Вахта «Арамиса», или Небесная любовь Памелы Пинкстоун

ДЕЛА ДОМАШНИЕ

Пол под ногами слегка дрогнул, — это значило, что буксирная ракета отошла от «Арамиса». Симона поколдовала еще немного у пульта, — Паола знала, что это убираются трапы, соединявшие ракету со станцией. Симона включила экран обозрения, и все принялись искать крохотную удаляющуюся звездочку. Паола покрутила головой, но не нашла. Ракета была небольшой, шла почти без груза, — увозила всего четырех человек и кое-какие их вещи, — и поэтому, пока включили экран, она была уже далеко. Ираида Васильевна и Ада смотрели внимательно, — наверное, они-то ее видели. Паола повернулась, пошла к двери и услышала, что Симона тоже поднимается. Если Симона вставала или садилась, то это было слышно в каждом уголке станции.

— Ну вот, — сказала Ираида Васильевна (она очень любила это «ну вот» и даже Симону приучила), — теперь, девочки, до следующего отпуска.

И кому только он нужен, этот отпуск? Симоне все равно, — Агеев вернется не раньше чем через два года, если вообще… Ада видится со своим Сайкиным чуть ли не каждые три недели, и тогда они находят самый неподходящий уголок станции и целуются там, как дураки. А для Паолы эти отпуска…

Навстречу из коридора выполз «гном» с коричневыми плитками аккумуляторов. Паола подставила ему ногу. «Гном» подпрыгнул и шарахнулся в сторону.

«У, тварь окаянная», — с ненавистью подумала Паола.

— Ну вот, — сказала за спиной Ираида Васильевна, — а теперь будем чай пить.

— Сколько по-здешнему? — спросила Паола.

— Двадцать сорок две, — ответила Симона, и Паола перевела часы: «Атос», «Портос», «Арамис» и «Первая Козырева» отсчитывали время по Москве. — А теперь попрошу минуточку внимания. Мои пироги!

— Ваши пироги? — поразилась Ираида Васильевна. — Я допускаю, что вы можете собственноручно смонтировать универсального робота, но испечь пирожок…

— Знают ведь, — засмеялась Симона, — как облупленную знают. Ну, признаюсь. Не я. Мама. Сунула на космодроме.

Мама — это была не совсем мама. Это была мать Николая Агеева. Все невольно перестали жевать.

— Ешьте, медам-месье, ешьте, — сказала Симона. — Связь была.

И каждому показалось, что именно это и было самым главным за последние несколько дней. Вот это далеко не достоверное известие, что агеевцы живы.

— Связь была великолепна. Приняли целых полслова: «…получ…» По всей вероятности, «благополучно».

— Строго определяя, это не связь, а хамство, — сказала Ада.

Ираида Васильевна улыбнулась и кивнула: ну конечно же, «благополучно». Другого и быть не может. Для таких людей, как Симона и Николай Агеев, все всегда кончается благополучно. Потому что они умеют верить в это неизменное «благополучно». И хотя сидящие за столом перебирают сейчас десятки слов, которые могли быть на месте коротенького всплеска, чудом принятого Землей, — все равно для Симоны из всех этих слов существует только одно.

«Если бы так было с ними… — думала Паола, подпершись кулачком. — Если бы два года не было связи с «Бригантиной»… Она не любит своего Агеева. Она просто относится к нему, как жена должна относиться к мужу. Странно, для всего люди напридумывали разных слов, даже больше, чем нужно, а вот для самого главного нашли одно-единственное; называют этим словом все, что под руку попадет, — даже обидно… А может, пришлось бы придумывать для этого самого главного столько слов, сколько людей на свете, — нет, в два раза меньше: для каждых двух… А то ведь, наверное, всем кажется, что только у тебя — настоящее, а все остальные — это так, привычка, или делать нечего, или, как говорит Симона, «сеном пахло»… чушь всё. Всё чушь и всё — неправда. А правда начнется тогда, когда дрогнет пол под ногами и замурлыкают огромные супранасосы, и бесшумно, незаметно даже — снизу или сверху, появится синтериклоновая перегородка, и снова все качнется, и еще, и еще, и когда остановится — это будет значить, что «Бригантина» приняла трап».

— Чай стынет, — сказала Симона, — можно приниматься за пироги.

— С чем бы это? — полюбопытствовала Ираида Васильевна.

— Великорусские. Посконные. Сермяжные. Что, я не так сказала? — Симона умудрялась выискивать где-то совершенно невероятные слова. — Вот, убедитесь. С грибами и с визигой.

— Да, — задумчиво сказала Ада, — эпоха контрабанды на таможенной станции. И много их там у тебя?

— Хватит, — сказала Симона и ткнула кнопку вызова дежурного робота. — Надо припрятать на черный день — имею в виду гостей.

Дверь приподнялась, вкатился «гном». Он бесшумно скользнул к Симоне и остановился, подняв свой вогнутый, словно хлебная корзиночка, багажник. Симона принялась перегружать туда свои пакеты.

— Снесешь в холодильник, киса, — приговаривала она вполголоса, — да чтобы через неделю можно было достать не раскапывая лопатой. А то всегда завалишь…

Паолу немного раздражала манера Симоны говорить с роботами. Ну зачем это, если они все равно ничего не слышат?

Видно, и Симона думала о том же:

— Эх ты, черепаха навыворот. И когда я вас переведу на диктофоны. — Она нагнулась и стала набирать шифр приказа. — Говоришь с ним, как с человеком, а он — ни уха ни рыла. Кстати, какой у нас номер очереди на универсальный?

Паола вскочила:

— Я сама.

Схватила пакеты в охапку, побежала на кухню. Универсальный…

Когда-нибудь его доставят на станцию, и тогда «благодарю вас, мисс, но услуги стюардессы на станции больше не нужны».

Паола вернулась к столу, села пригорюнившись, — одной рукой подперла подбородок, другой поглаживала скатерть.

— Ну что, Паша, взгрустнулось? — Ираида Васильевна наклонила голову, одним глазом глянула Паоле в лицо. «Словно большая, добрая кура», — подумала Паола. — Или, может, обленилась за отпуск? Работа в тягость?

— Да разве я работаю? Смеетесь! — Паола судорожно сдернула руки со скатерти, под столом стиснула кулачки. — Разве так должна работать стюардесса? Вот на пассажирских ракетах, если что случается — стюардесса разве с командой? А? Она с пассажирами. До самого конца. (Ада улыбнулась, еще ни на одной пассажирской ракете до «самого конца» не доходило.) Я, конечно, мало что могу, но ведь главное, чтобы люди чувствовали — о них заботятся, с ними рядом живой человек, а не такой вот паразит. — Паола кивнула на «гнома», все еще покачивавшегося за креслом Симоны.

Симона взорвалась:

— Прелестно! Господа, бумагу мне с золотым обрезом и лебединое перо. Мы пишем рекомендацию мисс Паоле Пинкстоун на предмет ее перехода на рейсовую космотрассу. И чтоб там без паразитов. Мисс не выносит представителей металлической расы.

«Ну зачем она так? — подумала Ираида Васильевна. — Она же знает, что на пассажирские ракеты берут только самых хорошеньких… Даже у нас. Уж такая традиция. А на «Бригантине» за стюардессу этот Мортусян. Так что никуда Паша не уйдет. Что же обижать девочку?»

— Трогательно, — сказала Ада, — а мы, выходит, не люди? Нам не нужно человеческой заботы?

Паола вспыхнула.

— Ох, глупости вы все говорите. — Ираида Васильевна подошла к Паоле, тяжело опустила руки ей на плечи. — Счастливая ты, Паша.

Паола вскинула на нее глаза, но Ираида Васильевна молчала, да говорить и не надо было, — все и так поняли, что, собственно говоря, осталось досказать: «Счастливая ты — тебе есть кого ждать». Все это поняли, и наступила не просто тишина, а тишина неловкая, нехорошая, которую нужно поскорее оборвать, но никто этого не делал, потому что в таких случаях что ни скажешь — все окажется не к месту, и всем на первых порах станет еще более неловко. И только потом, спустя несколько минут, все сделают вид, что забыли.

— А знаешь, откуда твое счастье? — Ираида Васильевна стряхнула с себя эту проклятую тишину, но не захотела, вовсе не захотела, чтобы все забывали, и улыбнулась грустно, и сложила руки лодочкой, и поднесла их к уху, словно в них было что-то спрятано, малюсенькое такое. — Вот когда мы были маленькими, играли в «белый камень»:

— А что, Маришка у тебя играет в белый камушек? — обернулась она к Симоне.

— Да вроде бы — нет.

— И какие льготы предоставляло наличие белого камня? — осведомилась Ада.

— Уже не помню… Кажется — счастье какое-то.

— Да… — задумчиво сказала Паола. — До счастья я немножко не дотянула. Пинкстоун — это не белый камень. Розовенький.

— Все равно, — сказала Ираида Васильевна, — все едино — счастье, — и улыбнулась такой щедрой, славной улыбкой, будто сама раздавала счастье и протягивала его Паоле: на, глупенькая, держи, всё тебе — большое, тяжелое; а та боялась, не брала, приходилось уговаривать…

— Вызов, — сказала Симона и резко поднялась.

Все пошли в центральную рубку. Паола собрала со стола, понесла сама, здесь, с половинной силой тяжести, все казалось совсем невесомым. Шла мурлыкая, песенка прилипла, потому что была такой глупенькой, доверчивой:

Симона вышла из центральной, остановилась перед Паолой. Блаженная рожица, что с нее возьмешь?

— Дура ты, Пашка, вот что, — сказала она негромко.

Паола остановилась и уж совсем донельзя глупо спросила:

— Почему?

— Долго объяснять. Просто запомни: со всеми своими распрекрасными чувствами, со всей своей развысокой душой один человек может быть совсем не нужен другому. Вот так.

«Зачем они все знают, зачем они все так хорошо знают…» — с отчаяньем думала Паола.

Тут взвыли генераторы защитного поля, но сигнала тревоги не было, вероятно, подходило небольшое облачко метеоритной пыли.

— Не осенний ли мелкий дождичек… — сказала Симона и побежала в центральную.

Паола повела плечами, словно действительно стало по-осеннему зябко, и пошла по коридору, как всегда, по самой середине, где под белой шершавой дорожкой — узенький желобок. Приоткрыла дверь своей каюты — потолок тотчас же стал затягиваться молочным искристым мерцанием. Не думая, протянула руку вправо, почти совсем приглушила люминатор. Оглянулась. Напротив, поблескивая металлопластом, — дверь одной из кают, что для «них».

Гулкое ворчанье под ногами усиливалось. Паола перешагнула через порог, неожиданно подпрыгнула, видно, Симона сняла энергию с генераторов гравиполя, и тяжесть, и без того составлявшая что-то около шести десятых земной, уменьшилась еще наполовину. Паола забралась на подвесную койку, поджала ноги. Она знала, что ничего страшного нет, что Симона напевает себе за пультом и ничего не боится, и Ада ничего не боится, и Ираида Васильевна боится только потому, что она всегда за всех боится, — но внизу, в машиннокибернетической, рычало и потряхивало, и ноги невольно подбирались куда-нибудь подальше от этого низа.

Паола подняла руку к книжной полке, не глядя вытянула из зажима алый томик Тагора. И книга раскрылась сама на сотни раз читанном и перечитанном месте:

Страха уже не было, а было повторяющееся каждый раз ожидание какого-то чуда, вызванного, как заклинанием, древней песней о несбыточной — да никогда и не бывшей на Земле — любви.

А станция все летела и летела вокруг Земли, и вместе с Землей, и вместе со всей Солнечной, и вместе со всей Галактикой, и вместе с тем, что есть все это все галактики вместе, и то, что между ними, и то, что за ними; и только, затихая, мурлыкали сигматеры первой зоны защитного поля, и только чуть посапывал регенератор воздуха, и только жемчужным, звездным блеском мерцал люминатор, и никаких чудес не могло быть на этом белом свете… «Но юный принц мимо нашего дома промчался, и драгоценный камень с груди своей я бросила ему под ноги».[1]