В зеркале сатиры

КОГДА ПОД РУКАМИ ТЕЛЕФОН

Все началось с белочки, которую я поймал однажды в лесу, собирая грибы. Какой-то озорник подбил белочку камнем, и крохотный зверек находился в совершенно беспомощном состоянии. В корзине с грибами я привез белочку домой. С этого все и началось.

Когда белочка поправилась и привыкла к состоянию вынужденной неволи, я стал думать, как лучше ее устроить. Казалось мне, что в обществе себе подобных белочке будет лучше.

Никто из домашних не мог толком объяснить мне, где у нас в городе есть приличное беличье общежитие. Тогда взгляд мой упал на стоящий в углу прихожей телефонный аппарат. «Ведь у меня под руками телефон, посоветуюсь с компетентными людьми», — решил я.

Набрав 09, я спросил, где, в каком учреждении могли бы принять от меня небольшого лесного зверька.

— Запишите телефон Зооцентра: Л 0-34-11, — ответил мелодичный девичий голос.

Я быстро набрал номер и сказал:

— Дорогой товарищ, не заинтересуется ли Зооцентр белкой?

Ответили мне после небольшой паузы.

— Если ставить вопрос в общей форме, то я, конечно, должен ответить вам утвердительно: да, Зооцентр интересуется белкой. Но если перевести вопрос в конкретную плоскость, то ответ будет отрицательным. Дело в том, что вы попали в территориальный отдел Зооцентра. Конкретно, в отдел Кавказского хребта и Прикаспийской низменности. А вам нужно обратиться в функциональный отдел. Запишите номер: Л 0-34-12.

Когда абонент поднял трубку, поначалу я не мог ничего понять.

— Да, а любовник, представьте себе, сидит в запертом шкафу и этаким жалобным голосом выкрикивает: «Мебель спасайте, граждане, спасайте мебель!» Ха-ха-ха!.. Извините, пожалуйста, товарищ, я вас слушаю. Белка, говорите? Нет, не интересует. Мы занимаемся исключительно парнокопытными. Если можете предложить изюбра, кабаргу, то милости просим, с руками оторвем. А белка не по нашей части. Звоните по телефону Л 0-34-13, там и справитесь относительно белки. Кстати, об этой обитательнице кедровых лесов есть чудный анекдот…

Но я решил расстаться со своим невидимым развеселившимся собеседником и положил трубку, чтобы набрать новый номер.

Впоследствии выяснилось, что Зооцентр, собственно говоря, располагает десятью телефонами — от Л 0-34-11 до Л 0-34-20. Нужный мне телефон оказался последним. Только тут я и получил исчерпывающий ответ.

— Белка? Конечно, интересует. А вы работаете от какой-нибудь организации или от себя?

От кого я работал? Такой вопрос ни разу не приходил мне в голову. Не совсем уверенно я ответил:

— От себя.

— Очень сожалею, но мы не имеем права заключать сделки с частными людьми.

— Но как же мне быть? Я должен где-нибудь приютить мою белочку.

— Позвоните в Общество охраны природы. Телефон Л 3-13-65.

Когда кто-то из членов Общества снял телефонную трубку, я услышал страшный грохот и лязг, как будто кто-то рядом с телефонным аппаратом пытался выправить помятое крыло автомобиля.

— Что у вас? Елочка?

Я повторил как можно внятнее:

— Белочка!

— Что? Телочка?

— Да нет же, белочка, а не телочка!

— Ах, понял, понял. Товарищи, давайте потише! Тут гражданин звонит.

В комнате стихло, и мы наконец поняли друг друга. Мое сообщение очень заинтересовало членов Общества. К телефону подходили разные люди и задавали мне самые разнообразные вопросы.

— Так у вас, значит, белка? А какого вида? Арнаутка или телеутка? Не можете сказать? А какой у нее окрас ости? Принадлежит ли она к оседлому или мигрирующему отряду? Каким способом вы добыли ее: плашкой, капканом, петлей?

Я еле успевал отвечать. Наконец, к телефону подошел, как мне сообщили, ученый-консультант по подотряду двурезцовых грызунов.

— Молодой человек, — внушительно произнес он, — известно ли вам, что ввоз живых зверей в густонаселенные пункты регулируется специальными инструкциями? Советую обратиться в горсанинспекцию. Во избежание неприятностей.

Ясное понимание того факта, что город является достаточно густонаселенным пунктом, и естественное желание избежать неприятностей побудили меня настойчиво звонить в горсанинспекцию. Именно настойчиво, потому что человеку, не обладающему этим качеством, просто не стоит брать в руки трубку нашего замечательного городского телефона.

Вот ответы, которые я получил в течение трех дней из канцелярии горсанинспекции:

— Начальник инспекции еще не приходил.

— У него совещание.

— Начальник в министерстве.

— Он на объектах.

— Уехал в Гипроиз.

— Попробуйте позвонить ему вечерком.

— Его вызвали к руководству.

Но чего не добьешься, когда телефон под руками! Я выбрал-таки тот счастливый момент, когда одно совещание уже кончилось, а второе еще не началось, когда все вопросы в министерстве были решены, когда люди на объектах оказались напичканными денными указаниями и инструкциями начальника горсанинспекции до отказа, а он сам захотел побыть некоторое время в одиночестве. И я соединился с ним.

Начальник горсанинспекции был краток:

— Если животное не прошло карантинного осмотра, оно подлежит немедленному забою.

— Речь идет не о лошади и не о дойной корове, — мягко поправил я санитарное начальство, — а о крохотном лесном зверьке — белочке. Мне бы устроить ее куда-нибудь.

— Позвоните тогда на биофак. Возможно, им нужны грызуны для экспериментов.

Биологический факультет университета — отлично поставленное научное учреждение. Самые современные методы исследования, новейшая аппаратура. И, конечно, телефон. У меня создалось такое впечатление, что телефонные аппараты расставлены здесь так густо, что любая подопытная мышь может мгновенно соединиться через коммутатор со своей соседкой по клетке и справиться о ее самочувствии.

Одним словом, мне пришлось записывать столько номеров телефонов, что не хватило бумаги. В спешке я стал черкать карандашом по обоям и исписал всю стену. Затем стал записывать номера телефонов на ладони, как это делают в очереди за пианино. Три раза я мыл руки и три раза исписывал их вновь. У нас научились выпускать дьявольски стойкие чернила: они выдерживают самый ожесточенный натиск мыла, горячей воды и щетки.

Наконец-то я дозвонился до нужной мне лаборатории.

— Белки нам очень нужны, — ответили мне. — Но не сейчас. Тема грызунов намечена у нас на второе полугодие. Позвоните месяца через три.

Что было делать? Белочка хотела кушать, и я ездил по Москве в поисках корма для нее. Чаще всего в магазинах мне говорили так:

— Есть ли орешки? Вообще-то есть. Но бывают, знаете, перебои.

Но белочка еще не познакомилась с особенностями нашей удивительно гибкой торговой системы. Она не желала завтракать и обедать с перебоями, ее интересовали кедровые орехи.

И снова я брался за телефон. Кажется, не осталось ни одного учреждения, имевшего хотя бы отдаленное отношение к живой природе, куда бы я ни позвонил.

Но телефон — это одно из чудес девятнадцатого века, — кроме всех своих великолепных свойств, открытых А. Г. Беллом, обладает еще одним качеством, о котором, видимо, даже и не подозревал изобретатель. По телефону очень удобно отказывать.

Разговаривая по телефону, вы всегда твердо знаете, что собеседник слышит, но не видит вас. Поэтому, сидя напротив вашего начальника, вы уверенно можете сказать, что начальника в данный момент нет на месте, его вызвали на коллоквиум и надо звонить ему попозже. Телефонный звонок может застать вас в момент дружеской застольной беседы, но вы со спокойной совестью можете сказать, что у вас на приеме товарищи с одной из восточных строек и потому вы не в состоянии явиться на заседание.

Самый же верный способ отделаться от нежелательного собеседника или просителя — это быстро переадресовать его. Назовите первый пришедший вам в голову номер телефона — и все будет в порядке. Вот почему каждому обладателю служебного телефона рекомендуется всегда иметь под рукой телефонный справочник.

— Сейчас, сейчас, — говорите вы, прижав телефонную трубку к уху, — я вам с удовольствием помогу.

И, открыв справочник на любой странице, называете любой номер телефона.

— Позвоните-ка вот по этому номеру, и, уверен, там решат ваш вопрос без всяких проволочек.

Со мной так и поступали.

За несколько дней телефоноговорения я пришел к твердому убеждению, что изобретение телефона было величайшим преступлением против гуманизма и человечности.

Да, к сожалению, это так. Не будьте наивны и никогда не рассчитывайте решить любое, даже самое пустячное дело с помощью телефона. Если вам нужно снестись с кем-то, используйте любые средства связи: пишите письма, посылайте вербальные грамоты, шлите почтовых голубей, — но, упаси вас боже, не притрагивайтесь к телефону. Он существует только для того, чтобы позвонить в субботу вашим знакомым и выяснить, что они не могут приехать к вам в гости из-за плохой погоды и не могут пригласить вас к себе, потому что у тети страшно разболелось горло и врачи подозревают злокачественную ангину. Для любых иных целей телефон не пригоден.

…Читатель спросит: а как же белочка? О, с ней все хорошо! Моя соседка, няня из детского сада, рассказала у себя на работе о моих злоключениях. Пришли ребята и забрали найденыша в свой живой уголок. У них уже была Белка, а моей они дали имя Стрелка. Тезкам собачек-космонавтов теперь живется очень весело.

Вообще-то говоря, детский сад — замечательное учреждение. Оно не имеет телефона.

ДАВАЙ, ДАВАЙ!

Это случилось в те отдаленные времена, когда только входили в моду кители защитного цвета. На реке Хоперке, что петляет меж лесистых холмов Задонья, строили мост. Собственно, мост на Хоперке был, но прошлогодним, не в меру бурным паводком его начисто смыло. И теперь совхозный народ спешил управиться до вскрытия реки, чтобы снова не оказаться отрезанным от остального мира.

И там, где на посиневшем от яркого весеннего солнца льду плотники тесали бревна, где, ухая, рабочие вбивали в неподатливое речное дно сваи, бегал и суетился маленький человечек. Он размахивал туго набитым обшарпанным портфельчиком и односложно бубнил:

— Давай, давай, ребятушки!

Люди отмахивались от него, как от назойливой мухи, и продолжали молча работать.

Но когда рыжеусый бригадир распорядился поставить дополнительные опоры и соорудить ледорез, человечек перешел на резкий, визгливый фальцет:

— Ты что задумал, дьявол? Хочешь посевную сорвать? В предельщики торопишься угодить?

А бригадир совсем не горел стремлением что-нибудь срывать. Не испытывал особенного желания быть зачисленным в предельщики. И скрепя сердце отменил свое разумное распоряжение.

Мост построили. Вскоре проследовал по нему в совхозном «газике» наш человечек и, въехав в райцентр, остановился у здания, украшенного большим портретом в обрамлении несметного числа шестидесятисвечовых электрических лампочек. Он вошел в кабинет, где красовался такой же портрет, но уже без лампочек, и кратко доложил:

— Разрешите рапортовать. Ваша установка была построить мост к двадцатому. Мы не нарушили ее ни на один день.

Хозяин кабинета встал из-за стола, оправил китель и милостливо улыбнулся.

— Молодец, умеешь доводить директиву до сознания. Давай, действуй в том же духе.

Почтительно пятясь, человечек покинул кабинет.

Надо ли говорить, что первые же льдины Хоперки снесли сшитую на живую нитку переправу… Обвиненный в мостовредительстве рыжеусый бригадир оказался в местах отдаленных, а человечек с обшарпанным портфелем — в тресте, куда его перевели из совхоза за способность, не задумываясь, проводить в жизнь любые установки.

Вот в те самые времена руководство по способу «Давай, давай!» и вошло в обычай.

Кто не помнит установленных около административных зданий красиво оформленных огромных щитов? Местные живописцы обычно украшали их изображением: а) черепахи, б) пешехода, в) всадника и г) самолета.

Честь и хвала тем, кто восседает на лихом коне или того лучше, завладел штурвалом самолета! Стыд и позор плетущимся пешочком или, того хуже, взгромоздившимся на панцирь неповоротливой черепахи! Об этих районные публицисты сочиняли хлесткие фельетоны, в них метали громы и молнии.

Тогда-то и выяснилось, что для седока медлительная черепаха куда опаснее дикого мустанга! С нее слетали вверх тормашками. Оказаться в длинном списке последним означало оказаться им в последний раз. Отстающих били, даже не вслушиваясь в их объяснения.

Вполне правомерному понятию «объективные» причины был придан сначала саркастический, а потом уже и откровенно грозный оттенок. К битью быстро приохотились все те, кто любой руководящий тезис схватывал на лету, как утка схватывает не в меру распрыгавшегося лягушонка.

«За ссылку на объективные причины объявить…», «Управляющий (имярек), прикрываясь объективными причинами, сорвал сроки, чем поставил под угрозу… Исключить… Поручить прокуратуре…»

И управляющие самыми разными делами — выращиванием хлеба, возведением домов или подготовкой будущих медиков — стали думать не столько о самом деле, сколько о том, чтобы уберечь свои затылки от очередной затрещины. И боязливо прислушивались, не раздастся ли очередной нетерпеливый окрик:

— Давай, давай!

О людях судили тогда не по результатам работы, а по тому, проявляют ли они достаточное рвение.

Справедливости ради скажем: время увесистых подзатыльников кануло в вечность. И никто сожалеть об этом не станет. Сожалеть приходится о другом.

Сохранился еще кое-где обычай устраивать из любого дела, которым заняты советские люди, совсем не веселые перегонки. Правда, уже под другими, более благовидными предлогами.

Когда в заводских цехах впервые появляется такой транспарант, лишь немногие догадываются, какие печальные последствия повлечет за собой этот с виду совершенно безобидный факт.

Ведь немногие знают, что кинескопы телевизоров — это электроника, а последняя — чрезвычайно чувствительная материя. Нужно освоить весьма тонкую технологию, провести серию специальных испытаний, добиться устойчивой работы всех радиоэлектронных устройств. И на все нужно время. А его нет. О чем настойчиво напоминает тот же транспарант:

И хотя инженер, техник, рабочий, наделенный неблагозвучной кличкой телевизионника, слышал о намерении «ознаменовать» лишь краем уха, он задумывается. Да, получается как-то неловко. Юбилей, цветы, поздравительные телеграммы, а тут неувязка с технологией. Нельзя ли что-нибудь предпринять? Оказывается, можно.

— Давайте нажмем!

Так появляются в продаже телевизоры, предупредительно снабженные печатной инструкцией, в которой сказано:

Появляются как раз к тому самому моменту, когда раздаются первые бравурные звуки медноголосого туша и с усыпанных цветами трибун читаются свежие, еще пахнущие телеграфным клеем приветственные депеши.

И никому нет дела до того, что счастливый обладатель телевизионного аппарата со столь незначительным количеством дефектов никуда, собственно говоря, не спешил. Он мог и повременить с покупкой, приобрести телевизор спустя, скажем, месяц после юбилейной даты. И вообще как-то мало задумывался над тем фактом, что славному городу Энску может когда-нибудь исполниться 125 лет.

О, эти любители всяческого приурочивания!

Именно они решают, что прокладка новой шоссейной магистрали должна быть закончена к началу областного смотра народных талантов, что День птиц следует ознаменовать пуском механизированного банно-прачечного комбината, а в юбилей великого Низами открыть движение по кольцевой троллейбусной трассе.

Каждому понятно стремление советских людей встречать знаменательные события в жизни государства успехами в труде. Боевое, горячее соревнование стало у нас традицией.

Но скачки с препятствиями не имеют к тому никакого отношения. Нельзя выдавать авралы за единственно приемлемый метод хозяйствования.

Это разные вещи.

Кто сказал, что человек хочет обязательно заполучить ключи от своей новой квартиры именно в предновогоднюю ночь или в канун революционного праздника? Ведь, в сущности, его волнует другое: он хочет жить в таком благоустроенном доме, который радовал бы его не только в праздники, а и в будни. Ведь последних в календаре несравненно больше! И зачем потом успокаивать его такими примерно разъяснениями:

— Поскольку ваш дом намечался пуском к 1 Мая, была применена древесина, имеющая излишнее переувлажнение. По этой причине произошло искривление поверхности пола и частичное растрескивание оконных рам…

Зачем объяснять прохожему, на голову которого свалилась двухсотграммовая облицовочная плитка:

— Здание, около которого вы были травмированы, сдавалось в канун общегородского праздника «Русская зима», в период исключительно низких температур. Ввиду этого нарушилась консистенция раствора. При оттаивании раствор утрачивает присущие ему вяжущие свойства, что, в свою очередь, приводит к случаям…

Впрочем, к каким это случаям приводит, мы уже знаем.

Но нельзя ли без них? Нельзя ли избавить древесину от переувлажнения, то есть попросту подождать, пока доски и рамы хорошенько просохнут? И лепить плиты в более подходящее время, чтобы консистенция вяжущего раствора ничем не нарушалась?

Чувствую, что не перевелись еще у нас такие читатели, которые, дойдя до этого места, могут сказать:

— Значит, автор отрицает значение темпов?

Но, ей-ей, не стоит так говорить. Только умственно отсталый субъект может отрицать роль темпов и не хотеть, чтобы у нас быстро строились дома и прокладывались дороги, проворно тачалась обувь и ткались полотна. Но к слову «быстро» любой здравомыслящий человек добавляет еще одно — «хорошо»!

Нас справедливо заботит качество продукции. В самом деле, обидно видеть товары-страшилища и изделия-уроды. И мы скрупулезно доискиваемся до истоков брака. Но забываем притом о недобром наследстве прошлого — человечке с туго набитым портфелем.

Правда, теперь этот человечек носит костюм другого покроя. Он давно сменил защитного цвета китель, который ему изготовили когда-то в районной пошивочной. Но, случается, бродит он среди строительных лесов, по заводским и фабричным цехам и, встав за спиной рабочего человека, надоедливо бубнит:

— Давай, давай!

Можете не сомневаться: в его голове созрел план очередного авральчика, приуроченного к тысячелетию существования на Руси водяных мельниц или симпозиума врачей-стоматологов.

ЛИШНИЕ ЛЮДИ

Ранним ноябрьским утром я пришел в ателье «Меховые изделия» заказать себе шапку. Давно уже старый друг нашей семьи оленевод и охотник прислал мне шкурку молодого олененка. «Сшей себе настоящую шапку, — писал он. — А то ходите там в Москве бог знает в чем, страх берет за вас, того и гляди уши отморозите». Я все откладывал осуществление доброго совета друга. Но тут пришлось: предстояла длительная командировка на Север, куда в шляпе или кепочке не сунешься.

Приемщик, разбитной чернявый паренек, помял шкурку в руках, посмотрел на свет, зачем-то подул на мех и, небрежно бросив ее на прилавок, сказал:

— Шапка будет готова через месяц.

Такой срок меня не устраивал.

— Видите ли, через десять дней в район Мезени выезжает большая комплексная экспедиция. Получены интересные материалы по древним народным промыслам…

Но чернявый не стал ждать окончания моих пространных объяснений. Его натренированный слух уловил главное — десять дней.

— Месяц — это по инструкции. Если хотите раньше, пройдите к директору.

Пришлось нырнуть под прилавок, протиснуться через узенькую дверцу и потом долго лавировать между столами, заваленными обрезками всевозможных мехов. И вот наконец я в кабинете директора.

Собственно, кабинетом эту фанерную конуру можно было назвать, лишь обладая хорошо развитым воображением. Хотя кое-какие аксессуары такого кабинета имелись: индивидуальная вешалка, телефон, крохотный письменный стол, какие ставят в студенческих читальных залах, письменный прибор с бронзовым рыцарем, перекидной календарь.

Директор читал «Советскую Россию». Не прерывая чтения, он коротко бросил:

— Докладывайте.

Я стал сбивчиво излагать свою просьбу, снова упомянув про комплексную экспедицию и древнее искусство народных умельцев. Рассказ, кажется, заинтересовал директора. Свернув газету вчетверо, он спросил:

— Это те, которые ложки делают? Видал в Столешниковом переулке.

— Нет, почему же ложки! Найдены редкие образцы деревянной архитектуры семнадцатого века. И не только церковного, но и гражданского зодчества…

— А-а… Я-то думал ложки, — разочарованно протянул директор. — Не можем. Сроки разработаны техническим отделом Роспромсовета и апробированы в исполкоме. — Затем, обращаясь к кому-то за фанерной перегородкой, добавил: — Марья Ивановна, будут спрашивать — я в управлении!

И стал надевать отливающие свежим лаком галоши.

Но шапка была мне нужна, и я продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу…

Директор надел пальто, неторопливо заправил под него клетчатый шарф, вынул из кармана кожаные перчатки… И, уже повернувшись ко мне спиной, буркнул:

— Зайдите к зав. производством.

Заведующий производством, не в меру располневший сорокалетний мужчина, листал какую-то толстую бухгалтерскую книгу.

— Митрич! — крикнул он через плечо. — Поговори с гражданином!

Митрич оказался как раз тем человеком, от которого и зависело претворение в жизнь доброго намерения моего друга. Он внимательно осмотрел шкуру и промолвил:

— Хороша! Сделаю вам шапку. Скажите приемщику, пусть оформит заказ. Тут работы на полтора дня.

Так благодаря Митричу стал я обладателем чудесного головного убора. Но не о том сейчас речь.

Позже мне приходилось встречаться с разными директорами.

На заводе «Электросила», например, я провел в директорском кабинете больше часа, выслушал интереснейший рассказ о замечательных сегодняшних делах завода-гиганта и заветных далях, к которым стремится его многотысячный коллектив. Пока мы беседовали, непрерывно звонили телефоны, на огромном пульте то и дело вспыхивали зеленые и красные огоньки, приходили и уходили люди. И меня ни на минуту не покидало ощущение, что я нахожусь в рубке большого океанского корабля, которым управляет уверенная рука умелого капитана.

Опытное хозяйство под Барнаулом. С утра до позднего вечера возит меня директор в своем юрком «газике» по бесчисленным полям и делянкам. Очередная остановка. Проворно, как мальчишка, выскакивает директор из машины и ведет по рядам высоких, по грудь человека, растений.

— Посмотрите на эти бобы, товарищ корреспондент! — говорит он. — Видели вы где-нибудь такие? А ведь это Алтай, сибирская сторона, можно сказать. Бобы! Да это же золотая жила нашего животноводства.

Глаза моего собеседника горят неподдельным восхищением, и весь он, горячий, возбужденный, кажется, светится большим внутренним огнем. И я понимаю, как необходим он здесь, — влюбленный в свое дело командир производства.

Разных встречал я директоров.

Но тот, с газетой в руках и новенькими галошами, почему-то не выходит из головы. И некоторые другие.

Довелось мне быть однажды в Ногинской городской бане. Ожидая своей очереди в раздевалку, я обратил внимание на доску приказов. В одном из них говорилось, что в мыльных помещениях запрещается мылить и полоскать белье, что пользоваться можно только одной шайкой. И подпись: директор бани Н. Н. Шайкин. Клятвенно заверяю, что это подлинная, а не придуманная мной фамилия. Ну как было не познакомиться с этим человеком! Спрашиваю у кассирши:

— Скажите, а чем занимается ваш директор?

— Как чем? Приказы вон пишет и талончики выдает. В отдельные номера.

Поднимаюсь на второй этаж, стучусь в фанерную дверь.

— Войдите.

Тот же студенческий письменный стол, телефонный аппарат, пальто на гвоздике и при нем галоши.

— Мне бы талончик…

— А вы от кого?

— Да как будто ни от кого…

— Я спрашиваю, кто вас направил? Или вы просто так, население?

— Население.

— Не можем. Список лиц на пользование отдельными номерами составлен коммунхозом и апробирован в исполкоме. Помоешься и в общей мыльной. Не вздумай только белье стирать.

Снова, как в меховом ателье, свободный переход на «ты».

Небольшой городок Донецкой области. Есть в городке парк. А в парке — кассирша, которая продает билеты на танцплощадку, баянист, услаждающий слух любителей падеграсов и липси, садовник, который ухаживает за деревьями и цветами, плотник, ремонтирующий скамейки, двое рабочих, сторож.

Есть и директор. Он ничего не продает, не ремонтирует, не сторожит, ни за чем не ухаживает. Он пишет в редакции газет и журналов.

Оказывается, есть в парке свои проблемы. Плотник косо смотрит на сторожа. Кассирша занята интригами. У баяниста ветер в голове. Садовник копает не только под деревьями, а и под ним, директором.

Но фактически проблем никаких нет. Кроме одной: чем бы заняться директору? Потому что на неверную тропу сочинительства его толкнула зеленая скука.

Существовало время, когда чрезвычайно удобно было иметь под каждой, даже самой крохотной вывеской директора. Он отвечал за так называемое политико-моральное состояние. Его можно было «привлечь» в любой момент и по любому поводу. Время это прошло, псевдодиректор остался. Он не строитель, не металлург, не педагог, не агроном, а просто директор. Особая профессия, хотя и не очень понятная. Тот же Шайкин с момента переименования Богородска в Ногинск директорствовал и на городском рынке, и в пошивочной мастерской, и в павильоне «Пиво — воды», пока не оказался в своей родной стихии…

Скажите, чем занят директор кинотеатра?

Определением репертуара? Нет, репертуар составляет за него кинопрокат.

Продажей билетов? Для этого есть кассиры.

Финансовой отчетностью? Ее ведет бухгалтер.

Наблюдение за порядком в фойе и зрительном зале? Этим заняты контролеры.

Разрешением возникающих у зрителей претензий? Но в кинотеатре есть администратор.

Может быть, он отвечает за сохранность кинолент, их получение и быстрый возврат? Нет, спрашивают за все это с киномехаников.

Уж, конечно, директор не подметает пол, не продает газированную воду и не рисует рекламных плакатов.

Чем же он все-таки занят? Общими вопросами.

Но какие могут быть в кинотеатре общие вопросы, кроме совершенно конкретного вопроса о фильме, который сегодня демонстрируется?

У нас множество мелких коммунальных, бытовых и культурных учреждений. И за любым прилавком, за каждым окошечком видим мы внушительную фигуру директора. Хотя такими учреждениями-малютками великолепно мог управлять и нести материальную ответственность либо старший мастер, либо завхоз. А общественность помогала бы ему и контролировала. У нас много сделано и делается для ликвидации вредных последствий культа личности, но почему-то одно из его порождений — лишние люди — продолжает здравствовать.

А ведь, ей-ей, не надо приставлять к Митричу директора. Практика показала, что он и сам хорошо знает, можно ли превратить шкурку молодого олененка в отличную шапку и сколько на подобное превращение потребуется времени.

ГОРЯЧАЯ ПРОФЕССИЯ

— Да, есть на свете горячие профессии, — задумчиво сказал Павел Иванович. — Ведь сознает иногда человек, что жизнь свою фактически ставит на карту, а ничего поделать не может: сам же, по доброй воле, взялся за дело, на котором и сгореть можно.

— Бывает, — согласился я. — Возьмите хотя бы, для примера, проходчиков шахт, моряков, геологов…

Мы сидели в лодке посреди озера и мирно беседовали. Утренний клев кончился, наши удочки неподвижно замерли, будто впаянные в застывшее озерное серебро. Даже стрекозы, опускаясь на шаткие вершины поплавков, не в силах были пошевелить их.

Павел Иванович, завзятый рыбак, с которым я регулярно встречаюсь то на одном, то на другом водоеме, укрепил удилище и закурил.

— Про этих вот разведчиков недр вы правильно упомянули. Бывают у них происшествия, приходилось читать в газетках. Но все ж таки не тот коленкор.

— Что значит — не тот?

— Да так вот, как слышали.

Я горячо заступился за геологов. Встречаются на их пути бурные горные речки, водопады, провалы, но должны они идти, повинуясь долгу…

— Провалы, говорите? А вот слушайте, какой случай произошел вот тут, на этом самом озере. По последнему льду было дело. Никто на озеро и ступить не решался, а он пошел. «Меня, говорит, долг зовет». Ему с берега кричат, чтобы левее, к камышам держал, где мельче, а он бесстрашно идет на самый омут. Ну и провалился. Пока по берегу бегали, доски от заборов отдирали, он и утонул, сердешный…

Откуда-то налетели стрижи и начали охотиться за стрекозами. Их быстрые тени, скользящие по зеркальной глади озера, распугали даже крутившихся вокруг поплавков беспечных мальков. В доме отдыха, на другом берегу озера, заиграл баян: началась утренняя зарядка.

— Согласитесь, что трагическое происшествие, о котором вы, Павел Иванович, рассказали, — заметил я, — результат случайности. А те, кто ищет подземные клады, рискуют жизнью каждодневно. Представьте себе безлюдные просторы Сибири, пятидесятиградусные морозы, бешеную вьюгу…

— Представляю. В здешних местах, конечно, такого не бывает. Но и у нас замерзают люди.

— Как замерзают?

— Обыкновенно, как в той песне про ямщика. Позапрошлой зимой стряслась беда. Клева, как сейчас вот, — никакого. Ветер подул, метель поднялась. Сидим мы на базе, скучаем. А он пошел. Ему и пройти-то до села нужно было не более трех километров. А он сбился с дороги и во степи глухой…

Баян в доме отдыха умолк. Отдыхающие с полотенцами через плечо побежали к озеру. Теперь уже о рыбалке не стоило и думать. Мы собрали удочки, я сел на весла.

— И много тут бывает таких происшествий?

— С печальным исходом пока два. Третий под вопросом. В больнице, бедняга, лежит. Может быть, еще и отойдет…

Развернув лодку, я направил ее к видневшейся вдалеке рыболовной базе. Сбегая с весел, тяжелые капли звонко падали в озеро.

К причалу со всех сторон съезжались удильщики в надежде дождаться вечерней прохлады, когда, может быть, и начнется клев. Пристали и мы.

На берегу, в тени ракит, рыбаки сбрасывали тяжелые рюкзаки и располагались на отдых. Многие приступили к завтраку. На плащ-палатках, клеенках, а то и просто на вдвое сложенных газетных листах появилась нехитрая рыбацкая снедь: кружки́ колбасы, консервы, плавленый сыр, круто сваренные яйца. Кое-где начали открывать бутылки…

Это стихийно возникшее застолье неторопливо обходил высокий, еще нестарый человек в ладно скроенном спортивном костюме. Наверное, всем он тут был знаком, его то и дело окликали:

— Петрович, заглядывай к нам!

— Семен Петрович, присаживайся!

— Пригубите, дорогуша!

Когда мы тоже уселись завтракать, я спросил Павла Ивановича:

— Кто такой?

— Директор нашей базы. Недавно назначенный, но уже вошедший в известность. Первый, как я уже говорил, в разгоряченном виде захотел доказать оробевшим рыбакам, что лед еще крепок. Второй, тоже разгоряченный, вызвался прорваться сквозь пургу в сельпо за «добавкой». Третий по причине алкоголизма врачам передан, а этот вот будет четвертым. Видать, крепкий мужик: пьет и не закусывает.

«Крепкий мужик» прошел мимо нас, заметно пошатываясь.

— Что ж они так не берегут себя? — опять спросил я. — Ведь в конце концов никто их не заставляет…

— На первых порах берегут, конечно, остерегаются. Но ведь сюда разные люди приезжают. Одни с удочкой посидеть, другие — пображничать. У одного четвертинка в «заначке», которую он скорее всего только дома откроет, с супружницей и тещей. А другой выложит целую батарею: тут тебе и виньяк, коньяк, и виски. Какой только отравы иной раз не навезут! И к директору с ножом к горлу: выпей да расскажи, где рыба клюет, на какую снасть ловить, какую насадку выбрать. Откажется директор — смертельная обида. У нас иной раз так на брань не обижаются, как на отказ от рюмки. Вот и выходит: держится-держится человек, а потом сдает…

Солнце поднялось высоко, щедро разогрело землю и окончательно сморило рыбаков. Попрятав припасы в рюкзаки, они уже дремали кто где мог. Павел Иванович выбрал укромное место в густом кустарнике, и мы тоже улеглись на траве.

На берегу стало тихо. Только откуда-то издалека доносился чей-то голос:

— Петрович, слышь, Петрович! А если тут нахлыстом попробовать? Скажи, выйдет толк?

Ответ был невразумительным и явно шел вразрез со всеми известными мне наставлениями по ужению язя.

Уже засыпая, я подумал, что Павел Иванович, пожалуй, прав. Бывает, что сгорает на работе не только ученый-первооткрыватель или отважный землепроходец. Не меньшие опасности подстерегают порой и услужающего жильцам слесаря-водопроводчика, и человека, поставленного руководить безобидным Домом рыбака.

Так сложились обстоятельства, что я давно уже не видел Павла Ивановича и не бывал на той рыбацкой базе, где мы последний раз с ним встретились. Интересно бы узнать: по-прежнему ли заведует ею тот «крепкий мужик»? А может быть, горячая работа смертельно обожгла и его?

ОРЕЛ С УКОРОЧЕННЫМИ КРЫЛЬЯМИ

Туристический лагерь «Горный орел» ожидал прибытия первой в сезоне группы туристов. Поскольку горный — это не лесной, не равнинный и, тем более, не низинный, то естественно, что «Орел», о котором мы хотим рассказать, располагался в горах. Правда, окружающие его скалистые вершины никогда не упоминались в списке еще не покоренных. И асы альпинизма не стремились сюда. Но все равно, перед началом сезона думалось о юных, смелых и о ветеранах, умудренных опытом. Короче говоря, хотелось чудесного сплава юношеского задора и спокойной рассудительности, который делает любой спортивный коллектив неуязвимым для любых испытаний и невзгод. Мы забыли упомянуть, что «Горный орел» был туристическим лагерем с маршрутами повышенной трудности.

И вот наступил торжественный момент встречи. Персонал выстроился на площадке. Начальник лагеря торопливо повторял про себя слова приветственной речи. Вдали показалась колонна туристов. Все шло как по-писаному…

Но каково же было удивление собравшихся, когда на очередном повороте горного серпантина они увидели не туристов с привычными тяжелыми рюкзаками за спиной, а машины. И услышали не звонкую походную песню, а натужное урчание моторов…

«Наверное, люди приехали издалека, утомились в дороге и вот решили воспользоваться случайным транспортом», — подумали в лагере. И действительно, транспорт оказался более чем случайным: автокавалькада состояла из грузовиков, медицинских микроавтобусов и даже молоковозов. Из-за созданной этим стихийным автонашествием сутолоки от официальной церемонии пришлось отказаться. Персонал и туристы знакомились вразброд, как придется.

Один молодой турист приблизился к начальнику лагеря и громко произнес:

— Мама!

— Что, что вы сказали? — не понял начальник.

— Я сказал: где моя мама?

Его юная подруга охотно пояснила:

— Не обращайте на него внимания. Это у него с детства. Он и в садике все время требовал свою маму!

Началось размещение прибывших. Одна пожилая туристка, когда ей показали палатку и спальный мешок, спросила:

— И вы серьезно думаете, что я смогу спать в этом коконе?

Туристке объяснили, что спальный мешок — лучшее в мире ложе. Проверено практикой.

— Может быть, — возразила она. — Но как я туда буду заползать? Неужели я вам напоминаю гусеницу?

Другая туристка, значительно моложе первой, наотрез отказалась поселиться в крайней палатке, под двумя уютными елочками. Она делала страшные глаза и, указывая под елки, все время повторяла:

— У-УУ-У!

Оказалось, что ее волнуют волки, которые имеют обыкновение бродить ночью по лесу в поисках Красной Шапочки…

За хлопотами, вызванными устройством прибывших туристов, незаметно прошел день. Наступил час ужина. Гостей ожидал сюрприз: трапеза у костра. За неимением свежей баранины, на костре поджаривали знаменитые чешские шпекачки, нанизанные на ветки вяза. Компания разделилась. Одни, более юные, с удовольствием вонзали острые зубы в огнедышащие мясистые колбаски, в то время как другие с отвращением от них отворачивались. Турист в летах с затаенной грустью в голосе сказал:

— Эх, сейчас бы бутылочку кефира!

— Кефир что! — подхватила туристка, по виду его ровесница. — Вот если бы у нас был ацидофилин! Я прочла в «Здоровье», что лучшего молочного продукта и придумать нельзя!

— Не скажите! — воскликнул турист с белыми как снег волосами. — Я по вечерам выпиваю пол-литра ряженки и утром чувствую себя молодым джигитом!

Но молочными продуктами «Горный орел» не располагал, и потому утро оказалось очень беспокойным. Кто-то из прибывших требовал послабляющих снадобий, кому-то требовалась питьевая сода, а несколько задорных и юных требовали хором:

— Дайте нам кашки-малашки! Хотим кашки!

Пришлось перестраиваться на ходу. Инструктор по малым горовосхождениям, снаряженный двумя полиэтиленовыми канистрами, был срочно командирован через перевал с твердым наказом добыть любого молока: коровьего, козьего или даже бизоньего. Завхоз отправился вниз, к обжитым палестинам, за раскладушками и детскими стульчиками. Медицинская сестра ушла к соседям-метеорологам и по их рации передала срочную заявку Аптекоуправлению на необходимые болеутоляющие и тонизирующие лекарства. На кухне усиленно штудировали разделы «Поваренной книги» о детских блюдах и питании людей пожилого возраста.

Естественно, что в первый день никакие походы не состоялись. Разношерстное население лагеря взирало на окружающие горы с плохо скрываемым отвращением. Раздавались даже возмущенные реплики в адрес нерадивой администрации, не догадавшейся высечь в этих противных камнях ступеньки: «Вот тогда-то и можно было бы требовать от людей, чтобы они ходили в горы…»

Вечером костров уже не разжигали, но песни все-таки пели. Правда, они были какие-то странные, эти песни. Вместо задорных частушек о бабке, Любке и сизой голубке из палаток доносилось совсем другое:

Однако понемногу жизнь «Горного орла» входила в нормальную колею. Наладилось диетическое питание, пополнилась лагерная аптечка, установился определенный режим. Постепенно все увлеклись различными видами спорта. Из страховочных веревок соорудили качели, волейбольные сетки приспособили под гамаки, с рюкзаками ходили за валежником. Вошли в обиход спортивные игры: «Чижик», «Казаки и разбойники», «Пятнашки». Более солидная публика увлекалась домино, пасьянсом, играла в «кинга».

Безмятежно катились деньки. Катился под уклон и составленный со всем тщанием план учебно-тренировочной работы. Застопорилось дело со сдачей спортивных норм. По проложенным опытными инструкторами увлекательным туристским тропам лишь изредка бродили козы. Руководство лагеря переживало период величайшей депрессии, предвидя, каким жалким будет его отчет об итогах сезона.

И лишь где-то там, далеко от «Горного орла», в завкомах профсоюзов, в учреждениях, ведающих продажей туристических путевок, царило полное благополучие. Здесь дело шло как по маслу.

— Вам путевку? Пожалуйста! «Горный орел» устроит?

— А что это такое?

— Чудесное место в живописной долине. Целебный воздух. Близость моря.

И пенсионер со стажем становится обладателем заветной путевки.

— Мне бы детишек устроить на лето…

— В «Горный орел» желаете?

— А это на юге?

— На юге, конечно, на юге. Не станем же мы предлагать вашим малышам какой-нибудь северо-запад…

Так восьмилетний Сережа и десятилетняя Наташа причислялись к разряду бывалых, видавших виды туристов.

…Не вина «Горного орла», что в прошлом сезоне не одолел он окружающих горных вершин и не достиг намеченных спортивных высот. Виновны те, кто выдает путевки, кто формирует туристические группы. Они-то и подрезали крылья нашего «Орла».

А сейчас он снова переживает волнующие минуты встречи с первыми туристами. Персонал выстроился на площадке и ждет. Все напряженно вглядываются вдаль, туда, где, словно причудливый серпантин, вьется дорога.

Кто покажется на ней? Быстроногие, неутомимые ребята и девчата с рюкзаками за спиной или опять та же прошлогодняя автокавалькада?

Спокойнее, «Орел», не волнуйся и не маши своими уже укороченными крыльями. Может быть, на этот раз твоя судьба будет счастливее…

ПОДАРОК ОТ ДУШИ

Иван Петрович — добрейшей души человек. Когда посмотришь на него, то кажется, что доброта излучается всеми частицами его массивной, крупномасштабной фигуры. Веет ею от могучей груди, где бьется чуткое, отзывчивое сердце. Таится она в каждой черточке открытого, симпатичного лица. Лучится эта неизбывная доброта из его широко открытых ясных голубых глаз. Но особенно замечательны у Ивана Петровича руки. В любом его пальце доброты столько, что ее хватило бы на десяток благотворительных обществ, если бы такие у нас были. Обычно стоит только кому-нибудь заикнуться о деньгах для какого-то доброго дела, как рука Ивана Петровича лезет в карман и выкладывает необходимую сумму. Даже с излишком. Раз нужно, раз обычай того требует — не жалко. О чем может быть разговор!

Особенно уважительно относится Иван Петрович к обычаю делать кому-нибудь подарки под Новый год. Есть, правда, люди, относящиеся к этому обычаю скептически:

— С какой стати я должен трясти кошельком перед каждым первым января? Календарь — календарем, деньги — деньгами. Они счет любят!

Иван Петрович таких рассуждений не одобряет. Он выгребет из кошелька все до последней копеечки, но новогодний подарочек преподнесет. Иначе нельзя: обычаи старины надо уважать.

Особенное удовольствие доставляет Ивану Петровичу возможность порадовать подарком своего сослуживца Кузьму Федоровича. Между ними давно уже сложились теплые, почти родственные отношения. Встретятся, бывало, в учрежденческом подъезде и поприветствуют друг друга:

— Доброе утро, Кузьма Федорович!

— Доброе утро, Иван Петрович!

Сердечно так поздравят друг друга с наступлением очередного трудового дня и разойдутся каждый по своим делам. Так вот, подарки Кузьме Федоровичу Иван Петрович выбирал особенно тщательно.

Помнится, вначале подарил Иван Петрович симпатичному своему сослуживцу радиоприемник. А пока подходило следующее первое января, поступили в продажу комбайны: тут тебе и приемник, и проигрыватель, и экран, по которому хоккей и футбол можно посмотреть.

«Какого же дурака я свалял в прошлый раз! — сказал себе Иван Петрович. — Замелочился так, что стыдобушки до глаз».

И преподнес Кузьме Федоровичу полированный диванообразный комбайн.

Потом опять подошел новый Новый год. Подарок нашего героя стал еще весомее. Его втаскивали два грузчика: это был холодильник «Ока».

Сослуживцы встретились в служебном подъезде, и Кузьма Федорович сказал:

— Не находите ли вы, уважаемый Иван Петрович, что несколько перебарщиваете в этих, так сказать, подарках… Я уж не знаю, что и думать…

— А вы ни о чем и не думайте, дорогой Кузьма Федорович. Это ведь только в песне поется: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить». А в жизни надо дарить только дорогие подарки. Тем более что каждый Новый год — это веха в нашей жизни, с которой как бы заново начинается отсчет отведенного нам времени.

После такого разъяснения Кузьма Федорович успокоился. Впрочем, Иван Петрович не обходил своим вниманием и других своих сослуживцев. Придя на работу после новогодних складчин, междусобойчиков и домашних вечеров вокруг жареного поросенка или гуся, они с радостным удовольствием обнаруживали на своих столах новенькие бювары или более элегантные, чем прежде, пластмассовые подставки для письменных принадлежностей. Ощетинившиеся остриями карандашей и ручек, они напоминали симпатичных ежиков или дикобразов. Это все были добровольные подношения добросердечного Ивана Петровича.

Тепло его души согревало и домашних. Проснувшись утром первого января, его супруга вдруг обнаруживала на кухне новую симпатичную капроновую мочалку. А дети находили под подушкой аккуратные пакетики с леденцами — подарки Ивана Петровича, кладезь доброты которого был практически неисчерпаем!

И все же в канун нынешнего Нового года Кузьма Федорович столкнулся с неожиданностью. Он открыл дверь своей обители, переступил через порог и в испуге отпрянул. Все ее пространство занимал ковер. Но такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Отпрянул Кузьма Федорович и пошел разыскивать Ивана Петровича. Нашел его в том же служебном подъезде.

— Как хотите, Иван Петрович, но такого подарка от вас я принять не могу. Ведь это не ковер, а кучевое облако. По нему только ангелам пристало порхать.

— Не обижайте меня, — ответил Иван Петрович. — Примите подарок, ведь он от души! И не стоит относиться неуважительно к обычаям предков.

Смирился Кузьма Федорович, сидит за столом, любуется ковром — кучевым облаком. И вдруг видит, что идут по ковру-облаку ангелы, но почему-то без крыльев. А потому без крыльев, что вовсе это не ангелы, а народные контролеры.

Впрочем, пора бы уж кое-что разъяснить читателю. То, например, что Кузьма Федорович является директором, а Иван Петрович заведующим административно-хозяйственным отделом треста. И была в их взаимоотношениях какая-то особая теплота. Бывало, встретятся в служебном подъезде и скажут друг другу:

— Доброе утро, Кузьма Федорович!

— Доброе утро, Иван Петрович!

И разойдутся по своим делам.

Иван Петрович по своему служебному долгу распоряжался сметой административно-хозяйственных расходов. И когда к концу года образовывался в смете солидный остаток, отзывчивый на добрые дела Иван Петрович немедленно обращал его на благоустройство рабочего места директора и всех остальных своих сослуживцев.

Сделать хороший подарок к Новому году — это было для Ивана Петровича непреложным законом. Его рука никогда не оскудевала.

И, в конце концов, не столь важно, что, когда надо было одарить Кузьму Федоровича и других сослуживцев, он опускал свою добрую руку в государственный карман, а когда радовал домашних, — в свой собственный.

Можно только сказать, что и в первом и во втором случаях Иван Петрович дарил от души.

Пришлась ли эта его доброта по душе ангелам без крыльев, навестившим директора треста, сказать не можем. Но облако, как ему, впрочем, и полагается, куда-то уплыло. Может быть, и не так далеко, может быть, в ближайший детский садик, где по нему порхают настоящие ангелочки — трех- и четырехлетние карапузы…

ИЗ САТИРИЧЕСКОГО ЦИКЛА «ХОРОШИЕ ЛЮДИ»

ТИХОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

Вообще говоря, любое умыкание производится по-тихому. Кража, какая бы она ни была, не терпит шума и огласки. И тем не менее некоторые из них приобретают впоследствии громкую известность. Таково, например, «ограбление века», до сих пор привлекающее внимание мировой печати.

Напомним вкратце его фабулу. Глубокой ночью шел поезд, в составе которого был вагон с английской казной. Инсценировав неисправность пути, преступники остановили поезд, перегрузили содержимое вагона в автомобили и скрылись. Понадобилось много времени, чтобы переловить грабителей, а вот казну ищут до сих пор.

Дорожное происшествие, о котором я хочу рассказать, не такое громкое. Оно не наделало никакого шума. И все-таки мы не вправе обойти его молчанием.

Итак, начнем рассказ по существу.

Сначала приведем две географические справки.

Купянск — южный пшеничный край, где лес растет только в виде телеграфных столбов.

Коми — северная республика, тут необозримые лесные угодья трудно поддаются учету.

Теперь некоторые сведения из области экономики.

Колхозы и совхозы Купянского района страстно желают купить лес.

Промхозы республики Коми хотят продать его.

В торговле это называется встречными интересами. С помощью двух посредников — Главлесоснабсбыта (Сыктывкар) и «Сельхозтехники» (Купянск) — эти интересы были удовлетворены ко взаимному удовольствию. Купля-продажа совершилась.

И тут опять вступает в действие географический фактор: продавец — на севере, покупатель — на юге. Их разделяет огромное, трудно преодолимое пространство. Желанная древесина закуплена, но она далеко. Как быть?

К счастью, наши транспортные организации придумали метод смешанных перевозок. Благодаря ему все трудности отпадают сами собой и доступными становятся любые расстояния.

И вот уже по задумчивым северным речкам плывут баржи. Речники, расположившись на бревнах, едят вкусную, наваристую уху и неторопливо рассуждают о том, какие чудесные животноводческие помещения изладят южане из их северного леса. А там, в порту, уже готовят краны и лебедки, подгоняют к причалу вагоны под купянский лес. Пронзительно засвистел паровоз, и тронулся состав, тяжело застучал по рельсам. Подлинная идиллия, которую язык не поворачивается назвать сухим казенным термином «смешанные перевозки»…

Купянск получает извещение о прибытии леса и, ликуя, начинает разгрузку. Но радость сгорает, как сухая стружка в жарком костре. Обнаружена недостача. Не хватает сотен кубометров леса на несколько тысяч рублей и нечетное число копеек. Что-то стряслось в дороге: то ли древесину поглотили задумчивые северные речки, то ли проворные железнодорожники забыли прицепить к составу несколько вагонов.

«Сельхозтехника» сообщает о пропаже сплавной конторе.

«Претензия предъявлена не по адресу, — отвечает контора. — Обращайтесь в пароходство».

«Сельхозтехника» обращается и слышит ответ:

«Не к нам, не к нам надо стучаться, друзья. Теребите железную дорогу».

«Сельхозтехника» теребит.

«Просим оставить нас в покое, — сообщает Управление дороги. — Отвечать за пропажу должно пароходство».

Только что два ведомства выступали как дружные партнеры с общей ответственностью, а теперь они валят друг на друга. Купянск обращается в народный контроль, в арбитраж, но толку чуть. Сотни кубометров леса провалились сквозь землю. Несколько тысяч рублей и нечетное число копеек растворились в воздухе.

Мы уже сказали, иные акции по изъятию ценностей приобретают громкую известность. Операции по взлому кассы Купянской «Сельхозтехники», увы, не была уготована такая счастливая судьба. Она прошла под еле слышный шелест бумаг-отписок.

Их много, таких бумаг, в учреждениях, разбирающих межведомственные споры и претензии. Один завод поставил другому некомплектное оборудование, а денежки получил сполна. Другой отгрузил второсортную продукцию, а плату взыскал за первый сорт. Третий не отпустил вовремя сырье, и партнер понес миллионные убытки…

Лежат бумаги в папках и неумолимо стареют. Да что бумаги. Даже люди, которые их писали и читали, снабжали резолюциями и заключениями, сами старятся и уходят на пенсию.

И, как правило, ни одно такое дело не становится достоянием гласности. О нем не упомянут даже подслеповатой нонпарелью в рубрике «Происшествия».

Это тихое ограбление.

МОЛОДЫЕ НОГИ

Это была удивительно преуспевающая контора. Все ей приходилось впору, все по плечу: какое угодно задание, любая директива. Бывало, начальство наверху только обмозгует какую-нибудь задумку, а в конторе уже рукава засучили и землю роют. С нее сто процентов требуют, а она сто и три десятых ломит. Чуть-чуть приоткроют перед конторой новые горизонты, а она, глядишь, уже перестроилась коренным образом и на всех парусах этим новым курсом несется. Мистика, да и только!

Многие пытались докопаться до причин такого поразительного явления. Ведь каждому лестно получать благодарности, поощрения и премии. Вот соседи и посылали в везучую контору своих ходоков разузнать, что там у них и как. Но каждый раз ходоки возвращались ни с чем.

А все потому, что не обнаруживали они ничего особенного. Контора, как обычно, казенная и тоскливая. Доска показателей, с которой месяца два пыль не смахивали. Стенная газета, конечно, еще к прошлому маю вывешенная. Привычная, словом, картина.

Да и сотрудники ничем вроде не блещут. Копаются, не торопясь, в бумажках, говорят про домашнее, старые анекдоты друг другу рассказывают. Такие пороха не придумают, не жди!

Короче говоря, есть какой-то секрет, но в чем он заключается, — неизвестно.

Однако один ловкач все-таки докопался. Он к конторскому швейцару подъехал и целую неделю его обхаживал. Крепился, крепился старик, а потом не выдержал.

— Есть, — говорит, — у них в конторе инженер один, Стасей его зовут, а по фамилии Корзинкин. Сумеете его к себе переманить — и у вас удача будет!

Ну, пригласили Корзинкина соседи, начали переговоры:

— Не хотите ли перейти работать к нам?

А Корзинкин Стася головой мотает:

— Нет, не хочу. А если бы даже и захотел, меня все равно не отпустят.

Тот, кто переговоры затеял, видимо, почувствовал что имеет дело с ценным работником. И стал осторожно выпытывать:

— Вы, что же, вероятно, рационализацией занимаетесь?

— Нет, не занимаюсь.

— А тогда, значит, владеете иностранными языками, зарубежные новинки читаете и снабжаете предприятия ценной технической информацией?

— Не владею и не снабжаю.

— Понял! У вас в главке близкий родственник. И через него удается быстро решать все вопросы материально-технического снабжения.

— У меня в городе один-единственный близкий родственник: дядя. Он дворником работает.

Беседа зашла в тупик.

— Скажите тогда, товарищ Корзинкин, за что же вас так ценят в конторе?

— У меня молодые ноги.

Собеседник опешил:

— А разве для производства имеет значение, молодые у вас ноги или, так сказать, в годах?

— Имеет, и решающее.

— Растолкуйте, ради бога, что-то я никак до сути не доберусь…

Корзинкин Стася уселся поудобнее и начал выкладывать суть.

— Вам, как руководящему работнику, известны такие моменты в жизни предприятия, которые я назвал бы точками подъема. Предприятие достигло какого-то, пускай даже небольшого успеха. Управляющий созывает командиров производства, узкий круг лиц. Идет вполне деловой разговор о том, как следовало бы развить успех, как отметить наиболее отличившихся. Но вот, кажется, все переговорено, наступает пауза. И тут кто-нибудь, словно невзначай, произносит глубокомысленную фразу: «А ведь это дело, братцы, стоило бы отметить!» Братцы, разумеется, согласны и проворно лезут в карманы за рублями и трешками. А управляющий спрашивает: «Ну, а у кого из нас молодые ноги?»

— Это, значит, он вас имеет в виду?

— Меня. Первый раз все вышло чисто случайно. Сам я предложил свои услуги, как младший по возрасту и должности. А потом вошло в обычаи. Только управляющий заикнется насчет молодых ног, я уж тут как тут. Портфель в руки — и по окрестным продмагам. Знакомством, конечно, обзавелся. Одна продавщица консервов деликатесных в портфельчик сунет, другая — тешу, третья — сырку пикантного. Ну и те емкости, соответственно…

— Выходит, вы в качестве стимуляторов банкеты используете?

— Скажете тоже! Банкеты окончательно дискредитированы. Громоздки они и… опасны. А тут скинулись по-быстрому, разложили закуску на старой газетке, собрали по комнатам стаканы — и порядок! Главное в этом деле — молниеносность.

— Ну и что же, стимулирует она?

— Еще как! После такой летучей встречи руки сами собой к работе тянутся. И потом, вы знаете, как складываются иной раз служебные отношения? Плановый отдел гнет линию на то, чтобы все количественные и качественные показатели были тютелька в тютельку, бухгалтерия жмет на экономические данные, а ОТК вообще стоит в стороне и только приглядывается, кого бы покрепче укусить как бракодела. В такой ситуации жить и работать страшнее, чем оказаться в турецкой перестрелке. А вот эти короткие минуты встречи в интимной обстановке сглаживают острые углы и чрезвычайно влияют на квартальные, полугодовые и годовые отчеты. Они выходят из конторы гладенькие, как из-под горячего утюга. Великое дело — мужская солидарность! Так мы и движемся от одной точки подъема к другой…

Собеседники помолчали.

— Ну, а как же все-таки насчет нашего предложения? — спросил хозяин. — Или действительно не отпустят вас?

— Убежден. Ни за какие коврижки! — ответил гость.

— Что же, ничего не поделаешь. А за откровенный рассказ — большое спасибо.

Они расстались. Но не насовсем. Прошло несколько лет, и Корзинкин Стася опять появился в соседней конторе. Его встретили как старого, доброго знакомого.

— Присаживайтесь, рассказывайте, как дела.

Корзинкин тяжело опустился на стул.

— Неважные у меня дела. Чувствую, что пора сходить с дистанции.

И действительно, вид у визитера был неважный. Куда девались прежняя спортивная подтянутость, живой задорный взгляд? У него появились брюшко, тяжелое, прерывистое дыхание, быстрые огоньки во взоре потухли, он весь как-то сник.

— Укатали Сивку крутые горки, — продолжал Корзинкин. — Вот я и вспомнил о вашем прежнем предложении…

Хозяин стыдливо отвел глаза в сторону.

— Так ведь когда это было! С тех пор многое изменилось. И, не хвалясь, скажу: изменилось в лучшую сторону. Богиня удачи коснулась своими крылышками и нас. Теперь и на нашем предприятии никаких склок и раздоров, а единое, согласованное во всех регистрах песнопение.

В это время дверь кабинета открылась, и на пороге появился стройный юноша, еще не расставшийся с институтским значком. В руках он держал пухлый портфель.

— Вызывали?

— Да, есть небольшое дельце. А пока познакомьтесь. — И хозяин кабинета представил Корзинкину Стасе вошедшего: — Инженер Жора Степанчиков. — Потом усмехнулся чему-то и добавил: — Наши, так сказать, молодые ноги…

ТЕПЕРЬ Я ВЕДУЩИЙ…

С некоторых пор я стал задумываться над тем, что занимаю слишком скромное положение в жизни. Конечно, народная мудрость правильно подсказывает, что каждый сверчок должен знать свой шесток. Но, разбредясь по своим шесткам, не совершаем ли мы трагической ошибки, губя, может быть, в самом зародыше заложенные в нас таланты?

Другое дело — голубой экран. К нему прикованы миллионы глаз. Под воздействием излучаемой ими тепловой энергии таланты распускаются, как цветы.

Смотрел на днях передачу со стройки. Ну, показали, как полагается, высоченные подъемные краны, не завершенные еще коробки будущих квартир, а потом перенесли действие внутрь. Дают крупным планом человека с микрофоном и рядом с ним — строителя-плотника. В руках плотник держит молоток, а во рту — несколько гвоздиков. Человек с микрофоном спрашивает:

— Скажите, товарищ, в руках у вас, кажется, молоток?

— Молоток, — отвечает.

— А во рту?

— Гвозди.

Внятно так отвечает, научился, видать, и посторонние предметы во рту держать и с телекорреспондентом разговаривать. Как Демосфен.

— И эти гвозди вы, наверное забивать будете? — продолжает докапываться корреспондент.

— Да, попробую, — отвечает плотник. — Когда гвозди есть, отчего же их не забить?

Интересная, содержательная идет между ними беседа. А когда она закончилась, диктор объявил: «Вел передачу такой-то».

А этого «такого-то» я узнал. Раньше во время передач он все кабель от камеры носил. А теперь стал ведущим. Вырос, значит.

В другой раз передавали беседу с моряком, вернувшимся из дальнего плавания. У микрофона была симпатичная девушка.

— Николай Иванович, — сказала она моряку, — поделитесь, пожалуйста, впечатлениями о вашем плавании. Телезрителям будет интересно послушать рассказ бывалого человека. Прежде всего скажите — вы стали моряком после того, как окончили мореходное училище?

— Да, окончил мореходку.

— Интересно. И стали плавать?

— Стал плавать.

— Интересно. А капитаном вы уже служите на флоте десять лет?

— Так точно, десять.

— Очень интересно! А теперь расскажите, как вы спасли японский рыболовный траулер. У него, кажется, вышло из строя рулевое управление?

— Да, вышло из строя.

— И его несло по волнам?

— Несло. По волнам.

— А вы подали ему буксир и отвели в порт?

— Отвели.

— Потрясающе! Вот она, дорогие телезрители, романтика морских дорог. Спасибо, Николай Иванович. Оказывается, вы не только отважный моряк, но и интересный собеседник.

Девушка тоже оказалась знакомой. Раньше когда, например, выступал певец, она ставила перед ним микрофон. А теперь ее научили искусству ведущей.

Просмотрев несколько таких передач я пришел к выводу, кто искусство ведущего основано на двух принципах: а) надо говорить только о таких вещах, которые телезритель видит сам и в которых он прекрасно разбирается; б) беседуя с моряком (шахтером, животноводом, спортсменом и т. д.), надо не столько слушать его, сколько говорить самому. И тогда в передаче не будет никаких накладок.

Едва я сформулировал для себя эти принципы, как меня позвали на кухню обедать. Усевшись за стол, я спросил жену:

— Скажи мне, дорогая, ведь правда, что в левой руке ты держишь тарелку, а в правой половник?

— Угадал.

— А сейчас ты зачерпнешь в кастрюле супу и нальешь его в тарелку?

— Зачерпну и налью.

— И суп — он просто так и называется: суп?

— Он-то так и называется. А как вот тебя назвать?

Не поняла! А ведь я уже готовился стать ведущим и, как видите, начал делать первые успехи…

КОСА НА КАМЕНЬ

Надя Шершукова работала в сберегательной кассе. Трудно сказать, почему после окончания десятилетки она выбрала сберкассу, а не райсобес, не школу торгового ученичества, шоколадную фабрику или комбинат бытового обслуживания. Работники требовались всюду. Можно было бы перечислить сотни учреждении и предприятий района, где охотно принимали выпускников средней школы.

Но Надя облюбовала именно сберегательную кассу, расположенную на тихой Бородинской улице, и после года практики стала штатным счетоводом-контролером.

По совести говоря, будущая профессия рисовалась Наде несколько романтически.

Старушка из бывших крепостных приносит для проверки облигацию трехпроцентного займа. Надя не верит своим глазам: выигрыш — десять тысяч рублей. Она сообщает радостную весть старушке, и та падает в обморок. Карета «скорой помощи». Люди в белых халатах, острый запах лекарств. Старушка приходит в себя. Ее интервьюируют вездесущие репортеры. Щелкают затворы фотоаппаратов, ярко вспыхивают осветительные электролампы.

На обложке «Смены» появляется Надин портрет с интригующей подписью: «Надежда приносит счастье»…

И каждое утро почтальон доставляет ей груду писем с целинных земель, от строителей молодежных шахт Донбасса, с Тихоокеанского флота. Многие письма начинаются очень задушевно:

«Прости меня за интимный и, может быть, фамильярный тон. Но ты — моя большая и светлая Надежда…»

Перед взором Нади возникла и другая не менее романтическая картина.

Поздним вечером, когда поток посетителей спадает, в сберкассу врываются налетчики. Они загоняют держателей вкладов в один угол, работников сберкассы — в другой. Заведующий, Николай Семенович, дрожащими руками передает бандитам ключи от сейфа.

Мария Владимировна — кассир, Лена, Даша и Кира — контролеры, конечно, растерялись, плачут. Но она Надя, не из трусливого десятка.

Хладнокровно оглядывает она разгромленный зал сберкассы и вдруг замечает, что рядом с ней лежит оглушенный чем-то тяжелым постовой милиционер Тупикин. Оказывается, бандиты втолкнули его в помещение, чтобы он не поднял тревоги. Из-под шинели Тупикина выглядывает рукоятка револьвера. Надя делает вид, что ей надо поправить чулок, нагибается и овладевает оружием.

Выстрел в главаря шайки, выстрел в окно на Бородинскую. Привлеченная шумом комсомольская дружина Киевского района взламывает припертую изнутри дверь и хватает налетчиков. Надя ранена. Две недели лежит на больничной койке. Профгрупорг Кира приносит ей мандарины, сладости и цветы. Она говорит:

— Ты, Надюша, спасла народное достояние. Жди правительственной награды…

Так представляла Шершукова свою будущую работу. Но действительность разочаровала ее.

Во-первых, никому из клиентов сберкассы не выпадал десятитысячный выигрыш. А если какой-нибудь старушке случалось получать крупную сумму, она держалась со стойкостью борца-тяжеловеса на ковре и совсем не собиралась падать в обморок.

Во-вторых, налетчики, если даже таковые и были, почему-то обходили сберкассу на Бородинской улице стороной. И милиционер Тупикин, когда забегал в сберкассу погреться, жаловался Николаю Семеновичу:

— Стою тут перед вашими окнами, как неодушевленный предмет, — ни радости, ни печали. За целый год хотя бы одно пустяковое происшествие! Буду просить начальство, чтобы перевели на рынок, может, там работа поживее.

Целый день — с девяти утра и до шести вечера — приходили и уходили люди. Одни брали деньги, другие приносили новый вклад. Надя получала через окошечко сберегательную книжку, разыскивала в длинном деревянном ящике карточку с текущим счетом вкладчика, выписывала нужную сумму. Потом снабжала вкладчика круглым металлическим номерком и передавала сберкнижку в кассу. А у ее окошечка уже стоял новый посетитель.

Клиентами были мужчины и женщины, старые и молодые, рабочие, служащие, пенсионеры, продавцы магазинов водители троллейбусов и даже артисты. Но у всех у них к ней, Наде, было только одно дело: как можно быстрее получить круглый жестяный номерок.

Из очереди непрерывно доносились нетерпеливые возгласы:

— Девушка, нельзя ли поскорее, я очень спешу!

— Быстрее, быстрее, у меня кончается перерыв!

— Господи, да чего же она так долго копается!

Все они спешили. И не находилось ни одного, который сказал бы:

— Милая девушка! Отложите на минутку бумаги и давайте просто поболтаем с вами о жизни, о весне, о театре…

Куда там! Они так торопились, будто их преследует какой-то страшный зверь, который вот-вот вонзит свои острые зубы в пятки…

Чтобы внести некоторое разнообразие в работу, Надя прибегала к мелким придиркам:

— Гражданин, мне что-то ваша подпись не нравится.

Распишитесь еще раз.

Или:

— Мамаша, перепишите ордер. Слово «сто» у вас вышло очень нечетко.

Вкладчики злились, но покорно выполняли все Надины прихоти. Николай Семенович заметил это и вызвал Надю к себе за перегородку.

— Слишком часто, Шершукова, гоняете клиентов от окошка к столу и обратно. Поймите, люди добровольно несут нам сбережения, а вы заставляете их торчать в очереди по целому часу.

Тогда Надя переменила тактику. Как только раздавался телефонный звонок, она вскакивала с места и бежала к аппарату.

— Вам кого? — спрашивала она. — Кассира? Мария Владимировна, к телефону!

Эта ее беготня тоже не осталась незамеченной.

— Что вам на месте не сидится, Шершукова! — отчитывал ее Николай Семенович. — Ведь сберегательная касса — это олицетворение бережливости, а вы тратите рабочее время черт знает на что!

— Выходит, я и к телефону не могу подойти? — оправдывалась Надя. — Мне тетя должна была позвонить.

Мягко говоря, Надя информировала заведующего неправильно: тети у нее не было, а был дядя. И жил он в глухом костромском селе, с которым никакой телефонной связи не существовало.

Но Николай Семенович не стал доискиваться до истины, а опять углубился в свои отчеты и сводки. Вот уж кого Надя не понимала! Николаю Семеновичу было пятьдесят лет, и тридцать из них он провел в сберкассе. Да еще говорил:

— Сберегательное дело, если в него как следует вникнуть, Шершукова, очень увлекательное. Подумать только, как ручейки стекаются к нам трудовые накопления… Вот где-нибудь в Сибири строят завод, и невдомек им, что строят они на рубли, которые по нескольку раз пересчитывали мы вот этими руками…

Не понимала она и Киру, профгрупорга. Поздно вечером, просматривая суточную ведомость, она говорила:

— А я, девчата, сегодня личный рекорд установила.

— Нашла чем гордиться, подумаешь, личный рекорд! А кто, кроме Николая Семеновича, Даши, Лены да Марии Владимировны, об этом рекорде узнает?

Иногда в сберкассе устраивались производственные совещания. Тогда Наде приходилось выслушивать нелестные замечания.

— У Шершуковой выработка страдает и четкости нет, — говорила Мария Владимировна. — У ее окошка всегда толкучка. Не бережет она время.

Николай Семенович немедленно подхватывал:

— Да у нашей Надежды экономической подготовочки нет. Ты вдумайся только, Шершукова: каждую минуту в нашей стране добывается 110 тонн угля, 230 тонн нефти, строится четыре жилых дома… А сколько ты этих минут теряешь попусту?

После таких совещаний Надя уходила домой обиженная: «не понимают они меня».

Впрочем, Лена, вот та относилась к Наде с сочувствием.

— Зря ты, Надежда, пошла в сберкассу, — говорила она. — Мне-то что, я сразу после техникума замуж вышла. А ты так и закиснешь здесь. Хоть и заходят к нам интересные люди, но ведь между ними и тобой — стекло. Бездушный, холодный материал!

И в этих словах была святая правда.

Иногда Надя загадывала: «Вот если войдут подряд десять брюнетов, значит сегодня состоится интересное знакомство». И она пристально рассматривала каждого входящего в сберкассу. Но не успела Надя сосчитать до восьми, как раздавался голос Николая Семеновича:

— Шершукова, что это вы на дверь уставились. Явления Иисуса Христа народу ждете?

Все, кто был в сберкассе, смеялись, и Наде приходилось вести счет сначала.

Наконец, ей повезло. Однажды в сберкассу вошли сразу десять брюнетов из дагестанского ансамбля получать деньги по аккредитиву. И вслед за ними явился он.

Показал Николаю Семеновичу свое удостоверение и прошел за стеклянную перегородку.

Это был монтер из райремконторы. Тихонечко насвистывая, он начал проверять электропроводку. Особенно долго он задержался у лампы с зеленым абажуром, которая стояла на Надином столе.

— Имею два билета на «Ночи Кабирии», могу после шести зайти, — как бы невзначай сказал он.

Надя вспыхнула и согласилась.

После этого первого совместного посещения кинотеатра повторного фильма прошло полгода. Завтра Петя везет ее в Загорянку, на дачу к своим родителям. Надя договорилась с Николаем Семеновичем, чтобы он отпустил ее пораньше, а то она не успеет приготовиться к решающей воскресной поездке.

И вот она уже на улице. Куда пойти раньше?

Надя бросилась к парикмахерской, чтобы сделать прическу. На ее счастье, очередь была небольшая. Но боже, как медленно работала мастерица! Да еще вдобавок занималась посторонними разговорами.

— …А графиня эта, дорогая моя, — рассказывала парикмахерша скрытой под белоснежной простыней клиентке, — тоже оказалась хорошей штучкой: впустила виконта через слуховое окно. И тут, как назло, граф стучится в дверь. Ужас!..

Надя не выдержала и съязвила:

— Нельзя ли все-таки оставить графиню в покое и работать попроворнее?

Парикмахерша посмотрела на Надю с таким удивлением, будто увидела перед собой пришелицу с другой планеты.

— Милочка, торопятся напротив, — огрызнулась она, указывая на здание пожарного депо. — А здесь заботятся об изяществе и красоте человека…

И принялась досказывать содержание прочитанного ею французского романа.

Надя пулей выскочила из парикмахерской и побежала в ателье за платьем. Приемщица аппетитно намазывала на белый хлеб печеночный паштет и запивала бутерброд чаем.

— Как мое платье, готово? — запыхавшись, спросила Надя.

— Какое платье? — пережевывая поджаристую корочку, спросила приемщица.

— Да я же утром забегала к вам. Обещали к трем часам дошить и отгладить, — чуть не плача проговорила Надя.

— Отшить-то отшили, а вот погладить не удалось. Из-за этого и воротничок не стали пришивать и пуговицы тоже. Все равно до понедельника ждать.

Надя почувствовала, что ей сейчас станет дурно. Она судорожно ухватилась за край стола.

— Ну, вы дайте мне платье-то, я как-нибудь сама, — еле пролепетала она.

Приемщица налила себе еще один стакан чаю.

— Выдать не могу, кладовая уже закрыта. Я и сама скоро уйду, вот только попью чайку и уйду. А у тебя что, именины завтра? Так ты перенеси их.

Этих слов Надя уже не слышала. Она брела к сапожнику за туфлями, к которым нужно было сделать новые набойки.

Сапожник, как говорят, не вязал лыка. Его крохотная мастерская была наполнена дурманящим запахом водки и чеснока. Надины туфли валялись под лавкой, куда он их сунул еще утром. Нервы Нади окончательно сдали.

— Как вы смеете! — вдруг истерично закричала она. — Вы же находитесь на работе! Люди доверяют вам свое имущество и время! — невольно повторила Надя слова, не раз слышанные от Николая Семеновича.

Представитель великой гильдии дратвы и шила пьяно ухмыльнулся.

— Время! Это истинно, деточка, сказала. Какое у нас сейчас время? Субботнее! Я его, можно сказать, пять суток ждал. Здесь сосет, — сапожник ткнул себя в живот, — а я жду! Как проклятый! А что касаемо работы, то еще наши деды говаривали: «Работа не волк…»

Надя проплакала все воскресенье. Она поняла, что с ней произошло: нашла коса на камень. То, что именно она, Надя Шершукова, столкнулась с людьми, которые ни во что не ставили чужие заботы, было справедливым наказанием. Так ей и надо.

В понедельник она сидела за своим столом не разгибая спины. И вечером, когда убирала в ящик груду обработанных за день счетов вкладчиков, впервые ее души коснулось чувство удовлетворения. Сегодня она сберегла чье-то время, облегчила чью-то жизнь. Значит, день не прошел даром. И когда Шершукова уходила домой, то невольно перехватила пристальный взгляд Николая Семеновича. В нем были признательность и уважение.

НЕПОДДАЮЩИЕСЯ

— Велемир, а Велемир, когда ты заплатишь членские взносы?

Этот вопрос задает девушка в белом переднике и с такой же белой наколкой на голове. Она кокетливо отставила правую руку с небрежно опущенным вниз никелированным подносом.

Человек, к которому обращен этот вопрос, очень молод. Все в нем говорит об еще не устоявшемся вкусе: неестественно взбитая челка, странного цвета галстук, удивительно редкого фасона и окраски ботинки. В остальном же он мало чем отличался от тех, кто заполнил в эти ранние часы обеденный зал: на нем белоснежный, хорошо выглаженный халат и так же тщательно отутюженная шапочка.

— Когда? А какое сегодня число?

— Двадцать шестое, все уже уплатили.

— Это еще ни о чем ни говорит. Запомни, что ты имеешь дело не со всеми, а с индивидуумом. Мой не особенно развитый интеллект подсказывает, что членские взносы за текущий месяц можно уплатить в любой день с первого по тридцатое. А пока календарь показывает двадцать шестое число. Тридцатого в двенадцать ноль-ноль я буду у вас, дорогая, со своими, приобретенными честным трудом восьмьюдесятью копейками. В двенадцать ноль-ноль тридцатого и ни минутой позже. Такова моя воля — воля члена профсоюза.

Девушки, расставлявшие посуду и столовые приборы, рассмеялись.

А одна сказала:

— Да что ты, Клава, с ним разговариваешь, он же неподдающийся!

Велемир Сорокин, игнорируя это ядовитое замечание, молча прошел за стеклянную перегородку на свое рабочее место, чтобы заняться расценкой блюд сегодняшнего меню.

Профорганизация фабрики-кухни № 8 давно уже билась с Сорокиным, стремясь сделать из него активного и дисциплинированного члена профсоюза. Но все усилия оказывались напрасными. Глубоко укоренившийся в Велемире бес противоречия постоянно толкал его против всех и вся. Если кто-нибудь на фабрике-кухне собирался выступить с предложением, касающимся производственной или профсоюзной работы, он заранее знал, что у него будет один-единственный оппонент — Велемир Сорокин.

Только за последнее время он горячо возражал против:

открытия верхних фрамуг в окнах («в открытые окна будут проникать бабочки и своим беспорядочным полетом по обеденному залу отвлекать столующихся от принятия пищи»);

кипячения питьевой воды для посетителей столовой («сырая вода, содержащая органические вещества, стимулирует процесс пищеварения»);

сбора предварительных заказов на обеды среди рабочих соседней стройки («мы не должны идти на поводу у посетителя столовой, наш долг навязывать ему свои вкусы, основанные на научно-гигиенических нормах питания человека»);

продажи в буфете сифонов с газированной водой («явное подражание Западу»).

Но особенно нетерпим был Велемир Сорокин ко всему, что касалось общественной жизни коллектива фабрики-кухни. Можно без преувеличения сказать, что для руководителей профорганизации он являлся сущим наказанием, бичом божьим.

Стоило только членам месткома собраться в кабинете директора фабрики-кухни на очередное заседание, как в дверь просовывалась голова Сорокина:

— Опять секретничаете, опять решаете вопросы за спиной профсоюзной массы?!

Как-то на доске объявлений появилось объявление:

Невинное это мероприятие вызвало у Велемира приступ безудержной ярости.

— С кем согласовали, у кого спрашивали?! — кричал он председателю месткома. — Что для вас мнение рядовых членов профсоюза, — нуль без палочки? А может быть, я даже запаха грибного не переношу, а вы меня в Белые Столбы тянете?

Ему объяснили, что участие в грибном походе — дело сугубо добровольное. Но тщетно.

— Вот всегда вы самовольничаете, всегда игнорируете интересы и запросы коллектива!

— Ну хорошо, Велемир, скажи, что интересует тебя? С остальными мы уже договорились.

— Можно было бы устроить экскурсию на бега или в зоопарк, наконец. Говорят, туда такого хищника из Бенгалии доставили, что он железную клетку в щепки разнес и 96 посетителей в пруд загнал. И стояли они по горло в воде, пока укротителя из цирка не вызвали. Вот это (по мне, я люблю сильные страсти. А разные там боровички да незабудки — детская забава.

Велемир Сорокин всюду и во всем видел несправедливость и нарушение его прав. В том, кому выдает ссуды касса взаимопомощи, в том, как культмассовый сектор месткома распространяет билеты в театры, в том, наконец, как распределяются путевки в дома отдыха и санатории.

— Опять Людка Петрова путевку в Анапу схватила, — ворчит Сорокин. — Вот что значит быть запанибрата с председателем месткома…

— Но, Велемир, как тебе не стыдно. Ты же сам сказал, что пойдешь в отпуск только в ноябре. Для Анапы это уже поздно.

— Думал в ноябре, а мог бы пойти и в августе. Чай, я не какой-нибудь подневольный раб, а свободный труженик. Могли бы и мне Анапу предложить.

Но если в другой раз ему предлагали пойти в отпуск раньше, так как в месткоме появилась путевка в Анапу, он возмущенно возражал:

— Не хочу идти в отпуск в пожарном порядке. Я вам не мальчишка, чтобы помыкать мною. Раз я запланировал свой отдых на ноябрь, значит, так и будет!

Бывали, конечно, в жизни Велемира минуты просветления, когда он безропотно оформлял стенную газету или ехал по поручению месткома в подшефный колхоз. Но происходил очередной заскок, и Сорокин снова становился самим собою — воинствующим и непримиримым бузотером.

Это рожденное в первые годы Советской власти и гражданской войны словечко необычайно точно определяло поведение Велемира на любом профсоюзном собрании. О, как он тогда паясничал и кривлялся!

— Регламент, регламент соблюдайте, а то ишь завели говорильню!

— Почему Петровой дали слово, я раньше записался?!

— Что значит прекратить прения? А может быть, я высказаться желаю!

— Не согласен! Требую занести в протокол мое особое мнение и довести его до сведения вышестоящих органов!

Мешать докладчику, сбивать с толку выступающих, путать председателя собрания — все это на языке Велемира и называлось применением на практике норм профсоюзной демократии.

Иногда кто-нибудь по-дружески говорил ему:

— А ведь ты демагог, Велемир.

— Но-но, поосторожнее с такими словечками. Сейчас не то время, чтобы зажимать права члена профсоюза.

И его терпели. С его существованием примирились так же, как примиряются с тем, что летом появляются назойливые мухи, а осенью идут надоедливые моросящие дожди. Но всякому долготерпению приходит конец. Наступили черные дни и для Велемира. Это произошло после того, как он подал свое знаменитое, вошедшее в историю заявление.

Шло очередное профсоюзное собрание. Уже заслушали и обсудили доклад, проголосовали за решение, приняли к сведению различные сообщения в «разном», как вдруг поднялся со своего места Велемир Сорокин. Твердой, несгибающейся походкой он приблизился к столу президиума, передал председателю какую-то бумагу и таким же торжественным шагом вернулся в зал.

В президиуме прочитали записку. Кто-то сказал:

— Поступило заявление от товарища Сорокина. Зачитать?

— Читай! — ответил зал.

— Вот оно, это заявление:

Что тут началось! Одни требовали немедленно отобрать у Велемира профсоюзный билет, другие предлагали прогнать его с фабрики-кухни, третьи — судить общественным судом, как злостного дезорганизатора. Страсти накалились до предела.

Президиум посовещался и внес предложение передать дело Велемира Сорокина на рассмотрение месткома.

С этим все согласились.

И коллектив фабрики-кухни невольно был втянут в беспокойную жизнь. Местком создал комиссию, которой было поручено заняться Велемиром Сорокиным и заодно выработать меры повышения воспитательной работы. Комиссия потребовала объяснений отдельно от профорга, потом от самого Велемира. Но «герой» наш твердо стоял на своем. И неизвестно, чем бы кончился этот конфликт, если бы в дело не вмешались посторонние силы.

Впрочем, не совсем посторонние, если иметь в виду нового технолога фабрики Лену Жильцову.

В начале нашего повествования мы забыли упомянуть об одной немаловажной детали: в коллективе фабрики Велемир Сорокин был единственным мужчиной, если не считать шеф-повара Матвеича, давно уже достигшего пенсионного возраста. И это обстоятельство играло роковую роль в линии поведения, которую избрал для себя Велемир.

Дело в том, что в глазах ста двадцати шести девушек и женщин фабрики-кухни Сорокин не был мужчиной. Нет, все эти Даши, Маши и Кати отнюдь не придерживались монашеского образа жизни. У каждой были свои привязанности и увлечения. Появление в обеденном зале каждого нового посетителя мужского пола обычно вызывало у них самую живую реакцию. И, когда, пообедав и расплатившись, посетитель уходил, девушки еще долго разбирали его достоинства и недостатки.

А Велемира они попросту не замечали. Велемир был свой, а раз свой — то какой же он мужчина! Они так привыкли к Велемиру, что, не стесняясь, даже делились с ним порой своими маленькими женскими секретами.

И это глубоко его оскорбляло. Уязвленная мужская гордость в сочетании с дарованным природой отнюдь не ангельским характером и сформировали натуру Велемира — натуру неподдающегося. Своей постоянной фрондой ко всем и ко всему Сорокин пытался привлечь внимание хотя бы одной из ста двадцати шести. И, видя тщетность своих попыток, еще больше ожесточался. Он, собственно говоря, и курить начал лишь для того, чтобы больше походить на мужчину, и выпивал иногда в буфете после работы сто граммов, хотя от водки его мутило, а «Казбек» вызывал безудержный кашель.

Так продолжалось до тех пор, пока на фабрике появилась выпускница Пищевого института Лена Жильцова. Это произошло как раз в разгар описываемого конфликта. Она взглянула на Велемира новыми глазами, и многое в нем показалось ей привлекательным.

От простого, невзначай высказанного сочувствия до зарождения взаимной симпатии — один шаг. Два раза Лена «вытащила» Велемира в кино, один раз — на пляж. Воздействие на колючий, неуживчивый характер Велемира, таким образом, шло по двум линиям: официальной — в лице месткома и лирической — в привлекательном образе Лены Жильцовой. Это было очень счастливое сочетание.

— Пойми, Велемир, своим неправильным поведением ты кладешь пятно на весь наш коллектив. Неужели тебе не дороги интересы людей, с которыми ты работаешь и которые готовы относиться к тебе с уважением?

Так говорил профорг.

— Велемирчик, с каждым днем я вижу в тебе все больше хорошего. Но к чему эти чудачества, милый?

Так говорила Лена.

И вот однажды Велемир Сорокин явился к председателю месткома.

— Я хочу взять свое заявление обратно.

— А как же насилие над личностью?

— Его не было, я заблуждался.

— Но, может быть, все-таки у тебя есть какие-нибудь претензии к профорганизации?

— Никаких. И я теперь даже не курю. Лена не велела.

Для вящей убедительности Велемир похлопал руками по пустым карманам своего белоснежного, тщательно отутюженного халата.

Неподдающийся полностью капитулировал, и капитулировал вполне добровольно.

Теперь в ранние утренние часы в обеденном зале можно услышать такой разговор:

— Велемир, когда ты будешь платить членские взносы?

— Хватилась, я еще на позапрошлой неделе уплатил!

Девушки, подготавливающие столы к приходу посетителей, оборачиваются:

— Да что ты, Клава, к нему придираешься? Он у нас теперь дисциплинированный. На крестины-то позовешь? — спрашивают они Велемира.

Тот довольно улыбается. Он достиг того, чего так страстно добивался: его признали.

ТРУД — УДОВОЛЬСТВИЕ

В сущности говоря, никто ни разу толком не объяснил Вовке, что такое лень. Это маленькое и такое ласковое слово очень нравилось ему. Казалось, лень — это пушистый лесной зверек с очень симпатичной мордочкой и крохотными блестящими глазками или маленькая золотистая рыбка, которая то возится в речной тине, то, подплыв к берегу, греется на солнышке. Эти мысленные построения Вовки покоились не на фактах, а являлись плодом воображения. Но как бы там ни было, Вовка уверенно прокладывал путь к истине, как вдруг все его представления рассыпались, словно карточный домик.

Это случилось за обедом, когда папа, отложив газету, назидательно сказал:

— Лень — отвратительный пережиток прошлого. В обществе будущего ленивым не найдется места. Труд станет удовольствием.

Здесь каждое слово было для Вовки загадкой. Что такое пережиток? Когда и где возникнет общество будущего? И как это может быть, что труд, то есть необходимость работать, превратится в удовольствие?

От всякой работы Вовка отбивался всеми силами. Она не приносила ему никакой радости.

Не дальше как вчера разыгралась такая сцена. Мама собрала обед и уже хотела нести на стол большую эмалированную кастрюлю с дымящимся супом, как вдруг выяснилось, что в доме нет ни крошки хлеба.

— Вова, — сказала ласковым голосом мама, — пойди-ка сюда, милый!

В этот момент Вовка, устроившись на сундуке, рассматривал карту, изображавшую путь, который проделали на плоту «Кон-Тики» пятеро норвежцев и один швед из Перу в Полинезию. Сундук стоял у окна, а за окном виднелась Москва-река. Вовка размышлял о том, удастся ли им с Саханычем и Лешкой раздобыть на стройке достаточно бревен, чтобы соорудить плот и отправиться на нем вниз по реке. При слове «милый» он насторожился. По горькому опыту Вовка знал, что такое обращение не предвещает ничего хорошего: наверняка его заставят сейчас что-нибудь сделать. Не отрываясь от карты, он все же отозвался:

— Что там еще? Я здесь.

— Вова, мой мальчик, сходи, пожалуйста, в магазин, купи хлеба.

Все Вовкино существо восстало против. Дом полон людей, а в магазин, выходит, кроме него, идти некому. Вот сидит за столом отец и что-то подчеркивает в журнале красным карандашом. Попробуй, скажи ему, что надо сходить за хлебом, он немедленно ответит:

— Я занят.

Или бабушка, что ей только сейчас и приспичило штопать чулок, могла бы выбрать другое время!

Наконец, Наташка совсем без дела, копается со своими куклами. Что стоит ей сбегать за хлебом, только завернуть за угол, тут и булочная. Но, конечно, мама скажет, что Наташке еще рано ходить в булочную. Однако на всякий случай Вовка говорит:

— Пусть Наташка сходит.

— Что ты, сынок, — отзывается мама. — Разве можно Наташу посылать в булочную, она еще маленькая.

Выходит, сдобу есть она большая, а вот покупать ее — маленькая… Впрочем, стоит ли рассуждать, только расстроишься. Остается последнее — применить военную хитрость.

— У меня палец распух, — неуверенно произносит Вовка и тут же спохватывается, поняв, что допустил непоправимую глупость. Мать будет допытываться, что да как, и, чего доброго, станет мазать палец зеленкой или йодом. — Ну ничего, я иду.

— Какой у тебя палец распух, покажи! — требует мама.

Но Вовка старательно прячет под рубашкой палец, который ему действительно прищемило недавно, когда они с Саханычем пытались сдвинуть с места бревно.

— Давно все прошло, — как можно равнодушнее говорит он. — Давай сумку. Какого хлеба взять?

Мать растолковывает ему, что надо купить: килограмм черного и две городские булки. Но Вовка все это явно пропускает мимо ушей, занятый злополучными бревнами: «Неужели нам не осилить бревно, если навалимся на него втроем? Можно, в конце концов, применить рычаги, употребив на них крепкие палки». Обуреваемый этими мыслями, Вовка спускается по лестнице и идет в булочную. И только оказавшись у прилавка, он обнаруживает, что забыл, какой ему нужен хлеб. На свой страх и риск он покупает килограмм белого и халу. А дома беззастенчиво врет, что черного хлеба не было, а городские булки оказались черствыми.

— Совсем отбивается парень от рук, — сокрушается мама. — Хоть не посылай никуда, все перепутает.

Если верить папе, то Вовка был начинен пережитками, как слоеный пирог. Вернувшись из школы, он всячески оттягивал момент, когда надо было садиться за стол и делать уроки. Перед этим следовало снять школьную форму и одеться в домашний костюм, вымыть руки и покушать. Если подходить ко всему с умом, то на всех этих процедурах можно было немало выгадать. И Вовка выгадывал.

Расстегнув ботинки и спустив наполовину штаны, Вовка обычно с головой углублялся в «Вокруг света». Навалившись на стол, он листал журнал с начала и с конца, наслаждаясь обилием различных картинок.

— Вова, переодевайся! — слышался с кухни голос мамы.

— А я что делаю? — обиженно спрашивал Вовка и энергично тряс штанами, так что пряжка ремня, ударяясь о стол и стул, создавала необходимый шумовой эффект.

Но долго на этом продержаться было нельзя. После второго или третьего напоминания Вовка сбрасывал ботинки и форму, облачался в домашний костюм и принимался искать тапочки. Мама терпеть не могла, когда в квартире ходили в ботинках, и потому завела для всех войлочные туфли. По идее туфли всегда должны были находиться в прихожей, у вешалки. Вовкиных тапочек тут никогда не было, они исчезали самым непостижимым образом. Слоняясь из угла в угол в поисках запропавших туфель, Вовка ухитрялся находить массу поводов для развлечений. В одном месте, ему попадал обрывок газеты с фельетоном, и Вовка тут же, на ходу, его прочитывал, в другом — сломанная и давно позабытая игрушка, в третьем — истрепанная и прочитанная еще в прошлом году книжка. Многих бесплодные поиски затерявшейся вещи раздражают, Вовку они забавляли.

Финал всегда был один и тот же: выведенная из терпения мама находила Вовкины тапочки, тащила его за руку к умывальнику, и вот он уже сидел на кухне и давился котлетой.

Но самое страшное начиналось, когда Вовка приступал к урокам. Едва он раскрывал учебник, выяснялось, что у него болит живот. Из туалета его выдворяли силой, так как он ухитрялся проскальзывать туда с книгой. Выведя в тетради первую строчку — «Домашняя работа», — Вовка вдруг обнаруживал, что, собственно говоря, домашнего задания он не знает. Начинались мучительные поиски записей в дневнике, которые ни к чему не приводили, так как Вовка, несмотря на строгий наказ мамы, задания на дом никогда не записывал. Приходилось идти к соседям, звонить Лешке.

Наконец, Вовка опять садился за стол и углублялся в занятия. Смотреть на него в это время было мучительно — он ерзал на стуле, кряхтел, пыхтел, кашлял, сморкался — всем своим видом напоминая окончательно изношенную расползающуюся по всем швам машину, пригодную только на слом.

Папа неоднократно делал попытки выработать у Вовки систематические трудовые навыки. Однажды он купил ему аквариум и золотых рыбок, надеясь, что уход за ними надолго увлечет сына.

Тщетно! Уже через неделю аквариум был забыт, и папе пришлось взять на себя заботу о золотых рыбках.

Другой раз он принес Вовке лобзик, фанеру и альбом для выпиливания. Как всегда, Вовка принялся за дело горячо, но его энтузиазм очень быстро иссяк. Обезображенный кусок фанеры, напоминавший своими контурами одновременно кролика и льва, пылится теперь за сундуком рядом с лобзиком.

Убедившись в собственной педагогической несостоятельности, папа махнул на сына рукой.

— Эх, ты, лень разнесчастная, — часто дразнила Наташка брата, и Вовка не обижался. Он давно уже смирился с мыслью, что лень — это вовсе не лесной зверек и не золотистая рыбка, а он сам, Владимир Синев, ученик четвертого класса «В» тридцать второй школы.

Может быть, столь нелестная характеристика так и осталась бы за Вовкой, если б не один случай.

Дом, в котором жили Синевы, принадлежал Гипромезу. Эта организация, кроме своего дома, имела еще и подсобное хозяйство. Каждый вечер из подсобного хозяйства привозили молоко и тут же во дворе продавали. Разумеется, в первую очередь молоко выдавали гипромезовцам, а то, что оставалось, — другим жильцам.

Мама часто стояла по вечерам во дворе в очереди за молоком. Иногда ей удавалось купить, иногда она уходила с пустым бидоном. И вот однажды Вовка явился свидетелем такой сцены.

Раздатчица молока, румяная полная женщина, ловко орудуя посудой, зорко следила за очередью, чтобы не допустить нарушения интересов Гипромеза. Заметив в очереди маму, она громко крикнула:

— Гражданка, не стойте здесь, вам молока не будет. Каждый раз вы здесь стоите, а мне своим вряд ли хватит.

Мама растерянно огляделась вокруг и ничего не сказала в ответ.

А Вовке почему-то стало ее очень жалко. Он подошел к ней, взял из ее рук бидон и тихо промолвил:

— Иди домой, мама, я сам.

Вечером, разливая густое молоко по стаканам, мама сказала папе:

— Ты знаешь, Сеня, сегодня молоко получил Вова.

— Вот молодец какой!

На следующий день Вовка молча взял бидон, достал из ящика комода деньги и ушел во двор. Не прошло и получаса, как он вернулся с молоком.

Так повторялось каждый вечер. Забота о том, чтобы в семье всегда имелось хорошее молоко, с плеч мамы была снята целиком.

Вовка никому не раскрывал секрета своего успеха, но, как выяснилось впоследствии, у него с раздатчицей молока были общие интересы. Больше всего на свете Вовка любил кино. Продавщица также являлась поклонницей этого вида искусства.

Гремя пустым бидоном, Вовка обычно говорил молочнице:

— Вчера с ребятами смотрел «Дело № 306». Законное кино!

— А про что это?

— Происходит автомобильная авария, потом все раскручивается. Очень законный следователь. Дерется, как бог.

— Молодой?

— Еще бы, бандитов швырял, как щепки.

Подобный диалог всегда заканчивался тем, что раздатчица наливала Вовке молоко без всякой очереди и наказывала обязательно приходить завтра.

Черпая сведения из папиной «Вечорки», из радиопередач и устных сообщений друзей по школе, Вовка снабжал продавщицу самой подробной информацией о всех демонстрируемых в Москве кинофильмах. В ее же глазах такая обстоятельная информация являлась просто драгоценной. Таким образом, удовлетворены были обе стороны.

Правда, между ними имелось одно существенное расхождение. Вовка обожал военные и детективные фильмы и терпеть не мог кинокартин с любовными историями. Последние он зачислял в один общий разряд, презрительно называемый «любовь с картошкой». Молочница же как раз была неравнодушна к фильмам с лирической интригой. И Вовке в своих ежедневных информациях приходилось делать поправочный коэффициент на специфические вкусы молочницы, хотя делал он это всегда скрепя сердце.

Вовка так втянулся в дело добывания молока, что теперь уже сам мыл и насухо вытирал бидон и следил за тем, чтобы у него всегда под рукой были деньги. Уходя в школу, он говорил:

— Мама, не забудь оставить деньги на молоко, а то вчера мне опять пришлось занимать у соседей.

Вскоре Вовка значительно расширил круг своей деятельности. Он проворачивал через мясорубку мясо для котлет, ходил за хлебом, солью и спичками, чистил обувь и один раз, когда мама долго задержалась где-то в гостях, вымыл на кухне пол.

Теперь мама ласкала Вовку, любовно приговаривая:

— Помощничек мой…

Но. Вовка, будучи убежденным противником сентиментальности и в искусстве, и в жизни, уклонялся от ласки:

— Ладно, мама, охота тебе лизаться!

И принимался за какое-нибудь дело.

Вовка знал, что папа много работает, но его работа где-то на заводе была не чем иным, как совершенно отвлеченным понятием. Все же дела мамы были на виду, и Вовка почувствовал удовлетворение, взяв часть их на себя.

Он как-то попытался даже помочь маме раскатывать тесто на пироги, но был с позором изгнан из кухни: никакого вмешательства в приготовление кондитерских изделий мама не терпела.

В последнее время Вовка научился штопать носки и сейчас берет у тети Сони — лифтерши — уроки вязания.

Труд — удовольствие, — с этим теперь Вовка, пожалуй, может и согласиться. Во всяком случае он надеется, что ему не придется особенно хлопотать о месте в обществе будущего.

ИКД

В наш век бурного прогресса всякая деятельность должна быть тоже бурной, искрометной, кипучей. Работа с ленцой, затяжные перекуры, этакая восточная медлительность решительно не вписываются в современный динамичный темп жизни. Заниматься каким-нибудь делом и не проявлять рвения, выполнять какую-то функцию и не заражать окружающих энтузиазмом, работать и не клокотать — ужасно старомодно и… опасно. Можно легко заслужить квалификацию «работничка-спустя рукава», а уж от такой оценки до лишения премиальных, понижения в должности или даже увольнения — один шаг.

Ну, а если вы от рождения натура медлительная, если вас тошнит от одного зрелища суеты на работе и дома, если вам показан исключительно покой, как быть тогда? Именно на вас и рассчитаны наши консультации. Вчитайтесь в них и делайте полезные для себя выводы из наших советов.

Итак, к вашим услугам научно-познавательный отдел — ИМИТАЦИЯ КИПУЧЕЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ИКД.

Представьте себе, что вы секретарша, а ваш начальник уехал в главк. Чем заняться? Пойти в буфет и поболтать там с подружкой? Заняться вязанием пуловера или маникюром? А может быть, просто достать из сумки книжку и углубиться еще раз в неповторимые переживания виконта де Бражелона? Предостерегаем: не делайте этого! Не поддавайтесь такого рода слабостям и соблазнам, а займитесь совсем другим.

Возьмите в руки любые лежащие на вашем столе бумаги и, выйдя из приемной, шагайте с озабоченным видом по коридору, задавая каждому встречному и поперечному один и тот же вопрос:

— Вы не видели Иванова?

Если учреждение солидное и коридоры в нем достаточно длинны, а Иванов давно уже на пенсии, то вас никто не остановит.

Проделав этот маневр в течение рабочего дня несколько раз, вы приобретете репутацию самой энергичной секретарши.

Вас послали на крышу счищать снег. Естественно, что вы можете, опершись на лопату, бесконечно долгое тремя созерцать безоблачное голубое небо, следить за пролетающими воздушными лайнерами и восхищаться расстилающейся внизу величественной картиной жилстроительства…

Но, увидев во дворе управдома, вы должны немедленно начать размахивать лопатой. На всякий случай предупреждаем: надо ковырять снег не ручкой, а лопастью лопаты. Так уж этот инструмент устроен…

Вы руководитель большого учреждения, и у вас на столе несколько разноцветных телефонных аппаратов.

Пока они молчат. До поры до времени. Но вот в вашем кабинете появился представитель вышестоящей организации. Будучи заранее уведомленным о важном визите, вы просите ваших приятелей позвонить именно в этот момент.

Раздается звонок по черному телефонному аппарату. Вы снимаете трубку и кричите:

— Клайпеда? Я слушаю вас! Погрузка? Не прекращайте ни на одну минуту!

В это время трезвонит зеленый телефон. Вы прикладываете зеленую телефонную трубку к другому уху:

— Кушка? Минуточку, Клайпеда, меня вызывает юг! Я слушаю! Нет, температуру воздуха ни в коем случае не снижайте. Если слишком жарко, выбросьте в продажу новую партию прохладительных напитков! Да, вот так!

Моргает желтым глазком белый аппарат…

— Дудинка? Я слушаю! У вас ледостав? Прекрасно! Наращивайте льда побольше! А весной наладим экспорт вашей дешевой продукции в жаркие страны! Привет семье, адью!

Потом вы в изнеможении откидываетесь в кресле и говорите представителю вышестоящей организации усталым голосом:

— Вот так день-деньской, с самого раннего утра до позднего вечера… Передыху не дают.

Только умоляем вас, называя ваших воображаемых телефонных собеседников, не перегибайте палку! Помните, что филиала вашего треста на Луне пока еще не существует…

Вы дома, у своего, так сказать, семейного очага, уселись в кресле и занялись чтением «Недели».

Из кухни доносится повышенный голос жены:

— Уселся? Займись наконец делом: полей цветы, пропылесось ковер, прибей вешалку и вынеси мусор во двор.

В этот момент энергично зашуршите бумагой, чтобы создать впечатление, будто вы откладываете «Неделю» в сторону, потопайте ногами, имитируя энергичную пробежку по комнате, и продолжайте читать очередную зарубежную новеллу. Считайте, что минимум двадцать минут блаженного покоя вы уже выиграли…

Допустим, вы продавщица, и вам очень хочется поговорить по сугубо личному вопросу с подружкой, которая стоит рядом с вами за прилавком. Неужели нужно ждать обеденного перерыва? Не советую. Смело начинайте разговор при покупателях, только примените так называемый язык Эзопа. Заранее условьтесь с подружкой, что вы — это «база», «агент» — Васька Климов, уличенный в свое время в неверности, которому вы по справедливости дали отставку, а «торг» — ваш нынешний возлюбленный — Петя Чижиков. Итак, начинайте!

— Ты знаешь, Нюра, что я тебе хочу сказать. Вчера агент опять кинул заявку базе.

— Вот нахал! После всего, что случилось?

— Да, представь себе. Будем, говорит, все происшедшее считать недоразумением и начнем наше дело с новой страницы…

— Какой наглец! Он же так насолил базе!

— Насолил — не то слово. А теперь, говорит он, я, дескать, для вас готов в лепешку расшибиться…

— Ну и как ответила база?

— Она сказала: направляйте свои заявки куда хотите. А в моих глазах вы потеряли всякий авторитет.

— И агент отстал от базы?

— Нет, пришлось ей срочно связаться с торгом. Тот вмешался, и агент не солоно хлебавши смотал удочки…

Вот и поговорили. Сообщили подруге распиравшую вас новость и о нахальном визите Васьки и о том, как верный Петя Чижиков оградил вас от Васькиных домогательств…

А заодно дали понять покупателям, что, находясь за государственным прилавком, вы думаете исключительно о сложных торговых делах. И что заниматься в рабочее время посторонними разговорами просто противно вашей натуре.

Если в вашу рабочую комнату войдет начальник, ни в коем случае не вскакивайте со стула и не раскланивайтесь. Хотя вас и подмывает сделать это, чтобы засвидетельствовать преданность и уважение. Наоборот, склонитесь над столом еще ниже и водите вашей самопиской по бумаге энергичнее прежнего. Иначе у вошедшего может сложиться мнение, будто все это время вы сидели как истукан, уставившись на дверь в ожидании важного визита.

Начальник осторожно покашляет, чтобы обратить ваше внимание. Но вы ничего не слышите.

Он нетерпеливо пройдется по комнате, но вам его прогулка как до лампочки: вы увлечены своим делом.

И только после того, как вышедший из себя начальник рявкнет: «Иванов, вы что, совсем оглохли и ослепли?», — поднимитесь. А потом, проведя вялым жестом руки по лицу, как бы смахивая с него накопившуюся за день усталость, скажите:

— Извините, Петр Кузьмич, не заметил вас. Заработался сегодня до одури…

На носу экзамен по истории философии, и вас для зубрежки посадили в отдельную комнату. Заходить в нее кому-нибудь из домашних строжайше запрещено. Наконец наступило приятное одиночество и возможность заняться чем угодно: отгадыванием кроссворда, чтением последнего детектива, составлением пылкого послания к этой зазнайке Зинке. Но вот дверь осторожно приоткрывается. Будьте начеку: в комнату заглянул проверяющий. Запустите обе руки в волосы и начинайте бубнить: Абеляр Пьер, французский теолог и философ. В характерном для средневековой философии споре придерживался близких материализму идей…

Голова проверяющего исчезает. Он докладывает скопившейся на кухне публике:

— Зубрит!

Проходит какое-то время, и опять со скрипом открывается дверь, в ней показывается лицо нового контролера. Снова повторяйте:

— Абеляр Пьер, французский теолог и философ. В характерном для средневековой философии споре и т. д.

Доклад будет такой же благоприятный:

— Зубрит!

И так несколько раз.

У многочисленных, но всегда разных проверяющих сложится впечатление, что вы самый усердный зубрила на курсе. К тому же может так случиться, что на экзамене вы вытянете как раз билет об Абеляре Пьере, теологе и философе, который в характерном для средневековой философии споре придерживался… и т. д. и т. п.

Знаете ли вы, как натираются паркетные полы? Понятия не имеете? Я — тоже. А то дал бы вам исчерпывающе точную консультацию. Помнится только, что для данной операции нужны мастика, щетка, ведро, тряпка и еще какие-то материалы и приспособления. Но лучше со всем с этим не связываться. А как все-таки быть, если жена однажды скажет:

— У всех мужья как мужья: полочки на кухне делают, мебель реставрируют, белье во дворе развешивают. А ты на что способен? Хоть полы бы натер!

Не возражайте и не ссылайтесь на свое сугубо гуманитарное образование. А просто в очередную субботу встаньте пораньше и начинайте двигать мебель. Чем больший беспорядок вы устроите в квартире, тем лучше.

— Что ты затеял? — спросит жена.

— Хочу навести лоск на твои полы, — отвечайте ей. — И рассчитываю, что сегодня вы не будете мешать мне.

Жена поворчит, но потом соберет детей и уедет с ними к матери в Кузьминки. А вы тем временем звоните учрежденческому полотеру дяде Феде и просите, чтобы он срочно приехал к вам со всем инструментарием. Такси, разумеется, за ваш счет.

Если дядя Федя постарается, то до возвращения семьи вы успеете не только расставить столы, сервант, тумбочки и стулья по своим местам, но еще и распить с ним четвертинку «Пшеничной» за благополучное окончание натирки полов.

Согласитесь, что сидеть три-четыре часа подряд, склонившись над скучными сводками-простынями, — утомительнейшее занятие. Хочется разогнуться, размяться, рассеяться… Но как это сделать?

Выходите в коридор, найдите такого же мученика, как вы, и начинайте прогуливаться. Беседуя, естественно, на интересную тему. Ну хотя бы о воскресной рыбалке.

— Понимаешь, с утра, как пробили мы лунки, брал все ершишка. Просто отбоя от него нет. Хотел я уже место менять, и вдруг — поклевка. Подсек и чувствую неподъемную тяжесть. Что делать? «Опять этот растеряха Иванов забыл представить январскую сводку». Кляну это я, значит, растеряху-сына, который опять не положил в ящик багорчика, я сам ни жив ни мертв. Леска у меня тонкая, как паутинка, того и гляди оборвется. Подматываю ее тихонько, а сам кричу: «Петров, у тебя нет ли данных за январь?» Кричу то есть соседу, не одолжит ли багорчика. Тот и выручил. Вытянул я леща, а в нем полтора килограмма…

И так далее. Как вы уже, вероятно, догадались, фразы, набранные вразрядку, нужно произносить, поравнявшись с кабинетом заведующего вашим сектором. Дверь в кабинете тонкая, и через нее слышно все, о чем говорят сотрудники, проходя по коридору.

Две-три таких прогулки — и рабочие часы пролетят совершенно незаметно.

Вы слесарь-водопроводчик жэка. Возиться весь день с водяными бачками и душевыми стояками или сидеть в конторе, ожидая вызова, скучно. Хочется узнать, как идет торговля в окрестных магазинах, и поинтересоваться, не завезли ли в ближайшую палатку пиво. Можно ли отлучиться с поста?

Можно. Но только при одном условии: никогда нельзя расставаться с разводным ключом. Он всегда должен быть у вас в руках, даже если вы направляетесь за угол дома, чтобы поболтать со знакомой мороженщицей. Раз инструмент при вас — значит, вы при деле. И даже если вас встретит техник-смотритель и спросит:

— Куда пошел? — смело отвечайте:

— По точкам.

Ведь ему и в голову не придет, что можно ходить по торговым и питейным точкам с разводным ключом.

Жена села за швейную машину, а вас послала на кухню.

И хотя вы только что с наслаждением погрузились в чтение свежего номера «Огонька», не перечьте. Покорно идите на кухню и продолжайте читать «Огонек» там. Но время от времени возмущенно вскрикивайте:

— Брысь! Отвяжись, проклятая!

Жена услышит эти выкрики и подумает, что вы занялись разделкой карпов, а кошка, раздраженная запахом свежей рыбы, мешает вам.

Так, имитируя возмущение, вы наверняка выиграете полчаса спокойного отдыха.

Когда все сотрудники учреждения аккуратно сидят за своими столами «от и до», трудно кого-нибудь из них выделить и поощрить. Поэтому возьмите за правило два-три раза о неделю задерживаться на работе хотя бы на 20–30 минут. Наверняка это заметят и доложат начальству:

— Вот это работник!

Благодарность в приказе, а может, даже и денежная премия вам обеспечены.

Таковы рекомендации нашего научно-познавательного отдела, составленные умелыми Имитаторами Кипучей Деятельности, которые охотно делятся своим опытом.

Да, я утверждаю это вопреки распространенной пословице, имеющей противоположный смысл. Когда мне случается попасть впросак перед начальством, то я сразу же начинаю гневаться, и это действует безотказно.

Мне, инженеру отдела снабжения, поручили добыть серную кислоту, без которой через два дня остановится производство.

С самого раннего утра я мотался по городу в поисках запасных частей к нашему домашнему холодильнику «Ока» и о кислоте вспомнил только под вечер.

Начальник встретил меня угрюмо:

— Где это вы шлялись целый день и, наверное, без толку?

Я жму на потайную кнопку и нагнетаю порядочную дозу гнева.

— Скажите, а вы отпустили вчера Веткину десять тонн профильного железа?

— Отпустил. Он же обещал нам помочь…

— Хороша помощь! — повысив голос, говорю я. — Пришел к нему, говорю: «Позвони Корневу, пусть даст кислоты, он же твой друг!» — «Нет, отвечает, сначала ты позвони своему приятелю Сучкову, чтобы выписал фанерной дощечки».

— Что же Сучков?

— А он, — уже трясясь от возбуждения, говорю я, — все излишки отдал Почкину — за кирпич. Звоню Почкину, а у него телефон испорчен. Эти телефонные монтеры совсем развинтились. Кстати, бригадиром у них ваш сосед Кронов. Бездельник, каких свет не видал. Только и знает, что по халтурным заявкам бегать, пятерки сшибать.

— Съездили бы тогда к Почкину, что ли, — уже примирительным тоном говорит начальник.

— Поехал! — уже вне себя от гнева кричу я. — Пока добирался к чертям на кулички, два часа потерял. Водители автобусов разболтались — дальше ехать некуда. А Почкина, конечно, и след простыл. Нет, это не коллеги-снабженцы, а разбойники с большой дороги. Всех бездельников надо вывести на чистую воду! И в первую очередь Кронова!

— Ну уж, батенька, его вы не трогайте, — совсем ласково говорит начальник. — Он только что мне дома телефон установил и два разноцветных аппарата достал. И вообще, дорогуша, не надо так все близко к сердцу принимать. Давайте я уж сам похлопочу насчет серной кислоты. А вы отдохните, небось за день-то намаялись. Загляните в буфет, там, говорят, свежее пиво привезли…

Хотя я лично такого взгляда на методику не разделяю, но все так говорят. Особенно инспекторы районо. И вот надо было так случиться, что во вверенную мне школу собрался приехать районный инспектор для проверки именно этой методической работы.

Раненько утром побежал я по газетным киоскам, книжным магазинам нашего микрорайона и накупил кучу журналов. Брал все, что попадется: «Народное образование», «Советскую педагогику», «Математику в школе», «Химию в школе» и т. д.

Принес эту толстую кипу к себе в кабинет, разложил на столе. Глянул: получается нехорошо. У проверяющего может сложиться впечатление, что стол директора школы захламлен и, следовательно, он еще не овладел культурой труда. Пришлось журналов поубавить. Потом я брал любой из них, делал закладки и красным карандашом подчеркивал текст. Конечно, наугад. Нашел за шкафом портреты Ушинского, Макаренко, Песталоцци, обтер с них пыль и аккуратно развесил на стенах.

Как я и ожидал, инспектор был приятно поражен внешним убранством кабинета и той периодикой, которая лежала на столе. Заметив его поощрительный взгляд, я сказал:

— Вы, конечно, знаете, коллега, что работа директора на девяносто процентов состоит из чисто административных функций. Но и от науки отставать не хочется. Чертовски некогда, но хотя бы за журналами приходится следить…

Гость взял один из журналов и стал его сосредоточенно листать.

— Вы еще не видели этого номера? — спросил я. — В нем есть одна любопытная статья. — И я тут же назвал ее. — Автор высказывает довольно интересные мысли о педагогическом процессе. Я уже рекомендовал учителям прочитать эту статью. Думаем обсудить.

Я вел беседу в таком вот духе, и инспектор ушел довольный. А вскоре появился приказ заведующего районо, в котором хорошо оценивалась методическая работа в нашей школе. И, что особенно важно, в приказе говорилось: «Директор (то есть я), несмотря на занятость чисто административными делами, проявляет живой интерес к методике преподавания…»

— Возьми лом, лопату, — сказал мне мастер, — и выкопай яму под фундамент. Новый станок тебе устанавливаем.

Получить новенький станок, известное дело, каждому лестно. Но копать яму? Избави бог!

Поковырял я немного землю, засунул туда обломок крепкого наждачного камня, закурил и стою, жду. Подгадываю момент, когда начальство в цехе появится. Дождался. Идет начальник цеха, а с ним сменный инженер и мастер. Схватил я пневматический бур, нащупал камень и нажал что есть силы. Искры, песок так и брызнули из-под бура.

Подходят ко мне командиры производства, останавливаются.

— Что здесь происходит? — спрашивает начальник цеха.

— Новый станок собираемся поставить, — поясняет мастер. — А он яму под фундамент готовит. Да, видно, земля твердая попалась.

— Не земля — кремень! — говорю я и жму на бур.

— Этак он у вас целую неделю ковыряться будет, — замечает начальник цеха. — Тут опытные землекопы нужны.

Сказано — сделано. Присылают мне сразу пятерых помощников. И они, шутя и играя, выкопали отличную яму.

Под моим неослабным руководством, конечно…

Еще с вечера я решил: завтра на работу не пойду, займусь домашними делами. Да и, по правде сказать, хлопотная работа у нас, колхозных электриков. Одному что-то включи, другому выключи. Набегаешься за день — ноги гудят. Не пойду, решил я, устрою себе тайм-аут, как говорят по телевизору баскетбольные комментаторы. Но ведь и просто так не пойти нельзя, надо хоть людям на глаза показаться.

Встал я раненько утром и бегом в правление. Сосед из огорода кричит:

— Куда ты, Семен, спозаранку?

— Беда, — отвечаю ему, — перекидку через Волчью балку порвало!

А сам ходу, ходу… Делаю вид, что некогда мне тары-бары разводить. Таким вот быстрым аллюром вбегаю в правление. Тут, кажется, все уже в сборе: бригадиры, заведующие фермами, механики. Я осматриваюсь и про себя соображаю: кого нет? Так и есть: Дарья с самой дальней птицефермы не пришла, не любит она этих планерок…

— Дарью, — спрашиваю, — не видели?

— Нет, — отвечают. — А что случилось?

— Да рубильник у нее на ферме подгорел. Если увидите, скажите, что я к ней побежал.

— Топай, топай! — говорит председатель. — А если случится что, мы Саньку (мой сменщик) покличем, хоть и выходной у него сегодня.

— Спасибо! — кричу я с порога. И все бегом, бегом, чтобы видели правленцы. По нашей главной улице двигаюсь, потом в проулок сворачиваю да садами, огородами в свой двор.

И целый день лежу на печке. А проводка, всякие там рубильники, перекидки — с ними полный порядок. Электрифицировали наше хозяйство шефы. Сделали ребята все так надежно, что не подкопаешься!

ЛЮБОВЬ И РАСЧЕТ

Справедливости ради следует отметить, что отношения между Матреной Ивановной и Павлом Ивановичем вначале складывались превосходно. Павел Иванович на первых порах, ввиду совершенно уважительных обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, обнаружил известную неприспособленность к жизни. Скажем больше: его положение было буквально жалким. Достаточно сказать, что Павел Иванович оказывался не в состоянии самостоятельно принимать пищу, передвигаться по комнате, пользоваться предметами обихода.

При виде этой беспомощности и неспособности Павла Ивановича обслуживать даже незначительные практические нужды их совместного хозяйства сердце Матрены Ивановны отнюдь не ожесточилось, а наоборот, воспылало еще большей любовью. Она окружала ближайшего члена своей семьи неусыпной заботой.

Перечисление всех услуг, оказанных Матреной Ивановной, заняло бы целые тома. Когда Павел Иванович просыпался, она собственноручно облекала его в одежды; когда он бодрствовал, Матрена Ивановна старалась развлечь его разумными и интересными занятиями; когда ему угодно было снова очутиться в объятиях Морфея, Матрена Ивановна услаждала слух Павла Ивановича нежными песнопениями нравственно-успокоительного свойства.

Полное отсутствие меркантильных соображений — вот что характеризовало отношения Матрены Ивановны и Павла Ивановича. Когда он окреп, Матрена Ивановна стала давать ему отдельные поручения. И бывало часто, что, приобретя по просьбе Матрены Ивановны в кооперативной лавке килограмм пеклеванного хлеба или кусок хозяйственного мыла, Павел Иванович удерживал в свою пользу из отпущенных Матреной Ивановной средств некую сумму, чтобы лишний раз посетить кино. Когда же дело доходило до расчетов, Матрена Ивановна никогда не ставила эти траты ему в вину, находя их естественными и законными.

Матрена Ивановна предоставляла все жизненные блага — Павел Иванович охотно пользовался ими. Такой порядок он находил вполне приемлемым и ни разу не выражал своего неудовольствия. Наоборот, Павел Иванович на этом отрезке времени с жаром выказывал свою любовь к Матрене Ивановне.

Но вдруг все изменилось. Павел Иванович лишился покоя и почувствовал острую неудовлетворенность жизнью. Что же послужило тому причиной?

Здесь мы должны дать необходимые пояснения. Как, вероятно, уже догадался читатель, отношения, связывавшие Матрену Ивановну и Павла Ивановича, были отношениями матери и сына. И до тех пор, пока Павел Иванович был опекаем Матреной Ивановной, сын не имел никаких претензий к матери. Но стоило только ему оставить родительский кров и пуститься в самостоятельное плавание по бурному морю житейскому, как в душе сына зародилось чувство недовольства своей родительницей.

Матрена Ивановна напомнила однажды взрослому сыну, что ему полагалось бы помогать своей престарелой матери. Это напоминание Павел Иванович воспринял как оскорбление. Собралась мать провести остаток жизни в доме сына, но эта попытка привела Павла Ивановича в негодование, и он показал ей, как говорят, от ворот поворот.

В конце концов Матрена Ивановна вынуждена была, чтобы защитить свои права, обратиться к помощи закона. Народный суд решил удерживать с Павла Ивановича определенную сумму его заработка на содержание матери. Это взбесило сына окончательно.

Я получил от Павла Ивановича письмо с приложением различных документов на тридцати семи листах. Это копии его обращений и заявлений в судебные органы. И каждое заявление дышит испепеляющим гневом. Против кого же обращен этот гнев?

Прежде всего против суда. Павел Иванович с пеной у рта оспаривает законность принятого судом решения. Он утверждает, что «для судьи гражданское право не закон», что судья «попирает личные права граждан». Сын Матрены Ивановны негодует по поводу того, что народный судья в письме к нему «пытается читать нравоучения», «не подумав о том, — высокомерно добавляет Павел Иванович, — что я, возможно, а это точно, морально выше его».

Но Павел Иванович усматривает серьезные изъяны не только в моральных качествах судьи. Он бросает тень и на моральный облик родной матери. Он бранит ее за то, что она обратилась в суд, проявив этим «старческое непонимание» и «аполитичность». Он вообще считает, что покинутая родным сыном мать должна чувствовать себя превосходно. «Наша мать Матрена Ивановна, — прямо заявляет Павел Иванович, — не является такой несчастной, как это представилось суду». Забыв обо всем, что сделала для него мать, каких забот и трудов стоило ей вырастить сына, Павел Иванович кощунственно заявляет, будто его мать вообще «не уважает трудиться».

Однако здравый смысл все же подсказывает Павлу Ивановичу, что правда на стороне советского суда и на стороне матери, что ему не отвертеться от выплаты ей пособия. И тогда он пускается в сутяжничество.

Письма и заявления Павла Ивановича полны различного рода цифровых выкладок. Чтобы убедить судей в том, что мать буквально раздела его догола, Павел Иванович приводит следующий расчет:

Составив этот расчет, сын пришел к тому непреложному выводу, что мать будет получать с него на 4 рубля больше той суммы, которая расходуется ежемесячно на питание каждого члена его, Павла Ивановича, семьи. «Как же суд может допустить это? — гневно вопрошает он. — Где же логика правосудия?»

Такова вкратце история отношений Павла Ивановича и Матрены Ивановны, испорченных обстоятельствами материального, денежного характера.

Столкнулись два диаметрально противоположных явления: любовь матери и холодный расчет сына-эгоиста. Свои сыновние чувства Павел Иванович хочет измерять количеством рублей, которые получит с него мать.

Но если Павел Иванович рассуждает так, то он рискует оказаться полным банкротом. Ведь и в его семье тоже растут дети…

ПЛЕННИКИ ЗЕМЛИ

Прыжок в неизвестность

На следующий день прибыл второй самолет, и теперь на разведку вместе с Блюмкиным смог вылететь и Кочетов. Оставшиеся молча провожали глазами две точки, медленно таявшие в небе.

Туман, обнаруженный вчера в долине, не только не рассеялся, а стал еще плотнее, гуще. Видимо, он держался над землей на высоте не более двухсот метров. Самолеты, снизившись, стали медленно кружить над пеленой тумана в надежде найти хотя бы небольшой просвет. Но увы — безуспешно. Туман лежал густой, плотной массой.

— Попробуем еще снизиться, — предложил Владимир Иванович Махоткину.

Самолет словно нырнул в молоко. Летчик тронул руль высоты, и машина выскочила из тумана. Лететь в этой мгле было опасно.

Вечером, когда все собрались за ужином, состоялось обсуждение итогов полета, и Кочетов предложил отказаться от наблюдений с воздуха.

— Пусть летчики доставят меня в зону тумана, — заявил он, — и я прыгну с парашютом.

В комнате наступило молчание. Прыгнуть в туман, в неизведанную таежную чащу? Не приведет ли этот прыжок лишь к ненужной жертве?

— Захвачу с собой продуктов, оружие и побольше аммонала, — продолжал Кочетов. — Предварительно обследовав местность, произведу небольшой взрыв. После этого сигнала кто-то должен будет спуститься ко мне.

Взвесив все «за» и «против», профессор вынужден был принять этот план. Ведь надо же было что-то делать.

Ранним утром Кочетов, тепло простившись со всеми и выслушав последние указания Махоткина, сел в кабину. Летчик дал газ, и самолет заскользил по реке.

Потянулось время томительного ожидания. На вышке непрерывно дежурили, ожидая условного сигнала.

Но наступило утро следующего дня, а Кочетов не подавал никаких признаков жизни. Тайга молчала.

Одно за другим возникали и тут же отвергались самые разнообразные предположения. Только в одном все сходились. Кочетов жив, но ему необходима срочная помощь.

Как же можно было помочь Кочетову? Отправиться на розыски пешком нечего было и думать — тайга непроходима. Искать на самолетах вообще не имело смысла: сверху ничего, кроме тумана, не увидеть. Оставалось одно: не дожидаясь условленного взрыва, прыгнуть к Кочетову с парашютом. Первыми вызвались летчики. После обеда они пришли к Владимиру Ивановичу.

— Нужно разыскать Кочетова, — заявил молчаливый Махоткин. — Разрешите прыгнуть мне или Бабочкину.

Профессор ничего не успел ответить: вмешались Костя, Михаил и Лева.

— Последовать за Кочетовым должен кто-нибудь из нас, — настаивали они. — Нельзя оставлять самолеты без пилотов!

Владимир Иванович встал.

— Вы правы, — согласился он. — Нужно помочь Кочетову и выяснить, что же там творится, в этой проклятой долине. По всей вероятности, лучше всего это удастся сделать… — он обвел глазами всех присутствующих, — мне, дорогие друзья!

Такой оборот несказанно поразил всех. В комнате поднялся невообразимый шум. Но профессор был непреклонен.

— Я твердо решил стать парашютистом, когда-то даже прыгал с вышки, — пошутил он, когда шум поутих. — Поэтому не пытайтесь меня разубеждать! На время моего отсутствия начальником экспедиции остается Санин. Если через два дня мы с Кочетовым не вернемся, то немедленно сообщите в Красноярск. Но я не думаю, чтобы это случилось… А обо мне не беспокойтесь.

Утро было безветренное.

Условились, что Махоткин выбросит Владимира Ивановича в том же месте, что и Кочетова. Поэтому летчик в полете все время поглядывал на часы и компас. Альтиметр показывал высоту 900 метров. «Пора», — решил, наконец, Махоткин и передал по телефону:

— Приготовьтесь к прыжку.

Владимир Иванович не без труда выбрался на крыло. Самолет пошел на снижение.

Владимир Иванович посмотрел вниз и ничего не увидел. Тогда он поправил лямки парашюта и бросил пристальный взгляд на летчика. Тот указал ему пальцем на кольцо и махнул рукой.

— Пошел! — по движению его губ прочел Владимир Иванович и соскользнул вниз.

Ощущение невесомости в первое мгновение затмило все остальное. Владимир Иванович рванул кольцо, заранее зажатое в руке. Шелк с мягким шелестом скользнул из-за спины. Профессора сильно дернуло, швырнуло куда-то в сторону, и в следующий миг Владимир Иванович почувствовал себя сидящим в гигантских качелях. Он поднял голову и увидел над собою разноцветный купол парашюта. А выше кружил самолет Махоткина.

Внезапно все вокруг окутал сырой, влажный туман. Видимость исчезла. «Опуститься на согнутые ноги и сейчас же свалиться на бок», — вспомнил профессор наставления пилота. Сотрясая воздух, где-то рядом раздался взрыв. «Это, наверное, Кочетов», — успел еще подумать Владимир Иванович, ударяясь о что-то твердое.

В плену у Земли

У Тропота нашли не только подлинники всей научной документации, но и некоторые приборы, снятые им с корабля марсиан. Особенно заинтересовал ученых небольшой металлический ящичек, внутри которого находился аппарат, напоминающий игрушечную пушку, и несколько цилиндриков из черного металла.

Тропот категорически отказался сообщить, каково назначение прибора. Но, может быть, он и сам не знал, этого?

Решить задачу взялся Кочетов. И настал надолго запомнившийся вечер. Все население научного городка собралось в столовой.

— Дорогие друзья! — с волнением сказал Кочетов. — Сейчас марсиане сами расскажут нам о Марсе.

Все затаили дыхание. Кочетов поставил аппарат против небольшого экрана, вставил в «пушку» цилиндрик и нажал кнопку. Экран засветился.

…Огромное, величественное здание. Люди в красивых, удобных одеждах поднимались по широким лестницам. Вот рабочая комната — люди склонились над столами и чертят, высчитывают… Вот просторная лаборатория — около полусотни людей наблюдают за приборами, рассматривают что-то в микроскопы. Экран переносит зрителей на улицу. Широкий проспект уходит далекой ровной лентой. Лишь изредка по колее, проложенной на середине улицы, бесшумно проносится состав закрытых платформ с грузом, напоминающий наш земной поезд. На тротуарах видны немногочисленные пешеходы. Сейчас рабочее время, и все на своих местах, — ненужной беготни тут нет. Длительные путешествия совершаются по воздуху: через каждые четыре квартала расположены станции, где любому марсианину по первому требованию выдается летательный аппарат и костюм.

Перед зрителями тянутся бескрайние поля. Воздух необыкновенно чист. Растительность пышная, но ее жизнь умело направляется рукою человека. Между участками проложены два пути — по ним взад и вперед снуют платформы с мешками для обработки полей, удобрениями, готовой продукцией…

Кочетов вставил в аппарат другой цилиндрик, и новые кадры пошли перед глазами зрителей.

Не видно цветущих полей, садов, окаймляющих реки и озера. Кругом, куда ни взглянешь, тянутся бескрайние просторы безжизненной пустыни. Все мертво кругом, дико и уныло. Бесконечные пространства проходят на экране, но глаз не видит ничего, кроме желтого песка.

Вот вдали показались какие-то строения, они приближаются к зрителю… Это город, но город, умерший много столетий назад и представляющий из себя жалкие руины, печальные остатки величественных и красивых человеческих творений. Когда-то город омывала могучая река. Но сейчас о ней напоминает лишь обрывистый каньон, без единой капли влаги.

Что же произошло с Марсом? Что превратило цветущую планету в пустыню без растительности, без влаги, без жизни? Может быть, марсиане в чем-то просчитались, переделывая природу? Тут многое еще нужно понять. Но дыханием большой и сложной жизни пахнуло с экрана.

Огромные ледяные глыбы громоздятся одна на другую, образуя волшебные замки, искрящиеся на солнце воздушные арки, живописные заливы и бухты. Один за другим мелькают кадры, и зрители чувствуют, что аппарат уносит их к полюсу. Покрытые вечными снегами ледяные поля тянутся кругом насколько хватает глаз. Край вечного холода, вечного молчания.

На экране снова город, город совершенно иного типа. Одноэтажные сооружения. Крыши у них из толстого стекла, стены массивны, выложены из камня. Распахиваются двери одного из домов, и зрители видят подъемную машину. Вот она опускается, перед глазами один за другим мелькают этажи. Ага, значит, эти здания подземные!

Кочетов обращает внимание зрителей на прибитые всюду белые таблички: у умывальников, в столовых, в ванных комнатах — и переводит на табличках лишь два слова: «Берегите влагу!».

Забота о сохранении влаги стала на Марсе важнейшим делом и обязанностью каждого. Во всех школах и университетах главной была наука о влаге и способах ее сохранения. Были разработаны многочисленные варианты обедов, завтраков и ужинов, не вызывающих жажды.

Но эти меры лишь отодвигали опасность, нависшую над марсианами.

Засуха наступала сурово и неумолимо. Населенная полоса у полярных океанов юга и севера делалась все уже и уже. И все чаще приходила людям неотступная мысль о том, что дальше так продолжаться не может, что необходимо избрать более действенный путь для сохранения жизни…

Экран вспыхнул внутренним слабым светом, и все увидели ночное небо с бесчисленными мириадами мерцающих звезд. Одна из них понеслась навстречу залу, приблизилась, выросла.

Солнце.

Вокруг него одна за другой появились планеты. Меркурий, Венера, Земля… На Землю марсианин указал тонкой блестящей палочкой.

Как можно было догадаться, ученый докладывал о целесообразности и возможности переселения марсиан на эту планету.

Новый цилиндрик, вставленный Кочетовым в аппарат, рассказал немногое.

Зрители увидели картины звездного неба, удаляющийся Марс, все увеличивающуюся в своих размерах Землю.

На экране шли кадры, показывающие место приземления и сам корабль, опустошивший огнем своих двигателей огромный район тайги. Значит, посланцы с далекой планеты ступали по этой долине, они были тут! Что же произошло дальше? Волшебный аппарат был нем.

Вековая тайга оказалась скупой: раскрыв людям одну тайну, она навсегда похоронила другую.

НА РАЗЛИВЕ

В вечерних сумерках мы спускались с кручи. Местные жители дали этой круче название — «Пыхтун». Наверное, стоит немалого труда взобраться на нее. Но вниз нам спуститься легко. На ощупь нога угадывает уступы и выбоины, и поднимающийся с широкого разлива Клязьмы серый туман сразу же поглощает нас. Под горой глубокая впадина. Мы идем по неустойчивому, податливому, поросшему осокой и мхом покрову.

Мы переходим через утлый мостик и останавливаемся у довольно крутого откоса. Алексей Владимирович кладет на землю ружье, рюкзак и, подтянув голенище высоких резиновых сапог, спускается в воду. Он идет разыскивать спрятанный в кустах ботник. Трудно сказать, откуда взялось это слово. Ботник — вертлявое малоустойчивое суденышко, напоминающее пирогу, воспетую Лонгфелло. Может быть, ботник — это искаженное «ботик»?

Мои отвлеченные размышления по поводу происхождения местных речений прерывает сердитое ворчанье Алексея Владимировича. Он долго возится в кустах и никак не может найти ботник. Наконец шум смолкает, и я слышу тихие всплески весла. Длинный нос «пироги» упирается в отмель. Мы погружаем охотничье снаряжение и отплываем от тихой пристани.

Сквозь туман далеко и загадочно мерцают звезды. Усевшись на корме, Алексей Владимирович работает веслом, угадывая нужное направление по одному ему известным приметам. Откуда-то с высоты доносятся шум крыльев и неспешная птичья перекличка, напоминающая перезвон колокольчиков. Так не спеша возвращалась, наверное, когда-то по знакомой заснеженной дороге запоздалая тройка…

— Свиязи протянули, — тихо замечает Алексей Владимирович и, подняв весло, прислушивается к невидимому полету птичьей стаи.

Плавно и неторопливо течет беседа.

— Охота, она требует серьезности, — говорит Алексей Владимирович, затягиваясь папиросой. — Вы сына моего видели. Кажется, всем парень молодец, но вот охотник плохой. Прибежит с работы, схватит ружье, ягдташ и — в лес. Часа не пройдет, а он уже дома и, понятно, с пустыми руками. Наскоком-то ведь ничего не дается…

Я вспоминаю сына Алексея Владимировича, стройного, загорелого парня в голубой майке, со значком ГТО в петлице пиджака. Он работает секретарем комсомольского комитета текстильной фабрики и всегда чем-то занят. Наскоро поздоровавшись со мной и отцом, окинув быстрым взглядом разложенные на столе охотничьи припасы, он быстро проговорил: «Опять в разлив?» — и скрылся за занавеской в смежной комнате. Уже оттуда доносился его голос:

— Я бы рад с вами, да вот недосуг. Надо подобрать ребятам майки и бутсы. Конечно, сегодня не календарная встреча, но в некотором роде первая «проба пера». Нельзя нам ударить лицом в грязь…

— …Вот я и говорю, — продолжает свой рассказ Алексей Владимирович, — что охота, если ты пристрастился к ней с детства, забирает человека совсем. До войны-то я жил в Подлипках, под Москвой. Завод наш спешно эвакуировали. Из всего имущества успел я захватить пару белья и ружье. А в дороге оно пригодилось. Ехали на Урал все лесами. Осень стояла нарядная, сухая. Не вытерпел я, подпоясал патронташ и прямо из теплушки в лес. Много дичи на Урале, не то что у нас в Подмосковье. Настрелял я и рябчиков, и тетерок, даже глухарей пару взял. Догнал своих с воинским эшелоном и на два дня бригаду питанием обеспечил. Так и кормились в дороге…

Узким протоком, задевая за кусты, мы протиснулись в русло Клязьмы. Быстрое вешнее течение подхватило и закружило нас. Алексей Владимирович умолк и энергично заработал веслом. Вдали замелькали огоньки маяка, и по реке поплыл широкий протяжный гудок парохода.

— Видишь, и ночью не спят, — промолвил Алексей Владимирович. — Время сейчас такое: успеешь подхватить плоты из полоев — значит, герой, а нет — так жди до зимы да припасай машины, чтобы лес вывезти.

Мы пересекли быструю реку. И опять у борта неторопливо постукивают прибрежные кустарники, опять мирно журчит вода за кормой.

— Люблю охоту, — мечтательно говорит Алексей Владимирович, — ох, как люблю! На Урале-то тяжело нам пришлось: на новом месте завод пришлось налаживать. Однако работали ничего. И вдруг заболел я. Долго в госпитале пришлось лежать — ноги отнялись. Вернулся домой на костылях. А лето в тот год выпало — благодать… Жена, хоть и работает допоздна, а все скучает по лугам, по лесу. «Пошли бы мы, Алексей, по ягоды», — говорит мне. «Что ж, пойдем, — отвечаю я, — только, мол, ружье захвати». Доехали мы пригородным поездом до глухой станции. Жена пошла в лес, а я прилег на берегу озера. Тут как раз и стая кряковых налетела, ударил я — двух сшиб. И птицы тут поднялось видимо-невидимо. Так и лежал я в кустиках и постреливал. Вернулась жена с ягодами, видит: на озере дичь убитая плавает. «Что, — говорит, — око видит, да зуб неймет». Пошла к рыбакам, выпросила у них лодку, собрали мы уток. Когда в город вернулись, дивятся люди: идет женщина с ягодами, с ружьем и вся утками обвешана, а я на костылях сзади ковыляю…

Подул свежий ветер, рассеянный свет луны проглянул сквозь туман, и заблестела широкая гладь реки. На невысокой, но бойкой волне заиграли, замигали красные и зеленые огни бакенов…

Но вот, наконец, и избушка бакенщика. Мы открываем скрипучую, потрескавшуюся за зиму дверь, и перед нами предстает скромное жилище речного стража. Мерно тикают ходики на стене. При слабом свете каганца видим расставленные на полке фонари, сваленные в углу рыбачьи сети и укутанного с головой, безмятежно спящего бакенщика. Осторожно, стараясь не нарушить покоя хозяина, мы снимаем с себя снаряжение и укладываемся на шатких топчанах.

Тяжело вставать по утрам ранней весной, но вдвойне мучительней минуты пробуждения, когда на дворе стоит пасмурная погода. Кажется, невидимые путы сковали все твои члены, и ты не можешь поднять головы, не можешь двинуть рукой… С трудом сбрасываем мы с себя остатки сна и выглядываем из избушки. За окном серый, неприветливый рассвет. Пора отправляться к месту охоты.

Все вокруг залито водой, лишь кое-где видны небольшие островки — «гривы», как их тут называют. У одной из таких грив мы и причаливаем.

Алексей Владимирович быстро находит несколько остожьев — мест, где с осени стояли стога сена. На остожьях много старых сухих ветвей и вороха душистого сена. Вот и необходимый материал для того, чтобы построить шалаши. Мы сооружаем их в разных концах гривы, прячем наш ботник в ивняке и высаживаем около шалашей подсадных уток. Против моего шалаша Алексей Владимирович выпускает еще стайку чучел. Эти чучела он искусно вырезал из податливой, мягкой липы. На небольшой волне деревянные чучела покачиваются и кружатся на длинных поводках с опущенными на дно грузилами, создавая иллюзию настоящей живой стаи птиц, опустившихся на гладь разлива.

Медленно наступает рассвет… Утки быстро осваиваются с новой обстановкой и начинают свой весенний призывный клич. Далеко разносится их возбужденное, звонкое кряканье. Особенно старательно «работает» утка Алексея Владимировича. Скосив голову вбок, она зорко оглядывает небосклон и протяжно, надсадно кричит. И вот уже в воздухе слышится свист крыльев летящего селезня. Он на какое-то мгновение мелькнул за кустами и опустился где-то у шалаша Алексея Владимировича.

— Та-та-та!.. — кричит изо всех сил утка, и вдруг ее исступленный, страстный крик тонет в грохоте выстрела, первого выстрела утренней зари.

Из шалаша у меня прекрасный обзор, но окружающие воды пустынны. Лишь прямо перед шалашом блестят, покачиваясь на волне, деревянные чучела. Эти минуты ожидания первого пролета, первого выстрела полны огромного напряжения.

Разрядка, как всегда, наступает неожиданно. Я не слышал характерного свиста, который издает в полете утиная стая, не слышал всплеска воды, но вдруг явственно увидел прямо перед собой, рядом с чучелами, настоящую живую стаю уток. Хорошо выделяется вожак в ярком брачном оперении, настороженный, готовый каждое мгновение взлететь. С величайшей предосторожностью я прилаживаю ружье в бойницу шалаша и выцеливаю… Выстрел оглушает меня. Но, когда дым рассеивается, я вижу беспомощно распростертую на воде большую и красивую птицу.

День вступает в свои права. Сильно припекает яркое весеннее солнце. Мы выбираемся на пригорок под сень молодого дубняка и разводим костер. Быстро вскипает котелок, и Алексей Владимирович опускает в кипящую воду набухшие почки дикой черной смородины.

— На охоте лучшей заварки не сыскать, — говорит он. — Куда там китайскому или индийскому чаю до этой прелести!

И действительно, настой получается густой, ароматный. Позавтракав, мы прикурнули у костра в ожидании вечерней зари. Но спать нам долго не пришлось. Подъехало еще несколько ботников, и начались бесконечные разговоры об охоте.

Наперебой делятся охотники впечатлениями о только что проведенной утренней заре. Дружно раздаются жалобы на нынешнюю запоздалую весну, на плохой прилет уток. Но тем не менее в ягдташе у каждого я вижу первые трофеи весенней охоты.

И вот снова шалаш. Снова на своем неусыпном посту подсадная утка, снова до предела напряжены слух и зрение.

Справа и слева доносится настойчивый крик подсадных уток. Далеко слышно вкрадчивое кряканье селезня, торопливо плывущего на призыв утки. Многоголосым эхом отдаются выстрелы, а воздух все густеет, становится прохладнее, и недлинная весенняя ночь обступает тебя Со всех сторон…

…Мы возвращались с охоты, когда солнечный день был в полном разгаре. Деревья, погруженные в воду, стояли в праздничном весеннем наряде. Пышным цветом цвели осины, ивы, воспетый в песнях краснотал. В густых зарослях тальника, недосягаемые взору охотника, справляли свой брачный праздник перелетные птицы.

Смеялась и играла скромная и тихая в другие времена речушка Клязьма, разлившаяся сейчас далеко вширь.

Чайки кружились над омутом и, то взлетая, то падая камнем вниз, кричали что-то на своем, одним им понятном языке…

В КРАЮ РОДНОМ

Артельный

Когда подлетаешь к Астрахани на самолете, то земля предстает вся изрезанной голубыми полосами речушек и озер. Это уже дельта, где Волга, приблизившись к морю, стремительно растекается на десятки рукавов, как бы торопясь быстрее влить свои воды в гигантскую чашу Каспия. Природа Астраханского края чрезвычайно богата. Здесь гнездятся многочисленные представители семейства утиных: кряковые, шилохвосты, широконоски, чирки. Богато представлены и кулики — от красавца кроншнепа до крохотных, чуть побольше скворца, бекасов. Много в здешних местах и редкой дичи, которую не встретишь в средней полосе страны: белой и серой цапли, гагар, бакланов и гостей из далекого Египта — колпиков и караваек. Ближе к морю водятся пеликаны, гуси, лебеди. В зарослях камыша и чакана живут кабаны, рыси, волки, лисицы. Словом, трудно найти охотнику более привольное место, чем прикаспийские джунгли.

Мы выехали на охоту после полудня. Нам предстояло подняться на лодке по реке, а потом уже идти пешком до ильменя Артельный, расположенного в глухих камышовых зарослях. Я был здесь весной, и мне предстояло, выполнить роль проводника.

С трудом втащили мы нашу лодку в заросший травой ерик. Спрятав весла под старой ветлой, двинулись в путь. Дорога идет вдоль телеграфной линии Марфино — Красный Яр. Вот и стога сена. Здесь нужно резко свернуть вправо. Еле заметная тропинка вьется среди зеленой чащи чакана и камыша. Вдруг впереди блеснула вода. Это ерик Застенный. Теперь нужно подняться вверх по берегу ерика, свернуть влево — и мы в Артельном.

Мои спутники убыстряют шаг. Хочется скорее добраться до места. Охота на вечерней заре, когда птица слетается на кормежку, очень добычлива.

Я иду впереди, с тревогой посматривая по сторонам: места знакомые и… незнакомые! Ранней весной чакан и камыш вокруг наполовину выжигаются рыбаками. Тогда здесь был широкий обзор, и я без труда нашел Артельный, а сейчас он закрыт высокой стеной камыша. Где же этот поворот?..

Я даю знак спутникам и углубляюсь в заросли. Камыш стоит так плотно, что его приходится просто ломать. Внизу он переплетен вьюном и травой. Идти трудно. Я использую ружье как рычаг. Камыш ломается с оглушительным треском, поднимая тучи мошкары. Становится трудно дышать. Чувствую, что выбиваюсь из сил.

Меня сменяет Николай — механик холодильника, атлетически сложенный парень. Под мощными взмахами его рук стебли камыша валятся в разные стороны. Он идет быстро, мы едва успеваем за ним. Но скоро и Николай устает. Два раза он падает, запнувшись о толстые жгуты вьюна. Наконец, Николай останавливается и, тяжело дыша, спрашивает:

— Мы правильно идем?

Вопрос обращен ко мне, и я отвечаю не совсем уверенно:

— Кажется, правильно…

Вперед выходит третий наш товарищ — дядя Вася, заведующий почтой. Он еще молод, но за веселый, приветливый нрав и рассудительность все зовут его «дядя Вася». Он старается идти не напролом, а выбирает места, где камыш растет пореже, но тоже скоро устает. Становится ясно, что мы попали в «крепь» — заросли, простирающиеся на много километров. Обратно по проторенной дороге возвращаться легче. И вот мы снова у Застенного. После короткого совещания решаем пройти немного по ерику и попытаться опять пробиться через камыш.

На нас теплые фуфайки, тяжелые кожаные сапоги. Жарко. Нестерпимо мучит жажда. Срываем спелую, с лиловым оттенком ежевику, но после нее пить хочется еще больше. Стакан воды кажется сейчас самым желанным на свете…

Попытка пройти через камыш опять окончилась неудачей. Мы повторяли ее снова и снова, углубляясь от берега ерика в глухие, непроходимые места. Но дальше идти бессмысленно. Солнце неумолимо склоняется к западу, и вот его огненный диск уже коснулся горизонта. Охота на вечерней заре не состоялась.

Обратный путь невесел. Мы идем молча, с трудом нащупывая тропинку. С поля тянет сыростью, запахом прелых трав. Пронзительно кричит запоздавшая на ночлег чайка. Тьма становится все гуще. Налетевшая откуда-то сова с шумом шарахается в сторону. Ночь.

И вот мы снова на реке. Чуть слышно поскрипывают уключины, проворные капли сбегают с поднятых весел. Словно сказочный исполин дышит река, мерно вздымая свои глубокие воды. Где-то впереди маячат огоньки, доносится шум мотора. Это тоня Бороздника, здесь мы заночуем.

На серебристой глади речки угадывается темная линия поплавков невода. Она образует замкнутый полукруг. Невод медленно выбирают на берег. Раньше эту тяжелую работу выполняли вручную — теперь приводом от трактора. То и дело слышны всплески — это рыбаки сбрасывают рыбешку с полости невода обратно в воду. На лодке с двумя фонарями рабочий расправляет мотню — огромный мешок из крепкой сетки, куда в конце концов скатится вся рыба.

Мы причаливаем к берегу и идем в дежурку. В тесной комнатке, заваленной сетями, тускло горит «летучая мышь». На подоконнике, у изголовья кровати начальника тони Михаила Ивановича Иванова лежат карманные часы. Изредка к окну подходят люди и узнают, сколько времени. По этим часам ведется график притонений, происходит смена бригад. Мы просим дежурного разбудить нас в четыре часа утра и укладываемся спать.

Но заснуть не удается. Приходит наш старый знакомый Мусагали Мухамбетов, и начинаются бесконечные разговоры об охоте. Мусагали рассказывает о своем первом охотничьем трофее. Отец купил ему старое шомпольное ружье. Мусагали немедленно побежал в ближайший ильмень. Укрываясь в высокой траве, он подобрался к воде. На противоположной стороне юный охотник увидел покачивающуюся на волнах водяную курочку. Мусагали прицелился и выстрелил. Птица осталась на месте. Вне себя от радости Мусагали схватил дичь и отправился домой, чтобы похвастаться своей добычей. Но каково же было его разочарование, когда мать, начавшая чистить птицу, вдруг с отвращением выбросила ее из кибитки. Оказалось, что водяная курочка, в которую стрелял Мусагали, была убита кем-то несколько дней назад…

Но это было давно. Теперь Мусагали — опытный рыбак и страстный охотник. Уже несколько лет подряд он руководит неводной бригадой и неизменно перевыполняет путинные планы. Весь свой досуг Мусагали посвящает охоте. Ружье у него отличное, с предлинным стволом — настоящая утятница.

Условливаемся идти охотиться на утренней заре вместе. Мусагали ведет нас уверенно, дорога к Артельному им хорошо изучена.

Мы входим в ильмень в абсолютной темноте. Шепотом договариваемся, кто займет какое место, и расходимся в разные стороны.

С трудом вытягивая ноги из ила, я пробираюсь вдоль стенки чакана к тому месту, где заросли образуют выдающийся вперед мысок. Вокруг с шумом поднимается птица. Я ее не вижу, слышу только хлопанье утиных крыльев да тревожное попискивание куликов. Но вот я у цели. Вгоняю в ил «стул» — колышек с прибитой сверху дощечкой — и усаживаюсь на это шаткое приспособление. Место, кажется, выбрано удачно — с трех сторон хороший обзор. Теперь нужно ждать.

Медленно наступает рассвет. Из серой дымки постепенно выступают очертания противоположного берега, разбросанных там и сям кустов осоки. Тишина. Всплеснет где-то рыба, протяжно закричит гагара, и опять все погружается в предутреннюю дрему. С середины ильменя, клубясь, поднимается туман…

Слух улавливает какое-то движение справа. Я напряженно вглядываюсь и ничего не вижу. И вдруг к самым моим ногам выплывает чирок. Оставив насиженное за ночь место, он жадно глотает личинок, не замечая ничего вокруг. Стрелять невозможно, нельзя даже пошевелиться. Но вот чирок прекращает кормежку и замирает, уставив на меня черный блестящий глаз. Мгновение — и чирок с оглушительным шумом взлетает в воздух. Доброго пути, приятель!

Блеснул первый луч солнца. Он, словно заботливая хозяйка, протирает запотевшее зеркало вод. И сразу в нем четко отражается окружающий пейзаж. Чуть покачивая коричневыми головками, стоят стройные камыши. Будто тончайшей кистью выткана в голубой лазури каждая травинка. В прозрачном воздухе проносятся стрижи, повторяя на водной глади замысловатые воздушные пируэты. Мир, полный очарования, пробуждается к жизни…

С характерным свистом проносится над головой чирок и шлепается в воду метрах в десяти от меня. Прицеливаюсь и нажимаю спусковой крючок… Когда рассеивается дым от выстрела, я вижу, что чирок лежит неподвижно, беспомощно распластав крылья. Через минуту раздаются один за другим два выстрела подряд. Стреляют мои товарищи. Охота началась…

Перелет хороший. Я еще убиваю чирка и сразу двух уток-широконосок. Часто стреляют и мои друзья. Мы уже порядочно распугали птицу. Прежде чем сесть на воду, она долго кружит над ильменем. Вот идет стая чирков. Изготавливаюсь и жду, когда птицы приблизятся на расстояние выстрела. Ловлю на мушку вожака стаи. Гремит выстрел — и серый комочек падает вниз. Второй выстрел — и еще одна птица падает к моим ногам. Сизый дымок курится из нагревшихся стволов…

Солнце уже поднялось высоко. Появились коршуны, зорко высматривающие с высоты добычу. Собираю убитую дичь. Ягдташ уже почти полон — две утки и четыре чирка. Можно уходить домой.

Я выхожу из ильменя на сухое место и усаживаюсь на траву покурить. Скоро подходит Мусагали — у него к поясу прикреплены три утки и цапля. С богатой добычей возвращаются Николай и дядя Вася. Неприятные приключения прошлой ночи забыты. Все веселы и оживлены.

По отлогому песчаному берегу мы возвращаемся к тоне. Лениво плещутся у наших ног волны. Белоснежные чайки с криком кружатся там, где бригада выбирает из невода богатый улов.

Вечерняя заря

Эту легенду рассказал мне старый Зураб — известный на Каспии охотник и рыболов.

Мы плыли на куласе — так называется в низовьях Волги утлое мелководное суденышко — по одному из бесчисленных протоков прикаспийской дельты. Стоял полный штиль, и наш парус висел неподвижно, не колеблемый ни единым дуновением ветерка. Быстрые воды протока бесшумно несли нас вперед, к синим просторам моря. А вокруг, как безмолвные стражи, стояли камыши, подняв к небу острые пики своих головок.

Был тот вечерний час, когда солнце, едва коснувшись горизонта, щедро разлило вокруг золото своих лучей. В их живом, трепещущем пурпуре купались раскидистые низкорослые ветлы, видневшаяся вдали деревянная, вышка, с которой в темные непогожие ночи указывают путь судам, входящим с моря в узкий речной фарватер, и наш старый, заплатанный парус, бессильно свисавший с мачты.

Ничто не нарушало спокойствия в воздухе и на земле. Не парили в голубой выси коршуны, не проносились с оглушительным свистом стаи юрких чирков, не слышно стало песен возвращающихся с морских отмелей лебедей. Ни звука не доносилось из расположенной в небольшой рощице колонии белых цапель, обычно такой шумной и оживленной. И вся колония с неподвижно сидящими птицами, белыми пятнами вкрапленными в густую зелень леса, издали казалась клумбой чудесных цветов. Даже прожорливые бакланы, оставив свой разбойничий промысел, застыли на прибрежных обомшелых пнях, как каменные изваяния.

Я спросил Зураба:

— Скажи, Зураб, почему так тихо бывает в этот час кругом? Я не раз наблюдал на охоте, что в момент захода солнца прекращается перелет птиц, и все как бы сразу замирает.

Зураб отпустил руль, неторопливо свернул самокрутку из крепчайшей махорки и несколько раз глубоко затянулся.

— Я рад, что у тебя хороший глаз, парень, — наконец промолвил он. — Многие имеют ружья, многие ходят на охоту, но не каждый видит все то, что происходит вокруг него. Я тоже когда-то был таким охотником…

Зураб помолчал и потом продолжил свой рассказ:

— Это было давно. Я хорошо помню день, когда отец первый раз дал мне в руки ружье. Мне казалось тогда, что я самый счастливый человек на земле. Во всяком случае, мне завидовали все мальчишки нашего аула. И даже женщины, видя, как гордо я шагаю со своей шомполкой на плечах, шептали друг другу, что теперь в семье Тюлегена, так звали моего отца, всегда будет свежая дичь, а мои сестры будут носить шапочки, украшенные перьями филина. И они говорили правду, потому что в наших краях охота добычлива, а ружье мое не знало промаха. Но однажды я вернулся без добычи…

Кулас, увлекаемый стремительным течением, продолжал нестись вперед, хотя наш спутник, Василий, давно уже опустил весла и, стараясь не шевелиться, жадно внимал рассказу Зураба.

— Да, в этот вечер я вернулся с охоты, как никогда, усталый, а сумка, из которой мать привыкла вынимать жирных селезней и уток, была пуста. Слова укора уже готовы были слететь с ее уст, но отец остановил ее суровым взглядом и молча ждал, когда я переоденусь в сухое платье и протру запотевшее от обильной росы ружье.

— Скажи мне, сынок, — сказал он, когда я присел к очагу, — что ты видел сегодня на охоте?

И я рассказал отцу о том чуде, которое явилось моим глазам, глазам беззаботного парня, который мало задумывался над жизнью и не умел глядеть глубоко, как это делают старые, умудренные годами люди.

В этот вечер я почему-то отправился на охоту поздно, когда грачи большими стаями покидали скошенные луга и из низин уже потянуло ночной росистой прохладой. Когда я сел на своем привычном месте в заросли камыша, которые выдавались далеко в глубь ильменя, солнце коснулось горизонта, и все замерло вокруг. Прекратили свою бесконечную беготню проворные кулички, сновавшие по отмели взад и вперед в поисках червяков и личинок. Застыла в оцепенении старая цапля, безмолвно устремив глаза в быстрые струи протока, кишевшего мелкой серебристой рыбешкой. Седой орел, готовый сорваться с вершины засохшего дерева, бессильно опустил могучие крылья и, обратив свою гордую голову к западу, жадно впивал золото уходящего за край земли небесного светила.

Такая тишина разлилась вокруг, что я явственно слышал свое дыхание. Хищная лиса, бродившая по камышовым зарослям в надежде напасть на запоздалый утиный выводок, неподвижно стояла, наполовину погруженная в воду, с поднятой передней лапой и устремленной вперед острой мордочкой. Притихло, затаилось все пернатое население камышей — юркие трясогузки, шумные цикады и бестолковые сороки.

Казалось, что эти маленькие существа забыли все свои взаимные обиды перед лицом уходящего на ночной покой солнца. И даже старая утка, подраненная каким-то неопытным охотником, тяжело волоча поврежденное крыло, выплыла на середину ильменя и, склонив голову набок, уставила блестящий глаз навстречу последним лучам.

Многое было заключено для них, детей природы, в этих гаснущих на неподвижной глади вод огнях. Они говорили о еще одном счастливо прожитом дне. О том, как первые вестники солнца ранним утром скользнули из далекой выси и зажгли тысячи блестящих фонариков на покрытых росой кустах. Как разлилось по земле живительное тепло и все вокруг пробудилось, пришло в движение. Они напомнили о полуденном зное, когда растения, предаваясь сладкой истоме, жадно впивали могучие соки земли, а птицы и звери, отдыхая в тени камышей, набирались новых сил.

Все радости, все блага жизни были сосредоточены в этих медленно гаснущих отблесках вечерней зари… Наступала ночь, полная опасностей и тревог. О, как страшны ее неясные шорохи, как тревожны внезапные порывы ветра, какую жуть навевают причудливые очертания деревьев и кустов! Нет, пусть отступит окутывающий землю непроглядный мрак, вечно пусть сияет благодатное солнце — источник радости и счастья!

Старый Зураб раскурил потухшую самокрутку и медленно продолжал рассказ:

— Вот что поведали мне в тот памятный вечер мои старые друзья на ильмене Трех Протоков. И так вдохновенна была эта песнь природы, так сильно звучал в ней голос надежды, что я понял тогда: ничто не заглушит его, жизнь торжествует! Долго сидел я в немом оцепенении, забыв и о ружье, и о своей сердитой, не очень сдержанной на язык матери.

Молча выслушал мой рассказ отец и сказал мне слова, которые я запомнил навсегда: «Я не буду бранить тебя, сынок, что ты не принес сегодня дичи. Запомни: только сегодня ты стал настоящим охотником, потому что природа открыла тебе одну из своих тайн и у тебя хватило выдержки и терпения, чтобы узнать ее до конца. Ты видел до сих пор, что в мире птиц и зверей царит вражда. Но ты узнал и другое: перед силами зла забываются взаимные обиды и распри. И тогда зло отступает. Запомни этот урок, сынок».

Зураб закончил свой рассказ и бросил недокуренную цигарку за борт куласа. Искры падали на воду и с сердитым шипением гасли. Солнце уже скрылось за камышами, и все вокруг подернулось мутной пеленой. Налетел ветерок, заколыхал полотнище паруса и снова затих. Мы сидели молча, погруженные в мысли, навеянные рассказом Зураба. Проток делал крутой изгиб вправо. И когда наш кулас скользнул мимо песчаной отмели, Зураб вдруг вскинул ружье и выстрелил. Грязный серый комок с шумом упал на воду.

Василий встрепенулся и, быстро загребая веслом, хотел повернуть кулас к убитой птице. Но Зураб остановил его:

— Пусть шайтан его берет. Баклан — не птица, баклан — это враг, его надо уничтожать!

Впереди, в быстро сгущающихся сумерках, замигали огни. Зураб встрепенулся и весело проговорил:

— Вот и Контрольная, тут ночевать будем, чай варить будем!

Василий свернул парус, вынул из гнезда мачту и энергично налег на весла. Скоро нос нашего куласа уткнулся в песчаную отмель, и набежавшие на берег волны с шумом покатились вниз, увлекая за собой мелкую гальку и ракушки.

Зураб и Василий принялись хлопотать на берегу, устраивая охотничий стан, а я пошел вперед, навстречу огням и рокоту трактора. Невод, дугой описав реку, подходил к берегу. Мокрый канат, наматываемый валом трактора, натянулся и звенел, как струна. Рыбачки — это были девушки знаменитой на Каспии рыболовецкой бригады — хлопотали у невода. В непромокаемых кожаных костюмах они стояли по пояс в воде и быстро перебирали сеть. Вдали, на самой середине реки, колыхался одинокий огонек. Это одна из рыбачек на небольшой лодке расправляла мотню невода, чтобы в ней уместился весь улов, каким бы большим он ни был.

Работа шла на редкость дружно. Тракторист, высокий вихрастый паренек, кричал: «Эй, эй, девчата, пошевеливайтесь!», и те отвечали ему задорным разноголосым хором. От берега, немного ниже тони, отчалил баркас с неводником, на котором неясно вырисовывались фигуры людей. Это отправлялась заметывать невод другая бригада. Горели огни на приемке, из трубы тоневой кухни валил густой дым — там готовили ужин для ночной смены.

К девушкам подошел бригадир, пожилой рыбак в брезентовом плаще и кожаной зюйдвестке. Наступал самый ответственный момент в работе — к берегу подходила мотня, полная трепещущей серебристой рыбы. Движения девушек убыстрились, голоса стали отрывистыми. Но вот, наконец, нижняя подбора, то есть нижняя кромка невода, которая шла по дну реки, оказалась на берегу. Разбушевавшаяся рыба подняла тучи брызг, но теперь она была в прочной западне. Вихрастый тракторист выключил мотор и побежал к лодке. Скоро он подогнал ее к неводу и, вооружившись зюзьгой — большим сетчатым сачком — стал выливать рыбу в лодку.

Девушки со смехом подгоняли его. Вот одна из них выхватила из рыбной гущи большого леща и бросила в ноги трактористу. Тот испуганно шарахнулся и чуть не вылетел из лодки. Взрыв хохота был ему наградой за неловкость.

Я смотрел на молодых людей, весело, с задором делающих свое трудное дело, и мне вспомнился рассказ старого Зураба. Этим людям, думал я, не страшны никакие силы зла, для них вечно будут сиять радость и счастье жизни!

Теплая летняя ночь мягко распростерла над землей свои крылья. Глухие всплески воды, говор и смех людей неслись вниз по реке и гасли далеко-далеко, где обласканная ночною прохладой мерно вздымалась грудь Каспия.

НА КОРДОНАХ

Там, где цветет лотос

…Наша лодка пляшет на поднятых встречной баржой крутых волнах. Лишь некоторое время спустя река снова обретает привычный покой.

Внезапно из-за поворота показывается большой деревянный щит с надписью. Читаю: «Обжоровский участок Астраханского государственного заповедника».

Абдрахман пристает к берегу и прячет в траву свои сети. На территории заповедника появляться с орудиями лова и охоты категорически запрещено.

Наша лодка убыстряет свой бег. Абдрахман сильнее налегает на весла — он хочет скорее возвратиться обратно, чтобы, пользуясь вечерней прохладой, заняться рыбной ловлей. Незаметно проходит еще полчаса, и мы видим новый опознавательный знак: «Кордон № 1».

— Вот мы и доехали, — говорит Абдрахман.

По официальным данным, площадь Обжоровского участка Астраханского заповедника исчисляется в 11 270 гектаров. Но эта цифра весьма и весьма далека от действительности. Дело в том, что она относится к 1927 году, когда была определена территория заповедника.

Но дельта живет. С каждым годом она отвоевывает у моря землю, и суша уходит все дальше к морским просторам.

— Территория заповедника очень сильно увеличилась, но, насколько именно, пока никто не знает, — говорят научные работники заповедника.

Мы едем узкими речками, которым, кажется, не будет конца. То и дело приходится спугивать пернатых обитателей заповедника.

Вот мы проезжаем мимо накренившегося над водой полувысохшего дерева. От бакланьего помета оно все побелело. Бакланы долго сидят не шелохнувшись, наблюдая за нашим приближением. Но вот внезапно один за другим падают вниз и, стелясь низко над водой, летят прочь.

Из всех водоплавающих птиц баклан наиболее опасный враг рыб. Обладая мощным клювом, баклан иногда вылавливает килограммовых сельдей.

Для охоты баклан выбирает обычно неглубокую речушку с быстрым течением. Нырнув под воду, он стремительно мчится, хватая первую попавшуюся рыбу, затем баклан поднимается на поверхность и, поднявши клюв, заглатывает добычу.

Бакланы очень прожорливы. В день эта сравнительно небольшая птица съедает до килограмма рыбы.

Вред, приносимый бакланами, весьма ощутителен. Вследствие исключительной прожорливости этого хищника в дельте Волги ежегодно истребляется больше пяти тысяч тонн рыбы. К этому еще нужно прибавить сотни изорванных в клочья сетей, так как бакланы очень часто нападают на сетные «порядки», чтобы попользоваться рыбой, запутавшейся в сетях. За пределами заповедника бакланы уничтожаются, но все же количество их растет.

Очень много в заповеднике цапель. Мы то и дело вспугиваем этих неуклюжих птиц. Забравшись в траву, цапля подпускает лодку очень близко, а потом, нелепо взмахивая крыльями, взвивается вверх и пронзительно кричит.

Мои спутники — студентки Ленинградского университета — командуют:

— Правьте к берегу, тут колония.

Привязываем лодку за корни дерева и начинаем пробираться сквозь камыш.

Колония оглушила нас пронзительными криками птиц, сливающимися в многоголосый гул.

Эта колония комбинированная — в ней гнездятся цапли, колпики и каравайки. Наше, появление вызывает в колонии большой переполох. Взрослые птицы с криками пробираются сквозь гущу деревьев, взлетают и, собравшись в огромные стаи, кружатся над нами.

В гнездах остались лишь птенцы. Они уже оперились, но еще не летают. Вот неуклюже карабкаются вверх молодые цапли. Они не на шутку перепугались. Птенцы колпика предпочитают оставаться в гнезде.

Распластав свои белые тельца, они тщетно пытаются укрыться от наших взоров.

Очевидно, материнское чувство более сильно у колпиков. Скоро они самоотверженно опускаются на деревья и ревниво следят за нашими движениями. Мы невольно любуемся этими красивыми птицами, стройность линий которых нарушает лишь неуклюжий, ложкообразный клюв.

Каравайки более осторожны — они забрались на самые верхушки деревьев. Их черное с красновато-желтым оттенком оперение отливает на солнце золотом.

От гнезд и густых зарослей внизу царит полумрак. Там и сям в траве виднеются остатки разрушенных гнезд, разбившиеся при падении с деревьев птенцы. Видно, это место для гнездовья птицы облюбовали давно.

Не причинив никакого вреда пернатому населению колонии, мы идем к лодке. Встревоженные было птицы начинают опять обычную трудовую жизнь. Идет кормежка птенцов, починка гнезд, разгораются птичьи ссоры. Пройдет еще неделя, другая — подрастут птенцы, и колония опустеет до будущего года.

Колонии — наиболее распространенный вид гнездовья птиц в заповеднике. Обычно в колонии собирается до двухсот птичьих семейств. Бывает, что колонии заселяются одним видом птицы, — например, бакланами или цаплями, но чаще всего колонии бывают комбинированные, подобно той, которую мы только что посетили.

Мы продолжаем плыть вниз по течению, к «россыпям», на взморье.

— Надо обязательно поглядеть на кабана, — говорят мои спутники.

Перспектива встретить вепря — этого редкого, сильного зверя — увлекает нас, и лодка начинает идти еще быстрее.

Непролазные камышовые «крепи», исключительно богатые заросли водяного ореха — чилима — способствуют быстрому размножению кабана. Его поголовье, особенно на Обжоровском участке заповедника, достигло сейчас больших размеров. Следы этого полновластного хозяина камышей встречаются всюду.

Было время, когда кабан в дельте Волги почти совершенно исчез. В 1922—23 годах, то есть в первые годы существования Астраханского заповедника, кабана можно было считать десятками — таков был результат хищнической охоты. Но затем вепри стали очень быстро размножаться, вплоть до 1928 года, когда поголовье этого зверя потерпело жестокий урон.

Была поздняя, холодная осень. Несколько дней подряд дула штормовая моряна. Вода в реках стала катастрофически подниматься. Скоро она залила берега и бурным потоком ринулась в камышовые заросли. Внезапно ударил мороз.

Поднятые с обжитых мест кабаны плыли вверх, подальше от разбушевавшейся стихии. Но не в их силах было противостоять натиску леденящих волн: кабаны, покрываясь коркой льда, шли ко дну. Когда затих шторм и спала вода, то только на одном Обжоровском участке нашли до сотни затонувших вепрей.

Сейчас камышовые заросли заповедника кишат кабанами. Наблюдатели, научные работники наперебой рассказывают о своих неоднократных встречах с этим сильным, но относительно мирным зверем.

Один из наблюдателей рассказал нам о том, как он однажды встретился с самкой кабана. Наблюдатель объезжал свой участок и заметил, как кабаниха с целым выводком поросят рылась на берегу ерика. Наблюдателю удалось подъехать к ней так близко, что он шутки ради ткнул ее в спину шестом.

Спокойно копавшаяся в земле кабаниха в мгновенье ока повернулась к своему врагу, в воздухе сверкнули ее мощные клыки — и у наблюдателя в руках остался лишь раздробленный обломок шеста. Не на шутку перепуганный этой неожиданной атакой разъяренной кабанихи, наблюдатель поспешил скорее выбраться на середину ерика…

Отмахав с десяток километров, мы пристали к берегу. Кругом виднелись отпечатки кабаньих копыт. Очевидно, тут было место водопоя.

Осторожно шагая по траве, мы углубились в заросли. То и дело попадались примятые лужайки чакана и изрытая земля. Где-то близко должно быть место кормежки.

Молча, стараясь идти как можно тише, мы продолжаем путь по проложенной зверем тропе. Неожиданно заросли окончились, и я оказался у ильменя, сплошь поросшего чилимом.

Вот он! Двухгодовалый темно-серый кабан преспокойно разгуливает по мелководью. Он то и дело зарывается в ил и, чавкая, пожирает молодой чилим. Ах, какая досада, что фотоаппарат остался в лодке! Вернуться за ним — нечего и думать: кабан вот-вот обнаружит наше присутствие.

И действительно, он медленно обводит своими маленькими глазами камыш и, заметив нас, большими скачками бросается прочь. Не проходит и полминуты, как его огромная туша скрывается в зарослях. Мы еще долго слышим треск разламываемого кабаном камыша. Видно, что зверь захотел убраться как можно дальше.

Усталые, но удовлетворенные, мы возвращаемся на кордон. День оставил много впечатлений.

Утром мы отправляемся на кольцевание. Едва забрезжил рассвет, как наши четыре куласа покинули стан. Сквозь густые заросли чакана и камыша пробираемся к месту кольцевания. Вот и Судачий ерик.

— Ну, товарищи, теперь надо соблюдать абсолютную тишину, — говорит старший наблюдатель участка Александр Андреевич Нестеров.

Неслышно правя шестами, мы сплываем вниз по течению и въезжаем в Судачий култук. Дальше предстоит проехать узким ериком — тут всего метр глубины. Огромные сомы, пригревшиеся на солнцепеке, спешат уйти вглубь. Своими мощными хвостовыми плавниками они поднимают тучи брызг.

Отловщики во главе с бригадиром Александром Андреевичем, взвалив на плечи сети и колья, уходят, а мы с научным работником Л. А. Борисовым остаемся на куласах.

Отловщики, осторожно ступая в воду, медленно пробираются вперед. Вот они остановились и начали расставлять сети. Сначала вбивается кольями крепкая толстая сеть, так называемый «двор», образующий полузамкнутый круг. От краев «двора» протягиваются «крылья» — более тонкая сеть длиною метров сто пятьдесят.

Сети расставлены, и отловщики скрываются в чакане. Они отходят на большое расстояние от сетей и потом, рассыпавшись цепью, медленно приближаются ко «двору».

Июнь и июль — период линьки уток и гусей. Беспомощная в это время, птица скрывается в густых зарослях. И вот этим-то моментом и пользуются отловщики.

Мы слышим, как они, покрикивая вполголоса, гонят птицу к западне. Их голоса раздаются все ближе и ближе… Слышно, как, шлепая по воде голыми крыльями, утки уходят от преследователей.

Проходят долгие минуты ожидания, и, наконец, гон закончен. Птица не ушла.

В замкнутом со всех сторон «дворе» обезумевшие от страха утки свились в один живой клубок. С криком и шумом они шарахаются из стороны в сторону, но всюду натыкаются на прочную сеть.

Начинается кольцевание. Два отловщика носят из «двора» уток, двое их кольцуют, а Леонид Андреевич Борисов ведет записи.

Сначала кольцуются гуси. Вот в руках отловщика красивая сильная птица.

— Самец! — кричит он. — Кольцо номер 4028, — и надевает на ногу гуся легкое алюминиевое кольцо. Брошенный в воду гусь стремительно мчится прочь. Отловщик уже держит другого гуся. Минута — и на ноге у него белеет кольцо. Записан номер — и гусь на свободе.

Так изучается движение птиц, их повадки. В заповеднике кольцевание проводится с 1926 года и уже принесло богатые научные результаты. Птицы с кольцами заповедника встречались в Италии, Египте, на территории Советского Союза, в самом заповеднике.

Кольцевание уже продолжалось с полчаса. Вдруг старший отловщик кричит:

— С кольцом!

И действительно, на ноге у пойманного селезня кольцо. Оно немного потерлось и потемнело от времени. Леонид Андреевич записывает его номер и, порывшись в своей тетради, сообщает, что этот селезень окольцован в заповеднике в прошлом году.

Той же дорогой возвращаемся домой. С нами нет бригадира. Он поехал разыскивать новое место скопления птицы.

Прекрасным памятником природы является Астраханский государственный заповедник. Созданный по инициативе В. И. Ленина, заповедник превратился в чудесный естественный зоологический сад. Здесь свободно живут и размножаются редчайшие экземпляры птиц и зверей.

На кордонах заповедника ныне кипит деятельная жизнь. Тут оборудованы лаборатории, где десятки студентов различных университетов страны проходят производственную практику. Деятельно идет научная работа по изучению жизни животных и растений. За летний сезон заповедник посещается тысячами экскурсантов.

Но проходит лето, огромные стаи птиц уносятся к югу, и кордоны пустеют. А в глубоких зимовалах скапливается рыба, чуткие звери прокладывают свои тропы в камышах. Тогда долгими зимними ночами не спят отважные наблюдатели. С ружьями в руках они ходят проторенными дорожками, чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

В маленьком домике на кордоне всю ночь горит огонь. Здесь свободные от вахты люди с обветренными лицами слушают голос Москвы. Они знают, что где-то там, далеко-далеко есть сияющая огнями столица, есть шумные и большие города, и все это вместе с их маленьким кордоном носит короткое и волнующее имя — Родина.