Валерия

ГЛАВА XI

Через несколько минут после Лионеля явились Жиронак и жена его, и время до обеда прошло в восклицаниях и поздравлениях, запечатленных живостью национального характера, от которой хозяева мои не отвыкли во время своего долгого пребывания в деловой столице Англии. К счастью, они знали почти всю историю моей жизни, так что мне пришлось объяснять им немногое.

Обед не ждет никого; и в продолжение моей полной приключений жизни я заметила, что ни горе, ни радость не делают людей глухими к обеденному звонку. В то са-мое время, как м-м Жиронак распространялась об удовольствии видеть у себя брата de cette chиre Valйrie, да еще к тому же si bel homme et brave officier, et d'une ressemblance si parfaite avec sa charmante soeur, доложили, что обед подан, и поток гостеприимного красноречия ее вдруг прекратился. Мосье Жиронак объявил, что все мы умираем с голода, и что лучше замолчать и подумать чем бы наверстать трату сил на все эти волнения.

Жена его засмеялась, сказала, что он un barbare, un malheureux sans grandeur q'вme, и повела Августа в столовую; она была au comble du dйsespoir, что обед сегодня самый плохой, но это не помешало нам найти его прекрасным. Когда подали кофе, явился; к моему удивлению, де Шаванн.

Жиронак поглядел на меня так лукаво, что я догадалась, что приход графа для него не неожиданность. Граф прежде никогда не бывал у него по вечерам.

Я смутилась при его появлении, и это не ускользнуло от его внимания, как узнала я после; однако ж он как человек образованный не дал этого заметить. Раздраженная несколько улыбками Жиронака, я призвала себе на помощь гордость и, конечно, вовсе не способствовала веселости вечера.

Невозможно было вести себя лучше Шаванна, надо отдать ему справедливость. Я невольно сравнивала его с другими. Узнавши о приезде брата, которого я не видела несколько лет, он не удалился тотчас же, как сделал бы другой, и не рассыпался в пустых поздравлениях по случаю события, слишком важного для фраз. Он не преследовал меня вниманием, которое было бы для меня тягостно в эти минуты, но выказал особенное желание сблизиться с Огюстом. Он обращался с ним с отличным уважением, хотя и был старше его чином. Разговор его был жив и умен и не лишен теплого чувства. В беседе было что-то привлекательное, и ему удалось — не знаю, с умыслом или нет — отвлечь внимание общества от моего дурного расположения духа.

Между прочим, я помню, что, предложив Огюсту свои услуги и попросив его пользоваться его верховыми лошадьми и кабриолетом, он сказал, что месье де Шатонеф не должен видеть в этом предложении ничего неуместного, потому что фамилии наши, вероятно, состоят в родстве, и он приходится ему каким-нибудь кузеном. Один из де Шаваннов в старые годы породнился посредством брака с Шатонефами в Гаскони, когда родичи их стояли с Плантагенетами против французских королей дома Валуа.

Несмотря на то, что я никак не могла освободиться от мысли, что Жиронаки стараются пробудить во мне и в графе взаимную любовь, этот вечер оставил во мне приятное впечатление. Я нашла, что Шаванн — человек с отличным вкусом и чрезвычайно образованный. Тем не менее, однако же, я была рада, когда он нас оставил.

Вскоре потом Огюст заметил, что я не весела, и мадам Жиронак поспешила сказать, что меня утомила, вероятно, неожиданность свидания с дорогим сердцу братом.

Огюст ушел с Лионелем, дав слово прийти опять завтра поутру. Уходя, Лионель сказал мне:

— Я думаю, мне не помешает съездить завтра утром в Кью, засвидетельствовать мое почтение Сельвину. Не будет ли от вас какого поручения?

— Скажите ему, что брат мой приехал, и спросите, когда он может к нему явиться.

— А он ответил, что сам к вам приедет. Вы этого желаете?

— Я желаю того, о чем спрашиваю, то есть узнать, когда мы можем застать его дома. Плохо я знаю Огюста, если он не желает поблагодарить человека, постоянно покровительствовавшего его сестре. А знаете ли, семейство Сельвина увеличилось. Сын его уговорил Каролину Стенгоп выйти за него замуж, и она живет теперь У судьи.

Лионель изъявил свое удивление и удовольствие при этой вести, но мне показалось в ту минуту, что удовольствие его не было совсем искренно. После, однако же, я имела случай убедиться, что тень, набежавшая в эту минуту на его лицо, была следствием мысли, а не чувства.

Пожавши руку Лионелю и поцеловавши брата, я осталась наедине с Жиронаками.

— Прекрасно, mademoisell Шатонеф, — сказал Жиронак, — вы нашли прекрасного братца и потому решились повергать в отчаяние всех прочих. Или вы обходились с нами так свысока только затем, чтобы растерзать сердце одного бедняжки Шаванна?

— Я уже сказала вам, месье Жиронак, — отвечала я, — что графу решительно нет никакой надобности обращать внимание на мое с ним обхождение. Если он это замечает, так я этого не замечаю. Он хорошо образованный, приятный человек, который смотрит на меня, как на всякую другую, с которой рад поговорить в минуту расположения, и которую, в противном случае, оставляет в покое, как все благовоспитанные люди. Но я, повторяю вам, вовсе не думаю замечать, как он со мною обходится: гордо или нет. Точно так же, как он не замечает этого во мне, я уверена.

— Так зачем же он сюда приходил? Прежде он никогда не бывал у меня по вечерам. Не для жены же моей, надеюсь. У меня тоже есть глаза, и я вижу кое-что.

— В этом я не сомневаюсь, — отвечала я, — полагаю, что вы сами его пригласили, и если вы сделали это для меня, так я должна просить вас не доказывать впредь вашего расположения такими средствами. Я не желаю его видеть.

— Как вам не стыдно, мосье Жиронак, — сказала жена его. — Вы сердите ее своими шутками. Зачем мучить девушку разговорами о человеке, которого она видела всего три раза в жизни, и к которому она совершенно равнодушна?

— Madame, — отвечал Жиронак с истинным или притворным гневом, — вы неблагодарная, вы. .. вы. .. не нахожу слов, чтобы выразить вашу чудовищную неблагодарность. Я непонятый человек, а мадемуазель де Шатонеф — ребенок или сама себя не понимает. Отказать мне графу де Шаванну или нет? Нет; потому что если она ребенок, так о ней должны заботиться другие; а если она сама себя не понимает, так слава Богу, что другие ее понимают. Вот и все. И вот почему я не откажу графу. Напротив того, я приглашу его к обеду завтра, послезавтра. Если он откажется, так клянусь честью, я никогда не буду обедать дома.

Я не могла не рассмеяться этой выходке. Он погладил меня по голове, сказал, что я была бы une bonne enfant, не будь я так чертовски упряма, и посоветовал мне пойти выспаться.

Я простилась и ушла к себе в комнату, но не спать, а размышлять.

С приездом Августа проснулись во мне чувства, долго спавшие в глубине души.

Воспоминание об отцовском доме, любовь к родине, любовь к отцу, всегда меня ласкавшему, привязанность к матери, сестрам и братьям пробудились во мне с новою силой.

Я начала думать, как жаль будет расстаться с братом после такого короткого свидания и начала чувствовать, чего до сих пор не замечала, — что грустно и тяжело жить на чужой стороне, вдали от друзей и родных, на которых можно понадеяться в несчастье и болезни. Мрачна показалась мне картина одиночества под старость и кончины далеко от друзей детства.

Потом, по необъяснимому сцеплению мыслей, связывающему в уме нашем вещи, по-видимому, совершенно разнородные, но в сущности родственные, я начала думать: зачем же мне оставаться одинокою? Зачем чуждаться родни, опираясь только на себя, и лишать себя ради воображаемой независимости удовольствий общественной жизни и сладких семейных уз?

Может быть, присутствие брата открыло мне глаза, и я увидела, что на свете нет истинной независимости. Для осуществления этой мечты надо удалиться, подобно Робинзону, на безлюдный остров; но такой независимости, конечно, никто не пожелает.

И прежде, нежели я заснула, я начала, кажется, думать о графе де Шаванне. Мысли мои вертелись, впрочем, только около того, что ни он, ни я друг о друге не заботимся, и что я не изменю принятому намерению никогда не выходить замуж. Все это доказывало, может быть, что я не была совсем равнодушна к графу и скоро сделалась еще неравнодушнее. Сказал же один знаток человеческого сердца, что, если бы он захотел внушить любовь женщине, первою заботою его было бы заставить ее думать о нем — даже ненавидеть его, лишь бы только она не оставалась равнодушною.

И действительно, если женщина начинает часто о ком-нибудь думать, то, каковы бы ни были ее мысли, она близка к любви. Не то ли было и со мною?

Но тогда эта истина была для меня так недоступна, что я даже не предложила себе этого вопроса. Помню только, что я во сне видела себя перед алтарем с графом де Шаванном; и вдруг вбежала мадам д'Альбре, леди Батерст, Стенгопы, леди M и разлучили нас силой. Я заплакала так горько, что проснулась и не скоро уверилась, что все это был сон.

Рано по утру пришел Огюст. Месье Жиронак ушел давать уроки на флейте и гитаре, а жена его была так занята цветами, что мы могли беседовать наедине до самых сумерек и рассказали друг другу в продолжение этого времени все свои приключения.

— Ты рассказала мне все, Валерия, — сказал он, выслушавши меня, — все твои печали и горести, все удачи и удовольствия; как помогала ты любви других, как приобрела маленькое состояние и сделалась почти миллионеркой, — а ничего не сказала о своих сердечных делах. Ты или ужасная лицемерка, или у тебя нет сердца.

— Кажется, последнее, — отвечала я. — По крайней мере, мне нечего рассказывать тебе о сердечных делах. Не знаю, я ли в том виновата или другие, только никто в меня не влюблялся, за исключением негодного Г** , и я ни в кого не влюблялась.

Огюст посмотрел мне пристально в глаза, как будто хотел заглянуть мне в душу, но я встретила его взор спокойно и, наконец, невольно расхохоталась.

— Так это правда? — сказал он, убежденный моим смехом.

— Честное слово, — отвечала я.

— Да, нельзя не поверить твоему взгляду и смеху.

— Поверь, что никто не был в меня влюблен, а де Шатонеф не отдаст своего сердца тому, кто его не желает.

— Это очень странно, — сказал он. — А Лионель Демпстер?

— Он немного старше Пьера, которого я щипала, когда мне хотелось выйти погулять. Он смотрит на меня, как на сестру, почти, как на мать.

— Как на мать!

— Да, он сам говорил что-то в таком роде. Он человек с умом и дарованиями и годится тебе в приятели; но мне он не пара. Софье или Элизе — дело другое.

— Ты вечно заботишься о других, Валерия. Когда же подумаешь о себе?

— Кажется, я позаботилась о себе уже довольно. Ты забыл, что у меня две тысячи пятьсот франков годового дохода.

— Но две тысячи пятьсот франков не муж.

— Кто знает! На них можно купить и мужа, особенно у нас на родине, где не все миллионеры, как эти холодные островитяне.

— Ты, кажется, сама сделалась холодной островитянкой.

— Да, и месье Жиронак клянется, что я умру старой девой.

— А ты что на это говоришь?

— Может статься. Кто-то подъехал. Кто это?

Я подошла к окну и увидела экипаж Сельвина и Лионеля у его дверец. Ступеньки были проворно отброшены, и в комнату вошла Каролина; она объявила, что свекровь прислала ее за мною и Огюстом. «Муж мой, — сказала она, — и отец его непременно сами явились бы к месье де Шатонефу, если бы их не задержало заседание суда. Они ужасно заняты». Жиронаков она пригласила на следующий день обедать в Кью, а меня и Огюста просила ехать сейчас же.

— Ступайте, Валерия, — сказала она, — соберите что нужно на неделю.

— Что вы на это скажете? — спросила я, обращаясь к брату и Лионелю. — Вас непременно надо об этом спросить — вас, царей природы, как вы величаете сами себя, вас, которые вдвое тщеславнее нас и проводите за туалетом вдвое больше времени, нежели мы, оклеветанные женщины. Что вы на это скажете? Можно собраться так скоро? Я не заставлю вас ждать больше десяти минут; и позову к вам мадам Жиронак, которой вы можете передать свое поручение лично.

Не дожидаясь ответа, я поспешила к себе в комнату одеться в дорогу и собрать кое-какие вещи. Мадам Жиронак заменила меня между тем в гостиной, и вслед за тем там послышался веселый смех.

Не успела я еще одеться, как кто-то стукнул два раза в двери и минуты через две мужские шаги раздались по направлению в столовую. Окна моей комнаты выходили во двор, так что я не могла видеть, кто пришел; а горничную, бегавшую взад и вперед с разными коробками, спросить я не хотела.

Так кончила я свой туалет; не знаю почему, сердце билось у меня сильнее обыкновенного. Я надела шляпку и шаль и сошла вниз в каком-то смущении и нетерпении, хотя и не ожидала встретить кого-нибудь преимущественно перед другими.

Я застала гостей усердно убирающими котлеты и зеленый горох. В числе их был и Шаванн, которого я никак не ожидала видеть.

Он встал при моем появлении из-за стола, сделал шага два мне навстречу, поклонился, сказал мне несколько любезных слов и прибавил, что приехал пригласить моего брата прогуляться с ним верхом и посмотреть Лондон.

Все это было сказано просто и свободно; в словах и в голосе его не было ничего такого, что могло бы заставить меня покраснеть, однако же в первую минуту я почти не умела ему отвечать. Но не должно забывать, что Жиронак беспрестанно дразнил меня графом, и я поневоле приписывала его внимательность к Августу более сильной побудительной причине, нежели простой учтивости.

Граф, видя мое смущение, сам смутился на мгновение и покраснел. Глаза наши встретились; встреча эта была мгновенная, мимолетная, но с этой минуты между нами установилось какое-то взаимное понимание.

Все это сделалось гораздо скорее, нежели сколько надо времени на описание. Заметив, что все на нас смотрят, я тотчас же очнулась, ответила графу в немногих словах и села за стол между братом и Лионелем. Разговор обратился к тому же предмету, о котором говорили до моего прихода, и беседа завязалась очень приятная, как всегда бывает между четырьмя или пятью образованными людьми, нечаянно сблизившимися и желающими друг другу понравиться.

Лионель, как я уже не раз имела случай заметить, был очень остер и умен и еще более развернулся во Франции, так что я редко встречала молодых людей, которые могли бы стать с ним наряду. Граф был тоже человек даровитый и образованный, с оттенком британской задумчивости в характере; брат, горячий воин, кипел молодостью и веселостью, мечтал о великой будущности и был в восторге, видя перед собою давно потерянную сестру. Каролина Сельвин была резва и жива; мадам Жиронак тоже; а я, желая загладить глупое поведение вчерашнего вечера, всеми силами старалась поддерживать общую веселость.

Кажется, это мне удалось, потому что всякий раз, как поднимала глаза, я непременно встречала покоящийся на мне глубокий, серьезный взор Шаванна. Это доказывало, что я или слова мои его интересовали.

Завтрак еще не кончился, когда вошел месье Жиронак, и мы условились, что он приедет на другой день к вечеру с женою в Кью. Перед отъездом Каролина сказала, что она надеется, что граф посетит месье де Шатонефа у них в загородном доме, не дожидаясь визита ее мужа и старого Сельвина, слишком занятых теперь делами.

Граф тотчас согласился; он, Лионель и Август тут же условились прокатиться верхом дня через два или три.

Каролина поспешила нас увезти, говоря, что свекровь ее подумает, пожалуй, что она убежала. В Кью приняли меня, как родную, а Августа, как старого друга.

Время шло приятно. Это было весною. Местоположение дачи на берегу Темзы очаровательно, и на этот раз английский май был именно таков, каким описывают его поэты, то есть каким он бывает во сто лет раз.

Все желали друг другу нравиться, а Сельвины принадлежали к числу тех редких людей, которых, чем больше знаешь, тем больше любишь. От старика Сельвина у меня не было тайн; я смотрела на него почти как на второго отца, а Август готов был полюбить его за расположение ко мне. Мы много толковали с ним о моих делах и рассуждали, известить ли родителей о моем существовании. Мы решили этот вопрос положительно. Оставалось решить, будет ли бесполезно возвратиться мне во Францию, и следует ли туда возвращаться при моих теперешних обстоятельствах.

Август ничего не мог сказать. Как молодой француз и еще более как офицер он знал законы своей страны меньше старика Сельвина. Впрочем, оба были согласны в том, что лучше мне не ехать во Францию, пока я не принадлежу совершенно себе, то есть не принадлежу кому-нибудь другому.

Я глубоко вздохнула. Горько подумать, что никогда не увидишь своих родителей или товарищей детства!

Старик Сельвин заметил мое волнение, положил мне руку на плечо, и сказал:

— Возвратиться на родину было бы теперь безумством. Мой совет — оставайтесь здесь, продолжайте свои занятия и предоставьте вашему брату открыть отцу столько, сколько он найдет нужным. Я даже не думаю, чтобы надо было сказать ему, где вы живете; если он желает писать к вам, он может передавать письма брату, а тот будет адресовать их на мое имя, чтобы и на почте нельзя было узнать вашего адреса. Остальное предоставьте времени и Провидению, которое никогда не оставляет смиренных. Вот что советует вам старый адвокат; обсудите слова мои вдвоем с братом. Они хоть и не льстят, может быть, вашим чувствам, но вы, вероятно, найдете их благоразумными. Теперь пойдемте на луг к дамам, которые нашли, кажется, какой-то новый магнит.

— Я совершенно уверена, — отвечала я, — что совет ваш благоразумен, и благодарю вас за него. Отец не может быть к своей дочери добрее, нежели вы ко мне. Бог благословит вас за это. Только знаете ли, — мне в эту минуту очень грустно и не хочется вмешиваться в веселое общество. Пойду к себе и возвращусь, когда эта глупая тоска пройдет.

— Не называйте ее глупою, — возразил старик с улыбкою. — Что естественно, то не глупо. Только не поддавайтесь этой грусти. Чувства — хорошие слуги, но плохие господа. Делайте что хотите, только воротитесь к нам поскорее. А мы, месье де Шатонеф, посмотрим, что там за новые лица.

С этими словами он отвернулся и ушел, опираясь на руку брата и оставив меня успокоиться и собраться с мыслями, что было, может быть, тем затруднительнее, что в новом госте я узнала графа де Шаванна.

Я распространилась о чувствах, волновавших меня в этот период жизни, по двум причинам: во-первых, это самый важный момент в моей жизни, а во-вторых, описывая до сих пор больше факты и дела, я, вероятно, являюсь читателю суше и холоднее, нежели я в самом деле. Меня сделали жестокою обстоятельства и люди. Несчастия закалили мой характер и отчасти даже сердце. Они пробудили во мне гордость, поставили меня в оборонительное положение и в каждом незнакомом лице научили меня видеть будущего врага.

Счастье все это изменило. Враги мои были обезоружены или раскаялись. Я всем простила, со всеми примирилась. Я была любима и уважаема теми, которых в свою очередь могла любить и уважать и дружбою которых могла гордиться. Я видела брата, все еще надеялась на прощение родителей, — и отчего не признаться? — начинала считать не совсем невозможным, s, что я выйду когда-нибудь замуж.

Все это произвело во мне мало-помалу перемену чувств и образа мыслей. Сердце мое таяло, таяло, и наконец растаяло, так что я почувствовала необходимость остаться наедине и дать волю слезам. Я ушла к себе в комнату, бросилась на постель, и долго, долго плакала.

Но то были не те слезы, какие вызвал жестокий поступок мадам д'Альбре, — не слезы оскорбленной гордости, вызванные леди Батерст, — нет, то были слезы любви, теплоты сердечной, почти радости. Они текли тихо и сладко. Выплакавшись, я умылась, пригладила волосы и пошла присоединиться к веселому обществу в сад.

Граф успел уже приобрести расположение не только Каролины, но и всего семейства Сельвинов. Он нарочно приехал в Кью пригласить моего брата и Лионеля поехать с ним послезавтра в Вормвуд-Скробс, где в честь какого-то иностранного принца назначен был смотр трем полкам легкой конницы и конной артиллерии.

Смотр должен был кончиться примерным сражением, и граф думал, что это зрелище любопытно для бывшего гусарского офицера.

Они толковали об этой поездке до тех пор, пока дамы не изъявили своего желания тоже взглянуть на этот смотр, и тогда решили, что Каролина, две мисс Сельвин и я поедем с Лионелем в экипаже судьи, а Август и граф будут сопровождать нас верхом, и что с маневров все мы возвратимся к обеду в Кью, а на следующий день — в город.

Граф де Шаванн оставался недолго, и имел только случай сказать мне несколько самых незначительных слов. Но я заметила, что он и в этот раз обращался со мною не так, как с другими. С другими он разговаривал каким-то гордо-смиренным тоном, полушутливо, полусерьезно, — со мной же всегда серьезно и вслушивался, казалось, в каждое мое слово с особенным вниманием.

Он никогда не шутил со мною, он не был и педантом в своих разговорах. Он как будто хотел доказать мне, что он не пустой светский болтун.

Уходя, он в первый раз подал мне руку a l'anglaise, глаза наши встретились, и я, кажется, опять покраснела; он тотчас же потупил взор, поклонился и взял шляпу, но не забыл пожать мне руку. Он простился с судьею и его сыном, сел на лошадь (он превосходно ездил верхом) и удалился в сопровождении своего грума.

Не успел он скрыться из виду, как сделался предметом общего разговора.

— Что за очаровательный человек! — сказала Каролина. — Сколько ума, сколько жизни, сколько чувства! Где вы его подцепили, Валерия?

— Я уже говорила вам, что он старинный приятель Жиронака и нечаянно встретился у него с Августом, которого и полюбил с первого раза. Вот все, что я о нем знаю.

— Он очень хорош собою, — продолжала Каролина. — Вы как находите, Валерия?

— Да, это правда. Только у него немножко женские черты.

— О, совсем нет, — возразила Каролина.

— Каролина, — сказал, смеясь, Сельвин, — вы не имеете права замечать достоинства пи в ком, кроме меня, вашего мужа и главы.

— Чудовище! — отвечала она, рассмеявшись. — Да я никогда и не воображала вас прекрасным или умным. Я вышла за вас замуж только, чтобы избавиться от тирании моей учительницы музыки. Не смотрите так грозно, Валерия! Теперь меня уже нельзя поставить в угол. Муж не позволит.

— Он сам поставит вас в угол, — отвечал судья, который души не чаял в своей невестке.

Она, действительно, стоила этой любви.

— А помните вы, Сельвин, — сказала я, — как вы утверждали, что мужья вообще, и вы в особенности, вовсе не тираны? Какой же совет даете вы теперь своему сыну?

— Знаете ли что, — шепнул он мне. — Я думаю, что вы скоро отправитесь во Францию. Пойдемте, пройдемся по кедровой аллее. Мне надо с вами поговорить.

Я взяла его под руку; сердце у меня сильно билось, потому что я догадывалась, о чем он хотел говорить. Мы вошли в уединенную аллею, тянувшуюся вдоль реки.

— Вы знаете, — сказал Сельвин, не глядя на меня, может быть, из опасения смутить меня, — я не только ваш законный советник, но и избранный вами самими попечитель; так без дальнейших предисловий, — кто он,

Валерия?

— Я не стану притворяться, будто не поняла вас, хотя, уверяю вас честью, вы ошибаетесь в своих предположениях.

— Ошибаюсь! Едва ли; я не ошибаюсь.

— Я вам говорю; ошибаетесь. Я видела его всего раза четыре и не говорила с ним больше пяти слов.

— Да кто он?

— Знакомый Жиронака, граф де Шаванн. Отец его эмигрировал в Англию во время революции, занялся торговлей и приобрел до 40 000 фунтов. Во время реставрации старый граф возвратился во Францию, был пожалован Людовиком Восемнадцатым кавалером Почетного Легиона, и вскоре потом умер. Месье де Шаванн, воспитанный в Англии, больше англичанин, чем француз, и редко ездит во Францию. Вот все, что я о нем знаю, и то случайно. Месье Жиронак рассказал мне эти вещи, о которых я и не думала спрашивать.

— Все это хорошо, только надо узнать о человеке что-нибудь положительное, прежде нежели отдать ему руку.

— Я сама так думаю. Но так как я не намерена отдавать ему моей руки, то и довольствуюсь тем, что о нем знаю.

— А что вы знаете? То есть, что вы узнали сами, а не слышали от других.

— То, что он человек очень любезный, образованный и, кажется, добрый. Он очень ласков с Августом.

— Да, люди часто бывают ласковы к тем, у кого есть хорошенькие сестры, в которых они влюблены.

— Может быть; но к настоящему случаю этого применить нельзя; положим, что у Августа и хорошенькая сестра, да граф в нее не влюблен.

— Может статься.

— Без сомнения.

— Хорошо. Что знаете вы о нем еще?

— Ничего.

— Не знаете ни его характера, ни правил, ни привычек?

— Право, послушать вас, так можно подумать, что дело идет о найме слуги, и что де Шаванн ищет этого места. Какое мне дело до его характера и правил? Я знаю только, что он смотрит благородным человеком и нисколько не похож на фата или педанта, что в ваше время редкость.

— Каролина говорит, что он очень не дурен собою.

— Я с ней согласна. Только из этого ничего не следует.

— По крайней мере, не много. Так больше вы о нем ничего не знаете?

— И не желаю знать. Кажется, я и то уже довольно знаю о знакомом со вчерашнего дня.

— Хорошо, хорошо, — продолжал судья, покачивая головою. — Он мне нравится. Я наведу справки.

— Только, пожалуйста, не ради меня, — сказала я.

— Мадмуазель де Шатонеф, — сказал он сухо, хотя и шутя, — я стар, вы молоды, а молодежь, я знаю, считает нас стариков, ни на что не годными.

— Нет, нет, поверьте, я этого не думаю.

— Я тоже. Так предоставьте же мне действовать по моему усмотрению и позвольте мне, для вашего успокоения, заметить, что у меня у самого есть две дочери и еще сын, кроме Чарльза. Я очень рад видеть у себя за столом человека образованного, не дурака и не фата, как вы заметили; но чтобы он сделался у меня в доме habitue, для этого я должен прежде узнать о нем побольше. Однако колокол уже позвонил, и я советую вам, не теряя времени, заняться вашим туалетом. И главное, не отступайте от вашего решения никогда не выходить замуж, потому что мужья тираны.

Можете себе вообразить, что я воспользовалась его словами и поспешила убежать от прозорливого старика.

— И как это он все видит? — подумала я. — В одну минуту он прочел все, как по писанному. Но в мое сердце он не заглянул, я думаю; сама не понимаю, что в нем происходит.

Я не знала еще в то время, что, когда душою нашей овладеет сильная страсть, или даже когда она только что зарождается, мы понимаем себя меньше всех.

Я не знаю и не старалась узнать, собирал ли судья справки о графе, как был намерен. Не знаю также, что было их результатом. Но на следующее утро граф явился с верховою лошадью для Августа; он не спросил, дома ли мы, но приказал нам только кланяться и пригласил брата ехать с ним верхом.

Лионеля не было, он уехал по делам в город. Август и граф уехали вдвоем и воротились уже под вечер, незадолго до обеда. Граф уехал, не сходя с лошади.

Признаюсь, что это доставило мне больше удовольствия, чем если бы он вошел. Я видела в этом поступке много деликатности: он не хотел быть в тягость ни мне, ни Сельвинам.

Август в продолжение всего обеда читал панегирик графу и уверял, что в нем есть все, чего только можно искать в друге или любовнике.

— Ого! — воскликнул старик Сельвин, выслушавши Августа. — Кажется, этот граф с черными усами скоро одержал победу. Того и смотри, что еще кто-нибудь убежит! (Он взглянул на Каролину. ) Мадемуазель де Шатонеф очень искусна на эти дела. Но из моего дома не улизнуть никому.

Обед прошел очень весело. После обеда занялись музыкой, и Сельвин только что попросил меня что-нибудь спеть, когда вошел слуга Лионеля. Он прискакал из Лондона отыскивать своего господина, на имя которого была получена из Парижа огромная пачка писем с надписью: доставить немедленно.

Это нарушило на минуту наше веселье; но скоро оказалось, что главное письмо было к моему брату от парижского коменданта, звавшего его назад. Его требовали туда к 3 июня.

Горько было нам расстаться после такого короткого свидания, но мы утешились тем, что Па-де-Кале не Южный океан.