В ТО ОБЫЧНОЕ ЛЕТО

Все считают, что мне здорово повезло в жизни. Я и сам так думаю. Наверное, очень важно не ошибиться с самого начала. Каждую весну все соседские пацаны забывают свои коридорные дела и умирают от зависти в моей комнате. Они молча дерутся за право подать мне свитер или пачку патронов, а спрятанный в рюкзак финский нож провожают голодными взглядами так, словно, из их рук выхватили недочитанный роман типа «Медной пуговицы»…

Есть взрослые, предпочитающие «Медную пуговицу». Но и для них, как экзотическое откровение, звучат наши слова: «Хребет Пекульней, Ушканьи горы… Когда мы плыли по Нескан-Пильхин…»

Они и не знают, что есть такие места, и даже не в Южной Америке, а у нас, на знакомой со школьных времен карте Союза. Даже у самых закоренелых домоседов начинает томительно и непонятно сосать под ложечкой от этих разговоров. Для самозащиты многие говорят: «Ну пошляетесь вы по всяким своим Пекульнеям до тридцати. А потом? А старость, а надоест?..»

Сергей в таких случаях отвечает, что «на потом» у него припасена дача в Малаховке. Дачи у него нет, да и зачем она? Я уверен, что недалеко то время, когда люди будут упоминать о собственной даче о смущенной усмешкой, как об анахронизме, потому что именно с собственного садика-домика и начинаются ненужные человеку заборы, калитки и всякие там занавески. Ненавижу заборы…

В это лето я лечу с друзьями на Чукотку. Эх, Чукотка, Чукотка, развеселая, хорошая страна!.. Просто бывает обидно, когда при словах «геологическая партия» люди по ассоциации сразу же представляют себе рюкзаки, сапоги, медведей, а наше житье — обязательно без спичек, бобов и бекона. Правда, все это случается, но разве в этом суть дела? Может быть, все же важней та грубоватая, но дружеская обстановка, которая бывает у нас, когда мы живем небольшой кучкой целое лето вдали от людей. Человек привыкает к ней, как к крепкому чаю или папиросам. Возможно, я ошибаюсь, но мы профессионалы и к внешней экзотичности своей жизни относимся с меньшим интересом: она становится привычной, как привычны кочегару лопата, а матросу качка и крики чаек, сводящие с ума семиклассников.

На этот раз мы будем искать киноварь — красные, как не-запекшаяся кровь, хрупкие и мягкие камушки, из которых добывается ртуть. В долгие ночные часы, проведенные над цветной мозаикой карты, толстыми томами умных книг и в коридорных опорах, родилась у нас гипотеза, что киноварь должна, вернее, может быть именно там, где мы будем работать. Мы будем искать ее год, может, три, потому что геология очень упрямая наука. И еще очень многие люди будут как-то связаны с этой гипотезой в течение долгого времени…

Летим в зафрахтованном нашей экспедицией самолете. Первая остановка — Череповец. Как всегда, в ресторане — жареные окуни. Неплохая традиция. Пусть, мол, пролетный гость почувствует, что он в краю тысячи озер и непуганых птиц.

Потом Архангельск. Видимо, с каждым местом на земле у нас связан определенный комплекс каких-то образов. Архангельск обязательно вызывает в памяти суровых бородатых поморов, Ирину Федосову в чудесном горьковском описании, Пришвина и, конечно, «Петра I». Вместо этого на аэродроме щеголеватые летчики, и только люди у бензозаправщика шутят над нашим непрезентабельным геологическим видом с чисто поморским неторопливым юмором…

За Архангельском начинается Север.

В одном углу самолета обились в кучку неизменные преферансисты, в другом идет такого рода интеллектуальная беседа:

— Говорят, в Москве в «бродвейских» кругах пошло новое увлечение. Мальчики решили жить по Ремарку. Пить водочку, беседовать с изящными девицами о таинственном и неуловимом ритме человеческой жизни и… ни шиша больше.

— Программа великолепна, а деньги на водочку?..

— Простота! Надо читать фельетоны в «Комсомольской правде». Деньга должен давать папа, видный ученый, по крайней мере какой-нибудь кандидат.

— Идиоты эти ваши мальчики! Но даже они не смогут испохабить Ремарка. Есть человек, есть, наконец, товарищеские чувства, уважение к людям и вера, что они тебя не подведут и не продадут… А все остальное чепуха, пепел!

— Из-за пепла не видно дров!

— Ты, Серега, сам полено, как и эти твои мальчики. Видите только пепел. У нас в десятом классе был один такой. Прочел четыре тома «Жизнь Клима Самгина» только для того, чтобы отчеркнуть красным карандашом все места, где Самгин спал с разными женщинами.

— Хоть я и полено, а у тебя зато юмор уголовника. Я это давно понял. Помнишь, как мы с тобой тонули в прошлом году? Знаете, парни, я этого типа за шиворот из-под наледи вытащил. Пока я свои и его штаны выжимал, он мне в рюкзак камень спрятал. Два километра пер я этот камень. Умирать буду — вспомню и сыну завещаю отомстить…

— А у нас в прошлом году был такой случай…

…Удивительное настроение бывает у меня в такие минуты.

Сергей как-то говорил мне, что в каждом человеке, даже самом закоренелом горожанине, имеется крохотная жилка кочевника. Может, она осталась от тех времен, когда наши русокудрые предки сшибались на неоседланных конях с косоглазыми кипчаками, на крохотных лодках плыли по Черному морю вдоль выгоревшей от солнца скифской земли, крыли в бога и в душу, пробираясь за Урал, на таинственную землю аримаспов…

— Ты, Сергей, панславянист, это же плохо, — сказал я ему тогда.

— Я еще националист, шовинист и состою в подпольной организации «Союза Георгия Победоносца».

…Ребятам уже надоело спорить, и они полностью отдались мыслям о будущем лете, стараясь угадать, что их ждет впереди. Из пилотской кабины выглянул толстый кожаный такой командир корабля, подмигнул нам, и все мы молча ухмыльнулись друг другу. Валялись в углу, в куче, наши ружья, рюкзаки, торчала рыжая собачья шерсть спальных мешков.

Самолет пошел на посадку.

В местной гостинице к нам пришел какой-то круглолицый, простецкого вида парень из местных. Мы допили с ним остатки московского коньяка и почти до утра со знанием дела проговорили о подледном лове рыбы, о том, что на морском берегу, где много плавника, выгоднее ставить на песца пасти, а не капканы. Парень окончил в Кирове ремесленное, сюда попал по договору, живет здесь уже восьмой год, женился на дочке промысловика и сам стал охотником.

— Хорошо здесь?

— Зря спрашиваете. Не жил бы. Здесь, правда, некоторые из-за денег живут. Гребут тысячи. У меня тысячи не получаются. В книжках пишут, что где бы ни был русский человек, ему всегда береза спится. Правильно пишут. Но здесь березка тоже есть. Крохотная только. Прячется между кочек, но все равно с листьями. И листья березой пахнут…

В северных поселках множество собак. Ездовые псы имеют благородное доверие к человеку. Подходит к тебе такое мохнатое с ласковыми глазами чучело и сует между коленей прохладный доверчивый нос. Жарко подышит в ладонь, лизнет руку и, резво встряхнувшись всем телом, бежит дальше. Вечером вдоль Колымы канонада: приезжие и аборигены сшибают уток.

Первые лиственницы. Почему-то лиственницы эти обязательно напоминают светлое и грустное имя Черского. «Черский в географии все равно, что Чехов в литературе», — это один из афоризмов Сергея. Созвучие скорее эмоциональное, чем смысловое. Может, это даже глупый афоризм, но я согласен с Сергеем. У обоих незаметная, сугубо интеллигентная внешность, мужественная лиричность (может ли быть такая?) в отношениях с людьми, а внутри вечно сжатая, огромной силы нравственная пружина.

Если бы при распределении талантов между двумя миллиардами жителей выпал мне такой, как у Родена, я бы посвятил свою жизнь созданию огромных скульптур вот таких людей.

Родена из меня не вышло, но, ожидая погоду в далеком поселке, мы помогали одному прижимистому и хмурому мужичку делать челнок из тополевого ствола. Как у Гайаваты. На прощанье мужичок сказал, что челнок мы ему испортили…

В конце концов наш многострадальный «ИЛ» нырнул вниз между вершинами острых сопок.

Дни бегут, как капли из умывальника. С утра до вечера и с вечера до полуночи сидим в крохотной, как сундук, комнатушке. Мы режем коричневые листы топографических карт на четвертушки и клеим их на картон, чтобы не изорвались раньше времени, когда мы сотни раз будем вынимать их из полевых сумок в дождь, снег и ветер и сидеть над ними в палатке при свечке.

Целые дни уходят на битвы со снабженцами. Удивительное это племя — снабженцы. В большинстве своем хорошие люди, они тем не менее считают делом профессиональной чести всучить тебе не то, что ты просишь, а то, что им хочется. Я верю, что такие и впрямь смогут продавать холодильники эскимосам, а валенки племени банту в Центральной Африке.

Даю краткую оправку потомкам, которые будут разбирать мой архив. Этим летом мы будем работать впятером. Начальником у нас Виктор. Если архив будет разбирать девушка, пусть знает, что был он высокий, стройный, с умными залысинами на лбу. Когда-то гремел как горнолыжник, сейчас, кроме киновари, его ничто не интересует. Виктор старше нас лет на пять, но девушки «а него еще оглядываются. К сожалению, он женат. Я не женат, но на меня девушки не обращают своих взоров. Жаль, могли бы.

Еще у нас будут два Сергея. Мы зовем их «дважды два» за то, что каждый из них вдвое шире в плечах любого среднего гражданина. Потомки, ее ухмыляйтесь скептически! Ей-богу, я не лакировщик! Мне трудно писать об этих ребятах. С Сергеем-старшим я учился на одном курсе, мы вместе проливали пот в тренировочных залах и удирали с лекций в «Ударник», вместе работаем теперь на Чукотке. Сергей-младший студент-дипломник, так сказать, молодая поросль. Я думаю, что о каждом из нас трудно говорить отдельно, настолько мы близки друг другу вкусами, взглядами на жизнь, даже в выборе галстуков мы не расходимся.

Кажется, у нас все готово для работы. Маленькие склады продуктов заброшены еще зимой самолетом, места этих складов мы тщательно отметили на карте и на аэрофотоснимках. Дело только за двумя рабочими. Вероятно, именно здесь и будет первый барьер в предстоящей четырехмесячной гонке с препятствиями. Рабочих нет, и наши вопли гаснут в административных джунглях.

— Ждите. Будут!

— Когда?

— Неизвестно.

Ждем… Ждем… Мажет быть, нам придется и вчетвером бродить в поисках киновари, потому что уже назначен день отплытия пароходика, который должен выбросить нас в бухте Преображения.

Юра Мадаянц (он едет в другую партию) предложил нам по старому кавказскому обычаю умыкнуть рабочего из какой-нибудь провиденской конторы в день отплытия. Есть еще джигиты на свете! Цхе, кинжал, кунак!..

И ю н ь, 5-го числа. Год от рождества Христова 1959. Координаты — все та же надоевшая бухта Провидения. Сегодня у нас новость. После скандала, который мы закатили в отделе кадров, к нам явился один человек.

Стук в дверь.

— Надеюсь, можно войти? Кто тут из вас главный, ребята?

Вид ошеломляющий: пыжиковая шапка, бронзовый блеск

молнии на меховой куртке, непостижимого шика сапоги-меховики. Где-то в углах комнаты еще дрожали последние нотки великолепно поставленного мужественного голоса незнакомца, рассеивался бриллиантовый дым, вызванный его появлением, а Виктор уже читал протянутую бумажку: «Алексей Иванович Чернев, 1936 года рождения, направляется к вам рабочим 5-го разряда с оплатой по тарифной сетке № 1».

— Это что же вы — рабочим пятого разряда? — недоуменно спросил Виктор.

Незнакомец сделал жест рукой, и тут мы увидали за его спиной второго.

— Племянник!..

Мы молча уставились на него.

Не слишком рослый молодой человек отвесил легкий полупоклон в нашу сторону. Чем-то парень смахивал на раннюю фотографию Есенина.

— Интеллигент, знаете ли, в четвертом поколении… Вы уж,

будьте любезны. Мамаша — сестра моя. Десятый класс кончил.

Хлопнула дверь, голос незнакомца еще немного порокотал в нашей комнате и затих вместе с шагами под окном. Интеллигент в четвертом поколении остался с нами. Начались анкетные вопросы…

Мы долго спорили вчера. Сергея возмущала эта интеллигентская родословная.

— Зачем? Подумаешь, наследник английского престола.

А что он делать умеет? Сорок лет как государство существует, и

уже появляются эдакие советские аристократы. Почему вот мы

учились до десятого класса в каком-нибудь своем вятском или

костромском селе, а потом с дрожью в институт ехали. Я до

Москвы ни одного города не видал. А этот юный пижон учился

в Москве и для расширения кругозора пожелал кончить десятый класс на Крайнем Северо-Востоке. Теперь ему захотелось

познать пампасы и… пожалуйста. Потом хвастать будет перед

девицами про пурги, штормы и подвиги…

Виктор сказал тогда: «Обождите, парни. Что вы галдеж подняли? Может, из него отличный малый выйдет. Дядя его, я узнал, — гидрограф, хороший специалист. А все эти пугающие одежды моряки продают, привозят из загранки…»

Не подвела все же администрация! Сегодня ходили смотреть на вербованных, прибывших, наконец, сюда. Из самолета вылезали хмурые дяди в телогрейках, веселые и юркие малые в кепочках и шелковых белых кашне. Кирзовые сапоги, ботинки, у одного даже лаковые черные туфли, в которых выходят на сцену конферансье. Какой же из них будет наш? Может, вот этот в кепке-пуговке фасона сороковых годов или вон тот, что согнулся под тяжестью здоровенного сундука-чемоданища…

Все же мы не угадали «своего». Да и трудно это было, потому что «наш» оказался обычным, не шибко заметным парнишкой. Мне он сразу понравился. Простецкая, такая некрасивая физиономия, подкупающая непосредственность, с какой совал он всем без всякой субординации грязную с дороги руку. Парнишка оказался моим земляком с какого-то московского заводика, где резали на части металлолом, привозимый со всех концов Союза.

— Валентин, — представился он. И шутя добавил: — Лучше Валька!

Детдом, пять классов, ремесленное, потом завод — вот и вся биография. Виктор деликатно осведомился насчет детдома. Валентин, не смущаясь, даже, как мне показалось, с некоторой лихостью сообщил, что попал туда из трудколонии, а в трудколонию угодил за хулиганство. Отец погиб на фронте, мать умерла. Потом новичок посмотрел на наши лица и скучно добавил, что он был тогда еще глупый. Осведомился насчет зарплаты, попросил аванс и ушел в барак, где ночевали вновь прибывшие.

Вечером по пути в кино мы заглянули туда, чтобы узнать,

как устроился наш рабочий класс. В бараке дым коромыслом. В одном углу играют в карты. Судя по азарту, — в «очко». В другом нудно тянут рыдающую песню «Будь проклята ты, Колыма…».

Наш Валька пел тоже. Мы позвали его, опросили, получил ли койку. Когда уходили, Сергей с насмешливой улыбкой похлопал Вальку по плечу и посоветовал: «Ты вроде парень хороший, так не пой лучше эту песню. Ее поют только те, кто Север с самолета видел. Если тянет на блатное, кричи лучше «Мурку». Ты же эту Колыму-то не видал, а проклинаешь». Валька забормотал в ответ что-то невразумительное и покраснел.

«Машины не ходят сюда, бредут, спотыкаясь, олени…» — донеслось нам вслед из барака.

Нас эта история не испугала. Черт его знает, почему и как это бывает, но в девяноста случаях из ста за недолгую дорогу на Север даже самые спокойные и мирные люди успевают проникнуться патентованным полублатным колымским шиком. Теряют его уже здесь на месте так же быстро, как и приобретают.

Удивительный был сегодня вечер. Впервые со дня нашего приезда перестал идти снег, туман уполз куда-то на восток, к острову Святого Лаврентия. Дикая, вся в темных сердитых нагромождениях скал Колдун-гора придвинулась к поселку, а рядом с ней ласковым и благодушным увалом приткнулась Пионерская сопка. Времени до кино было много, и мы прошлись по магазинам. В крохотном темно-синем ларечке белокурая, очень симпатичная девушка продавала винтовки, высокие кожаные сапоги, торбаза. Длинная нарта была прислонена к забору, и, видимо уставшие до крайности, собаки лежали, удобно уложив головы на вытянутые лапы.

В порту на той стороне бухты старательно махал длинной рукой подъемный кран. Розовый вечерний отсвет лежал на темном льду. Было очень тепло.

— Вот в такое время, — оказал Виктор, — я, пожалуй, твердо верю, что если здорово захотеть, то можно добиться в жизни всего. Смешно, да? Может, я сказал не так, но лезут в голову всякие мысли…

— А чего ты хочешь добиться в жизни? — спросил Сергей.

— Я не всеобъемлющий Аристотель и не так-то мне просто ответить. Можно так… Все мы сейчас инженеры, несомненно любим свое дело. Стало быть, следующая ступень — аспирантура, кандидатская диссертация. Но есть тут для меня одна закорючка. Я совершенно уверенно чувствую себя инженером, начальником партии. А кто мне скажет, какой выйдет из меня кандидат наук? Может быть, я сейчас как раз стою на лучшем своем уровне, как говорят борцы, работаю в своем весе. Так стоит ли тратить годы, отнимать место у других парней только для того, чтобы удовлетворить тщеславие, заработать приставку к своему имени?!. Наукой можно заниматься и просто так. Сколько замечательных людей двигали науку вперед, не имея никаких званий научных! С другой стороны, должен же человек как-то утверждать себя на земле…

Непривычная исповедь Виктора нас немного удивила. Возможно, потому, что все мы думали о другом… Мимо быстро прошла стайка девушек. Вместе с ними был наш новый рабочий Алексей Чернев. Одна из девиц громко смеялась, манерно откинувшись назад, а Лешка что-то объяснял ей, засунув руки в карманы плаща.

— Прощается с красивой жизнью наш интеллигент, — сказал Сергей-младший. — Отличный рабочий класс у нас нынче будет. Один приблатненный, а второй, кажется мне, из голубоштанных последователей Ремарка.

— Послушаешь тебя, так что ни парень в двадцать лет, то либо стиляга, либо начинающий уголовник, — буркнул Виктор.

Мы вошли в клуб. В клубе были другие ребята из нашей экспедиции, и, как всегда, спор разгорелся с новой силой.

— Надоело слышать эти пошлости. Стоит человеку чуть одеться по моде, как на него сразу же вешают ярлык: стиляга. Неужели же мы должны ходить в костюмах наших предков-бояр, в шубах с рукавами до колен? Существует общеевропейский, что ли, стандарт современной одежды, и я не вижу оснований, почему мы, русские, должны его чуждаться.

— Высказался! Сейчас даже в самых заурядных лекциях по эстетике признают, что по одежде нельзя судить о духовном мире человека. Тут гораздо глубже причина. Вот ты скажи мне, отчего даже в нашей стране, где равенство положено в самый принцип государственного строя, одни имеют возможность сосать коктейли, утонченно толковать о Бодлере или щеголять знанием на память самых мудреных джазовых мотивов, другие в это же время вкалывают за милую душу на заводе, после дремлют от усталости на уроках в вечерней школе? Отчего так может быть? Скажи? Где же равенство? За что вздымалась чапаевская шашка?

— Кончайте вы, Цицероны, звонок уже!

— Равенство — не уравниловка!

— По моему, самое лучшее было придумано в древней Спарте. Там юнцов само государство держало в абсолютной строгости, и из них выходили люди…

— Спарта была военным государством. Не годится для примера.

— Чудаки, вы забыли, что у нас еще социализм. От каждого по способности…

— Ты лучше вторую половину этой фразы вспомни!

— Верно насчет Спарты. Надо создать поколение сильных.

— Давайте Хрущеву пошлем петицию: пусть сделают у нас для всех от семи до семнадцати единую систему воспитания. Единые школы со строгим всесторонним развитием человека. Вот будут парни выходить оттуда! Плечи в сажень, все мастера спорта и знатоки Баха, Блока и вообще всего, что есть хорошего на свете…

Потом начался сеанс, и мы увидели на экране, как изящная, вполне московского вида девица смотрит с недоумением и болью на очень деревенские и очень архаичные сапоги пожилой' колхозницы. Удивительная, как будто вышедшая из-под кисти Поленова или Левитана картина утра в деревне!.. Казалось, никакая высоковольтная мачта, никакой экскаватор никогда не смогут что-то внести, что-то исправить в этой со времен Мономаха и Никиты Кожемяки одинаковой картине русской природы.

Я даже забыл о том, что в двухстах метрах за стеной клуба все еще розовеет лед Берингова моря и спрятанная между кочек березка скрывает крохотные листья…

7-го и ю н я. Ветер! Наконец-то желанный северный ветер! Он вынесет лед из бухты, и «Мышонок», как окрестили мы свой незамысловатый пароходик, двинется в путь. У нас лихорадка. Надо успеть все получить на складах, упаковать, погрузить, уложить, учесть. Все мы похожи сейчас на сумасшедших. Спать хочется, как ночному сторожу. Вчера всю ночь наливали в бочки солярку для тракторов.

Шла бы вся жизнь вот в таком темпе! Наверное, тогда бы на всем белом свете был уже коммунизм, так как сроки истории сократились бы впятеро… Сплю.

«…По рыбам, по звездам проносит шаланду…».

Завтра отплываем! Прощайте, сопки Провидения, прощай, Колдун-гора. Звезд нет — полярный день. А в трюме нашей шаланды — ящики, тюки, просто свертки. Это уже не абстрактные листки фактур и накладных, а реальный, на ободранных наших спинах перетасканный груз. Резвимся от радости, как молодые тюлени. Мы все с нездоровым любопытством присматриваемся к поведению наших новых «работяг». Они не так уж скверно выглядят. Валька — молодец. Тощий, кривоногий, но сильный. С ним хорошо работать в паре. Тезка мой — Лешка тоже ничего. Это стало заметно, когда он сменил свои устрашающие меха на такую же телогрейку и кирзачи, как и у нас. Мне нравится его лицо. Возможно, потому, что в нашей кампании испытанных здоровяков эта фигура выглядит несколько странновато. Неужели и мы вот такими приходили в институт?..

1 1 и ю н я. Ура, ребята! Плывем совсем как в кино: «Тихий вперед! Самый тихий!».

Ленивое крошево льда окружает нашего «Мышонка», но он осторожно, как человек, входящий в комнату, где спят, раздвигает, расталкивает белые створки. Белые двери в невидимые приключения грядущего лета приоткрывает нам пароходный нос. У меня сегодня лирическое настроение. И вот отчего. Прибежал один из Сергеев и возбужденно шепнул: «Ребята, а декадент-то наш на носу уединился и стихи вроде шепчет». Стихи, и вправду, были. Блок:

Единый, светлый, немного грустный

За ним восходит хлебный злак.

На пригорке лежит огород капустный,

И березки и елки бегут в овраг…

Были и Другие стихи. Но вот именно оттого, что есть где-то и капуста, и березки, и зеленая ласковая колючесть елей, вдруг особенно остро почувствовали мы, как загрубели за эти годы наши геологические души. Черт возьми! Ведь это же никто другой, а именно мы скребемся сейчас по Берингову морю и древняя эскимосская земля проходит мимо нас.

Стихи удивили меня. Видно, недаром все же этот парнишка нацепил очки-квадраты на свой аристократический нос. Думается и другое. Теперь нас шестеро на все лето. По редкой цепочке раскиданных с самолета продбаз будем бродить мы несколько месяцев. Голубые ниточки тундровых рек, темные осыпи на сопках ждут нас. Будет и холод, и собачья тоска в дождливые дни, и мозоли на ногах и плечах. Массу чепухи пишут о нашем брате. Тут и железная воля, и богатырская выносливость, и стальные нервы. По-моему, нет у нас ничего этого. Просто мы с юмором и привычкой, сводящей все до обыденного, подходим к нашему делу. Но все же…

Серега-старший долго морщил свой сократовский лоб и вдруг изрек:

— Верьте мне, братцы, он — человек особого настроения! — Относилось это к Лешке Черневу.

Спать не хочется. Вот и решил я еще страничку исписать своими «эпохальными» мыслями. По-моему мнению, этот самый Лешка «пятого разряда» вовсе не человек особого настроения, а заурядный любитель пампасов. Есть такие. Начитался всякой чепухи о геологах и захотел романтики. С каким старанием он таскал на своей узенькой спине ящики в трюм. Увлекся. А так обычно он светски спокоен и невозмутим. Глядит на наши небрежно сваленные в углу двустволки и, честное слово, наверное, не может простить нам наш вид. Ведь мы просто плохо выбритые молодые мужики без ножей, бород и ботфортов. Ничего, романтизм выскочит из него с первым потом, когда начнет по-настоящему работать.

Вот Валька без особых загадок. Тип простецкого малого.

А здорово кто-то играет на аккордеоне в кубрике. Пойду-ка послушаю.

От крохотного, в десяток домов и яранг поселка, куда плывет теперь наш пароходик, мы пойдем тракторами на север. Триста километров будут лязгать гусеницы трактора, давя нехоженую тундру, по-утиному станут переваливаться в ложбинах сани. Так мы дойдем до Эргувеема, реки, о которой мечтали целую зиму. Мы простимся там с тракторами и останемся одни на все лето. Будем мыть шлихи, тянуть тонкие прихотливые ниточки геологических контактов на карте, будем искать в речных долинах неуловимые рубиновой красноты звездочки киновари среди миллионов тонн камней, песка и глины. Я помню детскую сказку про отличного смекалистого парня по имени Мальчик с пальчик. Из темного страшного леса он нашел дорогу по редкой цепочке маленьких камушков. Вот и мы ищем нужную нам дорогу по редкой, прерывистой цепочке красных значков киновари на дне шлихового лотка. Это наверное смешно: здоровенные бородатые парни воображают себя заблудившимися среди дремучего леса мальчиками. Почему-то я верю в успех, верю в то, что мы будем находить крохотные искры киновари, и эти искры приведут нас к удаче. От Эргувеема мы пойдем через перевал Трех Топографов к озеру со звучным названием Асонг-Кюель, потом снова будет перевал, и мы попадем на средней величины речку Курумкуваам. Я представляю на карте наш путь, вычерченный цветной карандашной дугой. Она берет начало от моря и возвращается обратно к морю. Найдем ли мы нашу киноварь, нашу удачу? Не знаю…

X X в е к, 2 0 и ю н я, год 1 9 5 9. Бобы есть. Северный полюс совсем рядом.

Шестые сутки наши тракторные сани ползут на север. Кочки, желтая прошлогодняя трава, пятнышки снега в озерных впадинах. Белые дни, белые ночи, рокот мотора, гусиный крик. Кажется, завтра будем на Эргувееме. Вот и начало летней страды. А пока оба Сергея носятся вокруг трактора и салютуют из двустволок пролетающим гусиным стаям.

Мы с Викторам сидим в кабинке рядом с «королем тундры»— знаменитым Сашкой Абельциным, а наш «декадент» устроился на санях на куче груза. Впрочем, общество карабина и бинокля его вполне устраивает. Карабин без патронов, но он упорно держит его на коленях. Играет в Стенли-завоевателя.

Валька тоже лежит на санях. Черт его знает, о чем он думает. Молчит, смотрит по сторонам или же спит в кукуле из оленьего меха. Очень приятно с ним работать, когда надо заправлять трактор. Процедура эта сложная, потому что при погрузке бочки с соляркой уложили «а самый низ саней. С нетерпеливой и злой энергией Валька протискивает свое тощее жилистое тело в какую-нибудь щель и там, отчаянно кроя по матушке, прорубает топором дырку в крышке бочки, тянет шланг и ведет переговоры с трактористом. Остальным делать в это время нечего. Лешка отходит в сторону, и снова бинокль прирастает к его глазам. Наконец трактор заправлен. «Поехали!» — кричит Виктор. Мы опять лезем в кабинку, Валька прячется в кукуль, «декадент» занимает «капитанский мостик». Так идут дни…

— Жалкие потомки отчаянных предков! Вы совершенно

утратили чувство ритма. Ритм и темп нужны везде, от джаза до

работы на арифмометре. Виктор, где твои замашки начальника?

Где твоя квадратная челюсть, пистолет у пояса? Встань и вы

тяни из мешков этих лентяев.

Черт бы побрал этого старшего Сергея. У него удивительная привычка вставать раньше всех и тут же кричать на всю тундру вот такую чепуху.

Мы вылезаем из опальных мешков не сразу и 'каждый по-своему. Валька, понежась минут пять, встает хмурый и серьезный. Он идет к ручью, моется нехотя и не слишком старательно, потом возвращается к палатке и молча смотрит на наши потягивания. Валька по утрам сердит.

Лешка лежит дольше всех. Моется он всегда в рубашке и. тщательно отмыв руки, быстро ополаскивает лицо и шею. После этого он не спеша идет в тундру и наслаждается природой, пока не позовут к завтраку.

Завтрак мы готовим по очереди. Но утренняя энергия, наполняющая каждого, не дает покоя, и приготовление завтрака проходит при активном участии всех.

Когда мы не скупимся на слова, обращаемся друг к другу так: прошу подать то-то, будьте добры, очень вам благодарен, черт бы вас побрал… По утрам мы говорим только на «вы».

Лешка Чернев обычно не принимает участия в кухонной суматохе. Но сегодня Лешка не пошел в тундру. Он тоже вдруг заговорил на «вы» и стал суетиться у костра вместе со всеми.

— Что, брат, надоело Прекрасного Иосифа разыгрывать?—

спросил я его.

Покраснел парень, но нашелся:

— Сегодня, знаете ли, есть захотел больше обычного.

Сергей тащил мимо охапку плавниковых палок и, услыхав это, не замедлил съязвить:

— Я-то думал, что ты убежденный чистоплюй, а ты просто так… без твердой идейной подкладки.

— Ну что же, — оказал мне Виктор, когда мы сидели вдвоем в палатке, — работяги наши вроде ничего. Чувство юмора есть, элементарные понятия о совести тоже. Значит, проживем лето без эксцессов, как думаешь?

После последнего разговора философские обобщения снова почему-то полезли мне в голову. Работяги наши и впрямь ничего. Видимо, люди должны как-то приспосабливаться друг к другу. В маленькой кучке это всегда бывает заметнее, чем в большой. Вот Валька. Черт его знает, что он есть на самом деле. Почему он бросил свой завод и поехал на Север? Почему попросился обязательно в геологическую партию? В сущности-то, нам наплевать на это. Парень работает, как говорят, на совесть, а это главное.

Придет осень, и мы расстанемся с ним, как уже десятки раз расставались с такими же. Если потом встретимся где-либо, то будем рады поздороваться. Говорить же особенно будет не о чем.

Или Лешка. В душе он явно тяготеет кпозе эдакого изящного и утомленного сноба, но он не глуп и, когда понял, что мы не девочки-одноклассницы и поза на нас не действует, решил быть тем, кем он есть в глубине — просто восемнадцатилетним парнем. Большего мы от него и не просим. Все же это временные гастролеры на службе у нашей госпожи геологии.

Чтобы всем нам было удобно, мы регулируем свои взаимоотношения. К чему нам джеклондонское белое безмолвие и глупые распри между яркими индивидуальностями?..

Время летит незаметно и быстро. В поте маршрутов, в тихих чаях у примуса вместо костра, в веселой суматохе охоты. Живем мы дружно. Лешка окрестил в насмешку обоих наших Сергеев «гномами». «Вкалывают, как гномы», — говорит он обычно, глядя, как они вскидывают на широченные плечи рюкзаки и расходятся по своим маршрутам. Кстати, он здорово удивился, узнав, что «гномы» — перворазрядники по вольной борьбе, а Виктор — в прошлом порядочной величины горнолыжная «звезда».

И немудрено удивиться. В этой освещенной веками пресловутой спецодежде, в которую нас рядят, даже сам «феномен XX века» Юрий Власов выглядел бы, наверное, слабосильным диабетикам. Вот подожди, устроим баню, тогда ты увидишь, как должно выглядеть тело настоящего мужчины. А ведь ты крепко хочешь походить на настоящего, Лешка!

У меня есть основания так думать. Делали мы «трехдневку» в сторону от Эргувеема. Вместе с керосином и примусами весили наши рюкзаки весьма основательно. Грустно, черт возьми, идти и думать, что именно от этого у нас к тридцати годам вздуваются склеротические узлы на ногах, а спина сутулится, как у боксера-тяжеловеса.

Но Лешка шел и, ручаюсь, ни о чем подобном не думал. Им владело желание шлепнуться на первую же кочку и сдернуть с плеч лямки-вампиры. Вскоре мы так и сделали. И вот, отдышавшись, Лешка самым небрежным тоном изъявил желание взять у старшего «гнома» пару пачек патронов и примус. Прямо как в фильме про путешествия. Сергей посмотрел на него и сказал совершенно серьезно, что пока он не очень устал, но позднее несомненно отдаст часть своего груза. Мы даже не засмеялись.

Лешкин рюкзак под конец мы все несли по очереди. Есть такая степень усталости, когда человек не реагирует, если ему даже плюнуть в лицо. Вот и Лешка устал ровно настолько. Переживал он свою слабость по-книжному, эффектно. Ушел в тундру и даже к ужину не явился. Мне кажется, что он стал нас все-таки уважать. Я крепко ненавижу этих домашних романтиков, «героев кушетки и бумажного хлама». Эти мальчики поют песню Киплинга «Мы идем по Уругваю…» И массу прочих из той же серии. Спортом, если не считать настольный теннис, ни один из них не. занимается, но все они относятся к огромной секте Регулярных Листателей Спортивных Журналов.

Лешка не совсем такой. Во всяком случае, у него хватило сил и мужества прочесть все пять томов Пржевальского. Он частенько рассказывает нам различные истории оттуда. Все это мы сами знаем, но слушать его интересно. По-моему, он плакал сегодня там, в тундре. Вот они какие, наши пампасы!..

Интересно наблюдать за Валькой. Мы уже порядком оценили его незаурядную и какую-то злую выносливость, поэтому, не стесняясь, даем ему нагрузку побольше. Валька шел, как всегда, не вмешиваясь в нашу беседу. Потом и мы смолкли, так как и нам было не очень-то легко.

…Шаг на кочку, два шага между кочками. Хлюпает сапог-насос. Запах собственного разгоряченного тела, чуть-чуть прогорклый запах болота. Короткие «дорожные» мысли. Незаметно прислушиваюсь. «Ха-хх… Ха-ххх…» — дышит сзади Валька и тихо, совсем по-детски, постанывает при этом. Временами он ругается про себя. Это ругань уставшего до смерти человека.

— Устал, Валька? — оглянулся я.

— Нет! — доносится в ответ. Немного спустя, я оглянулся снова. Валька шел шагов на десять сзади. Я даже разглядел на его скуластой физиономии ухмылку. Больше я уже не оглядывался…

Мы с каждым днем все дальше и дальше уходим на север. У нас началось то, что называется «обыденкой», с ее маленькими радостями и огорчениями. Но мысли о киновари не дают нам покоя. Вечерами мы просматриваем в лупу отмытые шлихи, намечаем места будущих проб «по закону», «по смыслу» и просто по интуиции. Пока пусто, но удача будет, хотя и в наше время месторождения не валяются на поверхности. Все легче становятся наши рюкзаки, все ближе наша первая продуктовая база. Уже не так далеко истоки Эргувеема и перевал Трех Топографов, аа которым прячется озеро Асонг-Кюель.

1 6 и ю л я. Белые головки пушицы, гусиный гогот, тихое покрикивание гаг-купчих. Вчера на западе, над заливом Креста, был первый настоящий тундровый закат. Именно так рисуют в книгах марсианские пейзажи. Лешка не мог оторвать глаз от этой картины. Жаль, нет цветной пленки. Снять бы его, а снимок с короткой надписью «Счастье» — на конкурс. Первая премия гарантирована…

Трудно писать о нашей работе, о маршрутах, о реках… Все это повторяется из года в год и уже утратило прелесть новизны. Все же нынче нам тяжеловато. Мы уже не говорим по утрам на «вы» и не устраиваем веселую суматоху вокруг завтрака. Где-то далеко позади разговоры о смысле жизни. Да, ребята стали уставать. Один только Валька с прежним интересом шляется со мной в маршруты и уже осточертел мне своими расспросами.

Виктор говорит, что и к нему Валька пристает со своими «а это что?», «а зачем мы идем?» Конечно, мы объясняем, но изложить геологию в программе шестого класса невозможно и приходится допускать такую невероятную вульгаризацию, что стыдно перед Валькой: он смотрит в рот и слушает все, как самые сногсшибательные откровения Экклезиаста.

Мыть шлихи — ответственное занятие. Наука наша далеко ушла от тех времен, когда осадок на дне лотка говорил лишь о том, есть или нет золота. В наше время любой шлих — ценность. Он бережно прячется в специальный пакетик, и зимою далеко в Москве какая-нибудь кудрявая Люся-минералог будет, тщательно изучать этот шлих под микроскопом, исписывая листочки длинными названиями содержащихся в шлихе минералов. А потом мы будем в яростных дискуссиях потрясать друг перед другом этими листочками: стоит ли искать дальше киноварь в тех местах, где мы мыли эти шлихи, и вообще, что следует искать ребятам, которые пойдут за нами.

Вот почему мыть шлихи — очень важное дело. Озябнут руки у Вальки, замечтается о чем-нибудь своем Лешка, лоток сделает несколько неверных движений, и испорченный шлих, как фальшивая монета, будет бродить в длинной и мучительной цепи умозаключений там, в Москве.

Наша профессиональная честь, самолюбие первооткрывателей требуют, чтобы фальшивых монет было как можно меньше. Понимают ли это наши ребята? Я частенько наблюдаю за ними. Валька моет неторопливо и скучно, как будто точит на станке простенькую, но заданную с определенной точностью деталь. Он неизменно просматривает 'каждый шлих перед тем, как ссыпать его в полотняный мешочек. Ждет, когда мелькнет красная точка киновари. Лешка работает, как артист, но настроению. Он уже любит щегольнуть быстрыми поворотами лотка, особенно если чувствует, что за ним наблюдают. Эх ты, Лешка-пижон! Валяй, щеголяй, как можешь, только не делай фальшивой монеты. Это очень важно, понимаешь?

Вчера мы переходили вброд по перекату Эргувеема. По общему молчаливому уговору Вальке поручались всегда самые дефицитные грузы: сахар, спички, вермишель. Надо же было ему поскользнуться на ровном месте. Вода закрутила Вальку, и он запутался в бесчисленных лямках и веревках. Мы быстро выбрались на берег и, сбросив свои тюки, ринулись Вальке на помощь. Наконец он выбрался из лямок и погреб к берегу. Ружье он держал в зубах, спальный мешок и рюкзак тянул за лямки. Мы долго смеялись, а Валька горестно переживал случившееся. Сахар погиб безвозвратно, остальное мы высушим. Жаль только, что предстоит задержка на целый день. Вот вам и первое приключение!..

Чтобы не терять времени, Виктор один пошел к сопочке, где находится сброшенная с самолета бочка с продуктами. Мы подойдем туда завтра или послезавтра. Вообще смешно, что в огромной и одинаковой, на первый взгляд, тундре можно назначать свидания так же просто, как на Арбате под часами в шесть…

Я еще не помню случая, чтобы приключения, как и несчастья, шли отдельно друг от друга. Виктор не нашел бочки с продуктами. Сегодня мы искали ее все, но результат тот же. Весной на базе мы, конечно, не обратили внимания на то, что аэрофотоснимок этого района мутен и расплывчат, как утренние размышления алкоголика, и очень уж много одинаковых проток у Эргувеема. Мы не обижаемся на того парня, что разбрасывал зимой продбазы. Он делал все добросовестно, но и он мог ошибиться. Попробуй-ка зимою угадать с самолета, что именно этот чуть заметный под снегом остров среди проток и есть нужный тебе.

Обидно! До следующей бочки на Асонг-Кюеле дней пятнадцать работы. Если быстро работать, если не будет дождей, если все будет в порядке и еще после десятка этих «если», мы можем сократить срок до десяти дней.

Мы по-прежнему бредем на север. До перевала уже пустяки, всего около сорока километров, но мы не можем идти просто так, мы должны работать. Делаем короче привалы и длиннее маршруты, не унываем, но все уже чувствуют легкое душевное томление. Реже говорим на литературные и прочие «изысканные» темы, а больше о работе и мечтаем мы все о том, как вдруг наткнемся на настоящие следы киновари. Нам очень хочется увидеть красный осадок на дне лотка.

Я всегда с настоящей душевной теплотой буду вспоминать маленьких темных тундровых уток «чеграшей», как мы их зовем. Очень самоотверженные птицы. Уже давно подмечено, что капризные гуси и осторожные зайцы сразу же исчезают, как только становится туго с продуктами. Всего неделю назад они буквально лезли на глаза, теперь же их не видно. Одни только чеграши встречают нас у каждого озера. Они как бы предлагают: убейте и съешьте нас, ребята. Мы это и делаем.

Проклятый Валька ухитрился замочить и соль. Теперь жуем мясо без соли, делим со смехом галеты по пять штук на день и ходим, ходим, ходим в маршруты. Где же ты, киноварь?

Скандальная история приключилась вчера. Нам нужно было промыть целую кучу проб у подножия Пытляна. Пробы должен был промыть Лешка. Валька как заводной ходил по склону с рюкзаком, подтаскивая их к реке, а мы лежали в палатке и, отчаянно дымя махрой, обивали свои маршруты. Пронзительный ветерок гулял по долине, глухо шумела вода под наледью, чертыхался у ручья Лешка.

Пробы были готовы часа через два.

— Так быстро! — удивился Виктор и начал проверять мокрые мешочки. Через минуту он выругался, громко и грубо. Пробы лежали перед ним, как неопровержимая цепь прокурорских обвинений. Привычно чернели отмытые до блеска первые утренние шлихи и с наглым белесым отсветом лежали на мокрой ткани последние. Лешка явно халтурил. Он стоял перед нами, в непривычном смущении опустив голову. Синяя от холода шея и красные сосиски-пальцы с белыми бобами-суставами. Эх, парень! Видно, мама твоя не гоняла тебя в свое время полоскать бельишко в проруби. И мы напрасно жалели тебя, когда сами таскали к воде эти пробы. Зря Валька потел все утро на склоне.

— Что ж ты, сволочь образованная! — рассвирепел Валька.

— Прекрати, Валентин! — сказал Виктор, обретя руководящее спокойствие. — Завтра перехода не будет. Шлихи перемоем всей партией.

— Я не буду больше носить эти пробы, не буду!

— Еще раз говорю, завтра будем работать все.

Вечером, как это часто у нас бывало, Виктор ударился

в воспоминания про знаменитый рейд по Чегитуни осенью сорок седьмого. Пяткой пробивали лед и совали в эту дырку руки с лотком. Намертво поморозил тогда ноги Миша Жаров. с жестоким радикулитом слег Олег Веселии. Никто не удивлялся. Ведь это не обычная служба, за которую в конце месяца дают человеку несколько сотенных билетов, а соль нашей работы.

Потом, следуя капризному течению вечерней мужской беседы, перешли мы на Ренессанс и французскую революцию и узнали, кстати, что, по мнению Марии-Антуанетты, ад — это то место, где спят на жестких простынях. Под этот «королевский» разговор и уснули.

Утрам, выбравшись из палатки, мы дикими прыжками старались разогнать сон и проклятый утренний холод. И вдруг в сотне метров от себя увидели Лешку. Наш парень стоял у воды и, как ребенка, качал люльку-лоток.

— Вот, — сказал Лешка, — еще восемь осталось. Я вам не Мария-Антуанетта…

— Чудак ты, Лешка, — буркнул Виктор и толкнул Сергея в бок. Сергей ловкой подножкой сбил нас с Лешкой, и мы втроем здорово намяли бока Виктору. Люблю, когда вот так начинается день.

Только Валька стоял в стороне и, прищурившись, смотрел на мешочки со шлихами, изредка сплевывая в сторону.

Я нечаянно оказался свидетелем конфликта между Валькой и Лешкой. Все ребята разбрелись куда-то, и Валька с Лешкой остались одни в палатке. Видимо, они не знали, что я стою рядом и все слышу.

— А ты, Лешка, сволочь все же, — совсем спокойно обронил

Валька. — Ведь это же понимать надо. Виктор говорил, что от

каждого шлиха зависит, найдем мы эту ртуть или нет. Ты же

видишь, что все работают одинаково: и мы с тобой, и начальст

во наше— никто же не отлынивает. И какие это ребята! Я из-

за того рюкзака повеситься готов был, а ведь никто ни слова.

Понимаешь? А ты жульничать. У нас на заводе тебя бы возле проходной задавили.

Мне очень хотелось услышать, что же ответит Лешка, но Лешка молчал, Я долго и откровенно подслушивал, но Лешкиых слов так и не услыхал. Зато вечером, когда мы щипали уток и разводили костер, Лешка непривычно старательно хлопотал вместе со всеми.

Люди на всей планете! Послушайте меня, я обращаюсь к вам. Нам нелегко сейчас. Попросту говоря, очень есть хочется. Но мы обязательно найдем вторую бочку на озере, и единственное, что будет напоминать об этой голодовке, так это наши фигуры, приобретшие элегантную стройность. И все же мы грязны и грубоваты. Мы уже третий месяц не видели кино, не шутили с девушками. За это время, вероятно, много прекрасных книг появилось и исчезло с прилавков магазинов и много аплодисментов отзвучало в театрах. По-разному живут на земле люди. Многие жарятся сейчас под солнцем на пляжах Днепра или в Крыму. Другие ребята, а не наши «гномы», войдут в сборную московских вузов по борьбе. Нам надо бродить по тундре. Это будет продолжаться каждое лето до тех пор, пока нам не стукнет сорок и склеротические узлы опутают ноги.

Очень хорошо, люди, что вы никогда не сможете прочесть эту страничку. Есть-то все же хочется…

Вечерами Виктор выдает необычно много бородатых анекдотов, и все мы вспоминаем самые развеселые случаи из жизни. Удивительно ведет себя Валька. В него вселился бес энергии. По утрам он хватает самый тяжелый рюкзак и со смаком жует утку без соли. Кажется, ему очень хочется, чтобы мы не нашли и вторую бочку. «Во была бы штука», — говорит оживленно Валька. Лешка делает вид, что все идет, как надо. Когда Лешка один, он задумчив. Утка без соли ему явно не по душе. Вообще-то и впрямь это не королевская пища. Хорошая все же вещь — галеты со сладким чаем.

Вот оно, озеро Асонг-Кюель. Низкие берега тихо сбегают к темной ледяной воде. Крохотные кусты ивняка, испуганно пригнувшаяся полярная березка и кочки без конца и края. В этом мире малых размеров наша четырехместная палатка выглядит почти домом. Нет, мы не думаем сейчас о городах, которые будут здесь построены. Валька обдумывает наиболее рациональную систему подвешивания кастрюли над примусом с обломанными ножками. Лешка сидит у самой воды и «мыслит», Виктор, как всегда, уткнулся в карты и геологические книжки, оба Сергея — на охоте.

Сегодня у нас отдых. Усталые до головокружения, доплелись мы до заветной бочки с продуктами.

Хо-хо! Где жы ты, Лукулл, величайший гурман и обжора всех времен? Иди же к нам, жирный бездельник, я открою тебе секрет: самые лучшие блюда в мире — это густая, как каша, вермишель с маслом и чай, черный и сладкий до липкости. Рецепт: вода для вермишели берется по надобности, вермишель сыплется по принципу: «кружка на брата и одна на всех» (два раза), соль по вкусу, масло кладется в тот момент, когда экономное око начальства обращено в сторону. Наверное, начальство нарочно смотрит в это время в сторону — ведь и у начальства есть слабости. Пойдите вы к чертям с вашей газировкой и асфальтом! Жирный, порочный сластолюбец Лукулл, ты опоздал, мы уже съели всю вермишель и выпили весь чай и сейчас довольно глядим на бочку, полную продуктов.

Нет, жизнь и впрямь «прекрасна и удивительна», как сказал какой-то хороший дядя.

3 0 и ю л я. Кончается лето, а мы только еще по-настоящему втянулись в эту жизнь. Нет! Не скоро еще склеротические узлы покроют ноги и бабкиным коромыслом согнется спина. Лешка наш, ей-богу, стал человеком. По утрам он с величайшим азартом борется с одним из «гномов». Теперь наш парень спит и бредит этими подсечками, зацепами и плечевыми захватами. Спит в мешке голый, как настоящий чаучу. И вслух бубнит нам стихи по вечерам.

А стихи — это здорово! У нас, геологов, не приняты эти сантименты. Но вот нашелся человек, который не знал, что это не принято, и получилось хорошо.

…Юность моя,

Как много надобно ей.

Походная песня ей нужна,

Солдатский грубый паек:

Буханка хлеба

Да ковш вина,

Борщ да бараний бок.

А ты мне приносишь

Стакан воды,

Грамм сахара

Да лимон…

Валька всерьез начал интересоваться нашей мудреной наукой. Собственно, мы привыкли к тому, что все работающие у нас сезонники как-то проявляют свой интерес. В основном этот интерес выливается в вопросы: а это что за камень? А где тут золото? А что вы рисуете на карте?

Валькин интерес иной. Он долго и бережно вертит в руках камень, повторяя про себя замысловатое название:

— Липарит, представитель эффузивов. Липарит, ли-па-рит.

О том, что у него в рюкзаке накапливается своя коллекция,

мы знаем. Это предмет наших шуток: «Валька хочет найти свое собственное месторождение…»

А Валька раздражающе пыхтит в ухо, когда мы в палатке рисуем границы на карте, и тычет в непонятные цветные узоры толстым пальцем слесаря. Лешка предпочитает в такое время шляться по тундре и глазеть по сторонам, как это было в первые дни нашей работы. Стихи, что ли, сочиняет парень?

Как-то мы разбирали коллекцию, и Валька, как посвященный, был допущен к этой работе. Мы возились молча, занятые своими мыслями, сталкивались руками, кучи образцов росли на коленях. Потом мы с Сергеем пошли мыться.

— Я впервые обратил сегодня внимание на Валькины руки, — сказал Сергей. — Он ведь намного моложе нас, а насколько руки его старше наших. В то время как мы гоняли бумажные шарики по коридорам института и стояли у кассы за стипендией, Валька уже слесарил. А как бережно он, словно умные приборы, берет эти самые камни, половину из которых мы просто выбросим. Не знаю отчего, но мне стыдно было перед ним сегодня. Если бы Вальке дать такое воспитание, уровень общей культуры, что ли, как у нашего симпатичного шалопая Лешки, то какой бы это парень был! Может, он тоже начал бы стихи писать…

— При чем тут стихи? — глупо спросил я.

— Хотя бы при том, что это первое, за что берется человек, когда в его жизнь приходит необычное: любовь, повышение зарплаты или понижение в должности. Не все пишут эти стихи на бумаге, они просто в душе складываются. Говорил же Васисуалий Лоханкин пятистопным ямбом. Ну вот начнет наш Лешка кропать стихи — он достаточно интеллигентен для этого и несомненно романтически относится к действительности, — но ведь он же ни черта не знает. Говорят: «Если у человека есть что сказать, он сумеет это сказать как надо». А вот если у человека нечего сказать, а он облачает свои убогонькие мыслишки в гладкую литературную форму, тогда как? Я бы для каждого начинающего щелкопера установил определенный ценз. Ценз прохождения жизни. И пусть все литераторы начинают гонки за места на Парнасе с равных позиций. Тогда будут побеждать только талант и труд.

Эх, и дискуссия же у нас развернулась вечером в палатке!

— Помните того парня из Амдермы? Вот кто познал уже жизнь. Если бы еще культурную начинку. Он бы написал…

— А Блок? Он ведь не был пастухом…

— Блок делал то, что ты не умеешь. Он думал!

— Может, это все чепуха, ребята! Вон «Комсомольская правда» битых два месяца доказывала, что Блока надо любить, Баха тоже. Если одна из крупнейших газет тратит на это драгоценные полосы, значит, тут дело не просто. Может, у нас уже умирает интерес к «изящной словесности», к музыке и вообще к искусству? Может, все, что было приемлемо раньше, сейчас не подходит. Мол, мечтай о том, как попадешь на Марс, и все в порядке.

— Трижды глупо! На нашем языке развязывать такую дискуссию — значит брать помойку со взломом.

Кричали мы долго. Валька сонно слушал нас, но вскоре задремал на разостланном мешке. Лешка тоже пытался спорить, но, видимо, не зная, что доказывать, быстро принял скучающую позу. Он закурил и снисходительно уставился на нас.

Сегодня Виктор вдруг решил прочесть популярную лекцию по геологии нашим ребятам. Мы тоже слушали его с интересом.

— Понимаете, парии, вся толща земной коры делится на

ряд периодов, в одних названиях которых сам черт ногу сломит.

Назову некоторые; кембрийский, силурийский, девонский…

— Карбон, пермь, триас, юра, — неожиданно продолжает

дальше Лешка.

— А ты откуда поднахватался?

— Подпольным образом институт кончил у дяди в библиотеке…

— Так вот, парни, каждый период этот имеет определенную длительность от десятков до сотен миллионов лет, правда, точно этого никто не знает…

— И не узнает, — бросает Лешка. — Муть сплошная эта геология.

— Ты не узнаешь, другие узнают, — Валька явно начал злиться. — Ты и здесь пижонишь, как везде. Верхи схватил…

— Теперь насчет ртути…

Мы молча отошли от ребят, чтобы не мешать. Когда мы вернулись, на «лекторской площадке» перед палаткой все еще сидели Валька и Виктор и размахивали в ожесточении руками перед носом друг у друга. Оба слегка охрипли и, видимо, были довольны полуторачасовой беседой. Лешка лежал в стороне, смотрел на небо, кусал травинку. Валька не удержался и толкнул его ногой:

— Что, пижон? Тоже мне триас, юра, мел… Там еще после

твоего мела знаешь сколько этих периодов?!. А я все равно

все выучу!..

Шляемся в маршруты. Теперь я хожу с Валькой. У нас с ним молчаливая дружба. Он очень прост и этим хорош. Все «приблатненное», что было вначале, отстало, как кожура. Дело к осени, и нам надо спешить. Уходим в маршруты на два-три дня. Для легкости берем с собой один мешок и спим в нем вместе. Когда переходим речки, штаны снимаем по очереди. Через одну я переношу его сухого, а через другую он меня. Как-то раз Валька сказал мне:

— Здорово, что я попал к вам в партию. На будущий год тоже поеду. Скучные здесь места, но хорошо вот так бродить, каждый день видеть разное и знать, что не ты один, а сотни людей до тебя бродили по свету. Очень интересная у вас наука. Ведь раньше я думал, что все камни — просто камни, чтобы в собак швырять. Оказывается, и камни имеют мудреные названия, только, наверное, никогда не понять мне этого. На заводе я считался хорошим резчиком. Денег получал примерно столько же, сколько и здесь. Но если бы я знал, так с самого начала сюда бы приехал…

* * *

Вчера был мой день рождения. Достали бутылку спирта, из закуски имели по вареному гусю на брата. Отличные бывают минуты в нашей бродячей жизни. Тихо в тундре. Только журавли кричат, да где-то за увалом гусиный беспокойный гогот. Мерзлотные холмы, как могильные курганы над прахом неведомых завоевателей, пришедших на эту древнюю землю. А тундра все такая же — озерная, местами желтая от осоки. местами белая от пушицы — утопает в мягких увалах холмов, в темной синеве моря. Манят названия: Пытлян, Нгаунако, Релькувеем. А вон та горка называется просто, по-русски — Могила Охотника. Честь ему и слава, этому незнакомому парню.

Все мы немного захмелели. Кто-то сказал, что хорошо бы сейчас войти в блестящий ресторанный зал, немного пофлиртовать с какой-нибудь симпатичной девушкой, почувствовать на себе в полную меру модную одежду, а не эту рванину. Все согласились.

Лешка сообщил, что сразу после приезда махнет в Москву к «предкам» отдохнуть от Севера и подумать о высшем образовании. Валька молчал. У Вальки был трудовой договор. Когда мы вернемся в Провидение, ему надо будет определяться на работу на зиму. Надо будет устраиваться где-то на жительство.

Сергей начал петь наши геологические песни. В этих песнях есть грусть по девушке, тайга, палатки и всякая всячина. Очень хорошие песни, и мы бываем рады, когда их у нас воруют. Так, например, случилось с «Глобусом» и «Угасающим костром». Теперь их знает половина школьников, а десять лет назад их шала лишь кучка студентов. Сергей пел хорошо. Он вообще счастливый парняга: многое получил авансом от жизни и многого добьется.

— Мы с Виктором пошли в палатку.

— Жалко Вальку, — сказал Виктор. — Сезонник. Знаешь, по-моему, он из этих будет, из кадровых…

Я вспомнил один наш разговор с Валькой и согласился. Каждый новый сезон в партию приходят два-три вот таких парня, которые навсегда заражаются нашей скитальческой романтикой. Но работа у нас сезонная, и на зиму каждый из них устраивается как может. Весной они снова бегут к нам, чтобы плыть по рекам, ставить палатки, жечь костры. У них, как правило, не получается семьи, и они застревают на Севере, живут какой-то изломанной жизнью. Мы бываем рады получить в партию такого зубра, и жалко бывает осенью расставаться с человеком, с которым сроднила короткая полевая дружба.

— Валька, наверное, тоже будет такой, — повторил Виктор.

— Что же делать?

— Если не глуп, поймет, что ему делать. Человек сам переводит стрелки…

1 0 а в г у т а. Дождь. Осточертели эти маршруты, гряз

ной щетиной обросли и ввалились наши скулы. Мало шутим,

много едим. У Виктора неважно с коленом. Так бывает всегда

в конце сезона. Лешку, который ходит с ним в маршруты, мы

предупредили, чтобы не очень-то забегал вперед…

Тысячи сухих тараканьих крыльев шуршат по мокрому брезенту. Ладно, хоть отоспимся.

1 1 а в г у с т а. Снег пошел. Писать не хочется, есть тоже.

1 3 а в г у с т а. Пишу подробно. Привет от онкилонов. На скучном месте застал нас этот снег. Речушка такая крохотная, что даже осока, и та вроде брезгует здесь расти. Один ягель почему-то оригинально синего цвета. Продуктов у нас куча, бояться нечего. Первые сутки мы спали, как первокурсники в выходной день, а потом… потом начали болтать. Говорили о женщинах, об абстрактном искусстве, Альберте Эйнштейне, Лолите Торрес, братьях Гусаковых и о мозоли, которая вторую неделю сидит на ноге у Сергея. Мозоль нас доконала.

И тут Лешка рассказал об онкилонах. Черт его знает, где он вычитал про этих чудаков, что жили когда-то здесь, на Чукотке, а потом бесследно исчезли. Тут было что послушать. И седовласый отец Племени с орлиным профилем, и молодой парень Сэт-Паразан, умевший вплотную подползти к дикому оленю, и битвы с черноволосыми пришельцами с юга, и гонки на каяках, когда северный ветер развевает волосы на голых плечах девушек, а парни работают веслами так, что водяная пыль превращается в радугу…

Мы слушали с упоением и только тихо перебирали ногами в мешках: все же ноги мерзли. На другой день снова были онкилоны. По необузданному Лешкиному замыслу племя должно было переместиться вдоль Калифорнийского побережья на юг и далее на остров Пасхи. Тура Хейердала явно не хватало в нашей палатке.

Ночью я проснулся от толчка в бок. Это Виктор во сне работал веслами «под онкилона». Тихое всхлипывание доносилось из Лешкиного мешка.

— Эй, Лешка!

Я никогда не видел более несчастной физиономии…

— Зуб болит, — сказал Лешка, — вторые сутки не сплю.

Не говорите ребятам. И так тошно. Речка эта. Снег…

Мы не стали будить ребят. Пузырек с соляной кислотой всегда при геологе. Нашлась я вата. Испытанный злодейский метод. А теперь спи, Лешка, как спят настоящие парни.

1 5 а в г у с т а. Снег пришел, снег ушел. Далеко позади этот Релькувеем с его проклятым синим ягелем. Мы теперь не просто веселые тундровые бродяги, а онкилоны. И Виктор наш не просто начальник, а мудрый и знающий отец Племени.

«Ой-хо!» — кричит Лешка перед маршрутом боевой клич онкилонов. «Ой-хо!» — отвечаем ему мы.

Веселая студенческая юность, когда все интересно, когда безотказно стучит сердце-часы и тугими переливами ходят на ногах мускулы, казалось, вернулась к нам. Ой-хо, ветер! Черт с ним, с ветром! Еще пяток лишних километров, еще пару проб вон из того развилка.

Августовская желтизна с журавлиными криками, ночным льдом и прощальным растопленным маслом солнца пришла в тундру. Спеши, геолог. Вечерами мы мечтаем о будущем. Будущее — это остров Врангеля. Глаза у Вальки светятся, как китайские фонарики. Эх, как хочется Вальке на Врангеля!

После памятного «сидения» на Валькувееме мы снова начали ходить с Валькой в маршруты. «Ой-хо!» — коротко говорит он, и я вижу его усмешку. Усмехается Валька непривычно грустно. Да и вообще стал он какой-то пришибленный. Интересно почему? На мой вопрос парень долго отнекивался, а потом вдруг начал бормотать что-то невнятное. Все же я разобрался…

— Вы же понять не можете, до чего здорово на меня

подействовала эта история с онкилонами. Выдумал он все, по-моему, но надо же уметь так выдумывать. Я теперь на тундру эту не могу смотреть просто так. Смотрю и думаю вое про этих онкилонов, что может и вправду они здесь когда-то ходили. Отчего вы, геологи, не обычные люди?.. Я бы не удивился, если бы эту историю кто-нибудь из вас рассказал, «о ведь это же чистоплюй Леха придумал. И вы ее слушали так же, как И я. Вот почему он может придумать, а я не могу?..

— Слушай, Валька, а может, ты учиться будешь?

Я и сам не знал, почему только теперь пришла мне в голову эта простая и ясная идея. Валька что-то долго говорил мне насчет шести классов, «шалабана, который не варит», и многого другого, но я его не слушал.

Эх, и идиоты же мы! Человек должен сам переводить стрелки на своих рельсах. А зачем же тогда существует профессия стрелочника? И люди ведь не паровозы, не вагоны… Отчего же эта идея не пришла кому-нибудь из нас в голову два-три года назад?! Где сейчас гоняет бродячий ветер того Мишку с автозавода и владимирского Колю-длинные ноги, которые тоже были с нами, как вот сейчас Валька?..

А ведь есть, убейте меня боги, есть киноварь!

В самом начале сезона мы представляли себе, как вдруг и сразу натолкнемся на месторождение где-нибудь на Эргувееме, на Асонг-Кюеле или здесь среди притоков Курумкуваама. Детские мечты. Мы каждый день видели пустые шлихи, отбивали молотком пустые образцы, и тягостные раздумья овладевали нами. Но мелкая киноварь есть в шлихе. Она была вчера, позавчера, она будет завтра. Теперь я могу поручиться, что задачу этого года мы выполним. Мы оконтурим совершенно конкретный район для поисков в следующее лето, и эти поиски будут. Эх, Валька, Валька, добросовестный мой, неторопливый человечина! Тут твоего труда одна шестая часть, не меньше. Валька видит мою радость, ухмыляется.

— Хотел бы ты всю жизнь вот так, Валька?

— Спрашиваешь? — басит он, а у самого в глазах просвечивает грусть. Я же вижу. Отчего же мне не по себе, когда я вижу в Валькиных глазах такую грусть? Надо будет потолковать сегодня с Виктором. Надо нам вообще подумать. Ведь люди все же не вагоны. А мы, гордые и влюбленные в свой профессионализм, не замечаем ничего, кроме своей науки, да еще не всегда умных и нужных опоров…

1 8 а в г у с т а. Голос судьбы как в Пятой симфонии… Впрочем, ну их к черту, эти литературные сравнения. Мне сейчас по-настоящему грустно… Прилетел вчера самолет и вместе с. продуктами сбросил почту, в том числе пять категорических телеграмм на имя Виктора. У нас забирают рабочего Алексея Чернева. Почему?..

Лешкины отец и мать узнали каким-то образом, что их сын уже не проходит курс жизни под дядиным крылышком, а попал — о ужас! — в геологическую партию, где, кроме ревматизма, ничего не получишь, кроме грубости, ничему не научишься. Розыск закончился полным успехом. Пусть нас простит его дядя, о котором мы так плохо подумали вначале. Видимо, у него были свои взгляды на воспитание племянников и, судя по всему, правильные. Ну что ж, приказ есть приказ, и мы должны отправить Лешку по крайней мере к дяде в Провидение…

Лешка бунтует. События развиваются стремительно, как в детективном фильме.

Вот что решили мы — Виктор, Сергей и я. Валька должен тоже ехать в Моокву, к бабке, в Новые Черемушки. Поступит на работу на полставки, чтобы иметь больше свободного времени, и кончит седьмой класс. Потом пойдет в геологический техникум. На очное отделение, так быстрее. Насчет денег пусть не беспокоится, свернуть в сторону не дадим…

Дискуссия с Валькой кончилась быстро. Боится парень, и вообще его беспокоит вопрос насчет денег и всего прочего. Убедили. В данном случае цель оправдывает средства. Эх, черт возьми! Стыдно как-то и непривычно нам самим заниматься этим делом. Благотворительность? Нет, тут другое. А что другое? Не знаю. Только мы, видимо, рано оставили свою немного смешную юность и записались в благоразумные старики. Представляю, сколько смеху будет над нами в экспедиции. Ну и пусть упражняются остряки. А над чем тут смеяться? Лето, проведенное в тундре, короткая полевая дружба заставили нас поступить не так, как обычно. Может, это и впрямь смешно, но мы должны довести это дело до конца.

Все идет кувырком. Лешка сегодня заявил, что он не поедет в Москву. В Провидении не останется, к нам не вернется, решил ехать в тундру, в колхоз какой-нибудь. Непонятное что-то задумал наш интеллигент.

— Наука ваша меня не привлекает. А тундра… тундра —

это удивительно интересно! Не хочу я в Москву.

Дайте ему, боги, удачи! Видимо, не перевелись еще живые души на Руси. А Виктор уже тянет карандашом линию по карте. На одном конце ее наша палатка, а на другом… На этом мысу обязательно должна быть стоянка охотников. На вельботах перевезут они наших парней через залив в неизвестную новую жизнь.

Вот и все. Мы с Виктором стоим и смотрим, как они уходят. Высокая фигура Сергея согнулась под рюкзаком, а рядом худенькие фигурки «рабочих пятого разряда».

— Э-ге-гей! — кричу я.

Шарахается от крика гагара. Три фигурки замирают посреди огромной желтой тундры, и мне видно, как поднимают бинокли к глазам тонкие палочки рук. Прощайте, онкилоны!

Голубые ниточки тундровых рек, обмелевших за лето, пятна озер, которые скоро покроются льдом, все еще ждут нас. Трудновато нам будет без рабочего класса. Может, крикнуть, чтобы вернулись? Смотрю на Виктора. В сторону отвернулся мой начальник и старательно изучает серую галечниковую ленту реки, убегающую на север.

Через день Сергей проводит уходящий через залив вельбот, издали похожий на севшую на воду белую чайку, и вернется сюда. Может, Лешка на прощанье скажет ему что-нибудь такое важное, что объяснит нам душу этого парня, которую мы не успели еще разглядеть. Может, Валька даст ему слово, что не подведет, что будет зубами и руками… что не забудет онкилонов.

Красивую сказку придумал Лешка. А вдруг у него талант, вдруг он писателем будет…

В это лето мы много болтали о модном Ремарке, о классическом искусстве, древней Спарте с ее методами воспитания и цели жизни. Может, на будущий год будет другая мода. Ведь и на будущий год мы, как обычно, отправимся на целое лето.

Сегодня перечитал странички, написанные этим летом. Солидную эволюцию претерпели наши взгляды на жизнь за последнее время. Это я про идею с Валькой. Что из этого выйдет? Сам принцип меня не беспокоит. Почему бы нам, кончившим по воле пап, мам или просто фортуны институт, не делиться этой роскошью с другими?

Предвижу возражения:

«Слишком добродетельно и потому — скучно! Мы не «Армия спасения».

«Ваша идея из газетной передовицы. Люди с юмором и вкусом ее не приемлют. Да и не в институте счастье…»

Самые твердые ортодоксы, из тех, кто не обременен серым веществом головного мозга, завопят на собраниях:

«В наше время, в нашей стране, когда созданы все условия… И тому подобное…»

Возможно, они и правы, но только именно потому, что у нас созданы все условия, особенно важна роль первого толчка, хорошего дружеского подзатыльника для того, чтобы человек мог оценить и использовать эти условия. Ведь это так просто и нетрудно перевести отвлеченный пафос лозунга на простой человеческий язык…

Три дня как вернулся Сергей. Снова бредем по тундре, снова ходим в маршруты. Только теперь уже в одиночку. Дни сгорают, как спички, когда прикуриваешь на ветру. До черта нам надо еще сделать. Пусть всемогущий Зевс Громовержец поможет управиться до конца сентября. Может, завтра выпадет снова снег, как было в пятьдесят шестом, мы не найдем ту самую бочку с продуктами, к которой бредем теперь, и начнется тогда замусоленная романтика из «Библиотеки приключений». Чепуха, конечно, все это. Выживем!

Работу сделаем тоже, об этом и речи быть не может. Почему немного грустно? Ну, ушли наши парни, чужие, собственно, для нас ребята, каких тысячи в каждом городишке на великой Руси. Что же из того? Много прошло через наши руки Лешек и Валек…

Тундра совсем уже поблекла. Солнце, хотя и светит целыми днями, но уже не ярко и смотрит как-то виновато: так смотрит здоровый сын, уезжая надолго от слабой старушки матери. Вероятно, мне грустно оттого, что устал. Приходится делать одному то, что раньше мы с Валькой делили на двоих. Все же это лето не пропадет даром. Условные значки на карте все больше и больше опоясывают Пытлян. Мы не нашли пока месторождения, но я верю, что мы обязательно отыщем его на будущий или на третий год, и это будет тем более ценно, что не голая капризная удача помогла нам, а железная хватка логики нашей науки. Но хватит размышлений над пожелтевшими дневниковыми страничками. Сегодня моя очередь варить гречку и кипятить чай. И это ведь тоже входит в понятие нашего обычного лета…