Вам и не снилось… пятнадцать лет спустя

ВСТРЕТИМСЯ В ЧЕТВЕРГ

Рита заметила Юльку среди ярких полок Воронцовского супермаркета. Это было забавно - встретиться именно здесь после пятнадцати лет… Разлуки? Да нет, слишком красивое слово. «С чего бы - ах, разлука? Разве мы так уж дружили?» Лучше так: после пятнадцати лет «невиденья-неслышанья» друг друга. Рита почувствовала, что было бы очень заманчиво поболтать со старинной знакомой…

Она решительно двинула тележку, заполненную не более чем на четверть шуршащими заморскими пакетиками, к Юльке, к юности, к десятому классу.

Юлька сошлась с Ритой после той истории… Роман полгода пролежал в больнице: полтора месяца в Ленинградской, потом врачи разрешили перевезти его в Москву. Лавочкин-старший получил от всего этого обширный инфаркт и вскоре умер. Когда они оба, папа и сын, лежали в разных клиниках, Ромкина мама Вера Георгиевна разрывалась между ними, похудела на двадцать кило и стала похожа на старуху семидесятилетнюю. Потом стало полегче: папа Костя отдал Богу душу. Ужас какой! Юлька поймала себя на том, что именно так и формулирует, вспоминая: полегче. Это еще с того времени тянется: как она тогда ненавидела их всех, вспомнить жутко! Мысленно Юлька отрезала им руки, ноги, сдирала с них кожу, выкалывала глаза. Она тоже торчала в Ромкиной больнице с утра до ночи, впрочем, ее не особенно к нему пускали. А она не особенно и рвалась, почему-то… Сидела себе внизу, в холле, в каком-то странном отупении от всяких успокаивающих таблеток, которыми ее пичкали, смотрела в одну точку и выдумывала «всем этим подонкам» разные казни.

Когда умер Костя-папа, Ромка, весь загипсованный, тихо плакал, жалобно закусив губы, а Юлька сидела рядом и гладила его бледную руку. Вера Георгиевна стояла и смотрела скорбно, губы ее тряслись. Юлька же, глядя на нее, думала: «Ну что, дрянь, теперь полегче тебе будет?» Ромка застонал - в порыве ненависти к его матери Юлька случайно очень сильно сжала переломанную, так любимую ею руку. Никто бы не подумал, сколько непрощающей злости помещалось в этой маленькой, худенькой девочке. Она и сама такого про себя не знала.

Но недолго Вера Георгиевна «отдыхала». От переживаний и стрессов тяжелый инсульт свалил-таки железную питерскую бабушку. «Бог наказал, накликали, - сказала тогда Юлькина мама Людмила Сергеевна. - Вот, напридумали себе для неправедного дела и получили в натуральную величину. А еще говорят, что Бога нет…»

Бабусю пришлось забрать в Москву, так как в Питере у Вериной сестры возникла сразу большая куча проблем: ремонт, покупка участка, неприятности на работе, у мужа открылась язва и вообще - «вся ситуация, Веруня, на твоей совести. Ты, конечно, сейчас в горе и все такое, но не можем же мы, вся семья, жить только твоими проблемами! Войди и в наше положение, наконец! У тебя квартирные условия позволяют, да и Ромасик практически поправился».

– Подонская семья от носа до хвоста, - сказала тогда Людмила Сергеевна. - Ты, дочь, подумай еще разок, ведь Рома - их семя.

– Ма, Рома в их семейке - урод. Он - единственное оправдание существования этих людей…

Когда, выписавшись, Ромка выходил из дверей больницы, на ступеньках около одного из чугунных столбов, поддерживающих крышу больничного крыльца, стояла Юля. Она прижималась спиной к этому столбу, как к белой березе.

– Мама, - твердо сказала Роман. - Это, - он ткнул пальцем в Юльку, - моя жена. Или теперь мне надо сгореть, утонуть, застрелиться?..

Вера Георгиевна вздрогнула и закрыла лицо руками. Немая сцена длилась не меньше минуты. Юлька все не отходила от столба, он был такой надежный, прочный, гладкий и прохладный, к нему было очень приятно прислоняться - ведь уже стояло жаркое лето.

Наконец Вера Георгиевна отняла руки от лица и тихо произнесла:

– Теперь делайте, что хотите. Мне уже все равно. У меня теперь одна проблема - мама…

– Опять? - раздался насмешливый голос Юли, она отделилась от своей опоры и медленно приближалась к Роману.

– Как ты смеешь? Ты?! Она теперь лежачая, совсем плоха… - женщина задохнулась во всхлипах.

– Мы ей будем носить кефир и апельсины, - отчеканила Юлька, беря Ромку за руку и уводя с собой. - Идем, Ром, нас дома ждут.

И он пошел, обалдевший от ее силы и напора, от ее безжалостных слов, от ее таких жестких и взрослых глаз.

Вера смотрела им вслед, испытывая нечто вроде облегчения. Ну и пусть, ну и ладно. Там о нем позаботятся. А ее, мать, он все равно любить будет, ведь он такой верный и правильный. А проблем ей теперь и с мамой предостаточно: лекарства, больницы, сиделки, то есть то, что у нас этим словом называется.

– Меня жизнь наказала, но и до тебя, маленькая сучка, доберется, - прошептала Вера вслед Юльке.

Во время больничной эпопеи Юлька стала общаться с Ритой, которая училась в параллельном классе и увлекалась журналистикой. Ее уже не раз публиковали в «Комсомолке» и «Вечерке», и эта развитая во всех отношениях девочка норовила превратить в статью все, что встречалось на ее пути. Любая история, любой более или менее интересный разговор вызывали у нее одну реакцию: «О! (пальчик - вверх, бровки - вверх). Об этом надо бы написать!» И писала до посинения! Из двадцати ее «писулек» публиковалась в лучшем случае одна, но она продолжала упорно писать, копить написанное и уверяла, что «все это когда-нибудь пригодится».

История Романа и Юли подвигла ее на прямо-таки рекордное количество неопубликованных статей и заметок: о любви в шестнадцать, об отношениях поколений, о ханжестве и догматизме, об эгоистичности родительской любви, о… Невозможно вспомнить все темы, выкопанные Ритой из случившейся драмы. Она бегала, как ненормальная, с блокнотом и ручкой, не стесняясь приставать ко всем: к одноклассникам Ромки и Юли, к учительнице Татьяне Николаевне, даже к родителям несчастной парочки. Людмила Сергеевна спокойно послала ее куда подальше. А Вера Георгиевна набросилась чуть не с кулаками, грозя сообщить «куда следует». «И вообще мы не Америка какая-нибудь, у нас личная жизнь граждан вовсе не для печати, наша журналистика - не такая, а ты, между прочим, комсомолка, а позволяешь себе тут с блокнотиком!»

Из непосредственных участников истории только Юлька, которой необходимо было выговориться, разрядиться, удостоила Риту вниманием. Взяв с нее слово ничего не тащить в газеты («нет-нет, Юльчик, я только для себя, никому и никогда, клянусь грядущим аттестатом!»), Юля рассказала все подробно и с деталями, но, естественно, со своей колокольни. Умная Рита сделала поправки на Юлькино экстраличное восприятие и довольно точно оценила и охарактеризовала для себя участников происшествия: Рома - наивный идеалист, хороший мальчик; Юлька - зациклившаяся на своей любви сероватая девочка; Вера Георгиевна - свихнутая на цыпленке курица-стерва; Людмила Сергеевна - прелестная, умная женщина, которая любит и любима, а потому - умная и прелестная. Еще Татьяна Николаевна, учительница… Ее-то Рита и так знает: старая дева, из добрых, чокнутых на литературе и «нравственности». В сущности, ничего нового и интересного.

А вот Юльке надо помочь! Девочка явно сдвинулась по фазе. Цепляет своими пальчиками пуговицы на Ритиной кофте и лихорадочно бормочет: «Не, ну ты представляешь? Не, ну ты слыхала?» Ее пичкают какими-то таблетками, а вот Рита замечает, что после того, как Юлька выговорится у нее на плече, она уходит домой успокоившейся, даже какой-то посвежевшей без всяких лекарств. Так и «лечила» ее Рита.

После больницы Юлька шла не домой, а к Рите, чем вызывала некоторую материнскую ревность.

– Что тебе эта нагловатая девчонка? Ведь я твой друг, ты же знаешь… Иди домой, ко мне, я с тобой, родная!

– Мама, мне дома сейчас трудно. Там ты с Володей… Вы такие красивые, счастливые…

– Доченька моя, я сейчас вся внутри умираю из-за тебя, я сгораю, задыхаюсь от твоего горя! И Володя переживает очень…

– Вы замечательные, мама, мне с вами повезло! Но пойми: есть вы - ты, Володя, Мася. И есть я. Я сейчас отдельно. Я люблю вас, я обожаю Максимку, ты же знаешь. Но все вы - это радость, семья, счастье… Я не могу это видеть, прости… Я не могу объяснить…

– Ну, хорошо, хорошо… А эта Рита - что?

– Она слушает меня просто… Чаем поит, говорит какие-то слова. Вроде ерунда, а мне легче почему-то. Не сердись, пожалуйста!

Людмила Сергеевна во все глаза смотрела на свою маленькую, щупленькую и такую взрослую девочку. Такое пережить в семнадцать лет, не дай Бог! Ей казалось теперь, что дочь в чем-то мудрее, старше ее, ведь никогда ей, старой дуре, не довелось испытать подобного. Все ее любови-романы были, как бы это сказать, нормально радостными, что ли? Конечно, с переживаниями, разумеется, со слезами и рыданиями, но сроду никаких трагедий, родственников-монстров, больниц и смертей. Она-то думала, что вершина всех любовных неурядиц - это доказать всем, что брак с «мальчиком», годящимся ей в младшие братья - правилен, удачен и абсолютно нормален во всех отношениях. Доказала. Все трудности давно позади. А у дочери, у Юленьки - такой кошмар. И во сне не приснится!

Так что Людмила Сергеевна не обижалась на дочь. Пусть идет туда, где ей сейчас лучше, легче. И, разумеется, пусть выходит замуж за Рому. Вот только жить ребята будут здесь, с ними, Масю они с Володей заберут к себе в комнату…

– Только у нас! Близко ты не подойдешь к этой ведьме! Хоть она и Ромина мать…

– Спасибо, ма, - тоскливо улыбалась в ответ Юля. - Но я и сама именно так решила, - и девочка уходила к Рите.

Сама так решила? А собственно, как она могла так решить без нее, мамы, без Володи, ничего даже не сказав, не посоветовавшись? Это - их идея, они имели право на подобное решение, но Юля… И тут Людмила Сергеевна себя окорачивала, строго напоминая себе, что пережила ее девочка, и успокаивалась: «Она просто ни секунды не сомневалась в нас, она верит мне и знает, что я всегда помогу. И ей, и ему. Господи! За что же нас всех так тряхнуло? Костя… Может, это наказание мне за мое к нему презрение? И за что презрение-то? Получается, за любовь. Но ведь умер-то как раз он! Эх, Костя…» Жаркие слезы вдруг навернулись на глаза, горло сдавил такой спазм, что, казалось, это конец, сейчас задушит. «Моя первая дурацкая любовь, тебя больше нет, а твой сын лежит в больнице, весь переломанный из-за огромной любви к моей дочери. Что же, что же все это означает, зачем, почему так?»

Красивая, ухоженная женщина, вцепившись обеими руками в занавеску, плачет, глядя в окно на идущую от подъезда дочь и старея от слез на глазах. Но видит ее только маленький кудрявый пацанчик с глазами-вишнями, который от удивления побросал игрушки и с интересом наблюдает за матерью. Он засунул пальчик в рот, поднял бровки домиком и, можно предположить, подумал так: «Я никогда еще такого не видел. Это странно и интересно. Что с моей мамой?»

Юлька часами просиживала у Риты, но подругами они не стали. То была улица с односторонним движением: Юлька как ничего не знала о Рите, так и не узнала. Впрочем, и не интересовалась. Рита для нее была отдушиной, расслабухой, всем, чем угодно, но не живым, реальным человеком со своей жизнью и проблемами. Юля говорила, говорила, а выговорившись, пила чай, успокаивалась хоть на время и уходила.

Один раз до ее ушей, вернее, до сознания, долетело Ритино замечание:

– По-моему, тебе надо что-то изменить в своем ощущении жизни. Смотри: сначала ты не видела, не знала и знать не хотела ничего, кроме своей любви. Теперь ты живешь исключительно внутри горя. Хотя, как я понимаю, все идет на лад, и вполне можно строить планы, думать о будущем… Эй, Юль, ты хоть меня слышишь?

«О чем она? Где-то я что-то такое уже слышала… А, да: Танечкино «жизнь больше любви». Жизнь больше любви, жизнь больше горя. Какая она большая - жизнь. Большая и толстая, как Ромкина мама Вера. И такая же злая и подлая. Зачем она это говорит? Ерунда какая-то».

Рита оставила свои попытки пробиться к Юле. Так они и «дружили». Пока Ромка не выписался и не пришел жить в Юлькин дом. С тех пор - как отрезало. Ритка как-то встретила их обоих на улице, кинулась наперерез: «Привет, влюбленные!» А они так спокойно и равнодушно: «А, привет. Ну, как жизнь?» И разошлись, как рельсы от стрелки. Больше Рита их не встречала, даром, что жили на одной улице. Раза три видела Людмилу Сергеевну с Масей, пару раз постаревшую, измученную, всклокоченную Веру Георгиевну с пудовыми сумками в руках… А вот ребят боле не встречала.

Потом Рита замуж вышла по большой любви и огромной страсти, родители кооператив им построили в другом конце Москвы, сами туда поближе поменялись и все: позабыта-позаброшена история Романа и Юли, а тем более Ритиного в ней участия. Можно сказать, участия в Юлькиной психологической реабилитации («ни одна сволочь «спасибо» не сказала, хотя черт с ними, лишь бы никто из окон не вываливался»).

Рита периодически приезжала в Воронцово навещать мамину сестру. В последнее время визиты участились: тетя Сима собрала чемоданы, оформила все документы и ждала дня отъезда в Израиль.

– Тетя Сима! Ну, скажи мне откровенно: на хрена? Чего тебе здесь не хватает? Какое политбюро жить не дает?

– Всего, всего мне хватает. Особенно - страха, - бормотала в ответ пожилая женщина, которая всю свою жизнь до того была убеждена в одном: где родился, там и надо умереть. Когда-то Рита спорила с ней до хрипоты, кричала, что это убогая, лишенная логики дикая чушь.

– Почему, почему? Где связь? В таком случае кладбища должны быть рядом с роддомами, прямо напротив, и все младенцы, которые рождаются…

– Не передергивай! - воскликнула тетя. - Ты же все прекрасно понимаешь!

И вот теперь Рита никак не могла взять в толк, зачем тетка едет в страну, где сплошные проблемы с арабами, Голанскими высотами, Хусейном, и в результате ничуть не менее страшно.

– Если страх - движущая сила твоего отъезда, то готовься к тому, что оттуда ты захочешь драпануть еще быстрее!

Тетка медленно и многозначительно грозила Рите пальцем:

– Вот увидишь, моя девочка: здесь рванет быстрее и сильнее! Не дай Бог, конечно.

– «Ой, страшно мне, тетя, страшно мне, тетя, от этих новостей!» - насмешливо напевала Рита долинскую песню. Она не то чтобы ничего не боялась, просто верила в судьбу. Теткину подругу, уехавшую еще из Союза на Землю обетованную и больше всего на свете боявшуюся ворья, дочиста обокрали в Тель-Авиве: из дома вынесли все, даже чайник со свистком, желтый, ободранный, советский. В Москве же на ее квартиру никто и не покушался ни разу. Однако тема «сплошного ворья в этой стране» была в ее доме главной, даже навязчивой. Ну разве она не была права? Насмешка судьбы? Просто: судьба.

– В тебе нет ничего еврейского, - удивленно говорила тетя Сима. Еще бы! Откуда? В маме, как и в Симе - половинка, папа - чистый русак. Вот вам и темно-русые волосы, негустые, но волнистые и блестящие, вот вам и курносый носик и темно-серые глаза. «Модный цвет - мокрого асфальта!» - любил шутить Гоша, Ритин муж. Рита, Гоша и их шестилетний Ванька жили в районе Савеловского вокзала, а тетка - в Черемушках. Отношения Симы и Ритиной мамы, Ольги Михайловны, жившей рядом с дочерью, всегда были проблематичными, а уж когда Сима начала паковать чемоданы…

– Старая дура! Была старая дева, теперь старая дура! И дева!

Все: мама отрезала от себя родную сестру навеки. Рита этого не понимала и не могла так.

– Вот ваше поколение всегда и во всем такое безжалостное, что просто ужас: родня, не родня, все вам по барабану! Растеряли всех, все связи, родственников… Как так можно? И во имя чего?

– Вот и найди всех нас, если сможешь. Отмоли, соедини, восстанови… А у меня… у нас уже сил на это нету, - мама говорила сквозь слезы. Рите было ее очень жалко: все-таки несчастные они люди, эти битые советские бунтари-шестидесятники, наивные идеалисты, и в то же время - упертые в своих принципах, как ослы некормленые! Все - на алтарь идеи! И гори родные братья и сестры синим пламенем, ежели смеют не чтить алтарь!

А что у нас сегодня за алтарь? Это - новая страна Россия, где надо жить и которую необходимо обустроить. Наделали ошибок, значит надо исправлять, а не дезертировать. Боишься? Значит трус, предатель.

И мамины губы сурово сжимаются в тонкую ниточку, нет, в волосок. Рита, вздохнув и мысленно еще раз пожалев мать, тащится в Черемушки, к одинокой тете Симе, в сущности, абсолютно русской, испуганной жизнью бабе, чаевничать с ней, утешать, спорить и задавать самый больной вопрос последних лет и не только в этом доме:

– Ну куда, ну зачем ты уезжаешь?

На этот раз, прежде чем пойти к Симе, Рита заглянула в ее «придворный» супермаркет. Ну и ни фига себе! Это даже не Израиль, наверное, это - сама Америка! Если, конечно, не смотреть на цены. Хотя кое-что можно нарыть: к примеру, обалденные йогурты по вполне обычным наглым ценам.

Здесь-то, около йогуртов, Рита и увидела Юльку, которая, задрав коротко стриженную голову, разглядывала молочное богатство.

«Маленькая собачонка до старости щенок», - отметила про себя Рита, зная, что они с Юлькой год в год ровесницы, то есть им обеим уже по тридцать два, а издали Юльке никак не больше четырнадцати: маленькая, худющая, модные джинсы на всех нужных женских местах болтаются. «Худоба - это красиво?» - в очередной раз засомневалась Рита. С ее сорок восьмым размером давно уже ничего невозможно было сделать. Сначала это была трагедия, потом - глухое отчаяние, после она смирилась. Но, увидев Юльку, очень обрадовалась своим крутым бедрам и возлюбила их, как родных.

– Юлия! - торжественно пропела она в ухо джинсовой малышке.

Та вздрогнула от неожиданности и повернулась к Рите. Ага, вот он, возраст, и вылез весь наружу! Мелкие морщинки вокруг глаз, уже заметные продольные на лбу…

– Ритка! - Юлька вся расцвела, обнажив в улыбке дырочку от недостающего зуба, ту дырочку, которую видно исключительно при очень большой радости. На Юльке модная джинсовая курточка - мечта поэта: вся в заклепках, застежках и «липучках», на руке - часы - самый писк - тяжелые, большие. Очков нет, а ведь уже в десятом совсем их не снимала, наверное, линзы надела.

– А ты - в порядке! - весело сказала Рита.

– Брось, Катаева, я ж в зеркало иногда смотрю. Вот ты у нас расцвела!

– Я уже сто лет не Катаева, а Гаврилова. А цвести в нашем возрасте - самое то.

– Кому то, а кому и не то… - Юля перестала улыбаться, и мордашка ее сделалась озабоченной. Опять проявились все морщинки.

– Эй, не хмурься, состаришься. Что не так? Ты уже не Лавочкина, что ли?

– Лавочкина я, Лавочкина, не нервничай, - досадливо замахала рукой Юля. - Лучше объясни, что ты тут делаешь?

– Оригинально! Йогурты вот покупаю. А ты?

– Я живу вон там, - Юлька махнула рукой куда-то вправо, - в соседнем доме. Разве ты…

– Нет-нет, я тут тетушку навещаю. Тетушка моя лыжи навострила, на чемоданах сидит. Вот я и провожаю ее уже месяца три.

– Пойдем ко мне! Кофе выпьем, поболтаем! - Юлька вдруг оживилась, глаза заблестели, щеки порозовели, она схватила Риту за руку и встряхивает, встряхивает…

– Ой, ненормальная, отцепись, руку оторвешь! Зайду, конечно, но не сегодня. Не могу я сегодня, мне еще к тетке, потом в нормальный советский магазин, и - домой, дитя ждет. У тебя есть дети?

– Есть. Дочь Ася. Шесть лет.

– Здорово. И у меня. Сын Ваня. Представляешь, шесть лет. Будет о чем поболтать! Я к тетке теперь в четверг приеду. Хочешь, я к ней специально пораньше, а потом к тебе зайду?

– Давай!

– Напиши где-нибудь телефон и адрес.

– Это правда? Ты точно зайдешь? Мне тебя ждать? - Юлька была так радостно взбудоражена, будто встретила самого родного человека, с которым была в долгой разлуке. Странная такая!

– Ты, Юлька какая-то… необычная. Сказала же - зайду. Телефон давай, Лавочкина! И отцепись же, наконец, от моего рукава!

Юлька бежала домой. Все ее нервочки подрагивали, а где-то в районе солнечного сплетения давило и щекотало. «Какая я дура! Чуть все не испортила! Эмоции все, эмоции…» У Юльки появилась цель, по крайней мере - до ближайшего четверга включительно: показать хотя бы этой Маргарите, в каком она полном порядке, как все у нее хорошо…

Первый год жизни с Ромой в доме ее мамы и Володи был, можно сказать, сказочный. Они погрузились друг в друга полностью, абсолютно, до последнего сосуда, до каждого нервного корешка. Они одновременно просыпались друг у друга в объятиях, они синхронно засыпали после любви, не отодвигая тело от тела ни на миллиметр. Ходили везде и всегда, взявшись за руки, в одно и то же время им хотелось есть. Словом, так не бывает!

– Так просто не бывает! - восклицала мама, глядя на них. - Это дар вам дан какой-то! Счастливые!

Дар… Счастливые… Юлька нервно ковыряла ключом в замочной скважине. Сейчас откроется дверь, и она тут же увидит себя в зеркале, висящем прямо напротив. Надо зажмуриться, не видеть, не смотреть. Какого черта именно здесь повесили это дрянное зеркало? Да-а, ведь это она сама так решила тогда, давно, когда они с Ромкой, мамой и Володей пришли смотреть однокомнатные кооперативные хоромы… «Представляешь, Ром, гости входят и тут же видят себя в зеркало, и свое «здравствуйте» тоже говорят как бы сами себе! Здорово?» Гости… Ха-ха…

По закону они могли купить и двухкомнатный кооператив, но у мамы с Володей денег на такую роскошь тогда не наскреблось. А Ромкина мать…

– Ты еще смеешь ко мне приходить с такими просьбами? - орала Вера Георгиевна на понуро сидевшего в кухне его бывшего дома Ромку. - Ты! За последние три месяца ты лишь раз забежал ко мне, чахлые мимозы принес к женскому дню! Сыночек, радость мамина! А теперь: денег ему давай, половину кооперативного взноса, видите ли!

– Да нет, не так! Я только спросил, - мямлил Роман, чувствуя, как опять начинали ныть все его сросшиеся косточки. Это у него на мать, на бабушку реакция такая… Как это тяжело, знает только Юленька.

– Он только спросил! Пусть мать твоей женушки продаст свои бриллианты. Небось не обеднеет! А я - вдова, с больной матерью на руках, помощи - ниоткуда, так я - деньги давай?

Из комнаты раздался жалобный бабушкин стон. Ромка в ужасе вздрогнул: этот стон он очень хорошо помнил и знал. Когда-то он ему верил…

– Ну и что, подумаешь, однокомнатная, - рассуждала Людмила Сергеевна, когда они вчетвером бродили по квартире. - Комната двадцать метров, кухня - десять, считай, еще одна комната. А когда ребенка родите, тут же встанете на очередь в кооперативе на расширение. И сразу на трехкомнатную. К тому времени разбогатеете. Да и мы поможем.

Через несколько лет, когда подошла их очередь на расширение (Аське был годик), и надо было платить деньги, у Ромки и Юли не было ничего… А Володя взбрыкнул:

– Я что-то не понял - вы, ребята, сами-то собираетесь хоть что-нибудь для себя сделать или нет? Нет, ну серьезно: время сейчас какое? Было бы желание заработать, а деньги сами прибегут. Детки, лет-то вам сколько?

– Вы правы, дядя Володя, вы абсолютно правы, - твердо ответил потемневший лицом Роман. - Мы пока ничего себе не заработали. Значит, подождем. Очередь никуда не уйдет.

– Но… - вскинулась было Людмила Сергеевна, глядя на печальную Юльку, но Володя ее остановил:

– Все нормально, Люся, спокойно. Детки начинают взрослеть. Очень полезный процесс. Действительно, подождут…

Очередь, естественно, ушла, и вообще все эти кооперативные правила отменились, а денег у них так и не появилось. Навеки, навсегда теперь у них эта однокомнатная пытка.

Но тогда… Рома и Юля бродили, взявшись за руки, по пустой квартире, обалдевшие, счастливые, влюбившиеся уже в каждую щелочку паркетной доски, в каждый цветочек на обоях, во все краны сразу и даже в белый унитаз. Ведь все это теперь было их домом. Их первым, лучшим в мире, домом.

Так и есть! Не удалось вовремя зажмуриться и вот опять смотришь на себя глаза в глаза, оторваться не можешь, все задаешь себе вопрос: ну что, убогая, где твоя жизнь? Куда что подевалось, и с чем осталась ты, «счастливая с даром» и лучшим в мире домом?

Они обихаживали его, как игрушку. В кухне переклеили обои, поменяли все дверные ручки на красивые, деревянные. Один Володин знакомый сделал на заказ: выстругал из красного дерева в форме голов разных зверей: льва, собаки, носорога… Счастье продолжалось.

Они вдруг полюбили заниматься любовью днем.

– Эй, делаем ночь? - вдруг лукаво прищуривался Ромка. И Юлька тут же бросалась закрывать плотные зеленые шторы - мамин подарок, потом быстро сбрасывала с себя халатик и кидалась, как дикая кошка, с криком «мяу!» на Ромку, который, в лучшем случае, успевал снять рубашку или майку, словом, то, что сверху. «Нижним» занималась уже Юлька… Ромка всегда был нежный и медлительный, Юлька - страстная и нетерпеливая. Странно, но, несмотря на некоторое несовпадение темпераментов, у них все получалось необыкновенно хорошо (нате вам, сексологи и сексопатологи с вашими дурацкими теориями!), причем где угодно: на кровати, на полу, в кресле - в зависимости от того, где настигала супруга Юля своим дикарским «мяу!».

Ромка поражался: от Юльки у него ничего не болело, даже то самое проклятое раздробленное ребро… Стоило его Маме слово сказать, стоило ему переступить порог родительского дома, как он начинал чувствовать, что разваливается на куски. А Юлька…

Прыгает на него, тискает, мнет, а ему - не больно, ему - полный кайф. Мистика какая-то!

– Если любовь это мистика, то - да, мой дурачок! - страстно шептала Юлька, покусывая мочку его уха, и он стонал от блаженства и счастья, и он уплывал куда-то в ночь, в звездную, горячую, зеленого цвета, цвета штор. А за ними, за шторами был солнечный день, время работы, деятельности, учебы, а не любви. Но им какое дело! Быть дню или ночи диктуют любовь и голые, тонкие Юлькины руки, запахивающие шторы, а потом ласкающие его, Ромки, тело, нежно теребящие его волосы; ее губы, скользящие от уха, вдоль шеи, легонько покусывающие его соски, И потом наступает момент, когда нет ни дня, ни ночи, ни земли, ни неба, ни его, ни ее. Есть только биение одного сердца, не двух, но бьется оно везде, в каждой точке их общего тела, оно бьется даже вокруг, и громче его звучит только стон наслаждения…

Юлька вошла в комнату. Зеленые шторы уже здорово потускнели и выцвели за столько лет. Давно надо бы сменить. Но не хватает духа: кажется, вот снимешь их, и все прошлое уйдет безвозвратно, станет только прошлым, без права существования хоть чего-то оттуда в настоящем. А ведь в глубине души Юлька иногда надеялась, что хоть что-нибудь вернется, хотя бы та страсть, которая настигала их посреди дня, бросала друг к другу… Юлька закрыла глаза - ее даже качнуло от воспоминаний. Неужели все это происходило с ней?

В восемьдесят пятом Ромка закончил свой ВТУЗ, самый престижный факультет, но все равно пошел трубить на ЗИЛ. Правда, трубил он в очень перспективной тогда лаборатории роботов и считался весьма многообещающим электронщиком.

Юлька закончила курсы машинописи и стала машинисткой-надомницей, чем вызывала огромную зависть своих знакомых девочек.

– Заработок тот же, что у других, а никуда ездить каждый божий день не надо, начальства под носом нет, «муж приходит, а ты - дома, - вздыхали они. - И на фига, действительно, нужны все эти институты?

Юльку просто распирало от счастья и гордости за прекрасно устроенную и продуманную жизнь.

– Женщина должна сидеть дома, - ораторствовала она. - Ее предназначение - очаг, дети. Я планирую свой день, как считаю нужным, не подчиняюсь расписаниям, часам пик. Я имею возможность следить за собой, делаю зарядку. Мой Ромка доволен ужасно!

Знакомые девочки печально кивали головами. Такой вариант жизни был мечтой, наверное, очень многих советских женщин, но именно этот вариант всегда был какой-то то ли недоступный, то ли запретный, то ли так казалось. Ведь вот взяла эта кроха Юля и построила в отдельной квартире рай для советской женщины и для мужчины тоже! А они-то, дурочки, как проклятые, каждое утро, рано-рано на службу во все эти КБ, НИИ и прочие гнусные конторы. У них - дипломы, да, ну и что? Те, кто замужем, уже в двадцать три - двадцать четыре года изведали все прелести тяжеленных сумок, переполненного транспорта и ощущения конченности жизни. Кто не замужем - не знает, куда себя деть после бездарного восьмичасового рабочего дня. А вот Юлька… Не зря страдали ребята, жизнь их вознаградила. И Юлька - настоящий мудрец, хоть и с троечным аттестатом. Она по жизни мудрец. Дальше всех глядела.

Так все и думали, а Юлька гордилась. Ромка был вполне доволен жизнью, по десяточке в квартал ему прибавляли зарплату, «а в остальном, прекрасная маркиза», ничего не менялось. Рождались дети, родили и Лавочкины Аську. И опять все шло согласно заданному кем-то ритму. По крайней мере, так казалось…

Но, наверное, планеты завершили какой-то круг, начинался новый цикл жизни. Он начинался незаметно. Новый день подкрался тихо, на мягких лапах…

Все изменилось. Жизнь встала на ребро. Все вещи и явления поменяли знак - плюс на минус и наоборот. И в образовавшемся хаосе некто предложил каждому вновь найти себя и свое место. Все - заново, все - опять. И справиться с такой задачкой удалось не всем.

Хотя кто-то именно теперь нашел себя и влез на жизненную горку. Обозрев оттуда окрестности, он сказал: «Жизнь теперь у моих ног. И это правильно!»

Алена Старцева была из тех, кто обозревал жизнь с горки. Туда они взобрались очень постепенно с мужем Сашей Рамазановым. За него Алена вышла назло Ромке, Юльке, всему миру, вышла очень быстро, почти сразу после школы. Сашка не особенно кобенился - казалось, после Юлькиного абсолютного «ухода» в Романа, ему было просто все равно. А потом оказалось, что они нашли друг друга. Оба - сильные, деловые, с той самой коммерческой жилкой, крепкой хваткой. В восемьдесят пятом они с готовностью подхватили «кооперативное» знамя и двинулись впереди колонны к победе индивидуального и кооперативного труда: создали швейно-торговое предприятие «Алиал» (Алена и Александр). Потом им врезали, как следует, согласно новым постановлениям, они утерли разбитые носы и без рефлексии ушли в подполье. Ну, а потом…

Потом была чехарда, скачки, мордобои, унижения, риск и все такое прочее. Факт тот, что ныне она - генеральный директор торгово-посреднической фирмы «Ирис», где ее супруг - бессменный президент. И не будет Алена вспоминать некоторые гнусности и грязности, к примеру, как она получала последнюю нужную подпись на разрешение их деятельности в этом вонючем департаменте, получала ее у жирного, потного дядьки… Получила, конечно. Но и он, что хотел, получил. Сашке это знать необязательно, пусть так и думает, что тех «лимонов» вполне хватило. Ха-ха!

И вот она, Алена Старцева, в своем собственном красном «опеле» красиво едет по Ленинскому проспекту («сменят когда-нибудь это название, черт возьми? Прямо жутко ехать по чему-то «ленинскому»!), а рядом с ней сидит Максим, Юлькин брат. И везет она его в гости к его замечательной сестре-курице, о которой вспоминать жалко и противно. Вот ведь убогое существо! Сама свою жизнь закопала в стиральную машину-холодильник-пылесос и из Ромки (сердце Алены сжалось) сделала приставку-пристройку к быту, к семье.

– Что вы в ней находили тогда, дурачье? - допытывалась Алена у мужа абсолютно без всякой ревности, из чистого любопытства. Какая могла быть ревность? Они с Сашкой - идеальная пара, скрепленная общими интересами, общим капиталом (и неплохим), а также классным, здоровым сексом.

Сашка в ответ пожимает плечами:

– Романтизм, наверное, какой-то. Такая она была маленькая, воздушная, влюбленная…

– Теперь-то не жалеешь, что все вышло, как вышло?

Сашка дугой выгнул свои соболиные брови:

– Жалеть? - он привлек ее к себе. - Ты моя Елена Прекрасная, моя девочка, мой пупс… - и он начинал целовать ее, как всегда, жадно и умело, она отвечала ему тем же. Ревность? Ха! Жалость одна к этой маленькой чурке с глазами линзовыми. Но вот Ромка…

Алена гнала от себя мысли, как бы сложилось у них с Ромкой, если бы сложилось. Но они упорно приходили, мухи назойливые: вполне возможно, что ей всю жизнь пришлось бы тащить на своем горбу не очень-то энергичного Ромку. Ведь он - совсем не такой, как ее авантюрист Сашка, который однажды, чтобы получить доступ в некое учреждение, с такой наглостью выдал себя за младшего брата мэра Москвы, что никто и не усомнился! А потом еще умудрился избежать неприятностей, ловко сунув кому надо сколько надо.

Нет, Ромка - не та птичка. Рома - птичка-невеличка. Хотя, кто знает, если б за него в свое время взялась она, Алена, может, и расшевелила бы мальчика. Но за Ромку взялась Юля-курица. И как взялась! Стал наш Рома невеличкой-петухом, да еще таким, который не дерется. Вот и сидит в своем чудом сохранившемся СП на триста пятьдесят тысяч в месяц. Его курица не изволит работать, и господин Лавочкин на эти грошики содержит семейство. Еще иногда и маме отстегивает на вечно больную и вечно живую бабушку.

Алена даже поежилась. У них с Сашкой детей нет, родители - в порядке (все себя нашли в коммерции), а доход раз в пятьдесят превышает так называемый доход семейства Лавочкиных. Правда, большую часть они стараются в дело вкладывать… Но все равно - несравнимые цифры, несравнимые уровни жизни. Как «эти» еще не сдохли элементарно с голоду - загадка. Вот у них с Сашкой… В квартире евроремонт сделали, по две тачки на брата уже сменили, за границу - как на дачу, хоть каждый месяц могут мотаться. И не дикари какие-нибудь: на Лайзе Минелли были, на Джексоне были… И на этой… как ее… а, Монсеррат Кабалье - тоже. И сидели всегда в пределах первых десяти рядов.

А что видят эти Лавочкины? Ну да, видак, благодаря дяде Володечке, у них есть (вот, кстати, мужик - у них с ним общие торговые дела - молодчина, тоже не растерялся в этой жизни, дело свое имеет, жену престарелую, как куколку, содержит, сын Максимка - как принц упакованный и с самым модным распоследнего разлива плейером. Володя еще и Юльке шмотки подкидывает - настоящий человек!). О чем это она? Ах, да, о видаке. Предел радости Лавочкиных - кассеты из видеопроката. И не ездят никуда, и не ходят. Друзей порастеряли. Ведь кому они интересны? Кто сегодня любит бедных и убогих? Хоть бы что занятное было у них в доме, картины там, или они сами умели бы людей развлечь! Последний раз Алена с Сашкой гостили у Лавочкиных года полтора назад. Тоска смертная! Разговоры: сколько кругом бандюг, честному человеку аж душно, смотреть по телеку нечего, спасибо видак выручает… Польская кухня, купленная на заре перестройки, разваливается, а на новую никаких денег не хватает. Фу-у, пропасть! Даже вино у них было какое-то дешевое, сивушное.

– Саш, к черту ностальгию по юности, давай к ним больше не ходить, - жалобно говорила Алена в машине, когда они ехали домой, не признаваясь даже себе, что тяжелее всего ей было наблюдать Ромку в жалкой роли Юлькиного мужа.

– С превеликим, - мрачно буркнул Сашка, тоже явно раздосадованный бездарной вечеринкой.

Не знали эти благополучные ребята, что в ту самую минуту Юля, моя посуду, говорила Ромке, тщательно вытиравшему со стола тряпочкой крошки:

– Кажется, это конец наших приятельских отношений. Мы теперь очень разные. Ты заметил, как они смотрели на нашу обстановку, мебель, посуду?

– Как? - грустно спросил Рома.

– С пре-зре-ни-ем! - повысила голос Юля. - Будто не видел! Они же у нас теперь «новые русские»! А мы для них - «совки»!

– Может, они в чем-то и правы, - протянул Рома.

– Ах, так? Правы? - Юлька завелась, часто задышала, ее кулачки воинственно сжались. - Так стань таким же! Что тебе мешает? Что ж ты убогий такой?

– А ты? - тоже напряг голос Рома.

– Я? - Юля потрясенно прижала руки к груди. - Я - женщина. Я воспитываю твоего ребенка!

– Главное - моего, - буркнул Рома и ушел из кухни подальше от неприятного разговора, который возникал уже не впервые. Она воспитывает ребенка, ой! В детском саду ребенок, с девяти до шести, ведь у нее мигрени начинаются, если Аська «весь день топчется на моей голове». А Юлька сидит целыми днями и расчесывает, расчесывает любимую болячку: жизнь пропала, молодость ушла, друзей нет, а муж бездарный. Главное, «я - женщина»! Прямо, как «я - ветеран». За «женщинство» ордена еще не дают? Слава Богу, а то она себе всю свою щуплую грудь завесила бы и удостоверение потребовала.

Вот Алена - мужчина, что ли? И сильная, и умная, и хваткая, а при всем при том - как хороша стала! Глаза - с поволокой, кожа аж светится, сама похудела, а грудь и бедра будоражат все самые низменные чувства. Манеры мягкие, томные и голос какой-то стал… глубокий, чувственный. Сашка - везунчик, вовремя разглядел в неуклюжей, крупной девчонке будущую секси.

Тут Рома спохватился: как это я перескочил на такое, я что, предаю Юльку, совсем предаю? Нельзя, нельзя нам предавать друг друга, наше прошлое, все то, что связало так крепко, так навсегда, можно сказать, обрекло друг на друга. Обручены-обречены, обручены-обречены… От всех этих поганых дум у Ромы разнылось то самое ребро, прямо будто его по новой раскололи. Он тихонько застонал.

Максима Алена подхватила в районе «Академической». Голосовал, видите ли.

– Богатый мальчик, такси ловишь? - лукаво спросила его Алена, когда он сел к ней в машину.

– Так папаша у меня такой щедрый! - тоже хитро сощуря глаз, ответил мальчик.

– Фи, Макс, брать у родителей в наше время - стыдобища!

– А то ты не знаешь, Елена Степановна, что я сам с усам!

– Да слышала, слышала, что-то ты там работаешь…

– Ничего себе - «что-то там»! Технические переводы с английского и немецкого - вуаля! И хорошо платят… Поскольку, извини за хамство в твоей же машине, у многих твоих коллег, Елена Степановна, даже с русским большие затруднения… Но к тебе это ни в какой степени не относится! - горячо заверил он Алену. Та заулыбалась. - А ты не обидишься, ежели я музычку послушаю? - И Максим показал Алене крохотные «ушки» плейера, лежавшие на его больших, уже совсем мужских ладонях.

– Ради Бога! А какой рэп-бэп будешь слушать?

– Я же жуткий консерватор, что ты! Только «Битлз», - и он надел наушнички, закрыл глаза и поплыл по музыкальным волнам мелодии на все времена «Естердей».

«Какой парень вырос! - восхищенно подумала Алена, покосясь на Макса. - Рост, фигура, улыбка - Ален Делон тут мальчишка». В принципе, очень похож на Володю, только крупнее и масть чернее, даже кудри вьются - прямо цыганский барон. Неужели он - брат этой Юльки-дульки? Вот, что значит семя отца, совсем другая порода получилась.

Это Алена так подумала, что Макс уплыл вместе с музыкой. На самом деле он, во-первых, просто не очень хотел беседовать с Аленой Прекрасной, прежде всего из-за ее отношения к его любимой сестре. В их доме чета Рамазанов-Старцева частенько бывали по делам у отца, а Алена не обладала дипломатическим даром скрывать свои истинные чувства. А во-вторых, под «Битлов» ему всегда очень хорошо думалось. Вот сейчас начало думаться о сестренке…

Любит он ее, конечно, очень. Отлично помнит, как она с ним маленьким возилась, играла, гуляла, читала ему, сказки рассказывала… И всегда была такая ласковая, нежная.

Макс помнит, какой он испытал шок, когда от мамы узнал историю Ромки и Юли. Он стал любить сестру еще сильнее, да и Ромку стал жалеть. Хотя этот Ромка… Видно, его тогда действительно сломали - и физически, и морально. Вялый он какой-то по жизни, говорить-то с ним особенно не о чем, такое впечатление, что он все на свете в гробу видал. Юлька рассказывала, что в школе у него были отличные способности к математике, тогда почему сейчас он починяет примуса? Даже если эти примуса называются «видюшниками»? Почему не ищет другой работы, другого дела, чтоб самому интересно было? И денежно.

В своем молодом максимализме Макс (какой каламбур!) производил на свет сплошные категоричные «почему». Хотя одно «потому» он уже давно нашел сам: Юлька. Юлька потерялась в этой жизни, потеряла себя и заодно Ромку как скованного с ней одной цепью. Им трудно теперь выйти на цивилизованную тропу, они дважды ударенные Советского Союза: сначала своей личной драмой, потом наступившим на голову капитализмом. Кстати, последнее каждый индивидуум пережил по-своему и в одиночку - Макс в этом был глубоко убежден. Он считал подарком судьбы, что не поторопился родиться, что вырос и вступает в «большую жизнь», вполне в ней ориентируясь и соответствуя эпохе. Первый курс экономического вуза позади, языки - в порядке, сам себя обеспечивает официальным прожиточным минимумом, умноженным, как минимум, на пять…

А вот многие старшие товарищи вынуждены ради нормальной жизни ломать себя поперек хребта (хотя какая нормальная жизнь с переломанным хребтом?). Отец - молоток, сломал, перекусил себя в чем-то и не оскотинел ничуть. Маме явно слегка дискомфортно в этом новом времени, но смирилась. Вот Алена и Саша… Приспособились, соответствуют. Но что-то в них есть такое, противное… Какая-то неприкрытая, самодовольная сытость, что ли? А что плохого в сытости, скажите на милость? Да ничего, если только громко не отрыгивают. Вот то-то и оно. «Я маразмирую, как престарелый коммуняка, - осудил сам себя Макс. - Ведь о сестренке думал… Бедная моя Юлька! И стрижка модная, и шмотки отец тебе дарит, а все одно - жалко тебя. Все равно в глазах твоих - вечный испуг и тоска. И морщинок много, и волос седеньких. Куплю сейчас тебе самое лучшее мороженое! Ты его обожаешь, я знаю!»

Так размышлял Макс, делая вид, что слушает музыку. Тем временем «опель» подкатил к Юлькиному подъезду.

– Ты зайдешь со мной? - вылезая, спросил Макс, заранее, впрочем, зная ответ.

– Нет, спасибо, Максик, я ведь по своим делам еще еду. В следующий раз. Сестре большой привет. Пусть звякнет, чего она пропала?

Поток ненужных слов. Все неправда, но так надо. И Юльке передавать ничего не нужно, только расстраивать: Алена подвезла его на своей иномарке! Этого ей еще не хватало!

Пока Макс ехал в красном «опеле» к сестре, Юлька чаевничала с Ритой. Ведь это был как раз тот самый четверг… Юлька к нему тщательно подготовилась: навела в доме блеск и чистоту, купила самые дорогие сорта кофе и чая, коробку конфет за пятьдесят тысяч и отличное французское вино. В результате в кошельке осталось пятнадцать штук, а до Ромкиной зарплаты еще две недели, но об этом сейчас не думалось. Очень хотелось показать, как у нее все о’кей. Тем более, что в последнее время это абсолютно некому было показывать. Все былые друзья-приятели ушли в дела, в бизнес, в творчество, молодые мамаши, с которыми она болтала на детской площадке, выгуливая дочь, повыходили на работу… Она осталась совершенно одна, никому, даже себе не интересная. С Ромкой они давно уже сказали друг другу все и не по одному разу. Юлькины ум и чувства не получали новых впечатлений, не было пищи для произрастания чего-нибудь в голове или душе. Книги не читались. А если и читались, то тут же забывались. Видак уже приелся своим однообразием, хороших фильмов становилось все меньше. Или это она ко всему привыкла и пресытилась всеми этими фантастиками-ужастиками?

Юлька недоумевала: откуда, где люди берут темы для разговоров? Она приставала к Ромке:

– Вот о чем у вас в конторе трепятся, а?

– Цены, Гайдар-предатель, лечиться негде, сериал - дерьмо, «Жигули» угоняют чаще, чем «Москвичи»… Перечисляю в порядке убывания частоты упоминаний.

Юлька пожимает плечами:

– Полное отупение. Значит, это всеобщее явление, мы не уроды.

Теперь очередь Романа пожимать плечами. Действительно, что-то не так. Говорить не о чем. Не о политике же в тысячный раз? А вот Юльке хочется поговорить, ей хочется, чтобы он пришел вечером с этой гребаной работы и еще принес ей в клюве что-нибудь интересное, эдакое, что заняло бы ее мысли хоть на сутки. Где он это самое возьмет? Он что, общается со знатоками из «Что? Где? Когда?»?

Было время, он много читал. Но потом вдруг потерял к этому вкус. Как в каком-то детском фильме пел султан: «Ах, увы, увы, увы, я утратил вкус халвы». Вот так и он утратил вкус чтения. Последнее, что ему удалось одолеть, была автобиография Агаты Кристи. И что? И ничего - ни уму, ни сердцу. Оставь меня, Юлька, в покое, я не знаю, о чем тебе рассказать…

Но всего этого не должна была знать встретившаяся ей из прошлого Рита. Рита должна была увидеть благополучное семейство, где царит покой и достаток. Да, на роскошь не хватает денег, а кому из честных людей нынче хватает?

– Ну, а у тебя как? - с преувеличенным интересом подняла бровки Юля. - Стала акулой пера?

– Акула пера утонула, - с улыбкой ответила Рита. - Но деньги я зарабатываю, скрипя пером.

– Как это?

– Главное, Юленька, - вовремя сменить пластинку. Вовремя понять, что от тебя хочет сегодняшний день. А то, чего хочешь ты, - это твои личные трудности.

Рита хорошо помнила тот день, когда она «сменила пластинку», когда она, если выражаться языком Макса, «переломила себя по хребту»…

Проклятое сверло дрели впивалось прямо в правое ухо: и-и-ззу-трр! Рита, конечно, уже не спала, но все равно натянула упрямо на ухо подушку мужа и зажмурила глаза: «Я не обязана вставать «по сверлу». Сволочь, гад! С утра пораньше!»

«С утра пораньше» было десять часов пятнадцать минут. А кто «сволочь и гад» - неизвестно: дом двадцатидвухэтажный, трехподъездный - сверлить могли где угодно: сверху, снизу, справа, слева… Эффект один - сверлили именно у тебя в комнате. Рита тяжело вздохнула, но бороться с этим бессмысленно, тем более, что пора вставать. Она решительно отшвырнула подушку и резким движением откинула одеяло.

– Ванька, вставай! - изо всех сил крикнула Рита, стараясь переорать дрель.

За завтраком в тот день Ваньке влетело лишних раз десять. Рита была на нервах, так как из ванной ее вытащил телефонный звонок. То была Ирина Владимировна, заведующая отделом морали журнала «Столичная весть».

– Ритуля, как дела? В следующий номер хочу заложить твой материал. Ты что-то там говорила о статье по материнству или детству, или о здоровой беременности - не помню… Он в каком виде?

– Готов, готов, - забормотала Рита. - Только он не совсем об этом…

– Неважно, неси. Место есть, материал нужен страничек на десять. Сегодня можешь? Отлично, жду.

На самом-то деле это был очередной материал о женском феминистско-дискуссионном клубе «Омега», то есть и о материнстве, и о детстве, и о здоровой беременности, и о многом еще. Рита пасла этот клуб еще со времен работы на «Радио-парк», да и они, эти дамы-феминистки, тоже с нежностью относились к ней, ведь ими, откровенно говоря, не особенно интересовалась журналистская братия. Пока… Они были уверены, что успех, шум, пресса и телекамеры на каждом их заседании еще впереди. А эта милая молодая женщина с диктофоном - это только начало, хотя и на редкость преданное: аккуратно ходит на собрания, всегда с блокнотиком, диктофоном или «репортером», периодически дает небольшие репортажики для «Радио-парк», у некоторых дам берет интервью… О, как это было давно! «Радио-парк» в Ритиной жизни больше не существовало…

Рита скоренько пробежала глазами материал. Вполне! Можно нести со спокойным сердцем. Осталась последняя проблема - пристроить Ваньку. Звонить маме? Нет, лучше ее не обнадеживать возможностью публикации (последняя была уже два месяца назад), а то вдруг опять ничего не выйдет? Мама Ольга Михайловна очень болезненно переживает эту Ритину… «нигдешность», что ли? Человек, который нигде. И нигде особенно не нужен. Ольга Михайловна до пенсии проработала врачом-окулистом, и ее нужность людям доказывалась по десять раз на дню.

– Иди врачом! - внушала она дочери. Без толку. Дочь, как завороженная, наблюдала газетную, суетную жизнь отца. А в самый огромный раж ее приводила с детства подпись в конце статей - Евг. Катаев.

Ванька пристроен к соседке - доброй, одинокой бабуле. Слава Богу, она сейчас в добром здравии, не то, что всегда. Хороший знак!

Рита идет в ванную комнату и замирает перед зеркалом. «Будем из унылой, «нигдешной» морды делать прелестное лицо светской женщины из самой гущи жизни. Это мы умеем».

Тяжелая дверь редакционного подъезда сначала никак не поддавалась. Рита давила, давила, вся взмокла… Неужели она так ослабела? Наконец, эта чугунная зараза смилостивилась и дала ей проскользнуть в образовавшуюся в результате титанических усилий узкую щель. Рита вырвалась на свободу, на свежий воздух. И тут же плюхнулась на ближайшую скамейку - сил не было. Все они ушли на выслушивание замечательного монолога Ирины Владимировны:

– Ритуля! Ну что это, честное слово? Всерьез феминизмом увлеклась? Это ж бешеные, сексуально неудовлетворенные дамы. Ведь, сознайся, все безмужние, да? Что значит - не совсем? Скажем прямо - непротраханные, прошу прощения. Вот и бесятся. А ты, наивная, веришь, слушаешь, пишешь. Нет, кто спорит, дела они говорят много и дурами их не назовешь. Но все это, как ты ни пыталась сгладить, насквозь проникнуто бабской истерикой и вагинальным зудом, прошу прощения. Ты че запала-то на них? Я-то думала, ты уже переболела и делом занялась… Ритка, меняй тему срочно, а то перестану верить в тебя. Тебе мало «Радио-парк»?

Слова Ирины Владимировны звенели в Ритиной голове колоколом - от уха к уху, от носа к темечку и повторялись, повторялись до бесконечности…

Это надо было как-то остановить, надо зациклиться на одной какой-то мысли. Ага, вот: сменить тему, сменить тему. Конечно, она так и сделает, куда ж ей деваться! Уже третий год неудач, поражений. Третий год… Второй раз ее прикладывают… «Радиопарк».

Мужеподобная и весьма «озабоченная» политическая обозревательница «Радио-парк», кривя в презрении и без того кривые губы, вещала:

– И к чему нам, острому политическому радио эти дамские фитюльки? Кому это надо? Нет, скажите, кому-нибудь из присутствующих здесь это надо?

– Ну почему же, Надюша, тема нужная, - ворковала горбоносая коротышка, прижимая к сердцу коробку со своей очередной передачей из цикла «Мы странно встретились…» - эссе о «мимолетностях» - нечто сиропно-сладкое, приправленное высоколобой дурью. - Женская тема - это актуально. Тут дело в у-уровне.

Слово «уровень» произносилось так, что становилось ясно: у Риты нет и в помине никакого у-уровня. Позже, когда Риту окончательно схарчили, выбросив пленки ее очередной передачи в мусорное ведро (естественно, «случайно»), коротышка подхватила «женскую» тему и быстренько свела ее к кофточкам, вытачкам, кутюрье и тампонам. «У-уровень» устроил и Надюшу, и все голубое мужское руководство редакции, не желавшее признавать существование иных женских проблем и интересов.

– Это несправедливо, - твердо сказала тогда мама. - Твои передачи были хорошие, интересные. Я объективна, ты же знаешь.

Рита знала: мама всегда была весьма строга к ней.

– Как радиожурналистка - ты молодец. Материалы компактные, информационно-насыщенные, эмоциональные, музыку отлично подбираешь. Они все козлы, - это папа, Евг. Катаев. И ему можно верить. Он из строгих судей.

– Я ничего в этом не петрю, но тебя я слушал с удовольствием, а от вашей коротышки меня тошнит; такая она дура, - Гошины слова, но это уже за гранью объективности.

В общем, все годы ее работы после «сидения» с Ванькой ухлопались коту под хвост. Пришлось искать место под солнцем в так называемой «пишущей» журналистике. Не хотелось бросать тему, «Омегу». И еще… Куда-то вдруг пропал Ритин дар из всего извлекать идеи для написания статей. Да и время изменилось… Никому стала не нужна «размышлительная» журналистка. Факты подавай, биржевые сводки, курс доллара и кровавые происшествия.

Но жить-то надо в этом мире, другого никто почему-то не предлагает. Надо переставать быть «нигдешной», надо приставать к какому-то берегу. Рита решительно встала и зашагала к метро. Решение было принято: меняем не тему. Меняем все. Будем соответствовать времени и пространству. Отряхнем прах…

– И я стала слоганистом и текстовиком-затейником, - закончила свой рассказ Рита.

– Что это за зверь? - удивилась Юля.

– Это значит, что я сочиняю рекламушки, пресс-релизы, всякие феньки, типа «у МММ нет проблем», тексты для рекламных роликов, вот такая фигня. Изредка рекламные статейки… Что хорошо: пишу дома, в конторе появляюсь по необходимости.

– А как платят?

– Построчно. Исходя из курса доллара. Да неплохо выходит!

– Слушай, как здорово, Ритка! - Юлька аж запрыгала на своем стуле. - Тебе классно повезло в жизни!

Рита взглянула на Юльку исподлобья:

– Видишь ли, Юля, я хотела быть журналисткой. Может, ты и не видишь разницы…

– Ну, почему же… Я понимаю, - Юля с трудом сдерживала раздражение: ишь, и работа, и общение, и деньги какие-никакие - все у мадам есть, а она, оказывается, еще чем-то недовольна. Она, видите ли, «хотела быть»…

Нельзя сказать, что Юля ни разу не делала попыток выйти в свет, на службу. Но все это кончалось ничем. Либо работа была уж больно тоскливой (в библиотеке регистрировать новые поступления), либо она просто не тянула.

Привел ее как-то Володя в одну фирму. Ее согласились взять, поскольку она была как бы дочкой уважаемого и нужного человека. Ей сказали: тебе неделя на то, чтобы освоить компьютер, ксерокс, факс, тебе помогут, разумеется, и станешь солдатом армии секретарей-референтов. С очень недурным окладом, кстати.

За неделю Юля не сумела ничего. Она боялась компьютера, она вздрагивала от звуков принтера, она комплексовала перед большими, ногастыми девицами… Через неделю Юлька просто не пришла туда.

– Ну, в чем дело, миссис? - Володин голос в телефонной трубке был резок. - Какие претензии на сей раз?

– Я не могу, дядя Володя, - виновато отвечала Юля. - Я, наверное, не подхожу.

– Конечно, не подходишь, - язвительно согласился Володя, - потому что ни черта не умеешь! Так надо учиться, а ты что?

– Я - ничего, - тихо сказала Юля и аккуратно положила трубку на рычаг.

Людмила Сергеевна пыталась образумить дочь:

– Почему ты перестала хотя бы печатать?

– У меня стали болеть от этого пальцы. И потом я тупею от такой работы.

– Ах, тупеешь! Ну, выучи язык, пойди на курсы гидов, найди себе хоть что-нибудь, от чего «не тупеешь»!

– Учиться? Я хроническая троечница, мам. Я учиться не люблю и не умею.

– Ты просто бездельница! - кричала Людмила Сергеевна.

А может, это правда? Юльке не хотелось делать ничего вообще, в принципе. Потому что ни в чем она не видела никакого смысла. Звезда, которой она молилась, погасла. Та звезда звалась Любовь. И Ромка никуда не исчез, тут он, под боком, даже слишком под боком… Но будто кто-то отобрал у Юльки это чувство, вынул у нее из нутра и унес в неизвестном направлении. А она даже не заметила, когда это произошло. Просто вдруг все в жизни потеряло смысл, все стало ненужным. Да и сама жизнь стала вроде как не нужна.

Неужели это она прыгала на Ромку с мяуканьем и буквально срывала с него одежду? Это с Ромки-то? Куда девается такая страсть, такой пыл и вожделение? Было время, ей стоило только подумать о его руках, губах, как тут же начинало щекотать где-то под ложечкой, зудели соски, пересыхали губы… Теперь у них месяцами ничего не бывает, и вроде никому и не надо. И ему тоже, а ведь у него никого нет, она точно знает. Ведь был же когда-то он ее частью, как, скажем, рука или нос. Ей ли не знать свой собственный нос до самого кончика? И еще без него не прожить никак. Без носа…

Юльку понесло на бабье. Свою роль сыграли три рюмки вина. Уже не так уж и хотелось быть в маске полного благополучия, хотелось по душам покалякать о самом том, о женском… Сто лет ни с кем об этом не болтала! А эта Ритка… Нельзя сказать, чтоб она так уж понравилась сегодня Юльке. Мадам явно с жиру бесится, ее проблемы - это ж чушь свинячья! Сама вся такая модно-деловая, и квартира у нее двухкомнатная… И взгляд гордый, взгляд уверенной в себе и независимой женщины. С чего? А с благополучия! Противно, ей-богу! Но в плане «поболтать и поделиться» выбор у Юльки был невелик. Да и есть некоторые жизненные совпадения: стаж супружеский у них примерно одинаковый, дети - ровесники. Вот интересно: совершенно не хотелось говорить о детях, хотелось о другом… Юлька только рот успела открыть, как вдруг Рита спросила:

– Ну, а как наши Ромео и Джульетта пятнадцать лет спустя? Чудеса еще бывают на этой земле?

Юля заговорила грустно и в то же время суетно, торопясь выразить то, что давно носила на душе:

– Нет, Рита, нет, чудес не бывает! Нет ничего вечного, ничего волшебного. Все проходит, вот только - куда проходит, куда уходит? Вся нынешняя жизнь абсолютно не стоит тех прошлых страстей-мордастей. Не надо было кости ломать… Хотя при этом, не знаю, как объяснить, но чувствую, и Ромка чувствует: друг без друга нам тоже нельзя, мы - как сиамские близнецы, только сросшиеся по собственной воле. Смешно?

Рита покачала головой:

– Куда уж смешнее! Похоже на клаустрофобию: если даже помещение закрыто, но есть дверь, то все нормально, ты знаешь, что можно выйти. А вот если лифт, да еще застрял - тут все, крышка.

Юлька с испугом взглянула на Риту:

– Ты что, больна этой… фобией?

– Да нет, просто знаю, была у меня одна знакомая. Ее любимые слова: главное знать, что есть дверь.

– Вот у меня ее нет.

– Потому и не смешно. Если бы была, ты и относилась бы ко всему иначе.

– А тебе… не нужна такая дверь?

– Чем я хуже паровоза?

– Но ведь у вас с Гошей…

– А у вас с Ромой? Сама только что долдонила: все проходит и уходит.

– Ты его больше не любишь?

Сложнее вопроса для Риты не существовало. Потому что если что и было в ее жизни действительно стоящего в плане любовных треволнений, так это ее роман с Гошей в семнадцать лет. Безумная, страстная любовь всем подругам на зависть, любовь до слез, до умирания от разлуки на один день, до фетишизма - она нюхала его майки, рубашки, плакала, целовала их. Когда сейчас на трезвую голову Рита вспоминает все то «прекрасное», она понимает, что ничего прекрасного-то и не было. Не было никакой романтики, не было даже цветов (откуда у мальчишки-первокурсника деньги?), не было ничего того, что напридумывалось тогда в ее дурной, очумелой башке. Был хороший, добрый, заурядный мальчик Гоша, совершенно обалдевший от обрушившейся на него любви симпатичной девчонки, умной, начитанной, слегка «прибабахнутой» литературным воспитанием.

За все в жизни надо платить. Даже за любовь. За свое безумное чувство Рита теперь расплачивается женским одиночеством. Гоша - милый, добрый… братик, за которого она горло перегрызет, который ей дорог… Бедный, милый Гоша! Проклятый Гоша! Ей всего-то тридцать два, а с мужчинами сплошная неловкость. После так называемых «отношений» с ней у ее двух… нет, трех кандидатов на роль Мужчины в Ее Жизни от воспоминаний о Рите на лице проступало недоумение: странная баба, непонятная, да к тому же динамщица. А как все могло быть хорошо! Но она будто все что-то искала, все шарила глазами, нервничала и бормотала «ну, не надо, пожалуйста, ну, не надо, ну, попозже». Сплошное недоразумение.

Рите самой неловко вспоминать свои увлечения. Не умеет, не получается, совершенно в этом деле бездарна. Вся растратилась тогда, в семнадцать.

Вот Гоша-то за что платит? За что ему ее холодность, ее чисто женское равнодушие? Хотя вот за что: за то, что так легко сдался тогда, за то, что позволил обожать себя, сам особо не пылая. Не очень-то и ценил, по правде говоря, принимал все как должное. Теперь полюбил, привязался, ходит за Ритой: «Делай что хочешь, только не уходи. Ты - моя жизнь. Без тебя я пропаду, без тебя я ничего не могу и не хочу». Рита в ответ стелет себе постель на раскладушке. «Гош, я еще никуда не ухожу и вряд ли уйду. Кому я нужна, дурашка? Только ты руками меня не трогай, пожалуйста, ладно?»

– Я теперь и не знаю, что такое любовь, - задумчиво произнесла Рита. - Знаю, что без него мне будет плохо, он любит меня, понимает лучше других, а это дорогого стоит, но… Но…

Но как это объяснить, черт возьми? Что радиожурналистка Маргарита Гаврилова, видите ли, никак не могла «подложить» под их отношения музыкальное сопровождение - музыку из фильма «Мужчина и женщина» или любимую свою Стрэйзандовскую «Женщину в любви»… Не подходит, не соответствует! Много лет назад она спешила к нему на свидание, двигаясь в ритме «Шербурских зонтиков»…

– Я тебя понимаю, - протянула Юлька. - Но зато ты знаешь, что для тебя есть дверь.

– Да, в принципе, я могу завести, например, любовника и перебеситься. Теоретически. Но, а тебе-то что мешает? Не бросая Ромку, просто взять и…

– Нет, - тихо и твердо сказала Юля. - Невозможно, - у нее тоже было свое, необъяснимое, непонятное другим. Тот снег, на который падал Ромка, его кровь на белом, а потом… Все то, что было потом. - Ты же знаешь, если не забыла… Все случилось из-за меня… Нет, послушай! - Юлька подняла руку, как бы останавливая Риту, сделавшую удивленное лицо и собиравшуюся возразить. - Виноваты его мать-ведьма и бабка, которую вон даже смерть не хочет забирать. И все-таки это из-за меня, и я никогда не смогу про это забыть. Как бы мне не хотелось выйти в дверь. Но для меня ее нет, Ритка…

В эту секунду раздался звонок.

За дверью стоял Макс. На некотором отдалении от себя он держал шуршащий пакет с начавшими таять стаканчиками импортного мороженого. Хотя был уже конце августа, солнышко припекало вполне по-июльски.

– Они тают, Юль, они упорно тают! Скорее дай блюдца, сестра!

И он быстрым шагом направился в кухню. Юлька тем временем запирала замок. Через секунду-другую она удивилась, отметив про себя, что из кухни не доносится ни звука. «Что там происходит?»

Темно-серые глаза смотрели прямо в глаза-вишни. Макс забыл про мороженое, и из крохотной дырочки пакетика на пол капнула белая жирная капля. Но ни он, ни Рита не обратили на это никакого внимания. Вошла Юля.

– Что за немая сцена, эй?

– Сестра, - пробормотал Макс. - Предупреждать надо. Кто эта прелестная девушка?

– О, Боже! Эта прелестная девушка - моя знакомая еще с десятого класса. Ритой зовут. А этот ненормальный, Рита, - это мой любимый брат Максим, но любит, чтобы его звали «Макс». Выпендряжник…

– Юлька, не наезжай на меня в присутствии… Вас зовут Маргарита? - он продолжал восхищенно смотреть на покрасневшую Риту. - В переводе с латинского это значит «жемчужина». Вы очень соответствуете своему имени, Рита! - вдруг он плюхнулся на колени перед Ритой, все так же держа на весу тающее мороженое, которое капало и капало, и сказал: - Это конечная остановка, я схожу. Благослови нас, сестра!

– Прекрати паясничать! - закричала Юлька, чувствуя, что происходит что-то совсем не смешное, не юморное, а неправильное и неприличное.

«Господи, какая дичь! Но мне это ужасно нравится! И он мне тоже очень нравится…» - подумала Рита, которая не могла произнести ни слова и была не в силах оторвать взгляд от вишневых глаз.

Алене вовсе не нужно было ни по каким делам. Но идти к Юльке? Чего греха таить перед самой собой: осталось у Алены по отношению к Ромке большое, красивое… Когда рядом Сашка, то еще ничего, но заходить в его дом одной, видеть его вещи, его жену - это уж слишком.

В принципе, можно было ехать домой. Но отсюда до Юго-Запада - рукой подать, и Алена решила сделать крючок и заехать к Татьяне Николаевне.

Они частенько перезванивались и даже встречались все эти годы. Тогда, давно, в разгар драматической истории любви, только Танечка заметила, «вспомнила» Алену и помогла ей выбраться из жуткой депрессии. Все ведь плясали вокруг Юльки - как же: она такая маленькая, такая несчастненькая, так страдает! А Алена что? Сильная, коровистая девка, ей как с гуся вода. Никто и знать не знал, как в голос выла она, стоя на полу на коленях и не умея молиться, тряся кулаками куда-то в потолок, вместо того, чтобы просить, ругая Бога; как болела у нее каждая сломанная Ромкина косточка; как однажды она всю ночь ходила кругами вокруг его больницы, просто кружила и кружила в полной темноте, пока не начало светать, а ее мать тем временем обзванивала морги и больницы… Днем Алена не приходила к Ромке, она не могла видеть никого из его родных, ни тем более Юльку. Это они все сделали с ним такое! Зато когда умер Ромкин папа, Алена, после похорон, когда уже все разошлись с кладбища, несколько часов просидела у его могилы, в голос разговаривая с ним, рассказывая ему, какой у него замечательный сын и как она его любит.

Тогда Алена похудела на десять килограммов. Этого опять никто не заметил, кроме матери, которая собралась класть ее на обследование. Вот тут и возникла Татьяна Николаевна. Оказывается, она таки углядела, что происходит, и испугалась за Алену. Она стала приходить к ней домой, разговаривать с ней… Что она говорила тогда? Совершенно не запомнилось. Наверное, какие-то банальности. Но Алене становилось легче просто от звука ее голоса.

Потом Татьяна Николаевна стала почти силком водить ее в кино, два раза в театр, в какие-то музеи. И постепенно Алена заново научилась смотреть по сторонам и вверх, а не только прямо перед собой, реагировать на людей, улыбаться… Ее мать готова была Татьяне Николаевне руки целовать.

Каким-то чудом Алена закончила школу. Хотя какое чудо? Все Танечка, ее стараниями. И с Юлькой, и с ней во время экзаменов обращались, как со стеклянными. Просто выставили, не спрашивая ничего, тройки по всем предметам, ну, кое-где четверки. Ни той, ни другой больше и не надо было. Им вообще ничего не было надо…

Но вокруг Юльки водились хороводы. А Алена без Танечки, Татьяны Николаевны, возможно, и сдохла бы.

Поэтому сейчас Алена гнала свой «опель» к дому учительницы, которая жила все там же и все так же абсолютно одна. Всегда, когда что-то начинало свербеть в душе, Алену тянуло к ней. А сейчас засвербело…

В один момент жизни Алена тоже помогла Татьяне Николаевне, чем несказанно гордилась. В девяносто первом году, когда зарплата учителей окончательно стала похожа на подаяние нищим, Алена решительно сказала Тане:

– Бросайте эту муру. Этак вы впадете в голодное существование. И очень скоро.

– И что я буду делать? Я больше ничего не умею…

– Вы кто? Учительница! Ваша профессия - работать с детьми. А маленькие детки намного лучше больших. Вы будете приходящей няней!

– Что?!

– Нечего так вскидываться. У вас тут кучу престижных домов понастроили, клиентуры - завал. Первых двух-трех я вам обещаю обеспечить, тут кое-какие знакомые с малышами себе квартиры купили… Вы - няня с высшим образованием, причем педагогическим, а это у них в большой цене. В советские детские сады они своих чад не отдают, частных еще очень мало, соответственно, няньки высоко котируются. Сто баксов в месяц я вам гарантирую.

– Алена, окстись, у меня своих детей никогда не было, я не знаю, как обращаться с малышами!

– Это даже плюс. Все великие педагоги, как известно, не имели детей. Несите это, как знамя. Вы подарок, благословение судьбы! Ведь этим дамочкам надо и к косметологу, и к парикмахеру, и к Славе Зайцеву. Ребенок же их вяжет по рукам и ногам. А тут вы - фея из сказки! И не спорьте, все!! Завтра вам будут звонить, договоритесь о встрече…

Таня не очень сопротивлялась. Сил на школу, на когда-то любимые уроки уже совсем не было. Дети стали настолько другие, что у нее не было для них слов. У нее, у «словесника», как раньше это называлось! А самое страшное - она их не любила. Ах, какие раскомплексованные, независимые, все знающие про жизнь, этих в Питер не ушлешь и из окна не скинешь - просекут ситуацию с пол-оборота, сами кого хошь скинут! «Я не права, я - чудовище! Меня раздражают свободные люди, свободные дети! Надо что-то делать с собой». Но менять и воспитывать самое себя в процессе обучения и воспитания раздражающих тебя ребят - это ей казалось последним делом. «Почему они должны видеть и испытывать на себе мои ломки и комплексы? Им-то это зачем? Им себя надо строить». Да, пришла пора уходить. Но куда?

В няни! Ай да Алена, как вовремя тебя посетила столь блестящая идея!

– Алена, мне до пенсии пять лет.

– Я вас умоляю, Татьяна Николаевна! До какой пенсии? С тех денег, что вы получите как няня, вы запросто сможете откладывать в ящик стола себе на пенсию. Только послушайте доброго совета: как бы ни хотелось, никуда не вкладывайте ваши деньги! Только в ящик!

С тех пор Таня так и живет, как велела Алена. «Клиентов» хватает, они передают ее по эстафете, как большую ценность: честная, аккуратная, их тупых детей читать учит, никаких тебе скандалов и недоразумений. Интеллигентка! Гувернер, конечно, престижнее, но и раза в четыре дороже. К чему?

У Тани денег теперь хватало на все, что ей было надо. Даже на кое-какие приличные шмотки. А недавно сделала себе шикарный подарок - дорогущий эрмитажный альбом! Это была ее давняя мечта. «Я теперь могу купить себе мечту», - думала Таня. И ни в какие АО Таня не играла по наказу Алены. И тут девочка оказалась права. Словом, все отлично, бывшая учительница Татьяна Николаевна - в полном порядке. Только если бы ее спросили, счастлива ли она, не ответила бы, растерялась…

В кухне у Юльки происходило несусветное: все трое сидели ровненько за столом, у Макса было лицо человека, выигравшего в лотерею миллион долларов, Рита была будто немножко испугана, но глаза ее сияли, Юльку же крючило и выворачивало наизнанку.

– Макс, ты - сопливый мальчишка! При большом желании твоей матери могло быть столько же лет, сколько нам с Ритой.

– Юльчик, сестричка, у тебя температурки нет? У нас с тобой одна мама, Людмила Сергеевна ее зовут, и родила она меня, когда ей было очень хорошо за тридцать, - и улыбается, паразит, и с этой дуры глаз не сводит.

– Ритка, а тебе домой к мужу и к сыну не пора?

– Да, конечно… А почему… А зачем ты… - Ритины губы растягиваются в улыбке, она просто не может не улыбаться, глядя на Макса, а улыбку надо бы спрятать, убрать с лица, а то Юлька чего-то сердится, чего она стала такая злая?

– Мадам Гаврилова, когда произошла известная вам история, и вы мучили меня своими вопросами, этот сопляк ходил на четырех конечностях, говорил «гы» и делал в штаны. Памперсов тогда не было, все текло на пол.

– Как интересно! Но, Юленька, все вырастают. Хотя все были маленькими и говорили «гы». Жаль только, что не было памперсов! Как удобно сейчас молодым родителям!

– И что замечательно! - подхватил Макс. - Памперсы бывают и мальчишечьи, и девчачьи, еще они делятся по возрастам, весу, а я слышал…

– Да вы что оба! - аж взвизгнула Юлька, вскакивая. - Издеваетесь надо мной?

Макс и Рита тихонько засмеялись. Ни над кем они не издевались и не думали даже. Просто они отключились от всего, все их системы настроились исключительно друг на друга, они видели и чувствовали только друг друга. Почему? Неужели кто-нибудь смог бы ответить на этот вопрос?..

В этот день Ромка освободился пораньше. Единственное, что хорошо в их паршивой конторе, так это то, что не надо «отсиживать»: сделал свою норму, свой личный план - гуляй смело.

Но домой не хотелось. Домой или к Юльке? Ромка гнал от себя этот вопрос. Куда же податься? К друзьям? Где они, друзья? Кому ты нужен, если беден и ничем не интересен даже самому себе? Да-да, надо что-то менять в жизни, делать какие-то телодвижения! А во имя чего? Семьи? Не вдохновляет. Во имя себя? Тем более. Ради дочери, Аськи? Смысла нет. Все равно не оценит, за что-нибудь осудит, упрекнет, плюнет на отца и выйдет замуж за какого-нибудь… Все дети такие, он сам, что ли, лучше? Он вообще для своего отца - убийца. А для мамы - предатель. Его-то кости срослись, а папу не вернешь. Мама сколько уж лет из-под бабки горшки выносит. У Ромки никогда не повернулся бы язык сказать, что они расплатились за собственную подлость, он понимает, то была вот такая любовь к сыну. Кретинская любовь… А бывает ли другая? Может, это вообще чувство изначально неполноценное, ненормальное, делающее людей или глупыми и смешными, или подлыми и страшными? И всегда приводящее к катастрофе. Куда ни глянь, всюду: сначала любовь, а потом из-за квартиры режут друг другу глотки; сначала любовь, потом патологическая ложь. Вот у них с Юлькой: сперва была любовь, еще какая, а теперь - такая пустота, хоть волком вой, и главное, что из пустоты нет никакого выхода.

Дочь, дочь, долг, долг… Вроде бы должно стимулировать? Хоть убейте не может он только из-за Аськи, из-за ее приданого ощутить полноту жизни! Пусть дочка на себя рассчитывает, девочка растет красивая, на бабу Люсю похожая, вот и пусть скачет по удачным замужествам. Лю-у-ся, Ю-у-ля, А-а-ся! Ромка решительно повернул в сторону маминого дома. Его отчего дома.

Татьяна Николаевна принимала Алену. Красиво принимала: в комнате, увешанной батиками, на изящном журнальном столике из светлого дерева - чашечки с кофе, кувшинчик со сливками, сахарница и огромная коробка дорогущих шоколадных конфет.

Татьяна Николаевна изменилась. Но сказать «постарела», значит не знать других состояний человека, кроме возраста. Не так уж она и постарела, напротив: стильная одежда, модное карэ из хорошо прокрашенных медным цветом волос предавали ей вид моложавой, следящей за собой удачливой пожилой дамы, если бы не глаза, взгляд. Тот, кто знал ее раньше, он бы заметил: нет больше пытливого, острого взгляда чуть насмешливых всегда глаз. Ее глаза теперь как будто спрашивали: а почему все так происходит? Иногда в них была растерянность человека, которому вдруг на закате жизни велели: а теперь танцуй ламбаду, так надо. И он - танцует.

Но это мог заметить только хорошо знавший и понимавший Татьяну Николаевну человек. Или наблюдательный и тонкий. Алена к таким не принадлежала. Она видела карэ, модную блузку и искренне радовалась за свою бывшую учительницу.

– Аленушка, ну зачем ты так потратилась? Я ж эту коробку конфет года два не съем!

– Так я съем, буду почаще заходить!

– Тогда другой разговор! - Может, я тебя все-таки ужином покормлю? - Татьяна Николаевна даже привстала, готовая бежать на кухню (не часто выпадает одинокой женщине радость о ком-то позаботиться, тем более - покормить).

– Нет-нет, сидите, ради Бога! - Алена вскочила и сделала «усаживающий» жест. - Я не есть пришла, а, между прочим, поскулить, на жизнь пожалиться.

Таня с улыбкой оглядела Алену. Хороша стала, ничего не скажешь! Высокая, стройная, глаза бархатные, большой, модный нынче, выразительный рот, белозубая улыбка. И волосы, прическа… Что это научились теперь делать с волосами, что они кажутся густющими, блестящими и лежат идеально, как у всех в «Санта-Барбаре»? Ну да - гели всякие, муссы… Ведь в школе, Таня помнит, у Алены никакой такой уж шевелюры не было… а маникюр… «Господи, о чем это я?» - виновато спохватилась Таня, ведь Алена сказала, что…

– Ты хочешь плакаться и на жизнь жаловаться? Ты, Алена? Не может быть.

– Почему? Опять - Алена сильная, Алена большая! А Алена, между прочим, слабовольная дура, которая уже шестнадцать лет любит одного идиота и все надеется на чудо, как первоклассница! - Последние слова Алена произносила почти на слезах.

– Неужели? - удивленно спросила Таня.

– Ну, может, не совсем так, - спохватилась Алена. - Может, это не та любовь… Но скажите на милость, Татьяна Николаевна, что это? - жалобно спросила она. - Подвезла сейчас Максима, Юлькиного брата, к ним домой, так от близости его… то есть его дома, в брюхе, вот тут, - она похлопала себя по твердому тренированному животу, - похолодело. Когда думаю о нем, или реву, или включаю лирический музон, ежели никто меня не видит, танцую. И это длится уже шестнадцать лет! Вон Макс уже вырос, вот такой лоб, а я все дурю. Любовь это или нет?

– Не думаю, нет, - успокаивающе ответила Татьяна Николаевна. - Ты у нас натура романтическая, тебя будоражат воспоминания юности, те грезы. Вот предложи тебе сейчас: брось своего замечательного Сашу, работу, друзей и поселись где-нибудь в шалаше с Ромкой и с его нынешними проблемами. Согласишься?

Алена задумчиво постукивала указательным пальцем по нижним зубам и смотрела в потолок. Минуту спустя она тихонько ответила:

– Не знаю…

– Вот видишь! А любовь не рассуждает.

– Как Юлька тогда? - зло спросила Алена. - Не рассуждала, не рассуждала - и всех под монастырь подвела!

– Господи, что ты несешь? А если бы ты была на ее месте?

– Я? А я бы не позволила никому нас морочить, я бы сразу поехала тогда за ним и выяснила всю подноготную. Вы же помните, как я за ним в другую школу перевелась?

– Помню.

– Так я и в Питер хотела ехать! Но потом рассудила, да, Татьяна Николаевна, рассудила: он меня не ждет, вернее, ждет не меня! А эта… дура… не рассуждала, а страдала, видите ли!

– Ты будто ее в чем-то обвиняешь, а ведь она ни в чем не виновата! И вообще, что ты сейчас-то взъелась на нее, зачем вспоминать, столько лет прошло…

Алена перевела дух. От возбуждения ее щеки раскраснелись, перекрывая нежные румяна, глаза блестели то ли от гнева, то ли от слез. Она взяла себя в руки и заговорила на несколько тонов ниже:

– Взъелась? Да бесит меня бездарность ее жизни. Трутень в бабском обличий! И Ромку в «совка» превратила. Ведь предки ее живут достойно, красиво. Владимир там добытчик, коммерсант экстра-класса! Так жена его, мать Юлькина, все равно работает, что-то там переводит, зарабатывает. Макс - всегда при деле и при своих деньгах. А эта…

– Что - эта? - грустно спросила Татьяна Николаевна.

– Слюнтяйка, отрыжка социализма!

– Ален, а тебе не приходило в голову, что человек мог не найти себя или потеряться, особенно в это чумовое время?

– Чушь! Все что-то делают, живут достойно…

– А что ты в это слово вкладываешь?

– Не убого! Не сиротливо, считая копейки. Все работают, не гнушаясь ручки запачкать или переутомиться. Машины покупают, дачи, квартиры… Книги, между прочим, картины там… Детям дают образование, которое в мире котируется. Все крутятся.

– Да кто «все», Алена, побойся Бога!

– Ну, большинство. Даже вы…

– Это ужасно!

– Что?

– Большинство… Я всегда, еще смолоду, боялась «большинства», оно меня пугало. Теперь я знаю, что «большинство» - это к тому же ужасно стыдно…

Юльку так трясло, что пришлось укутаться в плед и включить обогреватель. Хотя на дворе стояло лето.

Эти два идиота ушли вместе, по-идиотски улыбаясь и не сводя друг с друга глаз. Спасибо, хоть за ручки не взялись при ней! Ее тошнило от их вида! И чего Максу вздумалось именно сегодня припереться? Тоже мне, брат заботливый. Ах, какие страсти с первого взгляда! Любовь…

Любовь? Любовь испортила жизнь ей, Юльке, чего уж перед собой лукавить - да, испортила! Сделала ее пустой и нищей. Можно до бесконечности перечислять все минусы и провалы в жизни, которые явились следствием именно ее, любви. А сейчас - ее отсутствия. Такой вот парадокс. Отдавшись ей без остатка и лишившись ее становишься живым мертвецом, которому ничего уже не надо. Даже дочка (кстати, скоро за ней идти в садик) не особенно волнует: сыта, здорова и слава Богу! Оказывается, отсутствие Любви приводит к уменьшению одноименного чувства к близким - родителям и детям - вот какая выводится формула.

Отсюда вывод: лучше ее и не знать, не испытывать, бежать от первых, ее признаков, очертя голову, жить умом и расчетом, без страстей, испытывать нормальные чувства к детям и старикам, животным и всему человечеству в целом.

Юлька восстала из пледа. На ее лице была написана решимость. Зашнуровывая кроссовки, дабы идти за дочкой, она почти успокоилась: все эти свои мысли она выскажет Максу, все ему разобъяснит, он всегда ей верил… А Ритке просто нужен самец - и это она ему тоже скажет, мол, конечно, муж наскучил, а тут такой молодой красавец… Не отдам я тебе брата, Ритка, фиг тебе, журналюга неудачливая!

Звонок в дверь был какой-то робкий, неуверенный. Кто бы это мог быть? Вера Георгиевна тяжело, вперевалку пошла открывать. Как болят ноги, спина! Эта бесконечная возня с мамой, почти неподвижной, тяжелой, брюзгливой… На пороге - Роман.

– Ты?

– Здравствуй, мама!

– Как ты давно… Заходи, заходи! - Вера Георгиевна засуетилась, разволновалась: «Рома, Ромасик пришел. Может, это добрый знак?» Знак - чего? Какая ерунда!

– Как там Ася, ваша дочь? - торопливо заговорила Вера, усадив сына в кухне за стол и захлопотав у плиты.

– Наша дочь… она еще и твоя внучка, - грустно сказал Рома.

– Да-да, конечно, прости! Как она?

– Все в порядке, ходит в сад, по выходным ездит к бабе Люсе.

Вера вздрогнула. «Лю-у-ся! Лю-у-усенька!» Интересно, был бы Костя рад, что у них общая внучка? Этот вопрос преследовал Веру с того момента, как Аська родилась. И именно поэтому у нее не возникало желания видеть эту девочку. Абсолютно никакого! «Бабушкинский инстинкт на нуле», - шутила она сама с собой.

– А как бабушка? - спросил Рома.

– А, - Вера махнула рукой. - Все так же, ни в ту, ни в другую сторону.

– «В ту» - я понимаю, а что есть «в другую»?

– Не лицемерь, Рома, ты все прекрасно понимаешь! - И она тяжело вздохнула. Роман внимательно поглядел на мать и ужаснулся: старуха! Такая же, как бабушка, только ходячая. Волосы все седые, редкие, всклокоченные, глаза потухшие, под набрякшими веками. И согнулась мать как-то вся, будто горб у нее растет. Жалость захлестнула Ромку.

Но, пока он разглядывал мать, та тоже исподволь разглядывала сына и ужасалась не меньше: был же интересный парень, а что от него осталось? Худющий, бледнющий, неухоженный какой-то, на плечах килограмм перхоти. Последний раз он заходил месяцев пять назад, денег принес на лекарство… Он был в куртке, шапке, как-то не так было заметно, какой он щуплый и заброшенный. Ему тридцать два, а выглядит на сорок. И не мужик, а какой-то веник, или как там сейчас говорят - «совок». Костя и то был мужчина помасштабнее, попрезентабельнее.

И мать с сыном бросились вдруг к другу в порыве взаимной жалости, всхлипнули, обнялись. «Переехали нас, как трамваи, все эти «Люси-Люсеньки», - думала Вера, впрочем, без ненависти, вполне остыв от всех былых страстей.

– Я уже старенькая, малыш.

– Зови меня только Максом. Я тебе дам - малыш. И в каком это месте ты старенькая?

– А вот в этом, - Рита подергала себя за волнистую прядь волос, выбившуюся из стянутого пестрой резинкой «хвоста». Видишь, сколько седых?

– Ну-ка, ну-ка… - Макс погладил прядку, потом поднес ее к губам и нежно поцеловал. - Они не седенькие, они - серебряные. Дурочка, это волшебные волосы, чем их больше, тем человек счастливее, красивее и умнее.

– Да-а? Ну, в таком случае, я пока что все-таки несчастная, уродина и дура.

– Мадам, на вас не угодишь!

– Не дерзи старшим!

– А ты прекрати закомплексовывать меня своим возрастом! Я и так знаю, что убог и сир.

– Дурачок! Это я - старая идиотка!

– Сейчас дам в зубы! Как ровеснице.

– Чудовище, ты бьешь девочек?

– А как же? Без этого я давно умер бы от скуки. Бить девочек - это ж кайф!

– Слушай, Макс… А ты уже влюблялся?

– Десять тысяч раз. Последний - в Мадонну.

– Я серьезно…

– А если серьезно… Ну-ка, поди сюда! Давай, давай… - он властно взял ее голову своими большими ладонями и приблизил ее лицо к своему. - Если серьезно, то я люблю тебя, Рита. Я схожу с ума, я не могу без тебя вот уже две недели, с того самого дня. Я люблю тебя…

– И я люблю тебя… - прошептала Рита. Он начал нежно ее целовать: лоб, глаза, щеки, губы, так нежно и осторожно, будто боясь спугнуть. Рита закрыла глаза, у нее закружилась голова. Закружилась так, как никогда раньше. Разве только тогда, лет пятнадцать назад, с Гошей было что-то подобное? Кажется…

– Ой! - вдруг вскрикнула она и с силой оттолкнула от себя Макса.

– Что такое? Ты что? - испугался тот.

– Макс, на что это похоже? Стоим в подъезде, как будто мне в самом деле пятнадцать лет! А мне, между прочим, домой пора, к сыну, маму отпускать, муж скоро придет…

– Я хочу познакомиться с твоим сыном.

– Сбрендил?

– Он похож на тебя?

– Очень… Познакомиться… Забудь об этом. Пока что…

– А… Мы так и будем бродить по улицам и кафешкам? Почему ты не хочешь прийти ко мне в выходные? До ноября мои предки все уикенды проводят на даче.

– Гений! Дома я что скажу?

– Наври про тетку.

– Глупее не придумать!

– Сама же говорила: твоя мама с ней не общается, муж сроду сам не позвонит…

– Тебе в голову не приходит, что тетя Сима может мне позвонить именно в тот момент, когда я якобы буду у нее. Трубку возьмет Гоша…

– Проклятие телефонизации, телефонам и тому, кто это изобрел!

– Есть другой вариант… - Рита задумчиво кусала губы.

– Ну?

– У меня же свободный график… С утра пораньше я отведу Ваню к маме, по-быстренькому съезжу к тете Симе, всем скажу, что потом хочу пройтись по магазинам. А сама вернусь домой.

– И я приду к тебе…

– Гошка приходит не раньше восьми…

– У нас будет куча времени…

– Я, наверное, дура, но… Тебе было бы интересно почитать мои статьи? Мне почему-то хочется…

– Я прочту все твои статьи, я послушаю все твои записанные на кассеты передачи! Я посмотрю все твои фотографии, начиная с детства. Я узнаю о тебе все!

– И, может быть, сразу разлюбишь… - немножко лицемерно вздохнула Рита.

– Этих слов я не слышал. Даже не надейся! Все, попалась птичка в лапы тигровой акулы, навсегда попалась!

– Никогда не говори «навсегда»!

– А ты никогда не говори «никогда».

– В какой день ты можешь прийти?

– Я могу слинять с занятий когда угодно.

– Тогда - четверг. Ведь это наш день, помнишь?

– Конечно.

– Счастливый день… Кто бы мог подумать - ведь он рыбный, а я терпеть не могу рыбу!

– Вот еще одна новость о тебе! Что ж, рыбу мы исключим из нашей жизни навсегда.

– Опять «навсегда»?

– Я ж про рыбу…

– Слушай, мне правда пора!

– Последний раз! - Он привлек ее к себе и снова начал целовать, только на сей раз жадно и страстно. И Ритка опять закружилась на карусели.

Юля, Рома и Ася ужинают. Как обычно: вареная картошка, сосиски и маринованные болгарские огурцы из банки. За все эти годы их кухня практически не изменила своего вида. Только другое бра на стене над столом, раз шесть менялась скатерть… А так, те же шкафчики польской «Зоей», потерявшие вид и форму - стенки и дверцы покоробились, белое - потемнело, некогда бежевое - выцвело. Из крана все время занудливо подкапывает. «Надо бы поменять прокладку», - отмечает про себя Рома, ковыряя вилкой остывающую картошку.

На столе совсем не аппетитный вид: хлеб выглядывает из пакета (кому надо - отрезай), сосиски поданы прямо в миске (кому надо - вынимай). Аська жует без энтузиазма. Юлька практически не ест. Она смотрит. Мимо мужа, мимо дочери и не скажешь, что в себя. Нет, куда-то в некое событие, которое тяготит и мучает ее…

Роман исподволь поглядывает на жену. Верхняя пуговичка ее рубашки болтается на длинной нитке и грозится упасть прямо в тарелку. «Если упадет, - думает Рома, - Юлька может запросто проглотить ее». Впрочем, не проглотит - она вообще уже перестала есть. Кстати, белая пуговичка на зеленой рубашке пришита черной ниткой. «И плохо к тому же, пришита! Эх, Юлька, и чем ты целый день занята?» Злость и раздражение закипали в Роме, но он никогда сам, первый не дал бы им выхода. Лучше перемолчать.

Оттого и нависло в кухне напряжение, и именно сегодня Ромке было особенно тяжело и непонятно: зачем это все, а главное, откуда взялось? Как он не заметил того момента, когда все поломалось, и жизнь превратилась в физиологическое существование ни для чего и ни для кого?

Юлька явно злится. Наверное, на то, что он стал иногда задерживаться… Он готов был храбро встретить ее вопрос и честно сказать: да, я хожу к Вере Георгиевне, моей маме, и ты должна понять… Ничего она не должна и не поймет! Ясно, как Юлька воспримет такую новость… Хотя странно, что до сих пор она не интересовалась его поздними приходами, будто не замечала или игнорировала эти задержки. И сейчас молчит. Может, она «на него» молчит? Ну, что за жизнь - сплошной неуют, напряг и непонимание! Роман вздохнул. Юлька услышала и, отвлекшись от своих дум, метнула на него недобрый взгляд.

– Ма-а! Я хочу мяса. Я уже пять раз хочу мяса! - захныкала Аська.

– Ничего, перебьешься, - мрачно ответила мать.

– Юль, ты извини, конечно, но на самом деле Аське надо бы… А то все эти сосиски…

– Да? А кто это у нас на вырезку заработал?

– Почему обязательно вырезка?

– А что, костями ребенка кормить, как собаку? Лучше уж сосиски!

– Так что, у нас вообще на мясо денег не хватает?

– А у нас ни на что денег не хватает… И, кстати, - Юлька будто вспомнила нечто важное, - где это ты пропадаешь в последнее время? Денег не прибавилось, значит, дело не в работе?

– Я… Я к маме захожу… - с Ромы мигом слетела вся его решимость и уверенность. Он почувствовал себя виноватым.

– О!..

– Ты пойми, пожалуйста: она совсем сдала. Ей так трудно!

– Зато мне легко… - прошептала Юлька. Было такое впечатление, что сейчас она пустит слезу. Не такой реакции ждал Рома. Криков, упреков, выяснений отношений, но не слабости.

– Мам! Ты что - плачешь? - Аська протянула ручки к Юле. - Не плачь, все в порядке, я покушала, спасибо!

– Правда, Юль, что случилось-то?

Юля обняла дочку, поцеловала ее в лобик и отправила в комнату играть. Когда она вернулась в кухню, вид у нее уже был вполне боевой - ни слезинки в глазах, никакой слабости. Она крепко взяла себя в руки и была готова к нападению. Роман приготовился к обороне.

Юлька оперлась обеими руками о стол, как оратор на трибуне, наклонилась к мужу и зашипела ему в лицо:

– Представляешь, эта шлюха Ритка Катаева, то есть Гаврилова, вцепилась, как клещ, в Макса. Они встречаются и шляются по подъездам и подворотням, обжимаются…

– Ты откуда знаешь?

– Знаю! Следила, ходила за Максом, все видела! Давно Роман не был так ошеломлен, он ушам своим не верил!

– Ты сошла с ума?

– Я его сестра, а он, между прочим, еще несовершеннолетний! Ему восемнадцать только в декабре… И я должна…

– Да ты что, в самом деле! Макс - не пацан, чего ты боишься? За его добродетель?

– А за все! И за душу, и за здоровье. Он ей что - игрушка, что ли? Или вибратор?

– О, Господи… Что ты несешь, Юля! Как ты можешь лезть, ты - тем более ты? Никто в такие дела не должен вмешиваться, в результате только хуже, в любом случае хуже… - Ромкино лицо исказила гримаса досады и раздражения: кому он это говорит? Кому он вынужден объяснять, где право, где лево? Юлька тем временем как-то странно смотрела на мужа.

– Не хочешь ли ты сказать, что если бы тогда никто не лез… не вмешивался… у нас бы все было иначе… К примеру, нам не обязательно было бы жениться…

Какая неожиданная для нее мысль! Хотя наверняка не спонтанная, а выношенная. Как и для него, впрочем…

– Возможно. Мы бы не чувствовали такой необходимости доказать себе и окружающим, что мы правы, а все остальные - сволочи.

– Да мы ничего не доказывали, мы же просто любили, - растерянно сказала Юля.

– Без посторонней «помощи» и любовь могла закончиться вовремя.

Юльку передернуло от таких слов.

– Вот оставь Макса в покое! Пусть все идет своим чередом. Со зрелой дамой он хоть гадость никакую не подцепит…

– Я думаю, как раз наоборот…

– Хватит! Лучше пуговицу пришей. И, ради Бога, зелеными нитками!

Алена сидела в машине и ждала Романа. Она припарковалась напротив его конторы, через улочку.

Алена не знала, когда Ромка освобождается, и на всякий случай приехала аж в три часа.

Моросил сентябрьский дождик. Алена включила «дворники»… По стеклу катились грязные капли. «Пора мыть тачку, - подумала Алена. - Или это уже дожди в Москве такие? Как мы живы-то еще?..»

Уже прошел час. И чего, спрашивается, приперлась? Дурная голова…

Впрочем, чего лицемерить-то? Причина есть и вполне серьезная…

Два дня назад они с Сашкой заезжали к Володе, отчиму Юльки, обсудить одно весьма любопытное коммерческое предложение. Они сидели в Володиной комнате (эх, классную хату купил он год назад: каждому домочадцу - по комнате плюс громадная гостиная и пятнадцатиметровая кухня), разговаривали, мужики курили, и вот из-за этого Алена и вышла на кухню подышать - ну, не выносила она дыма, сама так и не закурила, и от дыма ее просто тошнило. Так вот: вышла она на кухню и совершенно случайно услышала разговор, доносившийся из комнаты Макса. В этой роскошной квартире кухня находилась как бы в центре, и отсюда можно было наблюдать и слышать жизнь во всех комнатах. А Людмила Сергеевна и Макс в пылу своего разговора не заметили, как Алена вышла в кухню.

– Кто эта женщина, Мася? Я просто хочу знать.

– Ма, она - прекрасная женщина, умная, добрая, красивая, чего тебе еще нужно?

– Юлька мне орала в трубку какие-то ужасы… Что у нее сын, вроде, твой ровесник?

Макс весело захохотал.

– Ой, сестра моя совеем свихнулась, чтоб она была здорова! Если мне шесть лет, то да - мы с ее сынишкой ровесники.

– Значит, ее сыну шесть… А ей?

– Ну, я же говорил тебе - они с Юлькой вместе учились, вот и считай.

Голос Людмилы Сергеевны слегка дрогнул:

– Сынуля, тогда ей действительно многовато. Тридцать два…

– И что?

– Она… у нее нет мужа?

– Чего ты спрашиваешь, ма? Юлька ж тебе все доложила. Увы, она пока что замужем за другим. Пока что!

– Не пугай меня! - вскрикнула Людмила Сергеевна.

– Это Юлька меня пугает! Ей что, совсем делать нечего?

– Она за тебя очень переживает.

– Она от безделья с ума сходит, и ты прекрасно это понимаешь. Может нормальная сестра так беситься из-за любви брата?

– Согласись, твоя любовь… не вполне нормальная…

– Всякая настоящая любовь не соответствует никаким нормам!

– Я тоже обеспокоена… Макс вздохнул.

– Ма, ты извини меня, конечно, но ведь ты тоже постарше папы…

– Нет-нет, не надо! - Людмила Сергеевна вдруг так эмоционально это произнесла, что Алене даже стало ее жалко: совершенно очевидно, что в свое время женщина сильно перекомплексовала по этому поводу. А чего, спрашивается? Алена прислонилась к блестящей кафельной стене и боялась шевельнуться.

– А почему, «не надо»? - требовательно спросил Макс.

– Потому что все было иначе… И вообще, у нас вовсе не такая уж большая разница в возрасте.

– Что было иначе, не понимаю.. И получается, что вся разница в «разнице»? Все, хватит, мама! - голос Макса зазвучал жестко. - Я не хочу больше вести этот дурацкий разговор не по существу и не по делу.

– Ты ее знаешь всего ничего… - пролепетала Людмила Сергеевна.

– Вот и дайте нам время.

– Юлька орет…

– Пусть орет. Ты не обращай внимания. Вот Ромке с Аськой туго приходится. Роман совсем лицо потерял, весь синий… А ты живи спокойно, с мыслью: твой сын счастлив, он любит и любим.

– Вы-таки добьете меня своими Любовями, дети мои, - с горькой усмешкой сказала мама.

Алена на цыпочках вернулась к деловым мужчинам и деловым разговорам. Правда, толку от нее в тот день было чуть… Ибо в голове у Алены помещались только слова: «Ромке туго приходится, совсем лицо потерял, весь синий…»

«Может, она его уже догрызла, допекла?» - с тревогой подумала Алена, поглядывая на часы. Тут как раз Роман и вышел, кутаясь зябко в ветровку и напяливая на голову какой-то жуткий картуз. Алена засигналила что есть мочи. Рома вздрогнул и задергал головой туда-сюда. На этой улочке машин было мало, и он быстро увидел знакомый «опель», тем более, что Алена энергично махала ему из окна.

Рома радостно улыбнулся ей и быстро подбежал к машине.

– Привет, Аленка! А ты что тут делаешь?

– Тебя жду, милый! Не мокни, давай в машину! Рома удивленно и покорно сел рядом с ней на мягкое сиденье.

– И сними свой идиотский картуз! - Алена резким движением сорвала его с Романа и забросила на заднее сидение.

– И… зачем ты меня ждала?

– Эх ты, джентльмен хренов! И это вместо слов «наконец, дорогая!»? - улыбнулась Алена, заводя машину.

До встречи с Ритой Макс был вполне доволен своей юной жизнью. Ему повезло родиться в хорошей семье: папа - умный, оборотистый, деловой, и при этом - добрый и веселый человек. С ним всегда легко и просто.

По части «душевности» - мама. Более чуткая, нервная и даже рефлексирующая, она дала Максу ощущение хрупкости и в то же время необыкновенности жизни. Во всех ее проявлениях. Небо серое, хмурое? Но, когда дождь, так хорошо думается и мечтается! Поссорился с другом? А как сладко будет примирение! Не можешь простить? Вспомни, как он помог тебе тогда, когда ты остался совсем один, помнишь? У тебя замечательный друг! И ты - замечательный, раз нашел такого человека и подружился с ним!

И так во всем. Это не просто оптимизм, это, скорее, страстная любовь к жизни и всему живущему на этой земле.

При этом мама бывала жесткой и очень требовательной в плане как она выражалась, «нравственного чувства». Только с высоты этого чувства и никакого другого - страха, обиды, не дай Бог, мести - оценивались поступки. Такая мама…

Сам себя Макс характеризовал так: он не юноша, не выросший мальчик, а уже мужчина, серьезный и ответственный, проскочивший, к счастью, бездарную стадию умственного тинэйджерства. Ему не улыбались «тусовки» и компашки, он самодостаточен. Много читал и в смысле книг был всеядный. Из музыки любил «Битлов» и «Машину времени» из Юлькиной юности. Тащился от картин Босха. Всерьез занимался техническими переводами и жил мечтой о все-таки научной карьере экономиста. Прекрасно осознавая, что на научную работу сначала надо хорошенько заработать и относясь к этому философски. Радуясь сегодняшнему дню. Словом, полет проходил нормально.

Но вот теперь Макс понял, что был как бы недоделан, незавершен. Навязчивая банальность о двух яблочных половинках… И тем не менее: именно теперь жизнь обрела полноценный вид, вес, вкус, что хотите! Появилась Рита. Одна. Навсегда. До сих пор все девочки Макса были девочками для танцев (что случалось крайне редко) и поцелуйчиков. О большем, конечно, мечталось, но неконкретно. Снилось иногда что-то там такое… без лица. Теперь же он хотел всего и весь горел от желания. В этом не было ничего удивительного, а вот чувство щемящей нежности, трепетности, появившееся желание оберегать, защищать, помогать - такого он от себя не ожидал.

В назначенный четверг Макс шел к Рите, ощущая себя взрослым человеком, чувствуя ответственность за любимую женщину, ее сына и всю их будущую жизнь - ни больше, ни меньше.

Роман и Алена сидели в милом, полутемном кафе. На их столике стояли соки, кофе, блюдца с орешками, бутербродами с осетриной, икрой, красивые пирожные… Рома с тоской глядел на все это.

– Алена, я же просил: не надо в заведения…

– Расслабься, Лавочкин! У тебя денег нет, я в курсе. Давай не будем об этом.

– Мне неприятно…

– Ой! - Алена поморщилась. - Я, конечно, не феминистка, но, ей-богу, Ром: я зарабатываю столько, что все эти твои ужимки и прыжки просто смешны. Если хочешь выглядеть достойно - веди себя смирно. Плачу я, смирись с этим как-нибудь.

Ромка выглядел, как побитый щенок. «Ну вот, я ему еще добавила, бревно нечуткое! Мало ему…» - обругала себя Алена и ласково взяла его за руку. Он вздрогнул и удивленно посмотрел ей в лицо. Она улыбнулась.

– Ром! Я спросить тебя хочу… Только обещай, что ответишь честно!

– Это в обмен на халявную жрачку?

– Как тебе не стыдно!

– Извини, я не прав… Что ты хотела спросить?

– Скажи… Дома совсем плохо? Ромка весь напрягся.

– Ты о чем?

– Об истории с Максимом. О Юльке. О тебе. О вас.

– Откуда ты…

– От верблюда! Я задала тебе вопрос.

– Ты что - следователь, и я обязан отвечать? Какое тебе до всего этого дело?

– Нет, ты скажи, скажи, я тебя умоляю! Юлька доедает тебя?.

– Ой, Алена! - Ромка схватился за голову. - Я с тобой, что ли, буду обсуждать свою семейную жизнь?

– А с кем же? - Алена приблизила к нему свое лицо и почти зашептала. - Я знаю, что ты совсем один. С мамой ты ни о чем таком не говоришь, а. больше у тебя никого нет. Я все знаю…

– Обо мне газеты сообщают, что ли?

– Во-первых, я достаточно часто бываю у Юлиных родителей. А во-вторых… Дурак ты, Ромка, я же люблю тебя!

Макс сидел в кресле у Риты дома и, уже второй час, сдвинув брови, внимательно слушал кассету с записью ее радиопередачи. Перед этим он прочитал семь ее статей. Отложив последнюю, он ничего не сказал, только строго так велел: «Ставь кассету!»

Ритка сидела вся красная, напряженная и до крови кусала губы. Никогда еще она так не волновалась, ожидая оценку своего труда. Ей хотелось нравиться Максу во всем, ей хотелось, чтобы он увидел, какая она умная и талантливая. Нет, не хотелось: это было жизненно необходимо! Плевать, какие статьи и передачи на самом деле! Важно, как он будет думать о ней.

Господи, когда же кончится эта пытка?

Пошла конечная музыкальная отбивка. Макс протянул руку и нажал кнопку «стоп». Наступила тишина.

– Не томи, Макс, скажи слово!

Он с нежностью посмотрел на Риту:

– Ты очень талантливая девочка. Умница моя, лапочка. Только… Можно я скажу?

– Этого я и жду, - скрывая волнение, заулыбалась Рита.

– Ты здорово пишешь, здорово… звучишь. Но, знаешь, почему у тебя все так закончилось?

– Ну, почему же?

– Тебе все, о чем ты писала или делала передачи, не было интересно. Поэтому ты с такой легкостью бросала темы… Ты - эмоциональная, но на минуту. Потом ты легко выбрасываешь из головы то, о чем с таким волнением только что говорила. Так ведь? Может, я сто раз не прав, но, как я понимаю журналистику, темой надо «заболеть». Ты же всегда была абсолютно здорова. Вот твой феминизм…

– Не феминизм, - буркнула Рита, - а женская тема.

– Какая разница? - отмахнулся Макс.

– Большая! - упрямо твердила Рита. - Надоело каждый раз всем повторять!

– Ну ладно, хорошо… Не о том речь. Вроде застряла на этом, дело пошло, так нет: при первой трудности все бросила и сбежала кропать «слоганы».

– Не при первой, при сотой! - закричала Рита. - Я ж рассказывала тебе, меня съели, забодали…

– А ты не съедайся! - тоже повысил голос Макс. - Как легко тебя забодать! Сразу - ах, ах, меня обидели, ручки вверх и демонстративно уходит. А хуже-то кому? Им? Тебе же самой! Упорства в тебе ни на грамм! Вот твоя проблема… Плюс отсутствие собственного интереса к какой-нибудь тематике…

Ритка вдруг разревелась. Черт возьми, он так прав, этот мальчишка, этот пацан-второкурсник, сукин сын!

Макс бросился к ней, обнял:

– Риточка, прости, милая моя, не плачь, ну, я дурак, я ерунду порю, я ж ничего в этом не смыслю!

Ритка оттолкнула его:

– Заткнись, дитя. Ты прав. Только объясни, отчего ты такой умный. Откуда ты все знаешь?

Макс улыбнулся и развел руками:

– Элементарно, Ватсон! Я просто люблю тебя и вижу насквозь. Ты меня не обманешь, от меня не скроешься. И мы с тобой начнем все сначала, ладно?

– Поздно уже мне сначала…

– А вот этого чтоб я больше не слышал. Девчонка ты сопливая, нос утри! Ты у меня станешь борцом за свои права, ты у меня научишься быть энергичной. Ишь, пристроилась клерком! А талант, между прочим, это народное достояние!

– Странно, - задумчиво обронила Рита. - Как я дожила до своих почтенных лет без тебя?

Самое смешное, что в этот день у них ничего не было. После этого разговора они долго сидели обнявшись и молчали. И были самыми близкими людьми на земле. Труднее всего на свете было встать, разомкнуть руки и, глядя друг другу в глаза, сказать: «Пора!» Они тут же заговорили-забормотали, перебивая друг друга:

– Когда увидимся теперь?

– А ты еще сможешь прогуливать?

– Ты скажи, когда?

– Не раньше вторника…

– С ума сойти, как долго! Я буду тебе звонить…

– Каждый день, а то я с ума сойду!

– А… как ты с Гошей?

– Я думаю только о тебе.

– Он не замечает?

– По моему, нет…

– Значит, он не любит тебя так, как я.

– Может, это даже хорошо…

Уже смеркалось. На фоне окна, дождливого вечернего неба застыли, прижавшись друг к другу два силуэта: мужчины и женщины. Рита увидела себя и Макса как бы со стороны, и тут в ее голове зазвучала любимая мелодия: «та-та-та-та-та» из «Мужчины и женщины». На сей раз она звучала для них, а не для Трентиньяна и Анук Эме. Рита зажмурилась от счастья. «Как давно этого не было!» - подумала она.

Алена гнала машину так, словно они куда-то опаздывали. Роман молча сидел рядом. После ее признания он замолчал и с тех пор рта не открывал. Но в его глазах Алена заметила радостное удивление и надежду. На что? Ясно: на перемену в жизни! Пусть пока так, ничего! Потом он ее обязательно полюбит. Она все сделает для этого!

Сердце Алены пело и ликовало. «Вы спрашивали меня, Татьяна Николаевна, могу ли я все бросить ради него? Да, могу. Только зачем, если можно просто разделить с ним мою жизнь? Ничего не лишаясь, а исключительно обретая. И зачем шалаш?.. Я имею право, я столько лет ждала! Оказывается - ждала… Да простит меня Сашка…»

Как удачна эта Сашкина командировка в Тверь, как все здорово складывается!

– Ведь мы поженимся? - выпалила Алена, бросая на Ромку нежный взгляд.

– Да! - твердо ответил тот, и это было первое, что он сказал за последние полчаса.

Юлька сидела в засаде. Засадой была заброшенная детская площадка напротив Ритиного подъезда, точнее, качели, расположенные точно перпендикулярно дверям. Сейчас Юлька на них тихонечко покачивалась, а в случае опасности (открывалась подъездная дверь) замирала, спрятавшись за толстым столбом, к которому крепилась правая часть качелей, и осторожно из-за него выглядывала. Дождик был довольно сильный и холодный, Юлька уже давно вся промокла и замерзла… Сколько она тут сидит, с тех пор как по-шпионски «довела» брата до этого дома? «Я дождусь! - упрямо подумала Юлька. - Не останется же он ночевать?»

Вчера, разговаривая с Максом по телефону, Юлька просекла, что сегодня этот щенок опять будет встречаться с Риткой.

– У меня завтра встреча одна, извини, я не смогу к тебе забежать.

– Мне надо поговорить с тобой, Максик! Во сколько у тебя кончаются лекции?

– Знаю я твои разговоры, - проворчал брат. - А на лекции я завтра не иду.

– Почему?

– Говорю же - деловая встреча! С ланчем. Надолго.

Тут до Юльки и дошло. Ха, встреча! Деловая, ой! С утра пораньше - это в постель к Ритке, пока мужа нет!

– Рома! Завтра ты заберешь Аську из сада.

– Почему я? А ты где будешь?

– Могут у меня раз в сто лет быть свои дела? - зло вскинулась Юлька. - Можешь ты раз в жизни забрать дочь из сада?

– Ладно, хорошо, заберу, - Ромка предпочел согласиться и не вникать, чем влипнуть в очередной тягучий, тяжелый разговор с Юлькой. В конце концов, это не так уж и невозможно. К шести тридцати он точно успеет, в любом случае…

В любом… Но не в случае появления Алены. Впрочем, этого Роман никак не мог предусмотреть.

Дверь подъезда распахнулась, и Юлька резко тормознула качели, упершись подошвами кроссовок в мокрую землю. Уже вполне натренировано, одним глазом она выглянула из-за столба. Макс! С досадой взглянув на дождливое небо, тот поднял воротник своего кожана и был таков. Сестра проводила брата выразительным взглядом. Спасибо тебе, Максик, за то, что дал мне святую цель, должна же быть в жизни цель? А что может быть прекраснее, чем спасение родного, любимого человека от неминуемой беды?

Юлька даже замурлыкала от сладкого чувства собственной правоты и преданности, переполнивших все ее существо. И не стоило, право, рефлексировать по поводу ее бесед на эту тему с мамой…

– Ты офонарела, дочь? - кричала Людмила Сергеевна в трубку. - Что ты творишь? Я - мать и то не смею так вторгаться…

– А я посмею, - твердо и спокойно отвечала Юля, ставя себе «пятерку» за выдержку. - Ты оправдываешь все это потому, наверное, что сама старше Володи.

– Как же тебе не совестно! И что я должна «оправдывать»? Любовь?

– Ой, не могу - любовь! - Юлька постаралась произнести это слово с как можно большим сарказмом. - Любовь или секс? Секс или порнуха?

– Прекрати. Я тебя просто не узнаю! Неужели ты забыла, что такое душевный вандализм?

– Я очень хорошо помню, вернее, знаю, что такое материнское равнодушие!

Людмила Сергеевна оторопела:

– Что? Мое равнодушие? Что ты хочешь сказать?

– Если бы тебе тогда, мамочка, было не все равно, если бы ты хоть попыталась остановить свихнувшуюся дочь, - ах, как давно ей хотелось это высказать матери, с каким смаком теперь произносятся слова, - если бы ты сообразила, что тебе надо действовать вместе с Верой Георгиевной, только не топором, как эта дура, а по-умному…

– Как - по-умному? - ошеломленная Людмила Сергеевна еще не совсем поняла, в чем ее обвиняет дочка, только почувствовала какой-то неизъяснимый ужас.

– А не знаю! Ну хотя бы не пускать меня в этот Ленинград, это точно. А ты такая была добрая, что денег дала! Хотя на самом деле, тебе было просто наплевать, ты жила только своим молодым мужем, прямо Элизабет Тэйлор в натуре. Точно так же тебе сейчас плевать на Макса. А его мадам ты просто очень хорошо понимаешь…

Людмила Сергеевна положила трубку. Ее руки тряслись, сердце сбивалось с ритма, на лбу проступили капли пота. Или Юлька сошла с ума, или ей все это показалось и не было никакого телефонного разговора с дочерью… Нет, с каким-то чудовищем…

«Что и требовалось доказать!» - думала Юлька после телефонного разговора. Конечно, матери нечего было ответить на совершенно справедливые упреки. Пусть хоть теперь не мешает, если не хочет помочь! Юлька сама все уладит, слава Богу, она уже большая девочка. «Но я - не Вера. Я сначала попробую мирными средствами. Бомбардировки - на крайний случай».

Ага! Минуты через три после Макса из подъезда выплыла Ритка. «Конспираторы! - усмехнулась Юлька. - Куда это она? А, наверное, за ребенком. Не будешь же, действительно, трахаться при малыше, а то может папе стукнуть!» Весьма кстати!

Юлька резко встала с качелей и аж зашаталась: она отсидела себе все на свете, и от резкого подъема у нее закружилась голова. Тоже уже не девочка. Хотя со стороны в этом своем неизменном джинсовом наряде Юлька по-прежнему смотрелась подростком.

Юля нагнала Риту на углу дома.

– Привет! - радостно гаркнула Юлька. Рита вздрогнула, увидела Юльку и густо покраснела.

– Привет… А что ты тут делаешь? Ты ж вся замерзла…

– Да так, жизнь наблюдаю. Очень любопытно: переваливает бабе за тридцатник, с мужем уже не то и не так, а хочется и зудится…

– Ты о себе рассказываешь? - Рита была напряжена, как струна.

– Допустим… В том смысле, что я ее понимаю, эту бабу. Но вот ведь какой нюанс: я не кидаюсь на мальчиков, не пристаю к несовершеннолетним. А некоторые бабы, - Юлькин голос зазвенел, - прямо-таки изнывают по молодому мясу.

– Что ты от меня хочешь? - Рита вдруг ужасно испугалась этой крохотной злобной женщины, которую когда-то жалела и даже любила по-дружески. Они стояли друг против друга. Юля смотрела на Риту снизу вверх, но было ощущение, что она большая и сильная, столько злости и агрессии исходило от ее щуплого тела.

– Оставь Макса в покое, - понизив голос, приказала Юля. - За пять минут до вашей романтической встречи, ты исповедовалась мне в своем бабском одиночестве. Сходи в секс-шоп, дорогая… А Максим - мой брат и существует на этом свете не для удовлетворения твоего сексуального зуда, понятно?

Рите казалось, что ее хлещут кнутами со всех сторон, каждое Юлькино слово било наотмашь. Но логическое мышление, несмотря на стресс, еще не отказало ей.

– Ты-то что так циклишься на слове «секс»? - Рита попыталась придать голосу насмешливый оттенок. - Может, это у тебя проблемы, может, ты завидуешь?

Юлька расхохоталась.

– Я не извращенка, мадам Гаврилова, и не завидую патологии.

– А если я тебе скажу, что я на самом деле люблю твоего Макса, и так же, как и ты, хочу ему счастья… А что, если у нас ничего и не было…

Юльку передернуло.

– Я ничего не хочу знать про это, - сквозь зубы проговорила она. - И я не дискутирую с тобой. Я просто тебя предупреждаю: держись от Макса подальше.

Оказывается, отметила про себя Рита, отсутствие такого дальнего зуба может быть заметно не только при большой радости, но и когда человек сильно скалится от злости. Как зверь…

– Столько лет, Ромочка, столько лет… - горячо шептала Алена, обнимая Ромку, целуя его напряженные губы, стараясь ласками расслабить его закаменелость. «Странно, честное слово, будто боится!» - изумленно подумала Алена, а вслух сказала: - Что ты такой холодный, ну-ка, посмотри на меня, - и она откинула одеяло, демонстрируя свое действительно роскошное тело. То была не пичужка-Юлька, то была… дива. Именно это слово, пришло на ум Роману. Он провел рукой по ее бедру.

– Ты такая красивая, Алена!

– Скажи честно, тебе есть с чем сравнивать? Ну, кроме Юльки, конечно…

– Нет! - Рома вдруг резко сел на шикарной арабской кровати. - Я, наверное, ничем тебя не порадую… Я лучше пойду… - и он попытался встать, сделал попытку бегства с этого ложа любви. Не тут-то было.

– Он меня не порадует! - Алена крепко обхватила его руками и горячо прижала к своему телу. - Ты только будь рядом, просто будь со мной, я сама тебя порадую. Ты теперь мой… Эй, ты мой? - она повалила Ромку и взобралась на него сверху. - О-о, я вижу, у тебя все в полном порядке, не прибедняйся, - дыхание Алены стало прерывистым, - нет никаких проблем… У нас все будет хорошо… все будет прекрасно…

Роман изо всех сил прижал к себе горячую Алену, зарылся лицом в ее волосы и начал жадно вдыхать ее запах - дорогих духов, дезодоранта и слабо пробивающийся сквозь все это аромат самой Алены - немного терпкий, опьяняющий, его было мало, хотелось чувствовать его больше и больше, чтобы он был сильнее, мощнее всех этих парфюмерии… Роман страстно начал искать на теле Алены место, где бы было много этого запаха, он целовал ее, ласкал и все время глубоко вдыхал в себя воздух, пьянея все больше и больше…

Алена отнюдь не была легонькой и невесомой, но ни одна косточка Ромкиного тела не вспомнила в том, что произошло уже почти шестнадцать лет назад…

Юля устало ковыряла ключом в замке… Что ж, начало миссии положено, первый шаг, и мирный к тому же, она сделала. Будем надеяться, что этого окажется достаточно. Хотя… Тоскливо, все-таки…

Дверь открылась, и тут же Юлька увидела в проклятом зеркале свое искаженное ужасом лицо: дома никого не было, а время - половина девятого. Где Аська, Ромка? Что-то случилось… Куда бежать? В садик, конечно.

На ватных ногах Юлька бросилась из квартиры.

Ромка уткнулся в Аленино плечо. Она ласково играла его волосами.

– Пора закончить это недоразумение длиною в шестнадцать лет, ты не считаешь?

– А Юлька, а Аська? - тихо спросил Роман. В сущности, он знал теперь, что больше всего на свете хочет остаться с Аленой, что только с ней он сможет измениться, изменить свою жизнь… Собственно, она и есть главное изменение в жизни. И в нем самом. Кроме того, Роман ловил себя на мысли, что не может без ужаса представить себе возвращение домой. От теплой, сладкой Алены в этот давно холодный, с этими чертовыми зелеными шторами, дом. Разве - дом? Дом - это где тебе хорошо, где тебя любят, вот так, как Алена, уже столько лет!..

Потом, по прошествии времени, Роман, положив Алене голову на колени и водя пальцем по ее груди, скажет:

– Я - быстрый предатель.

И Алена сразу поймет, что он имеет в виду:

– Вовсе нет! Ты давно был к этому готов, в конце концов, это было необходимо для тебя, чтобы просто выжить. Ты ж медленно помирал от такой жизни! Ничего себе быстро: это происходило в течение всех последних лет… Я-то знаю… - здесь вдруг Аленина логика сделала резкий вираж. - А вообще-то нынче все происходит быстро, ты заметил? Жизнь чертовски ускорилась. И просто необходимо ускоряться вместе с ней. Кто не успел - тот опоздал, это уж точно. Замешкался на повороте, и - привет, ты один на трассе, а все ушли далеко вперед. Все - быстро и скоренько, даже любовь. Даже конец любви.

И он успокоится, слушая ее. Как она права, как всегда, впрочем…

Но в тот день Роман подумал прежде всего о том, что у Юльки нет ни работы, ни профессии, что делать она ничего не умеет…

– Сдается мне, Юльке давно уже двадцать один, - сердито сказала Алена. - А Аське ты, разумеется, будешь помогать.

– Юлька просто умрет с голоду. Я так не могу.

– Кажется, она была машинисткой? Тоже хлеб!

– Уже года три эта машинистка не печатает. И машинку мы продали…

Алена задумалась, не переставая играть с волосами Ромки. Она испытывала к нему громадную нежность, желание оберегать, нежить и холить. Сколько лет его окружали глупые, бездарные бабы - Вера, Юля, добивали его медленно, но постоянно, причем и физически, и морально. Все, хватит! Больше она им его не отдаст! Она сделает Ромку счастливейшим из людей, пусть даже придется пойти на кое-какие жертвы.

– Ладно уж, - вздохнула Алена. - Прокормим мы и дочь твою, и жену… бывшую…

Роман приподнял голову и сердито взглянул на Алену.

– Я не хочу больше получать триста пятьдесят тысяч, я хочу работать за настоящие деньги, хоть «Сникерсами» торговать, мне все равно! Я сам хочу прокормить Юльку с Аськой и еще тебя на Канары свозить!

Алена обеими руками взяла голову Романа и потерлась носом о его нос.

– На Канарах я была уже два раза. А все остальное - устроим. Будешь, как Крез. Но только рядом со мной.

И они стали целоваться, распаляясь вновь… Роман чувствовал, что от свалившегося на него счастья начинает сходить с ума. Жизнь сделала умопомрачительный зигзаг, но они с Аленой, конечно, не сволочи и Юльке с Аськой…

Вдруг Ромка вскочил, как ужаленный.

– Что случилось? - испугалась Алена.

– Аська! - в ужасе прошептал Роман. - Я должен был забрать ее из сада. В полседьмого…

Они посмотрели на часы - было почти девять.

– Спокойно, Рома, спокойно, - Алена нежно провела рукой по его худой, узкой спине. - Что с ней случится-то? Она ж в саду, не в концлагере. Кто-нибудь из воспитателей сейчас сидит с ней, вас матом кроет… Или Юльку уже отыскали…

– Но Юлька…

– Тебя убьет? Так это в последний раз, Ром, мы же с тобой решили. Я поскорее улажу все с Сашкой решим с квартирой… А ты одевайся, одевайся… Максимум месяца через два ты переедешь в мой дом. То есть в наш дом.

От спокойного голоса Алены, от ее прекрасных, замечательных, волшебных слов Роман совершенно успокоился, вновь почувствовал себя защищенным и счастливым. Он натягивал носки, брюки, застегивал рубашку спокойно и неторопливо, ведь, действительно, что может случиться с Аськой?

Детский садик был уже закрыт, и Юлька совершенно напрасно молотила кулаком в зеленую деревянную дверь. Почти совсем спустилась ночь. Дождь зарядил всерьез. Господи, у нее сегодня было такое нервное и физическое перенапряжение, а тут еще… Ну, если это штучки Романа! Опять, небось, к матери поперся, ему в последнее время это в кайф. И напрочь забыл про Аську. «Убью его, - подумала Юлька. - И его, и Веру, достали они меня, за всю мою жизнь достали!» И, хлюпая далеко уже не белыми кроссовками по жидкой грязи, Юлька побежала к ближайшему телефонному автомату. Тут удача улыбнулась ей: автомат работал, и в многочисленных карманах куртки наскреблось аж три жетона.

– Алло! Это Юля, - сказала Юлька, когда Вера Георгиевна сняла трубку. - Если Рома у вас, позовите его к телефону! - это был приказ.

– Юля? У меня нет Ромы, с чего ты взяла? - И тут до нее дошло. - Он что - пропал? Когда он должен был появиться?

– Он должен был забрать нашу дочь из сада в шесть часов, - сквозь зубы ответила Юля. Черт, зря звонила, нарушила самое святое правило - не общаться с этой гадиной никогда!

На том конце провода Вера Георгиевна схватилась за сердце: зная обязательность сына, она могла предположить только самое худшее. Й разве не худшее случалось в ее жизни все последние семнадцать лет? А Ромасик стал такой заботливый, заходит часто, они так вновь сблизились с сыном! И именно теперь…

– Когда что выяснится, позвони мне, Юля, милая, девочка, я тебя умоляю! - Вера почти плакала. - Я все время буду у телефона!

– Ладно… - пробормотала Юлька, у нее и самой все больше холодело внутри. Вдруг Ромка забрал Аську, и они вместе попали под машину? Юля с силой нажала на рычаг и дрожащим пальцем стала набирать номер мамы. Ей нужна помощь, она сама что-то плохо соображает, что сейчас делать-то? Куда идти? В милицию?

– Ну, и где тебя носит, дорогая дочь? Совсем осатанела со своими навязчивостями? - Мамин голос был по-злому спокоен.

– Ма, я своих потеряла… - забормотала Юлька.

– Аська здесь, у меня! - мама сорвалась на крик. - Воспитательница всех на уши подняла: ни тебя, ни мужа твоего нигде нет! Хорошо, у нее был наш телефон! Хорошо, я была дома! Где тебя, черт побери, носит?

– По делам, - теперь Юлька поняла, что случилось что-то только с Ромкой. Он даже не появился нигде и никому не звонил.

– Знаю я твои дела! - кричала мама. - Уже о дочери забыла, совсем дошла до маразма!

– Должен был Ромка…

– И совесть потеряла, и мозги! - не слушала ее мама. - Аська там, в саду, от слез опухла, орала, как резаная: «Я никому не нужна, никто меня не любит, меня бросили!» Я ее валерьянкой отпаивала… Ты слышишь, мать?

– А сейчас она как? - безучастно спросила Юля, ведь все эти детские истерики и крики - полная ерунда. Не стоит разговора!

– Нормально, мультики смотрит, - конечно, что и требовалось доказать. - Но ты - дрянь!

– Я твою работу делала, - с нажимом сказала Юля. Она должна была ей это сказать!

– Что-о?! В общем, немедленно приезжай за ребенком. А домой вас Володя отвезет. Все!

Мама повесила трубку. Юлька еще несколько минут оставалась в будке. Якобы девушка прячется от дождя, который уже превратился в ливень. А девушка пыталась представить себя в новой роли - в роли вдовы. Другие варианты как-то не приходили в голову…

На просторной, полностью механизированной, блестящей маминой кухне Юлька немного отогрелась и успокоилась. Теперь волновалась мама.

– Ну, куда же он, на самом деле, запропастился! - она ходила из угла в угол, кусала губы и хрустела пальцами. Людмила Сергеевна по-прежнему была красива, ухожена и выглядела много моложе своих лет. Ее фигуре могли позавидовать многие молодые женщины, и только она знала, какой изнурительной гимнастикой, до слез, до пятнадцатого пота это давалось. Учитывая уже не совсем здоровое сердце… А вот прическа, кожа - сплошное удовольствие! Уже семь лет один и тот же парикмахер и постоянная косметичка. Приходишь к ним, рухнешь в кресло - и расслабляйся. Хотя и стоит это… Далеко не каждому доступно. Но Людмила Сергеевна скорее отказала бы себе в новом платье, чем в этих процедурах! Хотя пока что отказывать себе ни в чем не приходилось…

Но, конечно, сейчас она думала не о радостях жизни, а о муже дочери. Роман - мальчик, который никогда никуда не пропадал, в жизни не было случая, чтоб он задержался на десять минут, предварительно не позвонив. Редкий мальчик. То ли Юльку всегда берег, то ли Вера его так выдрессировала. Факт остается фактом: если случилось такое дело, значит с ним что-то произошло. И дальше мозг Людмилы Сергеевны начинал генерировать картины будущего: Юлька остается одна с ребенком, без профессии, без перспектив на новое замужество (она покосилась на дочь - абсолютно бесперспективно!), следовательно, они с Володей будут содержать ее и Аську. Ну и что? Можно подумать, семья дочери хоть один день жила полностью самостоятельно: всегда Володя Юле подкидывал - то шмотки, то деньги, так что…

Господи, как она может сейчас о таком думать!

От стьща за свои мысли Людмила Сергеевна схватилась за голову и застонала.

– Да вы что, в самом деле? - Володя зашел на кухню с крайне раздраженным видом. - Только десятый час! Это что - время для мужика? Могут быть у человека дела?

– Нет, - твердо ответила Юля. - У Романа нет и быть не может никаких дел. Он не деловой.

– Значит, появились!

– С неба свалились, - мрачно усмехнулась Юля. Хлопнула входная дверь. Появился Макс, как собака, отряхиваясь и что-то весело напевая.

– Ого! Какой сбор! А повод?

Юлька исподлобья посмотрела на брата:

– По моим прикидкам ты давно должен быть дома…

– Что? По каким прикидкам? -. растерялся Макс.

– Боже, только не сейчас! - взмолилась Людмила Сергеевна.

– Да что случилось-то?

– Ничего особенного. Ромка пропал, - просто сообщила Юля.

– Татьяна Николаевна! - голос Алены звенел радостно и совсем по-девчачьи. - У меня такое счастье! Вы меня слышите?

– Слышу, слышу! - Таня улыбнулась этой фразе: «У меня такое счастье». - Какое же у тебя счастье?

– Я не хочу по телефону, Татьяна Николаевна! Можно, я заеду к вам завтра? Я все расскажу, все-все!

– Хорошо, конечно, Аленушка! В любом случае я за тебя очень рада. Завтра жду тебя… Во сколько?

– Я вам позвоню после пяти, ладно? Я умираю от счастья, Татьяна Николаевна!

Таня засмеялась:

– Слава Богу, от этого ты не умрешь. Но на ночь все-таки прими димедрол, а то ты явно спать не будешь.

– Спать? Я буду всю ночь петь, танцевать, читать стихи. Вслух!

– Соседи милицию вызовут, - смеялась Таня.

– Милицию? Пока, Татьяна Николаевна, до завтра, я пошла печь пироги для милиционеров! И для соседей… - и она бросила трубку.

Что же такое могло произойти? Алена говорила с ней, как влюбившаяся девчонка, которую впервые поцеловали… Стоп! Конечно, тут не без любовной истории. Неужели, опять Роман Лавочкин? Таня даже поежилась: это было бы чересчур.

Мелодично затренькал телефон. Володя нервно схватил висящую на стене трубку.

– Да! - лицо его быстро меняло выражение от облегчения до гнева. - Да, милый мальчик, они обе здесь… К твоему сведению, Юля и ее мать в предынфарктном состоянии! Где тебя носило?.. Ладно, не мямли, жене будешь объяснять… Ты из дома? Я их сейчас привезу, - и он шмякнул трубкой о стену.

– Тихо, Володя, сломаешь, - произнесла Людмила Сергеевна с нескрываемым облегчением. На щеки вернулся румянец. Она вся распрямилась из сжатого, скрюченного состояния.

Юлька же никак не выказала своего отношения к появлению на этом свете супруга. Она встала, взъерошила свою короткую прическу и сказала:

– Спасибо, дядя Володя, пойду Аську собирать, - и удалилась с кухни.

Макс, стоявший ко всем спиной и смотревший в окно, обернулся к матери:

– Мама! - тихо окликнул он. - Объясни мне: она что, следит за мной?

– Мася! - Людмила Сергеевна молитвенно сложила руки. - Давай не сейчас, не сегодня, у меня больше нет сил!

– Но это для меня важно! Ведь если она и Риту…

– Макс! - прикрикнул Володя. - Тебе же сказано: оставь мать в покое.

Людмила Сергеевна вдруг резко побледнела и схватилась за сердце.

– Люся! Что - плохо? - Володя бросился к жене. - Накапать валокордин?

– Ма, прости! - Макс шагнул к матери и виновато погладил ее по руке. Она улыбнулась.

– Все в порядке, не волнуйтесь, пожалуйста! Володя, оставь, ничего не надо! Только, сынок, пожалуйста, пожалей меня сегодня! Поговорим об этом… потом, ладно?

– Конечно, ма… Все будет хорошо!

Когда Володя привез Юльку с дочкой домой, Аська уже спала, и ему пришлось донести ее до квартиры на руках.

Ромка будто дежурил под дверью: как только они вышли из лифта, он распахнул дверь и молча взял девочку из Володиных рук.

– Ну, все, пока, - сухо сказал Володя и успел сесть в еще не уехавшую кабину.

Юлька и Роман с дочкой на руках вошли в свой дом, отразившись в зеркале, как идеальная семейка…

– Где ты был? - спросила Юлька, когда они уложили Аську в ее кроватку за шкафом и вышли на кухню. Ромка щипал свой подбородок и с минуту не отвечал. Он не глядел на Юльку, но его жег ее недобрый, подозрительный взгляд. И это после теплых, любящих глаз Алены! Наконец, он решился:

– Во-первых, прости за то, что так получилось по-дурацки… Я виноват… Это ужасно, тем более, что…

Юлька молчала.

– Есть еще во-вторых… Юль, ну так больше нельзя, ты же понимаешь… И тебе плохо… И Аське, я думаю… Вот…

Юлька молчала. Ромка глубоко вздохнул И, зажмурившись, выпалил:

– Я ухожу, Юля. Я хочу попробовать все сначала. Всю жизнь. Ведь не получилось у нас ничего… Я надеюсь, тебе тоже удастся изменить свою жизнь… Может, встретишь кого…

Юля молчала.

– Ты не думай, я тебя обеспечу! Миллион в месяц буду давать!

– Сколько? - тихонько переспросила Юлька.

– Миллион…

– Откуда?

– Я нашел… новую работу…

– Надо же, как все совпало, - она говорила едва слышно.

– Да, вот так бывает… Совпадение…

– Может, тебя купила богатая дама, а миллион мне - это отступное?

Ромка густо покраснел: грубо, со стороны, все было именно так, но ведь на самом деле была еще огромная любовь и страсть. Но об этом и говорить не стоит, ибо в Юлькиных словах сквозила едкая ирония. Она шутила!

– Ты что, язык проглотил, муж? Я хотела сказать, богатый муж! Миллион в месяц - это ж надо! Как называется твоя работа, муж? - с издевкой продолжала Юлька. И вдруг, не дожидаясь ответа, она резким движением схватила висящую на стене разделочную доску и изо всех сил запустила ею в окно. Раздался жуткий звук разбивающегося на мелкие кусочки стекла… Роман охнул, присел и закрыл руками уши. Стекло все звенело и звенело, опадая вниз, на пол…