В водовороте века. Мемуары. Том 2

1. В Южную Маньчжурию

После легализации партизанских действий и официального создания Антияпонской партизанской армии среди наших товарищей прошел серьезный спор вокруг вопроса: с чего начать в качестве ее первого шага?

Вернувшись в Сяошахэ после военного парада в городке, мы разместили своих бойцов по крестьянским домам — по три-четыре человека в каждой комнате. Дав им отдохнуть там несколько дней, мы обсуждали вопрос: как определить направление дальнейших действий партизанской армии. И это обсуждение сопровождалось жаркими дискуссиями, как и в Калуне и в Минюегоу.

Посмотришь со стороны на их словопрения — каждый выглядел настоящим оратором, как говорится, кто поет — тот и певец.

Каждый имел свое представление о партизанской войне. Какая была разноголосица утверждений и толкований насчет ее тактики! Да иначе и не могло быть: коллектив наш состоял из ста с лишним юношей, разных по образованию, жизненному пути и принадлежности к организациям.

Если резюмировать их утверждения, то их можно было свести в основном к трем группам.

Утверждение первой группы сводилось к идее борьбы отдельными группами. Эта идея означала не следовать заштампованному методу формирования частей: роты, батальона, полка, дивизии и т. п., а организовать многочисленные вооруженные группы, небольшие, но высокоманевренные, и истрепать врага непрерывными истребительными ударами.

Если раздробить партизанские силы по группам, в каждой из которых по три-пять человек, и, следуя единой тактике штаба, повсеместно действовать десятками и сотнями групп, то вполне, мол, можно поставить на колени оккупантов — японских империалистов.

Сторонники этой идеи утверждали, что такая партизанская война, основной единицей которой является отдельная вооруженная группа, может быть, послужит процессом создания новой формы национально-освободительной борьбы в колониальной стране.

За эту идею стояли, в частности, многие из юношей, приехавших из Дуньхуа и Яньцзи. Юноши этих двух местностей больше всего находились под влиянием левацкой авантюристической линии Ли Лисаня. Ее порочный яд все еще оставался в их образе мышления.

Чха Гван Су подверг резкой критике идею борьбы отдельными вооруженными группами как современный вариант бланкизма. Взгляды Чха Гван Су разделял и я.

Суть идеи борьбы отдельными вооруженными группами заключалась в том, чтобы избегать лобового вооруженного противоборства крупными отрядами, так как военная мощь японского империализма непомерно грозная, и, действуя группой в несколько человек, бросать гранаты на главарей противников, как это делали Ра Сок Чжу и Кан У Гю, устраивать поджоги в органах правления и карать прояпонских прислужников и национальных предателей.

Такая идея была разновидностью терроризма, прикрытого вывеской партизанской войны.

Если последовать этой идее, то это на деле означало бы отказ от партизанской войны крупными отрядами, означало бы отступление в методах борьбы. Мы не вправе были обойти молчанием такое отступление.

В период до и после создания АНПА произошло в Японии и Китае два сенсационных события. Это было дело рук патриотов Кореи. Одним из них был поступок Ли Бон Чхана. За воротами Сакурада-мон императорского дворца в Токио он бросил бомбу в карету, запряженную двумя лошадьми, в которой сидел японский император. Бомба пролетела мимо, и Ли Бон Чхану не удалось добиться своей цели расправиться с императором. Другое событие — это случай с метанием бомбы Юн Бон Гиром в Хункоуском парке Шанхая 29 апреля того же года. Цель его была достигнута: были убиты на месте командующий японскими войсками в Шанхае генерал армии Сиракава, генеральный консул в Шанхае Мураи, глава группы резидентов Кавахаси, тяжело ранены посланник в Китае, командир 9-й дивизии, адмирал ВМС и ряд других ведущих военных и политических деятелей, собравшихся в Хункоуском парке по случаю дня рождения императора, что вызвало большую сенсацию в стране и за ее пределами.

9 января 1932 года, на следующий день после ареста Ли Бон Чхана за метание бомбы на императорское шествие, газета «Гоминь жибао», печатный орган Гоминьдана в Китае, опубликовала статью под заголовком «Налет корейца Ли Бон Чхана: к несчастью, не попал в японского императора», набранную особо жирными шрифтами. И другие газеты тоже широко информировали о патриотическом поступке этого корейца в своих специальных статьях. Это сообщение вызвало такой потрясающий отклик, что местные японские войска и полиция совершили налет на редакцию газеты «Гоминь жибао» и разгромили ее. Они закрыли все газеты, опубликовавшие статьи со словом «к несчастью».

Патриотическим поступком Юн Бон Гира восхищались все народы Кореи и Китая. После инцидента в Хункоуском парке известные представители китайской общественности один за другим обращались к Ким Гу, организатору и закулисному руководителю этого инцидента, с просьбой встретиться с ним. Даже главари реакционного гоминьдановского правительства, взявшие курс капитулянтства перед лицом японской агрессии, были тронуты непоколебимым духом сопротивления и героизмом корейской нации и обещали оказывать экономическое содействие корейцам, проживающим в Китае.

Ли Бон Чхан и Юн Бон Гир были подручными Ким Гу, членами возглавляемого им Союза патриотов Кореи. Основным методом антияпонской борьбы союза были террористические акты.

Вслед за поступками Ли Бон Чхана и Юн Бон Гира возник в Даляне случай с арестом посланных Ким Гу членов этого союза по обвинению в покушении на командующего Квантунской армией. Они замышляли убить командующего Квантунской армией, президента японской Компании Южноманьчжурской железной дороги и вновь назначенного заведующего отделом внешних сношений, воспользовавшись случаем, когда японские военные и политические деятели выйдут на вокзал встречать приезд комиссии Лиги Наций во главе с Литтоном из Мукдена в Далянь. Ким Гу намеревался послать своих подручных и на ликвидацию генерал-губернатора в Корее.

Когда восхваляли ан Чжун Гына, выстрелившего в Ито Хиробуми, как национального героя, когда поступки Ли Бон Чхана и Юн Бон Гира всколыхнули не только население внутри страны, но и все круги соотечественников, проживавших в различных регионах Америки, Приморья, Маньчжурии, терроризм, настраиваясь на такую атмосферу времени, пленил многочисленных корейских юношей, воспламенявшихся ненавистью к врагу. Так что нет ничего удивительного, что в такое время поднимала голову идея борьбы мелкими вооруженными группами и была представлена на рассмотрение нашей споры, где следовало решить направление действий АНПА. Сторонники этой идеи твердили, что если такие акции, как патриотический поступок Юн Бон Гира, будут непрерывно возникать в различных районах Кореи, Японии и Китая, то пошатнется цитадель господства японского империализма.

Вторая группа настаивала на немедленном переходе ко всестороннему вооруженному наступлению. Если Ким Иль Рён и другие лица проявляли интерес к идее борьбы небольшими вооруженными группами, то Пак Хун, Ким Чхор (Ким Чхор Хи) и другие юноши тянулись к идее немедленного вооруженного противоборства. Пак Хун только и видел, как в крупном городе хлынули потоком разгневанные бойцы регулярных войск и восставшие массы численностью в тысячи и десятки тысяч человек. Поэтому идея борьбы отдельными вооруженными группами шла ему не по нутру, он упорно настаивал на необходимости немедленно начать всестороннее вооруженное наступление. Такое его утверждение отчасти было понятно. Ким Чхор, который жил в доме родителей невесты, тоже выступал с жаром, как не подобало покорному по натуре, заявлял, что надо с самого начала развернуть дело с широким размахом. Действительно это удивило меня.

И у тех, кто ратовал за тотальное вооруженное наступление, были определенные основания. После события 18 сентября Япония легко добилась своей цели — оккупации Маньчжурии, заняла Шанхай и ряд других важнейших опорных пунктов Внутреннего Китая. В трех провинциях Северо-Востока Китая[25] появилось марионеточное государство «Маньчжоу-Го» и подняло свой флаг. Куда будет направлено потом острие японской атаки? На Внутренний Китай и на Советский Союз. Совершенно было ясно, что ныне японские войска, наблюдая со стороны за тенденциями развития ситуации, не наращивают темпы наступления, но рано или поздно, состряпав какой-то предлог, совершат нападение на Китай и на Советский Союз. Поэтому предпринять всесторонние военные действия ныне организованными вооруженными отрядами — это все равно что нанести удар по затылку японским империалистам, глубоко увязшим в трясине войны. Нашими партизанскими отрядами предпринять активные наступательные действия — это веление истории… Таков был их довод.

Ким Иль Рён отвечал на их радикальное утверждение одной лишь короткой пословицей: «По одеялу протягивай ножки». В самом деле это были безрассудные субъективистские взгляды, которые совершенно не считались с подготовленностью АНПА.

Линия на ведение вооруженной борьбы, выдвинутая нами в Калуне, разумеется, предусматривала всестороннее вооруженное противоборство с японскими империалистами. Не было сомнения в том, что основной формой нашей борьбы станет организованное всестороннее вооруженное противоборство с врагом. Но если партизанские отряды, только что сделавшие свой первый шаг, с самого начала без всякой собственной подготовки пойдут по такому пути, то это было бы равнозначно самоубийству.

Кроме того, была еще и другая, третья группа, которая выступала с идеей благоразумия. Ее сторонники утверждали, что победа за победой будет тогда, когда будешь знать и врага и себя, а когда не будешь знать и врага и себя, тогда последует поражение за поражением.

Сторонники идеи благоразумия заявляли: «Наш противник сильный, а мы? Всего-навсего недавно рожденные молодые ростки, судя как по количественному, так и по качественному отношению. Разумеется, нет сомнения в том, что мы станем впредь могучими, но сейчас надо, действуя потихоньку, постоянно наращивать силы как в количественном, так и в качественном отношениях. Наша борьба носит затяжной характер, поэтому надо терпеливо накапливать силы и, воспользовавшись моментом, когда противник ослабеет, одним ударом разгромить его». Эти взгляды подвергались критике как весьма нерешительные и туманные, неопределенные по времени.

Такой диспут мы не впервые вели в Сяошахэ. Подобный спор мы проводили и при организации революционной армии в Гуюйшу. Такого рода диспут проходил и тогда, когда после утверждения в Калуне линии на вооруженную борьбу мы приняли в Минюегоу решение о развертывании организованной партизанской войны. Поэтому всем другим товарищам, за исключением тех, которые уже давно с нами вели жизнь в одной организации, трудно было понять глубокую суть нашего намерения.

Такие разные голоса, звучавшие в наших рядах вокруг такого важного вопроса, как вопрос о линии, можно сказать, явились своего рода хорошим примером, показывающим молодой облик Антияпонской народной партизанской армии. Наш отряд состоял из людей, разных по профессии, образованию, месторождению и организациям, а именно: были и юноши, которые, регулярно читая газеты «Тоньа ильбо», «Чосон ильбо» и другие издания, а также конспекты уроков средней школы, упорно работали над расширением своего кругозора, были и юноши, которые, прочитав такие художественные произведения, как «Мальчик-бродяга» Цзян Гуанцы и «Исповедь беглеца» Чвэ Со Хэ, и лелея заветную мечту о преобразовании общества, вступили в партизанский отряд, были и такие юноши, которые не могли переступить порог школы, но несколько лет проходили школу политического крещения в революционных организациях, таких, как Красное ополчение и Детский авангард, и, приобретя ружье, вступили в вооруженный отряд. Отсюда естественно, что возникали различия в уровне понимания явлений и вещей.

Эти обстоятельства обязывали нас уделять особое внимание организационно-политической работе по обеспечению единства идей в рядах, согласованности действий и единообразия привычек и обычаев.

Мы считали необходимым принять в качестве первого шага меры по обеспечению единства взглядов на тактические принципы партизанской армии и важный вопрос линии борьбы. Мы признали, что без этого новорожденная АНПА с первого же шага может оказаться перед опасностью крушения.

Я вместе с Чха Гван Су заходили к товарищам, расквартированным в домах сельчан, толком не понимавшим наших тактических соображений. Я сказал им:

— Идея борьбы отдельными вооруженными группами — это все равно что идти по следам Ан Чжун Гына. Поставить на колени японский империализм террористическими актами — это бредовая мечта. Ито Хиробуми был убит, но японское господство остается таким же. Наоборот, оно состряпало и «Маньчжоу-Го», а теперь протягивает свои щупальца к внутренней территории Китая. В случае необходимости АНПА может действовать и группами, но группа не должна стать основной боевой единицей.

И еще сказал:

— И идея немедленно перейти к тотальному военному наступлению не отвечает реальной действительности. В нашем отряде всего сто с лишним человек. Идти этим отрядом на лобовое противоборство с крупными войсками Японии численностью в сотни тысяч штыков — это лишенный логики акт. Если думать, что наступлением ста бойцов удастся подавить полчища численностью в сотни тысяч солдат, то какое же это наивное суждение! Товарищи! Прошу вас трезво оценить врага.

Продолжая, еще сказал:

— Тогда что делать? Давайте пока проведем партизанские бои, делая роту основной единицей! Действуя по небольшим группам, не совершишь большое дело! В дальнейшем, когда отряд расширится, можно будет действовать и более крупными единицами, но ныне рациональнее всего действовать ротами. И вы хорошо знаете, что обстоятельства не позволяют нам с самого начала создавать крупные отряды. Антияпонская война — это не краткосрочная война, которая завершится лишь несколькими боями. Поэтому нам следует начать борьбу небольшими силами, а затем в ходе войны непрерывно накапливать вооруженные силы и расширять их, а, когда делу пробьет свой час, объявить решительную войну в сочетании с общенародным вооруженным восстанием и добиться окончательной победы. Мы должны, оперативно маневрируя с легким вооружением, рассредоточивать скопления противника, а рассредоточенных врагов громить поодиночке и, избегая крупного скопления противника, уничтожать малочисленного врага. Таким образом надо постоянно обеспечивать тактико-стратегическое превосходство над врагом и громить захватчиков империалистической Японии непрерывными истребительными боями. Это и есть партизанская война, в этом и есть ее искусство. Товарищи сторонники идеи благоразумия! Вы утверждаете: избегая битв, потихоньку накапливать силы, а когда настанет час, одним ударом разгромить противника! Вы думаете, что без борьбы, без жертв и без кровопролития сам собою придет такой час? Надо твердо запомнить, что никто не подарит нам шанс добиться независимости страны. Такой шанс мы должны сами своей борьбой завоевать!

Такими словами я старался убедить бойцов в наших соображениях. Разумеется, не все бойцы тут же полностью поняли их. Среди них находились и товарищи, которые не хотели взять обратно свое утверждение, упорно стояли на своем.

Только практическая борьба, думал я, положит конец разноголосому нашему диспуту, определит, на чьей стороне правда. Я не щадил времени для изучения и определения направления деятельности нашей партизанской армии.

Перед нашим отрядом, вставшим на путь антияпонской войны, к тому времени стояли следующие задачи: во-первых, закалять АНПА в ходе практической борьбы, во-вторых, быстро расширять ее отряды и укреплять их в качественном отношении, а в-третьих, создать в массах прочную базу для революционной армии и сплотить вокруг партизанской армии широкие слои масс.

Видя ключ к разрешению вышеуказанных задач в походе в Южную Маньчжурию, мы выдвинули его в качестве главной стратегической задачи на 1932 год.

Вооруженный отряд, организованный нами в Аньту, отличался от других партизанских отрядов, созданных в разных уездах и участках. Если они созданы из уроженцев данных уездов, то партизанский отряд Аньту — из отобранных активистов из разных уездов Восточной и Южной Маньчжурии и передовых юношей, приехавших из Кореи. Если другие отряды считали своим принципом действовать только в одной своей местности, то наш отряд в принципе не ограничивал арену своей деятельности одним или двумя районами, действовал в районе горы Пэкту и во всех других районах бассейнов рек Амнок и Туман.

С географической точки зрения Аньту был весьма благоприятным для партизанской войны, но нам нельзя было пребывать только в одной местности. Нашему партизанскому отряду, только что вышедшему из своей скорлупы, следовало выйти на широкий простор, чтобы под ветром и дождем вырастить свой ствол и свои ветви и пустить свои корни в гущу народа. Нужно было предостерегать от склонности поспешно вести боевые действия, но была недопустима и тенденция сидеть на одном месте и проводить просто время, думая только о сохранении своего существования. Именно в этом крылась одна из важных причин того, что мы выбрали поход в Южную Маньчжурию как первый шаг к военным действиям АНПА.

Главная текущая цель похода — установить связь с отрядами Армии независимости, действовавшими в бассейне реки Амнок. В районе Тунхуа Южной Маньчжурии были расквартированы отряды Армии независимости во главе с командующим Рян Сэ Боном. Мы хотели создать с ним совместный фронт.

Войска Армии независимости, действовавшие под его командованием, насчитывали несколько сотен человек. Их называли и Корейской революционной армией.

К тому времени, когда в Аньту была создана АНПА, Рян Сэ Бон в сотрудничестве с Армией самообороны во главе с Тан Цзюйу успешно громил японские войска и войска марионеточного государства Маньчжоу-Го. Весть об этих боевых успехах долетела до горной деревни Сяошахэ, радуя нас.

Пак Хун, отрицательно качая головой, сомневался: вряд ли Рян Сэ Бон — националист из Кунминбу, до мозга костей пронизанный антикоммунизмом, пойдет на сотрудничество с коммунистами. Но я заявил: если возможно сформировать совместный фронт и с китайской Армией спасения отечества, а почему же нам, людям, в жилах которых течет кровь одних предков, нельзя пойти рука об руку под общим лозунгом антияпонской борьбы? Что бы ни случилось, сказал я, нужно пойти на совместный фронт с отрядами Армии независимости.

Я считал, что есть шанс добиться успеха в сотрудничестве с Рян Сэ Боном. Такой мой довод состоял и в том, что я дорожил чувством дружбы и долга и близкой личной привязанностью прошлого: он как человек, связанный с моим отцом узами глубоких дружественных отношений, очень любил меня. Я еще в детстве слышал, что Ким Си У и Рян Сэ Бон вместе с моим отцом в Хуадяне побратались и сфотографировались. Дружественные отношения между командующим Ряном и моим отцом были необыкновенно близкими. Не будь их отношения такими, он не писал бы мне письменную рекомендацию в училище «Хвасоньисук» и каждый раз, когда он приезжал в Гирин, не приходил бы в Юйвэньскую среднюю школу и не давал бы деньги мне в руки. С каким скромным расчетом я расходовал эти деньги в ту пору! Из-за трудности с оплатой за обучение мне приходилось экономить каждую копейку, не позволяя себе отведать даже китайскую пампушку, которую другие охотно покупали и ели.

Из-за моего разочарования в группировке Кунминбу вообще, вызванного инцидентом в Ванцинмыне, отношения между нами с Рян Сэ Боном, естественно, становились отчужденными, но из моей души никогда не уходило чувство благодарности к нему.

И после создания партизанской армии мне приходилось ломать голову, не находя дальнейшего ее пути. Не случайно, что в такое время меня первой осенила мысль: «Ты должен обратиться к Рян Сэ Бону». Меня обуревало страстное желание не столько сформировать с ним единый фронт, сколько обратиться к нему за советом, послушать вдохновляющие слова: он же имеет за плечами многолетний опыт практической борьбы.

Если сравнивать командующего Рян Сэ Бона с нами, ни разу еще не нюхавшими пороха и охваченными радостью похода, то можно было назвать его опытным старейшим полководцем. Мы, конечно, не раз заявляли перед деятелями националистического движения о своей решимости не повторять методы Армии независимости, но это не означало, что мы не должны считаться с их военным опытом и искусством. А означало нашу готовность не следовать их дурным привычкам не опираться на силы народа.

Когда в Ванцинмыне я испытывал на себе белый террор Кунминбу, я, глотая кровавые слезы, решил не связываться больше с вожаками Армии независимости. Но мы, думая о нашем общем священном деле — национальном освобождении, решили не копаться в порочных следах прошлого. Если сводить счеты с прошлым, то никак не наладишь никакого сотрудничества.

В Южной Маньчжурии, кроме части Рян Сэ Бона, действовали еще антияпонские вооруженные отряды под командованием таких корейских коммунистов, как Ли Хон Гван и Ли Дон Гван. Партизанский отряд, организованный Ли Хон Гваном в мае 1932 года, называли Паньшийской рабоче-крестьянской добровольческой армией. Позже этот отряд был реорганизован в Южноманьчжурский партизанский отряд 32-го корпуса Рабоче-крестьянской красной армии Китая, а потом — в 1-й корпус Северо-Восточной народно-революционной армии.

Ли Хон Гван слыл известным лицом не только потому, что он с присущими ему необыкновенной находчивостью и полководческим искусством умело командовал своими войсками, но и потому, что газеты Квантунской армии и Маньчжоу-Го и другие виды вражеской прессы давали неправильную информацию, называя его «женщиной-полководцем».

Что послужило тому поводом? А вот такой комедийный эпизод, вызвавший всеобщее посмешище. Однажды, вернувшись в свою опорную базу после налета на Дунсин, Ли Хон Гван приказал своей подчиненной партизанке вести допрос пленных. Прежде чем начать допрос, эта партизанка, представляя себя: «Я и есть Ли Хон Гван», потребовала от пленных выдать расположение сил полиции и планы карательной экспедиции. И эти пленные, вернувшись, распространяли слухи: «Ли Хон Гван — красавица лет двадцати». Таким образом среди японских солдат стали в ходу слухи о том, что Ли Хон Гван — «женщина-полководец».

Если Ли Хон Гван отличался своей находчивостью и дерзостью как военный стратег в ходе вооруженной борьбы, то Ли Дон Гван выделялся как способный политработник, показывавший свое необыкновенное умение в партийном строительстве и в идейном пробуждении масс и объединении их в организации. Еще во второй половине 20-х годов его имя находило широкое распространение в Восточной Маньчжурии.

О нем мне говорили Ким Чжун, Со Чхор и Сон Му Сон. Еще в бытность свою учеником Тонхынской средней школы в Лунцзине Ли Дон Гван стал выделяться руководителем ученического движения. Весть о его аресте в Лунцзине по первому этапу дела компартии в Цзяньдао и его бегстве из тюрьмы долетела до Гирина.

Летом 1930 года я встретился в Харбине с товарищем Со Чхором. Он мне мимоходом напомнил, что Ли Дон Гван знает обо мне. Когда ан Чхан Хо читал лекцию в Гирине, Ли Дон Гван, мол, видел меня, а позже — на конференции представителей крестьян района Паньши в Улихэцзы. И я просил Со Чхора при встрече с Ли Дон Гваном поведать ему о стратегии нашей борьбы и передать мои слова о том, что рано или поздно нам придется познакомиться друг с другом и сражаться рука об руку в одном окопе.

Позже Ли Дон Гван работал секретарем Южноманьчжурского Особого комитета, заведующим орготделом провинциального комитета Восточной и Южной Маньчжурии, но в дни, когда мы готовились к походу в Южную Маньчжурию, работал секретарем участкового комитета в уезде Паньши.

Корейские коммунисты составляли костяк антияпонских вооруженных сил и в районах Южной Маньчжурии, как и в Восточной.

В случае похода в Южную Маньчжурию мы решили установить связь и с ними. Если отряды, находящиеся в «поре юности», будут встречаться и обмениваться опытом, совместно предпринимать меры по борьбе, то это, я считал, будет очень полезным для развития АНПА. В самом деле мы на протяжении всего периода антияпонской вооруженной борьбы действовали в тесной связи с партизанскими отрядами Южной Маньчжурии. В ходе этого мы с Ли Хон Рваном, Ли Дон Рваном и Ян Цзинюем были связаны неразрывными узами.

В Люхэ, Синцине, Паныпи и других районах Южной Маньчжурии действовали многочисленные наши организации. Когда мы действовали в центральной части Маньчжурии, мы посылали много лучших работников КСМК и АСМ в эти районы на организационную работу. Были направлены туда и Чвэ Чхан Гор и Ким Вон У. Однако рожденные их усилиями организации были жестоко разрушены после события 18 сентября.

Если мы выйдем в Южную Маньчжурию, то это могло бы создать благоприятные предпосылки для восстановления этих организаций и ободрения павших духом революционеров.

Иные историки излагают этот период так, будто после создания АНПА вся наша деятельность шла как по маслу, без всяких преград и зигзагов, однако революция не такая простая вещь.

С тех пор, как был определен маршрут первого похода новорожденной партизанской армии в Южную Маньчжурию, и до его совершения нам не раз приходилось переживать глубокие душевные муки и невзгоды.

В мае 1932 года мы собрались в доме Ким Чжон Рёна, где помещалась штаб-квартира участкового парткома. Здесь мы созвали совещание с участием руководящих кадров партийных и комсомольских организаций уездов Восточной Маньчжурии. На нем были обсуждены вопросы о походе в Южную Маньчжурию и о создании опорной базы. Предложенный нами план похода в Южную Маньчжурию был единодушно одобрен участниками совещания. Курс на совершение похода с радостью воспринимали и юноши, которые вели жаркий спор, разбившись на две-три группы в отряде.

Однажды, когда мы активно вели подготовку к походу, с серьезным выражением на лице пришел ко мне Чха Рван Су, назначенный начальником штаба отряда.

— Товарищ командир! — сказал он. — Раз решили совершить поход, не лучше ли на днях немедленно покинуть Сяошахэ? Тут поблизости от нас большак, непрерывно проходят вражеские транспортные обозы, не скажут они нам спасибо. Остро стоит и вопрос продовольствия. Здесь всего сорок крестьянских дворов, а мы, более ста человек, питаемся на дармовщину. Какой бы ни была щедрой и гостеприимной деревня Сяошахэ, она дальше такого не выдержит!

Начиная с весны, наступил голод, поднялся народ на восстание по случаю весеннего голода, поэтому жалоба на продовольственный кризис убедила меня не менее, чем его объяснение.

Но я не согласился с ним, что нужно немедленно оставить Сяошахэ со ссылкой на частый проход вражеского транспортного обоза. В ответ на его предложение оставить Аньту потихоньку, незаметно, я сказал:

— Товарищ начштаба! Раз мы поднялись с оружием в руках, не лучше ли нам драться с врагом?

— Бой?

— Да! Раз создан отряд, надо начать бой. Враги ходят под самым носом, а мы сидим да смотрим на них сложа руки. Так Дальше не годится. Придет время, покинуть-то покинем, но неплохо бы сделать в Аньту хоть один выстрел. Без боев нельзя закалять бойцов. Если дело кончится удачно, можем приобрести и материалы, необходимые для похода.

Чха Гван Су с большим удовлетворением согласился с моим предложением. И тут же он вместе с Пак Хуном вышел на большак и разведал местность. Разведка была направлена на поиск удобного для засады места. Они предложили устроить засаду на перевале Сяоинцзылин у дороги и совершить налет на проходящий транспорт. Их план совпал с моим замыслом. В формах боевых действий партизанских отрядов засаду я считал самой целесообразной и общепризнанной формой.

Перевал Сяоинцзылин находится в промежуточном участке дороги от Аньту до Минюегоу. Это была прямая дорога от Дадяньцзы в Дашахэ, прямое расстояние до него от Сяошахэ — примерно 16 километров. Гора была не такая уж крутая, но дорога шла, извиваясь, вдоль ущелья. Это было очень удобное для засады место. Противник перевозил по этой дороге военные материалы войскам, переброшенным в Аньту и его окрестности.

И вот наконец к нам прилетело сообщение от местной организации об отбытии из Минюегоу в Аньту транспортных обозов войск марионеточного государства Маньчжоу-Го, на подводах — оружие и интендантские материалы. Я вместе с бойцами, предназначенными совершить поход в Южную Маньчжурию, быстрым ночным маршем прибыл в Сяоинцзылин. Засаду устроили по сторонам дороги.

Бой из засады в ночных условиях вообще нельзя назвать рациональным методом ведения боев. Ночью трудно различить своих от врага, эффективнее был бы внезапный штурмовой бой. За весь период антияпонской войны, думаю, было мало случаев боев из засады в ночных условиях.

Нам, только что тронувшимся в неизведанный путь, тогда было и невдомек учитывать такие разумные обоснования. К счастью, ярко сияла полная луна, что и помогло нам избежать такого несчастного случая, как бой между своими.

В глубокую ночь, на перевале появились транспортные обозы. Первая группа, устроившая засаду в 100 метрах от нас, на передовой линии, дала сигнал о появлении противника. Транспортные обозы противника состояли из 12 подвод.

Я был так сильно напряжен и взволнован, что слышно было, как у меня колотится сердце. Тогда я всем своим существом убедился, что любое дело, с которым впервые будешь сталкиваться, всегда будет сопровождаться вот таким большим душевным потрясением, тревогой и опасением. Рядом со мной лег Пак Хун, и он тоже был до предела напряжен. Раз таким был и Пак Хун, окончивший офицерскую школу Вампу и даже успевший понюхать пороха, то какими были и как себя чувствовали другие бойцы, — нетрудно было догадаться.

Первая группа в засаде пропустила головную часть обоза. Когда же половина его вереницы оказалась перед второй группой засады, я, взобравшись на скалу, дал сигнал из пистолета. В ущелье раздались оглушительные выстрелы и крики. Мы легко различали своих, обвязавших руки белыми полотенцами, но застигнутые врасплох транспортники противника не могли различать своих и стреляли вслепую. Более 10 конвойных, опираясь на подводы, яростно отвечали на наш огонь. Тут уж, если протянуть время, обстановка могла стать для нас неблагоприятной.

Мы продолжали стрельбу примерно минут 10, а затем ринулись в атаку и одним махом завершили бой. Противник сдался: убитых и раненых было более десяти, столько же было взято в плен. Все они были солдатами войск Маньчжоу-Го, среди них был только один японский сержант.

Перед сдавшимися солдатами я произнес краткую речь, призвал их к антияпонской борьбе.

Той же ночью мы на 10 подводах с трофеями вернулись в Мутяотунь. 17 винтовок, один пистолет, большое количество пшеничной муки, которой нам, сотне человек, хватило бы примерно на месяц, ткань и армейская обувь… Ничего не скажешь, первый трофей был довольно щедрым.

Уже за полночь. Мы развели во дворе костер, сели вокруг него и ели мучные клецки. Это был скромный пир в честь победы в первом бою.

И я их ел, но не мог успокоить в себе волнение: сердце так и колотилось. Был и вкус их отличным, а настроение у нас было еще куда лучше. И поныне, вот прошло уже 60 лет, живы в моей памяти испытанные в ту ночь радость и волнение от первой победы, отчего, казалось, чуть не разорвалось сердце. Чха Гван Су молча глядел на костер. Под его очками для близоруких струйками лились слезы. Вдруг он, схватив меня за руку, глухим голосом заговорил:

— Послушай, Сон Чжу! Как пронюхал, ничего тут особенного.

Таково было впечатление начштаба от первого боевого крещения.

Если вкратце резюмировать, таким было впечатление и мое. «Бой, — думал я, — не такая уж особая вещь. Будь у тебя оружие и дерзость, вести его всякий сможет. Да и противник этот не так уж силен, каким нам до сих пор он представлялся. Видишь, они подняли руки вверх и сдались нам. Ну, давайте с твердой верой подготовимся к более крупным битвам. Мы возьмем верх, мы победим».

— Как было бы хорошо, если бы в такие минуты был с нами Ким Хек. Будь он тут, в его голове взблеснул бы экспромт и он высыпал бы нам весь запал своего сердца. Эх, как рано ушел он из жизни! Ким Хек, Син Хан, Ри Габ, Чжэ У, Кон Ен, где же они все? — так бормотал про себя, как в бреду, Чха Гван Су, вытирая слезы, которые ручьями текли по его щекам.

Он вспоминал о товарищах, которые ушли от нас, так и не увидев рождение АНПА. И мне вспоминались товарищи, которые отдали свою жизнь борьбе за создание краеугольного камня АНПА. Живо всплывали в моей памяти лица друзей, ушедших от нас, не увидев этого дня, и я не мог удержаться от горькой обиды. Если были бы они в живых, какими сильными были бы наши отряды!

Чха Гван Су, сняв очки, произнес у костра речь, возбужденно жестикулируя.

— Товарищи! Мы сделали первый шаг! Мы одержали первую победу! Кто одержал? Именно мы, сидящие здесь вокруг костра!

Он, широко раскинув руки, делал вид, что, взяв их всех в обнимку, поднимет их вверх.

— Раз мы с ружьем, из него должен раздаться выстрел, а когда прогремит выстрел, надо победить! Не так ли? Сегодня вечером мы разгромили транспортный обоз. Это всего лишь небольшой эпизод. Но это начало нашего великого дела. Маленькая речка начала нести свой первый поток из глухой горы и тихой долины в просторное море!

Я впервые видел Чха Гван Су таким взволнованным.

В ту ночь он произнес поистине замечательную речь. Она была гораздо живее и проникновеннее, чем эта моя запись, которую я сейчас составляю по памяти. Жаль, что не могу воспроизвести ее в точности.

— Товарищи! Как хорошо драться! У нас теперь и ружье, и продовольствие, и обмундирование, и обувь… Сегодня вечером я обучился великой и глубокой диалектике! Разделим взятые у врага ружья! Разгромим с этим ружьем новых врагов. Тогда будет у нас еще больше ружей, больше продовольствия! Будет и пулемет, будет и пушка! Давайте рассыплем продовольствие в мешки и, питаясь им, совершим энергичный поход! До тех пор, пока японские империалисты не будут наголову разбиты, у них возьмем, как сегодня, и оружие, и продовольствие. Таков способ нашего существования, таков способ нашей борьбы!

По окончании его речи я первым аплодировал ему. Все вокруг вспыхивало и отвечало на его речь горячими аплодисментами.

Затем кто-то встал и запел. То ли это Чо Док Хва или Пак Хун, точно не помню, но какая это была взволнованная песня!

Мы, полные уверенности в себе, сделали первый шаг.

2. Последний облик матери

Наш отряд форсировал по-настоящему подготовку к походу. Однажды пришел ко мне в Сяошахэ мой младший брат Чхоль Чжу. Весть о том, что АНПА разгромила на перевале Сяоинцзылин транспортную часть войск Маньчжоу-Го, командуемую японским инспектором, облетела даже районы Дуньхуа и Яньцзи за пределы Аньту. Везде оживленно разговаривали о наших боевых успехах. Революционные организации в Сунцзяне, Дадяньцзы, Люшухэцзы даже специально прислали людей в Сяошахэ, чтобы узнать подробности об этой битве.

Вначале я просто думал, что младший брат тоже прибыл с аналогичным заданием.

Однако, вопреки моему предположению, Чхоль Чжу ничего не спросил о бое. Весь день он то смотрел на строевую подготовку бойцов, упорно закрыв рот, то плел лапти в соседней комнате командного пункта вместе с бойцами, включенными в экспедиционный отряд. Лапти тоже вошли в определенный штабом перечень предметов, которые нужно запасти для похода. Не оправдалась моя догадка, и теперь я решил по-своему, что Чхоль Чжу появился в Сяошахэ с целью помогать экспедиционному отряду в подготовке к походу. К вечеру, когда я возвращался в штаб после встречи с руководителем крестьянской организации села, он сказал, что уйдет домой. Я предложил ему поужинать вместе, а потом уж отправиться в дорогу, но он отказался и хотел уйти сразу же. Я заметил, что младшему брату хочется сказать мне о чем-то, да он не смеет высказать этого и тревожно глядит на меня с необычным выражением на лице.

Тут я интуитивно понял, что он пришел в Сяошахэ не для помощи в подготовке к походу, а посетил меня по каким-то другим обстоятельствам. Если бы случилось что-то, о котором он хочет мне сказать, так это, несомненно, касалось бы матери или его самого.

Я не зашел в штаб и проводил Чхоль Чжу до околицы.

— Может, что-то случилось в Туцидяне? — спросил я его без обиняков.

Я назвал имя поселка, имея в виду семью. Что-то мне страшно было произносить слово «в семье».

— Нет, ничего не случилось, — ответил он и улыбнулся как бы нехотя.

Младший брат хорошо играл роли в спектаклях, был большим юмористом, так что ему было не так трудно обмануть мои глаза притворной улыбкой. Однако в тот момент в улыбке его ощущался печальный оттенок, да и она тут же заменилась горестью. Он избегал моих глаз и устремлял взгляд вдаль, в небо через мое плечо.

— Если сложилось какое-нибудь трудное положение, надо же об этом сказать откровенно. Когда уйдешь вот так, ничего не вымолвив, меня же не оставит беспокойство. Ну скажи прямо, не прикидывай ничего стороннего и не отделывайся намеками.

Он глубоко вздохнул и сказал неохотно:

— Кажется, ухудшилась болезнь матери. Уже второй день она не взяла в рот ни ложки каши.

Слова младшего брата звучали в моих ушах, словно гром среди ясного неба. Потемнело у меня в глазах, когда я услышал, что мать ничего не ест. Я тоже хорошо знал, что до сих пор она тяжело болела затяжной болезнью.

Когда мы жили в Бадаогоу, мать почти ни разу не слегла от болезни. Но она стала часто страдать от заболевания в Фусуне после смерти отца и моего ухода в Гирин на учебу в среднюю школу. Иногда Чхоль Чжу сообщал мне об этом в письмах.

Получив такие письма, сначала я подумал, что мать, может быть, заболела эндемической болезнью, распространенной в данной местности. В районе Фусуна было много жителей, страдавших таким заболеванием. Говорили, что у тех, кто заражен этим недугом, сгибаются руки, утолщаются суставы пальцев и возникает болезнь горла, вследствие чего больные теряют трудоспособность и умирают еще до 30 лет. После смерти отца О Дон Чжин пришел в Фусун и советовал моей матери переселиться в Гирин, чтобы наша семья, в частности, не страдала такой болезнью.

Когда я вернулся домой во время каникул, мать страдала от переутомления, а не заболела эндемической болезнью. Было обидно при мысли, что переутомление наконец подорвало здоровье матери, которая проживала всю жизнь в мытарствах, не зная отдыха. Но все же я немного успокоился, узнав, что мать не нажила себе этого страшного недуга.

После переселения в Аньту она мучилась от боли под ложечкой. В те времена такую болезнь называли спазмой желудка. Мать сетовала на нестерпимо острую боль под ложечкой. Теперь мне думается, что у нее, возможно, был рак желудка.

Врачи установили диагноз «спазма желудка», но не могли принять соответствующие меры лечения. Никакое лекарство не давало эффекта. Когда щемит под ложечкой, она лежит в постели, пропуская еду или принимая по нескольку ложечек рисового отвара. Это был единственный ее метод лечения.

В ту пору мои товарищи во многих отношениях прилагали большие усилия для лечения матери. Все мои друзья, занимавшиеся комсомольской работой, все без исключения присылали лекарства. Когда они читали в газетах объявления о лекарствах, которые могли бы помочь моей матери, они покупали их, невзирая на цены, и присылали почтой. Такие посылки приходили из Гирина, Шэньяна, Харбина, Лунцзина и из многих других мест.

Врачи восточной медицины района Аньту тоже не жалели сил для лечения моей матери. Доктора народной медицины из Дашахэ лечили ее бесплатно.

Глядя на мрачное лицо Чхоль Чжу с налитыми кровью глазами, я понял, что болезнь матери достигла кризисного рубежа. Я спросил его, есть ли дома запасы зерна. Он ответил, что кончилось и продовольствие.

На следующий день я купил в Сяошахэ одну мерку чумизы на деньги, данные товарищами, и отправился в Туцидянь. Я рассчитывал, что семья из трех едоков (мать, Чхоль Чжу и Ен Чжу) сможет прожить один месяц, питаясь одной этой меркой зерна, а за этот срок я успею сходить в Южную Маньчжурию.

Одна мерка зерна составляла около 15 килограммов. При тогдашних условиях жизни нашей семье, которая не могла питаться досыта даже жидкой похлебкой, 15 килограммов зерна было немало. За счет этого зерна могли бы даже устроить банкет.

Однако мне казалось, что одной этой мерки чумизы все же слишком мало. Ноша тяжело давила на плечи, но я ничуть не ощущал тяжести. Думал, что это зерно — ничто по сравнению с заботой, которой окружала меня мать.

Когда-то я слушал рассказ отца о Ли Рин Ене, предводителе народного ополчения 13 провинций. В процессе выдвижения этого человека на пост предводителя народного ополчения 13 провинций был драматический и весьма поучительный момент. Когда командиры отрядов Армии справедливости района Квандон (провинция Канвон и северная часть провинции Северный Кенсан — ред.) пришли к нему для выдвижения на пост их руководителя, он ухаживал за своим старым отцом, который был на смертном одре.

— Армией справедливости может командовать другой человек, а с родителями нельзя вновь встретиться после их смерти. Как мне идти, оставив дома старого отца? Он сейчас на грани смерти. Не могу я стать непочтительным сыном, — сказал он командирам и отказался от их предложения.

Только через четыре дня он принял их просьбу.

Отряды Армии справедливости всей страны собирались наперегонки под командование Ли Рин Ена, и численность их достигла 8 тысяч человек. Вскоре к ним присоединились еще части Хо Ви и Ли Ган Нена, и численность народного ополчения выросла до 10 тысяч человек. К нему примкнули также три тысячи бойцов армии Старой Кореи, вооруженных винтовками.

Командиры всех отрядов Армии справедливости всей страны выдвинули Ли Рин Ена на пост предводителя народного ополчения 13 провинций и наступали в направлении Сеула под его командованием. Конечная цель Армии справедливости заключалась в том, чтобы вторгнуться в Сеул и, разгромив генеральное резидентство одним ударом, отменить договор о протекторате.

Согласно такому оперативному плану отряды Армии справедливости ринулись в Сеул. Именно в этот момент и умер отец Ли Рин Ена, и он, передав командование другому человеку, спешно вернулся в родной край. Уход Ли Рин Ена, наряду с поражением авангарда, командуемого Хо Ви, привел к трагическому исходу: падал боевой дух Армии справедливости и распались ее ряды.

В период ученического движения в Гирине я вместе с молодежью, вовлеченной в Общество корейских учащихся в Гирине, вел дискуссию вокруг вопроса о том, что Ли Рин Ен вернулся в родной край на похороны отца. Тогда многие товарищи осуждали его как недостойного командира Армии справедливости.

— Предводитель ополчения в десять тысяч бойцов перед началом большого дела — наступления на Сеул — вернулся в родной край на похороны отца. Разве можно называть такого человека настоящим мужчиной, патриотом? — орали они с жаром.

Впрочем, не все осуждали Ли Рин Ена. Нашлись и люди, заступившиеся за него.

— Это верно и вполне естественно, что он вернулся домой, когда умер отец, чтобы совершить похоронный обряд, — утверждали они и даже восхваляли Ли Рин Ена как почтительного сына.

В настоящее время называют почтительным сыном того, кто предан стране и в то же время верен родителям. Но тогда называли верным сыном того, кто проявлял просто почтительность к своим родителям.

— Можно назвать подлинно почтительным сыном только такого человека, который любит как отечество, так и семью. Неужели достоин звания почтительного сына тот, кто только дорожит своей семьей и пренебрегает бедами страны? Пора и нам исправить конфуцианский взгляд на сыновнюю почтительность. Имя Ли Рин Ена было бы еще больше прославлено перед грядущими поколениями, если бы он справился со своими обязанностями и, добившись цели, посетил могилу отца и совершил жертвоприношение, — сказал я и заявил, что поступок Ли Рин Ена не может служить образцом поведения почтительного сына.

Это была потрясающая декларация, провозглашенная против старой идеологии людей, пропитанных до мозга костей феодальной моралью и конфуцианскими взглядами на сыновнюю почтительность к родителям.

Члены Общества корейских учащихся в Гирине разделились на две группы и развернули острую дискуссию, твердя, что, дескать, достойны или недостойны внимания слова Сон Чжу.

Теперь это совершенно ясная проблема, и о ней не спорили бы члены нашего Союза социалистической трудовой молодежи и Детского союза. Но в то время это была очень сложная тема дискуссии, и трудно было определить, чье мнение правильно, а чье нет. Требовались десятки лет суровых испытаний, полных кровью и слезами, чтобы народ всей страны понял и воспринял своим убеждением истину, что подлинная сыновняя почтительность проявляется в любви как к Родине, так и к семье.

Невольно вспомнил я этот эпизод о Ли Рин Ене, шагая в дом, в Туцидянь с мешком зерна на спине. Как-то мне казалось, что был справедливым поступок этого предводителя народного ополчения. Было очень странно, что в поступке того человека, которого все осуждали единодушно как недостойного командира ополчения, я видел частицу справедливости и сочувствовал ему в душе с некоторым пониманием.

Людям трудно забыть семью, ссылаясь на революцию, да и вообще не может быть такого случая. Революция нужна для людей. Как же революционерам пренебрегать семьей и быть равнодушными к судьбе своих родителей, жен и детей?! Мы всегда рассматривали счастье семьи и участь страны в одном импульсе. Когда страна переживает беду, не может быть спокойствия и в семье, а когда мрачный вид у семьи, не может быть светлым и лицо страны, — таково было наше убеждение. Исходя именно из этого убеждения, мы без малейшего колебания приняли беспрецедентные в истории войн меры, что за спасение семьи одного солдата был послан в тыл врага целый полк. Это были чувство долга и мораль, присущие только корейским коммунистам.

Вначале я тоже старался быть верным этой морали. После выхода из тюрьмы и перемещения арены деятельности в Восточную Маньчжурию я, разъезжая по Дуньхуа, Аньту и другим районам, часто заходил домой, непрерывно доставал лекарственные материалы, полезные для лечения болезни матери.

Однако это обидело мать. Когда учащались мои визиты, однажды мать, усадив меня рядом с собою, настаивала:

— Если ты решил вести революцию, отдай всего себя делу революции. А если хочешь вести домашнее хозяйство, отдайся ему целиком. Избирай один из двух путей. Думаю, что тебе следует вкладывать всю душу в революцию. О семье не беспокойся. Чхоль Чжу дома, и мы с ним сможем кормить себя сами.

Я стал реже посещать дом после того, как выслушал эти слова матери.

А после создания АНПА домой уж почти и не заходил.

Я раскаивался в этом. Было больно на сердце при мысли, что все же я должен бы исполнять свой сыновний долг, хотя и иное наказывала мне мать. Поистине так нелегко быть верным и стране, и семье.

С приближением к деревне Туцидянь шаги мои все ускорялись. Зато на душе ежеминутно становилось все тяжелее. Тревожила душу мысль о встрече с тяжелобольной матерью.

В болотце уже довольно высоко поднялся камыш и колыхался на ветру. Это место называли Камышовым поселком, так здесь было много камыша. Но несколько лет назад Ким Бен Ир, живущий в нижнем поселке, начал обжигать гончарные изделия на продажу. Так произошло «сотворение мира» и в этой глухомани, и ее стали именовать деревней «Туцидянь» («Гончарная» — ред.)

Я перешел ручей по перекинутому через него бревну и пошел в верхний поселок. В глаза мне бросилась знакомая изба, крытая соломой. Покосившаяся редкая изгородь из леспедецы и ветхая соломенная кровля напоминали заброшенную убогую лачужку. Это и была наша изба, которой уже несколько лет не касалась рука мужчины.

Едва открыл я калитку и вошел во двор, как дверь распахнулась с шумом.

— Мама! — воскликнул я, поспешно подходя к матери, которая сидела с улыбкой, прислонившись к дверному косяку.

— Думаю, звук шагов такой знакомый…

Некоторое время мы разговаривали о здоровье, о житье-бытье. Разговаривая с ней, я старался узнать состояние ее здоровья, обращая внимание на выражение лица, на голос, на ее жесты. Во внешнем виде ее изменений по сравнению с прошлой зимой почти не было, но все же было заметно, что у нее значительно ослабели силы. Грудь была полной, а теперь впала, стала тоньше шея, на висках даже появились седые волосы. И мне стало грустно при мысли о том, как же время может так скоро оставить печальные следы на облике моей матери.

До поздней ноченьки проговорили мы с ней. Не было конца разговорам, касавшимся разных тем: докуда дошла японская армия, как будет действовать партизанский отряд дальше, как будет осуществлено взаимодействие с Рян Сэ Боном, что надо делать на опорной базе…

Она вела разговор только на политические темы. Когда речь заходила о семейной жизни и ее здоровье, она сейчас же ставила точку и переходила на другую проблему, заставляя и меня следовать за ней.

Я объяснял это тем, что обычно мать пытается скрыть от сына свою болезнь, не дать ему почувствовать, что она находится в столь тяжелом положении. Меня била неудержимая дрожь от сознания того, что у нее такой уж небольшой остаток жизни, и тайком глотал слезы.

— Чхоль Чжу, нет ли лучшего местечка, чем это? — спросил я.

— Давай заготовим хоть этого, что тут есть, хотя бы немного, и вернемся домой. А то мать узнает и будет упрекать, — ответил он, поддергивая штаны из грубой хлопчатобумажной ткани.

Внешне он выглядел еще несмышленышем, но разумом уже поокреп.

Орудуя серпом, он то и дело с тревогой смотрел в сторону поселка. Он опасался, как бы мать не догадалась, что мы ушли в гору за дровами. Он тоже знал, что матери не по душе то, что я беспокоюсь о каких-то домашних мелких делах.

Я сжимал в горсти кусты и косил их серпом без передышки в поте лица. Только к закату мы спустились с горы с дровами на чиге. Когда мы вышли к повороту, откуда видны заросли камыша, бросился в глаза образ матери, стоящей у избы, ожидая нас. Спускаясь по тропинке и опираясь на палку, я был погружен в мучительное раздумье. У меня щемило грудь и помрачнело в глазах, когда вспомнил, что придется выступить в поход, оставив мать, страдающую тяжелой болезнью. Мы определили срок похода в один-два месяца, но ведь никто же не мог предполагать, что случится со мной и какой оборот примет поход отряда за эти один-два месяца.

«Нельзя ли продолжить еще на несколько лет подпольную борьбу, как в прошлом? Тогда можно будет заходить домой хотя бы раз через несколько месяцев, обсуждать домашние дела, утешить мать. Не это ли долг сына перед матерью, которая всю жизнь жила в невзгодах, испытывая душевные муки, как никто? Сможет ли она, такая больная, побороть тоску и одиночество, когда я так вот уйду из Аньту вскоре после того, как бабушка возвратилась в родной край, да, как тогда? Но нельзя же из-за личных интересов своей семьи отменить план похода в Южную Маньчжурию, намеченный уже как курс годовой деятельности партизанского отряда», — чередовались в моей голове сложные мысли.

— Беспокоишься, что кончатся дрова в таких горах? — сказала вдруг недовольным тоном мать, ожидавшая нас у калитки.

Вместо ответа я улыбнулся, глядя на нее и вытирая пот.

— Вижу, что ты странно стал вести себя. Ты не был таким, когда мы жили в Фусуне. Да я не замечала в тебе такого, когда мы находились в Синлунцуне. Но в последнее время ты стал так беспокоиться о семье, — сказала она с дрожью в голосе.

— Освежил душу запах трав. Давно не был в лесу.

И я зашагал во двор, делая вид, будто не внимаю ее словам.

Вечером вся семья вчетвером сели за стол. Давно не было такого случая. На столе была и тарелка с жареными гольянами. Очень вкусна была эта рыбешка. Я спросил у матери, откуда этот деликатес. Она ответила, что самый младший мой брат удил рыбу и бережно сушил ее целехонькую под стрехой, и добавила, что он всегда вот так беспокоится, думая, что не будет никакой закуски, когда придет старший брат, что нечем будет и угостить его. А мне, тронутому такой внимательностью ко мне братишки, трудно было есть эти рыбешки с пальчик величиной, и на тарелке осталось их несколько штук.

Когда самый меньшой из нас заснул, мать, прислоняясь к стене, приподнялась на постели и сказала мне серьезным голосом:

— Я вижу, что ты стал иным, чем был раньше. Не думала, что тебе придется еще даже таскать на спине мешок с зерном, чтобы кормить мать. Конечно, я — больная, и это тебя беспокоит. Я благодарна тебе за исключительную почтительность, но твой поступок меня не утешает. Разве я ждала от тебя лишь такую помощь, когда вместе с тобой переходила через крутой перевал, заботясь о том, чтобы раскинуть пошире сети Общества женщин в Фусуне? Тебе предстоят еще большие дела, ты должен выполнить заветы отца. И еще как много корейцев, чье положение хуже моего! Не беспокойся обо мне и иди смелее своим путем.

Голос матери дрожал от волнения. Когда я поднял голову, она сжала губы и не могла продолжать свою речь. Это был священный миг, когда слова матери, в которых воплощен ее взгляд на жизнь, глубоко трогали струны моего сердца и запечатлевались в моей душе.

После небольшой паузы она продолжала:

— Можешь и дрова заготавливать, если тебе больше нечего делать, но… Считай, что на свете не было твоей матери и младших братьев, не было и нет, и ты о семье не беспокойся. Я смогу выздороветь, когда ты будешь хорошо вести революцию, оставив семью ради этого. Ты должен скорее отправиться с отрядом. Это мое желание.

Я тут же ответил:

— Крепко запомню я твой наказ, мама. Переночую вот и завтра уйду в Сяошахэ, а потом отправлюсь с отрядом сразу же в Южную Маньчжурию, к Рян Сэ Бону.

Я не мог сдержать хлынувших слез и отвернулся лицом к стене.

Видимо, и у матери на душе было больно. Она притащила из шкатулку с принадлежностями для шитья и взялась пришивать пуговицу к моему френчу.

Перед моими глазами невольно всплыла картина похорон отца. Тогда она не надела на себя траурной одежды и не пошла к могиле отца. Она послала на похороны только нас, троих братьев, одев нас в траурную одежду. Несколько десятков деятелей Армии независимости, в том числе О Дон Чжин, Чан Чхоль Хо и Рян Сэ Бон, вместе с моим дядей, следовали за гробом отца, но только одна мать не шла за ним к могиле.

Вскоре после смерти отца наступил майский праздник тано, и мы упрашивали мать посетить вместе могилу отца.

— Мне нечего там делать, идите вы одни, — сказала она и отказалась пойти вместе с нами.

Но она приготовила нам жертвенную пищу и досконально объяснила, как сжигать благовония, как наливать вино и как кланяться перед могилой. Думаю, что она не пошла вместе с нами к могиле отца потому, что не хотела показать детям своих слез. Она ходила к могиле одна.

Она нарушила эту традицию только один раз, когда Ли Гван Рин, не успевшая присутствовать на похоронах отца, пришла в Фусун позже и посетила могилу. Тогда мать сопровождала ее. У могилы Ли Гван Рин рыдала так горько, что чуть было не упала в обморок. Мать даже утешала ее, уговаривая перестать плакать.

Моя мать была такая сердобольная, но не показывала своих слез перед людьми. Она обладала таким стойким характером, какой редко наблюдается у женщин. Поразительные личные качества матери, которые видел я в детстве, оставили в моей жизни, в моей памяти неизгладимые впечатления.

Будучи вот такой, она без колебания торопила сына тронуться в путь, невзирая на свое одиночество и тоску. Будучи такой больной, прикованной к постели, она дала сыну, словно бичуя его беспощадно, такое глубокомысленное наставление, которое стало моим кредо на всю жизнь.

Я полагаю, что моя мать была женщина необыкновенная. Не случайно я часто называю Чан Гиль Бу, мать товарища Ма Дон Хи, необыкновенной женщиной. Она встретилась со мной после освобождения страны. Она не плакала. Все другие женщины плакали, встретившись со мной, но она не плакала. Я предложил ей жить в Пхеньяне, где много соратников ее сына. Но старуха тайком вернулась в родной край, заявив, что она должна найти врагов, которые донесли на ее сына…

Я не мог заснуть и вышел на двор. Расхаживал возле покосившейся изгороди из леспедецы, дыша свежим воздухом. Бесшумно открыв дверь, вышел к завалинке Чхоль Чжу. Мы с ним сели на вязанку дров и разговаривали. Он сказал мне, что до сих пор не мог ухаживать за матерью как следует, занятый комсомольской работой, но отныне будет окружать ее заботой, чтобы старший брат не беспокоился о семье. Собственно, я и хотел попросить его об этом, а он сказал это сам, и на душе у меня стало легче.

Утром мы с аппетитом ели кушанье из протертых соевых бобов. После завтрака я посетил Ким Чжон Рёна, жившего за нашим домом. Хотелось посоветоваться с ним о судьбе младших братьев. Я ему откровенно признался, что мне надо сейчас же отправиться в Южную Маньчжурию, но не смею уйти из деревни Туцидянь из-за беспокойства о семье.

— Иди, а все домашние дела поручи мне. Я буду целиком и полностью отвечать за них. Так что не беспокойся. Буду заботиться о твоих младших братьях и ухаживать за больной матерью как надо, — ответил Ким Чжон Рён.

Я вернулся домой и стал собираться в путь. Когда я завязывал шнурки на обуви, мать достала из плетеной корзиночки-ящичка четыре пятивоновых денежных знака и подала мне.

— Бери это с собой. В жизни на чужбине, наверно, бывает немало случаев, когда понадобятся деньги. У мужчины в кармане должны быть деньги на всякий случай. Ведь твой отец не раз говорил, что в последний период цинского Китая Сунь Ятсен, заключенный в тюрьму иностранного посольства, мог убежать оттуда, сунув в руку уборщику несколько грошей.

Деньги я взял, но в карман положить их не мог. Стоял с дрожащими руками, не зная, как поступить. Я слишком хорошо знал, какие огромные усилия матери вложены в эти 20 вон. Эти деньги она копила грош за грошом, занимаясь стиркой и шитьем по найму, истирая ладони и пальцы в кровь. В ту пору вол стоил примерно 50 вон. Так что на 20 вон можно было купить вола средней величины или зерна, достаточного для пропитания семьи из трех едоков на целый год.

Я сошел с завалинки, шатаясь, будто потерял равновесие тела от тяжести этих денег. Склонил голову и произнес:

— Мама, я ухожу. До свидания!..

В эту минуту в моей голове мелькнула только одна мысль: «Нельзя заставить мать проливать слезы приветом, в котором ощущается что-то необычное, чем в прошлое время». Поэтому я старался попрощаться просто, как обычно, без какой-то особенной интонации.

— Иди скорее, раз решил идти…

Мать кивнула мне головой с грустной улыбкой на лице, на котором отражена тень тяжелой болезни.

В этот короткий промежуток времени в моей голове роились сложные мысли, мучившие меня всю ночь напролет. «Когда же смогу я снова войти в этот двор? Обещает ли мне победу путь, по которому я решил идти? Что ждет меня впереди? Не будет ли надежды на улучшение здоровья матери?» Я погрузился в такие размышления, продолжая обходить дом.

Вдруг мать отворила дверь и упрекнула меня сурово:

— Почему ты мешкаешь с отъездом? Что еще беспокоит тебя? Вряд ли сможешь справиться с большим делом, чувствуя себя вот так. Ты же решил вернуть потерянную Родину. А ты, вижу, такой слабовольный, озабоченный домашними делами. Ты должен думать о своем дяде и дяде по матери в тюрьмах, прежде чем беспокоиться о семье. Тебе надо думать о порабощенном отечестве и о народе. Уже двадцать два года с тех пор, как японцы захватили страну. Если ты сын Кореи, должен иметь твердую волю и идти крупным шагом. А если хочешь и впредь посетить дом, беспокоясь о матери, не показывайся больше у этой двери. Я не хочу видеться с таким сыном.

Эти слова матери потрясали мое сердце, словно гром.

Она прислонилась головой к дверному косяку, будто истратила всю свою силу в эти слова, и глядела на меня глазами, полными любви, пыла и обиды. В моей памяти воскрес ее облик того вечера, когда она отправляла меня, прибывшего в Бадаогоу, преодолев пешком тысячу ли, тут же в Линьцзян, не позволив даже переночевать дома.

Я как сын впервые видел тогда образ такой стойкой и благородной, справедливой и пылкой матери. Казалось, что она вот-вот воспламенится всем своим справедливым и пылким существом.

До тех пор я полагал, что хорошо знаю свою мать, которая родила и вырастила меня. Но ее воля и дух достигли такого рубежа, какого я и представить себе не мог.

В эту минуту облик ее вставал перед моими глазами образом не матери, а учителя и наставника. Мое сердце наполнилось безмерным счастьем и гордостью, что у меня такая замечательная и благородная мать.

До свидания, мама!

Я снял фуражку и низко склонил голову. Потом размашисто зашагал в сторону околицы.

Перешел ручей по деревянному мостику и оглянулся назад. Мать стояла в белой одежде и долго смотрела на меня, прислоняясь к дверному косяку. Это был последний ее облик, запечатленный в моей памяти. Где же таится в таком хрупком ее теле столь высокий и стойкий дух, потрясавший так сильно сердце этого сына? С какой легкой душой сын мог бы идти сейчас этим путем, если бы такая замечательная мать не страдала тяжелым недугом. Я сжал губы, чтобы не пролить слезы.

Это было не обыденное расставание, какое люди переживают десятки и сотни раз в своей жизни, а вечная разлука, оставившая в моем сердце навеки несмываемый отпечаток горького до слез воспоминания. Больше я никогда не смог повидаться с матерью…

И вот спустя несколько месяцев нас застала скорбная весть — мама умерла. Не стало родной матери, и я почувствовал тяжкое раскаяние, что в минуту последней разлуки не смог утешить ее более теплыми словами. Оправданием, да и то малым, может мне служить то, что она сама не любила сентиментальных расставаний. Я выполнял ее последнюю волю…

И поныне, вот уж на старости лет, я не могу забыть тех печальных, тревожных дней. Обычно люди в своей жизни сталкиваются с подобными моментами по крайней мере несколько раз. И в судьбах людей происходят крутые перемены в зависимости от того, какие решения принимают они в такой момент, пусть даже разница меж ними незначительна, — и жизненный путь их диаметрально противоположен. Какое изменение произошло бы в душе этого сына, готового взлететь в небо, раскинув крылья, если бы тогда мать передо мною беспокоилась о семейной жизни или сказала бы хоть одно слово, могущее ослабить мою решимость?!

С тех пор, как я, ведя за собой молодую Антияпонскую народную партизанскую армию, покинул холм в Сяошахэ, я вместе с боевыми друзьями в течение нескольких десятилетий шел по тернистому пути, сопровождавшемуся кровавыми боями, лютым морозом и жестоким голодом, которые не поддаются человеческому воображению. Потом прокладывал полувековой путь созидания, высоко неся знамя социализма.

Каждый раз, когда на этом, полном суровых испытаний, пути борьбы за Родину и нацию мы оказались в критическом положении, проверяющем убеждение революционера, я, прежде чем думать о каких-нибудь идеалах и философских положениях, вспоминал слова матери, которые она сказала, торопя меня в Южную Маньчжурию, и последний облик ее, провожавшей меня в белой одежде. Это крепило во мне силу духа и воли…

3. Радость и скорбь

Одновременно с походом АНПА в Южную Маньчжурию командование части Юя послало свое подразделение из 200 человек в район Тунхуа. Его возглавил Лю Бэньцао. Командующий Юй, направляя начальника штаба Лю Бэньцао в Южную Маньчжурию, считавшегося его правой рукой, преследовал цель осуществить сотрудничество с Армией самообороны Тан Цзюйу и с ее помощью приобрести оружие. В то время командующий Юй ломал голову над тем, как восполнить нехватку оружия. Армия самообороны в Южной Маньчжурии, базировавшаяся в провинции Ляонин, имела превосходного оружия больше, чем отряды Армии спасения отечества, находившиеся под командованием Юя.

Встретив весть о предстоящем нашем походе, Лю Бэньцао пришел к нам в Сяошахэ и предложил: не лучше ли, во всяком случае, вместе отправиться, ведь и им дан приказ продвинуться в Южную Маньчжурию, место назначения одно и то же. Отправишься вместе с ним, мол, он поможет встретиться с Тан Цзюйу, а установишь связь с ним — будет шанс приобрести оружие.

Я с удовольствием согласился с его предложением. Откровенно говоря, и мы очень нуждались в оружии. Да и, продвигаясь вместе с Армией спасения отечества в Южную Маньчжурию, можно было бы в пути избежать столкновений с китайскими антияпонскими отрядами в случае неожиданной встречи с ними и обеспечить нашу безопасность.

А кто такой Тан Цзюйу? Он был командиром 1-го полка провинциальных охранных войск в Дунбяньдао, а после события 18 сентября организовал Ляонинскую народную армию самообороны, выступавшую против японского империализма, за спасение отечества.

Под его командованием находились войска численностью примерно в 10 тысяч штыков. Возглавляемая им Армия самообороны базировалась в районе Тунхуа и, действуя главным образом в районе Южной Маньчжурии, вела неравные бои с частями Квантунской армии, расквартированными в Шэньяне. В ходе этого они не раз организовывали совместные операции во взаимодействии с отрядами Корейской революционной армии, находившейся при Кунминбу.

В первые дни создания боевое настроение солдат Ляонинской народной армии самообороны было превосходным, не плохими были их боевые успехи. Но когда ситуация изменялась в пользу японской стороны и возникали одна за другой преграды на ее пути, Тан Цзюйу начал колебаться.

Несмотря на то, что Лига Наций направляла в Маньчжурию комиссию Литтона для расследования события 18 сентября, японские войска, почти не подвергаясь никаким серьезным притеснениям, продолжали расширять свои боевые успехи. В первых числах января 1932 года они заняли Цзиньчжоу. 28 января, пустив в ход заговорщицкие планы и гангстерские средства, спровоцировали событие в Шанхае. Ссылаясь на то, что пятеро японских монахов подверглись избиениям в Хункоу в этом городе, японские захватчики громили китайские заводы и магазины, убивали китайских полицейских, вслед за этим, подняв на ноги морской десант, начали крупный вооруженный налет на Шанхай. Цель такой провокации Японии в Шанхае заключалась в том, чтобы превратить этот город в военный плацдарм для захвата основной территории Китая. Верхушка японской военщины лелеяла бредовую мечту молниеносным ударом занять Шанхай и, воспользовавшись этим боевым успехом, одним ударом захватить всю территорию Китая.

Войска и жители Шанхая начали немедленное героическое контрнаступление и нанесли японским агрессивным войскам ощутимый удар. Но реакционное правительство Гоминьдана во главе с Чан Кайши и Ван Цзинвэем проводило вероломную предательскую политику, и сопротивление потерпело поражение. Это событие в Шанхае завершилось заключением кабального и контрреволюционного «Сунхуского соглашения».

Поражение сопротивления в Шанхае привело в упадок дух Армии спасения отечества, Армии самообороны и всех других патриотически настроенных воинов и населения, стремившихся к антияпонской борьбе.

Как показывает процесс события в Шанхае и заключения «Сунхуского соглашения», реакционная и предательская политика гоминьдановского правительства служила самой большой преградой на пути борьбы антияпонских сил за спасение отечества. Гоминьдановская реакционная группировка не только не поддерживала сопротивление в Шанхае, но и, наоборот, мешала антияпонским выступлениям, считая их преступной акцией. Чан Кайши и Ван Цзинвэй преднамеренно прекратили поставку военных материалов в 19-ю армию, конфисковали средства фонда помощи, присылаемые в Шанхай со всех концов страны, и в то же время отдали секретный приказ военно-морскому флоту доставить японской стороне продовольствие и овощи, без стыда и совести совершая таким образом позорные предательские акции.

Гоминьдановская реакция не только сама не выступала против японского империализма, но и не давала народу бороться против него. Дуло ее оружия везде и всюду было обращено в сердца людей, выступавших против японского империализма. Все те, кто выступал за антияпонскую борьбу, без исключения оказывались жертвой террористических акций гоминьдановцев или задыхались на виселицах.

Чан Кайши давно заявил: «Если Китай погибнет в руках империализма, то мы так и останемся в живых, хотя и рабами, а если Китай погибнет в руках компартии, то мы не останемся в живых даже и рабами». Эта болтовня свидетельствует о том, что Чан Кайши и возглавляемая им реакционная группировка боялись и предостерегались народной революции больше, чем агрессивные силы иноземного империализма, и что они были цепными псами империалистов и их прислужниками до мозга костей.

Предательство Чан Кайши оказывало вредное идейное влияние на верхушки Армии спасения отечества и Армии самообороны, так или иначе связанные с Гоминьданом и представлявшие интересы старой военщины, чиновников и политических деятелей.

И мощь японских войск, неуклонно шедших по восходящей линии, служила одной из причин падения боевого духа Армии спасения отечества. Комиссия Лиги Наций во главе с Литтоном в своем докладе предлагала оставить Маньчжурию не под монопольным правлением Японии, а осуществить ее интернационализацию. Но японская сторона, не считаясь с этим предложением, не прекращала боевых действий. Японские войска постепенно продвигались по направлению Шаньхайгуаня и Северной Маньчжурии. Занимая шаг за шагом обширные районы Северной Маньчжурии, они сосредоточивали свои силы в направлении Жэхэ.

В связи с предстоящим наступлением на Северную Маньчжурию японские империалисты подняли на ноги спецслужбы Квантунской армии, чтобы вызвать политическое разложение в рядах Северо-Восточной армии, и пустили в ход весь арсенал приемов подкупа и заговоров с помощью агентов, чтобы все бригады Северо-Восточной армии Северной Маньчжурии, расколовшись на части, подозревали друг друга или с головой ушли в грызню между собой за гегемонию.

Когда они громили войска Ма Чжаныпаня, перетянули к себе Су Бинвэня, а после разгрома Ма Чжаньшаня одним ударом уничтожили и Су Бинвэня. Таким образом им удалось легко уничтожить поодиночке антияпонские отряды Северной Маньчжурии.

Процесс падения антияпонских отрядов в Северной Маньчжурии не мог не оказать влияния и на Ван Дэлиня в Восточной Маньчжурии, и на Тан Цзюйу в Южной Маньчжурии.

Тан Цзюйу, идя навстречу революционным настроениям народа, поднял знамя антияпонской борьбы и спасения отечества, но воздержался от смелой активной деятельности, действовал осторожно, ориентируясь на изменение ситуации.

К тому времени немало вожаков антияпонских отрядов, таких, как Дин Чао, Ли Ду, Син Чжаньцин, находились в плену бредовой мечты: не развертывать активную антияпонскую борьбу и все дела решать, опираясь на Лигу Наций. Они даже занимались такой абсурдной болтовней: «Чжан Сюэлян воздерживается от сопротивления японским войскам, чтобы ликвидировать коммунистических бандитов. Только уничтожив в первую очередь этих бандитов, можно будет изгнать японские войска. Компартия привлекла за собой япошек».

Весной того года, когда мы отправились в Южную Маньчжурию, Чжоу Баочжун был арестован Армией самообороны. Тогда он спросил арестовавших его командиров, почему их отряды называют Армией самообороны.

Главари Армии самообороны ответили: «Самооборона означает охранять свои силы. Когда трудно сохранять даже свои силы, откуда найдутся силы, чтобы разгромить япошек? Если япошки не будут трогать нас, то и мы их не тронем. Вот это и есть самооборона».

Такими были образ мышления воинов Армии самообороны и их политические взгляды. Тан Цзюйу, будучи лишенным уверенности в себе, колебался и не управлял подчиненными ему отрядами, почти оставив их на произвол судьбы. Именно в такое время командующий Юй направил Лю Бэньцао в штаб Армии самообороны, что можно было считать своевременной мерой.

Определив короткий маршрут похода на первый день, 3 июня, во второй половине дня, наш экспедиционный отряд отправился из Сяошахэ. Проводником был председатель Шахэского крестьянского общества (Нижнее Сяошахэ). Отряд, переправившись через реку Эрдаоцзян, направился в поселок Люцзяфэньфан. Мы решили остановиться здесь на ночлег и вести политическую работу. Люцзяфэньфаном стали звать этот поселок с той поры, когда человек по фамилии Лю построил здесь мукомольную фабрику (по-китайски фэньфан — мукомольная фабрика — ред.).

После ужина мы развели костер в широком дворе этой фабрики.

Узнав о приходе партизанского отряда, в Люцзяфэньфан собирались и сельчане соседнего поселка. Руководители местных организаций сходили в дома жителей и принесли соломенные маты, коряги бурелома и стропила, чтобы рассадить гостей из соседнего поселка. Во дворе собрались сотни человек. Мы вместе с ними, рассевшись в тесном кругу вокруг костра, до поздней ноченьки вели с ними разговоры.

В ту ночь они засыпали нас своими вопросами. Всю жизнь находясь в гуще народа, я вел широкую организационную и политическую работу, но, пожалуй, не было такого дня, чтобы мне задали столько множества вопросов, как в ту ночь.

Разговаривать с сельчанами пришлось всю ночь напролет, пока у меня не осипла глотка и невмоготу больше стало говорить.

Первый вопрос, с которым они обратились ко мне, был таков: «Какою представляет себя ваша партизанская армия? Чем отличается она от Армии независимости?»

Они знали, что месяц тому назад в Сяошахэ была создана АНПА. Вопрос казался несложным, простым, но в нем крылись надежда на новорожденные вооруженные силы и недоумевающие взгляды на них. За освобождение Кореи борется, мол, и Армия независимости, и Антияпонская народная партизанская армия, и если это так, то почему же понадобилось создать еще такую сложность, организуя отдельную партизанскую армию? Ведь и Армия независимости была беспомощной перед японскими войсками. Есть ли шанс победы над ними, если будет создана еще новая армия — партизанская? Если есть такой шанс, то в чем его гарантия?

Короче говоря, думаю, что это и было то, чего хотели узнать сельчане Люцзяфэньфана, которым не переставала доставлять хлопоты Армия независимости и которым не раз приходилось испытывать чувства безвыходного отчаяния от ее неудач.

Я старался как можно легче и проще объяснять им, что к чему:

— Антияпонская народная партизанская армия — это не особая какая-то армия. Это в буквальном смысле армия народа, которая борется против японского империализма. Она создана из детей таких же, как и вы, рабочих и крестьян, из учащейся молодежи и интеллигенции. Миссия этой армии — ликвидировать колониальное господство японского империализма, добиться независимости и социального освобождения корейской нации. АНПА — это армия нового типа, она отличается и от Армии справедливости, и от Армии независимости. Если руководящей идеологией Армии независимости является буржуазный национализм, то Антияпонская партизанская армия руководствуется идеями коммунизма. Идеи коммунизма, говоря доступными словами, — это нацелено на то, чтобы построить новый мир, где нет разделения на богатых и бедных, нет различий между знатностью и низким происхождением, где все без исключения живут свободно на равных правах. Если идеал Армии независимости — построить общество, где хозяевами являются имущие, то идеал АНПА — построить общество, где хозяевами являются трудящиеся. Если Армия независимости считала вас, простолюдинов, помощниками движения за возрождение Родины, лицами, относящимися с симпатией к нему, то мы считаем вас участниками, хозяевами антияпонской революции. Если Армия независимости, возлагая большие надежды на внешние силы и пользуясь их помощью, стремилась добиться освобождения страны, то мы стремимся освободить страну своими силами, твердо веря в свои собственные силы. Конечно, это факт, что Армия независимости, приняв эстафету у Армии справедливости, очень хлопотала: в горах и на полях Маньчжурии и в северных районах Родины вела более десяти лет кровопролитные бои с японскими агрессорами. Но силы Армии независимости постепенно слабеют, а ныне и само ее существование оказалось в опасности. Вот почему мы создали новую армию. Мы решили завершить то священное дело возрождения Родины, которое Армии независимости не удалось осуществить. С этой решимостью мы и создали именно Антияпонскую народную партизанскую армию…

Выслушав меня, один из сельских юношей спросил: примерно сколько тысяч штыков насчитывает сейчас Антияпонская народная партизанская армия?

Я ответил ему, что пока она только что зародилась и ее численность не дошла еще и до нескольких тысяч, а достигла лишь нескольких сотен человек, пока она невелика в численном отношении, но рано или поздно численность ее увеличится до нескольких тысяч, а то и до нескольких десятков тысяч человек.

Внимательно выслушав мои слова, он спросил, какой порядок вступления в АНПА.

— Особого заведенного порядка и формальности у нас нет, — сказал я. — Примем всех, кто готов к борьбе, но физически эти люди должны быть подготовлены. Вступить в нашу армию можно и по рекомендации революционной организации, можно и непосредственно приходить в отряд и изъявлять свое желание.

Несколько сельских юношей тут же, окружив меня, спросили:

— Если мы изъявим желание служить в вашей армии, то вы сейчас же примете нас?

Для нас это было равно большому «выигрышу».

— Примем. Но пока у вас не будет оружия, хотя мы вас и примем. Оружие-то надо приобрести самим на поле боя. Если и с таким условием вы готовы вступить в армию, то мы удовлетворим вашу просьбу тут же на месте!

И эти юноши попросили принять их в партизанский отряд, хотя бы и без оружия.

Так мы и приняли в свой отряд многих сельских юношей в качестве новобранцев. Это был неожиданный подарок жителей этого села нашему молодому партизанскому отряду. Все мы очень радовались этому новому пополнению. В ту пору, когда ради одного товарища по революции порой приходилось терять двух или трех товарищей, мы приняли сразу с десяток юношей в свой отряд. Не трудно было бы представить себе, каковы были тогда наши чувства.

Революционерам приходится прокладывать непроторенный путь, живя и в мороз под открытым небом, утоляя голод одним снежком. У них есть присущее им наслаждение, какого никогда не изведать буржуям и обывателям. Это и есть духовная проникновенность, наполняющая сердце несказанной радостью обретения новых боевых друзей. Когда те, кто были вчера еще совсем незнакомыми, изъявляли готовность вступить в армию, пройдя через линию смерти, мы одевали их в военную форму и раздавали им ружья, испытывая поистине возвышенную, торжественную радость, какую никогда и нигде больше не изведать в этом мире. Мы считали это нашей радостью и счастьем.

В ту ночь партизаны устроили вечер песен в честь новобранцев. Пели и я, и Чха Гван Су.

То, что мы могли добиться такого большого «выигрыша» без больших усилий, объясняется тем, что после события 18 сентября душа народа так сильно потянулась к антияпонским партизанским отрядам. Общее настроение корейской молодежи того времени было таким: Япония захватила и Маньчжурию, корейцам и здесь невозможно стало жить спокойно. На что ей жизнь, если не удастся жить свободно и в Маньчжурии? Надо решать свою судьбу — либо жить, либо умереть.

Мы всю ночь напролет вели разговор обо всем этом и лишь к рассвету, разостлав соломенные маты и камышовые циновки, расположились на ночлег во дворе у костра. Это был наш первый ночлег под открытым небом после создания партизанской армии.

Сельчане шумели:

— А на что это похоже, что пришли партизаны в поселок, где живут корейцы, а ночевать-то ночуют на улице? Неудобно это нам, сельчанам Люцзяфэньфана.

Но мы не разместились по крестьянским домам, куда предлагали нам руководители местных организаций, так и переночевали под открытым небом. Конечно, это факт, что мы возражали в этом жителям, отказались от такого искреннего приглашения сельчан, ссылаясь на свою обязанность не посягать на интересы народа. Но, считаю, на нас действовало и своего рода романтическое настроение, что революционер должен предпочитать грубый ночлег теплому уютному приюту. Это, видимо, и заставляло нас отказываться от искреннего приглашения сельчан.

И при возвращении из южноманьчжурского похода мы остановились на ночлег в этом поселке. В то время ночлег был устроен перед домом китайского старика Люй Сювэня. Там было место большого погреба для хранения картофеля. Мы обнесли его забором из соломы, развели костер и переночевали.

Старик видел, как мы, не зайдя к нему в дом, варили кашу и устраивались на ночлег под открытым небом. Люй Сювэнь приходил ко мне и, приглашая меня к себе, говорил, что если всему отряду невозможно расположиться в доме, то хотя бы командир может у него переночевать.

— Ким Сон Чжу! Другое дело, если бы мы с вами были совершенно незнакомые и чужие. Мы же ведь знакомы еще с той поры, когда жили в Старом Аньту.

Старик выражал свое сожаление по этому поводу. Он, мол, не ожидал, чтобы и я отказался от его приглашения.

И в самом деле мы со стариком были давно знакомы. Когда наша семья проживала в одной из комнат постоялого двора Ма Чхун Ука, я видел его раза два-три. Тогда он был энергичным и страстным, что оставило в моей памяти неизгладимый отпечаток. Старик говорил:

— Вы, молодые воины, совершили дальний поход в тысячу ли, чтобы биться с японскими самураями. Почему же вы теперь, вернувшись из похода, должны спать и кушать под открытым небом? Как же мне тогда спать со спокойной душой под теплым одеялом?

И он до поздней ночи пробыл с нами за душевным разговором. Он, как и все жители села Люцзяфэньфан, был чутким к изменениям политического климата. Старик знал, что после события 18 сентября японские войска сфабриковали марионеточное государство Маньчжоу-Го, что они, объявив Чанчунь его столицей, переименовали его Синьцзином и поставили на престол Пуи.

Из разговоров с этим стариком до сих пор не изглаживается из моей памяти рассказ об Ан Чжун Гыне.

Старик говорил, что из погибших корейских патриотов самой уважаемой личностью является Ан Чжун Гын.

— Не кто иной, как Ан Чжун Гын — великая личность на Востоке. Недаром президент Юань Шикай посвящал свои стихи патриотическому поступку Ана, борца за справедливость.

Его слова очень меня трогали и производили на меня глубокое впечатление.

После убийства Ито Хиробуми среди китайского населения Маньчжурии Ан Чжун Гын слыл легендарной личностью. В домах у иных китайских знаменитостей даже вывешивали нарисованный кем-то портрет Ан Чжун Гына и свято берегли его.

Старик с необычайной симпатией относился к Ан Чжун Гыну, и я спросил у него как бы невзначай:

— А как вы так хорошо знаете об Ан Чжун Гыне, ведь вы же не кореец?

— А кто его не знает из населения Маньчжурии! Недаром люди предлагали воздвигнуть статую Ан Чжун Гына на вокзале Харбина. И я своих детей постоянно учу: хочешь стать революционером, так стань таким, как Сунь Ятсен, а хочешь стать настоящим мужчиной, то стань таким, как Ан Чжун Гын. Уважаемый командир отряда Ким! Раз вы создали отряд, так не сможете ли расправиться с такими главарями, как командующий Квантунской армии?

Я улыбнулся в ответ на такие простодушные его слова.

— Из-за чего, да и зачем ликвидировать этакого, как командующий Квантунской армии? Убили Ито Хиробуми, появился новый Ито Хиробуми! Убьешь Хондзё, появится новый Хондзё. Террором дело не сделаешь.

— Тогда, уважаемый командир, каким же образом вы собираетесь бороться?

— Говорят, Квантунская армия насчитывает 100 тысяч штыков. Вот я и решил бороться против этих 100 тысяч штыков.

Взволнованный моими словами, старик крепко взял меня за руку и долго не отпускал ее.

— Командир Ким! Действительно вы молодец! Не кто иной, как вы, уважаемый командир, и есть Ан Чжун Гын!

— Вы меня слишком расхваливаете, я не стою того, чего стоит Ан Чжун Гын. Но я отказался жить рабской жизнью.

На следующий день, когда отряд покинул поселок, старик далеко провожал нас, выражая горесть расставания с нами.

Когда мне приходится вспоминать об этом поселке, с горячим чувством восстанавливаю я в памяти встречу с китайским стариком.

Покинув Люцзяфэньфан, наш отряд остановился на ночлег близ Эрдаобайхэ. Отправившись оттуда, мы продвигались по большаку. И вдруг мы тут столкнулись с разведгруппой японских агрессивных войск, продвигавшихся из Фусуна в направлении Аньту. Каждый раз, когда мы совершали поход, выставляли впереди отряда дозорную группу из трех-четырех бойцов. И вот уже завязалась перестрелка между нашей группой и подразделением вражеского охранения.

Честно говоря, тогда мы не на шутку растерялись. Это был первый встречный бой после создания партизанского отряда, причем с японскими войсками, хваставшимися своей «непобедимостью». Раньше мы на Сяоинцзылине нанесли врагу превентивный удар из засады по заранее тщательно составленному плану, тогда было другое дело, — мы напали на глуповатые войска Маньчжоу-Го. А на этот раз наглые и ловкие японские войска попались нам навстречу, богатые боевым опытом. По сравнению с ними мы были всего-навсего учениками, имевшими опыт одного боя.

Что касается нас, то мы тогда еще не знали, как вести встречный бой.

Судя как по цели нашего похода, так и по основному принципу партизанской войны, было бы лучше избежать по мере возможности бесполезных столкновений, которые могли бы оказать неблагоприятное влияние на движение отряда, когда он совершает марш на большую дистанцию. И в старинном военном трактате написано: «Избежать сильного противника, а слабого — уничтожить».

Тогда что же надо делать сейчас?

Весь отряд напряженно смотрел на меня, ждал моего решения. Я считал, что наилучший путь, дающий нам возможность взять в руки инициативу в бою, — это первыми занять благоприятную местность, пока не подоспели основные силы противника. Я быстро продвинул отряд на северный гребень высоты, где наша дозорная группа ведет бой, часть отряда — к югу от дороги. С юга и севера от дороги наш отряд залповым огнем уничтожил вражескую разведгруппу.

Спустя некоторое время вражеская походная колонна, навьючась снаряжением, прибежала по большаку. На вид она была свыше роты. Противник, зная, что его разведгруппа уничтожена, пытался окружить нас.

Я приказал ни в коем случае не стрелять, пока не дам сигнал, и, наблюдая за движением врага, ждал момент, когда противник окажется в зоне огня. У нас было мало патронов.

И вот я даю сигнальный выстрел. Весь отряд залпом открыл огонь.

Я прислушивался к выстрелам, раздававшимся со всех сторон, старался взвешивать настроения бойцов. Каждый выстрел говорил о настроении бойцов, об их напряженном волнении и приподнятости и в то же время об их безумной поспешности.

Оставляя массу убитых, враги надеялись на свое численное превосходство. Они, быстро выстроившись в боевой порядок, яростно наступали с двух сторон на занимаемую нами позицию.

Часть из главных сил, расположенных к северу и югу от дороги, я быстро продвинул к двум флангам своего отряда. Бойцы, быстро заняв позиции, наголову разгромили наступавшего врага ловкой прицельной стрельбой.

Но главные силы противника, не собираясь отступать ни на шаг назад, настойчиво и яростно пробирались к занятому нами рубежу. Мы, скатывая с гребня горы большие камни, упорно отстаивали свою позицию, но враги, рискуя жизнью, продолжали наступление.

Воспользовавшись моментом, когда несколько ослабело наступление противника, я дал всему отряду команду: «В атаку!»

Раздались звуки горна, сотрясшие все вокруг, партизаны стрелой ринулись с гребня горы в атаку и, пустившись в погоню за обратившимися в бегство врагами, беспощадно громили их. За исключением нескольких дезертиров, почти вся рота противника была наголову разбита, не устояв против нашей атаки. Ким Иль Рён, ведя рукопашный бой, с радостью восклицал: «Свалился еще один японец!», когда увидит еще одного упавшего врага.

Было несколько убитых и среди наших партизан. Захоронив их на гребне безымянной горы, мы перед их могилами устроили траурный митинг. Я произнес дрожащим голосом прощальное слово перед бойцами, которые, сняв военный головной убор, всхлипывали, будучи не в состоянии удержаться от глубокой скорби. Ничего сейчас не помню, о чем я говорил.

В памяти осталась только одна сценка. Когда я поднял глаза к бойцам, закончив речь, я увидел, как сильно вздрагивали их плечи, чувствовал, как по всему моему телу проходило содрогание при виде нашей колонны, намного укоротившейся по сравнению с той, какой вышла она из Люцзяфэньфана.

Спустя некоторое время я дал отряду команду отправиться в путь. Все выстроились на дороге, но только Чха Гван Су оставался, упав ничком на могилу. Он не мог двинуться с места, оставив позади себя могилу без хозяина, не мог проститься с угрюмой могилой без гробов.

Я побежал по гребню к Чха Гван Су и, схватив его за плечо, крикнул:

— Гван Су! Что с тобой? Встань скорее!

Я так сильно, так громко крикнул, что он вскочил с места, но только поднялся на колени.

Понизив тон, я вполголоса уговаривал его.

— Бойцы смотрят на нас… Куда девалась твоя сила воли, умение не терять присутствия духа?!

И он, вытерев слезы, молча тронулся впереди колонны.

Позже я раскаивался, вспоминая тот случай. Спустя четыре месяца после того, как мы вели бой на рубеже уездов Аньту — Фусун, я встретил прискорбную весть о гибели в бою Чха Гван Су. Тогда невольно вспомнился мне именно тот самый случай с ним… «Почему я тогда иначе не мог обратиться к нему? Неужели я не мог говорить другими словами, чтобы он поднялся?» — так я думал.

Честно говоря, после потери боевых друзей и я несколько дней ничего не брал в рот и не спал.

Погибшие бойцы — это наш актив, боевое ядро. Со времени создания ССИ вместе со мной они делили горе и радость.

Разумеется, нет битвы без жертвы. Революция постоянно сопровождается жертвами. И в мирном труде по преобразованию природы бывают те или иные потери. Еще бы! Как без жертв может обойтись вооруженная борьба, куда мобилизуются все виды оружия и средств и где решается вопрос: победа или поражение! Но мы считали слишком жестокими и слишком несправедливыми жертвы на рубеже уездов Аньту — Фусун. Пусть революция сопровождается жестокими жертвами, но неужели такой безжалостный урон причинен нашему отряду, сделавшему только что свой первый шаг! Такими были мои чувства того времени.

Если подсчитать по арифметическому счету, то потеря менее десятка соратников — не так уж большая. В современной войне, когда в одном лишь сражении могут быть убитыми тысячи или десятки тысяч человек, потеря десятичной единицы ничего не стоит, но при потере боевых друзей мы не подсчитывали ее только по арифметическому исчислению. Арифметика не может стать для нас средством для счета и оценки достоинства человека.

Каждый боец, который вместе с нами проходил по пути борьбы, был бесценным существом, которое ни с чем нельзя сравнить на свете. Не заменить одного партизана и сотнею вражеских солдат — таково было наше кредо. Противник, пустив в ход государственные законы и приказ о воинской повинности, может в один день мобилизовать тысячи и десятки тысяч новобранцев и массами перебросить их на поля сражений, но у нас не было ни физических средств, ни власти. Да пусть у нас и была бы такая сила, все равно каждый товарищ по революции у нас был бесценно дорог.

Чтобы обрести одного товарища или соратника, готового делить с тобой одну судьбу, и создать из таких людей организованный отряд, потребуется действительно множество титанических самоотверженных усилий.

Вот почему на протяжении всего периода антияпонской революционной борьбы я не считал предметом большой гордости даже и победный бой, разгромивший 100 вражеских солдат, если в нем погиб хоть один из нас.

Историки оценивают встречный бой на рубеже уездов Аньту — Фусун как бой удачный, где мы, оперативно перейдя в контрнаступление, наголову разбили целую роту противника. Нет сомнения в том, что это был бой победный. Значение этого боя заключается не только в том, что молодая АНПА полностью разгромила целую роту регулярной армии противника, но и в том, что она впервые в истории партизанской борьбы разбила в пух и прах миф о японской армии, бахвалившейся своим «всемогуществом» в мире. В ходе этого боя мы убедились в том, что японские войска хоть и являются сильными, но отнюдь не являются войсками, не имеющими себе равных, не знающими ни поражений, ни отступлений, и что если мы, применяя в бою методы, отвечающие особенностям партизанской войны, умело проведем бой, то вполне сможем малыми силами победить сильные японские войска. Но в этом бою, где мы потеряли примерно десять бойцов из первого детища ССИ, пришлось действительно дорого расплатиться.

«Если для уничтожения одной роты придется потерять примерно десять боевых друзей, то сколько жертв придется понести для разгрома агрессивных войск японского империализма в Корее и Маньчжурии, насчитывающих более 100 тысяч штыков!» — так я думал, оглядываясь на гребень горы, где покоится прах товарищей, и оставляя поле битвы на рубеже уездов Аньту — Фусун, где все еще пахло порохом и дымом от огня.

После этого первого встречного боя все мы как один осознали, что в будущем, ведя партизанскую войну, придется много претерпеть невзгод и понести много жертв.

Антияпонская война, которую мы вели в течение более чем 10 лет после проведения боя на рубеже уездов Аньту — Фусун, действительно сопровождалась такими страданиями, трудностями и жертвами, которые никак нельзя измерить готовым понятием человека о войне.

4. Невозможно ли сотрудничество?

В полосе Аньту — Тунхуа лежал маршрут похода АНПА. Высилось там много крутых гор, зияло немало ущелий. Такую картину можно видеть в пограничных районах северной окраины Кореи. От Аньту до Фусуна протянулись горные гряды Чанбайшаня, Фусун и Тунхуа связывают разветвленные горные цепи Лунганшаня, образованные Саньчацзылином, Саньдаолаоелином и другими крутыми перевалами.

По горным грядам отряд около месяца безостановочно продолжал непосильный поход. Днем мы шли по крутым горам в обход больших шоссе, куда доходит взор вражеской охраны, ночью останавливались на ночлег в селениях корейцев. День за днем проходили в хлопотах — проводилась политработа и боевая подготовка.

На несколько дней мы остановились и в Фусуне. Нужно было здесь наладить работу с революционными организациями. Там я встретился с моим китайским другом Чжан Вэйхуа.

Чжану было очень жаль, что так короток был срок пребывания нашего отряда в Фусуне. Он просил меня: друг, подумай о нашей школьной дружбе, побудь еще денька на два-три, а потом иди, куда тебе надо. Я, собственно, и удовлетворил бы его просьбу, ведь Фусун для меня был незабываемым местечком, с которым связана моя жизнь десятками, сотнями эпизодов.

Но я по графику маршрута на третий или на пятый день, точно не помню, дал команду отряду отправиться дальше. Какими бы сокровенными ни были воспоминания о прошедших днях, какой бы неудержимой силой ни задерживали мои ноги теплые чувства личного знакомства, но я был вынужден, к сожалению, расстаться и с Чжан Вэйхуа для встречи с командующим Армии независимости Рян Сэ Боном.

От Фусуна Тунхуа, говорили, отделяет около 500 ли. Как гласит пословица: «Чем дальше идешь, тем глуше горы», стали еше круче горные цепи, стал тяжелее походный марш. Форсированный марш по незнакомым кручам и ущельям, горные тропы в сотни лидовольно крепко изнурили всех бойцов. В отряде один за другим появлялись больные, и я сам уж не чуял ног подсобой в таком продолжительном походе.

И вот экспедиционный отряд добрался до подступов к Тунхуа. Чха Гван Су вдруг прибежал ко мне и предложил сделать передышку на день-два в Эрдаоцзяне, а потом уж вступить в Тунхуа.

— Хотелось бы еще немного побывать и в Фусуне, — говорю я ему, — а я все перетерпел и вот с маху пробежал 200 километров. Как же нам здесь останавливаться на отдых? Ведь под носом Тунхуа. Так говорить — это тебя недостойно, Чха Гван Су!..

Чего же он хочет? Я, конечно, предугадал, хотя и смутно, но не мог согласиться с ним и так нарочно сказал ему.

Прежде чем ответить, Чха снял с себя очки и начал тереть стекла платком. У него была такая особая привычка, которая проявляется в те минуты, когда ему надо упорно настоять на своем.

— Люди до смерти устали. И ты, командир отряда, сам изнеможен беспредельно. Будешь оправдываться: «Нет!», но не обманешь мои глаза. Видишь, больных таскают, беря их под мышки. Как же нам в таком виде явиться перед командующим Ряном?

— Рян Сэ Бон не такой мелкий человек, чтобы не понимать нашего положения!

— Пусть Рян поймет нас как командующий, человек широкой души. Но глаз-то его солдат не избежишь. Под его рукой, говорят, сотни человек. Просто беда, если укажут пальцем на нас: мол, видите, вон какое жалкое сборище! Боюсь, как бы не стал бессмысленным наш поход в тысячу ли. Дело провалится — как говорится: «Слава Будде Амитабе!»

Дело так пошло, что никто не поборет этого упрямого Чха.

Я думал, что Чха Гван Су предложил это не без основания. Так, вот явимся мы в Тунхуа в таком плачевном виде — солдаты Армии независимости презрительно посмотрят на нас. Такая возможность не была исключена. Если они посмотрят на АНПА свысока, то не будет осуществлено и сотрудничество с ними по нашему плану. Так неплохо было бы отдохнуть денек-другой в Эрдаоцзяне, как предложил Чха Гван Су, и собраться с силами, а потом маршировать в этот городок Тунхуа по-порядочному, с живой энергией.

И я дал команду всему отряду остановиться и подготовиться к ночлегу в Эрдаоцзяне. Потом направил в Тунхуа к командующему Ряну связного. Нужно было сообщить ему о том, что для сотрудничества с Армией независимости отряд АНПА отправился из Аньту и сейчас отдыхает недалеко от Тунхуа.

Пока мы ждали возвращения связного из Тунхуа, бойцы Эрдаоцзяне отдохнули с дороги. Штаб расположился в доме у водяной мельницы. Старые хозяева дома искренне заботились о моем здоровье.

Я вызвал в штаб более десятка бойцов, чтобы разъяснить им правила работы с Армией независимости. Увидев, что я выступаю на политическом занятии, старый мельник был этим очень недоволен: мол, молодой человек не понимает искренней заботы простого люда.

— Издревле святые и мудрецы, — говорит старик, — изрекали: если человек много говорит, он только утратит дух, если слишком обрадуется — повредит чувства, если часто сердится — расстраивает волю. Поменьше мыслить, поменьше проявлять заботы, поменьше работать, поменьше говорить, поменьше улыбаться — такой традиционный основной канон и принцип сохранения здоровья. А если так много говорить, так много заботиться, так много размышлять, как ты, командир, то как тебе сохранить дух, как стряхнуть с себя болезнь? Вы люди военные, обязаны сделать Корею свободной, не так ли?..

Старик усердно разъяснял мне десятки способов беречь здоровье. Их даже трудно запечатлеть в памяти.

— Знаешь, великое дело, — говорит старик, — свершится не за день-два. Подумай о будущем и береги свое здоровье.

Слушая такое пространное объяснение старика, я наконец был вынужден отказаться от политзанятия и поручить его Чха Гван Су. Выслушав старика, мы поняли, что он приверженец учения Хо Чжуна[26] и что много часов рассказывал нам именно о книге «Тоньибогам», в которой изложены методы охраны здоровья. Я не знал, как он проштудировал и овладел такими знаниями, но все-таки он был удивительно сведущ в способах беречь здоровье.

Когда мы собирались отправиться из Эрдаоцзяна, старик вручил Чха Гван Су несколько пакетиков лекарств народной медицины — семена лотоса, завернутые в чистую промасленную бумагу, а также сушеные шарики из плодов китайской дерезы, смешанных с медом. Старик сказал:

— Лекарств не так много, но буду рад и благодарен, когда будете употреблять их для укрепления здоровья командира.

Мне было неудобно получать эти тонизирующие средства, приготовленные стариком специально для укрепления своего здоровья. И я вежливо отказался от его подарка.

— Большое спасибо вам за внимание. Но мне неудобно брать лекарства. Разве у нас, молодых, не хватает энергии или крови? Наоборот, вы всю жизнь мучились, не видели ни счастья, ни радости. Прошу принять лекарства обратно и будьте здоровы до того дня, когда Корея станет независимой.

Слушая меня, старик мягко сердится и вновь настойчиво вручает нам в руки эти свои лекарства.

— С жизнью-то у меня все равно конец, принимаю я или не принимаю лекарства. А вы люди другие — авангард борцов за независимость Кореи. Я-то уже гнилушка, а вы еще, как говорится, «зеленая сосна да зеленый бамбук»…

Из Тунхуа наконец вернулся наш связной. Доложил, что командующий Рян получил мое письмо и приветствует вступление АНПА в Тунхуа и сам дал подчиненным задание тщательно подготовиться к теплой встрече с партизанами.

Мы сразу же отправились из Эрдаоцзяна. И уже на привале бойцы и постриглись и проутюжили брюки. Колонны отряда торжественно маршировали в город Тунхуа. По команде бойцы двигались строевым шагом, порой пели революционные песни.

Выйдя на шоссейную дорогу, я поручил отряд Ким Иль Рёну. А сам с Чха Гван Су еще раз вернулся к нашим планам. Мы подробно обсудили план переговоров с Рян Сэ Боном. Все мои замыслы и думы сосредоточились на предстоящей работе с Армией независимости. В моих ушах еще звучали слова старика, хозяина водяной мельницы: главнейшая основа охраны здоровья — как можно меньше размышлять, меньше обо всем беспокоиться, меньше работать, мало говорить и даже как можно меньше улыбаться. Но я, собственно, никак не мог соблюдать такой способ беречь здоровье, который сковывает человеческое действие. Все наши дела от альфы до омеги были процессом творения нужного с нуля, были своеобразным творческим процессом продвижения по новому, никем не проторенному пути. Само дело потребовало от нас больше, чем кто-либо другой, размышлять, заботиться, советоваться.

Меня больше всего интересовало то, с какой позиции Рян Сэ Бон пойдет на переговоры с АНПА. С самого начала Чха Гван Су сомнительно относился к будущему результату переговоров, но я неизменно ставил оптимистический прогноз.

И вот бросилась мне в глаза общая панорама городка Тунхуа. И вдруг мне вспомнился веселый эпизод о Рян Сэ Боне. Это я слышал от моего отца, когда его приковала болезнь к постели. О нем рассказывал мне и моей матери отец, вспоминая каждого из своих товарищей.

Это было в канун Первомартовского движения. В родном краю Рян Сэ Бона крестьяне-бедняки объединились в добровольную организацию земляков «ге», которая выступила главным инициатором превращения суходольных полей в заливные рисовые. В «ге» состояла и семья Ряна. Ему было понятно, что по урожайности рисовая плантация более производительна, чем суходол. И поэтому Рян от всей души поддерживал работы. Но в то время верхушка «ге», упрямые старики, всячески противились новому почину: мол, сельчане пока не имеют опыта рисоводства. Перед весенним севом обострялась ссора между стариками и молодыми, да так, что в селе ни одного дня не проходило без размолвки, которая принимала небывалую остроту после создания «ге».

Но старики были упрямы, как ослы, ни на какой козе к ним не подъедешь. Молодежь ничем не могла их убедить. И в том году «ге» в посевную пору засеяло чумизой и ячменем те поля, которые так хотела перепахать молодежь для рисоводства. Старики дышали спокойно, — теперь, дескать, земледелие «ге» не стало игрушкой в руках неопытной молодежи, полято засеяны, значит, дело дальше пойдет на лад, все, как было, по-прежнему.

Однако Рян Сэ Бон, атаман молодежной группы, все время норовил уловить шанс пустить в дело свою волю.

И вот настала пора высаживать рисовую рассаду на плантации. И однажды ночью, когда на полях кругом квакали лягушки, молодой Рян выгнал быка на поля, которые уже зазеленели ростками чумизы и ячменя. Тут Рян втихомолку перепахал несколько чеков уже засеянных полей и превратил их в рисовые.

Увидев такое «сотворение мира», старики ахнули: вчера на их поле буйно росли чумиза и ячмень, а за прошедшую одну ночь суходолы, увы, обернулись в рисовые, где плещет оросительная вода.

— Ты, сволочь, чертов сын! — грозили ему старики. — Погубил ты земледелие «ге»! Провалится твое дело — и станешь ты нищим, понял?

Пришла осень. С чеков, которые раньше давали всего-навсего 9 мешков чумизы или ячменя, молодой Рян собрал, к общему удивлению, 24 мешка с рисом.

Старики «ге» выкатывали большие глаза и цокали языками: «Вот какой герой этот молодой Рян!»

После этого случая в его родном краю и в соседних деревнях заметно росло число рисоводов. Старики, распоряжавшиеся делами «ге», начали послушно подчиняться молодому Ряну…

Почему именно в преддверии Тунхуа вдруг вспомнился мне такой эпизод? Возможно, это я сам сосредоточил свои размышления на том, чтобы оправдать свою гипотезу, свою уверенность в том, что переговоры с командующим Рян Сэ Боном завершатся удачно.

В канун Первомартовского движения Рян Сэ Бон покинул свою родину (Чхольсан) и переселился в уезд Синцзин Южной Маньчжурии. Здесь мой отец впервые встретился с ним.

В то время Рян Сэ Бон служил в Тхоньибу военным инспектором. После создания Чоньибу он, назначенный командиром роты, стал авторитетным кадровым офицером Армии независимости, пользовавшимся доверием командующего О Дон Чжина. Его рота дислоцировалась в Фусуне. Тогда и мне довелось встретиться с Ряном.

Прошло немного времени после переселения нашей семьи в Фусун из Бадаогоу. Рян Сэ Бона вызвали опять в уезд Синцзин и его заменил Чан Чхоль Хо. Когда родилась администрация Кунминбу после слияния трех группировок, руководство Армии независимости передало все право на командование войсками Рян Сэ Бону — человеку прямого характера, исполнительному, на которого возлагал народ большие надежды. Он пользовался большим влиянием не только в военных кругах, но и в Революционной партии Кореи, в которой состояли старейшие кадры трех группировок.

Командующий Рян часто говорил: «Мы с Ким Хен Чжиком побратимы». Он от всей души искренне любил меня как сына своего друга. Когда я был в Гирине, материально больше всех помогали мне Рян Сэ Бон вместе с О Дон Чжином, Сон Чжон До, Чан Чхоль Хо, Ли Уном, Ким Са Хоном и Хен Мук Гваном.

После инцидента в Ванцинмьще, конечно, необычайно испортились наши чувства к верхушке Кунминбу, да и довольно долго не представлялся мне случай встретиться с Рян Сэ Боном — главой военных кругов той организации, которая теперь уже стала реакционной. Но я верил, что не изменились его любовь и доверие ко мне.

Все мои воспоминания вызвали добрую симпатию к Рян Сэ Бону как к человеку, как к патриоту. Я не ворошил старое — то, что могло бы бросить мрачную тень на судьбу нашего сотрудничества. Я как можно больше старался перебирать в памяти только такие эпизоды, которые оптимистически освещали бы перспективу нашего диалога. На меня воздействовала, так сказать, психология «оборонного» инстинкта, что я не хотел психологически угнетать самого себя неблагоприятными доказательствами, которые омрачняли бы перспективу предстоящих переговоров.

Все 20 уездов местности Дунбяньдао, в том числе Тунхуа, находились под контролем начальника Дунбяньдаоского гарнизона Юй Чжишаня. Одно время Чжан Цзолин назначил его командующим 30-й армии. Но неспособность генерала в подавлении мятежа отряда Дадаохуэй (Союз Больших Мечей — ред) в июне 1930 года лишила его доверия Чжан Сюэляна. Юй Чжишань, разместив в важнейших пунктах Дунбяньдао войска примерно одной бригады для охраны провинции, хозяйничал как верховный правитель в этом районе. После инцидента 18 сентября он, создав Дунбяньдаоский комитет безопасности, сам стал его начальником и, поддерживая связи с верхушкой Квантунской армии, активно содействовал марионеточным властям провинции Мукден.

Делая ставку на содействие Юй Чжишаня, командование Квантунской армии не перебросило в этот район большие контингенты своих вооруженных сил, поручило дело его безопасности отдельному гарнизону, войскам Маньчжоу-Го и полиции. В то время большая часть сил Квантунской армии направлялась в Северную Маньчжурию.

Воспользовавшись создавшимся вакуумом, Ляонинская народная армия самообороны, возглавляемая Тан Цзюйу, во взаимодействии с частью Корейской революционной армии, командуемой Рян Сэ Боном, окружила уездный центр Тунхуа. Заведующий Тунхуаским филиалом японского консульства Окицу Йосиро и другие сотрудники и их семьи беспомощно ждали спасения в полном окружении.

Командование Квантунской армии получило информацию о том, что городок Тунхуа был окружен и местные японцы оказались в опасности, но не смогло принять действенных мер. Все силы армии были направлены в Северную Маньчжурию. И японцы направили на спасательные операции только группу полицейских численностью около 100 человек и ждали поддержки со стороны армии Юй Чжишаня. Войска Юй Чжишаня, Разделившись на две группы, со стороны севера и Фэнчэна оказали давление на объединенную армию Ряна и Тана.

Начальник штаба Квантунской армии Итакаки был вынужден выступить по радио: «Японские граждане в Тунхуа! Скоро, завтра утром, к вам придет на помощь из Мукдена наш отряд. Прошу вас пока упорно держаться».

Как выше изложено, после инцидента 18 сентября одновременно с направлением в Маньчжурию комиссии Лиги Наций во всех районах провинции Мукден антияпонские и антиманьчжурские вооруженные силы угрожали японским захватническим войскам и армии марионеточного государства Маньчжоу-Го. И, естественно, был весьма высок боевой дух Корейской революционной армии и Армии самообороны, державших под своим контролем уездный центр Тунхуа.

АНПА вступила в городок Тунхуа вечером 29 июня.

Армия независимости торжественно встретила нас. Местами на улицах виднелись лозунги: «Привет Антияпонской народной партизанской армии!», «Долой японский империализм!», «Добьемся независимости Кореи!» и т. д. Сотни солдат Армии независимости и жители города вышли на улицы, аплодировали и махали руками, приветствуя нас. Рян Сэ Бон, казалось, захотел ознаменовать вступление АНПА в Тунхуа своего рода переломным моментом в расширении и развитии движения за независимость страны.

Наш отряд, прибывший из Аньту, немедленно разделился на две группы. Группа солдат Армии спасения отечества, командуемая Лю Бэньцао, пошла в квартиры китайцев по предложению представителя командования Армии самообороны, а бойцы командуемой мною АНПА остановились в домах корейцев.

И после того как предоставили нам ночлег, солдаты Армии независимости не вернулись к себе и дружно проводили время с нами. К нашему отряду они отнеслись более благожелательно, чем даже мы предполагали. Когда их информировали о нашем приходе из Аньту, они представляли нас как каких-то беспорядочных деревенских мужиков с копьями или мушкетами на плечах. А вот перед ними предстали такие аккуратные «джентльменские» войска. Они не скрывали своего восхищения и зависти.

Ночью я гостил у командующего Рян Сэ Бона.

Хозяин принял меня радушно. Первым долгом я поинтересовался здоровьем Ряна и его супруги, передал им привет моей матери.

— Мы переселились в Аньту. И там моя мать часто рассказывала о вас. Мать наказывала: «Знаешь, сынок, когда умер твой отец, похороны справляли командующий Рян и его друзья. Потом он рекомендовал тебя в училище „Хвасоньисук“. Не забудь, сынок, о его благодеяниях».

Выслушав меня, командующий Рян отмахивался.

— Что ты говоришь! Мы с твоим отцом побратимы. Чего там какие-то благодеяния? Слушай, Сон Чжу, твой отец мне помогал во многом. Думаю об этом с вечной благодарностью ему за это, никогда этого не забуду. Ну а теперь скажи, как здоровье твоей матери? Слыхал, она прикована к постели внутренней болезнью после переселения в Аньту.

— Спасибо за внимание. Болезнь у нее, думается, ухудшилась. В эти дни работает мало, больше лежит в постели.

Наш диалог так начался, как обычно, с осведомления о здоровье.

Я рассказал, какое впечатление произвел на меня городок, когда в Тунхуа вступил наш отряд.

— Сотни ваших солдат вышли на улицу, приветствовали нас рукоплесканиями. Мы тронуты этим все до слез. У бойцов Армии независимости сияли лица — и на душе у нас было хорошо.

— Мои подчиненные, я говорю, воюют не очень здорово, зато они люди гостеприимные.

— Вы слишком скромны. О вас мы слышали еще в Аньту. О том, что вы во взаимодействии с Ляонинской народной армией самообороны Тан Цзюйу окружили и легко заняли уездный городок Тунхуа.

— Но тут нечем гордиться. Сколько у них, у этой Армии самообороны? Увы, десятки тысяч! Если не возьмут его такой силой, то их и кормить незачем.

Рян не так хвалил этот бой, но подробно осведомлял меня обо всех деталях окружения уездного городка Тунхуа.

В такой атмосфере и закончился наш разговор. Я переночевал у него. Но я не сказал ему о цели нашего прихода, и он не потребовал объяснения этого. И это вызвало у меня какую-то тревогу, — почему Рян не спросил о цели нашего похода? Но его радушный прием, искреннее отношение ко мне еще более укрепили мое неизменное убеждение в том, что переговоры пойдут на лад.

Разговор на главную тему пошел на следующий день, после завтрака.

Первым выступил со своим словом командующий Рян. Вначале он сказал, помнится, так:

— Слушай, командир отряда, теперь вся Маньчжурия стала осиным ульем. Многочисленные осы налетают на непрошеного гостя — Японию. Жалить хотят. Тан Цзюйу, Ли Чхун Юн, Сюй Юаньюань, Сунь Сюянь, Ван Фэнгэ, Дэн Темэй, Ван Тунсюань… Все они, я говорю, осы Дунбяньдао. А сколько еще таких ос в Восточной и Северной Маньчжурии?! Время такое. Если мы объединим свои силы и будем воевать здорово, думаю, мы победим. Как ты думаешь, командир отряда?

Его слова совпали с целью нашего похода. За это я был, собственно, благодарен ему и даже счастлив, что сам командущий Рян поискал путь к сотрудничеству и стал его инициатором.

Так он с большой высоты смотрит на всю картину движения за независимость Кореи. Я, не скрывая восхищения прозорливостью командующего, всем сердцем воспринял его предложение.

— Вы предложили объединить силы в борьбе. И я согласен с вами. И мы, правду сказать, приехали советоваться об этом с вами. Если вооруженные отряды корейцев объединят свои силы, если так поступят и китайцы, если все патриоты, народы двух стран — Кореи и Китая — пойдут, как говорится, единой кучкой, то мы, думаю, сможем победить японский империализм.

Рян Сэ Бон улыбнулся и продолжал:

— Раз ты согласен, давай серьезно поговорим об этом.

— Позвольте, однако, сказать вот о чем. К сожалению, внутри нашей нации не достигнуто сплоченности, чего так требует нынешняя ситуация. Такого сплочения нет и внутри коммунистов, и внутри националистов, и между ними. Раз так, как же нам победить сильного врага — японских самураев?

— Тут причина в ошибочной политике людей левого крыла. Ты тоже левый, и тебе, уверен, ясно положение вещей. Они, вижу, чрезмерно разжигают борьбу. И так они не искали расположение народа. Так вызывают арендаторские конфликты и делают из крестьян самодуров. С лозунгом какого-то «красного мая» расправляются с помещиками… И ясно, что китайцы пренебрежительно относятся к корейцам, смотря на них, образно говоря, словно бык на петуха. Все это ошибка участников коммунистического движения.

Так мог бы сказать только тот, кто имеет отвращение ко всякому насилию коммунистов. Я, конечно, не думал, что он так говорит от вражды к рабочим и крестьянам, от сочувствия м и капиталистам. Сам Рян Сэ Бон до участия в и за независимость испил горькую чашу как беднейший крестьянин. Был арендатором, близким к рабу-должнику. Каждый год с тридцатого числа двенадцатого лунного месяца он мучился скандалами помещика, который с угрозой требовал платить долги. Был потомком бедного крестьянина, чудом одолел рубежи голодных лет с жидкой похлебкой из куриного проса, смешанной с сушеными листьями редьки.

Мне думалось, что собеседник порицает насильственную форму борьбы коммунистов не оттого, что выступает против самого идеала коммунизма и что защищает его антипод — идеи капитализма. Он не был противником самого идеала коммунизма. Он подвергал насмешке и порицал именно способы движения и методы борьбы отдельных коммунистов. Но подход к этим методам не мог не сказываться в понимании идеала коммунизма и в отношении к нему. Левацкие ошибки коммунистов раннего периода, допущенные ими в руководстве массовым движением, к сожалению, повлекли за собой серьезные последствия — вытравили привязанность к коммунизму из сознания многих людей, которые питали симпатию к новому идеологическому течению. И в беседе с командующим Ряном я еще раз до мозга костей ощутил, насколько пагубны последствия ошибок, допущенных старым поколением коммунистов на маньчжурской земле.

Я со своей стороны признал левацкое безрассудство отдельных коммунистов, допустивших ошибки в массовой борьбе. Однако мне не понравилось одно: Рян Сэ Бон с явной предвзятостью изображал массовую борьбу в целом как вредительство, подрывающее сплоченность нации. Я решил поправить его ошибочный взгляд.

— Это факт, что, как вы сказали, в классовой борьбе руководители Компартии Кореи слишком сбились с пути. Правда, их безрассудное левачество причинило и нам большой урон. Оно дошло до того, что породило, в конце концов, представление: корейцы — японские приспешники. Но, думаю, выступления крестьян против помещиков неизбежны. И вы много лет занимались земледелием, так что вам известно, сколько осенью достается помещику, а сколько — крестьянам. Трудись до седьмого пота — отбирают весь урожай. И крестьяне едва сводят концы с концами. Итак, они, чтобы жить, поднимаются на арендаторские конфликты. Как же можно огульно порицать все это очертя голову?

От него никакой реакции не последовало. То ли ему не понравилась моя защита неизбежности массовой борьбы, то ли он считал мою идею справедливой.

В тот день Армия независимости устроила сбор в честь АНПА. В армии было много молодых бойцов, которые подвергались коммунистическому влиянию со стороны членов ССИ и политработников, направляемых нами еще из Люхэ и Синцзина. Они и были главными организаторами встречи. И естественно, что сбор был весьма торжественным и горячим. На встрече присутствовало и много корейцев, которые жили в уездном городке Тунхуа.

И выступали с речами, и пели песни поочередно хозяева и гости. Весь процесс встречи заметно выявлял различие в характерных чертах АНПА и Армии независимости. Хозяева не скрывали своего восхищения скромностью, простотой и оптимизмом бойцов АНПА, порядочностью, энергичностью и стройностью отряда. Больше всего они завидовали нашему пению революционных песен и винтовкам образца «38».

Кое-кто из бойцов Армии независимости ошеломленно говорил:

— Откуда вдруг, даже без молвы, взялись такие порядочные войска?

А иные спрашивали:

— Договорились бы о сотрудничестве с вами. Ну скажи, как идут переговоры с командующим Ряном?

В тот день командующий Рян лично навестил отряд АНПА. Поглядим, мол, какие войска привел с собой Сон Чжу. Наши бойцы то аплодировали, то отдавали честь гостю, прикладывая руку к фуражке. Словом, приветствовали его так здорово, чтобы гость пришел от этой встречи в восторг. Но тут командующий Рян допустил погрешность, — он выступил с антикоммунистической речью. И вдруг теплая атмосфера сменилась на враждебную.

— Чтобы достигнуть независимости Кореи, — сказал он, — нужно прежде всего не заниматься делишками в пользу врага. А сейчас коммунисты поступают не так, — помогают противнику. Так, они идут на завод — натравливают рабочих на капиталистов, идут в деревню — науськивают хлеборобов на драки с помещиками. Даже в семье заставляют мужа и жену драться между собой — мол, равноправие женщин. И еще чуть что шумят: «Экспроприация!», «Долой!» и т. д. Так они сеют вражду среди соотечественников, ставят барьеры между нациями.

Все мои товарищи возмутились его речью. Чха Гван Су, совсем побледнев, с негодованием глянул на оратора. И я был недоволен речью Ряна, насквозь проникнутой угаром антикоммунизма. Почему он произнес такую речь, — мне было непонятно.

— Знаете, — говорю я ему, — мы же не такие люди. Мы не помогаем врагу. Мы боремся за освобождение корейской нации, боремся за интересы трудящихся масс. Чтобы достигнуть независимости Кореи, в центре выступлений должны стоять рабочие, крестьяне, трудовые массы. По-старому, одними только силами дерзких смельчаков, выдающихся героев, своего не добиться.

Когда я кончил, мои товарищи в один голос заговорили и повели словесные атаки против Кунминбу.

— Группировка Кунминбу убила в Ванцинмыне шестерых молодых патриотов. Скажите, это ли не помощь врагу? Совершила такие большие преступления перед нацией. А Кунминбу позволительно ли твердить о каких-то действиях в пользу врага, не стыдно ли преследовать нас?

Так вот зашумели молодые. Всем рты не заткнешь.

А командующий Рян, явно обиженный, начал осыпать нас руганью.

Он рассердился чрезмерно, его поведение начисто нарушило всякие правила приличия. И я не мог не ошеломиться, было странно и непонятно, почему он вдруг, потеряв равновесие разума, так нас поносит. Или словечки наши задели его достоинство? Или подсказала ему, напела на ухо провокационные слова против нас какая-то темная личность, не желающая сотрудничества? И все-таки мне думалось, что обида его отнюдь не беспочвенна.

И я с нелегким терпением уговаривающим тоном сказал:

— Незачем вам так обижаться. Какие мы люди — время покажет. Чтобы понять друг друга, нужны нам, думаю, частые и тесные контакты между вашей частью и нашим партизанским отрядом.

На это ответа командующего не последовало.

«Угар антикоммунизма у него так толст, что его стереть нелегко. Но если терпеливо убеждать, то, пожалуй, все-таки можно будет изменить его ошибочный взгляд», — с такой смутной надеждой и верой я вернулся в дом, где мне предстояло заночевать. Если неверие другому считается своего рода симптомом шовинизма, то доверие другому можно назвать величайшим гуманизмом. Для патриотов той страны, земля которой стала трагической жертвой агрессии и грабежа, высшей гуманностью являются именно достижение национального сплочения и освобождение родителей, братьев, сестер, всех соотечественников объединенными силами нации. Так я думал.

Ведь с этой же целью я пришел к Рян Сэ Бону со своим молодым отрядом, которому от рождения всего только один год, преодолев тысячу ли.

В тот день, когда сорвались наши переговоры, мы получили информацию: Армия независимости строит заговоры с целью разоружить наш отряд. Об этом сообщил нам член нашей организации, действовавшей в городке Тунхуа.

Нам никак не верилось, что сам командующий Рян планирует такие заговоры. Но на всякий случай мы молниеносно вышли из Тунхуа.

Итак, я разлучился с моим учителем Лю Бэньцао.

Отряд АНПА так вот отправился из Тунхуа, не выполнив актуального задания по осуществлению сотрудничества в антияпонской борьбе и избежав столкновения с Армией независимости. В движущемся отряде царило мрачное настроение. Чха Гван Су шел позади молчаливо и задумчиво, порою взглядывая в книжечку с маршрутом похода.

— Чего у тебя, Гван Су, такое сердитое лицо? Муху проглотил, что ли? — предугадав его кислое настроение, заговорил я и нарочно улыбнулся.

Он словно ожидал эту минуту и, пряча книжечку в карман, сказал недовольным голосом:

— А что, сиять улыбкой? Я, честное слово, не могу вынести посады и стерпеть такую обиду. Все пропало. Тысячу ли одолели с кровопролитием, а видишь, толку-то нет.

— А почему ты, начштаба, хочешь видеть в переговорах с Армией независимости только одни неудачи?

— Ну а скажи, разве это удача? Ясно, что командующий Рян не пошел на сотрудничество, да еще строил козни — разоружить наш отряд.

— Ты, начштаба, видел только выражение лиц верхушки армии. А лица солдат не видал. Как они восхищались, как они завидовали нам, партизанам! Я бы сказал, это более значимо, чем версия о разоружении. Главное — не выражение на лицах верхушки, а подход низов — самих солдат. Вот в нем-то я вижу будущее нашего сотрудничества.

Так я сказал, но нельзя считать, что у меня была такая уж светлая надежда на судьбу сотрудничества. Просто я сказал только о своем предчувствии, выразил лишь свое желание.

И я, собственно говоря, на душе переживал нелегкое. Я терзался мыслью: «Между людьми разных стран, например, между командующим Ряном и Тан Цзюйу, между нами и командующим Юем, состоялось сотрудничество, а почему так трудно сотрудничать людям одной нации, то есть АНПА и Армии независимости? Разве ж невозможно сотрудничать нам с командующим Рян Сэ Боном?»

А действительно ли Армия независимости строила такие заговоры или нет? Это долгое время оставалось неизвестным, как искомое число в математике. Я признал безошибочность полученной информации, потому что ее собрал наш подпольщик. Но вместе с тем я пожелал, чтобы эта информация была беспочвенной. Пусть она была бы научно обоснованной, но у меня не было ни тени желания придираться к командующему Ряну. Человеческому мышлению есть свой лимит. Чтобы выйти из этого предела, нужно тратить довольно много времени и опыта. Вот почему я, уходя из Тунхуа, не торопился сделать вывод, что сотрудничество с Армией независимости невозможно.

Наоборот, я не терял надежду: непременно настанет час, когда командующий Рян поймет нашу искренность и будет стучать в дверь, предлагая сотрудничество. Патриотизм, образно говоря, равен потоку реки и ручья, впадающих в море, имя которому — коалиция с коммунизмом…

С той поры прошло много лет. Командующий Армии независимости Чвэ Юн Гу перешел со своим отрядом в Корейскую Народно-революционную армию. Мы вместе с ним вспоминали о незабываемых днях лета 1932 года. По словам Чвэ, в то время к заговорщическим попыткам разоружить АНПА прибегал не командующий Рян, а его подручный — штабист. В принципе Рян намеревался пойти на сотрудничество с АНПА, а тот штабист, взяв закулисный «микрофон» антикоммунизма, клеветал на нас и, наконец, со своими лояльными приспешниками начал строить интриги с целью разоружить наш отряд.

Рассказ Чвэ Юн Гу рассеял в пух и прах наше сомнение в командующем Рян Сэ Боне. На самом же деле командующий Рян очень сожалел, что прервались связи с нами, и он не имел ничего общего с заговорами против нас. У меня на душе улеглось, когда я слушал об этом. Я больше всего обрадовался, еще раз убедившись в том, что он — сейчас его нет в живых — был честен перед патриотизмом, не запятнан перед своим моральным долгом. Нет ничего более радостного и более приятного, когда узнаешь, что человек, которого раньше ты считал замечательным, остается неизменно замечательным даже спустя целые десятки лет и что хранимая тобой чистая мысль об этом человеке не грязнится и не пятнается.

Ошибка командующего Ряна была в том, что он не смог увидеть интриг противника. Он был человек справедливый, стойкий, но не знал, что у него под самым носом штабист строил козни в целях не дать дорогу сотрудничеству с нами. И еще: когда тот злобно клеветал на коммунистов, Рян не сумел проникнуть в его нутро, не заглянул в душу этому подлецу. Да и сам командующий скоро погиб оттого, что был обманут коварным противником.

Рян переориентировался от антикоммунизма к коалиции с коммунизмом только накануне его смерти. В то время положение в Армии независимости было очень сложным: усиливалось вредительство лазутчиков и подкупленных ими приспешников, росло число дезертиров и других убегающих из части отсталых элементов. С другой стороны, прозвучал голос, требующий сотрудничества с коммунистами.

Рян не мог больше игнорировать коммунистов. Он признал, что наступил новый бурный период, когда в революции в двух странах, в Корее и в Китае, коммунисты стали ее главной силой, они уже вершат все дела. Он объективно строго проверял свой подход к коммунизму и, наконец, решил пойти на коалицию с ним.

Недопонимание коммунизма и неосознанная вражда к нему не позволили Ряну принять решение пойти на сотрудничество с нами. И вот такой человек все же пошел вперед, переориентировался к коалиции с коммунизмом. Это было особым событием не только в жизни самого Ряна, но и в истории борьбы Армии независимости. Он бросил флаг антикоммунизма и избрал путь коалиции с коммунизмом. Этот факт мы видим и в том, что он пошел на совместные действия с Ян Цзинюем. Он намеревался сотрудничать и с нами.

Японские империалисты пуще всего боялись того, что войска Рян Сэ Бона будут идти с нами рука об руку. Сотрудничество КНРА и Армии независимости означало бы военно-политическое единство коммунистов и националистов в национально-освободительном движении в Корее. Это стало бы большой угрозой врагу.

Японская жандармерия, полиция и спецслужба умышленно запланировали заговоры — убить Рян Сэ Бона и разложить Армию независимости изнутри. К этим интригам присоединились и Мукденская жандармерия и служба Хукусима генерал-губернаторства в Корее. За Рян Сэ Боном установил надзор и слежку также «Дунбяньдаоский партизанский отряд спецслужбы Квантунской армии Японии».

Есть еще такая версия, что для тайных операций по убийству Ряна было выделено более 100 тысяч вон. Были подняты на ноги и Пак Чхан Хэ и другие шпики Синцзина.

Коварнейшими интригами враги пытались заманить Рян Сэ Бона в ловушку. В заговор включили еще изменника некоего Вана, который имел давнюю связь с Ряном и «помогал» Армии независимости. Однажды этот предатель так льстил Рян Сэ Бону, китайская антияпонская армия желает встречи с Ряном для того, чтобы помочь Армии независимости. Обманутый его слащавыми словами, Рян Сэ Бон совершил оплошность — не успев разобраться в сути дела, отправился за Ваном к Далацзы, где, мол, его ждет китайская антияпонская армия.

На дороге Ван вдруг выхватил пистолет и, угрожая им, крикнул: «Слушай, я не вчерашний Ван Минфань. Желаешь жить — сдайся японской армии!»

Командующий Рян громогласно кричал на этого негодяя и тоже вынул оружие. Но было уже поздно — враги, укрывшиеся в гаоляновом поле, первыми же залпами из засады сразили его.

Как писал в своем очерке Чвэ Иль Чхон, слова верноподданного Пак Чжэ Сана «Принимаю кару Керима (Корея), но прочь должность и жалованье от самурайского короля», стали духом командующего Ряна и загнали врага в страх.

Иногда я думаю: если он пораньше бы стал на путь коалиции с коммунизмом, то его судьба, возможно, стала бы иной. Но это, конечно, неотвязная нить мысли того, кто жалеет о его смерти.

— Я умираю и не могу продолжать сопротивление Японии. Но вы, мои солдаты, будьте живы и пойдите к командующему Ким Ир Сену. Это ваш путь к жизни. Иного выхода нет!

Так завещал он своим подчиненным и закрыл глаза…

Нет, это не столько заветы покойного, сколько декларация о коалиции с коммунизмом, рожденная смертью одного патриота, который, разрушив барьер антикоммунизма, вышел на новую дорогу.

Откликнувшись на эту декларацию, через четыре года более 300 бойцов Армии независимости, те, кто встречал нас на улице города Тунхуа, пришли под командованием командующего Чвэ Юн Гу на гору Пэкту, чтобы присоединиться к КНРА. Я встретил их в Хуадяне.

Корейцы уезда Хуаньжэнь, чтобы не дать врагу глумиться над трупом покойного Ряна, похоронили его на горе за своим селом, не насыпав могильный холм, они сравнили могилу с поверхностью земли. Но японские войска и полицейские раскопали эту могилу, отрубили голову покойного и вывесили ее на улице города Тунхуа.

Семья покойного тоже подверглась жестоким преследованиям. Его родные, не вытерпев гонений японских и марионеточных маньчжурских войск и полицейских, были вынуждены даже заменить фамилию Рян на Ким и переселиться в горную глущь уезда Хуаньжэнь, удаленную на тысячу с лишним ли от железной дороги. Там они и ютились, как кроты.

После освобождения Кореи я направил наших работников в Южную Маньчжурию, чтобы привести родных покойного на Родину. Вернулись супруга командующего Юн Чжэ Сун, его сын, дочь и ее муж.

— Сколько вы перенесли мук и страданий после смерти мужа! Все время вас гоняли японские войска и полицейские…

Так я первым сказал при встрече и поздоровался с бедной женщиной. Она долго не могла унять слез, плечи ее вздрагивали неуемно.

— Вот я вижу вас, Полководец, и чувствую, что все горечи у меня растаяли. А что мои муки! Жили так, как все гонимые. Это пустяки. Зато какие мытарства и переживания были у вас, Полководец! Ведь вы сражались, чтобы изгнать самураев…

— Я все время был в боевых хлопотах. Не смог послать вам и весточки, за что чувствую себя виноватым перед вами.

— Виноваты-то это мы, Полководец! Жили мы хотя и в горах, но о вас слышали. Слушала о вас, — а в душе сетовала на покойного мужа: ты, родной, костьми лег на чужбине, не пошел за Полководцем!

— Но командующий Рян сражался храбро до последней минуты своей жизни…

А сына его, Рян И Чжуна, мы направили на учебу в Революционное училище в Мангендэ.

В апреле 1948 года у нас проходило совместное совещание представителей Севера и Юга. В то время Ким Гу посетил это училище. Здесь он встретился с сыном бывшего командующего Ряна и не скрывал своего удивления.

— Как это так?! Ядаже не предствлял себе, что здесь учат сына командующего Армии независимости. Ведь в этом училище власти Северной Кореи воспитывают детей партизан.

— Здесь, — сказал я ему, — есть дети не только партизан, но и других погибших патриотов, тех, кто действовал внутри страны в профсоюзах и крестьянских союзах. У нас нет дискриминации в отношении погибших патриотов, борцов за Родину. Не интересуемся, к какой бы группировке они раньше ни принадлежали.

— Это училище, я бы сказал, символ национальной консолидации! — взволнованно сказал Ким Гу.

Окончив училище, Рян И Чжун стал политработником части ВВС. А после войны, к сожалению, погиб при авиакатастрофе.

Получив эту скорбную весть, я очень расстроился. Очень боялся, как бы на этом не кончилось кровное родство командующего Ряна.

К счастью, у Рян И Чжуна остался сын, Рян Чхоль Су. Единственный. Но его, к сожалению, искалечил детский паралич. Партия послала его учиться в начальную, потом в полную среднюю школу и вуз, заботясь о том, чтобы он прошел, как здоровый, весь 14-летний учебный процесс. Четыре года он учился в Университете имени Ким Ир Сена. Друзья каждый день возили его на коляске в Университет, поднимали на лифте в аудиторию, на 17-й этаж. Уважение второго, третьего поколений к погибшим патриотам-предшественникам выразилось и в теплой любви к искалеченному болезнью внуку патриота. Сейчас Рян Чхоль Су как достойный писатель Республики пишет свои произведения, хотя и в постели.

У него два сына и одна дочь. Судя по кровному родству, они — правнучата Рян Сэ Бона. В осенний праздник чхусок они вместе с родителями идут на могилу своего прадедушки, который покоится на Кладбище патриотов. Им пока неизвестно, какие переживания, какое несчастье сковывали жизнь их прадедушки.

Желаю, чтобы на плечи этих несмышленышей не давил тяжелый груз с ярлыком: антикоммунизм или коалиция с коммунизмом.

5. Под идеалом консолидации

Наш отряд ускорил поход в Люхэ.

Уезд Люхэ, как и Синцзин, Тунхуа, Хуадянь, Паньши, был широко известен в Южной Маньчжурии как один из важнейших очагов движения за независимость Кореи. В этом районе вместе с деятелями движения за независимость страны, принадлежавшими к старому поколению, было много и борцов — представителей нового поколения, стремившихся к коммунизму. И Синхынские курсы, широко известные в истории движения за независимость Кореи как первое военное училище, были учреждены в Ханихэ уезда Люхэ Южной Маньчжурии.

Определяя Люхэ как один из пунктов маршрута нашего похода, мы намеревались активно развернуть в этом районе политическую работу, чтобы расширить в массах базу для деятельности АНПА. Не только в Люхэ, но и в Саньюаньпу, Гушаньцзы, Хайлуне, Мэнцзяне и других районах, расположенных на пути нашего возвращения до Аньту, мы решили развернуть наряду с работой по революционному воспитанию масс энергичную деятельность по расширению отрядов партизанской армии. Именно в этом и состояла одна из сторон стратегических соображений, предусмотренных нами при определении маршрута нашего похода в Южную Маньчжурию.

Экспедиционный отряд, останавливаясь прежде всего в Саньюаньпу, Гушаньцзы, Люхэ, Хайлуне, проводил работу с революционными организациями.

После события 18 сентября революционные организации в этих районах были жестоко разрушены вследствие вражеского белого террора. Большинство организаций, созданных в течение нескольких лет потом и кровью коммунистов нового поколения, было либо разрушено, либо разгромлено и распущено. Были и такие организации, которые невозможно было восстановить: все их члены либо арестованы, либо убиты.

От последствий события 18 сентября больше всего пострадал Хайлун и его окрестности. В Хайлуне находилось японское консульство, и вражеские щупальца были в нем протянуты глубже, чем в других местностях. В каком бы районе мы ни бывали, там были люди, которые не находили себе места, чтобы найти нить, ведущую к установлению связи с организацией.

Во всех местностях, где мы останавливались, я встречался с членами низовых партийных организаций, разветвленных от основы первой партийной организации, с активом КСМК и АСМ и руководителями Крестьянского союза, Антияпонского общества женщин и Детской экспедиции. Ознакомившись с их деятельностью, я обсуждал с ними предстоящие революционные задачи, дальнейшие задачи нашей борьбы. В ходе этого я заметил в настроениях у членов революционных организаций этой местности и в их образе мышления несколько отрицательных моментов, которые нельзя обойти молчанием.

Первый момент — это была тенденция пораженчества, которая начала быстро распространяться среди них в связи с событием 18 сентября.

Такая тенденция проявлялась прежде всего в их образе мышления: «Захвачена Японией и Маньчжурия, теперь всему конец». Немало таких людей, которые твердили: «Япония победила Россию, самую великую в мире по территории страну, разгромила и цинский Китай. А ныне у нее глаза загорелись и на основную территорию Китая, чтобы захватить ее вслед за Маньчжурией. Неизвестно, насколько сильны американские и английские войска, но, видать, и им не устоять против японских войск. Смотри, Япония покорит чуть ли не весь мир! В такой обстановке ожидать независимости Кореи — все равно что ждать у моря погоды». Иллюзии насчет японских войск, возникшие после японо-китайской (1894–1895 — ред.) и русско-японской войн, к этому времени все более поощрялись и распространялись.

Находились и люди, которые считали пустыми словопрениями заявления о возможности победить японский империализм собственными силами корейской нации. Если будут расти такие взгляды, то можно скатиться в пропасть пораженчества: к чему, мол, совершать революцию, все равно в этой борьбе мы не победим?

Без преодоления пораженческой психологии сплачивать народ невозможно, невозможно мобилизовывать широкие патриотические силы на революцию.

И мы, выбрав из отряда бойцов и командиров, подготовленных в политическом и деловом отношениях, направили их в гущу масс с заданием читать лекции и вести разъяснительную работу на тему «Событие 18 сентября и перспективы корейской революции».

С самым большим интересом люди слушали сообщения о новостях антияпонской вооруженной борьбы. Они проявляли особое любопытство к масштабам Антияпонской партизанской армии и ее тактико-стратегическим принципам. И снова повторялась та речь, которую я произнес перед населением Люцзяфэньфана, и снова вспыхивали и гремели аплодисменты.

А самой привлекательной и интересной темой из нашей лекции и беседы был рассказ о битве на рубеже уездов Аньту — Фусун. В свете боевых успехов Японии, которая одним ударом захватила обширную Маньчжурию и сфабриковала даже государство «Маньчжоу-Го», наш успех в разгроме одной роты противника выглядел таким незначительным, что его никак не сравнить с первыми. Но публика с большим интересом слушала рассказ о том, как среди бела дня на пути была разгромлена одна рота японских войск. Весть о боевом успехе молодой АНПА, только что зародившейся в дни начала господства Японии в Маньчжурии, так вот сильно поражала людей.

Люди хотели знать о ходе боя до мельчайших подробностей, даже о конкретном внешнем виде вражеских солдат, когда они обращались в бегство, не устояв против нашего наступления. Они без конца засыпали нас вопросами, чтобы подтвердить факты. И нам приходилось два-три раза повторять одни и те же детали боя.

Резюмируя отклики людей на результат боя на рубеже уездов Аньту — Фусун, я еще раз твердо убедился в необходимости показывать практические действия, а не говорить только на словах, демонстрировать мощь партизанской армии в боях, чтобы внести в сердца масс веру в возможность достижения независимости страны собственными силами нашей нации.

Другой вопрос, выдвигавшийся в настроениях масс, заключался в том, что среди многих юношей в связи с созданием АНПА начинала проявляться тенденция абсолютизировать только вооруженную борьбу и недооценивать подпольную революционную деятельность. Они, пренебрежительно относясь к жизни в организациях, утверждали: когда противник истребляет нас танками, пушками и самолетами, к чему день и ночь собираться на сборы, заниматься словопрениями, разбрасывать листовки? Надо, мол, подниматься с оружием в руках, уничтожить хотя бы одного япошку, а то удачи не видеть. Куда же нам с этакой подпольной деятельностью!

Они не знали, что и вооруженная борьба ведется активистами, воспитанными в организациях, что без огромного бассейна, называемого организацией, невозможно создать и вооруженные отряды, более того, даже и расширить уже готовый отряд. И это, можно сказать, было последствием детской болезни «левизны», порожденной событием 18 сентября.

Не такой уж трудной проблемой было разъяснить массам то, что бассейном Антияпонской партизанской армии является организация, что в отрыве от организаций не может быть и речи о революционной борьбе, тем более о ее проведении, что если не будут действовать организации, то кончится жизнь огромного организма, называемого революцией. Мы убедительно разъясняли им, что корейские коммунисты могли создать в различных районах Маньчжурии отряды АНПА и начать войну сопротивления вооруженными силами целиком благодаря тому, что за прошедшие годы революционно настроенные массы успешно вели работу в организациях.

Еще один такой вопрос выдвигался в настроениях населения Южной Маньчжурии, — это была тенденция отвечать террором на террор группировки Кунминбу. В то время реакционные силы из группировки Кунминбу усиливали в районах Южной Маньжурии террористические акции в отношении коммунистов и националистов новаторского толка, пытавшихся повернуться лицом к новому идейному направлению.

Члены КСМК и АСМ в Люхэ и его окрестностях заявляли, что надо решительно противостоять правой фракции Кунминбу, которая то и дело прибегала к террору. Они не хотели сразу принять наш довод, почему вредно отвечать террором на террор Кунминбу. Они утверждали, что если не подавить силой террор и попустительствовать ему, то это приведет лишь к его поощрению.

Мне приходилось пространно разъяснять, почему несправедливо отвечать террором на террор, почему такой акт является безумством, причиняющим большой вред делу революции.

Я рассказывал им примерно вот так:

— Кунминбу убивает патриотов. Это, разумеется, во веки веков неискупимое преступление. Лишаться истинных патриотов от рук соотечественников — это трагедия всех нас, жаловаться на это некуда. За это преступление группировка Кунминбу из поколения в поколение будет проклята нашей нацией и потомками. Разумеется, и мне понятны ваши настроения, товарищи! Вы квалифицируете Кунминбу как группировку палачей и решили отомстить ей. Но прежде чем точить меч возмездия, надо глубоко задуматься над тем, почему возникают такие несчастья. Пусть Кунминбу скатилась в притон правой фракции национализма, но не следует всех ее членов ставить на одну доску с мерзавцами. Дело в том, что японские империалисты засылают в Кунминбу своих агентов с целью превратить ее в реакционную группировку и постоянно проводят там операции, чтобы разложить ее. Империалисты Японии, обращая внимание на группу новаторского толка, представляющую собой новые силы внутри Кунминбу, коварно поощряют разлад и противоборство в ее рядах. Если мы уничтожим террором Кунминбу, то от этого будут ликовать только японские империалисты, это будет только на руку япошкам. Поэтому мы должны изолировать превратившуюсяв реакцию верхушку Кунминбу, разоблачать проникших в нее агентов японских империалистов, вывести на чистую воду заговоры противника. Будем не забывать: залог национального возрождения — в сплоченности.

Тогда юноши понимающе закивали головами.

Помогая южноманьчжурским товарищам преодолеть такие тенденции, мы дали им задание срочно восстановить и привести в порядок разрушенные революционные организации, еще теснее сплотить массы вокруг них. Дали им задания — подготовить активистов и послать их в вооруженные отряды, расширить партийную организацию за счет молодых коммунистов из среды рабочих и крестьян, проверенных в практической борьбе, усилить работу с китайскими антияпонскими отрядами.

Когда мы останавливались в Саньюаньпу, Гушаньцзы, Люхэ и Хайлуне, многочисленные юноши добровольно вступили в наш отряд. Это можно было назвать итогом активной деятельности, которую мы развертывали в Южной Маньчжурии.

Для того чтобы разрешить наболевшие вопросы о подъеме революционного движения в Люхэ, следовало повысить роль Чвэ Чхан Гора и других посланных в этот район членов первой партийной организации и комсомольских активистов. Именно в этом и была причина того, что мы столь усердно искали местонахождение Чвэ Чхан Гора, связь с которым прервалась год тому назад. Если бы удалось встретиться с ним, то это дало бы возможность серьезно обсудить с ним вопрос о том, как развивать вширь и вглубь революцию в Южной Маньчжурии в соответствии с новой обстановкой, когда оккупация Маньчжурии японскими империалистами стала явью и когда началась вооруженная борьба, а также наметить ему конкретное направление работы. Он был не кто иной, как наш представитель посланный нами в Южную Маньчжурию.

Люхэ — это был район его деятельности, развертывавшейся по решению ССИ. Эта местность так или иначе была глубоко связана с ним. Здесь он начал свою службу в Армии независимости, а когда он поступил в училище «Хвасоньисук», здесь он получил от Рян Сэ Бона письменную рекомендацию.

После закрытия этого училища он вернулся в свою роту, служил советником Армии независимости, отдавал все силы делу расширения арены деятельности ССИ в обширной Южной Маньчжурии, сделав Люхэ центром своей работы. Когда он действовал здесь, он участвовал и в налете на филиал японского консульства в уездном центре Цзиньчуане.

Люхэ находился под сильным влиянием фракционеров и националистической консервативной фракции, искушенной в антикоммунистических интригах. Сторонники фракции Эмэльпха, создав в уезде Паныии так называемое общество Чуминхвэ, противоборствовали с националистическими организациями Южной Маньчжурии, а внутри Армии независимости, которая находилась под угрозой раскола из-за противоборства между новаторской и консервативной группами, отдельные лица левого крыла, стремившиеся к социализму, в союзе с фракциями Хваёпха и Сосанпха готовились к созданию организации единого национального фронта.

Сторонники консервативной фракции во главе с Хен Мук Гваном и Ко И Хо развернули в широком масштабе реакционное наступление на тех, кто стремился к коммунистическому идейному течению.

Находясь в такой сложной обстановке, Чвэ Чхан Гор в Люхэ и его окрестностях организовал АСМ и добивался быстрого расширения его рядов.

Фракционеры придирчиво заявляли: «Что это за организация так называемый Люхэский АСМ? Единственная организация корейской молодежи в Китае — это Федерация молодежи в Китае!» Фракционеры группировки Эмэльпха засылали чуждые элементы в АСМ в Люхэ, чтобы разобщить его изнутри. Они, вызвав десятки юношей из района Паньши в Данигоу, организовали из них террористическую группу — так называемую дубинную дружину. Они доносили в полицию ложные сведения, будто солдаты Армии независимости в Саньюаньпу затевают бунт, и вместе с ней бесчинствовали, учиняя произвол над руководителям и АСМ.

Тогда Чвэ Чхан Гор остановил их бесчинство и спас актив АСМ. В отместку за провокации фракционеров Чвэ Чхан Гор не прибегал к военным средствам. Он вообще человек натуры великодушной по отношению к людям и при решении возникших вопросов. Позже я встретился с ним в Калуне. Он говорил: действительно удивительное дело, что он, не лишившись разума, воздержался от выстрела из ружья, когда фракционеры истязали дубинками членов АСМ, когда от их ударов наши ребята падали, харкая кровью.

Когда мы отправились в Люхэ, больше, чем кто-либо другой, радовался Чха Гван Су. Рисуя себе предстоящую встречу с Чвэ Чхан Гором, он, как ребенок, не удержался от нахлынувшего волнения. Оба они были связаны с Люхэ необкновенной историей.

Когда Чвэ Чхан Гор, находясь в подчинении у Рян Сэ Бона, щеголял шестизарядным револьвером на поясе, Чха Гван Су обучал детей в школе. Тогда они сошлись мыслями и стали товарищами.

— Этот Чвэ Чхан Гор человек гордый, но я с первого взгляда пленился Чха Гван Су. На вид он такой шустрый, беспокойный парень, а в душе у него, оказывается, полно золота. А в голове, ей богу, сидят десятеро Карлов Марксов!

Как-то раз, вспоминая первое знакомство с Чха Гван Су, Чвэ Чхан Гор так подшучивал над ним:

— Эх, если бы я, Чвэ Чхан Гор, был бы девушкой, первым вышел бы замуж за этого шустрого, беспокойного парня. Что делают все эти гиринские девушки, ослепли они, что ли?

Слушая такую шутку, Чха Гван Су слегка улыбался.

Еще до той поры, в годы жизни в Гирине, Чха Гван Су не женился. Поэтому Чвэ Чхан Гор, бросая щедрые комплименты, всегда вызывался сосватать Чха Гван Су невесту. Он говорил, что в день, когда этот беспокойный балагур поедет на коне в дом своей невесты, он обязательно станет у него кучером.

Стоит им только встретиться, как и начинают шутки и словесную перепалку. И в шутках их — ни малейшей принужденности: я, мол, старший брат, а ты младший, так что смотри, мол, обращайся ко мне, как положено, к старшему. Их дружба была такой сердечной и пламенной, что все завидовали им, а иные к ним даже и ревновали.

Их дружба, можно сказать, все более углублялась в дни, когда они вели работу по расширению рядов организаций КСМК и АСМ, главным образом, в районах Люхэ, Синцзина, Телина. Чвэ Чхан Гор вместе с Чха Гван Су создал в Гушаньцзы организацию КСМК, а также просветительские организации под названием Общества по изучению общественных наук в Синцзине, Люхэ, Паньши и других уездах Южной Маньчжурии, и прежде всего в Ванцинмыне.

Общество по изучению общественных наук ставило своей задачей изучение и распространение марксизма-ленинизма и руководящей теории корейской революции. Метод работы этого общества был похож на нынешнюю систему заочного обучения. Каждый год примерно 15 дней, в свободное от сельскохозяйственной страды время, вызывали юношей и девушек на лекции, а в остальное время раз в несколько месяцев читали выездные лекции, высылали необходимые учебные пособия и таким образом просвещали членов общества.

Члены общества с помощью учебных пособий сами выучивали содержание лекций, примерно раз в неделю собирались на дискуссию. Когда возникали непонятные вопросы, они обращались к наставникам с вопросом в письменной форме. Таким образом они полностью усваивали предусмотренные программой знания.

Осенью того же года, когда состоялся съезд Молодежной федерации Южной Маньчжурии, Чха Гван Су рассказывал мне в Люхэ о деятельности Общества по изучению общественных наук. Я просто восхищался оригинальностью и новизной метода работы общества, ценил троих товарищей по борьбе (Чвэ Чхан Гор, Чха Гван Су, Ким Хек), заведовавших этой организацией, как людей широкого масштаба и высокой творческой активности. Созданный ими на практике метод обучения показал, что и в условиях тяжелого подполья умелая постановка работы позволит воспитать из молодых людей замечательных пионеров своего времени, творцов истории…

Ведя за собой походный отряд в направлении Саньюаньпу и рисуя перед собой предстоящую встречу с Чвэ Чхан Гором, я тоже не меньше, чем Чха Гван Су, волновался.

С ним расстался я после создания в Калуне первой партийной организации. С той поры прошло целые два года. За это время Чвэ Чхан Гор создал партийные организации в Люхэ, Синцзине, Хайлуне, Цинъюане, Паньши и других обширных районах Южной Маньчжурии, расширил сеть различных массовых организаций. Командуя одним отрядом Корейской революционной армии, он с головой ушел в обеспечение необходимого числа личного состава армии и материальную подготовку для создания постоянных революционных вооруженных сил. Весной 1931 года, переименовав Цзицзяньское командование Корейской революционной армии в Восточную революционную армию, он стал ее командиром. Связной Чвэ Чхан Гора, передавший мне весть об этом, сообщил, что он ломает голову из-за разногласий с реакционными кругами группировки Кунминбу.

С тех пор прервалась связь с Люхэ. Это постоянно беспокоило меня. Я беспокоился о нем не только из-за того, что он человек врожденно рисковый, романтик, готовый идти в огонь и в воду, рискуя жизнью. Он был коммунист, который действовал в рамках группировки Кунминбу, принимавшей террор за всесильное средство, и оказался под наблюдением ее реакционной фракции. С точки зрения этой группировки его можно считать лицом поднадзорным.

В конце того года, когда произошел инцидент в Ванцинмыне, реакция из Кунминбу арестовала 6 молодых коммунистов, в том числе Чвэ Чхан Гора и Чвэ Дык Хена, чтобы физически ликвидировать их в Данюгоу. Это происшествие вошло в историю под названием события в Люхэ.

Новаторские силы из группировки Кунминбу, стремившиеся к новому идейному течению, в связи с этим событием возвысили свой голос протеста против реакционной фракции. А сам Чвэ Чхан Гор, оказавшийся жертвой этого случая, точил меч, чтобы отомстить фашизированной верхушке Кунминбу.

Получив эту весть, я направил Пак Гын Бона в район Люхэ с письмом к Чвэ Чхан Гору. «Столкновение с Кунминбу, — говорилось в письме, — в какой бы то ни было форме совершенно бесполезно. Не может быть, не должно быть и речи о кровопролитии между единокровными соотечественниками, стремящимися к антияпонской борьбе. Ведь мы, глотая слезы, хранили терпение и тогда, когда потеряли шестерых ни в чем не повинных товарищей в Ванцинмыне! Будь рассудителен на каждом шагу, не давай волю чувствам!»

После события в Люхэ группировка Кунминбу раскололась на два лагеря в августе 1930 года, когда проходили заседание Исполкома Революционной партии Кореи и ее конференция.

Хен Мук Гван, Рян Сэ Бон, Ко И Хо, Ким Мун Го, Рян Ха Сан и другие лица упорно стояли на прежнем курсе, требуя претворения его в жизнь, в то время как Ко Вон Ам, Ким Сок Ха, Ли Чжин Тхак, Ли Ун, Хен Ха Чжук, Ли Гван Рин и другие лица из группы молодых, расквалифицировав Революционную партию Кореи как фашистскую, противоречащую воле народа, выступали за поворот к прогрессивному направлению — они требовали распустить эту партию и превратить ее в авангард классовой революции, представляющий интересы неимущих, и в то же время осуществить классовое руководство корейскими крестьянами в Маньчжурии.

Из-за таких разногласий в идеалах между двумя фракциями разразилась кровопролитная схватка за физическую ликвидацию друг друга.

Сторонники Кунминбу при попустительстве Мукденского провинциального правительства, подкупив китайских чиновников, войска и полицию, принимались за террористические акции с целью ликвидировать оппозицию. В ходе этого было убито из-за угла пятеро лиц другой стороны, в том числе Ли Чжин Тхак. В отместку за это антикунминбуская фракция совершила налет на штаб-квартиру Кунминбу и расстреляла командира 4-й роты Ким Мун Го. Впоследствии она, опубликовав заявление о своем выходе из Кунминбу, создала организацию под названием Комитета по борьбе против Кунминбу, цель которого — ликвидировать Кунминбу.

Мое беспокойство о Чвэ Чхан Горе основывалось именно на такой политической обстановке. На месте, отдаленном в километрах трех от Саньюаньпу, я дал походному отряду команду: ускорить шаг. Страстное желание как можно скорее увидеть Чвэ Чхан Гора ускоряло наш марш. Казалось, мои ноги вооружились еще и крыльями.

Но, прибыв в Саньюаньпу, мы были как громом поражены вестью о Чвэ Чхан Горе. Члены местной организации сообщили нам прискорбную весть о его гибели. По их словам, во время руководства работой Гушаньцзыской комсомольской организации Чвэ Чхан Гор был арестован правой фракцией Кунминбу и увезен неизвестно куда. То же самое передал нам юноша по фамилии Пак из Саньюаньпуской комсомольской организации. Этот парень пришел к нам, услыхав весть о приезде АНПА. По его словам, террористы из Кунминбу, заманив Чвэ Чхан Гора в Цзянцзядянь уезда Цзиньчуань, убили его и распространили слух, будто он коммунистический агент, потому и ликвидирован. Иные юноши сообщали, что Чвэ Чхан Гор был убит, развертывая деятельность на участке Хайлун — Цинъюань.

Так или иначе, казалось, ясно было одно: на этом свете нет нашего Чвэ Чхан Гора. От гнева и возмущения я не мог ни вымолвить слова, ни пролить слезы.

Неужели он так скоропостижно ушел от нас, такой пламенный, такой сердечный юноша из ССИ, каким он всегда и неизменно оставался перед нами! И вдруг его с нами больше нет… Это была очередная большая скорбь, безжалостно вторгшаяся в нашу душу вслед за той скорбью, которую мы изведали на гребне безымянной горы на рубеже уездов Аньту — Фусун.

Потеря такого верного боевого друга была действительно душераздирающей утратой для нашей революции в такие бурные дни, когда на арене истории представлялась уже въявь вооруженная борьба в лице обмундированной стройной АНПА и когда ее выстрел громко раздавался как прелюдия к новому времени на обширной территории Маньчжурии.

И из глаз Чха Гван Су, сидевшего рядом со мной, ручьями лились слезы и падали на траву, пожелтевшую под палящим солнцем.

Мне хотелось увидеть семью покойного Чвэ Чхан Гора, и я вместе с отрядом направился в Гушаньцзы. Нас встретила его жена с грудным младенцем и младшим братом мужа. Она была действительно стойкой женщиной, не показала нам слез и говорила, что мечтой ее мужа было драться с оружием в руках против япошек, и просила принять ее в партизанский отряд, чтобы она могла бороться вместо своего мужа.

Мы, изменив маршрут похода, решили переночевать у семьи покойного.

Наутро отряд оставил поселок Гушаньцзы. Жена Чвэ Чхан Гора, провожая нас, далеко следовала за нами.

Я не знал, чем и как утешить эту полную печали женщину, и, обняв ребенка, поласкал его, погладив по щечкам. У него прорезались два зубочка. Личиком он точь-в-точь отец. И он в ответ, касаясь ручонкой моего лица, лепетал: «папа, папа». При виде этой сценки мать, не выдержав, прослезилась. И у меня глаза повлажнели. Некоторое время, припав своей щекой к щечке ребенка, я молча смотрел в сторону поселка Гушаньцзы, не смея оторвать от него глаз.

— Вырастим его достойно, чтобы он продолжал дело отца!

Больше ни слова вымолвить не мог, горячий комок подступил к горлу…

Когда мы отошли от Гушаньцзы километра на два, Ким Иль Рён предложил произвести траурный салют, видя, что все мы в глубокой скорби, потеряв боевого товарища. Может быть, он хотел траурным этим салютом поддержать наше настроение, вернуть нас к бодрости. Все-таки он, прошедший сквозь огонь и воду, был человеком глубокой души.

— Я не хочу верить этим слухам. Мы еще не видели его мертвым. И можно ли произвести траурный салют?..

Через Мэнцзян мы прибыли в Лянцзянкоу, где к нам поступило поразительное сообщение. Примерно 20 солдат Армии независимости, жившие затворниками в районе Фусуна, вместе с китайским вооруженным отрядом из 70–80 штыков затевают интригу, чтобы совершить налет на наш отряд и разоружить нас. Интриганами были именно воины Армии независимости при Кунминбу. Они разведали маршрут похода АНПА, продвигавшейся от Мэнцзяна по направлению к Лянцзянкоу, а затем сообщили китайскому антияпонскому отряду, что мы являемся главной частью коммунистической армии. Отряд Армии независимости вместе с китайским антияпонским отрядом ждал нас, заранее заняв поселок, куда пройдет наш партизанский отряд.

Сообщение об этом нам представили комсомольцы из Лянцзянкоу. Там было много членов местной организации и юношей, знакомых мне. Как только мы прибыли в Лянцзянкоу, они и рассказали мне об этом.

Именно в ту пору среди партизан раздавались голоса: разгромить террористов из Кунминбу и отомстить им за Чвэ Чхан Гора. Пришли ко мне в командование и те товарищи, которые однажды вместе со мной уговаривали юношей Люхэ, требовавших ликвидировать террористов из Кунминбу и отомстить врагам за Чвэ Чхан Гора, за шестерых патриотов, убитых в ущелье Хуаймяошаня в дни созыва съезда Молодежной федерации Южной Маньчжурии. И те, заявляя, что всякому терпению есть предел, предлагали беспощадно драться с ними и проучить их, чтобы впредь им не повадно было так поступать. Но на словах говорить-то легко — «проучить», а на деле это не такое уж простое дело, которое легко и дешево обходится. Прежде всего в численном отношении противная сторона намного больше нас.

Но это было не главное, не такая уж большая это проблема. Самое же затруднительное было в том, что противная сторона — не наш враг. Вступать в перестрелку между вооруженными отрядами, борющимися во имя общей цели — борьба против японского империализма, за спасение страны, — это можно было назвать не иначе, как своего рода карикатуру, какую может создать только хаотическое положение начала 30-х годов нашего столетия. Всеобщим посмешищем было бы и вести междоусобную войну между АНПА и Армией независимости. Странной была бы и попытка китайского антияпонского отряда и отряда Армии независимости во взаимодействии совершать налет на АНПА.

Если уж воевать, то, разумеется, будут и победители, и побежденные. Но в бою такого рода не избежать морального осуждения всем: и победителям, и побежденным. И победителя не увенчают лавром, и побежденному не видать и слез сочувствия его жертвам.

Если необдуманно тронешь китайский вооруженный отряд, могут возникнуть непоправимые последствия на пути нашей деятельности. С трудом налаженный совместный фронт с Армией спасения отечества будет разбит, и нам придется вернуться в положение начального периода, когда проводили время в чужой каморке, занимаясь лишь чисткой оружия. Налет и на отряд Армии независимости может повлечь за собой пагубные последствия не менее, чем первые. Если отряд коммунистической армии совершит налет на отряд Армии независимости, то народ повернется спиной к нам, отнесется к нам холодно. А антикоммунисты начнут клеветать на коммунистов, будто пришло их долгожданное время.

Такого ожидать мы не хотели. Нельзя было и представить себе кровавую бойню между отрядами АНПА и Армии независимости с обратившимися друг к другу дулами ружей. Однако отряд Армии независимости готовился за рекой Сунгари к такой кровавой резне.

Когда я вспоминаю лето 1932 года, прежде всего всплывает в моей памяти случай того времени. Тогда я не мог сомкнуть глаз, ломая голову над тем, как решить этот невероятный вопрос в соответствии с великими идеалами национального сплочения и антияпонской борьбы за спасение отечества. Можно сказать, из-за этого я постарел тогда на десять лет.

Конечно же, и я был не в силах сдержать в себе жгучий гнев и возмущение злодеяниями вояк Кунминбу, которые, не сумев провести как следует хоть один бой с японскими войсками, с этими нашими общими врагами, совершают по отношению к нам, людям одной нации, такие позорные, вопиющие злодеяния, перед которыми поблекли бы и повадки диких зверей. Советовался я с командирами на этот счет, и они, страшно разгневанные, в один голос требовали занести карающий меч над головами фашистов Кунминбу.

— Надо проучить их как следует, чтобы они и впредь не трогали нас! Проучить так, чтобы и после смерти в аду не обагрили свои руки кровью одной нации!

Глаза у Чха Гван Су вспыхивали огнем. Он заявил, что пробил час расплаты за товарищей, погибших от рук Кунминбу.

Выходит, что все без исключения вооруженные отряды, окружавшие нас, были нашими врагами. Это и Армия независимости, и Армия спасения отечества, и конные грабители, и отряд Хунцянхуэй, и отряд Дадаохуэй. В такой вот заколдованный круг попала АНПА из-за того, что у нас не было уже такого свидетеля и покровителя, как Лю Бэньцао, который свидетельствовал бы, что наш отряд — отряд особого назначения Армии спасения отечества. Хотя нам и удалось через Лю Бэньцао легализовать отряд, но без него, такого влиятельного свидетеля, нам постоянно грозила опасность оказаться под ударом со всех сторон.

За время нашего похода из Тунхуа отряд командующего Юя эвакуировался из Аньту и вместе с отрядом Ван Дэлиня отступал в глубь уезда Нинань. Аньту оставался свободной зоной. Отряды Армии самообороны без каких-либо больших битв стали сдаваться один за другим японским войскам. К тому времени отдельные отряды Армии самообороны, выбросив лозунг борьбы против Маньчжоу-Го и против японского империализма, превратились в реакционные войска, действующие под жезлом японских военных советников. Поэтому китайские антияпонские отряды, обернувшиеся в реакционную армию, действующую под командованием японских войск, осмелились уничтожить наш отряд, слывший главной силой коммунистической армии.

Жалкая кучка бойцов Армии независимости была почти ослеплена угаром антикоммунистической пропаганды группировки Кунминбу. Они, даже не поняв наших истинных намерений, пытались бросить нам вызов вкупе с реакционными китайскими антияпонскими отрядами. Об этом я долго и упорно думал, — ну пусть эта военная группа выступает в роли местного разбойника, пусть она уже стала на позицию правого крыла, но они же наши соотечественники, в чьих жилах течет кровь одних предков. К тому же они раньше вроде бы посвятили себя целиком и полностью борьбе за спасение Родины. Стало быть, нам нельзя было прибегать к мерам возмездия и санкциям военным путем. Что бы ни случилось, нужно уговаривать их политическим путем, ведь мы же вон как и вон сколько абсолютизировали необходимость сформирования единого антияпонского фронта.

Итак, группа наших товарищей во главе с Пак Хуном отправилась в Эрдаобайхэ, где был дислоцирован отряд Армии независимости. Я советовал ему:

— Товарищ Пак Хун! Сегодня у тебя оружие особое — не ружье, а твой язык. Прошу, не стреляй ни разу. Языком уговори бойцов Армии независимости. У тебя такое красноречие, да и лицо-то впечатляюще доброе. Верю, сможешь своими словами убедить их и предотвратить заблаговременно междоусобицу. Не забывай, что применение силы — полный запрет, ни в коем случае! Прогремит здесь хоть одна пальба — будет конец единому фронту с националистами. Ну как? Задание, думается, тебе не по характеру. Сможешь с таким заданием справиться?

На мой вопрос Пак Хун, криво улыбнувшись, почесал в затылке.

— Задание-то щекотливое, но справлюсь!

И после его ухода я долго прохаживался по берегу реки Сунгари.

В душе я желал одного, — дай бог, чтобы в эту ночь не раздался ни один выстрел! Меня, собственно, ни на миг не покидали озабоченность и тревога: сумеет ли Пак Хун уговорить воинов Армии независимости?

Он, конечно, был способным агитатором и умельцем. Но все-таки меня беспокоил его «медвежий характер», — раз вспыхнет, мечется, как угорелый, дает волю своему поведению. Я знал эти минусы его характера, но без колебания направил его в лагерь Армии независимости, ибо у нас не было такого деятеля, который равнялся бы с ним. Тогда с ним мог бы равняться только Чха Гван Су в этом деле. В такой ситуации он сумел бы взять на себя это дело. Но весть о смерти Чвэ Чхан Гора нанесла ему столь огромный душевный удар, что он даже не смог взять себя в руки.

А сердце мое все кричало: «Ни пуха ни пера, Пак Хун! Вернись с успехом!»

Я не мог оторвать глаз от Эрдаобайхэ. Но, к большому нашему счастью, не произошло того, о чем я так беспокоился. На бойцов Армии независимости воздействовали разъяснения наших товарищей, их горячие призывы к сплочению патриотических сил. Они откровенно признались в нерешительности своего поведения, да ведь они, недовольные недостойными акциями верхушки армии, не смели и показать свою волю в практических делах. Сдав свое оружие, они сами поклялись сражаться вместе с отрядом АНПА.

Высший эшелон Армии независимости пока не пожелал единства с нами, но солдатские массы всем своим существом ощущали необходимость пойти не на противоборство, а на сотрудничество и объединять силы в борьбе против общего врага и стали ступать с нами рука об руку. Это ознаменовало собой первый шаг на пути нашего объединения с отрядами Армии независимости.

Так мы благополучно преодолели еще одну трудность. К счастью, в те самые дни, когда у нас в сердцах вскипали нестерпимый гнев и возмущение злодеяниями Кунминбу, связанными с разрывом с Рян Сэ Боном и столь потрясающим случаем с гибелью Чвэ Чхан Гора, удалось проявить необычайное снисхождение и терпение юношам возраста двадцати лет лишь во имя высокого идеала национального сплочения. Если мы тогда, лишившись разума, обезумев от жажды мести, разгромили бы Кунминбу или пошли бы на вооруженное противоборство с отрядом Армии независимости, то теперь мы не могли бы со спокойной душой смотреть в лицо подрастающему поколению, и не случилась бы такая историческая картина, как переход к нам в КНРА более 300 воинов командующего Ряна. Они переходили к нам в трескучий мороз под знаменем сотрудничества с нами.

В мире нет более великих, чистых и священных чувств, чем чувство любви к Родине и нации.

Дух национального единства — это, можно сказать, наивысший дух, вершина чувств любви к Родине и нации. С тех пор, как коммунисты Кореи начали свой старт во имя национального освобождения, и по сей день они всегда и везде неизменно хранили и хранят как зеницу ока идею национального сплочения и не жалеют сил для его достижения.

6. Вместе с Армией спасения отечества

В дни пребывания в Люхэ я направил своего связного к Ли Хон Гвану и Ли Дон Гвану в район Паньши, чтобы установить связь с ними. В ту пору, когда мы возвращались из южноманьчжурского похода, они тоже целиком отдавались партизанской деятельности. К сентябрю 1932 года вооруженное Красное ополчение (оно и называлось тхагудэ — отряд охотников за собаками), организованное ими после события 18 сентября для ликвидации прислужников прояпонских организаций, таких, как общество Поминхвэ, было реорганизовано в Паньшискую рабоче-крестьянскую добровольческую армию. Она состояла из корейских юношей, закаленных и проверенных в различных формах массовой борьбы, таких, как захват продовольствия, ликвидация прислужников, приобретение оружия и антияпонские восстания. Начиная с лета 1932 года, Ли Хон Гван и Ли Дон Гван вели борьбу за создание антияпонского партизанского района.

Они особенно отличались в ликвидации прислужников, и из уст в уста передавалось много разговоров о них.

Мне хотелось встретиться с ними не из желания просто нанести им протокольный визит и ознакомиться с ними за то, что они являлись хозяевами Южной Маньчжурии. Главная цель — обменяться с ними мнениями и достичь понимания друг друга. Первым делом захотелось обменяться с ними боевым опытом.

Далее, меня интересовали их взгляды и позиция относительно перспектив корейской революции. Мне хотелось бы изложить им свои взгляды и позицию относительно очередных задач, стоявших перед корейскими коммунистами, и узнать их мнения на этот счет.

Самое главное — обменяться с ними мнениями по практическим вопросам: как корейским коммунистам, разрозненно начавшим вооруженную борьбу в различных районах Маньчжурии, установить взаимные связи, как согласовать действия с соседними частями, каким образом осуществить взаимную помощь, сотрудничество и взаимодействие в операции. Хотелось бы обменяться такими мнениями и с Ким Чаком, Чвэ Ён Гоном, Ли Хак Маном, Ли Ги Доном, Хо Хен Сиком в Северной Маньчжурии. Южную и Северную Маньчжурию можно было назвать нашими соседями и в то же время флангами. Как обеспечить взаимодействие с соседом — это было важным звеном, рычагом, оказывавшим серьезное воздействие на развитие вооруженной борьбы в целом.

Связной вернулся в отряд из Паньши, когда мы прибыли из Хайлуна в Мэнцзян и расположились на ночлег. Он доложил, что Ли Хон Гвана и Ли Дон Гвана на месте не было: они ушли на местные операции, и он оставил мое письмо в местной подпольной организации.

Отложив на задний план встречу с ними, я стал развертывать в Мэнцзяне активную военно-политическую деятельность. Генеральная цель нашей работы здесь — приобрести оружие и расширить наши ряды. Для этого необходима была не только активная политическая работа, но и военно-дипломатическая деятельность.

Мэнцзян имел несколько благоприятных условий для достижения такой цели. Среди чиновников Мэнцзяна было много наших однокашников по Юйвэньской средней школе в Гирине. Если судить их по уклонам, то они раньше были такие, которые как книгоеды, не относились ни к левому, ни к правому крылу, не участвовали ни в каком политическом движении, а учились только покорно, с головой уходя в учение. А теперь реальная власть Мэнцзяна находилась в их руках. После окончания средней школы они работали в уездном ведомстве гоминьдановского режима. А когда Япония начала агрессию в Маньчжурии, они вступили в Армию самообороны и каждый занимал в ней важный пост.

В Мэнцзяне был и представитель Главного командования Армии самообороны Тан Цзюйу, ставка которого была в районе Тунхуа. Если с помощью однокашников провести удачные переговоры с тем представителем, то могла бы представиться возможность приобрести оружие. Приняв на учет такие обстоятельства, мы решили оставаться в Мэнцзяне и вести активную работу с Армией самообороны.

А комсостав нашего отряда в то время не проявлял особенного интереса к работе с Армией самообороны. Большинство комсостава считали риском контакт с Армией самообороны. Они утверждали: «Во взглядах разошлись и даже с корейцем Рян Сэ Боном, соотечественником от одних предков, и сорвались переговоры. А этого еще не хватало, и работать с Армией самообороны для приобретения оружия? Это никак не осуществимое дело! Ныне Армия самообороны находится в состоянии развала. Говорят, в иных ее отрядах сидят японские военные инструкторы, затевают интриги для ликвидации коммунистов. Сам командир отряда хочет попасть в такую западню? Нет, мы не согласны».

Я сказал им:

— Не стоит так сильно беспокоиться о том, что внутри Армии самообороны сидят японские военные инструкторы. Если они имеют щупальца и зондируют ими, коммунист ты или нет, то у нас есть своя дерзость, — незаметно для них проникнуть в командование Армии самообороны и убедить ее верхушку в своих идеях. А что касается состояния развала Армии самообороны, то это может служить благоприятным условием для нас, поможет нам легко добиться своей цели. Они сочтут лучшим передать оружие нам, ведущим антияпонскую борьбу, чем бросать его или передать япошкам или местным бандитам. С таким упорным командующим Юем мы сошлись во мнениях и пошли на сотрудничество, а почему же не склонить на свою сторону Армию самообороны?

Тогда командиры сказали так: «Успех на ваших переговорах с командующим Юем — это совершенно невероятная случайность. Такая бывает почти раз из тысячи случаев. Не будь там Лю Бэньцао, переговоры не прошли бы успешно. Надо еще подумать: пойти ли в отряд Армии самообороны или нет».

Снова обращаясь к ним, я сказал:

— Не взяться за дело, сидеть в четырех стенах и заниматься только разговорами, разбирая, кто прав, кто виноват, — это не качества коммуниста. Разумеется, факт, что мы пользовались большой помощью Лю Бэньцао при легализации партизанской армии. Однако рассматривать тогдашний успех как чистую случайность, это не научное толкование. Если бы мы не проявляли инициативу, чтобы наладить отношения с Армией спасения отечества, то и Лю Бэньцао не мог бы заступиться за нас. Дело в том, с какой дерзостью и с какой инициативой возьмемся мы за дело.

Не без труда, конечно, но все же уговорить командиров мне удалось. А затем я вместе со связным направился к командованию Армии самообороны.

Ее казармы были битком набиты солдатами. А в ворота нескончаемой вереницей заходили подводы с военными материалами.

У ворот часовой остановил нас и по шаньдунскому акценту спросил:

— Кто вы?

Этот темноглазый часовой внимательно прощупывал своим пристальным взглядом не наши лица, а наше партизанское обмундирование и пятиконечную звезду на головном уборе, которые совершенно отличались от обмундирования Армии самообороны.

Я ответил ему на китайском языке, несколько подражая шаньдунскому акценту:

— Мы из Аньту, отряд особого назначения Армии спасения отечества. А я командир отряда Ким Ир Сен. Мне надо видеть вашего командующего. Проводите нас к нему, пожалуйста!

— Ким Ир Сен? Если отряд особого назначения Ким Ир Сена, это и есть коммунистический?

Второй часовой, солдат с ярко изрытым оспинами лицом, бормотал про себя мое имя и смотрел на меня недоумевающими глазами. Видимо, он услышал где-то, что отряд Ким Ир Сена и есть отряд коммунистический, и запомнил это.

— Наш отряд особого назначения подчинен командующему Юю! Разве ты не знаешь командующего Юя?

И я стал грозно выпытывать его. Тогда часовой с оспинами, показывая большой палец, ответил:

— А-а! Командующий Юй! Знаю его. Его отряд взял в трофеи японский пулемет в Наньхутоу. Командующий Юй — большой человек!

Так, в конце концов, проявила эффект «визитная карточка» отряда особого назначения командующего Юя. Там, где были китайские антияпонские отряды, проявляла эффект его «визитная карточка». Поэтому каждый раз, когда мы совершали поход, так себя и называли: «корейский отряд особого назначения Армии спасения отечества», чтобы избежать столкновений с антияпонскими отрядами.

Спустя некоторое время первый часовой, говоривший с шаньдунским акцентом, сходил в казарму. Вместе с ним вышел солидный мужчина. Воины Армии спасения отечества того времени носили старое обмундирование, в каком ходили войска Чжан Сюэляна. Однако офицер, только что появившийся у ворот вместе с часовым, как ни странно, был в гимнастерке с короткими рукавами, в коротких брюках, едва закрывающих ноги до колен, и в текстильной обуви. Его волосы лоснились от масла.

— О, кого я вижу! Это не заведующий Ким Сон Чжу?!

Это был Чжан, однокашник по Юйвэньской средней школе, которого в школе вместо имени обзывали по кличке — «верзила Чжан». Когда он называл меня заведующим, это он имел в виду должность заведующего библиотекой, кем я был, когда учился в этой школе. И в ученические годы Чжан всегда звал меня «заведующий Ким» или «заведующий Сон Чжу», относился ко мне по-дружески.

Мы радушно взяли друг друга за руки, некоторое время обменивались воспоминаниями о прошлых ученических годах. Если подсчитать годы, эта встреча с ним состоялась через три года. Я раскаивался в том, что после выхода из тюрьмы так поспешно покинул Гирин, не простившись с товарищами по учебе. Во всяком случае это казалось неизбежным. То было время, когда я был обуян одной думой и решимостью пожертвовать всеми личными интересами во имя революции. Но, бывало, моральная «задолженность» — я оставил Гирин, не простившись с учителями и товарищами по учебе, — порой не переставала терзать меня, оставаясь тяжелым камнем у меня на душе.

При встрече с ним снова восстанавливались в памяти не только различные картины периода учебы в Юйвэньской средней школе, которые, казалось, давно исчезли за далеким горизонтом, но и романтические ученические настроения, изведанные в те годы. Мне казалось, что я стою не во дворе казармы, где отовсюду доносится скрип военной обуви, а в цветущем саду Юйвэньской средней школы, где стоит приторный запах сирени. Выйди вот за ворота казармы, взявшись за руки с Чжаном, и дорога, казалось, поведет нас на сопку Бэйшань, на берег реки Сунгари, где можно освежиться речной прохладой.

Это была необычайная тоска по школе, которая теснилась на душе.

Чжан фамильярно, как в ученические годы, беря под руку и порою заразительно хохоча, провел меня в свою комнату.

— Очень жаль, что на выпускной фотографии нет твоего лица, заведующий Ким! — так начал свой рассказ Чжан, предлагая мне стул. — Когда мы, выпускники, снимались, все ребята напоминали твое имя. Если ты, Ким, не прекратил бы учебу, то получил бы награду как отличник номер один. Так тебя заманила революция, чтобы отказаться учиться?

Улыбаясь, я ответил ему в шутку:

— Да, ничего не скажешь! Ты тоже не стерпел такого соблазна! И вот я вижу перед собой такого офицера с маузером, офицера Армии самообороны.

Слушая меня, Чжан хлопал глазами и мягко ударял по тыльной стороне моей руки.

— Да, ты прав. До 18 сентября мы были обывателями, ничего не знали, что творится в мире. А вот Япония ринулась в Маньчжурию, только тогда мы и очнулись.

— Слушай, что я тог да сказал! Человек, говорил я, не может жить вне политики. Помнишь?

— Тогда, честное слово, все пропустил мимо ушей. Ситуация все меняется, и то круто и резко. Отчего — сам не знаю. Как будто по всей Маньчжурии пронесся сумасшедший вихрь. Просто ужас!

И я подумал, что Чжан точно оценил обстановку.

Водоворот истории на арене Маньчжурии породил удивительные события, на что люди просто ахнули. Калейдоскоп перемен оставил роковые следы зигзагов и перипетий в судьбах людей. Так, сам Чжан несколько лет назад лелеял мечту изучать историю в Пекинском университете. И вдруг он увидел, как японские вояки проглатывают Маньчжурию. Чжан бросил радужную мечту быть историком и без колебания стал в ряды Армии самообороны…

Теперь о моем учителе Лю Бэньцао. В стенах школы он как «ученый в кабинетной тиши», — такая дана была ему репутация, — любезно объяснял своим ученикам пасторальные и мирные эмоции строк поэзии Ду Пу[27]. Спрашивается, кто мог представить себе, чтобы такой тихий человек стал начальником штаба Армии спасения отечества и прорывается сквозь завесу огненного дыма?

— Слушай, заведующий Ким, событию 18 сентября я «обязан» своим офицерством. Видишь, каким я стал, — храбрый мужчина в мундире! — горько усмехнулся мой собеседник.

— В военной форме ходишь не один ты. И я стал воином и докатился вот до Мэнцзяна! Теперь мы с тобой вот так судим о ситуации как друзья со школьной скамьи и как люди военные. Какая великолепная судьба нас связала!

Он ответил, что всем этим мы «обязаны» япошкам и оттого люди, казалось бы, поумнели.

Оказалось, в Мэнцзянском отряде Армии самообороны было, кроме Чжана, еще несколько одноклассников Юйвэньской средней школы. Вечером того дня я долго разговаривал с ними. Этим разговором я просто был доволен. Раньше они, отгородив себя барьером от политики, лелеяли мечту сделать блестящую карьеру и прославить свое имя, а теперь во все горло осуждают Японию и высмеивают Чан Кайши как «величайшего урода» китайской нации.

До темной ноченьки мы советовались и о совместных действиях АНПА и Армии самообороны. Мои друзья со школьной скамьи, находившиеся в руководстве Армии самообороны, приветствовали сотрудничество с нашим отрядом.

Итак я без особого затруднения смог проникнуть в часть Армии самообороны и встретиться с представителем Главного командования армии в Мэнцзяне.

Однажды по просьбе Чжана мне довелось выступать перед командным составом Армии самообороны. С ним был и представитель Главного командования армии.

Свою речь я начал энергичным призывом: «Солдаты и офицеры! Пойдемте вместе с нами!»

И продолжал: «Армия самообороны и АНПА должны стараться действовать совместно. То, что приклеивают к АНПА ярлык „коммунистическая“ и враждебно относятся к ней, это только мешает сопротивлению японским империалистам и помогает Японии…

АНПА и Армия самообороны обязаны помочь частям Армии независимости корейцев и образовать с ними совместный фронт. Японские империалисты хотят сеять рознь между народами Кореи и Китая, использовать возможные противоречия между ними в свою пользу и ослабить силы обеих сторон. Таким образом они пытаются осуществить свое господство. Нам нужно сохранять повышенную бдительность в отношении этих коварнейших происков…

Армия самообороны должна своими советами убеждать и уговаривать отряды Дадаохуэй, Хунцянхуэй и другие гражданские вооруженные силы и местных бандитов, чтобы они не убивали и не грабили ни в чем не повинных корейцев и китайцев, активно припривлечь их к участию в антияпонской борьбе. Пусть все гражданские вооруженные отряды — и большие и мелкие — объединятся в антияпонские силы за спасение отечества!..

Придется сказать и о пороках некоторых антияпонских отрядов. Они, перепуганные „могуществом“ японских войск, отступают во Внутренний Китай или капитулируют. Запомним, что сложить оружие и прекратить борьбу на полпути — это путь к самоубийству!..»

Так можно резюмировать мою речь в общих чертах.

На мое слово горячо откликнулись командиры Армии самообороны.

Выслушав мою речь, представитель Главного командования передал нам десятки единиц оружия.

В Мэнцзяне мы находились месяца два. Под защитой Армии самообороны мы проводили массово-пропагандистскую работу, боевую и политическую подготовку и пополняли свои ряды хорошими молодыми людьми. Когда мы отправлялись из Аньту, в нашем отряде было не более 40 человек, а здесь уже насчитывалось около 150. Ходили слухи: «Ким Сон Чжу выступает с большим отрядом». Да, из Мэнцзяна и прилегающих к нему районов нескончаемым потоком приходили к нам молодые люди и просили принять их в отряд. В Мэнцзяне мы действовали так свободно, будто у нас была власть в руках.

Мы послали в Аньту связного, чтобы узнать о положении дел на местах. Доложили, что положение в Восточной Маньчжурии тоже было превосходно. Связной принес нам письмо Ким Чжон Рёна. В письме говорилось, что силы нашего отряда в Аньту значительно выросли и что в Ванцине, Яньцзи и Хуньчуне также созданы партизанские отряды численностью более чем 100 человек в каждом.

И я решил перенести поприще нашей деятельности в Ванцин — середину Восточной Маньчжурии, где партизанская борьба начала переходить из стадии зародыша в стадию активизации, соединить там наши силы с отрядами разных уездов и в более крупном масштабе развернуть вооруженную борьбу. Один из серьезных уроков, извлеченных нами в ходе южноманьчжурского похода, состоял в том, что на данном этапе, когда силы партизанского отряда пока еще слабы, более выгодно и более эффективно бороться, опираясь на определенный пункт действия.

Наш маршрут был таков: из Мэнцзяна прямо в Аньту, минуя Фусун. По дороге отряд не раз сталкивался с бандами разбойников и группами дезертиров антияпонских отрядов. Они, завидуя нашему оружию нового образца, пытались силой захватить его у нас. Нам не раз приходилось преодолевать опасные моменты.

В такое время перед нами, откуда ни возьмись, появился добрый старик, словно сказочный буддийский святой. Раньше он был причастен к Чхамибу. Этот старый проводник благополучно провел нас до Лянцзянкоу прямой горной тропинкой. Поход по горам явился для нас большой закалкой и одним из звеньев подготовки к предстоящей продолжительной партизанской борьбе.

Когда мы собирались в Лянцзянкоу тронуться в путь, к нам прибыла главная сила полка, подчиненного командующему Юю. Полк называли частью Мэна. С полком приехал и Чэнь Ханьчжан, секретарь комполка Мэна.

Увидев меня издали, он с протянутыми мне руками радостно подбежал ко мне с бодрыми восклицаниями.

— Сон Чжу! Как давно мы не видались!

Он обнял меня, и мы закружились на месте, будто встретились через добрые десятки лет.

После переговоров с командующим Юем в Аньту я не встречался с Чэнь Ханьчжаном. Этой разлуке было не более трех месяцев, а он смотрел на меня таким полным чувства дружбы взглядом, что ему эти три месяца, видимо, представлялись как бы три года или даже три десятка лет.

Конечно же, и я был охвачен несказанной радостью. Обоим казалось, что эта наша встреча состоялась каким-то чудом после довольно долгой разлуки. Во всей жизни человека три месяца — это словно капля в море, но и мне казалось, что за эти три месяца прошли долгие годы нашей жизни.

Говорят: много будет зигзагов и переживаний в жизни — и время будет казаться долгим. Думаю, что это верное изречение.

Чэнь Ханьчжан представил меня командиру полка Мэну и продолжал:

— Мы не знали, где твой отряд, Сон Чжу. Спрашивали во многих местах. Слыхали, будто вы вернулись из Южной Маньчжурии, а куда — неизвестно. А тут долетела до нашей части такая весть: в Лянцзянкоу коммунистические войска Кореи начали объединяться с отрядом Армии независимости.

— Спасибо, товарищ Чэнь! И я тоже очень хотел повидаться с тобой. Ну, а какими же судьбами ты-то в Лянцзянкоу оказались?

— Ван Дэлинь отдал приказ: действовать здесь до весны следующего года. А что? Быть вместе с нами здесь не хочешь? Скажем, хотя бы на определенное время.

То же самое предложил мне и Мэн, выслушав Чэня.

Я с удовольствием принял их предложение. Если мы будем здесь вместе с частью Мэна, то, думалось, можно было бы еще более укрепить сформированный совместный фронт с Армией спасения отечества.

Часть Мэна раньше состояла в регулярных войсках Чжан Сюэляна, а потом, подняв военный бунт, отделилась от них. Поэтому она была вооружена современными видами оружия и боевой техники. У них были и пушки, и пулеметы. Боеспособность части была высокая. Ее нельзя было даже и сравнивать с остальными отрядами Армии спасения отечества, вооруженными несколькими винтовками, мечами да копьями. В Лянцзянкоу часть Мэна надежно охраняла нас, АНПА.

В то время большинство антияпонских отрядов Маньчжурии либо разлагались перед мощным наступлением японских войск, либо, сложив оружие, действовали под дирижированием японцев. Среди Армии спасения отечества все-таки не сдалась и осталась большой силой часть Ван Дэлиня. Но и эта часть начала отступать в Дуннин в восточный край Маньчжурии и на территорию Советского Союза, куда еще не доходит огонь японских войск. Процесс крушения бессильных антияпонских отрядов вызвал у многих наших военно-политических кадров недоверие к ним. Одни говорили: теперь шатание и хаос в китайских антияпонских отрядах стали неодолимыми и, значит, сформировать с ними совместный фронт бесполезно. Другие утверждали: надо порвать связи с этими бесперспективными антияпонскими отрядами и АНПА должна одна сражаться с противником. И то и другое было весьма опасным, непозволительным способом мышления.

Отказ от совместного антияпонского фронта означал бы оттолкнуть на сторону врага огромные вооруженные силы численностью в десятки тысяч человек, идти в ногу с тактикой японских империалистов, пытающихся разгромить антияпонские отряды в отдельности.

Исток колебания и непоследовательности этих отрядов берется, конечно же, из классовой ограниченности их руководства — верхушки, но эти пороки порождены, главным образом, чувствами страха перед противником. Чтобы предотвратить колебания и крушение антияпонских отрядов, нужно было еще активнее проводить работу с ними и в то же время вселить в них веру в победу на практике боевых операций.

Исходя из такой реальной актуальности, мы в Лянцзянкоу провели два заседания антияпонского солдатского комитета. В них приняли участие Чэнь Ханьчжан, Ли Гван, Ху Цзэминь и Другие политработники, направленные в части Армии спасения отечества, а также военно-политические кадры из уездов Восточной Маньчжурии. На этих заседаниях были обсуждены меры по Налаживанию работы с антияпонскими отрядами.

На них проинформировали о ходе работы с отрядами Армии спасения отечества, обменялись опытом в этом направлении, проанализировали и обобщили настроения и тенденции действий в антияпонских отрядах.

Участники заседаний констатировали, что абсолютное большинство антияпонских отрядов, отказавшись от сопротивления, продвигаются в безопасные районы или, капитулировав перед врагом, превратились в реакционные войска. Поэтому японская армия, не встретив никакого сопротивления, расширяет оккупированную ею территорию. На собрании подчеркивалось, что нужно нанести удары японским войскам и поднять боевой дух патриотически настроенных бойцов и народа. Было решено с этой целью совершить рейды в уездные центры Дуньхуа и Эму во взаимодействии нашего отряда, частей У Ичэна и Мэна.

Наш план боя одобрил и командир полка Мэн.

Части Армии спасения отечества численностью в 2000 человек, поделенные в три группы, выступили в направлениях железнодорожной магистрали Гирин — Дуньхуа, Яньцзи и уездного центра Дуньхуа. Наш отряд и полк Мэна продвинулись горной тропой восточнее Фуэрхэ и Дапучайхэ. Мы остановились в лесу вблизи Дахуангоу, что южнее уездного центра Дуньхуа. Здесь мы направили в городок группу разведчиков и еще раз уточнили достоверность донесения о противнике, присланного Ко Чжэ Римом.

В то время в городке Дуньхуа были сосредоточены огромные вооруженные силы: японский гарнизон, штаб 3-й бригады, 4-й и 9-й полки гиринского гарнизона марионеточной армии Маньчжоу-Го, охрана аэродрома, полиция японского консульства, полиция Маньчжоу-Го. Усиленный кордон противника был поставлен у фортов крепостных ворот и у ворот филиала консульства.

2 сентября на рассвете, в три часа, объединенные наши части одновременно начали налет на городок Дуньхуа. Направление атаки нашего отряда — южные ворота. Части Армии спасения отечества под командованием Ху Цзэминя ворвались внутрь городка через западные и северные ворота.

Молниеносно ворвавшись в городок, наши бойцы совершили налет на КП противника, потом моментально уничтожили штаб бригады врага, филиал консульства, полицейский участок и нанесли мощные удары подразделениям бригады противника. Инициатива в бою твердо удерживалась в наших руках.

Растерявшиеся враги мобилизовали два боевых самолета, которые провели с воздуха пулеметный обстрел и сбрасывали бомбы.

Среди солдат Армии спасения отечества поднялся хаос. Рассветет в такой ситуации — обстановка в бою изменится неблагоприятно для нас, и наши части понесут серьезный урон. Я рассказал Чэнь Ханьчжану и Ху Цзэминю о крутом изменении обстановки и предложил им новый тактический вариант: отступить с занятых рубежей и, заманивая противника, уничтожить его.

По этой тактике наш отряд занял высоту на юго-западе от городка, части Армии спасения отечества — безымянную высоту на юге от Гуаньтуньцзы. На этих рубежах мы уничтожили врага из засады. Казавшаяся на время неблагоприятная ситуация мгновенно изменилась в нашу пользу. Солдаты Армии спасения отечества с высоким подъемом бросились в погоню за убегающим противником.

Пресса того времени почти ничего не сообщила об этих боевых действиях. Не знаю почему, но, может быть, из-за ужесточенной цензуры японских властей. Люди мира даже не знали, был ли такой бой именно в Дуньхуа ранней осенью того года, когда пошел уже 22-й год после гибели Кореи.

По своему характеру налет на уездный центр Дуньхуа, можно сказать, аналогичен с рейдом в уездный городок Дуннин, что был совершен в сентябре 1933 года. Как боевые операции в Дуньхуа совершились во взаимодействии с Армией спасения отечества, так и рейд в уездный городок Дуннин был запланирован и совершен при сотрудничестве с главными силами той же армии. По своему масштабу эти две боевые операции были похожи друг на друга. Налет на уездный центр Дуньхуа был первым рейдом на уездный городок, на котором АНПА победила японские войска во взаимодействии с китайскими антияпонскими отрядами. В этом смысле он имеет историческое значение в совместной борьбе народов Кореи и Китая.

— Китайцы были слишком жестоко скованы «военной славой» Японии, которая с маху громила войска больших двух стран — цинского Китая и России. А теперь они полностью освободились от той скованности. Так сказать, до освобождения территории достигнуто духовное раскрепощение! — обнимая меня, гордо возглашал Чэнь Ханьчжан.

И сейчас я живо вспоминаю, как у него тогда на глаза навернулись слезы.

— Сон Чжу! Не будем расставаться на этом пути! — беря мои руки в свои, взволнованно сказал он.

Слова «на этом пути», какие высказал он, я понял как нашу совместную борьбу. Чэнь Ханьчжан был неизменно верен данной им самим клятве до того дня, когда на поле брани пал смертью храбрых.

Неделю спустя после боя мы вместе с Армией спасения отечества совершили рейд в уездный центр Эму. Бой кончился победой объединенных наших частей. Операция эта была не так широко известна, но отзвуки выстрелов боя были несмолкаемыми.

7. Осень в Сяошахэ

Вернувшись в Лянцзянкоу, мы подвели итоги полугодовой деятельности партизанской армии после ее создания.

На собрание были приглашены из Сяошахэ и те, кому не довелось участвовать в южноманьчжурском походе. Речь, конечно, шла главным образом о совершенном походе в Южную Маньчжурию. Каждый партизан признал, что за полгода наш вооруженный отряд заметно вырос и что все убедились в том, что вполне возможно разгромить захватчиков империалистической Японии и партизанской войной.

Нужно было поднять нашу партизанскую борьбу на новую ступень развития. С этой целью мы выдвинули на собрании следующие задачи:

Во-первых, перенести опорную базу АНПА в район Ванцина.

Во-вторых, еще более углубить работу с китайской антияпонской Армией спасения отечества.

В-третьих, правильно направлять резко нарастающую партизанскую борьбу в Восточной Маньчжурии, наращивать темпы процесса создания революционной опорной базы и надежно защищать ее.

Из трех этих вопросов предметом самых серьезных дискуссий стал первый.

Одну эту проблему мы несколько дней обсуждали с военными и политическими кадрами из Аньту, Яньцзи и Хэлуна.

Товарищи из Аньту не согласились с перенесением опорной базы действий в Ванцин. «Зачем партизанской армии переходить в Ванцин? Ведь армия создана в Аньту, так что она и должна находиться именно в Аньту. А что случится в Аньту, если партизаны уйдут в Ванцин?» — прозвучал неодобряющий голос. Значит, наивное упрямство еще не вышло из скорлупы узких региональных предрассудков.

Товарищи из Яньцзи и Хэлуна ответили на это так: аньтуский отряд есть, образно говоря, вестовая стрела партизанской армии и ее рассадник; передислокация его в середину сосредоточенно заселенного корейцами Цзяньдао вполне естественна и даже очень своевременна с точки зрения как стратегии, так и географических требований. Они уверенно говорили о том, что если пойдет в Ванцин самый боевой аньтуский отряд, то это вызовет заметные перемены и в деятельности партизанских отрядов Яньцзи, Хуньчуня, Хэлуна и других соседних уездов.

Ванцин стал бы географически «удачным местом». Это признали и все товарищи из Аньту. Ванцин хорош был прежде всего тем, что он близок к Корее. На том берегу через реку, в районе шести уездных городков Кореи, было сильно «гиринское веяние». И, естественно, этот район мог бы стать неистощимым источником поставок людских и материальных ресурсов для партизанских действий. При опоре на него мы могли бы поднять революцию в стране. Жители Ванцина отличились высоким боевым духом и революционной стойкостью. Эти Духовные качества были ярко продемонстрированы в поддержке боевых действий Армии независимости в Циншаньли и Фэнвудуне, которые можно считать наивысшей вершиной в истории ее вооруженной борьбы. Ванцин был базой деятельности Северной военной управы. Действовавшие в этом районе бойцы Армии независимости и курсанты военных училищ питались кашей из зерна, выращенного ванцинцами.

Ванцин, разумеется, считали идеальным местом. Но необдуманно передвигаться туда было нельзя. Перед нами два варианта: или базироваться в уезде Аньту и нашими собственными силами прокладывать путь партизанской борьбы, или продолжать легальную деятельность вместе с Армией спасения отечества и постепенно расширять корейские отряды. Несколько дней мы серьезно обсуждали эти проблемы.

Совместные действия с Армией спасения отечества, возможно, могли бы создать определенные ограничения в нашей деятельности, но важно еще более закрепить легализацию АНПА, добытую ценой крови, и показать китайским братьям, видящим в корейце в Маньчжурии второго японца, именно тот факт, что корейская нация не приспешник, не дозор японских империалистов и что вооруженные отряды корейских коммунистов, которых считали они прояпонскими, не сближаются с японскими самураями, а наоборот, идут последовательным антияпонским курсом. Так я считал.

В конце концов, мы приняли вариант: партизанской армии на определенное время легально действовать вместе с Армией спасения отечества, с одной стороны, а с другой — на практике борьбы умножать свое влияние, расширять вооруженные отряды, а потом соединять их.

Уточнив план действия, мы направили подобранных товарищей в Яньцзи, Хэлун, Хуньчунь и другие районы Восточной Маньчжурии. И в Лоцзыгоу в части Армии спасения отечества было послано несколько умелых политработников. В Ванцин направили еще один новый отряд особого назначения. Ким Иль Рёна оставили в Аньту. Наш отряд опять сократился от ста с лишним до 40 человек.

Многих своих товарищей мы часто направляли в другие уезды. Этим были довольны и руководители Восточноманьчжурского Особого комитета. Раньше они не раз просили нас: «Ваш отряд главный, так что подберите способных товарищей и укрепляйте ими другие местные партизанские отряды».

Минуло четыре месяца с той поры, как наш отряд покинул Сяошахэ и встал на путь похода в Южную Маньчжурию. Горы, поля и реки в Лянцзянкоу день за днем сгущались осенними красками. Проснешься утром — перед твоими глазами новый мир: кругом опавшие листья, блеск инея на них — предвестник суровой зимы на материке.

Менялись сезоны, стало холодать. Меня не покидала растущая тревога о больной матери. Но при всем моем желании я не мог сходить в Сяошахэ.

Все меня тянуло в деревню Туцидянь, но я откладывал встречу с матерью в долгий ящик.

Приблизилась дата отправления в Северную Маньчжурию. Однажды Чха Гван Су принес мне какой-то узелок бумажных пакетиков. В них были завернуты лекарства народной медицины. Не знаю, откуда их достал Чха. Он предложил мне сходить в Туцидянь. Заметив, что я мешкаю с ответом, он недовольно высказал мне порицание: «Не подобает тебе, Сон Чжу, так вести себя. Если ты, командир отряда, так неуважительно относишься к матери, то я больше с тобой не разговариваю».

Итак я держу шаг в Сяошахэ.

В руке у меня пакетики с лекарствами, но на душе — тревожная мысль: что скажет мать при виде этих лекарств? Наверное, отругает, — что ты делаешь, все тебя занимает такое пустяковое дело?!

Но я думал, что она и обрадуется, если скажу: вот тебе, мама, лекарства, тебе их послал Чха Гван Су.

Давно, конечно, кончилась та мерка чумизы, что я принес когда-то, купив ее в Сяошахэ. А самой ей работать трудно, деньги взять неоткуда. Как она обзаводится дома хозяйством? Мать говорила: у живого человека, как говорится, во рту паутины не будет, не беспокойся о семье, даже думай, что на свете нет у тебя ни матери, ни братьев. Но человеку не легко так вести себя, как она говорит. Как же не думать о родителях, о братьях, о своей семье?..

Узелок был не тяжел, и я ускорил шаги. Чем ближе Сяошахэ, тем почему-то тяжелее ноги. Была, конечно, у меня тревога — не ухудшилась ли болезнь у матери? Но больше всего меня терзала мысль о том, что мы вернулись из Южной Маньчжурии, не договорившись о сотрудничестве с командующим Ряном. Узнает мать — будет очень сожалеть об этом. Когда я уходил в Южную Маньчжурию, она тяжело болела, но торопила меня уходить скорее. Так делала она, может быть, потому, что была безгранично горда и рада тому, что сын идет на сотрудничество с другом отца. Мать не хотела, чтобы молодые люди, ратуя лишь за какую-то концепцию, поворачивались спиной к старшему поколению участников движения за независимость.

Но самое главное — каково же состояние больной матери? При уходе в Южную Маньчжурию я видел, знал, что у нее желудок не принимал даже и не очень крутой, жидкий, как вода, отвар. Если не улеглась болезнь, то теперь она еще больше страдает в таком тяжелом состоянии. Не легко было предугадать, что сталось с ней.

И, убыстряя свои шаги, я не мог стряхнуть с себя терзающую меня тревогу.

Но вот, наконец, и деревня Туцидянь, и знакомый деревянный мостик. Проходя по нему, я все еще не высвободился от тревожной мысли.

Раньше всякий раз, когда ходил по этому мостику-жердочке, мать, странное дело, распахивала настежь дверь комнаты. Ей было свойственно такое особое ощущение, что слышит шаги сыновей — узнает, кто идет: сын старший или младший. Но в тот день, вопреки моему ожиданию, двери остались глухими, не подымался дымок из трубы, что раньше клубился при приготовлении ужина, не видно и младших братьев, которые, бывало, выходили из кухни с помойкой или за дровами.

И все сильнее чувствовалась тревога, все напряженней нервы. Казалось, вот-вот замерзнет кровь в сердце. Собравшись с силами, тяну к себе дверное кольцо. Едва успел отворить дверь, как чуть было не упал, не грохнулся всем телом на завалинке, — мамина постель пуста! «Опоздал!» — молнией пронеслось в голове. И вмиг, не знаю, откуда и взялся, молча схватил меня за плечи Чхоль Чжу.

— Почему так опоздал ты, брат? Зачем?

И он, дрожа всем телом, уткнулся мне в грудь своим, полным слез, лицом и громко зарыдал, как ребенок, всхлипывая.

Потом прилетел откуда-то стрелой и вцепился мне в левый бок второй брат Ен Чжу.

У меня из руки выпал узелок с лекарствами. Я крепко обнял обеими руками тяжко рыдающих братьев. Их горький плач и неутешные рыдания рассказали мне обо всем — не понадобилось и спрашивать о смерти матери.

Как же могла случиться такая беда, когда меня не было дома? Разве не была дана ей последняя минута материнского счастья, ей, которая вправе взирать в лицо сына в последнюю секунду своей жизни?! Ей, которая родилась в нужде и прожила бедной всю свою жизнь?! Ей, которая и перед смертью мужа кусала губы, глотая слезы, больше думая о горькой участи, о трагедии многострадальной своей Родины, чем о себе?! Ей, которая отдала всю свою жизнь, всю свою душу, все свои помыслы, всю энергию не ради себя, а на счастье других?!.

Так торопила она себя закрыть глаза оттого ли, что боялась, как бы не стала ее смерть грузом для сына-революционера? Да, она дни и ночи беспокоилась, как бы я, ее сын, пленясь личными интересами, не погубил великое дело, к которому призван.

Я, поглаживая дрожащей рукой тот дверной косяк, на который опиралась мать раньше, когда дала мне последнее наставление, думал: как я был бы счастлив, если бы еще хоть разок посмотрел в лицо живой матери у этой двери, пусть бы даже она ругала меня больше, чем тогда!

— Скажи, Чхоль Чжу, что сказала мать в последний раз?

Когда я так спросил, открылась калитка и вошла соседка Ким. Она ответила мне за него:

— Она мне сказала вот что… «Когда после моей смерти придет мой сын Сон Чжу, прошу заменить ему меня — так тепло, как я. Если он вернется, пока остались еще эти самураи, пока не стала свободной Корея, не раз решай ему переносить мою могилу. И нет, нет, не дай ему ступить через порог. Однако сынок мой, Сон Чжу, не вернется с полпути битвы. Я говорю так не потому, что слишком горжусь им». Вот так она сказала. И попросила меня открывать дверь. И потом до сумерек долго-долго смотрела вон туда, за мостик-жердочку…

Слова соседки слышались мне еле-еле, будто доносились откуда-то издали, с «небесного царства». Но я уловил каждое слово соседки, глубоко осмыслил горечь, всю вескость каждой ее фразы.

Все еще держа в объятиях братьев, я кинул взгляд в сторону того деревянного мостика.

Я силился представить себе мучительную тоску матери по сыну, горечь матери, не увидевшей любимого сына перед своим вечным сном. Не успел я и вообразить всего этого, как у меня вулканом вырвалось лихорадочное рыдание.

Долго плакал я. А поднимая голову, вижу — смотрят на меня повлажневшие глаза соседки Ким. Взгляд ее был такой нежный, такой глубокий, что я чуть было не принял его за взгляд моей любимой матери.

— Большое вам спасибо! От всей души благодарю за глубокую заботу о моей матери.

Так сказал я соседке, которая осталась последней спутницей моей матери. Я, весь сокрушенный горем, наконец нашел в себе силы.

А соседка рыдала еще горше.

— Не за что спасибо-то, — говорит она. — Извините, что я не часто бывала у больной. Мы плохо присматривали за ней. И никто ее не причесывал. Ваших братьев тоже не бывало дома — революционное дело у них. Однажды она попросила меня обстричь ей волосы, как мальчишке. Чешется, говорит… Она просила, а я не могла взять ножницы в руки. Какие у нее были славные волосы — такие длинные, опрятные! Не могу я, говорю. А больная так умоляет. Не будет чесаться голова, говорит, тогда я смогу лететь и на небо… Мне было жалко стричь эти волосы, но я была вынуждена это сделать…

Не докончив своего рассказа, соседка опять громко заплакала.

Лучше бы не слышать ее, думал я. Рассказ о печальной кончине матери словно в клочья разрывал все, что во мне. Мать всю свою жизнь делала, что могла, для детей, но ведь у сыновей, росших в ее объятиях, не было ли такой верности, что было у тех, кто находились у ее изголовья и причесывали ее перед приближавшейся смертью?!.

Раньше, когда я жил в Фусуне, видел, как один мальчишка, почти одинакового со мной возраста, носил на спине больную мать от Наньдяньцзы до улицы Сяонаньмынь. Мальчик весь вспотел и беспокойно искал врача. Тогда мы сказали, что он действительно верен родителям. Выслушав соседку Ким, почему-то мне вдруг вспомнился тот мальчик, который был весь в поту.

Если сравнить меня с тем мальчиком, то люди назвали бы меня неверным родителям сыном. И тогда мне нечем было бы оправдать себя. Спрашиваю себя: «Что ты делал для матери? Вот тебе уже за двадцать лет». Да, что я делал тогда для нее? Когда был еще маленьким, я, правда, предлагал матушке сидеть в комнате на теплом месте, обогревал своим дыханием холодную руку матери, когда она возвращалась от колодца. Утром пытался помогать ей, — давал корм курам, носил воду в бадейке из оцинкованного железа.

Но после того, как окунулся в революцию, почти ничего не сделал для матери. В древности мудрецы говорили: «Любовь вниз бывает, а любви кверху не бывает». Это изречение они сочиняли, возможно, имея в виду меня. Слово о том, что любви кверху не бывает, — поистине мудрое изречение. Мне ни разу не довелось слышать о таких детях, которые чтят и уважают своих родителей с такой верностью, что превышает родительскую любовь к детям.

— Чхоль Чжу, теперь скажи, что завещала вам мать? — опять спросил я его.

Думалось, что еще что-то завещала мать, покидая этот мир.

Он, утирая слезы тыльной стороной руки, говорит хриплым голосом:

— Мать сказала: «Помоги старшему брату хорошенько». И еще: «Могу и под землей спокойно уснуть, когда вы, сынки мои, хорошо поможете старшему брату и станете такими же революционерами, как ваш старший брат…»

Да, и в последнюю минуту своей жизни мать посвятила весь заряд своей духовной силы только одному — делу революции!

И я тут же с братьями пошел к могиле матери.

На бугорке, где одиноко стоит старый вяз, высовывался в углу маленький холмик могилы, покрытый дерном в виде узора арбузной корки.

Я, сняв фуражку, вместе с братьями сделал земной поклон перед могилой покойной матери.

Сердце мое говорило: «Мама родная, к тебе пришел Сон Чжу! Прости, мама, меня, такого непочтительного сына! Вернулся из Южной Маньчжурии, опоздал — и только сейчас к тебе пришел, мама моя дорогая!»

Такой думой был я объят, повалившись на землю. И вдруг вижу — рядом Чхоль Чжу, склонившись над холмиком могилы, выкапывает руками дерн.

— Что ты там делаешь, браток? — чувствуя что-то странное, я рассеянно смотрю на него.

Вместо ответа он, роняя капельки слез, зарывал в землю те бумажные пакетики, в которые завернуты лекарства.

Безмолвный поступок моего брата беспощадно разорвал у меня весь заряд, всю конденсацию горя и печали, которыми полно мое сердце. Я упал на холмик и долго-долго рыдал. Так вот я возвратился от революционера к обыкновенному простому человеку.

Казалось, все, что есть на земле, в единый миг сжалось в одну точку, вот в эту могилку, все дела на свете сбились в одну безутешную трагедию — потерю родной матери…

Поднимаю голову — над всей землей сияет синева осеннего неба и, не признавая никаких перемен кругом, весело смотрит на землю. «Как же тебе, небо, так спокойно в твоей высоте и ты так равнодушно к нашему горю!» — думалось мне.

Так я потерял свою любимую мать. Эта трагедия случилась мрачным летом 1932 года, когда шел 22-й год после гибели родной страны. Если бы страна не погибла, то и моя мать, может быть, пожила бы подольше. Исток ее болезни — в мытарствах и муках, порожденных судьбой времени — гибелью родной страны.

Щедрая забота моей матери о детях была ничем не измеримой. Моя верность ей, родной матери, не составляет ни одной дольки несчетных величин ее громадной любви ко мне.

Однажды, когда я был в подполье, мы вместе, четверо — пятеро комсомольцев, попали во вражеское окружение в городке Фусуне. Нужно было выбраться из окружения и хотя бы и с боем выйти за город. Но у нас не было оружия. И я попросил мать:

— Мама, ты сможешь принести оружие от моих товарищей из Ваньлихэ?

Она с охотой приняла мою просьбу.

— Смогу! Это пустяки. Схожу и принесу!

Она пошла в Ваньлихэ, взяла у моих товарищей два пистолета и благополучно вернулась домой. Мои товарищи по ее просьбе зарядили пистолеты и спустили предохранители, чтобы можно было только нажимать на курок и стрелять немедля. Маузеры она спрятала под грудинку говядины и смело подошла к городским воротам, неся на голове корыто с мясом. У ворот полицейские, указывая на этот груз, спросили:

— Что это?

Она спокойно ответила:

— Говядина, господа!

«Блюстители порядка», поворошив бумажки, покрывшие мясо, пропустили ее без разговора.

Осматривая маузеры, я побледнел: оружие было заряжено, предохранители спущены.

— Мама, это же опасно могло быть для тебя. Почему оружие зарядили?

— Сама просила их зарядить. Думала, стрелять буду, если полицейские начнут обыскивать корыто. Ведь напали-то бы всего два-три негодяя. Нападут — буду стрелять хотя бы в одного, пускай и сама погибну. Так я думала.

В ее ответе таился такой глубокий смысл, какого нам никак не постичь ни своим умом, ни скудным мышлением. Такому дерзанию и такой настоящей любви к детям никто не осмелился бы даже подражать, не поняв дела детей и не горя симпатией к ним.

Это было в Старом Аньту, когда мы мыкались по чужим углам. Жили мы тогда в соседней комнате дома Ма Чхун Ука. Однажды наши ребята возились с пистолетом. Допустили оплошность — пуля, вылетев, ранила маму в ногу. Рана была опасная, огнестрельная, и если плохо лечить, то это может задеть саму ее жизнь.

Она уж не выходила и на улицу. Люди спрашивают: чего ее в эти дни не видно? Мы отвечали: пошла утром выбросить очистки в помойку, упала, и перелом кости. Она никому не показывала свою рану, лежала в постели, укрывшись одеялом. Тайком лечил раненую мой дядя Хен Гвон. Но мать никогда не сетовала на нас, ни разу не приняла обидчивый вид, не глянула косо на того, кто так промахнулся.

А тот, кто допустил эту ошибку, так неутешно убивался, что даже попытался покончить с собой.

Узнав об этом, мать рассердилась и отругала его:

— Так делать не надо! Пока вы неграмотны в обращении с оружием, такое вполне могло произойти. Вот оно и произошло. Но ничего страшного. Из-за такого-то пустяка мужчине идти на самоубийство? Брось такую чепуху. Подумай только о хранении тайны. Разболтаешь — сотворится беда и с вами, и с этим домом. А главное — провалится ваше дело.

Она больше всего боялась, как бы полиция не узнала о том, что у нас имеется оружие. О своей ране в ноге и не думала.

И семья Ма Чхун Ука не разболтала о происшедшем.

Мать любила моих товарищей, как своих детей. Это было ее самое доброе качество. Она относилась к моим друзьям, как и ко мне. Когда они приходят, она дает им деньги на работу. Она крутила швейную машинку и стирала одежду по найму, за что получала плату. Рабочие лесоразработок и сезонники-копатели женьшеня часто заказывали ей шитье одежды из купленной ими бязи. За это шитье она получала по 70–80 чон, в лучшем случае — одну вону в день.

Хотя у нас жизнь была и бедная, но мать никогда не скупилась на деньги. Она оставляла деньги только на зерно, на дорогу и оплату за квартиру. Кроме этого, она не жалела денег. Когда гостят у меня друзья, она обязательно купит несколько гын (600 граммов — ред.) пшеничной лапши и свинины, чтобы угощать их китайскими пельменями или супом с клецками, и давала им денег на работу.

Друзья мои беспокоились:

— Мамаша, мы видим, что и у Сон Чжу хозяйство-то не такое уж богатое, а вы все нам даете. Как же вам жить-то при этом? На что?

А она им отвечает:

— Человек не доживает своего отнюдь не за неимением денег, а из-за нехватки возраста.

Друзья, бывало, ночевали у меня целыми месяцами. Но у нее на это никакого недовольства не было, она с начала до конца относилась к ним, как к своим детям. Поэтому те участники молодежного движения в Маньчжурии, которые побывали хотя бы несколько дней в моем доме, называли ее не «мать Сон Чжу», а «наша мамаша».

Не будет преувеличением, если я скажу, что моя мать всю жизнь до самой смерти готовила пищу для революционеров. И при жизни моего отца она не могла даже ни попутешествовать, ни погулять, все дни проводила в хлопотах, заботясь о патриотах. Когда мы жили в Линьцзяне, она каждую ночь готовила кашу. Ночью мы, уже укрывшись одеялом, ложились спать, а друзья моего отца врываются в дом и шутят:

— Время-то позволяет вам спокойно спать, а?

И входят отдыхать в соседнюю комнату. А мать опять встает и идет на кухню готовить пищу.

Она не только помогала революционерам, но и сама участвовала в революции. Свою революционную работу она начала еще в Фусуне. В то время она вступила в Пэксанскую организацию Южноманьчжурской федерации по просвещению женщин и вела просветительскую работу среди женщин и детей. После смерти отца она принимала участие в работе Общества женщин.

Мать выросла от помощницы революции до ее непосредственной активной участницы. На нее, конечно же, оказывали большое влияние отец и мы, но надо сказать и об огромном влиянии на нее Ли Гван Рин. Когда Ли гостила у нас, она привлекала мать к участию в работе Южноманьчжурской федерации по просвещению женщин.

Если моя мать обладала бы только одной чисто материнской любовью, то я не мог бы, пожалуй, вспоминать о ней с такой горячей привязанностью к ней. Любовь моей матери ко мне не была только чисто материнской. Это была настоящая и, я бы сказал, революционная любовь, суть которой — в том, что мать, прежде чем считать своих детей своими родными, должна видеть в них сынов Родины, а дети, прежде чем быть верными своим родителям, должны быть всей душой преданными Родине. Всю жизнь моей матери можно уподобить учебнику, который помог мне выработать в себе верный взгляд на жизнь и революцию.

Если мой отец был учителем, вселившим в нас непреклонный революционный дух — бороться даже из поколения в поколение и непременно добиться возрождения Родины, то моя мать была благодарной учительницей, которая убеждала нас в том принципе, согласно которому человек, начавший дело революции, должен стараться реализовать намеченную цель, не пленясь чувствами личного знакомства, не отвлекаясь на посторонние пустяки и доводя дело до конца.

Если любовь, связывающая родителей и детей, является слепой, то нельзя считать ее прочной. Любовь может быть вечной и святой, когда она будет проникнута поистине благородным духом. Любовь матери ко мне и моя верность матери, сложившиеся в эпоху гибели родной страны, были последовательно проникнуты именно духом патриотизма. Именно с этим духом патриотизма моя мать пожертвовала даже своими родительскими правами — правами матери, которая вправе потребовать от детей быть верными ей.

Я, даже и не успев поставить перед могилой стелу, покинул деревню Туцидянь. Только после освобождения Кореи была поставлена могильная стела с надписью имени моей матери. Жители уезда Аньту, думая о незабвенной матери моей, поставили стелу с высеченными именами всех нас, троих братьев.

После освобождения Родины по заветам покойной матери ее могила вместе с могилой отца были перенесены в Мангендэ.

И после возвращения на Родину долгое время меня не занимали могилы родителей, что были в чужой стране. Ситуация была довольно сложная, была у меня уйма дел. В горах и на полях Маньчжурии, где мы проводили все молодые годы, покоился прах не только моих родителей, но и многочисленных погибших моих соратников, которые прошли со мной сквозь пламя революции. Там были и дети погибших товарищей. Прежде чем найти их прах и привести порученных мне их детей в освобожденную мою родную страну, нельзя было перенести могилы моих родителей — таково было мое решение.

В такое время однажды приехал ко мне Чан Чхоль Хо и уговорил меня перенести их могилы в родной край. Он говорил:

— За перезахоронение отвечать буду я, а вы, Полководец, только заранее выберите в Мангендэ хорошее место для могилы.

Среди тех, кто связан с моей жизнью в Маньчжурии, только он знал могилы моих родителей. Он много потрудился с перенесением этих могил.

Когда я вел вооруженную борьбу, враги отчаянно пытались раскопать эти могилы. Жители Фусуна и Аньту до самого дня освобождения Кореи, обманывая врагов, добросовестно охраняли их и аккуратно ухаживали за ними. Так, Кан Чжэ Ха, бывший мой учитель училища «Хвасоньисук», по два раза в год, в дни весенних и осенних жертвоприношений хансик и чхусок, приготавливал пищу для поминок, приходил с женой и детьми в Яндицунь к могиле моего отца, совершал поминовение усопшего и скашивал траву на могиле.

После смерти матери я стал опекуном двоих братьев, опорой семьи. Но революция не позволила мне держать их под своей опекой и выполнять роль главы семьи. Пришлось оставить горько плачущих братьев в горной деревушке Сяошахэ, где грустно шелестели камышовые заросли. О будущей встрече мы не смогли даже и договориться. И я сделал тяжелые шаги в немилую Северную Маньчжурию.

8. На плоскогорьи под Лоцзыгоу

Вступление японских войск в Аньту стало вопросом времени. Прояпонские помещики уже подготовили даже флаг, чтобы встретить японцев. Армия спасения отечества не могла больше оставаться в Лянцзянкоу. Отряд командира полка Мэна получил приказ отступать в направлении Лоцзыгоу и Ванцина, где местность гористая и степная.

Мы тоже решили покинуть Аньту вместе с Армией спасения отечества в связи с круто изменившейся обстановкой. Это решение было принято на заседании Комитета по работе с солдатами, проходившем в Лянцзянкоу. Общим планом было перемещение опорной базы деятельности в Ванцин, но было решено до определенного времени оставаться в Лоцзыгоу, где сосредоточиваются части отступающей Армии спасения отечества, и вести там работу с китайскими антияпонскими отрядами. Часть командующего Юя тоже эвакуировалась из Аньту в Лоцзыгоу.

Когда мы форсировали подготовку к походу в Северную Маньчжурию, пришел Чхоль Чжу ко мне в Лянцзянкоу.

— Братец, я тоже хочу идти вместе с твоим отрядом. Без тебя больше не могу жить в деревне Туцидянь, — сказал он о цели своего приезда, прежде чем я спросил его об этом.

Мне было понятно желание младшего брата идти вместе с нашим отрядом. Детям восприимчивого возраста было невыносимо проживать день за днем, питаясь только горькой кашей в чужом доме горной деревушки Сяошахэ, где умерла мать.

— А как же быть Ен Чжу, когда и ты уйдешь из Туцидяня? Он, наверно, не сможет вытерпеть одиночества.

— Неудобно же питаться в чужом доме вдвоем. Лучше будет оставить там одного последыша…

Я счел логичными слова Чхоль Чжу, но не мог удовлетворить его просьбу. Младшему брату было уже 16 лет, и он мог бы нести военную службу в отряде, если вручить ему винтовку. Он был рослым и здоровенным не по возрасту, но все-таки он пока еще не созрел для такой службы и мог стать обузой партизанского отряда. Тем более на плечах его лежала еще тяжелая обязанность поднять до надлежащего уровня комсомольскую работу в районе Аньту.

— Я с удовольствием приму твою просьбу, если ты попросишь об этом годика через два-три. Но пока я не могу этого сделать. Потерпи еще несколько лет, хотя тебе и тяжело в одиночестве. Разверни во всю ширь комсомольскую работу. Поработай хоть батраком в чужом доме или займись сезонным трудом. Подпольная деятельность тоже не менее важна, чем вооруженная борьба, и нельзя ее игнорировать. Занимайся пока комсомольской работой и, когда настанет пора, иди к нам, в нашу революционную армию.

Я уговаривал брата, чтобы он не настаивал на своем. Потом мы вместе пошли на постоялый двор, что на берегу пруда. В прохладной комнате резало ухо жужжание бумаги, которой оклеена дверь. Я заказал вина и закуски. На столе лежали две тарелки с застывшим соевым творогом тубу и между ними стояла бутылка вина. У брата повлажнели глаза, когда он смотрел на стол. Он знал, что я не пью, и, видимо, уже догадался, что значит стаканчик вина.

— Чхоль Чжу, прости твоего брата. Не могу я удовлетворить твою просьбу. Я тоже хотел бы взять тебя с собой, но я все же должен оставить тебя. У меня просто разрывается сердце на части. Но, к сожалению, нам снова придется вот так расстаться здесь.

Я смог сказать эти слова, только выпив стакан вина. Трезвым я не мог бы вымолвить ни одного такого слова. И не мог сдержать нахлынувших слез. Чтобы не дать ему видеть мои слезы, я вышел на улицу. Он тоже последовал за мной, оставив на столе недопитый стакан.

— Я понимаю тебя, братец! — сказал он, догнав меня и взяв меня за руку…

Вот так я расстался с младшим братом, и больше мы не смогли снова встретиться.

Когда затем вспоминал я ту хмурую осень, печальную до слез, вспоминал это наше расставание у пруда, я раскаивался, что не мог подольше задержать в своих руках руки брата, который молча пожал мне руку и ушел. Поныне думаю, что это была слишком горькая разлука.

Может быть, Чхоль Чжу и не погиб бы так рано, когда ему не было и двадцати лет, если бы я удовлетворил тогда его просьбу. Поистине он был сам огонь, в пламени и сгорел.

Что еще сказать о нем? Ему едва минуло десять лет, как он включился в революционную организацию. Когда мы жили в Фусуне, он работал ответственным за пропагандистскую работу Детского союза Сэнар, а в Сяошахэ — секретарем участкового комсомольского комитета.

После расставания со мной в Лянцзянкоу он воспитывал многочисленных комсомольцев и послал их в КНРА. Добровольно он вел также трудную работу с китайскими антияпонскими отрядами. Вместе с бойцами этих отрядов он участвовал и в налете на городок Дадяньцзы. Говорят, что китайский антияпонский отряд Ду Ишуня, к которому был причастен Чхоль Чжу, храбро воевал против японских карательных войск в Цзяньдао.

Позже Чхоль Чжу, взяв на себя большую ответственность заведующего отделом по работе с антияпонскими отрядами в Аньту, вел работу с китайским антияпонским отрядом Сюй Куйу, находившимся в оленьем лесу Цанцайцуня в Фуяньдуне уезда Яньцзи. Сюй Куйу был капризным и упрямым вожаком, который на словах выступал за антияпонскую войну, но в то же время открыто враждовал с корейскими коммунистами. Правда, в самом начале Сюй тоже поддерживал хорошие отношения с корейцами. Он стал холодно относиться к корейским коммунистам с тех пор, как члены Антияпонского общества женщин села Фуяньдун вернули комсомолку (корейская девушка), которую он задержал, чтобы сделать ее своей наложницей. Эта девушка пошла в китайский антияпонский отряд с агитбригадой для пропагандистской работы и была задержана этим сумасбродом. Любая женщина не могла тогда оставаться в покое, не удовлетворив его требований. Так часто менял он женщин.

Корейцы не могли уже иметь дело с отрядом Сюй Куйу после того, как члены Общества женщин вернули комсомолку, выручив ее из этой беды. Не могли вступить в контакты с этим атаманом даже те, которые раньше имели с ним близкие связи. Он страдал, если уместно тут это слово, любовной горячкой и приказал своим подчиненным подвергать корейцев преследованиям и репрессиям.

Вот в такой-то момент младший брат Чхоль Чжу и посетил отряд Сюй Куйу вместе с Рим Чхун Чху, имевшим диплом врача народной медицины.

— Мы пришли к вам осведомиться о вашем здоровье. Слыхали, что вы чувствуете себя неважно, — вежливо сказал Чхоль Чжу по-китайски.

Но Сюй Куйу даже не удостоил его ответом. Значит, ему противно даже смотреть на корейцев и говорить с ними.

— Я привел опытного медика, чтобы вылечить вас. Не хотите ли получить его помощь? — сказал еще раз Чхоль Чжу.

Атаман китайского антияпонского отряда заинтересовался тем, что пришел к нему опытный врач, и попросил о медицинском осмотре. Рим Чхун Чху несколько дней лечил его уколами игл. Больной сказал, что благодаря доктору Риму избавился от «беса», так мучившего его головной болью, и не скрывал своей радости. Пользуясь случаем, Чхоль Чжу остался в отряде Сюй Куйу и легально вел работу с антияпонски настроенными солдатами.

Позже Сюй Куйу был вовлечен в нашу армейскую группу, назначен командиром 10-го полка и храбро воевал до последней минуты своей жизни. Одно время он развратничал, говоря, что нельзя жить ни одного дня без опиума и женщины. Но после вовлечения в революционную армию он даже вступил в компартию. Когда я от имени части поздравил его с вступлением в партию, он ответил:

— Товарищ командир! Сегодня я, вступая в партию, вспомнил вашего младшего брата. Если бы не было помощи со стороны Чхоль Чжу, я не мог бы встретить сегодняшний день.

Он рассказывал, словно сказку, о том, как Чхоль Чжу вместе с Рим Чхун Чху избавил его от болезни и как оказывал ему неустанную помощь, чтобы он не сбился с пути антияпонской борьбы.

В июне 1935 года Чхоль Чжу погиб смертью храбрых под Чэчанцзы. Я узнал о его гибели на берегу озера Цзинбоху. Может быть, потому и сейчас вспоминаю младшего брата, когда вижу большую реку или озеро.

После гибели Чхоль Чжу в бою самый младший брат мой стал круглым, совсем беспризорным сиротой. После ухода семьи Ким Чжон Рёна на партизанскую опорную базу в Чэчанцзы он стал скитаться по разным местам и просить на пропитание, то занимаясь уходом за чужим ребенком, то будучи у других на побегушках. В ту пору Квантунская армия хватала без разбору людей, связанных со мной, для использования их в операции, направленной на то, чтобы заставить меня «капитулировать». Поэтому мой самый младший брат был вынужден скрывать свое имя и происхождение и вести бродяжническую жизнь, скитаясь не только по трем провинциям Северо-Востока Китая, но и по городам и деревням Внутреннего Китая. Так, он побывал некоторое время и в Пекине.

После освобождения страны я в документе, оставленном японской полицией, читал материалы об организации ареста самого младшего моего брата. Работая на пивоваренном заводе в Синьцзине, он, охваченный сильной тоской по родному краю, приехал на Родину и побывал там около трех месяцев. Тогда он появился в Мангендэ, надев темный костюм и белые ботинки.

Увидев самого младшего внука в таком важном и солидном наряде, дед даже подумал, не заслужил ли он какой-нибудь чин и не обзавелся ли семьей собственными силами. Чтобы не беспокоить деда и бабушку, внук сказал, что он учится в вузе в Чанчуне. А полиция даже распространяла снимки его в попытках поймать его. И потому он, посетив родной край, не мог пребывать в Мангендэ, а остановился в доме старшей тетки, избегая глаз полицейских, и снова уехал в Маньчжурию…

Отряд АНПА, состоявший из 40 человек, покинул Лянцзянкоу, миновал Дуньхуа и Эму и, преодолевая горную гряду, двинулся на север в направлении Наньхутоу. Именно в этот период наш отряд зашел в широко известное село Фуэрхэ, где прошла моя «батраческая жизнь», и развернул здесь политическую деятельность. Тогда же под Хаэрбалином уезда Дуньхуа наш отряд вел ожесточенную битву с транспортной колонной японской армии, мобилизованной на прокладку железной дороги Дуньхуа — Тумынь. После этого сражения я встретился и с Ко Чжэ Боном в Тоудаолянцзы уезда Дуньхуа.

Ко Чжэ Бон покинул Сидаохуангоу, где так жестоки были вражеские репрессии, и переместил арену своей деятельности в Тоудаолянцзы. Там он преподавал в крестьянском училище, управляемом подпольной организацией. От Тоудаолянцзы до уездного центра Дуньхуа всего 12 километров. Тогда я увиделся здесь и с матерью Ко Чжэ Бона.

Мы роздали местным жителям пшеничную муку, захваченную при налете на транспортный отряд японской армии, и питались вместе с ними блюдами из этой муки. Захваченные в битве хлопчатобумажные ткани отдали крестьянскому училищу, чтобы сшить воспитанникам форменную одежду.

Наш отряд, отбывший из Тоудаолянцзы, двинулся дальше на север и вел работу с китайскими антияпонскими отрядами под Гуаньди и Наньхутоу, потом прибыл в Ванцин. Там мы, изучая работу партийных, комсомольских и других массовых организаций, знакомились с представителями различных кругов населения. Можно сказать, что это была предварительная работа для создания в Ванцине опорного пункта нашей деятельности в дальнейшем.

И в Ванцине мы не ослабляли работу с китайскими антияпонскими отрядами. Я посетил Лишугоу, чтобы встретиться с отрядом Гуань Баоцюаня. Раньше отряд особого назначения Ли Гвана, стремясь достать несколько винтовок у этого отряда, действовал ему на нервы. Оказалось, Гуань Баоцюань уже отказался от антияпонской борьбы и скрылся куда-то. Откровенно говоря, тогда я думал извиниться перед командиром батальона Гуань Баоцюанем вместо ванцинских товарищей, посоветоваться с ним о путях совместной борьбы и тем самым устранить раздоры и противостояние, сложившиеся временно между корейскими и китайскими вооруженными отрядами.

Я послал связного, чтобы встретиться с другими людьми, хотя и удрал Гуань Баоцюань. И тут пришли к нам около 100 бойцов китайского антияпонского отряда. Они сказали, что хотят видеть отряд Ким Ир Сена, который разбил японские войска в уездном центре Дуньхуа. Я выступил перед ними с откровенной и простой речью. Я признал, что Ванцинский отряд особого назначения совершил недружественное действие, тронув бойцов отряда комбата Гуаня для приобретения оружия, и объяснил им цель совместной борьбы корейского и китайского народов и миссию китайских антияпонских отрядов.

Отклик китайского антияпонского отряда на мою речь был положительным. Выслушав меня, командир Каошань сказал, что он тоже, как Гуань Баоцюань, думал отказаться от антияпонской борьбы, но отныне будет идти верным путем. Он выдержал свое слово и мужественно сражался на антияпонском фронте. Вот таким образом было успешно осуществлено примирение с китайскими антияпонскими отрядами, что и стало головоломкой в Ванцине.

В Лоцзыгоу мы созвали заседание антияпонского солдатского комитета с целью ликвидировать левацкий уклон, имевший место в работе с китайскими антияпонскими отрядами, и вовлекать их больше в антияпонскую коалицию. В то время части Армии спасения отечества, сосредоточенные в уездном городке Дуннин, собирались отступать во Внутренний Китай через территорию СССР. Мы всячески старались предотвратить бегство этой армии за границу и тесно объединить ее в антияпонский фронт. Иначе возникло бы серьезное препятствие на пути нашей партизанской борьбы. Карательные силы врага, распыленные по разным местам для разгрома китайских антияпонских отрядов, будут сконцентрированы против наших партизанских отрядов, насчитывавших всего несколько сот человек, и задушат разом наши вооруженные силы в их колыбели. Соотношение сил противника и наших сил станет решительным образом неблагоприятным для нас.

В ту пору японские войска повсюду усиливали наступление на антияпонские вооруженные силы в целях занять все небольшие города Маньчжурии. Они пытались захватить даже все уездные центры.

В заседании участвовали 30–40 человек, в том числе я, Ли Гван, Чэнь Ханьчжан, Ван Жуньчэн, Ху Цзэминь, Чжоу Баочжун и другие. Я и Ли Гван представляли корейскую сторону, Чэнь Ханьчжан, Ван Жуньчэн, Ху Цзэминь и Чжоу Баочжун — китайскую сторону.

Главным пунктом повестки дня заседания был вопрос о мерах по предотвращению бегства Армии спасения отечества и Укреплению антияпонского совместного фронта.

Сначала на заседании проверяли ошибку Ванцинского партизанского отряда. Причиной его ошибки было «дело с Ким Мен Саном», возникшее в отряде в Ванцине. Ким Мен Сан раньше служил в «охранном полку» армии Чжан Сюэляна и после события 18 сентября перешел в Ванцинский партизанский отряд, взяв с собой шесть подчиненных китайцев. Он, кореец, слыл известным охотником и воевал на славу. Когда он перешел, бойцы Ванцинского партизанского отряда обрадовались, говоря, что покатилось золото.

Однажды один из шести перешедших китайских бойцов отправился на разведку в район, контролируемый неприятелем. Там он съел миску пампушек в столовой в Даканьцзы и вернулся, не расплатившись за пищу. На плату денег-то у него и не было. Возвратившись в отряд, он честно доложил, что обедал в столовой бесплатно.

Леваки, которые в то время занимали ответственные посты в укоме партии, приклеили этому бойцу ярлык вредителя, дискредитировавшего партизанский отряд, и расстреляли его. По распоряжению военного отдела укома партии были подвергнуты такому наказанию свыше десяти китайских бойцов в Ванцине.

Остальные китайские бойцы, перешедшие вместе с Ким Мен Саном, напугались такой ужасающей атмосферы и, совершив дезертирство, ушли в отряд Гуань Баоцюаня, расквартированный вблизи Мацуня. Их слова о том, что партизанский отряд расстреливает китайцев без разбору, насторожили Гуань Баоцюаня. Он переместил свой отряд в глубокое ущелье, далекое от места дислокации партизанского отряда, и норовил заиметь шанс, чтобы убить корейских коммунистов.

В годовщину Октябрьской революции жители Ванцина собрались на месте празднования, взяв в руки копья, дубинки и другое примитивное оружие. Они пришли отметить праздник с таким простейшим оружием для того, чтобы приподнять атмосферу торжества. А Гуань Баоцюань счел это за то, что люди собирались для нападения на его отряд. Он возмутился этим и расстрелял начальника штаба своего отряда Ким Ын Сика, который, будучи подпольщиком партизанского отряда, занимался воспитанием бойцов Армии спасения отечества и расширением движения за единый фронт. Кроме него были расстреляны также Хон Хэ Ир, Вон Хон Гвон и многие другие корейцы. Это был чрезмерный контрудар. Как говорится, «Каков привет, таков и ответ».

Впоследствии распался отряд Гуань Баоцюаня, отказавшегося от борьбы, и его бойцы шли мелкими группами в район, контролируемый врагом. Ванцинский партизанский отряд под предлогом предотвращения капитуляции отряда Гуаня разоружал его несколько раз. Когда бойцы этого отряда не отдавали оружия покорно, партизаны убили даже нескольких капитулянтов отряда Гуаня.

После этого инцидента отряд Гуань Баоцюаня начал беспощадную реваншистскую борьбу против корейских коммунистов. Он безусловно арестовывал и расстреливал молодых корейцев, которые считались участниками коммунистического движения.

Ванцинский партизанский отряд, созданный несколько месяцев тому назад, понес большой ущерб, оказавшись в окружении китайских антияпонских отрядов.

Опрометчивость и безрассудство, проявленные в отношениях с этими китайскими отрядами, резко ослабили корейско-китайские отношения и создали труднопроходимую пропасть перед корейской революцией.

Участники заседания подвергали жестокой критике командные кадры Ванцинского партизанского отряда, которые, подорвав отношения с китайскими антияпонскими отрядами, не осознали толком серьезности этой ошибки и разглагольствовали даже о каком-то реванше. После длительного обсуждения они еще раз подтвердили принципы и правила действий, которые необходимо соблюдать в работе с Армией спасения отечества, и пришли к единству во мнениях.

Далее, на заседании мы обсуждали вопрос о том, каким путем можно заставить Армию спасения отечества оставаться на земле Маньчжурии и продолжать антияпонскую борьбу.

В то время эта армия насчитывала десятки тысяч бойцов, но тем не менее полагала, что она не в силах противоборствовать японским войскам. Она верила в распространенную самими японцами версию о «непобедимости» японских войск и почти отказалась от борьбы с ними. Бойцы армии думали, что в самом деле на свете нет силы, способной противостоять Японии, и нет армии, могущей воевать с японскими войсками. У этой армии осталось лишь одно стремление — благополучно перемахнуть через Шаньхайгуань, где пока еще не вспыхнуло пламя войны, избежав гибели от удара японских войск или не попав в плен.

В Цзяньдао японские войска направили острие атаки на отряд Ван Дэлиня. Когда японские самураи предпримут натиск на этот отряд, то Лоцзыгоу тоже попадет в их руки в недалеком будущем.

Участники заседания решили грудью защищать Лоцзыгоу вместе с Армией спасения отечества. Чтобы отстоять Лоцзыгоу, надо было уговорить Ван Дэлиня отказаться от бегства в СССР. Армия спасения отечества только и думала уйти во Внутренний Китай через территорию Советского Союза. Среди вожаков и бойцов китайских антияпонских отрядов стало своего рода тенденцией перейти через советско-маньчжурскую границу. Ли Ду и Ма Чжаньшань, располагавшие вооруженными силами в десятки тысяч штыков, тоже удрали во Внутренний Китай через территорию СССР. Единственный путь предотвращения бегства Армии спасения отечества — организовать победоносный бой с японскими войсками и тем самым полностью выкорчевать из сознания ее солдат версию о «непобедимости японской императорской армии» и боязнь ее.

Среди участников заседания Чжоу Баочжун был самым подходящим кандидатом, который мог бы уговорить Ван Дэлиня. Он работал его советником по поручению Коминтерна.

Я советовал Чжоу Баочжуну уговорить Ван Дэлиня прекратить отступление при любых обстоятельствах и вступить в коалицию с корейским партизанским отрядом. Я сказал ему:

— Мы сможем вести затяжную партизанскую войну при опоре на корейцев, проживающих в Восточной Маньчжурии. Дело за Армией спасения отечества. Вам следует уговорить его любыми средствами, чтобы его бойцы выстояли на земле Маньчжурии и продолжали сопротивление до последнего. Они хотят идти в СССР не для проведения социалистической революции в Сибири, а с целью удрать во Внутренний Китай через территорию Советского Союза.

Выслушав меня, Чжоу Баочжун покачал головой и сказал, что это задача трудно выполнимая.

— Вы так говорите, не зная еще действительного положения дел. Армия спасения отечества — это на самом-то деле свора трусов. Это же шайка слизняков, которые дрожат как осиновый лист и дают тягу, когда японский самолет гудит в небе и разбрасывает листовки. Она никак не может воевать. Я увидел таких трусов впервые от роду. Бить японские войска во взаимодействии с Армией спасения отечества — это просто химера.

Было немало людей, которые утверждали невозможность коалиции так же, как и Чжоу Баочжун. Так возникли разногласия и подвергались критике те, кто упорно твердил о такой невозможности. В ту пору каждый был героем, гением и лидером. Комитет по работе с солдатами Армии спасения отечества явился временной организацией, состоящей из людей, которые по поручению действовали в различных местностях. Так что у него не было определенного руководителя.

Однако я председательствовал на заседании, и оно проходило как следует. Я стал председательствующим не потому, что занимал высокую должность, а потому, что китайские товарищи выдвинули меня. Они говорили: Ким Ир Сен является крупным авторитетом в работе с Армией спасения отечества.

Это и есть Лоцзыгоуское заседание. Оно было последним заседанием Комитета по работе с солдатами Армии спасения отечества. После него комитет был распущен.

По решению заседания я, Ли Гван, Чэнь Ханьчжан, Чжоу Баочжун и Ху Цзэминь должны были вести работу с отрядами Ван Дэлиня, У Ичэна и Чай Шижуна соответственно. У Ичэн и Чай Шижун были подчиненными Ван Дэлиня.

Вскоре поступило донесение от Чэнь Ханьчжана, отправившегося в отряд У Ичэна. Он сообщил оптимистическое известие, что У Ичэн обещает поддержать курс Лоцзыгоуского заседания.

Пока я работал с войсками Ван Дэлиня, японская армия хлынула в район Лоцзыгоу. Враги шумели, что будет большая беда, если наши главные силы образуют коалицию с войсками Ван Дэлиня, и наращивали темпы наступления, подняв на ноги крупные контингента вооруженных сил. Но Ван Дэлинь и не думал воевать с ними и убежал из Лоцзыгоу. Десятки тысяч солдат, избегая огневой завесы японских войск, откатывались в сторону советско-маньчжурской границы, подобно опавшим осенью листьям, погнанным вихрем.

Лоцзыгоу никак нельзя было отстоять силами одного партизанского отряда из нескольких десятков бойцов. Нам пришлось отступать в сторону уезда Дуннин вместе с Армией спасения отечества, которую мы решили остановить во что бы то ни стало, не отрываясь от нее. В этом отступлении нам было тяжело — мы были вынуждены вести жаркий бой небольшим отрядом против огромных сил противника. Был морозный 11-й месяц по лунному календарю, когда мы направились в сторону уезда Дуннин, сражаясь с крупными войсками противника, и замерзали многие бойцы китайских антияпонских отрядов.

Следуя за Армией спасения отечества, я неустанно уговаривал Ван Дэлиня. Если бы тогда он послушался меня, то мог бы успешно развернуть антияпонскую вооруженную борьбу в Северо-Восточном Китае, образовав совместный фронт с нами. Но он не прислушался к моим советам и, в конце концов, удрал во Внутренний Китай через территорию СССР.

Мы махнули рукой на контакты с ним и, изменив маршрут, пошли в район Ванцина, конечное место назначения. Покинув Лоцзыгоу, мы преодолели несколько сотен ли и добрались пешком до пункта, откуда видна советско-маньчжурская граница, но были вынуждены повернуть назад, не добившись своей Цели. Тогда меня охватили горечь и отчаяние.

Мне тогда думалось так: Армия спасения отечества насчитывает десятки тысяч штыков, но и она не смеет противостоять японским войскам и дает тягу, как же проводить зиму нашему отряду, в котором осталось всего только 18 человек? Каким необыкновенным способом преодолеть нам эти суровые испытания?.. Да, 18 человек — это число можно было бы без преувеличения назвать «каплей в море», как любят выражаться японцы.

Отряд наш сократился от 40 до 18 человек по разным обстоятельствам. Одни погибли в бою, другие оторвались от нас по болезни. Были и такие, которых уволили по состоянию здоровья. Некоторые возвратились домой по собственному желанию, будучи не в силах продолжать борьбу. В частности, трудно было пожилым бойцам из Армии независимости и бывшим сельским юношам.

До конца остались с нами в отряде те товарищи, которые боролись еще с периода деятельности в Гирине, включившись в комсомольскую организацию. С этими 18 бойцами я направился в Ванцин, переступая через грань между жизнью и смертью. В ходе этого я вновь осознал, что может до конца отстоять свое убеждение в любой критической ситуации и выполнить долг революционера только тот, кто закален в самой жизни своей организации.

На пути к Ванцину мы встретились со связным У Ичэна и шли вместе с ним. Его звали Мэн Чжаомином.

Вначале бойцы нашего отряда задержали его для установления личности. В то время повсюду кишмя кишели японские шпионы, и мы крайне остерегались незнакомых людей, чью личность нельзя было установить. У Мэн Чжаомина был билет члена антияпонской организации, установленный по соглашению между Комитетом по работе с солдатами Армии спасения отечества и китайскими антияпонскими отрядами. Эти билеты были вручены и нашим партизанам, и бойцам китайских антияпонских частей. Тогда обе стороны договорились охранять и оказывать помощь людям, имеющим такой членский билет. Мэн Чжаомин имел при себе не только этот членский билет, но и письмо У Ичэна к Ван Дэлиню, в котором тот требовал подкрепления. Мы могли полностью поверить, что он связной У Ичэна.

Мэн Чжаомин объяснил, почему он идет в Тяньцяолин.

— Я добрался до Дуннина, чтобы передать это письмо. Но возвратился несолоно хлебавши, ибо Ван Дэлинь убежал. А У Ичэн тоже эвакуировался в сторону Хуншилацзы. Он оставил в Лаомучжухэ лишь один батальон. Оказалось, и этот батальон ушел оттуда в сторону Сяосаньчакоу (Тяньцяолин). И вот я иду к этому батальону. Надо же воевать с японцами, даже если и погибну в бою, — сказал он.

Это был человек очень сильного антияпонского духа. Он сетовал, что в трех провинциях Северо-Востока Китая нет личности, способной поправить ситуацию, и спросил меня:

— Как вы думаете, командир, кто победит — мы или японцы?

— Думаю, что победим мы. Один писатель Запада говорил, что человек рожден не для поражения, а для победы. И вы и мы так пробиваемся сейчас сквозь сугробы для победы.

Я решил вместе с Мэн Чжаомином искать командира этого батальона, ушедшего в сторону Сяосаньчакоу. Мы сделали последнюю ставку на этот батальон в осуществлении совместных действий, думали, что надо уговаривать его во что бы то ни стало, чтобы он не отказался от борьбы.

Мэн Чжаомин дошел вместе с нами до Ванцина и участвовал в оборонительном бою за Яоингоу. Он был незабываемым нашим спутником, который помогал нам в самое трудное для нас время и воевал вместе с нами, пренебрегая смертью. В 1974 году он прислал мне письмо, в котором с глубоким волнением вспоминал нашу встречу на плоскогорьи под Лоцзыгоу.

Прочитав письмо, я узнал, что жив бывший связной У Ичэна, который сдружился с нами в невзгодах, и что он занимается земледелием в кооперативе в Дуньхуа.

Думаю, что наиболее тяжелый момент нам пришлось пережить на горе Лаохэйшань. До этой горы добралась вместе с нами и Армия спасения отечества, пусть и не очень надежная, и мы не так чувствовали одиночество, хотя испытывали немало трудностей. Но на обширном плоскогорьи остались только мы, 18 человек, после того, как эта армия убежала совсем в СССР. Чжоу Баочжун тоже ускользнул в другой район, взяв с собой небольшой отряд, который оставил Ван Дэлинь, перейдя через границу. Итак, мы оказались в совершенно одиноком и беспомощном состоянии.

В небе кружился самолет, разбрасывая листовки с предложением сдаться, а на земле окружали нас со всех сторон японские самураи, мобилизованные на карательную операцию. Стояли такие лютые морозы, каких не бывает и на высоких горах Кореи, а глубокие снега покрыли все вокруг. Отряду, проваливаясь в сугробы по пояс, было неимоверно тяжело продвигаться вперед. Вдобавок к тому кончилось продовольствие, которое накопили, питаясь впроголодь. Обмундирование, в котором мы в мае отправились из Сяошахэ, превратилось в такие лохмотья, что просвечивало голое тело.

В такое время мы встретились на плоскогорьи под Лоцзыгоу с добрым стариком по фамилии Ма и чудом миновали критический момент. Мы встретились с этим стариком в последний день декабря по лунному календарю. Он был безыдейным и беспартийным, а на политику Гоминьдана плевал, говоря, что она неправильна. В то же время он не сочувствовал и коммунизму. Словом, старик впал в крайнее пессимистическое настроение. Однако он был честным и сердобольным благодетелем, которому не терпелось проявлять заботу о других.

У этого старика было два жилища. В нижнем доме остановились мы, в верхнем — солдаты разбитой Армии спасения отечества. Большинство из них заражены антисоветскими идеями. Они остались в Маньчжурии, не перешли через границу Советского Союза потому, что он является коммунистическим государством. Среди них были также подчиненные комбата Го, которого У Ичэн оставил в Лаомучжухэ.

Мэн Чжаомин, сняв дорожное снаряжение, тут же добровольно пошел в верхний дом к солдатам разбитой Армии спасения отечества. Он говорил, что надо узнать их настроения. Я попросил его разведать, готовы ли они действовать вместе с нами. Мэн Чжаомин сказал, что среди подчиненных комбата Го немало его знакомых и сперва он узнает их настроения.

— Если будет надежда на успех, то вы, командир Ким, идите сами и попробуйте официально установить с ними контакт, — предложил он.

Однако, вернувшись после встречи с китайскими солдатами, он понурил голову и сказал с мрачным выражением на лице:

— Никакого дела нельзя делать с этими проходимцами. А о коалиции нечего и говорить. Они уже собираются организовать банду разбойников.

Старик Ма тоже подсказал мне, что китайские солдаты плетут заговор, чтобы разоружить нас. По его словам, они намерены расширить ряды банды, отняв у нас винтовки.

В такой обстановке каждый из нас не мог не задуматься над своей судьбой и о будущем революции. Когда вокруг нас кишмя кишели десятки тысяч бойцов китайских антияпонских отрядов, нам казалось, что можно сразу победить японские войска, если только воевать вместе с ними. Но все они удрали, а в нашем отряде осталось всего 18 человек. «Идти в Ванцин? Но там имеется всего десяток с лишним винтовок, нельзя с ними будет делать хоть какое-нибудь дело. И в Яньцзи, наверное, имеется всего лишь несколько десятков винтовок. К тому же эти невежественные солдаты разбитой армии норовят улучить шанс и отнять оружие у нас. Как же нам тут быть?» — думал я в отчаянии.

Мы добрались до незнакомого плоскогорья под Лоцзыгоу, и не легко было вернуться в Ванцин. «Как же теперь быть? Бросить оружие, возвратиться обратно и снова вести подпольную борьбу? Или продолжать вооруженную борьбу, невзирая на трудности?» — задал я себе вопрос.

Если скажу, что не было такого колебания, то это было бы искажением действительности и фальсификацией истории. Я не скрываю, да и не считаю нужным скрывать, что тогда возникло колебание не только у меня, но и вообще в нашем коллективе.

Сталь тоже ржавеет от окисления. А человек не сталь. Он является существом более мягким и изменчивым, чем сталь. Но можно сказать, что человек и намного сильнее стали. Ибо сталь сама по себе не может предотвратить процесс окисления, а человек располагает способностью самому контролировать и регулировать процесс перемен, происходящих в его сознании. Дело не в колебании, а в том, как преодолеть возникшее колебание. Человек называется венцом творения потому, что он обладает способностью самому управлять собой. А революционер называется великим человеком потому, что он обладает стойким, творческим и самоотверженным характером, позволяющим ему создать все из ничего и превратить неблагоприятные условия в благоприятные…

Тогда я не мог решить, что и как делать. Надо было продолжать вооруженную борьбу, даже если упадет небо и провалится земля. Но все оставшиеся бойцы были юноши с румяными лицами, которым не было еще и 20 лет. Можно было сказать, что и у меня самого пока еще было мало опыта. Все мы были героями и выдающимися личностями, когда в Гирине писали листовки и выступали с речами. А в данный момент мы все были неопытными учениками. Во время подпольной деятельности было много методов работы, но теперь трудно было найти способ прокладывать одними нашими силами путь вперед, когда мы, 18 человек, потеряли десятки тысяч дружеских воинов и оказались в пустыне, где остались только солдаты разбитой армии.

Эти солдаты, остановившиеся в верхнем доме, собирались стать бандитами, но мы ни в коем случае не могли позволить себе подобный поступок. Надо было идти туда, где имеются организованные массы, чтобы найти какой-нибудь выход. Но говорили, что поселок корейцев находится километрах в 80 отсюда и к тому же в окрестностях рыщут повсюду в горах японские войска.

Я погрузился в размышления: «Неужели так тернист путь революции? Почему оказалась на краю такого крутого обрыва наша революция, которую, по нашему предположению, можно завершить без труда за два-три года? Разве остановил навсегда свое продвижение на этом пустынном холме наш отряд, который, дуя в трубу, торжественно отбыл из Аньту? Сколько раз мы пропускали обед и сколько ночей проводили без сна для создания этого отряда? Я не смог даже быть у матери, когда она была на смертном одре, и был вынужден так горько расстаться с любимыми младшими братьями для того, чтобы создать и укреплять этот отряд. Чха Гван Су и Чвэ Чхан Гор отдали свою молодость во имя этого отряда». Чха Гвак Су погиб в Дуньхуа в ходе выполнения разведывательного задания.

Мне казалось, словно вся тяжесть земного шара давила на мою душу, когда я оглядывал мысленным взором пройденный путь и думал о пути дальнейшем.

Я сидел у топки, обуреваемый мрачными мыслями.

— Ты, видно, тут начальник? — тихо спросил старик Ма, подойдя ко мне.

— Да.

— А почему у начальника повлажнели глаза?

— Может быть, от вьюги.

Я ответил так уклончиво, но на самом деле проливал слезы не от вьюги, конечно, а из-за беспокойства о будущем. Некоторое время старик вглядывался в мое лицо, поглаживая свою длинную жидкую бородку.

— Видимо, ты беспокоишься из-за этих негодяев в верхнем доме. Но не надо падать духом. Нынче вечерком поведу я вас в укромное местечко, где можно отдыхать вдоволь. Будете отдыхать дней двадцать. Можете заниматься одновременно учебой и питаться как следует. Тогда голова будет работать, как у Чжугэ Ляна.

Ночью старик Ма разбудил нас, спавших мертвым сном, накормил пельменями, приготовленными в качестве новогоднего угощения. Затем повел нас в горный шалаш, расположенный в 20 с лишним километрах от дома. Шалаш стоял в густом лесу, и его нельзя было обнаружить и с самолета. Тут были одна комната, где можно разостлать едва ли одну циновку, и небольшой сарай. В сарае хранились мороженые косуля и заяц, которых старик поймал силком, пшеница и кукуруза, а также жернов.

— Комната небольшая. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Можете скрываться здесь и восстановить свою энергию. Известия о происходящем в мире буду сообщать вам раз в несколько дней. Когда вы пойдете отсюда, я буду вам проводником, — сказал старик и развел огонь в шалаше.

Мы почувствовали, как к горлу подступил горячий комок, и пролили слезы благодарности ему. Поистине это было чудо, что в такой удаленной от мира горной глуши встретились мы с таким сердечным благодетелем. Нам улыбнулось счастье, какое достается далеко не всем.

— Это нам «бог» помог, — шутили бойцы отряда.

В этом шалаше мы отдыхали около полумесяца, занимаясь учебой и охотой за косулями. Тут было и немало книг старика: романы, политическая литература и биографии великих людей. Хотя старик Ма жил в такой глухомани, добывая себе пропитание охотой, но овладел глубокими знаниями. Мы соперничали меж собою в чтении так усердно, что все книги даже растрепались.

Прочитав ту или иную книгу, мы обязательно делились своими впечатлениями от прочитанного, вели дискуссии на определенные темы. Каждый с жаром доказывал правоту своих доводов, приводя цитаты даже из произведений Маркса и Ленина.

Тогда мы выучили наизусть несколько положений основоположников марксизма и некоторые изречения известных писателей. В те дни молодежь критиковала и Сунь Ятсена, когда собиралась в одном месте. Было своего рода модой не только преклоняться перед какой-либо личностью, но и критиковать даже почитаемого всеми великого человека.

В ту пору каждый считал себя пупом земли. Все были героями и выдающимися личностями.

В этом горном шалаше мы серьезно обсуждали также и план дальнейших действий: разойтись и вернуться домой или идти в Ванцин, в село корейцев, расширять ряды отряда за счет находящегося там отряда особого назначения и продолжать борьбу?

Все выразили решимость продолжать борьбу, и только один товарищ из Хайлуна признался, что он не может вместе с нами продолжать вооруженную борьбу по состоянию здоровья. Правда, он не был физически подготовлен к партизанской борьбе.

Мы не придирались к его признанию и не поставили перед ним никаких вопросов по этому поводу.

— Кто не хочет или не может идти вместе с нами, лучше скажите здесь это прямо. Революцию нельзя вести без охоты, по принуждению. Нельзя вести ее с помощью насилия или угроз. Так что пусть уйдет, кто хочет, и останется тот, кто решил продолжать борьбу…

Так высказал свою точку зрения я, как командир отряда, и дал время всем, чтобы они сами могли обдумать все и принять решение.

Спустя несколько дней мы снова собрались в одном месте и выслушали решение каждого. 16 из 18 членов отряда поклялись продолжать революцию до последней минуты своей жизни. А те двое просили разрешить им уйти из отряда. Товарищ из Хайлуна опять говорил, что он не может участвовать в вооруженной борьбе по состоянию здоровья, и просил разрешить ему вернуться домой. В то же время он попросил не считать его трусом. Мы не могли отказать ему в его просьбе, поскольку он сказал, что здоровье не позволяет ему вести борьбу.

— Что ж, иди домой, раз тебе трудно следовать за нами. Поступок твой мы не осуждаем. Но нельзя идти в таком виде, в каком ты находишься сейчас. На тебе лохмотья, подобно нищему. Нельзя же явиться к родителям таким безобразным. Можешь идти. Но тебе надо зайти в село корейцев, достать там хоть немного на дорожные расходы и сшить себе одежду и только тогда вернуться домой, — сказал я ему.

А другой товарищ сказал, что он хочет перейти в СССР и там учиться.

— Никто не знает, позволят ли тебе там учиться или заставят заниматься трудом, если ты перейдешь туда без всякой рекомендации. Не лучше ли тебе поработать в Ванцине до поры до времени и отправиться туда, получив рекомендацию организации, когда будет установлена соответствующая связь? — посоветовал я ему.

Оба эти товарища согласились с моим мнением и сказали, что они будут действовать по моему совету.

Позже мы благополучно покинули плоскогорье под Лоцзыгоу в сопровождении старика Ма. Он провел нас до Чжуаньцзяолоу уезда Ванцин. Это был очень любезный, добрый, сердобольный старик.

Через несколько лет наступил период подъема партизанской борьбы, когда мы беспощадно били врагов вне и внутри опорной базы. Однажды я, взяв с собою немного ткани и зерна, пошел на то плоскогорье под Лоцзыгоу. Но уже его не стало.

И поныне в моей памяти свеж образ этого старика, который я видел 60 лет тому назад. Как-то раз я предложил нашим писателям создать оперу или пьесу, сделав старика Ма прототипом произведения. Эпизод об этом старике, напоминающий легенду, вполне мог бы послужить замечательным сюжетом оперы или пьесы.

Можно сказать, что было чудом среди чудес то, что в ту зиму мы не погибли от голода, холода и вражеских пуль в горной глуши Лоцзыгоу. И теперь я задаю себе вопрос: «Какая сила позволила тогда нам выйти из горнила такого испытания? Какая сила помогла нам быть не побежденными и не выбывшими из строя, а выйти из этой трагедии победителями и продолжать высоко нести знамя антияпонской войны?» И сам себе отвечаю на это с высокой гордостью: «Да, это было чувство ответственности за революцию!»

Если бы не было этого чувства ответственности, то мы не смогли бы встать из тех горных сугробов, из нас никого уж не было бы в живых.

Тогда я осознал, что Корея никогда не возродится, если мы безответственно плюхнемся на землю. Мы не могли бы снова подняться и пробиваться сквозь снежные обвалы на холме за Лоцзыгоу, если бы думали, что есть другие люди, призванные спасти Корею.