Вам вреден кокаин, мистер Холмс

Вступление

Многие годы я имел счастье быть свидетелем уникальной работы моего друга мистера Шерлока Холмса по целому ряду расследований, которыми ему приходилось заниматься в качестве частного сыщика, а также иногда оказывать посильную помощь и вести летопись событий. По сути, в 1881 году[2], когда я описал наше первое совместное дело, мистер Холмс был, как он сам говорил, единственным в мире частным детективом. Впоследствии положение существенно изменилось в лучшую сторону, и сегодня, в 1939 году, сыщики-консультанты процветают во всех цивилизованных странах, сотрудничая с полицией или действуя в одиночку. С удовольствием должен отметить, что многие из них используют способы и приемы, которые мой друг разработал очень давно, — хотя и не все достаточно благородны, чтобы отдавать должное его гению.

Как я всегда старался подчеркнуть, Холмс жил уединенно. В некотором отношении его стремление к одиночеству было даже эксцентрично. Он всегда казался холодным, суровым и отрешенным от мира сего — только думающей машиной, неподвластной прозе повседневной жизни. В действительности этот образ был полностью делом его собственных рук. Однако Холмс вовсе не старался заставить думать о себе подобным образом ни своих друзей, которых у него было немного, ни своего биографа. Он стремился убедить в этом прежде всего самого себя.

За те десять лет, что прошли со дня его смерти, у меня было достаточно времени поразмышлять над особенностями его личности и прийти к выводу (я всегда это безотчетно понимал), что Холмса обуревали самые обыкновенные человеческие страсти.

Открытость чувствам была одной из сторон его натуры. Он всячески старался их подавить, прилагая неимоверные усилия. Несомненно, Холмс считал чувства излишней роскошью, слабостью и был убежден, что они могут помешать точности, требовавшейся в его профессии, а этого-то он ни в коем случае не хотел допустить. Не переносил сентиментальности, лишь в редких случаях позволяя половодью чувств захлестнуть себя. Это производило очень сильное впечатление. В такие минуты стороннему наблюдателю могло показаться, что сумерки вдруг озарила вспышка молнии.

Но все же таким всплескам чувств, всегда неожиданным и потрясающим всех и его самого, Холмс предпочитал другие средства из своего огромного арсенала (неважно, признавал он это за собой или нет), которые применял с единственной целью — снять душевное напряжение, если оно становилось просто невыносимым. И когда, несмотря на его поистине железную волю, он не мог совладать с чувствами, то либо прибегал к сложным и отнюдь не ароматным химическим опытам, либо мог часами импровизировать на скрипке (я уже много раз восторгался его музыкальными способностями), либо вдруг принимался украшать стены нашей квартиры на Бейкер-стрит пулевыми отверстиями, обычно образующими инициалы королевы Виктории или другой знаменитости, которая в то время занимала его беспокойный и неутомимый ум.

Еще он употреблял кокаин.

Может показаться странным, что я начинаю очередной рассказ о подвигах моего друга такими отступлениями. В самом деле, уже то, что я собираюсь поведать еще одну историю из его жизни по прошествии стольких лет, выглядит необычным само по себе. Остается лишь надеяться, что прежде, чем я начну рассказ, мне удастся объяснить его происхождение, а также то, почему я не торопился сделать его достоянием широкой публики.

Эта рукопись появилась на свет совсем не так, как все предыдущие рассказы. В тех записках я довольно часто ссылался на свои дневники. Но когда происходили события, о которых пойдет речь, никаких дневников я не вел. Этому явному отступлению от правила есть, по меньшей мере, два объяснения. Во-первых, наше приключение началось таким необычным образом, что прошло немало времени, прежде чем мне стало ясно, что мы занимаемся очередным расследованием. Во-вторых, как только я это понял, стало очевидно, что оно никогда не должно быть предано огласке по целому ряду причин.

Теперь вижу, что, думая так, я, к счастью, ошибался. Эта рукопись — наглядное тому свидетельство, хотя раньше мне казалось, что вряд ли доведется когда-нибудь писать о происшедшем. А ведь мне запомнилось все в мельчайших подробностях: основные эпизоды запечатлелись так ярко, что останутся в памяти до самой моей кончины и, может быть, после нее, хотя такая метафизика выше моего понимания.

Причины, в силу которых я отложил публикацию этих записок, достаточно сложны. Холмс был человеком замкнутым, а рассказ этот невозможен без пристального исследования его характера и, следовательно, был бы ему весьма неприятен. Однако не следует думать, что это послужило для меня единственным препятствием. Будь так, я мог бы рассказать эту историю еще десять лет назад, после того как Холмс тихо скончался в деревне среди милых его сердцу долин Суссекса. Я бы не испытывал угрызений совести от того, что пишу об этом деле, как говорится, «рядом с покойником», ибо Холмс был равнодушен к тому, что станут говорить о нем впоследствии, и совершенно не задумывался о памяти, которую по себе оставит, отправившись в ту неведомую страну, откуда никто не возвращался.

Нет, задержка произошла главным образом потому, что в деле была замешана еще одна особа, и, в силу уважения к ней и деликатного отношения к ее доброму имени, Холмс взял с меня слово, заставив скрепить его страшной клятвой, что я сохраню все в тайне до тех пор, пока этот участник событий не отойдет в мир иной. Если же этого не случится до моей собственной кончины, то так тому и быть.

Однако судьба распорядилась иначе — этот человек ушел от нас всего лишь день назад. И в то время, как весь мир воздает ему хвалу (некоторые же изрыгают проклятия в его адрес) и спешно издаются всевозможные жизнеописания, я, пока рука тверда, а ум ясен (хотя мне уже восемьдесят пять), тоже спешу записать то, что известно лишь мне одному.

Мои откровения неизбежно вызовут смятение в определенных кругах, учитывая мое признание, что два из описанных мною дел Холмса были чистейшей воды вымыслом. Все, кто внимательно следил за моими литературными упражнениями, уже заметили очевидные огрехи, а также то, что все даты и имена вымышлены, и доказали, ко всеобщему удовольствию, что человек, написавший подобное, либо круглый дурак, либо, в лучшем случае, рассеянный неумеха. Немногие более опытные специалисты высказали предположение, что мои кажущиеся ошибки — на самом деле результат сознательного искажения или умолчания, сделанные с единственной целью — скрыть, замаскировать некоторые факты по соображениям совершенно очевидным или, напротив, известным мне одному. Я вовсе не собираюсь восстанавливать истинную картину событий — это потребовало бы слишком много времени. Прошу довольствоваться моими извинениями и тем объяснением, что о многих делах я писал в спешке. Зачастую для того, чтобы соблюсти приличия или сохранить тайну, мне приходилось выбирать самый простой выход из затруднительного положения. Задним числом я признаю, что такой выход оказывался более неуклюжим, чем сама правда, которую я бы мог рассказать, будь я достаточно смел или, в некоторых случаях, не столь щепетилен.

Однако те же самые исследователи, упомянутые выше, ни разу не усомнились в подлинности двух рассказов, которые я построил на одном материале и поставил особняком. Я имею в виду не подделки, написанные не мной, вроде таких глупостей, как «Львиная грива», «Камень Мазарини» или «Три холостяка».

Я говорю о рассказах «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом», которые рисуют загадочное исчезновение Холмса и бегло сообщают о событиях тех трех лет, что он провел в скитаниях по Европе, Африке и Индии, скрываясь от подручных его покойного недруга. Я только что перечитал оба рассказа и, признаться, поразился собственной простоте. Ну как внимательный читатель мог не заметить, что я всячески выпячивал правдивость собственных слов? А вычурность стиля, который был гораздо больше по душе Холмсу, чем мне? (Хотя Холмс и уверял всех в своей приверженности холодной логике, в глубине души он был великим несостоявшимся драматургом, в высшей степени романтичным и даже мелодраматичным.)

Как неоднократно замечал Шерлок Холмс, улики, на первый взгляд, безошибочно указывающие в одном направлении, на самом деле могут иметь совершенно иное толкование, стоит только взглянуть на них под другим углом. Смею предположить, что в литературе дело обстоит точно так же. То, что в «Последнем деле Холмса» я неоднократно подчеркивал свою правдивость, должно было бы вызвать подозрение и настороженность читателя.

Однако я даже счастлив, что ничего подобного не случилось, ибо, как мы вскоре убедимся, в то время было совершенно необходимо сохранить все в тайне. Теперь поставленные Холмсом условия выполнены, я могу рассказать все без утайки.

Как я уже мимоходом заметил, мне восемьдесят пять лет, и, хотя умом понимаю, что смерть, должно быть, уже на пути к моему порогу, душой я не готов к встрече с ней, как если бы был вдвое или вчетверо моложе. Тем не менее, если вдруг покажется, что мое повествование не всегда отмечено печатью моего привычного стиля, надо помнить, что отчасти виной тому старость, отчасти — то, что уже многие годы я не брался за перо. Не стоит также забывать, что я не пользуюсь предварительными заметками, которые имел обыкновение делать, и потому мой рассказ будет сильно отличаться от предыдущих произведений.

Еще одна причина возможного отличия в том, что я, по сути дела, больше не пишу сам, как бывало (артрит сделал даже саму попытку писать невозможной), а диктую воспоминания очаровательной девушке — мисс Добсон, которая записывает их с помощью условных значков и сокращений, чтобы впоследствии переложить все на нормальный английский язык и перепечатать, — по крайней мере, она обещает сделать это.

И последнее. Стиль этих воспоминаний расходится со стилем прошлых опусов еще и потому, что это приключение, случившееся с Шерлоком Холмсом, совершенно уникальное в ряду тех дел, что мне доводилось описывать. Не буду повторять ошибки прошлого и стараться преодолеть недоверие моих читателей, утверждая, что все рассказанное мной — чистая правда.