В тумане тысячелетия

1. В солнечный день

то за чудный летний день!

Право, давным-давно уже не выдавалось такого денька на суровом севере. Над Ильменем вечно небо хмурится, бродят по нему грозные тучи, каждый миг буря зареветь готова, гром загрохотать, молнии засверкать.

А тут...

С выси поднебесной ярко, радостно весёлое солнышко смотрит. Рассылает оно свои лучи по поднебесью, заливает светом своим весёлым, радостным и поля, и дубравы, и Волхов старый...

Кто бы мог подумать, что с течением времени не только человек, но и природа сама меняется... И заметно меняется. Многими фактами доказано, что с небольшим тысячу лет назад на севере нашей необъятной матушки-России климат не таков был, каков он теперь.

В самом деле, в те времена глубокой древности, когда начинается наш рассказ, климат России был совсем другой. Пока дикие, непроходимые леса покрывали собой всю среднюю и южную полосу от севера до востока, климат южной России был куда благостнее нынешнего. На севере же России и в средней полосе между лесами и болотами было значительно холоднее, чем теперь.

Да что древние времена! Ещё в XVII веке виноград зрел в Киеве под открытым небом, а в южной России и представить себе никто из её обитателей не мог таких холодов, которые свирепствуют там в настоящее время.

Теперь климат нашей матушки-России уравнялся. На юге сделалось холоднее, на севере теплее.

Прежде не то было...

Оттого-то так и радуется народ приильменский весёлому солнечному деньку. Редки они, такие деньки.

Особенно веселятся в роду приильменского старейшины Володислава, занявшего место на левом берегу Ильменя, вблизи Перыни-холма, где стоял, возвышаясь над озером и сушей, гигантский идол грозного славянского бога Перуна — бога-громовержца.

Могуч и богат этот род. Немногие роды приильменские сравняются с ним в могуществе, богатстве и многолюдий. Сколько у него пушных товаров заготовлено к приезду людей урманских — видимо-невидимо! Мехов у него и довольствия разного на самом деле обилие такое, какое другим родам и во сне не снилось...

Не только богат и могуч, но и самостоятелен род Володислава. Ни от кого не зависит он. Даже к пятинам Новгорода не приписан, а уж на что этот последний усилился после того, как перенесли его со старого городища на левый берег да стали в него съезжаться и весь, и меря, и кривичи, и мужи торговые из далёкой Скандинавии.

Родовой старейшина Володислав никого не боится, а с ним никого не страшатся и его родичи.

Вот и теперь поёт, играет родовая молодёжь, собравшись на лугу за своим селением... Молодёжь и тысячу лет тому назад была молодёжью, даже, пожалуй, ещё лучшей, чем теперь. Слышен искренний весёлый раскатистый смех, видны раскрасневшиеся от игр и удовольствия лица, а порой зальётся, зазвенит и рассыплется звонкою трелью весёлая песня...

А солнышко ласково, приветно смотрит на развеселившихся под его лучами молодцов и девиц красных.

Даже старики вышли и греют на солнце свои болезные кости. Сам Володислав с ними. Степенно, серьёзно ведёт он беседу, а сам нет-нет да и кинет любовный взгляд в сторону веселящейся молодёжи, где в числе других находится и единственный сын его Вадим.

— Слышал ли ты, княже, — говорит Володиславу седой с обветренным лицом старик. — Прибыли к Новгороду из-за Нево люди неведомые, зовут себя норманнскими ярлами[1], и с ними варягов[2] великое число.

— Ох, слышал, отец Витимир, слышал... Что-то затевает этот новгородский посадник Гостомысл, торговлю ли, дело ли ратное — неведомо...

— А как бы за норманнскими варягами и наши с Варяжки не ушли...

— Что же? Пусть их идут... Без них у нас на Ильмене тише будет...

— Слышал ты, что и Гостомыслов племянник Святогор к солеварам с Варяжки примкнул?

— Слышал. Отчаянный он... Даром, что молод, а на медведя один на один ходит!

Володислав вздохнул.

Красив лицом, статен был его Вадим. Только в глубине души старик совсем не такого сына хотел иметь. Нельзя сказать, чтобы Вадим и трусом был, нет, он только характером совсем странный выдался. Хитры, ох как хитры были наши предки, но вместе с тем прямодушны они были. Хитры они были в охотничьих уловках, в погоне за зверем, в борьбе с врагом, но зато в отношениях между собой и в отношениях с друзьями более открытых и прямодушных людей не бывало.

А Вадим совсем не таким выдался. С малых лет в нём замечали вероломство. Обмануть, хотя бы первого друга, надсмеяться над ним, зло ему без всякой причины сделать — на всё это был способен Вадим.

За это его не любили в роду и только ради отца многое от него сносили, да и то жалоб на обиды от чужих людей не было конца...

Знал это Володислав и глубоко сокрушался.

— А всё сильнее и сильнее Новгород становится, — продолжалась беседа. — Много народу в него прибывает.

— Ещё бы, его на просторном месте срубили, будет во все стороны шириться...

— Не то что там, на острове[3].

— Там-то не раздашься!

— Да нам что Новгород! Пусть его ширится. Мы здесь в лесу сидим, земли много, зверя в чаще видимо-невидимо, Ильмень-кормилец близко совсем.

В это время громкий женский крик прервал беседу. Ну лугу разом оборвались песни, смех, веселье.

— Что там ещё? — спросил Володислав, нахмурив седые брови.

На лугу, между тем, отчаянно отбивалась от старейшинского сына молодая красивая девушка.

— Нет, Вадим, нет. Ни за что! Пусти меня! — говорила она, стараясь вырваться из объятий юноши...

— Не пущу, Любуша. Поцелуй! — приставал тот.

— Оставь, не тебе меня целовать, — упиралась ему в грудь она.

— Вот поцелую, — настаивал Вадим и протянул было губы к раскрасневшемуся лицу девушки.

Как раз в это время она с силой рванулась из его объятий, оттолкнув при этом.

Толчок был слишком неожиданный. Невольно Вадим выпустил девушку и, не удержавшись на ногах, упал.

Кругом раздался смех. Вадима, как известно, недолюбливали, потому не только подруги Любуши, но и сверстники Вадима только порадовались его поражению.

— Хорош молодец... девка повалила! — слышались насмешки.

С искажённым от злобы лицом вскочил Вадим на ноги и кинулся к Любуше, но в это время между ним и ею сплошной стеной стали юноши и девушки.

— Оставь, княжич! Ты в гневе необуздан! — заговорили кругом. — Что тебе в ней?

— Да и я не для тебя! — раздался звонкий смех девушки. — Не для тебя, нет, не для тебя!..

И девушка опрометью бросилась к селению.

Все в роду знали, что Володислав хоть и строг, но справедлив, и не допустит никакой обиды — даже если обидчиком будет его родной сын.

Любуша и не думала жаловаться на Вадима, но тот, зная, как строг его отец, во избежание неприятности, кинулся со всех ног прочь, сопровождаемый громким смехом.

Такое тоже было в его характере.

Отбежав довольно далеко, он остановился и сжал кулаки.

— Не для меня. Не для меня, — повторял он. — Знаю, для кого... Ох знаю! И не сносить ему головы. Клянусь в том Перуном.

Красивое лицо юноши было искажено злобой, глаза метали молнии, а лоб избороздили не свойственные его возрасту морщины.

В то время на лугу всё успокоилось, только прежнее веселье стало как-то тише, а беседа между стариками — оживлённее.

Толковали про Новгород, который всегда был бельмом на глазу у всех приильменских славян. Разговор от Гостомысла и намерений мудрого посадника перешёл к этой столице северной славянщины.

— Ох, посмотрите, не сносить нам от него, от Новгорода, головы, — толковали оживлённо старики. — Нельзя ему такой силы давать.

— Чего там! Много нас ведь на Ильмене. Да и не один Новгород срублен мужиками славянскими. Забыли, что ли, кроме Новгорода, ещё Киев, Смоленск, Чернигов есть, а кто из них сильнее?

Долго ещё продолжался спор между стариками на эту тему.

2. Первая искра

особенным почтением все в кругу, даже сам Володислав, слушали древнего, высохшего от пережитых лет старика.

Это был Радбор, самый старый человек в роде Володислава. Долго жили тогда люди: никто из родичей не знал, сколько ему лет. Все, даже старики, помнили его седым и сгорбленным.

Несмотря на ветхость и древность, память Радбор сохранил крепкую. Он живо помнил старину и любил рассказывать про неё. Как только выдавался тёплый денёк, выползал Радбор на солнышко подставлять своё высохшее тело под ласковые его лучи, грелся и нежился, а вокруг него в это время собирались родичи, знавшие, что у Радбора всегда есть в запасе интересные рассказы про седую старину.

Так и теперь, когда повелась общая беседа, взоры всех обратились к Радбору. Все ждали, что он скажет, и всем интересно было знать, каково будет его мнение об ожидающихся событиях.

Когда в беседу вмешался Радбор, спор шёл о могуществе славян.

— Сколько нас по лицу земли рассеялось! — горячился высокий старик, подстарейшина в роде Володислава. — Разве по одному только Ильменю сидят роды наши? Куда ни пойди, от моря Варяжского и до Сурожского, и до Хвалынского морей, везде однородцы наши есть, всюду речь славянскую услышишь, везде одним богам кланяются.

— Так, так!

— Верно говорит! Много нас, сильны мы, — послышались одобрительные восклицания.

— Что и говорить! Вот хотя бы наши города взять! Чем не велик наш Новгород? Во всех странах, за всеми морями известен.

— Точно, везде известен! Мало, что ли, гостей[4] с разных стран сюда собирается торговать!

— А Киев-то!

— И Киев тоже! Родной он Новгороду.

— Да один ли Киев да Новгород в славянщине?

А Изборск у кривичей, а Смоленск. Сильнее-то народа славянского и нет нигде!

— Сильны мы, очень сильны! Что и говорить! — раздался слабый, дрожащий голос. — А всякий нас и обидит, и под пяту, коли захочет, положить может.

Это говорил Радбор.

Все в кругу с любопытством обратились в его сторону.

— Что же, отец? — послышались вопросы. — Скажи нам, почему это так?

— Да, отец, объясни нам, научи нас! Многое ты на своём веку повидал, мудрость твоя известна всему Ильменю, так поведай нам, почему ты говоришь, что при всей силе нашей слабы мы, однако, и всякий, кто ни захочет, может нас покорить.

— Нас вот на Ильмени никто не покорял.

— Так на то вы и ильменские! Сюда и птица не всякая залетает, и зверь не всякий заходит, кто же вас сюда в полон брать придёт? Разбежитесь по дубравам — и нет вас. А вот кто посильнее, придут и заберут всех, и данью обложат всех вас — все роды.

— Так мы прогоним их!

— Что ж, что прогоните! Сегодня прогнали, а завтра они опять придут и опять завладеют вами. А потому, что слабы вы, даже и на Ильмени, как все остальные.

Радбор, видимо, устал и замолчал, чтобы перевести дыхание.

— Вот живём мы, а как в самом деле живём-то? — снова заговорил он. — Правда, много нас на земле живёт, и все мы по одному говорим и одним богам кланяемся, а только беда наша в том, что нет между нами никакого согласия... Не живут в мире постоянном не только племена, но и роды даже. Всегда между нами бой смертельный идёт. Древляне с окольными полян, что по Днепру живут, обижают, вятичи до радимичей идут, дреговичи кривичей воюют, и всегда где-нибудь бой идёт, кровь льётся. И какая кровь-то? Братская! Ведь и древляне, и бужане, и полочане, и дреговичи, и лутичи, и мы, ильменские, — все родные братья, все от одного корня происходим, а вот от раздоров этих и беды на нас разные идут.

Старик снова замолчал.

Его слушали с затаённым дыханием, так как правдивость его слов была очевидна.

— Какие же беды, отец? — послышался робкий вопрос.

— Вот хотя бы с дулебами.

— Что такое с дулебами? Расскажи!

— Давно уже это было, так давно, что много поколений сменилось, а память, между тем, всё ещё свежа.

— Расскажи, расскажи, отец, что случилось в старинные времена с дулебами, мы же послушаем да поучимся. Опыт разуму учит!

— Слушайте же, если знать хотите... Пусть рассказ мой в прок идёт. Жили дулебы на своём Буге-реке, жили тихо, смирно, по зверя в леса ходили, рыбу ловили, никого они не трогали, только их самих иногда древляне дикие обижали. Братья-то Кий, Щёк и Хорив только что с Дуная пришли и на Днепровских горах у полян сели. Никто и подумать не мог тогда, что будет здесь город великий и нашему Новгороду равный... Это он уже потом, спустя много-много времени так вырос!

— А расскажи отец, как Киев-город построился, — раздался чей-то вопрос.

— Киев-то? Да много слышал я о Киеве разного. Чему и верить, не знаю. Каждый о Киеве по-своему толкует!

— А вот ты сейчас нам рассказал, что братья с Дуная пришли.

— Говорили мне так, когда я был в землях Полянских. Пришли три брата из далёких стран, что за Дунаем-рекой лежат, пришли они с дружиною сильной и осели на высотах киевских, благо поляне их добром пустили и боем на них не пошли... А осели они здесь с тем, чтобы с людей торговых, которые за Русское море в Византию ходили, дань собирать... Место-то там удобное! В обе стороны с гор далеко видно, кто чуть на Днепре появился, сейчас видно, а снизу если кто пойдёт, так пороги там, иначе, как волоком, и нельзя идти. Так и начали жить на высотах днепровских три брата, а с их старшего брата по имени и городок Киевом был прозван.

— А по-другому как рассказывают об его основании?

— По-друтому-то? А говорят, будто Кий, брат из трёх старший, просто перевозчиком был. Перевозил через реку, кому это нужно было, с одного берега на другой; около этого и кормился, а народу тут много переходило через Днепр, так много, что братьям и не справиться было. Люди задерживались, подолгу оставались тут, ну и чтоб время не терять, кто товары при себе имел, за торг принялся, а тут и мужи свейские, что из варяг в греки шли, тоже приставать начали, менять там, что у кого было, и пришлось осесть у ворот днепровских, осели и зажились, сперва селенье устроилось, а потом и город огородили...

— Ты бы, отец, про дулебов-то нам досказал, — вернул один из слушателей старика на прежнюю тему.

— Да, про дулебов! Вот ведь они какую беду вынесли.

— Какую, отец, какую? — раздались голоса.

— Пришли к ним мужи обрские, пришли с оружием и стали воевать дулебов; те народ мирный, не ратный, не могли против них силы выставить, и победили их обры. А были они телом великие и умом гордые.

— Что же, данью обложили их обры?

— Данью одной, это ничего ещё было бы... Не в первый раз племенам славянским дань платить! Привыкли они к этому. А обры всячески надругались над покорёнными. Вот тут и пострадали роды дулебские!

— Мучили их обры?

— И это бывало. А больше всего надругались они над жёнами славянскими. Страшно надругались... Вместо коней и волов они были у них!

Общий крик негодования прервал Радбора. Лица слушателей побледнели, глаза засверкали. Сказалось родственное племенное чувство. Ведь дулебы, как бы далеко они ни жили от Ильменя, но всё-таки они, как выразился Радбор, были братьями им. Всякая обида, нанесённая им, гулко отдавалась во всех сердцах славянских! Тёкшая во всех славянских жилах одна кровь брала своё. Ссорясь и воюя между собой постоянно, славяне никогда этого не забывали, и при всякой дурной вести из славянских племён, они готовы были кинуться за них на врага, но, увы, не было между ними объединяющего начала, единой власти, которой так сильна стала матушка-Россия в настоящее время.

— Как куда нужно поехать обрину, — продолжал свой рассказ старый Радбор, — сейчас приказывает он запрячь в телегу свою не волов и не коней, а жён славянских, садится сам, так и едет!

— И возили? — послышался вопрос.

— Повезёшь! Трёх-четырёх впрягали проклятые обрины!

— А мужи дулебские, что же?

— Слабы они были... Где же им одним против обров пойти, а древляне, им соседние, по своим лесам рассеялись. Поди, лови их там.

— И долго так обры издевались над дулебами?

— Ох, долго, и ничего с ними поделать было нельзя, ибо сильны были.

— Как же избавились от обрского ига они?

— Сами боги на помощь им пришли. Пошла ходить по обрам болезнь страшная[5], кто ни заболеет — все умирали, и дулебов много здесь погибло, но они всё-таки остались, а обры так и перемерли, так что на земле дулебской ни одного обрина не осталось!

— И теперь на землях днепровских говорят, — заметил внимательно слушавший рассказа Володислав, — «погиб, как обры!».

— Это про тех, кто рода после себя не оставил, — добавил к его замечанию Радбор.

Некоторое время весь круг молчал.

— Вот к чему ведут несогласие и раздоры, — заговорил опять старик, — восстанет в землях славянских род на род, и не будет правды, а тут враг близко, ждёт он этого, нагрянет с грозой ратной и с родами славянскими делает, что только хочет! А они все спорят между собой, кровь льют!

— Как же быть-то?

— Сплотиться всем воедино... Выбрать князя, чтобы всеми делами верховодил, на врага водил и от врагов со своими дружинами оборонял. Да чтобы не было ни вятичей, ни радимичей, ни полян, ни древлян, а были бы они все славяне... Вот тогда мы и сильны будем. Не найдётся врага, который бы одолел нас! Сами всех и всё сокрушим, как вода из прорвавшейся запруды все затопим, и не погибнет славянство во веки веков!

— Прав старик, прав! — раздались голоса.

Первая мысль об единодержавной, всё сплачивающей власти была заронена.

3. Славянские ручьи и русское море

сли взглянуть на карту современной Европы, то непременно бросится в глаза огромная площадь, занимаемая нашей матушкой-Россией. В то время, когда начинается наш рассказ, славянские племена жили на большем, пожалуй, ещё пространстве, чем занимаемое Россией ныне. Они говорили на одном, всем им понятном языке, проникнуты были одним духом, образ правления у всех был одинаковый — выборный, и религия, за немногими исключениями, одна и та же.

Широко во все стороны раскинулись земли, занятые русскими славянами, составлявшими ядро славянщины, — то русское море, в котором рано или поздно должны слиться остальные славянские ручьи...

Тысячу с небольшим лет назад, когда только что начало образовываться русское государство, большая часть страны была покрыта дремучими лесами и болотами. Между ними, как будто на островах, по возможности ближе к рекам и озёрам, жили отдельные славянские общины. Каждая из них управлялась своим старейшиной, но все эти общины составляли особые племена. В свою очередь, эти племена придерживались двух главных союзов: северного и южного.

Во главе первого стоял Новгород, во главе второго — Киев.

Такое первенствующее положение Новгорода и Киева в союзах славянских племён имело последствием то, что в них ранее, чем в других городах, развились торговля, гражданское устройство, просвещение. Здесь появились первые поэты-летописцы, в них сохранялись народные предания, память о всех делах союза, в них, наконец, творились суд и расправа и сосредотачивалась общеславянская деятельность.

Может быть, по этим соображениям северные саги и называют Россию «Гардарикой», то есть страной, подвластной городу, а византийские историки и восточные писатели называют Киев, близкий и более знакомый им, столицею земель славянских.

Первенствующим поселением в северном союзе были славяне новгородские. Они занимали площадь, вдававшуюся клином на север по Волхову, к озеру Нево (Ладожскому), на юг область новгородских славян простиралась не далее реки Межи, на восток примыкала к рекам Тихвинке, Чадогаще, Молоте, за которыми жили финские племена, и, наконец, на западе граничила с Ижорой, или Ингерманландией, и Эстляндией — маамиссами (чудью).

Другим могучим славянским племенем были кривичи, занимавшие нынешнюю Витебскую, Псковскую, Тверскую, Смоленскую губернии и часть Могилёвской. Они, кроме того, занимали верховья Днепра, Западной Двины и Волги.

Затем шли полочане — ветвь кривичей, жившие по берегам реки Полоты; дреговичи — между Припятью и Двиной, в нынешней Минской и Витебской губерниях, дулебы — в нынешней Гродненской губернии.

В южном славянском союзе главенствующее положение занимали тихие и кроткие поляне, населявшие нынешнюю Киевскую губернию и распространявшиеся по Днепру.

Далее, в лесах нынешней Волынской губернии жили древляне; по Бугу, впадающему в Вислу, — бужане. За бужанами к югу — волыняне; северяне — на берегах Десны и Семи, в губернии Черниговской; сулиги — на Суле, лютичи и тиверцы по Днестру, до Чёрного моря и Дуная; в губернии Подольской, части Галиции, Молдавии, Бессарабии — хорваты или Карпаты, одноплеменные с белохрабатами, принадлежавшими к союзу польских славян и жившие в части Галиции, примыкавшей к губерниям Волынской и Подольской; радимичи — в Могилёвской и Смоленской губерниях, по реке Сож; вятичи — по Оке, в губерниях Калужской, Тульской, Орловской.

Так разлилось русское море по лицу земли славянской. Им одним, русским славянам, удалось образоваться в крепкое, мощное государство с первых лет своего основания. Много бед претерпело оно в течение тысячелетней жизни, но не сломилось под ударами их, а напротив, окрепло верностью и преданностью своим обычаям, заветам старины и установленной по собственной воле и почину единодержавной власти. Живя под влиянием этих начал, Россия «достигла между народами исторического мира той степени, на которой с гордостью и любовью видим мы её ныне»[6].

Кроме чисто славянских племён, составлявших ядро славянщины, непосредственную связь с ними имели, а затем целиком вошли в состав образовавшегося Русского государства племена: чудь, обитавшая на пространстве от Лифляндской губернии через Чудское озеро, верховья Плюссы и Луги до Невы и Ладожского озера, в северной половине Лифляндской, Эстляндской и северо-западной части нынешней Петербургской губернии; весь, жившая от верховья Онеги через Бело-озеро, Шексну, Мологу, до Тверцы — в южной части Олонецкой, северо-восточной части Новгородской, половине Тверской и прилегающей к ней части Ярославской губерний; и меря, обитавшая в остальной, наибольшей части Владимирской и Московской губерний, занимая пространство по обеим сторонам Волги между Мологой и Унжой, и простираясь на юг через Клязьму до Москвы-реки и на север до водораздела между верховьями реки Костромы и Унжи и бассейном Северной Двины (Сухоны и Юга).

На юго-востоке ближайшими соседями русских славян были и находились в безусловной тесной связи с их судьбой козары, кочевья которых простирались от Крыма и низовий Днепра чрез нынешнюю Екатеринославскую, юго-восточные части Харьковской и Воронежской губерний и землю донских казаков до Нижней Волги, Саратовской и Астраханской губерний, а на юг до Кубани и Терека.

На западе соседствовали с русскими славянами их соплеменники, славяне вислянские — поляки, и на северо-западе племя литовско-латышское, по всей вероятности, тоже однородное со славянами.

Два главных племени российских славян — славяне новгородские и киевские — стояли даже во времена глубокой древности на гораздо более высоком уровне развития, чем остальные славянские племена. Северные славяне, живя по соседству с враждебной Литвой и финскими племенами, волей-неволей должны были войти с ними в близкие и дружеские отношения, установившиеся, по всей вероятности, после долгих кровопролитных войн, в которых то одно, то другое племя попеременно выходило победителем. В северном союзе чудь, племя сильное и многочисленное, имело большое влияние в последующие времена; оно было постоянным союзником ильменских или новгородских славян во всех их битвах за независимость и принимало участие в делах государственных. Это впоследствии привело к тому, что чудь слилась со славянами и вошла в общий состав их племён.

Между собой два главных союза славянских жили далеко не мирно. С одной стороны, не было крепкой власти, которая бы прочно соединила их, с другой — интересы их, в особенности интересы торговые, постоянно сталкивались. Кажется, именно это соперничество и порождало всегда неприязненные отношения между киевлянами и новгородцами. Все славяне торговали одним товаром, следовательно, встречаться им приходилось как конкурентам, а отсюда возникала и рознь между ними.

Казалось, сама судьба готовила ильменских (северных) славян к той роли, которую потом пришлось им сыграть в общем ходе исторических событий.

Славяне русские, и в особенности северные, всегда любили жить в больших селениях и деревнях. Это способствовало развитию у них начал демократии, усовершенствованию ремёсел и поддержанию духа общительности и соперничества. Малороссийские хутора и тогда, как и теперь, были неизвестны на севере. Вообще славяне были охотники до многолюдных собраний и терпеть не могли уединения. Нестеровы «игрища» на улицах и за селениями существуют и поныне. Женщины пользовались полною свободой, принимали всегда участие в забавах и играх и даже первенствовали в них. До позднейших времён — татарщины — не в обычае было у наших предков запирать своих жён и дочерей в терема, напротив, они пользовались полною свободою.

Пища у наших предков была та же самая, что и теперь у простого народа — мещан, мелкого купечества, — но и в этом отношении славяне ильменские, северные, значительно разнились от своих южных сородичей. Кушанья одних были совсем не употребительны и даже неизвестны другим. На севере любимыми блюдами были щи, каша, пироги, холодное мясо, кисель, квас. На юге — борщ, вареники, пампушки, жареное мясо. На севере не умели и не умеют печь южного хлеба, паляниц, на юге не знали и не знают северных саек, калачей...

В одном только отношении сходились как будто наши предки: пиво и хмельной мёд варились везде, и на Ильмене, и на Днепре, и, как кажется, везде по одному рецепту — как можно крепче, даже во времена глубочайшей древности.

Одежда северных славян всегда отличалась своим покроем от одежды южных.

Длинная одежда в старину употреблялась только почётными гражданами, а одежда простых славян была короткой, до колен: полушубки, полукафтанья и широкое исподнее платье. Нарядные шапки всегда были высокие. Покрой так называемой русской рубахи не употреблялся южными славянами. Русские древние сарафаны, кокошники, кички, повязки неизвестны и теперь на юге. Там женщины обёртывают голову холстом в виде тюрбана, а летом ходят в одном белье, надевая только поверх него панёву. Неизвестно, когда южные славяне стали брить бороду и голову, оставляя только чуб, но северные никогда не трогали волос ни на голове, ни на бороде, считая последнюю украшением мужа.

Наконец, даже сами жилища славян северных и южных значительно разнились между собой. В общем смысле жилище одной семьи называлось «двором». Дом и все хозяйственные строения как в городах, так и в селениях на севере носили название «избы», на юге — «хаты». Курная изба — это необходимая принадлежность севера, но нет никакого сомнения, что более зажиточные люди жили в городе в светлых и чистых покоях. Так как лучшее помещение избы обыкновенно называлось горницей, то по смыслу этого слова можем предположить, что находилось это помещение наверху.

Занятием северных славян главным образом были звериный и рыбный промысел, пчеловодство и затем уже земледелие. Южные славяне преимущественно занимались скотоводством, земледелием, пчеловодством, а звериной и рыбной ловлей не пренебрегали только в зимнее время. Кроме того, северные славяне, то есть ильменские, были прекрасными мореходами и торговцами, тогда как южные славяне до прихода норманнов в далёкие морские путешествия не пускались; у них, впрочем, городские жители занимались торговлей.

Южные славяне известны были как народ тихий, любящий музыку, песни, тогда как ничего по этому поводу о славянах северных неизвестно.

Таково было «славянское море» в то время, когда начинается наш рассказ. Да простит нам читатель это отступление; оно было необходимо для пользы самого повествования... Надеемся, однако, что, прочтя эти строки, наш читатель будет иметь понятие о быте предков.

4. Любовь тысячу лет тому назад

олодые сердца и тысячу лет тому назад бились так же, как и теперь... Точно так же затлевавшая в них искорка любви быстро разгоралась ярким пламенем, и это пламя охватывало разом всё существо, направляло в одну сторону все мысли, заставляло жестоко мучиться, страдать и затем испытывать редкое наслаждение.

Только чувства в то время в человеческом существе загорались с большей силой, не стесняемые условностями приличий. Кто ненавидел, тот ненавидел пылко, всеми силами души, кто любил, тот любил беззаветно...

Теперь так не любят и не ненавидят... Времена изменились, и мы изменились вместе с ними.

Любуша, вырвавшись из объятий Вадима, быстро скрылась в селении, юркнула в избу своего отца Простена. Но там она пробыла очень недолго...

Солнце стояло ещё высоко. Сам старик Простен ушёл на Ильмень ловить рыбу, и потому последить за Любушей было некому.

Побывав в хижине и осмотрев, всё ли там в порядке, на тот случай, если отец вернётся с Ильменя, девушка выбежала со двора и, стараясь, чтобы её по возможности не заметил кто-нибудь, прокралась к небольшой речке, протекавшей за селением Володислава.

Здесь она через мгновение очутилась в лёгком челноке, уверенно оттолкнулась от берега. Несколько сильных взмахов веслом выгнали челнок на середину, и он понёсся вниз по течению.

Девушка была несколько озабочена. Она то и дело оглядывалась, как бы ожидая, что кто-нибудь следит за ней, но кругом на берегах всё было тихо и спокойно. Только птицы заливались на все голоса в соседнем бору.

Речка змеёй извивалась среди крутых берегов, скрывалась в густом лесу, обыкновенно мрачном, но теперь весёлом, залитом лучами дневного светила. Быстро погоняя челнок, Любуша очутилась наконец в самой чаще леса. Густо покрытые листвой ветви столетних деревьев сплетались над речкой, образуя сплошной зелёный свод — очень уютный. Всё кругом было тихо, и эта тишина не пугала девушку.

Вдруг лесную тишину нарушил человеческий голос... кто-то неподалёку пел нехитрую мелодичную песню, которая, впрочем, произвела на Любушу заметное впечатление. Девушка вздрогнула, услышав звуки песни, и щёки её загорелись ярким румянцем, а в глазах засверкал радостный огонёк.

— Он. Ждёт он! — прошептала она и с удвоенной силой нажала на весло. — Это его голос... Он поёт мою любимую песню...

Всё ближе слышалась песнь, и наконец Любуша ясно различила всплеск весел. Недолго думая, сильным и быстрым движением вогнала она свой челнок в самую гущу прибрежных кустарников, скрывших её окончательно пышной листвой. Всё это было делом нескольких мгновений, и когда на реке показался нос другого челнока, кругом всё было тихо, ничто не указывало на присутствие человека.

В челноке на корме стоял статный юноша. Он так же, как и Любуша, легко управлялся с веслом. Все отличительные черты славянского племени ясно в нём выразились. Густые русые волосы рассыпались по богатырским плечам. Смуглое от загара лицо с голубыми, как летнее небо, глазами, смотревшими кротко, добродушно, но вместе с тем несколько и хитро, обрамляла небольшая также русая бородка с мягкими, как шёлк, волосами.

Он был тоже очень молод, но физическая мощь так и сказывалась во всей его крупной богатырской фигуре. Мускулы на руках у него так и вздувались при каждом движении, а через весь лоб прошла синяя жила, ясно видная даже при загаре.

Одет он был просто: прямо на рубаху была накинута козья шкура, ноги — тоже обёрнуты кожей. Очевидно, этому юноше, как и большинству наших предков, некогда было особенно заботиться о своей внешности. Главной красотой его были его крепость, мощь, лёгкость, а до всего остального ему не было ровно никакого дела. Казалось даже, что и мылся-то он ещё всего один раз в жизни[7]...

Он ловко остановил свой челнок и стал озираться вокруг. ^{1 2}

— Здесь ждать обещала, — сказал он. — А вот нет её! Неужели обманет? Нет, не поверю я этому... Любуша, Любуша, ау!

— Ау, Святогор! — послышалось из густого кустарника.

— Здесь она, здесь! — радостно воскликнул юноша. — Но где же?

Взор его перебегал от одного прибрежного дерева к другому. Вдруг внимание Святогора привлекли надломленные ветви кустарника. Он быстро двинул челнок и со всего размаха пустил его в гущу.

Когда челнок ударился в рыхлую землю, позади Святогора послышался смех.

— Поймай-ка! — громко крикнула Любуша, выталкивая свой челнок из кустарника на середину речки.

Пока Святогор освобождал завязший в земле челнок, она уже была далеко впереди. Парень скоро пустился вдогонку. Лес огласился звонким смехом. Но силы у гребцов были далеко не равны. В несколько взмахов весла Святогор настиг девушку, продолжавшую звонко смеяться.

— Ну постой! Не уйдёшь теперь. Моя! — говорил юноша, преграждая путь челноку Любуши.

— Да уж и так твоя... бери, — отвечала она, протягивая к нему руки.

— Моя, моя! Радость моя, любимая, — раздался нежный шёпот влюблённого. — Без тебя мне и жизнь не в жизнь...

— Так, Святогор, я тебе верю... Только скоро ли буду совсем твоей? Ох, чует моё сердце, что не бывать нашему счастью...

— Ну вот! Что же нам может помешать?

— Не знаю. Сердце — вещун... Порой, как подумаю, так вот и кажется: нечто грозное, страшное висит над нами, упадёт оно и нас раздавит. И так мне от этой думы тяжко станет, что и сама не знаю, где место найти...

— Оставь ты, голубушка, такие мрачные думы. Люблю я тебя и верю, что никакая сила разъединить нас не может...

— Ох, не говори, Святогор! Много везде злых людей. И мало ли что с тобой может случиться!

— Никого я не боюсь! И от зверя, и от человека оградить себя могу... верь мне и оставь свой напрасный страх.

Губы их слились в долгом нежном поцелуе...

Тут ветка хрустнула на берегу в кустарнике. Чуткий слух Святогора уловил этот звук. Но юноша тотчас же успокоил себя мыслью: «Должно быть, зверь прошёл по лесу».

А никаких зверей Святогор не боялся. На самого властелина дремучих лесов севера — медведя — ходил он один на один и всегда целым оставался. А тут если и прошёл зверь, то помельче медведя; и такого нечего было страшиться.

— Так, моя Люба, не бойся ничего. Молись только усердно Ладо и Полелю, чтобы поскорее соединиться нам.

— Я и то молюсь... приношу жертвы доброй богине, но что же? вот уже вторая весна подходит к концу, как мы любимся, а всё-таки, Святогор...

— Что же делать, голубка! — прервал её юноша. — Приходится нам ждать... Не хочу я, чтобы ты нуждалась в чём-нибудь, когда мы соединимся. Не хочу также выпрашивать у дяди средства — выкуп за тебя вносить... Знаю я, добр Гостомысл, любит меня, дал бы он мне выкуп за тебя, да сам я никогда просить не решусь... Но теперь не долго уже нам ждать. Прибыли в Новгород люди свейские, у меня меха для них разные припасены, выменяю я на них выкуп за тебя, а нет — так уйду с ними за море, и когда вернусь оттуда гостем богатым, тогда, голубка... вот тогда и заживём мы с тобой!

— Ты, Святогор, уйти хочешь? Оставить меня? — с испугом спросила Любуша. — На кого же ты меня покинешь?

— Ох, Любуша, давно я думаю, да решиться как на это, не знаю... Будешь ли ты ждать меня?

— Нет, нет, Святогор! Я не пущу тебя. Слышишь? Не пущу... Не уходи... Кто знает, что может случиться за морем с тобой... А я без тебя умру с тоски. Я буду ждать тебя, ждать столько, сколько ты захочешь, только не уходи, Святогор.

Он с вниманием и любовью посмотрел на девушку.

— Ты не хочешь этого? Разве ты боишься, что без меня кто-нибудь другой займёт моё место возле тебя?.. Другой заставит тебя забыть меня! Вот, говорят, что Вадим, сын Володислава, не спускает с тебя глаз.

— Что ты! Что ты! — воскликнула Любуша. — Как ты только мог подумать! Не мил мне совсем Вадим. И глядеть мне на него даже противно, а ты...

Любуша пригорюнилась. Слова милого в самом деле обидели её. Она давно уже замечала, что Вадим неравнодушен к ней, и со свойственным каждой женщине кокетством не отталкивала его от себя окончательно, но и не давала ему вместе с тем никаких поводов надеяться на взаимность. Она даже не допускала мысли, чтобы Святогор ревновал её к Вадиму.

— Долго меня ждать придётся, право говорю. Займёт Вадим моё место в твоём сердце, — грустно вымолвил Святогор.

Воспоминание о Вадиме произвело на него неприятное впечатление.

Нельзя сказать, чтобы он был дружен с Вадимом. Напротив, между молодыми людьми давно была заметна антипатия. Может быть, сказывалась разность в их общественном положении. Вадим был богат, он был сын уважаемого родового старейшины могучего племени приильменских славян. Святогор, хотя и близкий родственник новгородского посадника Гостомысла, был ныне простой солевар, без роду, без племени, жалкий варяг, живший вместе с десятком других товарищей на грязной и мутной Варяжке, впадавшей в Ильмень.

Отщепенцами всех племён были эти варяги. Ничего за ними худого не велось, никто в недобром деле их упрекнуть не мог, а всё-таки они необычными были людьми. Непоживётся какому молодцу в его племени, не захочет он покоряться старейшинской власти или обидит его чем старейшина, уйдёт такой молодец на Варяжку, никто там его не спросит, откуда он пришёл, что его сюда привело — всем, кто ни пришёл, места хватит, все желанными гостями будут...

Хорошо и привольно жилось таким молодцам на Варяжке, однако подолгу там никто не засиживался. Соберётся сотня-другая людей, поговорят они, потолкуют между собой, сговорятся и, недолго думая, садятся в ладьи и уплывают далеко-далеко вниз по течению Волхова.

Мало, очень мало кто из них возвращается...

Куда же уходят эти отважные солевары? Какой обетованный край их манит, куда они стремятся?

Далёк, далёк тот край! Далёк и неприветлив...

Много слыхал про него Святогор. И того, что слышал, довольно было, чтобы разгорячить воображение юноши.

Если спуститься по бурливому Волхову, то будет за ним озеро Нево. Вечно волнуется оно, буйные ветры ходят по нему. Сам старый Ильмень славянский — лужица перед ним, не более. Но если по берегам как-нибудь пробраться на другой его конец и по небольшой, но широкой реке выбраться в другое море, то живёт там народ весь из железа и стали скованный. Норманнами, свейонами себя этот народ называет. Храбр он, и смерть для него не несчастье, а радость. Невелик этот народ, но весь мир его знает, весь мир полон славы его подвигов; короли британские дрожат перед ним, в потайные места скрываются, лишь только близ берегов забелеют в морском просторе паруса их быстроходных ладей.

И не одна Британия знает этих витязей. В разные далёкие страны ходят их лодки. Слышал Святогор, как один вернувшийся на Ильмень варяг рассказывал, что заплыли они с викингом своим удалым в такую страну, где люди цветом красные живут.

А не много на Ильмень возвращается потому, что одни на поле битвы погибают, другие навек среди норманнов остаются, а третьи если и возвращаются, то лишь для того, чтобы товарищей набрать и с ними вместе опять к норманнам уйти. Только совсем старые да больные на Варяжке и остаются.

Давно, давно уже манит Святогора эта полная волнений боевая жизнь, этот край обетованный. Силы молодые сказываются. Не сидится ему в родных местах. Затем он и к солеварам на Варяжку ушёл.

Эх, кабы не Любуша, давно уже был бы он там, за морем... Только Любуша к родным местам и привязывает. Есть у него двое братишек-подростков, да им он не нужен — сами они теперь на ногах стоят, сами себе пищу добыть могут, если Гостомысл не приютит и не поможет. Они бы Святогора не остановили.

Да вот Любуша только...

Любит же он её... Всех она на свете для него милее и краше. В кого только выдалась такая красота! Весь Ильмень кругом обойти, а, пожалуй, другой такой не сыскать... И за что она только бедняка Святогора полюбила?..

Что Любуша его любит, Святогор это хорошо знает. Нет вот только у него выкупа за неё, а старые обряды нарушать нельзя. Как отцы и деды жили, так и дети должны жить.

Но ничего! Святогор теперь уверен в любви Любуши и спокоен. Он одним этим сознанием счастлив. Однако всё-таки её ответа на вопрос с большим нетерпением ждёт.

— Нет, Святогор, этого не будет. Клянусь тебе! А ты всё-таки не уходи...

— Вспомни, Любуша, что я такое! Я бедный солевар-зверолов с Варяжки... Разве нет в твоём роде молодцев и краше, и богаче меня?.. Сколько ещё ждать мне той поры, когда накоплю я выкуп за тебя? А ты?.. Кто поручится, что ты ждать меня будешь?..

— Буду, Святогор, буду... не уходи только... Обо мне подумай. Отец у меня стар уже, а кроме отца, нет никого в семье у нас... Что со мной будет, если ты уйдёшь?

— А я ещё в варяги хотел, — в раздумье произнёс юноша.

— Нет, нет, я не хочу этого... Слышишь, не хочу!

Такому решительному приказанию Святогор противиться не мог, особенно после того, как оно подтверждено было долгим страстным поцелуем.

— Ну хорошо! — сдался он. — Я не уйду... Только потом не пеняй на меня. Придётся ждать...

— Буду, только люби меня...

Обрадованная Любуша припала головкой к высокой груди возлюбленного. Тот с восторгом, ясно светившимся в его голубых глазах, смотрел на неё, не находя слов для выражения чувств. Это молчание влюблённых было красноречивее самых пылких слов. И зачем слова? Их глаза ясно выражали чувства, волновавшие сердца, и они без слов понимали друг друга...

Наконец влюблённым настала пора расставаться. День уже начинал клониться к вечеру. Ещё поцелуй, ещё клятва во взаимной вечной любви, и Любуша повернула свой челнок назад...

Долго-долго, пока совсем не стих в отдалении плеск воды под веслом, смотрел ей вслед Святогор.

Наконец и он погнал свой чёлн в другую сторону.

Когда он скрылся из виду, прибрежные кустарники раздвинулись, и среди них показалось искажённое обидой и злобой лицо Вадима.

— Так вот на кого она меня сменяла! — шептали его обескровленные губы. — Так нет же! Не бывать этому! Мне она достанется... и никому более!

5. После свидания

ока Святогор могучими взмахами весла гонит вперёд свой челнок, автор должен познакомить читателя со своим героем.

Тысячу лет тому назад люди были далеко не те, что теперь. Могучие дети природы выглядели богатырями сравнительно с теперешними слабыми, изнеженными, изнервничавшимися потомками. В то время, когда суровая природа являлась воспитательницей человека, юноши, молодые люди были все на подбор — молодец к молодцу богатыри.

Святогора мы видим одним из типичных представителей славянского племени.

По происхождению своему он принадлежал к знатному приильменскому роду, переселившемуся в Новгород, осевшему там и давшему великому центру северной славянщины такого видного и мудрого правителя, каким был Гостомысл, посадник новгородский в то время.

Святогор приходился ему племянником.

Мало помнил он своего отца. С самого раннего детства находился Святогор вместе с двумя малолетними братьями на попечении Гостомысла, нежно любившего своих племянников.

Помнил Святогор, что отец его то появлялся в землях приильменских, то вновь исчезал неизвестно куда. Слыхал мальчик, что он ходит за моря служить у гордых греков и варягов, и только тоска по родине время от времени заставляла его возвращаться в родные места.

Говорили, что не совсем безопасно Святогорову отцу показываться на Ильмене — были у него какие-то старые счёты со старейшиной могучего приильменского рода, Володиславом, но какие — этого никто не знал...

Только однажды отец, позвав юношу-сына в дремучий лес, заставил его поклясться в вечной ненависти к Володиславову роду.

Юноша не понимал, за что он должен ненавидеть этих родичей, но клятву страшную — клятву Перуном — всё-таки дал.

Дать-то дал, а ненавидеть не мог... Не нашлось сил в его сердце возбудить ненависть к тем, среди кого жила Любуша...

Он ни слова не сказал о своей любви отцу, а когда вскоре пришло известие о смерти последнего, даже решил, что теперь он свободен от своей клятвы, и Перун не может мешать ему любить красавицу.

Но умер отец Святогора — остался дядя Гостомысл.

Он не был в прямой открытой ссоре с Володиславом. С первого взгляда даже казалось, что мир и полное согласие царят между приильменским старейшиной и новгородским посадником. Но это только казалось.

Гостомысл ненавидел Володислава, и Володислав платил ему тем же. Новгородский посадник видел в приильменском старейшине крупного и могучего владыку, которому беспрекословно повиновался обширный род и к которому милостивы были жрецы...

А в это время Гостомысл задумал важное, серьёзное дело и не в его интересах было оставлять на Ильмене могучих владык...

Великое дело задумывал новгородский посадник, и только много-много лет спустя удалось ему привести это дело к страстно желаемому завершению...

Святогор не жил со смерти отца с дядей. Душны ему казались хотя и роскошные, да всё-таки тесные для широкой богатырской натуры палаты новгородского старейшины. Стремился он на волю, на простор — туда, где на Варяжке осели свободные молодцы, порвавшие всякие узы со своими родами.

Да на Ильмене Святогор всё-таки и к своей Любуше был поближе...

Когда-то удастся пробраться из Новгорода на берег великого озера славянского, а с Варяжки уходи, никто не спросит, куда и зачем пошёл.

Пристав к ильменским варягам, Святогор всё-таки не прервал связи с Гостомыслом, воспитывавшим его братьев. Изредка он бывал в Новгороде, беседовал с дядей, искренне любившим его, но всё-таки, даже в пылу важных бесед, так и тянуло его на берег Варяжки, к вольным, как птицы, товарищам...

Только вот сам он не был так волен, как птицы.

Ватага за ватагой молодцов уходили по Волхову за Нево, в суровую Скандинавию, где многих из них ожидала жизнь полная приключений, славная смерть в бою, и никак уходившие не могли сманить с собой Святогора.

Любовь незримыми, но прочными цепями приковала молодца к берегам ильменским.

Любить и знать, что любим, — это счастье. И Святогор был полон сознанием своего счастья.

Об этой любви никто не знал. Влюблённые тщательно скрывали свои чувства от других. Знал Святогор, что не отдаст ему Володислав Любушу, но верил, что счастливый случай однажды соединит его с любимой навеки...

И теперь, расставшись с милой, он снова переживал всю сладость тайного свидания. Он даже принял решение посоветоваться на этот счёт с Гостомыслом и быстро гнал челнок, желая попасть к дяде до заката солнца.

6. В пучине Волхова

стье речки близко.

Святогор быстро вогнал свой чёлн в устье и очутился на Волхове.

Глазам его представилась хотя и привычная, но, тем не менее, всё-таки чудная картина.

Направо, высоко на холме[8], виднелась гигантская фигура громовержца Перуна[9], за которым раскинулся непроходимый дремучий бор, куда никто из местных жителей не смел войти.

У русских славян не было заповедных рощ, дубрав в узком смысле этого слова. Входя в сношения с имевшими такие места германскими племенами, славяне, поклонявшиеся между прочими богами и рекам, не переняли этого верования. Только кое-где жрецы, заинтересованные, как и жрецы других народов древности, в строгом сохранении своих тайн, объявляли запретными дубравы, окружавшие холмы, где возвышались главные идолы. Никто под страхом смерти без разрешения или призыва жрецов не смел входить туда, а если кто попадал случайно, того жрецы, в устрашение другим, убивали их на месте.

Именно такой обширный бор был вокруг Перунова холма.

Далее за ним видна была позолоченная солнечными лучами даль Ильменя, спокойного в этот погожий день.

Прямо против речки, на острове, образуемом истоком Волхова и. притоком Волховца, чернели мрачные остатки разрушенного «старого города».

В то время славянские города были не чем иным, как множеством построенных близко одна к другой и огороженных частоколами хижин. В каждом городе была более или менее обширная площадь для собраний и жертвоприношений. Улиц в том смысле, как это понимается теперь, конечно, не было. Хижины, или избы, строились как попало, — для общественных жертвоприношений как раз в середине города устраивалось особое возвышение, или курган. Это было как бы ядром города и потому называлось «городищем». Когда по какому-либо случаю требовалось собрать в город народ из ближайших селений — на самом высоком пункте городища зажигали огни.

Следы такого городища, или, вернее, предания о нём, существуют и теперь на островке при истоке Волхова из Ильменя. Там, может быть, и стоял древний Новгород до перенесения его на левый берег Волхова. Как и многие такие поселения, он назывался просто «городом». Само название «Новый город» доказывает, что когда-то был и другой, старый, затем покинутый, город. А норманны, часто проходившие по Волхову в Ильмень, Новгород называли Гольмгардт, то есть Город на острове, тогда как вся Русь называлась у них Остергардт, то есть Восточный город.

Как бы то ни было, а и тогда уже от старого города оставался только курган да груды камней и перегнивших брёвен.

Вниз по течению Волхова, верстах в трёх от его истока, раскинулся на левом берегу Новый город, среди изб которого и тогда уже видны были крепкие стены детинца.

Новгород строился по общему плану тогдашних городов. Место было выбрано основателями как нельзя лучше: высокий холм, господствовавший над обоими берегами, как бы самой природой указывал, где должен был подняться «отец городов русских».

Холм этот крутым обрывом нависал над Волховом. Без помощи лестницы не было возможности взобраться на него. Лестницы же не представлялось возможным установить, ибо около самого обрыва река была особенно глубока, так что по ней прямо к берегу могли подходить все суда, прибывавшие «из моря».

Эта сторона была наименее защищённой. Бояться нападения отсюда не приходилось, а потому и не приложено было особых стараний, чтобы оградить здесь город более прочным частоколом, как это было сделано с трёх других сторон.

Зато с других сторон частокол был действительно прочен; он надёжно укрывал от вражеского нападения, если бы таковое последовало.

Но новгородцы этого не боялись. Они отлично знали, что воевать их никто не придёт. Вот людей торговых много в этот центр славянщины приплывает. Кривичи и весь — те даже свои «концы» имеют, где и живут постоянно; даже голубоглазая меря об этом просит, только вот дело-то за вечем... Пожалуй, им вече разрешит свой «конец» завести, так как пятины к ним приписывать не надо.

В одну сторону от детинца, по склону холма и по равнине, как радиусы от центра, расходятся «концы». Холмы так и кажутся как будто усеянными избами, тесно прижавшимися одна к другой.

А на самом Волхове, у берега, целый лес мачт. Отовсюду, через Ильмень и через Нево, собрались сюда на своих лёгких судёнышках торговые люди.

Вот и причудливые формами своими, с драконовыми головами на носу виднеются норманнские ладьи. Паруса на них приспущены. Тихо колышет их набегающий ветерок, покачивая ладьи на сердитых с зеленоватыми гребешками волнах Волхова.

Картина эта хорошо была знакома Святогору, но он и на этот раз залюбовался ею, не замечая, что быстрое течение Волхова выносит его на самую середину.

Вдруг взор его привлёк некий предмет, черневший на волнах. Юноша присмотрелся и скоро понял, что среди Волхова какой-то человек напрасно борется с быстриной. Совсем не обращая внимания на то, что утлый челнок его может легко опрокинуться на стремнине, Святогор поспешил к утопавшему на помощь.

— Эй! Кто ты? Подержись! — кричал он.

Святогор ясно видел, что несчастный изнемог от борьбы с сильным течением и что силы почти оставили его. Ещё бы несколько мгновений, и человек пошёл бы ко дну. Но Святогор подоспел вовремя. Он схватил обессилевшего утопавшего и хотел втащить его в чёлн, но в эту минуту судёнышко накренилось, черпнуло воды, и юноша не успел глазом моргнуть, как сам очутился в волнах.

Крик отчаяния вырвался из его груди. Он знал, что это место самое опасное в истоке Волхова, и редким попадавшим в него удавалось выплывать.

Однако Святогор не потерял присутствия духа. Он был не утомлён, и надежды терять ему не приходилось.

Поддерживая утопавшего одной рукой, Святогор изо всей силы загребал другой, стараясь поскорее выбраться со стремнины. Ни на одно мгновение не промелькнула у него мысль бросить несчастного и спасаться самому. Юноша даже не успел разглядеть его лица и только расслышал слабый шёпот:

— Оставь меня, спасайся сам... не то оба погибнем...

Святогор не ответил, а только сильнее заработал руками и ногами, и сам чувствовал, что какая-то страшная сила так и тянет его ко дну.

Но им не суждено было погибнуть.

Уже изнемогая в борьбе с течением, Святогор заметил свой опрокинувшийся челнок, который волнами так и подгоняло к ним. Кое-как доплыл он вместе с потерявшим почти сознание незнакомцем до челнока, ухватился за него и благодаря этому смог перевести дух.

— Держись, отдохни, — сказал он. — Да вон!.. Нас заметили...

Несчастный, чувствуя близость спасения, не заставил себя просить и, собрав последние силы, тоже уцепился за челнок. Между тем к ним, прямо против течения, спешила лодка с несколькими людьми.

Только теперь разглядел Святогор спасённого им человека. Это был суровый норманнский воин с лицом, покрытым бесчисленными шрамами. Что это был норманн, Святогор узнал по его костюму, отличному от костюма его соотечественников.

— Кто ты? — спросил он.

— Норманнский ярл, Стемид, — ответил спасённый.

В это время из Новгорода ясно донёсся звон колокола.

«Собирается вече, вряд ли повидаю я теперь дядю», — подумал Святогор, услышав колокол.

7. Отец русских городов

ечевой колокол в Новгороде громко и мерно звонил, созывая новгородцев со всех концов на площадь в детинце.

Звон его гулко разносился ветром во все стороны, будя заспавшихся, отрывая от дел заработавшихся.

Уже в то время своей планировкой Новгород резко отличался от других городов и селений славянских. В нём были довольно правильные улицы, и сам он в административном отношении разделён был на пять «концов».

Уже по одному этому названию частей древнего города можно судить, что если были «концы», то был и центр — средина, где они сходились. В этой средине находился сам город, по нынешним понятиям, крепость, защищающая и господствующая над всей остальной местностью. В случае нападения в город собиралось всё население «концов» — женщины, дети, старики, спасалось имущество. Там затворившиеся жители — мужи и их семьи — или «отсиживались» от дерзкого врага, или под предводительством своих тысяцких, сотников и десятников выходили на бой.

Управлялись Новгород и вся принадлежащая к нему область посадником, выбиравшимся на вечевом собрании обыкновенно из наиболее почётных и уважаемых граждан.

Пусть не думают, что новгородский посадник был чем-то вроде бургомистра вольных городов Запада. Если это и не был неограниченный повелитель — власть свою новгородский посадник разделял с вечем, — то, во всяком случае, в тех делах, где не требовалось вмешательства веча, он мог распоряжаться безотчётно. Короче, тогдашний новгородский посадник, первый муж в Новгороде, был кем-то наподобие президента современной французской республики, только с гораздо большими правами и полномочиями.

После посадника самыми важными людьми в городе были управлявшие «концами» «старосты городового конца», из которых каждый имел своих помощников — подстарост, или «уличных старост», наблюдавших за порядком.

К каждому из новгородских «концов» была приписана ещё пятина, пятая часть новгородской области, разделённой по числу «концов» на пять пятин. Управлялась пятина своими старостами, но эти последние были подчинены старостам городовых «концов», которые и управляли ими, отчитываясь за свои действия только посаднику да вече.

При посаднике, при старосте «конца» и старосте пятины были советы из наиболее уважаемых мужей. Все дела в них решались после всестороннего рассмотрения большинством голосов. Пятинный совет, обсудив дело, представлял его на решение «малому вечу», или «сходке», после этого дело переходило к Старосте городового «конца», а если оно касалось общих выгод, то через посадника шло на «большое вече», право участия в котором имели все свободные новгородцы.

Мир, война, казнь свободного гражданина, изгнание его, новые налоги, обязанности службы — всё это бесповоротно решалось вечем. Этот образ правления для небольшого города был самый естественный. Для изобретения его нашим предкам не надобно было прибегать к опыту чужестранцев. Местные потребности и свойства самих славян подсказали его и утвердили в течение многих веков.

Высшим сословием в народе были «мужи степенные», занимавшие обыкновенно важные должности. Посадник всегда избирался вечем из числа мужей. Кто хоть раз был посадником Новгорода, Потуже на всю свою жизнь получал титул старшего посадника, тогда как находившийся в должности посадник назывался «степенным».

Я думаю, читателю небезынтересно узнать происхождение этого слова, тем более, что оно до сих пор существует в нашем родном языке. И теперь «степенный» значит «важный, порядочный». Это эпитет человека, на которого всегда можно положиться. Несомненно, что слово «степенный» происходит от «степени». Но откуда же произошло слово «степень»? По всей вероятности, от «ступень». На всех вообще славянских вечах устраивалось посредине площади возвышение, на которое всходили представители власти. На первой ступени помещались старосты, на следующей, выше старост, совет посадника, состоявший из степенных бояр, и, наконец, на самой высшей ступени, или степени, стоял сам посадник, управляя порядком на собрании.

Так как на ступенях вечевого возвышения стояли мужи, облечённые народным доверием, то ничего нет удивительного, что управляемый ими народ стал звать их «степенными», а когда ступень стала указанием на повышающее качество, то мало-помалу слово это изменилось в «степень». Таким образом, и за людьми, призванными к делам правления, осталось прозвание «степенных».

Степенными назывались, как мы видим, бояре, составляющие совет посадника. Бывшие степенные бояре, уже удалившиеся от дел правления, назывались «старшими боярами». Богатые земледельцы, купцы в древности и вообще те, кто теперь носят название «зажиточных», в те времена назывались «житыми людьми», а сам народ разделялся, в свою очередь, на мужей и людей, или «людинов».

Мужами назывались вообще люди свободные, имевшие свою недвижимую собственность, собственные участки земли. Людины были тоже свободные, но недвижимой собственности у них не было, и они, платя известную подать или оброк, а иногда выполняя при мужах ту или другую обязанность, жили на землях последних.

Но иногда людины имели свою собственность, и в этом случае они брали чужие земли на откуп на правах известной подчинённости.

Последнее сословие составляли рабы — купленные или пленённые люди. Рабство всегда процветало между славянами. Во времена глубокой древности полуварварские племена наших предков ходили на лов людей так же, как на весёлую охоту. Эти пленённые люди и становились рабами — обыкновенно, то были иноплеменники.

По древнейшим законам наших предков, славянин не мог быть рабом славянина. Однако отдельные славянские племена редко жили между собой дружно. Между ними шли постоянные распри. Племя нападало на племя, победители уводили с собой побеждённых, заставляя их в течение того или другого срока обрабатывать землю, выполнять тяжёлые работы. Но всё-таки эти пленные единоплеменники — мы уже видели, что племенная связь была между всеми славянами, — никогда не звались рабами. По истечении известного срока им давали свободу, в плену же они пользовались правами членов семьи своего хозяина. Выйдя на свободу, эти пленники, в большинстве случаев, оставались свободными и получали название «чёрных» людей, которых впоследствии стали называть «смердами».

Но смерды были вполне свободное сословие. Они имели право переходить от одного землехозяина к другому, однако права участия в общественных делах не имели, точно так же, как не имели права занимать какие-либо общественные должности.

Наконец, у северных полян было ещё одно свободное сословие — огнищане. К ним относились все свободные граждане, не имевшие особого звания, но жившие в своих хижинах на пустой земле. Это сословие соответствовало нынешним мещанам, а если принять во внимание, что при собрании податей семейства считались по домам, по числу огнищ, то станет вполне понятным и название «огнищане».

Все прочие подразделения сословий вошли в славянский быт гораздо позже, когда сформировалась единодержавная власть. В древности же у наших предков всё должно было быть по возможности просто, соответственно патриархальному быту народа.

Так и управлялись наши предки в эпоху перед преобразованием великого русского государства.

8. Народная вспышка

ало-помалу площадь новгородского детинца вся заполнилась собравшимся на звон вечевого колокола народом. Около высокого помоста, на который должны были взойти новгородские власти, волновалось целое море голов. Со всех сторон слышались шум, говор, раздавались крики, остроты, кое-где вёлся серьёзный разговор.

— О чём вече-то? — спрашивал величавый старик, по-видимому, давно не выходивший на свет божий, — Давно уже не созывал нас посадник... Сам, верно, хочет во всех делах верховодить!

— Чего ж, дед! Перестань ворчать. Кто не знает, что наш Гостомысл из умников умница...

— А всё-таки своим умом без приговора народного он никак поступать не может! Должен он знать, что народ мы вольный!..

— И то правда! — поддержали старика в толпе. — Мы его выбрали, чтобы делами он верховодил всякими, а нового ничего без нашей воли не начинал.

— Известно, не мы ему служим, а он нам!

— То ли при других посадниках было!

— Что и было-то? Чем вашим другим хвалиться-то? — нашлись у Гостомысла защитники. — При теперешнем посаднике только и подниматься начали!

— За всех нас он один думы думает, а мы за его спиной живём... За что его винить!

— Веча не уважает! — раздалось в ответ чьё-то энергичное восклицание.

— Не уважает, не уважает! Вон его из посадников! Не надо нам такого! — послышалось со всех сторон.

Недовольство Гостомыслом давно уже зрело среди новгородцев. Им всё казалось, что умный посадник уже много забрал себе воли, соединяет власть в одних своих руках, а этого новгородцы переварить не могли. Не в их нравах было лишиться каких бы то ни было прав и преимуществ. Мужи новгородские отлично сознавали значение Новгорода в северном славянском союзе, знали, что Новгород всегда служил средоточием, торговым центром всех живущих на севере племён, знали, наконец, что далеко-далеко за морями всё представление о славянстве заключалось исключительно в одном их Новгороде...

А тут вдруг один человек, поставленный ими на самую высокую ступень веча, замышляет захватить эту власть, которой они так гордятся, в одни руки!

— Нет, не бывать этому! Пусть лучше один Гостомысл погибнет, чем вся вольность новгородская.

— Вон! Вон его из посадников! — всё громче раздаются крики возбуждённой толпы.

Зловещий лязг железа к ним примешивается... За мечи уже взялись мужи новгородские — «конец» на «конец» кровью идёт.

А вечевой колокол всё гудит и гудит, призывая к решению общих дел всех мужей новгородских.

Ещё бы одно мгновение, и площадь вечевая обагрилась бы кровью, но как раз в это время откуда-то, как будто из самых недр земли, раздался звучный мужской голос:

— Слушайте вы, мужи новгородские, и вы, людины, сюда собравшиеся! Слушайте, распри свои забудьте! Гостомысл-посадник со степенными боярами идут сюда решать дела вместе с вами!

Действительно, среди толпы народа со стороны хором, стоявших в некотором отдалении от вечевого помоста, произошло движение. Стоявшие там люди расступились перед рослыми молодцами-воинами, открывавшими шествие посадника на вече.

Дружина посадника была невелика. Не более семи пар прекрасно вооружённых дружинников шли впереди, молодцевато держа длинные копья. Головы их, по тогдашнему обычаю, были не покрыты, а по моде, перенятой от заезжих норманнов, были выбриты, так что спереди оставалась только одна длинная прядь волос — чуб. Бороды у некоторых из них также были сбриты, но большинство всё-таки оставались бородатыми. У пояса каждого на широкой перевязи красовался большой меч, за рукоять которого каждый из них держался с самым бесстрастным видом.

Следом за дружинниками шли старосты всех «концов» Новгорода. Разодеты они были по-праздничному. На каждом из них поверх лёгкой тканой рубашки накинуты были богатые парчовые кафтаны, привезённые сюда заезжими гостями из далёкой Византии. «Концевые» старосты имели все весьма важный вид и свысока оглядывали расступавшуюся перед ними почтительно толпу.

Далее, в группе старших и степенных бояр, шёл под руку с бывшим посадником Витимиром, седым уже стариком, плохо видевшим и почти ничего не слышавшим, сам степенный новгородский посадник Гостомысл.

Это был высокий, представительный старик лет шестидесяти на вид. Внешность его невольно внушала почтение. Он на полголовы был выше других степенных и старших бояр. В ясных голубых глазах угадывались редкие ум и энергия. Движения его были плавны и властны, а резкий, несколько отрывистый голос выказывал привычку повелевать.

Только вид Гостомысла был печален и даже угрюм. Печать тяжкого горя легла на чело его с тех пор, как умер в земле чудской единственный любимый сын его, Словен, ради которого и принял он всю тяготу посадничества новгородского.

Не сиделось молодцу на родной сторонушке, на берегах великого славянского озера Ильменя. Как ни останавливал сына старик, не послушался Словен мудрого отца, отправился из Новгорода искать счастья в чужой чудской стороне за Пейпус-озером. Там и сложил он свою буйную голову...

Доходили до Гостомысла вести, что не даром побывал Словен в землях чудских, не даром он пролил там свою кровь, — говорили старику, что срубил он там город, который по его имени назвали Словенском. Да что толку в этом?

Остался у Гостомысла, как память единая о сыне любимом, внук Избор. Живой, умный растёт мальчик — весь в деда-разумника и отца-храбреца.

Больше жизни, больше власти, больше себя самого любит Гостомысл внука, для него он и в посадниках держится.

Есть у Гостомысла замысел тайный; никому он не поверяет его, ни с кем своими тайными мыслями не делится... При новгородских порядках опасно, если кто в думы такие проникнет.

Так и держит Гостомысл про себя этот замысел. Не о себе он думает — о своём любимце, внуке Изборе. Для него одного только и старается...

А тут вон чернь новгородская шумит, кричит: «Долой посадника!».

Посмотреть, что бы они без Гостомысла поделали!

До слуха его донеслись угрожающие крики враждебно настроенной толпы. Сохраняя внешнее спокойствие, он, однако, глядел по сторонам так грозно, что не одна рука в толпе потянулась к шапке, чтобы почтительно обнажить перед проходившим посадником голову.

Даже самые отчаянные крикуны приумолкли...

Неспешно подошло шествие к вечевому помосту. Первыми взошли на него и заняли вторую от земли ступень «концевые» старосты, следующая, третья, — принадлежала старшим боярам, на четвёртой поместились степенные бояре и, наконец, на гладкую площадку помоста поднялись Гостомысл и дряхлый Витимир.

Таким образом, всему вечу ясно были видны все избранные власти Новгорода.

Посадские дружинники разместились вокруг помоста, держа шумевшую и напиравшую толпу в некотором отдалении.

Нижняя ступень оставалась пустой — она предназначалась для тех, кто хотел говорить с неё вечу.

На помосте никто не сидел — все стояли, даже сам немощный Витимир.

Едва только Гостомысл вошёл на помост, вечевой колокол перестал звонить.

— Мужи и люди новгородские! — зычным голосом начал один из степенных бояр. — Собрались мы сегодня, чтобы сообща решить дела разные, а больше для того, чтобы обсудить всем вместе предложение послов свейских, прибывших к нам из Нево-озера... Желаете ли вы начать вече?

— Желаем, желаем, давно пора! — послышалось со всех сторон.

Гостомысл низко поклонился толпе, которая немедленно ответила ему тем же.

— Кто слово до веча имеет, выходи! — крикнул тот же степенный боярин.

Однако никто не вышел.

Это вече собрано было не народом, а самим посадником, и собрано внезапно, так что таких дел, разрешения которых требовал бы сам народ новгородский, не было.

Галдевшая и враждебно настроенная против посадника толпа, лишь только смолк вечевой колокол, разом притихла и обратилась в слух.

Все знали о прибытии в Новгород людей свейских, и всем было любопытно узнать о цели их прибытия.

Воцарилась тишина. Все взоры устремились на посадников.

9. Вече

ервым заговорил сам Гостомысл.

— Да будет известно вам, мужи новгородские и людины, — раздался его звучный приятный голос, — что прибыли к нам норманнские мужи. Ярл норманнский Фарлаф ведёт их, а с ним ярлы Стемид, Инглот, Руар и другие многие. А идут они путём торговым из Киева-городка, а через него они прошли от греков. Хотят теперь они с нами торговать и нам предлагают идти вместе с ними по городам нашим, пятинам и весям. Да отпустим мы с ними детей наших, пусть приучатся они доблестям знатным и делу торговому. А в случае, если согласия вашего на то не будет, то просят они пропуска свободного через Ильмень-озеро и через земли славянские, чтобы не задерживать дел их, а провожать везде с почётом, а где найдётся, и товары их на наши сменивать. Что скажете? Как решите, так и быть!

Гостомысл вопрошающе смотрел на толпу.

— Что скажете? Как решите, мужи новгородские? — будто эхо, подхватили последние слова посадника «концевые» старосты.

— Пропустить их с почётом! — воскликнули из вечевиков.

— Чего и спрашивать! Не в первый раз идут через Ильмень-озеро мужи норманнские!

— Всегда пропускали, пусть и теперь идут!

— Нет, так прежде не делалось! — вдруг послышался оклик. — Почём мы знаем, как там они с нашим посадником сладились!

— А и в самом деле!.. Может, Гостомысл душой кривит, в свою пользу дело гнёт?

— Прежде гости, коли у нас торговать хотели, сами с поклоном приходили на вече, а тут вон как!..

— Не пропускать, если сами вечу не поклонятся!

Вече вмиг заволновалось. Недовольство Гостомыслом давало себя знать. Среди недовольных были самые отчаянные новгородские крикуны, для которых всякого повода было вполне достаточно, чтобы пошуметь да покричать. В общем прибытие норманнских купцов, пробиравшихся по обычному пути из варяг в греки, не могло даже быть особенно выдающимся событием. Норманны в Новгороде бывали слишком часто, чтобы из-за них могла возникнуть какая-либо смута. Но в этом случае крикуны новгородские просто воспользовались случаем, чтобы выразить своё неудовольствие посаднику.

В толпе шёл оживлённый говор. Каждый прежде всего старался перекричать другого, внушить ему свою мысль. Тот оказывался правым, кто кричал больше. Увы, эта черта свойственна даже и до настоящего времени всем славянским народностям!

Гостомысл прекрасно знал своих сограждан. Он спокойно стоял и слушал их крики. Его намерением было дать накричаться вдоволь вечевикам и, когда они подустанут, снова завести речь о норманнском посольстве.

Но на сей раз дело зашло гораздо дальше.

— Долой Гостомысла из посадников! — снова раздался зловещий крик.

— Долой, долой! Больно много воли брать стал! — слышалось со всех концов.

Гостомысл вздрогнул и нетерпеливо махнул рукой.

— Это всё Велемир-жрец против тебя вече поднимает, — прошептал ему старший посадник, не столько расслышавший, сколько понявший по гулу, в чём дело. — Вот и ты мне ту же самую яму рыл!.. Знаю я...

Но степенный посадник, не слушая его, быстро спустился на нижнюю ступень и, выхватив из рук ближайшего дружинника копьё, громко застучал древком о помост.

Это был знак, что посадник желает говорить с вечем.

Услышав стук, вечевики смолкли.

— Мужи новгородские и людины! — громко, с оттенком негодования в голосе заговорил Гостомысл. — Вижу, что не угодил я вам, что даром называюсь посадником... Простите меня, делал я всё для пользы Новгорода общей, сколько разумения хватало, радел обо всём, один за всех долгих ночей не спал, но не угодны, вижу, труды мои вам, кланяюсь вам, выберите вы себе другого посадника, а меня простите...

Никто из крикунов не ожидал такого скорого результата своих криков. В сущности, никаких серьёзных причин оставаться недовольным Гостомыслом не было ни у кого. Да и смелый, брошенный прямо в лицо вызов обескуражил многих. Все знали, что так быстро достойного преемника Гостомыслу найти трудно, а как ни мала была власть посадника, всё-таки являлся он лицом необходимым в общем строе управления.

Смущённая толпа замолкла, новгородцы не знали, что отвечать Гостомыслу, а он, спокойный и величавый, ждал решения, опершись на копьё.

Вдруг в это время горожане как-то разом заволновались. Среди них послышались громкие крики и неясный шум. Сразу же все отвлеклись от жгучего вопроса и повернули головы назад.

Через толпу вечевиков прямо к помосту, занятому новгородскими властями, пробирался норманнский воин в мокрой одежде.

Это был ярл Стемид, гость новгородский.

— Что с ним? Какое горе приключилось? Чего ему нужно от нашего веча? — закричали несколько человек.

В общем, все были довольны, что появление Стемида отвлекло вече от немедленного ответа на так прямо поставленный Гостомыслом вопрос.

Кроме того, Стемида в Новгороде знали многие. Для большей части торговых людей он был своим человеком. Поэтому теперь появление его на вече, да ещё в таком виде, заинтересовало многих.

Стемид, уверенно расталкивая толпу, направлялся прямо к вечевому помосту.

Не обратив внимания на то, что он своим появлением прерывает ход собрания, он быстро встал на ступень и что было силы застучал ногой о дерево.

— Мужи новгородские, люди и ты, посадник! — закричал он с ярко выраженным свейским акцентом. — Это что же стало твориться' в вашей земле? Когда же это было, чтобы народ славянский посягал на жизнь своих гостей? Разве теперь у вас всё по-новому пошло?

— Что случилось, говори! — загремело вече.

— А вот что! — начал Стемид. — Ещё в прошлый мой приезд сюда был в дружине нашей один воин, Рулав по имени, помнить его вы должны!

— Как же, помним. Говорят, что утонул он за Перынью, пожелав нарушить закон Перуна.

— И нам тогда так сказали... вот и поехал я к вашему жрецу Велемиру, чтобы у него узнать правду о Рулаве. Но вместо правды чуть не наткнулся на погибель...

Голос Стемида звучал грозно. Лицо его пылало гневом, рука судорожно сжимала меч.

Новгородцы знали, как опасно шутить с норманнами. Все они были прекрасно вооружены, искусны в деле ратном, и когда один раз между новгородскими смердами и норманнским дружинником вышла какая-то ничтожная распря, товарищи последнего, со своим ярлом во главе, вступились за него и едва не разнесли только что перебравшийся на левый берег городок.

Хорошо проученные новгородцы не шутя побаивались своих буйных гостей и с тех пор не рисковали ссориться с ними, отлично зная, что норманны действуют дружно, руководствуясь правилом «один за всех и все за одного», тогда как у новгородцев даже и тогдашнего времени главенствовал принцип «моя хата с краю»...

Как это ни странно, но даже современные русаки, несмотря на опыт прошедшего тысячелетия, сохранили в себе многие начала, какими руководились отдалённые от них почти одиннадцатью столетиями предки...

Вот почему гневная речь Стемида произвела большое впечатление на расходившихся было вечевиков.

— Да кто тебя обидел? Поведай нам! — сказал ярлу Гостомысл.

— Велемир приказал меня утопить! — задыхаясь от возмущения, бросил Стемид. — По его слову меня бросили прямо в омут. Однако... я выплыл.

— Из-за чего это вышло у вас?

— Пойдите и спросите сами... А я этому жрецу вашему отомщу! Клянусь Тором, отомщу! Слово норманна крепко!

Вече было смущено.

Гостомысл сразу сообразил, что настал удобный момент повернуть дело себе на выгоду.

— Дело твоё, именитый ярл, будет разобрано вечем сейчас. Пока же дай нам кончить своё... Недоволен мной народ новгородский, и пусть новый степенный посадник решит вашу распрю... Кланяюсь земно вечу! — спокойно поглядывал посадник в толпу. — И прошу отпустить меня. Не угоден я — пусть другой займёт моё место.

Гостомысл рассчитал верно. Боязнь буйных норманнов заставила одуматься вечевиков. Они знали способность Гостомысла улаживать с соблюдением полного достоинства все подобные недоразумения и не решились пожертвовать им в трудную минуту.

— Нет, нет, оставайся! Не хотим другого! — заревела толпа.

— Не могу я никак... устал... прошу отпустить! — кланялся хитрый Гостомысл. — Довольно уже послужил я...

— Ещё послужи! Прости нас... Верим тебе. Во всём верим! Оставайся.

Гостомысл ещё некоторое время отказывался, но потом вслед за вече стали просить его остаться степенные бояре, к ним присоединились старшие, а затем — и старосты «концов».

После долгих уговоров посадник взял свой отказ назад. Это решение толпа встретила громкими криками восторга.

Толпа того времени соединяла в себе все обычные качества толпы вообще. Она легко воспламенялась, метко брошенное слово, как искра, попавшая в порох, вызывало взрывы её страстей, но вместе с тем достаточно было какого-либо ничтожного обстоятельства, чтобы повернуть течение мыслей в другую сторону, и за минуту перед тем толпа — кровожадный зверь сразу обращалась в тихого ягнёнка.

Так и случилось в тот день.

Вече успокоилось, и все восставшие незадолго до того против Гостомысла теперь готовы были отдать жизнь за него.

Умный посадник отлично понимал это.

— А как же нам быть с норманнскими гостями? Как вече рассудит? — несколько вкрадчивым голосом обратился он к народу.

— Пусть будет по-старому... как прежде было... Провожать гостей с почётом, пусть торгуют, где хотят, по всем городам и весям ильменским... Всё на твою волю, посадник!

Этого только и требовалось Гостомыслу. Он понимал, что всякие препирательства на вече жестоко разобидели бы норманнских пришельцев, и они и взяли бы сами силой то, что новгородцы не пожелали бы дать им добром.

Так или иначе, а приходилось улаживать дело.

— А с тобой, именитый ярл, мы поговорим об обидчике дома за чаркой старого мёда. Разрешает мне это вече?

— Разрешаем, разрешаем! — раздалось со всех сторон.

Гостомысл, а за ним и бояре низко поклонились народу в знак окончания вечевого собрания и чинно спустились с помоста.

Стемид шёл рядом с посадником, горячо объясняя ему свою обиду.

Вполне довольными и удовлетворёнными расходились с веча мужи и люди новгородские по своим «концам».

Собравшиеся было над головой Гостомысла грозовые тучи разошлись.

10. Осмеянный влюблённый

адим долго не мог прийти в себя от охватившего его существо бешенства. В его мыслях разом смешались чувства злобы, ревности, мести к тому, кто осмелился похитить у него сердце Любуши.

Он невольно стал сравнивать себя со своим счастливым соперником.

Оба они были молоды, сильны, полны жажды жизни и утех. Что же до того, что по своему положению они были различны? Вадим был сыном старшины богатого и могучего рода, испокон веков поселившегося на ильменском берегу за заповедной рощей. Силён был этот род. Много, много было в нём красивых, статных юношей, много удальцов было, что и на медведя страшного один на один ходить не боялись, а на играх весёлых всегда первыми были. И девушек-красавиц в роде — не сосчитать! Из других родов каждый бы юноша почёл за счастье взять себе в жёны девушку из приильменского рода; сколько раз по-древлянски «умыкать» пробовали, да не выдавали Вадимовы сверстники своих красавиц.

Да, красивы девушки в Володиславовом роде, все как на подбор выдались. Но краше всех для Вадима любимая дочка старика Простена — Любуша. От одного её взгляда у молодёжи голова кругом идёт, только вот сама она строга очень — ни на кого не хочет ласково взглянуть, как будто огонь сладкой любви не коснулся ещё её сердца.

С Вадимом же она особенно холодна. А он ли ещё не богат, он ли не пригож! Совсем не то что вот этот Святогор...

И что только девушки в нём находят?

Что же, что он племянником приходится новгородскому посаднику Гостомыслу? Дядя-то и сам на посадничестве неизвестно... прочно ли сидит? В Новгороде не один его род, а более десятка родов живут...

Спорить с ними долго не придётся... Люб посадник — и верховодит; а не понравился или другой кто к родам подслужился, живо прогонят мётлами за ограду.

Не велик человек новгородский посадник. А племянник его и того меньше.

За что только могла его полюбить красавица Любуша? Ради его любви Вадимову любовь отвергла, а ведь это обида кровная.

На кого сменяла — на солевара с Варяжки!..

Ох, эти солевары... Осели они на этой речонке и знать никого не хотят! Как будто род какой независимый. Всех к себе пускают, всех без разбору принимают! Изгонят кого из достойного рода, к ним на Варяжку такой отщепенец идёт — идёт и знает, что отказа не будет... всем им там приют найдётся.

И чего это смотрят родовые старейшины на негодников: давно бы их нужно с лица земли стереть, а то живут ведь и красных девушек к себе переманивают...

Будь Вадим на отцовском месте, давно бы разорил он проклятое гнездо.

Да и теперь он ни за чем не постоит, сокрушит эту так неожиданно выросшую между ним и Любушей преграду.

Сам жив не будет, а сокрушит, его слово — слово старейшинского сына — твёрдо.

— Да, да! — стуча от злости зубами, повторял Вадим. — Никому я тебя не отдам. Облюбовал давно тебя, моей ты и будешь или ничьей; лучше на месте положу я тебя своими собственными руками, а не отдам.

Старейшинский сын трясся и поводил во все стороны глазами, как бы отыскивая что-то, от него спрятанное. Он ожидал, что Любуша вернётся сюда, и тогда он выскажет ей всё, что у него накопилось на сердце.

Но Любуша не возвратилась. Только вдали слышен был её звонкий голос. Довольная и счастливая объяснением с любимым человеком, более всего довольная тем, что отговорила его от поездки за счастьем в неведанные страны, девушка распевала песню, восхваляющую златокудрого Леля.

— Догнать её надо. Всю правду от неё самой узнать! — вдруг решил Вадим. — Пусть она сама мне скажет, что осмеливается пренебрегать мною. Посмотрим, решится ли она мне ответить...

Отыскав спрятанный в прибрежных кустарниках лёгкий чёлн, юноша быстро погнал его вверх по течению, стараясь нагнать девушку.

Любуша, не подозревая за собой погони, тихо перебирала веслом. Она вся была погружена в свои заветные думы, в мечты, которыми полнилось сердце.

Девушка верила в любовь Святогора, бывшего в её глазах не иначе как сказочным героем. Что же, что он сирота, что же в том, что он беден?.. Разве сам старик Простен, отец Любуши, богаче? Только и кормится тем, что ловит в Ильмене рыбу, а Святогор и на зверя ходит...

Только бы не ушёл он от неё с заезжими норманнами... Горд он очень, ни у кого ничего не хочет просить — даже у дяди, новгородского посадника... Близкие, родные ведь, а Святогор — нет! Сам всего добиться хочет!.. Да и не в ладах он, кажется, с Гостомыслом...

А что как уйдёт он с норманнами? Тогда от Вадима совсем не будет проходу... И теперь вот липнет, тогда же совсем пристанет!

Не стоит только Святогора беспокоить — он бы поучил Вадима, как к чужим невестам льнуть... Святогор от родового старейшины Володислава не зависит ни в чём... Варяг он. Недаром с дядей разошёлся, братьев малых оставил; на Варяжке все удальцы-молодцы собрались, один к одному. Сам жрец Велемир с Перыни им не страшен, так Володислава ли Святогору бояться?..

Громкий гневный оклик прервал думы Любуши.

Перепуганная девушка оглянулась и наткнулась взглядом на искажённое злобой лицо Вадима.

— Ты, княжич, здесь? — удивилась она.

— Да, здесь, за тобой! — ответил тот.

— Что тебе нужно от меня?

— Тебя!

— Меня? Ты ошибся, Вадим. На что я тебе?

— Мне любви твоей нужно. Слышишь? Любви... Знай же, что я люблю тебя... как никто, совсем никто. Даже твой Святогор так тебя не любит...

Любуша с изумлением и даже с испугом подняла глаза на Вадима:

— Зачем ты говоришь мне это, княжич?

— Затем, что я мучаюсь, страдаю. Я ночей не сплю из-за тебя. Ах, Любуша, Любуша! Сжалься надо мной, полюби меня. Мой отец богат... Со временем ты будешь княжной! Разве мало тебе за любовь? Скажи, чего ты хочешь?

— Нет, Вадим, ты оставь этот разговор. Я не вольна в своём сердце...

— Ты его любишь! — вскипела кровь в сыне Володислава. — Я всё слышал...

— Нехорошо подслушивать... За это тебя и твой отец не похвалит!

— Пусть, мне всё равно!.. Слышишь, всё равно... Из-за тебя я всё готов забыть. Полюби меня...

— Я уже сказала тебе, что не вольна в своём сердце. Если ты слышал мой разговор со Святогором, значит, ты должен меня понимать. И потому, прошу тебя, оставь бедную девушку, иначе я буду вынуждена просить отца, чтобы он пожаловался на тебя старейшине.

— Пусть... Но ты должна принадлежать одному мне. И никому другому!..

Вадим был единственным сыном у своих престарелых родителей. Явился он на свет, когда и отец, и мать его перешли уже в тот возраст, в котором менее всего можно ожидать детей. Поэтому понятно, что малютка сразу же стал баловнем семьи. И старик Володислав, и жена его души в сыне не чаяли. За ним ухаживали, ни в чём не отказывали ему. Вадим никогда не знал иной заботы, кроме удовлетворения своих прихотей; никакого труда — кроме погони за удовольствиями, порой даже не свойственными ни его возрасту, ни положению как сына старейшины, ни тогдашней простоте нравов. С малых лет у него было всё, и вдруг теперь он услышал решительное «нет!» от девушки, для которой, по его мнению, его любовь, его предложение должны бы были явиться счастьем.

Этого Вадим не в силах был перенести.

— Да, ты будешь принадлежать только мне. Никому другому! — вскрикнул он и сильным взмахом весла подогнал свой челнок к челноку Любуши, а сам, бросив весло, поднялся на ноги, желая схватить девушку.

Та как бы предугадала его движение и, ловко гребнув веслом, очутилась несколько впереди. Не ожидавший этого Вадим потерял равновесие, челнок качнулся под ним, и юноша очутился в воде.

Звонкий смех девушки огласил берега.

— Так-то лучше! Охладись! — крикнула она.

Вадим беспомощно барахтался в воде, стараясь ухватиться за борт челнока. Но напрасно: вёрткое судёнышко ускользало из его рук.

— Любуша, спаси! — вскричал перепуганный Вадим.

— Ничего, здесь мелко. Не потонешь! — отвечала та, по-прежнему звонко смеясь. — Так тебе и нужно! Хорошо ещё, что я добрая сегодня, никому не скажу. Не то засмеют.

К отрицательным качествам Вадима принадлежала также трусость. Он был злобен, хитёр, коварен и вместе с тем... труслив. Теперь, очутившись в воде и не чувствуя под ногами дна, он перепугался не на шутку.

— Да помоги же! — отчаянно крикнул он.

Любуша на этот раз оказалась добрее. Она попридержала челнок Вадима, и это дало ему возможность ухватиться за борт.

— Ну, теперь выкарабкивайся сам! — сказала она. — Да в другой раз не лезь к чужим невестам. А теперь прощай! Помни, никому не скажу об этом... Пожалею.

В несколько взмахов весла она очутилась далеко впереди Вадима и скоро скрылась за поворотом речки.

Вымокший старейшинский сын дрожал всем телом. Когда он почувствовал, что счастливо избежал опасности, злоба снова проснулась в нём.

— Отомщу! За всё отомщу! — скрипел зубами он. — А ты помни: будешь моей или умрёшь...

Кое-как ему удалось поймать весло. Он снова пустился было в погоню за Любушей, но настигнуть её уже не удалось.

Целую ночь не мог Вадим заснуть. Только по временам впадал он в забытье, и тут ему представлялась Любуша в объятиях ненавистного Святогора.

Скрежеща зубами, Вадим вскакивал со своего ложа и, грозя кулаком невидимому врагу, шептал:

— Отомщу! Убью...

11. Пир горой

оромы Гостомысла, точно так же, как и все постройки того времени, отличались от нынешних особенной простотой, отсутствием архитектурных украшений. По внешнему виду они походили на чистенький домик современного нам провинциального городка. Окна были маленькие, с слюдой вместо стёкол. Они не отворялись, как теперь, а опускались или поднимались. Внутрь вела простая тесовая дверь, недавно только навешанная на петли, завезённые сюда издалека иноземными купцами. В большинстве же других новгородских домов двери были приставные или опускные и вместо замка подпирались изнутри толстым колом. Но Гостомысл, а за ним и многие из его бояр уже познакомились со многими благами западной цивилизации и жили не совсем по старине. Так, внутри хоромы Гостомысла совсем не гармонировали со своей простой внешностью. Они были разубраны коврами, тяжёлыми медвежьими шкурами с большой претензией на роскошь. В главной горнице, служившей обыкновенно посаднику для приёма наиболее дорогих и именитых гостей, стояли длинные дубовые столы, покрытые привозными скатертями. Вдоль столов — широкие лавки. На стенах развешаны были турьи рога, шитые колчаны, мечи, луки, боевые топоры. Всё кругом сияло безукоризненной чистотой и опрятностью.

Когда Гостомысл и Стемид в сопровождении старого Витимира, степенных и старших бояр и «концевых» старост вошли в горницу, там уже ожидали начальники норманнского отряда, прибывшего недавно в Новгород, ярлы Руар и Инглот, и старший из них Фарлаф — седой старик с испещрённым многими шрамами лицом и кривой на один глаз.

Они громко приветствовали появление хозяина.

Наскоро объяснил им Гостомысл, что новгородское вече вполне согласно на все их предложения и разрешает им свободную торговлю во всех с новгородских пятинах, а также и во всех попутных весях.

— Вот это хорошо! — крякнул Фарлаф. — Не с пустыми руками прибудем мы на родину. Думаю, много мехов прикопилось за это время...

— Ещё бы! На пути вашем все звероловы живут, да в землях Полянских и у древлян немало нашлось для вас дорогих мехов.

— Поляне что? — скривился Руар. — Знаю я их... На мужей не похожи. Наши женщины храбрее их.

— Что так?

— Не меч у них главное, а свирель да гусли!

— Ну?

— Верно!

— Верно, верно! — поддержал Руара Инглот. — Вот послушайте, что византийцы рассказывают про славян...

— Говори, говори.

Инглот отпил полкубка крепкого мёда и начал рассказ:

— Поймали как-то раз ромеи, — давно это было, пожалуй, и дедушки наши ещё не жили, а просто так рассказ из уст в уста идёт, — троих каких-то чужеземцев в земле своей греческой... Верно, думали, соглядатаи пришли вызнать слабые места столицы Византии. В то время хан аварский на Византию шёл, народу с ним — видимо-невидимо; так и те трое, похоже, принадлежали к его дружинам... Схватили их ромейские воины, привели как соглядатаев к своему начальнику, оглядывают их — что за диво!.. Ни мечей, ни секир у них нет. Сами они все народ здоровый, плечистый, а ничего в них нет такого, чтобы хоть сколько-нибудь о воинах напоминало. Думали, что припрятано у них где-то оружие, стали досматривать. Так, рассказывают, просто со смеху византийцы чуть не померли... Вот так воины грозного хана аварского! Вместо мечей — у них гусли подвешены были; вместо секир — кифары... Таким воинам разве на баб под окна воевать ходить, песнями да прибаутками улащивать их, а не на ратном поле с врагом биться!

Инглот, а за ним и другие норманны, разразились громким смехом, которому вторили и новгородцы. К общему разговору не присоединились Гостомысл да Фарлаф, оживлённо беседовавшие между собой, да Стемид ещё, глядевший на пирующих мрачнее осенней ночи.

— Что же с ними было потом? — любопытствовали.

— Отвели их ромеи, как чудо какое, к самому императору, — продолжал воодушевившийся всеобщим вниманием Инглот. — Тот спрашивает их: «Кто вы?» — «Мы — славяне, — отвечают. — Живём далеко-далеко отсюда, на самом дальнем конце Западного океана». — «Как попали сюда?»

Не стали они перед византийским императором таиться и прямо ответили: «Прислал к нашим старейшинам хан аварский разные дары и потребовал от нас людей ратных, чтобы примкнули к его дружинам и вместе с ними на вашу Византию войной пошли. А мы люди тихие, простые, с оружием управляться не умеем, никогда войны не знали, и нет железа в нашей стране! Только играем мы на гуслях и ведём жизнь спокойную, мирную — без ссор и кровопролития! Так и не могли мы дать аварскому хану ратных людей. Наши старейшины послали нас к нему сообщить такой ответ, он же нас стал держать у себя как пленников. Но ушли мы от него к вам, зная ваши доброту и миролюбие!»

Рассказчик замолчал и снова отхлебнул из кубка мёда.

— Как же византийский император поступил с ними? — вопросили заинтересованные слушатели.

— Что же ему с ними делать было? Подивился на них, на их силу, рост, стать, угостил и отправил восвояси!

— Вот и поляне такие же!

— Именно такие.

— Не то что соседи их, древляне!

— Те — зверь-народ!.. Со зверьми живут и сами зверям ничем не уступят!

— Радимичи с вятичами тоже им не уступят!

— И северяне такие же!

— Вся-то страна, кроме полян, на один лад.

— Как они себе жён-то друг у друга умыкают!

— А что?

— Да так сойдутся где-нибудь на лужайке, и тащит себе парень девку, которая понравится... Так потом и живут, у кого их две, у кого их три.

— Вот у полян этого не бывает никогда, все только с одной бабой живут и друг друга ни в чём не обижают!

— А что? Их Киев лучше нашего Новгорода?

— Куда же лучше? Против вашего Новгорода во всей земле славянской другого нет!

— Постойте-ка! — воскликнул тут Руар. — Когда ходил я в Византию, про Киев такой слышал рассказ!

— Давай-давай, послушаем...

В предвкушении интересного все в горнице смолкли.

— Мы вот теперь, норманны, веруем в Одина, вы — в Перуна, а есть народы, хотя бы византийцы, веруют они в неведомого Бога, Который сотворил одним словом Своим и небо, и землю, и всех людей...

— И нас тоже?

— Византийцы говорят, всех! — важно ответил Руар. — Этот неведомый Бог послал на землю Своего Сына, чтобы примирить всех людей между собой, а люди Его взяли да распяли... Вот после Него остались ученики — те, которые первыми Ему поверили, что Он Сын Божий. Эти ученики стали ходить по разным странам и всем про своего Бога говорить. Одни люди им верили, другие нет. Только теперь многие в этого Сына Божьего веруют... Один из учеников, Андреем его ромеи называют, взошёл на те горы, где теперь Киев стоит, оглядел он всё кругом — народу тогда там не было никакого... Но всё-таки этот ученик Бога христиан (так называют тех, кто верует в Сына неведомого Бога), — продолжал Руар, — предсказал, что вера в его Учителя укрепится здесь, и встанет тут город великий.

— И я слышал про христианского Бога! — вдруг возвысил голос Стемид, осушивший уже не одну стопу вина. — Не могу я только допустить, чтобы врагам, как Он приказывает, прощать можно! Месть, беспощадная месть — вот сладкое чувство, данное нам богами. С ним никакое сравниться не может. Ни один норманн не простит врагу обиды. И я не прощу, ничего не прощу вашему старому козлу Велемиру.

Эта неожиданная речь прервала мирную беседу. Со всех сторон посыпались вопросы. В ответ на них Стемид рассказал, что он явился на Перынь к Велемиру-жрецу требовать выдачи старого своего приятеля Рулава, исчезнувшего после посещения жрецов, распустивших слух, будто он утонул, возвращаясь один поздней ночью по быстрому Волхову в Новгород. Стемид не поверил этому рассказу, стал требовать у старого жреца отчёт. Тот же, оскорбив его, приказал схватить. Норманн, обладавший немалой физической силой, вырвался из рук уцепившихся было за него прислужников жреца и, спасаясь, кинулся в Волхов, надеясь выплыть.

— В море было тонул — но спасся. А тут бы конец мне пришёл, кабы не один славянский юноша... какой-то Святогор по имени... — рассказывал Стемид.

— Святогор! — воскликнул Гостомысл. — Уж не сын ли это моего покойного брата?

— Может быть, и он. Позови-ка молодца. Отблагодарю его при всех, — просил Стемид.

Гостомысл трижды ударил в ладоши. Явился слуга. Ему отдано было приказание отыскать немедленно Святогора и привести к дяде.

Пока искали молодца, разговор вернулся к прежней теме.

В пылу его норманны, осушившие уже немало кубков со старым мёдом, расхвастались своим происхождением.

— Все скандинавы прямо от небожителей происходят! — объявил во всеуслышанье Руар.

— Будто? Как же это так? — усомнились новгородцы.

— Так. Все свободные скандинавы возводят свой род к лучезарному Одину!

Эти слова были встречены недоверием новгородских мужей.

Сами они, не очень ещё давно вышедшие из первобытного состояния, никогда над своим происхождением не задумывались. Подобные отвлечённые вопросы никогда не интересовали наших предков, точно так же, как и теперь мало интересуют их потомков. Поэтому слова Руара в одно и то же время и произвели впечатление на собравшихся у Гостомысла новгородских мужей, и возбудили в них любопытство, к которому примешивалась немалая доля недоверия.

После продолжительных уговариваний удовлетворить любопытство новгородских мужей решился словоохотливый Инглот.

Он, как заправский бард, пересказал содержание одной из самых поэтичных саг Скандинавии, в которой передавалось древнее предание о происхождении земли и населяющих её людей.

Читатель, может быть, не посетует, если и мы приведём её на следующих страницах...

12. Асгард и Мидгард

ыло такое время, — говорил Инглот, — когда не было совсем земли, на которой мы живём, которая нас носит и питает... Смертному не исчислить, не понять, когда это было... Но знаю я, а со мной и все скандинавы, что в то время, когда не было земли, её место занимал безобразный свирепый великан Имир, вечно враждовавший с всеобщим отцом, источником света и всего живого Альфадуром.

Ужасен был враг Альфадура, безобразный Имир. Из смеси мрака и света, воды и огня, холода и жары произошёл он. И жил он, вечно враждуя с небом, пока наконец Альфадур не решил вступить с ним в последнюю решительную борьбу.

Не под силу казалась борьба светлому небожителю. Долго он думал и наконец создал себе двоих помощников — Одина и Локке (солнце и огонь), которым и поручил борьбу с ужасным Имиром.

Один и Локке, в свою очередь, произвели гремящего Тора, и Тор первый вступил в бой с охранявшими Имира великанами мрака.

Долго — бесконечное, непостижимое для смертных время — длилась эта борьба, пока наконец не побеждены оказались великаны, и светлый Один не убил безобразного Имира.

Из тела ужасного великана он, лучезарный, и создал землю... кровь Имира превратилась в моря, из костей его нагромоздились на созданной земле горы, зубы превратились в камни, а волосы в леса; череп Имира покрыл всё собою и образовал свод небесный, который мы поныне видим над собой.

Ничто не пропало из безобразного существа... Даже мозг Имира, брошенный в воздух, превратился в облака.

Так создалась земля.

Но она была мертва. Никаких признаков жизни не было на ней... Прекрасное создание Одина не удовлетворяло его, и он обратился к светлому Альфадуру с просьбой дать земле жизнь.

Смилостивился всеобщий отец и дал земле жизненосное дерево Иггдрасиль, корни которого проходят по всему миру и ветви осеняют небо, и млекопитающую жену Адумбли, а от них началась на ней жизнь.

Так стала жить земля, она была прекрасна и скоро сделалась супругой и матерью богов.

Но, кроме Имира, были ещё и другие — не истреблённые Тором — великаны. Они взяли брови своего верховного главы и из них вокруг образованной земли возвели стену Мидгард, за которой поселили созданную ими из ясеня и ольхи первую чету людей — Аска и Эмблу.

Боги, в свою очередь, среди Мидгарда — жилища людей — создали Асгард, который и стал постоянным местом их пребывания.

В самой середине мира возвышается это Жилище богов. Там, в высоте, в вечной зелени, восседают светлые асы, никогда не отказывающиеся от общения с размножившимися, как песок морской, потомками Аска и Эмблы.

С высоты Асгарда смотрит Один на дела людей. Оттуда выезжает он на битвы свои против коварного изменника Локке, страшного волка Фенрира, вестницы злополучия Ангербоде и обвившейся вокруг всей земли змеи Йормунгудур на своём восьминогом коне Слейпнире.

Велик светлый Один, бог богов. Он для храбрых создал в Асгарде чертог Вальгаллу. Только истинно храбрые, кончившие свою жизнь на поле битвы, попадают в этот чертог, куда ведут 540 дверей. Райские наслаждения ждут храбрецов. Без забот в постоянных пирах продолжают они там свою жизнь. Чудные девы валькирии прислуживают им и подают в часы отдыха напиток, от которого заживают все раны...

Увлёкшийся рассказом Инглот, а за ним и все его слушатели, не заметили, как в горницу вошёл Святогор. Не желая мешать рассказчику, юноша скромно стал у двери и прислушался к его словам. Мало-помалу рассказ увлёк и его. С глазами, блистающими от восторга, слушал он Инглота, который рассказывал.

— Но в глубине земли, в области Гелла Нифльгейм, есть другой чертог! — продолжал рассказчик. — Это мрачный и ужасный Элсднир, чертог страдания. Ложе, на котором возлежит сын коварного противника асов, Гелл, это Кор — болезнь, стол перед ним — Гунгр, или голод. Прислуживают Геллу противные Ганглати, что осначает упущение, и Гангель — лень. И отсюда исходят на род людской все бедствия...

— Но ты говоришь про богов. Где же люди? — спросил один нетерпеливый слушатель.

— Постойте, я вернусь ещё к богам — асам...

Было такое время, когда потомки Аска и Эмблы, паны, населявшие Мидгард, вступили было в борьбу с асами. Долго велась эта борьба и кончилась тем, что асы смешались с ванами, а от них уже произошли все смертные, теперь населяющие землю...

— Вот вам и про людей. Не правы ли мы, что ведём своё происхождение от богов?

— Ты закончил, норманн? — спросил один из пирующих. — Но что же, в вашем Асгарде только одна Вальгалла и есть, где находят себе приют воины?.. Что же остаётся для тех, кто не изведал в жизни ратных дел?..

Инглот, очень довольный этим вопросом, усмехнулся:

— И тех, о которых говоришь ты, не забыл светлый Один. Кроме Вальгаллы, есть ещё в Асгарде Гладгейм — чертог радости, Витольф — чертог дружбы, Глазор — роща, в которой на деревьях растут золотые яблоки, и, наконец, Ида — долина, где асы судят всех смертных, назначая им, смотря по их делам, пребывание в том или другом чертоге Асгарда или отсылая их в мрачный Нифльгейм. Но всё-таки Вальгалла — главнейший из всех чертогов. Каждый муж должен стремиться попасть туда, вот почему всякому из нас смерть страшна не на поле битвы, а дома, на ложе...

— Что же храбрецы, попавшие в Вальгаллу?

— Там их ждут вечные наслаждения, которые на земле невозможны... Валькирии служат им. Вместе с асами пьют герои мёд, всегда доставляемый вечно дающими лозами — лозами этого чертога. Едят вкусного вепря, который, хотя каждый день подаётся им, никогда не убывает... Только светлый Один никогда ничего не ест, он лишь пьёт чудное вино. Но асы, наслаждаясь блаженством вместе с достойнейшими из смертных, сами не забыли и землю. Удовольствия не только асам, но и смертным доставляет мудрый скальд Браги; у жены его Идуны есть яблоко, которого отведывают асы, когда начинают стареть, и лишь только отведают, молодость возвращается к ним...

— Что же, Один не имеет никого — ни жены, ни детей? — любопытствовали новгородцы.

— Супруга его — Земля, а сильнейший из сыновей его — Тор. Непобедимый Тор ездит по воздуху на военной колеснице. Он держит в железной рукавице тяжёлый молниеносный молот Мьёльнир, машет им, и в грозу мы слышим его страшные удары по черепу Имира. Этот сын Одина постоянно странствует, наблюдая за всем миром, везде ищет исполинов. В битве с кровожадным волком Фенриром он лишился руки. Он желает мира, тогда как неукротимый однорукий Тир разжигает между людьми войну.

Рассказ Инглота прервало порывистое движение Стемида. Ярл так быстро вскочил с места, что со стола покатились несколько кубков. И все обратили на него внимание.

— Вот, вот кто уберёг меня от смерти в пучине вашей реки! — пылко воскликнул норманн, обнимая невольно смутившегося Святогора. — Какой молодец! Завидую тебе, посадник, что у тебя такой племянник... А тебе моя благодарность... ещё раз убеждаюсь я в том, что суждено мне умереть на поле битвы.

Норманны наперебой протягивали смущённому юноше руки для пожатий. Гостомысл с удовольствием глядел на племянника.

«Если бы не было у меня Избора, — думал он, — для него бы я стал делать своё великое дело сплочения всех родов славянских под одной рукой...»

13. Любовь-горе

азделённая на маленькие, управлявшиеся сами по себе королевства, Скандинавия была в то время истинной владычицей более близких к ней морей. Её бесчисленные витязи, стеснённые в пределах своего отечества, постоянно стремились в неведомые страны. Одни прямо с пиров, собрав дружины, отправлялись в набеги на берега Франции, Британии, другие же искали добычи менее опасным путём — через торговлю. Всегда хорошо вооружённые, смелые, они не страшились долгого и опасного пути по малоизвестным странам северных и южных славян. Узнав, что на пути есть такие крупные центры славянщины, как Новгород, Киев, эти норманнские витязи пускались в далёкий путь налегке, захватив с собой только оружие. На пути они скупали, а зачастую просто отнимали у местных жителей пушные товары, которые и везли в далёкую Византию, или возвращались обратно на родину. Сменяв в стране франков или в Британии свою добычу на предметы роскоши, оружие и прочее, они, отягчённые плодами своей предприимчивости, возвращались в родные фиорды.

К последней категории норманнских витязей-купцов принадлежали и прибывшие в Новгород к Гостомыслу ярлы Фарлаф, Инглот, Руар и Стемид.

С ними возвращалась из далёкого пути небольшая, но прекрасно вооружённая и дисциплинированная дружина, под охраной которой им никто не был страшен.

Теперь они шли на свою далёкую родину из Византии с тяжело нагруженными судами. Норманны хотели запастись мехами, так как рассчитывали на их большой спрос в ближайшей к ним Британии, с которой они имели оживлённые торговые сношения.

Кроме того, им хотелось отдохнуть на последней стоянке, прежде чем пускаться в путь по бурному Нево, который в ту пору года был особенно грозен.

Поэтому они с большим удовольствием приняли предложение Гостомысла погостить в Новгороде.

Хитрый посадник не без задней мысли сделал это предложение. Он рассчитывал, что пока в Новгороде присутствуют норманны, будет возможность укрепиться во власти. В этих видах он всеми силами старался угождать северным гостям. Пиры в посадском доме не прекращались, как не прекращались они в самой Вальгалле. Мёд лился рекой.

Вкусные яства не сходили со столов. Под влиянием этого даже Стемид как будто начал забывать про нанесённую ему обиду.

За это время Стемид, а за ним и другие его товарищи, успел подружиться с племянником Гостомысла — Святогором. Славный юноша привлёк к себе их симпатии.

— Вот бы нам такого! — качал головой Руар. — Славный бы из него вышел варяг!

— Да я и так варяг! — улыбаясь, отвечал Святогор.

— Ну какой! Просто солевар ты, как все здесь тебя называют. Варяг наш — не то!

— Что же он?

— Наш варяг — свободный воин!

— Верно! — поддержал товарища Инглот. — Всякий чужеземец, кто к нам приходит, да к викингам, а нет и к самим конунгам в дружину попадает, — всех варягами зовут по-вашему?

— Уже и по-нашему!

— Именно так! Много вас, славян, у нас. Языка они нашего не знают. Все, как приходят, варягами себя зовут. И пошло — что ни чужеземец, то варяг... По ним и море наше названо Варяжским[10].

— И много наших там? — заинтересовался Святогор.

— Говорю, много... Есть такие, что и в третьем, и в четвёртом поколении живут, — мы зовём их россами.

— Храбрый народ! — похвалил россов Руар. — Все молодцы один к одному — крепкие, рослые, здоровые.

— И новгородских много?

— Этих больше всех... Из вашей стороны так и валят. Сам, думаю, знаешь, как твои солевары к нам рвутся.

Разговоры эти велись всё чаще. Пылкие рассказы норманнских витязей распаляли воображение молодца. После бесед с ними долго не мог он заснуть. В воображении его рисовались картины привольной, полной бурь и тревог жизни в далёкой Скандинавии. То слышался ему призывный крик викингов, созывающих на бой своих воинов, то отчаянные вопли побеждённых, бегущих толпами с поля брани. В грёзах эти сцены битв так живо рисовались Святогору, что он как бы сам себя видел то в рядах норманнских дружин, то на борту лёгкого, остроносого корабля викингов, смело бороздящего воды неведомых бурных морей.

Между тем норманны не теряли времени даром. Руар и Инглот поочерёдно объезжали раскинувшиеся по берегам Ильменя и впадающих в него рек селения, где скупали меха. Фарлаф вёл торг с наезжими купцами из кривичей и мери. Только Стемид постоянно оставался дома.

Храбрый ярл всё ещё не мог простить нанесённой ему главным перынским жрецом Велемиром обиды.

Исчез его старинный товарищ Рулав, исчез загадочно, так что и следов после него не осталось. Рассказам о том, что он случайно утонул, Стемид не верил, зная по собственному опыту, что значит случайность, после беседы с жрецами Перуна.

«Отомстить им надо! Но как? — ломал ярл голову. — И за свою обиду, и за гибель товарища, чтобы наперёд они знали, как шутить с норманнскими воинами».

Эти мысли не давали Стемиду покоя.

Вместе с тем он всё более привязывался к Святогору. Племянник Гостомысла положительно стал его любимцем. Норманн помнил, с какой самоотверженностью кинулся юноша в Волхов, чтобы спасти от смерти человека, которого он даже не знал.

«Увезти бы его с собой!.. На Росслагене теперь старый Бела конунгом. Он любит такой народ. Да и нужны они ему — ведь у него почти все варяги. Вот бы обрадовался старик, если бы ему такого молодца доставить!»

Руар и в особенности Инглот разделяли симпатии своего друга к молодому славянину.

Святогор со своей стороны платил им тем же.

Однако время шло.

Между Фарлафом и Гостомыслом начались какие-то таинственные переговоры. Подолгу, чуть не до рассвета засиживались за беседой новгородский посадник и его гость. О чём говорили они, никто — даже ближние люди Фарлафа — не знали.

Мехов у норманнских витязей накопилось уже много. Но они всё медлили с отъездом в Скандинавию. Да и Гостомысл старался по возможности отсрочить их отъезд.

Новгородцы за долгое пребывание норманнов свыклись с ними, а иные даже сдружились. Руар и, в особенности, Инглот, весёлый и всегда готовый рассказывать что-нибудь занимательное из своих похождений, были дорогими гостями в каждом доме.

Но время шло.

Норманны наконец стали собираться в далёкий путь. Даже Стемид как будто позабыл о своём пропавшем друге.

Понятно, что знал об их сборах и Святогор.

— Вот шёл бы с нами, сам настоящим варягом сделался бы! — искушал Фарлаф, тоже от души полюбивший Святогора.

— Нет, нельзя! — вздыхал тот.

Он молчал о том, почему именно нельзя. Но рассказы норманнов глубоко запали ему в сердце.

«Сходить бы с ними да потом вернуться сюда и зажить с Любушей!..» — мечтал он.

Он заметил, что в последнее время Любуша стала очень задумчива и грустна. Не раз он подмечал, что глаза её заплаканы, но причины её горя он постичь не мог. Сама же девушка ничего не говорила возлюбленному.

Вместе с тем, в редкие, правда, встречи Святогор не раз замечал мрачный взор Вадима, что останавливался, как бы невзначай, на нём.

«Чего это он?» — недоумевал Святогор.

Дядя Гостомысл стал относиться к юноше ласковей, и тот, заметив эту перемену в обращении, сам мало-помалу начал сближаться со стариком.

Однажды он даже решился поведать ему свою сердечную тайну.

Многих усилий, долгой борьбы с самим собой стоило это юноше. Ему всё почему-то казалось, что дядя будет непременно против этого союза.

Предчувствие не обмануло его.

Святогор говорил с Гостомыслом со всем пылом влюблённого. Доводы, приводимые им, казались ему неопровержимыми...

С замирающим сердцем ждал он ответа.

Гостомысл выслушал племянника внимательно, не перебивал его, но когда тот закончил, покачал головой:

— Нет... если ты спрашиваешь меня и признаешь над собой мою волю, то знай, что никогда не разрешу тебе этого!..

— Отчего же?

— Я дал слово твоему отцу заботиться о тебе, беречь тебя, как родного сына. Поэтому и не даю тебе разрешения, и имею на это причины.

— Какие же, Гостомысл, скажи?..

— Много горя должна причинить тебе эта девушка...

— Горя?.. Откуда ты это знаешь? Ты никогда ни о чём подобном не говорил мне.

— Не говорил раньше, скажу теперь, так как должен предупредить... Когда ты родился, твой отец и я гадали о твоём будущем. Хочешь узнать, что мы узнали через гадание?

— Я жду...

— Самое большое горе в жизни будет тебе через девушку, которую впервые полюбишь... Глубока будет твоя сердечная рана, и во всю остальную жизнь не заживёт она...

Святогор усмехнулся.

— Что же! Если и горе, так из-за неё. Вместе с ней я готов ко всему...

— Я оберегаю тебя, — холодно молвил Гостомысл. — Исполняю клятву, данную твоему отцу... Знай, что я не только никогда не дам тебе своего согласия на брак с девушкой из рода Володислава, но если ты решишься поступить против моей воли, буду изо всех сил препятствовать тебе... Прими лучше мой совет: забудь эту девушку и выкинь из сердца свою любовь!

Слова эти были сказаны так, что Святогор не осмелился перечить дяде, но в душе всё-таки решил, что, несмотря ни на какие мрачные предсказания, жить он без Любуши не может...

14. Подарок-спаситель

«акое горе может причинить мне Любуша? Что за странное предсказание!» — размышлял Святогор после решительного разговора с дядей.

Он стал припоминать свою прошлую жизнь, своё детство.

Матери он своей не помнил, отца же видел так редко, что черты его теперь очень смутно всплывали в памяти. С малых лет он жил у дяди Гостомысла, чуть не годами не видя отца. В то время Гостомысл был совсем маленьким человеком — подстаростой в одной из пятин, приписанных к «концу» уже перешедшего в то время на новое место Новгорода.

Гостомысл всегда любил племянника, обещавшего сделаться в юношеском возрасте образцом славянской красоты.

Только когда являлся отец, образ жизни Святогора изменялся коренным образом. Целыми днями рыскали они вместе по полям и дубравам. Святогор быстро развивался и в юношеском возрасте не обманул надежды Гостомысла.

Благодаря странствованиям с отцом в юноше развилась необыкновенная страсть к свободной, привольной жизни и настолько привилась, что Святогор не променял её на душные посадничьи палаты, когда вече выбрало Гостомысла в посадники. Сколько раз дядя ни предлагал Святогору остаться у него, просьба эта мало действовала. Святогор предпочитал жизнь в лесу и на озере. Только изредка, в самых исключительных обстоятельствах, забредал он в Новгород в гости к дяде.

Куда исчез его отец, Святогор этого не знал. Знал он только одно: что между отцом и старым Володиславом давно существовала вражда. Но вследствие ли её исчез отец Святогора с лица земли славянской — никому не было известно.

Гостомысл же молчал, не открывал тайны племяннику. Тем не менее тот инстинктивно чувствовал если не ненависть к Володиславу, то, по крайней мере, сильную неприязнь.

«Уж не по этой ли причине и запрещает мне дядя стать мужем Любуши? — размышлял он, расставшись с Гостомыслом после решительного разговора. — Любуша же из Володиславова рода!»

Эта мысль навела Святогора на долгие раздумья.

«Что же нам, если была вражда между отцом и Володиславом! Мало ли чего случается! Любуша или её отец, старый Простен, в этом не виноваты. Вряд ли её любовь может причинить мне горе... Что она может дать, кроме счастья? А я ради этой любви всем пожертвую. Ушёл бы я с норманнами в варяги за море, и если бы вернулся когда-нибудь сюда, на Ильмень, то вернулся бы славным витязем. Только не оставлю я Любушу, не уйду от неё никогда. Пусть погибну здесь... Лучше смерть с ней, чем жизнь без неё!..»

Такие думы не давали покоя молодому богатырю.

— Эй, Святогор! Пойди-ка скорее сюда! — раздался поблизости голос Стемида.

Юноша обернулся и с улыбкой пошёл на зов добродушного норманна.

Тот же, ласково улыбаясь, подманивал его к себе.

— Ну что же ты? С нами? — спросил он.

Святогор покачал головой.

— Отчего?

— Не могу, Стемид! Родину бросить жалко!

— Перестань глупить... Пойдём!

— Рад бы, да не могу...

— Верно, девица какая приворожила? Оставь... Много их впереди у тебя будет... Такие ли красавицы у франков есть!

Но Святогор молчал, грустно улыбался в ответ ярлу.

— Что ж, твоё это дело! Как знаешь... А вот хочу я тебе подарок сделать — настоящий норманнский.

Стемид вытащил откуда-то, по всей вероятности, заранее приготовленную кольчугу и развернул перед глазами юноши.

— Нравится?

— Как не нравиться! Такой рубашки, пожалуй, во всей славянщине нет...

— Верно, что не сыщешь... Испытанная уже. Калёные клинки ломались! Вот тебе я её и дарю.

Святогор, обрадованный таким знаком внимания, не знал, как и благодарить норманна.

— Надень-ка! Посмотрю на новом друге старого...

Кольчуга живо была надета. Она оказалась как раз впору.

Стемид долго любовался на свой подарок.

— Ты мне жизнь тогда на Волхове спас. А кольчуга меня много раз от стрел и мечей вражеских оберегала — и тебе такую же службу сослужит... Носи!

Стемид как в воду глядел: кольчуге его скоро пришлось сослужить Святогору немалую службу.

Поздно вечером, распрощавшись с друзьями-норманнами, очень довольный подарком Стемида, оставил Святогор посадничьи хоромы. Дядя оставлял его у себя, но юноше хотелось побыть одному. Отговорившись тем, что на озере поставлены верши, он ушёл и скоро уже шагал по одному из новгородских «концов», направляясь к Волхову, где у него был оставлен чёлн.

Светила тускло луна. Город спал уже крепким сном; даже спущенные на ночь собаки молчали.

Юноша совсем уже был близко от берега; ещё несколько шагов, и он ступил бы в свой чёлн. Вдруг какая-то фигура преградила ему дорогу. Не успел Святогор опомниться, сообразить в чём дело, как внезапно возникший перед ним человек взмахнул рукой, и он почувствовал сильный удар в левую сторону груди и затем скрежет стальных колец.

Подарок Стемида спас юношу. Направленный прямо в сердце нож только скользнул по кольчуге и сломался у самой рукояти.

Прежде чем Святогор успел взглянуть в лицо презренного покусителя, тот, громко вскрикнув, быстро скрылся за строениями.

Юноша хотел было пуститься за ним в погоню, но потом махнул рукой. Святогор понял, что только благодаря кольчуге остался цел; поднимать же шум, будить «концевых» старост и подстарост он не пожелал.

— Попался бы мне днём! — погрозил он вслед злодею. — Расправился бы я с тобой!..

Однако этот случай натолкнул его на новые мысли. Святогор понял, что у него есть враги — и враги, готовые даже пойти на убийство. Подлые враги, не гнушающиеся убийством из-за угла...

«Хотелось бы мне знать, кто это!» — раздумывал Святогор, спускаясь к челноку.

Вскоре он был уже в полной безопасности — на середине Волхова.

Между тем нанёсший ему удар человек опрометью бежал совсем в другую сторону. Он скоро выбежал за город. Здесь, стараясь держаться в тени окраинных построек, поджидал его всадник.

— Что? — прозвучал в ночной тишине тревожный вопрос.

— Он заколдован, княжич! — едва переведя дух, отвечал убийца. — Нож не берёт его. Сломался!

Всадник злобно вскричал:

— Жив? Ты промахнулся, презренный смерд!

— Нет же, говорю! Я ударил верно... Не моя вина, если он заколдован. Нож мой сломался, как сгнившая щепка!

— Что же теперь делать?

— Против колдовства нужно действовать колдовством. Следует заговорить нож, только тогда твоя воля исполнится...

— Я не знаю такого человека.

— Есть такой в наших местах. Поможет тебе болгарский кудесник Мал.

Говоривший вскочил на коня, и оба всадника умчались во тьму.

15. Тёмный замысел

ока в посадничьем доме шли споры да велись переговоры с норманнами, старейшинский сын Вадим задумывал страшное дело. Он как будто оставил на это время Любушу со своими ухаживаниями, и девушка вздохнула свободно, воображая, что счастливо избавилась от назойливого ухажёра.

Не тут-то было!

Вадим только на время отложил исполнение своих намерений. Неудачу в любви он всецело приписывал Святогору и прежде всего решил именно его устранить со своей дороги.

Была мрачная ночь. После коротких сумерек землю славянскую окутала тьма. Всё на Ильмене спало. Даже Новгород заснул, и из города не доносилось ни малейшего шума.

В эту ночь через густой тёмный бор, раскинувшийся за весью Володислава, пробирался всадник. Умный конь, всхрапывая и прядая ушами, осторожно шёл по узкой тропинке. Всадник бросил поводья на шею коня, предавшись чутью животного. Он беспокоился лишь об одном — как бы не удариться головой о низко опустившуюся ветку.

Он, очевидно, спешил. Похоже, только крайняя необходимость заставила его выбраться в эту ночь из дому. Чем дальше в лесную чащу пробирался конь, тем сильнее сплетались ветви деревьев, и лес высокой стеной поднимался перед всадником.

«Что это, никак я сбился с дороги? — подумал Вадим (это был он). — Не может быть. Слишком хорошо мне указывали путь к старому Малу. Именно здесь должна стоять его избушка».

Блеснувшая на небе зарница на мгновение осветила мрачную прогалину, на которой остановился Вадим. Высокие столетние сосны гордо поднимали свои зелёные макушки. Старейшинский сын ясно различил три из них, одиноко стоящие среди прогалины.

— Здесь, здесь! Вот и сосны, о которых мне говорили, — радостно прошептал он и быстро соскочил с коня.

Привязав скакуна к толстому суку ближайшего дерева, Вадим вышел на середину прогалины и, приложив ко рту руку воронкой, закричал, что только было силы:

— Мал! Старый Мал! Мал, проснись и выйди ко мне. Я стою здесь, у трёх сосен, и жду тебя. Ты мне нужен, Мал. Ты знаешь волю богов, я пришёл к тебе узнать её... Ты должен мне поведать её! Выйди, Мал! Явись, старый Мал!

Но никто не ответил Вадиму на его призыв. Только могучее эхо разнесло громкий крик, вторя ему во всех уголках дремучего леса.

— Мал, приди! — повторил ещё громче Вадим.

Он уже начинал терять терпение. Ему стало казаться, что его обманули, сообщив, что здесь, в этой лесной чащобе, живёт славный кудесник Мал — выходец из стран болгарских. Все прибрежные земли Ильменя были полны славой этого кудесника. Мало кто его видел, но те, кому повезло, уходили с полной уверенностью, что Мал — любимец богов и по силе своих прорицаний не уступит, пожалуй, и самому перынскому жрецу Велемиру.

«Только Мал мне и может помочь», — решил однажды Вадим и, разузнав дорогу к хижине болгарского кудесника, при первом же удобном случае помчался туда.

Долго он призывал к себе Мала, но лес по-прежнему оставался безмолвным. Даже разбуженные громкими криками Вадима птицы, попривыкнув к ним, замолкли и перестали летать в ночной тьме.

Вадим, не слыша никакого ответа на свои призывы, пришёл в отчаяние. Больше всего его смущало то, что придуманный им верный план мести и уничтожения врага не удавался — Мал не хотел выходить из своей берлоги.

Начинало уже светать. Сквозь чащу деревьев видно было, как заалел небосклон. Послышалось щебетание ранних птичек, подул прохладный лёгкий ветерок, этот первый вестник наступающего Дня.

Вадим, постояв в раздумье, решил было уже отправиться восвояси.

— Мал! Выйди! — ещё раз крикнул он.

Тут вдруг, заметив зашевелившиеся ветви деревьев, Вадим задрожал всем телом.

Росший по окраинам лесной прогалины кустарник несколько раздвинулся и пропустил какое-то существо, весьма мало походившее на человека.

Оно было согнуто в три погибели и благодаря палке, на которую опиралось, казалось неким трёхногим диковинным зверем. Длинная грива седых волос спускалась по плечам и спине почти до самой земли. Лица под высокой, с острым верхом шапкой и волосами не было видно. Только одни глаза светились почти юношеским блеском.

Это и был Мал — кудесник болгарский.

Увидя его, Вадим перепугался. Появление этого страшного существа, которого он незадолго перед тем так страстно желал видеть, наполнило теперь его душу ужасом. Он весь дрожал, как в лихорадке, а страшный Мал подходил всё ближе и ближе.

— Добро пожаловать, княжич! — прохрипел кудесник. — Заждался ты меня, да ничего это, другие и ещё дольше ждут старого Мала. Только для тебя одного вышел я так скоро... Знаю я, как рвётся на части твоё сердце молодое, знаю, чего ты ждёшь от меня, всё знаю... Не утаишь ты от меня ни одной думушки своей сокровенной. Что же стоишь? Чего дрожишь, как лист древесный осенью? На смерть идти не боишься, а тут тебя человек обыкновенный пугает... Эх, эх! Не такие молодцы на родине моей в славном Ателе-городе. Так-то!.. — Мал пристально посмотрел на смущённого и перепуганного Вадима и громко захохотал.

— Кто ты, страшный старик, скажи? — вскричал юноша.

— Кто я? А зачем это тебе знать, гордый старейшинский сын? Сам ты должен был знать это, прежде чем ступить на здешнюю прогалину и вызвать меня. Да, впрочем, скажу я тебе... Далеко-далеко отсюда, на большой реке у моря Хвалынского[11], стоит славный Атель[12]. Чтобы попасть в него, через много племён пройти нужно. Болгары, узы, печенеги путь смельчаку преграждать будут, и если только не родился под звездой счастливой, забелеют его кости в степях печенежских... Оттуда и я родом. Ханам казарским я верным слугою был и в их земле постиг премудрость кудесническую. Всё постиг я, и дорого мне стало это... Видишь, теперь я какой? А ведь когда-то и мой стан был так же прям, как и твой, и моё сердце билось любовью к красным девицам. Ох, давно, давно это было. Согнулся стан мой, крепости нет в руках моих, ноги не держат, без клюки ходить не могу. Умер я телом, в прах, в тлен превратился. Зато духом живу. Умерло тело, проснулся дух. Всё я постиг на белом свете, всё знаю; и ход светил там, на небе, мне известен, и тайна жизни и смерти, и будущего... Умею и думы читать чужие, и знаю, чьё сердце чем бьётся. Знаю, зачем ты пришёл ко мне. Хочешь, скажу, не дожидаясь, что ждёт тебя в грядущем?

Вадим с волнением слушал отрывистую речь кудесника. Оторопь охватила всё его существо. Ему казалось, что какая-то невидимая сила заставляет его слушать Мала, приковывает к месту.

— Хочешь, хочешь? — приставал тот, пристально смотря своими маленькими, сверкающими глазками на юношу.

— Скажи, — тихо проговорил тот, не будучи в силах оторвать своего взгляда от страшного старика.

— Нож, острый нож принёс ты на врага злого наговорить, — прошептал Мал. — Так наговорить, чтобы он прямо в сердце ему впился, разом тебя бы от недруга избавил... Так?

— Так! — кивнул Вадим.

— Хорошо!.. Согласен я. Призову я духов, мне покорных, заставлю служить их тебе, и падёт твой враг. Да, падёт! Что мне! Да прольётся кровь ваша!.. Убивайте друг друга, лейте кровь свою же. Меньше вас станет. Быть может, и порадуется тогда сердце старого Мала.

Колдун залился тихим смехом, от которого задрожало всё его старое тело.

— Так пойдём же, пойдём ко мне, — схватил он за руку юношу, — пойдём. Но прежде чем нож тебе заговорить, будущее я тебе покажу. Узнай, что ждёт тебя в тумане грядущего. Узнай и помни, того, что увидишь, не избежать тебе. Рано или поздно исполнится оно над тобою.

Он потащил Вадима через кустарник.

Густые заросли отделяли эту прогалину, на которой происходил их разговор, от другой, небольшой. На ней, под низко нависшими ветвями елей и сосен, стояла жалкая лачуга Мала. Ни дверей, ни окон не было. Низкое и узкое отверстие вело внутрь. Даже Мал должен был согнуться, чтобы пройти через него, а высокому Вадиму пришлось пробираться внутрь ползком.

Удушливый запах гари и каких-то трав стоял в лачуге. Вадим чуть не задохнулся, попав в неё. Мал заметил это.

— Не прогневайся, сын старейшинский, — сказал он. — Убоги мои палаты, но ты сам, незванный, пришёл в них.

Он раздул едва тлевший посреди лачуги уголёк.

Вспыхнул костёр, и тут только Вадим мог разглядеть внутренность странного жилища. Со всех сторон глядели на него, раздвинув беззубые челюсти, человеческие черепа. В одном углу бился чёрный, как смоль, слепой ворон. Пол лачуги кишел ужами, ящерицами. Вадим едва смог подавить в себе чувство гадливости, но, взглянув на Мала, он вдруг удивился...

Перед ним был вовсе не дряхлый, сгорбленный старик. Стан кудесника выпрямился, клюка валялась далеко от него. Он казался сразу помолодевшим на много-много лет.

— Ты хотел знать своё грядущее, я покажу тебе его, не страшись только, — громко проговорил он.

16. Завеса грядущего

Вадима вдруг закружилась голова от внезапно распространившегося по лачуге одуряющего запаха какой-то едкой травы. Огонь в костре разом вспыхнул. Повалил из него густой дым, который сперва тянулся по потолку, а потом, не находя себе выхода, наполнил всю лачугу. Наконец дым спустился так, что окутал собой совершенно фигуру болгарского кудесника. Теперь Вадим перестал совсем различать окружающее. Слепой ворон отчаянно захлопал крыльями, мечась из угла в угол.

Юноше показалось, что земляной пол лачужки уходит у него из-под ног, и сам он проваливается в какую-то бездну. Он широко взмахнул руками, как бы ища точку опоры, и почувствовал, что схватился за чью-то горячую руку.

— Смотри, — раздался у него над самым ухом голос старого кудесника.

Точно какая-то завеса упала разом, и перед Вадимом открылась страшная картина.

Обширное поле всё было сплошь устлано трупами. Куда ни взглядывал юноша, всюду виделась кровь и кровь. Видны были похожие по костюму на славян ильменских ратники. Кто из них обезглавлен, у кого из широких ран на груди бьёт ручьём горячая кровь, некоторые только ранены; одни вздрагивают ещё в предсмертной агонии, другие корчатся в страшных муках, а над полем так и реют, так и реют хищные птицы.

Вдали видно зарево разгорающегося пожара...

Что это? Местность, как будто, Вадиму очень знакомая, много-много раз виданная.

Юноша напряжённо стал вглядываться в открывавшуюся перед ним картину, стараясь припомнить, где он видел её.

Нет, такою, разорённою, опустошённою, он эту местность никогда не видел, а напротив, видел цветущей, весёлой.

Вадим узнал, наконец, и это покрытое трупами поле, и эти останки сгоревшего селения.

Это — его родные места!..

Вот и бесконечная гладь Ильменя чернеет вдали сквозь просвет просеки.

Но кто же пришёл на неё войной, кто выжег цветущее селение Володислава, кто усеял это поле трупами?

— Старик, старик, покажи мне виновника этого, — судорожно сжимая руку Мала, прошептал Вадим.

— Погоди, сейчас увидишь, — отвечал кудесник, — смотри внимательно, он немедленно явится перед твоими очами!

Густой клуб дыма застлал и поле, покрытое трупами, и развалины сгоревшего селения.

Когда дым несколько рассеялся, Вадиму представилось новое видение...

То же поле, но только с другой стороны. Зарева пожара уже не видно, только тела убитых навалены грудою. В этом месте, очевидно, происходила самая жаркая сеча... Видит Вадим, что здесь не всё ещё умерли, есть и живые, и вот один, лежавший дотоле неподвижно, человек с широкой зияющей раной на груди приподнялся и мутным взором обвёл вокруг всё поле, как бы умоляя о пощаде.

Вадим вгляделся в него и вдруг задрожал.

В этом несчастном, оставленном на поле битвы, он узнал самого себя! Неужели такая участь ждёт его? Неужели он именно так погибнет, не успев отомстить врагам?

Ещё пристальнее, ещё напряжённее стал вглядываться юноша в эту рисовавшуюся в дыму картину, и вдруг его внимание было привлечено как бы отдалённым лязгом оружия, доносившимся до его слуха. Он видел, как беспомощный двойник его тоже повернул свою окровавленную голову в том направлении, откуда доносился звон.

По полю шли несколько закованных с ног до головы в железо людей. Такое вооружение Вадим видел и раньше, поэтому легко узнал в этих людях грозных норманнов. Один из них, шедший впереди, высокий, рослый и богато вооружённый, судя по тому почтению, с которым относились к нему остальные, — главный начальник, повернулся, и Вадим узнал в нём своего заклятого врага, Святогора.

— Вот виновник всего. Всего и твоей гибели, раздался прямо над его ухом шёпот Мала.

— Так никуда же не уйдёт он от меня! — громко воскликнул обезумевший юноша и, вырвавшись из рук кудесника, кинулся вперёд, на своего воображаемого врага.

Дым разом охватил его. У юноши подкосились моги, и он без чувств рухнул на пол лачуги.

Очнулся Вадим уже на свежем воздухе. Утро совсем уже наступило. Солнце ярко сияло на небе, кидая с небесной выси свои золотые лучи на лесную прогалину. Лёгкий, отрадный ветерок с приятным шелестом пробегал по деревьям, разнося повсюду утреннюю прохладу.

Юноша с усилием поднял голову — она была тяжела и нестерпимо болела, как после сильного угара, в висках шумело, в глазах ходили зелёные круги, неё тело было как будто свинцом налито...

— Что со мной? Где я? — прошептал Вадим и огляделся вокруг.

Невдалеке от него стоял, опершись о клюку, кудесник Мал.

— О! — простонал старейшинский сын. — Зачем, зачем ты, кудесник, показал мне всё это? К чему лишние муки, лишние страдания?..

— Ты сам пожелал, сам и вини себя, — покачав толовой, ответил Мал, — я не мог ничего изменить.

— Неужели же я кончу так, как видел это в дыму?

— Такова воля богов!

— Нет, нет, не хочу... Я не за тем к тебе пришёл, чтобы смущать себя разными твоими колдовствами. Слышишь? Не за тем. Ты должен был заговорить мне нож на моего врага! Исполнил ли ты это?

— Увы, нет.

— Как, старик! — вскричал в неистовстве Вадим. — Презренный обманщик. Как ты смел ослушаться меня?

— Я повинуюсь только высшей силе, человеческая же для меня ничто, — совершенно спокойно сказал Мал. — Ты мне приказывать не можешь!..

— Так я заставлю тебя, иначе ты не доживёшь до того времени, когда тень этой сосны прямо падёт на землю...

— Попробуй!

Вадим, забыв себя от бешенства, кинулся было на старика, но вдруг точно какая-то неведомая сила оттолкнула его назад. Мал стоял спокойный и недвижимый, только взгляд его живых проницательных глаз был устремлён на старейшинского сына. В этом взгляде было что-то, что заставило Вадима опомниться и в бессилии опустить руки...

Так прошло какое-то время.

— Что же ты, гордый старейшинский сын, не заставляешь старого Мала выполнять твои приказания? — заговорил наконец кудесник. — Чего ты испугался? Начинай. Видишь, здесь никого нет, кроме нас двоих. Ты можешь быть уверен, что за смерть старого Мала отомстить будет некому.

— Прости! — чуть не с рыданиями вымолвил Вадим.

— Теперь ты чувствуешь, что не всё в воле человека и не везде поможет сила. Знай же, есть и нечто другое, более могущественное, чем сила богатырей. Это — таинственная сила. Не многие владеют ею, и я в числе этих немногих.

— Отец, отец, молю тебя, исполни, что прошу, — упал Вадим на колени перед Малом. — Заговори мне нож, я увидел своё будущее и уверен, что если я уничтожу врага, то не погибну так, как видел это там.

Мал покачал головой.

— Я уже сказал тебе, юноша, что есть иная, таинственная сила, против которой не человеку бороться. Избранники её всегда останутся целы и невредимы... Ничего не может повредить им. Твой враг принадлежит к их числу. Напрасно я пытался исполнить твою просьбу — нет, мои чары бессильны. Я не могу заговорить твой нож на Святогора, его бережёт сама судьба!

— Так нет же! — вскочил на ноги Вадим. — Я и без заговоров сумею обойтись! Напрасно я послушался лживых советов и обратился к тебе, жалкий старик, ничему из твоих волхвований не верю я! Слышишь? Не верю! И ты, может быть, скоро услышишь, что твой избранник судьбы будет лежать бездыханным у моих ног.

Он быстро вскочил на отдохнувшего коня и, кинув уязвлённый взгляд на Мала, стрелой умчался с лесной прогалины.

Старый кудесник, глядя ему вслед, только качал головой...

17. На Варяжке

ихой конь быстро вынес Вадима из чащи и, почуяв, что всадник бросил повод, помчался вперёд по едва заметной тропинке.

Вадим совсем не замечал, куда несёт его конь. В сердце его кипела злоба, мучили отчаяние, ужас.

Предсказания старого кудесника Мала казались ему невероятными, несбыточными. Ему в первую минуту пришла мысль, что всё это ужасный, тяжёлый сон, но и эта мысль нисколько не успокоила юношу: совсем независимо от самого себя, от своего сознания, Вадим в глубине души всё-таки верил этому сну...

А лихой конь мчался во весь опор.

Среди деревьев показался просвет. Ещё несколько мгновений, и чаща осталась позади. Тут только Вадим пришёл в себя.

Юноша огляделся вокруг. Позади шумел и покачивал своими зелёными макушками дремучий лес, а впереди, совсем близко расстилалась гладь великого озера славянского — Ильменя.

Почувствовав свободу, конь понёс старейшинского сына в сторону, совсем противоположную той, с которой въехал в лес Вадим, отыскивая накануне логовище болгарского кудесника.

Ильмень был довольно спокоен. Изредка всплёскивались на его всё-таки покрытой рябью поверхности зелёные гребешки, но он показался Вадиму таким необъятно великим, что юноша невольно пришёл в отчаяние.

Действительно, положение его стало тяжёлым. Нечего было и думать вернуться обратно в лес, потеряна была тропа, да и сторона эта была совсем незнакома старейшинскому сыну.

Он рисковал бы заблудиться, если бы решил отыскивать дорогу обратно через лес. Ехать вдоль озера со стороны Новгорода было неудобно — мешали деревья, подступавшие к самой воде. Оставалось одно: объезжать Ильмень с противоположной стороны, то есть воспользоваться путём долгим, но достаточно лёгким.

А между тем Вадим чувствовал, что силы его были на исходе. Голова страшно кружилась, в висках стучало, он едва держался на ногах.

«Что же, погибать, что ли?» — промелькнула страшная мысль, и Вадим почувствовал, что его всего обдало холодом.

Мысли мешались в голове у юноши, словно какой-то туман окутывал его. Вдруг что-то как будто ударило его в темя; Вадим почувствовал, что ему не хватает дыхания, покачнулся и тяжело рухнул с коня на расстилавшийся у его ног зелёный ковёр травы.

Солнце ярко светило с безоблачного неба.

Когда Вадим несколько пришёл в себя, он смутно расслышал совсем близко шум голосов. Много людей говорило разом. Слышались смех, брань, бряцанье железа, лай псов. Порой среди хаоса звуков вдруг прорывалась звонкая весёлая песня.

«Где я? Что со мной?» — подумал Вадим и попробовал открыть глаза.

Но веки его были необыкновенно тяжелы, а во всём теле чувствовалась гнетущая вялость.

— Лежи, лежи уж, — послышался над ним грубый мужской голос, — отлежишься, сам встанешь.

— Да не голоден ли он? — раздался другой голос.

— А вот встанет, тогда и накормим.

Вадим сделал над собой усилие и открыл глаза:

— Пить, — простонал он чуть слышно.

Несколько рук тотчас потянулось к нему с ковшами, полными холодной чистой воды.

— Где я? — прошептал Вадим, утолив жажду и приподнимаясь на локтях.

С удивлением огляделся он вокруг. Впереди, как и перед тем, когда он потерял сознание, расстилалась неоглядная ширь Ильменя. Только вокруг него теперь суетились и копошились люди. Все они были молоды, крепки, сильны. Одежды их были в лохмотьях, лица загорелые, зато каждый имел оружие, какое и в Новгороде являлось редкостью: тяжёлые секиры, мечи, луки с полными стрел колчанами виднелись у всех. Очевидно, это оружие не новгородское, а выменянное у заезжих норманнов.

Вадим заметил, что находится на отлогом берегу неширокой, но быстрой речки. На песке разложены были рыболовные снасти, далее у шалашей дымились костры, на которых что-то варилось в огромных, самодельной работы посудинах.

«Да где же это я? Неужели на Варяжке?» — уже подумал Вадим и тут же убедился, что он находится именно среди тех, кого глубоко ненавидел и презирал, — среди славянских варягов.

Он вспомнил, что упал с коня где-то там, у дубравы, и понял, что истома, волнение, усталость, перенесённый в избушке Мала ужас так повлияли на него, что он вторично за это утро потерял сознание...

Теперь страх снова овладел Вадимом.

Он действительно находился на Варяжке.

Юноше было известно, что здесь очень и очень недолюбливали его род...

— А мы думали, было, что ты и не отдышишься, — громко смеясь неизвестно чему, заметил рослый варяг, принимая из рук Вадима ковш. — Пласт-пластом лежал ты...

— Кабы остался там, так на самом деле бы не отдышался! — подтвердил другой. — Благодари Перуна, что наши молодцы далеко сегодня на ловлю забрались да отдохнуть задумали вон там на бережку!

Говоривший указал в ту сторону, где чернел дремучий лес, в глубине которого жил болгарский кудесник.

— Ты как попал-то туда? Не из здешних ведь сам! Почитай, к нашему Малу колдовать ездил? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Нет, так просто, в лесу заблудился, — неизвестно для чего скрыл истинную причину своего появления здесь Вадим.

— А то много новгородских к Малу ездят! А ты также из Новгорода?

— Нет! Не новгородский я!

— Так из какого же рода?

Эти расспросы были Вадиму очень неприятны, но на этот раз он не счёл нужным скрывать и ответил прямо:

— Из Володиславова!

И тотчас же раскаялся в своей откровенности.

Лишь только он назвал свой род, как среди окружавших его молодцов послышались далеко не дружелюбные выкрики.

— Из Володиславова? — покачал головой говоривший с Вадимом варяг. — Не любят нас в этом роду! Сильно не любят! Что только мы им такое сделали? Своих не трогаем, а так бы нас, кажется, со света и сжили ваши...

— Не знаю я... Я ничего, — пролепетал не на шутку перепугавшийся Вадим. — Мне вы не мешаете.

— А уж кабы мы знали, что он из Володиславовых, так и подбирать бы не стали, — довольно громко сказали двое молодцов, в которых Вадим по этому признал принёсших его на Варяжку рыболовов.

— Мы вот здесь живём мирно, — продолжал первый варяг, — ловим рыбу, зверя бьём, а что мы ушли из родов ваших, так до этого никому дела нет. Мы все сами по себе... Здесь поживём, соберётся ватага, и уйдём мы за Нево, к северным людям, вот у вас и спокойно будет.

— Добрые люди, окажите мне милость, — перебил говорившего Вадим, — не держите меня здесь, перевезите через Ильмень к родичам!

— Нет, и не проси об этом! — послышались голоса. — Вон какие тучи над Ильменем собираются, гроза будет...

Вадим в изнеможении снова опустился на землю. Он ушёл тайком и предчувствовал, какой переполох может произвести в доме отца его исчезновение. Не боязнь, однако, в этом случае преобладала в его душе; он думал, что Любуша останется без его пригляда; а кто знает, как воспользуется этим Святогор?..

Старейшинский сын в эту минуту забыл и о мрачном предсказании Мала, и о собственной слабости; снова муки ревности делали его несчастным и жалким.

— Как, неужели же никого не найдётся среди вас, кто бы перевёз меня? — с отчаянием в голосе воскликнул он, оглядывая мрачные лица варягов, окружавших его плотной стеной.

— Если угодно, княжич, так я могу услужить тебе, — раздался вдруг звучный голос.

— Святогор! — воскликнул чуть не с ужасом Вадим.

— Да, я, княжич, неужели ты боишься мне довериться?

— Нет, нет, я готов идти с тобой! — теперь уже с радостью воскликнул Вадим. — Пойдём. Я вполне готов идти.

— Но ведь это сын Володислава! — угрожающим тоном произнёс один из варягов. — Оставь его, Святогор, не стоит он того, чтобы ты ради него рисковал своей жизнью. Гляди, какие тучи на небе!..

— Ничего, я знаю Ильмень! — возразил ему Святогор. — Я не боюсь грозы!..

Он сам спешил на тот берег Ильменя, в надежде повидать свою возлюбленную.

Никакое мрачное предчувствие не шевельнулось в его душе. Он знал, что Вадим не особенно расположен к нему, но всё-таки был далёк от мысли, что оказывает услугу своему заклятому врагу.

18. В объятиях смерти

еобъятной водной пустыней раскинулся среди своих низких берегов старый Ильмень. С средины его зоркий глаз ещё кое-как заметит далеко-далеко на горизонте тоненькую чёрточку — берег, но с одного края на другой ничего не видно. Плещут только мутные валы с зеленоватыми гребешками, и постоянно плещут бурливее Ильменя и озера, пожалуй, нет...

Так, по крайней мере, думали в то время.

Действительно, морем казался местным славянам их старый Ильмень — он ведь и тогда был таким же старым, как и сама земля. Залёг он в низкие свои берега, среди лесов дремучих, залёг и бурлит день и ночь, пока суровый мороз не наложит на него свои ледяные оковы. И тогда он, особенно ближе к весне, нет-нет да и разбушуется. Недаром не одни только реки да речонки в него свои воды несут, есть и подземные ключи, что славное озеро славянское питают. Напоят они его своей водой досыта, почует старик свою силу, встрепенётся, взломает лёд; но хитёр и силён мороз, не даёт до весны разгуляться ему, снова сокрушит его порыв могучий и уложит силу молодецкую под покров ледяной...

А как подойдёт весна-красна — ну, тут уже никому не справиться с Ильменем-молодцом. Разбушуется он, разбурлится, переломает лёд рыхлый и снова, как феникс из пепла, восстанет грозный, величавый, могучий.

Страшен Ильмень в бурю...

Нет почти у него высоких берегов. Нечему защитить его от порыва ветра. Весь он как на ладони. Ветру — гуляй не хочу.

И ветер гуляет.

Налетит — разом зеленоватыми гребешками вся поверхность Ильменя покроется, валы, один другого выше, так и вздымаются и брызжут пеной, со дна же песок, трава так и поднимаются, потому что не глубок Ильмень и волны легко песок на поверхность выносят.

Горе неопытному пловцу, что в бурю рискнёт на озеро выйти. Не миновать ему гибели. Где же слабому человеку с разъярённой стихией справиться! Закрутят его валы грозные, опрокинут утлое судёнышко, захлещут его водой — нет спасения.

Вот и теперь нависли над Ильменем тучи чёрные, грозовые, низко совсем плывут они но поднебесью. День они затуманили, солнце скрыли. Однако всё кругом тихо, зловеще тихо. Даже Ильмень сам затаился, как будто готовится к нападению грозного, могучего врага, с которым вот-вот в бой вступить придётся. Только всё больше и больше зеленоватых гребешков на его поверхности взбивается.

Зеленеет старик от злости, что ли?

Но что это за едва заметная точка среди озера чернеется? Ведь она как будто даже движется? Уж не челнок ли какой спешит к берегу до бури добраться?

Так и есть — челнок...

Двое смельчаков на нём.

Это Вадим и варяг Святогор.

Их челнок, на котором они осмелились выйти в озеро, был самой первобытной конструкции — просто выдолбленный и обожжённый потом ствол гигантского дуба. Однако это неуклюжее судно всё-таки легко скользило по поверхности всё ещё зловеще-спокойного Ильменя.

Оба пловца с тревогой посматривали на покрывавшееся тучами небо.

— Не уйти до бури, — произнёс наконец один из них, сидевший на корме челнока. — Сейчас поднимется ветер...

— Почём знать, Вадим, — отозвался другой, — теперь и до берега недалеко, как-нибудь да доберёмся.

— Нет, Святогор, смотри.

Как раз в эту минуту налетел шквал. Ильмень как будто только этого и ждал. Сразу загуляли по нему валы, догоняя друг друга. Сильный порыв ветра рассеял было тучи, но потом они снова сомкнулись — и стало над озером ещё мрачнее и темнее.

— Держись! — крикнул опять Вадим.

Новый шквал, за ним другой, третий. И вдруг со всей своей страшной силой заревела буря.

Один другого выше вздымаются валы. Челнок то с быстротой молнии взлетает на самый гребень их, то опять опускается в водную бездну.

Нечего и думать о сопротивлении разбушевавшейся водной стихии, у погибающих и не мелькала даже мысль о спасении, они только старались по возможности отдалить страшную минуту, нисколько не сомневаясь, что сама по себе она близка и неизбежна.

Несмотря на весь ужас положения, злобно по-прежнему глядит на Святогора старейшинский сын. Его чёрные глаза так и мечут молнии.

Он как будто позабыл о грозившей опасности только и думает, что о своём враге. Вспоминается ему предсказание Мала.

Думает, что для него не поехал бы смелый варяг, и ревнивые мысли снова волнуют его.

Вот теперь Святогор спешит к Любуше, а то бы он и не взялся перевозить Вадима через озеро... Молод он, да Ильмень-озеро отлично знает; понимал, что буря будет, а всё-таки пошёл...

— Князь Вадим, — прервало размышления молодого человека радостное восклицание Святогора, — гляди, берег близко!

— Где? — быстро поднялся с сиденья на корме Вадим.

Действительно, совсем близко от них, за бегущими валами, виднелся окутанный туманом берег. Слышен были даже шум деревьев в дубраве.

— Слава Перуну! — воскликнул снова Святогор и вдруг громко, тревожно закричал: — Держи челнок!

Не успел Вадим осознать всей грозившей им опасности, как громадный вал, что лёгкое пёрышко, поднял челнок сбоку, ударил в его борт, и вслед за тем среди рёва бури раздались два отчаянных крика.

Опрокинутый челнок понёсся к берегу.

Он был пуст...

19. Старый норманн

а берегу Ильменя, недалеко от того места, где из него вытекает Волхов, на много-много вёрст кругом раскинулась заповеданная жрецами роща. Вековые могучие дубы, прямые, как стрелы, сосны, раскидистые ели разрослись в ней на свободе. Рука человека не касалась их, а своих ли постоянных обитателей — лёгкой векши, хитрой лисицы, неуклюжего медведя — страшиться дремучему бору?

А человек, это самое слабое и вместе с тем самое могущественное из созданий, сюда, в эту глушь, зайти не решится.

Свято хранят свои тайны служители Перуна, не допустят они сюда, в эту рощу, грозному богу посвящённую, ни князя родового, ни воина славного, ни человека простого.

Нет никому доступа в заповеданную ими рощу — кто бы ни был он, лютая смерть ждёт ослушника. Грозен Перун, требует крови он человеческой, и горе тому роду или племени, которое призыва жрецов не послушает и намеченную жертву не выдаст.

Вот у самого истока Волхова, на холме высоком стоит идол грозного бога. Из дерева истукан сделан, и сделан-то как! Грубо, неуклюже, и подобия человеческого не узнать в нём, а чтут его все славяне приильменские, и свято чтут — высшим из богов его считают, и за всякое своё прегрешение кары тяжкой от него ждут.

Когда появился этот истукан на холме, никто не помнит. А служители Перуна молчат, ни одним словом не обмолвятся, только для жертвоприношений время от времени созывают они народ славянский и пред истуканом приносят свои кровавые жертвы.

Но Перун велик и ужасен только для славян. Только они одни почитают своего грозного бога, страшатся проникнуть в заповеданную рощу, подойти без разрешения его служителей к холму, на котором высится его истукан.

В самой глуши рощи, на берегу шумящего бурного Ильменя, в чаще, куда и жрецы Перуна не заходят, поселился человек...

Лесные великаны сплелись своими могучими ветвями над его шалашом, их листва совсем закрывает убежище смельчака, кругом высокая трава по пояс, не кошенная веками, также скрывает его в те моменты, когда он выходит на вольный воздух.

Стар с виду этот одинокий обитатель заповедной рощи. Высок он ростом, широк в плечах, лицо его, посеревшее от палящего зноя и холодных ветров, покрыто глубокими шрамами, длинные седые усы как бы двумя змеями свешиваются на богатырскую грудь, а серые глаза смотрят весело и задорно.

Лишь только над Ильменем разразилась буря, старик вышел из своего шалаша. Мрачно и тихо в лесу. Там, где-то далеко-далеко, грохочут несмолкаемые раскаты грома, разрывает покрытое чёрными тучами небо молниями, воет без устали ветер, а здесь же всё спокойно. Птички только приумолкли да попрятались в гущину листвы, а лесные великаны при каждом новом порыве ветра только слегка покачивают своими зелёными макушками, не пропуская вниз на землю крупных капель ливня.

В эту бурю скромный обитатель заповеданной рощи чувствовал себя гораздо безопаснее, чем в самый яркий летний день. В бурю сюда не забредёт никто. Там, на Перыни, жрецы заняты у своего истукана и им не до того вовсё, чтобы забираться в эту глушь, а никто другой, кроме жрецов, сюда и шагу не сделает...

Старик, продравшись сквозь чащу сросшихся кустарников, выбрался на самый берег разбушевавшегося озера.

Стоит он и смотрит в покрытую пенящимися волнами водную даль. С наслаждением вдыхает полной грудью сырой воздух, прислушивается к раскатам грома, с блаженной улыбкой смотрит на прорезывающую тучи молнию, и вспоминается старику другая, более близкая, более дорогая сердцу картина.

— Войте ветры, грохочи ты без умолку, грозный Тор! Старый викинг не раз лицом к лицу, грудь с грудью встречался с вами! — воскликнул он наконец. — Знаю я вас, много, много я видел вас на своём веку, и не на такой жалкой лужице, а в грозном, могучем море. Сколько я раз с моими викингами ходил в набеги, — знает про то меч норманнский и далёкая Британия... Короли франков дрожат перед нами... Нет никого равного по силе и храбрости сынам светлого Одина. Сама смерть для них не страшна. Ждёт их светлая Вальгалла, убежище храбрых...

Старик скрестил могучие руки, поник головою на грудь и, глядя на разбушевавшееся озеро, снова заговорил сам с собой:

— Думал ли старый Рулав, что ему, храброму витязю, придётся на склоне своих дней скрываться в земле этих трусливых — шума битвы не слыхавших народцев, знающих не меч, а песни? Видно, недостоин я светлой Вальгаллы, видно, прогневал Одина... Но нет, я спас свою жизнь не для того, чтобы умереть здесь, в этой лесной глуши! Нет, старый Рулав услышит ещё шум кровавой битвы, услышит победный крик товарищей, много ещё врагов уложит его секира, надо только выбраться из этих проклятых лесов. Но как выбраться? Одному? Да и пока доберусь я до родимых фиордов, много раз меня убить могут, остаётся только ждать счастливого случая...

Старый норманн погрузился в глубокую думу.

Вдруг он приподнял голову, весь выпрямился и напряжённо устремил свой взор на озеро.

Отчаянный человеческий крик, смешавшись с рёвом бури, дико прозвучал и тотчас же замолк, заглушённый воем ветра.

Рулав отскочил назад и скрылся в чаще прибрежного кустарника.

Прошло немного времени; норманн, не покидая своего поста, продолжал следить за озером. С шумом обрушился и расхлестнулся по прибрежному песку один, другой, третий вал, рассыпался и откатил назад, оставив на отмели два человеческих тела.

«Э-э, да я, кажется, знаю этих молодчиков, — подумал Рулав. — Этот высокий, чёрный, кажется, сын родового старейшины, Вадим, а другой, который его, как милого друга, в своих могучих объятиях держит, — Святогор с Варяжки. Так и есть. Как он попал сюда?»

Снова налетел вал и обдал обоих молодых людей, лежавших на отмели, своими брызгами.

«Живы они или нет? — думал Рулав. — Жаль и того, и другого, оба молодцы, особенно этот — Святогор. Он мне давно уже нравился, этот мальчик... Будь он в наших дружинах, давно бы уже близким лицом к хёвдингу стал, а здесь что он? Все на него смотрят с пренебрежением. Варяг он и только».

Рулав вышел из своей засады и, осторожно ступая по мокрому песку, подошёл к лежавшим без движения юношам.

— Вот как схватились, — бормотал он. — Святогор этого княжича держит так, что и живому не удержать... Вот молодец!

Налетевший пенистый вал заставил старого норманна несколько отступить назад.

— Что же с ними делать? — рассуждал Рулав. — Опять в озеро спустить, что ли? Ведь если здесь их тела найдут, то и до моего шалаша доберутся... Мне тогда не сдобровать. Ищут эти проклятые жрецы меня. Жизнь им моя понадобилась. Вот какие. Старого норманна в жертву Перуну принести хотели, да нет, не из тех я, так я в руки не дамся. Родился свободным и в Вальгаллу не рабом войду!

Говоря это, Рулав не спускал глаз с юношей. Он попеременно, как бы сравнивая их, взглядывал то на одного, то на другого. На Святогоре глаза его останавливались чаще, чем на Вадиме. Старика привлекали могучие формы юноши, державшего в крепких объятиях своего товарища по несчастью...

— Ну, довольно, однако, — воскликнул Рулав. — Ступайте, откуда пришли, пусть вас Ильмень вынесет в другое место, где найдут вас ваши родичи, а здесь вы только мне мешаете.

Он поднял было тело Святогора, но в то же мгновение опустил его на песок.

Из крепко сжатых губ юноши вырвался слабый стон, ресницы зашевелились, губы задёргались нервно.

— Жив, — проговорил норманн, — он жив... Нет, не решусь я в таком положении поднять руку на слабого, беззащитного. Норманны с беззащитными не воюют. Но как же быть? Оставить их тут — тогда их захлестнёт волна. Разве оттащить их подальше? А что, как вдруг они очнутся? Ведь они могут выдать меня? Ну да будь, что будет... Из-за Вадима я стараться не стал бы. Знаю я их, этих старейшинских сыновей. Если бы он один был, не задумался бы я его назад в озеро спустить, а Святогора жалко. Ради него только и оттащу их, а там пусть что угодно с ними случится.

Рулав, напрягая все силы, отволок по отмели тела обоих юношей и положил их на такое место, куда не достигал прибой. Потом он, ещё раз взглянув на Святогора, поспешно скрылся в гуще кустарника.

20. Милость неведомого Бога

азразившаяся внезапно буря так же внезапно и стихла. Ветер перестал завывать, разорванные тучи быстро уплыли вдаль, выглянуло солнышко и залило ярким, весёлым светом и успокоившееся озеро, и прибрежный кустарник заповеданной рощи.

Роща в мгновенье вся оживилась и наполнилась массою звуков. Затрещали в воздухе стрекозы, защебетали выпорхнувшие из густой листвы птички, дятел принялся за свою бесконечную работу, словом, всё как будто воскресло, ожило. Только два тела, которые Рулав оттащил в кустарник, по-прежнему были неподвижны...

Уж не ошибся ли старый норманн, заметив признаки жизни в Святогоре? Может быть, огляделись его старые очи? Не ослышался ли он, приняв слабое завывание ветра за стон, вырвавшийся из груди юноши?..

Нет, не ошибся он... Ни очи, ни слух не изменили ещё старику.

Всем телом вздрогнул вдруг Святогор и открыл глаза... Первые мгновенья юноша не мог даже сообразить: где он находится, жив ли он или на другой замогильный мир смотрят его очи?.. Как странно кружится у него голова, какая тяжесть чувствуется во всём теле... Нет, он жив! Кругом всё знакомые места — вот плещет Ильмень в своих низких берегах, вот и чайки носятся над его успокоившейся поверхностью.

Жив, слава Перуну!

Взор Святогора остановился на безжизненном теле его товарища. Новая забота! Старейшинский сын доверился ему, не побоялся вместе с ним пуститься в челноке по бурному озеру, и вдруг теперь он мёртв... Что скажет его род? Что скажет старик-отец Вадима, Любуша, наконец?.. Никто из них не поверит, что Святогор сделал всё, что мог, только бы спасти Вадима от неминучей смерти. Погибая сам в волнах разбушевавшегося Ильменя, он, захлёбываясь мутной, грязной водой, нырнул вслед за опускавшимся на дно Вадимом, поймал его, лишившегося уже чувств, крепко-крепко схватил и не выпустил из своих могучих объятий даже тогда, когда и сам потерял сознание...

Никто не поверит этому... Вот он — труп Вадима.

Но, может быть, он ещё жив? Может быть, и он только потерял сознание и ещё можно его вернуть к жизни?..

Эта мысль озарила Святогора, придала ему силы и заставила забыть свою собственную слабость. Он быстро вскочил на ноги, наклонился над Вадимом и, поспешно разорвав одежду на груди, приник ухом к сердцу. Прошло несколько томительных минут. Как ни чуток был Святогор, как ни привык он различать каждый шорох, биения сердца всё-таки не было слышно.

Он уже стал терять надежду...

Что про него подумают, что скажут про него, когда он вернётся один и передаст в род Володиславов страшную весть о гибели единственного сына родового старейшины? Как будет убиваться его старуха-мать!

Да и никто не поверит, что он, спасшись сам, не смог спасти товарища, которого сам же вызвался перевезти через озеро...

Не поверят, скажут, что бросил Святогор Вадима на погибель.

Он ли ещё не старался?

Ведь он вплоть до последней минуты не выпускал его. Только уже на суше разжались его руки. Но поверит ли этому кто?

Любуша, может быть, и поверит. Она знает, что её Святогор не в состоянии бросить погибающего. Лучше сам погибнет, а доверившегося ему спасёт...

Не даром уже Святогор раскаивался даже, что помышлял уйти с норманнами за море. Оно, пожалуй, и теперь не поздно, Фарлаф опять почему-то отъезд свой отложил. Только теперь Святогор окончательно решил: не уйдёт он за море, не оставит милой Любуши.

Что там за морем? В разговоре с возлюбленной он теперь и о своих друзьях норманнах забывал... Чего там, в самом деле, в далёкой чужой стороне за морем счастья неведомого искать, когда оно своё тут, в родимых местах — совсем близко — находится...

Только вот как же теперь?

Неужели на всю свою жизнь оставаться опозоренным?

И как он решился, зная седой, грозный Ильмень, пуститься по нему перед самой бурей?..

Святогор с тоской взглянул на распростёртое тело старейшинского сына. Он уже не сомневался, что Вадим мёртв, и, придя к этому убеждению, в первый раз огляделся вокруг.

Где это он?

Да никак он в заповеданной роще, в роще, посвящённой громовержцу Перуну!

Так и есть... Как же они сюда попали? Ведь каждому, кто в эту священную рощу ступит, смерть грозит. Горе дерзкому! Служители Перуна такого поругания их святыни не допустят. Ничья нога по священному лесу ступать не должна, иначе — разгневается грозный бог и нашлёт страшные бедствия на все племена славянские.

Потому так строго и охраняют служители Перуна священную рощу.

А что такое Перун-то, в самом деле?

Знает Святогор, что у норманнов не Перун вовсе, а Один. Он куда могущественнее славянского бога. А то вот ещё что рассказывали: есть народы, которые в неведомого Бога веруют. Сходил на землю Единый Сын этого Бога. Он совсем не то, что Перун или Один, заповедал любить зсех. Он наказывал и за каждое зло добром платить. А как это сделать? Нельзя этого совсем... Меня обидели, и я за это отомстить должен; на мести весь свет держится; дай только обидчикам волю, житья от них не будет, кто сильнее, тот и прав. А Тот, Единый Сын неведомого Бога, обидчикам прощать велел, убить Себя Сам дал злым людям; и когда Его эти злые убивали, Свою смерть им простил.

Добрый Он, кроткий, говорят, был, никого никогда не обидел. Одним словом Своим мёртвых воскрешал, а славянский Перун этого сделать не может...

Разве попросить Его, чтобы вот Он теперь в беде помог? Про воскресших по Его слову мёртвых верные люди сказывали. Быть может, Он Святогору и окажет милость Свою.

Долго задумываться Святогор не любил.

— Единый Сын неведомого Бога! — воскликнул он, опустившись около Вадима на колени. — Я слышал о Тебе, Ты был добр и милостив, окажи теперь милость Свою бедному варягу. Говорят, что Ты велел прощать обиды врагам Своим; обещаю Тебе простить зло врагу моему заклятому, сделай только, чтобы Вадим, сын старейшины, воскрес!

В благоговейном ожидании поник молодой варяг головою. Он ждал чуда и в то же время сомневался в нём.

Вдруг он выпрямился, глаза его широко раскрылись от изумления, он глядел на Вадима и не верил себе.

Потом он жадно приник к левой стороне его груди.

Казалось ему, что Единый Сын неведомого Святогору Бога совершил чудо. Молодой варяг ясно слышал, как билось сердце старейшинского сына.

21. Вероломство

адим пребывал в глубоком обмороке.

Он долго ещё приходил в себя, но теперь Святогор был счастлив, бесконечно счастлив. Возвращение к жизни старейшинского сына снимало с него всякое подозрение в недобром умысле. Он мог, как прежде, смело явиться в селение, мог прямо глядеть всем в глаза, не боясь никакого укора.

Юноша приписывал случившееся исключительно тому Богу добра и прощения, к которому прибегнул в своём несчастий.

«Верь мне, Сын невидимого Бога, я сдержу свой обет, — думал он, с восторгом глядя в небо. — Я знаю теперь, что Ты сильнее, милостивее нашего Перуна, и если бы я был тогда, когда Тебя убивали злые люди, я бы сумел заступиться за Тебя».

Потом он занялся Вадимом и что было силы стал растирать его закоченевшие члены. Труды его увенчались успехом. Вадим скоро открыл глаза. Однако он был настолько слаб, что идти ещё не мог.

— А ведь придётся переночевать здесь, куда же тебе идти? — заметил Святогор, передавая ему все подробности их почти чудесного спасения из бездны бушующего Ильменя.

Вадим слушал его рассеянно; казалось, преданность Святогора его нисколько не тронула. Он даже позабыл поблагодарить его за своё спасение. Только последние слова несколько расшевелили его.

— Как здесь оставаться? — воскликнул он.

— А то что же?

— Но ведь ты знаешь, какое это место?

— Знаю, да только жрецы Перуна пока здесь нас не найдут, а ты тем временем оправишься, и мы благополучно выберемся отсюда.

— Нет, нет, этого нельзя, никак нельзя.

— Да почему же? Ведь я же тебе говорю: мы спрячемся так, что никто нас не увидит здесь.

— Да ты знаешь ли, почему это место так строго охраняется? Знаешь ли, почему этот лес считается заповеданным?

— Нет, не знаю. А почему?

— Этот лес — жилище страшного волхва...

— Я что-то слыхал про него, — задумчиво произнёс Святогор, — но что именно — не помню теперь, пожалуй.

— Много-много лет тому назад, ещё мой покойный дед совсем мальчиком был... Он мне после о волхве и рассказывал... Поселился в этом лесу волхв, разные чудеса он делал: и зверем лесным, и птицей оборачивался; колдовал он сперва, а потом всех, кого в лесу ни находил, пожирал... В бурю на самой лёгкой ладье на Ильмень он спускался, и все, кого он в бурю на Ильмене заставал, его добычей делались... Много страху он на окрестные роды нагнал — все его боялись и в реку из Ильменя идти не смели... Вот и поставили наши жрецы кумир Перуна на холме; с тех пор волхв удалился от истока реки и поселился где-то здесь, в другом уголке леса.

— Что же, он и теперь жив? — перебил Вадима Святогор.

— Говорят, и теперь... Многие, особенно в бурю, видали, что иногда вот около этого места над лесом заметен дым... Сидит, верно, проклятый, и жертв своих стережёт.

— Так его ты и боишься?

— Я ничего не боюсь... Страх мне неизвестен, — хвастливо сказал Вадим. — Только всё-таки я здесь не останусь...

— Твоё дело! Но как же мы выберемся отсюда?

— Придумай способ. Ты эти места лучше меня знаешь. Только бы поскорее уйти отсюда.

— Но ты совсем идти не можешь!

— Нет, я пойду, я ничего, — попробовал было приподняться Вадим, но тотчас же, обессилевший, опустился на траву.

Тут сказались и слабость, и перенесённое волнение.

— Вот видишь, куда же ты пойдёшь? — сказал Святогор. — Останемся здесь пока до вечера, а волхва своего ты не бойся. Право, его страшиться не надо, и он, и Перун бессильны, они простые деревянные истуканы и ничего больше!

— Что ты говоришь! — с ужасом воскликнул Вадим. — Ты богохульствуешь, ты перестал верить в могущество Перуна!

— Сознаться тебе, не перестал, но перестаю. Вот с тобой я убедился, что все наши боги — ничто перед тем Богом, в которого веруют некоторые народы.

— Что же это за Бог?

— Великий Бог! — с убеждение произнёс Святогор и рассказал Вадиму всё, что ему было известно о воле Единого неведомого Бога, поведал ему и о своём обращении к Нему, и о чуде, которое, по его мнению, совершил этот Бог, воскресив сейчас Вадима...

Старейшинский сын слушал рассказ Святогора о христианах, но отец его так близко стоял к жрецам Перуна и Вадиму так часто приходилось беседовать с ними, что ко всем иным верованиям он относился с большой неприязнью.

— Э, полно! — отозвался он на рассказ своего товарища. — Зачем нам искать другого бога, когда у нас есть свой, мы должны поклоняться тому, чему поклонялись наши отцы... Лучше подумай, как нам выбраться отсюда, мне во что бы то ни стало надо быть дома...

— Эх, княже! Да и мне нужно в вашем селении быть: Любуша, я думаю, ждёт меня не дождётся, — вырвалось у Святогора невольное признание.

— Любуша? — сверкнул глазами Вадим. — Зачем?

— Узнал ты мою тайну! — воскликнул юноша. — Не пошёл бы я с тобой по озеру, если бы сам к Любуше не спешил... Люблю я её, и она меня любит. Пуще дня светлого, пуще жизни своей я её люблю... вот что!

Глаза Вадима при этом невольном признании загорелись мрачным, зловещим огоньком. Лицо его потемнело, синяя жила на лбу налилась кровью и вздулась.

Однако он совладал с собой и ничего не сказал в ответ Святогору. Тот же совсем не заметил перемены, произошедшей в лице товарища, так он был погружен в свои думы и мечты о счастье.

— Вот бы только выкуп достать! — мечтал вслух Святогор. — Возьму я Любушу в жёны, и заживём мы с ней довольные, друг другу любые. Что в жизни лучше взаимной любви может быть, что больше, чем счастье знать, что и для тебя на земле другое сердце бьётся... Испытал ты, княже, сладкое чувство любви? Если испытал, значит, по себе почуешь то, что я теперь чувствую...

Вадим угрюмо молчал.

«Никогда... Никогда Любуша не будет твоей. Я сам её люблю и никому не отдам. Моей, только моей будет, ничьей больше», — хотел было крикнуть он сопернику, но удержался; только брови его ещё ниже надвинулись над глазами да лицо сделалось темнее ночи...

— И спешу я к ней теперь! — продолжал между тем Святогор. — Есть у меня для неё радостные весточки... Скоро и на нашу сторону солнышко заглянет... Да что с тобой, Вадим! Недужится, что ли?..

— Нет, ничего! — отвечал старейшинский сын, отводя глаза.

В мозгу его чёрные мысли роились. Гневом кипел он на спасшего его варяга, похитившего у него любовь красавицы Любуши. Гнев этот и чёрные мысли породил.

Страшное дело замыслил Вадим...

Оттого-то он прямо в глаза Святогору глядеть не может и свои очи от его очей отводит.

Мрачный вид Вадима обеспокоил его спутника. Он приписывал его усталости, только что перенесённому волнению, но далёк был от каких бы то ни было подозрений.

Вдруг взгляд Святогора упал на мокрый песок, где ясно отпечатались человеческие следы.

— Гляди-ка, князь, это что такое? Мы здесь не одни, кажется, — показал он следы Вадиму.

Тот тоже взглянул и вздрогнул всем телом.

— Мы пропали! — воскликнул он с испугом. — Никто не смеет, кроме жрецов, ступить сюда. И следы оставил не кто иной, как тот страшный волхв.

— Волхв? — побледнел в свою очередь и Святогор. — Ты так думаешь, княже? Но откуда же взялся он? Ведь о нём сколько уже лет ничего в наших краях не слышно...

— Ничего не значит! Он живёт в этом лесу, это говорил мне старый Велемир, жрец Перуна. Да и кому же здесь более быть, как не ему, этому страшному волхву! Надо бежать, бежать.

Забыв о своей слабости, Вадим вскочил на ноги.

— Веди, веди меня вон из этого проклятого леса, — закричал он Святогору, тоже заметно взволнованному и испуганному. — Это ты нарочно завёл меня сюда, проклятый варяг. Ты хочешь во что бы то ни стало погубить меня.

Святогор с нескрываемым изумлением устремил взор на старейшинского сына.

— Что ты, Вадим? Зачем мне желать твоей погибели? На что мне нужна твоя смерть?.. Я погибал вместе с тобой и в страшную смертную минуту не оставил тебя. А ты... Подумай сам.

— Ты ненавидишь, меня, и ты должен стать виновником моей гибели!.. Ты знаешь, что я души не чаю в Любуше и поклялся, что она будет моей... Так нет же! Слышишь, моей она будет, моей! Не ты меня, а я тебя сотру с лица земли. Сам виноват, не становись мне поперёк дороги.

Святогор не переставал удивляться. Он стоял и слушал бессвязную речь Вадима и не сразу понял её. Признание старейшинского сына было для него полной неожиданностью. Он недолюбливал Вадима за гордыню, за заносчивость, но никогда его не считал соперником в любви.

— Ты не веришь нашему Перуну, ты преступаешь его заветы, потому ты и не побоялся ступить в это страшное место! — задыхаясь от волнения, говорил Вадим. — Ты послушный раб страшного волхва, потому-то ты и не страшишься его. Ты завёл меня сюда, чтобы отдать ему на растерзание... Нет, не удастся тебе это, презренный варяг. Умри прежде сам!

И прежде чем Святогор успел опомниться, его вероломный спутник выхватил из-за пазухи острый нож и как зверь кинулся к нему...

Молодой варяг инстинктивно вытянул вперёд обе руки, но не успел оборониться, и Вадим с диким, яростным воплем вонзил нож в левую сторону его груди.

Как подкошенный рухнул Святогор на траву. Удар был рассчитан верно. Вадим, вытащив нож из раны, поднял руку, чтобы поразить ещё раз своего соперника.

— Умри, умри! — говорил он. — Никогда не будет Любуша твоей.

Он уже хотел опустить руку, вооружённую ножом, как вдруг сам дико вскрикнул.

Прямо на него, озарённая яркими лучами заходящего солнца, двигалась фантастическая человеческая фигура...

Поражённому испугом вероломному убийце казалось, что две змеи выползают изо рта странной фигуры, что глаза её блещут, как раскалённые уголья, а распростёртые руки готовы принять и задушить его в своих объятьях.

— Волхв, перынский волхв! — в ужасе воскликнул Вадим и, выпустив из рук нож, кинулся бежать в лес.

22. Жрец Перуна

адим долго-долго бежал без оглядки... Ему казалось, что этот страшный волхв, так неожиданно появившийся перед ним в тот самый миг, когда он только что обагрил свои руки кровью спасшего его человека, гонится за ним по пятам.

Ветви густо разросшихся деревьев задевали Вадима, и ему чудилось, что это чьи-то цепкие руки хватают его... Ветер шелестел листвой, и в этом шелесте убийце ясно слышались злобные голоса, и лес ему казался весь наполненным ими.

Вадим бежал всё дальше и дальше, ели и сосны своими ветвями кололи ему лицо, но он не чувствовал боли, не замечал, что по лицу его струится из ран тёплая кровь...

Наконец юноша почувствовал, что дыхание у него спирается и бежать он более не в силах. Как подкошенный рухнул он на траву, ожидая, что вот-вот страшный волхв настигнет его и разорвёт в клочки.

Вдруг ему послышались невдалеке человеческие голоса.

«Всё, всё кончено, — мелькнула мысль в голове старейшинского сына. — Гибель моя неизбежна, старый кровожадный волхв настиг меня...»

А голоса раздавались всё ближе.

— Ясно слышен был чей-то крик здесь поблизости, — различил знакомый голос Вадим. — Крик этот был не криком дикого зверя, а поражённого насмерть человека.

— Вот и трава здесь помята... Сучья на елях поломаны.

— Значит, я не ошибся...

— Ищите, все ищите, обойдите всю рощу из края в край, — различил Вадим старческий голосок, который одновременно заставил и задрожать его, и обрадовал. — Найдите ослушника велений нашего бога и приведите его к нам. Мы посмотрим, кто этот дерзкий, осмелившийся нарушить заветы Перуна... Ступайте, ищите. Я буду ждать вас на этом месте...

Прошло несколько томительных, показавшихся необыкновенно долгими Вадиму мгновений. Он ещё глубже забился в траву в надежде, что люди, голоса которых он так ясно слышал, пройдут мимо, не заметив его.

По голосам Вадим ясно узнал служителей Перуна, а в распоряжавшемся поисками старике признал верховного жреца Велемира.

Юноша знал, что его ждёт, и потому появление жрецов перепугало его не менее, чем преследование страшного волхва. Как ни дружен с его семьёй Велемир, как ни уважает его отца, старейшину, всё-таки он не преступит заветов и жестоко, может быть, даже смертельно, накажет ослушника.

Вдруг Вадим услышал совсем близко от себя шорох. Чья-то нетвёрдая нога ступала по сухим, с треском подламывающимся сучьям. Вот уже кто-то остановился рядом с ним, и Вадим почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча.

— Кто бы ты ни был, приказываю тебе встать, — услыхал он над собою голос Велемира. — Покажи лицо своё и дай увидеть того, кто осмелился нарушать волю Перуна и попрать дерзкою ногою священную рощу...

— Велемир, прости! — не своим голосом воскликнул юноша, приподнимаясь с земли.

Пред ним стоял высокий, весь седой старец. На груди его, покрытой белыми как снег одеждами, лежала длинная седая борода. Лицо, изборождённое.

— Выслушай, отец, умоляю тебя, — робко вымолвил Вадим. — Я скажу тебе всю правду.

— Нечего мне слушать. Я сейчас созову всех верных Перуну, и мы поступим с тобой, как велит закон. Ты осмелился нарушить завет, и грех твой падает на твою голову.

Суровый старик поднёс руки ко рту, готовясь закричать что было сил, но Вадим ухватил его за край одежды и заговорил просительно:

— Не зови, отец, дай мне сказать тебе правду, при других я не скажу. Помедли... Ты всегда успеешь осудить меня!..

— Ну, говори, — согласился наконец Велемир. — И горе тебе, если ты солжёшь. Перун покарает и тебя, и род твой. Говори скорей, пока не пришли сюда служители Перуна.

— Я с варягом Святогором переплывал озеро, — начал торопливый рассказ Вадим. — Ты знаешь, отец, какая разразилась буря, мы выбивались из сил, борясь с волнами. Вдруг огромный вал опрокинул наш чёлн и затем выбросил нас на песчаную отмель этого берега.

— Если это было так, то вы и должны были оставаться на ней, призывая к себе на помощь, а не забираться сюда, где скрыты сокровенные тайны божества...

— Я так и поступил, отец...

— Однако ты здесь. Где же этот дерзкий варяг?

— Выслушай дальше. Собравшись с силами, я хотел сделать так, как говоришь ты, хотел даже устроить плот, чтобы перебраться на нём по Ильменю в другое место, но этот Святогор... знаешь ли, он отказался от Перуна, он не верит более в его силу, могущество и долго мне говорил о каком-то другом, неведомом Боге.

— Отступник!.. Смерть его ждёт за это преступление! — с гневом воскликнул Велемир. — Где он, где? Не скрывай его. Горе тебе, если ты его осмелишься укрыть.

— Он уже наказан за своё отступничество... В тот миг, когда он произносил хулы на великого Перуна, вдруг явился из чащи страшный перынский волхв, о котором ты столько раз нам рассказывал...

— Волхв, ты говоришь? — с видимым недоверием произнёс жрец. — Ты сам его видел?

— Да, отец, сам... Страшен он на вид. Ростом он не меньше молодой сосны... Всё тело его обросло густыми волосами, вместо глаз у него раскалённые угли, а из уст вились змеи... Он с воплем кинулся на нас.

— И что же? — спросил Велемир.

— Он схватил на моих глазах отступника Святогора и разорвал его на несколько частей... Я в страхе бежал сюда, пока не упал на этом месте. Теперь тебе известно всё, суди меня, как знаешь.

Вадим замолчал, с тревогой глядя на служителя Перуна; тот стоял, с видимым смущением ударяя о землю своим жезлом...

— Волхв, волхв, — повторял он, — кто же это может быть? Кто проник в это охраняемое место?

И затем, спохватившись, что сказал слишком многое, чего не должны бы слышать посторонние уши, он взглянул на Вадима и произнёс:

— Если всё правда, что ты говоришь, Перун помилует тебя... Если тебе удалось избегнуть страшного волхва, ты достоин жизни. Но горе тебе, если это не подтвердится... Где ты видел перынского волхва?

— Пусть идут по оставленным мною следам, и достигнут слуги Перуна того страшного места!

В это время стали один за другим собираться младшие жрецы, с удивлением глядевшие на хорошо им знакомого старейшинского сына.

Велемир заставил Вадима повторить свой рассказ.

— Пойдёмте же туда и посмотрим, прав ли этот юноша, — сказал жрец, когда Вадим закончил. — Веди нас.

Они тронулись и вскоре достигли той отмели, на которую выбросила буря двоих юношей.

— Вот, вот, глядите, тут что-то есть! — раздались в толпе младших жрецов восклицания.

Велемир жестом остановил их и подошёл сам к тому месту, где на песке валялась какая-то груда.

— Это одежда Святогора! — воскликнул Вадим.

На песке были видны отпечатки ног, кое-где он был пропитан кровью, трава кругом была помята, грубая одежда Святогора также была вся в крови.

— Нет более сомнения! — воскликнул жрец. — Этот юноша прав, страшный перынский волхв снова появился в наших местах!..

Он приказал осмотреть весь прибрежный кустарник — там никого не было.

Ничто в лесу не напоминало о присутствии человека...

23. Меж двух огней

есть, что в Перынской роще снова появился страшный волхв, быстро пронеслась по всем родам, жившим на берегах Ильменя.

Память об этом чудовище была ещё жива в народе. Целые легенды ходили среди ильменских славян о волхве. Засел он у истока большой многоводной реки, вытекающей из Ильменя, и много-много лет сидел там, не пропуская никакого судёнышка из озера в реку.

Только это давно было... Ничего не слыхать уже сколько времени о перынском чудовище.

А вот теперь этот страшный волхв и на суше появился... Что-то будет? Уж не грозит ли родам славянским какая-нибудь беда?

Первую весть о появлении волхва разнесли повсюду перынские жрецы.

— Пойдите и возвестите всем родам славянским о том, как наказывает наш Перун отступников, — приказал им Велемир. — Усомнился Святогор в его силе, в его могуществе, и вот как он грозно покарал его. Так будет и со всяким, и пусть память об этом не изгладится вовеки. Пойдите и передайте повсюду рассказ Вадима, бывшего свидетелем этого происшествия.

И жрецы разошлись по всему побережью Ильменя, передавая рассказ старейшинского сына, причём, конечно, каждый из них разукрашивал его так, как подсказывала ему его фантазия.

В род, где старейшинствовал Володислав, отец Вадима, Велемир решил отправиться вместе с юношей.

— Только уважение к твоему отцу избавляет тебя от наказания за дерзость, — объявил старый жрец Вадиму. — Но ты должен принести очистительные жертвы.

Юноша с почтением приложился к его высохшей руке и удалился во внутренние покои, отведённые ему Велемиром для отдыха.

Никакое чувство сожаления к погибшему Святогору не шевельнулось в его душе. Он считал себя и раньше правым, а теперь, когда даже сам старый жрец Перуна уверился в том, что молодой варяг сделался жертвой чудовища, Вадим забыл окончательно и думать о судьбе соперника...

Все мысли избежавшего так счастливо опасности Вадима были заняты теперь только Любушей.

«Моя она теперь, моя! Никто не посмеет стать мне поперёк дороги. И скоро, очень скоро я назову её своей женой... Проклятый варяг отвёл ей глаза, он заставил её полюбить себя, но теперь всё кончено: Святогор умер, и колдовство с его смертью более не будет иметь силы...»

Переменив наскоро перепачканные и вымокшие одежды, кинулся Вадим на ложе и скоро заснул.

Старый жрец Велемир, между тем, бодрствовал.

«Что это всё может значить? — думал он, расхаживая по светёлке. — Какого там волхва мог видеть Вадим? Правда, жил когда-то в этих местах дерзкий, смелый разбойник, грабил всех без разбору, кто только из Ильменя в Волхов спускался, да ведь это когда было? Я уже давно своим годам счёт потерял, а этого разбойника мой дед, тоже жрец Перуна, своими руками убил... И с тех пор о нём ничего не слышно... Это ведь мы его в кудесники да волхвы произвели, чтобы нам победу Перуна над ним прославить, а на самом деле он простой человек был, ни больше ни меньше. Так кого же это там Вадим видел и кто этого солевара убил — уж не сам ли Вадим? Ведь он на это способен. Надо узнать всё подробно...»

Велемир призвал нескольких жрецов и приказал самым тщательным образом обыскать ещё раз весь лес.

«Хорошо ещё, что Вадим такую сказку придумал, а то бы мне да и всем нам плохо было бы... Володислав — старейшина богатый, вся Перынь наша чуть ли не одними его жертвами держится... Как казнить его сына? Ведь он всех нас сокрушить мог. Весь его род слепо ему повинуется, и Перынь разнесли бы, прикажи он только. А не казнить Вадима нельзя было бы, не придумай он такого оправдания... Тогда другие бы роды поднялись, и тоже нам не лучше было бы... Слава нашего Перуна пошатнулась бы, вместе с тем и нам, жрецам, нечего было бы делать... И Святогора жаль. Всё-таки он Гостомыслу племянник, и хотя не велик человек, посадник буйного Новгорода, а всё-таки и с ним ссориться нельзя, и у него свои приверженцы есть... Впрочем, со Святогором всё уже кончено... Жалей, не жалей, а его к жизни не вернёшь. Кто с ним покончил, Вадим или тот, кого он за волхва принял, всё равно, теперь надо подумать, как Гостомыслу горестную весть передать».

Размышляя так, Велемир приказал уведомить новгородского посадника о несчастии с его племянником.

Весть о гибели Святогора, однако, опередила посланника. Когда тот явился в Новгород, там все уже знали о случившемся.

Знал об этом и Гостомысл.

Он любил Святогора, но был настолько умён, что не дал посланному заметить волновавших его чувств.

Тот передавал рассказ о гибели Святогора и о чудесном спасении Вадима от ужасного волхва, украшая его всевозможными подробностями, отчасти внушёнными ему самим Велемиром, отчасти и выдуманными во время дороги от Перынского холма до Новгорода.

Рассказ явился сильно прикрашенным. Фантазия посланца была богатая, и он так разошёлся, что Святогор уже оказался прямо-таки поглощённым на глазах всех служителей Перуна свирепым волхвом...

Гостомысл не поверил сразу тому, что сообщили ему о гибели его племянника.

— Это все жрецы с Перыни народ мутят! — вскричал он, выслушав известие. — Ну какой там, в самом деле, волхв появиться мог! Просто они схватили Святогора, и если я не поспею ему на помощь, они убьют его!

Он приказал подавать ладью и, быстро собравшись, отправился из Новгорода вверх по Волхову в то место, где близ истока на высоком холме стоял идол Перуна.

Наступала уже ночь, когда он добрался до Перыни. Здесь он к большой досаде своей узнал, что жрец Велемир вместе с Вадимом и несколькими жрецами уехали в Володиславов род.

Гостомысл стал расспрашивать служителей и рабов Велемира о своём племяннике. Все они в один голос подтвердили ему рассказ, которому он было не поверил. Один из младших жрецов, знавший хорошо Святогора, сказал ему, что узнал окровавленную одежду его племянника. Это передавалось с такими подробностями, что в гибели Святогора и сомнения быть более не могло...

Теперь в Перыни Гостомыслу нечего было делать, и он, опечаленный, взволнованный, вышел из жилища жрецов, направляясь к пристани, где ждала его ладья.

Двое жрецов провожали новгородского старейшину. Оба они видели его грусть и глубоко сочувствовали ему.

Вдруг в нескольких шагах от пристани какая-то фигура перерезала дорогу Гостомыслу, и, прежде чем он опомнился, рядом с ним появился человек.

Гостомысл отшатнулся было, но подошедший быстро наклонился к его уху и прошептал что-то, заставившее старейшину вздрогнуть.

Между тем сопровождавшие его жрецы заметили человека около старейшины и, думая, что ему грозит опасность, быстро кинулись ему на помощь. Но когда они подбежали, человек уже исчез.

Кто это был такой, Гостомысл жрецам не сказал. Не сказал посадник также, что сообщил ему этот так внезапно появившийся вестник.

24. Радость и горе

род Володиславов известие о всём происшедшем с Вадимом пришло прежде, чем юноша успел вернуться под родимый кров. Слова жреца, явившегося сюда по приказанию Велемира, произвели смятение. Из всех хижин повысыпали люди. Мужчины, которые в этот день не были в лесах на охоте, побросали чинить ловушки и неводы, готовить стрелы и толпой собрались около хором Володислава, куда прошёл посланный Велемира. Женщины сбежались сюда ещё ранее, обсуждая на разные лады возвещённый случай.

В хоромах тем временем жрец, перед которым уже поставлено было обильное угощение, передавал свой рассказ матери Вадима. Сам старый Володислав, серьёзный и важный, сидел на гладко оструганной лавке, второй раз слушая с большим вниманием рассказ.

Богумила, мать Вадима, плакала от изумления.

— Один он, один из семерых остался, — говорила она сквозь слёзы. — Шестерых уже нет, одного медведь заломал, двоих злые люди загубили, трое без вести пропали, он только, соколик мой, надежда моя, остался.

— Надо благодарить Перуна, — важно ответил жрец. — Это он совершил чудо, защитив твоего сына от свирепого волхва.

— Его только, его, батюшку, благодарить приходится. Он Вадима моего милого от смерти неминучей избавил. Да что же ты, Володислав, проси служителя Перуна откушать нашего угощения.

— Только откуда этот волхв появиться мог? — высказал своё мнение Володислав. — Никто о нём не слыхивал.

— Как не слыхали? — вступился жрец. — Сколько раз тебе наш отец, Велемир, об нём говорил.

— Так ведь он говорил о том, что было...

— А то, что было, и вперёд быть может, — важно заявил жрец. — Но что это за шум под окном?

Действительно, собравшаяся у хором Володислава толпа настоятельно требовала, чтобы жрец Перуна вышел и повторил свой рассказ.

— Родичи собрались, тебя зовут, — пояснил жрецу Володислав.

Тот с видимым неудовольствием выбрался из-за уставленного яствами стола и пошёл на крыльцо.

— Говори, — раздались сотни голосов. — Что случилось, как явился волхв, где наш Вадим?

Жрец откашлялся и начал рассказ. Говорил он медленно, растягивая слова, но все слушали, затаив дыхание.

— А отступника Святогора в мелкие клочья изорвал волхв, вот и одежда его в крови была смоченная, — говорил служитель Перуна. — Только всего и нашли мы на том месте, куда нас Володиславов сын, Вадим, привёл, — одежду.

Не успел он докончить этих своих слов, как в толпе послышались громкие рыдания.

— Это Любуша, Святогорова невеста! — пояснили Володиславу, обратившему внимание на этот плач.

— Она? Пусть, бедная, плачет. Может быть, горе слезами выйдет, — с сочувствием заметила Богумила.

Рыдания не прекращались. Около Любуши тотчас же собрались её подруги и принялись утешать её.

— Не плачь, уймись, — говорили они. — Слезами горю не поможешь. Святогора плачем к жизни не вернёшь.

— Ох, подруженьки! — утирая слёзы, говорила Любуша. — Я одна в его смерти повинна. Ко мне он спешил, обещал в этот день непременно быть и с отцом условиться.

— Что же поделаешь теперь? Да оно и лучше! Слышишь — Святогор твой от нашего Перуна отступился, перестал веровать в него...

— А всё-таки любила бы я его.

— Его? Отступника?

— Что же сердцу любящему за дело, отступник он или нет — всё равно. Да и что мне за дело до Перуна!..

— Эй, девушка, замолчи! — нашёл нужным вмешаться жрец. — Не смей произносить хулы на Перуна. Вот если бы отец Велемир услыхал!.. Ох, последние дни наступают, слабеет вера, падает, а вместе с ней и народ погибает.

Никто не обратил особенного внимания на эти слова.

Вся молодёжь в роду Володислава была на стороне Святогора, девушки же прямо сочувствовали Любуше, в сердечную тайну которой многие из них были посвящены.

Это касалось молодёжи. Старики же и пожилые были взволнованы той частью известия, которая относилась к появлению перынского волхва.

Все они чувствовали в нём какую-то ложь, понимали, что рассказ о гибели Святогора далёк от истины, но высказать этого не решались.

Велемир всё-таки был сила. Но как бы то ни было, Святогора жалели.

Поэтому все родичи и отнеслись с таким сочувствием к горю Любуши.

Она же, бедная, продолжала громко рыдать, не будучи в силах совладать с собою.

Вдруг толпа заволновалась вся сразу, как один человек. Все повернули головы по направлению к лесу и напряжённо глядели туда. На опушке леса один за другим показалось несколько всадников.

— Кто-то едет к нам, — произнёс старейшина Володислав, тоже обративший внимание на эту группу.

— А я скажу тебе, кто, — вмешался примолкший было жрец, — едет к тебе, княже, отец Велемир, служители Перуна с ним и среди них твой сын, Вадим. Встретить готовься гостей дорогих.

— Сын Вадим, ненаглядный мой! — воскликнула Богумила и кинулась с крыльца навстречу всадникам.

С глубоким почтением расступился народ пред старым жрецом Перуна в то время, как обрадованная мать со слезами радости на глазах обнимала дорогого ей сына.

— Привет вам, — важно и степенно проговорил Велемир, когда с помощью нескольких жрецов ему удалось сойти с коня, — привет и радость, старейшина славянский, дому твоему, и вы радуйтесь.

Он простёр над благоговейно склонившей головы толпой свои руки.

— Я слышу здесь плач, — продолжал он, зорко оглядываясь вокруг. — Кто горюет там, где должны быть только радость и веселье?

— Это плачет невеста погибшего Святогора, — наклонясь к уху Велемира пояснил Володислав. — Успокой её. Она тебя послушается.

— Подойди сюда, горюющая дочь моя! — громко позвал Любушу старый жрец. — Подойди и поведай нам о своём горе.

— Он умер, он погиб, мой Святогор. Как же не горевать мне! — всё ещё не могла сдерживать рыданий Любуша. — О, великий Велемир! Ты угоден Перуну. Он всегда тебя слушает. Попроси его теперь, чтобы он вернул мне дорогого моего Святогора.

Вадим, стоявший несколько поодаль, с искажённым злобой лицом слушал эти стоны девушки. В душе его снова поднималась буря, и он едва сдерживал себя, чтобы не вступить в разговор.

— Забудь его, дочь моя! — торжественно сказал старец. — Он — великий грешник! И Перун справедливо покарал его, сохранив жизнь достойному. Святогор — ослушник и хулитель нашего божества.

— Он? Святогор? Кто сказал это?

— Вадим был свидетелем, как он поносил Перуна.

— Вадим? — воскликнула Любуша и с ненавистью взглянула на сына старейшины.

Тому сделалось неловко под её пристальным, вызывающим взглядом, и он низко опустил голову, не смея смотреть в глаза Любуши.

— Как бы то ни было, а я велю тебе перестать горевать! — снова раздался голос Велемира. — Пойди в дом твой, омой лицо и прими участие в общем веселии. Милость Перуна посетила дом этот, и горюющих быть не должно в этом роде. Ступай и повинуйся.

Сказав это, Велемир опёрся на руку Володислава и, поддерживаемый старейшиной, вошёл в его хоромы.

25. Коварство любви

рошли несколько дней. Всё это время горько плакала Любуша. И напрасно давала она разные обеты Перуну — милый друг её не возвращался.

В первые дни девушка никак не могла увериться, что дорогой ей человек погиб и больше она никогда его не увидит. Ей всё казалось, что и жрец, и Вадим говорили неправду, и вот-вот её Святогор снова, здоровый и невредимый, явится к ней...

Но время шло. Волей-неволей пришлось бедной Любуше согласиться, что ей сообщили правду — нет более в живых её возлюбленного Святогора.

Горюет Любуша, зато доволен и весел Вадим.

Всё удаётся ему, как он задумал. И чего это наболтал ему выживший из ума Мал?.. Напугал его только напрасно... Хорош же этот любимец судьбы!.. Нет, не уйдёт теперь Любуша от старейшинского сына... Преграда между ним и неприступной девушкой рушилась, и нет теперь сомнения, что скоро, скоро она будет принадлежать ему.

Что же? Ведь он любит её не меньше Святогора... Все девушки в роду ей позавидуют, только вот чего это сама она как будто внимания на него не обращает? Ну, поплакала по милому и довольно. Чего же ещё? Не век же, в самом деле, плакать!

Однажды Любуша вышла под вечер на лужайку, что раскинулась за селением. Памятно ей это место: столько раз она здесь со Святогором встречалась, здесь он первый раз сказал ей, что одну её любит и до смерти любить будет... И как недавно это было!.. Ещё лето только наступило, едва ещё первые цветы из-под снега показались, когда сказал вот на этом самом месте Святогор ей первое «люблю»... А теперь — конец всему... Не увидит она больше Святогора, не увидит...

Погруженная в печальные думы, стояла Любуша, устремив взор в себя.

Наступал уже вечер. Последние лучи заходившего солнца золотили макушки деревьев. С луга начал подниматься туман, замолкло кругом щебетанье птах, последние тени густо ложились на засыпавший мало-помалу луг.

Любуша ничего этого не замечала — так погрузилась она в свои думы.

Вдруг позади её послышался шорох, и в ту же минуту она почувствовала, как чьи-то руки охватили ей стан.

— Любуша, милая! — услышала она страстный шёпот. — Не пугайся, я это!

Девушка вырвалась из объятий и быстро оглянулась'.

Позади неё, весь раскрасневшийся от волнения, стоял Вадим. Глаза его сверкали, губы дрожали; юноша был сам не свой.

— Любуша, — говорил он. — Постой, не беги! Позволь мне сказать то, что давно уже храню я в своём сердце... Выслушай меня, ради всего тебе дорогого!

— Что тебе нужно от меня, княжич? — оправилась от испуга девушка. — Разговаривать здесь наедине нам негоже. Если хочешь сказать мне что-нибудь, пойдём домой, и там я выслушаю тебя...

— Нет, погоди! Ты здесь меня выслушай... Знаю я, что горюешь ты, и знаю, по кому... Но вот что: веришь ли ты мне, что люблю я тебя, люблю так, как никто никакую женщину не любил?.. Истосковался я по тебе, измучился. И нет мне ни на миг покоя...

— Нет, Вадим! Не говори со мной так. Ты пугаешь меня, мучишь. У меня и без того сердце разрывается на части, а ты ещё тоски подбавляешь. Перестань, Вадим! Забудь меня... Мало ли есть девушек в родах славянских?

— Много их, сам знаю. Но из всех только ты одна мне люба. Слышишь? Только ты! И я возьму тебя во что бы то мне ни стало.

— Прости, княжич, я не могу быть твоей.

— Что же, противен я тебе?

— Нет, не противен... не лежит только к тебе моё сердце... Чего бы ни говорил ты, а мне с собой не совладать.

— О, Любуша! — простонал Вадим. — Сжалься...

— Не знаю, что ещё и сказать тебе. В сердце ведь никто не волен. Оно для нас всех — властелин. Бороться с ним мы не можем...

— Но, Любуша, скажи хотя бы одно слово в утешение. Дай хотя бы надежду на будущее. Мне без тебя жизнь не мила.

— Что в будущем — не знаю. Его только боги могут знать. Говорю я лишь про настоящее...

— Стало быть, в будущем ты меня всё-таки не отвергнешь? — с живостью воскликнул старейшинский сын.

— Думай, как хочешь. А я всё сказала!

И, вежливо поклонившись Вадиму, девушка быстро пошла по направлению к селению.

Вадим остался один на лугу. В душе у него бушевала злоба. Отказ Любуши и в очередной раз оскорбил его, и разжёг в нём ещё большую страсть. Причиной этого отказа сын старейшины продолжал по-прежнему считать Святогора.

«Ты и мёртвый становишься мне поперёк дороги... Но нет! Ты умер. И всё с твоей смертью кончено. Сумел я побороть тебя живого, справлюсь и с мёртвым, проклятый колдун. Будет Любуша моей! И ждать мне не придётся долго... Зачем мне ждать? Разве отец мой не самый богатый из приильменских старейшин? Разве Велемир, верховный жрец Перуна, не близкий друг моего отца?.. О, погоди, гордая девушка! Посмотрим ещё, кто из нас сильнее!..»

У Вадима быстро созрел план действия. Он нашёл способ покорить гордую Любушу. С ней одной ему только и приходилось бороться. Вадим был вполне уверен в согласии отца. Ни одна семья славянская не отказалась бы принять к себе такую красавицу и умницу, какой была Любуша. Мать, до безумия любившая Вадима, тоже была всецело на его стороне. О старике Простене, бедном родиче, промышлявшем ловлей рыбы, и думать не было нужды. Разве посмеет он отказаться от чести породниться с семьёй богатейшего старейшины?

Итак, всё дело было за Любушей.

Но теперь хитрый Вадим знал, как поступить. Случайно мелькнувшая мысль озарила его ярким светом. Недолго думая, юноша поспешил домой и велел работникам как можно скорее приготовить ему любимого коня.

Не отвечая на расспросы матери, пожелавшей узнать, куда вдруг собрался сын, Вадим рысью умчался из родного селения. Заметили многие, что взял он направление на Перынь. Но зачем он поскакал туда — решительно никто не догадывался.

Проскакав несколько десятков вёрст, Вадим остановился у перынского холма и приказал какому-то жрецу немедленно отвести его к Велемиру.

Все знали старейшинского сына, знали, что отец его дружен с Велемиром, и потому немедленно сообщили верховному жрецу о приезде Вадима.

— Мир тебе, сын мой! — приветствовал юношу Велемир, внимательно вглядываясь в его лицо. — С чем приехал? Верно, что-нибудь особенное привело ко мне? Известно, что молодых к нам, старикам, не затащить и силой!

Проницательный старик ясно увидел в лице Вадима признаки волнения.

— Дело есть к тебе, отец! — кивнул Вадим. — Душу свою хочу открыть и помощи твоей и Перуна просить буду...

— Говори, я рад тебя слушать! — Велемир знаком выслал из горницы всех посторонних.

Когда они остались вдвоём, Вадим с пылкостью начал свою речь. Долго он говорил о чём-то старому жрецу. Тот очень внимательно и серьёзно слушал. Когда юноша замолчал, Велемир погрузился в глубокое раздумье.

— Иди с миром, сын мой, и жди спокойно! — наконец молвил старик. — Иди и надейся... Я готов просить за тебя нашего бога и думаю, что услышит он просьбы своего верного слуги!..

— О, благодарю, благодарю тебя, отец! — обрадовался Вадим.

— Но помни, что ты обязан принести Перуну обильные дары и жертвы. И не забудь также всё, что ты сказал мне. Будь уверен в старом Велемире — я помогу...

Ободрённый, успокоенный, счастливый и уверенный в грядущем успехе, юноша оставил старика.

Долго раздумывал после его ухода старый жрец.

— Да, он когда-нибудь станет родовым князем, — шептал Велемир. — Надо сделать то, что он просит. Тем более, что это совсем не трудно... А если это не удастся, то пускай лучше умрёт эта девушка, чем пойдёт смута в славянских родах.

Призвав к себе одного из младших жрецов, Велемир послал его за Простеном, отцом Любуши.

26. Прерванная свадьба

то говорил старый Велемир отцу Любуши, осталось неизвестным. Только домой Простен вернулся тихий и смущённый... Даже Любуша заметила его смущение и с тревогой поглядывала на отца.

Простен угрюмо молчал, временами вздыхая и почёсывая по своему обыкновению затылок. Очевидно, его тяготила какая-то мысль, но он не знал, как начать тяжёлое объяснение.

Любуша, видя угнетённое состояние любимого отца, не знала что и думать. Посланный Велемира приходил в её отсутствие, и куда уходил Простен, Любуше не было известно.

Однако явно печальный вид отца и на неё нагнал грустное настроение. Она чувствовала приближение некой новой неизбежной беды. И терялась в догадках: откуда нагрянет она?

— Батюшка! — прервала она наконец тягостное молчание. — Что с тобой? Отчего на лице твоём я вижу тайную печаль? Скажи мне, поведай причину... Одни мы с тобой на белом свете. Матушка давно в сырой земле лежит, братья поразбрелись. Только я у тебя и осталась... Почему же ты таишься от меня?

Простен был очень рад, что дочь сама начала тяжёлый для него разговор. А этот разговор, он знал отлично, будет для Любуши очень и очень неприятным... Старик всем сердцем любил дочь, удавшуюся в его умершую красавицу-жену, и огорчать её Простену не хотелось, хотя дело было такое, что в крайнем случае он не задумался бы прибегнуть и к родительской власти, которой дети славян всегда повиновались беспрекословно.

Простен в этом случае выбирал, как говорится, из двух зол меньшее. Он предпочитал видеть Любушу, может быть, и несчастной, но всё-таки живой...

— Что же ты молчишь, батюшка? — нежно ласкаясь к старику, говорила Любуша. — Скажи мне, что тяготит тебя?

— Ох, дочка! Не знаю, как и сказать! Пожалуй, радоваться нам нужно, вот что! — начал издалека Простен. — Великий Перун оказывает нам свою милость...

— Какую, батюшка? Не томи, брось загадки...

— Умер вот твой Святогор... Пожрал его страшный перынский волхв, снова появившийся в наших местах, наказал его за отступничество.

— Полно, батюшка, перестань! Прости, что перечу, только какой, в самом деле, Святогор отступник?.. Никогда он им не был, просто это жрецы обнесли его перед народом.

— Ну уж это нам всё равно... Одно лишь верно — умер Святогор, и ждать его тебе больше не приходится...

— Так что же, батюшка?

— Вот и вышло от Перуна нашего, через служителя его Велемира, повеление, чтобы тебе как можно скорее замуж идти.

Любуша побледнела. Она ждала всякого удара судьбы, только не такого. Смутно она сообразила, что тут без вмешательства Вадима не обошлось.

— За кого же, батюшка? — едва нашла она в себе сил задать вопрос, хотя уже предвидела ответ.

— Да видишь ли, дочка... — замялся отец. — Гадал жрец Велемир, и вышло у него, что должна ты по велению божества стать женой сына нашего старейшины.

— Вадима? — вскрикнула девушка.

— Да, его! — кивнул Простен. — Такова воля Перуна.

— Батюшка, пожалей меня, пощади, не губи ты мою жизнь! Не буду, не буду я женой постылого...

— Нет, Любуша! Как я сказал, так и будет. Поверь, не зла — а добра тебе желаю...

Громкие рыдания дочери стали ему ответом.

— Ну не плачь же! Подумай только! Ведь это счастье твоё. Чем Вадим не жених тебе? И молод он, и пригож собой, и богат, всех богаче. Чего же ещё!

— Не люб он мне, вот что! — сквозь слёзы ответила девушка.

— Ну, это ничего! Сейчас не люб, потом полюбится. А нам, дочка, пора к свадьбе готовиться...

Долго-долго после этого разговора плакала Любуша, но слёзы горю её нисколько не помогли.

А несколько дней спустя сам Володислав явился в скромную хижину отца Любуши.

Тихо беседовали они между собой, потом девушку позвали, и тут Любуша узнала, что судьба её решена.

— Кланяйся, благодари, Любуша! Делает тебе старейшина Володислав великую честь — просит тебя стать женой его сына Вадима, — объявил отец.

Любуша в ответ лишь залилась слезами.

— Это она от радости, княже, — пояснил Простен, хотя сам отлично понимал причину горьких слёз дочери.

— Ну, рад, очень рад! — милостиво произнёс Володислав. — Ты в моей семье, Любуша, всем будешь довольна... дочерей у меня нет, да и сын только один... Перестань плакать, успокойся. Я к тебе Вадима пошлю... Пойдём ко мне, Простен, поговорить надо...

Старики удалились.

Не прошло и нескольких минут после их ухода, как возле плачущей Любуши очутился Вадим.

— Любуша, милая, — говорил он, приближаясь к девушке. — Видишь! Сам Перун своей волей нас соединяет! Мы суждены друг другу... Перестань плакать. Забудь его... Я тебя горячо-горячо любить буду...

Любуша вытерла слёзы.

— Да, княжич, — тихо кивнула она. — Против судьбы не пойдёшь... Ты одолел меня — слабую, беззащитную... Что делать! Женой твоей поневоле я буду, но любить тебя... не полюблю никогда!

— Полюбишь, Любуша. Я тебя заставлю полюбить... Ну, улыбнись же, радость моя.

Однако Любуша не улыбнулась. Слишком велика была её скорбь. Напрасно молил Вадим у неё хоть одно ласковое слово, хоть один добрый взгляд...

Потянулись дни — бесконечно долгие для влюблённого Вадима и быстрые, как мгновения, для Любуши, скорбящей по своему милому; девушка всё-таки никак не могла смириться со своей участью.

Но вот и день свадьбы настал.

Задолго до него стали собираться в селение гости. В хоромах Володислава всё уже приготовлено было к приёму молодой невестки.

Вот наконец и брачный день наступил. Сам Велемир прибыл в род Володислава. Готовились обильные жертвы. И всё было готово к совершению обряда.

Толпы народа заняли обширный луг перед селением, где Велемир собирался совершить обряд. Радостный жених давно уже ждал прибытия своей невесты.

Вот и Любуша показалась, окружённая подругами...

Вдруг... как раз в это время в толпе, окружавшей жертвенник, произошло некое смятение. Разом заволновалась толпа, послышались крики:

— Остановитесь! Остановитесь!

Какой-то человек, совсем не в праздничной одежде, протолкался вперёд.

— Любуша, остановись! — воскликнул он. — Разве ты забыла свою клятву?

Все оглянулись на дерзкого.

Это был Святогор...

27. Мнимый волхв

а, это был действительно Святогор...

Он был бледен, лицо его осунулось, под глазами виднелись тёмные круги, но всё-таки он был жив.

В этом никто не мог сомневаться!

Как же он спасся?..

Старый Рулав, оттащив тела обоих юношей от отмели, где их захлёстывали волны, сам спрятался в гущу кустарника. Любопытство подстегнуло старого норманна посмотреть тайком, что будет с юношами, когда они очнутся и увидят себя в роще Перынского холма.

К тому же Рулав был в некотором роде философ и в данном случае рассуждал так: «Вот не суждено погибнуть этим молодцам, и они не погибли. Ору днём же их спасения Один выбрал меня... Я оказал им немалую услугу, стало быть, со временем когда-нибудь и они мне окажут услугу. Почём знать, на что они мне могут пригодиться. Этот Вадим способен укрыть меня от жрецов, а со Святогором можно набрать дружину из его товарищей и вместе с ними уплыть к берегам родной Скандинавии.. Судьбы Одина неисповедимы. Может быть, он и послал мне сегодня такой случай, чтобы я воспользовался им».

Размышляя так, старик внимательно наблюдал за всем происходящим на берегу.

Он видел, как очнулся Святогор и с каким вниманием ухаживал он за Вадимом.

«Славный мальчик! — думал норманн. — В рядах наших дружин он был бы могучим и храбрым берсерком. А здесь его мало ценят».

Рулав заметил, как горевал Святогор, отчаиваясь в спасении своего товарища, и довольно отчётливо расслышал его смиренную просьбу к Единому Сыну неведомого ему Бога.

«Гм! Ведь и я про этого Бога не раз слыхал. Это Бог христиан, — рассуждал старик. — Что же? Он хороший, милостивый; только вот не понимаю совсем, как это Он завещает любить Своих врагов? Я знаю, что многие христиане так именно и поступают... Помню я одного. Забрёл он к нам в наши родные фиорды, долго и кротко говорил он нам, и хорошо так говорил, а мы, собравшись вокруг, слушали... И так хорошо говорил нам тогда этот христианин, что многие седые витязи прослезились, когда он начал рассказывать про мучения на кресте их Бога... После просил нас уверовать в Него. Только зачем нам это, когда у нас есть и Один, и Тор, и злобный Локки, и светлый Бальдр. С ними мы родились, с ними и умереть должны! Жаль только, что наш священник — не доглядели мы — убил этого христианина, а то бы мы ещё послушали его в часы отдыха...»

В таких размышлениях время летело незаметно. Рулав не покидал своего наблюдательного поста и скоро увидел, как очнулся Вадим.

Последовавший затем разговор и ссора заинтересовали его ещё более.

«Что теперь будет?» — подумал он.

Заметив, что Вадим кинулся с ножом на своего спасителя, Рулав позабыл даже о собственной безопасности и кинулся на помощь жертве старейшинского сына, но было уже поздно — нож Вадима поразил молодого варяга.

— Преступный убийца, — загремел норманн и выскочил из своей засады.

Он-то и показался Вадиму страшным перынским волхвом. Его длинные усы в расстроенном воображении убийцы представились двумя змеями, а изорванная шкура козы, наброшенная на плечи шерстью вверх, придала ему так перепугавший старейшинского сына вид нежити.

— Беги, подлый трус! — гремел вслед Вадиму Рулав. — Беги, трусливая коза, иначе старый норманн расправится с тобою по-своему...

Подгонять Вадима не приходилось.

Он и без того бежал, как перепуганная мышь.

Рулав, кинувшись к Святогору, прежде всего постарался остановить кровотечение:

— Это ничего, пустяки! Старый Рулав знает толк в ранах и всегда сумеет отличить рану, за которой следует смерть, от пустяковой царапины. Нож не глубоко вонзился. Пустяки! Всё пройдёт, только бы кровь унять.

Ему удалось довольно скоро остановить кровотечение и даже наложить повязку на рану, для чего он должен был разорвать часть одежды Святогора...

«Теперь самое главное, как его укрыть и самому укрыться, — подумал Рулав. — Этот негодник поднимет тревогу, и мы попадём в руки жрецов. Не знаю, как ему, а мне — точно несдобровать!»

Оглядевшись вокруг, старик радостно воскликнул: он увидел прибитый волнами к берегу челнок — тот самый, на котором переплывали Ильмень Вадим и Святогор.

— Вот и средство найдено! — весело воскликнул он. — Есть теперь на чём выбраться из этой проклятой чащобы.

Быстро перевернув опрокинувшийся челнок, Рулав вычерпал из него воду, а потом со всей осторожностью, на какую только был способен, перенёс и уложил на дно судёнышка всё ещё не пришедшего в себя Святогора.

Затем он поспешно отплыл, правя к истоку Волхова. Здесь он приютился у правого безлюдного берега, желая дождаться ночной темноты. Между тем Святогор пришёл в себя.

— Что это? Сон я вижу? — простонал он.

— Какой там сон! Не во сне, а наяву твой Вадим ножом тебя пырнул! — отозвался норманн.

— Рулав! — воскликнул Святогор, узнавая старика.

— Конечно, он! Будь мне благодарен. Только пока лежи спокойно. Молчи, сейчас придумаем, что нам делать. Не шевелись, а то ещё опять кровь пойдёт.

— Но что случилось?

Рулав рассказал Святогору коротко обо всём происшедшем.

— За какого-то там вашего волхва меня этот негодник принял, — сообщил он в конце. — Где только укрыться нам?

Зоркие глаза норманна различили вдалеке приближавшийся к Перынскому холму парус.

— Чья-то ладья идёт. Как бы нас здесь не заметили, — в раздумье молвил он.

Святогор через силу приподнял голову и взглянул вдаль, где уже ясно были видны и парус, и сама ладья.

— Это Гостомысл, мой дядя! Его предупредить бы. Он нас обоих спрячет.

— Правда. Это хорошо, — порадовался Рулав. — У него мы будем в полной безопасности.

...Начинало уже темнеть, когда Рулаву удалось подкрасться к шедшему в ладье Гостомыслу и шепнуть ему о судьбе его племянника.

В ту же ночь Рулав и снова лишившийся чувств Святогор были перевезены в Новгород и скрыты в хоромах посадника.

Здесь Святогор и Рулав были в полной безопасности. Никто, даже сам Велемир, не осмелился бы, несмотря на всю свою власть над приильменскими славянами, искать беглецов в посадничьем доме, где они, кроме того, были под охраной сильной норманнской дружины.

Радостна была встреча старых друзей — Рулава и Стемида. Оба они всеми силами старались сохранить равнодушную важность, но это им не удалось, и в конце концов старики, как молодые пылкие влюблённые, кинулись друг другу в объятия, а когда разошлись, на глазах у того и другого была заметна влага.

На радостях даже о Велемире оба позабыли. Только когда прошли первые восторги, на голову старого жреца так и посыпались проклятия, причём в этом никто из норманнов не уступал друг другу.

Нечего говорить, что и остальные ярлы и дружинники примкнули к ликованию старых друзей и вместе со Стемидом радовались возвращению Рулава, которого все они давно уже считали погибшим.

За общим ликованием они и не заметили озабоченного лица Гостомысла.

Новгородский посадник прекрасно понимал, что ему придётся повести из-за Святогора с Велемиром борьбу — причём борьбу не на живот, а на смерть.

Трудно было предположить, чтобы хищный жрец Перуна легко отказался от своей жертвы. Уже ради сохранения одного только своего достоинства должен был он потребовать казни Святогора как оскорбителя грозного божества. Гостомысл прекрасно понимал, что рано или поздно спасение Святогора будет известно всем, и тогда-то Велемир, пользуясь своей неограниченной властью, начнёт немедленную борьбу с ним.

Всею душой любил новгородский посадник своего племянника, но было ещё нечто другое, что для него являлось, пожалуй, самым дорогим на свете.

Это «нечто» была власть.

Не для себя он берег её, не для себя её жаждал. Нет, мудрый Гостомысл готовил будущее для своего любимого внука Избора. Ради него он и дорожил этой достигнутой властью и не задумался бы, чтобы только сохранить её в своих руках, пожертвовать всем на свете, даже Святогором.

Но всё-таки родственное чувство заставляло его искать средства для спасения племянника. Гостомысл изощрял свой ум, чтобы отыскать такое средство, и наконец ему показалось, что он нашёл его.

«И чего лучше! Норманны скоро уходят. Старый Бела всегда был моим другом. Он не откажется приютить Святогора! — мелькнуло в голове Гостомысла. — А там будет видно!»

Мгновенно составился план, и Гостомысл сейчас же приступил к его исполнению.

Прежде всего он сообщил свою мысль Стемиду, и тот пришёл в восторг, когда услыхал предложение Гостомысла взять Святогора с собой в далёкую Скандинавию.

— Только не пойдёт он! — с грустью покачал головой ярл.

— Почему?

— Сам знаешь, не раз мы звали его... Всегда он отказывался.

— Это прежде было. А теперь Святогор поймёт, что оставаться на Ильмене ему нельзя.

— Хорошо, если бы так!

— Об этом не беспокойся, я сам уговорю его.

Норманнам, почти уже приготовившимся к отправлению в далёкий путь, снова пришлось отложить отъезд. Рана Святогора не была смертельна, но кровотечение весьма ослабило его, и силы юноши восстанавливались медленно.

— Ты должен уйти с Фарлафом, — объявил Святогору дядя, когда юноша оправился настолько, что потрясение не могло вредно подействовать на него. — Ты сам понимаешь, что здесь тебе не сносить головы.

— Уйти? Нет! — упрямо отвечал Святогор. — Я не оставлю Любушу.

— Забудь о ней! — настаивал Гостомысл. — Разве не исполняется предсказание?

— Предсказание? Какое?

— О том горе, какое она принесёт тебе. Она уже принесла его.

— Горе? Но вместе...

— Вместе! — усмехнулся Гостомысл. — Это вряд ли! Пока ты лежал здесь, борясь со смертью, твоя Любуша стала невестой Вадима.

Сказал это Гостомысл и сам тут же понял, что в данном случае ему лучше было бы помолчать.

Юноша побледнел, как полотно, и, забыв о своей слабости, вскочил с ложа.

— Не может быть! Она моя! — не своим голосом вскричал он.

Перепуганный Гостомысл попробовал было успокоить племянника. Не удалось ему это. Волнение охватило всё существо Святогора. Даже Стемид и Рулав, призванные Гостомыслом, не могли убедить юношу успокоиться хоть немного.

Новгородский посадник был сильно встревожен. Вспышка негодования, овладевшая Святогором, могла привести к весьма печальным последствиям. Обезумевший от горя Святогор мог натворить много неприятностей своему дяде.

Так оно и вышло на самом деле.

Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые Гостомыслом, Святогор в туже ночь исчез из посаднических палат и явился в род Володислава как раз в то время, когда Любуша готовилась стать женой другого.

28. Соперники

вадебное шествие было нарушено...

С громким криком радости кинулась Любуша к Святогору. Побледневший от злости, волнения, неожиданности, Вадим схватил было её за руку, но она с несвойственной женщине силой вырвалась.

Толпы расступились, давая Любуше дорогу.

— Ты жив! Ты вернулся! — повторяла Любуша, плача теперь уже от радости на груди у Святогора.

— А ты?..

— Меня заставили... Сказали, ты умер... воля Перуна...

— Кто этот дерзкий, осмелившийся нарушить обряд? — раздался голос Велемира.

Старый жрец, конечно, узнал Святогора, но не хотел подавать виду.

— Отец, что же это! — кинулся к нему растерявшийся Вадим. — Ведь ты обещал мне!

— Знаю я, — ответил ему старец и снова возвысил голос: — Кто этот дерзкий?

— Это Святогор-солевар, — ответили из толпы.

— Святогор? Но ведь он умер! Вы знаете, за хулу, возводимую на Перуна, он был растерзан перынским волхвом.

— Нет, не им я был растерзан! — выступил вперёд Святогор, крепко обнимая одной рукой Любушу. — А ты, отец, спроси: чей след остался у меня на груди?..

Он распахнул рубаху и показал подживавшую рану.

Велемир вопросительно взглянул на Вадима, до крови кусавшего себе губы.

— А если не знаете, его спросите. Только скажет ли он? — гремел Святогор, указывая пальцем на старейшинского сына. — В бурю по Ильменю плыл я с ним вместе. Страшная была буря... Наш челнок опрокинулся. Он на дно пошёл... так, о себе не заботясь, я нырнул за ним и вместе с ним на берег был вынесен валом. Без меня он погиб бы... А что же он в награду за это сделал? На меня коварно напал и поразил ножом.

— Правда это, Вадим? — строго обратился старец.

— Да, правда! — ответил тот, успев совладать со своим волнением. — Но у меня на это были причины.

— Какие? Ты должен назвать их!

Толпа, собравшаяся на лугу, смолкла, ожидая ответа. Святогор, не знавший за собой никакой вины, спокойно и с презрением смотрел на своего соперника. Любуша отвернулась от Вадима. А старый Володислав угрюмо нахмурил седые брови.

— Он стал поносить великого Перуна! Из уст его сыпались хулы нашему грозному богу, — уверенно заговорил Вадим. — Тогда я не стерпел и вступился за честь божества... Кто бы из всех, здесь собравшихся, поступил иначе?

— Так ли это, Святогор? — обратился к солевару жрец.

— Нет, нет, клянусь Перуном, ничего этого не было! — воскликнул тот. — Я сказал ему, что Любуша любит меня, и тогда он бросился на меня с ножом.

— А перынский волхв?

— В заповедной роще не было волхва... тог, кого он принял за него, был простой человек.

— Простой человек? — вскричал Велемир. — Ты лжёшь! Ничья нога не ступает в Перынской роще. Только мы, посвящённые в тайны божества, имеем право входить в неё... Никто из всех родов приильменских не осмелится нарушить священную волю богов.

— Это был не славянин, — возразил Святогор.

— Но кто же?

— Норманн Рулав!

— Рулав? Наш раб, обречённый в жертву богам! Не может этого быть! Ты лжёшь нам...

— Не лгу. Рулав жив и может подтвердить всё то, что я говорю теперь...

— И ты говорил с ним? Ты не схватил его и не привёл к нам, как должен был это сделать?

— Он спас мне жизнь, и иначе я не мог поступить.

Велемир, услыхав ответ, скрестил на груди руки и погрузился в думы.

— Отец, — прошептал ему на ухо Вадим. — Я скорее убью её, чем отдам солевару... Не моя, так и ничья...

— Погоди, — ответил жрец и повернулся к жертвеннику.

Прошло некоторое время в напряжённом молчании. Все ждали решения жреца. Даже Святогор, всё ещё державший Любушу в своих объятиях, смутился, не зная, что будет с ним дальше.

Наконец Велемир обратился к народу:

— Слушайте вы все! Слушай, Святогор! Через меня сам Перун говорит с вами... Решение его неизменно. Святогор, не иди против воли наших богов, покорись им и исполни то, что тебе сейчас возвещу я... Оставь Любушу. Пусть брачный обряд её будет совершён с Вадимом!

— Никогда! — пылко воскликнул Святогор.

— Лучше умру, чем, когда он жив, стану женой другого! — поклялась девушка.

— Слышите вы, что он говорит? Разве не ясно теперь, что прав Вадим? Перед нами отступник от Перуна, дерзающий ослушиваться его велений...

— Смерть ему! — воскликнули в толпе приятели Вадима.

— Постойте! — остановил их жрец. — Любуша, ты знаешь волю бога. Не противься ей, оставь Святогора, стань женой Вадима...

— Нет, нет, не будет этого! Святогора одного люблю, и ничьей женой, кроме его, не буду.

— Если ты не согласишься, Перун требует тебя в жертву, и ты умрёшь...

— Лучше умру! — воскликнула Любуша.

— Вместе умрём, — прошептал ей Святогор. — Только не бойся, я сумею спасти тебя...

— Тогда возьмите же их, служители Перуна, — приказал Велемир. — В цепи их закуйте, как отступников и ослушников, оба они будут принесены в жертву.

Несколько младших жрецов кинулись к влюблённым.

— Нет, этого никогда не будет! — вскричал Святогор. — Прощай пока, Любуша! Не бойся ничего, я спасу тебя!..

И с страшной силой оттолкнув от себя нескольких подбежавших к нему жрецов, молодой солевар отскочил назад.

Сочувствовавшая ему толпа плотно сомкнулась и скрыла его в своих рядах.

— Держите его! — закричал Велемир.

Но было уже поздно: Святогор скрылся в лесу.

29. В тишине ночи

лужители Перуна тесным кольцом окружили Любушу в то время, как другая их часть погналась за Святогором.

Собравшийся народ не принимал в этой несправедливости никакого участия. Действовали только жрецы да охранявшая Велемира стража. Все остальные не желали помогать служителям Перуна.

Любуша, гордая и смелая, стояла в кругу жрецов. Она теперь уже не плакала. Напротив, глаза её светились неподдельной радостью. Девушка знала, что возлюбленный её жив, и была вполне счастлива.

К ней подошёл Велемир, сопровождаемый толпой жрецов и приближённых. Среди них, в числе первых, был неудачливый жених Любуши — Вадим.

— Любуша! — обратился верховный жрец. — Оставь гордыню! Покорись воле богов, возвещённой через меня, и стань женой Вадима!

— Женой Вадима? Вероломного убийцы? Нет, отец, никогда... Его руки — вот эти — обагрены кровью.

— Если Вадим поступил так, то он был прав... Мы верим ему и говорим, что всякий поклоняющийся Перуну должен поступить точно так же. Отступники всегда наказывались смертью.

— Он сам бежал, как последний трус, испугавшись обыкновенного человека... Какой же он муж, глава семьи? Святогор не убежал бы...

— Перестань говорить о Вадиме, подумай лучше о себе. Ты так молода, у тебя впереди вся жизнь, все наслаждения. Говорю тебе, не отказывайся от этого. Пойдём, я принесу за вас брачные жертвы.

Тут вмешался Простен:

— Дочь, я тебе приказываю! Слышишь? Не смей ослушиваться воли Перуна! Не наполняй скорбью моё старое сердце... Не для того я растил тебя и лелеял, чтобы сейчас лишиться... Великий Велемир не уступит. Он обязан исполнить волю божества и исполнит её. Согласись...

— Никогда, отец!.. Подумай, что скажут обо мне женщины в славянских родах! — с пылом заговорила Любуша. — Никогда ещё не бывало, чтобы славянская девушка изменяла своему жениху... Имя моё будет покрыто позором. Девушкам славянским перестанут верить их возлюбленные. Будут говорить: изменишь, как изменила Святогору Любуша. И поселится в семьях славянских недоверие... Нет, отец, нет. Пусть лучше умру я, и тогда добрая память обо мне сохранится на веки вечные!

В толпе, окружавшей их, раздался одобрительный гул. Похоже, пылкие, полные убеждённости речи Любуши произвели немалое впечатление. Всех тронула её верность Святогору.

Это заметил Вадим.

— Как же так! — воскликнул он с нескрываемой обидой. — Твой Святогор, оставив тебя, бежал отсюда... Разве ты не видишь, что он не думает любить тебя? Если бы он действительно любил, как ты думаешь, ушёл бы он сейчас от тебя?

— И ты смеешь говорить это, подлый убийца?! — смело глядя ему в глаза, сказала Любуша. — Ты, поразив его, беззащитного, в страхе бежал сам при виде обыкновенного человека, не имея смелости постоять за себя... А ещё славянин! Ещё сын уважаемого старейшины могучего рода!.. Нет, не достоин ты славянского имени.

Снова по толпе пробежал гул одобрения. Вадим весь вспыхнул и с тревогой взглянул на отца, сумрачного, поникшего и, видимо, весьма подавленного этим происшествием. Только Богумила по-прежнему с любовью смотрела на своё преступное чадо.

— Не надейся более на Святогора, — хмуро заметил Велемир. — Он не избежит своей участи... Не можем мы допустить, чтобы безнаказанно оскорблялся наш великий Перун. Пойдите вы и объявите всем славянским старейшинам, чтобы явились они к нам на Перынь для суда над ослушниками. А эту упрямицу возьмите и стерегите, пока она не смирится или пока все мы не пребудем перед ликом нашего божества.

Отдав приказания, Велемир, окружённый жрецами, чинно удалился из селения.

Оставшаяся стража жреца схватила Любушу и увела её в пустую хижину. Здесь бедная девушка была оставлена одна со своими невесёлыми думами.

Ночь — светлая летняя ночь, — какие только бывают на севере, спустилась уже над засыпавшим селением. Мало-помалу успокаивались все поволновавшиеся за день его обитатели. Даже измучившийся за день старик Простен заснул. Дремала у хижины, в которой заключили Любушу, и стража.

Только Любуша и не спала, полная дум и надежд.

Но что это за странный шорох раздался на крыше убогой хижины? Зверь какой-то, что ли, забрался на кровлю и царапается? Нет, это не зверь!.. Это человек... Любуша приподняла голову и стала вслушиваться. Шорох был всё отчётливее. Кто-то раскидывал солому на крыше. Как этого не слышала стража?.. Кто это только мог быть?

Девушка приподнялась, и вдруг её слух уловил знакомый, хорошо знакомый шёпот, по которому она узнала Святогора.

— Любуша, милая! Здесь ли ты? — слышалось сверху.

— Здесь, здесь! — ликовало сердечко у девушки.

— Подожди немного... Сейчас я проберусь через кровлю и убежим... Все спят, и мы скоро будем в безопасности у моих товарищей.

— Скорей, скорей, Святогор! Я знала, что ты придёшь за мной, что мы убежим... убежим с тобой.

— Сейчас, ещё мгновение... Ты ничего не бойся... Я жив и сумею освободить тебя. Вот только уберу эту доску...

Здесь резкий свист прорезал воздух.

— Эй, стража! Держи его! Там — на крыше! — раздался громкий крик.

— Проклятье! Это Вадим! — воскликнул юноша.

— Беги, Святогор! Беги, спасайся...

— С тобой вместе, Любуша! Давай руку!..

Но крик Святогора оборвался, до Любуши донёсся шум отчаянной борьбы.

— Они убьют его, убьют!.. — в ужасе шептала девушка.

Из-за стены хижины ясно слышались звуки шагов, какая-то возня и крики. Все в деревне попросыпались.

Вот распахнулась дверь, и в хижину вбежал Вадим. Позади него в свете пылающих головней Любуша ясно различила Святогора, крепко связанного. Его держали несколько жрецов.

— Попался твой сокол! — злорадно бросил Вадим, тяжело дыша. — Не уйдёт он теперь. Сейчас его отведут к верховному жрецу... Видишь, Любуша! Суждено тебе стать моей!

— Никогда! — и девушка, выхватив у него из ножен меч, хотела поразить им себя.

— Ну нет, моя радость! Я не дам тебе умереть! — Вадим отнял у неё смертельное оружие.

30. Две просьбы

а Перыни у Велемира сошлись Володислав и Гостомысл. Каждый из них явился туда со своим делом, у каждого была нужда до верховного жреца Перуна.

Старый Велемир оказался в большом затруднении. Оба старейшины были люди важные, и принять одного раньше значило бы обидеть другого.

А это в любом случае было опасно. Однако старик нашёл-таки выход из этого положения, разрешив Гостомыслу повидаться с узником Святогором.

Этого, главным образом, и добивался умный Гостомысл. Он нарочно выбрал такое время, когда к Велемиру прибыл ильменский родовой старейшина, понимая отлично, что в другом случае Велемир откажет ему в свидании с любимым племянником.

Свидание родичей было трогательное.

С криком радости кинулся на грудь к Гостомыслу юный Святогор. Дядя нежно прижал его к себе.

— Наделал же ты беды! — покачал головой Гостомысл, когда схлынули первые проявления радости.

— Дядя, не упрекай меня! Я не помню и сам, что было со мной...

— И не думаю упрекать. В молодости я и сам поступил бы так же! — улыбнулся новгородский посадник. — Это я к тому говорю, чтобы ты подумал, как из нынешних бед выпутаться.

— Эх, кабы были здесь Рулав да его товарищи!.. — вздохнул юноша. — Они бы меня не выдали...

— Будто? — усмехнулся Гостомысл. — Ты на них что-то надеешься очень... Разве пойдут они против Велемира?

— Прежде не пошли бы, а теперь пойдут... Подбил их Рулав уйти к норманнам. Он и поведёт их за Нево в фиорды. Так чего же им опасаться?.. Велемир для них теперь не угроза. Стемид тоже пойдёт с нами.

Гостомысл задумался:

— За чем же у них остановка?

— Ладей мало... Будь ещё две-три ладьи, давно бы и ушли они.

— Вот бы тебе с ними...

— Нет... Любуша... Я не могу её покинуть.

— Ну что там Любуша! Жизнь твоя в опасности.

— Нет, дядя Гостомысл, не говори так... Без Любуши мне жизнь не в жизнь. Всего она мне дороже на свете... — Святогор сжал кулаки. — О, этот проклятый Вадим! Я убью его! Только бы нам встретиться!.. Мы сведём наши счёты.

— Погоди! Сам спасись сперва! — заметил Гостомысл.

Он как будто не вышел ещё из своей задумчивости и, поговорив немного с племянником, ушёл, оставив того в некотором недоумении.

Очевидно, в голове у посадника составлялся некий план.

Велемир, между тем, вёл беседу с Володиславом. Разговор шёл далеко не из приятных для старейшины.

— Нет, жрец, ты как хочешь, но кончай это дело! — говорил Володислав. — Ты его начал с твоим Перуном, ты и распутывай... Сын у меня один остался... Он сохнет по этой девушке, и я вовсе не хочу, чтобы мой Вадим из-за неё умер.

— Так что же делать?

— Твой Перун давно уже требует жертв. Вспомни, когда приносил ты последние...

— Значит, ты хочешь, чтобы Любуша была принесена Перуну в жертву?

— Да, хочу! — холодно ответил Володислав. — Девок красивых на Ильмене много. Каждая из них с радостью пойдёт за моего сына... Не будет её — и Вадим успокоится. Погорюет день-другой, и скорбь его пройдёт.

— А Святогор?

— Святогор? Ты, кажется, боишься, жрец, этого мальчика?

— Сейчас не боюсь... Но этот мальчик становится мужчиной... Его любят в родах. И ты наживёшь в нём непримиримого врага...

— Стыдись, Велемир. Если ты страшишься этого дерзкого солевара, то отдай его мне. Я, поверь, сумею управиться с ним... Или ты, может быть, жалеешь его?

— Давно уже прошло то время, когда моё сердце было доступно жалости. Окаменело оно теперь. Но я вижу грядущее... Печать величия ясно видна на челе этого юноши. О, много-много бед принесёт он берегам Ильменя!..

— Тем скорее следует избавиться от него.

— Волю богов не переступишь, — печально покачал головой жрец.

— Вижу, что стар ты стал! — сверкнул глазами Володислав. — Делай, впрочем, как знаешь... Мой род силён. И я нисколько не страшусь твоего солевара. Только избавь от этой любви моего сына, покончи с Любушей...

— Да будет так! — наклонил голову Велемир.

— К тебе, я вижу, идёт Гостомысл. А я не хочу с ним встречаться. Выпусти меня другим ходом, — велел старейшина.

Едва он успел выйти, как в горнице уже был Гостомысл. Он с почтением поклонился верховному жрецу.

— За племянника просить пришёл? — сурово спросил тот.

— Молод он, отец Велемир, пылок, горяч. Вспомни себя молодым. Разве ты не был таким же?

— Не проси меня. Ослушник и отступник от веры в богов должен погибнуть.

— Но ведь эта только вина и есть за ним. Перун не только грозен, но и милостив. Я принесу ему богатые жертвы...

— Что же ты хочешь? — вдруг смягчился старый жрец.

— Не много, отец Велемир, очень не много... Ты говоришь, что мой Святогор отступник от Перуна, так пусть его уходит из земли славянской, пусть ищет себе других богов, какие ему более приятны... Не всё ли равно Перуну и тебе, если Святогор не умрёт, а исчезнет из наших мест навсегда. Я же принесу богатые жертвы!.. — с нажимом повторил Гостомысл.

— Хорошо. Но как это сделать?

— На Варяжке затевается поход в Скандинавию. Всё равно этих молодцов не удержишь. Кроме того, в Новгороде гостят норманнские гости... Они тоже собираются к себе. Пусть мой Святогор и уходит с ними.

Велемир поник головой.

«Воля богов всё равно неизбежна... Святогору суждена свыше долгая и славная жизнь, — пронеслось у него в голове. — Это я и вижу, и знаю. Не даром столько лет я прожил на свете. Судьбы не избежишь... Лучше взять жертвы — Гостомысл не поскупится!»

— Я согласен! — молвил, наконец, он. — Надзор за твоим племянником будет ослаблен. Пусть он уходит со своими солеварами и не попадается больше. Ты же, посадник, не забудь о дарах и жертвах...

И жрец отпустил Гостомысла жестом.

31. Судьба

сe очи выплакала Любуша в ожидании решения своей участи. Не за себя она мучилась тоской — за любимого Святогора. Что с ним? Жив ли он?.. Вот что более всего беспокоило несчастную девушку.

Она плакала, но слёзы не могли облегчить её горе.

Несколько дней уже прошли с тех пор, как Святогор оказался схвачен во время отчаянной попытки освободить Любушу, и ни одной весточки о нём не пришло к ней.

Из родного селения её перевели на Перынь. И здесь она заключена была в просторной, крепко запертой избе, которую надёжно охраняла стража.

Любуша была бы бесконечно счастлива, если бы знала только, что Святогор... так близко от неё... Но она этого не знала.

В один день, который, по расчёту девушки, уже склонялся к вечеру, дверь её узилища отворилась, и вошёл старейшина Володислав. Он был спокоен и важен.

— Любуша, — как-то даже ласково заговорил он. — Я пришёл к тебе с добром. Я сам отец и сердцем понимаю всё горе Простена... Знаешь ли ты, что будет с тобой?

— Нет, отец Володислав, — прошептала девушка.

— Жрецы обрекли тебя в жертву... Ты умрёшь... Разве не жалко тебе твоей молодой жизни? Страшно ведь умереть такой молодой... Я много раз глядел в лицо смерти и теперь без стыда сознаюсь, что смерть страшна... Неужели ты не боишься её?

— Боюсь! — созналась Любуша.

— Вот видишь... Но ты можешь спастись. Перестань упорствовать, стань женой моего сына, и тогда Велемир отменит своё решение.

— Нет, нет! Лучше смерть!

— Подумай сама... Эта единственная твоя возможность спасения. На Святогора ты не надейся более. Его давно уже нет в наших краях. Он тебя не вспоминает больше...

— Меня уверяли не так давно в смерти Святогора, но он был жив... Нет, отец Володислав, не утруждай себя напрасными уговорами. Если мне суждено умереть под ножом жреца, то и умру я. Ты сам знаешь, что судьбы не избегнуть. А женой твоего сына я всё-таки не стану.

— Это твоё последнее слово?

— Да, отец. И будь, что будет! Я останусь верна Святогору.

Володислав молча повернулся и вышел, оставя Любушу в слезах.

Только он вышел, как снова распахнулась дверь и перед девушкой предстал один из жрецов.

— Готовься! — торжественно произнёс он. — Завтра на заре назначено моление Перуну... Соберётся весь народ славянский. Сам Велемир принесёт тебя в жертву нашему божеству...

Сказав это, он скрылся... Вслед ему раздался отчаянный вопль Любуши.

Как в самом деле — смерть, ужасная смерть так близка?.. Он сказал: завтра на заре? Нет, нет, он ошибся... Она ослышалась, или, может быть, это страшный сон? Да, сон!.. Кому нужна её жизнь? Кому она причинила зло? Она не хочет быть женой Вадима. Что же! Сердцу не прикажешь любить!.. Но это не сон, это действительность. Завтра на заре...

«Нет, Святогор не даст меня им. Он спасёт меня. Я его знаю... Его любовь не имеет пределов... Он подоспеет, вырвет свою Любушу из-под ножа этого проклятого жреца. Да, да, так это и будет... Святогор не оставит...»

Эти мысли несколько успокоили девушку. Она, как утопающий за соломинку, ухватилась за зыбкую надежду. Стоны её стихли, но заснуть Любуша не могла.

Через стены своего узилища она ясно слышала шум и понимала, что на Перыни готовятся к жертвоприношению.

Заря только забрезжила, как дверь темницы отворилась и показались жрецы, нёсшие в руках смоляные факелы. Они приказали Любуше следовать за ними, и девушка почти бессознательно повиновалась...

Перед истуканом Перуна всё уже было готово для приношения жертвы. В белых одеждах у жертвенника стояли Велемир и другие жрецы в ожидании обречённой Любуши. Вот уже процессия с жертвой совсем близка. Стоявшие кругом толпы людей зашевелились, расступаясь и пропуская жрецов... Любуша идёт, как во сне передвигая ноги. Она совсем не отдаёт себе отчёта — куда, зачем её ведут?.. Теперь ей всё равно. Только бы поскорей умереть...

— Любуша, не упорствуй! Стань моей женой, — раздался над её ухом трепетный шёпот.

Несчастная подняла голову, и взгляд её упал на бледное, искажённой страстью и волнением лицо Вадима. Он пробрался через толпу жрецов и наклонился к девушке.

— Велемир отменит жертвоприношение, — шепчет он. — Покорись воле богов, будь моей...

— Никогда, — ответила Любуша. — Я люблю Святогора и буду принадлежать только ему...

— Ты умрёшь, — слышит она шёпот. — Смерть страшна!

— Лучше смерть... Оставь меня.

Жрецы и жертва подошли к подножию истукана.

Любушу взяли под руки и подвели к жертвеннику.

Какой-то неясный шум донёсся со стороны Волхова, но на него никто не обратил внимания. Верно, прибыли на жертвоприношение лодки с запоздавшими заильменскими людьми...

— Народ славянский! — раздался голос Велемира. — Вы прогневали великого Перуна. Он мне сказал: «Нашлю на всю землю славянскую разные бедствия: голод, чёрную смерть, не оставлю никого в живых, если не умилостивят меня жертвой...» Так сказал мне Перун, и я долго просил его пожалеть народ свой... Он, великий, снизошёл к моей просьбе и приказал принести в жертву одну деву из рода славянского... Он дал мне знамение, как узнать эту деву, и я нашёл её — вот она!..

— Пусть лучше она одна умрёт, чем всех нас погубит Перун! — послышались восклицания.

Среди собравшихся были не только ильменские славяне. На жертвоприношение явились посланные от веси, мери, кривичей. Истории Любуши и Святогора никто из них не знал, и потому все они отнеслись к участи этой красивой девушки хладнокровно.

Но вот шум со стороны Волхова усилился, послышались звон оружия, треск дерева, громкие крики. Теперь даже жрецы, окружавшие Велемира, обратили на шум внимание.

— Пойдите, узнайте, что там... — распорядился верховный жрец.

Кто-то побежал к берегу.

— Во славу Перуна! — произнёс громко и торжественно Велемир и, взяв длинный жертвенный нож, занёс его над несчастной Любушей.

Вдруг он почувствовал, как кто-то крепко схватил его за руку. И в то же время в толпе, окружавшей идола, раздался громкий крик изумления и ужаса.

Быстро оглянулся Велемир и увидел за собой испещрённое шрамами лицо Рулава. Норманн стоял с мечом в руке.

Позади него поднимались на холм прекрасно вооружённые дружины норманнских гостей и славянских варягов. На берегу реки у подножия холма гремел хорошо знакомый Велемиру голос Стемида.

— Вот, старый кудесник, мы и встретились! — с торжествующим смехом вскрикнул Рулав и с силой толкнул старика наземь. — Вставай, красавица, мы подоспели вовремя. Сейчас твой Святогор явится. Да вот и он!..

Действительно, из расступившихся варягов бежал к ней Святогор.

Любуша вскрикнула и без чувств упала в объятия любимого.

— Ну, не время теперь миловаться! Живо в лодки! — закричал Рулав. — Пока это стадо не опомнилось! Не робейте, молодцы!..

Велемир тем временем успел оправиться и поднялся с земли.

— Народ славянский! Твой бог поруган! — воскликнул он. — И ты спокойно смотришь? Накажи же дерзких!

— Бог? — насмешливо крикнул Рулав. — Какой же это бог, когда он сам себя защитить не может?.. Дерево это, а не бог! Вот глядите, ему всё равно... Наш бы Один громом поразил за это. А вашему Перуну всё ничего...

Рулав размахнулся секирой, желая пустить её в истукан Перуна. С криком отчаяния бросился вперёд Велемир и своим немощным телом закрыл истукана. Секира со свистом пронеслась в воздухе и со всего размаха вонзилась в грубо сделанное подобие лика Перуна.

— Вот он, ваш Перун! — закричал Рулав. Послышалось отчаянное рыдание старого жреца, и оно несколько привело в себя ошеломлённый народ.

— Отомстим за Перуна! Смерть им!.. — раздались крики в толпе.

Святогор с драгоценной ношей на руках быстро шёл с холма вниз, к Волхову. Там у самого берега покачивались на волнах прекрасно оснащённые ладьи.

— Спас! Вырвал из рук смерти! Теперь мы больше не расстанемся! — шептал он, с восторгом глядя в бледное личико всё ещё бесчувственной Любуши.

Вдруг перед ним, будто из-под земли, выросла человеческая фигура.

— Не моя — так и ничья! — раздался злобный голос Вадима.

И не успел Святогор опомниться, как старейшинский сын со всего размаха ударил Любушу в грудь длинным ножом.

Удар был рассчитан верно. Святогор почувствовал, как тело его возлюбленной затрепетало у него на руках в предсмертных судорогах. Нож Вадима вонзился прямо в сердце несчастной.

Отчаянный вопль вырвался из груди Святогора.

— Мертва! Мертва! — кричал он и вдруг зарыдал, как маленький ребёнок.

— Святогор, Святогор, скорее! — кричал Рулав, подбегая к юноше. — Это что? Опять Вадим? Ох, попадись он мне!.. Ну, полно! Всё равно её к жизни теперь не вернёшь... Э-э! Да ты меня не слышишь!

И схватив Святогора, как маленького ребёнка, в охапку, старый норманн быстро потащил его вниз, где уже Стемид готовил в ладье парус.

Юноша был без чувств.

Отступить норманнам и славянским варягам удалось вполне благополучно. Они знали, что на Волхове будут в безопасности, ибо ладей на Перыни не было.

Ветер дул попутный, и скоро белые паруса норманнских ладей с отчаянными смельчаками скрылись за поворотом реки.

32. В пути

сё, даже ветер, как будто благоприятствовало смелой ватаге, направлявшейся к холодным берегам Скандинавии. Ладьи им новгородский посадник дал лёгкие, оружия всякого у них много, ветер попутный, так что и на вёсла редко приходилось садиться.

А хорошую они штуку с жрецами устроили!.. Это Рулав их подбил. Любит подраться старый рубака. Только бы вот новгородский посадник Гостомысл не разобиделся, ведь он только о Святогоре хлопотал, а тут молодцы столько шума наделали. Долго их на Ильмене не забудут.

Да что Гостомысл, что им Ильмень! Теперь вот и до Нево недалеко, а там и желанная Скандинавия близко.

Жаль Святогора только, горюет он по Любуше своей. Очнулся Святогор уже тогда, когда ладьи давно оставили позади себя Новгород. Очнулся и заплакал. Странно смотреть, как мужчины плачут. Но горе Святогора было так велико, так искренно, что никто над ним смеяться и не подумал.

Старый Рулав, как самая заботливая нянька, ухаживал за юношей, поражённым горем. Полюбил он Святогора и души в нём просто не чаял, что сын родной стал юноша старику.

Одинок был старый норманн — никого у него не было на белом свете, а может ли сердце человека без привязанности быть?

Конечно же нет!

Когда Рулав увидал Святогора, поражённого его вероломным товарищем после того, как им обоим пришлось избегнуть ужасной опасности, счастливо убежав из перынской заповеданной рощи, старый норманн почувствовал, что его сердце сильно забилось. Жаль ему стало этого стройного юноши с таким открытым и мужественным лицом. Вспомнил Рулав и себя в юности и невольно подумал: «Вот ведь и я такой же когда-то был! Не хочется умирать, когда жизнь только ещё расцветает. Жаль его!».

Чувство сострадания к слабым и беспомощным далеко не было чуждо скандинавам. Они были безумно храбры в битвах, беспощадно истребляли врагов, но в сердцах их всегда жила жалость к слабым, к раненым, и им суровые норманны никогда не отказывали в возможной помощи.

Общая опасность, кроме того, ещё более сблизила Рулава со Святогором, и теперь старый норманн ревниво поглядывал на Стемида, когда юноша, грустно улыбаясь, заговаривал с тем.

Но ревность сейчас же проходила, едва только Рулав вспоминал о всём происшедшем на перынском холме.

Раскаты его хохота гулко разносились по пустынным берегам Волхова, когда он представлял себе жалкую фигуру Велемира, с рыданием упавшего к подножию своего униженного кумира.

Старый норманн весело потирал руки, рассказывая уже не в первый раз всем, даже участвовавшим в нападении на Перынь, об этой сцене. Об одном только он жалел: оплошал он, не рассчитал силы, и его секира, до того не знавшая промаха, не прикончила на месте его заклятого врага — жреца.

К сердечному горю Святогора старый Рулав относился вполне спокойно. Для него непонятны были его страдания. Чувство любви было, конечно, знакомо Рулаву, но не с самой нежной стороны...

Святогор же долго не мог прийти в себя.

Когда он несколько оправился, страшную клятву произнёс он, глядя на свою оставленную родину:

— Всего ты меня лишила! — воскликнул он. — Не матерью мне была, а злою мачехой. Самое дорогое, что в жизни у меня было, отняла. Сама прогоняешь ты меня от себя. Сама отнимаешь меня от себя. Так клянусь я вернуться к тебе, если только жив останусь. Клянусь из края в край пройти по тебе с огнём и мечом, и вспомнишь ты некогда отвергнутого сына. Отомщу я тебе, и будут плач и мольбы, да поздно! Пока не натешусь вдоволь, не опущу меча своего. Не изгнанником вернусь к тебе, а господином.

— Мсти! Месть — сладкий дар богов, — поддержал Рулав, — верь, у нас в Скандинавии ты скоро будешь великим витязем.

— Да, отомщу! — произнёс в ответ Святогор и угрюмо замолчал.

Он всё ещё не мог забыть судорожного предсмертного трепета Любуши, умершей у него на руках.

Отъехав порядочно от Новгорода, вся ватага норманнов и выходцев из Приильменья сделала привал. Ладьи были причалены к берегу, люди сошли с них и прежде всего решили выбрать себе предводителя.

Спору и крику было немного. Вождь у славянских выходцев был давно намечен. Почти в один голос все они пожелали, чтобы «верховодил» их общий любимец Святогор.

Юноша долго отказывался от этой чести, но просьбы были так упорны, что, в конце концов, он должен был согласиться.

На самой маленькой ладье идёт он по Волхову во главе небольшой флотилии своих товарищей. Далеко впереди белеют паруса ладей скандинавов. Из них только один Рулав остался со Святогором, решив никогда более не разлучаться с ним. Весел старый норманн. Скоро-скоро увидит он и дорогую родину и милые фиорды — весел так, что даже распелся. Вот его песня:

Весёлость Рулава заразительно действовала на всех его спутников, среди которых преобладали молодые люди, и без того всегда склонные к веселью.

Не было на славянских ладьях грустных задумчивых лиц, несмотря на то, что все они шли в далёкую, чужую им страну искать неведомого счастья.

Даже Святогор, чем ближе подходили к Нево, становился всё менее и менее мрачным.

Он с большой охотой слушал рассказы Рулава о тех местах, мимо которых проходили ладьи.

— А вот тут, в земле славянской, был ученик христианского Бога, — показал Святогору Рулав на покрытую горами местность правого берега Волхова.

— Христианский Бог, — вспомнил свою мольбу юноша. — Он всемогущ! Я забыл о нём... Отчего я не обратился к нему? Он спас бы Любушу...

И снова, как в мощных тисках, сжалось его молодое сердце, и мрачные думы овладели им.

33. Предсказание

ремя летело незаметно.

Ладьи скандинавов давно уже скрылись из виду, когда ладьи славянских выходцев только подходили к волховским порогам.

Издалека ещё доносился до слуха путников неясный гул; течение становилось всё быстрее и быстрее. Идти по реке становилось опасно.

В то время волховские пороги были совершенно непроходимы. Даже скандинавы, безусловно искусные в мореплавании, не рисковали спускаться через них на своих судах. Славянские же выходцы, все, кроме Рулава, очутившиеся в этих местах впервые, и подавно не решались на такую попытку.

Ладьи пристали к берегу. Скоро составился совет, и на нём решено было пройти пороги волоком, то есть перетаскивая суда берегом в тех местах, где река представляла опасность.

Начинать волок, однако, сразу после остановки не пришлось. Близилась ночь. Волей-неволей нужно было заночевать на берегу.

Запылали костры.

Около одного из них расположился по-прежнему печальный Святогор, безучастно смотревший, как хлопотал над приготовлением ужина его друг Рулав.

Невдалеке от привала шумел лес. Он чернел в сумраке наступавшей ночи мрачною массой. Рулав, занятый хлопотами, нет-нет да и кидал взгляд в сторону этого леса.

Сильно озабочивала старика эта постоянная тоска его молодого любимца, и он всё это время думал, как бы развлечь Святогора.

Между тем отдохнувшие варяги принялись за работу. Они суетились около того места, где пристали ладьи, и уже стали готовиться к трудному путешествию посуху.

— Знаешь что? — сказал Святогору старый Рулав. — Здесь в лесу есть избушка, пойдём туда!

— Зачем?

— Там живёт прорицательница, и никто из проходящих здесь волоком вождей не минует её. Все заходят узнать своё будущее.

Святогор, уступая просьбам Рулава, пошёл.

Идти пришлось не особенно долго. Действительно, как и говорил старик, у опушки леса приютилась ветхая хижина.

— Зачем пожаловали? — встретила их её обитательница. — Или грядущее своё узнать хотите?

Это была дряхлая старуха, и вид она имела такой, что могла бы внушить ужас людям даже не робкого десятка.

— Именно грядущее узнать, матушка! — и за себя, и за Святогора отвечал норманн.

— Многих молодцов я видела здесь и все туда, за Нево, идут. Мало только кто возвращается оттуда, — ответила старуха. — И тебя я видала, — обратилась она к Рулаву. — Что же? Исполнилось то, что я тебе предсказала?

— А ты помнишь, матушка, что предсказала?

— Стара и слаба я стала, да и многим из вас я уже ворожила, где же всё запомнить!

— Так я тебе напомню! Ты, матушка, предсказала мне, что я умру от дружеской руки и хотя и на поле брани, но не в битве. Ты мне говорила, что меня поразит ближайший и любимейший мой друг!

— Так, так, — закивала старуха, — теперь вспоминаю. Ещё отговаривала я тебя ходить в земли славянские.

— Да, отговаривала! Ты предсказала мне, что умру я от руки друга-славянина. А видишь, я живым и невредимым возвращаюсь обратно. Там же, — кивнул в сторону Ильменя Рулав, — друзей-славян не было. Были и остались одни враги только. Видишь, не всегда ты верно гадаешь. Целым и невредимым стою я пред тобою. Не сбылось на мне твоё предсказание!

Старуха взглянула на Рулава и покачала нечёсаной головой.

После минутного молчания в хижине зазвучал её хриплый голос.

— Не сбылось моё предсказание, стало быть, сбудется, и гадать тебе нечего!

— Так вот товарищу моему погадай тогда! — попросил Рулав.

— Хорошо, — согласилась старуха.

Она подошла к Святогору, взяла его за руку и, как бы желая проникнуть в тайники его души, устремила в его глаза свой проницательный взор.

Юноше вдруг сделалось жутко, но в то же время он чувствовал, что какая-то непостижимая сила не позволяет ему опустить глаз.

Наконец старуха отошла от него и, взяв углей, кинула их в костёр, расположенный на земляном полу её хижины.

Костёр разом вспыхнул, яркое пламя озарило хижину. Багровый его сноп взвился к отверстию в потолке, и вслед за тем густой дым окутал на мгновение всё. Святогор и Рулав невольно отшатнулись, так как пламя разгоралось всё сильнее и сильнее и ярко-жёлтые языки его поднимались к небу.

Пламя озаряло фигуру прорицательницы, как бы застывшей над костром. Она, ни разу не моргнув, глядела на пламя, причём лицо её принимало то страдальческое, то радостное выражение.

Наконец дым рассеялся...

— Видела, всё видела! — прошептала она, и вдруг, будто приподнятая какою-то неведомой силой, быстро подошла к Святогору.

Юноша с изумлением смотрел на неё. Он даже и не подумал отшатнуться, когда прорицательница опустила свои костлявые руки ему на плечи, и с вниманием стал прислушиваться к её отрывистому шёпоту.

— Видела я в дыму будущего страну великую. Много городов в ней крепких и сильных. Богата и могуча эта страна, славнее всех она, сильнее всех она между остальными странами мира. И все, населяющие её города и веси, довольны и счастливы!

Старуха замолчала на несколько мгновений, сняла руки с плеч Святогора и, выпрямившись, громко воскликнула:

— Великое будущее у тебя, юноша! Такого никогда ещё ни у кого не было и не будет! Слава, почести, власть ждут тебя. Ты будешь повелителем той огромной страны, которую я видела... Солнце никогда не будет заходить в твоих владениях, и из рода в род будет увеличиваться твоя страна. Сотни лет будут править твои потомки, окружённые вечной славою, а имя твоё перейдёт в память всех народов во веки веков! Приветствую тебя, владыка половины мира!

И она с этими словами низко-низко поклонилась Святогору.

— Когда же это будет, матушка? — спросил юноша, поражённый загадочными словами.

— Когда ты станешь соколом! — ответила прорицательница и смолкла.