Вампир

МАГИЧКА Пер. П. Ратомского

Усталый и состарившийся более телом, нежели душой, я удалился от столичной жизни в маленький город, где родился.

Оставив свою медицинскую практику, я не превратился в нелюдима и отшельника. Старые друзья часто стучались в мою дверь. Два-три вечера в неделю я проводил у знакомых, вступая в оживленные споры с молодежью.

Однажды, на одном из таких вечеров, я увидал над пианино желтую голову с блестящими глазами, лихорадочно глядевшими на меня.

Первое впечатление сказало мне, что эта голова, эти глаза принадлежали очень несчастному человеку, заслужившему свое несчастье.

Должно быть, эта мысль отразилась в моем взгляде, ибо, поймав его, желтая голова вдруг исчезла. Побуждаемый любопытством, я обратился за разъяснением к хозяину.

— А! — сказал он. — Это Ламберт. Несчастный обожает свою дочь, которая умирает.

— Зачем же он пришел к вам на вечер?

Хозяин замялся.

— Видите ли… Он слышал, что вы здесь поселились, и, зная вас как гениального медика, хотел просить…

— Избави Бог! на моей совести достаточно мертвецов, и я не хочу увеличивать их числа.

— Ну да, я говорил ему, что вы отказались от практики, и он не осмелился к вам подойти. Он очень горюет. Дочери его лет шестнадцать; мать, как говорят, покинула ее в младенчестве; она очень больна, и самые знаменитые врачи отказалась ей помочь, говоря, что положение ее безнадежно. Вот что он мог вам рассказать… разумеется, вы бы ему отказали, и он умнее сделал, что ушел.

— Пришлите его завтра ко мне! — резко сказал я.

Я возвратился домой, недовольный своим согласием, зная бессилие наших медицинских средств. Я плохо спал и хотел отказаться от вчерашнего обещания, но было поздно — служанка ввела Ламберта в мой кабинет.

Это был маленький, тщедушный и противный человечек: узкий, затянутый в черный сюртук, он имел что-то ехидное в своей походке и злое, дикое, сварливое во взгляде. Впечатление на меня он произвел отталкивающее. Но все-таки я видел, что он сильно страдал, и должен был ему помочь.

Когда мы уселись, он тихим голосом, почти шепотом, стал рассказывать то, что я слышал накануне.

— Так, значит, ваша жена безжалостно вас покинула? Она оставила семейный очаг, не позаботившись о дочери?

Он наклонил голову.

— И не приезжала повидаться со своей дочерью?

— Никогда.

Я уловил в нем затруднение; мне показалось, что он лжет.

Задав несколько вопросов медицинского характера, я узнал средства, рекомендованные врачами. Диагноз колебался, как и всегда в неопределенных случаях; однако, я понял, что все возможные средства были испробованы.

— Идем! — сказал я ему.

Он рванулся с места, будто желая броситься в мои объятия. Мы вышли. Его карета стояла у подъезда, но, так как он жил близко, я предложил ему идти пешком.

Ливрейный лакей отворил нам калитку. Это было немного странно для маленького городка. Парк, окружавший его дом, поражал богатством зелени. Перед дверью дома я остановился, наклонясь к Ламберту:

— Одно слово. Говорит ли с вами ваша дочь о матери?

Он отвечал ворчливо:

— С какой же стати, если она ее не видела?

— Что вы сказали ей о своем одиночестве?

— Сказал, что эта женщина умерла.

Он произнес слова «эта женщина» с такой злобной неприязнью, что мне стало жутко. Он имел вид покинутого, обманутого мужа. Мог ли я его подозревать в преступлении? Мать, бросившая на произвол судьбы своего ребенка, заслуживает меньше сострадания, чем падшая женщина.

Христос такую не приподнял бы с земли, как грешницу.

Не стану распространяться об отделке комнат; все было прихотливо и дорого, но совершенно лишено всякого вкуса.

В комнате, обитой белыми обоями, в устроенном заботливо уютном гнездышке, какое только мог вообразить избалованный вкус парижанина, бледная молодая девушка с темными волосами сидела, откинувшись назад, на высоком стуле. Ее глаза были закрыты, она казалась спящей, ничего не слышащей. Освещение комнаты было редкостное, великолепное, воздух чистейший, но в ней недоставало того, что дает жизнь: ласки, счастья.

Ламберт наклонился к дочери и тихо позвал ее:

— Мария!

Она спокойно открыла глаза и улыбнулась отцу слабой улыбкой умирающей. Отец взял ее бескровную руку и поднес к своим губам.

— Это… друг, который хочет говорить с тобой… он человек ученый, очень ученый!

Мария взглянула на меня чудесными, глубокими голубыми глазами, но странными до сердечного ужаса: это были глаза слепой, с пустым безразличным взглядом, хотя она прекрасно видела.

— Садитесь, пожалуйста! — пригласила она меня.

Ее голос также поразил меня: он был таким же пустым, лишенным звучности.

Я сел и взял ее руку. И вновь у меня возникло странное впечатление, что существо, находящееся передо мной, есть только оболочка, пустая раковина, сверток без содержимого.

Самое внимательное исследование не показало мне никакой аномалии в организме, ни одного симптома, сопровождающего анемию или сухотку. Состояние ее легких опровергало всякое предположение о чахотке. Больная не жаловалась ни на одно болезненное ощущение и лишь сказала мне:

— О! Я знаю, что вы хотите узнать… Но у меня ничего не болит. Недостает мне лишь жизни!

Жизни! да, она была права: именно этой невыразимой силы, невидимой, но реальной, этой мощной волны жизни, неведомо откуда приходящей, недоставало в этом нормальном организме.

Она мне объяснила, что, будучи маленькой, она чувствовала себя гораздо более крепкой; но далее, с каждым годом, силы ее все более и более слабели, резерв истощался, не имея нового притока.

— Что вы хотите, — добавила она, — при рождении во мне было мало жизненной силы, — вот и все.

Она говорила это безропотно, своим пустым голосом, лаская меня своим пустым, безжизненным взором.

Жизни! жизни! Но как открыть этот неисчерпаемый резервуар природы, чтобы взять хоть одну каплю, нужную для оживления этого нежного с издании? Несчастный, тупой врач, что ты сделаешь с твоим многолетним запасом знаний, всегда бессильных! Ты выдумал перегонку крови, и ты гордился! Но кровь дает лишь пищу для жизни, а не создает саму жизнь!

Жизнь! Он был миллионер, этот Ламберт, и он отдал бы последний луидор, чтобы добыть хоть один атом этой жизни!.. И после этого смеются над алхимиками, который стремились к верной цели!

Что я мог ответить отцу на его вопрос? Мне было стыдно моего бессилия, и я отделался тем, что с первого раза нельзя все выяснить, что, собственно, нельзя терять надежды — и тому подобным вздором.

Но когда этот человек сжал мою руку, впиваясь в меня благодарным взглядом и веруя, что возможно выздоровление, я чуть ему не крикнул:

— Бей меня… я лгу! я лгу!

Как полоумный, прибежал я домой, чтобы скрыться здесь с моим бессильным невежеством… Я показал кулак библиотеке в моем кабинете — от чтения этих книг академия нетерпеливо ждала капитального вклада в науку.

И я, большой медик, известный, популярный, признанный, упал в кресло, задыхаясь от рыданий!.. На моих глазах умирало молодое существо, и я ничего не мог сделать, чтобы его спасти!

Заранее я знал исход и все-таки хотел бороться. Целую неделю я приходил к больной, сидел подолгу с ней, как родственник, строил догадки, старался заглянуть ей в грудь и в череп, чтобы узнать причину слабости, и только слышал от нее одно:

— Я знаю, я знаю… жизни мне недостает.

На восьмой день я потерял всякую надежду; организм быстро разрушался. Я видел ясно — и в этом была единственная привилегия моей учености — что в медицине нет ни единого средства, чтобы отодвинуть смерть хотя бы на шаг.

Я почти признался в этом отцу. С искаженным лицом он скрипел зубами и кричал:

— И вы, как все! И вы, как все!

Я убежал за город в поле. Я громко сетовал на немую природу, глухое небо, сияющую кругом жизнь, я проклинал их невозмутимое спокойствие!

В полночь, когда я вернулся домой, служанка встретила меня словами: «Наверху вас более трех часов дожидается дама!»

— Дама! Не принимаю никого!..

И вдруг на лестнице предстала темная фигура с белеющимся лицом и светящимися глазами; и, не зная зачем, я сказал:

— Вот и я! простите, мадам, вот и я!

Я вошел по лестнице, предшествуемый незнакомкой, в кабинет и инстинктивно запер дверь.

Взяв с бюро лампу, я поднял ее вровень с ее лицом. Это была сильная брюнетка с матовым лицом и высоким лбом, из-под которого глаза сверкали, точно бриллианты.

— Кто вы, мадам? — смущенно спросил я.

— Меня зовут госпожой Ламберт, — ответила она. — Я мать умирающей девушки.

Странное дело: этот ответ меня не удивил, я словно ждал его.

Мадам Ламберт села против меня, и я снял абажур, чтобы лучше ее видеть. Ей было лет не больше сорока, и она была замечательно красива; не столько по правильности своих черт лица, сколько по благородному, интеллигентному выражению.

Однако, несмотря на восторженное удивление, я вспомнил брошенную ею дочь и грубо спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Моя дочь умирает…

— Правда. Ну, а вам-то что до этого?

Она сдержанно и гордо улыбнулась.

— Я ее спасу, — сказала она.

— Вы!

— Я…

И она посмотрела высокомерно в мои глаза.

Я позабыл всякую жалость после этого и резко отвечал:

— Без громких фраз. Ни вы, ни даже я не в силах возвратить жизнь вашей дочери. Я испытал все возможное. Зачем вы, собственно, ко мне пришли? Чтоб попрекать меня, как врача?..

— Вы не заслуживаете этого, ибо вы не знаете, отчего она умирает.

— А вы, быть может, знаете?

— Да… она умирает оттого, что около нее не было матери.

Я зло захохотал.

— Вы говорите это, вы!.. Так, значит, вы ее убийца, вы ее бросили бессовестно, бесчеловечно!

Она всплеснула руками:

— Не я ее оставила, меня выгнали… со мной обращались, как со служанкой, как с врагом семейства. Я ушла от муки страшнее смерти.

— Вы должны были ваять с собою дочь!

— Я не могла.

— Должны были требовать судом, похитить, наконец!

Она приблизила к моим глазам бумагу, и я прочитал, остолбенев:

«Свидетельство о смерти Марии, дочери Якова Ламберта и… умерла в двухлетнем возрасте…»

— Это чушь! — воскликнул я.

— Вот письмо, с которым отец мне прислал это свидетельство…

Это письмо состояло из грубых фраз, ложно извещающих о смерти дочери и запрещающих матери являться на порог дома. В них не было упрека за измену или какую-либо вину, в них чувствовалась дикая ненависть и больше ничего.

Мадам Ламберт мне рассказала свою несчастную историю с удивительным спокойствием и глубиной критического взгляда. Отец ее был ревностный алхимик. На свои изыскания он убил все свое состояние и впал в долги, в зависимость от ростовщика Ламберта, который поставил ему выбор: или стать нищим, или выдать дочь замуж за его сына. И, вот, она принесла жертву для отца, тем большую, что сын Ламберта гордился артистическими вкусами, называл себя поэтом, музыкантом, живописцем.

— Я была молода, без матери; я для отца решилась на брак, и вдруг — отец мой вскоре умер, не окончив своей ученой работы. И тут-то началась для меня ужасная жизнь, которую я вряд ли сумею вам обрисовать. Мой муж, это бездарное, хвастливое ничтожество с претензиями на талант, на гениальность, которой у него не было, стал ревновать меня к моему вкусу, пониманию, и возненавидел меня всей своей злой, испорченной натурой. Клянусь, что и его щадила. Хотя сама я превосходно воспитана покойным отцом, я изучала химию и помогала ему в его работах, но, повторяю вам, я всячески щадила своего мужа и, чувствуя, что скоро стану матерью, старалась всеми мерами его не раздражать, хвалить его бездарные картины и школьные, ребячьи композиции. Но он кричал, что я хитрю, что я его не ставлю в грош, ревную к славе… Что было делать со злым глупцом, полупомешанным? Я родила дочь, хотела ее сама кормить, — он взял кормилицу; когда я воспротивилась, — он говорил, что я хочу ее отравить за то, что она на него похожа. Чем больше он мне делал зла, тем больше ненавидел. Два года я терпела все ради малютки. Но он нас разлучил: отправил ее куда-то далеко с кормилицей!..

Я умоляла, плакала… Что много говорить? Однажды он хотел мена убить, бросился на меня… я испугалась, убежала. На другой день я пришла… Но дом был пуст. Я бросилась за дочерью, но он ее отправил неизвестно куда. Я хлопотала целый год, — никакого следа! И, наконец, я получила это письмо с ложным свидетельством. И вот, шестнадцать лет я оплакивала эту ложь.

— Но как узнали вы, что дочь ваша жива?

Она взглянула мне в глаза внимательным взглядом, как бы желал убедиться в степени моей разумности.

— Знаете вы Джона Гарвея Шмидта?

— Еще бы, — воскликнул я, — великий американский химик известен всем, а мне тем более! Смотрите, — повернулся я к библиотеке, — все его книги у меня… Я часто их читаю. Он гениальный химик, да! Жаль только, что пустился в философию…

Она перебила мою речь:

— Вот его письмо к вам.

— Ко мне?.. Но он меня не знает…

— Однако, прочитайте.

Письмо было адресовано мне. Гарвей Шмидт взывал к моей доброте и доверию. Он заклинал меня оказать содействие госпоже Ламберт, его ученице и сотруднице. Письмо оканчивалось так: «Я убежден, что вы не из тех ученых, которые думают, что знание кончается там, где больше ничего не известно».

— Вы — ученица Гарвея Шмидта? — спросил я с благоговением. Весь мир знал этого человека, приоткрывшего врата неизведанных тайн жизни.

— Мой отец знал его еще молодым. Случайно я с ним встретилась. Одна, без дочери, я с удовольствием принялась за изучение наук, и химии особенно.

Читали вы его последнюю книгу «О сверхчеловеке», которую люди так плохо поняли? Да, я много лет уже не оставляю Гарвея Шмидта.

— Так это вы его знаменитая помощница, которую во Франции знают по описаниям, под именем «Магички»?

— Да, это я, — сказала она просто.

Так вот кто она! При всем моем уважении к Гарвею Шмидту, я не мог забыть о ее сеансах в Америке с вызовом духов и передвижением предметов, что вызывало странное отношение парижских ученых, видевших в этом фокус и аферу.

— Поздно уже, мадам! Признаться, я устал. Можете вы коротко ответить на два-три вопроса?

— Пожалуйста.

— Вы из Америки?

— Прямо оттуда.

— Когда вы выехали?

— Я не могу сказать вам.

— Отчего?

— Потому что я не имею права доказывать вам, что говорю правду.

Гнев охватил меня.

— Не потому ли, верней, что я поймаю вас на лжи?

Она протянула ко мне руку:

— Сегодня в семь часов моя дочь сказала вам: «Я знаю, знаю… жизни мне недостает!»

Я вскрикнул от удивления: эти слова были произнесены, и я был уверен, что никто, кроме меня, их не слышал. Уж не пряталась ли она в соседней комнате? Злое сомнение охватило меня.

— Вот что, мадам, если хотите убедить меня, что вы обладаете магической силой, то сделайте какое-нибудь чудо… ну, самое простое… Вот, передвиньте это перо силой вашего взгляда…

— Нет, я не сделаю ничего, что вам угодно называть чудом…

— И так всегда, когда подобные нам находятся перед лицом скептика, могущего вас разоблачить,

— Я не сделаю ничего, потому что не имею права тратить хоть миллионную частицу моей силы, ибо эта сила нужна мне для спасения моей дочери.

— Ну, мадам! Не думайте, что я верю в ваши силы. Я не желаю знать о разногласиях в вашей семейной жизни. Я знаю лишь отца, который воспитал вашу дочь и вырастил ее. Если хотите видеть вашу дочь, идите к мужу…

Ее лицо оделось грустью, и видно было, что она силилась остаться спокойной, совладать с собой.

— Я не могу этого сделать именно потому, что желаю спасения моей дочери. Вы отрекаетесь от меня, оскорбляете, готовы меня выгнать… Но внемлите же долгу матери, во имя которого я к нам пришла.

Она охватила голову руками.

— Да нет же, нет!.. Я могу убить ее… Это я знаю!

Я умоляю вас лишь об одном: завтра, в ранний час, идите к Ламберту… скажите, что я здесь, что я прошу лишь позволения побыть с полчаса подле дочери, в его присутствии, для возвращения ей жизни… Просите его, умоляйте… Но вы его не знаете! Увидите, что он откажет!.. Что мы тогда будем делать? Как я несчастна, Боже мой!

Я видел непритворное горе матери и согласился:

— Я пойду к нему.

— В котором часу я должна быть здесь?

— Завтра в десять. Но… ночь ужасно темная, я провожу вас…

Она отказалась и вышла. Странные чувства остались во мне: и презрение, и симпатия, и ненависть, и удивление. Я целую ночь сидел за книгой Гарвея Шмидта.

В девять часов утра я пошел к Ламберту. Больная была в том же печальном состоянии, но только я приблизился, она слегка затрепетала, чего с ней прежде не было, слегка притянула меня к себе, когда я взял ее за пульс, и с любопытством потрогала мой рукав… Она была мертвенно бледна, и я с минуты на минуту боялся кризиса. Отец ждал меня на пороге.

— Я должен вам сказать по дружбе… — начал я.

Его покоробило.

— Я не хочу вмешиваться в вашу личную жизнь, но, как врач, должен сказать, что мне пришла идея…

— Какая идея? — спросил он подозрительно.

— Из ваших уст я слышал о несчастье вашей дочери; ее мать…

— Мать!.. Эта женщина!.. О ней вы хотите говорить?!

— Она жива, быть может.

— Мне-то что за дело?

— Позвольте! Как бы ни была она виновна, нельзя ей отказать в свидании с умирающей дочерью…

Он перебил меня с пеной у рта:

— Я убью, убью ее! Она меня ненавидела, презирала; в ее глазах я был бездарным, бесталанным!.. Она считала знающей только себя, как будто я не выше ее в сто раз… в тысячу раз выше!.. Вы знаете, где она сейчас? — скажите мне! Я ей скажу, что ее дочь не умерла… Но пусть умрет, — лишь бы она страдала. Я хочу ее видеть задыхающейся от рыданий. О! я порадуюсь… она поймет тогда, что я был не так глуп, как она воображала!..

Но это сумасшедший! Он говорил без остановки. Да, я понял, что она была права: он ненавидел ее, это ничтожество не могло перенести ее тихого, кроткого превосходства. Это — невероятная болезнь злого ничтожества перед лицом таланта и ума. Этот больной злой человек казался мне чудовищем. Но он ведь, однако, обожал свою дочь.

— Слушайте, — сказал я, схватив его за плечи и касаясь лицом его лица, — ваша дочь не может быть спасена без матери!!

— Но если я хочу, чтобы она жила, — закричал он, — так только для того, чтобы ее мать считала ее мертвой!!

Не знаю, как я не дал ему оплеуху, не наплевал ему в лицо!

Я все ясно представил себе: всю правоту, всю честность матери и все безумство этого злого человека.

— Так, так, — схитрил я, — не волнуйтесь. Будем говорить о вашей дочери. Сегодня, на мой взгляд, ей несколько получше. Я загляну к вам перед обедом. До свидания!

Возвратись домой, я застал ожидавшую меня мадам Ламберт. Она прямо меня спросила:

— Теперь вы согласны помочь мне для спасенья дочери?

Я отвечал кивком. Но когда она заявила свои требования, я испугался: она хотела в эту ночь проникнуть в спальню дочери. Как мог я провести ее? Но она не нуждалась в моем содействии. Она только хотела, чтобы я был ночью в этой комнате и сделал все, что будет между нами условлено.

Все это было странно, необъяснимо, непонятно. Но я так ненавидел сумасшедшего отца; я понял, что отеческой любви у него не было, а был дьявольский мстительный эгоизм; я так жалел Марию и ее мать, что отдал себя в распоряжение этой последней.

И вот что она мне сказала:

— Моя дочь умирает от того, что у нее не было матери. Вы, врачи, думаете, что связь, жизненная связь между матерью и ребенком нарушается после родов; но эта связь продолжается долго и невидимо, и вся жизненная сила матери переходит в ее ребенка. Вот почему так часто умирают дети, лишенные матери. Именно потому, что не имеют силы для борьбы за жизнь без этой невидимой жизненной нити, связывающей их с матерью. Так было с моей дочерью. Я должна ей отдать все, что у нее без меня было отнято.

Два слова об отце! Это злой человек. Над каждым человеком есть излучения добра и зла, каждого окружает атмосфера его достоинств или пороков. Вы знаете отца и можете понять, чем дышала дочь в мое отсутствие; она была как птичка, посаженная под стеклянный колпак с угольной кислотой.

Вы еще не знаете, что я могу сделать, но, может быть, уже догадываетесь… Вот, вы увидите. Клянусь, что я спасу ее! Что будет со мной? С отцом? Вы это тоже увидите.

Сознаюсь без стыда, что эта женщина меня завоевала, и я готов был слушаться ее распоряжений.

Уговорившись с ней о предстоящей ночи, я возвратился к Ламберту и объявил ему, что выдумал решительное средство для спасения его дочери. Я показал ему склянку с таинственным питьем, которое надо давать такими маленькими дозами, какие мог отмерить только я; а потому я потребовал, чтобы в эту ночь он не мешал мне просидеть у изголовья его дочери до самого рассвета и чтобы никаких помех и шума в доме не было: малейший разговор, скрип двери может погубить все дело и вместо спасения ускорить смерть.

Он согласился без затруднения, не придавая, очевидно, значения нашему утреннему разговору.

В девять часов я был возле Марии. Все было тихо и безмолвно. Она лежала бледная, с закрытыми глазами… Спала ли она?

Мадам Ламберт мне заявила, что ровно в десять часов она будет в той же комнате. Но как она войдет? Каким ходом? Однако я был уверен, что она сдержит свое слово. По ее указанию свет лампы был мной уменьшен до степени, когда я мог различать строчки книги, но не буквы. В десять часов на меня вдруг повеяло холодным воздухом, как будто из открытого окна, и в двух шагах, у занавесок кровати, я увидал неясные очертания женщины, которые делались все живее и реальнее… Мадам Ламберт была передо мной. Она знаком подозвала меня к себе.

Я подошел. Это не было астральное явление, нет, — то была живая женщина.

— Попробуйте мои пульс, послушайте биение моего сердца; уверены ли вы, что я вполне нормальна? Я хочу знать это наверное! — сказала она мне.

Я исполнил ее желание и убедился, что передо мной здоровая энергичная натура. Я объявил ей это.

В этот момент Мария шевельнулась.

— Надо, чтобы она спала. Я не хочу, чтобы она видела меня. Кто знает, может быть, она чувствует меня? Я боюсь, что в поцелуе я потрачу слишком много нужной силы.

Она протянула над Марией свои руки, и та погрузилась в сон. Затем, говоря очень тихо, она дала мне флакон с эфиром и стальной ножик с острым концом.

— Приступим к делу, — сказала она. — Надеюсь на вас и на то, что вы не будете худо говорить о людях, знающих Магию.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее руку, но она высвободила ее и указала мне место подле ее дочери.

Я увидел, как мадам Ламберт вытянулась в кресле, на котором всегда сидела Мария; оно было в двух метрах от кровати. От лампы шел голубоватый свет; предметы были еле заметны. Но я хорошо видел черную фигуру матери, лежавшей в кресле с запрокинутой назад головой. Вокруг ее тела я заметил как бы беловатый туман, как бы легкое облачко, и в то же время в воздухе засверкали маленькие блестки вроде микроскопических комет красноватого цвета, с фиолетовым дымным хвостиком.

Я так устроен, что анализирую каждое явление, тем более происходящее с человеческим существом; поэтому я сидел так же спокойно, как у себя в лаборатории и, помня наставления мадам Ламберт, откупорил флакон с эфиром и набрызгал легкими каплями линию между матерью и дочерью. Затем, как было мне раньше указано, пальцем, обмоченным в эфир, я тихо прикоснулся к одеялу, покрывающему больную, в том месте месте, где находилось сердце. Облако, окружавшее мать, сгустилось и покрыло ее всю; только в том месте, где находилось ее сердце, потянулась тонкая блестящая струйка по линии, набрызганной эфиром, к кровати больной.

В этот момент Мария вскрикнула, как будто от укола и, выгнувшись всем телом, жадно подставила свое горло под эту блестящую воздушную струю. В облаке, окружавшем мать, сновали вверх и вниз блестящие искорки… Затем все успокоилось, и лишь эта воздушная струя, напоминая яркий солнечный луч, несла в себе густую массу атомов по направлению к больной точь-в-точь, как в акте перегонки крови.

Я встал, взял Марию за руку и нащупал пульс. Этот пульс, который утром едва ощущался, теперь был жизнен, полон силы и энергии. Больная, не могшая поднять головы, вдруг, без помощи рук, села на кровати…

Я взял данный мне нож и резанул блестящую воздушную струю… что-то горячее окутало мне руку… я бросил на пол нож, согласно уговору, и подбежал к мадам Ламберт, недвижной, страшно побледневшей, дунув ей в лицо.

Ее глаза открылись.

— Лампу, лампу! — крикнула она.

Я прибавил огня. Мадам Ламберт была уже за моим плечом и любовалась на снова глубоко спящую дочь.

— Она проспит до утра: она опьянела от данной ей жизни…

Я почувствовал, как мать облокотилась на меня и обернулся: она была бледна, как смерть, обессилена, но ее глаза были полны восторга от избытка материнской любви.

— «Магичка» показала свое чудо, — прошептала она. — Я вся ей разом отдалась… Доверяю ее вам, любите, сделайте ее счастливой.

— Поцелуйте ее, — предложил я.

— Нет, нет, это эгоистично… Я не хочу ничего брать от нее обратно.

— Но вы страдаете, вам надо оживиться…

— Я, я… Да разве вы не поняли? Теперь мне жизни не хватит!..

Сделав мне несколько указаний о пользовании дочери, она попросила меня отвернуться и пошла к занавескам кровати, в которые, судя по шелесту, завернулась… Я поглядел в ту сторону, но в комнате ее уже не было!!

Что вам сказать еще? Мария быстро встала на ноги. Отец, видя ее цветущей, здоровой, почувствовал к ней отвращение. Здоровая жизненная атмосфера, клокотавшая теперь около дочери, была ненавистна его злому болезненному уму: рожденные в ядовитой атмосфере и привыкшие к ней задыхаются на чистом воздухе! Он возненавидел дочь так же, как мать, за ее живой, бойкий, насмешливый ум, не щадящий злого глупца. Под предлогом лечения я уговорил его отправить Марию на юг с одной из моих старых подруг, и он поспешно согласился. Она уехала в Ниццу. Через полгода она стала сиротой.

На другое утро после чудесной передачи жизни я нашел на своем бюро записку и узнал слабеющую руку мадам Ламберт. Вот что там было сказано: «Мать исполнила свой долг… и теперь умирает…»

Остаток моей жизни я играл роль дедушки… Из дочери «Магички» я сделал счастливую супругу и преданную мать.