В трущобах Индии

I

«Диана» очень быстро совершила свой переезд. По прошествии сорока восьми часов, — а даже самые лучшие суда употребляют на это от пятидесяти шести до шестидесяти часов, — она на заходе солнца была уже в виду Паунт де Галль, т.е. на другой день после своего отъезда из Гоа. Прибудь она получасом раньше, она могла бы войти в порт, теперь же она должна была провести ночь на море; после шестичасовой пушки фарватер становится недоступным ввиду множества песчаных мелей, которыми он был усеян.

Всякий, кому приходилось раньше жить с Сердаром, не узнал бы его теперь; веселый, довольный, неистощимый говорун, он как будто бы начинал вести новое существование, и друзья его Нариндра и Рама, всегда видевшие его мрачным и сосредоточенным, удивлялись бы, конечно, такой радикальной перемене в его характере, не знай они печальной тайны его жизни, бывшей причиной его мрачного настроения, а также текущих событий, которые возвращали семью их другу и объясняли его настоящую веселость.

Но не все еще было кончено, и, как ни основательно был очищен горизонт, преданные люди видели на нем много еще черных точек, которые вполне оправдывали их беспокойство относительно последнего, задуманного Сердаром предприятия. Они не испытывали ни малейшей боязни за себя лично; преданность их человеку, который пожертвовал собой для борьбы за независимость их страны, доходила до полного забвения их собственных интересов и даже жизни, а потому личные расчеты их не имели ничего общего с тревогой, которую внушало им будущее.

Они думали только о своем друге, видели только его и если в своем беспокойстве о нем не выражали, как он, ничем не омраченной радости, то лишь потому, что боялись, как бы не рухнул задуманный им светлый план. Достаточно было какого-нибудь непредвиденного препятствия, чтобы случай отдал Сердара во власть его жестокого и беспощадного врага, ненависть которого увеличилась еще страданиями после трагической дуэли, едва не стоившей ему жизни.

Как бы увеличились их опасения, подозревай они только роль, которую негодяй Рам-Шудор согласился играть в этих событиях. Увлеченные великодушием своего характера и ловкостью, с какою презренный играл свою роль, они приняли его сторону, когда скептик Барбассон выразил недоверие к этой комедии. Но всякий мог бы тут ошибиться: ни один факир, ни один индус, каким бы негодяем он ни был, не осмелится произнести напрасно «страшную» клятву и тем самым попирать ногами не только религиозные верования, но и все кастовые традиции, все понятия о чести своей страны. Один только туг способен на подобную вещь, а они не знали, что мнимый факир принадлежал к этой всеми презираемой касте. Власть клятвы над индусами всех классов такова, что Рам Шудор наотрез отказался бы, если бы от него потребовали поклясться именем богини Кали, а если бы он произнес требуемую клятву, то ничто в мире, даже месть родных, не заставило бы его нарушить ее.

За некоторыми весьма редкими исключениями, примером которых могут служить Рама и Нариндра, вопрос о чести представляет в Индии ни более ни менее, как формулу, человек может быть честным и бесчестным, смотря по роду клятвы, которую он произнес. Несмотря, однако, на то, что присущая им наблюдательность была усыплена, они чувствовали инстинктивное отвращение к Рам-Шудору, а потому были очень довольны, когда Сердар согласился взять его с собой, вместо того чтобы оставить в Нухурмуре, где он мог поддаться искушению (по их мнению по крайней мере) и воспользоваться известной ему тайной, чтобы получить от англичан обещанную премию за поимку Сердара и Нана Сагиба. Теперь же, напротив, они могли следить за всеми его поступками и при малейшем подозрении сделать его безвредным.

Но оказалось, что в этом случае они столь же ошибались, как и были правы, ибо задуманный Кишнаей план был так ловко составлен, что представлял собою обоюдоострое оружие, режущее с обеих сторон. Оставшись в Нухурмуре, Рам-Шудор предавал Нана-Сагиба; отправившись на «Диане», он готовился предать Сердара. Нариндра и Рама не предвидели возможности первого факта; что касается второго, то, раз было пробуждено их недоверие, они ждали малейшего указания, чтобы убедиться в его возможности.

С тех пор, как они покинули Гоа, недоверие их все усиливалось. Кроме тощего тела, в Рам-Шудоре ничто не напоминало факира. Люди этого сорта, воспитанные в походах, привыкшие к общению с браминами, приобретают известного рода привычки, образ жизни, разговор, чего они не замечали в нем. Факиры, кроме того, совершают утром и вечером известные обряды, которые предписываются им религией; утром при восходе солнца и вечером при заходе этого светила они простираются ниц, преклоняясь перед Индрой, богом света и огня; три раза в день они читают гимны Веды в честь своих предков и всякое дело и всякий поступок в своей жизни сопровождают стихами и «ментрамами» — заклинаниями, призывающими на помощь добрых духов и отгоняющих злых. Ничего этого не исполнял Рам-Шудор; он был, по-видимому, так чужд всем обычаям, что это на второй же день бросилось в глаза Раме и Нариндре, и они тотчас сообщили друг другу о своих подозрениях.

Рам-Шудор, одним словом, имел так мало общего с факирами, что не знал даже самых простых правил для исполнения роли этого лица, — иначе он исполнил бы все предписания, чтобы еще лучше усыпить бдительность тех, кого он хотел обмануть. Друзья пришли к этому заключению после двадцати четырех часов пребывания на борту, где все были так тесно соединены друг с другом, что не имели возможности уединиться.

Но если Рам-Шудор не факир, в чем нельзя было сомневаться, если он только выдал себя за такого, чтобы лучше скрыть свои намерения, то кого хотел он обмануть и в чью пользу совершал он этот обман?

Таково было заключение или, вернее, двойной вопрос, который вытекал из этого заключения и который Нариндра и Рама поставили друг другу на второй вечер, когда они, удалившись в свою каюту, делились своими впечатлениями. Первый вопрос они решили легко: Рам-Шудор не мог иметь никого в виду, кроме Сердара, на борту «Дианы», по крайней мере. Только это лицо, которое играло такую выдающуюся роль в войне за независимость и прославилось своими подвигами, которое приобрело множество врагов, с ожесточением преследовавших его, могло внушить большой интерес предателю. Что касается второго — в чью пользу действует мнимый факир, — они тоже в силу рассуждения пришли к логическому заключению, и весьма точному, как это показывают знакомые нам уже события.

Рам-Шудор, пойманный врасплох в Нухурмуре, сознался еще тогда, что он агент Кишнаи, а потому следовало искать, в чью пользу действовал начальник тугов. Лицо, вполне подходящее для того обстоятельства, было одно: сэр Вильям Броун, губернатор Цейлона, который еще раньше пользовался услугами Кишнаи, чтобы завладеть Сердаром, когда последний приговорен был к смерти вместе с Нариндрой и вместе с ним же спасен Рамой-Модели и Ауджали.

Поспешность, с которой Рам-Шудор просил Сердара взять его с собой, указывала также на известное его намерение. Накануне отъезда он мог незаметно выйти ночью через внутреннюю долину и затем отправиться для совещания к начальнику тугов, который, выбирая между Наной и Сердаром, предпочел по известным ему причинам последнего, — или, точнее, поручил своему верному шпиону предать Сердара Вильяму Броуну, а сам рассчитывал воспользоваться отсутствием защитников и завладеть принцем.

Придя к такому заключению, друзья решили посвятить весь следующий день неустанному наблюдению за Рам-Шудором, не привлекая к себе его внимания. Решено было также предупредить Сердара и употребить все свое влияние на него, чтобы заставить его запереть мнимого факира на все время, пока экспедиция на Цейлон потребует их присутствия на земле.

К убеждению в измене Рам-Шудора они пришли на основании собственного рассуждения и близкого знакомства с правами и обычаями настоящих факиров. Тем не менее они не скрывали от себя, что все эти факты, важные для них, нелегко повлияют на великодушную натуру Сердара, особенно ввиду того обстоятельства, что сорок восемь часов тому назад они сами поддержали правдивость слов Рам-Шудора, а с тех пор не случилось ни одного факта, чтобы изменить это мнение.

Надо было, следовательно, добыть во что бы то ни стало этот осязательный, очевидный факт, указывающий на измену; без этого, они чувствовали, будет трудно убедить Сердара. Между тем Рам-Шудору достаточно было перекликнуться двумя-тремя словами с одним из тех «макуа», которые на своих пирогах окружают вновь приходящие судна, чтобы предупредить сэра Вильяма Броуна. Они были индусы и знали, как ловко, несмотря ни на какой надзор, переговариваются между собой туземцы.

Но как добыть этот факт? Они решили употребить для этого все силы своего ума. В их распоряжении был еще целый день, а в один день можно много чего сделать.

Счастливая звезда Сердара снова всходила на горизонте, несмотря даже на то, что Барбассон мог опоздать и не приехать вовремя. Проницательности и чутья Нариндры и Рамы было достаточно, чтобы и на этот раз спасти его.

На следующий день вечером, когда с «Дианы» можно было различать вершины Кюранайгалла и пика Адама, Нариндра, прогуливаясь по палубе, обратился к Раме и сказал ему:

— Я нашел средство сорвать маску с Рам-Шудора; но для того, чтобы я мог привести в исполнение свой план, необходимо устроить так, чтобы мы сегодня вечером не попали в порт.

— Я это возьму на себя, — отвечал Рама — мне достаточно сказать одно слово моему брату. Уменьшив быстроту движений винта, но так, чтобы Сердар этого не заметил, мы опоздаем и не попадем в проходной канал, а потому вынуждены будем провести ночь на море.

— Иди же и скажи ему… Да, будем лучше говорить о других, совершенно посторонних вещах; мне кажется, что Рам-Шудор о чем-то догадывается… Он не спускает с нас глаз.

Шпион тугов действительно, продолжая забавляться со своими пантерами, с которыми он в проекте, касающемся Сердара, должен был играть весьма важную роль, был, видимо, чем-то встревожен. Неужели он заметил, что служит предметом наблюдений? Догадаться об этом было невозможно, а между тем он время от времени бросал злобные взгляды на двух индусов, и лицо его как-то странно передергивалось. Не боялся ли он также, что предприятие его рухнет в последнюю минуту? В первый раз, когда негодяй был пойман врасплох, он вывернулся, благодаря своему хладнокровию и комедии, которую раз двадцать разучивал под руководством хитрого Кишнаи, никогда ничего не делавшего наобум; но он чувствовал, что на этот раз, если его поймают, ничто не спасет его от заслуженной им участи.

Одна вещь интересовала его в высшей степени. Со времени отъезда из Гоа Рама-Модели под предлогом развлечься сколько-нибудь и припомнить прежнее ремесло заклинателя пользовался всяким удобным случаем, чтобы испробовать свое влияние на пантер, и, как это ни странно, в течение двух дней он приобрел такую власть над этими животными, что всякий раз, когда он устремлял на них пристальный взгляд и обращался к ним коротко и повелительно, они переставали заниматься своим хозяином и повиновались только человеку, который положительно очаровал их.

Негодяй, однако, принял все предосторожности, чтобы никто до последней минуты не догадался ни о чем и чтобы сам он казался чуждым тому, что произойдет в назначенный час. Он должен был передать губернатору Цейлона «олле», которое было написано Кишнаей и на котором самый опытный глаз не мог бы разобрать ни одного знака. С этой стороны ему нечего было беспокоиться в том случае, если бы у него нашли этот пальмовый лист. Что касается передачи его, то проще этого ничего не было.

Когда суда ждут посещения санитарной комиссии, которая должна выдать им свидетельство о пропуске, появляется задолго еще до официальной пушки целая толпа туземцев, которые подъезжают к ним на пирогах и предлагают пассажирам разные съестные припасы, местные редкости, попугаев, обезьян. Достаточно было передать одному из них «олле» и прибавить при этом магические слова: «Для губернатора!», чтобы послание минут через десять достигло своего назначения.

Рам-Шудор и не подозревал, что такой простой способ не ускользнул от проницательности двух индусов, и считал себя с этой стороны совершенно обеспеченным от всякой неожиданности.

Он был очень раздосадован, узнав, что «Диана» вынуждена провести ночь в открытом море. На основании естественного психологического закона у него с той минуты, как в душу его закрались смутные опасения, они с каждым часом все усиливались и превращались в невыносимую пытку. С трудом пересилил он овладевший им ужас, когда увидел, что должен еще одну ночь провести на борту «Дианы»… Он чувствовал инстинктивно, что во всем скрывается нечто для него неведомое и ничего хорошего не предвещающее.

Когда «Диана» очутилась в виду Коломбо и, обойдя восточную оконечность острова, направилась к Пуант де Галль, то оказалось, что официальная пушка еще минут за двадцать перед этим объявила проходной канал закрытым. Бесполезно было поэтому идти к порту, и шхуна остановилась в шести-семистах саженях от небольшой красивой яхты, бросившей там якорь всего за каких-нибудь четверть часа до ее приезда.

Вдали виднелся китайский пакетбот, который приближался, изрыгая, наподобие водяного чудовища, целые потоки дыма. Он прошел мимо двух стоявших на якоре судов и стал совсем почти поперек парохода, чтобы на следующий день пройти первым в канал. Пакетботы имеют то преимущество, что у них всегда свои собственные лоцманы, которые избавляют их таким образом от необходимости ждать очереди, что весьма важно для коммерческих судов. На этот раз опоздание приходилось на долю «Дианы», которая, не имея собственного лоцмана, не могла пройти в порт раньше пакетбота и раньше яхты, пришедшей до нее. Это составляло три-четыре часа ожидания, включая сюда и все необходимые формальности. Рам-Шудор перечислял про себя все эти неблагоприятные для него обстоятельства и был бы готов отдать десять лет своей жизни за то только, чтобы очутиться в тени великолепных кокосовых пальм, окаймляющих берега острова.

Будь подле него Барбассон, тот, наверное, прочел бы ему небольшую речь относительно предчувствий, которая вряд ли бы способствовала уменьшению его тревоги. Несчастный рассчитывал только на защиту своих пантер в случае какого-нибудь непредвиденного происшествия; много лет уже подряд готовил он их к тому, чтобы они могли защитить его, и был уверен, что они не изменят ему в час опасности. Мысль эта успокоила его, и он с покорностью судьбе ждал хода событий.

Когда были кончены все операции, необходимые перед тем, как стать на якорь в таких морях, как Индийский океан, где очень часто налетают циклоны, Сердар и его два друга, стоя на задней части судна, с любопытством рассматривали маленькую яхту, вблизи которой они бросили якорь. Никогда еще не видели они такого красивого и изящного судна, которое осмелилось бы рискнуть на путешествие в такую опасную область и с такими высокими мачтами, какие были на нем.

— Это чья-то увеселительная яхта, — сказал Сердар, — она принадлежит, вероятно, какому-нибудь богатому англичанину, которому вздумалось объехать кругом света на такой ореховой скорлупе. Только у этого народа и могут быть подобные фантазии.

Он взял подзорную трубу и навел ее на маленькое судно… Едва, однако, бросил он на него взгляд, как вскрикнул от удивления, но тотчас же из предосторожности поспешил скрыть свои чувства.

— Что такое? — с беспокойством спросили в один голос Нариндра и Рама.

— Но это ведь невозможно, — говорил сам с собою Сердар. И он снова взглянул в ту сторону, продолжая бормотать про себя: — Странно… какое сходство! Но, нет, это он! Нет, я сплю, вероятно… это физически невозможно… он был там с нами.

— Ради Бога, Сердар, что все это означает? — спросил Рама.

— Смотри сам! — отвечал Сердар, передавая ему подзорную трубу.

— Барбассон! — воскликнул заклинатель.

— Как, Барбассон? — рассмеялся Нариндра, — не на воздушном ли шаре явился он сюда?

— Тише! — сказал Рама. — Надо полагать, в Нухурмуре произошло что-нибудь особенное, трагическое, быть может… Будем говорить тише, мы не одни здесь.

Заклинатель снова долго смотрел в подзорную трубу.

— Да, это Барбассон, — подтвердил он, — взгляни сам.

И он подал подзорную трубу Нариндре, сгоравшему от нетерпения. То же имя сорвалось и у Нариндры с губ.

— Барбассон! Да, это Барбассон!

Все трое молча переглянулись друг с другом; они были так поражены, что не знали, что им думать и говорить. Сердар хотел еще раз проверить себя, но на палубе яхты не оказалось больше того лица, которое он искал.

— Ну-с! — сказал он своим друзьям. — Это ни более ни менее, как обман наших чувств вследствие случайного сходства, которым мы не должны увлекаться ввиду физической невозможности подобного факта.

— Это Барбассон, Сердар, — отвечал ему Рама, — я узнал его шляпу, его обычную одежду… Каково бы ни было сходство, оно не может доходить до таких мельчайших подробностей.

— Но рассуди сам, — сказал Сердар, — мы ведь ни единой минуты времени не теряли в дороге. «Диана» занимает первое место по своему ходу среди судов на этом море и обгонит какой угодно пакетбот. И вот мы приезжаем сюда, а Барбассон, которого мы оставили в постели, благодушный Барбассон, который так дорожит своими удобствами, спит чуть не до полудня, очутился вдруг здесь на судне, бросившем якорь прежде нас!.. Полно! Это такие факты, против которых нельзя ничего возразить.

— Как себе хочешь, Сердар, но глаза мои говорят, что это сам Барбассон, а рассудок прибавляет: там произошла какая-то страшная драма и наш товарищ бросился за нами вдогонку, чтобы сообщить нам об этом. В Гоа он нашел эту красивую яхту и перегнал нас.

— Чистейший самообман, мой бедный Рама!

— Смотри, вот он опять на палубе, не спускай с него подзорной трубы; если это он, то сейчас же ты увидишь с его стороны какой-нибудь знак.

— Но, неисправимый ты резонер, если он догонял нас с той целью, чтобы сообщить что-нибудь важное, почему же он до сих пор не явился сюда? Он двадцать раз мог подплыть сюда на своей лодке.

— Это, по-моему, неопровержимое доказательство, — нерешительно поддержал его Нариндра.

— Это Барбассон! — упорствовал Рама. — И я прекрасно понимаю, почему он ждет ночи, чтобы явиться сюда.

Сердар для очистки совести навел еще раз на яхту подзорную трубу. В ту же минуту индусы увидели, как он побледнел… Не успели они еще обратиться к нему с вопросом, как Сердар с совершенно расстроенным лицом обратился к ним и сказал шепотом:

— Это Барбассон! Он также смотрел в подзорную трубу и, узнав меня, три раза притронулся указательным пальцем к губам, как бы в знак молчания. Затем он протянул руку к западу, что я понимаю так: как только наступит ночь, я буду у вас. Ты был прав, Рама, — в Нухурмуре случилось что-нибудь особенное.

— Или только готовится еще!

— Что ты хочешь сказать?

— Подождем до вечера; объяснение будет слишком долгое и не обойдется без восклицаний, жестов удивления, компрометирующих выражений лица… и без этого уже довольно… Нариндра меня понимает.

— Если ты все будешь говорить загадками…

— Нет! Ты знаешь, Сердар, как мы тебе преданы, так вот» одолжи нам несколько секунд еще, ну, несколько минут, солнце скоро уже сядет… Мы хотим объясниться непременно в присутствии Барбассона; сердце говорит мне, что нам при нем легче будет объяснить то, что мы хотим тебе сообщить.

— Однако…

— Ты желаешь… пусть будет по-твоему! Мы скажем тебе, но ты предварительно дай слово исполнить то, о чем мы тебя попросим.

— О чем же это?

— Мы вынуждены сказать, что нарушим молчание только с этим условием.

— Как торжественно! — сказал Сердар, невольно улыбаясь, несмотря на все свое волнение. — Ну! Говори же!

— Прикажи немедленно, не спрашивая у нас объяснения, заковать Рам-Шудора и посадить его в трюм.

— Я не могу сделать этого, не зная, на каком основании вы требуете такого приказания. — отвечал Сердар, переходя от одного удивления к другому.

— Хорошо, тогда подождем Барбассона.

Сердар не настаивал, он знал, что друзья не будут говорить, а потому оставил их, чтобы отдать необходимые приказания на ночь и распорядиться относительно сигнальных огней — необходимая предосторожность при стоянке на якоре для избежания столкновения с другими проходящими мимо судами. Затем он поднялся на мостик, чтобы как-нибудь убить время и пораздуматься на свободе… Он не мог понять, на каком основании обратились к нему друзья с такою просьбою… Она так мало согласовалась с тем, как они недавно еще защищали Рам-Шудора, что он принял ее за самую обыкновенную уловку, за желание прекратить всякий дальнейший спор… Рам-Шудор со времени своего отъезда не сделал ничего, чем можно было бы оправдать такую суровую меру; к тому же он предназначал ему весьма деятельную роль в последующих событиях, а раз факир исчезал со сцены, он вынужден был радикально изменить весь свой план… впрочем, он посмотрит! И это необъяснимое появление Барбассона, таинственный способ действия… Все это до такой степени заинтриговало его, что все личные заботы его отошли на задний план. Он не выпускал из виду маленькой яхты и, когда сделалось совершенно темно, заметил, как от нее отделилась черная точка и направилась в сторону «Дианы»; минут пять спустя к шхуне пристала лодка — и Барбассон, плотно завернутый в матросский бушлат, чтобы никто не мог его узнать, моментально вскочил на борт.

— Сойдем в вашу комнату, — поспешно сказал он Сердару, — никто, кроме Нариндры и Рамы, не должен знать, что я здесь, на судне, а в особенности никто не должен слышать то, что я скажу.

Дрожа от волнения, Сердар провел его в свою комнату, находившуюся в междупалубном пространстве, где никто не мог их подслушать, не попав на глаза рулевому. Нариндра и Рама последовали за ним. Закрыв дверь каюты, Сердар бросился к провансальцу и схватил его за руки, говоря:

— Ради Бога, мой милый Барбассон, что случилось?.. Не скрывайте от меня ничего.

— В Нухурмуре произошли ужасные вещи, а еще ужаснее те, которые должны случиться здесь. Но прежде чем сказать хотя бы одно слово, прошу не спорить, — дело идет о жизни всех нас, — не спрашивать никаких объяснений, вы узнаете все… Охраните себя прежде всего от Рам-Шудора.

Услышав эти слова Барбассона, произнесенные им с необыкновенной быстротой, без всякой почти передышки, Рама и Нариндра вскрикнули и бросились к дверям… Но в ту минуту, как выйти, они вспомнили вдруг, что только один Сердар вправе распоряжаться… Остановившись, они ждали, еле переводя дыхание…

— Да идите же, — крикнул им Барбассон, — не допускайте его говорить с кем-нибудь.

— Идите, — сказал Сердар, понявший деликатность своих друзей, побудившую их остановиться. — Скажите, что по моему приказанию.

Рама и Нариндра поспешили на переднюю часть судна, уверенные, что найдут там мнимого факира.

— Спокойно и без борьбы, Нариндра, — сказал Рама, — будем действовать лучше хитростью.

— Рам-Шудор, — сказал Рама индусу, который курил, спокойно облокотившись на планшир, — командир требует, чтобы сегодня вечером все сидели у себя в каюте.

— Хорошо, я пойду, — отвечал туземец.

Не успел он войти в каюту, как Нариндра спокойно закрыл задвижку и поставил на страже одного из матросов, поручив ему не выпускать оттуда пленника. Исполнив эту обязанность, оба поспешили к Сердару и рассказали ему, с каким хладнокровием позволил Рам-Шудор запереть себя.

Бесполезная предосторожность! Поручение Рам-Шудора было уже на пути к исполнению. Они опоздали! Барбассон должен был распорядиться об этом еще на палубе в самый момент своего прибытия.

Не успела дверь запереться за Сердаром и его спутниками, как какой-то человек, скрывавшийся позади гросс-мачты, поспешно спустился по лестнице в лодку Барбассона и передал «олле» одному из малабарских матросов, сказав ему при этом:

— Греби изо всей мочи, проезжай канал… это губернатору Цейлона… дело идет о твоей жизни… приказ капитана.

Человек этот был Рам-Шудор. В два прыжка, как кошка, вернулся он обратно на борт и встал у планшира, где его нашли потом Нариндра и Рама. В то время, как последние сопровождали его вниз, лодка отчалила от «Дианы» и понеслась среди ночной тьмы, унося с собою ужасный пальмовый лист, предназначенный для губернатора сэра Вильяма Броуна.

Долго разговаривали между собой собравшиеся в каюте Сердара о событиях в Нухурмуре… Печальный конец Барнета вызвал у всех слезы на глазах, и бедный Барбассон, рассказывая все подробности этой ужасной драмы, смешал свои слезы со слезами своих товарищей.

Когда улеглось первое волнение, все приступили к обсуждению дальнейших действий. Решено было сегодня же ночью подвергнуть Рам-Шудора наказанию, которое он заслужил за свои бесчисленные преступления. Сердар предлагал просто-напросто застрелить его, но Барбассон настаивал на более тяжелом, хотя и таком же почти быстром наказании.

— Привязать ему ядро к ногам и бросить животным в воду! — сказал провансалец.

— Во имя человеколюбия и ради нас самих, — отвечал Сердар, — не будем поступать как дикари.

— Очень он заботился бы о человеколюбии, этот негодяй, добейся он успеха в своих злобных планах!

Нариндра и Рама присоединились к Барбассону, и Сердар не возражал больше, рассчитывая на то, что в самую последнюю минуту он вмешается как командир судна.

Разговор продолжался очень долго; прошло два часа, прежде чем Сердар стал объяснять Барбассону неизвестный последнему план, который должен был предать их в руки сэра Вильяма Броуна без всякого шума и борьбы, потому что открыто, силой его нельзя было похитить на глазах всего гарнизона Пуант де Галля… Вдруг послышался легкий стук в двери. Это был брат Рамы, явившийся предупредить Барбассона, что хозяин лодки желает его видеть.

— Пусть войдет! — сказал провансалец.

Сива-Томби вышел из скромности, пропустив в каюту матроса.

— Капитан, — сказал матрос, — губернатор Цейлона приказал мне передать это вам.

Если бы молния влетела внезапно в каюту, то и она не произвела бы такого действия, как эти слова… Только быстрый и проницательный ум провансальца вывел всех из затруднительного положения.

— Подай сюда и можешь идти! — скомандовал он коротко, и тот немедленно повиновался.

— Вы в переписке с губернатором? — пролепетал Сердар.

Нариндра и Рама были поражены и с недоверием смотрели на Барбассона. Последний, прочитав письмо, побледнел от бешенства и воскликнул:

— О, я задушу тебя собственными руками! Никогда в мире не видано было таких негодяев!

— Что все это означает? — повелительным тоном спросил его Рама.

— Это означает, тысяча чертей, — отвечал провансалец, — что мы болваны… мы никуда не годны… мы… мы разбиты на голову, разбиты этими негодяями!.. Вот, читайте… нам ничего не остается больше, как сняться с якоря и спасаться… благо, мы еще можем это сделать.

Рама взялся прочитать письмо. Губернатор не позаботился даже о том, чтобы замаскировать свое сообщение. Письмо было написано на тамульском наречии одним из его туземных секретарей:

«Сэр Вильям Броун горячо благодарит Кишнаю и хвалит его за ловкость. Завтра все будет готово, чтобы принять их прилично. Как было ранее условлено, в порту ждет броненосец и осыплет шхуну огнем своих батарей. Дня через два Кишная может явиться в загородный дом губернатора в Канди и получить там, по случаю дня рождения его превосходительства, обещанную ему награду.»

— Итак, негодяй предупрежден! — воскликнул Сердар, сжимая кулаки с налитыми кровью глазами. — Но кем? Ради Бога, кем?

— Не ищи долго, Сердар, — прервал его Рама. — Все объясняется теперь само собою. Пока Барбассон просил тебя арестовать Рам-Шудора, негодяй не терял времени и отправил письмо Кишнаи губернатору Цейлона через хозяина лодки, на которой приехал наш друг.

— Быть не может!..

— И сомнений никаких нет… сам хозяин привез ответ.

— Ах! Как эти люди хитры и как досадно, когда они тебя одурачат, — сказал Барбассон, но уже более спокойным голосом на этот раз.

— Какой демон преследует меня по пятам, разрушая все мои предприятия?.. Нет, не стоит бороться против своей судьбы, я проклят от самого дня своего рождения! А недели через две приезжает моя сестра!.. И как я радовался при мысли, что покажу ей доказательство своей невинности!

— Она никогда не сомневалась в ней, как и мы, — сказал Рама, — не был ли ты всегда в наших глазах самым честным и великодушным из людей?

— Знаю и мне всегда служило большой поддержкой в жизни уважение людей, которых я люблю… Но ты должен понять мое отчаяние, Рама, что от меня, как неуловимый мираж, бежит час восстановления моей чести. С того самого дня, как я нашел свою нежно любимую сестру, которая, думал я, росла с презрением в душе к несчастному изгнаннику; когда я издали почувствовал, что сердце ее бьется в унисон с моим, — я захотел сделаться в глазах всех достойным ее. Я был опозорен приговором военного суда и только приговором того же суда могу занять снова надлежащее место. И подумать только, что доказательства здесь, в двух шагах от меня, а я не могу заставить негодяя дать мне их!..

— А ты никогда не пробовал действовать на него убеждением? — спросил Нариндра.

— Это невозможно… доказательства, восстанавливающие мою честь, должны погубить его. Генеральский чин, место в Палате Лордов, губернаторство Цейлона, бесчисленные ордена… все будет у него отнято. Приговор суда, оправдывая меня, в свою очередь опозорит его, потому что меня судили за преступление против чести, совершенное им и взведенное им же на меня с помощью его сообщника. Друзья мои! Друзья мои! Я слишком несчастен!..

И бедный изгнанник не выдержал и громко зарыдал. Это душу раздирающее горе тронуло до глубины души Нариндру и Раму, и слезы показались у них на глазах.

— Ах, что я только чувствую, когда вижу слезы этого прекрасного человека, — пробормотал провансалец сквозь зубы. — Ну-ка, сын мой, Барбассон! Вот тебе случай плыть на всех парусах и прибегнуть к неисчерпаемым источникам твоего воображения… Подумаем-ка немножечко… Так… так!.. Мне кажется, это было бы неглупо… Не будем, однако, увлекаться… Возможно ли это? А почему нет? Нет, ей-Богу, изложим-ка наше дело, — и Барбассон обратился к Сердару.

— Полноте, мой добрый Сердар, клянусь Барбассоном, вы предаетесь отчаянию из-за пустяков… Я, напротив, нахожу, что положение наше несравненно лучше, чем было раньше.

При этих словах все подняли голову и с жгучим любопытством устремили глаза на своего собеседника; зная гибкость и изворотливость его ума, они с удвоенным вниманием приготовились слушать, что он им скажет.

— Да, мои добрые друзья, — продолжал Барбассон, польщенный интересом, который возбудили его слова, — мы отчаиваемся, тогда как, напротив, должны были бы радоваться. Проследите внимательно придуманный мною план.

Сердар приготовился, можно сказать, пить его слова.

— Я не знаю плана друга нашего Сердара, — продолжал Барбассон, — но думаю, что он не имел никакого намерения вступать в борьбу с флотом и гарнизоном, которым командует этот Вильям Броун, а потому силу, которой у нас нет, приходится заменить хитростью. Сейчас можете судить, имеют ли сходство ваши планы с моими. Ваш враг настороже теперь, говорите вы? Но ведь он настороже против открытой атаки, я же думаю, что вы не имели никакого решительно намерения пойти к нему еще до измены этого мошенника Рам-Шудора и сказать: «Здравствуйте, господин губернатор, придите-ка поболтать немножко со мною на моей шхуне „Диана“, я ваш заклятый враг, и вы, конечно, узнаете меня!» Так как я предполагаю, что вы имели намерение переодеться и затем, захватив его, скрутить хорошенько и доставить сюда на борт со всем почетом, подобающим его сану, то спрашиваю, кто мешает вам сделать то же самое и теперь?.. Прибытие «Дианы» известно, и она не может войти в порт… дайте в таком случае необходимые приказания Сива-Томбе, который управляет ею, пусть он два или три раза проедет мимо прохода с Рам-Шудором, повешенным на реях. Когда губернатор, приняв его за Кишнаю, увидит, что его провели, больше даже, одурачили, он прикажет своему броненосцу отправиться в погоню за шхуной, которая, как хороший ходок, будет подсмеиваться над ним да и затащит его к мысу Горн. А в то время, как любезный Вильям Броун будет находиться в той приятной уверенности, что все мы на борту «Дианы», мы себе преспокойно войдем в порт на нашем «Радже», куда переберемся сегодня же ночью. Это португальское судно, все бумаги у меня в порядке, есть также и документ на право владения, в котором на всякий случай были пропущены места. Я заполнил их своим именем, и там значится, что яхта принадлежит Дон Хозе-Эммануэло — у них там всегда много имен подряд… Генрико-Хоакино-Васко де Барбассонто-Карваяль, богатому дворянину, который путешествует для собственного удовольствия… вот! Если мой план хорош, Сердар, мы исполним его; если же он не годится…

Он не мог продолжать… Сердар бросился к нему и крепко обнял его, называя своим спасителем.

— Да, — сказал он, когда прошла первая минуту волнения, — вы спасаете мне жизнь, давая мне возможность вернуть себе честное имя. С некоторым изменением вследствие исчезновения одного из действующих лиц, т.е. Рам-Шудора, мой план целиком тот же, а потому его легко будет исполнить.

Рама и Нариндра рассыпались в похвалах и поздравлениях Барбассону.

— Все устроилось к лучшему, — прервал их провансалец, — не будем же терять времени в бесполезных разговорах… надо действовать по возможности скорее, нам осталось всего каких-нибудь два часа до утра. Хотите слушать меня, так сейчас же немедленно и без всяких допросов повесим Рам-Шудора.

— Следовало бы выслушать его, — отвечал Сердар.

— К чему! В делах подобного рода я на стороне англичан, которые, словив какого-нибудь разбойника или даже неудобного для них честного человека, отправляют его сейчас же танцевать на верхушку талей, и все кончено… К чему слушать целую кучу лжи… Послушай меня тогда в Нухурмуре

— и мой бедный Барнет был бы еще жив… Не будь Рам-Шудора, вы взяли бы с собой Сами, а так как нам тогда нельзя было оставить пещер без сторожа, мы не пошли бы на рыбную ловлю… Вот оно, соотношение причин. Если сердце ваше слабеет, позвольте мне самому заняться этим маленьким дельцем, я все беру на себя.

Сердар хотел протестовать, но Нариндра и Рама энергично восстали против него. Индусы знали, что негодяю достаточно будет затронуть чувствительную сторону Сердара и последний дарует ему жизнь, поставив его только в невозможность вредить им.

— Нет, Сердар, — решительно отвечал ему Рама, — мы знаем, что вы закуете его в цепи и посадите в трюме, где он не будет в состоянии мешать вашим планам, но кто может поручиться, что он, благодаря своей дьявольской хитрости, не удерет оттуда? Согласитесь, что, не приди в голову губернатора глупая мысль отвечать нам, мы погибли бы безвозвратно; милосердие не всегда бывает источником человеколюбия, а является следствием слабости характера.

Бедный Сердар все еще колебался… Он принадлежал к числу тех избранных душ, которым загадка жизни кажется настолько великой, что вне волнений битвы они ни за что не решатся хладнокровно прекратить человеческое существование.

— Сердар, — торжественным тоном обратился к нему Барбассон, — в Гоа живет честный человек, который доверил мне жизнь двенадцати матросов. Если вам нужна моя жизнь, скажите мне, но я не считаю себя вправе жертвовать их жизнью… А потому, так же верно, как то, что меня зовут Мариус Барбассон, если через пять минут туг не будет повешен, я снимаюсь с якоря и везу их обратно…

— Делайте что хотите! — отвечал побежденный Сердар. — Но не будьте слишком жестоки.

— Будьте покойны, — сказал провансалец, — мне нет равного в делании мертвых петель.

Он сделал индусам знак следовать за собой, и все трое поспешили вон из комнаты. Две минуты спустя Рам-Шудора повесили на палубе с крепко связанными позади спины руками. Негодяй был бледен, как мертвец, но старался держать себя непринужденно и бросал кругом злобные взгляды. Было решено не говорить с ним ни одного слова. Четыре матроса, окружавшие его, держали штыки наготове.

— Зачем меня связали, что нужно от меня? — спросил он с мрачным видом.

Никто не отвечал ему.

Взглянув тогда на Барбассона, приготовлявшего мертвую петлю, туг сказал ему, сдерживая свое бешенство:

— Вы хотите убить меня, но и всех вас повесят.

Барбассон не проронил ни слова.

— Слышишь, ты, — крикнул ему пленник, — повесят! повесят! повесят!

Провансалец не выдержал.

— Ошибаешься, мой Шудорчик! Я не желаю, чтобы ты унес с собою сладкую надежду, что будешь отомщен. Ты хочешь что-то сказать о твоем друге губернаторе? Знай же, что он сделал большую глупость ответить тебе… Хозяин лодки принес письмо мне… из этого следует, мой Шудорчик, что за ученого двух неученых дают, и дня через два твой друг будет в нашей власти… И если он вздумает хитрить… видишь, как я мастерски делаю галстуки из конопли… я и ему надену такой же. Посмотрим, как этот придется на тебя…

В ту минуту, когда Барбассон, желая подтвердить слова свои действием, собирался накинуть петлю на шею Рам-Шудора, последний ударом головы опрокинул одного из матросов и одним громадным прыжком очутился вне сомкнутых штыков.

— Ко мне, Нора! Ко мне, Сита! — крикнул он.

Услышав этот призыв, обе пантеры, спавшие в межпалубном пространстве, выскочили оттуда, дрожа всем телом, и бросились к своему хозяину.

— Защитите меня, добрые мои животные! — крикнул им негодяй. — Защитите меня!

Страшные кошки с вытянутыми вперед лапами, сверкая глазами и раздувая ноздрями, готовились вцепиться в первого, который вздумал бы приблизиться к Рам-Шудору. Все это произошло с такою быстротою, что никто решительно и не подумал вовремя о том, чтобы запереть люк в помещении, где были пантеры.

— Ну-ка, подойди теперь, храбрец! — ревел туг. — Подойдите, нас всего трое против всех вас.

Весь экипаж моментально схватился за оружие, и двадцать карабинов направились на пантер.

— Стойте! Не стреляйте! — крикнул Рама, храбро выступая вперед.

— Нора, Сита! Чужой, чужой! Берите его! — ревел на тамульском наречии Рам-Шудор.

Пантеры присели, вытянувшись на гибких лапах и готовясь броситься по первому знаку.

Рама стоял, склонившись вперед, смотрел на них в упор и, вытянув вперед руки, не делал ни малейшего движения, чтобы избежать их прыжка. Все присутствующие затаили дыхание и ждали, что будет; Сердар, привлеченный шумом, вышел на палубу и с лихорадочным волнением смотрел на всю эту сцену.

Слушая приказания своего хозяина, пантеры ворчали, волновались, но не трогались с места.

Кто восторжествует, заклинатель или человек, который их воспитал?

С одной стороны их осыпал строгими выговорами и бессильными криками Рам-Шудор; с другой — перед ними стоял Рама, неподвижный, с сверкающими глазами, в которых сосредоточились, казалось, все силы его и откуда вылетали огненные искры, прожигающие насквозь мозг хищников и парализующие их волю.

Мало-помалу раздражение животных улеглось под влиянием этого взора и, к великому удивлению свидетелей этой сцены и самого Рам-Шудора, они ползком, с легким визгом приблизились к Раме и легли у его ног.

Заклинатель победил укротителя.

Прошло еще несколько минут — и туг искупил свои преступления.

II

Время близилось к рассвету и наши авантюристы, дав все необходимые инструкции Сива-Томби, которому они могли слепо довериться, поспешили на борт «Раджи».

На заре маленькое судно вошло в порт вслед за китайским пакетботом. После посещения санитарной комиссии ему был выдан следующий пропуск:

«Раджа», яхта в 50 тонн, принадлежащая Дону Васко де Барбассонто-Карвайаль, который путешествует для собственного удовольствия с тремя офицерами — 1 европеец, 2 туземца — и 12 матросами, прибыла из Гоа. Больных на борту нет».

Сердар и его товарищи числились среди экипажа. Бросив якорь почти у самой набережной, потому что яхта неглубоко сидела в воде, они заметили необыкновенное движение на борту «Королевы Виктории», первоклассного броненосца, который готовился выйти в море. Да и весь город Пуант де Галль находился в сильном волнении ввиду небывалого еще случая: какое-то неизвестное судно крейсировало, начиная с самого восхода солнца, у входа в канал на конце талей, соединенных с брам-реей, висел труп, и губернатор отдал приказание, чтобы «Королева Виктория» отправилась за ним в погоню. Броненосец случайно развел пары еще накануне, а потому ему достаточно было нескольких минут, чтобы приготовиться в путь.

Все жители, солдаты и офицеры гарнизона собрались на террасах домов и на возвышенных местах вблизи берега с целью полюбоваться этой погоней.

Как и в тот день, когда Сердар и Нариндра шли на казнь вместе с бедным Барнетом, вся огромная терраса во дворе губернатора была наполнена дамами и высшими сановниками, включая сюда и многочисленный штаб во главе с сэром Вильямом Броуном.

Поимка морских разбойников и наказание, которое должно было их постигнуть, являлись настоящим праздником для всех присутствующих, слышавших, как губернатор сказал командиру «Королевы Виктории».

— Вы знаете, что на море имеете полное право чинить правосудие, а потому, надеюсь, избавите наши судебные места от разбирательства дела этих негодяев.

— Через час, господин губернатор, они, как четки, повиснут на моих реях!

Час спустя оба судна исчезли из виду на западе. День прошел и солнце уже заходило, а «Королева Виктория» все еще не возвращалась.

По прибытии в город Барбассон отправился передать свою визитную карточку губернатору, как это всегда принято делать у знатных иностранцев. Туземный художник выгравировал ему эти карточки на великолепном картоне в десять сантиметров длины и украсил их герцогской короной… Барбассон не задумался бы выдать себя и за принца.

Дон Хозе-Эммануэль-Генрика-Хоакино-Васко де Барбассонто-Карвайаль, герцог де Лас-Мартигас — пэр королевства.

— Ле-Мартиг, — объяснил Барбассон своим друзьям, — маленькая деревушка в окрестностях Марселя, где я воспитывался у кормилицы. Титул мой, как видите, относится к воспоминаниям моего детства.

В ответ на визитную карточку губернатор пригласил благородного герцога де Лас-Мартигаса на празднество в Канди, которое должно было состояться дня через два.

— Передайте его превосходительству, что я принимаю его любезное приглашение, — отвечал Барбассон дежурному адъютанту, который явился с визитом от имени сэра Вильяма Броуна и передал ему приглашение на празднество.

— Вы забыли разве, — сказал Сердар после отъезда офицера, — что именно сегодня ночью, на исходе празднества… вы, быть может, отказываетесь от участия с нами?

— Напротив, Сердар!.. Но, так и быть, признаюсь вам… Хотя я и не такой гурман, как бедный Барнет, но не прочь присутствовать на обеде его превосходительства. Англичане хорошо устраивают эти вещи, а с овцы хоть шерсти клок и то хорошо… Что касается нашего дела, не беспокойтесь, я успею улизнуть и присоединиться в нужное время.

«Королева Виктория» не вернулась и на следующий день, но происшествие это не было настолько важно, чтобы из-за него откладывать празднество, которое сэр Вилльям устраивал по случаю дня своего рождения для сингалезских принцев и для выдающихся лиц английской колонии.

Авантюристы употребили время, отделявшее их от великого дня, на то, чтобы приготовиться к своим ролям и проникнуться ими; малейшая ошибка, малейшая неосмотрительность могли стоить жизни им всем, ибо в случае неудачи не было сомнения, что сэр Вильям не пощадит никого из них.

Сердар всю последнюю ночь провел в том, что писал своей сестре полный отчет о своей жизни; он изложил ей, как в предсмертной исповеди, каким образом произошло то роковое событие, которое сгубило всю карьеру его и принудило, как отверженного парию, скитаться двадцать два года по всему миру. И он клялся ей, что в этот торжественный час, накануне того дня, когда он предстанет, быть может перед Всевышним Судией, ни одна недостойная ложь не осквернила его предсмертного рассказа. Письмо свое он заканчивал подробным изложением попытки, которую он предпринимал вместе с избранными друзьями не для того, чтобы отомстить, а чтобы вырвать у негодяя, сгубившего его ради собственного спасения, бумаги, необходимые для восстановления его чести. Он говорил ей, что в том случае, если это письмо дойдет к ней, это будет служить доказательством того, что план его не удался и она никогда больше не увидит его, ибо неудача — это смерть.

Одновременно с этим он послал ей свое завещание, в котором передавал ей все свое значительное состояние, доставшееся ему по разделу после смерти отца, точный список которого она найдет у его нотариуса в Париже, честно управлявшего имением за все время отсутствия хозяина.

Кончив письмо, он вложил в него прядь своих волос, кольцо, доставшееся ему от матери и никогда не покидавшее его; все это он положил в конверт, запечатал его, написал адрес, передал одному из членов общества «Духов Вод», к которому он питал полное доверие, и просил его доставить по назначению в Бомбей, если по прошествии недели он не потребует его назад.

Когда солнце взошло в этот великий для него день, он был на все готов. Всякое волнение исчезло бесследно из его сердца; он готовился совершить в высшей степени правое дело, хотя люди, он знал это, осудят способ, которым он пользовался для этого. Но совесть заранее оправдывала его, потому что правосудие в той же мере было бессильно помочь ему исправить свою ошибку. Кончив все эти приготовления, он призвал к себе своих друзей, высказавших желание помочь ему в предприятии.

— Обнимем друг друга, — сказал он им, — сегодня, быть может, последний день, что все мы вместе; для меня, для меня одного, жертвуете вы, — тут голос его дрогнул, — я не прав, быть может, соглашаясь…

Ему не дали кончить. Нариндра и Рама протестовали против его слов, прижав его крепко к своей груди, а Барбассон в это время клялся и божился, говоря, что он имеет право распоряжаться своей жизнью, как ему нравится, что он никого не оставляет после себя и что, наконец, это уже вовсе не такой драгоценный подарок, чтобы Сердар так дорого ценил его!

Настаивать было невозможно больше, и Сердар, предполагавший в последнюю минуту возвратить данное слово тому из трех, кто выскажет об этом сожаление, удовольствовался тем, что крепко пожал всем руку, говоря:

— Итак, до вечера!..

Обед, предшествовавший балу в загородном доме сэра Вильяма Броуна, был великолепен; его смело можно было сервировать на царском столе в торжественный день. Никогда еще не присутствовал Барбассон на подобном празднестве; он заказал себе на скорую руку фрачную пару у одного из портных Пуант де Галля и украсил его большим бантом ордена Христа. Можете представить себе нашего провансальца в этой сбруе с его простым лицом, покрытым целым лесом взъерошенных бакенбард, черных, как смоль, и шапкой волос на голове, доходивших чуть ли не до самых бровей и остриженных теперь ежом, с кирпичным цветом лица вследствие загара, с огромными руками, сутуловатыми плечами и шатающейся походкой, наподобие морской качки… тип истого матроса с берегов Прованса.

Но этикет и происхождение имеют такое значение в глазах англичан, что одного его титула — его считали герцогом и пэром — достаточно было для того, чтобы находить его изысканным в своем роде и, главное, оригинальным. К счастью для него, никто из приглашенных не знал португальского языка. Но если бы случайно и нашелся такой, то Барбассон нисколько не смутился бы этим: он просто-напросто заговорил бы с ним на провансальском наречии.

За столом он сидел по правую сторону жены губернатора, ибо среди присутствующих, за исключением сэра Вильяма, не было никого, равного ему по своему происхождению и положению, занимаемому в обществе. Всякий на его месте чувствовал бы себя неловко от несоответствия, существующего между почетом, который ему оказывали, и его настоящим положением, но Барбассон не удивлялся ничему. Поведение его в продолжение вечера отличалось поразительной смелостью и фамильярностью, присущей морякам; англичане находили это весьма оригинальным и приписывали все эти вольности и бессмыслицы португальским привычкам. Понадобился бы целый том для подробного описания этого смехотворного вечера.

Когда доложили, что обед подан, Барбассон встал с торжественным видом, поправил свой орденский бант, провел рукой по волосам и, выделывая ногами па, как для танцев, подошел к жене губернатора и предложил ей руку. Привыкнув выбирать по установленному этикету сама себе кавалера, она была сначала очень удивлена этим, но затем по знаку своего мужа встала и приняла его предложение. Он повел ее к столу, отставляя в сторону ноги, чтобы не наступить ей на платье, и держа руки калачиком с таким видом, что, будь здесь французы, они задохнулись бы от смеха. Проведя ее к столу, он отвесил ей великолепный реверанс, какой делал обыкновенно, провожая танцовщиц в кабаках Тулона.

Она грациозно отвечала ему тем же, подумав про себя: «Это один из португальских обычаев». Остальные приглашенные, подражая знатному иностранцу, сделали то же, — вельможа ведь, привыкший стоять с открытой головой в присутствии короля и называющий его кузеном…

— Мы с ним немного родственники, — говорил он во время обеда.

— Я не знаю португальского языка, — сказала леди Броун, занимая свое место.

— И я также, — отвечал легкомысленный Барбассон, но, к счастью, на провансальском наречии.

— Но если вы говорите по-французски…

— Немножко говорю, — отвечал Барбассон, улыбаясь, — прошу только извинить мои patagues, прекрасная дама.

Англичанка улыбнулась и слегка покраснела. «Это, надо полагать, португальское выражение», — подумала она.

— Очень рада, это дает нам возможность поболтать немного, — продолжала она.

— Да, да! — отвечал Барбассон. — Мы можем маленько покалякать.

И в таком роде весь обед.

— Он не очень худо говорит по-французски, — шепотом сказала леди Броун своему мужу, — он примешивает только много португальских слов.

Постепенно «герцог» дошел до непозволительного состояния, он пил все время крепкие вина и притом полными стаканами, говоря своей соседке:

— Не худо оно, ваше винцо… кто поставляет вам его?

По мере опустошения бутылок разговор Барбассона становился все более и более пикантным. Пробуя стакан капштадского, он конфиденциально заявил своей соседке:

— Ну, этого голубенького не выхлещешь шести бутылок подряд… Здоровую затычку забьешь себе им в голову.

На этот раз англичанка подумала, что он все сказал по-португальски.

Желая показаться еще более интересным и припомнив фокусы, которыми угощаются приказчики, сидя за обедом, он клал бисквиты на нос и затем легоньким щелчком отправлял их в стакан, или, положив на стакан, отправлял тем же манером себе в рот. Затем он проделывал фокусы эквилибристики со всеми предметами, которые попадались ему под руку, как ножи, вилки, бутылки, тарелки, к великому удивлению всех присутствовавших, громко выражавших свой восторг:

— Verg nict, indecol! (Право, это очень мило!).

Пример его заразил мало-помалу всех, и каждый в свою очередь пробовал проделать то же самое, но, конечно, безрезультатно, а так как англичане всегда преклоняются перед превосходством, то благородный герцог имел поразительный успех. Одобренный единодушными аплодисментами, Барбассон вдруг встал, схватил стул и, поставив его одной ножкой на нос, обошел таким образом кругом стола, рискуя убить кого-нибудь из гостей в случае нарушенного равновесия.

Восторженными браво приветствовали англичане этот фокус, безумными ура и разными тостами; но что творилось, когда после подражания крикам животных он, чтобы закончить свой сеанс, принялся ходить на руках! Крики дошли до полного неистовства, все принялись поздравлять его, и каждый пожелал выпить бокал шампанского за его здоровье. Барбассон чокался со всеми, отвечал на все тосты и говорил:

— Да, да! Вы хотите споить меня, но этого вам не удастся! — и он действительно пил… пил, как бездонная бочка, и этого не было совсем заметно.

Степенные люди говорили:

— Удивительно оригинальны его португальские обычаи.

Молодые люди делали ему овации, а губернатор говорил с восторгом, что никогда еще не было у него так весело.

Вот вам прямое доказательство того, что этикет — вещь условная, выдуманная людьми, чтобы наскучить друг другу.

Одна знатная старуха-англичанка сказала нашему провансальцу:

— Мосью Барбассонте, неужели все герцоги у вас и пэры такие же веселые, как и вы?

Барбассон отвечал:

— Все, прекрасная дама, и король первый подает нам пример.

Все пришли к тому заключению, что придворная жизнь португальского короля самая оригинальная и самая веселая в мире.

Но наибольшей популярности достиг Барбассон во время бала, когда успех его превратился в настоящий триумф. Вместо холодного танца, состоящего из спокойных прохаживаний взад и вперед, как это было принято в то время в официальных салонах, наш провансалец познакомил англо-сингалезов со всеми красотами хореографического искусства самого сомнительного свойства и, по собственному выражению своему, задал им такого танца, что самому Шикару не угнаться за ним. Это был такой вечер, одним словом, о котором долго помнили на острове Цейлон; англичане до сих пор еще говорят о знаменитом португальском герцоге, а в семьях высшего общества, когда подается десерт, все джентльмены и леди забавляются тем, что поддерживают в равновесии бисквиты на носу, и многими другими фокусами, которым их научил Лузитанский вельможа… Вот что значит сила традиции!

Развеселив таким образом все общество, Барбассон и не подозревал, какую большую услугу оказал он делу Сердара. Для успеха последнего необходимо было, чтобы друзья его могли, не внушая никому подозрения, пробраться во дворец сэра Вильяма; дело это было не последней трудности, ибо после своей дуэли с Фредериком де Монморен губернатор удвоил число караулов, отдав приказание, чтобы часовые стреляли беспощадно во всякого, кто попытается пробраться во внутренность дворца или его службы. Вот почему, когда в полночь, в самый разгар бала, губернатору доложили, что три индуса-фокусника просят разрешения показать ему двух пантер, нарочно выдрессированных к дню рождения его превосходительства, — фокусники эти были поражены количеством военных караулов, мимо которых их вели во дворец.

— Милорд герцог, — сказала леди Броун, обращаясь к Барбассону, — вы познакомили нас с любопытными обычаями Португалии, позвольте же и нам в свою очередь показать вам зрелище, которое не часто встречается в вашей стране.

— Какое зрелище, прекрасная дама? — спросил провансалец, который так называл всех дам и тем приобрел репутацию прелестного человека.

— Мы покажем вам хищников, дрессированных туземцами.

Барбассон вздрогнул, услышав эти слова, указывавшие на приход друзей его во дворец. До сих пор он только забавлялся от души, как и в те времена, когда, будучи матросом флота, выходил на берег, чтобы проесть и пропить все свое жалованье, но теперь на сцену выступало настоящее действие, когда после поднятия занавеса должна была начаться драма, в которой он сам собирался участвовать по прошествии нескольких часов.

Одного этого напоминания достаточно было, чтобы из головы его испарились все винные пары, которыми он так злоупотреблял, и вернулось его обычное хладнокровие.

III

Известие о новом зрелище, устроенном, по словам губернатора, в честь его гостя, благородного герцога, заставило всех удалиться на один конец зала, тогда как на другом конце его слуги разостлали циновки для предстоящих упражнений.

Когда в залу вошли три туземца в сопровождении двух пантер, которые покорно, как собаки, следовали за ними. Барбассон сразу узнал Нариндру и Раму, переодетых фокусниками, зато он раза два-три присматривался, прежде чем отдать себе отчет в тождестве третьего лица, — так искусно загримировался Сердар. Не было никакой возможности признать европейца в человеке с бронзовым цветом лица и с волосами, заплетенными в косы, которые были положены на верхушке головы, как это делают обыкновенно фокусники. Чтобы убедиться в этом тождестве, провансальцу пришлось напомнить себе, что, кроме Сердара, никто не мог быть с махратом и заклинателем.

Костюм Сердара, более богатый, чем у его спутников, указывал на него как на начальника труппы и позволял ему в то же время играть второстепенную, наблюдательную роль, не привлекая к себе исключительного внимания публики. Он принял эту предосторожность, чтобы не быть узнанным своим врагом, хотя был так искусно загримирован, что ему нечего было бояться с этой стороны.

Пантеры маневрировали великолепно и, по приказанию Рамы-Модели, исполнили большую часть тех упражнений, которым их обучают фокусники. Изящное общество, собравшееся в зале, показало своими аплодисментами и количеством рупий, брошенных туземцам, с каким удовольствием присутствовало оно при этом зрелище, главная прелесть которого заключалась в том, что хищные животные так покорно и непринужденно подчинялись человеку.

Сердар прекрасно знал, что по окончании представления туземцам прикажут удалиться из дворца, а потому присматривался как можно внимательнее к расположению его, чтобы без всяких затруднений вернуться сюда обратно ночью. Здесь на месте убедился он, с какими затруднениями будет сопряжена эта операция, которая может подвергнуть их обстрелу со стороны часовых, так искусно расставленных кругом дворца, что им легко было следить за всем, что происходило вблизи него. Вот тут Барбассону снова пришлось пустить в ход новое доказательство своего гения, всю важность которого Сердар понял сразу, так как эта выдумка устраняла самую трудную часть опасного предприятия. В ту минуту, когда ложные фокусники собирались удалиться, провансалец вернул их обратно:

— Позвольте, господин губернатор, — сказал он, — маленький каприз пришел мне в голову…

— Пожалуйста, мой милый герцог, распоряжайтесь, как у себя дома.

Туземцы приблизились к ним.

— Скажите мне, добрые люди, не согласитесь ли вы уступить мне за хорошую цену ваших умных животных?

— Ты смеешься над нами, бедными людьми, — отвечал Сердар, радуясь в душе; он сразу понял, как мы уже сказали, последствие такого вопроса.

— Клянусь Бар… нет, честью, я говорю серьезно; в моем Коимбрском парке есть нечто вроде зверинца, выстроенного еще моим отцом. Я пополняю его мало-помалу новыми экземплярами, которых встречаю во время своих путешествий, но беру только хорошо дрессированных и спокойных животных. Герцогиня моя настолько боязлива, что я до сих пор еще не нашел для нее подходящих пантер, а ваши как раз мне подходят.

Во всякое другое время Сердар от души похохотал бы над герцогиней, придуманной воображением Барбассона, но в данный момент положение дел было слишком серьезно, чтобы развлекаться оригинальными выдумками своего друга.

— Полно же! — продолжал Барбассон с величайшим апломбом. — Пользуйтесь моим хорошим настроением духа; это моя фантазия, и я заранее согласен на ту цену, которую вы спросите.

— Но животные эти наш единственный заработок.

— Ба! Выдрессируйте других.

— Целые годы употребляешь на то, чтобы довести их до того совершенства, которого они теперь достигли.

— А если я дам столько, что вам хватит на несколько лет?

— О, тогда другое дело.

— Прекрасно! Цена?

— Это как твоему превосходительству будет угодно.

— Нет, я не люблю таких запросов, они всегда стоят дорого.

— Две тысячи рупий за пару.

— То есть пять тысяч франков?

— Если твое превосходительство находит, что это много…

— Нет… нет! Всякому жить хочется, пусть будет пять тысяч франков; пантеры мои, и я теперь же оставляю их у себя, чтобы вы не вздумали отказаться. Явитесь завтра на борт «Раджи»… впрочем… да, так будет лучше… Есть у вас клетка, в которой вы возите этих животных?

— Да, есть… нельзя же вести по городу пантер на свободе!

— В таком случае, с вашего позволения, сэр…

— Позвольте мне прервать вас, мой милый гость, я вам уже сказал, что вы можете распоряжаться, как вам угодно.

— Пользуюсь вашей любезностью и прошу приказать перенести моих пантер на веранду помещения, отданного в мое распоряжение.

— Нет ничего легче этого, милорд герцог! Пусть даже люди эти остаются подле них, чтобы смотреть за ними до тех пор, — надеюсь, это будет не так скоро, — пока ваше сиятельство не пожелает покинуть нас.

— Ваша любезность неисчерпаема, мой милый губернатор. Итак, решено: следуйте за моими людьми, они укажут вам место, где вы будете помещаться.

— Ваше помещение рядом с моим, милый герцог, — отвечал, смеясь, губернатор. — Позаботьтесь о том, чтобы новые пансионеры ваши не съели нас сегодня ночью.

— Во избежание этой маленькой неприятности, потому что они могут начать с меня, — отвечал Барбассон тем же тоном, — я и позаботился, чтобы их сразу заперли в клетку. Я боюсь, впрочем, чтобы они не стеснили здесь всех, а потому, как только слуги мои отдохнут, я прикажу им свезти их рано утром на борт, а может быть, даже и ночью. Прошу убедительно сделать распоряжение, чтобы тогда открыли двери и часовые не беспокоили их.

— Все будет исполнено. Слышите, О'Келли, — сказал сэр Вильям, обращаясь к стоявшему подле него адъютанту, — предупредите часовых, чтобы они пропустили в какой бы то ни было час людей герцога.

Адъютант почтительно поклонился и тотчас же отправился исполнять данное ему поручение.

Сердар смотрел на Барбассона глазами, в которых выражались и удивление необыкновенной изворотливости его ума, и благодарность, которую он до конца жизни своей будет чувствовать к нему за неоценимые услуги его в этом знаменательном для него случае. Теперь только понял он, как трудно было бы ему преодолеть затруднения, которые по милости провансальца устранялись как бы по волшебству; весьма возможно, что сам он и не справился бы с ними.

Все было исполнено, согласно данному распоряжению, и спустя несколько минут Барбассон, спешивший присоединиться к своим друзьям, спросил у жены губернатора разрешения удалиться к себе.

— Я не замедлю последовать вашему примеру, — сказал сэр Вильям, — я не хочу присутствовать на ужине. Леди Броун займет мое место, а гости извинят меня, потому что я не отличаюсь крепким здоровьем.

— Вы были жертвой какого-нибудь несчастного случая? — спросил провансалец, которому все было прекрасно известно.

— Да, было покушение на убийство, и презренный виновник его, который до сих пор ускользал от всех поисков, в этот час получил уже, вероятно, заслуженное им наказание… он находился на судне, которое отправился преследовать броненосец «Королева Виктория»… Зачем, впрочем, я рассказываю вам о таких вещах, которые мало интересуют вас, и мешаю вам отправиться на отдых?

Оба крепко пожали друг другу руки, и Барбассон медленно, не спеша, направился в свои комнаты, находившиеся в первом этаже правого флигеля дворца. Ему одному из всех приглашенных на бале было отведено помещение во дворце; те же из остальных, которые не желали возвращаться ночью в Пуант де Галль, заняли помещение в гостиницах Канди. Таким образом, никто из посторонних не мог помешать своим присутствием исполнению планов Сердара.

Загородный дом губернатора Цейлона, выстроенный в изысканном вкусе, представляет настоящий дворец по своей обширности и величине своих служб и пристроек. Он находится в прелестной долине с богатой растительностью, тенистыми и благоухающими рощами, большим количеством ручейков и потоков, которые журчат по склонам гор, окружающих ее со всех сторон. Непосредственно над нею громоздится целый ряд крупных уступов, которые постепенно переходят в знаменитый пик Адама, где, по преданию, появился в первый раз праотец человеческого рода. Путешественникам до сих пор еще показывают на верхушке знаменитого пика след ноги, оставленный там Буддой, когда он перед восходом на небеса извлек из своего мозга первую человеческую чету.

Этот загородный дом, в котором губернаторы живут обыкновенно в течение всего жаркого времени года, начиная от мая и до октября, снабжен всем комфортом, какого только можно желать и о котором самые роскошные дома Европы дадут лишь весьма слабое понятие. Он состоит из главного корпуса, где находятся гостиные, праздничные залы, приемные, рабочий кабинет губернатора, столовые и зал совета, в котором, по желанию начальника колонии, собираются служебные лица. К главному корпусу примыкают два боковых флигеля, где находятся жилые помещения. В левом находились комнаты «леди губернаторши», так зовут на Цейлоне жену губернатора, а в правом — комнаты сэра Вильяма Броуна. Дети и прислуга европейского происхождения занимали соседний павильон.

Обширная веранда окружает весь второй этаж, соединяя между собой все комнаты и давая таким образом возможность не проходить через внутренность дворца. Комнаты, отведенные сэром Вильямом для Барбассона, примыкали, как уже сказано, к его собственному помещению. Они оставались всегда пустыми за исключением тех редких случаев, когда губернатор Цейлона принимал у себя своих коллег из Мадраса и Бомбея или вице-короля Калькутты.

Заблуждение сэра Вильяма Броуна относительно настоящего происхождения человека, выдававшего себя за благородного португальского пэра, не так уж неправдоподобно, как оно кажется с первого взгляда, если принять во внимание богатство и красоту яхты ценностью в несколько миллионов, — воистину королевская прихоть, возможная только при известном богатстве и высоком социальном положении.

За исключением адъютанта, друга и поверенного губернатора, никто другой не спал в этой части дворца, где кроме спальни находились курильная, ванная, библиотека, семейная гостиная, бильярдная, частный кабинет — все, что требуется комфортом для джентльмена, любящего свои удобства; это был, так сказать, частный «home» сэра Вильяма, куда могли входить только жена его, дети и близкие друзья. В Индии, где температура воздуха требует постоянного проветривания, двери в различных комнатах существуют только для виду; их никогда не закрывают, и обыкновенные портьеры, всегда подхваченные и приподнятые с одной стороны, — единственный известный там способ изолирования. Прислуга поэтому никогда туда не допускается и появляется только, когда раздается электрический звонок и на табличке показывается номер комнаты и имя слуги, который туда требуется.

Поднявшись во второй этаж, Барбассон немедленно воспользовался удобством расположения комнат и отсутствием прислуги, чтобы познакомиться с порядком помещений и наметить направление, которого друзья его должны будут держаться, чтобы проникнуть в спальню губернатора. Он нигде не останавливался, чтобы полюбоваться неслыханным богатством внутреннего убранства, из боязни быть застигнутым врасплох сэром Вильямом, который сам говорил ему, что желает раньше удалиться на покой.

Он застал на веранде трех друзей своих, которые по обычаю туземцев сидели на полу у дверей его комнаты; подле них стояла клетка, предназначенная, по-видимому, для пантер, но тот, кто знал это назначение ее, очень удивился бы, открыв дверцу и найдя ее пустою. Внизу у веранды спали на циновках четыре матроса из свиты дона Васко Барбассонто… или, вернее, им приказано было казаться спящими. Друзья не сопровождали Барбассона во время осмотра им комнат во избежание могущих случиться важных последствий. И хорошо сделали, ибо не прошло и пяти минут после возвращения его из этой экскурсии, как появился губернатор, сопровождаемый двумя слугами с факелами в руках.

— Как ведут себя ваши новые пансионеры? — спросил сэр Вильям мимоходом.

— С мудростью, достойной высших похвал, милый губернатор, — отвечал Барбассон с обычной находчивостью, — не желает ли ваше превосходительство взглянуть на них?

— Не стоит беспокоить их, мой милый герцог!

И он прошел мимо, послав ему привет рукой. Спустя несколько минут он сказал своим слугам, отправляя их:

— Передайте господину О'Келли, — это был его любимый адъютант, — что я прошу его не оставлять всей тяжести приема на одной миледи; пусть остается с нею до конца бала.

Губернатор сам удалял таким образом последнее препятствие, которое могло помешать его похищению. Слуги скромно удалились, и Барбассон остался со своими друзьями.

Было два часа утра. Ночь принадлежала к числу тех чудных ночей, о которых имеют понятие только люди, бывшие под тропиками. Луна серебрила верхушки лесов, расположенных этажами по уступам долины и прорезанных там и сям, смотря по расположению почвы, огромными полосами непроницаемой черной тьмы. Тишина прерывалась одними только звуками оркестра, и аккорды его смешивались с звонким и журчащим шумом ручьев, прозрачные волны которых низвергались каскадами с высоких скалистых утесов. Прохладный ветерок, пропитанный приятным запахом гвоздичных деревьев, корицы и злаков полей, освежал атмосферу, раскаленную дневным зноем. Все покоилось мирным сном среди этой тихой и мечтательной природы: туземцы в своих шалашах из ветвей, усталые птицы среди пустой листвы и насытившиеся хищники, загнанные утренней свежестью в свои логовища. Одна только неутомимая молодежь, опьяненная аккордами вальса, все еще носилась по залам дворца, тогда как заспанные слуги, завернувшись в свои запоны и ожидая выхода господ, пестрили белыми пятнами луга и соседние рощи…

Не спали также на веранде и четыре человека, готовые по условному знаку одного из них исполнить самый отважный, самый необыкновенный, самый неслыханный план, на какой решались когда-либо авантюристы… похитить из собственных покоев, в самый разгар бала, несмотря на присутствие многочисленных гостей, бесчисленных слуг, стражи, караульных, офицеров и целой толпы любопытных позади решеток двора… первого сановника в стране, сэра Вильяма Броуна, коронного губернатора Цейлона. О, как билось у них сердце, у этих людей, и особенно у начальника, управлявшего остальными тремя.

Сэр Вильям уже спал давно глубоким сном; двадцать раз уже пробирался Барбассон к дверям его комнаты и, возвращаясь обратно, объявлял всякий раз, что он ясно слышал спокойное дыхание спящего… Приступая, однако, к задуманному им плану, который являлся справедливым воздаянием за двадцать лет страданий и нравственных пыток, Сердар колебался… В данный момент он боялся не неудачи, но успеха… Великодушный человек этот, высеченный из античного мрамора, не думал в этот час о неоспоримой законности своего поступка, нет! Он говорил себе: человек этот погубил меня, это правда; он поступил хуже, чем отняв жизнь у меня, он лишил меня честного имени, изгнал из общества, к которому я принадлежал, из армии, мундир которой я носил… Но с тех пор прошло двадцать лет; теперь он генерал, член Палаты Лордов, он занимает одно из самых высоких положений в своей стране… Будь только это, моя ненависть еще увеличилась бы, — ибо и я мог бы достигнуть такого положения, чина и почестей… Но он женат, у него пять человек детей, которые, насколько я заметил, одарены всем, что может наполнить сердце отца гордостью и любовью к ним. Пять молодых девушек, которых я видел, когда мы ждали у решетки, раздавали несчастным обильное подаяние и обращались к ним с кроткими словами утешения… Сердар спрашивал себя, имеет ли он право разбить в свою очередь эти пять жизней, повергнуть в отчаяние ни в чем не повинных девушек, поразить двойным ударом сердце жены и матери. Бог заповедал людям прощение грехов ближних, и само общество учредило юридическую давность для самых ужасных преступлений, а потому не будет ли и с его стороны великодушнее простить?

А пока он размышлял, время быстро неслось вперед… Барбассон начинал терять терпение, а Сердар не смел сообщить друзьям своих мыслей… он чувствовал, что они ответят ему: твой отец умер от отчаяния, твоя мать с горя последовала за ним в могилу, родители твои, которых преждевременно сгубило твое бесчестие… наконец твоя сестра… Диана скоро должна приехать.

— Полно! — сказал Барбассон, вернувшись еще раз после своей рекогносцировки, — будет это сегодня или же вы хотите дождаться восхода солнца, чтобы нас легче было схватить еще до прибытия нашего в Пуант-де-Галль?.. Сердар, если вы опять ломаете себе голову над какой-нибудь сентиментальностью, то я сейчас же отправлюсь спать и остаюсь по-прежнему Васко Барбассонто… разбирайтесь там сами, как хотите.

— Полно колебаться, — в свою очередь шепнул Сердару Рама, — подумайте о вашей сестре, племянниках, о нас, наконец, которых вы затащили сюда.

Отступать было поздно. Сердар употребил над собой последнее усилие воли и отогнал осаждавшие его мысли. Затем, чтобы отрезать себе всякое отступление, он сказал друзьям:

— Вперед!

— Давно пора, — отвечал провансалец. — Следуйте за мной! У меня с собой кляп, веревки, платок и… тысячи чертей! Никаких колебаний.

Все четверо медленно, скользя по веранде, как тени, двинулись вперед и с этой минуты не произнесли ни единого слова. Роли были распределены между всеми: по человеку на каждую руку, Нариндре, как человеку с геркулесовой силой, две ноги, а четвертый, т.е. Барбассон, должен был заложить кляп в рот и обвязать голову платком, чтобы губернатор не мог видеть своих похитителей.

Все живущие в Индии имеют обыкновение, ложась в постель, надевать короткие, по колени, панталоны из легкого сырцового шелка и из такого же материала курточку, — ввиду известного устройства комнат, открытых для всех сквозняков.

Заговорщики скоро добрались до гостиной, которую они прошли, стараясь по возможности умерить шум своих шагов. Барбассон приподнял портьеру и сделал друзьям знак, означавший: он здесь. Все четверо остановились; при свете ночника — «веррин» — они увидели, что лица их бледны, как у алебастровых статуй. Барбассон заглянул в комнату.

— Он спит! — сказал он еле слышным шепотом.

Отступать было поздно, надо было действовать быстро… Сэр Вильям мог проснуться каждую минуту и надавить электрическую кнопку, находившуюся у него под рукой. Они вошли… восемь рук опустились сразу на несчастного; он не успел еще проснуться, как во рту у него был уже кляп, а на голове платок, и вслед за этим руки и ноги его были так крепко связаны веревками, что он не в состоянии был шевельнуть ими. Нариндра в одно мгновение подхватил сэра Вильяма на руки и, как перышко, снес его на веранду, где его уложили в клетку для пантер, снабженную матрацем.

— Возьмите его одежду, чтобы он мог одеться завтра, — скомандовал Барбассон Раме в тот момент, когда Нариндра уносил свою ношу… С той минуты, когда сэр Вильям был связан, Сердар не притронулся к нему.

Едва слышное «Гм!» предупредило матросов, спавших в саду, что пора отправляться. Четыре малабара вскочили все сразу и мгновенно исчезли из виду. Приближался момент, требовавший наибольшего хладнокровия, чтобы на виду у всех уйти спокойно, не внушив никому ни малейшего подозрения.

— Я беру все на себя, — сказал торжествующий Барбассон.

Клетку несли на палках, прикрепленных с двух сторон; Рама и Нариндра подняли ее и двинулись вперед с Сердаром во главе. Провансалец заключал шествие. Все шло хорошо, пока они двигались по веранде и спускались с лестницы; это была наименее опасная часть пути и — хорошее предзнаменование

— пленник не делал ни малейшего движения. А между тем, хотя он был крепко связан веревками, он ничем не был прикреплен внутри клетки и потому ничто не могло помешать ему стучать локтями и ногами по ее стенкам. Наши авантюристы поступили, таким образом, крайне неосторожно, оставив ему свободу движений. В ту минуту, когда они приблизились к самому опасному месту своего пути, т.е. к веранде перед парадной гостиной, которой никак нельзя было миновать, внутри клетки послышался сильный стук и клетка так покачнулась, что Рама и Нариндра еле удержали равновесие. Они были моментально окружены гуляющими, которых было очень много, так как танцующие вышли немного отдохнуть и подышать чистым воздухом в промежуток времени между двумя кадрилями.

— Мы погибли! — подумали авантюристы.

Сердар и оба носильщика страшно побледнели. К счастью для них, провансалец не растерялся.

— Предоставьте мне свободу действий, а сами идите вперед, — шепнул он своим друзьям.

— Ах, гадкие животные, им там по-видимому, не очень-то нравится! — сказал он громко, чтобы все могли его слышать.

К нему подошел адъютант О'Келли.

— Вы, следовательно, милорд герцог решили отослать их на борт?

— Да! Они подняли там такой шум, что я боялся, как бы они не разбудили сэра Вильяма.

Не успел Барбассон произнести этих слов, как в клетке поднялось такое движение и она так сильно раскачалась, что Раму едва не отбросило к одной из ближайших колонн; но он, по счастью, не выпустил из рук своей ноши.

— Странно, — послышался женский голос, — почему они не рычат? Можно подумать, что там внутри сидит человек, а не животное.

Сердце Сердара и обоих носильщиков замерло от ужаса, одну минуту они подумали, что все погибло.

— Прекрасная дама, — сказал Барбассон, — да будет вам известно, что пантеры рычат только на свободе!.. Ну, вы там, вперед! — грубо крикнул он на носильщиков. — Вы обманули меня, говоря, что пантеры ваши привыкли к клетке… А если двери откроются под их толчками, кто поручится мне, что обезумевшие животные не бросятся на толпу? — и он прибавил еще громче, чтобы слова его были слышны: — Со мною к счастью, револьвер, и прежде чем они успеют выскочить, я размозжу им голову!

Он нарочно сделал ударение на последних словах: «я размозжу им голову!»

И несчастный губернатор, несмотря на состояние, в котором находился, понял это, вероятно, так как толчки прекратились, как бы по волшебству. Благородный герцог продолжал, и на этот раз с намерением делая ударение на своих словах.

— Имей возможность бедные животные понять, как хорошо будут с ними обращаться, они не тратили бы напрасно своих сил.

Так или иначе, но веранда осталась позади. Адъютант, сам провожавший их до дверей, снова предупредил стоявший у выхода караул, и авантюристы скоро очутились на улице. Карета, запряженная четверкой лошадей, которая привезла Барбассона и его людей и наружным видом своим напоминала охотничий экипаж, стояла уже наготове, и лошади от нетерпения фыркали и раздували ноздри.

— Вы также нас покидаете, господин герцог? — спросил удивленный адъютант.

— О нет — отвечал Барбассон с невозмутимым хладнокровием, — мне необходимо только отдать кое-какие приказания.

Адъютант из скромности удалился и направился в танцевальный зал.

— А теперь, друзья мои, — шепотом сказал провансалец, — во весь дух, вперед! Счастливо же мы отделались, клянусь Богом! Пары разведены на «Радже»… часа через два мы выйдем из форта.

— Нет, — отвечал Сердар, — вы сказали, что не уезжаете, и часовой, слышавший ваши слова, может удивиться.

— Вы правы, чуть не сделал промаха! Садитесь все в экипаж и поезжайте шагом до того места, где нас не будет больше видно. — И затем он громко добавил: — Сойди сюда, Рама, мне нужно поговорить с тобою… я хочу прогуляться и не прочь пройтись сотню метров.

Заклинатель понял и поспешил к нему. Экипаж проехал медленно, шагом, расстояние в четверть мили, а затем, когда дворцовый караул не мог больше никого ни видеть, ни слышать, Барбассон и Рама заняли места подле своих друзей. Лошади, почувствовав, что поводья опущены, понеслись, как стрела, по направлению к Пуант де Галлю.

— Спасены! Спасены! — кричал с торжеством Барбассон.

— Пока еще нет! — отвечал Сердар.

— Эх, милейший! Хотел бы я знать, кто догонит нас теперь.

— А телеграф? Не слишком-то еще хвастайте победой, мой милый! Не знаете вы разве, что кабинет губернатора в Канди соединен проволокой с Пуант де Галль и с его береговыми фортами. А потому, если происшествие это заметят раньше, чем через два часа после того, как мы выйдем в открытое море, нас не только арестуют по приезде нашем в Пуант де Галль, но еще пошлют ко дну ядрами из форта: ведь туда дадут знать в тот момент, когда мы сядем в лодку.

— Верно, вы ничего не забываете, Сердар! — сказал разочарованный Барбассон. — Ба! Надо иметь больше доверия к своей звезде.

Легко понять после этого, с каким тяжелым сердцем проезжали наши авантюристы пространство, отделявшее их от Пуант де Галля, куда они все же прибыли без всяких препятствий. На «Радже», как сказал Барбассон, были уже разведены пары и из предосторожности даже поднят якорь, а потому ничего не оставалось больше, как сесть на борт вместе с ящиком, в котором находился несчастный губернатор. Луна только что зашла, и как нельзя более кстати, так как это давало возможность пройти канал, не будучи замеченными. Что касается опасности наскочить на берег, то на борту находились прекрасная карта и компас, а провансалец, как опытный моряк, брался вывести яхту в море без всяких приключений. Он сам поместился у руля и взял к себе двух матросов, чтобы те помогли ему в случае надобности. Машинисту он дал один только приказ:

— Вперед! На всех парах!

И как раз вовремя! Не успели они выйти из узкого входа в канал, как два потока электрического света, пущенных из фортов, скрестились друг с другом и осветили порт, канал и часть океана, ясно указывая на то, что похищение и побег уже открыты. В ту же минуту раздался выстрел из пушки и ядро, скользнув по поверхности воды, пролетело в нескольких метрах от борта.

— Да, как раз вовремя! — сказал Сердар, вздохнув с облегчением. — Только теперь вправе мы сказать, что спасены.

Он приказал двум матросам поскорее освободить сэра Вильяма от связывающих его пут и затем запереть его в комфортабельной каюте в междупалубном пространстве, не обращая внимания на его протесты и не отвечая на его вопросы. Прежде чем вступить в разговор, для которого он только что рисковал своею жизнью, он хотел убедиться в том, что «Раджа» окончательно вышел из цейлонских вод. Сэр Вилльям, против всякого ожидания, увидя, с кем он имеет дело, замкнулся в презрительном молчании. Когда матросы собрались уходить от него, он сказал им с величественным видом:

— Скажите вашему хозяину, что я прошу только одного: я желаю, чтобы меня расстреляли, как солдата, а не вешали, как вора.

— Тоже еще фантазия! — сказал Барбассон. — Знаем мы этих героев, подкупающих Кишнаев для убийства!

— Он вспомнил, что хотел нас повесить, — вмешался Нариндра, — и сам боится той же участи.

— Так же верно, как и то, что я сын своего отца, он хочет показать себя стоиком, чтобы затронуть чувствительную струнку Сердара и тем спасти свою жизнь… Увидим, увидим, но, по-моему, он в сто раз больше Рам-Шудора заслуживает веревки.

Из форта послали вдогонку еще несколько ядер, но, убедившись в своем бессилии перед быстрым ходом «Раджи», который находился теперь вне выстрела, решили прекратить стрельбу.

Так как во всем порту Пуант де Галле не оказалось больше ни одного судна, которое можно было бы отправить по их следам, наши авантюристы решили не ждать «Дианы» и направились в Гоа.

Они буквально падали от усталости после целого ряда ночей, проведенных без сна, а потому Сердар, несмотря на все свое желание тотчас же вступить в решительный разговор со своим врагом, вынужден был уступить просьбе своих товарищей и дать им несколько часов отдыха. Решено было поэтому отложить до вечера торжественное заседание, на котором все они должны были присутствовать.

IV

День прошел без всяких приключений, и в условленный час, после того как Барбассон дал нужные приказания для дороги, чтобы ничто не мешало им, Сердар и товарищи его собрались в большой гостиной яхты, приготовленной для этого случая.

— Друзья мои, — сказал Сердар, — вы представляете настоящий суд, и я приглашаю вас быть моими судьями; я желаю, чтобы вы могли взвесить все, что произошло с той и с другой стороны, и решить, на какой из них все права и справедливость. Все, что вы по зрелом и спокойном размышлении найдете справедливым, чтобы я исполнил, — я сделаю без страха и колебания, клянусь в том моею честью. Забудьте все, что я говорил вам в часы душевного излияния, потому что ради Барбассона, который ничего или почти ничего не знает, я должен рассказать все с самого начала.

Барбассон был избран двумя своими коллегами президентом военного суда, как более способный дать отпор сэру Вильяму. Все трое сели кругом стола, и тогда по приказанию их привели сэра Вильяма. Последний с презрением окинул взглядом собравшееся общество и, узнав Барбассона, тотчас же открыл словесную пальбу, бросив ему в лицо следующую фразу.

— Вот и вы, благородный герцог! Вы забыли познакомить меня со всеми вашими титулами и не прибавили к ним титулов атамана разбойников и президента комитета убийц.

— Господа эти не ваши судьи, сэр Вильям Броун, — вмешался Сердар, — и вы напрасно оскорбляете их. Они мои судьи… я просил их оценить мое прошлое и сказать мне, не злоупотребил ли я своими правами, поступая известным образом по отношению к вам. Вы будете иметь дело только со мной, и если я приказал доставить вас сюда, то лишь для того, чтобы вы присутствовали при моих объяснениях и могли уличить меня в том случае, если какая-нибудь ложь сорвется у меня с языка.

— По какому праву позволяете вы себе…

— Никаких споров на этой почве, сэр Вильям, — прервал его Сердар, голос которого начинал дрожать от гнева при виде человека, столько лет заставлявшего его страдать. — Говорить о праве не смеет тот, кто вчера еще подкупал тугов убить меня… Клянусь Богом, замолчите, не смейте говорить оскорблений этим честным людям, которые не способны на подлый поступок, иначе я прикажу бросить вас в воду, как собаку!

Барбассон не узнавал Сердара, не узнавал того, который, по собственному выражению его, был «мокрая курица». Он ничего не понимал потому, что никогда не имел случая видеть Сердара, когда вся энергия его подымалась на защиту справедливости, — а в данный момент дело шло о том, чтобы не позволить низкому негодяю, сгубившему его, оскорблять близких ему друзей. Выслушав это обращение, сэр Вильям опустил голову и ничего не отвечал.

— Итак, вы меня поняли, сударь, — продолжал Сердар, — собственные свои поступки предаю я на суд своих честных товарищей… Будьте покойны, мы с вами поговорим потом лицом к лицу. Двадцать лет ждал я этого великого часа, вы можете подождать десять минут и затем узнаете, что я, собственно, от вас хочу.

И он начал:

«Друзья мои, вследствие обстоятельств более благоприятных, быть может, чем того заслуживали мои личные достоинства, я уже в двадцать два года был капитаном, имел орден и был причислен к французскому посольству в Лондоне. Как и все мои коллеги, я часто посещал „Military and navy Club“, т.е. военный и морской клуб. Там я познакомился с многими английским офицерами и в том числе с поручиком „horse's guards“ Вильямом Пирсом, который после смерти его отца и старшего брата унаследовал титул лорда Броуна и место в Палате Лордов. Человек этот был моим близким другом.

Я работал в то время над изучением береговых укреплений и защиты портов. Мне разрешили черпать необходимые для меня сведения в архивах адмиралтейства, где находится множество драгоценных документов по этому предмету; я часто встречался там с поручиком Пирсом, который был тогда адъютантом герцога Кембриджского, начальника армии и флота и президента совета в адмиралтействе. Как-то раз, придя в библиотеку, я застал там всех чиновников в страшном отчаянии; мне объявили, что вход и чтение в архивах навсегда запрещены иностранным офицерам; — тут я узнал, что накануне кто-то открыл потайной шкап и похитил оттуда все секретные бумаги и в том числе план защиты Лондона на случай, если бы он был осажден двумя или тремя союзными державами.

Я ушел оттуда сильно взволнованный. Вечером ко мне зашел Вильям Пирс с одним из своих молодых товарищей, которого звали Бюрнсом; мы долго разговаривали о происшествии, так сильно взволновавшем меня ввиду того, главным образом, что я не мог кончить начатой мною весьма важной работы. Молодые люди сообщили мне, что между украденными бумагами находились настолько важные документы, что, будь виновником этого похищения английский офицер, его расстреляли бы как изменника; затем они удалились. Не знаю почему, только посещение это произвело на меня тяжелое впечатление. Оба показались мне крайне смущенными, сдержанными, что вообще не было свойственно им; затем, странная вещь, они попросили меня вдруг показать им планы, рисунки и разные наброски, которыми я сопровождал свои письменные занятия, тогда как раньше никогда этим не интересовались. Они их ворочали, переворачивали, складывали в картон, снова вынимали оттуда… Одним словом, вели себя крайне непонятным образом.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день рано утром ко мне явился старший секретарь посольства в сопровождении английского адмирала и двух незнакомых мне прилично, в черный костюм одетых мужчин, принадлежавших, по-видимому, к высшим чинам полиции.

— Любезный товарищ, — сказал мне секретарь, — посещение наше исключительно формальное и делается по распоряжению посланника с целью положить конец неблаговидным толкам по случаю похищения в адмиралтействе.

— Меня! Меня! — пробормотал я, совсем уничтоженный. — Меня обвиняют!

Посетители с любопытством следили за моим смущением, и я уверен, что оно произвело на них худое впечатление. Ах! Друзья мои, правосудие слишком много придает значения внешним проявлениям, чтобы сразу напасть на истину. Верьте мне, никто так худо не защищается в подобных случаях, как люди невинные.

Секретарь отвел меня в сторону и сказал:

— Успокойтесь, мой милый, я понимаю ваше удивление, но дело в том, что среди исчезнувших бумаг находится переписка английского посланника по поводу смерти Павла I, бросающая странный свет на это происшествие, в котором русские обвиняли англичан, а потому правительство делает все возможное, чтобы помешать этой переписке выйти за пределы государства. Вы работали в адмиралтействе в двух шагах от потайного шкапа, а потому весьма естественно, что находитесь в списке тех лиц, которых желают допросить.

— Хорошо, — отвечал я, — пусть меня допрашивают, но предупреждаю вас, что я ничего не знаю; о происшествии я узнал от чиновников адмиралтейства, которые сообщили мне также о мерах, принятых после похищения.

— Вам придется также, — продолжал секретарь со смущенным видом, — допустить нас к осмотру ваших бумаг.

— Только-то? — воскликнул я, уверенный в своей невинности. — Все, что у меня здесь, в вашем распоряжении.

— Я был в этом уверен, — заметил секретарь. — Господа, мой товарищ — и он сделал ударение на этом слове — не противится исполнению вашего дела.

Ах, друзья мои, как мало был я опытен тогда! Мне следовало прибегнуть к дипломатическим тонкостям, против которых сам посланник не мог бы ничего поделать. Прежде чем министр иностранных дел и военный министр во Франции пришли бы к какому-нибудь решению, а оно во всех случаях было бы благоприятно для меня, я имел бы достаточно времени, чтобы разрушить злые оковы, опутавшие меня… Уверенный же в своей честности, я погубил сам себя.

Что было дальше? Между моими рисунками чиновники нашли два самых важных письма из знаменитой похищенной переписки. Вся сцена моментально изменилась…

— Вы нас опозорили! — воскликнул секретарь с презрительным видом.

Уничтоженный этим непредвиденным ударом, я упал, как громом пораженный.

Напрасно, когда поднялся, негодовал я, напрасно протестовал, рассказывая о посещении накануне.

— Не доставало еще этого, — прервал меня секретарь, — обвинить людей, принадлежащих к самому древнему дворянству Англии.

Я понял, какая глубокая пропасть разверзается подо мною… я должен туда упасть — и ничто не может спасти меня оттуда… Я сокращаю свой рассказ… Двадцать лет прошло со времени этих событий, но я до сих пор при одной мысли о них испытываю самые ужасные страдания… Я был отправлен во Францию на усмотрение военного правительства, настоятельно требовавшего моего наказания, а потому меня судили военным судом.

Там я сумел защищаться… Я рассказал все подробности посещения двух английских офицеров и их необъяснимого поведения; я сообщил о том факте, что тот из двух офицеров, который сделался впоследствии лордом Броуном, уплатил неожиданно более полумиллиона долгов. Я закончил свою речь следующими словами: «Это дело, господа, стоило, вероятно, нескольких миллионов и могло соблазнить младшего сына знатной семьи, не имеющего никакого состояния. Но чего мог желать французский офицер, капитан двадцати двух лет, награжденный орденом и имеющий ежегодный доход в триста тысяч франков… Офицер, который, как я уже доказал вам, не играл в карты, не держал пари, не участвовал в скачках и расходовал только десятую часть своих доходов? На что мне было золото России, которая будто бы купила эти нужные ей бумаги»…

Я говорил два часа, говорил отрывисто, внушительно, с негодованием — и меня выслушали… Но была одна существенная улика, которой я никак не мог уничтожить, — присутствие двух писем у меня. Я убедил своих судей, но они не могли оправдать меня. Они сделали все, что могли: устранили обвинение в краже со взломом и в простой краже, но так как обвинение было необходимо во избежание серьезных столкновений с Англией, то мне предъявили обвинение в злоупотреблении доверенными мне документами, содержание которых было будто бы мне сообщено, что являлось крайней нелепостью и в нравственном отношении было равносильно оправданию. Последствия этого были для меня ужасны; я избежал тюрьмы, но меня разжаловали и отняли орден Почетного Легиона.

Не буду говорить вам об отчаянии своей семьи, я много рассказывал вам об этом в минуты своего отчаяния… Я хотел умереть, но мать заклинала меня жить и искать доказательств своей невинности для восстановления своего честного имени. Я поклялся ей, что ни при каких обстоятельствах не буду покушаться на свою жизнь. Я отправился в Лондон и, как призрак, как тень, преследовал двух негодяев, которые погубили меня, надеясь рано или поздно найти что-нибудь для уличения их в подлости. Я был богат и мог бросать золото, покупать преданных себе людей; я достиг того, что завел свою собственную полицию, которая день и ночь преследовала их. Горе тому, который совершил бы какую-нибудь неосторожность, чей разговор подслушали бы, ибо даже у стен были глаза и уши. Негодяи, чувствуя себя окруженными непроницаемой сетью шпионов и надсмотрщиков, обратились к влиянию своих родных и добились, чтобы их отправили в Ост-Индскую армию. Но об этом я узнал только, когда потерял их из виду и не мог найти их следов.

Был, однако, один человек, который знал, что я невиновен, но не мог исправить ошибки правосудия. Лорд Инграхам, бывший в то время английским посланником в России, сделал по время интимного разговора с одним из тамошних высоких сановников, когда они заговорили о пропаже знаменитой корреспонденции, следующее заявление:

— Клянусь честью, капитан де Монмор де Монморен неповинен в том, в чем его упрекают.

Да будет благословенно имя благородного лорда! Он всегда, при всяком удобном случае, защищал меня, и мой отец, благодаря ему, мог закрыть глаза, сняв с меня проклятие, которое он призвал на мою голову; он был в отчаянии, что ему не удастся дожить до дня моего оправдания.

Я мог бы кончить на этом, друзья мои, но я хочу познакомить вас еще с одним фактом, который является главной побудительной причиной, заставившей меня просить вас помочь мне в сегодняшнем акте правосудия. Один из двух негодяев, которые похитили переписку и затем, чтобы отвлечь от себя подозрение, положили мне два письма в мои папки, — а именно поручик Бюрнс, получивший затем чин полковника и смертельно раненный в крымской кампании,

— не хотел умереть, имея такое преступление на своей совести. Он написал подробный отчет о случившемся, указал своего сообщника, способ, с помощью которого они открыли потайной шкап, и как погубили меня; в конце он просил у меня прощения, чтобы, говорил он, получить прощение верховного Судии, перед которым он готовился предстать… Он просил католического священника, который присутствовал при этом, и тот согласился в качестве свидетеля подписать этот отчет.

Вильям Пирс, бывший в то время генералом, командующим бригадой, в которой служил Бюрнс, был свидетелем его раскаяния. Он боялся его порицания, а потому поручил следить за ним и и решительную минуту дать ему знать обо всем. В ночь, последовавшую за смертью полковника, это важное признание, отданное на хранение священнику, было украдено из палатки последнего в то время, как он спал. Кем? Вы должны догадаться… генералом Пирсом, теперешним лордом Броуном».

— Это ложь! — прервал его последний, не произнесший ни единого слова во время этого длинного рассказа.

— О! Только на это из всего моего показания вы нашли возможность возразить мне? — спросил Сердар с презрительной улыбкой. — Вот что уличит вас: сообщение священника, который, негодуя на совершенную у него кражу, написал обо всем этом моей семье.

И Сердар вынул из своего портфеля письмо и передал его Барбассону.

— Клянусь честью, — продолжал сэр Вильям, — я не похищал признание Бюрнса, о котором вы говорите.

И он сделал инстинктивное движение рукой, как бы собираясь достать какую-то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.

— Надо будет посмотреть! — подумал он про себя.

— Честь сэра Броуна! — воскликнул Сердар с нервным смехом. — Не играйте такими словами! Кому же другому, кроме вас, интересно было завладеть этим письмом? Если вы не сами взяли его, то поручили украсть кому-нибудь из ваших уполномоченных. Я кончил, друзья мои! Вы знаете, что он с тех пор, опасаясь моей мести, преследовал меня, как дикого зверя, унижаясь до союза с тугами, лишь бы убить меня. Мне только одно еще остается спросить у вас: неужели двадцать лет моих страданий и преступлений этого человека недостаточно для того, чтобы оправдать мое поведение, и что право жизни и смерти, которое я присвоил себе, не есть мое самое обыкновенное право законной защиты?

После нескольких минут совещания Барбассон отвечал торжественным голосом:

— По единодушному согласию нашему и по чистой совести человек этот принадлежит вам, Сердар.

— Благодарю, друзья мои, — отвечал Сердар, — это все, чего я хотел от вас. — И, обернувшись к сэру Вильяму Броуну, он сказал ему: — Вы сейчас узнаете мое решение. Я не могу просить вас возвратить мне признание Бюрнса, которое вы, конечно, уничтожили; но я имею право требовать, чтобы вы написали это признание в том виде, как оно было сделано, чтобы не оставалось никакого сомнения в моей невинности и в вашей виновности и чтобы я имел возможность представить его военному суду для отмены приговора, позорящего меня. Только на этом условии и ради жены вашей и детей могу я даровать вам жизнь… Напишите, о чем я вас прошу, — и, когда мы приблизимся к берегу Цейлона, лодка свезет вас на берег.

— Следовательно, — возразил сэр Вильям, — вы хотите отправить к жене моей и моим детям опозоренного мужа и отца?.. Никогда!.. Скорее смерть!

— Не выводите меня из терпения, сэр Вильям; бывают минуты, когда человек самый кроткий становится беспощадным, неумолимым… и забывает даже законы человеколюбия.

— Я в вашей власти… мучьте меня, убейте меня, делайте со мной что хотите, мое решение непреложно… Я совершил в молодости преступление, большое преступление, и не отрицаю этого… я горько сожалею об этом и не хочу, сославшись даже на Бюрнса, игравшего главную роль во всем этом деле, умалить значение этого преступления. Но так постыдно отказаться от положения, которое я занимал, потерять чин генерала и место в Палате Лордов, вернуться к жене и детям, чтобы они с презрением встретили меня, — здесь он не мог побороть своего волнения и со слезами, которые вдруг оросили все его лицо, задыхаясь от рыданий, закончил свой монолог, — не могу согласиться, никогда не соглашусь… Вы не знаете, что значит быть отцом, Фредерик де Монморен.

— Бесчестие сына было причиной смерти моего отца, сэр Вильям!

— Не будьте же на меня в претензии, если я хочу умереть, чтобы не опозорить своих детей! Выслушайте меня, и вы не будете настаивать и возьмете мою жизнь, которую я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был негодяем, но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Бюрнс и я; я не хочу, поверьте мне, оскорблять его памяти, уменьшая свою вину против вас, но должен сказать все, как было. Он один взломал шкап в адмиралтействе, он против моего желания согласился на постыдный торг, толкнувший его на преступление; я виновен только в том, что согласился сопровождать его к вам, чтобы разделить с ним плоды его преступления. Вы почти не были знакомы с ним, и посещение его показалось бы вам странным… Это, конечно, не уменьшает вины и преступление не заслуживает извинения, но искупление, которого вы требуете от меня, выше моих сил… Неужели вы думаете, что и я не страдаю? Двадцать лет живу я с этим угрызением совести; я пытался преданностью своей стране, честным исполнением своих обязанностей войти, так сказать, в соглашение со своею совестью, но это не удалось мне… И с тех пор, как вы блуждаете по всему миру, мысли мои, трепещущие, беспокойные, следуют за вами, и я дрожу каждую минуту, что вот наступит час возмездия. Ибо этого часа, часа правосудия Божьего, я жду также двадцать лет, уверенный, что он наступит, роковой, неумолимый! Какая пытка!

Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота, и члены его судорожно подергивались. Невольное чувство сострадания начинало овладевать Сердаром; великодушный, он в эту минуту тем легче поддался этому чувству, что не было возможности думать, чтобы пленник играл комедию, заранее придуманную им.

— Вы говорите о семье вашей, пораженной вашим несчастьем! — продолжал несчастный среди рыданий. — Чем больше вы правы, тем больше я думаю о своей… помимо моих детей и всего рода Броунов, мой позор падет еще на четыре ветви… многочисленный род Кемпуэллов из Шотландии, Канарвонов из графства Валлийского.

— Кемпуэллов из Шотландии, говорите вы… Вы в родстве с Кемпуэллами из Шотландии? — прервал его Сердар с горячностью, которая удивила всех свидетелей этой сцены.

— Леди Броун, — бормотал пленник, выбившийся из сил, — урожденная Кемпуэлл, сестра милорда д'Аржиль, главы рода, и полковника Лионеля Кемпуэлла из 4-го шотландского полка, прославившегося во время осады Гоурдвар-Сикри.

Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу… Можно было подумать, что он боится потерять рассудок; глаза его с безумным взором устремились в пространство… тысячи самых несообразных мыслей зашевелились в мозгу… Жена лорда Броуна урожденная Кемпуэлл? И месть должна поразить их… Вдруг точно черный покров заслонил ему глаза; он сделал несколько шагов вперед, размахивая руками… кровь прилила ему к сердцу, к вискам, он задыхался… Наконец, под влиянием какой-то высшей силы он хрипло вскрикнул и упал на руки Рамы, который бросился, чтобы поддержать его. Барбассон вне себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его знаком.

— Сэр Вильям Броун, — сказал махрат громовым голосом, — знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце… знаете ли?

Последний, пораженный всем происшедшим, не знал, что ему отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в глаза следующие слова:

— Этот человек, молодость которого вы загубили, зять Лионеля Кемпуэлла, брата леди Вильям Броун.

Черты лица несчастного сразу изменились; он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени подле Сердара, лежавшего без сознания.

— Поди-ты! — пробормотал Барбассон сквозь зубы. — Плачь слезами крокодила, ты можешь поставить пудовую свечу этому случайному родству, ибо, клянусь Магометом, моим также случайным пророком, без этого ничто не помешало бы мне надеть на тебя конопляный галстук и отправить в гости к твоему другу Рам-Шудору.

Сэр Вильям Броун схватил руки Сердара, все еще лежавшего неподвижно, и с выражением глубокого горя воскликнул:

— Боже Великий, да поразит Твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!

— Неужели он говорит искренно? — сказал Барбассон, начиная колебаться… Ба! Не будем терять его из виду!

Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Вильяма, все еще стоявшего на коленях подле него и орошавшего слезами его руку.

— О, оставьте ее мне, — говорил сэр Вильям с выражением отчаяния, казавшегося на этот раз глубоким и искренним, — не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, чего вы ни потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы лежали без сознания, и каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.

Сердар не отнимал руки, но и не отвечал; видно было по всему, что в нем происходит та героическая борьба, из которой благородные и великодушные люди всегда выходят победителями. Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер своего друга, ни одной минуты не сомневались в том решении, которое он примет, а также в том, что на этот раз они не должны мешать Барбассону. Говоря языком матросов, последний был «опрокинут вверх дном» оборотом, какой принимали события, и, чтобы не присутствовать при том, что он называл слабостью характера, отправился на капитанский мостик, чтобы бросить взгляд на маневры, как сказал он Раме. Уходя, он бормотал про себя:

— Все это притворство!.. Видал я уже это в Большом театре Марселя, когда давали «Два брата поляка»… Павловский хотел убить Павловского, который украл у него документы… Там тоже были украденные бумаги, и был также болван, исполнявший комическую роль, тоже Барбассон. В ту минуту, когда Павловский хочет помиловать Павловского, который не хочет отдавать ему бумаги, вот как Вильям Броун, они вдруг узнают друг друга и проливают слезы на жилете один другого: «Мой брат!.. Мой брат! Прости меня!..» А Женневаль, который играл Павловского, бросился на колени, как Броун, восклицая: «Прости! Прости!» И Павловский простил Павловского, как Сердар простил Вильяма Броуна. Все это было красиво, черт возьми! Но тогда я заплатил всего двадцать пять су, а сегодня я раз десять чуть не потерял своей шкуры… Хватит с меня и одного раза, я ухожу.

И, довольный своим монологом, провансалец отправился на мостик; но что бы там он ни говорил, как ни старался придать всему смешной вид, он был гораздо больше взволнован, чем хотел показать. Несомненно, что некоторые чувства, и особенно родственные, всегда находят отголосок в сердце человека, всего наименее расположенного чувствовать их, даже в тот момент, когда их изображает искусный актер.

Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести это слово прощения, которое хотело сорваться с его языка еще накануне, когда он увидел хорошеньких дочерей губернатора. Нет поэтому ничего удивительного, если открытое им родство положило конец его колебаниям.

— Да, я прощаю вас, — сказал он с глубоким вздохом, — я останусь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… Зачем призывать отчаяние и несчастье на голову молодых девушек, которые еще только начинают жить, имеют все, чтобы быть счастливыми, и первые серьезные мысли которых будут, так сказать, осквернены презрением к отцу?

— Нет, Сердар! Дело так поставлено в настоящую минуту, что я не приму этой жертвы, хотя бы вся семья моя погибла от этого… Но могу вам сообщить, что… жертва ваша не нужна.

— Что вы хотите сказать?

— Бюрнс в своем признании не говорит о сообщнике; перед смертью он обвинял только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, не считая себя, вероятно, вправе призывать на меня правосудие людей, когда сам готовился предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не замешивая меня в это дело… я все время хранил это признание.

— Быть не может! — воскликнул Сердар с невыразимым восторгом и счастьем. Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: — Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне…

— Нет! Нет! — прервал его сэр Вильям. — Но после того, что вы выстрадали, я не верил вашему прощению, и хотя признание Бюрнса не могло служить основанием для обвинения меня, но я хотел избежать скандала, который должен был неминуемо разразиться, если бы вздумали привлечь меня к ответственности…

— А признание это? — живо спросил его Сердар.

— Оно заперто в моем собственном письменном столе в Пуант де Галль… Нам стоит только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.

Сердар устремил на него продолжительный взгляд, который хотел, казалось, проникнуть в самую душу его собеседника.

— Вы не доверяете мне? — спросил сэр Вильям, заметив это колебание.

— Моя сестра приезжает через пять-шесть дней, — отвечал Сердар, не умевший лгать, а потому избегавший прямого ответа, — мне некогда больше сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но, раз слово прощения сорвалось с моего языка, я не буду больше удерживать вас здесь!

Точно молния, сверкнула радость в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:

— Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы проедем мимо Жафнапатнама, последнего сингалезского порта; я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения прошлого… вы немедленно перешлете мне это признание по каналу через Ковинда-Шетти, хорошо известного судохозяина в Гоа. Клянусь вам, сэр Вильям Броун, что имя ваше не будет упомянуто на разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.

— Через сорок восемь часов после приезда моего в Пуант де Галль признание Бюрнса будет у Ковинды, — отвечал сэр Вильям, который не мог скрыть своих чувств, несмотря на всю свою хитрость.

В эту минуту Барбассон открыл дверь.

— Парус! Траверс впереди! — сказал он. — Я думаю, это «Диана», которая, прокатив порядком «Королеву Викторию», посеяла ее преспокойно по дороге и бежит теперь на всех парах к Гоа.

Все поспешили на мостик, чтобы удостовериться в этом. Да, это была «Диана», которая виднелась вдали на севере и со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.

— Держитесь ближе к берегу, Барбассон! — сказал Сердар. — Мы высадим сэра Вильяма в Жафнапатнаме.

— А! — отвечал провансалец, кланяясь губернатору. — Вы лишаете нас своего присутствия?

— Я очень тронут выражением такого сожаления, — отвечал ему в тон сэр Вильям.

Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:

— Смотрите прямо на меня! Вы насмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удалось провести, и это я! — и он ударил себя в грудь. — Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландский джиг у меня на реях. — И он повернулся к нему спиной.

— Если ты только попадешься мне на Цейлоне!.. — мрачно пробормотал сэр Вильям.

Спасен! Он был спасен! Негодяй не мог верить своему счастью; но зато как хорошо играл он свою роль… сожаления, угрызения совести, нежности, слезы, все было там… Он отправился к себе в каюту, чтобы на свободе предаться радости, овладевшей всем существом его; он сел на край койки, скрестил руки и, склонив голову, предался размышлениям… Никогда еще не подвергался он такой опасности! Приходилось играть во всю… малейшая неосторожность, и он погиб… Как ловко затронул он чувствительную струну! И как кстати открылось это родство, о котором он не знал… Так сидел он и размышлял, а глаза его и голова все более и более тяжелели… Он очень устал после ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало-помалу склонился на койку и заснул.

Провансалец не терял из виду ни одного из его движений и все ходил взад и вперед мимо полуоткрытой каюты (как это делают вахтенные офицеры, которые пользуются часами службы, чтобы прогуляться), приучая слух сэра Вильяма к равномерному шуму своих шагов. Последнему не могло прийти в голову никакое подозрение, потому что он занимал единственную каюту на палубе маленькой яхты. Барбассон был себе на уме! Отличаясь необыкновенно изворотливым умом, как это мы не раз уже видели, он в ту минуту, когда сэр Вильям горячо клялся, что не похищал признания Бюрнса, заметил один из тех инстинктивных жестов, в которых сознательная воля не принимает никакого участия. Психолог на свой манер, Барбассон старался доискаться причины такого бессознательного движения сэра Вильяма и занялся целым рядом своеобразных выводов одного из тех «maistres en revasseries"*, которых Рабле называет «des asttracteurs de guintessence"**. Он также попытался найти квинтэссенцию мысли, управлявшей рукою сэра Вильяма, — и задал себе вопрос, не находилось ли признание, о котором говорил Сердар, в бумажнике самого губернатора.

>> * Опытных, упорных мыслителей.

** Буквально: извлекатели квинтэссенции.

— Бумаги такого рода, — говорил он себе, — не доверяют мебели, которую можно взломать или которая может сгореть. К тому же это такого рода вещи, что их уничтожают рано или поздно, и с этой целью их держат при себе, вследствие чего они забываются, долго залеживаются в карманах. У меня и до сих пор торчит в кармане старого пальто письмо Барбассона-отца, в котором он на просьбу мою о деньгах отвечает мне проклятием, и это лет четырнадцать тому назад…

Заключение. В ту минуту, когда сэр Вильям заснул, поддаваясь страшной усталости, ловкая рука осторожно вытащила из его кармана кожаный бумажник такой величины, что он не мог нисколько затруднить того, кто его носил. Это была рука Барбассона; поддаваясь неодолимому желанию проверить свои психологические заключения, он решил прибегнуть для этого к некоторому опыту. В бумажнике находилось одно только письмо, написанное по-английски; Барбассон не знал этого языка, но он увидел имя Фредерика де Монмор де Монморена, повторенное несколько раз рядом с именем сэра Вильяма. С нервным волнением пробежал он последние строчки… там оказалась подпись: полковник Бюрнс.

Провансальцу этого было достаточно; он заглушил крик радости, сложил письмо и спрятал его в карман, а бумажник положил обратно туда, откуда взял; затем он по-прежнему продолжал свою прогулку, потирая руки от удовольствия, к которому не примешивалось ни малейшего угрызения совести… Не взял ли он украденный предмет просто-напросто для того только, чтобы возвратить его законному владельцу? Он колебался минуту, не зная, что ему предпринять: не воспользоваться ли своим открытием, чтобы заставить Сердара прибегнуть к крутым мерам? Напрасный труд; последний никогда не согласится отправить зятя своей сестры качаться в десяти футах от земли… Что касается того, чтобы оставить его пленником, нечего было и думать… Ну, что делать с ним по приезде в Гоа? Посадить в клетку и отвезти в Нухурмур? Нет, Сердар не сделает этого, родство спасало негодяя. Да, наконец, не у него ли, у Барбассона, это оправдание, которого добивались в течение двадцати лет; нет, он лучше отправит Вильяма Броуна искать другого места, где его повесят, и Сердар будет ему благодарен за то, что он избавил его от новой мучительной сцены и от необходимости принять последнее решение. И он решил предоставить вещам идти своим порядком.

Приближалась полночь; маленькая яхта бежала по направлению к земле; вдали виднелся уже маяк и огни дамбы Жафнапатнама. Барбассон разбудил Сердара и его друзей и все вышли на мостик; затем он отправился к сэру Вильяму и обратился к нему с тем же шуточным тоном, каким обыкновенно говорил с ним:

— Ваше превосходительство прибыли к месту своего назначения.

— Благодарю, господин герцог, — отвечал англичанин тем же тоном. — Верьте мне, я никогда не забуду тех кратких минут, которые я провел на вашем судне.

— Ба! — отвечал Барбассон. — Благодарность — такая редкая вещь среди человечества!.. Только позже ваше превосходительство поймет всю важность услуги, которую я ему делаю сегодня!

Яхта входила на рейд, и он быстро крикнул:

— Слушай! Спусти лодку! Готовься! Руль направо! Стоп!

Все приказания исполнялись с поразительной точностью, и «Раджа», сделав полукруг, сразу остановился по направлению руля, который поставил судно кормой к берегу, чтобы оно было готово немедленно двинуться в открытое море. Яхта остановилась в двадцати метрах от берега; в десять секунд была спущена лодка, и Барбассон, пожелавший сам доставить на берег благородного лорда, сказал ему, отвесив глубокий поклон:

— Лодка вашего превосходительства готова!

— Не забудьте моих слов, Сердар, — сказал сэр Вильям, — через два дня… у Ковинды-Шетти.

— Если вы сдержите ваше слово, я постараюсь позабыть все зло, сделанное вами.

— Не хотите ли дать мне руку в знак забвения прошлого, Фредерик де Монморен?

Сердар колебался.

— Ну, это уж нет, вот еще! — воскликнул Барбассон, становясь между ними: — Спускайтесь в лодку, да поживее, не то, клянусь Магометом, я отправлю вас вплавь на берег!

Барбассон призывал Магомета только в минуту величайшего гнева; губернатор понял по тону его голоса, что колебаться опасно, и, не сказав ни единого слова, поспешил в лодку.

— И дело! — вздохнул Барбассон, в свою очередь занимая место в лодке.

— Греби! — крикнул он матросам.

В несколько ударов лодка была у набережной, и сэр Вильям поспешно прыгнул на землю.

Таможня находилась от него в десяти шагах, и губернатору нечего было бояться больше; приложив ко рту руки вместо рупора, он крикнул:

— Фредерик де Монморен, я уж раз держал тебя в своей власти, но ты бежал; ты держал меня в своих руках, но я ускользнул из них, мы, значит, квиты!.. Чья возьмет? До свидания, Фредерик де Монморен!

— Негодяй! — донесся с яхты звучный и громкий голос.

Тогда Барбассон привстал в лодке и с величественным жестом послал ему в свою очередь приветствие, сказанное насмешливым тоном:

— Вильям Броун, предсмертное завещание полковника Бюрнса достигло своего назначения. — И, потрясая в воздухе бумагой, которую он так ловко похитил, Барбассон крикнул своим матросам:

— Налегай на весла, ребята! Дружнее!

Сэр Вильям поднял дрожащую руку к груди и вытащил бумажник… он оказался пустым. Негодяй испустил крик бешенства, в котором ничего не было человеческого, и тяжело рухнул на песок.

Он солгал, чтобы легче провести Сердара: это признание Бюрнса было страшной уликой для него… оно сообщало «факт», который ставил не только честь его, но даже жизнь в зависимость от доброй воли тех, кого он оскорбил.

Дня четыре спустя авантюристы прибыли в Нухурмур, где их ждало ужасное известие.

V

Когда Сердар и его спутники взобрались на верхушку большого пика Веилор, царствовавшего над отрогами всех окружающих гор, солнце находилось в зените, освещая во всем его великолепии открывающийся перед ними ландшафт. Природа, залитая потоками солнца, золото которого рассыпалось волнами по обширным лесам, высоким горам с волнистыми очертаниями, озерам, отливающим заревом пожара, пенистым каскадам, каждая капля которых, сверкая брильянтом, скатывалась в пропасть, — вся казалась теперь полной такого величия и такой необыкновенной красоты, что при взгляде на нее даже человек с наименее поэтической натурой и тот останавливался, пораженный восторгом и ослепленный целым рядом чудес. Он чувствовал, как кругом него со всех сторон подымаются безмолвные аккорды чудного гимна, который поэты называют гармонией природы, имеющей для глаз то же значение, какое имеют для уха бесконечные сочетания звука. Когда вы находитесь перед лицом такого зрелища, у вас невольно пробуждается сожаление к некоторым красильщикам полотна, которые имеют претензию идеализировать природу, как будто бы может существовать идеал красоты вне живой природы.

— Какой чудный день! — сказал Барбассон после нескольких минут молчаливого созерцания дивного пейзажа, выражая таким образом чувства всех своих спутников.

В ту же минуту Ауджали, воспитанный сектантом Сурии, три раза воздал «salam» солнцу, став одним коленом на землю и протянув вперед хобот; затем, узнав издали озеро и очертания Нухурмура, он от радости испустил два крика, тихих для него, но в общем напоминающих собой звуки тромбона.

— Ну, уж это, мой толстый дяденька, совсем не подходит ко всему окружающему, — сказал провансалец, — тебе следовало бы взять несколько уроков гармонии у твоего маленького товарища соловья.

Все тотчас же двинулись в путь после шутки Барбассона, который никогда не был еще в таком хорошем настроении духа.

Путешествие совершилось очень быстро, и Сердар, получив признание полковника Бюрнса, испытал величайшую радость в своей жизни, потому что это удовлетворение его чести умирающим избавляло его от горя всей жизни. Ужасное обвинение полковника против Вильяма Броуна доказывало самым неоспоримым образом, что адъютант герцога Кембриджского не ограничился одним только преступлением, в котором обвинял Сердара, но торговал в течение многих лет, злоупотребляя своим положением, секретными бумагами, планами защиты и атаки адмиралтейства. Это омрачило на несколько минут счастье авантюриста, — всегда великодушный, он не мог не думать о детях и жене негодяя. Но, сообразив, что все преступления Броуна погашаются давностью и что на этом основании он легко убедит заседание военного совета, которому не были подсудны поступки его врага, чтобы в приговоре не было упомянуто имя виновного, Сердар успокоился, и ничто больше не смущало его.

Тем не менее, приближаясь к Нухурмуру, он, как бы по контрасту с чудесами окружающей природы, почувствовал, что им снова овладевают мрачные мысли. Что случилось в пещерах? Что он узнает нового? И затем вспоминал, что найдет пустым обычное место бедного Барнета, так ужасно погибшего. Все это наполняло душу его самыми грустными предчувствиями.

— Что с вами, Сердар? Вот уже несколько часов, как веселость отлетела от вас.

— Я очень беспокоюсь, не случилось ли чего-нибудь во время нашего отсутствия, мой милый Барбассон!

— Ничего худого, Сердар, поверьте мне, а вы знаете, что предчувствия мои всегда сбываются. Смерть Барнета, например, — я могу сказать, что предвидел ее. А маневры Рам-Шудора, кто первый почувствовал их, отгадал? А Вильям Броун? Видите ли, когда я говорю: есть что-то в воздухе, надо быть настороже, когда же я говорю, как сегодня, ничего нет, положительно ничего! По местам к повороту! Можно плыть без боязни! Мы приедем и застанем, что Сами просто-напросто занимается приготовлением «popotte"*, a Нана-Сагиб тянет свою вечную гуку. Вот субъект, который поистине ведет жизнь ракушки, с тою разницею, что он не на скале, а под скалой.

>> * Суп на языке французских детей.

— Желаю, чтобы была твоя правда, — отвечал Сердар, который не мог удержаться от улыбки, слушая тираду провансальца.

— Кстати, о Нана, — продолжал последний, — надеюсь, он будет очень доволен предложением Ковинды-Шетти, который взялся свезти его на «Диане» на маленький остров около Пуло-Кондора, где у него, кажется, устроена табачная плантация. Нана может там курить в свое удовольствие.

— Вряд ли принц согласится на это.

— А придется, между тем. Надеюсь, что он не выразит претензии, чтобы мы вечно охраняли его? При бедном Барнете жизнь была сносна во время вашего отсутствия. Мы так хорошо понимали друг друга: две половины одного и того же лица, да! Но теперь, когда нет Пилада, не останется и Орест. Сколько слов я наговорил; вот посмеялся бы он, но только двадцать четыре часа спустя… понимал-то он туго, не сразу. Но раз, бывало, поймет, так уж не остановится.

— Вы слишком веселы сегодня, Барбассон, — сказал Сердар, которого очень забавляло это южное многоречие, — а это, знаете, приносит несчастье.

— Нечего бояться, говорю вам… Мои предчувствия, видите ли, Сердар, непогрешимы… Я только им и верю.

Рама и Нариндра шли молча и задумавшись; они знали Кишнаю и знали, что он не пропустит случая воспользоваться их отсутствием, чтобы устроить какой-нибудь фокус. Оба так хорошо понимали друг друга, что не находили нужным делиться мыслями.

Они приближались к месту назначения. Еще несколько шагов, и они увидят таинственную долину, которая служила садом для жителей пещер, и сердце билось у всех от волнения. Даже Барбассон молчал, чувствуя, что на нем отражается общее настроение. На повороте, скалистом и очень крутом, который Барбассон в своем «курсе» географии Нухурмура окрестил названием «Дорога в рай», Сердар остановился. Часть этой дороги, которая затем сразу поворачивала в сторону, шла на расстоянии нескольких метров вдоль окраины пропасти, где находилась долина, дна которой нельзя было видеть ввиду ее необыкновенной глубины; но листва баобабов подымалась зато так высоко, что сразу бросалась в глаза. Сердар слегка наклонился и заглянул туда; почти вслед за этим он бросился на землю и высунулся вперед над пропастью, придерживаясь руками за кусты.

— Берегитесь, — крикнул ему Рама-Модели, — я упал таким образом в тот день, когда нашел наше убежище.

— Держите меня покрепче, чтобы я мог высунуться еще дальше, — отвечал Сердар, — мне кажется, я что-то вижу на верхушке одного из фикусов.

Нариндра, отличавшийся необыкновенной силой, взялся держать Сердара, и последний, совсем почти повиснув над пропастью, мог наконец удостовериться в том, что он видит. На одной из самых верхних ветвей сидел неподвижно какой-то туземец.

— Кто может быть этот человек, сидящий в такой выжидательной позе? — сказал Сердар, заинтригованный этим в высшей степени. Только он замолчал, как из глубины долины послышался слабый голос, точно шепот, доносившийся до слуха присутствующих.

— Он говорит, — обратился Сердар к своим друзьям, — но не настолько громко, чтобы я мог понять, что он говорит; замолчите, я хочу слушать.

На этот раз голос с видимым усилием крикнул громче:

— Это я, Сами, ко мне сюда эхо доносит малейшее ваше слово, а также малейший шум в горах.

— Зачем ты забрался туда? — с тревогой спросил Сердар.

— Чтобы первым узнать о твоем приезде. Тебя здесь ждут на пике Вейлор; я со вчерашнего дня то и дело прихожу сюда… Анандраен в пещерах, он имеет нечто важное сообщить тебе.

— Хорошо, мы сейчас спустимся.

Сердар встал с помощью Нариндры и передал товарищам все, что слышал, потому что только он один мог настолько ясно слышать слова Сами, чтобы понять их. Странная вещь! Звук передавался только вниз, но не вверх. Сердар был очень бледен, и легкое дрожание голоса указывало на волнение, причиненное ему словами молодого метиса.

— Вы видите, Барбассон, — сказал ему грустно Сердар, — что сегодня мои предчувствия вернее ваших.

Они двинулись вперед со всею скоростью, какую только позволял уклон почвы, устройство которой было таково, что от того места у окраины пропасти до входа в пещеры со стороны озера было добрых полчаса ходьбы.

— Что может быть нужно от нас Анандраену? — говорил Сердар, спускаясь со скалы. — Здесь, должно быть, что-нибудь, не терпящее отлагательства, если он решился оставить свой дом и поселиться в Нухурмуре.

Но вот они достигли входа и вбежали во внутренность пещеры, где их ждал Анандраен. Им не понадобилось даже спрашивать его.

— Вот и вы наконец, — сказал он, как только заметил их. — Я еще со вчерашнего дня жду вас и не ушел бы до вашего приезда.

— Что случилось? Говори скорей, — сказал Сердар с невыразимым волнением.

— Пароход, который привез твою сестру, ее мужа и детей, приехал шесть дней тому назад, когда ты уезжал на Цейлон. Мне дал знать об этом член нашего общества в Бомбее; в то же время он сказал мне, что на настоятельные вопросы твоей сестры, удивленной, что ты не встретил ее, он нашел нужным открыть ей тайну твоего убежища и сообщить о том, какой долг чести удерживает тебя вдали от нее. — «Не я, само собою разумеется, буду порицать брата за то, что он остался верен в несчастии», — сказала она.

— Милая и благородная сестра! — воскликнул Сердар. — Продолжай, Анандраен!

— Она попросила провести ее к вам в Нухурмур.

— Так она здесь!.. У тебя, быть может? — прервал его Сердар с криком радости.

— Мужайся, Сердар!

— Ну говори же, не томи меня.

— Ты прерываешь меня и замедляешь мой рассказ, — спокойно отвечал ему индус.

Сердар понял и замолчал. Анандраен продолжал:

— Меня уведомил твой корреспондент, что он отправил ко мне маленький караван, который я должен провести в Нухурмур; леди Кемпуэлл, ее муж и дети выехали дня четыре тому назад в повозках, запряженных буйволицами…

— Ну? Ради Бога!

— Ну… с этой минуты о них ничего больше неизвестно.

— Но это невозможно! — воскликнул Сердар. — Они должны были приехать к тебе еще вчера.

— Нет! Иначе сын мой проводил бы их сюда.

— Но как же ты знаешь?

— Спокойствие, Сердар, спокойствие! Выслушай меня сначала, а затем будешь возражать, хотя несравненно лучше, если ты вместо возражений подумаешь, что тебе предпринять. Я сказал, что о них никто и ничего больше не слышал потому, что они не явились в назначенный день. Обеспокоенный их отсутствием, я пошел им навстречу и дошел до самого Бомбея, но нигде не встретил их. Тогда я поспешил назад с несколькими членами общества «Духов Вод»; мы обыскали дорогу по всем направлениям, спрашивали жителей, с которыми встречались, но не могли узнать, что с ними случилось. Я разделил все пространство между своими товарищами, чтобы они продолжали поиски, а сам поспешил сюда.

Несчастный Сердар ломал руки от отчаяния и то и дело повторял:

— А я-то, я был в отсутствии! Ах! Будь проклято это путешествие!.. Да буду я проклят за то, что не был там, чтобы помочь им, защитить!..

— Успокойся, Сердар, — сказал Анандраен отрывистым и повелительным тоном. — Теперь некогда горевать, надо действовать.

— Ты прав, извини меня! Я не могу рассуждать, я действую, как сумасшедший! Я успокоюсь… да, я… О! Горе тому, кто задумал поставить им западню!.. Нет такой ужасной пытки, нет такой медленной смерти…

— Сердар, мы просим тебя, все мы, твои друзья, не допускай себя до таких взрывов гнева, которые лишают тебя способности рассуждать и мешают нам хладнокровно обсудить дело и найти средство выйти из трудного положения.

— Да, вы мои друзья… я вас слушаю; видите, я спокоен теперь…

Но поступки несчастного не согласовались с его словами; он, как безумный, вцепился ногтями в свое тело и рвал на себе волосы… Но это был кризис и надо было дать ему пройти. После целого потока слез, рыданий, вскрикиваний он сделался снова тем же энергичным человеком, каким его знали.

— Довольно. Поговорим теперь, — сказал он мрачным тоном. — Если они умерли, я буду жить, чтобы отомстить за них.

— И мы с тобой, Сердар! — крикнули хором присутствующие.

Анандраен принадлежал к числу самых важных членов тайного общества «Духов Вод», которое представляет собою не романтическую выдумку, а существует действительно в Индии и существовало в течение многих веков подряд. Начало свое оно ведет с первых времен мусульманского владычества и было устроено с целью защитить народ от лихоимства завоевателей. Только благодаря этому обществу могли Нана-Сагиб и Сердар подготовить великое восстание, которое едва не уничтожило английского владычества; благодаря ему также мог Нана-Сагиб до сих пор еще укрываться от поисков англичан. Всем известен тот бесспорный исторический факт, что принца этого не могли найти, что он бежал, унося с собой скипетр императоров Дели, и живет в неведомом никому уголке далекого Востока под покровительством этого могущественного общества.

Анандраен был человек спокойный, хладнокровный, который, на основании давнего знакомства с Сердаром, мог говорить с ним таким языком, каким никто из окружающих его не осмелился бы с ним говорить.

— Сердар, — сказал индус, видя, что тот успокоился, — я исполнил свой долг и должен вернуться к моему посту, но сначала хочу высказать тебе свое мнение об этом печальном для нас происшествии. Твои родные похищены тугами, с этой стороны не может быть никакого сомнения; тебе, я думаю, только чудом удастся найти их и явиться туда вовремя, чтобы спасти их. Я говорю не для того, чтобы лишить тебя мужества, а хочу, чтобы ты употребил все свои усилия и собрал все силы своего ума, всю энергию своей воли, ибо великая пуджа, или праздник душителей, будет через три дня, и все пленники, которых они забрали несколько месяцев тому назад, будут зарезаны на алтаре богини Кали по случаю этого торжества. На этот раз они так сумели скрыть свои следы, что мы никак не могли узнать места, назначенного для исполнения их кровавых таинств, а между тем я пустил в ход своих самых искусных людей. Мне остается одна только надежда. Если Рудра приехал из Бегара, где он живет и куда я послал нарочно за ним, он, может быть, успеет там, где другие потерпели неудачу. Это самый удивительный человек на свете; ты знал его во время войны за независимость и видел его на деле. Если он у меня, я сейчас пришлю его к тебе.

— Благодарю тебя, Анандраен, — отвечал Сердар, который слушал последнего, не прерывая его, — благодарю, что ты не скрыл от меня ужасной истины. Мы с друзьями постараемся по возможности скорее составить план кампании; нельзя же ехать наудачу, несмотря даже на неотложную спешность дела, но через час мы будем во всяком случае в дороге.

— Спускайтесь по Слоновой горе, это самый долгий, может быть, зато самый легкий путь сюда; я указал его Рудре на тот случай, если бы он вздумал явиться сюда в Нухурмур. Я очень удивлен, что его нет до сих пор. Салам, Сердар, и да хранят тебя боги!

— Я пришлю кого-нибудь на его место. Не беспокойся, впрочем, одни только туги могут задумать что-нибудь против него, но они не посмеют показаться сюда.

— Не беспокойся обо мне, — сказал принц, присутствовавший при этом разговоре, — я слишком многим обязан тебе, мой друг, чтобы не сочувствовать твоему горю. Иди спасай своих родных, со мной может случиться лишь то, что угодно небу.

VI

Не успел уйти Анандраен, как тотчас же началось горячее поспешное совещание, — без излишних и праздных споров; все находились в крайне лихорадочном возбуждении, каждый понимал трудность предприятия после серьезных слов, сказанных начальником поста на Вейлоре.

— Туги должны были иметь какое-нибудь основание, — начал Сердар, — чтобы оставить развалины Карли, где они могли выдержать продолжительную атаку, но где их легко было открыть. В то время, как все думали, что они находятся там, они были в другом месте, в каком-нибудь мрачном убежище среди чащи леса, и занимались там приготовлениями к празднеству, куда затем из предосторожности и отправились в последнюю минуту.

— Да ушли ли они из этих развалин? — сказал Барбассон. — Они тянутся на громадное пространство и с самыми разнообразными разветвлениями; туги могли вернуться обратно через какое-нибудь место, выходящее в лес, сделав предварительно вид, что совсем покидают развалины.

— Это необходимо проверить, — отвечал Сердар. — Не думаю, во всяком случае, чтобы они ушли далеко. Их более двухсот человек, не считая женщин и детей, а такая толпа не может ведь не оставить после себя следов. Если бы Анандраен не заверил меня, что он послал на поиски своих самых ловких ищеек, я бы ни за что не поверил, чтобы их не могли найти в течение целых четырех дней.

— Позвольте мне сказать слово, Сердар! — вмешался снова Барбассон.

— Говорите, мой друг! Мы научились ценить справедливость ваших слов.

— Я буду по возможности краток, — отвечал провансалец, — позвольте мне только высказать несколько соображений, я всегда придерживаюсь логических выводов. В нашем распоряжении три дня: это мало и в то же время много. Вы сейчас увидите почему. Я желаю установить тот факт, что время, потраченное на обсуждение, не только не потеряно, но, напротив, употреблено с величайшею пользою, ибо от нашего решения, принятого твердо и быстро исполненного, зависит успех нашего предприятия. Родные ваши покинули Бомбей четыре дня тому назад, ровно двадцать четыре часа после того, как корреспондент этого города уведомил Анандраена об их отъезде. Последний тотчас же отправился к ним навстречу, то есть уехал из Вейлора в то время, как путешественники двинулись в путь; он должен был встретить их почти на половине дороги, то есть у развалин Карли. Но он никого не встретил и дошел до самого Бомбея. Это указывает яснее ясного, что родные ваши исчезли в первый же день своего отъезда и что туги, совершив это похищение, не выказывают больше признаков жизни. Подумайте: в этом случае им оставалось всего несколько часов, чтобы оставить эту местность и перекочевать в другую. Если же они действительно уехали, как же случилось, что Анандраен и его люди не встретили их, несмотря на то, что два раза в один и тот же день избороздили одну и ту же дорогу, а после них исколесили всю местность посланные общества «Духов Вод»? Я считаю физически невозможным, чтобы Кишная и его приверженцы могли сделать хотя бы один шаг и не быть встреченными, если вспомнить при этом, что местность заселена как с одной, так и с другой стороны развалин. Ручаюсь собственной головой и головой почтенного Барбассона-отца — провансалец ни при каких обстоятельствах жизни не мог отказаться от шуток и всегда разнообразил ими свою речь, — да, я ручаюсь двумя этими благородными головами, что туги набросились на караван, затащили его в подземелье Карли и затем уничтожили свои шалаши, избушки и палатки, устроенные кругом храмов, чтобы заставить всех думать, будто они ушли. Это самое простое, что они могли сделать, потому что жить постоянно в уединенной местности они не могут и должны вернуться в деревню после празднования своих мистерий… Я сказал и не прибавлю больше ни единого слова, потому что, видите ли, логика — вот главное!

По лицу Сердара, несмотря на его горе, пробежала бледная улыбка удовольствия.

— Барбассон, — сказал он, — вы избавили нас от целого часа споров и хождений ощупью. Ваше рассуждение так ясно, так точно, что нет возможности не согласиться с ним. Туги, действительно, не имели времени удалиться в другое убежище, если бы даже оно было приготовлено у них, как я думал сначала. Остается направить поиски к Карли, и это подаст мне некоторую надежду; нам ни в каком случае не могло хватить трех дней на то, чтобы тщательно осмотреть двадцать миль, покрытых лесами, горами, долинами и ущельями, которые отделяют нас от Бомбея.

— Это не уменьшает предстоящих нам затруднений, — заметил Нариндра. — Я слыхал, что подвалы и подземелья Карли так обширны и многочисленны, что в первые времена мусульманского завоевания в них несколько месяцев подряд скрывалась часть жителей целой провинции.

Факт, приведенный махратом, неоспоримо верен. В Индии, а именно в Эллоре, Элеоранте, Сальцете и Карли встречается огромное количество пещер, подземелий и храмов, которые в свою очередь высечены из цельного гранита; они относятся к первобытным временам троглодитов, когда человек не умел еще строить и рыл себе жилье в самой земле кругом пагод, посвященных богам. С тех пор, как англичане стали преследовать касту тугов, последние воспользовались этими местами, пустынными и покрытыми густыми лесами, для совершения своих ужасных мистерий.

В Европе рассказывали множество самых нелепых басен относительно этой мрачной касты, которая в настоящее время насчитывает очень мало приверженцев. Изложим в нескольких словах их верования. Тугизм не есть собственно каста, а религиозная секта, которая принимает к себе людей всех каст Индии, начиная от последнего судры до брамы, за исключением парий, которые не принадлежат ни к какой касте и считаются отбросами человечества. В этой стране различных пережитков секта эта является последним остатком эпохи, когда на всем Индостане совершались человеческие жертвоприношения. Со времени смягчения нравов, естественного явления цивилизации, жертвоприношения эти перестали быть общей принадлежностью культа всей нации и сохранились только среди небольшого количество фанатиков, которых не смели преследовать все время, пока длилось владычество браминов, — на том основании, что они являлись первобытными традициями предков, а ни в какой стране не уважаются так традиции, как в Индии.

Мусульманское нашествие, хотя и не могло совершенно уничтожить их, все же принудило поклонников Кали приносить свои кровавые жертвы втайне среди пустынных мест: ужас, который они внушали всем, был так велик и они так ловко умели скрывать свое местопребывание, что англичане в течение ста лет своего владычества не подозревали даже о существовании такой касты. С тех пор они делали все возможное, чтобы уничтожить ее, и воображают, благодаря полному и непроницаемому молчанию, воцарившемуся кругом них, что тугов не существует больше в Индии или, по крайней мере, кровавые жертвоприношения их низведены на степень исключения. На самом же деле туги научились прятаться более тщательно и по-прежнему продолжают праздновать каждый год знаменитую пуджу, или великий праздник Кали, который является в настоящее время единственной церемонией культа, совершавшегося в течение столетий.

Туга нельзя узнать ни по каким признакам; он может быть вашим соседом, другом, родственником, и вы не будете знать этого. В один прекрасный день он поступает в касту и затем каждый год с помощью знаков, понятных только ему, получает таинственное уведомление о том, что в такой-то час, в такую-то ночь и в таком-то месте будет совершено кровавое жертвоприношение. Место для этого выбирается всегда в каком-нибудь мрачном лесу, или на пустынном песчаном берегу, или в развалинах древнего храма, или в древних пещерах троглодитов, или же в уединенном доме, принадлежащем одному из начальников.

Место это никогда не освещается ярко, чтобы посвященные, мужчины и женщины, не могли узнать друг друга; одна только коптящая лампочка бросает зловещий свет на алтарь, где приносятся жертвы. Обычно их бывает восемь, десять и более; нечетная цифра предпочитается. Обнаженные, они привязаны к столбу и ждут своей очереди. Жрец вскрывает тело одним ударом огромного ножа, вытесанного из камня, ибо металлический нож считается негодным, затем погружает руки в дымящиеся внутренности, как это делали древние гаруспексы* и волхвы, и начинает целый ряд предсказываний. Каждый зритель мог подойти и спросить оракула; сердце и внутренности сжигались потом на треножнике. Когда последняя жертва убита, когда последний крик прозвучит под мрачными сводами развалин, в уединенных подвалах или на пустынных песчаных берегах, тогда лампа гаснет и начинается оргия, на которую всякое пристойное перо накинет негодующий покров. Затем участники этих отвратительных собраний уходят крадучись домой и не думают о них до будущего года.

>> * Утробогадатель.

На западе, вблизи гор и джунглей Малабарского берега, некоторые деревни, целиком населенные тугами, оставались нетронутыми до последнего восстания сипаев; но англичане воспользовались присоединением Индии к королевским владениям вследствие этой войны, которая показала неспособность Ост-Индской Компании, и разослали повсюду до того строгие приказы, что туги рассеялись и слились с населением, как и собратья их из других провинций.

Такова была участь, ожидавшая родных несчастного Сердара, если бы он не поспел вовремя спасти их. Какое сверхчеловеческое мужество надо было иметь этому человеку, чтобы не пасть под тяжестью горя и смертельного беспокойства, удручающих его!

Была минута, когда он думал воспользоваться амнистией и отправиться в Бомбей, чтобы захватить там 4-й шотландский полк, командир которого находился в плену у тугов, и напасть с ним на развалины, чтобы не оставить в живых ни одного из скрывающихся там негодяев. Но Рама остановил его одним словом:

— Не делай этого! Ты хорошо знаешь Кишнаю и потому должен знать, что при первом шуме, при первой попытке твоей все жертвы будут безжалостно убиты.

Увы, он был прав! Надо было спасать осторожно, пробраться ползком в это логово, когда его найдут, схватить за горло палачей и, воспользовавшись общим смятением, вырвать у них добычу… Какую страшную нравственную пытку испытывал Сердар, думая о сестре своей Диане, о прелестной юной Мари, доставшихся этим диким зверям!

— Скорее, друзья мои, — сказал он, — каждая лишняя минута увеличивает мою душевную тревогу… Я чувствую, что только тогда успокоюсь, когда мы доберемся до места, где укрываются эти проклятые.

— Отправляемся, — отвечал Барбассон, — вы сами увидите, Сердар, что я был прав.

Это был не тот Барбассон, который так любил свои удобства и ничего больше не желал, как кончить дни свои в Нухурмуре. Как хорошая охотничья собака, почувствовавшая дичь, провансалец, почуяв дело, жаждал приключений и опасностей.

В ту минуту, когда все приготовились следовать за Сердаром, послышался вдруг сигнал, хорошо известный всем посвященным. Нариндра побежал отворить вход и не успел повернуть камень, как в пещеры вбежали два человека и крикнули:

— Закройте, закройте скорей! Нас преследуют!

Это был Анандраен и с ним какой-то туземец, неизвестный авантюристам.

— Сердар, положение усложняется, — сказал он, входя в пещеру, где заседало совещание. — Я встретил по дороге Рудру, и первые слова его были: «За мною по пятам гонятся два туга и английский офицер». Мы бросились с ним в хорошо знакомую мне лощину, думая, что преследователи будут продолжать свой путь по склону Слоновой горы. Но, огибая озеро, мы увидели вдруг, что они быстро карабкаются по горе, направляясь в нашу сторону. Офицер этот известный негодяй Максуэлл.

— Убийца моего отца! — прервал его Рама-Модели с выражением необыкновенной радости. — Да будет благословен Шива, посылающий его мне, — на этот раз он не убежит от меня.

Анандраен продолжал:

— Товарищи офицера — это проклятые души Кишнаи, его правые руки во всех экспедициях; все трое идут сюда для осмотра местности, так как начальник тугов узнал от Рам-Шудора, что тот нашел убежище Нана-Сагиба, хотя не мог указать ему, где находится вход в пещеры, потому что сам этого не знал.

— Мы все же отправимся, — отвечал Сердар, энергию которого ничто больше не могло сокрушить, — и тем хуже для препятствий, которые мы встретим по дороге: мы их устраним.

— Худое известие вознаграждается хорошим, — отвечал Анандраен. — Рудра

— я представляю его тебе — пришел вчера и, узнав от моего сына, чего я желаю от него, тотчас же направился прямо к развалинам Карли, чтобы отыскать следы тугов и… Впрочем, он здесь, а потому сам лучше меня расскажет, что с ним случилось.

— Охотно, — отвечал вновь пришедший. — Мне сказали, будто Кишная и его шайка покинули развалины, и, странная вещь, я нигде кругом не видел их следов, а между тем у развалин были заметны признаки поспешного бегства… Тогда я стал еще внимательнее присматриваться ко всему, но с тем же неуспехом, тогда как несколько выше я нашел следы европейцев, двух женщин, из них одна совсем молодая, и двух мужчин, тоже разных возрастов.

— Ты видел их? — прервал его Сердар.

— Нет… Среды, найденные мною, останавливались у развалин.

— Как же ты знаешь…

— О! Это так просто, даже ребенок не ошибется; следы бывают разные, смотря по полу и возрасту. С европейцами были два туземца; они сходили с повозок у самых развалин, чтобы осмотреть их, потому что еще выше я нашел на песке следы колес и ног буйволиц.

— О! Неосторожные! Сами предали себя этим негодяям!

— Не найдя обратных следов, я сделал заключение, что они попали в руки тугов, но по отсутствию следов последних я заключил, что они скрываются в подземельях, одно из которых тянется на семь-восемь миль и соединяется с подземельями Эллора. Это сообщение устроено было еще древними буддистами, которые скрывались там от преследования браманистов. Я решил тогда провести ночь в развалинах, чтобы удостовериться в этом факте. Я спрятался в одном из передних подвалов и стал ждать. Только что село солнце, как подъехал английский офицер верхом на лошади и с ним два сипая. Офицер слез с лошади и, войдя в первый подвал, вынул свисток и свистнул три раза; несколько минут спустя я увидел, как явился к нему туг, личность которого я сразу узнал из первых же слов офицера.

— Ну, Кишная, — сказал он, — я сдержал свое слово; благодаря мне никто не будет тебя беспокоить и вы спокойно можете отпраздновать в этом году великую пуджу. Настало время исполнить твое слово и передать мне по твоему выбору Сердара или Нана-Сагиба: ты ведь утверждал, что можешь сделать это.

Кишная отвечал, что не может оставить подземелий раньше окончания праздника, потому что, говорил он, за ним следят члены общества «Духов Вод»; потом же он передаст ему Сердара… того самого, который был в плену на Цейлоне и который будет, вероятно, скоро казнен…

— Сердар — это я, — прервал его Сердар, которому слова Рудры вернули надежду.

Рудра поклонился и продолжал рассказ.

— Я знал, что Кишная не мог передать Сердара, зато он серьезно рассчитывал передать в руки офицера Нана-Сагиба. Офицер с презрением взглянул на него и отвечал: «Ты все тот же, Кишная, но ты напрасно пробуешь обмануть меня; если завтра вечером, после захода солнца, Нана-Сагиб не будет в моей власти, я нападу на развалины с целым батальоном шотландцев, которыми я командую, — он расположен в полумиле отсюда по моему приказанию

— с единственной целью — помешать вам удрать отсюда. Ты видишь, я принял свои меры. Если ты не доставишь мне Нана-Сагиба, я прикажу всех вас перевешать на крепких деревьях. Это так же верно, как то, что я зовусь Максуэллом, а ты знаешь, умею я справиться с этим или нет». — У меня, значит, был перед глазами знаменитый Максуэлл, который залил Индию кровью женщин и детей. Но далее будет еще интереснее. «Ты понимаешь, — говорил он Кишнае, — что меня всегда оправдают за то, что я повесил двести, триста негодяев, подобных тебе, так как вы похитили полковника того же полка, батальон которого находится поблизости, и всю его семью».

— О, негодяи! — воскликнул Сердар.

— Часы его сочтены, — мрачно сказал Рама.

— Кишная, — продолжал Рудра, — видя, что шутки плохи, дал офицеру все указания, какие имел, чтобы найти Нана-Сагиба. Он указал ему долину, которая сообщается с пещерами, и объяснил ему, что достаточно взорвать камень, который находится против последнего баобаба, чтобы проникнуть во внутренности пещер, прибавив при этом, что необходимо запастись лестницами для спуска вниз. Довольный этим указанием, Максуэлл просил его дать ему двух человек для осмотра местности, а затем уже собирался провести шотландцев и сделать окончательную атаку. Кишная обещал дать ему их сегодня. Я решил тогда дождаться их, чтобы предупредить вас об их присутствии; я узнал от сына Анандраена, что отец его был в Нухурмуре. Я сидел, притаившись, в соседних кустах, готовый каждую минуту опередить их, как только они двинутся в путь. Ты знаешь остальное.

— Рудра, — сказал Сердар, — ты не подозреваешь, какую услугу делаешь всем нам и особенно мне. Достаточно тебе сказать, что европейские пленники тугов связаны со мной самыми дорогими узами… Ты можешь просить у меня награду, какую желаешь. Я заранее обещаю тебе ее, если только она в моей власти.

— И в моей, — прибавил принц.

— Так это твои родные, — сказал Рудра, — очень хорошо; нет ничего легче, как их спасти…

— Неужели ты нашел средство… И их не убьют при первой же попытке нашей проникнуть в развалины?

— Нет ничего проще, — настаивал индус.

— Скромен он, наш друг, — сказал Барбассон, которому не удавалось до сих пор вставить ни словечка, — устраивает всякие чудеса одним мановением руки, успевает там, где такие старые, опытные люди, как Анандраен, терпят неудачу, а он, видите ли, говорит… не поморщившись даже… что это очень просто.

— На свете есть только один Рудра! — с гордостью воскликнул индус.

— В таком случае довольно, — сказал Барбассон, — единственный экземпляр, могу сказать… Беру назад свой комплимент.

— Какое же средство? — с нетерпением прервал его Сердар.

— Очень простое, повторяю, — продолжал индус, пристально всматриваясь в Барбассона (индусы мало понимают шутки), — вооружитесь хорошенько и отправляйтесь туда сегодня же вечером; спрячьтесь в развалинах… Надеюсь, вы не дадите уйти Максуэллу и его двум спутникам… Я свистну три раза, и, когда появится Кишная, думая, что это свисток офицера, мы схватим его и, приставив ему нож к горлу, прикажем провести нас к пленникам, которых немедленно и освободим.

Только утопающий, который чувствует вдруг спасительную руку, испытывает радость, равную той, какая наполнила вдруг сердце Сердара; реакция была так сильна, так неожиданна, что глаза его наполнились слезами и он несколько минут не мог произнести ни одного слова. Как все нервные люди, он был рабом тех маленьких нервных узлов, которые передают ощущения мозгу и на минуту парализуют его под влиянием слишком сильного волнения. Но все поняли, что на этот раз то были слезы радости.

— Не само ли небо послало тебе внушение, мой милый Анандраен, — сказал Сердар, пожимая последнему руки, — и ты привел нам такого союзника?

— Черт возьми! — воскликнул Барбассон с некоторым оттенком зависти. — Говорил же я вам, что эти мерзавцы туги не ушли из развалин!

В эту минуту вбежал Сами, еле переводя дыхание.

— Господин, — сказал он Сердару, — я был сейчас на верхушке баобаба и слышал целый разговор. Англичанин говорил тугу: «God bless me! Настоящая чертова дыра эта долина, но — ба! — мы спустим лестницы». И потом он стал говорить, что заставит сто человек спуститься вниз, а весь остальной батальон разместит со стороны озера и заставит охранять выход…

— Хорошо, Сами! Очень хорошо, кончай!

— Я не слушал больше, я думал, что важнее дать знать сюда… но, если хочешь, я вернусь туда.

— Бесполезно, мое дитя! — отвечал Сердар. — Мы знаем уже достаточно, а теперь, господа, берите карабины и постараемся не впустить их. Мы спрячемся в небольшом пальмовом лесу, который находится у лощины, и если сами они не заставят нас принять крутые меры, то приведем их здравыми и невредимыми в Нухурмур. Надо оставить их всех пока в живых, если только окажется возможным. Я хочу представить этих негодяев нашему судебному трибуналу в Нухурмуре.

Сердар произнес эти слова с необыкновенно странной и несвойственной ему улыбкой; глаза его, обыкновенно добрые, блеснули при этом металлическим блеском, придав лицу его выражение ненависти и жестокости, которого никогда еще не видели у него.

Когда маленький отряд вышел из пещер, направляясь под руководством Сердара к тому месту, где он должен сесть в засаду, последний заметил, что Рудра безоружен, и спросил его, не забыл ли он взять с собой карабин.

— У меня его нет, — отвечал индус со вздохом, — оружие белых слишком дорого для нас, туземцев.

— Позвольте мне, Сердар, предложить ему вот это, — сказал Барбассон, передавая индусу прекрасный американский карабин Кольта. — Это мой, и я прошу его принять в воспоминание блестящих услуг, оказанных нам.

— Все это хорошо, Барбассон, но как же вы…

— Я возьму себе карабин бедного Барнета; он будет напоминать мне превосходного друга, которого я потерял.

Получив подарок, имевший для него необыкновенную ценность, индус запрыгал от радости, как ребенок. Никогда за всю бытность свою следопытом и собирателем корицы, — два ремесла, доставлявшие ему пропитание, — не смел он даже и во сне мечтать о таком оружии.

В ожидании врагов они разместились по три с каждой стороны дороги, на расстоянии четырех метров друг от друга, чтобы иметь возможность задержать Максуэлла и его двух тугов, преградив им путь своими карабинами. Не успели они занять свои места, как выше над ними послышался разговор; это был Максуэлла, который излагал своим спутникам план на завтрашний день.

— Слушай! — сказал Сердар шепотом.

Все поспешно скрылись за пальмами. Барбассон взял на себя главную, руководящую роль, мотивируя свой смелый план желанием избежать напрасной траты зарядов. Все с удовольствием согласились на его предложение. Когда Максуэлл и оба туга дошли до середины группы, все карабины моментально опустились по команде Барбассона — гоп! — и окружили их железным кругом, готовым каждую минуту осыпать их выстрелами.

Вслед за этим на дорогу выступил Барбассон. Максуэлл и спутники его едва не опрокинулись навзничь, так были они поражены непредвиденным нападением.

— Добрый день, джентльмен! — начал провансалец, обращаясь к офицеру. — Рад видеть вас в моем государстве. Ни шагу назад! Оставайтесь там, где стоите. Видите вы эти маленькие жестяные трубочки… Они так походят на трубки органа… Они могут сами по себе двинуться на вас, к великому моему сожалению.

Максуэлл, столь же трусливый, как и жестокий, дрожал всем телом, как лист, колеблемый ветром, и был бледен, как солнце Лондона в самый разгар лета.

— Что значит эта шутка? — спросил презренный трус.

— Шутка, синьор Максуэлл? Как мало знакомы вы с моим характером! Спросите джентльменов, которые наслаждаются свежим воздухом позади этих пальм; они знают, что я никогда не шучу.

Слыша, что его зовут настоящим его именем, убийца женщин задрожал еще сильнее, придя к тому заключению, что засада эта сделана ради него, и поняв, что он погиб.

— Взгляните мне в лицо, любезный лорд, — продолжал Барбассон. — Может быть, у меня нет одного глаза? Ну же, отвечайте, любезнейший милорд, или мы начнем серьезно сердиться.

Несчастный, не понимая, к чему ведет эта матросская шутка, отвечал «нет» сдавленным от ужаса голосом, стуча зубами.

— Так вот-с, — продолжал провансалец торжествующим голосом, — вы видите, что я никогда не шучу, ибо всякий раз, когда это со мной случается, я теряю один глаз.

И довольный своей остротой моряка, он прибавил:

— Давно, мой друг, горю я желанием познакомиться с вами. Когда вы избивали жителей Шиншера, я говорил себе: «Хорошо он работает, мой Максуэлльчик! Поставят перед ним две, три тысячи мужчин, женщин и детей, и не успеешь сказать „нет!“ — никого уж и нет!» Когда мне рассказывали о ваших удалых подвигах в Лукнове, о двухстах женщинах, утопленных в озере вместе с детьми, я воскликнул: «Черт возьми! Что за хитрая бестия этот Максуэлл моего сердца; другой на его месте оставил бы детей, а он, поди ты! Они вырастут, малютки, если Бог пошлет им жизнь!.. В воду карапузов!» Наконец, когда мой друг Рама-Модели — он здесь, большого роста, налево, всмотритесь в него хорошенько, вам еще ближе придется познакомиться — сообщил мне, что ты расстрелял его отца в числе пяти-шести сот других стариков и такого же количества женщин, не считая детей… О! Тогда я не выдержал и сказал: «Да неужели я никогда не увижу его, этого душечку Максуэлльчика? Божественного Максуэлла! Милого Максуэлла! Нет, Барбассон, тебе необходимо познакомиться с ним!» — Барбассон — это мое имя. Барбассон Мариус, законный и единственный сын Филиберта-Петруса Барбассона, родившийся в Марселе (Буш на Роне); нос не орлиный, средний рот, как утверждают эти шутники парижане… Итак, мой любезный, остроумный капитан Максуэлл, отрада души моей…

— Сократите, пожалуйста, вашу речь, Барбассон, — сказал ему Сердар, — вы видите, что этот презренный трус сейчас упадет в обморок, и нам придется нести его на руках!

Что касается тугов, то оба хладнокровно уселись на корточках и вид их был несравненно приличнее вида английского офицера.

— Вы этого непременно хотите, Сердар?.. Пусть по-вашему! Я просто желал доставить вам удовольствие, — отвечал провансалец. — Если бы вы знали, какое счастье я испытываю, имея возможность видеть, как негодяй этот трясется, точно обрывок соломы, крутимый вихрем. Итак, мой Максуэлльчик, в своем великом желании познакомиться с тобой я просил нескольких друзей сопутствовать мне, — я знал, что ты собираешься в наши места, — чтобы они помогли мне пригласить тебя посетить владения Мариуса Барбассона, владетеля Нухурмура и других окрестностей по соседству. Я уверен, что ты с удовольствием примешь это приглашение.

— Чего хотите вы от меня? — спросил негодяй, совершенно уничтоженный этими словами.

— Предложить на несколько минут гостеприимство у себя… О! Это будет ненадолго, — продолжал Барбассон с жестоким смехом. — Ты пробудешь столько, сколько потребуется для сведения счетов с присутствующим здесь Рамой-Модели и со мной, как с исполнителем завещания моего друга Барнета, должником которого ты состоишь после того, как обокрал его и выгнал из дворца в Ауде. Но это пустячки, тебе предстоят несравненно более серьезные счеты… Желаешь взять меня под руку?.. Ну же, кроткий мой лорд!

— Нет, я не желаю идти с вами. По какому праву мешаете вы гулять английскому офицеру? — пролепетал несчастный, призвав к себе весь остаток своих сил.

— По какому праву, мой добрый Максуэлл? По какому праву? И ты еще спрашиваешь, неблагодарный, ты не видишь, что по своему расположению к тебе я желаю избавить тебя от опасности быть расстрелянным за то, что ты предал тугам своего полковника со всей семьей, — потому что ты хотел занять его место.

Максуэлл понял, что никакие увертки не помогут ему больше, и дал увести себя, как бык, не сознающий, что его ведут на бойню.

— Полно, мой друг, мужайся! — сказал ему Барбассон, передавая его на руки Раме и Нариндре.

Затем провансалец обратился к Сердару и указал ему на тугов, сидевших на корточках.

— Не стоит вести этих в Нухурмур, не правда ли?

Сердар наклонил голову в знак согласия. «Две проклятые души Кишнаи», по выражению Анандраена, которые захватили его Диану, и Мари, и молодого Эдуарда, и благородного Лионеля Кемпуэлла… у него для них не было жалости в сердце.

— Не беспокойтесь, мои ягнятки, — сказал им Барбассон, — вы и так хороши, как есть.

Он взял револьвер и пулей размозжил голову тугу, сидевшему ближе к нему. Второй туг моментально вскочил на ноги.

— На лету! — крикнул Барбассон.

Раздался выстрел, и туг с размозженной головой упал рядом со своим товарищем. Зловещий исполнитель правосудия Бога и людей одним ударом ноги отправил в пропасть обоих негодяев, мера преступлений которых переполнилась.

Максуэлл, при виде такой быстрой казни упал без сил на руки своих проводников. Поблизости протекал ручеек; Барбассон наполнил свою шляпу водой и брызнул ему в лицо. Ощущение свежести сразу привело капитана в себя.

— Полно, мужайся! — сказал ему Барбассон. — Это ничего, свежей водицы тут немного… в озере у Лукнова несравненно больше… Не дрожи так, твой черед еще не наступил. Офицер ее величества заслуживает большего… К тому же надо сначала объясниться и свести счеты, которые ты забыл. Ты знаешь пословицу: «Счет дружбы не портит»? Ты и сам ведь не захочешь уйти, не подведя итогов?

Маленький отряд вошел в Нухурмур.

— Ну-с, что мы сделаем с ним? — спросил Сердар. — Бесполезно разыгрывать комедию правосудия с этим презренным чудовищем человеческого рода. Существа такого рода стоят вне закона и даже вне человеколюбия. Я, по крайней мере, отказываюсь от этого. Как подумаю я только, что он уведомил Кишнаю о прибытии моей сестры и семьи ее в Бомбей, а также о поездке их в Нухурмур!.. Вся кровь закипает в моих жилах, и я нахожу, что смерть слишком легкое наказание для этого чудовища.

— Сердар, — отвечал Рама-Модели, — в один прекрасный день он велел расстрелять под стенами Гоурдвар-Сикри две тысячи человеческих существ, и в то время, когда он командовал расстрелом, слышны были крики грудных детей, лежавших у груди своих матерей*; после четвертого выстрела артиллерийской батареи, изрыгавшей картечь на стадо людей, все крики прекратились, но в первом ряду среди трупов находился старик, который был только ранен; он встал и просил помилования… только он избежал смерти. Среди солдат послышались крики, заглушенные волнением: помиловать! помиловать! Но человек, который командовал, повернулся к ним и спросил: «Кто смеет говорить здесь о помиловании?» — С ним была одна из тех собак-догов, у которых английская голова, потому что они водятся в Англии. Он сказал этой собаке, указывая на старика: «Пиль, Том! Пиль!» И собака прикончила старика. Этот старик, — продолжал Рама глухим от волнения и гнева голосом,

— этот старик был мой отец, Сердар! Отдай же мне убийцу моего отца для достойной мести!

>> * Исторический факт.

— Человек этот принадлежит тебе, — отвечал Сердар. — Я не чувствую никаких угрызений совести в том, что не защищаю его от твоей мести. Совершай правосудие за Шиншера, Гоурдвар-Сикри, Лукнов!

И обернувшись к своим спутникам, Сердар сказал им:

— Друзья мои, солнце сядет через час, нам пора к развалинам Карли. Разрушим логово разбойников. Мы недостаточно скоро поспеем туда, чтобы спасти жизнь и честь несчастных, которые так много настрадались и так близки мне.

— Если я не нужен тебе, Сердар… — начал Рама-Модели с мрачным видом.

Сердар понял… С минуту он колебался, но великодушное чувство скоро отошло на задний план… Что мог ответить он старинному спутнику своих трудов, своих страданий, своего изгнания в тот час, которого тот с таким нетерпением ждал, чтобы отомстить за своего отца и тысячи невинных жертв, умерших в ужасных пытках?.. Максуэлл оставил за собой целое море крови… Сердар отказался от него, но все же, желая снять с себя нравственную ответственность, он отвечал:

— Я увожу Сами, ты будешь охранять Нухурмур.

Сердар и спутники его удалились… В пещерах остались Нана-Сагиб в своих апартаментах и Рама-Модели со своим пленником. Тишина, наступившая после ухода авантюристов, производила мрачное, зловещее, ужасное впечатление… Тишина, которую не нарушал ни единый звук извне… Тишина погребального склепа!

Максуэлл, почувствовавший чуть больше уверенности в себе, когда увидел, что остался с одним индусом, тоже поддался влиянию этой ужасной тишины… Он стоял под каменным сводом, в узком проходе, слабо освещенном тусклым светом закоптевшей лампы, которая стояла на земле, загоняя все тени на потолок и придавая им самые причудливые формы… Тени эти двигались при мелькающем свете лампы, точно мстительные призраки.

Сидя в углу на корточках, Рама-Модели смотрел на Максуэлла глазами хищника, который наслаждается видом жертвы прежде, чем ее пожрать… Он не спешил покончить с ним; перед ним впереди целые часы, даже дни, чтобы наслаждаться своей местью и выбрать для этого лучший способ, потому что он не решил еще, что ему делать с этим человеком… Убийца был в его власти, и этого было пока достаточно.

Он зажег гуку и, окружив себя густыми облаками дыма, погрузился в безумный бред курителей гашиша… Взгляд его подымался и опускался от хрустального кальяна к пленнику и от пленника к кальяну… Страх Максуэлла переходил постепенно в безумный ужас; он знал, что дым индийской конопли имеет страшное свойство возбуждать мозг в голове курильщиков и доводит до безумного экстаза мысль, наиболее озабочивающую его. В ту минуту, когда возбуждение это начнет действовать, когда наступит час безумия, что сделает с ним индус?.. О, он знал, что позавидует тогда быстрой и легкой смерти своих спутников на склонах Нухурмура… ибо для него не оставалось больше надежды. Нельзя смягчить этого человека, отца которого он приказал разорвать своей собаке! И нигде нет выхода, чтобы попытаться на отчаянный побег… Кругом толстый и безмолвный камень, заглушающий призывы о помощи и крики жертв, да и кто услышит его, чтобы прийти к нему и освободить?..

Попробовать бороться? Нечего было и думать о борьбе с таким сильным противником с револьвером и индийским кинжалом за поясом… Нет, надо покориться смерти.

Но какой род варварской, небывалой казни придумает этот мозг, когда он дойдет постепенно до ярости, до бешенства, которое не рассуждает?

Крупные капли пота струились по лбу несчастного и только инстинктивный страх ожидающих его ужасных пыток поддерживал его силы и мешал ему упасть в обморок…

Ах! Имей он только возможность довести гнев индуса до такой степени, чтобы тот сразу нанес ему смертельный удар… Надо было спешить, еще несколько минут, и палач перестанет понимать его; глаза индуса блестели странным светом, то сверкая ярким огнем и зверской злобой, то становясь тусклыми и мрачными… А едкий, густой дым гуки, надушенной запахом роз и жасмина, пропитанной соком индийской конопли, по-прежнему вырывался густыми облаками изо рта курильщика… И Рама-Модели начинал как-то странно посмеиваться; ему, вероятно, представлялась его жертва, корчившаяся среди пыток, и несвязные слова срывались у него с языка: «Пиль! Том! Пиль, моя добрая собака!» Нет, перед глазами его проходила смерть отца, вызванная в его памяти влиянием ужасного гашиша, который придаст видениям впечатление полной реальности.

Похолодев от ужаса и чувствуя, что пора кончить под страхом иметь скоро перед собой безумца, способного грызть его, как Уголино грыз Роджера в ужасном видении Данте, Максуэлл бросился вперед. Одним ударом ноги он опрокинул гуку и, схватив за горло индуса, повалил его на землю; это удалось ему потому, что он не дал Раме-Модели времени вскочить на ноги; обняв его затем рукой за шею, он принялся его душить. Но как ни быстро набросился он на него, Рама все-таки успел крикнуть:

— Ко мне, Нана!

Пораженный этим раздирающим криком, Нана-Сагиб поспешил на него и, поняв сразу в чем дело, набросился на Максуэлла, опрокинул его в свою очередь и освободил Раму-Модели, который одним прыжком опять очутился на ногах.

Пары гашиша не успели докончить своего дела, и индус мгновенно вернул себе свое хладнокровие.

— Благодарю, Нана, — сказал он принцу, — ты спас мне жизнь, и я не забуду этого!

Взглянув на Максуэлла с выражением дикого гнева, он сказал:

— Тебе мало было отца, негодяй, ты захотел еще и сына… Слышишь ты крики женщин и грудных детей, — продолжал он с возрастающим возбуждением, — они кричат о мести… Ага! Посмотрим, умеешь ли ты умирать… Закури-ка свою сигару и покажи, как презирает смерть капитан Максуэлл… В таком виде ты бахвалился тогда в Гоурдвар-Сикри… Кто просит здесь о помиловании? Пиль! Пиль! Мой добрый Том! Ха, ха! Ты и не подозревал, что в тот день ты сам себе избрал род смерти. Зубы за зубы… раны за раны… кости за кости, ха! ура! ура! капитан Максуэлл!

И в экстазе он толкал его и гнал его перед собой по коридору.

Вдруг камень повернулся, и лучи солнца залили вход в пещеру… Максуэлл подумал, что спасен… испустив крик удивления и безумной радости, в котором соединилась вся оставшаяся еще у него сила, он выскочил из пещеры и бросился вперед, не видя того, куда он попал… Сзади него раздался взрыв зловещего хохота, и он услышал, как звучный голос Рамы-Модели произнес следующие слова:

— Пиль! Нора! Пиль! Сита! Живо, мои добрые животные!

И в ту же минуту, несмотря на быстроту своего бега, Максуэлл услышал треск веток, слабый сначала, затем все более сильный, затем глухой, поспешный топот по земле… Он смутно почувствовал, что его преследуют…

Кто мог бежать по его следам? Он слегка повернул голову назад… О! Ужасное видение!.. Две пантеры с открытой пастью, высунутым языком, горящими глазами догоняли его… Все последующее произошло с быстротою молнии… он мгновенно был опрокинут на землю… с первого же нападения затрещали кости, брызнула кровь, и среди невыразимой боли, в ту великую минуту, когда слабое дыхание, оживляющее тело, готовится улететь в неведомые пространства, последнее, что он еще слышал, были слова Рамы, продолжавшего кричать: «Пиль! Нора! Пиль! Сита! Живей, мои добрые пантеры!»

Максуэлл погиб…

Наступила ночь, теплая, благоуханная, молчаливая, и в рощах тамаринд, розовых акаций и мастиковых деревьев, окружавших развалины храмов Карли, засверкали среди листвы тысячи беловатых блестящих точек. Это были шотландцы, предупрежденные Сердаром о плене их полковника; они окружили со всех сторон древнее убежище буддистов, чтобы ни один из негодяев, собравшихся там для совершения кровавых мистерий, не мог бы убежать оттуда.

Вдруг от группы пальмовых деревьев отделился небольшой отряд, вошел в пещеру, и вслед за этим раздались три пронзительных свистка, раскатившись звучным эхом под мрачными сводами. Это был Рудра, а с ним Сердар со своими спутниками, на которых блестели мундиры английских офицеров.

Через несколько минут к ним вышел Кишная; он не успел ни сделать какого-либо жеста, ни крикнуть на помощь, как был уже схвачен и крепко-накрепко скручен веревками…

Вслед за тем все, друг за другом, — Сердар, его товарищи, офицеры и солдаты шотландского полка — проскользнули тихо, не делая ни малейшего шума, в подземелья храмов, где и застали тугов, занимавшихся приготовлениями к ужину.

И в то время, как английские офицеры приказывали связывать их попарно, из соседнего подземелья донеслись крики радости и счастья, каких своды эти никогда еще не слышали.

— Диана! Фредерик!

Брат и сестра были в объятиях друг друга… Двадцать лет ждали они этого торжественного часа!

И слышно было, как Барбассон среди рыданий говорил:

— Черт возьми! Какая жалость, что у меня нет сестры!

Двадцать лет уже не плакал провансалец.

Два месяца спустя «Диана» на всех парах неслась к берегам Франции, унося с собой Фредерика де Монмор де Монморена и его семью. Сердар спешил подать просьбу об оправдании.

По получении окончательного оправдания он решил вернуться обратно в Индию, где должна была жить вся семья его сестры; он дал слово жить и умереть в этой прекрасной стране, колыбели наших древних предков индоевропейцев, которая сделалась вторым отечеством этого великодушного человека.

Мы еще встретимся с ним там когда-нибудь.

Нана-Сагиб, который не мог без отвращения подумать о возможности сделаться пленником-пансионером англичан, остался в Нухурмуре ждать возвращения Сердара, чтобы окончательно решить, какой остров выбрать для своего местопребывания.

Капитан Максуэлл умер, Кишнаю вместе с его мрачными приверженцами повесили вокруг развалин Карли; никто, следовательно, не мог больше тревожить принца в тишине его таинственного и поэтического убежища, в подземельях Нухурмура.

Барбассон был назначен комендантом Нухурмура, а Нариндра, заклинатель и Сами — его помощниками. Он написал Барбассону-отцу, что предсказание его не исполнилось, и, как добрый сын, послал ему сто тысяч франков из того миллиона, который Нана-Сагиб дал ему в награду за его услуги.

Сэра Вильяма Броуна все забыли, но он не забыл никого…