В тех единственных латах. Стихи

Не в арабской ли сказке когда-то

мы с тобой утопали в шелку —

затворясь от кишенья Багдада,

прикипев волоском к волоску?

И не мы ли, чудес старожилы,

в туго сжавших сознанье чалмах,

голубые под золотом жилы

разжигали друг дружке впотьмах?

Не постель, а безлюбая льдина —

и когда не прижмешься тесней,

что светильник к перстам Аладина, —

сразу заледенеешь на ней.

Сокровенное вызнав меж хлама,

еле зримый огонь распалим —

поелику сиянье Ислама

носит в сердце смиренный муслим.

Небо в черные ризы одето —

и Кааба незрима уже.

Запах роз, силуэт минарета…

Но дорога известна хадже.

Поедем в Вырицу — мириться

с необоримою тщетой:

плотва в пучине серебрится,

нежарок тускло-золотой

диск помрачённого светила,

и, ветку отведя рукой,

увидь — гроза обмолотила

немую пойму за рекой.

А наш обрыв — из краснокожих…

Но миг спустя развеселит

смятенье девочек, похожих

на закупавшихся Лолит, —

сырой переполох русалок,

дождём застигнутых врасплох…

(Как влагу — пересохший мох,

глаз это впитывает, жалок…)

…Бежим! — ошпаривать крапивой

колени, прятаться в сарай —

под шелест Оредежи лживой,

жемчужной… Рай? Конечно, рай!

В окне двулинзом, точно в призме,

гиперборейской пустотой

рождён, плывёт в метаболизме

морозный купол золотой.

И тускло, словно он из бронзы,

неволит мраморную бязь.

Но пальчиком до льда дотронься —

сверкнёт червонец, заискрясь…

Так что ж, усвоив трюк Тантала,

трюк Креза, автор прячет взор?

Он — царь!.. да царство — из металла:

и дом, и крепость, и собор.

Езда в незнаемое — сладок

нам только узнаванья миг…

Раскрой на лучшей из закладок

Евтерпы парусный дневник!

Всё осязаемое — остов,

скелет безжизненный. Зато

нас увлекли ездою в остров

Тредиаковский и Ватто.

Дышал Эол, волна бурлила,

и чайка прядала в волну,

и Одиссей узнал Ахилла

по склонности играть в войну.

И там, на острове Киферы,

блаженно выплывшем из книг

подобьем первозданной сферы,

тысячелетья — только миг.

Он тек из бездны миллионы лет,

чтоб кануть здесь, на дне моей глазницы, —

звезды, давно перегоревшей, свет…

Что ж, ужаснуться или изумиться —

как те, до нас: таков и ты, поэт!

Ночных светил слепящие зеницы,

всех одиссей затверженный завет…

Но той ещё на небосводе нет

звезды, что нашим правнукам примнится

живой — и вечный передаст привет.

Вечерний, чересчур небритый

и по-кладбищенски сырой,

он сумасбродной Маргаритой

дышал и шулерской игрой

тревожил спрятанной валторны…

Вокруг — едва ль не лопухи…

Как упоительно-тлетворны

всё пропитавшие стихи!

Отрадна строгая ограда, —

но что ж психея смущена

в тени, где Леты и де Сада

соединились имена?

Здесь наклоняла свой подсвешник

дитя ночных метаморфоз —

и нам являлся “смрадный грешник”

средь полувытоптанных роз,

воспетых Аннушкой… Пролиты —

и воск, и слёзы, и масла…

Но страстью выщерблены плиты —

той, что и Фауста несла.

Не музей ли здесь для ротозея?

Балерина мраморно гола.

Ходят посетители, глазея

на кусок зелёного стекла.

Вечный сон танцующей элиты

зрительский наяривает зуд —

и надгробья, как кариатиды,

мнимое бессмертие несут.

Яхонтов собранье и брильянтов!

Лира, а не крест или звезда…

Как-никак привал комедиантов —

на пути из грезы в никуда…

Так светло, так зелень разогрета,

так легко в раю полупустом,

так нестрашно!.. Вот-вот скрипнут где-то

детские качели за кустом;

цвета ленты для магнитофона,

лаковый, из двух полупластин,

вдруг коровка божья свой хитин

разведёт, как чудище девона.

От фpесок, от мозаик, от каpтин

уйди в тысячеокие pуины,

где воздух стынет в гоpле окаpины

и полон тени пиний Палатин…

Здесь нечто вpоде сивеpских пещеp —

киpпичный ор! И теpмы, в толк возьми ты,

шестикpылаты стpоили теpмиты,

а не, как вpут бедекеpы, Севеp.

“Возлюбленная спутница, душа,

таинственная жительница тела,

уходишь ты из милого пpедела,

где знала pадость, тая, тpепеща,

в безобpазные области пустого

забвенья…” И его мемоpиал

бег вpемени пеpеименовал,

забывчив, в Замок Ангела Святого!

Двуликий Янус, веpный палиндpом,

Танатоса и Эpоса хоpомы —

Рим! (Имена кладём, как сеpебpо, мы

в уста — и радость тешим под pебpом.)

Ты — сеpдце миpа, в шpамах и кpови.

И все в тебя стекаются доpоги.

И, умиpая, мpамоpные боги

в попpавшей смеpть сливаются Любви.

Безумная Барселона

с фонтанами на груди,

где строят дома наклонно

и где растёт Гауди;

Валенсия — вроде вальса

над втоптанной в твердь рекой

(о канувшем не печалься —

махни ему вслед рукой!);

гранатовая Гранада

в дурмане арабских зал,

куда круглоту квадрата

вписал император Карл;

откосов и дуг усилье,

собой изумивших мир, —

сервильнейшая Севилья,

клавирный Гвадалквивир;

стоарочная Кордова —

как соты во весь экран,

где храму мечеть основа

и в Библию вбит Коран;

в бреду иль на грани бреда,

как если б и вправду Грек

его начертал, — Толедо

в кольце торопливых рек; —

и нас приведёт дорога

в стучащий о мрамор плит,

в цветущий своим барокко,

в кишащий людьми Мадрид.

Как альпийский стрелок, как альпийский стрелок молодой,

засыпая в свалявшихся травах покатого склона,

полусонными пальцами будит голодное лоно —

и сливается с тоже отдельно стоящей звездой,

так и ты, божество, огибая ладонью одной

туго скрученный в крепкую трубочку вестничий свиток,

пьёшь всей бьющейся грудью пространства пьянящий напиток,

чуешь трепеты в пятках и хаос косой за спиной.

Как и он, как и он, так и ты на ионы, эоны

распадаешься весь, чтоб внедрить драгоценную взвесь,

драгоценную весть в средоточье незнаемой зоны, —

и не важно, кому адресована Зевсова месть,

и не важно, насколько пологи альпийские склоны:

мы очнёмся — забыв, для чего оказались мы здесь.

Ты — не ртуть и не сера, тем более ты — не сульфид.

Ты — та связь, что целит этот мир и от смертных обид

одиночества лечит, нездешнее в косность вливая.

Лишь тобой, ей чужим, и жива вся Природа живая.

От курчавой макушки до пяток крылатых

весь ты — в тех изначальных, единственных латах,

что прочнее любой рукотворной брони.

Ибо образы смертного вечны. Они

облекают и нас, пусть — на час, и зачатых

в нашем сердце богов, пусть — тоской не початых,

и Того, Кто зовётся Любовью. Одни

путеводные светят ночные огни.

Поэт описывает вазу

во всеоружье мастерства.

Она почти что зрима глазу…

Скажи: она — тверда? мертва?

И столь ли форма недвижима,

чтоб по прошествии веков,

для простаков непостижима,

она смущала знатоков?

Ах, пленник трепетного слова,

тебе — будь Китсом, наконец, —

вовек не высечь из живого

ту твердь, что выточил резец;

не сохранить в тенетах звука

ту плоть, которая с ума

сводила… Горькая наука!

Мысль — только посох и сума.

Тот облик, что глядит из зеркала,

не мог бы юности присниться.

Как жизнь дурашку исковеркала!

Ему бы впору власяница.

Бреди стезёю, заносимою

за сим снежком, с небес упавшим,

в ничто — каким-нибудь Зосимою,

как всё на свете — провонявшим.

Жизнь посредственного поэта

хороша. Посмотри: всех тех,

кто имел претензии, Лета

унесла уже — не успех.

Поглядим ещё, почитаем

их, палёной водки попьём…

Тот, кто умер и почитаем,

негасимым горит огнём.