В те дни

— Вы спрашиваете, молодой человек, почему я сижу вместе с вами и жду военкома? Вы хотите знать мой возраст и мою профессию? Мне сорок шесть лет. А профессия, профессия, молодой человек… Я слеп. Да, да, эти темные очки, эти шрамы на лице…

Что? Да, я работаю. Я не вижу, но слышу и могу хорошо говорить, я — агитатор.

Не удивляйтесь, молодой человек. Да, я пришел сюда за тем же, что и вы: записаться добровольцем. Я слышу ваш звучный голос, чувствую вашу крепкую руку, и я невольно завидую — вам легче будет разговаривать с военкомом. Но в эти дни, когда снова пылают в огне земля и небо, я чувствую себя таким же сильным и молодым. Плечом к плечу с вами я пойду в бой. Вашим оружием будет сталь, моим — слово.

Мой дорогой! Таким, как вы, юношей сражался я в рядах русской армии. И тоже на германском фронте.

Да… Да-а… Я помню дни, когда в заснеженных степях алели реки горячей крови, когда в закопченных пороховым дымом садах лежали груды человеческих тел, осыпанные нежным цветом яблонь. Хочу я или не хочу, он постоянно всплывает в памяти — девятьсот шестнадцатый год. Что? Да, мой последний год войны…

Я вижу, как люди сидят в мокрых, холодных окопах.

Тело, истощенное тревожными ночами и недоеданием, круглые сутки точат вши. Но впереди враг, а позади — родные села, города, своя земля, Россия. И если иначе воевать невозможно, а не воевать тоже нельзя, и если нельзя идти вперед — стой на месте, обратись в железо, в камень! И люди сидят в грязи. Они видят только узенькую полоску неба. А небо над окопами всегда хмурое, тоскливое, рваными клочьями ползут облака. Иной музыки, кроме артиллерийской канонады и мертвящего посвиста пуль, передовые линии не знают. Гармони почтительно стихают при первых ударах орудий.

Что? Вы правы — я ослеп в бою. Вы хотите знать, как это случилось? Хорошо, я расскажу.

Стояла темная и холодная осенняя ночь. Такие ночи, наверно, бывают только на фронте. Тяжелые тучи нависли над окопами. Беззвучно скользили холодные лучи прожекторов. Они гасли, вновь зажигались, бродили по пустынному полю, выискивая что-то в засохших бурьянах, гасли опять. И тогда становилось темно так, будто на глаза ложилась тугая черная повязка.

Внезапно тишину и настороженность ночи прорезала узкая красная полоса. Это взмыла ракета. Лопнула и опустилась каплями крови вниз. Сразу в тылу ударил орудийный выстрел. Опять ракета. И снова удар. Ночь потеряла спокойствие. Чаще забегали лучи прожекторов. Как метеоры, расчерчивали небо цветные ракеты.

Одна за другой вступали в бой наши батареи, им ответно вторили вражеские. Шурша и визжа, снаряды летели у нас над головами. А потом тучи словно разорвались, на землю обрушился ливень. Порывистый ветер бросал его по изрытым полям. Откуда только все это сразу взялось? Впрочем, вернее спросить: много ли мы знали ночей сухих, теплых?

Как? Что вы говорите? Да. Был отдан приказ: начать атаку. Мы вылезли на бруствер окопа. Холодный дождь проникал сквозь истертые шинели, заливал нам уши и глаза. Ветер сваливал с ног. К каблукам прилипала размокшая глина. Тяжелая, вязкая.

Помню… Снаряды падали и справа и слева. В багровом пламени взлетали кверху мокрые комья земли. А мы шли, будто ничего этого вокруг нас и не было. Вперед! Только вперед!

И вот мы приблизились к проволочному заграждению. Ночи не стало вовсе. Волнами слепящего света залили нас германские прожекторы. Забили пулеметы. Разбрызгивая жидкую грязь, пули впивались рядом с нами, звенели в колючей проволоке. Мы ее стригли ножницами, на колючках оставляли клочья шинелей, в кровь раздирали руки и лица. Ползли, ползли…

Да-да-а… И вдруг на нас обрушились струи жидкого пламени. Запахло горелым мясом и сукном, закричали обожженные люди. Они вскакивали и вновь падали на землю, зарывались в грязь jпаленными лицами. А пылающее масло стекало по мокрой одежде, шипело и дымилось и проникало к еще живому телу.

Но мы все же шли. Швыряя ручные гранаты, мы прорвались к неподвижным фигурам огнеметчиков, из укрытия обливавших нас медленной, страшной смертью. Стреляли в них в упор, кололи штыками, били прикладами и просто хватали за горло. Это было последнее, что я видел в жизни. Жгучая роса окропила мне лицо.

Простите мне этот гаснущий голос, дрожь в коленях. Я редко волнуюсь, молодой человек, но сейчас я очень взволнован… Тяжело… Сожженные веки не закрывают уродливых впадин, слезы не увлажняют пустых глазниц…

Да… Д-да-а… Я пережил все это, и я думал, что мы тогда были последними, что с последним выстрелом в той войне наступит конец страданиям народов и никто уже после нас не станет таким, как я, лишенным солнца и света. Я думал: новой войной никогда больше не будет на земле омрачена ничья юность. Но дьявол не может видеть прекрасное! Фашизм не может существовать без крови. И вот уже снова падают бомбы на мирные города, убивая, калеча женщин, детей, стариков. Опять гремит канонада, ползут на нашу священную землю железные чудища, и опять надо сражаться… Вы правильно сделали, молодой человек, что пришли сюда первым. В сражении опаздывать нельзя.

Вам сколько лет? Семнадцать? Дайте мне еще раз вашу руку. Сильная рука! Вас могут принять. Для меня это намного труднее.

Но все равно! Это ничего не значит. Я ненавижу фашизм, я ненавижу войну и поэтому буду биться с ними до последнего вздоха. И я верю, что этот наш бой все же будет последним! Иначе нельзя. Иначе просто нельзя! Пусть еще при yас в истории человечества слово война станет таким же чуждым и далеким, как слова — рабство, инквизиция…

Я не видел, так случилось, и не увижу теперь никогда красного знамени — знамени коммунизма, я могу только пальцами рук своих ощущать его теплоту. Но ради него… на защиту… когда родной стране угрожает опасность, я тоже пришел сюда…

Что это? Я слышу сильный шум, оживление в зале, — значит, собралось очень много людей? — просят соблюдать тишину… Ага, начался прием…

Хорошо, прекратим разговоры.

Что? Вы хотите уступить мне право войти первому? Спасибо, молодой человек!

© Сартаков Сергей Венедиктович, текст, 1941