клялся, что капитан просто не узнал города. Пять раз, как и полагается, лил дождь. На этот же раз случайно выглянуло солнце, а в такую погоду даже старожилы не узнают свой Берген…
Шутка шуткой, но дожди в Бергене действительно часты. Осадков здесь выпадает за год больше, чем под Москвой за несколько лет. Горы, окружающие Берген, задерживают бегущие с океана тучи и заставляют их выплакаться над городом. Коньки бергенцу не нужны вовсе, зонтик же он берет с собой даже в январскую непогоду, которую бергенцы метко окрестили «кислой».
Зелень в Бергене сочная, яркая, пышная, не знающая пыли на листьях. В парках, где масса диких уток, мы с удивлением заметили некоторые теплолюбивые растения, которые у нас встретишь в Ялте или в Сочи: вот что делает волшебник Гольфстрим.
Выглянуло солнце после затяжного дождя — и Берген, вымытый, нарядный всем своим видом говорит: «Чем я хуже столицы? Посмотрите, как удачно застроены мои кварталы по семи холмам, которые в иной равнинной стране считались бы высокими горами!»
Бергенцы всегда держались несколько обособленно от других норвежцев. Да, соглашались бергенцы, конечно, есть на свете города и побольше Бергена, но все-таки они — не Берген. Даже речь бергенца заметно отличается от разговора жителей других норвежских городов.
Еще не так давно можно было услышать:
— Вы норвежец?
— Нет, бергенец.
Профессора Бергенского университета начинали лекцию обращением:
— Господа норвежцы и бергенцы!
Бергенцы слывут за весельчаков и любят повторять старое изречение: «Пусть будет нам хорошо и пусть никому не будет плохо, а кто думает по-другому, то пусть того заберет дьявол».
Стоит полюбоваться Бергеном сверху, с горы Флон: парки, скверы, восьмигранное озерко в центре, красные черепичные крыши, выглядывающие из зелени по уступам гор, и рядом — белые корабли на синей воде…
В Бергене есть Новый город, похожий на перестроенные современные центры многих европейских городов: магазины, конторы, стекло, бетон. Он возник на месте пожарища. Берген выгорел в начале века. Огонь бушевал сутки, сильный ветер с моря помогал ему. От многих городских кварталов остались дымящиеся головешки да печные трубы.
Новый город хорош, но старый интереснее. Кто хочет убедиться, что Бергену не девяносто, а девятьсот лет, что Берген не зря был одно время столицей страны, тот идет в порт. В порту — знаменитые Немецкие набережные; впрочем, после нашествия гитлеровцев бергенцы чаще называют их просто Набережными. Там притиснуты друг к другу дома с узкими окнами и остроконечными крышами. Их осталось уже не так много, они теряются теперь рядом с поднявшимися над ними нашими современниками, отражающими небо и землю стеклом своих плоских высоких стен.
Старые дома на Набережных строила Ганза, союз северонемецких городов, который в XIV веке захватил в свои руки торговлю в соседних странах. Ганзейские купцы, используя и кошелек, и меч, объявляли войны тем, кто им противился.
В Норвегии Ганза облюбовала Берген. Два столетия немецкие купцы чувствовали себя хозяевами в этом городе. Они заставляли норвежских рыбаков привозить в Берген на продажу всю рыбу, выловленную у побережья. Цену купцы назначали сами.
На лучшей набережной ганзейцы построили свои дома и свои церкви. Купцы предпочитали долго не задерживаться на чужбине. Дома предназначались для приказчиков и стражи, охранявшей богатства.
Зайдемте-ка в один из этих домов. Над входом — растрескавшиеся деревянные гномы с длинными бородами и резные дубовые гербы ганзейских купеческих фирм с излюбленной эмблемой — кабаном. Осторожнее, не споткнитесь в полутемных коридорах, не заблудитесь в закоулочках и узких лестницах, не разбейте голову о низкие притолоки!
Так вот где Ганза держала свои богатства! На прибитых к стене оленьих рогах висели кожаные мешочки с золотом. Вряд ли вы увидите еще где-нибудь такие огромные и толстые приходо-расходные книги, какие лежат на деревянных конторках. А гири! Ганзейцы обожали известное правило: не обманешь — не продашь. Одни гири, полегче, купцы клали на весы, когда отпускали зерно; другие, потяжелее — когда покупали рыбу.
В нижних этажах лежали тюки тканей и пеньки. Сюда же ссыпались пшеница и рожь, которые ганзейцы привозили морем. Своего хлеба норвежцам никогда не хватало, и ганзейцы пользовались этим, угрожая уморить голодом непокорных рыбаков.
Не сладко жилось и купеческим приказчикам. Купцы запрещали своим служащим жениться. Они считали, что женатому человеку труднее удержаться от соблазна обворовать своего благодетеля. Хозяева понастроили своим верным слугам крохотные каморки с деревянными ящиками вместо кроватей. Боясь пожара, купцы не разрешали зажигать свет и топить печки. Ослушников нещадно пороли — плеть до сих пор висит на стене дома, превращенного в музей.
На ночь двери ганзейских домов закрывались тяжелыми замками.
Уголок старого Бергена.
И все же молодые приказчики удирали ночной порой из этой тюрьмы через потайное окошко. Вот и легкая веревочная лестница, по которой они спускались вниз, пугливо озираясь на задремавшего стражника.
В XVI веке Ганза стала слабеть, распадаться. Но немецкое влияние сохранялось в Бергене еще долго.
Оккупируя ‘Норвегию, гитлеровцы думали, что в Бергене, где почти все понимают немецкий язык, их примут лучше, чем в других городах страны. Однако взрывы зданий, занятых оккупантами, и взлетевшие на воздух в Бергенском порту военные корабли заставили их изменить мнение.
Всемирный морской извозчик
Возле старых ворот Бергена трещат на ветру флаги.
Флаги в Норвегии, да и вообще в Скандинавии вывешивают часто. Маленькие национальные флажки вместе с зажженными свечами ставятся на стол во время торжественного обеда или ужина. Хозяин дома может вывесить флаг в честь своего дня рождения или по поводу какого-либо другого радостного семейного события. В каждом городке есть свои праздники, когда над ратушей и над домами реют красные полотнища, на которых белыми полосами окаймлен синий норвежский крест.
Но те флаги у южных ворот, о которых я упомянул, не украшены государственной эмблемой. Это флаги «Эссо» и «Шелл», монополий, торгующих нефтью и бензином.
На старых городских воротах надпись взывала к торговцам, которые через подъемный мост над крепостным рвом ехали на бергенский рынок: «О человек, живи честно и слушайся бога!» Тут же, в воротах, с крестьян взимали пошлину.
Теперь рядом с воротами расположены магазины для владельцев автомобилей. Здесь продают бензин. Флаги развеваются возле колонок. Уже не сборщик пошлин с кожаным кошелем, а человек в синем комбинезоне взимает мзду с каждого автомобилиста, продавая ему дорогое горючее. Доход получает при этом не город, а «Шелл» или «Эссо».
В Берген, как и во времена Ганзы, приходят рыбацкие боты со свежим уловом. На Рыбном рынке по утрам можно увидеть все, что дает норвежцу море Живые рыбы плещутся в баках с проточной водой, и продавцы ловко поддевают сачком ту, которая понравится покупателю. Но, конечно, интереснее наблюдать живых рыб в знаменитом бергенском Аквариуме, где в водоемах собраны, кажется, все обитатели моря, от мелюзги до самых крупных. Среди них нет, правда, живых китов. Однако вообще-то и они в Бергене не редкость. Городская хроника упоминает, что однажды певица Арнольдсон после концерта получила в подарок от местных рыбаков только что пойманного здоровенного кита.
В морской стране даже у маленьких поселков — причалы для кораблей.
Незамерзающий порт Бергена для Норвегии тоже, что Гётеборг для Швеции. Здесь над мачтами рыбацких суденышек возвышаются борта океанских кораблей. У этих гигантов — норвежские названия. Слава норвежских моряков прочно удерживается чуть ли не со времен викингов. Только у Англии и Америки торговый флот больше, чем у Норвегии.
Зачем же маленькой стране столько судов? Конечно, норвежцам надо привозить из других стран много хлеба, нефти, угля, руды, фруктов — всем этим страна бедна. Но для таких перевозок вполне хватило бы всего одной десятой части флота, бороздящего моря и океаны под флагом Норвегии.
Уже с давних пор большинство норвежских кораблей вообще подолгу не заглядывает в родные порты. Норвежский торговый флот еще в прошлом веке прозвали «морским извозчиком». Он перевозит грузы для других стран, зарабатывая своей стране иностранную валюту. Норвежские корабли плавают и в Заполярье и в тропики. Они возят апельсины из Калифорнии и уголь со Шпицбергена. За границей им охотно поручают перевезти груз: все знают, что норвежские моряки — одни из лучших в мире.
Новейшие корабли, построенные в Норвегии и за границей по заказам норвежских судовладельцев, нарядны и быстроходны. Да иначе и нельзя: кто же будет нанимать для перевозки грузов «морские калоши»? В море ведь тоже конкуренция: отдадут груз другому кораблю- значит, у судна простой, у судовладельцев снижение прибыли.
Я бы не сказал, что суда, плавающие вдоль берегов самой Норвегии, выглядят так же нарядно, как их океанские братья. Вот у бетонного п-ричала разгружается маленькое суденышко, старое, помятое. Из трюма появляется разный хлам: потертый плюшевый диван, какие-то железные трубы, доски. У этих причалов нет ярких плакатов, тут тихо и пустынно. Двое подгулявших моряков бредут, спотыкаясь и пугая нахохлившихся голубей, которые роются в обрывках бумаги.
Для норвежского моряка корабль — суровый мир. Годами без семьи, в чужих морях, в чужих портах возит моряк чужие товары ради того, чтобы росли прибыли господ Вильгельмсёна, Ольсена, Ларсена и других миллионеров — владельцев пароходных компаний.
Норвежец любит море, но иногда проклинает его. Море поглотило немало жертв. В последнюю войну больше половины норвежских судов было пущено на дно, и много льноволосых ладных парней нашли там могилу.
Бывает, что норвежский моряк из-за болезни, несчастного случая или еще почему-либо попадает за границей в беду — как говорят, «садится на мель». В самых больших иностранных портах есть конторы, которые должны помочь такому моряку найти пристанище. Но недорогих общежитий, как мне сказали, пока открыто куда меньше, чем портовых миссионерских пунктов, где моряку проповедуют слово божье и бесплатно дают Библию в недорогом переплете.
На каком языке говорят норвежцы?
Уроженец Бергена крупнейший писатель Лудвиг Хольберг писал пьесы не на норвежском, а на датском и латинском языках.
Он родился в конце недоброго для Норвегии XVII века. Утратившей независимость страной управлял тогда датский король.
Родители Лудвига Хольберга были людьми небогатыми, а когда все их имущество сгорело при сильном пожаре, то семья узнала безысходную нужду. Десяти лет маленький Лудвиг остался сиротой.
Начались годы скитаний. Лудвигу хотелось учиться и путешествовать. Без денег путешествовать можно только пешком. Хольберг так и делал, а на пропитание зарабатывал игрой на флейте. Иногда ему приходилось просить милостыню.
Хольберг обошел пешком многие города Дании, Германии, Англии, Голландии, Франции, Италии. К зрелым годам он говорил чуть ли не на десяти языках, многому научился и сам смог читать лекции в Копенгагенском университете. Он прекрасно узнал народную жизнь и научился ненавидеть тунеядцев.
Взявшись за перо, Хольберг написал поэму об острове, на котором честные люди бедствуют, а управляющий, поп и пономарь, захватившие власть, грабят их, как самые настоящие разбойники.
Затем стали появляться комедии Хольберга, принесшие ему славу одного из величайших сатириков XVIII века. В них он бичует и высмеивает невежество, предрассудки, тупость дворянства, жадность священников, ничтожество людишек, рабски преклоняющихся перед всем иноземным и презирающих свою родину. Датская столица и быт ее обитателей показаны в этих пьесах очень ярко. Потом говорили, что если бы Копенгаген в XVIII веке совсем исчез с лица земли, то его тогдашний облик и быт легко было бы восстановить по комедиям Хольберга.
Драматург написал роман о подземном царстве, в которое попадает бергенский студент Нильс Клим. Однако подземные страны, удивлявшие Нильса Клима, очень похожи на те, земные, которые Хольберг повидал на своем веку. В одной из них люди пуще глаза берегут ключи от сундуков, а вместо молитв твердят в церквах таблицу умножения, помогающую вычислять проценты на капитал. В другой стране все высшие должности захвачены безголовыми, причем дела в этой стране идут не хуже, чем в тех государствах на земле, где царствуют люди с коронами на головах.
Врагов у Хольберга было много, и они требовали даже, чтобы его «лживые и противохристианские описания, направленные на посрамление предков и потомков», были сожжены на костре королевским палачом…
Норвежец Лудвиг Хольберг, как я уже сказал, писал на датском языке, а иногда и на латинском, для того чтобы пьесы легче было переводить на другие европейские языки: латынь знали многие образованные европейцы. Именно с латинского роман о похождениях бергенского студента был переведен на русский.
В том, что во времена Хольберга по-датски писали многие норвежцы, не было ничего удивительного: страна находилась под властью Дании, и законы для нее издавались в Копенгагене. Судьи говорили по-датски. Священники произносили проповеди на датском языке. Книги печатались на нем же.
Когда в начале XIX века Норвегия освободилась от датского засилья, в стране не было единого, общего языка. На одном писали стихи и романы, играли в театрах, сочиняли деловые бумаги. На другом говорили на фермах, в рыбацких деревушках. Третьим, смесью датского книжного языка и норвежского народного, пользовались жители больших городов.
Получалась изрядная путаница. Из каждых ста жителей страны девяносто девять были коренными норвежцами, и все же они разговаривали и писали так, что не всегда хорошо понимали друг друга.
Как же быть? Поэт Хенрик Вергеланн говорил, что надо смело обогащать датский литературный язык норвежскими народными словами. Другой поэт, Вельхавен, возражал ему, находя, что простонародная речь норвежца слишком груба для того, чтобы стоило вводить ее в изящную литературу.
Тем временем в города из деревень, с ферм приезжало все больше крестьянских парней и девушек, чтобы поступить на фабрики. С каждым годом из языка горожан датские книжные слова все сильнее вытеснялись народными норвежскими.
Вот этот-то уже сильно изменившийся городской язык, полудатский, полунорвежский, и назвали риксмолом. На нем написаны пьесы Ибсена и Бьёрнсона.
Но почти одновременно появились стихи и пьесы, написанные на лансмоле — на языке, близком к тому, на котором говорили жители гор и побережья фиордов.
Споры о языке продолжались десятилетия и окончательно не закончены до сих пор. Риксмол теперь чаще называют букмолом, то есть книжным, литературным языком, а ландсмолнюнорском, народным, разговорным языком. Образовались партии защитников того и другого, а также партия «примиренцев», которая говорит, что правильнее всего сблизить оба языка, чтобы получился один, общий, так называемый самнорск.
Но пока норвежцы все еще пишут и говорят по-разному.
Детство Эдварда Грига
Из Бергена ездят «к Григу».
Великий норвежский композитор родился в этом городе. Он прожил много лет и умер в небольшом доме вблизи Бергена. Это загородный дом на мысе Грольхауген — «холме троллей», где камень, темная зелень, всплески волн большого озера.
Дом похож на зимнюю дачу, сбоку — что-то вроде башенки. В большой светлой комнате — рояль. Пальцы Эдварда Грига касались его клавиш, и дивные мелодии рождались здесь, чтобы, радуя людей, разнестись потом по концертным залам всех стран мира. Здесь природа Норвегии и сама душа норвежского народа раскрывались в музыкальных образах — и не потому ли, по словам Петра Ильича Чайковского, Григ сумел сразу и навсегда завоевать русские сердца? В музыке великого норвежца есть, говорил Чайковский, «что-то нам близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик».
От дома дорожка ведет к озеру. Там, под горкой, — маленькое строеньице, похожее на хижину рыбака. Вокруг пышно разрослись папоротники, деревья сомкнули кроны над черепичной крышей. Эдвард Григ проводил здесь многие часы, слушая вечные песни воды и леса.
Жестковатый диван, у стены — пианино (рояль занял бы почти всю хижину), рабочий стол, придвинутый к оконцу, — вот, кажется, и все, что есть в уединенной хижине, где особенно любил работать великий композитор.
Неподалеку от хижины волны бьют в большой камень. Григ часто сидел на нем вечерами, любуясь пламенем заката. Ветер трепал длинные седые волосы, чайки вились над неподвижной фигурой старого человека, любившего вспоминать в эти закатные часы далекое свое детство…
Мать начала учить Эдварда музыке, когда ему не было еще шести лет. Она строго требовала разучивания гамм, а мальчику хотелось самому «выдумывать» музыку. Что греха таить — он ленился повторять упражнения, за что, став взрослым, часто укорял себя.
В бергенской школе опоздавших учеников не пускали в класс до первой перемены. Но Эдварда, который опаздывал чаще других, даже после этой перемены отправляли домой: бедняга по дороге в школу ухитрялся так промокнуть под дождем, что вода с него лилась ручьями. Было бы жестоко оставлять мальчика в классе мокрым. А жил Эдвард далеко и вернуться в школу переодетым успевал только на последние уроки.
Но однажды мальчик явился в школу мокрешеньким, хотя за окном светило солнце. Эдвард слишком понадеялся на вечный бергенский дождь, а тот перестал барабанить по крышам как раз в те минуты, когда мальчуган терпеливо мок под водосточной трубой возле дома, рассчитывая обычным способом отделаться от уроков.
Отметки маленького Эдварда не были блестящими. Лишь однажды на экзамене по истории ему повезло: учитель спросил про Людовика XIV, и это было как раз то, что Эдвард успел вызубрить. Учитель не верил ушам, слушая, как без запинки барабанит ответ ученик, отнюдь не отличавшийся прилежанием. Однако историк был человеком справедливым.
— Верно! — воскликнул он. — Тебе следует поставить единицу!
(Не ужасайтесь: в норвежской школе единица — самый высший балл, а пятерка ставится тому, кто ровно ничего не знает.)
В школе Эдвард Григ чаще сидел над нотной тетрадкой, чем над тетрадью по алгебре. За это ребята прозвали его «Моцарком» — так они переделали фамилию композитора Моцарта. Учитель немецкого языка, обнаружив, что Эдвард на уроке уткнул нос в заветную нотную тетрадку, пребольно схватил его за вихор:
— В другой раз бери в класс немецкий словарь, а эту дрянь оставляй дома!
Эдварду исполнилось пятнадцать лет, когда в гости к отцу приехал знаменитый норвежский скрипач Уле Булль. Он смешил всех остротами, много смеялся сам, но сразу стал серьезным, прослушав, как Эдвард сыграл на фортепьяно свою музыкальную пьесу.
— Ты должен стать музыкантом, — сказал Булль.
Этот вечер определил судьбу Эдварда. Его отправили в Лейпцигскую консерваторию, потому что своей консерватории в Норвегии не было.
В консерватории с юного Эдварда всю лень как рукой сняло. Но он отставал от товарищей. Чудес не бывает: пропущенное все равно приходится догонять раньше или позже. И долгие годы после окончания консерватории Григ работал с редкостным упорством.
За два года до смерти, в 1905 году, когда Эдварду Григу было уже больше шестидесяти лет, он писал о своем детстве: «Будь я в те времена прилежен, следуя любовному, хотя и строгому руководству матери, я бы впоследствии легче преодолел многое».
Могила великого композитора необычна: это пещера в скале неподалеку от его дома. Вход завален камнем. На нем высечено имя, которое проживет дольше самого крепкого камня.
„Западная страна“
Берген — центр растянувшейся вдоль атлантического побережья «западной страны», которую можно назвать и страной фиордов. Мы видели ее то с воды,/го с суши, сменяя пароходы и паромы местных линий на автобусы, огибающие расщелины фиордов по горным дорогам.
На пароходе один из пассажиров пригласил нас при удобном случае навестить его.
— Это не так далеко: в Марифьёре, на берегу Каупне-фиорда, — пояснил он.
— Признаюсь, не слышали о таком.
— Видите ли, это ветвь Лустер-фиорда.
— Гм… Лустер-фиорд?
— Именно. А Лустер-фиорд ответвляется от Ордальс-фиорда. Это в западной части Согне-фиорда.
Наконец-то знакомое название!
Фиордов в Норвегии не счесть. Весь западный берег иззубрен, источен этими узкими глубокими морскими заливами с круто обрывающимися берегами. От главного фиорда отходят боковые, те, в свою очередь, ветвятся на еще более мелкие.
Вдоль этого растрескавшегося побережья над водой то и дело поднимаются острова. Вокруг большого острова выставляют из воды спины десятки островов поменьше. Норвежцы прозвали их детенышами. Облизанные волнами, мокрые, блестящие, они действительно напоминают детенышей неведомых морских животных. Около ста пятидесяти тысяч таких каменных островков купаются в море возле берегов Норвегии.
Большие фиорды, которые начинаются уже за Ставангером, давали приют кораблям викингов. Отсюда искатели приключений уходили в дерзкие походы через океан. Их потомки ловят рыбу и разводят сады. Вдоль берегов Хардангер-фиорда, над которыми голубеют вечные ледники, весной пышно цветут яблони, сливы, груши.
Скалы Норвегии не везде круто обрываются к морю. Вдоль западного побережья во многих местах тянется неширокая полоса равнины. Норвежцы называют ее странфлатом. Она немного приподнята над уровнем моря. Не будь странфлата, рыбаки лепили бы свои хижины по скалам наподобие ласточкиных гнезд.
В «западной стране» возле гидростанций, построенных на обузданных водопадах, работает много фабрик и заводов. В электрических печах металлурги сплавляют железо с хромом и марганцем. На других заводах с помощью электричества получают легкий алюминий. Гидростанции на водопадах дают очень дешевую энергию, и норвежцам выгодно привозить на морских пароходах алюминиевое сырье даже издалека, из чужих стран.
На берегу фиорда
Западное побережье, выходящее фасадом к океану, изготовляет все, что нужно рыбакам и мореходам. Здесь выпускают судовые радиостанции, спасательные шлюпки, эхолоты для поисков косяков сельди, непромокаемую одежду. Здесь строят танкеры, траулеры, шхуны.
В «западной стране» есть заводы, производящие никель, цинк и другие металлы. Тут работают предприятия, которые с помощью электрической энергии делают удобрения из азота, содержащегося в воздухе. В другом виде сырья, нужного таким предприятиям, Норвегия тоже не испытывает недостатка: это обыкновенная вода.
Часть заводов, построенных на норвежской земле, принадлежит английским, французским и канадским Капиталистам. Такова уж природа капиталистического мира, где доллар, фунт стерлингов, франк довольно легко проникают через границы государств и пускают цепкие корни в чужой стране.
Чайки и „золотой ключик“
Черная вода фиорда мелькнула между скал. Мы спускались к нему из горной долины.
Нет, вода не была черной. В ней отражались стены темного камня, стиснувшие фиорд.
Над улицей небольшого поселка нависла чудовищная скала, вершину которой скрывали тучи. Оторвись от нее кусок-несдобровать домикам. Но мест получше, поуютнее вокруг нет. Тут хоть под скалой, да зато почти на ровном месте, а кругом-только горы, отвесно обрывающиеся в фиорд.
В поселке предстояло дождаться парома. Мы побрели по главной улице, упиравшейся в пристань. Возле магазинов и лавочек слонялись туристы. Длинная очередь машин вытянулась от паромного причала.
Был час отлива. Обнажилась узкая каемка скользкого каменного дна с желтовато-бурыми водорослями. Мальчишки, засучив штаны, шарили под камнями. Они искали разную морскую живность.
В деревянных домиках рыбаков на окнах пестро цвела герань, высаженная в жестяные консервные банки. Женщина, устало склонившаяся над шитьем, не подняла глаз, когда мы, проходя мимо окна, приподняли шляпы.
Марк спросил старика в синем выцветшем комбинезоне, грызшего пустую трубку на скамейке возле хижины, какова глубина фиорда.
— Семьсот, — сказал старик.
— Метров? — невольно задал я лишний вопрос.
Старик промолчал. Марк, нисколько этим не обескураженный, вынул блокнот и после десятка вопросов, на которые старик ответил десятью односложными словами или кивками головы, выяснил, что фиорд никогда не замерзает и что воду с его поверхности можно пить Марку amp;apos; хотелось поподробнее узнать: как же, мол, так, ведь фиорд — морской залив, откуда же в нем пресная вода? Но у старика явно не было желания продолжать беседу. Он уже истощил весь положенный ему на день запас красноречия…
Есть шуточный рассказ о трех братьях-волшебниках, живших когда-то в Норвегии. Однажды старший брат вышел из своего горного убежища на свет божий. Дул ветер, моросил дождь.
— Скверная погода, — сказал волшебник и скрылся внутрь горы.
Прошло лет сто, и из соседней горы вышел второй брат.
— Кто здесь расшумелся из-за погоды? — сердито спросил он и, не дожидаясь ответа, ушел в свои покои.
Не прошло еще каких-нибудь ста лет, как третий брат решил вмешаться в разговор. Он вышел из своего горного чертога красный от гнева и, еле сдерживаясь, сказал достаточно громко, чтобы его услышали братья.
— Если вы не прекратите несносную болтовню, я перейду в соседнюю гору!
Будь старик с изгрызенной трубкой итальянцем, он, оживленно жестикулируя, рассказал бы нам, что в фиорд падает с гор много потоков, вливается уйма речек. Пресная вода легче морской, и она растекается поверху не толстым слоем. Он добавил бы, что, конечно, ветер, подняв волну, легко мог смешать ее с морской. «Но, синьоры, вы сами видите, что в узких фиордах, защищенных высочайшими каменными стенами, сильные ветры — редкость, большая редкость…»
Да, примерно так ответил бы нам итальянец. Однако наш собеседник был норвежцем, и он лишь молча показал рукой на водопад.
Мы вернулись на пристань как раз к приходу парома. Он мало отличался от обыкновенного парохода, только на нижней палубе было много свободного места для автомашин. Назывался паром так же, как и фиорд, который предстояло увидеть его пассажирам, — «Гей-рангер».
Едва мы отчалили, как над паромом закружились чайки. Я заранее запасся хлебом и теперь намеревался вступить с птицами в самые дружеские отношения.
Чайки подлетали всё ближе. Они кричали громко и требовательно. На птичьем языке это, наверное, означало: «Бросай кусок! Да бросай же, мы поймаем на лету! Бросай, говорят тебе!»
Но я не сдавался. Кусочек хлеба лежал у меня на ладони. Марк терпеливо ждал, нацелив фотоаппарат.
Наконец самая смелая чайка, кося бусинки глаз, как бы нырнула ко мне в воздухе. Трепеща крыльями, она на секунду повисла возле моей руки, схватила кусочек и стремительно скользнула прочь. Другие чайки закружились вокруг меня так близко, что я ощущал ветер от их крыльев. Возбужденно гомоня, они требовали свою долю.
— Еще раз! — настаивал Марк, обращаясь не то ко мне, не то к чайкам. — Еще раз, я прибавлю выдержку!
Как жаль, что хлеб быстро кончился! Я шарил в карманах — ни крошки, лишь несколько ирисок «Золотой ключик». Что ж, попробуем! Только как предлагать птицам новое угощение — в обертке или без нее?
Оказывается, лучше без бумажки. Смелая чайка схватила конфетку, но тут же выронила ее. Однако другая поймала лакомство на лету, не дав ему упасть в море.
Пока не кончился «Золотой ключик», чайки дружили с нами. Потом, обругав нас на птичьем языке за недостаточную запасливость, улетели прочь.
… Дул холодный влажный ветер. В плетеных креслах на палубе можно было усидеть минут пятнадцать — потом зубы начинали выстукивать дробь.
Паром плыл как бы в коридоре, закрытом со всех сторон: вода, по бокам — камень; сверху — крыша из туч, плотно надвинутая на скалы.
Чайка схватила «Золотой ключик»
Мы останавливались на несколько минут возле поселков. В городке Странна паром встречали парни в ярко вышитых свитерах. Они держались в стороне от принаряженных девушек. Две молодые матери прикатили на причал голубые коляски с младенцами. Все молча смотрели на пассажиров. Моряк с чемоданчиком, приехавший на пароме, чинно поздоровался с парнями на пристани и остался проводить судно.
«Гейрангер» отчалил. Толпа на берегу стала медленно таять. Вот так же и у маленьких пристаней на наших реках, на наших небольших железнодорожных станциях. Я тоже бегал когда-то с другими мальчишками на берег реки встречать и провожать пароходы. И всегда было немножко грустно, что едут другие, а не я. Тянет-то на пристань или вокзал не от скуки, не от безделья, а потому, что сигнал парохода или электровоза зовет путешествовать, смотреть мир.
Я столько читал и слышал о фиордах, так много от них ждал, что, признаюсь, первое знакомство с ними все же немного разочаровало меня. Да, скалы огромны, вода бездонна, верно… Может, полноте впечатления мешают тучи? Но потом я видел фиорды и в солнечные, тихие дни. Пожалуй, для них как раз больше подходит хмурая погода. Все здесь так грозно, сурово, величественно. Клубящиеся тучи под стать каменным исполинам, недвижная вода, отражая их, темна, как бездна. И чайки белыми хлопьями над чернильной гладью…
Все уменьшается, теряется в фиорде. Встречное судно — как речной катер. Но это двухтрубный морской корабль. Фермы на скалах кажутся снизу такими крохотными, что их даже игрушечными не назовешь.
«Семь сестер» — семь водопадов.
И знаете, где я уже видел раньше подобные следы деятельности титанических сил природы? В родной моей Сибири! Каньоны Ангары и Енисея — именно они, пожалуй, наиболее близки в нашей стране норвежским фиордам.
Думаете, я преувеличиваю красоты сибирских вод и скал, уподобляюсь кулику, который свое болото хвалит? Нет, мысль о сходстве норвежской и сибирской природы не нова. Один путешественник, побывав в свое время на Енисее, нашел, что тамошние скалы напоминают норвежские. Описывая приенисейские деревни, он говорил, что ему «легко было вообразить себя на пристани какой-нибудь деревушки в норвежском фиорде».
Имя путешественника — Фритьоф Нансен.
Великий норвежец писал о Сибири: «…Настанет время-она проснется, проявятся скрытые силы, и мы услышим новое слово и от Сибири; у нее есть свое будущее, в этом не может быть никакого сомнения».
И сама книга, откуда взяты эти строки, названа «В страну будущего»…
Мы — в узкой щели Гейрангер-фиорда.
На скалах над ним не могут жить люди слабовольные, не любящие труд, не умеющие мириться с одиночеством. Вон высоко возле снегов- домик. Туда ведет узкая тропинка, знакомая только обитателям хижины. Серые шарики овец едва отличимы от камней, заваливших пастбище неподалеку от хижины. Как, наверное, надоел заоблачным жителям овечий и козий сыр!
В бинокль виден неподвижно стоящий на крыльце хижины человек. Он сверху смотрит на тучи, птиц и корабли с чужими людьми. Зимой над его полузанесенным домиком лютуют снежные штормы. Если бы не нагроможденные на хижину большие камни, ветры сбросили бы крышу в фиорд.
Обитатель хижины в зимнюю пору почти отрезан от остального мира. Хорошо, если фермер — смелый лыжник и крутизна склонов не страшит его. Оседлав крепкую лыжную палку и тормозя ею в сугробах, он в снежных вихрях скатится вниз, к прибитому на столбе возле нижней дороги своему почтовому ящику. В лавке рыбацкого поселка он узнает, кто из соседей умер, у кого прибавилось семейство…
Задрав вверх голову, вижу три дома, прижавшиеся под нависшей скалой. Выступ защищает их: грохочущие обвалы и грозные лавины проносятся над крышами хижин.
Против этих домов паром замедлил ход. От берега к нам подошла лодка с двумя мужчинами. В нее села молодая женщина. Мне показалось, что она неохотно покидала паром… Многие горные домики связаны телефонами. Но разве может телефон заменить живое человеческое общение?
«Семь сестер», ради которых ездят в Гейрангер-фиорд, — это семь водопадов или, может быть, семь струй одного огромного водопада. Они устремляются с обрыва в фиорд. Две «сестры» совсем тонюсенькие. Их трудно считать полноправными членами этой водопадной семьи.
На другой стороне фиорда клокочет «Жених». Наверное, он сердится, что ему нельзя переброситься через фиорд, чтобы выбрать себе суженую.
Штурман парома на трех языках рассказывает по радио о достопримечательностях, встречающихся на пути. Узнав, что на пароме есть русские, он с трудом произносит:
— Хо-ро-шё. Да. Рюсски!
За водопадом на отвесном выступе скалы темнеет старый дом. Похоже, что он заброшен.
«Здесь жил один норвежец, — разносит радио голос штурмана. — Он, леди и джентльмены, ухитрялся не платить никаких налогов. В его дом можно было попасть только по канатной лестнице. Когда приходили налоговые инспектора, господин, живший в этом доме, поднимал лестницу наверх и любезно приглашал гостей вскарабкаться к нему по скале на чашечку кофе. Не хочет ли кто-либо из господ пассажиров поселиться здесь, чтобы отделаться от налогов самым простым и вполне доступным способом?»
Острота имела успех. Налоги и тут — больной вопрос. Ведь прочли же мы в брошюре, напечатанной в Бергене: «Налоги, как прямые, так и косвенные, очень обременительны в Норвегии и за последние годы достигли весьма высокого уровня, сильно понизив покупательную способность населения».
К древнему Тронхейму
Гейрангер бесспорно один из красивейших фиордов страны. Самый же длинный — Согне. Он держит первенство среди не только норвежских, но и гренландских, чилийских, новозеландских, мурманских, ново-земельских фиордов. Согне-фиорд протянулся в длину более чем на 200 километров, его глубина превышает километр, а над этой пучиной почти на столько же вздымаются отвесные скалистые берега.
В устье Согне-фиорда горы голы и безлесны, луга болотисты и загромождены валунами. Но в глубине страны Согне светел и ласков, могучие леса украшают его берега. Из узких долин вырываются к фиорду прозрачные речки, и лососи скользят в их холодных струях, сильными прыжками преодолевая небольшие водопады. По берегам, возле ферм, окруженных фруктовыми садами, пасутся козы и неказистые на вид гнедые «фиордовые» лошади — сильные, выносливые, легко преодолевающие такие подъемы, перед которыми спасуют быстроногие лошади долин.
К северу от широкого устья Согне-фиорда побережье так изрезано и так скалисто, что рыбацкие города Олесунн и Кристиансунн отодвинулись от него в море, на острова, более удобные для постройки жилья.
Тронхейм же, третий по значению город страны, занял полуостров в северном фиорде.
Третий по значению не значит большой: в нем около полутораста тысяч жителей. А вот если бы городам давали пенсии по старости, то Тронхейм был бы первым норвежским кандидатом на ее получение. Прежде он назывался Нидаросом. Его основание относят к 997 году. Город был в давние времена столицей Норвегии, и до сих пор норвежские короли ездят в его древний собор на коронацию.
Поставлен Тронхейм на редкость удачно: фиорд глубок и не знает зимнего ледяного покрова, по берегам — плодородные земли и густые еловые леса. Город разрезает река Нид-Эльв, замысловатой петлей окружившая его центр. В устье она, пожалуй, больше похожа на наши реки, чем на норвежские: не бурлит порогами, не падает со скал, а мирно струит воды в фиорд. Ее берега — это цепочка причалов и складов, построенных на сваях у самой воды так, чтобы принимать товары прямо из трюма кораблей. Другой стороной склады выходят на бойкую улицу; там они уже «меняют лицо», превращаясь в обычные магазины.
По утрам рабочие спешат на верфи и заводы Тронхейма, чтобы строить корабли, распиливать бревна, изготовлять станки. В утренней толпе много молодых людей в черных фуражках с четырехугольным верхом и свисающей на шнуре кистью. Это студенты политехнического института — Высшей технической школы.
В норвежские университеты и институты принимают без экзаменов: достаточно аттестата зрелости. Но тот, кто хочет учиться в Высшей технической школе Тронхейма, должен не меньше года проработать на заводе, прежде чем слушать лекции профессоров. От поступающих в Высшую сельскохозяйственную школу требуется даже трехлетний производственный стаж. В ее коридорах не встретишь краснобая, который свободно толкует о достоинствах разных севооборотов, а в поле не отличит овес от пшеницы.
Жизнь норвежского студента не усыпана розами. Норвежцы не опекают излишне своих детей, не нянчатся с ними, стараются приучать их к самостоятельности. Парень или девушка хочет учиться в университете? Прекрасно! Но пусть они сами содержат себя, не рассчитывая на папин кошелек.
Стипендию получают лишь очень немногие. А платить надо за все. Норвежские студенты залезают в долги не меньше шведских. Мне говорили, что иной молодой инженер восемь — десять лет отдает потом банку пятую или шестую часть заработка.
Норвежских студентов можно встретить летом в ресторанах и отелях, но не за обеденным столом и не на диванах курительной комнаты. Чтобы заработать деньги, они надевают белые куртки официантов.
В гостинице «Викинг», где я жил в Осло, школьники старших классов заменяли отпускников-лифтеров. Ни студенты, ни старшеклассники не испытывали никакого смущения, занимаясь делом, не требующим знания алгебры или тригонометрии. Любой труд считается в народе более достойным, чем лоботрясничество на деньги богатых родителей.
Как-то я разговаривал с молодым официантом в ресторане. Оказалось, что через два года он станет врачом. Я подумал было: «Вот бедняга! Приходится ему целый день бегать с подносом». Но тут же мне пришла в голову другая мысль: «А так ли это плохо? Уж не сидят ли во мне самом остатки того свинского отношения к людям физического труда, которое было и осталось у аристократов, у никчемных белоручек?»
И я со стыдом вспомнил, что у нас еще можно услышать в столовой или кафе, как развязный юнец, сидя за столом, обращается к немолодой официантке: «Эй, девушка!» — или что-нибудь в этом роде. А разве тот же юнец позволит себе так обратиться к врачуй Или к учительнице?
Из многих студенческих организаций мне особенно понравилось Общество по распространению образования среди взрослых. Студенты за небольшую плату учат вечерами тех, кому почему-либо не удалось окончить школу. Тут и пятнадцатилетние подростки, и их бабушки и дедушки. В газетах писали, что самому старому ученику исполнилось 78 лет, а самой старой ученице — 92 года!
И представьте, даже в столь почтенном возрасте человек может выучить иностранный язык: прилежная бабушка стала немного разговаривать по-английски! Но, наверное, лучше все же учить языки в школе, чтобы потом не садиться за парту вместе с внуками…
В «тылу» Тронхейма — бескрайние еловые леса. Это один из главных районов лесной промышленности страны.
Иногда спорят, что важнее для Норвегии: лес или рыба?
Уже шесть столетий страна торгует лесом, да и сейчас десятки тысяч норвежцев заготавливают и сплавляют бревна, распиливают их на доски и брусья, работают на заводах, где богатства леса превращаются в древесную массу, целлюлозу, бумагу, искусственный шелк, различные химические продукты. Только в трех странах мира — в Финляндии, Швеции и Канаде — лесное дело занимает еще более важное место, чем в Норвегии.
За Тронхеймом «длинная страна» особенно резко сужается. Она лентой вытягивается вдоль побережья. Здесь с самолета иногда можно увидеть обе ее границы.
Мы с Марком возвращаемся в Осло. Оба полны впечатлений и еще не очень хорошо разобрались в них. Марк, однако, пытается выделить самое главное.
— Ты знаешь, один большой поэт сравнивал историю цивилизации и искусства с грандиозной фугой, многоголосным музыкальным произведением, — задумчиво говорит мой друг. — В ней слышны голоса всех народов. Но для красоты этой человеческой симфонии важно, чтобы каждый голос сохранял свой собственный тембр и звук. Так вот, мне кажется, что норвежский голос в этой фуге не затерялся. Он различим со времен викингов до наших дней.
„Южная страна“
На юге Норвегия начинается мысом Линнеснес. Узким языком он далеко высовывается в море.
Норвежцы называют примыкающее к мысу побережье «южной страной». Они приезжают сюда отдыхать. Это «норвежский Крым». Тут далеко не так жарко, как на нашем юге, но справочники уверяют, что «южная страна» — земной рай «с мягким климатом, теплым и соленым морем».
Почему особо оговаривается, что море здесь соленое? Солоны все моря, но в одних соли в воде больше, в других — меньше. Чем солонее вода, тем лучше она держит неопытного пловца.
Кстати, если вы вообще не знаете, почему море соленое, то легко можете узнать это из норвежской народной сказки.
Жили два брата, богатый и бедный. Бедняк иногда заходил к богатею съесть тарелку похлебки. Тот был очень жадный и задумал отвадить гостя раз и навсегда. Как-то показывает брату окорок:
— Хочешь, отдам тебе?
У бедняка даже слюнки потекли…
В «южной стране» любят белый цвет.
— Только пообещай, что сделаешь так, как я тебе скажу.
Бедняк согласился. Тогда богатей и говорит:
— Так вот, бери окорок и проваливай ко всем чертям!
Только что произнес он эти слова, как бедняк провалился сквозь землю и угодил прямо в ад, ко всем чертям в гости.
А в аду, оказывается, со свининой перебои. Черти же до нее большие охотники. Пристают к бедняку:
— Отдай окорок! Отдай окорок!
Тот перепугался, прижимает окорок к себе. Тогда один из чертей говорит:
— Ладно, вот тебе в обмен чудесная мельница. Что прикажешь, то она тебе и смелет. Забирай ее — и живей отсюда назад в свое село!
Бедняк не заставил себя просить дважды. Верно, мельница оказалась чудесной: прикажи ей — и она из воздуха начнет муку молоть, только мешки подставляй.
Узнал об этом брат-богатей, пришел к бедняку и требует:
— Отдай мельницу — ведь ты ее за мой окорок получил. Смотри, судья тебя все равно заставит отдать, да еще и накажет как вора!
Ну что бедняку делать? Пришлось отдать. Богатей купил корабль, поставил на него мельницу и приказал, чтобы она молола соль. Дело-то происходило давно, соль тогда ценилась, как серебро. Богатей поднял паруса и отправился в дальние страны, чтобы продать там то, что мельница намелет во время плавания. Она знай работает. Уже и трюмы полны, а жадному кажется, что все мало, все мало… До тех пор мельница молола, пока от тяжести корабль не пошел на дно вместе с хозяином.
Чертова же мельница и сейчас на дне. Мелет и мелет без устали, все моря просолила…
Берег «южной страны» весел и наряден. Норвежцы, как и шведы, нередко красят дома в темно-красный цвет. Но возле мыса Линнеснес предпочитают белый. Маленькие белые городки и деревушки, построенные еще моряками парусного флота, прикрыты с моря поясом шхер. Светлые дома, стоящие у моря на берегу удобных гаваней, это «шкипер хус» — «домики шкипера». Их фасад открыт морским ветрам, а со стороны суши упрятан в зелень сада.
Под потолком такого «шкипер хус» висит искусно сделанная модель корабля, на котором бороздил океаны его хозяин; красивые раковины, кокосовые орехи, японские лакированные коробочки и всякие безделушки из дальних стран занимают самое почетное место в комнате, где ушедший на покой моряк сосет свою трубку и листает книги о морских приключениях.
На северо-восток от мыса Линнеснес портовые и рыбацкие городки тянутся вдоль побережья до Осло.
Возле самого большого из них — Кристиансанна — начинается долина Сетесдал. До постройки горной дороги — а это случилось не так уж давно — только узкие тропки соединяли ее с остальным миром. Повстречав на такой «муравьиной» тропе соседа,^ ведущего под уздцы вьючную лошадь, сетесдалец должен был прижиматься к скале, чтобы животное могло обойти его.
В Сетесдале можно еще найти хижины с очагом посредине, дым которого уходил через отверстие в крыше; правда, в них уже не живут. Здесь увидишь и старинные народные костюмы, надеваемые в праздники. Самое же главное: сетесдальские парни и девушки сохранили искусство складывания «стев».
«Стев» — что-то вроде нашей частушки. Это коротенькая песенка. Она может быть грустной, но чаще всего в ней задорная насмешка. Парни и девушки, собравшись потанцевать, поют старые, всем известные «стев» и тут же сочиняют новые, злободневные.
Если тебя задели в частушке — не дуйся, не хмурь брови, а тут же придумай ответную колючую «стев». Вот тогда о тебе скажут: «Этому парню не надо занимать красноречие у пастора».
Если бы вдруг повернул Гольфстрим
Вдоль западного побережья Норвегии синь моря на физических картах исчерчена неширокими полосами красных стрелок теплого течения.
Если бы мы с вами захотели проследить путь вод, приносящих тепло к берегам Скандинавии, то начинать пришлось бы с тропиков, от Флоридского пролива, родины всем известного Гольфстрима. Мощные теплые течения, порожденные им, разветвляются в Атлантике. Одна из ветвей Северо-Атлантического течения устремляется на север вдоль побережья Норвегии.
Что и говорить, повезло норвежцам: получили от природы безотказно действующее водяное отопление для целой страны! Сравните-ка зимние дожди Бергена с морозами Олекминска или Магадана, а ведь эти три города стоят примерно на одних параллелях.
— Послушай, — сказал как-то Марк, когда мы спустились с гор в теплынь побережья, — а можешь ты представить, что произойдет, если вдруг это водяное отопление испортится? Допустим, течение повернет в сторону.
— Норвежцам придется срочно конопатить стены и вставлять вторые оконные рамы.
— Только-то?
— Ну, пожалуй, яблони вымерзнут…
Марк усмехнулся.
— Я еще мальчишкой читал фантастический роман одного французского писателя о человеке, укравшем Гольфстрим, — сказал он. — Это был потомок уничтоженных европейцами ацтеков, древних обитателей Мексики, посвятивший жизнь мщению. Он нашел какие-то быстро растущие кораллы — не помню, как они там называются, — и создал коралловые рифы как раз на пути теплых вод. Он украл Гольфстрим у Европы, заставил его повернуть прочь от ее берегов. И что ты думаешь? Я не говорю уж о замерзших гаванях, о снежных заносах, но в Скандинавии начался чуть ли не новый ледниковый период. А ты — «яблони вымерзнут»…
Позже, уже в Москве, Марк, верный себе, показал мне вырезку из газеты. Там были приведены расчеты норвежского профессора Хакона Мосби. Если бы Норвегии понадобилось «водяное отопление» заменить нефтяным, то горючее пришлось бы возить в трюмах пятисот двадцати пяти тысяч гигантских танкеров. По мнению ученого, течение отдает Норвежскому морю три четверти своего тепла и только четверть уносит дальше, в Северный Ледовитый океан.
Последние годы в Гольфстриме что-то «испортилось». Он недодал тепла северо-восточным берегам Америки. Может быть, в его мощный поток поднялись охлажденные воды глубин? Для разгадки этой и многих других загадок Гольфстрима в особой подводной лодке — мезоскафе — ученые во главе с профессором Жаном Пикаром летом 1969 года проплыли в струях вод теплого течения 2700 километров. По выражению Пикара, были открыты многие тайны Гольфстрима, однако в его глубинах их осталось еще больше…
Уверяют, что в приморских городах маленькие норвежцы следом за словом «мама» учатся выговаривать слово «рыба».
Но если северо-восточные берега Америки недополучили свое от Гольфстрима, то возле Скандинавии утеплитель действует пока почти безотказно. Западное побережье согрето его дыханием. Это важно не только для садоводов и земледельцев, но и для рыбаков. Благоприятная температура вод привлекает к Атлантическому побережью Норвегии несметные полчища сельди.
Большую часть года сельдь проводит в открытом море далеко от норвежских берегов. Обычно к середине декабря первые ее косяки трогаются на нерест в теплые воды.
Тем временем на протяжении нескольких сот километров западного побережья в гаванях накапливаются рыболовецкие суда, готовые по первому сигналу выйти в море. Этот сигнал дают с разведочных исследовательских кораблей, встречающих рыбу далеко в море. И вот радио сообщает:
— Сельдь идет!
Тотчас пустеют гавани главных «сельдяных городов» — Хаугесунна, Молле, Олесунна. В море устремляются тысячи открытых моторных лодок, среди которых движутся и большие траулеры, оборудованные по последнему слову техники. Хорошо, если море спокойно. Но бываем, что флот уходит навстречу свирепому зимнему шторму, и тогда во многих домах с тревогой ждут известий о затонувших судах.
В тот год, когда струи течения недостаточно теплы, сельдь не идет к берегу, и ее приходится искать далеко в океане. Это «черный год»: маленькие суда, которые годны лишь для лова в прибрежных водах, возвращаются с пустыми трюмами. Уныние охватывает не только рыбаков, но и рабочих большого города Ставангера, где находятся главные консервные заводы страны. Отсюда по всему свету расходятся миллионы коробок с очень вкусными сардинами «брислинг».
Ни один город в мире не продает столько рыбных консервов, сколько Ставангер в годы хороших уловов. Если же наступает «черный год», то на консервных заводах останавливают машины, и рабочие оказываются без дела.
В удачливый год норвежские рыбаки добывают свыше миллиона тонн сельди. Однако до половины улова идет на фабрики, где вкусную, жирную селедку превращают в селедочное масло и горы рыбной муки, которой откармливают скот.
Чудесны клады Норвежского моря, огромны здесь запасы живого серебра, и волшебник Гольфстрим помогает его добыче.
Всегда ли в Бергене идет дождь?
В Бергене всегда идет дождь. Так, по крайней мере, говорят об этом господствующем на западном побережье городе, втором по значению в стране, давнем сопернике столицы.
Уверяют, что при виде человека без зонтика бергенские лошади испуганно шарахались в сторону.
Рассказывают об иностранце, который недолго жил в Бергене, а несколько лет спустя, встретив знакового бергенца где-то в Италии, спросил, продолжается ли еще бергенский дождь, неизвестно когда начавшийся и исправно ливший при нем три месяца.
Рассказывают и о голландском капитане, который последними словами изругал лоцмана за то, что тот привел его корабль совсем не туда, куда надо:
— Я нанимал тебя до Бергена, мошенник! Не хочешь ли ты сказать, что этот город и есть Берген? Я был в Бергене пять раз и очень хорошо его помню!
Напрасно лоцман клялся, что капитан просто не узнал города. Пять раз, как и полагается, лил дождь. На этот же раз случайно выглянуло солнце, а в такую погоду даже старожилы не узнают свой Берген…
Шутка шуткой, но дожди в Бергене действительно часты. Осадков здесь выпадает за год больше, чем под Москвой за несколько лет. Горы, окружающие Берген, задерживают бегущие с океана тучи и заставляют их выплакаться над городом. Коньки бергенцу не нужны вовсе, зонтик же он берет с собой даже в январскую непогоду, которую бергенцы метко окрестили «кислой».
Зелень в Бергене сочная, яркая, пышная, не знающая пыли на листьях. В парках, где масса диких уток, мы с удивлением заметили некоторые теплолюбивые растения, которые у нас встретишь в Ялте или в Сочи: вот что делает волшебник Гольфстрим.
Выглянуло солнце после затяжного дождя — и Берген, вымытый, нарядный всем своим видом говорит: «Чем я хуже столицы? Посмотрите, как удачно застроены мои кварталы по семи холмам, которые в иной равнинной стране считались бы высокими горами!»
Бергенцы всегда держались несколько обособленно от других норвежцев. Да, соглашались бергенцы, конечно, есть на свете города и побольше Бергена, но все-таки они — не Берген. Даже речь бергенца заметно отличается от разговора жителей других норвежских городов.
Еще не так давно можно было услышать:
— Вы норвежец?
— Нет, бергенец.
Профессора Бергенского университета начинали лекцию обращением:
— Господа норвежцы и бергенцы!
Бергенцы слывут за весельчаков и любят повторять старое изречение: «Пусть будет нам хорошо и пусть никому не будет плохо, а кто думает по-другому, то пусть того заберет дьявол».
Стоит полюбоваться Бергеном сверху, с горы Флон: парки, скверы, восьмигранное озерко в центре, красные черепичные крыши, выглядывающие из зелени по уступам гор, и рядом — белые корабли на синей воде…
В Бергене есть Новый город, похожий на перестроенные современные центры многих европейских городов: магазины, конторы, стекло, бетон. Он возник на месте пожарища. Берген выгорел в начале века. Огонь бушевал сутки, сильный ветер с моря помогал ему. От многих городских кварталов остались дымящиеся головешки да печные трубы.
Новый город хорош, но старый интереснее. Кто хочет убедиться, что Бергену не девяносто, а девятьсот лет, что Берген не зря был одно время столицей страны, тот идет в порт. В порту — знаменитые Немецкие набережные; впрочем, после нашествия гитлеровцев бергенцы чаще называют их просто Набережными. Там притиснуты друг к другу дома с узкими окнами и остроконечными крышами. Их осталось уже не так много, они теряются теперь рядом с поднявшимися над ними нашими современниками, отражающими небо и землю стеклом своих плоских высоких стен.
Старые дома на Набережных строила Ганза, союз северонемецких городов, который в XIV веке захватил в свои руки торговлю в соседних странах. Ганзейские купцы, используя и кошелек, и меч, объявляли войны тем, кто им противился.
В Норвегии Ганза облюбовала Берген. Два столетия немецкие купцы чувствовали себя хозяевами в этом городе. Они заставляли норвежских рыбаков привозить в Берген на продажу всю рыбу, выловленную у побережья. Цену купцы назначали сами.
На лучшей набережной ганзейцы построили свои дома и свои церкви. Купцы предпочитали долго не задерживаться на чужбине. Дома предназначались для приказчиков и стражи, охранявшей богатства.
Зайдемте-ка в один из этих домов. Над входом — растрескавшиеся деревянные гномы с длинными бородами и резные дубовые гербы ганзейских купеческих фирм с излюбленной эмблемой — кабаном. Осторожнее, не споткнитесь в полутемных коридорах, не заблудитесь в закоулочках и узких лестницах, не разбейте голову о низкие притолоки!
Так вот где Ганза держала свои богатства! На прибитых к стене оленьих рогах висели кожаные мешочки с золотом. Вряд ли вы увидите еще где-нибудь такие огромные и толстые приходо-расходные книги, какие лежат на деревянных конторках. А гири! Ганзейцы обожали известное правило: не обманешь — не продашь. Одни гири, полегче, купцы клали на весы, когда отпускали зерно; другие, потяжелее — когда покупали рыбу.
В нижних этажах лежали тюки тканей и пеньки. Сюда же ссыпались пшеница и рожь, которые ганзейцы привозили морем. Своего хлеба норвежцам никогда не хватало, и ганзейцы пользовались этим, угрожая уморить голодом непокорных рыбаков.
Не сладко жилось и купеческим приказчикам. Купцы запрещали своим служащим жениться. Они считали, что женатому человеку труднее удержаться от соблазна обворовать своего благодетеля. Хозяева понастроили своим верным слугам крохотные каморки с деревянными ящиками вместо кроватей. Боясь пожара, купцы не разрешали зажигать свет и топить печки. Ослушников нещадно пороли — плеть до сих пор висит на стене дома, превращенного в музей.
На ночь двери ганзейских домов закрывались тяжелыми замками.
Уголок старого Бергена.
И все же молодые приказчики удирали ночной порой из этой тюрьмы через потайное окошко. Вот и легкая веревочная лестница, по которой они спускались вниз, пугливо озираясь на задремавшего стражника.
В XVI веке Ганза стала слабеть, распадаться. Но немецкое влияние сохранялось в Бергене еще долго.
Оккупируя ‘Норвегию, гитлеровцы думали, что в Бергене, где почти все понимают немецкий язык, их примут лучше, чем в других городах страны. Однако взрывы зданий, занятых оккупантами, и взлетевшие на воздух в Бергенском порту военные корабли заставили их изменить мнение.
Всемирный морской извозчик
Возле старых ворот Бергена трещат на ветру флаги.
Флаги в Норвегии, да и вообще в Скандинавии вывешивают часто. Маленькие национальные флажки вместе с зажженными свечами ставятся на стол во время торжественного обеда или ужина. Хозяин дома может вывесить флаг в честь своего дня рождения или по поводу какого-либо другого радостного семейного события. В каждом городке есть свои праздники, когда над ратушей и над домами реют красные полотнища, на которых белыми полосами окаймлен синий норвежский крест.
Но те флаги у южных ворот, о которых я упомянул, не украшены государственной эмблемой. Это флаги «Эссо» и «Шелл», монополий, торгующих нефтью и бензином.
На старых городских воротах надпись взывала к торговцам, которые через подъемный мост над крепостным рвом ехали на бергенский рынок: «О человек, живи честно и слушайся бога!» Тут же, в воротах, с крестьян взимали пошлину.
Теперь рядом с воротами расположены магазины для владельцев автомобилей. Здесь продают бензин. Флаги развеваются возле колонок. Уже не сборщик пошлин с кожаным кошелем, а человек в синем комбинезоне взимает мзду с каждого автомобилиста, продавая ему дорогое горючее. Доход получает при этом не город, а «Шелл» или «Эссо».
В Берген, как и во времена Ганзы, приходят рыбацкие боты со свежим уловом. На Рыбном рынке по утрам можно увидеть все, что дает норвежцу море Живые рыбы плещутся в баках с проточной водой, и продавцы ловко поддевают сачком ту, которая понравится покупателю. Но, конечно, интереснее наблюдать живых рыб в знаменитом бергенском Аквариуме, где в водоемах собраны, кажется, все обитатели моря, от мелюзги до самых крупных. Среди них нет, правда, живых китов. Однако вообще-то и они в Бергене не редкость. Городская хроника упоминает, что однажды певица Арнольдсон после концерта получила в подарок от местных рыбаков только что пойманного здоровенного кита.
В морской стране даже у маленьких поселков — причалы для кораблей.
Незамерзающий порт Бергена для Норвегии тоже, что Гётеборг для Швеции. Здесь над мачтами рыбацких суденышек возвышаются борта океанских кораблей. У этих гигантов — норвежские названия. Слава норвежских моряков прочно удерживается чуть ли не со времен викингов. Только у Англии и Америки торговый флот больше, чем у Норвегии.
Зачем же маленькой стране столько судов? Конечно, норвежцам надо привозить из других стран много хлеба, нефти, угля, руды, фруктов — всем этим страна бедна. Но для таких перевозок вполне хватило бы всего одной десятой части флота, бороздящего моря и океаны под флагом Норвегии.
Уже с давних пор большинство норвежских кораблей вообще подолгу не заглядывает в родные порты. Норвежский торговый флот еще в прошлом веке прозвали «морским извозчиком». Он перевозит грузы для других стран, зарабатывая своей стране иностранную валюту. Норвежские корабли плавают и в Заполярье и в тропики. Они возят апельсины из Калифорнии и уголь со Шпицбергена. За границей им охотно поручают перевезти груз: все знают, что норвежские моряки — одни из лучших в мире.
Новейшие корабли, построенные в Норвегии и за границей по заказам норвежских судовладельцев, нарядны и быстроходны. Да иначе и нельзя: кто же будет нанимать для перевозки грузов «морские калоши»? В море ведь тоже конкуренция: отдадут груз другому кораблю- значит, у судна простой, у судовладельцев снижение прибыли.
Я бы не сказал, что суда, плавающие вдоль берегов самой Норвегии, выглядят так же нарядно, как их океанские братья. Вот у бетонного п-ричала разгружается маленькое суденышко, старое, помятое. Из трюма появляется разный хлам: потертый плюшевый диван, какие-то железные трубы, доски. У этих причалов нет ярких плакатов, тут тихо и пустынно. Двое подгулявших моряков бредут, спотыкаясь и пугая нахохлившихся голубей, которые роются в обрывках бумаги.
Для норвежского моряка корабль — суровый мир. Годами без семьи, в чужих морях, в чужих портах возит моряк чужие товары ради того, чтобы росли прибыли господ Вильгельмсёна, Ольсена, Ларсена и других миллионеров — владельцев пароходных компаний.
Норвежец любит море, но иногда проклинает его. Море поглотило немало жертв. В последнюю войну больше половины норвежских судов было пущено на дно, и много льноволосых ладных парней нашли там могилу.
Бывает, что норвежский моряк из-за болезни, несчастного случая или еще почему-либо попадает за границей в беду — как говорят, «садится на мель». В самых больших иностранных портах есть конторы, которые должны помочь такому моряку найти пристанище. Но недорогих общежитий, как мне сказали, пока открыто куда меньше, чем портовых миссионерских пунктов, где моряку проповедуют слово божье и бесплатно дают Библию в недорогом переплете.
На каком языке говорят норвежцы?
Уроженец Бергена крупнейший писатель Лудвиг Хольберг писал пьесы не на норвежском, а на датском и латинском языках.
Он родился в конце недоброго для Норвегии XVII века. Утратившей независимость страной управлял тогда датский король.
Родители Лудвига Хольберга были людьми небогатыми, а когда все их имущество сгорело при сильном пожаре, то семья узнала безысходную нужду. Десяти лет маленький Лудвиг остался сиротой.
Начались годы скитаний. Лудвигу хотелось учиться и путешествовать. Без денег путешествовать можно только пешком. Хольберг так и делал, а на пропитание зарабатывал игрой на флейте. Иногда ему приходилось просить милостыню.
Хольберг обошел пешком многие города Дании, Германии, Англии, Голландии, Франции, Италии. К зрелым годам он говорил чуть ли не на десяти языках, многому научился и сам смог читать лекции в Копенгагенском университете. Он прекрасно узнал народную жизнь и научился ненавидеть тунеядцев.
Взявшись за перо, Хольберг написал поэму об острове, на котором честные люди бедствуют, а управляющий, поп и пономарь, захватившие власть, грабят их, как самые настоящие разбойники.
Затем стали появляться комедии Хольберга, принесшие ему славу одного из величайших сатириков XVIII века. В них он бичует и высмеивает невежество, предрассудки, тупость дворянства, жадность священников, ничтожество людишек, рабски преклоняющихся перед всем иноземным и презирающих свою родину. Датская столица и быт ее обитателей показаны в этих пьесах очень ярко. Потом говорили, что если бы Копенгаген в XVIII веке совсем исчез с лица земли, то его тогдашний облик и быт легко было бы восстановить по комедиям Хольберга.
Драматург написал роман о подземном царстве, в которое попадает бергенский студент Нильс Клим. Однако подземные страны, удивлявшие Нильса Клима, очень похожи на те, земные, которые Хольберг повидал на своем веку. В одной из них люди пуще глаза берегут ключи от сундуков, а вместо молитв твердят в церквах таблицу умножения, помогающую вычислять проценты на капитал. В другой стране все высшие должности захвачены безголовыми, причем дела в этой стране идут не хуже, чем в тех государствах на земле, где царствуют люди с коронами на головах.
Врагов у Хольберга было много, и они требовали даже, чтобы его «лживые и противохристианские описания, направленные на посрамление предков и потомков», были сожжены на костре королевским палачом…
Норвежец Лудвиг Хольберг, как я уже сказал, писал на датском языке, а иногда и на латинском, для того чтобы пьесы легче было переводить на другие европейские языки: латынь знали многие образованные европейцы. Именно с латинского роман о похождениях бергенского студента был переведен на русский.
В том, что во времена Хольберга по-датски писали многие норвежцы, не было ничего удивительного: страна находилась под властью Дании, и законы для нее издавались в Копенгагене. Судьи говорили по-датски. Священники произносили проповеди на датском языке. Книги печатались на нем же.
Когда в начале XIX века Норвегия освободилась от датского засилья, в стране не было единого, общего языка. На одном писали стихи и романы, играли в театрах, сочиняли деловые бумаги. На другом говорили на фермах, в рыбацких деревушках. Третьим, смесью датского книжного языка и норвежского народного, пользовались жители больших городов.
Получалась изрядная путаница. Из каждых ста жителей страны девяносто девять были коренными норвежцами, и все же они разговаривали и писали так, что не всегда хорошо понимали друг друга.
Как же быть? Поэт Хенрик Вергеланн говорил, что надо смело обогащать датский литературный язык норвежскими народными словами. Другой поэт, Вельхавен, возражал ему, находя, что простонародная речь норвежца слишком груба для того, чтобы стоило вводить ее в изящную литературу.
Тем временем в города из деревень, с ферм приезжало все больше крестьянских парней и девушек, чтобы поступить на фабрики. С каждым годом из языка горожан датские книжные слова все сильнее вытеснялись народными норвежскими.
Вот этот-то уже сильно изменившийся городской язык, полудатский, полунорвежский, и назвали риксмолом. На нем написаны пьесы Ибсена и Бьёрнсона.
Но почти одновременно появились стихи и пьесы, написанные на лансмоле — на языке, близком к тому, на котором говорили жители гор и побережья фиордов.
Споры о языке продолжались десятилетия и окончательно не закончены до сих пор. Риксмол теперь чаще называют букмолом, то есть книжным, литературным языком, а ландсмолнюнорском, народным, разговорным языком. Образовались партии защитников того и другого, а также партия «примиренцев», которая говорит, что правильнее всего сблизить оба языка, чтобы получился один, общий, так называемый самнорск.
Но пока норвежцы все еще пишут и говорят по-разному.
Детство Эдварда Грига
Из Бергена ездят «к Григу».
Великий норвежский композитор родился в этом городе. Он прожил много лет и умер в небольшом доме вблизи Бергена. Это загородный дом на мысе Грольхауген — «холме троллей», где камень, темная зелень, всплески волн большого озера.
Дом похож на зимнюю дачу, сбоку — что-то вроде башенки. В большой светлой комнате — рояль. Пальцы Эдварда Грига касались его клавиш, и дивные мелодии рождались здесь, чтобы, радуя людей, разнестись потом по концертным залам всех стран мира. Здесь природа Норвегии и сама душа норвежского народа раскрывались в музыкальных образах — и не потому ли, по словам Петра Ильича Чайковского, Григ сумел сразу и навсегда завоевать русские сердца? В музыке великого норвежца есть, говорил Чайковский, «что-то нам близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик».
От дома дорожка ведет к озеру. Там, под горкой, — маленькое строеньице, похожее на хижину рыбака. Вокруг пышно разрослись папоротники, деревья сомкнули кроны над черепичной крышей. Эдвард Григ проводил здесь многие часы, слушая вечные песни воды и леса.
Жестковатый диван, у стены — пианино (рояль занял бы почти всю хижину), рабочий стол, придвинутый к оконцу, — вот, кажется, и все, что есть в уединенной хижине, где особенно любил работать великий композитор.
Неподалеку от хижины волны бьют в большой камень. Григ часто сидел на нем вечерами, любуясь пламенем заката. Ветер трепал длинные седые волосы, чайки вились над неподвижной фигурой старого человека, любившего вспоминать в эти закатные часы далекое свое детство…
Мать начала учить Эдварда музыке, когда ему не было еще шести лет. Она строго требовала разучивания гамм, а мальчику хотелось самому «выдумывать» музыку. Что греха таить — он ленился повторять упражнения, за что, став взрослым, часто укорял себя.
В бергенской школе опоздавших учеников не пускали в класс до первой перемены. Но Эдварда, который опаздывал чаще других, даже после этой перемены отправляли домой: бедняга по дороге в школу ухитрялся так промокнуть под дождем, что вода с него лилась ручьями. Было бы жестоко оставлять мальчика в классе мокрым. А жил Эдвард далеко и вернуться в школу переодетым успевал только на последние уроки.
Но однажды мальчик явился в школу мокрешеньким, хотя за окном светило солнце. Эдвард слишком понадеялся на вечный бергенский дождь, а тот перестал барабанить по крышам как раз в те минуты, когда мальчуган терпеливо мок под водосточной трубой возле дома, рассчитывая обычным способом отделаться от уроков.
Отметки маленького Эдварда не были блестящими. Лишь однажды на экзамене по истории ему повезло: учитель спросил про Людовика XIV, и это было как раз то, что Эдвард успел вызубрить. Учитель не верил ушам, слушая, как без запинки барабанит ответ ученик, отнюдь не отличавшийся прилежанием. Однако историк был человеком справедливым.
— Верно! — воскликнул он. — Тебе следует поставить единицу!
(Не ужасайтесь: в норвежской школе единица — самый высший балл, а пятерка ставится тому, кто ровно ничего не знает.)
В школе Эдвард Григ чаще сидел над нотной тетрадкой, чем над тетрадью по алгебре. За это ребята прозвали его «Моцарком» — так они переделали фамилию композитора Моцарта. Учитель немецкого языка, обнаружив, что Эдвард на уроке уткнул нос в заветную нотную тетрадку, пребольно схватил его за вихор:
— В другой раз бери в класс немецкий словарь, а эту дрянь оставляй дома!
Эдварду исполнилось пятнадцать лет, когда в гости к отцу приехал знаменитый норвежский скрипач Уле Булль. Он смешил всех остротами, много смеялся сам, но сразу стал серьезным, прослушав, как Эдвард сыграл на фортепьяно свою музыкальную пьесу.
— Ты должен стать музыкантом, — сказал Булль.
Этот вечер определил судьбу Эдварда. Его отправили в Лейпцигскую консерваторию, потому что своей консерватории в Норвегии не было.
В консерватории с юного Эдварда всю лень как рукой сняло. Но он отставал от товарищей. Чудес не бывает: пропущенное все равно приходится догонять раньше или позже. И долгие годы после окончания консерватории Григ работал с редкостным упорством.
За два года до смерти, в 1905 году, когда Эдварду Григу было уже больше шестидесяти лет, он писал о своем детстве: «Будь я в те времена прилежен, следуя любовному, хотя и строгому руководству матери, я бы впоследствии легче преодолел многое».
Могила великого композитора необычна: это пещера в скале неподалеку от его дома. Вход завален камнем. На нем высечено имя, которое проживет дольше самого крепкого камня.
„Западная страна“
Берген — центр растянувшейся вдоль атлантического побережья «западной страны», которую можно назвать и страной фиордов. Мы видели ее то с воды,/го с суши, сменяя пароходы и паромы местных линий на автобусы, огибающие расщелины фиордов по горным дорогам.
На пароходе один из пассажиров пригласил нас при удобном случае навестить его.
— Это не так далеко: в Марифьёре, на берегу Каупне-фиорда, — пояснил он.
— Признаюсь, не слышали о таком.
— Видите ли, это ветвь Лустер-фиорда.
— Гм… Лустер-фиорд?
— Именно. А Лустер-фиорд ответвляется от Ордальс-фиорда. Это в западной части Согне-фиорда.
Наконец-то знакомое название!
Фиордов в Норвегии не счесть. Весь западный берег иззубрен, источен этими узкими глубокими морскими заливами с круто обрывающимися берегами. От главного фиорда отходят боковые, те, в свою очередь, ветвятся на еще более мелкие.
Вдоль этого растрескавшегося побережья над водой то и дело поднимаются острова. Вокруг большого острова выставляют из воды спины десятки островов поменьше. Норвежцы прозвали их детенышами. Облизанные волнами, мокрые, блестящие, они действительно напоминают детенышей неведомых морских животных. Около ста пятидесяти тысяч таких каменных островков купаются в море возле берегов Норвегии.
Большие фиорды, которые начинаются уже за Ставангером, давали приют кораблям викингов. Отсюда искатели приключений уходили в дерзкие походы через океан. Их потомки ловят рыбу и разводят сады. Вдоль берегов Хардангер-фиорда, над которыми голубеют вечные ледники, весной пышно цветут яблони, сливы, груши.
Скалы Норвегии не везде круто обрываются к морю. Вдоль западного побережья во многих местах тянется неширокая полоса равнины. Норвежцы называют ее странфлатом. Она немного приподнята над уровнем моря. Не будь странфлата, рыбаки лепили бы свои хижины по скалам наподобие ласточкиных гнезд.
В «западной стране» возле гидростанций, построенных на обузданных водопадах, работает много фабрик и заводов. В электрических печах металлурги сплавляют железо с хромом и марганцем. На других заводах с помощью электричества получают легкий алюминий. Гидростанции на водопадах дают очень дешевую энергию, и норвежцам выгодно привозить на морских пароходах алюминиевое сырье даже издалека, из чужих стран.
На берегу фиорда
Западное побережье, выходящее фасадом к океану, изготовляет все, что нужно рыбакам и мореходам. Здесь выпускают судовые радиостанции, спасательные шлюпки, эхолоты для поисков косяков сельди, непромокаемую одежду. Здесь строят танкеры, траулеры, шхуны.
В «западной стране» есть заводы, производящие никель, цинк и другие металлы. Тут работают предприятия, которые с помощью электрической энергии делают удобрения из азота, содержащегося в воздухе. В другом виде сырья, нужного таким предприятиям, Норвегия тоже не испытывает недостатка: это обыкновенная вода.
Часть заводов, построенных на норвежской земле, принадлежит английским, французским и канадским Капиталистам. Такова уж природа капиталистического мира, где доллар, фунт стерлингов, франк довольно легко проникают через границы государств и пускают цепкие корни в чужой стране.
Чайки и „золотой ключик“
Черная вода фиорда мелькнула между скал. Мы спускались к нему из горной долины.
Нет, вода не была черной. В ней отражались стены темного камня, стиснувшие фиорд.
Над улицей небольшого поселка нависла чудовищная скала, вершину которой скрывали тучи. Оторвись от нее кусок-несдобровать домикам. Но мест получше, поуютнее вокруг нет. Тут хоть под скалой, да зато почти на ровном месте, а кругом-только горы, отвесно обрывающиеся в фиорд.
В поселке предстояло дождаться парома. Мы побрели по главной улице, упиравшейся в пристань. Возле магазинов и лавочек слонялись туристы. Длинная очередь машин вытянулась от паромного причала.
Был час отлива. Обнажилась узкая каемка скользкого каменного дна с желтовато-бурыми водорослями. Мальчишки, засучив штаны, шарили под камнями. Они искали разную морскую живность.
В деревянных домиках рыбаков на окнах пестро цвела герань, высаженная в жестяные консервные банки. Женщина, устало склонившаяся над шитьем, не подняла глаз, когда мы, проходя мимо окна, приподняли шляпы.
Марк спросил старика в синем выцветшем комбинезоне, грызшего пустую трубку на скамейке возле хижины, какова глубина фиорда.
— Семьсот, — сказал старик.
— Метров? — невольно задал я лишний вопрос.
Старик промолчал. Марк, нисколько этим не обескураженный, вынул блокнот и после десятка вопросов, на которые старик ответил десятью односложными словами или кивками головы, выяснил, что фиорд никогда не замерзает и что воду с его поверхности можно пить Марку amp;apos; хотелось поподробнее узнать: как же, мол, так, ведь фиорд — морской залив, откуда же в нем пресная вода? Но у старика явно не было желания продолжать беседу. Он уже истощил весь положенный ему на день запас красноречия…
Есть шуточный рассказ о трех братьях-волшебниках, живших когда-то в Норвегии. Однажды старший брат вышел из своего горного убежища на свет божий. Дул ветер, моросил дождь.
— Скверная погода, — сказал волшебник и скрылся внутрь горы.
Прошло лет сто, и из соседней горы вышел второй брат.
— Кто здесь расшумелся из-за погоды? — сердито спросил он и, не дожидаясь ответа, ушел в свои покои.
Не прошло еще каких-нибудь ста лет, как третий брат решил вмешаться в разговор. Он вышел из своего горного чертога красный от гнева и, еле сдерживаясь, сказал достаточно громко, чтобы его услышали братья.
— Если вы не прекратите несносную болтовню, я перейду в соседнюю гору!
Будь старик с изгрызенной трубкой итальянцем, он, оживленно жестикулируя, рассказал бы нам, что в фиорд падает с гор много потоков, вливается уйма речек. Пресная вода легче морской, и она растекается поверху не толстым слоем. Он добавил бы, что, конечно, ветер, подняв волну, легко мог смешать ее с морской. «Но, синьоры, вы сами видите, что в узких фиордах, защищенных высочайшими каменными стенами, сильные ветры — редкость, большая редкость…»
Да, примерно так ответил бы нам итальянец. Однако наш собеседник был норвежцем, и он лишь молча показал рукой на водопад.
Мы вернулись на пристань как раз к приходу парома. Он мало отличался от обыкновенного парохода, только на нижней палубе было много свободного места для автомашин. Назывался паром так же, как и фиорд, который предстояло увидеть его пассажирам, — «Гей-рангер».
Едва мы отчалили, как над паромом закружились чайки. Я заранее запасся хлебом и теперь намеревался вступить с птицами в самые дружеские отношения.
Чайки подлетали всё ближе. Они кричали громко и требовательно. На птичьем языке это, наверное, означало: «Бросай кусок! Да бросай же, мы поймаем на лету! Бросай, говорят тебе!»
Но я не сдавался. Кусочек хлеба лежал у меня на ладони. Марк терпеливо ждал, нацелив фотоаппарат.
Наконец самая смелая чайка, кося бусинки глаз, как бы нырнула ко мне в воздухе. Трепеща крыльями, она на секунду повисла возле моей руки, схватила кусочек и стремительно скользнула прочь. Другие чайки закружились вокруг меня так близко, что я ощущал ветер от их крыльев. Возбужденно гомоня, они требовали свою долю.
— Еще раз! — настаивал Марк, обращаясь не то ко мне, не то к чайкам. — Еще раз, я прибавлю выдержку!
Как жаль, что хлеб быстро кончился! Я шарил в карманах — ни крошки, лишь несколько ирисок «Золотой ключик». Что ж, попробуем! Только как предлагать птицам новое угощение — в обертке или без нее?
Оказывается, лучше без бумажки. Смелая чайка схватила конфетку, но тут же выронила ее. Однако другая поймала лакомство на лету, не дав ему упасть в море.
Пока не кончился «Золотой ключик», чайки дружили с нами. Потом, обругав нас на птичьем языке за недостаточную запасливость, улетели прочь.
… Дул холодный влажный ветер. В плетеных креслах на палубе можно было усидеть минут пятнадцать — потом зубы начинали выстукивать дробь.
Паром плыл как бы в коридоре, закрытом со всех сторон: вода, по бокам — камень; сверху — крыша из туч, плотно надвинутая на скалы.
Чайка схватила «Золотой ключик»
Мы останавливались на несколько минут возле поселков. В городке Странна паром встречали парни в ярко вышитых свитерах. Они держались в стороне от принаряженных девушек. Две молодые матери прикатили на причал голубые коляски с младенцами. Все молча смотрели на пассажиров. Моряк с чемоданчиком, приехавший на пароме, чинно поздоровался с парнями на пристани и остался проводить судно.
«Гейрангер» отчалил. Толпа на берегу стала медленно таять. Вот так же и у маленьких пристаней на наших реках, на наших небольших железнодорожных станциях. Я тоже бегал когда-то с другими мальчишками на берег реки встречать и провожать пароходы. И всегда было немножко грустно, что едут другие, а не я. Тянет-то на пристань или вокзал не от скуки, не от безделья, а потому, что сигнал парохода или электровоза зовет путешествовать, смотреть мир.
Я столько читал и слышал о фиордах, так много от них ждал, что, признаюсь, первое знакомство с ними все же немного разочаровало меня. Да, скалы огромны, вода бездонна, верно… Может, полноте впечатления мешают тучи? Но потом я видел фиорды и в солнечные, тихие дни. Пожалуй, для них как раз больше подходит хмурая погода. Все здесь так грозно, сурово, величественно. Клубящиеся тучи под стать каменным исполинам, недвижная вода, отражая их, темна, как бездна. И чайки белыми хлопьями над чернильной гладью…
Все уменьшается, теряется в фиорде. Встречное судно — как речной катер. Но это двухтрубный морской корабль. Фермы на скалах кажутся снизу такими крохотными, что их даже игрушечными не назовешь.
«Семь сестер» — семь водопадов.
И знаете, где я уже видел раньше подобные следы деятельности титанических сил природы? В родной моей Сибири! Каньоны Ангары и Енисея — именно они, пожалуй, наиболее близки в нашей стране норвежским фиордам.
Думаете, я преувеличиваю красоты сибирских вод и скал, уподобляюсь кулику, который свое болото хвалит? Нет, мысль о сходстве норвежской и сибирской природы не нова. Один путешественник, побывав в свое время на Енисее, нашел, что тамошние скалы напоминают норвежские. Описывая приенисейские деревни, он говорил, что ему «легко было вообразить себя на пристани какой-нибудь деревушки в норвежском фиорде».
Имя путешественника — Фритьоф Нансен.
Великий норвежец писал о Сибири: «…Настанет время-она проснется, проявятся скрытые силы, и мы услышим новое слово и от Сибири; у нее есть свое будущее, в этом не может быть никакого сомнения».
И сама книга, откуда взяты эти строки, названа «В страну будущего»…
Мы — в узкой щели Гейрангер-фиорда.
На скалах над ним не могут жить люди слабовольные, не любящие труд, не умеющие мириться с одиночеством. Вон высоко возле снегов- домик. Туда ведет узкая тропинка, знакомая только обитателям хижины. Серые шарики овец едва отличимы от камней, заваливших пастбище неподалеку от хижины. Как, наверное, надоел заоблачным жителям овечий и козий сыр!
В бинокль виден неподвижно стоящий на крыльце хижины человек. Он сверху смотрит на тучи, птиц и корабли с чужими людьми. Зимой над его полузанесенным домиком лютуют снежные штормы. Если бы не нагроможденные на хижину большие камни, ветры сбросили бы крышу в фиорд.
Обитатель хижины в зимнюю пору почти отрезан от остального мира. Хорошо, если фермер — смелый лыжник и крутизна склонов не страшит его. Оседлав крепкую лыжную палку и тормозя ею в сугробах, он в снежных вихрях скатится вниз, к прибитому на столбе возле нижней дороги своему почтовому ящику. В лавке рыбацкого поселка он узнает, кто из соседей умер, у кого прибавилось семейство…
Задрав вверх голову, вижу три дома, прижавшиеся под нависшей скалой. Выступ защищает их: грохочущие обвалы и грозные лавины проносятся над крышами хижин.
Против этих домов паром замедлил ход. От берега к нам подошла лодка с двумя мужчинами. В нее села молодая женщина. Мне показалось, что она неохотно покидала паром… Многие горные домики связаны телефонами. Но разве может телефон заменить живое человеческое общение?
«Семь сестер», ради которых ездят в Гейрангер-фиорд, — это семь водопадов или, может быть, семь струй одного огромного водопада. Они устремляются с обрыва в фиорд. Две «сестры» совсем тонюсенькие. Их трудно считать полноправными членами этой водопадной семьи.
На другой стороне фиорда клокочет «Жених». Наверное, он сердится, что ему нельзя переброситься через фиорд, чтобы выбрать себе суженую.
Штурман парома на трех языках рассказывает по радио о достопримечательностях, встречающихся на пути. Узнав, что на пароме есть русские, он с трудом произносит:
— Хо-ро-шё. Да. Рюсски!
За водопадом на отвесном выступе скалы темнеет старый дом. Похоже, что он заброшен.
«Здесь жил один норвежец, — разносит радио голос штурмана. — Он, леди и джентльмены, ухитрялся не платить никаких налогов. В его дом можно было попасть только по канатной лестнице. Когда приходили налоговые инспектора, господин, живший в этом доме, поднимал лестницу наверх и любезно приглашал гостей вскарабкаться к нему по скале на чашечку кофе. Не хочет ли кто-либо из господ пассажиров поселиться здесь, чтобы отделаться от налогов самым простым и вполне доступным способом?»
Острота имела успех. Налоги и тут — больной вопрос. Ведь прочли же мы в брошюре, напечатанной в Бергене: «Налоги, как прямые, так и косвенные, очень обременительны в Норвегии и за последние годы достигли весьма высокого уровня, сильно понизив покупательную способность населения».
К древнему Тронхейму
Гейрангер бесспорно один из красивейших фиордов страны. Самый же длинный — Согне. Он держит первенство среди не только норвежских, но и гренландских, чилийских, новозеландских, мурманских, ново-земельских фиордов. Согне-фиорд протянулся в длину более чем на 200 километров, его глубина превышает километр, а над этой пучиной почти на столько же вздымаются отвесные скалистые берега.
В устье Согне-фиорда горы голы и безлесны, луга болотисты и загромождены валунами. Но в глубине страны Согне светел и ласков, могучие леса украшают его берега. Из узких долин вырываются к фиорду прозрачные речки, и лососи скользят в их холодных струях, сильными прыжками преодолевая небольшие водопады. По берегам, возле ферм, окруженных фруктовыми садами, пасутся козы и неказистые на вид гнедые «фиордовые» лошади — сильные, выносливые, легко преодолевающие такие подъемы, перед которыми спасуют быстроногие лошади долин.
К северу от широкого устья Согне-фиорда побережье так изрезано и так скалисто, что рыбацкие города Олесунн и Кристиансунн отодвинулись от него в море, на острова, более удобные для постройки жилья.
Тронхейм же, третий по значению город страны, занял полуостров в северном фиорде.
Третий по значению не значит большой: в нем около полутораста тысяч жителей. А вот если бы городам давали пенсии по старости, то Тронхейм был бы первым норвежским кандидатом на ее получение. Прежде он назывался Нидаросом. Его основание относят к 997 году. Город был в давние времена столицей Норвегии, и до сих пор норвежские короли ездят в его древний собор на коронацию.
Поставлен Тронхейм на редкость удачно: фиорд глубок и не знает зимнего ледяного покрова, по берегам — плодородные земли и густые еловые леса. Город разрезает река Нид-Эльв, замысловатой петлей окружившая его центр. В устье она, пожалуй, больше похожа на наши реки, чем на норвежские: не бурлит порогами, не падает со скал, а мирно струит воды в фиорд. Ее берега — это цепочка причалов и складов, построенных на сваях у самой воды так, чтобы принимать товары прямо из трюма кораблей. Другой стороной склады выходят на бойкую улицу; там они уже «меняют лицо», превращаясь в обычные магазины.
По утрам рабочие спешат на верфи и заводы Тронхейма, чтобы строить корабли, распиливать бревна, изготовлять станки. В утренней толпе много молодых людей в черных фуражках с четырехугольным верхом и свисающей на шнуре кистью. Это студенты политехнического института — Высшей технической школы.
В норвежские университеты и институты принимают без экзаменов: достаточно аттестата зрелости. Но тот, кто хочет учиться в Высшей технической школе Тронхейма, должен не меньше года проработать на заводе, прежде чем слушать лекции профессоров. От поступающих в Высшую сельскохозяйственную школу требуется даже трехлетний производственный стаж. В ее коридорах не встретишь краснобая, который свободно толкует о достоинствах разных севооборотов, а в поле не отличит овес от пшеницы.
Жизнь норвежского студента не усыпана розами. Норвежцы не опекают излишне своих детей, не нянчатся с ними, стараются приучать их к самостоятельности. Парень или девушка хочет учиться в университете? Прекрасно! Но пусть они сами содержат себя, не рассчитывая на папин кошелек.
Стипендию получают лишь очень немногие. А платить надо за все. Норвежские студенты залезают в долги не меньше шведских. Мне говорили, что иной молодой инженер восемь — десять лет отдает потом банку пятую или шестую часть заработка.
Норвежских студентов можно встретить летом в ресторанах и отелях, но не за обеденным столом и не на диванах курительной комнаты. Чтобы заработать деньги, они надевают белые куртки официантов.
В гостинице «Викинг», где я жил в Осло, школьники старших классов заменяли отпускников-лифтеров. Ни студенты, ни старшеклассники не испытывали никакого смущения, занимаясь делом, не требующим знания алгебры или тригонометрии. Любой труд считается в народе более достойным, чем лоботрясничество на деньги богатых родителей.
Как-то я разговаривал с молодым официантом в ресторане. Оказалось, что через два года он станет врачом. Я подумал было: «Вот бедняга! Приходится ему целый день бегать с подносом». Но тут же мне пришла в голову другая мысль: «А так ли это плохо? Уж не сидят ли во мне самом остатки того свинского отношения к людям физического труда, которое было и осталось у аристократов, у никчемных белоручек?»
И я со стыдом вспомнил, что у нас еще можно услышать в столовой или кафе, как развязный юнец, сидя за столом, обращается к немолодой официантке: «Эй, девушка!» — или что-нибудь в этом роде. А разве тот же юнец позволит себе так обратиться к врачуй Или к учительнице?
Из многих студенческих организаций мне особенно понравилось Общество по распространению образования среди взрослых. Студенты за небольшую плату учат вечерами тех, кому почему-либо не удалось окончить школу. Тут и пятнадцатилетние подростки, и их бабушки и дедушки. В газетах писали, что самому старому ученику исполнилось 78 лет, а самой старой ученице — 92 года!
И представьте, даже в столь почтенном возрасте человек может выучить иностранный язык: прилежная бабушка стала немного разговаривать по-английски! Но, наверное, лучше все же учить языки в школе, чтобы потом не садиться за парту вместе с внуками…
В «тылу» Тронхейма — бескрайние еловые леса. Это один из главных районов лесной промышленности страны.
Иногда спорят, что важнее для Норвегии: лес или рыба?
Уже шесть столетий страна торгует лесом, да и сейчас десятки тысяч норвежцев заготавливают и сплавляют бревна, распиливают их на доски и брусья, работают на заводах, где богатства леса превращаются в древесную массу, целлюлозу, бумагу, искусственный шелк, различные химические продукты. Только в трех странах мира — в Финляндии, Швеции и Канаде — лесное дело занимает еще более важное место, чем в Норвегии.
За Тронхеймом «длинная страна» особенно резко сужается. Она лентой вытягивается вдоль побережья. Здесь с самолета иногда можно увидеть обе ее границы.
Мы с Марком возвращаемся в Осло. Оба полны впечатлений и еще не очень хорошо разобрались в них. Марк, однако, пытается выделить самое главное.
— Ты знаешь, один большой поэт сравнивал историю цивилизации и искусства с грандиозной фугой, многоголосным музыкальным произведением, — задумчиво говорит мой друг. — В ней слышны голоса всех народов. Но для красоты этой человеческой симфонии важно, чтобы каждый голос сохранял свой собственный тембр и звук. Так вот, мне кажется, что норвежский голос в этой фуге не затерялся. Он различим со времен викингов до наших дней.
… К мысу Нордкап
Дорогой предков
Во время первого путешествия наш маршрут так и не пересек Полярный круг. Север страны я увидел позднее.
За Тронхеймом вдоль побережья пролегает древняя морская дорога норвежцев. Ее знали еще несколько столетий назад. Как и прежде, она особенно оживает не в лучшую пору, не летом, когда полярное солнце светит особенно щедро, а на исходе зимы. Это дорога рыбаков к Лофотенским островам, возле которых норвежцы с незапамятных времен ловят рыбу.
Пассажиры корабля, идущего к северу вдоль норвежских берегов, однажды замечают над морским горизонтом на западе странные темносиние тени. Сначала кажется, будто это далекие неподвижные тучи. Потом постепенно очерчиваются скалистые хребты, торчащие прямо из моря.
Это и есть Лофотены.
Никто- не скажет, сколько отважных нашло могилу в здешних суровых, бурных водах. И все же каждый год к Лофотенам со всего атлантического побережья страны стягивается масса рыбацких судов.
Похода на север ждут, к нему долго и тщательно готовятся во всех прибрежных поселках. Тут своя жизнь, свои нравы и обычаи, свои предания и свои суеверия.
Осенней ненастной порой, когда уже все приготовлено для выхода на промысел, рыбаки предпочитают коротать время в хижинах. Если на море тихо, то в темный час отлива, по их поверьям, на скользком обнажившемся дне бродят утопленники, хватаясь бледными руками за водоросли. Нечего в такую пору шататься по берегу! Да и в «запечные» деньки разгула осеннего шторма лучше сидеть в тепле.
Но когда лунная зеленоватая полумгла висит над холодным декабрьским морем, когда ветер воет, словно ища жертву, и, не найдя ее, рвет пенные верхушки волн, — вот тогда-то, в эту злую пору рыбаки бесстрашно идут наперекор стихии: рыба не ждет погоды!
Рыбаки направляются на север, к Лофотенам, вдоль каменной стены берега, розовеющего на рассвете пятнами снегов, лавируют среди торчащих из зеленовато-фиолетового моря темных каменных островков — «детенышей». Хорошо еще, что норвежское побережье прикрыто от штормовых ударов океана цепочками островов, но все же рыбакам и тут здорово достается.
В ранние зимние сумерки лишь проблески далекого маяка да удивительное чутье шкиперов ведут суденышки среди вздымающихся темных водяных гор.
Короток ночной отдых. На рассвете — чашка горячего кофе, пресная лепешка или ломоть хлеба с маслом. Снова долгий день в мокрой одежде, на ледяном ветру. Серое море, мгла тумана, внезапные метели, морозные ночи, опасные шквады, вырывающиеся из щелей фиордов…
Рыбаки приходят к полузатонувшему горному хребту с резко очерченными крутыми снежными вершинами. Некоторые находят, что высунувшаяся из моря гряда Лофотен похожа на челюсть акулы, усеянную острыми зубами. От материка ее отделяет широкий пролив Вест-фиорд. Рыбаки пересекают его.
Долгий путь окончен. Флотилии растекаются по узким заливам, пристают к баракам лофотенских рыбацких поселков. Когда соберутся все суда, кое-где можно, перешагивая с палубы на палубу, пройти с одного берега гавани на другой, не замочив подошвы сапог.
Пока рыбаки отдыхают после дороги, нелишне будет узнать, почему они пользуются большим почетом в стране. Маленькая Норвегия ловит больше рыбы, чем другие приморские страны Европы. В удачливый год норвежские рыбаки вылавливают столько рыбы, что ее хватило бы на обед из двух рыбных блюд всему населению земного шара. Норвежскую сельдь и треску покупают многие народы, ее перевозят даже через океан, в Южную Америку.
Норвежцы умеют пользоваться щедротами моря. Ловят они, кроме сельди и трески, также сайру, макрель, скумбрию, камбалу, тунца и других рыб, промышляют крабов и омаров. Ловят зимой и летом, на юге и севере. В Антарктику отправляются китобойные флотилии. Тут у норвежцев большой опыт; именно норвежцы изобрели тип гарпуна, с помощью которого вот уже сто лет успешно добывают китов. Славятся и норвежские зверобои, промышляющие тюленей в водах Арктики.
Лофотены!
В Норвегии примерно восемьдесят тысяч рыбаков, но большинство из них, поработав в путину на море, возвращаются затем на фермы или нанимаются рубить лес.
Норвежцы говорят, что рыба приходит метать икру к крыльцу их дома, другими словами, — к самому норвежскому побережью. Когда это бывает, северные приморские поселки кажутся вымершими. На время рыбаками становятся и пастор, и учитель, и врач, и даже полицейский. Все ловят, все торгуют!
Значительную часть улова получает хозяин судна; но, по правилам, он должен добывать рыбу вместе со всеми. Что касается прибыли, то большую ее часть получает как раз тот, кто не занимается ловом: ка-кой-нибудь скупщик или владелец фирмы, продающий норвежскую рыбу за границу.
После выстрела
Еще и сегодня мы не все знаем о том, какими путями движется треска в морских просторах. К Лофотенам она приходит на нерест с севера обычно в конце января и начинает кружить в прибрежных водах. Треска без термометра определяет, что вот в этом месте вода еще слишком холодна и, пожалуй, для метания икры лучше поискать другое…
Если вы захотите узнать о рыбьих повадках nобольше, то прочтите переведенную на русский язык книгу Улафа Кушерона «Приключения маленькой трески». Тронд — так зовут этого малыша — попадает в косяк своих сородичей, идущих в Вест-фиорд. Рыба шла настолько плотно, что Тронд едва мог шевельнуться. Он, конечно, полюбопытствовал, почему все торопятся в Вест-фиорд, и услышал в ответ:
«Здесь находятся самые лучшие нерестилища, чудесные илистые и песчаные отмели на глубине сорока — восьмидесяти метров. Они такие большие, что всем нам хватит места».
Пока косяки рыбы путешествуют в глубине, на Лофотенах царит возбуждение. Не думайте, впрочем, что люди суетятся, кричат, без толку бегают по берегу. Это не в характере норвежца. «Рыбная лихорадка» сказывается в той поспешности, с какой на некоторых ботах снимают рубки, нужные при далеком морском переходе и лишние во время лова рыбы, да еще в том, что люди, ожидая у радиоприемников новостей, пьют больше кофе, чем обычно.
На мачтах ботов, готовых к выходу в море, — зеленые флажки, на мачтах у замешкавшихся — красные. Ни одно судно не имеет права выйти на промысел до сигнала. Заранее расписано, где, каким способом можно ловить рыбу, и никто не должен нарушать правил лова. Нарушителя будут строго судить его же товарищи — рыбаки.
Еще до рассвета начинают тарахтеть моторы: суда постепенно стягиваются к выходу из бухт. Все наготове, шкиперы нетерпеливо посматривают на часы: чего это медлит начальство там, на берегу? Но вот гулко ухает пушка — и тотчас вся флотилия устремляется в море. Бывает, что одно суденышко в спешке заденет другое и шкиперы обменяются несколькими рыбацкими любезностями, в которых выражение «рыжий дьявол» не считается достаточно сильным.
Синие дымки от моторов стелются над морем, белые и коричневые, пропитанные олифой паруса наполнены свежим ветром, сверкают серебром легкие алюминиевые лодки. В разгар лова возле лофотен толчется несколько тысяч суденышек, на которых промышляют двадцать, а иной год и тридцать тысяч рыбаков.
У них есть верные помощники и разведчики. Это эхолоты.
Штурман стоит возле равномерно тикающего прибора. и внимательно следит за его стрелкой. Звук, издаваемый эхолотом, распространяется в воде и отражается от дна подобно тому, как гора отражает звук в воздухе. Если на пути звука глубоко под водой встретится плотный косяк трески, прибор сразу отметит это очень приятное для рыбаков явление.
Вот стрелка эхолота выводит на ленте давно ожидаемые черточки. У штурмана — опытный глаз.
— Под нами — косяк, — сообщает он по радиотелефону. — Полагаю, что треска идет слоем в шесть метров толщины. Косяк находится на глубине ста метров.
На палубах — оживление. С лодок за борт на указанную штурманом глубину опускают тонкие, но очень крепкие нейлоновые шнуры с крючками, на которых наживлена искусственная приманка из пластмассы. Дальше поступают так, как и мы с вами, когда ловим где-нибудь у тихого омута: шнур то немного поднимают, то опускают снова, чтобы там, в глубине, приманка двигалась, возбуждая в рыбе желание побыстрее схватить ее. Внимание! Шнур натянулся. Тут рыбак не зевает- и здоровенная рыбина с серо-зеленоватой спиной, покрытой желтыми крапинами, шлепается на палубу.
Ловят треску не только «на поддев», но и кошельковыми неводами, ярусами, ставными сетями. Для этого нужны уже не лодки, а специально оборудованные лебедками суда. Уверяют, однако, что лофотенские рыбаки терпеть не могут ничего нового. Лет четыреста назад они ловили треску леской с одним крючком. Когда же наиболее предприимчивые стали забрасывать в море «джакс» — бечевку с несколькими крючками, то это было объявлено беззаконием, которое «оскорбляет бога наравне с проклятиями, драками и прочими грехами». Да и сеть тоже не сразу понравилась лофотенским рыбакам.
Что же плохого находят они теперь в новшествах? Правильный ответ я нашел в одной норвежской книге, где говорилось о боязни, как бы новые, более дорогие и недоступные простым рыбакам способы лова, во-первых, не лишили дополнительного заработка крестьян, работающих в море только на путине, а во-вторых, не сделали бы профессиональных рыбаков «рабами бизнеса». Ведь так получилось уже с китобоями. Все они находятся на службе у крупных капиталистических компаний, где заправляют не только норвежские, но также английские и голландские дельцы.
Бывает, конечно, что рыбаки вытаскивают «черные», другими словами — пустые, сети, в которых ни разу не блеснет светлое брюхо трески. Но, когда треска валит косяк за косяком, рыбаку за весь день и поесть некогда. Да он и не замечает, что голоден. Нервное возбуждение удачи заставляет его забывать обо всем. Долго работают молча, потом с какого-нибудь бота раздается озорное:
— Ку-ка-ре-ку!
Тотчас на других суденышках подхватят кукареканье, и пошла на море петушиная перекличка — верный признак, что дела идут хорошо. Появились у рыбаков эхолоты, радиотелефоны, нейлоновые сети, но старый обычай остался.
Когда по сигналу рыбацкие суда возвращаются в порт, рыбакам еще далеко до отдыха. Норвежская рыба занимает первое место в мире по свежести: от момента, когда она выловлена, до обработки должно пройти всего несколько часов. Специальный закон требует, чтобы рыбаки, выловив треску, подрезали ей жабры, спустили кровь — без крови треска вкуснее, — отрубили голову, вынули внутренности. Все это они и делают натруженными за день, разъеденными соленой морской водой руками.
Треска для норвежского рыбака то же, что финиковая пальма для жителя Сахары. Тушки трески замораживаются в свежем виде, солятся или сушатся, из печени получается вкусный жир, кожа идет на разные поделки. Тресковую икру, которая далеко не так вкусна, как у осетра или белуги, консервируют и солят. Головы и внутренности трески, остающиеся после разделки, перерабатываются на муку для корма скота и на удобрения.
К нам привозят мороженое тресковое филе. Оно очень вкусное, правда? Но с большей частью улова норвежцы поступают так, как делали их предки: я бы сказал, что они… портят хорошую рыбу.
Треску попросту развешивают на деревянные подпорки, предоставляя дальнейшую заботу о ней ветру и солнцу. Провисев таким образом месяца два-три, рыба превращается в нечто жесткое и безвкусное. Ее называют «стокфиск». Но именно такую сушеную рыбу охотнее всего покупают в некоторых странах.
Сбыту стокфиска помогает папа римский, вернее — католическая церковь. Она предписывает верующим католикам поститься немало дней в году. В пост же не полагается есть молочное и мясное. Самым подходящим блюдом для набожного католика церковь признала сушеную треску — что может быть постнее и преснее этой рыбы, провяленной хорошенько на солнце? Испания, Италия и другие страны, где господствует католическая церковь, еще в прошлых столетиях стали главными покупателями стокфиска.
На месте набожных католиков я предпочел бы жевать клипфиск, хотя это тоже не бог весть какой деликатес. Чтобы треска превратилась в клипфиск, ее сначала подсаливают и уже затем сушат. Раньше сушили, расстилая на скалах; теперь делают это в фабричных сушилках. Клипфиск напоминает нашу сушеную воблу, только треска сохраняет при этом свой запах, который не всем нравится.
А вообще-то верно говорят, что на вкус и на цвет товарища нет. Я, например, никак не мог привыкнуть к макрели, которую норвежцы подсахаривают и жарят в сливках. Мне казалось, что селедку тоже лучше не подслащивать, но мои норвежские друзья с удовольствием ели именно кисло-сладкую селедку.
Как-то в Югославии, на берегу лазурной Адриатики, я разговорился с рыбаками, отдыхавшими после лова. Меня угостили чудеснейшей нежной рыбой, название которой я, к сожалению, не запомнил. Я ел и не мог нахвалиться.
— Да, рыба у нас хороша, — сказал один из югославов. — Но в Норвегии лучше. Вы пробовали когда-нибудь сушеную треску? Вот это рыба!
И рыбаки зачмокали губами, а один даже закрыл глаза, изображая наслаждение вкусной едой.
Когда налетает шторм
Море у Лофотен зимой и осенью неспокойно и переменчиво. Над островами сталкиваются воздушные потоки из Арктики и с Атлантики; погода меняется часто и резко.
Иногда в туманный день неожиданно наступает жуткая тишина. Рыбаки знают — эти зловещие минуты предшествуют беде. Тут некогда раздумывать. На небольших суденышках — а ведь они-то и преобладают на промысле — пускают в ход ножи, обрезая наполовину вытянутые сети. Скорей, скорей! Пусть пропадает добро, жизнь дороже!
Внезапно тишина сменяется грозно нарастающим ревом. От удара шторма мигом вскипает море. Боты не поворачивают к берегу — там их разобьет о скалы. В шторм беги по воле ветра, думай лишь о том, чтобы судно не залило, не опрокинуло!
Стены волн все выше, грознее. За борт летит улов. Рыбаки едва успевают вычерпывать воду. Клочья пены носятся в воздухе. Небо дымится темными тучами. Стрелы молний гаснут в пучине. Временами хриплые крики врываются в рев ветра: это взывают о помощи рыбаки с затонувших или перевернувшихся ботов. Сигналы бедствия летят в эфир, в море рыскают спасательные суда, на содержание которых каждый рыбак вносит трудовые деньги.
Много историй случается в шторм, и вот одна из них, рассказанная старым рыбаком из Намсуса:
— Ну, нас, значит, опрокинуло. Я нырнул, потом подплыл к перевернувшемуся боту, выкарабкался, держусь за скользкий киль. Ребята рядом цепляются. Считаю — одного нет. Тут мелькнуло в волне что-то вроде куртки. Как я ухватил ее, сам не помню. Тащу. Педер! Парня здорово ударило чем-то, когда бот опрокидывался. Живой, но без сознания, лоб рассечен. Стали его по очереди держать, чтобы волной не смыло. Ну, а какая вода в эту пору, вы сами знаете, — лед! Руки одеревенели, зубы стучат. Несет нас куда-то в море, бьет волной… Вдруг вижу сбоку — бот с разорванными парусами. Пронесся мимо — разве на таком ветру повернешь…
Тут ребята совсем обмякли. Я хоть и держу Педера, но чувствую, что сил уже нет, что выпущу товарища, отдам морю… Молю бога простить мне великий грех. И потерял я сознание. Очнулся — нет, держу, не разжал пальцы, не выпустил…
Да, не сидеть бы мне с вами, если бы не один рыбак из Ставангера. Парень решился на отчаянное дело: повернул свой бот прямо на нас, пошел, как на таран. Мог бы и свое судно потопить, и команду, да, верно, настоящим моряком родился! В тот миг, когда его бот перескакивал с ходу через днище нашего, матросы похватали нас за волосы. Пятеро парней было на том боте из Ставангера, а нас — шестеро… Пятерых спасли, а шестой… Славным рыбаком был Педер, упокой господи его душу…
А вот еще одна история, несколько лет назад рассказанная норвежскими газетами. Ее героем оказался норвежский капитан Рон Хансен.
Вечером капитан вышел на палубу своего китобойного судна. В этот миг судно накрыла огромная волна. Она смыла Рона Хансена в океан.
Никто не заметил этого. Все думали, что капитан спокойно спит у себя в каюте. Но, когда он не откликнулся на стук матроса, принесшего только что полученную радиограмму, заподозрили неладное.
Команда стала искать капитана среди бушующих волн. Если бы знать, когда произошло несчастье, как далеко мог уйти от этого места корабль! Правда, и тогда на спасение капитана почти не было бы надежды, потому что в ледяной осенней воде штормующего океана человек не мог продержаться долго.
Все-таки моряки искали капитана всю ночь. Прожектор непрерывно скользил по волнам.
И вдруг в четыре часа утра моряки увидели что-то белое.
Когда спасательный пояс упал возле Рона Хансена, моряк не заметил его. Капитан, слабо размахивая руками, плыл к кораблю до тех пор, пока не ударился о его борт.
Рон Хансен пробыл в ледяной воде семь часов сорок две минуты — и не сдался. Разве эта быль о человеке с железной волей не сильнее легенд?
Роковой полет
В гуще рыбацких судов, промышляющих у Лофотен, время от времени появляются большие корабли. Это рудовозы. С пустыми трюмами они идут через Вест-фиорд к грохочущим причалам порта Нарвика. Здесь составы саморазгружающихся вагонов сбросят им с эстакады шведскую железную руду и умчатся за новой партией груза. Глубоко осев под тяжестью, рудовозы отправятся знакомым путем в немецкие и английские порты.
Морские дороги, пролегающие еще севернее Лофотен, не знают такого оживленного движения кораблей, какое царит на южных трассах. Эти дороги связывают страну с ее владениями в Северном Ледовитом океане — с архипелагом Свальбардом, который у нас чаще называют Шпицбергеном, а также с островом Ян-Майен, омываемым водами Норвежского моря. На всех этих островах живет меньше норвежцев, чем в каком-нибудь из густонаселенных кварталов Осло.
Города норвежского Заполярья тоже далеко не многолюдны.
Самый крупный из них — Тромсё.
Он занял часть большого острова. Белый, высоко поднятый над проливом мост, под средней аркой которого могут свободно проходить океанские корабли, связывает город с материком. За проливом — снегоголовый хребет. А сам город удивительно зеленый, с очень ярко окрашенными зданиями.
В Тромсё есть даже «пальмы». Это зонтичное растение, борщевик, семена которого моряки случайно завезли из Сибири. Но я не узнал своего земляка. У нас борщевик поднимается человеку по пояс, иногда до плеч, а на улицах Тромсё — в три человеческих роста!
Я приехал в Тромсё в августе. Была теплынь, на улицах рядом с выставленными у магазинов чучелами белых медведей цвели алые тюльпаны. Но на четвертый день за какие-нибудь полчаса небо затянули тучи, и в воздухе закружились редкие снежинки.
Тромсё — город полярников. Его не миновала, кажется, ни одна норвежская арктическая экспедиция/Здесь ледовые капитаны и штурманы собираются на заседания Арктического общества. Узнав, что я автор повести о Фритьофе Нансене, правление общества пригласило и меня.
Норвежцев особенно интересовало все, что относилось к путешествию Нансена в Сибирь, на Енисей. Один из ледовых капитанов до войны бывал в Игарке. Он нагрузил там свой корабль сибирским лесом и привел его в Лондон. Ему особенно запомнилось гостеприимство игарского клуба иностранных моряков. В память об Игарке у капитана до сих пор хранится балалайка, которую ему подарили.
Капитан проводил меня на площадь Фритьофа Нансена. Ведь именно на рейде Тромсё «Фрам» бросил якорь перед походом к полюсу, и здесь же в счастливейший из дней Нансен снова увидел свой корабль, благополучно выведенный из ледяного плена капитаном Свердрупом.
Потом мы пошли к берегу фиорда, к причалам. Этой дорогой ходят рыбаки и матросы. Вслед им с постамента на невысоком зеленом пригорке смотрит человек, одетый в костюм полярника. У него орлиный профиль, волевое лицо, изборожденное морщинами, глаза, которые как будто видят вдали то, чего не видят другие.
— Я знал его, — сказал капитан. — Я был тогда совсем молодым. Мы все бредили Руалом Амундсеном. Но я не провожал его в последний полет: был в плавании. На памятнике он таков, каким был в то утро.
Руал Амундсен, начав с матроса зверобойного судна, к закату жизни стал одним из величайших путешественников начала XX века. Еще до похода к Южному полюсу, о котором вы уже знаете, он участвовал в труднейшей антарктической экспедиции; затем на крохотном суденышке три года штурмовал недоступный Северо-Западный проход и сумел пробиться сквозь льды из Атлантического океана в Тихий вдоль северных берегов Америки.
Покорив Южный полюс, Амундсен попытался, подобно Нансену, достичь Северного полюса на вмерзнувшем в лед корабле. Неудача заставила его смело переменить план. Уже не синь морей, а голубой воздушный океан завладел мыслями дерзкого норвежца.
Теперь самолеты привычно летают к Северному полюсу и через него. Но Амундсен задумал полететь туда в 1924 году. Он начал, как говорили, «состязание в беге с самой смертью», потому что тогда самолеты были еще слабыми, тихоходными, ненадежными.
Едва не погибнув во льдах при первых полетах, Амундсен все же не отступал. Он заменил самолет дирижаблем. 12 мая 1926 года рука, водрузившая флаг на южном конце земной оси, сбросила вымпел с борта воздушного корабля, плывущего в небе над Северным полюсом…
Вернувшись из полета, Амундсен сказал встретившим его журналистам: он сделал все, что задумал, считает свою жизнь исследователя законченной и удаляется в тихий дом на берегу Осло-фиорда, чтобы на покое писать книги.
Мне посчастливилось побывать в этом доме. Тень огромного каштана падает на очень обыкновенную деревянную дачку, приткнувшуюся к замшелым скалам. Никаких резных драконов на крыше, внутри все тоже очень обыкновенно. До потолка можно достать рукой. Спальня хозяина едва ли больше каюты на «Фраме», в ней прорублено небольшое, как корабельный иллюминатор, оконце, выходящее на фиорд.
Я сфотографировал Тромсё с высоких скал, отвесно поднимающихся на другом берегу фиорда.
В этом обыкновенном доме хранится обыкновенный с виду камень, принесенный из похода к Южному полюсу, обыкновенный рупор, в который отдавались команды во время штурма Северо-Западного прохода..
Настольный календарь раскрыт на 11 июня 1928 года. В этот день из шкафа был снова извлечен видавший виды полярный костюм. В Тромсё Руала Амундсена уже ждал самолет. Старый полярник собрался лететь в ледяную пустыню, на помощь команде разбившегося дирижабля итальянской экспедиции Нобиле.
На рассвете 18 июня 1928 года Амундсен прошел к фиорду через тот зеленый холм, на котором теперь стоит памятник. Гидросамолет «Латам» тяжело оторвался от воды и полетел из Тромсё на север.
Никто не знает, что произошло дальше.
Сначала на земле слышали самолет: Амундсен просил сообщить по радио сводку погоды. Потом связь оборвалась, но одному радисту показалось, что он различает слабый сигнал бедствия…
Уже под осень, после того как советский ледокол «Красин» снял со льдины несчастных итальянцев и затем вместе с тремя другими нашими кораблями безуспешно искал следы Амундсена, рыбаки заметили на волнах странный предмет. Они не сразу догадались, что это поплавок гидросамолета.
Потом море принесло пустой бак из-под бензина. На нем различили надпись: «Латам».
Это было все, что осталось от самолета, на котором ушел в свой последний рейс Руал Амундсен.
За полярным кругом
На севере «длинной страны» легче бороться с великим Окаменителем, чем в заполярных снегах Швеции. У края норвежской земли солнцу помогает все то же теплое течение. Бухты Тромсё и выдвинувшегося еще дальше на север Хаммерфеста не замерзают даже в разгар зимы.
В те годы, когда я учился в школе, Хаммерфест считали самым северным городом на земном шаре. На его улицах раньше, чем в европейских столицах, появились электрические фонари, потому что тут они были нужнее: долгую полярную ночь Хаммерфест окутывает полумгла, тягостная для человека.
Хаммерфест, город у северного края норвежской земли.
С детства же запомнился мне снимок в Хаммерфесте колонны с мраморным земным шаром на верхушке. В прошлом веке почти сорок лет подряд русские, шведские и норвежские ученые измеряли часть дуги меридиана, которая начиналась у Черного моря и оканчивалась у Северного Ледовитого океана, здесь, в Хаммерфесте. Они сантиметр за сантиметром промерили поперек всю Европу, и в память их трудов на гранитную колонну подняли земной шар.
Попав в Хаммерфест, я, конечно, прежде всего поспешил к ней. Стоит! Точно такая, как на снимках!
Это было удивительно, потому что фашисты, отступая из Хаммерфеста, взорвали и сожгли все, что могли. Город отстроен вновь. Скалы не дали ему разрастись, прижали его к морю, как бы столкнули концы хаммерфестских улиц в воду. На последнем клочке свободной земли построен самый длинный в городе шестиэтажный дом. Приноравливаясь к склону горы, он причудливо вытянулся полуподковой.
А самый важный дом Хаммерфеста — «Финдус». Его серо-розовый массив по-хозяйски занял центр гавани. Рыбаки отдают «Финдусу» свой улов. У «Финдуса» много денег на текущем счету. «Финдус» построил завод. «Финдус» — это компания капиталистов, господствующих на норвежском севере. Некоторые из них живут далеко от Хаммерфеста, в Швейцарии, но исправно получают немалые доходы за счет норвежских рыбаков.
В Хаммерфесте белые медведи совершенно безопасны для людей. Это лишь чучела у магазинов, торгующих сувенирами.
В маленьких кафе Хаммерфеста можно встретить гарпунеров с китобойного судна и стрелков гренландских тюленей. Их полная приключений жизнь достойна отдельной книги — и такая книга мастерски написана Фритьофом Нансеном. Вы можете прочесть ее на русском языке. Она называется «Среди тюленей и белых медведей».
Берлевог, Ботсфиорд, Вардё, Вадсё, Киркенес… Эти небольшие города и поселки норвежского Заполярья, в общем, похожи друг на друга. Они новы по той же причине, что и Хаммерфест: отступая, гитлеровцы оставили за собой пустыню.
Над этими городами и поселками летней ночью светит незаходящее солнце. Олени спускаются из горной тундры к их окраинам. Чайки вместо голубей сидят на коньках крыш. Улицы пропахли рыбой: даже конторский служащий здесь имеет свою лодку и набор снастей, а магазины «Все для рыбака» никогда не пустуют.
В маленьком Ботсфиорде, где я прожил три дня, в первый же вечер друзья повели меня на берег. Кто взял спиннинг, кто просто леску с крючком. Было холодно, на горах вокруг фиорда пятнами лежал снег.
К причалам подходили боты. В больших ящиках на палубе отливали синевой серебристые тушки сайды и трески, розовел морской окунь. Рослые парни выгружали ящики и, скользя по холодному, мокрому бетону, тащили их к дверям склада-холодильника.
Но вот началось чудо. Прямо с причала, возле которого стучали моторы ботов, я, никакой не рыбак, спускал в воду леску, где на крючок был наживлен кусочек сырой селедки, и почти тотчас вытаскивал большую рыбину, такую, что в Подмосковье и не приснится. Я азартно таскал и таскал, забыв о холоде, мокрый, растрепанный…
— Баста! — Кто-то коснулся моего плеча.
И верно — на причале уже лежала изрядная груда серебра.
— А вообще-то мы не едим такую рыбу, — сказал рыбак.
Что за ерунда! Ведь это же самая настоящая треска и сайда!
— Да, но она поймана у берега.
Здешние северяне считают «нечистой» рыбу, выловленную в водах, куда могут случайно попасть отходы рыборазделочных цехов холодильника.
И когда мы потом сидели за столом, посредине которого была зажжена толстая праздничная свеча, хозяева лишь из вежливости прикасались к зажаренной нежнейшей и вкуснейшей «моей» рыбе. Они благоговейно клали в рот тоненькие ломтики сырокопченой московской колбасы и скорее сосали, чем жевали это восхитительное лакомство…
Мыс Нордкап
Норвегия кончается Нордкапом.
Его каменная масса темной громадой выступает в море. Над ним пылает незаходящее летнее солнце и без умолку кричат птицы. Таинственная даль океана простирается от Нордкапа на север. Стрелка столба на огороженной площадке у самого края обрыва показывает точно на полюс.
Нордкап — в переводе «северный мыс». Туристу, приехавшему сюда на пароходе, выдают красиво отпечатанный диплом. Этот лист картона торжественно удостоверяет, что такой-то бесстрашный путешественник побывал на самой северной точке Европы.
В действительности самый северный мыс материка — в стороне. Это мыс Нордкин. Но он некрасив. Туристам больше нравятся головокружительный обрыв и массивная громада Нордкапа, хотя им кончается не материк, а остров возле материка.
В наше время путешествие к Нордкапу требует не столько мужества и выносливости, сколько времени и денег. Раньше путешественники проливали семь потов, карабкаясь по каменистым скользким глыбам к вершине. Теперь туда ведет удобная лестница. А можно и в автобусе: сел у пароходного причала, вылез на вершине. Так что дипломом путешественника к самому северному мысу европейского материка особенно гордиться не стоит…
Сверху Нордкап срезан, как по линейке. За ним в глубь норвежской земли тянутся причудливые нагромождения скал и безлесные каменистые плоскогорья. В этой горной тундре разбросаны становища саами. Кочевники ставят крытые шкурами или парусиной шалаши там, где могут найти корм северные олени. В деревянных лоханях возле жилищ дубятся в настое березовой коры оленьи шкуры; мальчуганы, играя, арканом ловят друг друга; старый пастух в синей просторной куртке смотрит, чтобы к стаду не подкрался тундровый волк.
Над отвесными скалами кружат мириады птиц. Хлопанье крыльев, крики, гоготанье, стоны, писк, свист — все сливается в оглушительный шум «птичьего базара».
В этот гомонящий мир вторгаются охотники за яйцами и мягким пухом, устилающим гнезда. В туче неистово кричащих птиц, бьющих крыльями, долбящих клювами, смельчак ползет, вцепляясь в малейшие расселины, повисая на руках над бездной. Сорвется ненароком камень- и поминай как звали.
Суровые края, нелегкая борьба за кусок хлеба! Летом — испарения болот, мириады комаров и мошек. Зимой — тьма долгой полярной ночи, разгоняемая лишь мятущимися огнями северного сияния. Таков Фин-марк — полярная окраина страны.
Она соседствует с нашим Мурманском. На другом берегу пограничной реки Паатсо-Йоки поют русские песни. Эта река перегорожена плотиной Борисоглебской гидростанции, в строительстве которой участвовали норвежские рабочие и инженеры. Может быть, бетон лег там, где осенью 1944 года через порожистую быструю реку переправлялась под огнем наша морская пехота, чтобы прогнать гитлеровцев с севера норвежской земли.
Снаряды рвались в низкорослом лесу на речных берегах, вырывая корни берез из расселин скал. Автоматчики перебегали от валуна к валуну, падали в болота полярной тундры, по грудь в ледяной воде перебредали стремительные потоки.
Наши воины ворвались в бухту, где стоит город Киркенес. Кто-то сосчитал: во всем городе уцелело двадцать восемь домов. Остальные были сровнены с землей. Норвежцы не встречали освободителей цветами- цветов не было. Люди выходили из темноты железных рудников, где прятались от гитлеровцев, и молча, крепко, долго жали руки нашим солдатам.
Когда Киркенес стали восстанавливать, то на скале поставили памятник советскому солдату-освободителю. Деньги на памятник собрали рыбаки, матросы, учителя, оленеводы. Эти люди прятали наших летчиков, перевязывали раны русским партизанам в то жестокое время, когда по распоряжению Квислинга без суда расстреливали за сказанное против гитлеровцев слово.
Мыс Нордкап.
Старый норвежский кузнец Рейнгольд Эстрем и его жена Мария Эстрем после войны были награждены орденом Отечественной войны первой степени.
Эти смелые люди спасли от голодной смерти много советских военнопленных, которых гитлеровцы заточили в лагеря на западном побережье Норвегии. Мария Эстрем ночами уносила из дому свертки с пищей и тайком раскладывала их там, куда гоняли на работу узников концлагеря. Пленные звали ее «норвежской мамой».
Когда «норвежская мама» и старый кузнец вернулись домой из Москвы, где им вручили ордена, журналисты спросили, понравилось ли им в гостях.
— Мы обычные труженики, а были приняты, как-королевские персоны, — ответил Рейнгольд Эстрем.
— Много ли друзей осталось у вас в Советском Союзе? — спросили тогда журналисты.
— Больше двухсот миллионов, — сказала «норвежская мама».
На земле Финмарка, освободить которую помогли наши воины, вблизи советской границы происходят большие маневры войск НАТО. Возле городка Будё на военном аэродроме приземляются тяжелые американские бомбардировщики. Капиталистам, тратящим деньги на подготовку новой войны, очень хотелось бы настроить норвежцев против нас.
Хочется верить, что это им не удастся. Слова о мире одинаково прекрасно звучат по-шведски, по-норвежски, по-русски. Одно солнце согревает сибирскую тундру, скалы фиордов, подмосковные поля, стокгольмские крыши, украинские степи.
Мы протягиваем руку нашим северным соседям: долой войну!
Будем ездить друг к другу в гости, торговать чем богаты, вместе строить гидростанции, переводить любимые книги, разучивать сприг-данс и гопак, петь про скалы Норвегии, про честные сердца крестьян Даларны, про матушку-Волгу!
Для среднего и старшего возраста
Кублицкий Георгий Иванович
В СТРАНЕ СТРАННОСТЕЙ
Дорогой предков
Во время первого путешествия наш маршрут так и не пересек Полярный круг. Север страны я увидел позднее.
За Тронхеймом вдоль побережья пролегает древняя морская дорога норвежцев. Ее знали еще несколько столетий назад. Как и прежде, она особенно оживает не в лучшую пору, не летом, когда полярное солнце светит особенно щедро, а на исходе зимы. Это дорога рыбаков к Лофотенским островам, возле которых норвежцы с незапамятных времен ловят рыбу.
Пассажиры корабля, идущего к северу вдоль норвежских берегов, однажды замечают над морским горизонтом на западе странные темносиние тени. Сначала кажется, будто это далекие неподвижные тучи. Потом постепенно очерчиваются скалистые хребты, торчащие прямо из моря.
Это и есть Лофотены.
Никто- не скажет, сколько отважных нашло могилу в здешних суровых, бурных водах. И все же каждый год к Лофотенам со всего атлантического побережья страны стягивается масса рыбацких судов.
Похода на север ждут, к нему долго и тщательно готовятся во всех прибрежных поселках. Тут своя жизнь, свои нравы и обычаи, свои предания и свои суеверия.
Осенней ненастной порой, когда уже все приготовлено для выхода на промысел, рыбаки предпочитают коротать время в хижинах. Если на море тихо, то в темный час отлива, по их поверьям, на скользком обнажившемся дне бродят утопленники, хватаясь бледными руками за водоросли. Нечего в такую пору шататься по берегу! Да и в «запечные» деньки разгула осеннего шторма лучше сидеть в тепле.
Но когда лунная зеленоватая полумгла висит над холодным декабрьским морем, когда ветер воет, словно ища жертву, и, не найдя ее, рвет пенные верхушки волн, — вот тогда-то, в эту злую пору рыбаки бесстрашно идут наперекор стихии: рыба не ждет погоды!
Рыбаки направляются на север, к Лофотенам, вдоль каменной стены берега, розовеющего на рассвете пятнами снегов, лавируют среди торчащих из зеленовато-фиолетового моря темных каменных островков — «детенышей». Хорошо еще, что норвежское побережье прикрыто от штормовых ударов океана цепочками островов, но все же рыбакам и тут здорово достается.
В ранние зимние сумерки лишь проблески далекого маяка да удивительное чутье шкиперов ведут суденышки среди вздымающихся темных водяных гор.
Короток ночной отдых. На рассвете — чашка горячего кофе, пресная лепешка или ломоть хлеба с маслом. Снова долгий день в мокрой одежде, на ледяном ветру. Серое море, мгла тумана, внезапные метели, морозные ночи, опасные шквады, вырывающиеся из щелей фиордов…
Рыбаки приходят к полузатонувшему горному хребту с резко очерченными крутыми снежными вершинами. Некоторые находят, что высунувшаяся из моря гряда Лофотен похожа на челюсть акулы, усеянную острыми зубами. От материка ее отделяет широкий пролив Вест-фиорд. Рыбаки пересекают его.
Долгий путь окончен. Флотилии растекаются по узким заливам, пристают к баракам лофотенских рыбацких поселков. Когда соберутся все суда, кое-где можно, перешагивая с палубы на палубу, пройти с одного берега гавани на другой, не замочив подошвы сапог.
Пока рыбаки отдыхают после дороги, нелишне будет узнать, почему они пользуются большим почетом в стране. Маленькая Норвегия ловит больше рыбы, чем другие приморские страны Европы. В удачливый год норвежские рыбаки вылавливают столько рыбы, что ее хватило бы на обед из двух рыбных блюд всему населению земного шара. Норвежскую сельдь и треску покупают многие народы, ее перевозят даже через океан, в Южную Америку.
Норвежцы умеют пользоваться щедротами моря. Ловят они, кроме сельди и трески, также сайру, макрель, скумбрию, камбалу, тунца и других рыб, промышляют крабов и омаров. Ловят зимой и летом, на юге и севере. В Антарктику отправляются китобойные флотилии. Тут у норвежцев большой опыт; именно норвежцы изобрели тип гарпуна, с помощью которого вот уже сто лет успешно добывают китов. Славятся и норвежские зверобои, промышляющие тюленей в водах Арктики.
Лофотены!
В Норвегии примерно восемьдесят тысяч рыбаков, но большинство из них, поработав в путину на море, возвращаются затем на фермы или нанимаются рубить лес.
Норвежцы говорят, что рыба приходит метать икру к крыльцу их дома, другими словами, — к самому норвежскому побережью. Когда это бывает, северные приморские поселки кажутся вымершими. На время рыбаками становятся и пастор, и учитель, и врач, и даже полицейский. Все ловят, все торгуют!
Значительную часть улова получает хозяин судна; но, по правилам, он должен добывать рыбу вместе со всеми. Что касается прибыли, то большую ее часть получает как раз тот, кто не занимается ловом: ка-кой-нибудь скупщик или владелец фирмы, продающий норвежскую рыбу за границу.
После выстрела
Еще и сегодня мы не все знаем о том, какими путями движется треска в морских просторах. К Лофотенам она приходит на нерест с севера обычно в конце января и начинает кружить в прибрежных водах. Треска без термометра определяет, что вот в этом месте вода еще слишком холодна и, пожалуй, для метания икры лучше поискать другое…
Если вы захотите узнать о рыбьих повадках nобольше, то прочтите переведенную на русский язык книгу Улафа Кушерона «Приключения маленькой трески». Тронд — так зовут этого малыша — попадает в косяк своих сородичей, идущих в Вест-фиорд. Рыба шла настолько плотно, что Тронд едва мог шевельнуться. Он, конечно, полюбопытствовал, почему все торопятся в Вест-фиорд, и услышал в ответ:
«Здесь находятся самые лучшие нерестилища, чудесные илистые и песчаные отмели на глубине сорока — восьмидесяти метров. Они такие большие, что всем нам хватит места».
Пока косяки рыбы путешествуют в глубине, на Лофотенах царит возбуждение. Не думайте, впрочем, что люди суетятся, кричат, без толку бегают по берегу. Это не в характере норвежца. «Рыбная лихорадка» сказывается в той поспешности, с какой на некоторых ботах снимают рубки, нужные при далеком морском переходе и лишние во время лова рыбы, да еще в том, что люди, ожидая у радиоприемников новостей, пьют больше кофе, чем обычно.
На мачтах ботов, готовых к выходу в море, — зеленые флажки, на мачтах у замешкавшихся — красные. Ни одно судно не имеет права выйти на промысел до сигнала. Заранее расписано, где, каким способом можно ловить рыбу, и никто не должен нарушать правил лова. Нарушителя будут строго судить его же товарищи — рыбаки.
Еще до рассвета начинают тарахтеть моторы: суда постепенно стягиваются к выходу из бухт. Все наготове, шкиперы нетерпеливо посматривают на часы: чего это медлит начальство там, на берегу? Но вот гулко ухает пушка — и тотчас вся флотилия устремляется в море. Бывает, что одно суденышко в спешке заденет другое и шкиперы обменяются несколькими рыбацкими любезностями, в которых выражение «рыжий дьявол» не считается достаточно сильным.
Синие дымки от моторов стелются над морем, белые и коричневые, пропитанные олифой паруса наполнены свежим ветром, сверкают серебром легкие алюминиевые лодки. В разгар лова возле лофотен толчется несколько тысяч суденышек, на которых промышляют двадцать, а иной год и тридцать тысяч рыбаков.
У них есть верные помощники и разведчики. Это эхолоты.
Штурман стоит возле равномерно тикающего прибора. и внимательно следит за его стрелкой. Звук, издаваемый эхолотом, распространяется в воде и отражается от дна подобно тому, как гора отражает звук в воздухе. Если на пути звука глубоко под водой встретится плотный косяк трески, прибор сразу отметит это очень приятное для рыбаков явление.
Вот стрелка эхолота выводит на ленте давно ожидаемые черточки. У штурмана — опытный глаз.
— Под нами — косяк, — сообщает он по радиотелефону. — Полагаю, что треска идет слоем в шесть метров толщины. Косяк находится на глубине ста метров.
На палубах — оживление. С лодок за борт на указанную штурманом глубину опускают тонкие, но очень крепкие нейлоновые шнуры с крючками, на которых наживлена искусственная приманка из пластмассы. Дальше поступают так, как и мы с вами, когда ловим где-нибудь у тихого омута: шнур то немного поднимают, то опускают снова, чтобы там, в глубине, приманка двигалась, возбуждая в рыбе желание побыстрее схватить ее. Внимание! Шнур натянулся. Тут рыбак не зевает- и здоровенная рыбина с серо-зеленоватой спиной, покрытой желтыми крапинами, шлепается на палубу.
Ловят треску не только «на поддев», но и кошельковыми неводами, ярусами, ставными сетями. Для этого нужны уже не лодки, а специально оборудованные лебедками суда. Уверяют, однако, что лофотенские рыбаки терпеть не могут ничего нового. Лет четыреста назад они ловили треску леской с одним крючком. Когда же наиболее предприимчивые стали забрасывать в море «джакс» — бечевку с несколькими крючками, то это было объявлено беззаконием, которое «оскорбляет бога наравне с проклятиями, драками и прочими грехами». Да и сеть тоже не сразу понравилась лофотенским рыбакам.
Что же плохого находят они теперь в новшествах? Правильный ответ я нашел в одной норвежской книге, где говорилось о боязни, как бы новые, более дорогие и недоступные простым рыбакам способы лова, во-первых, не лишили дополнительного заработка крестьян, работающих в море только на путине, а во-вторых, не сделали бы профессиональных рыбаков «рабами бизнеса». Ведь так получилось уже с китобоями. Все они находятся на службе у крупных капиталистических компаний, где заправляют не только норвежские, но также английские и голландские дельцы.
Бывает, конечно, что рыбаки вытаскивают «черные», другими словами — пустые, сети, в которых ни разу не блеснет светлое брюхо трески. Но, когда треска валит косяк за косяком, рыбаку за весь день и поесть некогда. Да он и не замечает, что голоден. Нервное возбуждение удачи заставляет его забывать обо всем. Долго работают молча, потом с какого-нибудь бота раздается озорное:
— Ку-ка-ре-ку!
Тотчас на других суденышках подхватят кукареканье, и пошла на море петушиная перекличка — верный признак, что дела идут хорошо. Появились у рыбаков эхолоты, радиотелефоны, нейлоновые сети, но старый обычай остался.
Когда по сигналу рыбацкие суда возвращаются в порт, рыбакам еще далеко до отдыха. Норвежская рыба занимает первое место в мире по свежести: от момента, когда она выловлена, до обработки должно пройти всего несколько часов. Специальный закон требует, чтобы рыбаки, выловив треску, подрезали ей жабры, спустили кровь — без крови треска вкуснее, — отрубили голову, вынули внутренности. Все это они и делают натруженными за день, разъеденными соленой морской водой руками.
Треска для норвежского рыбака то же, что финиковая пальма для жителя Сахары. Тушки трески замораживаются в свежем виде, солятся или сушатся, из печени получается вкусный жир, кожа идет на разные поделки. Тресковую икру, которая далеко не так вкусна, как у осетра или белуги, консервируют и солят. Головы и внутренности трески, остающиеся после разделки, перерабатываются на муку для корма скота и на удобрения.
К нам привозят мороженое тресковое филе. Оно очень вкусное, правда? Но с большей частью улова норвежцы поступают так, как делали их предки: я бы сказал, что они… портят хорошую рыбу.
Треску попросту развешивают на деревянные подпорки, предоставляя дальнейшую заботу о ней ветру и солнцу. Провисев таким образом месяца два-три, рыба превращается в нечто жесткое и безвкусное. Ее называют «стокфиск». Но именно такую сушеную рыбу охотнее всего покупают в некоторых странах.
Сбыту стокфиска помогает папа римский, вернее — католическая церковь. Она предписывает верующим католикам поститься немало дней в году. В пост же не полагается есть молочное и мясное. Самым подходящим блюдом для набожного католика церковь признала сушеную треску — что может быть постнее и преснее этой рыбы, провяленной хорошенько на солнце? Испания, Италия и другие страны, где господствует католическая церковь, еще в прошлых столетиях стали главными покупателями стокфиска.
На месте набожных католиков я предпочел бы жевать клипфиск, хотя это тоже не бог весть какой деликатес. Чтобы треска превратилась в клипфиск, ее сначала подсаливают и уже затем сушат. Раньше сушили, расстилая на скалах; теперь делают это в фабричных сушилках. Клипфиск напоминает нашу сушеную воблу, только треска сохраняет при этом свой запах, который не всем нравится.
А вообще-то верно говорят, что на вкус и на цвет товарища нет. Я, например, никак не мог привыкнуть к макрели, которую норвежцы подсахаривают и жарят в сливках. Мне казалось, что селедку тоже лучше не подслащивать, но мои норвежские друзья с удовольствием ели именно кисло-сладкую селедку.
Как-то в Югославии, на берегу лазурной Адриатики, я разговорился с рыбаками, отдыхавшими после лова. Меня угостили чудеснейшей нежной рыбой, название которой я, к сожалению, не запомнил. Я ел и не мог нахвалиться.
— Да, рыба у нас хороша, — сказал один из югославов. — Но в Норвегии лучше. Вы пробовали когда-нибудь сушеную треску? Вот это рыба!
И рыбаки зачмокали губами, а один даже закрыл глаза, изображая наслаждение вкусной едой.
Когда налетает шторм
Море у Лофотен зимой и осенью неспокойно и переменчиво. Над островами сталкиваются воздушные потоки из Арктики и с Атлантики; погода меняется часто и резко.
Иногда в туманный день неожиданно наступает жуткая тишина. Рыбаки знают — эти зловещие минуты предшествуют беде. Тут некогда раздумывать. На небольших суденышках — а ведь они-то и преобладают на промысле — пускают в ход ножи, обрезая наполовину вытянутые сети. Скорей, скорей! Пусть пропадает добро, жизнь дороже!
Внезапно тишина сменяется грозно нарастающим ревом. От удара шторма мигом вскипает море. Боты не поворачивают к берегу — там их разобьет о скалы. В шторм беги по воле ветра, думай лишь о том, чтобы судно не залило, не опрокинуло!
Стены волн все выше, грознее. За борт летит улов. Рыбаки едва успевают вычерпывать воду. Клочья пены носятся в воздухе. Небо дымится темными тучами. Стрелы молний гаснут в пучине. Временами хриплые крики врываются в рев ветра: это взывают о помощи рыбаки с затонувших или перевернувшихся ботов. Сигналы бедствия летят в эфир, в море рыскают спасательные суда, на содержание которых каждый рыбак вносит трудовые деньги.
Много историй случается в шторм, и вот одна из них, рассказанная старым рыбаком из Намсуса:
— Ну, нас, значит, опрокинуло. Я нырнул, потом подплыл к перевернувшемуся боту, выкарабкался, держусь за скользкий киль. Ребята рядом цепляются. Считаю — одного нет. Тут мелькнуло в волне что-то вроде куртки. Как я ухватил ее, сам не помню. Тащу. Педер! Парня здорово ударило чем-то, когда бот опрокидывался. Живой, но без сознания, лоб рассечен. Стали его по очереди держать, чтобы волной не смыло. Ну, а какая вода в эту пору, вы сами знаете, — лед! Руки одеревенели, зубы стучат. Несет нас куда-то в море, бьет волной… Вдруг вижу сбоку — бот с разорванными парусами. Пронесся мимо — разве на таком ветру повернешь…
Тут ребята совсем обмякли. Я хоть и держу Педера, но чувствую, что сил уже нет, что выпущу товарища, отдам морю… Молю бога простить мне великий грех. И потерял я сознание. Очнулся — нет, держу, не разжал пальцы, не выпустил…
Да, не сидеть бы мне с вами, если бы не один рыбак из Ставангера. Парень решился на отчаянное дело: повернул свой бот прямо на нас, пошел, как на таран. Мог бы и свое судно потопить, и команду, да, верно, настоящим моряком родился! В тот миг, когда его бот перескакивал с ходу через днище нашего, матросы похватали нас за волосы. Пятеро парней было на том боте из Ставангера, а нас — шестеро… Пятерых спасли, а шестой… Славным рыбаком был Педер, упокой господи его душу…
А вот еще одна история, несколько лет назад рассказанная норвежскими газетами. Ее героем оказался норвежский капитан Рон Хансен.
Вечером капитан вышел на палубу своего китобойного судна. В этот миг судно накрыла огромная волна. Она смыла Рона Хансена в океан.
Никто не заметил этого. Все думали, что капитан спокойно спит у себя в каюте. Но, когда он не откликнулся на стук матроса, принесшего только что полученную радиограмму, заподозрили неладное.
Команда стала искать капитана среди бушующих волн. Если бы знать, когда произошло несчастье, как далеко мог уйти от этого места корабль! Правда, и тогда на спасение капитана почти не было бы надежды, потому что в ледяной осенней воде штормующего океана человек не мог продержаться долго.
Все-таки моряки искали капитана всю ночь. Прожектор непрерывно скользил по волнам.
И вдруг в четыре часа утра моряки увидели что-то белое.
Когда спасательный пояс упал возле Рона Хансена, моряк не заметил его. Капитан, слабо размахивая руками, плыл к кораблю до тех пор, пока не ударился о его борт.
Рон Хансен пробыл в ледяной воде семь часов сорок две минуты — и не сдался. Разве эта быль о человеке с железной волей не сильнее легенд?
Роковой полет
В гуще рыбацких судов, промышляющих у Лофотен, время от времени появляются большие корабли. Это рудовозы. С пустыми трюмами они идут через Вест-фиорд к грохочущим причалам порта Нарвика. Здесь составы саморазгружающихся вагонов сбросят им с эстакады шведскую железную руду и умчатся за новой партией груза. Глубоко осев под тяжестью, рудовозы отправятся знакомым путем в немецкие и английские порты.
Морские дороги, пролегающие еще севернее Лофотен, не знают такого оживленного движения кораблей, какое царит на южных трассах. Эти дороги связывают страну с ее владениями в Северном Ледовитом океане — с архипелагом Свальбардом, который у нас чаще называют Шпицбергеном, а также с островом Ян-Майен, омываемым водами Норвежского моря. На всех этих островах живет меньше норвежцев, чем в каком-нибудь из густонаселенных кварталов Осло.
Города норвежского Заполярья тоже далеко не многолюдны.
Самый крупный из них — Тромсё.
Он занял часть большого острова. Белый, высоко поднятый над проливом мост, под средней аркой которого могут свободно проходить океанские корабли, связывает город с материком. За проливом — снегоголовый хребет. А сам город удивительно зеленый, с очень ярко окрашенными зданиями.
В Тромсё есть даже «пальмы». Это зонтичное растение, борщевик, семена которого моряки случайно завезли из Сибири. Но я не узнал своего земляка. У нас борщевик поднимается человеку по пояс, иногда до плеч, а на улицах Тромсё — в три человеческих роста!
Я приехал в Тромсё в августе. Была теплынь, на улицах рядом с выставленными у магазинов чучелами белых медведей цвели алые тюльпаны. Но на четвертый день за какие-нибудь полчаса небо затянули тучи, и в воздухе закружились редкие снежинки.
Тромсё — город полярников. Его не миновала, кажется, ни одна норвежская арктическая экспедиция/Здесь ледовые капитаны и штурманы собираются на заседания Арктического общества. Узнав, что я автор повести о Фритьофе Нансене, правление общества пригласило и меня.
Норвежцев особенно интересовало все, что относилось к путешествию Нансена в Сибирь, на Енисей. Один из ледовых капитанов до войны бывал в Игарке. Он нагрузил там свой корабль сибирским лесом и привел его в Лондон. Ему особенно запомнилось гостеприимство игарского клуба иностранных моряков. В память об Игарке у капитана до сих пор хранится балалайка, которую ему подарили.
Капитан проводил меня на площадь Фритьофа Нансена. Ведь именно на рейде Тромсё «Фрам» бросил якорь перед походом к полюсу, и здесь же в счастливейший из дней Нансен снова увидел свой корабль, благополучно выведенный из ледяного плена капитаном Свердрупом.
Потом мы пошли к берегу фиорда, к причалам. Этой дорогой ходят рыбаки и матросы. Вслед им с постамента на невысоком зеленом пригорке смотрит человек, одетый в костюм полярника. У него орлиный профиль, волевое лицо, изборожденное морщинами, глаза, которые как будто видят вдали то, чего не видят другие.
— Я знал его, — сказал капитан. — Я был тогда совсем молодым. Мы все бредили Руалом Амундсеном. Но я не провожал его в последний полет: был в плавании. На памятнике он таков, каким был в то утро.
Руал Амундсен, начав с матроса зверобойного судна, к закату жизни стал одним из величайших путешественников начала XX века. Еще до похода к Южному полюсу, о котором вы уже знаете, он участвовал в труднейшей антарктической экспедиции; затем на крохотном суденышке три года штурмовал недоступный Северо-Западный проход и сумел пробиться сквозь льды из Атлантического океана в Тихий вдоль северных берегов Америки.
Покорив Южный полюс, Амундсен попытался, подобно Нансену, достичь Северного полюса на вмерзнувшем в лед корабле. Неудача заставила его смело переменить план. Уже не синь морей, а голубой воздушный океан завладел мыслями дерзкого норвежца.
Теперь самолеты привычно летают к Северному полюсу и через него. Но Амундсен задумал полететь туда в 1924 году. Он начал, как говорили, «состязание в беге с самой смертью», потому что тогда самолеты были еще слабыми, тихоходными, ненадежными.
Едва не погибнув во льдах при первых полетах, Амундсен все же не отступал. Он заменил самолет дирижаблем. 12 мая 1926 года рука, водрузившая флаг на южном конце земной оси, сбросила вымпел с борта воздушного корабля, плывущего в небе над Северным полюсом…
Вернувшись из полета, Амундсен сказал встретившим его журналистам: он сделал все, что задумал, считает свою жизнь исследователя законченной и удаляется в тихий дом на берегу Осло-фиорда, чтобы на покое писать книги.
Мне посчастливилось побывать в этом доме. Тень огромного каштана падает на очень обыкновенную деревянную дачку, приткнувшуюся к замшелым скалам. Никаких резных драконов на крыше, внутри все тоже очень обыкновенно. До потолка можно достать рукой. Спальня хозяина едва ли больше каюты на «Фраме», в ней прорублено небольшое, как корабельный иллюминатор, оконце, выходящее на фиорд.
Я сфотографировал Тромсё с высоких скал, отвесно поднимающихся на другом берегу фиорда.
В этом обыкновенном доме хранится обыкновенный с виду камень, принесенный из похода к Южному полюсу, обыкновенный рупор, в который отдавались команды во время штурма Северо-Западного прохода..
Настольный календарь раскрыт на 11 июня 1928 года. В этот день из шкафа был снова извлечен видавший виды полярный костюм. В Тромсё Руала Амундсена уже ждал самолет. Старый полярник собрался лететь в ледяную пустыню, на помощь команде разбившегося дирижабля итальянской экспедиции Нобиле.
На рассвете 18 июня 1928 года Амундсен прошел к фиорду через тот зеленый холм, на котором теперь стоит памятник. Гидросамолет «Латам» тяжело оторвался от воды и полетел из Тромсё на север.
Никто не знает, что произошло дальше.
Сначала на земле слышали самолет: Амундсен просил сообщить по радио сводку погоды. Потом связь оборвалась, но одному радисту показалось, что он различает слабый сигнал бедствия…
Уже под осень, после того как советский ледокол «Красин» снял со льдины несчастных итальянцев и затем вместе с тремя другими нашими кораблями безуспешно искал следы Амундсена, рыбаки заметили на волнах странный предмет. Они не сразу догадались, что это поплавок гидросамолета.
Потом море принесло пустой бак из-под бензина. На нем различили надпись: «Латам».
Это было все, что осталось от самолета, на котором ушел в свой последний рейс Руал Амундсен.
За полярным кругом
На севере «длинной страны» легче бороться с великим Окаменителем, чем в заполярных снегах Швеции. У края норвежской земли солнцу помогает все то же теплое течение. Бухты Тромсё и выдвинувшегося еще дальше на север Хаммерфеста не замерзают даже в разгар зимы.
В те годы, когда я учился в школе, Хаммерфест считали самым северным городом на земном шаре. На его улицах раньше, чем в европейских столицах, появились электрические фонари, потому что тут они были нужнее: долгую полярную ночь Хаммерфест окутывает полумгла, тягостная для человека.
Хаммерфест, город у северного края норвежской земли.
С детства же запомнился мне снимок в Хаммерфесте колонны с мраморным земным шаром на верхушке. В прошлом веке почти сорок лет подряд русские, шведские и норвежские ученые измеряли часть дуги меридиана, которая начиналась у Черного моря и оканчивалась у Северного Ледовитого океана, здесь, в Хаммерфесте. Они сантиметр за сантиметром промерили поперек всю Европу, и в память их трудов на гранитную колонну подняли земной шар.
Попав в Хаммерфест, я, конечно, прежде всего поспешил к ней. Стоит! Точно такая, как на снимках!
Это было удивительно, потому что фашисты, отступая из Хаммерфеста, взорвали и сожгли все, что могли. Город отстроен вновь. Скалы не дали ему разрастись, прижали его к морю, как бы столкнули концы хаммерфестских улиц в воду. На последнем клочке свободной земли построен самый длинный в городе шестиэтажный дом. Приноравливаясь к склону горы, он причудливо вытянулся полуподковой.
А самый важный дом Хаммерфеста — «Финдус». Его серо-розовый массив по-хозяйски занял центр гавани. Рыбаки отдают «Финдусу» свой улов. У «Финдуса» много денег на текущем счету. «Финдус» построил завод. «Финдус» — это компания капиталистов, господствующих на норвежском севере. Некоторые из них живут далеко от Хаммерфеста, в Швейцарии, но исправно получают немалые доходы за счет норвежских рыбаков.
В Хаммерфесте белые медведи совершенно безопасны для людей. Это лишь чучела у магазинов, торгующих сувенирами.
В маленьких кафе Хаммерфеста можно встретить гарпунеров с китобойного судна и стрелков гренландских тюленей. Их полная приключений жизнь достойна отдельной книги — и такая книга мастерски написана Фритьофом Нансеном. Вы можете прочесть ее на русском языке. Она называется «Среди тюленей и белых медведей».
Берлевог, Ботсфиорд, Вардё, Вадсё, Киркенес… Эти небольшие города и поселки норвежского Заполярья, в общем, похожи друг на друга. Они новы по той же причине, что и Хаммерфест: отступая, гитлеровцы оставили за собой пустыню.
Над этими городами и поселками летней ночью светит незаходящее солнце. Олени спускаются из горной тундры к их окраинам. Чайки вместо голубей сидят на коньках крыш. Улицы пропахли рыбой: даже конторский служащий здесь имеет свою лодку и набор снастей, а магазины «Все для рыбака» никогда не пустуют.
В маленьком Ботсфиорде, где я прожил три дня, в первый же вечер друзья повели меня на берег. Кто взял спиннинг, кто просто леску с крючком. Было холодно, на горах вокруг фиорда пятнами лежал снег.
К причалам подходили боты. В больших ящиках на палубе отливали синевой серебристые тушки сайды и трески, розовел морской окунь. Рослые парни выгружали ящики и, скользя по холодному, мокрому бетону, тащили их к дверям склада-холодильника.
Но вот началось чудо. Прямо с причала, возле которого стучали моторы ботов, я, никакой не рыбак, спускал в воду леску, где на крючок был наживлен кусочек сырой селедки, и почти тотчас вытаскивал большую рыбину, такую, что в Подмосковье и не приснится. Я азартно таскал и таскал, забыв о холоде, мокрый, растрепанный…
— Баста! — Кто-то коснулся моего плеча.
И верно — на причале уже лежала изрядная груда серебра.
— А вообще-то мы не едим такую рыбу, — сказал рыбак.
Что за ерунда! Ведь это же самая настоящая треска и сайда!
— Да, но она поймана у берега.
Здешние северяне считают «нечистой» рыбу, выловленную в водах, куда могут случайно попасть отходы рыборазделочных цехов холодильника.
И когда мы потом сидели за столом, посредине которого была зажжена толстая праздничная свеча, хозяева лишь из вежливости прикасались к зажаренной нежнейшей и вкуснейшей «моей» рыбе. Они благоговейно клали в рот тоненькие ломтики сырокопченой московской колбасы и скорее сосали, чем жевали это восхитительное лакомство…
Мыс Нордкап
Норвегия кончается Нордкапом.
Его каменная масса темной громадой выступает в море. Над ним пылает незаходящее летнее солнце и без умолку кричат птицы. Таинственная даль океана простирается от Нордкапа на север. Стрелка столба на огороженной площадке у самого края обрыва показывает точно на полюс.
Нордкап — в переводе «северный мыс». Туристу, приехавшему сюда на пароходе, выдают красиво отпечатанный диплом. Этот лист картона торжественно удостоверяет, что такой-то бесстрашный путешественник побывал на самой северной точке Европы.
В действительности самый северный мыс материка — в стороне. Это мыс Нордкин. Но он некрасив. Туристам больше нравятся головокружительный обрыв и массивная громада Нордкапа, хотя им кончается не материк, а остров возле материка.
В наше время путешествие к Нордкапу требует не столько мужества и выносливости, сколько времени и денег. Раньше путешественники проливали семь потов, карабкаясь по каменистым скользким глыбам к вершине. Теперь туда ведет удобная лестница. А можно и в автобусе: сел у пароходного причала, вылез на вершине. Так что дипломом путешественника к самому северному мысу европейского материка особенно гордиться не стоит…
Сверху Нордкап срезан, как по линейке. За ним в глубь норвежской земли тянутся причудливые нагромождения скал и безлесные каменистые плоскогорья. В этой горной тундре разбросаны становища саами. Кочевники ставят крытые шкурами или парусиной шалаши там, где могут найти корм северные олени. В деревянных лоханях возле жилищ дубятся в настое березовой коры оленьи шкуры; мальчуганы, играя, арканом ловят друг друга; старый пастух в синей просторной куртке смотрит, чтобы к стаду не подкрался тундровый волк.
Над отвесными скалами кружат мириады птиц. Хлопанье крыльев, крики, гоготанье, стоны, писк, свист — все сливается в оглушительный шум «птичьего базара».
В этот гомонящий мир вторгаются охотники за яйцами и мягким пухом, устилающим гнезда. В туче неистово кричащих птиц, бьющих крыльями, долбящих клювами, смельчак ползет, вцепляясь в малейшие расселины, повисая на руках над бездной. Сорвется ненароком камень- и поминай как звали.
Суровые края, нелегкая борьба за кусок хлеба! Летом — испарения болот, мириады комаров и мошек. Зимой — тьма долгой полярной ночи, разгоняемая лишь мятущимися огнями северного сияния. Таков Фин-марк — полярная окраина страны.
Она соседствует с нашим Мурманском. На другом берегу пограничной реки Паатсо-Йоки поют русские песни. Эта река перегорожена плотиной Борисоглебской гидростанции, в строительстве которой участвовали норвежские рабочие и инженеры. Может быть, бетон лег там, где осенью 1944 года через порожистую быструю реку переправлялась под огнем наша морская пехота, чтобы прогнать гитлеровцев с севера норвежской земли.
Снаряды рвались в низкорослом лесу на речных берегах, вырывая корни берез из расселин скал. Автоматчики перебегали от валуна к валуну, падали в болота полярной тундры, по грудь в ледяной воде перебредали стремительные потоки.
Наши воины ворвались в бухту, где стоит город Киркенес. Кто-то сосчитал: во всем городе уцелело двадцать восемь домов. Остальные были сровнены с землей. Норвежцы не встречали освободителей цветами- цветов не было. Люди выходили из темноты железных рудников, где прятались от гитлеровцев, и молча, крепко, долго жали руки нашим солдатам.
Когда Киркенес стали восстанавливать, то на скале поставили памятник советскому солдату-освободителю. Деньги на памятник собрали рыбаки, матросы, учителя, оленеводы. Эти люди прятали наших летчиков, перевязывали раны русским партизанам в то жестокое время, когда по распоряжению Квислинга без суда расстреливали за сказанное против гитлеровцев слово.
Мыс Нордкап.
Старый норвежский кузнец Рейнгольд Эстрем и его жена Мария Эстрем после войны были награждены орденом Отечественной войны первой степени.
Эти смелые люди спасли от голодной смерти много советских военнопленных, которых гитлеровцы заточили в лагеря на западном побережье Норвегии. Мария Эстрем ночами уносила из дому свертки с пищей и тайком раскладывала их там, куда гоняли на работу узников концлагеря. Пленные звали ее «норвежской мамой».
Когда «норвежская мама» и старый кузнец вернулись домой из Москвы, где им вручили ордена, журналисты спросили, понравилось ли им в гостях.
— Мы обычные труженики, а были приняты, как-королевские персоны, — ответил Рейнгольд Эстрем.
— Много ли друзей осталось у вас в Советском Союзе? — спросили тогда журналисты.
— Больше двухсот миллионов, — сказала «норвежская мама».
На земле Финмарка, освободить которую помогли наши воины, вблизи советской границы происходят большие маневры войск НАТО. Возле городка Будё на военном аэродроме приземляются тяжелые американские бомбардировщики. Капиталистам, тратящим деньги на подготовку новой войны, очень хотелось бы настроить норвежцев против нас.
Хочется верить, что это им не удастся. Слова о мире одинаково прекрасно звучат по-шведски, по-норвежски, по-русски. Одно солнце согревает сибирскую тундру, скалы фиордов, подмосковные поля, стокгольмские крыши, украинские степи.
Мы протягиваем руку нашим северным соседям: долой войну!
Будем ездить друг к другу в гости, торговать чем богаты, вместе строить гидростанции, переводить любимые книги, разучивать сприг-данс и гопак, петь про скалы Норвегии, про честные сердца крестьян Даларны, про матушку-Волгу!
Для среднего и старшего возраста
Кублицкий Георгий Иванович
В СТРАНЕ СТРАННОСТЕЙ
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги