Вагон 7, место 15

Речь, с которой автор обращается к самому себе:

Весьма печальный удел, дорогой мой, прослыть разумной половиной самого себя. С первого же дня нашего существования я имею лишь одно право — содрогаясь, наблюдать за вашей жизнью днем и узнавать о ней ночью, когда сон соединяет нас в единое существо и мы невольно обмениваемся своими секретами. Вы приговорили меня к молчанию. Я один из сиамских близнецов, которого распутный брат, заткнув ему рот, вовлекает в самые безумные авантюры. Продолжайте в том же духе, если хотите, чтобы я исчез окончательно. Поскольку вы любите детективные романы, вас наверняка привлечет подобного рода нелепость. Убийство у сиамских близнецов: Додикус убивает Родикуса. Но похоронят-то нас обоих вместе.

И все же этой ночью я делаю попытку изменить ход вещей. Пусть моя кровь вольется в ваши жилы, а не ваша в мои. Ведь речь идет о вашей работе, о вашем творчестве. Выслушайте меня.

* * *

Вы упорно придерживаетесь весьма опасной теории, трактуя проблему индивидуальности в искусстве. Помню, много лет назад вы вписали в черную записную книжку фразу одного из собратьев по перу: «Для начинающего романиста весьма полезно обратить внимание читателя на те особенности его произведения, где сильнее всего проявляется авторская индивидуальность». Вы были в ту пору начинающим писателем и могли бы извлечь урок из столь разумного совета, но вы заключили эту запись всего одним словом: «Чудовищно!» Для вас любой писатель — романист или нет, начинающий или маститый, — когда он слишком печется о своей «индивидуальности», просто ловко манипулирует игральными костями, передергивает карты с единственной целью достичь быстрого успеха. В то время как писатель, одержимый своим ремеслом, преданный своему искусству, мечтает не о том, чтобы поставить их себе на службу, но о том, чтобы послужить им. и тем самым отдает им предпочтение перед своей собственной личностью. Вы полагаете, что он должен расставлять самому себе всевозможные ловушки, идти непроторенными путями, вести борьбу там, где нет уверенности в победе, одним словом, взять своим девизом «вопреки», а не «благодаря». И когда я шепчу вам: «Не следует насиловать наш талант», вы возражаете мне с тем нетерпением, которое является одной из ваших слабостей: «Какой еще талант? Кто из нас столь проницателен, чтобы знать свои возможности? Наш долг поставить все на карту. А уж тогда поглядим, рухнут ли талант и «индивидуальность», или устоят, заставят себя уважать».

* * *

И вы действовали, следуя этим безрассудным принципам. Чего только вы не перепробовали за пятнадцать лет! Эссе, поэма, исторические очерки, путевые записки, критические заметки о литературе, скульптуре, живописи. танце, музыке, кино. Воистину пестрая картина! Да еще сказки, романы, новеллы. И каждый раз вы искали (вою особую форму — вам необходимы ваши знаменитые ловушки, вот до чего дошло ваше безумие! Вам доставляет удовольствие, обращаясь к воспоминаниям детства, представлять их выдумкой, написанной бессильной, дрожащей рукой шестидесятилетнего старца (в то время как вам в ту пору было двадцать пять лет). Сочиняя страшные истории на ночь, вы избираете в качестве рассказчика какого-нибудь циничного сноба, донельзя спесивого. И поскольку читателю неведомы ваши творческие поиски, он то расхваливал вас как премилого старичка, то ругал как тщеславного юнца. Столь противоречивая реакция доставляла вам нездоровую радость. Что касается тех, кто, не зная вас по-настоящему, все же знал вас чуть больше, то они заявляли, что ваши книги написаны «с завидной легкостью». Весьма, удачное выражение, если учесть, как медленно вы продвигаетесь от страницы к странице! Но вы и не думали огрызаться, вас это веселило, как и всё прочее.

* * *

И все же настал день, когда я подумал было, что победил. Вы опубликовали большой роман в двух томах, что составляло лишь первую часть жизнеописания. Вы оповестили читателей о последующих частях романа, и я рассчитывал, что теперь уж наверняка вы не станете больше отвлекаться ни на что другое. Вовсе не потому, что представлял вас тогда более разумным, чем сейчас. Но не могли же вы оставаться равнодушным к тому приему, который был оказан вашим книгам: вам нравится нравиться. Дружеские чувства, уважение, которыми вас повсюду окружали, позволили мне наконец надеяться, что я получу небольшую передышку. Я был готов уже простить вам все безумства юности, искренне расценить их как «творческие поиски», «годы ученичества». Приближалось наше тридцатилетие: подходящий возраст, чтобы стать рассудительным. Так мечтал ваш обманутый рассудок.

Конечно, мне известно, что у нас под рукой лежит уже довольно пухлая папка с продолжением вашего романа. Но с какой поразительной медлительностью движется дело! Да разве эта папка была единственной... Сколько работ вы начинали, и, по вашему мнению, весьма значительных! Неужели вы так уверены в долгой жизни, что можете преспокойно переходить от одного дела к другому, нисколько не заботясь о том, чтобы завершить хоть одно из них? Я знаю, что это не так. Мысль о смерти почти неотступно преследует вас. Вас не покидает память об утраченных друзьях, вы горько сожалеете об их незавершенном творчестве. Почему бы вам не поразмыслить над их судьбой, с тем чтобы облегчить свою собственную! Можно подумать, что, напротив, эта тоска питает ваше безумие, побуждает вас спешить, хвататься за все — и вовсе не потому, что некое предчувствие предупреждает о тщете всего (я бы это знал), но потому, что с каждой секундой она все больше убеждает вас в скоротечности всего сущего, исчезающего с лихорадочной поспешностью, в том, что дыхание жизни, каким бы долгим оно ни казалось, всего лишь мимолетный вздох.

* * *

Надо ли, рассказав о радостных мечтаниях в год нашего тридцатилетия, напоминать вам о бездне, в которую вы меня ввергли почти тотчас же. Казалось бы, ничто не позволяло предугадать подобное несчастье. Но неожиданно вы опубликовали новый роман, детективный роман! И отнеслись к этому весьма серьезно.

Я не стал бы возвращаться к столь печальному факту, дорогой мой, поскольку вам все же удалось выйти из этой неслыханной авантюры, не слишком замарав себя (но все же немного замарав), если бы внезапно, в последние ночи, наши сны не поведали мне, что вы готовы повторить этот шаг...

Что это? Просто легкомыслие, наваждение или некая мрачная ожесточенность, обнаруживающая неожиданную склонность к самоубийству? Разве вы не представляете себе все последствия своего нового безумства? Не задумываетесь о времени, в которое мы живем, и о том, какими трагическими, но вполне реальными тайнами всецело поглощен наш ум?

* * *

Вы упрямо тешите себя иллюзией, что выкажете достаточное уважение к читателям, предложив им плод немалых своих усилий, и следовательно, вам нечего больше о них беспокоиться. Именно это кажется мне сейчас невозможным, если даже предположить, что это вообще когда-то было возможно. Уже в течение нескольких лет происходящие в мире события — впрочем, это скорее лишь начало их, лишь подступ к самим событиям, — порождают между массами и интеллектуалами, во всяком случае теми, кого волнует судьба и будущее человечества, некое движение, взаимное обогащение какой-то новой энергией. Мы были подготовлены к этому с первых же шагов нашей юности. Мы все время сохраняли эту готовность и эту причастность. (Следует признать, что на этот счет я могу высказать вам лишь свое удовлетворение.) По что полезного и поучительного для себя найдут в детективном романе именно эти знакомые и незнакомые друзья, чьи свидетельства и вопросы задевали вас за живое, неотступно преследовали, те, что требовали, чтобы вы, как и все остальные писатели, помогли им выразить свои мысли, разобраться в самих себе и объяснить другим. Какой найдут они здесь отголосок, отзвук той каждодневной драмы, среди которой вынуждены существовать?

* * *

Вы не шевелитесь. Казалось бы, наше уснувшее тело безмятежно отдыхает. Подозреваю, однако, что последуют самые решительные возражения, мне случалось уже наблюдать, как яростно вы защищали других, и вряд ли вы проявите меньше резкости, когда дело касается вас. Прежде всего вы утверждаете, что та или иная форма романа не исключает ни единого из достоинств, присущих романическому жанру в целом. По главное, вы требуете — не так ли? — права на развлечение. Вы даже уверены, что тут нечто большее, чем право, — долг. Долг автора, а следовательно, также и читателя, каким бы он ни был, особенно когда он утомлен. Получать удовольствие — возможно, первейшая жизненная потребность. Если это принимают без всяких оговорок, когда речь идет о живописи, о музыке или спорте, о пище или любовных радостях, короче, почти всех формах искусства, заявляете вы, — почему же отказывать в том письменному творчеству? Обычно еще соглашаются признать такое право за поэзией: она может воспевать лунный свет, и никто не обвинит ее в том, что она «предает свое высокое назначение». Прозаик требует этого права также и для себя, права на чувственное наслаждение писанием, которое жалуют поэту и которое влечет за собой столь необходимое наслаждение чтением.

* * *

Берегитесь, отвечали вам на это ваши друзья, и я, в свою очередь, так же отвечу. Как отличат ваш роман от тех романов, которые вы первый осуждаете, поскольку они выступают союзниками, пособниками некоего непоследовательного и коварного мира, особенно упорно старающегося сохранить себя? Может, вы к тому же дадите

достаточные «гарантии», чтобы не судить о вас по одним лишь внешним признакам? Я знаю вас, вы этого не сделаете. А если бы даже сделали, разве вы заставите кого-то поверить, что ваше будущее творчество не станет отличаться от прошлого и что столь дорогие вашему сердцу игры не уведут вас на опасный путь? Еще раз скажу, я знаю, что вы всегда действовали подобным образом. Увы! мой дорогой друг, повадился кувшин по воду...

* * *

Пора кончать. Мы заворочались в своей постели, ночь близится к концу. Должен ли я снова замкнуться в своем молчании? Или же я наконец смог убедить вас? И услышу от вас при пробуждении: «Вы правильно рассудили, рассудок мой. Я не примусь за прежнее»?