Вадим

1

Вадим с самого утра не увидел пользы в том, чтобы думать.

Зато были ощущения, и можно было им следовать. За неимением лучшего.

Ощущение 1: вечером точно не хочется домой.

Ощущение 2: быть одному уже просто невыносимо.

Ощущение 3: мягкий, порядочный человек.

Подумаешь, что секретарь. И что банально и старо как мир.

Но она вдруг стала вести себя как-то иначе. В глаза избегает смотреть. Впрочем, чего еще ожидать — после увиденного ею на вечеринке. После того как ей стало понятно, что творится у него дома.

Вадим три раза подходил к двери, чтобы выйти из кабинета. Но каждый раз возвращался назад.

Затем все же взял себя в руки и отворил дверь:

— Лера, вы не поужинаете со мной сегодня?

Спросил естественно — как получилось. А получилась проникновенная просьба. Лера распахнула глаза, подавшись назад, и оправила складки джемпера.

— Конечно, Вадим Сергеевич.

— Спасибо.

Вернулся к себе. Конечно, Вадим Сергеевич. Не «Хорошо, Вадим Сергеевич». Не «Поужинаю, Вадим Сергеевич». А «конечно».

Пытался не предвкушать. Но предвкушал.

Первый раз за долгое время он будет наедине с женщиной. Хотя ничего такого не будет, но все же.

Высунулся:

— А вы какую кухню предпочитаете?

Лера заулыбалась:

— Мне все равно… Только чтоб есть не было сложно. Конец рабочего дня все-таки.

Правильно. Необходимо демократичное место. Без пристального внимания персонала.

Он посмотрел в зеркало. Ощутил себя молодым мужчиной в костюме. В элегантном костюме. Как минимум, молодым симпатичным мужчиной в дорогом элегантном костюме. Как максимум, привлекательным человеком с багажом знаний. И прочего.

К лифту они вышли вместе, но такое и раньше бывало. В машину сели вместе, но этого никто не увидел. Вадим ощутил спокойствие Леры: не профессиональное качество — а обыкновенное, человеческое. Она не размышляла о том, для чего они ехали ужинать. А если и размышляла, то не строила предположений, не забегала вперед. Оставляла финал открытым.

Тогда Вадиму тоже стало очень спокойно.

Они сели за столик в маленьком армянском ресторане; когда принесли меню, кто-то заиграл на дудуке.

Вадиму было легко и приятно разглядывать Леру. Лицо построено — ничего лишнего: высокие скулы, брови, красивый рот. И совершенно домашние глаза: теплые и свои.

За соседним столом обсуждали какой-то фильм. Лера спросила:

— Вы когда в последний раз были в кино?

Он задумался:

— Даже не вспомню. Год, два назад. Я дома иногда фильмы смотрю. Редко. А вы часто ходите?

— Да, я кино очень люблю. Просто так не хожу… Сначала читаю: кто что снимает. Выбираю задолго. Жду, пока выйдет.

— А какие фильмы вы любите?

— Очень разные. Я разное кино как бы с разными целями смотрю. Одни фильмы — из-за идей, другие — из-за того, как они сняты… Ну, если, предположим, форма какая-то новая, необычная… У некоторых сюжет просто нравится. А бывает, смотрю развлекательный фильм, если качественный. Не для того, чтобы как-то обогатиться, а просто отдохнуть. Притулиться так на диванчике с чашечкой чая и поплакать от умиления…

— Вроде «Титаника» что-нибудь?

— Нет, что-нибудь все же… потоньше. Скажем, психологический детектив.

Лера отпила из бокала. Понравилось, еще отпила.

— У меня неоднозначное отношение к американскому кино. И к тому, что вокруг него происходит. Все-таки что-то неправильное у них там происходит. Начиная с двадцатых годов… все это завоевание мира американским кино, мегазвезды. Что-то не то… Не знаю, как выразить…

Лера искала слова, наморщила лоб.

— Я родилась и выросла в Донецке…

— Я не знал, — удивился Вадим.

— Знаете, там все пьют. Да и как не пить: все в шахтах работают. У меня отец почти сорок лет ходит в забой… Каждый вечер, чуть задержался на двадцать минут — мама звонит: поднялся из шахты? Если поднялся — хорошо, сегодня живой. Пускай погуляет… А американцы месяц сидят в очереди, чтобы первыми билеты на «Звездные войны» купить. У кинотеатров разбивают палатки. Если об этом рассказать моей маме, она не поймет.

«А я? — подумал Вадим. — И меня она не поймет».

За рыбой сиг его осенило вдруг, что он понятия не имеет о возрасте Леры. Ей могло быть и двадцать, и тридцать.

— А в Москву вы одна переехали или с семьей?

— Одна. Давно уже, лет восемь назад. Когда я обосновалась, за мной подтянулась сестра. Год пожила и вернулась обратно. Там вышла замуж. Так что все мои там, а я их иногда навещаю.

— А сюда… маму с папой?

— Не хотят. У меня такой папа… Он без дела не может. А дела, кроме шахтерского, никакого не знает. Но у них ничего сейчас… Муж сестры хорошо зарабатывает, у него вроде как бизнес. Помогает.

— И вам не страшно одной?

Настолько дурацкого вопроса Вадим от себя не ожидал и покраснел. Во-первых, она, может, вовсе и не одна! Во-вторых, — глупее не скажешь. Как старая бабка.

— Извините, я чушь несу…

Лера заулыбалась:

— Да ничего. Я не одна живу.

Вот так тебе! Осел.

— Со мной уже год живет одна старушка, Гульнара Ильхамовна. Я буквально на улице подобрала ее, приютила. Она у меня вместо бабушки. Опекает меня, делает все по дому. И кошка Анфиса: тоже подобрала. Отмыла, лишаями переболела, но выходила… Умная — второй такой нет.

— В наше время людей с улицы подбирать… — мрачно пробормотал Вадим.

— Да во всякое время это опасно… Но я давно научилась определять людей по лицу. Как бы — мой человек или не мой. Я же по профессии — художник, столько портретов написала — не сосчитать…

— Ну и ну…

— Я на Арбате портреты писала, прилично зарабатывала. А один раз подходит мужчина — феномен был в своем роде. Я так поняла, он в спецслужбах работал. Заговорил со мной… не знаю, чем уж я ему приглянулась. А у меня фотографии стоят на этюднике — всяких моих знакомых. Он и давай по снимкам рассказывать: «Вот этот — непрошибаемый, как бревно. Но и надежный, тоже как бревно». И точно — это мой старый друг, в любой ситуации на него могу положиться. Но он такой… Не в себе слегка, странный… И женщины у него никогда не было. «Вот этот, говорит, извиняюсь — мудило капустное». Я говорю, почему капустное? А он говорит: «потому что один листик снимаешь, второй, третий, а внутри — все равно мудило». И так точно — точнее не скажешь.

— А вы с этим человеком общались дальше?

— Нет. Пару раз он еще приходил, но вот с ним-то как раз… как-то страшно было. Он будущее предвидел… Он так и сказал: люди со мной общаться не любят.

Они помолчали.

— А отчего же… Так и не удалось состояться как художнику?

— Не удалось… В то время, когда иностранцы все наше расхватывали, продала кое-что… Но я молодая была, совсем еще глупая… всякие страсти, любовь… ну, как обычно. К тому же я не шла на компромиссы — родители так воспитали. Не улыбалась, где надо, в глаза не заглядывала… Вот и осталась ни с чем. Потом было еще много профессий. Кондуктором в трамвае работала, официанткой, корректором в типографии. В конце концов закончила курсы и стала секретарем.

Вадим задумался. Оказывается, такой человек. Надо чем-то помочь, что-то сделать. Не быть же ей все время секретарем. Курсы повышения… Или… титулованный седовласый художник…

— Вы мне нарассказывали столько всего — неудобно даже… вы спрашивайте меня, если вам интересно… я тоже что-нибудь расскажу.

— Ну, расскажите свою историю — как вы оказались там, где вы сейчас.

— А вы не знаете? У нас в компании полно людей, которые знают… Я думал, что всем все известно.

— Да я как бы не очень тесно общаюсь с сотрудниками… Так что — не знаю.

Вадим и это взял на заметку. Положительно интересно.

— В общем-то, ничего примечательного… Роман об этом не напишешь. Рос без отца, денег едва хватало на жизнь. Мама покупала, например, яблоки — и давала только одно в день, не больше. Мама воспитала — ну, какой сама была, так и воспитала. С таким воспитанием не своруешь, не убьешь. Так что я вас понимаю… Приходилось хорошо учиться, заниматься в кружке информатики. Олимпиады всякие выигрывал, в институт взяли без экзаменов. Программировал, с первого курса подрабатывать начал. Писал программы для бизнесов, для научных лабораторий, просто для состоятельных людей… потом думаю, а что я один сделаю? Друг мой, Колян — помните его, бородатый? Он и его двоюродный брат тогда наследство получили от какого-то родственника. Часть денег мне дали, под честное слово. Я нашел людей, в подвале соседнего дома оборудовал помещение — двери там железные пришлось поставить… Собственно, и оттуда мы уже развивались. Деньги я Кольке и брату его вернул и стал, так сказать, на себя работать. Бандиты в то время, конечно же, возникали периодически. Но в своем районе я всех знал. Там как раз мои бывшие одноклассники группировку сформировали и нас охраняли. Не совсем безвозмездно, конечно. Смешно было с ними отношения поддерживать, да и страшновато… приходилось выпивать вместе. В таких кооперативных кафе, которых тогда было море. До сих пор помню вкус того шашлыка, салата «Столичный»… хлебницы помню почему-то пластиковые, белые с выпуклым узором, клеенки в красно-белую клетку. Девочки там все время были: синие тени до бровей, блузки с люрексом… пластмассовые серьги. И называли друг друга «мама» или «мать». Особенно курьезно это смотрелось, когда им лет по семнадцать было.

Лера засмеялась.

— Мне запомнился один сабантуй, мы ездили в дом отдыха под Москву… В Румянцево, кажется. Ранней весной. Погрузились в иномарки десятилетней давности — по тем временам круто, конечно… Я себе такую еще не мог позволить. Приехали в дом отдыха вечером, там как раз дискотека — со смеху помереть. Одни бабульки, от старости уже прозрачные, в бусах, и пионеры лет по двенадцать. Других людей в доме отдыха не было. На нас все вот такими глазами смотрят! А у моих приятелей там свой бар. Мы в этот бар напихались, закуски, водка — все с собой привезли. По номерам под утро только разошлись. Я все пытался пораньше спать пойти, да не пускали. А утром встаю — все наши спят. Со мной какая-то из «мамочек» ночует — я даже не помню, как она там оказалась. Одному не уехать без машины, да и обидятся. Выхожу на улицу, а там — лес, сосны вековые. Дух даже захватило. Снег лежит, как зимой, огромными сугробами… солнце светит, вокруг — ни души. Я вернулся за девочкой, которая у меня в номере спала. До такой степени поделиться с кем-то хотелось… А она не хочет просыпаться, сейчас-сейчас, говорит, малыш, встану — а сама даже глаз не открывает, тушь по всей щеке размазана. Я так и пошел один, бродил по лесу, смотрел. К полю вышел — а на поле, гладком от снега, группа женщин в народных костюмах русские песни поют. Может, съемки какие-то были — издалека не видно. Так я и бродил там… все уже встали и меня искать бросились. Обратно уезжать жалко было.

Вадим закончил и немного смутился. Но Лера смотрела внимательно.

— Вы продолжайте… Так хорошо вас слушать.

— Так… я уже рассказал все. Вы еще что-нибудь спросите…

Подали мороженое. Лера сказала:

— Я вот думаю об этом ребенке, которого мы на усыновление оформляем… Как вы его нашли?

Этот вопрос застал Вадима врасплох — он, признаться, совсем об этом ребенке забыл. Понятно, почему она о нем думает, хоть и не видела своими глазами, а спрашивает почему? Хочет больше узнать о ребенке или о нем самом?

— Случайно. Узнал, что есть такой интернат, поехал посмотреть, чем им помочь можно. Не из каких-то соображений, а так… пришло в голову… И увидел его там. Больше никого, только его. Вряд ли мне его нарочно показали. Понятно, что такое увидишь — уже не забудешь. Вот и… Как, кстати, с усыновлением?

— Две семьи уже получают визу, чтобы приехать. И уж как они там решат, будут оформлять. Фотографии мы им по Интернету послали — Мария мне его снимки передала.

— Какая Мария?

Лера коротко на него взглянула.

— Ваша жена… Она ездила ребенка фотографировать…

— Я не знал, — Вадим тоже не скрыл удивления. — Она мне ничего не говорила. Что, впрочем, неудивительно. Мы с ней по-другому общаемся… не так, как раньше.

Вот и нашли тему. А такой был вечер…

Принесли кофе; разговор больше не клеился. Пока совершенно не находилось причины рассказывать Лере об отношениях с женой. С другой стороны, без такого рассказа невозможно было представить дальнейшее развитие событий. Вадим выбрал закончить встречу. Кроме того, домой в любом случае нужно было вернуться.

— Я вас подвезу?

— Ой, лучше я машину поймаю… Хорошо? — И она улыбнулась, ища поддержки.

Вадим понял это ее «ой». В машине вдвойне неудобно сидеть молча.

Дома жена подтвердила его присутствие длинным взглядом. Приживалка — ничем.

2

Вадим шел по улице: спешил, даже один раз споткнулся. Стоял у наземного перехода, нетерпеливо барабанил по асфальту мыском ботинка. Светофор, по всей видимости, сломался: с обеих сторон Садового скопилось множество пешеходов. Они все прибывали и прибывали и не могли пересечь шоссе: горел красный, машины неслись сплошным потоком. Огромная, все уплотняющаяся толпа изнывала и колыхалась.

Сам того не желая, Вадим начал толпу разглядывать. Он вдруг обнаружил, что за последние десять лет лик ее не изменился. Те же макабрические, сизые физиономии, изуродованные злобой; та же однотонная, «инкубаторская», как говорили раньше в школе, одежда. Пустые глаза, перхоть, бородавки, засаленная, годами не стиранная материя.

А кто сказал, что люди непременно должны нравиться? Что ощущения от внешнего мира всегда должны быть приятными? Вот так обустроишь себе мирок из дорогих предметов и эксклюзивных пространств и не задумываешься больше над подобными вещами. А вот эти люди, из толпы. Они привыкли совсем к другому. У них в квартирах текут краны, на стенах — облупленная краска и плесень. Они ютятся в трех комнатах с тараканами, клопами и десятком ненавидимых родственников или соседей. Они слушают храп и ругань, плюют друг другу в кастрюли, моются в ванне после сифилитика, гремят тазами в коридорах. Такая жизнь им привычна. То, от чего у них возникают неприятные ощущения, трудно себе даже представить.

Между тем, будучи зажатым телами, вынужденным ощущать исторгаемое из их недр дыхание и кисловатые запахи немытости, Вадим все же подумал: а для чего такие люди живут на свете? Наверное, это для чего-нибудь нужно. Во всяком случае, они гармонируют с этим городом. С городом одиночества. Серым, пошлым, тщеславным, неумным, толстокожим и любимым. Источающим печаль, от которой щемит в груди и горько во рту.

Нетерпение и злость толпы достигли предела. Отдельные причитания и жалобы на дорожные службы переросли в общую ругань. Вадим стал пробираться вбок и назад, получать удары в спину и отборные проклятия. На углу у автомата, куда он сумел протиснуться, в некотором отдалении ото всех стояла некрасивая девушка в очках и набирала номер. Долго слушала гудки, затем заговорила нарочито оптимистичным тоном, быстро, не прерываясь, — видимо, на автоответчик, но при этом жестикулируя и улыбаясь, будто с живым человеком:

— Привет, это я. В общем, мне уже нужно уезжать. Жаль, что так и не увиделись. Я тебе, может быть, еще позвоню, все еще на что-то надеюсь. У меня тут были кое-какие события, в общем, все у меня хорошо. Если так и не поговорим до моего отъезда, я, конечно, переживу. Ладно, я пойду, желаю тебе всего, пока, крепко целую.

Вот тебе и на. Приехала в Москву, тешила себя какими-то надеждами. А он…

Набрав коллективный моментум, народ ломанулся так, прямо на красный свет. Машины притормозили и пропустили гигантскую человеческую массу. Вадим чуть ли не бегом заскочил в ресторан, опаздывая на встречу. У него совершенно вылетело из головы, с кем он встречается, — но было ощущение, что встреча важная. Он сел за столик, окинул взглядом зал: знакомых лиц не было. И заказал себе пиво.

Вскоре он обратил внимание на молодого человека, приближающегося со стороны входа. Худого, с темными волосами до плеч и большими глазами. В них читалась смесь застенчивости и самоуверенности — лицо было нестерпимо знакомым. Парень приблизился, размашисто снимая пиджак, и сел напротив Вадима:

— Извини, опоздал.

Улыбнулся. Вадим не мог расшифровать этой улыбки, выражающей крайнюю близость. Если бы это был фильм, то юноша оказался бы его молодым любовником. Вадим даже рот приоткрыл.

— Ты еще не заказывал? — спросил парень.

— Что? Нет еще.

Они стали читать меню, и юноша иногда взглядывал на него и улыбался ему краем рта. Вадиму хотелось обнять его.

Подошел официант. Молодой человек сказал:

— Мне салат из авокадо и стейк, средней прожарки. — Посмотрел на Вадима насмешливо: — Пап, ни в чем себе не отказывай, сегодня я плачу.

Вот тебе и раз… Пап…

— Мне то же самое, пожалуйста.

Официант ушел, а Вадим глотнул из бокала. Что сказать? Что сделать?

— Жаль, что так редко видимся, — произнес Илья. — Ты как, что поделываешь?

Вадим больше не знал, что он поделывал. Осторожно ответил:

— Да все по-старому… Работаю много…

— Как Женя?

— Нормально…

Кто такой Женя?! Или такая…

Помолчав, Вадим набрался решимости. Ему было страшно любопытно — кем стал Илья, чем занимается, почему редко видимся.

Так и спросил:

— А чем ты теперь занимаешься?

— Да всем понемножку… Статейки пописываю — вот, как раз гонорар получил… проекты разные с ребятами делаем…

— Получается?

— Ничего.

— Показал бы хоть что-нибудь…

— Покажу обязательно. Вот только будет что-то достойное…

Он пытливо посмотрел на Вадима и, прочитав в его глазах разочарование, улыбнулся. Он все время улыбался. На этот раз извиняющейся улыбкой. Взгляд его стремился что-то сообщить Вадиму, дать ему понять… Вадим не понимал. Тогда Илья полез в брезентовый портфель и вынул папку, положил на стол:

— Вот, если хочешь… кое-что… не суди строго, ладно… ну, так, вещица… ну, не понравится, так не понравится…

— Мне понравится… — пообещал Вадим.

Илья посмотрел в сторону:

— Это несерьезно.

Что сказать, что сделать? Мало опыта у него, чтобы общаться со взрослым сыном. Сам по себе, закрытый… Какой-то особенный, остро чувствует. Или все дети особенные?

— М-м… тебе помочь чем-нибудь?

— Нет, пап, все нормально.

Вадим машинально жевал салат и начал поддаваться неприятному чувству бессилия. Сделал последнюю попытку, заведомо неудачную:

— А это… девушка у тебя есть?

— Есть… но пока еще рано что-нибудь говорить.

Поздно. Поздно уже говорить. Вадим чувствовал, что выступает в роли допрашивающего, а Илья старается ответить повежливей, но как можно короче. Как это вышло? Когда стало поздно? Что он такого сделал?

Внезапно за соседним столом начали происходить странные вещи. Девушка в слишком узком для нее красном костюме громко отодвинула стул, встала, взяла со стола бокал и плеснула водой в своего визави, круглого господина с лысиной. Тот заморгал глазами, закашлялся, тонко при этом пискнув. Девушка удалилась, презрительно покачав головой. Официант, однако, не растерялся: кинулся к опозоренному господину с салфетками.

Вадим же вздохнул и занялся стейком. Он думал о том, что нужно было повести себя по-другому. Сын ведь спросил его «что поделываешь» — следовало что-нибудь рассказать, поделиться… Детей воспитывают примером.

А Илюша вдруг засмеялся.

— Пап, ты че загрузился? Ты публичные выражения эмоций не одобряешь, я знаю. Зато как посмотреть интересно… богатый человеческий материал, да? Значит, правду в книгах пишут — и такое бывает.

Вадим с готовностью поддержал, опасаясь заранее радоваться:

— Может, и бывает оттого, что книг поначитались. Теперь страсти разыгрывают. В этом смысле лучше меньше читать, а стоять за станком… тогда, по крайней мере, больше живешь собственной жизнью… Я вот, например, точно отравлен литературой… не до смерти, а так, до тошноты…

Илюша улыбался хитро. Потом вздохнул.

— Я в некотором смысле тебе завидую. Ты успел пожить в те времена, когда в культуре вообще, ну и в литературе в частности, еще можно было отличить массовое от элитарного. Сейчас эти категории практически слились. Непонятно теперь, как и что писать. Хотя это в своем роде неплохо, есть некий азарт. Типа, а удастся ли мне, смогу ли я что-нибудь… Чем сложнее задача, тем интереснее… То есть хочется и денег заработать, и написать что-нибудь такое, чтоб было не стыдно.

Машин сын, подумал Вадим. И сказал:

— Это же здорово: в наше время обоих зайцев убить было практически невозможно… Слушай, а что это значит, что категории слились? Значит, что люди в своей массе поумнели? Или наоборот?

— Трудно сказать… Новым поколениям всегда кажется, что они стали умнее. Просто информации становится больше… Категории людей тоже слились. У вас был народ — и были образованные. В наше время сплошные промежуточные варианты. Вот, ты представляешь, я перестал общаться с хорошим другом. Из-за, так сказать, идеологических разногласий. Классный парень, веселый, далеко не глупый. Спортсмен, профессиональный фотограф. Мы с ним давно уже общались. И как-то вдруг выяснилось: он вообще не понимает, что такое искусство, культура — ему это все чуждо. Был такой эпизод, когда мы начали спорить. И я ему — ему, а не слесарю дяде Васе — не сумел объяснить, что такое искусство и литература. Что их существование необходимо. Он мне говорит: вот ты, чего ты в жизни добился сам? Чему у тебя можно научиться? Мой сосед хоть звезд с неба не хватает, мороженым в палатке торгует… но знает много о жизни, опыт житейский. Мне с ним даже интереснее, чем с тобой.

Илья взглянул Вадиму в глаза. Вадим от такой откровенности даже вспотел.

— …Нормальный парень. Но мы с ним как будто на разных языках разговариваем. Я чувствую себя… ископаемым. Вот ты спрашивал насчет девушки. Я живу с девушкой и люблю ее. Но она тоже не понимает, чем я занимаюсь. С чем это вообще едят.

Вадим спасовал. С высоты непрожитых лет ему нечего было сказать, тем более вот так сразу. Он только пожал сыну руку, тихонько. Потом осторожно спросил:

— А что мама?

— Что мама… начинаешь с ней говорить, а она тут же пускается в длинные философские рассуждения… Она, конечно, умная женщина и уважаемый писатель. Но последние ее книжки — ты не читал? Такой бред… Надо все-таки уметь вовремя остановиться. Понять, что уже все, исписался, и закончить на этом. Заняться благотворительной деятельностью. Возглавить какой-нибудь фонд. Открыть собственный университет. Кстати, ты тоже мог бы: деньги ведь надо куда-то девать.

— А тебе они не понадобятся?

— Для этого и понадобятся. Не для того же, чтоб по всему миру домов себе накупить.

Молодой еще, подумал Вадим, зеленый. И сам себе удивился.

(Правдоподобно все это? Не факт.)

Вернувшись домой, Вадим находился в задумчивости и совсем позабыл об остальных обитателях квартиры. О пока еще трехлетием Илюшке, о его няне и стюардессе. Было тихо.

Сварив себе кофе, Вадим полез в холодильник за чем-нибудь сладким. Вынырнув из-за дверцы, он отшатнулся: вплотную к холодильнику стояла Маша. Как в фильмах ужасов. У нее были почти черные и очень внимательные глаза.

Выругавшись про себя, Вадим отошел и сел за барную стойку. Маша поместилась напротив; придвинула пепельницу, закурила. От ее взгляда по коже бежали мурашки. Вадим бы не удивился, если б она сейчас встала и спокойно вонзила ему в спину нож. В некотором роде, он этого и ожидал. Няня со стюардессой времени даром не теряли — наверняка уже ей, где надо, подкрутили мозги.

Маша тем временем безмятежно произнесла:

— Тебе не кажется, что пора уже все обсудить? Расставить все по местам?

Вадим вздрогнул. Тут же оценил, насколько по-идиотски это смотрелось со стороны. И ответил блеющим голосом, который подвел его в нужную минуту, зараза:

— Мм… а что обсуждать?

Маша не удивилась:

— Да… типично мужской ответ.

Вадим парировал:

— Должен же у нас в семействе быть хоть кто-то типичный. Ты у нас вся такая непредсказуемая. А что ты собралась расставлять по полочкам? На мой взгляд, все это не поддается никакой логике.

— Вот так всегда с тобой — логика! Опять типично мужское мышление. Жить надо, а не алгоритмы выстраивать. Пока будешь выстраивать, жизнь вся мимо пройдет.

Кажется, она уже и так проходит, подумал Вадим.

Маша выпустила дым и произнесла рассудительно:

— Хотя чем тебе не жизнь сейчас — по крайней мере, интересно… А у многих каждый день — рутина…

— Ах, извините — это ты для меня стараешься? Чтоб я со скуки не сдох? Можно было сначала у меня спросить. Вдруг меня больше рутина устраивает.

Вадим сказал это точно таким же тоном, равнодушным и прохладным. Пусть не думает, что он тут страдать будет из-за каких-то трех дур.

Маша взглянула на него с интересом. Закурила еще одну сигарету и обратилась в пространство:

— И почему мы так склонны привязываться к заимствованным представлениям? Как должно быть, как не должно… Неужели нельзя спонтанно двигаться во времени, принимать то, что приходит… В конечном счете, неизвестно, от чего выиграешь… Возможно, нужно лишь дать рассосаться каким-то своим обидам. И всему лишнему, наслоившемуся… И возникнет что-то новое и простое…

Понесло. Это надолго… Вадим подлил себе кофе и полез за добавочным пирожным. Снова сел напротив жены, но не смог сконцентрироваться на том, что она говорила. Мысль ее от него ускользала. Ему виделись цикламены, летящие в пропасть.

3

Вадим быстрым шагом продвигался по улице: к вечеру стало довольно прохладно. Внезапно его нагнала аккуратненькая старушка:

— Мужчина, а мужчина? Вы случайно не знаете, что такое Интернет? А то все говорят — Интернет, Интернет — а что это, где это, я не пойму…

Вадим остановился, опешив:

— Э-э… Интернет — это огромный объем информации, которая хранится в компьютерах. Все они соединены сетью. Поэтому каждый может подключиться и найти любую информацию. Говорят — «путешествовать по сети».

— Нет, но я не понимаю. Вот где это?

— То есть физически где это? В компьютерах. В серверах — таких больших компьютерах.

— А где они, эти компьютеры?

— Где угодно. Дома у кого-то, в офисах.

Бабуля покачала головой недоверчиво. Она не поняла ни слова.

Зато Вадим понял ее. Он тоже чувствовал, что вокруг происходит нечто необычайно сложное, а он за всем за этим не успевает.

Оказавшись на Пушкинской площади, Вадим почувствовал голод. Подошла тетечка с пирожками; он купил беляш и начал его есть. Теплый, мягкий, почти живое существо. В хорошем смысле. Вроде мультяшных овощей, с радостью идущих в суп. Насытившемуся Вадиму стало уютнее с какой-то почти готовой мыслью.

Он озяб. А ведь весна… Несмотря на то что было серо и мглисто, вокруг происходила любовь. Целовались старательно и страстно. Кто в «гриндерсах», кто в Хьюго Боссе, кто в тертом советском полупальто — все целовались. Торопливо и мокро. Иногда было видно языки. Как они там активно двигались. А ему торчать тут, в стынущем сизом пространстве, в поисках какой-то ясности и завершенности, было совсем неприятно.

Войдя в переулки, он подумал о том, как в городе мало этого самого пространства. В Питере небо падает плоско сверху, оно огромное, пусть чаще всего и мрачное. А здесь столько больших домов, они теснят небо, не пускают его. Узкие лабиринты пространства оставлены между домами, столбами и деревьями. Маленькие пространства чужих жизней в квартирах.

И вот, готовая мысль: то, что происходит, — его вина. Полностью. Это все начал он. Той самой пощечиной.

На открытом всем ветрам газоне тужилась овчарка. Хвост на отлете и подрагивает, брови домиком. Это страшное обычно животное выглядело сейчас беззащитно, балансируя на сложенных в кучку лапах. Понимало, что уязвимо, и принимало смиренный вид: не бе-е-йте меня, пожалуйста…

Вернувшись домой, Вадим услышал телефонный звонок. Подошел к телефону:

— Алло.

— Ага, — сказали там.

И бросили трубку.

Он не мог отделаться от впечатления, что это был Саша.

Затем он увидел записку: «Уехала на пару часов». Лаконично. Скорее всего, тайно встречается с Димой. Да ради Бога.

Значит, в квартире осталась няня. Вспомнив про Марину, которая тоже могла остаться, Вадим решил прокрасться незамеченным в свою спальню, куда накануне перетащил из кабинета архивы. Все, чтобы как можно меньше передвигаться по дому. По собственному дому. Но когда-нибудь это должно было кончиться. Как и все в этой жизни.

Размышляя над тем, когда именно оно кончится, Вадим тихо стелил башмаки по ковру. В коридоре была видна полоса света из-за приоткрытой двери. Слышались также приглушенные голоса. Задумавшись, Вадим подошел ближе. И заглянул в щель.

Он увидел кубинку вместе с Мариной, примеряющих Машины вещи. Скорее всего, отданные ею самой. Женщины деловито обменивались комментариями. Остолбенев, Вадим не мог сойти с места: няня была в лифчике и трусах. Тело ее оказалось примерно таким, каким и должно было оказаться: смуглым, не юным, в валиках жира и с безразмерной задницей, распирающей хлопчатобумажную ткань. Но он остолбенел не от этого: ноги ее от трусов и до щиколоток были покрыты черными, густыми, кудрявыми волосами, какие найдутся не у всякого мужика. Это было настолько дико, что Вадим совершенно не понимал, как обе женщины могли спокойно существовать бок о бок с подобным явлением.

Между тем, засмотревшись на няню, он позабыл о Марине. Возникнув вдруг в зоне видимости, она оказалась голой — совсем. Стояла спиной, раскованно, крутила что-то в руках. Ее тело было красивее, чем Вадиму когда-либо доводилось видеть. Кожа — сияющей и гладкой. Марина наклонилась вперед, чтобы ступить ногами в какой-то предмет одежды, и между ног ее открылись половые губы, розовые и блестящие.

Вадим задохнулся, покрылся потом, насквозь пронзенный желанием. Он теперь был не в силах уйти. Марина надела платье и начала поворачиваться перед зеркалом. Вадим наблюдал в полуобморочном состоянии. Между тем кубинка подошла к Марине поближе и стала оправлять на ней шелк, разглаживая несуществующие складки, проводя руками по ее животу и груди. Вадим увидел, как у Марины отвердели соски. Она стояла совершенно естественно, все еще слегка поворачиваясь, и будто не замечала происходящего. Кубинка продолжала гладить ее и спустилась руками к бедрам, к их внутренним сторонам.

Пол под Вадимом издал едва слышный звук, такой, как если бы глухо упала книга. Звук был, для коврового покрытия над бетонной плитой, совершенно ненатуральным и показался Вадиму как бы происходящим из недр конструкции, изрыгаемым смехом. Обе женщины обернулись и начали пристально изучать щель, за которой застыл Вадим. В тонкой полоске света определялось что-то вроде авиньонских девушек Пикассо: сумбур частей тела и два черных сверлящих взгляда. Кубинка, колыхая трусами на толстой резинке, нарушила композицию и решительно подошла к двери. Сознавая, что убежать он уже не успеет, Вадим приготовился умереть на месте, сгореть от унижения и стыда. Няня, выражая одухотворенное и вместе с тем ледяное презрение, сильно толкнула дверь. Дверь закрылась беззвучно, не оставив и нитки света. Вадим, у которого перед глазами посыпались звезды, поплелся дальше на ощупь.

4

— З-з-з-з-з-з-з-з…

Вадим слушал звук собственного мозга. Электрический шум.

Пусто. Помехи.

Иногда транслировались образы из вчерашнего вечера, обросшие домысленными продолжениями.

Его стала преследовать отвратительная картина: персиковая блузка провисала под весом огромных грудей. Кажется, он где-то видел такую продавщицу.

Из кабинета он не выходил и попросил Леру никого не пускать. Во время ланча она сама без предупреждения вошла к нему с ворохом документов, встала, опершись на дверь, и молчала. Вадим медленно поднялся, приблизился и, глядя ей в глаза, закрыл дверь на замок. Лера присела: лишь для того, чтобы положить документы. Они начали аккуратно расстегивать друг на друге одежду. От Леры пахло клубникой. Она любила его — это было очевидно из вкуса ее рта, из шороха ее волос.

Когда Лера ушла, Вадиму уже не было стыдно. Запас стыда в нем весь исчерпался, и он теперь плыл во времени, не замечая полагающейся в данном случае свободы.

Придя с работы, Вадим заперся в комнате, мучительно размышляя, куда и как бы ему слинять. Но ничего не придумал.

Маша же имела планы на его счет. Она звонила ему на мобильный из своей спальни и приглушенным голосом рекомендовала выйти. После первого звонка Вадим хотел утонуть в раковине. После третьего он понял, что Маше ничего не известно, и она, скорее всего, решила предпринять кое-какие усилия в рамках пиара. Типа, сдружить их с Мариной. У Вадима даже мелькнула мысль, что случившееся накануне было спланировано: возможно, предполагалось Мариной его соблазнить. Что-то вроде проверки. Но потом он отверг эту мысль.

Через какое-то время Маша потеряла терпение: начала стучать в дверь и просовывать под нее рукописные петиции. Вадим настолько уже одурел от собственной и чужой глупости, что привел себя в порядок и спустился наконец вниз.

В столовой был накрыт стол. Лазанья, шпинат, цуккини, осьминоги, свиные уши, вино. Маша разливала вино; няня принесла хлеб. Марина, в том самом платье, спустилась, держа за руку Илюшку. Расселись. И завели беседу.

— О-о, Маша, цуккини получились великолепные! И соли, и чеснока — в самый раз! Илюшенька, тебе нравится?

— Да. Только ухо не надо!

— Нет-нет, ухо тебе не дадим. Это тетя Лена приготовила специально для твоей мамы, потому что она очень просила. Маша, вы уже попробовали?

— Лен, это просто… ну что-то с чем-то! Даже лучше, чем я ела в Испании. Обязательно мне запишите рецепт!

Хотя он теперь был уверен, что его тогда не увидели, Вадим не смотрел никому в глаза. Он не чувствовал себя вправе ощущать что-либо, кроме стыда. Теперь он уже ничего не мог сделать, ничего не мог сказать Маше. Теперь эти люди могли оставаться в доме и делать все, что им заблагорассудится.

— А как этот фильм, о котором мы говорили… как его там… Марин, вам удалось посмотреть?

— Да, да, мы с Машей ходили — очень понравился. Классный. Хотя предсказуемый. Вот, например, когда она входит в комнату… Ой, что я вам буду рассказывать — смотреть потом будет неинтересно!

— Да ничего — я сразу забуду! Я и фильмы, и книги — моментально забываю!

Когда ужин окончился, Вадим переместился с Илюшкой в гостиную. Не ощущая себя комфортно вне собственной комнаты, он не мог свободно разговаривать с сыном. Они молча сидели и катали машинки. Илюшка иногда вскидывал на него недоумевающий взгляд. Вадим обнимал его, продолжая молчать.

Внутренности его словно бы застыли. Лежали под ребрами, будто давнишние сосиски в холодильнике.

В соседнюю комнату пришла Маша; она говорила по телефону. Видимо, не зная о близком присутствии мужа:

— …И вообще, это мое авторское своеобразие. Тебе бы все как по инструкции… Секундочку… Даже когда два разных человека смотрят фильм. Один может верить происходящему, другой нет… У всех разное восприятие. Ты что — эталон?

Потом:

— Нет, ты думай, что хочешь. Ты знаешь, я уже что только не перепробовала. Что только не делала. И зависть, и ревность, и фиг знает что. Подвергла всему, что только могла придумать… Впрочем, кое-что осталось, но это, типа так, интеллектуальное развлечение…

Вадим слушал без интереса. Ему только казалось немного странным, что у Маши есть какая-то внутренняя жизнь. Она уже виделась ему пустой, словно кукла.

Ну а сам-то что, лучше?

5

— Э-э… это Семеныч, — смущенно прокряхтели в трубке.

Вадим вспомнил Семеныча, раскачивающегося на стуле и скромно жующего нарезку.

— Да, здравствуйте.

— Эта… А вы же к нам хотели заглянуть, вроде. А?

Вадим, которому вполне хватило предыдущей встречи, довольно грубо спросил:

— Что ему нужно?

Семеныч обиделся:

— Ему — ничего. Вы же сами хотели. Ну… вам так будет лучше. Ага.

Вадим вспомнил о странном звонке несколько дней назад и решил, что стоит поехать и разобраться. Расставить все точки над «i». Раз и навсегда.

— Хорошо. Буду сегодня после работы.

— Вот и ладненько, — обрадовался Семеныч.

Поднимаясь по лестнице к Сашиной квартире, Вадим услышал пьяные голоса. Они медленно сипели параллельно друг другу, выстраивая путаный разговор, в котором информация попадает в воздух, но собеседниками не усваивается.

— A-а… ты эта… в курсе, что мы с Ханом… под подпиской?

— Ха. А кто здесь не под подпиской?!

Всеобщее веселье.

— Да, слушай, дай досказать… Я им сварил. Ну, сам вмазал… а им на двоих оставил… А они, козлы, пошли на квартиру… все вынесли…

— Не, послушай… В девяносто втором… можно было за полтинник зелени откосить… эта… от сто второй статьи… Ты хоть знаешь, что это была за статья? Умышленное убийство.

Вадим приблизился к обладателям голосов: расположившись у мусоропровода, мужики пили водку. Вадим так и сказал:

— Мужики, дайте пройти.

Один повернулся, обозрел мутным взглядом:

— Давай, братан, только пузырь не задень.

— Да вижу, не задену.

Места было мало, никто не посторонился. Вадим поднял ногу, пронес ее совсем близко к бутылке. Раздались восхищенные возгласы:

— Ой, молодец, братан… Впритирку прошел, снайпер!

Нажав кнопку звонка, Вадим обнаружил, что звонок не работает. Толкнул дверь, и она открылась.

— Проходите, милости просим, — засуетился Семеныч.

Он был одет в кофту с люрексом на больших пуговицах, с рукавами «летучая мышь». Саши не наблюдалось. Зато на кухне разместились незнакомые люди в разных стадиях опьянения.

— А пардон — не одолжите ну буквально капельку… сообразить чего-нибудь поприличней? — заискивающе произнес Семеныч, указывая на нехитрую снедь на столе. Вадим машинально вытащил деньги. Семеныч исчез.

Остальные персонажи косились на Вадима угрюмо.

Неопределенного возраста человек, опухший, вполне бомжеватого вида, обратился к женщине с растрескавшимся ртом:

— А че у тя губы-то ненакрашенные? Пришла в гости — так накрасься!

Женщина подняла на него мутный взгляд; лицо ее озарила издевательская улыбочка:

— А ты че, губнушку хочешь мне подарить? Вить, Вить, слышь, намекает! Губнушку мне подарить хочет!

Витя был дедом, изо рта у которого торчали два желтых зуба, а из маленьких глаз — полубезумный взгляд. Он вынул из сумки девятую «Балтику» и открыл ее, подцепив крышку ногтями. Первый персонаж оживился:

— О, брат, крепкие у тебя пальцы! Ты мне не поможешь, а то у меня палец сломан… во, вишь, сломали мне тут козлы одни…

Протянул старику пол-литровую водку и кисть левой руки, из которой под странным углом торчал большой палец. При этом Вадим ощутил почему-то свою причастность к козлам, приведшим его к увечью. Старик вернул первому персонажу развинченную бутылку. Тот был теперь совершенно открыт душой и начал делиться ее содержимым:

— А я вот сегодня с утра не пил — к матери ходил. С утра встаю, а денег нет. А надо — пустой же не пойдешь. В общем, не нашел. А потом мне дали цветы, просто так дали. Я и пошел, на могилку-то. А теперь вот выпью. Бутылок собрал, то да се. В общем, нормально.

Появился Семеныч с пивом. Открыл бутылку и протянул Вадиму благоговейно.

Первый продолжил рассказывать:

— А я в ВДВ служил, в свое время-то. Хотел в Афган. Выдрал из карты все переломы, чтоб взяли. А у меня перелом ребер был — батя меня молотил, я за мать заступался. Стульями там, чем попадет. А все равно не взяли, суки. Ну — за вас.

Он опрокинул в рот целый стакан и надолго застыл, наморщившись.

— И попал — в Кировобад. Там — жара, бля ващще. Персики растут… Только жрать нечего, бедность, у меня все зубы повыпадали. Во!

Продемонстрировал. Вадим отхлебнул пива. Затем еще.

— Солдаты падали в обморок. Один чуть не умер на кроссе. Кроссы были — десять километров. В полном обмундировании — десантники! И по жаре сорок градусов. Останавливаться нельзя, отставать нельзя. Один у нас такой хиленький был, все отстает и отстает. А потом упал. Глядь, у него пена изо рта. Еле откачали. Увезли в Москву, больше он не возвращался. После этого начальству — по шапке, кроссы отменили.

Пиво.

— А убегал кто — всегда ловили и возвращали в свинарнике работать. За хряками ухаживать. А они звери! Злые, бля. Мы там все свое выращивали, и картошку, и скотину. А то совсем с голоду бы сдохли. От желтухи — по тридцать человек в день в лазарет ложились. С утра ссым в баночку — у кого цвета коньяка, капают туда зеленку. Если круг образовался — желтуха.

Пиво.

— А геморрой — это ващще. В аптеке лекарств — нуль. Аспирин один. Аспирином от всего лечили. А я прижигал жопу зеленкой и грел на солнце.

Общение стало теплеть, расслабляться, наполняться. В глазах Семеныча появилось смутное, как блеск далекой креветки в море, пятнышко надежды.

Пиво. Пиво. Сигареты.

— А дедовщина… Били до полусмерти, но не до смерти. Ну, так надо. А стучать нельзя. И был у нас, мы его фашистом прозвали. Он зверюга был, прям с удовольствием мучил. И вот один раз очередную партию обработал, а там парнишка один слабенький, весь распух, в синяках. Строят нас на плацу. Замполит ходит, ходит. Подходит к этому парнишке и так ласково: ну че, родной, больно били… что ж за зверь-то такой, а? Ну, скажи, больно… ай-ай-ай… Парнишка стоит, губы кривятся: ы… ы… расплакался. Замполит его утешает. Так и развел. Фашиста сразу сплавили куда-то, не то трибунал, не то еще чего-то. А он потом через год, прикинь, присылает запрос на характеристику — в органы хочет поступить. Во дает.

Пиво! Сигареты.

Затем голосов стало больше, они говорили что-то свое, и уследить было невозможно.

Вадим общался с Семенычем. Тот говорил, мерно почесывая заскорузлой пятерней редкие волоски:

— Да. Наша жисть. Наша жисть — вот я скажу… Ага. Вот что ты решил, то и будет… Вот, например, ты считаешь. Что ты заслуживаешь вот то и то. Ага. И его-то ты и получаешь. Вот так. Ни больше ни меньше… Ы… ы…

— Не, я больше скажу. Ага. Вот ты знаешь, что о тебе люди думают? А они думают, знаешь что? Что ты думаешь про себя, то они и думают! Точно. Вот как ты думаешь прям… ну, в душе… вот и они то же самое. Ага. А как они поступают? А? Вот как ты думаешь, что с тобой поступать надо… они так и поступают… Вот ей-Богу, точно тебе говорю. Бля.

Вадим молчал. Семеныч обиделся.

Тогда Вадим стал вываливать свои внутренности на стол, в пользу общей гармонии:

— А вот я таких решений не принимал. Или принимал, но теперь в них не уверен… я не знаю, что я думаю о себе… а люди вокруг, жизнь — какой-то абсурд… у меня впечатление, я что-то где-то проспал, пропустил… а теперь не могу ничего понять, и все происходит уже без меня. Хотя вроде и не происходит. Я бы хотел, чтоб все закончилось. Прервалось — а потом началось с чистого листа. Вот мне казалось, что я расслабился и получаю удовольствие от этой неразберихи… Ну там, я не знаю… в какой-то момент… Но на самом деле я все время держу себя в кулаке, чтоб, типа, не рассыпаться. Я будто хожу по кругу, залипаю в дурацких ситуациях. И чувствую — еще чуть-чуть и…

Пиво. Водка.

— Во пляшет, во пляшет! Ой, как красиво, бля! Поди, поди, поди сюда…

— И вообще… я тяготюсь… тягощусь, что меня таскают туда-сюда. Я попадаю в другие миры, они как будто реальны…

Семеныч удивлялся и таращил глаза. Саша тоже приоткрыл рот:

— Во дает! Другие миры…

Саша:

— О, о, по телеку армянскую музыку колупают! Ла-ла-ла…

— Слушай, если ребенок болеет — ты его, в натуре, не мучай докторами и таблетками… Все это естественно, организм должен сам. Естественный отбор! А из-за докторов выживают слабые, больные, к едрене фене, которые не должны…

Саша почему-то размазывал по лицу слезы.

Вадим:

— Что-то я припоминаю, рассказывали… Когда ты родился, тебя еле выходили… А теперь ты вроде как крутой…

Саша рассвирепел.

— А какого хрена ты сюда приперся? Приполз за помощью, а теперь во как?

— Я приперся?! За помощью? Да ты сам меня позвал!

Семеныч хлопал глазами.

Синяк у Вадима рассосался через неделю. Он сделал вывод, что, в общем и целом, взаимоотношения с людьми оказались доступнее, чем ему представлялось. Во всяком случае, события стали настолько необязательными, случайными, неуправляемыми, что было уже не страшно пробовать и ошибаться. Поэтому в выходные он отправился провести вечер в компании Серенького и Карася. Впервые они встречались вне офиса. Ели мексиканские стейки, шлялись по барам, знакомились с людьми. В одной забегаловке девушка танцевала на столике что-то вроде ламбады. Кто-то задрал ей юбку, и она оказалась без трусиков. Все умилились до слез.

Когда все вокруг стало медленным, пронзительным и прекрасным, Вадим сказал Толе:

— Слушай, я сначала не понимал, почему ты всегда споришь, противоречишь. Высказываешься категорично… А потом дошло — это нарочно, чтобы спровоцировать человека… привести его в такое же холерическое состояние… начать, так сказать, энергетический обмен…

Карась обнял его:

— Я тебя теперь — еще больше зауважал.

Он говорил это не в первый раз. Вадим подумал, что вроде уважать уже дальше некуда. Либо уважение может растягиваться до бесконечности, либо он в самом начале не уважал его вовсе.

Рассказывал о Марине.

— …Я говорю — где хотя бы элементарная благодарность?!

Рассказывал, конечно, не все.

Серенький авторитетно вещал:

— Благодарность — вещь сложная. Зачастую люди не умеют ее выражать. Или ощущают ее как неприятный осадок. Как свою обязанность кому-то. И пытаются освободиться… Сколько раз так было: сделаешь кому-то что-нибудь хорошее, даже мелочь какую-то, а тебе пытаются всучить деньги. Ты не берешь, а они обижаются. Короче, тяжело носить груз благодарности, лучше сразу освободиться оплатой.

Он закуривал.

— Я иногда пытаюсь в таких случаях объяснить: вот я вам что-то сделал хорошее, а потом вы, может, сделаете кому-то хорошее, и в мире станет лучше… Не понимают.

Толик посмеивался:

— Так что, может, эта Марина делает хорошее кому-то совсем другому — и это будет такая тебе благодарность…

Вадим рассуждал тоже:

— Ну да, это правильно… Некоторые поступки теряют смысл, если их совершают намеренно… Были люди, которые делали мне приятное, — но не для меня, а чтобы быть, типа, хорошими, для себя. Мерзкое ощущение…

Толик вдруг оживился:

— А я тут такой сон недавно видел приятный — блин… Я так протащился… Все вспоминаю… Такие реальные ощущения, аж дух захватывало. Короче, я, типа, был тигр и охотился за черепахой. Чувствую, как догоняю ее, ловлю, морда мокрая. Зубы впиваются в панцирь, а он у нее мягкий, кожистый… И одновременно я — черепаха, уплываю через прохладную воду, через заросли водорослей… Здорово, блин…

Вадим с изумлением:

— Вот в чем между нами разница? Мне бы такой сон ни за что не приснился…

Серенький тоже, скептически:

— И часто тебе снится такое?

— Да нет… Я передачу перед этим смотрел про тигров и черепах…

Всеобщее веселье. Вадим:

— Тогда ясно… А то я уже обзавидовался — вот, думаю, люди бывают продвинутые, поэтичные…

Толик, какой-то квадратный, красный и влажный:

— А вчера сон дурацкий приснился, страшный. Будто идем мы с дочкой по улице, причем она маленькая совсем, года полтора-два, и вся в рюшечках, и таких противных кружавчиках — сколько раз жене говорил, чтоб ребенка не одевала так, прямо терпеть не могу. Заходим мы с ней в магазин наш местный, пластиковый такой — вроде палатки. Встаем в очередь. И вдруг заходит стая собак. И, типа, они заходят тоже что-то купить, и все их боятся — никто сказать ничего не может, все жмутся к прилавку и как будто не обращают внимания. А одна собака вдруг подходит прямо ко мне, и я замечаю, что у нее брюхо распорото и оттуда кишки свисают. Но она ничего, бодрячок. Подходит и прямо своим окровавленным этим куском трется об мою ногу. А на мне вельветовые штаны новые, желтые. И одна штанина у меня сразу в крови. А я боюсь этого пса оттолкнуть, они злобные все… я только отодвигаюсь чуть-чуть, а она придвигается… И так долго все происходит, так мерзко… И я все пячусь и пячусь… и когда уже невмоготу, просыпаюсь…

Серенький, тощий, костлявый, с выпученными глазами:

— Это наверняка что-то символизирует в твоей теперешней жизни… какую-то ситуацию, для тебя омерзительную, из которой ты не в состоянии выбраться… Желтый цвет — он считается нездоровым… Что у тебя там за штаны?

Толян бледный, в задумчивости.

Напившись до чертиков, они стали топать пешком до квартиры Серенького, в которой тот жил с двумя младшими братьями и безо всяких жен. Останавливались и подолгу смотрели на звездное небо. В нем был один чрезвычайно яркий и крупный объект, каких Вадиму видеть не доводилось. Серенький и Толян спорили, могло ли это явление быть звездой. Серенький утверждал, что это была планета. Или же спутник, который сейчас находился в таком положении, что солнечные лучи отражались от него и попадали как раз в СВАО Москвы.

Вдыхая прохладный, почти уже летний воздух, Вадим замирал. От каждого вдоха в груди у него что-то екало. Запах был совершенно особенным: точно таким же, как в юности. Из раскрытого где-то окна иногда вдруг веяло домом: котлетами и картошкой. А остальное… Даже слеза наворачивалась. Пахло тополиными клейкими почками. Влажным асфальтом. Пустыми трамваями, гремящими мимо, их драными дерматиновыми сиденьями. Жизнью, которая никогда потом не бывает такой же, какая она сейчас.

Добравшись до места, они долго звонили в дверь. Наконец им открыл полуголый здоровенный подросток. Зеленоглазый и чернобровый, обритый наголо, ухмыляющийся. Он зевал и чесался. Вадим обнаружил, что от шеи до самых штанов по подростку тянулся старый штопаный шрам. Серенький начал рассказывать: когда он был маленьким, неудачно упал. Отвезли его в больницу, разрезали — и не могут понять, что случилось. Ребенок умирает, а от чего, непонятно. Наконец один врач догадался: перевернул печень, а на ней сзади — разрыв. В общем, зашили. Потом он три года ел одну гречку, без ничего. Желтый весь был. А теперь — вон какой бык! Серенький звонко шлепнул его по плечу. Брат опять во весь рот ухмыльнулся и ушел спать.

А они взяли энциклопедию командира РККА и начали изучать созвездия. Сонно тыкали в нее пальцами. И Вадим ощутил, что все у него еще впереди, и был абсолютно счастлив.

Засыпая на старом матрасе, он подумал: уже весна. Пора бы на дачу… Распахиваешь утром окна, вдыхаешь… Цветут яблоневые деревья… Бежишь к колодцу… Огромная белая собака, Снежок… Илюшка жует редиску…

Он погрузился в фантазии о деревенской жизни. Бездетная семья, Иван Алексеевич и Лидия Александровна, работали у Вадима, присматривая за домом, и вели практически натуральное хозяйство. Молоко от своей буренки, теплые калачи, клубника, огурцы, баклажаны… Сметана, в которой стоит ложка. Сливовая настойка… Все, решено. Надо начинать жить на полную катушку. Человек живет один раз, и, наверное, не для того, чтобы прятаться в своей спальне и стесняться какой-то там приживалки.

6

В следующий раз Вадим обнаружил себя на Страшном Суде. То, что это был именно Страшный Суд, он уяснил не из антуража, а просто — знал, потому как должен был знать. Чувствовал он себя гнусно, тем более что страдал похмельем, и пробовал анализировать некоторую фальшь ситуации. Бог пристально разглядывал его с возвышения. Всевышний был его собственной женой Машей, только изысканно чернокожей. В антикварном шифоновом платье двадцатых годов и туфлях Прада из новой коллекции.

Все это находилось нигде. Не удавалось определить, на чем стоят ноги; перспектива терялась в дымке. Было скорее темно, чем светло, холодно, нежели жарко, и пахло не очень приятно — каким-то вековым потом, засаленным тряпьем — в общем, древностью. Вадим разглядывал любопытнейших персонажей. Ангел, пузатый рыжий мужик, весь покрытый кудряшками и абсолютно голый, щурил маленькие глазенки, облизываясь, и выглядел так, будто только что съел жареную курицу. Шуршали полами длинных одеяний старики с клюками и немытыми бородами. Две несовершеннолетние девицы в мини-юбках громко хихикали в стороне. Одна рассказывала, что ее пудель Вася любит кушать веревки и целлофановые пакеты, и потом их приходится вытягивать у него из одного места. А недавно она вывела его погулять, сама стоит с ребятами, вся такая крутая, они от нее прямо тащатся, и вдруг замечают, что у Васи из жопы что-то торчит. А он, видимо, в прошлый раз съел где-то под окнами презерватив, и теперь этот презерватив, весь коричневый, болтается чуть ли не до земли. Ребята как начали ржать, и теперь уже во дворе, наверное, год нельзя появиться. А то со стыда можно будет подохнуть.

Девушки считали подобные разговоры вполне уместными, а Вадим устыдился и больше не поднимал глаз. Богу, наверное, не полагалось по статусу пытаться привлечь внимание, и он выжидал. Вадим же, со своей стороны, порядков не знал и чувствовал дискомфорт, готов был даже провалиться сквозь землю или что там у них имелось в качестве пола.

Постояв таким образом, он решил как можно естественнее обратиться к Всевышнему. Очевидным являлось одно: распорядком была запланирована Вадимова аудиенция. Затем ему пришло в голову, что для Бога все эти сомнения и уловки должны быть прозрачны. Удивительным было то, что Вадим совершенно не мог подумать о Создателе в женском роде.

Наконец он набрал в легкие воздуха и взглянул Богу в глаза, составив при этом задумчиво-отрешенную мину.

Всевышний ответил долгим укоряющим взглядом и оправил на себе платье. Затем спросил приятным глубоким голосом:

— Ну и что Вы можете сказать в свое оправдание?

Вадима поразила изысканная вежливость интонации. Зубы у Бога были ослепительно белыми, а на плече Вадим заметил тонкую лямку бюстгальтера. Он прокашлялся и вместо ответа осведомился:

— Простите, а в чем мне следует оправдаться?

Вадим почувствовал гордость: оттого что не теряется и в таких ситуациях. Выставил одну ногу вперед. Не обнаружил карманов и тогда положил правую руку поверх бедра, а левую руку — на правую. Поза его вышла деланной и героической. В другом месте оказалась бы пафосной и неподходящей мужчине с традиционной ориентацией, а здесь почему-то — вполне уместной.

У Творца на лице проскользнула улыбка. Прозвучала мелодичная фраза:

— Вы ведь не верили в Бога…

Вадим с готовностью поддержал беседу:

— Собственно, я бы рад… да только вот не было оснований.

Мини-юбочные девицы замолкли и начали слушать. Вообще, окружающие заинтересовались. Ангел приоткрыл рот, выпучил глазки и почесал в промежности.

Стало ясно через какое-то время, что Всевышний собирался сказать что-нибудь умное, но так и не смог ничего придумать. Вадим хотел было ему помочь, но в голову как назло ничего не лезло. Тогда старикашка с клюкой, немного пошамкав ртом, произнес:

— Э-э… А вы какую кухню предпочитаете?

— Японскую, — ответил Вадим.

Все опять замолчали.

— Да вы присаживайтесь, — посоветовал кто-то. Вадим не понял, кто именно, но присел на небольшой пуфик. Затем встал: сидеть ему не понравилось. Бог спросил:

— А каких оснований вы бы желали для веры?

В прекрасные зеленые глаза Бога больно было смотреть. Но Вадим прищурился и смотрел все равно. Впросак он попасть не хотел. Сменив ногу, он начал искренним тоном:

— Если честно, то я бы их не желал. Это честно. А поверил бы, если б мне было… ну, недвусмысленное явление. Если б своими глазами увидел — вот как сейчас… В крайнем случае, я бы поверил, если бы мир был устроен так, что его никак нельзя было б вообразить без Бога.

После чего Господь положил ногу на ногу, свесил туфлю и начал балансировать ее на мыске. Затем сказал дружелюбно:

— Некоторые считают, что никак нельзя вообразить, будто такой сложный и многообразный мир мог существовать сам по себе, без участия высшего разума.

— Ну… это же некоторые. Все зависит от восприятия…

Вадим вдруг заметил, что небо вдалеке стало светлым, будто бы предзакатным, нежного розово-желтого цвета. С краю клубились белейшие облака, быстро меняя формы. Иногда от них отрывался тонкий кусочек, проносился через всю панораму и рассасывался, не достигнув противоположного края. Кроме того, на розовом фоне возникали полупрозрачные буквы и фразы и тоже пропадали стремительно. Вадим решил за ними следить. Он продолжил:

— Мне сама сложность и многообразие кажутся лишь подтверждением: того, что этого никто бы не смог придумать. Возможно, сама концепция разума у меня такова, что разум всегда для меня конечен.

Подумав, добавил:

— Вообще, Бог как теоретическая фигура мне всегда виделся лишним звеном. Вопрос: откуда он взялся. Самоорганизовался. Если может существовать такая сложнейшая первопричина, как Бог, то почему же вселенная, тоже сложнейшая, не может быть этой первопричиной?

Теперь он увидел, что на небе выписывались его собственные слова. Стенографировались.

«Вот тебе раз. Так и запишут в скрижалях…»

Всевышний воскликнул, не скрывая своего удовольствия:

— Всякая организация требует организатора. Это следует даже из вашего опыта.

— Но тот же опыт показывает, что еще не было организатора, который создал бы себя сам — из ничего. Вообще, это глупо — взывать к житейскому опыту, чтобы доказать нечто заведомо выходящее за рамки этого опыта.

Бог смотрел на Вадима с нескрываемым любопытством.

— А еще некоторым достаточно… Библии.

Вадим помолчал. Все-таки сел и тоже положил ногу на ногу. При этом ему почудился Машин голос, как будто бы в ухе: «Зайчик, веди себя поприличнее. Здесь же люди. Что тебя так колбасит?»

Он отмахнулся и выразил мнение:

— Библия — это сложная, бессистемная книга, абсолютно неясная… продукт многих умов, мест и времен… Вы знаете, мне в этом плане нравится Римская церковь. Католики знают, что Библия не является словом Божьим. И считают, что Библия без церкви — бессмысленна. Церковь нужна, чтобы интерпретировать книгу, и обладает первичным значением. Она пытается дать людям веру с наименьшими трудностями и конфликтами.

Бог выслушал благосклонно.

— А вы интересный человек… Пришли сюда и ведете богословские диспуты.

— Я, конечно, прошу прощения. Опять надо оправдываться?

Господь улыбнулся — ирония была принята.

Вадим добавил задумчиво:

— Просто в последнее время это единственный, пожалуй, вопрос, по которому мне есть что сказать. К сожалению, вы вот все больше молчите. А то и я бы узнал, интересный ли вы… собеседник…

Рыжий мужик хмыкнул:

— Во дает…

Вадим действительно обнаглел. Маша нестерпимо защекоталась у него в ухе. Вадим поковырял ее пальцем.

— Это я такой смелый, потому что ада пока не видел. Подозреваю, что его нет. То есть ад у каждого свой. Но я также подозреваю, что в рамках мировой справедливости я человек в целом хороший. И наказывать меня не за что.

— Ну… в общем, да. У многих проблемы серьезнее… У вас есть вопросы?

Вадим понял: ему выдался единственный шанс узнать что-то важное. И, как назло, в голове было пусто.

Тут Маша нашептала ему своей обычной галиматьи. Вадим пробовал отмахнуться, но больше спросить все равно было нечего. Немного стесняясь, он произнес:

— Как вы думаете, почему столько секса в современной литературе? Почему на нем все зациклились?

Создатель задумался.

— Возможно, это единственное, что осталось из связующего человека с природой. А почему вы задали этот вопрос? Вы этим интересуетесь?

— Да нет… — смутился Вадим. — Жена…

— Жена у вас странная женщина… Бога нет, секса нет… что же тогда есть?

— Литература… — пробормотал Вадим и насупился.

Окружающие посмеивались. У стариков тряслись бороды, а девицы в мини-юбках лучились улыбками и строили ему глазки. Рыжий прикрыл рот толстой ладошкой и хрюкал.

Наконец Вадим нашел хоть один стоящий вопрос:

— А вы и аллах тоже? То есть вы все-таки один-единственный? Или нет?

Бог отвел свои зеленые глаза вдаль, затем принялся разглядывать маникюр. Это было, конечно, не очень вежливо, и тогда один из стариков прокряхтел:

— А то.

Дождавшись, когда Бог изучит маникюр досконально, Вадим осторожно развил тему:

— А можно спросить, почему вы выглядите именно так?

Здесь он умудрился доставить Всевышнему удовольствие. Тот заулыбался и стал объяснять:

— Все дело в том, что, как вы совершенно верно отметили, у вас есть собственные концепции, за рамки которых вы выйти не в состоянии. Таким образом, вы являетесь заложником как раз конечности своего разума. Вы можете себе представить, что я был бы, скажем, собакой? Или облачком? Манной кашей, наконец?

Он даже хихикнул. С достоинством.

Вадим поразмыслил и разочаровался:

— То есть вы не на самом деле так выглядите?

Все посочувствовали. Довольный Бог произнес:

— Вы считаете, что увидели меня сейчас своими глазами. Строго говоря, ничего вы не видели. Я не выгляжу никак. Я на самом деле и не здесь. То есть, конечно же, не только здесь. Много ведь всего происходит, так? Вы же не такой исключительный человек, чтобы я вам одному посвятил столько времени?

— Справедливо, — согласился Вадим.

Затем подумал:

— Зачем было вообще меня сюда приводить… И обстановочка так себе… Глупо.

— Я все слышал, — предупредил Бог.

Улыбнулся белозубой улыбкой и испарился.

От этого происшествия у Вадима осталось приятное впечатление. Встретились культурные люди и пообщались.

Очутившись на диване у себя дома, он сидел без движения и изумлялся. Вскоре Маша спустилась вниз. Встала напротив, скрестила руки. Посмотрела Вадиму в глаза и спросила:

— Ну как?

Взгляд ее был как взгляд с того света. Во всяком случае, таким он показался Вадиму. В этот момент он готов был поклясться, что она знала происшедшее с ним до мельчайших деталей.

Он не стал уточнять, что именно она имела в виду. В принципе, она могла иметь в виду что угодно. Возможно, Марина и няня заметили его тогда в коридоре и все-таки доложили. Вместо ответа Вадим сказал:

— Я хотел бы поехать завтра на дачу. А ты?

Она ответила, глядя теперь мимо него.

— Вообще-то, у меня свои планы… Может, в следующие выходные? Или, знаешь, возьми Илюшку и съезди сам. У меня тут как раз такие дела начинаются, очень важные, я тебе потом расскажу.

— Хорошо.

— Тогда я пойду приготовлю Илюшкины вещи. Резиновые сапоги, наверное, надо сложить?

— Да, наверное.

Маша встала и пошла вверх по лестнице. Это была уже совершенно чужая женщина.

7

— Что это за тетя? — спросил с детского сиденья Илюшка.

— Это очень хорошая тетя, ее зовут Лера.

Лера закрыла за собой дверцу.

— Доброе утро.

Просияла глазами и сразу обернулась к ребенку, протянула руку:

— Здравствуй, я Лера. А тебя как зовут?

Илюшка застеснялся.

— Ну ничего, ты мне потом скажешь, по секрету, ладно? Держи.

И протянула ему игрушку.

— Что надо сказать? — поинтересовался Вадим, отъезжая от тротуара.

— Спасибо…

Илюшка зашуршал пакетом.

Какое-то время они молчали; иногда смотрели друг на друга и улыбались. Светло-голубое небо плыло и дрожало, пронизанное лучами солнца.

Лера как будто снилась Вадиму. Глаза ее ускользали. Блестящие волосы спадали на плечи аккуратными локонами. Вадим сразу представил ее руки, как она всего лишь час или полчаса назад снимала бигуди: осторожно раскручивала, складывала в тумбочку в ванной. Или в большую прозрачную косметичку. Или в вазу, которая, может быть, стоит на столике, а под ней — вязаная крючком белая салфетка… Вадим помнил бигуди с детства. Ему не хватало бигудей. Давно.

В окнах мелькали неброские подмосковные пейзажи: желто-синяя «ИКЕА» с диваном за 2999 рублей, грязные автомобили, тетки в трикотиновых юбках, безжизненные кусты, ржавые гаражи и белые пластиковые кафе — клоаки, в которых зачаточное общение к вечеру произрастало в более яркие формы… Ему было легко.

— Вадим Сергеевич… — сказала Лера, и он засмеялся.

— Думаю, можно уже на «ты» и без отчества. После того, что случилось.

Лера покосилась в Илюшкину сторону.

— Он еще такого не понимает. Годам к пяти, может быть.

Она улыбнулась, избегая смотреть на Вадима:

— А я потом думала: может быть, то, что случилось, мне померещилось?

— Если вы, Валерия Евгеньевна, не против, мы можем это поправить. Чтоб потом уже точно знать, что не померещилось.

Вадим сам себе удивился. На самом деле он не умел так разговаривать с женщинами.

Лера несмело потянулась к нему рукой и погладила по щеке. Он взял ее руку, поднес к губам. На запястье ее содрогался пульсом сосуд.

Вадиму было так хорошо, что на секунду появилось желание все испортить, как в детстве, — плюнуть вдруг или заорать во все горло. Будто подчеркнуть таким образом хрупкость и скоротечность момента, нарушить установленный кем-то порядок, выразить свой протест.

Им пришлось затормозить в пробке. Дачный сезон официально считать открытым… Из соседних машин любопытные лица беззастенчиво их разглядывали. У обочины бабульки продавали цветы; стояли ветераны в орденах и медалях. Один из них, в роговых очках, замахивался увесистой палкой на грязного белобрысого мальчика. Свирепое лицо его отвратительно дергалось, седой зачес развевался по ветру, и капли слюны падали на потертый пиджак. Лера наблюдала за ним, закусив губу. А затем сказала:

— Ветеранов надо вроде бы уважать. Но мне все-таки кажется, что это испорченное поколение. И следующее, которое было за ним.

Вадим ответил вопросительным взглядом. Лера продолжила:

— Вы в метро, конечно, не ездите… Ну а я постоянно. И вот как-то раз еду, уставшая, как собака. Место освободилось, я села. Причем вокруг меня сидят как на подбор — десяток молодых мужиков. А на следующей остановке заходит дед, такой высокий довольно, крепкий — и сразу ко мне. И давай меня клюкой своей по ноге стучать — вставай, мол, уступай быстро. Я встаю, пристраиваюсь где-то в сторонке. И думаю вдруг: постойте… что это происходит? Столько сидит мужиков, а у этого старого идиота даже мысли не возникло к ним подойти — он сразу к женщине. Привык, что всю жизнь его бабы обслуживают, всегда на них выезжает. И сидит с таким выражением на лице — чуть ли не выполненного долга.

— Это не единичный случай, я правильно понимаю?

— Естественно…

Лера откинула со лба прядь волос. Они наконец двинулись вместе с потоком машин.

— Я, конечно, не феминистка. Но я никогда не забуду, что в детстве мне говорила тетя. А она была темная женщина, из деревни… и я до сих пор удивляюсь, как она оказалась способной так все понять, проанализировать… Она говорила: это только у нас в совдепии мужики избалованные. С работы придут — и на диван газету читать. А жена после работы пробежится по магазинам, еду приготовит, выучит уроки с детьми… все перемоет, перестирает, а потом без сил валится. И все для того, чтоб ее драгоценный не перетрудился.

Лера развязала шейный платок, затем завязала.

— Тетя сказала, что все это началось после войны. Выжившие мужчины вернулись, их мало осталось. Их, как могли, берегли. Мол, они воевали, они заслужили отдых… Вот жены и начали из сил выбиваться. Мало того, практически у всех мужиков были любовницы. На это сквозь пальцы смотрели… Потому как мужиков мало, а надо детей рожать. Вот жены со всем и мирились, лишь бы муж был доволен и счастлив. И сыновей потом в таком же духе растили: это — защитники Родины…

— Да… — Вадим резко вывернул руль: его подрезали. — У нас бы феминизм не возник. Нашим бы женщинам это и в голову не пришло — они и так всегда наравне с мужиками трудились.

Вадим оглянулся на сына. Илюшка пил из бутылки.

— В детстве я об этом не думал… но теперь понимаю, как матери тяжело приходилось. У нее ни сил, ни времени не оставалось вообще ни на что. Друзей совсем не было… У меня вот тоже не осталось настоящих друзей — таких, с кем я мог бы расслабиться полностью. Не бояться ударить лицом в грязь. Не иметь задних мыслей — а вдруг то, а вдруг это… Быть самим собой, в общем.

— Поэтому люди и перестают быть самими собой. Им просто негде… все в обществе устроено так, чтобы человек пытался натянуть на себя другую личину.

Лера вдруг оживилась:

— У меня несколько лет назад была близкая подруга, художница. Но она от безденежья пошла работать в «Макдоналдс» и впоследствии дослужилась до какой-то высокой позиции… Так вот, она показала мне как-то раз распечатанную анкету, которую один тип заполнил, нанимаясь к ним на работу.

Лера наморщила лоб, вспоминая.

— В общем, сначала имя, фамилия, стандартная информация. Дальше идут вопросы на выявление личностных качеств. Ну, на американский манер… Какую позицию вы бы желали занять? Этот товарищ пишет: «Полулежачую. А если серьезно, то я не в положении выбирать, иначе я бы не подавал сюда заявление». Ваше наибольшее достижение? «Моя великолепная коллекция краденых ручек». Есть ли у вас какие-то особые навыки? «Да, но они больше подходят к интимной обстановке». Что бы вы хотели делать через пять лет? «Жить на Багамах с супермоделью. Вообще-то, я бы хотел делать это прямо сейчас».

Лера прыснула. Вадим любовался ею и тоже смеялся.

— Молодец парень…

— Причем его на работу взяли! Потому что сумел выделиться. Но, естественно, если каждый начнет говорить то, что думает…

— О чем и речь…

Они подъехали к дому. Его было видно издалека: он стоял на лугу в окружении сотни цветущих яблонь. (Несколько лет назад Маша сказала: «Как бы хотелось встать утром и распахнуть ставни — а за окнами сад…» Типичная мечта русского литератора.) Совсем близко подкрадывался лес. За забором бродила коза.

— Козел, козел! — закричал Илюшка.

Огромная собака Снежок подбежала радостно, громко залаяла. Лидия Александровна, седая, растрепанная, в ситцевом платье в мелкий цветок, схватила Илюшку, затискав, как настоящая бабушка, которой у него, в общем-то, не было (американские родственники не в счет).

Лидия Александровна не отреагировала на присутствие посторонней красивой женщины. Молодец. Муж ее уехал в город по хозяйственным нуждам, и она одна суетилась, бегала и устраивала. Водила показывать огород:

— Тут посадили клубничку… Илюшенька будет клубничку кушать… тут смородина, вишня — вон как цветет, красота… Кабачки, морковка, редис… Все родниковой водой поливаем, никаких удобрений — только крапива перебродившая… Нечего малышу всякую гадость кушать…

Осмотрев дом и передохнув, они отправились на прогулку.

Забрели далеко; нашли пионерлагерь — заброшенный, поросший бурьяном, усыпанный прошлогодними листьями. Приземистые постройки пятидесятых годов: грязнобордовые и цвета кабачковой икры. Краска на них растрескалась и свисала причудливыми лоскутами.

Потом добрались до речки и сели на берегу; Илюшка взял длинную палку и побежал к воде. Берег был весь усеян раковинами от мидий: большинство из них были пустыми, и лишь отдельные — нераскрытыми, сгнившими.

— Это нутрии их наловили, — объяснил Лере Вадим. — Некоторые не сумели разгрызть.

Наигравшись с водой, Илюшка сел рядом и начал возиться в траве с жуками. В какой-то момент он внезапно застыл: смотрел в одну точку и, очевидно, отсутствовал. Где были его мысли? Что он там видел?

Лера прошептала, посмеиваясь:

— Моя бабка в таких случаях говорила: «Черт жопу показывает».

Илюшка сидел так довольно долго, пока Вадим не отвлек его:

— Посмотри, шмель!

Они встали и подошли к шмелю, копошащемуся в цветке. Лера погладила его мохнатую спину пальцем. При этом насекомое стало отталкивать палец какими-то средними лапами, не занятыми добычей провизии, с явно разгневанным видом: «Уйдите, отстаньте». Они засмеялись.

— Важный, — сказал Илюшка, — да, пап? Не оглянулся.

— У него голова не поворачивается, — пояснил Вадим. — Насекомые не умеют крутить головой. Наверное, ему очень вкусно. Я когда вкусное ем, меня тоже не оторвешь.

— А когда я была в пионерлагере, — начала рассказывать Лера, — у нас ребята шмелям вырывали жала и привязывали их на ниточку. И водили как бы на поводках.

— Как? — изумился Илюшка.

— А вот так. Идешь, держишь ниточку, а шмель рядом летит.

— Здорово! — Илюшка начал искать глазами шмеля.

— Не очень здорово, — строго сказал Вадим. — Они без жала не могут жить. И умирают быстро. Не жалко?

— А мне, — продолжила Лера, — мальчишки как-то раз дали шмеля без крыльев. Его звали Федя, и он жил у меня в коробочке. Я его выпускала в траву гулять, и он не убегал никогда. Только однажды мы с девчонками заигрались, я про него забыла и потом не нашла.

Обратно они пошли через лес. Лера с Илюшей собирали букет: незабудки, фиалки, «барашки», лютики.

— Ой, грибы! — вдруг воскликнула Лера и побежала разбрасывать листья.

— Что-то их покорежило…

— Просто это сморчки — вкусные необычайно.

Насобирали целый пакет — больше складывать было некуда.

Лидия Александровна ахнула:

— Вот молодцы, сколько грибов набрали! Да, Илюш? Они по всему лесу не водятся, вы не думайте… Можно весь день ходить и ни одного не найти… Только бывалые грибники знают места… А вы раз — и нашли! Значит, везунчики…

— Новичкам ведь всегда везет…

— Садитесь за стол, я щавелевый суп сварила. А грибы сейчас с луком зажарю — объедение будет…

Стол установили на воздухе, под деревьями. С яблонь в суп падали лепестки.

Когда Илюшку уложили спать на террасе и посадили Снежка охранять, Вадим и Лера уединились в мансарде. Через окно струились лучи, и пылинки медленно двигались в них, будто крошечные кораблики. Возможно, на них совершали плавание пылевые клещи. Дубовая кровать была застелена простыней в синий бутон. Далеко в углу сидел здоровенный паук и любопытно присматривался. Лера буквально трепетала у Вадима в руках, с трудом доверяя своему счастью. От нее пахло хлебом — сладкой булкой или ватрушкой. Секс, однако, оставил щемящее чувство чего-то невыраженного. Когда Вадим стал одеваться, у Леры было такое лицо, как будто она собиралась заплакать.

8

Придя в понедельник с работы, Вадим размышлял о котлете с гречкой. О салате из помидоров. О гороховом супе с копченостями. Тем не менее в квартире не ощущалось съедобных запахов. «Уже и готовить перестала?!» — возмущенно подумал он. Нет, неправильно — обреченно.

Медленно он поднялся наверх по лестнице, устроив из восхождения дурацкую игру: злорадно цеплялся за перила в самый последний момент, когда его балансирующее на одной ноге тело уже валилось назад. Он собрался заглянуть в детскую, просигналить короткое приветствие сыну. Заглянув, увидел на кровати жену. Маша сидела, аккуратно держа на коленях детское туловище, одетое в Илюшкину безрукавку. Илюшка приблизился к группе и с радостным бестолково-трехлетним взглядом протянул ребенку печенье. Маша доверительно сообщила:

— Видишь, у твоего братика совсем нету ручек. Его нужно кормить.

Лицо Илюшки тут же приобрело совершенно взрослое выражение; он стал сосредоточенно отламывать от печенья куски и класть мальчику в рот.

Увиденное непонятным образом превзошло предел выносимого. Вадим мгновенно ретировался и сел на диван далеко в гостиной. Смотрел прямо перед собой. Что же ты, Маша, наделала.

Он вспомнил, как недавно жена пересказывала кому-то статью из журнала. Суть была такова: когда иностранные семьи усыновляют российских детей из детдома, они стараются сразу устроить ребенку красивую жизнь с походами в цирк и миллионом игрушек. А в мозге ребенка возникают необратимые изменения. Мозг, привыкший годами видеть одно и то же окно, серую стену и ничего больше, не может переварить огромный объем информации, и клетки его умирают. Психологи предупреждают: усыновив такого ребенка, нужно огородить ему угол в комнате, спрятать игрушки и давать по одной, постепенно. Гулять выводить по чуть-чуть; галдящим родственникам не позволять оккупировать дом. Ребенок должен пройти через период длительной адаптации, привыкнуть на первоначальном этапе к двум или трем близким людям… Маша говорила об этом по телефону буквально несколько дней назад.

Так ничего путного и не подумав, Вадим направился в спальню переодеться. Проскользнул мимо детской, стараясь не слышать ни звука, оттуда происходящего. Принял душ, только чтобы подольше побыть одному.

А ему? Ему тоже нужна адаптация. Даже не предупредила, зараза… Это будет покруче любых приживалок и стюардесс.

Кстати, о стюардессе: следы ее пребывания из квартиры исчезли. Вадим обнаружил это при первом беглом осмотре. Комната, в которой обычно спала Марина, была пуста, С кровати снято белье.

На кухне Вадим сварил себе кофе. Издалека он увидел, как няня ввалилась в прихожую, притащив с собой инвалидное кресло. Она была крайне возбуждена. Качала головой, чертыхалась, прищелкивала языком. Няня явно не одобряла последних событий. С досадой швырнув ключи, она поволокла кресло наверх.

Вадим присел с чашкой за барную стойку. В появлении здесь этого мальчика ему показалась некая логика. Что-то должно было измениться, и Маша нашла, возможно, единственный способ. В оригинальности ей не откажешь. А в здравом уме?

Следовало, однако, признаться: она верно все рассчитала. Вадим не смог бы противиться. Такому ребенку противиться было нельзя. Отступление представлялось Вадиму совершенно безнравственным. Поэтому — ничего не поделаешь…

Он даже почувствовал облегчение. Все остальное значения теперь не имело, и можно было отбросить всю чушь и нелепость, от которой уже просто тошнило. Теперь будут двое детей. Маша, жена. Прежнего, конечно, не будет. Хотя… Кто его знает? Весь вопрос в том, как человека видишь. Стоит слегка изменить ракурс, и вот уже любая соринка падает на чашу весов…

Он поднялся и пошел наверх, в детскую.

С этого дня Маша стала разумной и мудрой. Тоже, наверное, отбросила чушь и нелепость. Кубинка была уволена. Вадим определил по косвенным признакам, что искушенная женщина уговаривала Машу ребенка вернуть. Она не учла: от такого поступка отговорить невозможно, поскольку он продиктован вовсе не здравым смыслом.

Они нашли новую няню: бывшего музработника из детсада с французским уклоном. Стали искать и вторую — Андрюше. Хлопотали насчет документов. Строили планы на будущее. Вели разговоры о Стивене Хоукинсе и новых компьютерах. О том, когда будет возможно что-нибудь сделать и для этого маленького человека.

— Дорогой, передай мне сумку, — сказала Маша.

Положила в нее яблоко и бутылку с водой. Они собирались в клинику. Маша произнесла вполголоса:

— Карты мне дали мухлеванные. По картам он вроде здоров, а нянька шепнула, что у него с сердцем проблемы. Надо проверить, чтоб быть спокойными…

Вадим выкатил кресло в прихожую:

— Ключи от джипа возьми… Придется заправиться — там почти нет бензина…

Где-то далеко Маша, ругаясь, искала ключи.

Вадим посмотрел в лицо своему новому сыну. Тот улыбался. Вадим отчего-то застеснялся себя и потупил взгляд.

— Попгощайся, Илюшенька, — прогундосила няня. Совершенный клон певицы Мирей Матье, с черным горшком на голове. Видимо, она всячески это сходство подчеркивала. И картавила тоже нарочно — во время интервью она разговаривала нормально. Нет, это безобразие… Няня помахала Илюшкиной ручкой и попыталась его увести.

— A-а! Ы-ы! — заплакал Илюшка и вцепился что было сил в Машу.

— Малыш, малыш, мы скоро приедем! Останься с Галиной Сергеевной, ладно, солнышко?

Илюшка уткнулся мокрым лицом в Машины джинсы. Галина Сергеевна опрометью бросилась в комнаты:

— Я мигом! Пгинесу его книжку любимую!

Вадим пробормотал:

— Неужели во всем городе нет ни одной нормальной, вменяемой няни…

Маша пожала плечами:

— Няня как няня… Стандартная — в ассортименте…

В это время раздался звонок снизу. Охранник откашлялся и объявил:

— Здравствуйте! К вам тут Александр Морев… Утверждает, что близкий родственник.

Он был, очевидно, в сомнении. Вадим и Маша переглянулись. Вадим ответил в переговорное устройство:

— Да, спасибо. Впустите.

Первая реакция хорошо воспитанного человека. Тут же пожалел: ну зачем? Надо было сказать, что спустимся сами. Или вообще — страшно заняты, позвоню позже… Что ему нужно? Елки зеленые.

Маша пробормотала:

— В самый неподходящий момент. Ах ты черт… Это я, дура, растрепала ему про Андрюшу на радостях. Он звонил вчера, пока тебя не было… Подробно интересовался. Теперь небось полюбоваться пришел на диковинку.

Вадим посмотрел на нее в изумлении:

— Вот ты даешь… Зачем рассказала? Какое ему дело? Он мне, вообще-то, никто. Нашла, с кем общаться… Кто говорил, что надо вообще отношения с ним прекратить?

Маша пожала плечами:

— Он мне вчера вроде нормальным таким показался… Мы так поговорили душевно…

Вадим только крякнул с досады. Но было поздно — Саша уже звонил в дверь. Маша виновато склонилась и стала застегивать на Андрюше куртку. А Вадим пошел отпирать.

Лицо у «родственника» было оплывшим и пьяным. Точнее, оно представляло собой нелепое месиво: сложно было понять, где располагается рот, где находится нос и где все остальное. Когда Саша стал дико вращать глазами, выяснилось, по крайней мере, где у него глаза. Он долго собирался что-то сказать, затем начал, но так и не смог: губы его шлепали друг о друга, терлись, но не поддавались контролю. Правая половина верхней губы соединялась с левой половиной от нижней — ничего путного из этого не выходило; затем следовала другая комбинация. Маша и Вадим наблюдали эту картину, совершенно оцепенев. Наконец стало слышно:

— Все мне назло, все назло, даже сынка моего отыскал, говнюк, и себе прикарманил… Деньги все могут, да… Все, чтоб надо мной поглумиться… смотри, мол, брат, где ты, а где я…

Он покачивался, но взгляд его уже не был совсем бестолковым.

Маша прислушивалась, напряженно сомкнув брови, — вероятно, пыталась выделить смысл из произнесенного Сашей. Зато Вадим сразу все понял, благо был ознакомлен с Сашиной логикой неоднократно. Однако в этот момент, пока Вадим косился в Машину сторону, Саша вытащил из-за пазухи нож и сделал рывок.

Маша пронзительно закричала и рванулась к Илюшке, испуганно жмущемуся у стены. Вадим бросился к Саше, не думая ни о чем, имея в этот момент вместо мозга абсолютно чистое и незанятое пространство. Ничего не видя, не слыша, начал опускать кулаки в пустоту, затем натыкался ими на что-то, затем опять не ощущал ничего, а в следующий момент почувствовал себя словно бы стоящим под проливным дождем. Ему почудился будто бы Машин голос, саркастически комментирующий голливудский фильм:

— Да, и тут вдруг заиграла такая напряженная музыка, и все вокруг стало медленным-медленным, специально, чтобы главный герой мог лучше продемонстрировать свою силу и ловкость…

Упало инвалидное кресло.

Визжала няня. С любимой книжкой в обнимку.

Маша, со стеклянными глазами, твердила:

— Нажми же, нажми!

Вадим нажал специальную кнопку, и через некоторое время вломилась охрана.

Далее он увидел Сашу лежащим на полу в неудобной позе, закатившим глаза, сипящим. Ощутил собственную, прилипшую к телу, одежду. Вокруг топали люди, заслоняли то, что хотел увидеть Вадим. Они говорили громко и куда-то звонили. Вадим расталкивал их, пробирался к Андрюше. Тот лежал на полу; глаза его были закрыты. Вадим схватил его — ни царапины. Но он уже не был живым человеком.

Люди в форме и в белых халатах двигались расчетливо и экономно. Из стены на уровне полуметра от пола торчал абсолютно пустой Машин взгляд. Вадим отвечал на вопросы и в следующий раз наткнулся на тот же взгляд в том же месте. Маша сидела на голом полу, сжимая Илюшку в объятиях. Их обоих сжимала в объятиях женщина, в которой Вадим с трудом узнал няню. Она была теперь лемурообразной.

— Сердце. Они сказали сердце. Слабое сердце.

Потом людей становилось меньше. Но убывали они слишком медленно, а Вадиму хотелось, чтобы они исчезли совсем. Он повторял что-то, даже заныла челюсть. В какой-то момент извинился, ушел, старался что-то найти. Обнаружил Илюшку и няню в гостиной, захотел обнять сына, но не решился. Вернулся обратно. Поискал всюду глазами, но Андрюши не обнаружил. С Машей старались беседовать люди, без видимой пользы. Она курила, тушила об пол сигареты, а люди скрипели ботинками, скрючиваясь перед нею на корточках.

Появилась сложная, многоэтажная мысль: Саша сошел с ума… Андрюша не может быть его сыном…

Но Вадим не успел добежать с первого этажа на последний.

Наконец посторонние люди исчезли. Вадим сидел и не двигался; в голове было пусто. Наблюдал за женой. Маша взяла сигареты из сумки; содержимое сумки при этом выпало на пол. Маша вынула сигарету из пачки, но уронила, и другие тоже просыпались. Не пытаясь собрать их, она сгребла с тумбочки трубку и справочник. Набрала номер:

— Здравствуйте. Я хххочу приобрести билет. Два билета, взрослый и детский, Москва-Нью-Йорк… да, ближайший…

Опустилась на пол, выудила из разбросанных вещей бумажник:

— Дубровина Мария. Дубровин Илья… Первый класс… Детский обед, будьте добры… Три с половиной года.

Вывалила на пол все из бумажника, нашла карточку:

— Виза. Четыре-пять-восемь-ноль, семь-семь-пять-один, один-ноль-три-девять…

Затем Вадим остался в пустом помещении. Снял разодранную рубашку и начал бродить по комнате, делая упражнения. Приседал, отжимался, махал руками, пока не задрожали изможденные мышцы. Сел на диван и надолго закрыл глаза. Когда он открыл их вновь, ощутил на себе лицо человека, которому многое стало ясно. Он знал тем не менее, что ощущение это обманчиво.