Валя

Отъезд

До войны Валя с Люськой жили в новом доме. Он был построен в тот год, как Люська родилась.

Серый дом с большими окнами. Каждое окно, как пирог, разрезано на много одинаковых квадратных частей.

Серые длинные балконы, — дом с этими балконами напоминал комод с выдвинутыми ящиками.

Рядом находилась фабрика-кухня, тоже новая. Второй этаж ее был во всю длину здания, а первый только на полдлины, вместо другой половины круглые каменные столбы и каменный навес над головой. Дети, играя на улице, забегали под навес и кричали: «Ага!» или: «Ура!» или: «Ух!» — им нравилось, как гулко и чуждо раздаются между каменными столбами их голоса.

Тротуар перед домом был исчерчен мелом для игры в классы.

Улица вливалась в проспект. По проспекту ходил трамвай. Длинные вагоны красными полосками, звеня, пересекали перекресток. На проспекте было людно, а на улице, где жили Валя и Люська, спокойно; никто не мешал прыгать на одной ноге по асфальту, исчерченному меловыми клетками.

Вход в их квартиру был со двора.

Двор небольшой, тоже залитый асфальтом. Шаги в нем звучали резко, как щелчки.

С четырех сторон двора теснились окна. Вечером они светили, бывало, разным светом: оранжевым, белым, зеленым.

В войну перестали светить: затемнение. Все купили в магазине специальные шторы из черной бумаги. Но проще было совсем не зажигать свет — стояли белые ночи. Женщины сумерничали у темных открытых окон. Мерцали лица. Клочок смуглого неба над двором остывал от дневного жара.

Прежде по воскресеньям на подоконниках играли патефоны. Перебивая друг дружку, играли фокстроты и песни. В войну патефоны замолчали. Во дворе, под аркой подворотни, воцарился черный рупор радио.

Трубным голосом, слышным во всех квартирах, он читал сводки, говорил речи, пел, выкрикивал лозунги. Он выл ужасным воем, когда нужно было прятаться в подвал. И если иногда, после непрерывного говоренья, пения и воя, он ненадолго притихал, — его неугомонное сердце стучало громко и тяжело.

Вот так он молчал и стучал, когда Валя и Люська вместе с матерью спеша выходили со двора в один очень жаркий день.

Дворничиха с противогазом через плечо стояла у ворот. Она спросила:

— Откуда же отправка им?

— С Витебского, — на ходу ответила мать.

Красные трамваи, звеня, подходили к остановке. С них были сняты дощечки, указывавшие, куда они идут (чтобы этими указаниями не могли воспользоваться шпионы). Подошел девятнадцатый номер. Мать не знала, идет он к Витебскому или нет, и спрашивала у людей, а они тоже не знали. «Доедете», — сказал наконец с площадки какой-то дядька, но было поздно трамвай тронулся, и мать побоялась вскочить с Люськой на руках. «Ой, беда, ой, опоздаем», — твердила она. Но подошла девятка, и они сели уже без сомнений.

Витрины магазинов были заслонены фанерными щитами. На одном щите наклеена газета. На другом написаны стихи черной краской. Валя прочла название стихотворения: «Ленинградцам».

В небе висела серебряная колбаса.

Чей-то памятник был обложен мешками с песком.

По мостовой шли мужчины в штатском, с противогазами, и с ними военный командир.

Стояла очередь перед лотком с газированной водой.

Бежала собачка на ремешке, за ней бежала, держась за ремешок, девочка с авоськой, в авоське капустный кочан как мяч в сетке.

Всё это плыло в пекле дня — щиты, стихи, колбаса, собачка, мешки, пробирки с красным сиропом, военные и штатские.

Витебский вокзал был Вале знаком, прошлым летом она уезжала отсюда в лагерь, в Детское, и сюда же приехала из Детского: загорелые пионеры шли тогда по платформе с барабаном и с букетами, а родители их встречали. Теперь Валя бежала по знакомой платформе, держа Люську за руку, за другую руку держала Люську мать. Со всех сторон их толкали. Было жарко, как еще никогда в жизни. Всю длинную платформу пробежали они и сбежали по ступенькам вниз, на огненную землю, перевитую сверкающими рельсами. Они пролезали под вагонами и цистернами; на секунду их обнимала тень, казавшаяся прохладной. Знойно пахло железом, черные смолистые лужи были налиты на земле и черные расставлены горы угля.

Из-под одной цистерны вынырнули и увидели громадную толпу людей. Тут не было никаких платформ, ни ларьков, ничего — толпа людей и над толпой теплушки, вереница теплушек. Увядшие ветки, свернув неживые листья, свешивались с их крыш. На одной крыше стоял кто-то и кричал знакомые слова про фашистов, агрессоров. Слова то отчетливо были слышны, то уносило их в другую сторону дуновением горячего ветра. Мать металась, твердя:

— Где же он! Ну где же он!

И вдруг они услышали отцовский голос:

— Нюра! Нюра!

Отец подходил к ним, одетый в военную форму. В военном он был худее и меньше ростом. Он сказал:

— Я боялся, ты опоздаешь.

Мать ответила:

— Я заезжала за детьми.

Она сняла с головы косынку и стала обмахивать лицо. Отдышавшись, заплакала, а отец ее утешал.

Совсем они не опоздали, еще даже паровоз не был прицеплен. Черный большой паровоз, могуче двигая рычагами, гулял в отдалении. Он приблизился: к нему обернулись, разговоры стихли. Но он опять великодушно отошел, бросая ярко-белые крутые облака в синее небо. Люська смотрела на него с отцовских рук и кричала: «Ту-ту!» Рядом пели хором: «Пусть ярость благородная вскипает как волна». Подошла продавщица мороженого, она продавала эскимо на палочках.

— Дайте нам, — сказал отец.

Продавщица не слышала, она продавала другим и отсчитывала сдачу, доставая мелочь из кармана своей белой куртки. Вале очень хотелось мороженого, у нее просто горло горело. Она забеспокоилась, что продавщица всё продаст и им не хватит. Но настал их черед, и она им дала четыре эскимо. Мать, заплаканная, тоже стала есть.

— Так мы и не снялись все вместе на карточку, — сказала она.

— Детей увози, если будет такая возможность, — сказал отец, глядя, как Люська лижет эскимо.

Рядом пели: «Идет война народная, священная война».

Вдруг качнулись теплушки и лязгнули: это, подойдя под шумок, прицепился паровоз. Мать зарыдала. Кругом стали целоваться. Заиграла гармонь — так громко, словно закричала. Отец поцеловал Люську и спустил наземь. Поцеловал Валю: на нее пахнуло знакомым табачным духом, а ее губы были липкие, онемевшие от эскимо. Онемевшими губами она сказала:

— До свиданья, папочка.

Что-то докрикивал, торопясь, человек на вагонной крыше. Ополченцы лезли в теплушки.

Теплушки двинулись, покатились на высоких колесах; в распахнутых дверях — лица, гимнастерки, пилотки. Толпа хлынула вслед, но за поездом долго ли угонишься! Быстрее — и замелькали теплушки, уже и лиц не различить, мелькает темная в перехватах полоска сквозь дрожащую радугу слез.

Рукой Валя стерла с глаз радугу.

Последний вагон мелькнул, за ним открылась пустота рельсов и шпал.

Они пошли домой.

Приходит тетя Дуся и говорит:

— Прежде всего, Нюра, ты сшей рюкзаки.

До этого мать хваталась то за одно, то за другое. Постирав, начинала гладить. Не догладив, садилась починять белье. Бросив починку, стала из своих платьев шить платья для Вали и Люськи.

— Будет в чем ходить, — говорила она соседкам. — Будем не хуже людей. А то они из всего повырастали.

На фабрику она больше не ходила.

Тетя Дуся пришла и увидела раскиданное по комнате белье и лоскуты.

— Когда сошьешь рюкзаки, — сказала тетя Дуся, — сразу будет ясность: что брать, что нет.

Мать послушалась, бросила недошитое платье и стала кроить рюкзаки. Тетя Дуся давала советы, зажав в зубах дымящую папиросу и прищурив глаз.

— Главное, теплое все возьми, — говорила она. — Польта, валенки, всё что есть. Там морозы до тридцати градусов и выше.

— А вы неужели останетесь? — спросила мать.

— Я одинокая, — сказала тетя Дуся, — кому-то оставаться надо, не может так тебе все и прекратиться. Мы будем выпускать диагональ, а возможно — шинельное сукно.

— Я этих налетов до смерти боюсь, — сказала мать. — Как завоет, я прямо ненормальная делаюсь.

— А я чего не выношу, это очередей, — сказала тетя Дуся. — До того они мне противны, я лучше есть не буду, чем в очереди стоять. Но я устроилась, я свои карточки Клаве отдала, ее девчонка, Манька, свой паек будет брать и на меня получит.

Тетя Дуся ушла. Мать села за машину и сшила из коричневой материи два рюкзака с лямками. Один большой — для себя, другой очень маленький — для Люськи. Люське тоже с этого дня полагалась своя доля тяжести.

У Вали был старый рюкзак, с которым она ездила в лагерь.

Мать гордилась — как аккуратно сшила и прочно.

— А для другого багажа руки свободны останутся, — рассуждала она. Удобная вещь рюкзак.

— Удобная вещь рюкзак, — повторила Валя, разговаривая с подружками.

Ей не подумалось, как от него будет болеть шея, от этого мешка. В лагерь и из лагеря рюкзаки ехали на грузовике, а пионеры шли вольно, без ноши, и срывали ромашки, растущие у дороги.

Тяжесть почувствовалась, едва сделали несколько шагов. Но Валя не сказала.

Не сказала и мать, хотя она самое тяжелое взвалила на себя — в одной руке корзина, в другой кошелка и бидон, горой рюкзак на спине — и шла согнувшись, с оттянутыми вниз руками.

Одна Люська бежала и припрыгивала, веселенькая, у нее в рюкзаке были носки да платочки, да мыльница, да гребешок, да полотенце — утираться в дороге, да кружка — пить в дороге, а больше ничего.

Дворничиха стояла у ворот. Они попрощались:

— До свиданья, тетя Оля.

— Счастливо. Давай бог. Вернуться вам поскорей.

Было рано. Нежаркое солнце светило на одну сторону улицы. На асфальте были лужи от поливки.

Люська шла в новом платье с оборочкой. Валя — в новом платье с пояском и бантиком. Накануне мать сводила их в парикмахерскую. Им нравилось, что они отправляются в путешествие такие нарядные.

Перед тем как уйти, мать и Валя убрали комнату. Смахнули со стола крошки, посуду помыли и спрятали в шкафчик. Оттоманку покрыли газетами, чтоб не пылилась. Абажур еще накануне был укутан в старую простыню. Укутывая его, мать заплакала: ей вспомнилось, как она покупала этот абажур; как радовалась, что он такой веселый, красно-желтый, как апельсин, и думала — вот еще скатерть купить новую, и совсем хорошо станет в комнате, — а вместо того, смотри ты, что стряслось над людьми.

И вот они сидят у Московского вокзала.

У Московского вокзала, вдоль по Лиговке, до самой площади сидят на мешках и чемоданах женщины и дети. Ждут отправки.

Где-то близко голосом надежды кричат паровозы.

Тетя Дуся собрала вместе всех своих, пересчитала и сердится:

— Барахольщицы, вам сказано было — шестнадцать кило и чемоданов не брать, а вы натаскали?!

— Сама говорила, — кричат женщины, — польта брать и валенки, а теперь куда деть, на Лиговке кинуть?!

— И так сколько дома бросили, — кричат другие, — не знаем — пропадет или цело будет!

— На всех про всех три вагона, — сердится тетя Дуся, — багаж запихаете, а сами останетесь, что ли?

— Небось впихнемся и сами! — кричат в ответ. — Ты вагоны давай получай скорей!

Все жарче печет солнце.

Ожидающие выпивают всю газированную воду и съедают все мороженое, что продается на площади и ближних улицах. Очереди у водопроводных кранов стоят по дворам Лиговки, Старо-Невского и улицы Восстания. Валя стоит с чайником и бидоном, Люська с кружкой.

Набрав воды и напившись, они мочат носовые платки с завязанными на углах узелками и натягивают на голову. Получаются такие приятные прохладные шапочки. Только они сразу высыхают.

Мать сидит на корзине. Возле ее рук и колен — их имущество. Рядом сидит на своем чемодане толстая бабушка с большим желтым лицом и очень черными глазами. Она одета в синее горошком платье, белый шелковый шарф на плечах. Обмахиваясь сложенной газетой, она разговаривает с матерью.

— У вас красивые девочки.

Мать, конечно, рада.

— В отца пошли, — говорит она. — Он тоже такой блондин, тонкая кость.

— Прекрасные девочки, — хвалит бабушка и дает Люське и Вале по шоколадной конфете.

— И ты скажи спасибо, — учит Люську мать. — Видишь, Валя сказала спасибо. Всегда надо говорить спасибо. Угостите бабушку водичкой. Пейте, бабушка.

В очереди много девочек Валиного возраста. Валя с ними познакомилась. Стайкой бродят они вдоль высоких домов, на них смотрят тысячи окон, перекрещенных косыми крестами из белых бумажных полосок.

Заходят девочки в большой магазин и разглядывают: что там есть.

Там есть разные шляпы, и материи, и меха, и мебель, что хочешь. Только забиты фанерой витрины и горит электричество.

Только зачем нам эта мебель? Мы и свою-то бросили, не знаем, пропадет или цела будет.

Хорошие материи, да нам бы их все равно девать некуда. И так мешки набиты доверху.

А вон ту шляпу я бы взяла, если б мне купили. Ту красоту из прозрачной соломы с цветами я бы взяла. Я бы ее на голову надела. Какие цветы. Как живые.

Гуськом выходят девочки из магазина. Идут дальше.

Есть балованные и бойкие, нарочно разговаривают погромче и смеются, чтобы прохожие обратили внимание.

Но прохожие проходят, не обращая внимания. Взглянет рассеянно и пройдет.

Может, ему в военкомат, призываться.

Или с окопов приехал, спешит домой — поесть, помыться, дел миллион. Что ему девочки, идущие стайкой по улице.

Среди этих девочек была одна. Такая всегда бывает одна. Еще она молчит. Еще она издалека посматривает на тебя — какая ты, будет ли вам вдвоем хорошо и весело; а ты уже понимаешь: это из всех подруг будет самая твоя дорогая подруга!

— Тебя как звать?

— Валя. А тебя?

— Светлана. Пошли за мороженым?

— Пошли!

— Я попрошу денег у моей мамы.

Но матери кричат:

— Хватит бегать! Что вам не сидится? Если посадка — где вас искать?

С дорогой подругой посидеть рядышком на мешках — удовольствие.

— Я читала такую книгу! Понимаешь: он ее любил. И она его любила…

— Какие у тебя косы.

— А мне больше нравится без кос. Как у тебя.

— А ты смотрела кино «Большой вальс»?

Женщина рассказывает, как немцы бомбят Москву.

Другая рассказывает, как бомбили Псков. Но чаще всего упоминается какая-то Мга. Все время: Мга. Мга.

— Ой, — говорит мать, — хотя б тревоги не было, пока мы тут сидим. Куда с вещами в убежище?

— Будем надеяться, что не будет тревоги, — отвечает толстая бабушка. И, сорвав с плеч шарф, машет им и кричит: — Саша! Саша!

Лысый дяденька, глядя себе под ноги, пробирается к ней. Лысина у него как яйцо, как острый конец яйца. Глаза такие же черные, как у бабушки. Рукава рубашки засучены. Портфель в руке.

— Вы еще здесь, — говорит он. — Ты что-нибудь пила?

— Я пила, — отвечает бабушка. — Не беспокойся.

— Ела что-нибудь?

— Ела, ела. Не беспокойся.

— Принести тебе чего-нибудь? Мороженого. Хочешь, поищу мороженого?

— Ничего не надо, побудь со мной. Что нового?

Они разговаривают потихоньку. Он стоит нагнувшись, а она его держит за руку, за худую, жилистую, поросшую темными волосами руку, стянутую ремешком часов.

— Ты еще забежишь, Сашенька?

— Постараюсь.

— Вдруг нас отправят еще нескоро. Вдруг только вечером. — Никак она его не может отпустить. — Ты забеги на всякий случай.

— Я постараюсь.

Высоко поднимая ноги, дяденька выбирается из очереди.

— Сын? — спрашивает мать.

— Какой сын, вы бы знали! — говорит бабушка. По ее большим щекам текут слезы. — При всех своих занятиях нашел время ко мне наведаться. И еще придет, дорогое мое дитя!

Валя и Светлана переглядываются. Подумать, что такого лысого дяденьку называют: дитя.

Люська засыпает на коленях у матери. Бабушка делает из газеты будку, чтобы прикрыть Люську от солнца.

И Валя со Светланой прилегли на мешках, пряча головы в коротенькой тени, которую отбрасывает бабушка. От каменной стены пышет как от печки.

Тень передвинулась — Валя очнулась, села, черные круги перед глазами.

Раскатами нарастает грохот: низко над крышами проносятся два самолета. Люська дернулась во сне.

— Спи, дочечка, — говорит мать, качая ее на коленях, — это наши.

Самолеты жгуче сверкают, пролетая. Кажется, что они еще раскаленней, чем этот камень. Они раскаленные, как солнце. И грохот от них раскаленный, яростный.

Лиговка и Невский катят свою карусель. Спешат люди и машины. Милиционер размахивает палочкой. К тем, кто сидит и лежит у вокзала, это все не относится, они уже не здесь вроде бы. Они начали свое путешествие.

Вот этот трамвай, двадцать пятый, сейчас пойдет-пойдет — по улицам, по мосту — к нам на Выборгскую. Минут двадцать всего, и пройдет трамвай мимо нашей улицы. И там на нашей улице — наш дом и наша комната, мы ее убрали и веник с совком поставили в уголку.

На нашей улице тихо.

Перед нашим домом на асфальте мелом начерчены клетки, это мы чертили. Кто-нибудь сейчас там играет, прыгает.

Всего двадцать минут, если сесть на трамвай, на вот этот двадцать пятый номер.

Люди садятся.

Мы не сядем. Мы начали свое путешествие, до свиданья. Далеко наш дом. Далеко наша тихая улица. На краю света.

Большая девочка пришла с матерью и братом. Мать и брат сели и стали пить и есть, а девочка ничего не хотела. Даже сесть она не хотела. Стоя, с злым лицом озиралась она и говорила своей матери злые, насмешливые слова:

— Ах, жарко тебе! Ах, не нравится тебе! А кто это затеял, мы с Виктором? Мы с Виктором хоть сейчас вернемся, пожалуйста. Ах, ты не хочешь! Ну что ж, пожалуйста. Но тогда не говори, что тебе жарко, потому что ты сама, сама виновата!

Брат молчал. Он был калека, на костылях; одна нога отрезана выше колена. Он молчал, опустив голову. А их мать стала жаловаться соседям, старичку со старушкой:

— Как я ее воспитывала, во всем себе отказывала, а она вон что себе позволяет.

Девочка сказала с отчаяньем:

— Что ты со мной делаешь! Куда ты меня везешь! Ты меня ненавидишь! Ты меня убиваешь! Ты мне такое делаешь, как будто ты не мать, а враг!

Тут и брат ее сказал:

— Ну, хватит!

А их мать спросила у старичка и старушки:

— Видели?

Старичок и старушка поднялись и стали чистить друг на друге одежу.

— Присмотрите, будьте добры, за нашими вещами, — попросили они. — Мы сходим пообедать к родственнице. У нас тут близко, на Второй Советской, живет родственница.

— Ишь как вы устроились, — сказали им. — А если без вас уйдет эшелон?

— Ну что ж, значит судьба, — сказала старушка. — Мы там, знаете ли, примем душ.

— И полежим на диване, — добавил старичок.

Все смотрели, как они идут мелкими шажками, старичок опираясь на палочку, а старушка держа его под руку, — и говорили:

— И не все им равно, в тылу помирать или в Ленинграде? Еще едут куда-то, господи.

А другие заступались, говоря:

— Жить всем хочется.

Молодая женщина прижала к себе краснощекого маленького мальчика, целовала его красные щеки и спрашивала:

— Василек, Василечек, когда мы теперь вернемся с тобой?

Закричал на вокзале паровоз. Еще один поезд уходит, увозит еще сколько-то народу. Все встают, беспокоятся, тетя Дуся появляется, растрепанная, с дымящей папиросой во рту, и говорит:

— Теперь уже скоро, женщины. Обещают, что скоро.

Паровоз кричит: я тут! Я работаю! Я сделаю все, что могу!

Люди с химкомбината уехали.

Артисты оперы и балета уехали.

Старичок со старушкой пообедали у родственницы на Второй Советской, приняли душ, полежали на диване и вернулись на Лиговку.

Большая девочка перестала ссориться с матерью; замолчала. Сидит на мешке, крепко обняв колени загорелыми руками, глаза угрюмо горят из-под бровей, лицо темно от пыли и гнева.

Женщины волнуются, что так медленно идет отправка.

— Что в сводке? Вы дневные известия слушали?

— Говорят, из Гатчины шли жители, гнали коров.

— Нам не через Гатчину. Нам через Мгу.

— Через Мгу. Мгу. Мга.

Светлана рассказывает Вале:

— Я постучалась, спрашиваю: можно? Он говорит: войдите. Я вхожу. Он говорит: чем могу быть полезен? Я говорю: попробуйте меня, пожалуйста, в роли Снегурочки. Он говорит: мы моложе восьмого класса не принимаем. Я говорю: извините, пожалуйста, а разве способности ровно ничего не значат? Он говорит: вот о способностях мы и будем разговаривать, когда вы перейдете в восьмой класс. Ты понимаешь, я чуть не заплакала. Говорю: ну, тогда извините, и пошла поскорей. Еще два года ждать, ты понимаешь?!

У Светланы плечи узенькие, руки и ноги как палочки. На ногах сандалии. Голубые бантики в косах.

— Ты мне будешь писать? — спрашивает Валя.

— Как же я буду тебе писать, когда я не буду знать, где ты. И ты не будешь знать, где я.

— Ты мне напиши на ленинградский адрес. И я тебе напишу на ленинградский адрес. Война кончится, приедем и найдем друг друга.

— Ужас, до чего надоела мне эта война, — говорит Светлана.

День бесконечен. Не счесть: сколько раз ходили за водой и приваливались отдохнуть, и сколько видели лиц и слышали разговоров, и сами разговаривали.

Но начинает наконец смягчаться сверканье неба. Уже можно взглянуть вверх не зажмуриваясь. Сиреневым становится небо и легким.

Черноглазая бабушка в горе: почему не пришел ее сын.

— Он обещал наведаться.

Она провожает трамваи печальным и жадным взглядом, вытягивая шею и приподнимаясь с чемодана. Все ей кажется, что на этом трамвае к ней едет сын.

— Может, придет еще, — успокаивают женщины.

— А если его перевели на казарменное положение? — спрашивает бабушка. — А если он уехал на окопы? Как мне узнать? Не съездить ли мне домой?

Но уже без пяти десять на вокзальных часах. А после десяти нельзя ходить по городу. Не удастся бабушке съездить домой. И сын ее не придет сегодня.

Медленно заволакивает ночь пролеты Лиговки и Невского.

Она уже не белая: белые ночи кончились. Сиреневая она сперва, потом простая темная.

Без фонарей, и ни щелочки света нигде. Синие лампочки. Да бездонно высоко проступают звезды.

Лиговка это, или что это?

Где это мы сидим под звездами, путешественники?

Валя закрывает глаза, и ей снится пустыня Сахара.

— Валечка, — говорит над ухом голос матери, — поешь, детка.

Валя думает: мне потому снится пустыня Сахара, что я недавно читала про нее.

— Не ела целый день, — говорит голос матери. — Валечка, а Валечка, съешь яичко.

Громко разбивается яичная скорлупа. Должно быть, на всю Сахару слышно. До звезд.

Еще кто-то ест; шуршит бумагой, гремит бидоном. Кто-то спрашивает то здесь, то там:

— Градусник? Градусник? У вас нет градусника? Простите, у вас градусника не найдется?

Черноглазая бабушка рассказывает о своем сыне:

— Когда еще маленький был, все — мамочка, мамочка. К отцу не особенно: все мамочка. И сейчас говорит — уезжай, говорит, мамочка, я не могу перенести, чтобы ты подвергалась опасности.

Сквозь мешок, набитый одежей (кажется или нет? Нет, не кажется), сквозь мешок (ну вот, опять) — слабые далекие толчки. Как будто землетрясение где-то. А, ну да. Это бомбежка, какое там землетрясение. Бомбовозы прилетают и бросают бомбы. Далеко: звука никакого; беззвучно вздрагивает земля. Далеко…

Притихла очередь.

Погромыхивая железом, на толстых шинах прокатил черный грузовик.

Идет какой-то военный.

Военный, которому разрешается ночью ходить по городу, переходит сюда с той стороны, где гостиница.

Черноглазая бабушка подняла голову. Ей, наверно, подумалось, не сын ли идет. А это военный.

Он идет вдоль очереди, высматривая. Сделает шаг и остановится, смотрит.

Чего ему надо?

Как вдруг поднимается над грудами багажа темная фигурка.

Поднялась, протянула руки… Ни слова не сказано. Как она очутилась возле военного? Валя моргнула, — уже фигурка возле военного. Еще раз моргнула Валя, — уже они уходят. Ладно идут они в ногу.

Сапоги военного стучат, а фигурка с ним рядом шагает словно по воздуху. И где-то в глубине ночи негромко засмеялась она.

В военную, без щелочки света ночь засмеялась она под высокими звездами так беззаботно, будто шла на одну только радость. Будто не летели бомбовозы и не целились пушки, чтобы убить ее радость.

Кончилась ночь. Валя встала и огляделась.

Было раннее утро, как тогда, когда они вышли из дому. Опять нежно светило солнце, и прохладна была тень от домов.

Прошла машина и полила мостовую широкими свежими струями.

Воробьи чирикают и прыгают по мостовой, не боясь водяных струй. Маленькие быстрые коричневые воробьи вспархивают на тротуар, клюют крошки возле мешков и людских ног.

Матери расчесывают волосы дочкам. Женщина кормит ребенка грудью, прикрывшись косынкой.

И Люська проснулась. Она просыпается так: сначала начинают вздрагивать ресницы; потом приоткрываются глаза, они медленные, томные, они еще видят сон; наконец совсем открываются, яркие, чистые-чистые.

Люська проснулась, и видно, что она все забыла: где она и что с ней. Сидит и смотрит то налево, то направо, то вверх на небо.

Их новые платьица, которые мать шила и гладила с таким старанием, стали мятыми и грязными, все оборки и бантики, как тряпочки. Какая досада! Еще вчера они были такие приличные!

О, новость, вот это новость, это событие! Знаете, кто ночью ушел с военным? Та большая девочка, что все ссорилась со своей матерью. Теперь понятно, почему она выходила из себя и ломала руки: ее увозили, а она хотела остаться там, где ее любимый. И оттого говорила дерзости.

— Как же она все-таки согласилась эвакуироваться?

— Она, может быть, его потеряла. Не знала, где он.

— Его, может быть, не было в Ленинграде.

— А мать ее заставила ехать.

Это девочки рассуждают, сверстницы Вали и Светланы. Собравшись стайкой, рассуждают, обсуждают, сочиняют.

— Они уехали, а он пришел к ним на квартиру.

— А ему сказали, что они уехали.

— И он пошел на вокзал. Вдруг, думает, она еще тут!

— Пришел, а она тут!

— И похитил!

— Какое же похищение, когда она сама к нему выбежала.

— Конечно похищение, потому что потихоньку.

— А мать спала. С вечера, говорит, не могла заснуть, а тут как раз заснула.

— И брат спал?

— А кто его знает.

— Не спал он. Я видела.

— Говорит — спал.

— Вон та тетенька видела, как они уходили. Она ребеночка кормила. Видела и ничего не сказала.

— Кто ж бы сказал. Ты бы сказала?

— Ни за что!

— Никто бы не сказал, — говорит Светлана. — Это надо не знаю кем быть, чтобы сказать.

Мать беглянки плачет. Женщины ее утешают:

— Может, вернется! Одумается и прибежит!

— Да, как же, прибежит она, — плачет мать.

— Заявить можно, — говорит одна женщина. — Его за такие поступки, будьте покойны, не похвалят.

— Куда я заявлю, — плачет мать беглянки, — когда я даже фамилии не знаю, только знаю, что Костя.

Другие женщины говорят — как же она без паспорта, паспорт остался у матери.

А девочки говорят:

— Она красивая.

— Что ты, красивая! Совершенно она не красивая!

— Просто самая обыкновенная.

Спорят; но ясно и спорящим и молчащим, что эта беглянка, эта грубиянка — существо особенное: ведь во всей огромной очереди только за ней, какая б она ни была наружностью, пришел ее любимый, и она выбежала к нему, протянув руки.

— У нее глаза голубые-голубые.

— Что ты, голубые! Карие у нее глаза.

— Ничего подобного. Не то серые, не то зеленые, не разберешь какие.

— Ты видел или нет? — пристает мать беглянки к своему сыну-калеке. Ты спал или нет?

Калека молчит-молчит, потом обрывает:

— Да перестань! Тошно!

И ужасно становится похож на свою сестру.

— Пусть хоть у кого-нибудь в семье будет настоящая жизнь, — говорит он.

— Хорошо как жизнь, а как смерть? — плачет мать.

— Тоже ничего, — говорит калека. — Настоящая смерть на войне — тоже неплохо.

Он трудно поднимается, собирает свои костыли, идет. Он, когда был маленький, баловался на улице и попал под трамвай. Лопатки у него торчат под рубашкой, и нестриженые волосы лежат косичками на худой шее.

Женщины говорят:

— Без паспорта, без карточек, в чем была, — с ума сойти!

А девочки говорят:

— Как она ломала руки. Какая она была несчастная.

— Какая она сегодня счастливая!

— Ты рада? — спрашивает Светлана.

— Да! — отвечает Валя.

— Хорошо, правда?

— Хорошо!

Они быстро, по секрету от всех, пожимают друг другу руки.

В военную темную ночь, и такая история. Что за праздник нечаянный у девочек возле Московского вокзала!

И все как ветром сдунуто враз. Ничего этого нет.

— Светла-наааа! До свида-ньяааа!

Не видно Светланы; только слабенький голосишко звенит в ответ: «До свида-ньяааа!»

Все дальше, слабей звенит голосишко: «…ньяааа!»

Вздев мешки на спину, потоком идет народ.

Как щепочку, уносит Валю в душном потоке. Идем, идем. Не остановиться, не оглянуться. Справа мешок, слева мешок; каменные, ударяют больно. Собственный рюкзак давит Вале на позвонки; гнет шею. Идем, идем. Без конца идем, не видно куда. «Сейчас задохнусь», — думает Валя; но с готовностью идет и без страха: так надо. Так в нашем путешествии полагается. Только крепче держаться за Люськину руку. С другой стороны держит Люську мать, — мы все тут, потеряться не можем…

…В вагоне. Темно от вещей и людей. Валя, Люська, еще чьи-то маленькие дети, двое, на верхней полке. Там же чьи-то узлы. Внизу толчея голов. Мать говорит:

— Сели, слава богу.

До верха полон вагон, но люди входят, входят, вносят, вносят, непонятно, как это все вмещается. Те, кто раньше вошел, говорят:

— Что они делают, дышать же нечем!

Черноглазая бабушка говорит свое:

— Так он и не пришел. Боже мой, так я его больше и не повидала!

На нижней полке напротив лежит на материнской жакетке краснощекий маленький мальчик Василек. Он заболел. Это его мать, оказывается, искала ночью градусник. У него тридцать девять и три.

— Тридцать девять и три! Тридцать девять и три! — несется по вагону. — Корь! Дифтерит! Скарлатина! Ветрянка!

Из толчеи является белый халат с красным крестом. Спрашивает громко:

— У кого тридцать девять и три?

Вслед за белым халатом — тетя Дуся.

— Ты, Нинка, всегда, — говорит она. — Вечно у тебя что-нибудь. И главное — в последнюю минуту.

Молодая мать Василька оправдывается:

— Как будто я нарочно, тетя Дуся, что я могла сделать?

— Могла раньше сказать, — сердится тетя Дуся, — могла не сажать больного ребенка со здоровыми. Надо ответственность иметь и перед ребенком и перед коллективом. Которые твои манатки? Давай помогу.

Женщина в белом халате уносит Василька. Его мать идет за ними и говорит, смеясь и плача:

— Вот мы, Василечек, и вернулись в Ленинград.

Резкий свисток, заскрежетало под вагоном железо. Сдвинулись, тихо поплыли за мутным стеклом вокзальные здания.

Валя смотрит с верхней полки.

Тетя Дуся стоит на перроне, машет рукой. Проплыла, скрылась.

Размахивая портфелем, бежит по перрону дяденька с лысиной как яйцо. Смотрит на поезд и бежит, вскидывая ноги в серых брюках.

— Ваш сын! Бабушка, ваш сын!

— Где? Где? Где? — кричит бабушка.

— Вон! Вон! — кричит Валя.

Но бабушке не видно и не пробиться к окну.

Скрылся дяденька.

…Поезд идет, как в туннеле, между другими двумя поездами, стоящими на путях. Длинный темный туннель; но вдруг голубизна, небо нараспашку, внизу — невиданная улица с домами и заборами и зеленые растрепанные деревья, а мы над улицей и над деревьями едем в голубой простор по высокой насыпи. Все бойчей идет наш поезд. И колеса запевают свои песни.

А Светлана осталась в Ленинграде. Или тоже уехала? Там на вокзале столько было поездов… Светлана, где ты, ты уехала или нет? Мы с тобой даже не поговорили так, чтоб почувствовать — вот как наговорились, все теперь друг про друга знаем. Мы ведь должны были стать подругами на всю жизнь!..

Мать вьет гнездо на той стороне полки, где сидят Валя и Люська.

Что-то она им стелет, чтоб было мягче, и снимает с Люськи сандалии, чтоб легче было ножкам, и, намочив водой из бидона тряпочку, обтирает эти запыленные ножки. Из кошелки достает хлеб, огурцы, ножик, соль. Не кладет куда попало, сначала расстилает у Вали на коленях чистое полотенце. Красными и черными крестиками на полотенце вышиты петушки и коники, кто, бывало, увидит — обязательно скажет:

— Что за полотенце у вас такое красивое.

А мать ответит:

— Это еще моя мама вышивала себе в приданое.

Сейчас никто не любуется старинным полотенцем. Не до полотенец им. Не до уюта.

А мать все равно вьет гнездо.

— Как бы мне вам платья переменить, — говорит она.

Вила гнездо под крышей, в комнате, оклеенной новыми обоями. Вила, как могла, на тротуаре под небом, на Лиговке. Теперь вьет на вагонной полке.

Устроив и покормив своих детей, садится внизу рядом с черноглазой бабушкой, бабушка ее пустила на свой чемодан, — и задремывает, усталая от трудов и волнений посадки, руками придерживая склоненную голову. И Валя, сидя поджавши ноги на полке, сверху видит небольшую эту темно-русую голову с тонким белым пробором.

Она учила своих девочек всему хорошему, что знала сама.

Не ее вина, что знала она немного. Она не успела научиться. Ей и на фабрику нужно было, и дома все делать — готовить, шить, убирать, стирать. Спала меньше всех: еще все спят, а она уже встала и варит суп или гладит отцу рубашку.

Если вкусное что-нибудь, она им троим раздаст, а сама скажет — я уже ела.

Если отец выпьет когда, она его уложит, укроет, уговорит не петь, а соседям скажет — Митя отдыхает, устал на работе.

И всегда взваливала на себя самое тяжелое, и всегда торопилась.

Ее радость была — все делать для всех, кого она любила.

Валя ничего этого не успела даже понять.

Ничего я не успела понять. Не успела как следует полюбить тебя. Ты меня приучила, мне казалось — так и надо, чтобы ты раньше всех вставала и все для нас делала.

Глупая я, глупая, думала о Светлане, — ты была около меня, а я о тебе не думала, думала о Светлане!

Я бы потом поняла, когда выросла! Когда поумнела! Я бы ноги тебе мыла, мамочка!

К станции Мга идет поезд.

Больше, впрочем, стоит, чем идет. Пойдет-пойдет, иной раз даже шибко, — и станет, и стоит три часа, четыре часа…

Нева то видна из поезда, а то скрывается.

Мужчины и женщины копают окопы. Летит с лопат ярко-черная земля и ярко-рыжая. В поезде люди говорят:

— Уже возле самого Ленинграда копают.

На болоте сложены какие-то плиты. Люди говорят — торф.

Говорили, Мга совсем близко; рукой подать. А ее все нет. Все она впереди, Мга.

Но мы к ней приближаемся.

В тесноте и муке, с затекшими ногами, засыпая от духоты дурным, мутным сном и просыпаясь со стонами, — приближаемся к тебе, Мга, последний наш выход из города, к которому подходят убийцы.

Я запомню все эти болота и постройки.

Не станет этих построек, а я их буду помнить.

Приближается ночь, мы приближаемся к Мге. На нашем пути она неминуема, Мга.