Вампиры пустыни

А. Xайат Веррил ВАМПИРЫ ПУСТЫНИ

Приняв предложение Международной нефтяной компании занять должность полевого палеонтолога на нефтяном месторождении в Перу, у Талары, я и не подозревал, какие поразительные впечатления и удивительные приключения меня ожидают!

Как правило, жизнь палеонтолога не назовешь волнующей или авантюрной. Собственно говоря, едва ли существует другая область науки, столь мало связанная с приключениями, опасностями или захватывающими переживаниями. Окаменелости, конечно, представляют большой интерес для опытного ученого, но что в них может быть опасного? Они не избегают людей, не прячутся от них. Помимо заурядных и вполне ожидаемых трудностей лагерной жизни и полевой работы, охота за окаменелостями — вероятно, самая безопасная и невинная из профессий. А поскольку мне предстояло изучать мельчайшие и наиболее распространенные окаменелости — а именно диатомеи и фораминиферы (наличие определенных видов этих крошечных окаменевших организмов напрямую связано с залежами нефти) — и поскольку мой охотничий участок находился в пустыне, где не водятся ни дикие животные, ни дикари, в непосредственной близости от вечно деятельных нефтеочистительных заводов, скважин, насосных установок и хорошо обустроенной «базы» или городка, мне и в голову не могла прийти мысль о чем-либо необычном, волнующем или опасном. Предположи кто-нибудь такое, и я бы поднял его на смех. Но судьба бывает такой странной и причудливой в своих проявлениях, что через несколько месяцев после прибытия в Талару я пережил самые диковинные и даже непредставимые события, с какими когда-либо сталкивался человек. Не будь эти факты ныне хорошо известны и изложены в кратких сообщениях газет, я и не осмелился бы, вероятно, о них писать из боязни, что меня примут за сочинителя-фантазера, выдающего выдумки за действительность. Но я считаю, что подобные события могут повториться — точнее, вероятней всего повторятся — где-либо еще, не обязательно в Перу, что грозит гибелью многим людям и даже целым селениям и городам; поэтому я убежден, что публика должна быть ознакомлена со всеми деталями и подробностями случившегося и быть подготовлена к тому, что нечто подобное может произойти вновь.

Но прежде, чем приступить к рассказу, мне хотелось бы сказать, что похвалы, которыми осыпали меня в связи с решением «неразрешимой» и ужасной загадки и спасением жизни сотен, если не тысяч, мужчин и женщин, незаслуженны. Любой человек, обладающий научной подготовкой, некоторыми познаниями в зоологии и интересом к необычным формам животной и растительной жизни, мог бы сделать гораздо больше. Все получилось совершенно случайно: я оказался на месте, вовремя проявил научное любопытство и всегда глубоко интересовался тропической ботаникой. До тех пор ни мне, ни кому-либо другому это не казалось сколько-нибудь важным. Во-первых, я никогда не бывал в тропиках, а во-вторых, моей областью являлась палеонтология, и мои исследования ограничивались палеонтологией беспозвоночных. Но я невольно чувствую, что мой любительский интерес к растительной жизни был пробужден Всевышним с единственной целью столь удачного его применения на практике.

Должен упомянуть еще об одном обстоятельстве, так как оно тесно связано со случившимся и позволило мне сделать необходимые выводы и понять то, что иначе осталось бы для меня загадочным. Проходя аспирантуру в Йельском университете, я весьма заинтересовался глубоководными исследованиями Рыболовной комиссии США под руководством профессора Веррилла[15], который был моим научным наставником.

В основном это было связано с тем, что океанское дно выложено главным образом фораминиферным илом, то есть скоплением миллиардов скелетиков фораминифер; в океанских глубинах обнаруживаются многочисленные живые виды, близко напоминающие ископаемые. На борту «Альбатроса», в совместной работе и беседах с профессором и его ассистентами, я вскоре осознал, что одна область науки — вернее, одна ветвь любой области науки — тесно сплетается с другой. Полноценное исследование диатомей потребовало серьезного изучения других, высших форм морской жизни. Таковы, к примеру, асцидии или морские огурцы; кораллы и актинии, губки и такие формы, как гидроидные полипы, мшанки и медузы. Если бы я не сумел овладеть достаточно широкими и точными познаниями относительно образа жизни и привычек этих безобидных и интересных морских созданий, я никогда не разобрался бы в кошмарных событиях в Таларе.

Талара, как я уже вкратце упомянул, располагается в голой, безводной, лишенной деревьев полосе прибрежных пустынь Южной Америки, что тянутся от Гуаякиля в Перу на юг до центрального Чили. Но пустыню эту не следует считать плоской или ровной. Для нее характерны песчаные холмы, переходящие в такие же голые и безжизненные каменистые возвышенности. По мере приближения и слияния с Андами они становятся выше и многочисленнее. Песок самой пустыни — не более чем скопление продуктов выветривания этих холмов, разложившихся и сметенных вниз в течение бесчисленных веков. Изначально, по крайней мере в каком-то далеком периоде геологической истории, вся местность находилась под водами моря, чем и объясняется наличие морских ископаемых организмов. Международная нефтяная компания наняла меня для изучения этих останков, пребывавших миллионы лет назад под волнами Тихого океана — ибо, как ни странно, некоторые из крупнейших мировых месторождений нефти обнаруживаются именно в этих пустынях Перу.

На протяжении долгих веков здесь не выпадали никакие дожди; на самом деле, пустыней эта местность является лишь по причине отсутствия осадков — песок богат нитратами, фосфатами и поташем, почва плодородна и при поливе или орошении могла бы дать большой урожай сельскохозяйственных культур. Возможно, читатели подумают, что этот затянувшийся трактат о перуанской пустыне не имеет ничего общего с моим рассказом, но позвольте заверить, что это самая важная его часть, и я прошу тех, кто намерен ознакомиться с историей невероятных событий в Таларе, прочитать ее очень внимательно. В противном случае будет практически невозможно предложить разумно обоснованное освещение событий и их причин и показать, что они не были ни чудесными, ни сверхъестественными и вовсе не выходили за пределы существующих в природе причинно-следственных связей.

Мне также придется еще немного испытать терпение читателей и коротко очертить причины, по каким данный берег остается пустынным и безводным. Течение Гумбольдта, направляющееся от Атлантики к северу, снижает нормальную температуру тропических побережий экваториального и субэкваториального регионов западного побережья Южной Америки и в то же время действует как конденсатор насыщенного влагой воздуха, который иначе достиг бы побережья. К этому следует прибавить тот факт, что теплый и влажный воздух обширных амазонских джунглей конденсируется холодными высотами Анд и его влага, таким образом, осаждается как дождь или снег, прежде чем он пройдет на запад над Андами.

Однако в Таларе течение Гумбольдта фактически не омывает береговую линию. Небольшое теплое течение, известное как «Ниньо» (дитя), движется от Панамского залива к югу, прокладывая себе путь между течением Гумбольдта и берегом. Относительные размеры и объем этих двух течений существенно различаются в зависимости от силы и направления господствующих ветров, а также по другим причинам — вполне возможно, из-за сейсмических возмущений морского дна. С давних времен, как показали мои исследования окаменелостей и наблюдения более выдающихся ученых, эти течения видоизменялись. Часто подобные изменения были небольшими и временными, но в других случаях — длительными и очень заметными. Необходимо учитывать, что даже несущественные изменения в обоих течениях оказывают определенное воздействие на климат прибрежных перуанских земель. Температура ощутимо меняется, появляются туманы, выпадают даже небольшие дожди, и вот бесплодная пустыня и голые склоны холмов с удивительной внезапностью покрываются растительностью. Обычно это продолжается всего несколько дней или недель, но в минувшие века такие перемены в течениях, климате и, соответственно, растительной и животной жизни — как доказывают ископаемые останки — продолжались, очевидно, целые годы.

Собственно, одним из первых и самых интересных моих открытий было то, что почва пустыни — на глубине двадцати пяти футов или более — во многих местах слагалась из чередующихся слоев песка; некоторые из них были лишены примесей, другие же содержали значительное количество семян растений. Следовательно, с самых отдаленных времен здесь сменяли друг друга периоды сухости и влажности. Пропорциональное количество слоев и их относительная глубина варьировались, но имелось множество доказательств того, что с древнейших времен в пустыне регулярно чередовались определенные периоды дождей и отсутствия таковых в сочетании с изобилием или отсутствием растительности. В нижних слоях семена были окаменевшими, но верхние, сравнительно недавние, были покрыты таким тонким слоем песка, что сильный дождь несомненно позволил бы им прорасти. Это было убедительно продемонстрировано в сезон 1924-25 гг., когда после относительно короткого периода дождей холмы и пустыни вокруг и на юг от Тал ары (до самой Антофагасты в Чили) покрылись своеобразными пышными джунглями, доходившими человеку до пояса. Более того, почти все появившиеся тогда растения показались местным жителям странными и полностью отличались от любых других, произрастающих в Южной Америке. Изучая найденные семена, я обнаружил, что все они, за редкими исключениями, относились к абсолютно новым для меня видам, родам и даже семействам.

Именно это открытие вновь пробудило во мне позабытый интерес к тропической растительной жизни, и я собирался было прорастить некоторые из самых необычных семян, когда природа спасла меня от неприятностей. Сильное землетрясение ударило по всему западному побережью Южной Америки, причинив огромный ущерб на юге Чили и подняв остров Хуана Фернандеса на несколько сотен футов, а морское дно между этим островом и береговой линией — по крайней мере на двести футов выше прежнего уровня. В результате течение Гумбольдта преимущественно отклонилось к западу, в сторону Тихого океана, теплое течение Ниньо увеличилось в размерах и объеме и вдоль берегов Перу и Чили сразу же начали выпадать сильные дожди. Многим населенным пунктам был причинен непоправимый ущерб. Имения, поля, деревни и даже крупные города были снесены с лица земли бурными потоками воды, стекавшими с гор по древним высохшим руслам. Здания из высушенных на солнце саманных кирпичей, хорошо приспособленные к безводному климату, буквально растаяли и превратились в жидкую глину, и через несколько недель такие города, как Пьюра, Трухильо и другие перестали существовать.

В Чили нитратные пласты были полностью уничтожены, многие крупные и процветающие города и селения стали непригодными для жизни, и даже Лима, столица Перу, выстроенная в основном из адоба, понесла убытки на общую сумму в миллионы долларов. К счастью, более современные здания и особняки столицы были бетонными; бедствие их не затронуло, и по той же причине мало пострадала и Талара. Лачуги местных жителей и старые церкви и правительственные здания рухнули и рассыпались в пыль, но большинство зданий в порту, а также лагеря нефтяников, Негритос и Лобитос, построенные из дерева, бетона или гофрированного железа, вообще не пострадали. Проливные дожди также не нанесли ощутимого ущерба нефтяной промышленности.

Смытый потоками песок заставил некоторые вышки опрокинуться, немало было поломок на трубопроводах и прочих небольших повреждений, но в целом дожди оказались для округи скорее благословением, чем проклятием. Погода, хотя и более теплая, стала менее гнетущей; голая пустыня и холмы почти мгновенно покрылись нежной зеленью, а долины, заполненные водой, превратились в рай для диких гусей и уток, чьи стаи манили сотрудников компании в охотничьи экспедиции.

Дожди и затопление некоторых излюбленных участков стали серьезной — хотя, как я надеялся, только временной — преградой и в моих палеонтологических исследованиях. У меня появилось много свободного времени, и я с большим интересом изучал растения, выросшие из найденных мною семян. Кроме того, будучи заядлым спортсменом, я часто охотился как на берегах прудов, о которых я упоминал выше, так и в новоявленных джунглях. В течение двух недель они поднялись мне по пояс и стали почти непроходимыми. К своему удивлению и восторгу, я обнаружил, что за очень немногими исключениями они состояли из растений, до тех пор известных только в ископаемом состоянии. Попадалось много видов древовидных папоротников, хвощей, гигантских плаунов и необычных бобовых растений, которые — насколько я мог судить — были предками хорошо известных нам бобов, гороха и так далее. Сначала я был очень удивлен, обнаружив такое изобилие этих якобы вымерших и ископаемых видов, но краткое исследование и некоторые логические рассуждения вскоре привели меня к заключению, что подобное положение дел было совершенно нормальным и легко объяснимым. С самых отдаленных геологических эпох в этих местах, как я уже говорил, чередовались периоды влажные и засушливые периоды. Поэтому растения, которые в течение нескольких лет или столетий произрастали в округе, не успевали измениться или эволюционировать в высшие формы до наступления периодов засухи. Таким образом, самые ранние типы растительной жизни, существовавшие в этом районе, смогли сохраниться со времен далеких геологических эпох, не претерпев значительных изменений.

Вероятно, такие условия не могли бы повториться ни в каком другом месте на земле. Я решил воспользоваться уникальной возможностью и написать монографию на эту тему; я собирался описать образ жизни и внешний вид растений, приложить точные фотографии и сохранить образцы на благо науки.

Тогда-то я и наткнулся на небольшую поросль самых необычных кустарников. Я называю их «кустарниками», хотя они не были кустарниками в настоящем смысле этого слова. Скорее, они походили на мягкие ветвистые клубни, на гигантские, тонкие и искривленные бататы, растущие над землей. Стебли мясистые, но волокнистые и очень жесткие. Листьев не было, а рост, как и ветвление, обеспечивали суставы или сочленения: один жесткий, оливкового цвета отросток выпячивался из другого и увеличивался в размерах и длине, пока на нем также не начинали появляться дополнительные отростки. Когда я впервые обнаружил их, растения были довольно маленькими — самое крупное едва достигало фута в высоту — но росли они с поистине поразительной быстротой. Через несколько дней они поднялись мне выше пояса, и все мои исследовательские интересы сосредоточились на них. Похожих я не нашел, хотя условия и их естественное окружение, казалось, ничем ни отличались от других мест. Но, рассуждал я, это не удивительно: те же условия, что сохранили жизнь давно вымершим видам, одновременно способствовали локализации каждого из них.

Чем больше я изучал странные растения, тем больше они озадачивали меня. Во многих отношениях они не поддавались классификации, и их невозможно было разместить среди различных ботанических родов, семейств или классов. Я подготовил срезы и изучил их под микроскопом. Я перепробовал все способы идентификации — но все было тщетно. Как ни странно, они имели много общего с водорослями или морскими растениями, и особенно с такими головоломками естественной истории, как мшанки и гидроидные полипы, которые, похоже, образуют связующие звенья между животным и растительным царствами. Но доводилось ли кому-нибудь слышать о растущих на суше мшанках и полипах? Тем не менее, думал я, в отдаленные периоды существования Земли, возможно, были и такие; существуют же наземные водоросли и морские арахниды или пауки. Так почему бы не наземные мшанки и гидроиды?

Это была увлекательная мысль, но до тех пор, пока мои странные растения не сочли бы нужным зацвести или произвести семена, я никак не мог определить, чем именно они являлись. Любой, по крайней мере любой ученый, поймет, какой восторг я испытал, когда обнаружил, что растения набухли и, похоже, собирались зацвести. К этому времени они достигли шести футов в высоту; главные стебли были толщиной с человеческое туловище. Но примечательней всего были будущие цветы: цветочные почки — если это были почки — прорывались сквозь наружный покров или кожицу в местах сочленения ветвей, а сами сочленения, как я заметил, отчетливо утолщились и увеличились в размерах.

Самым удачным было бы сравнение с цветением кактусов. Почки быстро увеличивались, и цветы обещали стать еще более любопытными и странными, чем стебли, а также, осмелюсь сказать, прекрасными.

Я подмечал признаки длинных и нежных, ярко окрашенных лепестков, и было очевидно, что цветы достигнут действительно гигантских размеров. Но мои ожидания были далеки от реальности. Однажды утром, посетив поляну кустарников, я увидел, что одна из почек приоткрылась. Я никогда не видел ничего подобного и даже похожего. Цветок никоим образом не развился до конца; по его внешнему виду я заключил, что растение цветет только ночью, и для того, чтобы увидеть цветок во всей красе, мне нужно было посетить это место после наступления темноты. Почка, однако, была в достаточной степени открыта, что позволяло мне составить некоторое представление о цветке. Я рассматривал его с крайним любопытством. Он казался полупрозрачным и очень мясистым, я бы даже сказал, студенистым, и был покрыт блестящим, влажным и, по-видимому, липким веществом. У стебля или основания, так как настоящего стебля у него не было, цветок был ярко-фиолетовым и напоминал по форме луковицу. За этой фиолетовой областью следовала граница или бахрома чисто белой перепончатой ткани, а дальше — бесчисленные длинные и многоцветные лепестки, как я их про себя назвал; они были сложены или свернуты вместе, подобно частично открывшимся лепесткам гигантской хризантемы.

Странный цветок имел почти четыре фута в длину и три фута в диаметре. Явственного запаха не было. Я испытывал сильное искушение прикоснуться к нему, но боялся повредить цветок и помешать его развитию. Как ни странно, несмотря на всю красоту форм, яркость красок и студенистую прозрачность, в нем было нечто отталкивающее. Возможно, виной тому был его причудливый вид: я давно заметил, что человеческий разум естественным образом отвергает или по меньшей мере с подозрением относится к любым необычным или странным формам известных природных объектов. Даже человеческие уродцы оказывают на большинство людей подобное воздействие; а цветок и все растение были достаточно необычными и странными, чтобы вызвать к себе смутную неприязнь и недоверие даже в моем научном уме.

И все-таки я решил навестить свои кустарники ночью и предался охоте. Возвратился я к завтраку — с ягдташем, набитым отличными утками и бекасами. В последние дни дожди прекратились, однако новые потоки по-прежнему орошали бывшие пустыни, и влажная земля могла еще некоторое время поддерживать растительность. Я упоминаю об этом, поскольку прекращение дождей имело самое непосредственное отношение к последующим событиям.

Когда я завтракал, позвонили из Лобитоса: меня просили приехать как можно скорее. Производилась разведка нового участка, и от меня требовалось провести микроскопическое исследование образцов из пробных скважин. Я был весьма разочарован, так как рассчитывал стать свидетелем полного цветения моих странных растений. Утешала мысль, что цветов будет еще много, а мое отсутствие не затянется. Я упаковал свое полевое снаряжение, заказал машину и отправился в Лобитос. Работа, как оказалось, заняла гораздо больше времени, чем можно было ожидать, и я гадал, успею ли вернуться до того, как все чудесные цветы распустятся и увянут. Я и представить не мог, какая скорая и примечательная встреча с загадочными и удивительными цветами странных растений ждет меня в будущем!

На второй день моего пребывания в Лобитосе до нас дошли известия о убийствах в Негритосе. Перед бараками были найдены мертвыми два рабочих-индейца или, точнее, чо- ло. По-видимому, они были задушены удавками или руками, но не было обнаружено ни малейшего намека на личность убийцы или явный мотив преступления. Оба работника были, как и все перуанские чоло[16], людьми тихими, мирными, трудолюбивыми и совершенно безобидными. Их товарищи заявили, что накануне вечером или ночью погибшие не ввязывались в драки, споры или ссоры; никто не слышал каких- либо громких или гневных слов, и, поскольку в карманах убитых была найдена недельная плата, ограбление как возможный мотив преступления исключалось.

Трагедия потрясла весь Негритос. На протяжении многих лет лагерь был образцом правопорядка. За десять лет здесь не было совершено ни одного убийства или грабежа, ни единой кражи со взломом или иного серьезного преступления; аресты ограничивались случаями пьянства, азартных игр, мелких краж среди туземцев и тому подобным. Негритос и Лобитос считались «сухими» лагерями, и даже пьянство было крайне редким явлением. Поэтому два убийства, произошедшие в одну ночь и без какой-либо очевидной причины, произвели немалую сенсацию. Более того, почти никто не сомневался, что преступления были совершены каким-то пришлым чужаком.

Перуанский индеец или чоло — личность не особо храбрая или отчаянная. Он не выносит кровопролития или насилия в любой форме, и ни я, ни кто-либо из чиновников не могли себе представить добропорядочного чоло, который намеренно напал бы на двух мужчин и успешно их задушил. И почему, спрашивается, ни один из двоих даже не закричал? Такое быстрое убийство казалось немыслимым. Почему второй рабочий спокойно ждал, пока убивали его товарища? Короче говоря, чем больше мы все это обсуждали, тем более загадочным казалось дело.

— По моему мнению, — заявил Стерджис, главный инженер, имевший огромный опыт общения с местными жителями, — это работа чилийца или колумбийца. Вероятно, двое убитых чоло раньше работали вместе с чилийцами или колумбийцами и поцапались с ними. Может, из-за женщины или слишком много выиграли в карты. Затем этот парень является сюда, узнает тех двоих и сводит с ними счеты. Мне только непонятно, почему их не зарезали — чилийцы предпочитают именно этот метод. И почему не ограбили? Подобный преступник вряд ли откажется от шанса прикарманить несколько долларов.

— Хм… Скорее всего, у убийцы не было времени, — предположил Хеншоу. — Возможно, он испугался. Но как, черт возьми, один человек мог задушить двоих?

— Может быть, их и не задушили, — вставил я. — Готов поспорить, что никто не осматривал тела на предмет удара по голове. Понимаете, прирезать человека — не всегда самый безопасный и тихий способ убрать его с дороги. Жертва может закричать. А бесшумно зарезать двух чоло было бы так же трудно, как задушить. На мой взгляд, их сперва сбили с ног, а потом, в бесчувственном состоянии, придушили удавкой. Больше напоминает работу человека с Востока или из Ост-Индии, не так ли? Как насчет всех этих китайцев и японцев в Таларе? Бьюсь об заклад, это один из них.

— Может быть, вы и правы, — согласился Стерджис. — Я не думал об индусах или китайцах. Но так или иначе, Стивенс их найдет, кем бы они ни были. Он служил начальником полиции в Маниле и промаху не даст, пусть этот треклятый лагерь и стал таким законопослушным, что Стивенс обленился и ожирел.

В эту минуту зазвонил телефон. Хеншоу поднял трубку и повернулся ко мне.

— Ты нужен в Негритосе, Барри, — сказал он. — Стивенс хочет, чтобы ты помог ему в деле об убийстве. Ему нужен человек, умеющий обращаться с микроскопом, и еще он спрашивает, не врач ли ты. Доктор Сэмюэлс в отпуске, а молодой Роджерс отказывается проводить вскрытие, если рядом не будет компетентного биолога, врача, анатома или еще какого-нибудь ученого.

Конечно, я был удивлен. С другой стороны, удивляться было нечему: я был единственным доступным микроскопистом в округе и в свое время прошел курс анатомии, так как подумывал стать хирургом. Мне было ничуть не жаль покидать Лобитос: место было в лучшем случае неприятное, и вдобавок я торопился к своим странным цветам. Но сразу уехать я не мог, необходимо было прежде завершить работу, ради которой меня вызвали. Я подошел к телефону и сообщил Стивенсу, что выеду в Негритос ранним утром. Вспыльчивый старик выругался и начал спорить, но я сказал, что в мои обязанности входят палеонтологические исследования, а не полицейское следствие, и что отвечаю я только перед нью-йоркским офисом. На самом деле, я немного разозлился и в заключение добавил, что соглашусь участвовать исключительно в качестве личного одолжения и из любопытства, и то если меня вежливо попросят, а не будут приказывать, в противном же случае и вовсе пальцем не пошевелю. Он сразу сбавил тон, начал извиняться, попросил меня поторопиться и повесил трубку.

Бедный старый майор Стивенс! Я никогда больше не услышал его голос, не увидел, как его красное лицо апоплексически багровеет и как он в ярости брызгает слюной, гневается и ругается. Следующие сутки принесли и мне, и всем остальным небывалое потрясение.

Меня пробудил от глубокого сна настойчивый звонок телефона. Подняв трубку, я услышал взволнованный, встревоженный голос.

— Ради всего святого, возвращайся! — кричал мой собеседник. — Говорит Меривейл. Это ужасно… прошлой ночью убиты еще три человека… и две женщины в Таларе… мы кинулись за майором Стивенсом… и нашли его мертвым… Он был задушен, как и другие. Нужно собрать всех белых… Где- то здесь бродит дьявол. Пора найти его и покончить со всем этим. И, Барри, захвати с собой Хеншоу.

Известие ошеломило меня. Что происходит? Семь, нет, восемь убийств в течение двух дней — и среди жертв майор Стивенс. Это казалось невероятным. Каков мотив? Кто этот убийца? Как он мог безнаказанно совершить новые преступления — ведь после первых двух смертей лагеря наверняка патрулировались и охранялись? Конечно, причина убийства майора Стивенса была очевидна. Убийца боялся майора и решил убрать его с дороги. Но ведь все остальные — чоло? Лишь предположение, что убийства были делом рук маньяка, могло бы это объяснить. Хеншоу и Стерджис были потрясены и охвачены ужасом не меньше меня; оба полагали, что убийства совершил какой-нибудь спятивший туземец или, по мнению Стерджиса, обезумевший выходец с Востока. Не теряя времени, мы помчались в Негритос — но, выведав подробности новых преступлений, не знали, что и думать.

За главного в Негритосе был Меривейл. Этот молодой парень, достаточно знающий и умелый руководитель, был так подавлен и огорчен смертью майора, что места себе не находил и не смог даже толком рассказать о случившемся. Макговерн, старший бурильщик, сумел дать куда более вразумительный отчет. В свое время он повидал виды и какое-то время служил в Нью-Йорке полицейским, причем отвечал за один из наиболее опасных участков Манхеттена в нижнем Ист-Сайде.

Майор Стивенс, зная о его полицейском опыте и умении укрощать самых буйных старателей, привел его к присяге в качестве заместителя и назначил ответственным за охрану лагеря. Он был огромным, крепким парнем, рыжеволосым и веснушчатым, и был лично знаком с каждым мужчиной, женщиной и ребенком в округе. Он знал двух чоло, убитых в первую ночь, и заверил меня, как ранее майора, что оба были самыми трудолюбивыми и законопослушными из рабочих.

— Ну да, Пабло и Гонсалес были ребята честные, работящие, — заявил он. — Проработали здесь без малого тридцать две недели. Не пили, не резались в карты, тихие, как ягнята. У какого дьявола, спрашивается, была причина убивать этих двух парней? Их даже не ограбили. Нет, сэр, тут не ограбление и не ссора, ничего такого. Мотив какой-то невиданный, как вы бы сказали, и ежели вы меня спросите, я отвечу, что убийцу не поймать, не уразумев тот мотив. Кто виноват, вы спрашиваете? Богом клянусь, откуда мне знать? И эти, прошлой ночью. Да, сэр, в лагере было светло, как днем, и мы патрулировали всем отрядом. Четырнадцать нас было, шныряли повсюду, а сам я с тремя ребятами стоял на страже у бараков чоло. И ни тебе звука, ни шума драки, ни крика — ничего. И вдруг на рассвете слышим крик из первого барака, и еще кто-то кричит в пятом, и ко мне подбегают женщины и мальчишки, хотят узнать, что случилось. Идем туда и видим всех троих — мертвее мертвого, будто высохшие скважины, и ни на одном ни ранки, только красные пятна на шее. Нет, черт побери, ошибся я маленько. У одного были отметины на груди, а у другого на лице, как будто в них выстрелили зарядом соли, ежели вы понимаете, что я имею в виду. Значит, иду я доложить майору — Господь упокой его душу — и нахожу его удавленным тем же манером. Это вот прямо неестественно, сэр. Аж жуть пробирает. Поджилки трясутся, честно признаюсь, сэр.

— Что вы можете сказать о женщинах, убитых в Таларе? — спросил я.

Но у Макговерна не было точной информации о них. Как сообщалось, они были найдены мертвыми, несомненно убитыми, в пустыне неподалеку от городка; накануне, поздно вечером, они были живы и здоровы и направлялись домой (обе жили в домах на склоне холма за кладбищем). Видели их около одиннадцати; следовательно, убийство произошло между этим часом и рассветом.

— Будь я проклят, если понимаю, как убийца мог одновременно расправиться с тремя чоло и майором здесь и еще двумя женщинами в Таларе! — воскликнул Хеншоу. — Макговерн и его люди не видели ни души ни на улице, ни на дороге, никакие машины не проезжали, и убийца уж точно не прилетел на самолете. И все в один голос клянутся, что эти трое из первого и пятого бараков в полночь были еще живы. А майор в два часа ночи был в полном порядке.

— Я не считаю эту сторону дела такой примечательной, как другие факты, — отозвался я. — До Талары можно дойти за пару часов. Но зачем этому дьяволу убивать четырех мужчин здесь и двух женщин там? Как ему удалось это сделать, не будучи замеченным или услышанным Макговерном или его людьми, и почему никто из жертв, из этих восьми человек, не закричал? Как ему удалось их убить? Говорю тебе, Хеншоу, здесь таится что-то, о чем мы еще не думали. Я считаю, что жертвы были убиты каким-то способом, о котором мы даже не подозреваем, а удушение — просто блеф, видимость. Речь идет о каком-то ужасном яде или чем- то вроде этого; возможно, его применили за много часов до того, как жертвы скончались.

— Ты же предполагал, что их оглушили ударом по голове? — спросил Хеншоу.

— Это не исключалось, но гибель майора спутала все карты. Вряд ли кто-то смог бы тайком к нему подобраться.

— Напротив, сделать это было бы достаточно легко, — возразил Хеншоу. — Он сидел у открытой двери и, скорее всего, заснул. Будь я на твоем месте, я провел бы вскрытие и посмотрел, не обнаружатся ли следы яда или травм. Но я тебе не завидую — с такой работой…

— Она не моя, — сказал я. — И поосторожней, не то призову тебя на помощь. Нам всем придется поучаствовать. Я сделаю, что смогу. Меривейл хочет, чтобы я принял бразды правления. Как жаль, что старый доктор Сэмюэлс в отъезде! Молодой Роджерс — неплохой врач, он достаточно хорош для рутинной или больничной работы, но никогда в жизни не проводил вскрытия. Сам я очень мало знаю о таких вещах. Тем не менее, я полагаю, что Роджерс сможет установить наличие травм или яда. Я просто собираюсь присутствовать и провести микроскопические исследования содержимого желудка и крови.

Но результаты вскрытия оставили нас в прежнем неведении — точнее, еще более озадаченными. Судя по всему, чоло пали жертвами злокачественной анемии или до смерти истекли кровью, но на их телах не было найдено ран, которые могли бы привести к значительной кровопотере. Следы на лицах и груди, упомянутые Макговерном, оказались проколами и едва углублялись в кожу; на одежде рабочих не было каких-либо больших пятен крови. В двух случаях имели место серьезные ушибы головы, но они могли быть вызваны падением и ударом о камни. У третьего человека, однако, обнаружился небольшой прокол в яремной вене и повреждение левого глаза: выглядело это так, словно что- то пронзило глазное яблоко и вся жидкость вытекла. Но и на его одежде не было пятен крови. Тело майора мы не вскрывали; внешний осмотр не выявил никаких следов, которые могли бы объяснить причину смерти, кроме красной полосы на горле, присутствовавшей у всех погибших. В отличие от чоло, тело майора, как нам показалось, не было обескровлено. Мы связались по телефону с врачом из Талары; тот сообщил, что не нашел на телах убитых женщин никаких следов насилия, за исключением многочисленных мелких ранок на груди и спине. Такие следы мог бы оставить выстрел из дробовика, сделанный с большого расстояния — но в ранках не обнаружилось дроби. Мое микроскопическое исследование содержимого желудка, тканей и крови не выявило наличия известных ядов, а химические тесты Роджерса не дали реакции на токсины.

Все это, понятно, отняло немало времени, и лишь ближе к вечеру мы освободились от неприятных обязанностей. Что же до обычной работы, то она полностью прекратилась. Никто и не думал выходить на смену. Руководители и начальники участков были слишком поглощены мыслями о череде таинственных трагедий, а чоло радостно и невозмутимо предавались безделью. Могло показаться, что они оставались равнодушными к загадочной и сверхъестественной гибели своих товарищей. Прочее население лагерей было вне себя от волнения и нервного напряжения. Женщины были до дрожи напуганы, детей не выпускали на улицу, и даже средь бела дня все вели себя так, словно ожидали, что в любой момент их настигнет чья-то невидимая рука.

Суеверный ужас не обошел и мужчин. Сам факт убийства, будь жертв и втрое больше, ничуть не обеспокоил бы крутых парней, составлявших костяк белой рабочей силы. Многие из них вели варварскую жизнь. Они побывали во многих шахтерских лагерях, где человеческая жизнь ценилась дешево, а убийства были повседневным делом — и почти все прошли через мировую войну. Десяток убитых туземцев или белых — убитых во время бунта или забастовки, в ссоре или пьяной драке — не заставил бы их и глазом моргнуть. Но восемь таинственных смертей, необъяснимая причина убийств и отсутствие каких-либо ключей к разгадке наполнили сердца этих жестких, закаленных в испытаниях ветеранов страхом перед потусторонним. И в самом деле, не один открыто высказывался в том смысле, что несчастных убил не человек, что в их трагической смерти повинен какой-то древний дьявол инков или же злой дух, и что лучше всего будет убраться из лагеря и держаться от него подальше.

Образованная часть лагерного населения, конечно, только посмеивалась над этими объяснениями. Для нас дело обстояло просто: были совершены убийства, и до сих пор убийца ускользал от нас. Но мы были уверены, что он непременно будет пойман, если осмелится повторить содеянное. Мы окружили лагерь надежным кольцом охранников, часовых и полицейских. Если убийца появится, думали мы, он неизбежно окажется у нас в руках.

Оглядываясь назад, я понимаю, какими глупыми и наивными были наши планы. Прошлой ночью убийца совершил свои злодейские преступления, несмотря на яркое электрическое освещение и значительное количество охранников — и скрылся незамеченным. И все же мы считали, что сумеем задержать убийцу, который до сих пор проявлял такую дьявольскую изобретательность, ускользая от всех: достаточно только погрузить лагерь в темноту, получше спрятаться и приказать никому не выходить на улицу после одиннадцати вечера…

Ночь была темная и беззвездная. Немногочисленные горевшие фонари позволяли лишь заметить на улице движущуюся фигуру — если эта фигура появится.

В лагере дежурило полсотни человек; я также отправил дюжину людей за пределы лагеря для наблюдения за окружающей пустыней. Все были тщательно замаскированы: одни затаились в густой тени нефтяных вышек, другие прятались за штабелями труб, третьи за камнями или зданиями. В то время нам казалось, что никакое живое существо не сумеет приблизиться к лагерю или прокрасться по улице, не будучи замеченным вооруженными охранниками. Конечно, мы учитывали, что маньяк или злодей — кем бы он ни был — мог и не появиться, что он, возможно, насытил свою жажду крови или же, зная, что мы его ждем, будет держаться осмотрительно, пока волнение и бдительность не спадут. Не исключено, что он попросту исчезнет навсегда. Но мы рассудили, что убийца, должно быть, маньяк или наркоман и что в таком случае он будет продолжать свои нападения, вовсе не заботясь о том, что навлекает на себя катастрофу.

До полуночи все было тихо. Я несколько раз обходил посты: все были на дежурстве, все бодрствовали и никого, кроме патрулей, не видели. Прошел час или два, и вдруг — раскатившись в темноте чудовищным эхо — послышался безумный крик смертельного ужаса. Я весь похолодел и мгновенно бросился в ту сторону, откуда раздался крик. Позади я слышал топот ног полдюжины людей. Но мы не успели пробежать и пятидесяти ярдов, как на нас вылетел бегущий человек, который бешено несся в лагерь из пустыни. Это был Макговерн. Я никогда не видел выражения такого дикого ужаса и страха, как на лице великана-ирландца. Его глаза закатывались, губы дергались, изо рта текла слюна, зубы стучали, а все огромное мускулистое тело дрожало и тряслось, как тельце испуганного ребенка. Едва не упав в обморок, он вцепился в меня и принялся что-то бессвязно бормотать. С величайшим трудом мы заставили его говорить внятно — и он поведал нам невероятную историю, перемежая ее восклицаниями и часто крестясь.

Он сидел на штабеле досок в тени недавно возведенной вышки, примерно в ста футах от постройки, известной как седьмой барак. Макговерн настаивал на том, что бодрствовал, страха не испытывал и постоянно поглядывал во все стороны. Никто, твердо заявил он, не смог бы подобраться к нему незамеченным, и все же внезапно, без всякого звука или предупреждения, на голову ему набросили что-то мягкое, прохладное и влажное, и он чуть не задохнулся; мускулистая рука обхватила его шею, пальцы сжали горло, и он почувствовал, что слепнет, задыхается, гибнет. Безумно испуганный, прилагая всю свою громадную силу, он боролся, дрался, пытаясь оторвать от шеи железную руку и сбросить с себя удушающий покров (Макговерн сравнил его с мокрым одеялом). Какое-то время все его усилия казались тщетными. Он вертелся во все стороны, пытался дотянуться до противника, но все было напрасно. Затем, не то случайно, не то намеренно, он кинулся на землю, прямо в лужу густой сырой нефти. Душившая его рука мигом разжалась, сорвала с его головы мокрое одеяло, и Макговерн, вскочив и вопя во все горло, помчался к лагерю.

Едва дождавшись окончания его удивительного рассказа, мы поспешили к месту нападения. Но там мы никого не нашли. По правде сказать, мы усомнились бы в истории ирландца, решив, что он задремал и все это ему приснилось, не будь он весь перемазан нефтью. На земле, вокруг нефтяной лужи, были видны следы борьбы, а на шее Макговерна отчетливо выделялась красная полоса.

Час или полтора мы обыскивали пустыню, обшарили все возможные укрытия и собирались прекратить поиски, когда раздался крик Джексона. Мы бросились к нему. Он стоял, выпучив глаза, у груды ржавого металлолома и указывал на какую-то темную массу, лежащую в тени. Я зажег электрический фонарь и с невольным криком страха и изумления отскочил назад.

Там, вялый и безжизненный, все еще с винтовкой в руках, лежал труп Хендерсона, одного из патрульных.

— Матерь Божья! — вскричал Макговерн. Он по-прежнему дрожал и старался держаться рядом со мной. — Дьявол добрался до бедолаги. Господи, сэр, вы и теперь будете говорить, что в убийствах повинен человек?

Мы смотрели друг на друга и видели пустые, испуганные лица. Это было жутко, невероятно. Кем бы ни был убийца, он обладал почти сверхъестественными способностями. Безмолвно, незаметно, неслышно, неожиданно, он напал на Хендерсона и убил его прежде, чем бедняга успел издать хоть звук. Смерть, по-видимому, была мгновенной; иначе остались бы какие-то следы борьбы, Хендерсон выпустил бы из рук винтовку… Напрашивалось единственное объяснение: на Хендерсона, в отличие от Макговерна, напали во сне. Я был уверен, что Хендерсона убили еще до нападения на Макговерна — будь это не так, патрульного разбудили бы душераздирающие вопли громадного ирландца.

Но удивительные, необъяснимые события той ночи еще не закончились. Когда, неся тело Хендерсона, мы вернулись в лагерь, нас встретили Меривейл, Роджерс и двое патрульных. При первом взгляде на их лица я понял, что произошла новая трагедия.

— Боже мой, Барри! — воскликнул Роджерс. — Убит больничный сторож! Я нашел его минут через пять после нападения и — можешь считать меня сумасшедшим — мельком видел дьявола, который убил его. Я не лишился рассудка, я не пью, я не спал, но, клянусь жизнью, я видел, как над его телом поднялась какая-то неясная тень и исчезла — да, исчезла, растворилась в воздухе прямо перед моими глазами!

— Вздор! — отрезал я, пытаясь говорить спокойно: ужас Роджерса и Макговерна был несколько заразителен. — Если ты видел этого человека, то кто он? Как он выглядел?

— Человека? — крикнул Роджерс. — Это был не человек. Это было к-какое-то сущ… сущ… существо, при… призрак!

— Благословенная Мария, защити нас! — воскликнул Макговерн, истово крестясь и прижимаясь ко мне. Искоса он поглядывал на тени, словно ожидал, что там вот-вот материализуется чудовищный демон. — Говорил же я, что ребят убил не человек. И на меня напал не человек, рожденный от женщины, сэр.

Я принужденно рассмеялся.

— Тебе привиделось, Роджерс, — сказал я. — Ты вообразил, будто что-то видел. Никто из нас не верит в призраков и прочие сверхъестественные вещи.

— Ему не привиделось, — вмешался Меривейл. — Я прибежал на крик Роджерса и тоже это видел. В нападавшем не было ничего человеческого.

Я ахнул. Я не мог сомневаться — оба говорили правду. Сторож был убит; оба настаивали, что видели нечто, какой- то призрачный объект, который затем исчез. Что все это означает? Что за смертоносный призрак? Я не верил и по сей день не верю ни в призраков, ни в сверхъестественные явления, и всегда считал, что все можно объяснить естественными причинами. Оправившись от первого чувства слепого страха и нервной дрожи, вызванного этими невероятными рассказами, я стал рассматривать вопрос с точки зрения здравого смысла.

— Возможно, вы оба действительно что-то видели, — согласился я. — Но если и так, это был не призрак. Даже если бы все мы верили в призраков — а лично я не верю, и не думаю, что кто-либо из вас верит — никто и никогда не слыхал о призраке, способном причинить людям вред. Существо, совершившее эти преступления, обладает мышцами, плотью и кровью. Оно напало на Макговерна, и когда он справится со своим безумным суеверным ужасом, он сможет вам рассказать, что сражался не с каким-то призрачным, эфирным духом. Если ваш «призрак» исчез, то только потому, что выскользнул в темноте из поля зрения. Но, конечно, существует отдаленная — и очень отдаленная — вероятность, что это был не человек. Какая-нибудь невиданная хищная птица, хотя я и не верю в подобную теорию. Никакая птица и никакое животное не душит людей. Мне кажется, что это какой-то сошедший с ума выходец с Востока, возможно, член восточно-индийского клана тутов. Ткань, наброшенная на голову жертвы, а затем попытка удушения поразительно напоминают методы тугов. Я полагаю, что вы двое видели ткань, одеяло или пончо, которыми пользуется убийца. Скорее всего, он выходит на охоту обнаженным или почти обнаженным и потому остается практически невидимым в темноте. Но ткань, которую он использует, может быть светлой. Когда он сбежал после убийства сторожа, ткань на мгновение стала видна, прежде чем он ее скомкал. Это дало бы эффект, который ты описываешь, Роджерс. Ты находился в светлом месте, а затем очутился в темноте и не заметил убийцу, тем более что твои глаза были прикованы к ткани. Так или иначе, теперь нам известен метод этого парня. Ткань заглушает крики жертв — вот почему при нападениях не было слышно никаких криков. Потом он начинает душить.

— Замечательно! — саркастически воскликнул Меривейл. — Но это не объясняет проколы! И в чем состоит его замысел? Как он скрывается от патрулей?

— Я не думаю, что проколы, как ты их называешь, имеют какое-либо отношение к делу, — ответил я. — Откуда мы знаем, что их не было на телах этих людей еще до убийства? Многие чоло, как известно, страдают язвами и волдырями. А маньяки, что также известно, крайне умело обходят ловушки. Голый индус или китаец может проскользнуть в тени, пройти там, где ни одному белому не удастся пробраться незамеченным.

— Ну, надеюсь, ты прав, — сказал Роджерс. — Я верю в духов не больше, чем ты, Барри. Но признаюсь, я испытал настоящий ужас, когда увидел, как эта призрачная, облачная фигура взлетела над телом сторожа и исчезла. Хотелось бы думать, что волнения на сегодня закончились. На востоке уже начинает светлеть. Уже почти утро.

Ночные волнения, как выразился Роджерс, и впрямь закончились, но день принес в Негритос новые и самые невероятные известия. Из Лобитоса позвонил Стерджис, и я побледнел, услышав, что в его лагере были найдены убитыми — задушенными — двое людей. Едва он повесил трубку, как из Талары позвонил Колкорд и сообщил, что там были совершены четыре убийства. Час или два спустя наш радист поймал поразительное сообщение с борта лайнера «Санта Джулия»: утром на палубе нашли мертвыми трех человек, двух членов экипажа и пассажира, и все они, как оказалось, были задушены. И, словно этого было недостаточно, вести о похожем убийстве пришли из Пайты.

Мой мозг бился, как в лихорадке, чувства будто изменяли мне; остальные казались придавленными этими непредставимыми новостями. Как такое могло случиться? Как мог убийца в одну ночь расправиться с жертвами в Негритосе, Лобитосе и Таларе, в пятидесяти милях от Пайты? И если даже представить, что человек способен в одну ночь покрыть пешком такое расстояние, оставался еще один необъяснимый факт: он или оно, кто знает, напало на людей на борту парохода в двадцати милях от берега…

Хеншоу первым нарушил напряженную, полную страха тишину.

— Проклятье! — вскричал он. — Это просто невозможно. Я не суеверен и готов признать что угодно в пределах разумного. Но это уже слишком. Ни один человек не смог бы этого сделать. Либо мы имеем дело с бандой убийц, то есть с организованной шайкой, либо — поскольку я пока не собираюсь признавать теорию призрака или духа — здесь действует какая-то сила, явление природы, чума, если угодно, но никак не человек.

— Макговерн тебя заверит, что дрался не с чумой или какой-либо другой заразной болезнью, — напомнил я. — И, между прочим, Роджерс и Меривейл действительно что-то видели. Нельзя ли предположить, хоть это и весьма маловероятно, что виной всему какое-то неизвестное и странное существо — птица или гигантская летучая мышь, наподобие огромного вампира?

— Я начинаю думать, что всякое возможно, — заявил Хеншоу. — Кстати говоря, если так будет продолжаться, нам придется, похоже, закрывать лавочку. Вся моя команда в Лобитосе уволилась, а отсюда убралась половина чоло. Макговерн мне сказал, что сегодня после обеда отправляется в Лиму; бурильщики и монтажники готовы уйти, и все женщины в лагере, способные двигаться, собираются покинуть это проклятое место на первом же корабле.

Я кивнул.

— Да, я знаю. И я не могу их винить. Любое убийство — неприятное дело, но когда к нему, как у нас, примешиваются таинственные и сверхъестественные элементы, никто не захочет оставаться поблизости. И никто не знает, кто может стать следующей жертвой. Знаешь, одна вещь меня озадачивает. Почему погибло так мало белых? Бедный майор Стивенс — единственный белый человек, убитый до сих пор, а кроме него, нападению подвергся только Макговерн.

— Ты забыл тех троих на «Джулии», — напомнил Хеншоу. — Все они были белыми.

— И среди убитых — всего две женщины, — добавил Меривейл.

— Вряд ли это имеет большое значение, — заявил Роджерс. — Факт остается фактом: людей убивают каждую ночь. В первую ночь были убиты двое, прошлой ночью эти… — скажем, убийцы — совершили одиннадцать нападений, если считать Макговерна, который едва спасся. И если они будут продолжать в той же прогрессии, этой ночью мы получим двадцать пять смертей, завтра — пятьдесят или шестьдесят погибших и несколько сотен в субботу.

— Боже Мой! — воскликнул Хеншоу. — Я не думал об этом в таком ключе. Черт возьми, Барри, если так продолжится, через неделю тут никого не останется!

Я заставил себя улыбнуться.

— При условии, что математическая прогрессия Роджерса не прервется, через год на Земле не останется ни одного живого человека, — заметил я. — Но у нас нет оснований предполагать подобный равномерный прирост. Рассмотрим дело с другой стороны. Убийства начались здесь, были убиты двое, а прошлой ночью только один. Возможно, в будущем деятельность убийц сосредоточится на других населенных пунктах. Но, на мой взгляд, самое главное — выяснить, кем или чем являются эти убийцы, почему они убивают людей без разбора и как это остановить. Важно не количество убийств, а то, что они происходят; важно то, что никто не может поручиться за свою безопасность. Что же касается цифр — в прошлом году здесь, в Негритосе, гораздо больше людей погибли от несчастных случаев. Характер, причина смерти — вот что делает это таким ужасным.

— Хорошо, но как мы можем положить этому конец? Можем ли мы сделать больше, чем сделали? — требовательно осведомился Меривейл.

— Я предлагаю натянуть вокруг лагеря колючую проволоку, — сказал Роджерс. — Если эта штука пройдет через заграждение, мы будем знать, что это не человек.

— И залить все треклятое место светом прожекторов, — добавил Хеншоу.

— Мы сделаем и то, и другое, — согласился я. — И если этот… ну, убийца… проникнет в лагерь и нападет на кого- нибудь, мы в любом случае сможем его увидеть.

Но, хотя это звучит совершенно невероятно и непредставимо, таинственная смерть, несмотря на заграждение из колючей проволоки и потоки света прожекторов, настигла в ту ночь еще одну жертву. На сей раз ею стала белая женщина, миссис Вейч, школьная учительница. Не обращая внимания на все ужасы и тревоги, она каждую ночь ложилась спать на веранде. Из Пьюры, Салаверри, Трухильо и Катавии пришли сообщения о таких же таинственных и странных смертях.

— Говорю вам, это эпидемия какой-то заразной болезни, — заявил Роджерс. — Макговерну просто показалось, что на него напали.

— Не ты ли клялся, что вы с Меривейлом что-то видели? — фыркнул Хеншоу.

— Я, — признал Роджерс. — Но я пришел к выводу, что мы оба заблуждались. Видимо, нас обмануло воображение. Если вы можете предположить что-то в пределах разумного, если вам известно нечто — кроме заразной болезни — способное убивать людей за сотни миль друг от друга, а также пробраться сюда сквозь колючую проволоку, я готов буду согласиться. Но все детали напоминают эпидемию: распространение, неожиданные смерти, отсутствие ран на телах, состояние крови жертв. И эти отметины — или проколы — указывают на какую-то ужасную, неведомую болезнь.

— Я кое-что заметил, — вмешался Хеншоу. — Все началось с того землетрясения и изменений в климате. Смерти последовали за дождями и появлением растительности. В известном смысле, это подтверждает теорию эпидемии. Я не исключаю, что в почве находились какие-то бациллы, которые возродились к жизни и стали активны благодаря влажной погоде.

— Напротив, — возразил я. — У нас не было смертей в период сильных дождей. Все убийства произошли с тех пор, как прекратились дожди и установилась засушливая погода, стала сухой. Мне кажется, они никак не связаны с дождями.

— Ну что же, у нас будет возможность это установить, — сказал Хеншоу. — Собираются облака, и по всему судя, надо ждать дождя.

Он не ошибся. В тот день пошел дождь; к вечеру он превратился в ливень, и всю ночь с неба низвергались водные потоки. В затронутой дождем местности не было ни единой смерти или нападения, хотя шестеро мужчин и три женщины были убиты около Салаверри и Трухильо, в районе, где дождя не было. Это могло быть, конечно, простым совпадением. Дождь лил и в последующие четыре ночи, затем распространился на юг до Чанкая — никаких убийств! Взаимосвязь дождей и убийств становилась очевидной, и приходилось заключить, что гипотеза Роджерса о неизвестной эпидемии была правильной.

Дни шли за днями, погода стояла дождливая, а убийства не повторялись. Никто не располагал конкретным научным или медицинским объяснением, но все мы решили, что случаи загадочных смертей были вызваны некими спорами, бациллами или микробами, которые становились вирулентными лишь в засушливые периоды и после обильных дождей. Дожди, как сформулировал Роджерс, помогали им развиться или восстать из спящего состояния, но активными они становились лишь в засушливую погоду. Однако даже Роджерс никак не мог объяснить тот факт, что все смерти случались исключительно по ночам.

Так или иначе, эпидемия закончилась. Все были теперь убеждены, что люди к трагедиям непричастны, и поскольку в обозримом будущем прекращения дождей ожидать не приходилось — Бюро погоды и метеорологи утверждали, что если рельеф океанского дна не изменится, погода навсегда останется влажной — недавние трагические и наполненные ужасом ночи были почти забыты. Бурильщики и монтажники, не сумевшие уплыть восвояси, отбросили свои страхи и вернулись на работу; с холмов в лагеря потянулись чоло, да и женщины бросили вязать узлы и паковать чемоданы и решили остаться.

Я снова смог обратиться к своим исследованиям и прежде всего поспешил к странным растениям, которые по необходимости так долго оставлял без внимания.

К моему большому огорчению, я нашел их увядшими, мертвыми… Отметины на их отростках указывали места, где распустились цветы. Напрасно я обыскивал окрестности в поисках плодов, семян или цветочных лепестков. Прошло несколько недель, все это время шли сильные дожди, и мертвая растительность очень быстро разлагалась. Я был до крайности разочарован, но делать было нечего. Превратив свою ботаническую экспедицию в охотничью, я углубился в джунгли в надежде добыть перепелов или голубей. Я прошел, наверное, четверть мили и вышел на берег одного из недавно образовавшихся ручьев. Там я наткнулся на частично разложившийся, кашеобразный, студенистый предмет, лежавший у кромки воды. В первую минуту я подумал, что это труп какого-то животного или рыбы, но предмет почти не издавал запаха разлагающейся плоти. Я наклонился ближе и обнаружил, что это был увядший и полусгнивший цветок какого-то неизвестного растения. Что-то в нем показалось мне знакомым. Внезапно меня осенило: да это же цветок одного из моих странных кустарников! Вполне очевидно, что он был сорван ветром или смыт потоком и носился по течению, пока не нашел приют на берегу. Экземпляр цветка был значительно поврежден, и тем не менее я изучил его с большим интересом. Насколько я мог определить, он мало чем отличался от цветов, которые я видел раньше в виде почти раскрывшихся бутонов. Фиолетовый цвет выцвел до темно-коричневого, белый стал желтоватым, почти бесцветным, но я все еще мог различить гигантскую луковичную чашечку и перепончатую бахрому, окружавшую длинные полукруглые лепестки, нитевидные волокна, которые я определил как тычинки, и часть толстого, мясистого, колючего пестика. В полном расцвете сил, только что открывшись на материнском растении, цветок представлял собой, должно быть, великолепное и действительно замечательное зрелище. Но сохранить образчик было невозможно — и, вздохнув о том, что никогда, вероятно, не смогу увидеть странные растения в цвету, я направился дальше.

Через несколько минут, однако, я увидел еще один гниющий цветок. На этот раз, к своему удивлению, я обнаружил вокруг членистые, лишенные листьев побеги новых растений, прорастающие прямо из земли. Это было чрезвычайно любопытно. Не было ни семян, ни плодов: видимо, побеги прорастали из самого цветка. Поразмыслив, я понял, что в этом нет ничего необычайного: многие кактусы и бромелии могут порастать из частей стеблей, даже из почек или цветов, а я уже давно пришел к выводу, что мои растения были тесно связаны с группой кактусов либо бромелий или входили в одну из них. Я был в восторге — мне все-таки представится возможность стать свидетелем их цветения! Если дожди продолжатся, они разовьются очень быстро и через две недели зацветут. В тот день я нашел еще несколько старых цветков, и всякий раз вокруг были новые побеги. С такой скоростью, думал я, через несколько месяцев весь склон горы покроется странными растениями; какое же поистине великолепное зрелище явят сотни, тысячи распустившихся гигантских цветов! Жаль, что они раскрываются только ночью, как эхинореус. Но и под лунным светом огромные бело-лиловые цветы станут незабываемым видением, и ради него я готов был пройти много миль по джунглям.

Я навещал свои растения почти ежедневно. Они развивались быстро, поглощая, судя по всему, остатки старых цветов. Как ни удивительно, они оказались разбросаны по весьма обширному участку. Мое удивление возросло после того, как я рассказал о них друзьям. Меривейл сказал, что видел такое растение далеко в районе бывшей пустыни, а Седжвик сообщил, что заметил странные растения на полпути к Лобитосу. Казалось невероятным, что ветер мог унести громадные цветы на такое расстояние; я мог лишь предположить, что имелись и другие заросли загадочных кустарников, не обнаруженные мной в начале периода дождей.

Вскоре после этого я заметил, что ближайшие к лагерю растения собираются зацвести. Я был очень взволнован и с неослабевающим интересом наблюдал, как набухают бутоны, развиваются цветы и бело-фиолетовые лепестки показываются из-под грубых коричневатых покровов. Настал день, когда я заключил, что ночью цветы могут распуститься; я боялся пропустить этот момент, так как был убежден, что полное цветение продолжается всего одну ночь, и решил с наступлением темноты нанести визит своим растениям. В тот вечер дождь лил, как из ведра. Бредя по воде и грязи, я добрался в конце концов до ближайших кустов и нашел цветы в том же состоянии, в каком они были днем. Они явно не желали распускаться под дождем, и я ругал себя последними словами: я ведь должен был это понимать, так как немногие ночные растения цветут в плохую погоду, но вместо того пустился в бессмысленный поход. Я возвратился в лагерь и стал ждать окончания дождей.

Но меня снова ждало горькое разочарование. Неожиданно меня вызвали на новое нефтяное месторождение в бухте Лангоста. Как назло, почти сразу после моего отъезда воцарилась сухая погода. По какой-то прихоти ветра или местоположения климат в районе Лангосты не изменился, в отличие от остального побережья. Наш маленький поисковый лагерь в пустыне был совершенно отрезан от мира, и никакие новости извне до нас не доходили — лишь раз в две недели приземлялся самолет, совершавший рейсы между Лимой и Гуаякилем, и привозил нам письма и газеты.

Я упоминаю об этом потому, что только через две недели после моего прибытия в Лангосту мы получили какие- то известия от наших друзей в Негритосе и Таларе. «Форд Тримотор»[17] доставил поразительные и пугающие новости. Письма и газеты были полны ими. Загадочная смерть, бесшумно и мгновенно действовавшая по ночам, повсюду настигала жертв — мужчин, женщин, детей и даже домашних животных. Более пятидесяти человек погибли на прошлой неделе в Таларе и окрестностях; еще столько же болезнь убила в Негритосе (к тому времени никто не сомневался, что речь шла о какой-то ужасной, неведомой болезни). В Лобитосе, где жили четыре сотни человек, умерли девятнадцать. Некоторые туземные деревни на холмах полностью обезлюдели; десятки человек умерли в Пайте, Салаверри, в районе Трухильо и в горах у Пьюры. Сообщалось о смертельных случаях и гораздо южнее, в Касме, и севернее, в Тумбесе, но центром эпидемии, по-видимому, были Талара и Негритос. Кто-то выдвинул теорию, что микробы этой смертоносной, ужасной болезни пробудились к жизни благодаря бурению нефтяных скважин. Всякая работа в лагерях прекратилась. Почти все чоло и большинство белых покинули пострадавший район; но в Лиме и других местах испуганные беженцы столкнулись со строгим карантином и были вынуждены вернуться в свои дома, где они заперлись в состоянии неописуемого ужаса.

Из США и зоны Панамского канала срочно прибыли врачи и эпидемиологи, получившие приказание провести тщательное расследование и найти смертоносных микробов. Международная нефтяная компания наняла за огромные деньги лучших специалистов и пообещала целое состояние в виде премии тому, кто сумеет остановить эпидемию, грозившую всей стране.

Одним из первых прибыл доктор Гейнрих, известный немецкий биолог, который был занят в Гуаякиле масштабными исследованиями. Он сразу же вылетел на самолете в Талару и погрузился в проблему со своей обычной энергией и скрупулезностью.

Но его первые отчеты, несмотря на всю серьезность положения, меня даже несколько позабавили. Он объявил, что смертельные случаи были результатом болезни, поражавшей респираторные органы, вследствие чего жертвы начинали задыхаться. За этим первичным эффектом почти мгновенно следовало повышение температуры и сокращение горловых мышц с последующим разрывом мелких кровеносных сосудов. Микробы — проникавшие в тело, как считал Гейнрих, сквозь почти невидимые ранки и порезы на коже — вызывали на третьей и финальной стадии болезни острую анемию. Исследования показали, что в крови жертв практически не оставалось красных кровяных телец, а в некоторых случаях практически отсутствовала артериальная кровь. Несомненно, продолжал ученый доктор, замечательные рассказы Макговерна и других, описывавшие ощущение наброшенной на голову ткани и душащей руки, говорили о воздействии микробов, проникающих в человеческий организм. Симптомы во всех (весьма редких) случаях легких приступов были одинаковы: жертвы болезни описывали удушающую ткань, сдавливание шеи, безумную борьбу за жизнь. Именно такие переживания, утверждал доктор Гейнрих, могла породить описываемая болезнь. Давление на нервы и артерии, вызванное спазматическим сокращением пораженных микробами мышц, воздействовало на мозг и порождало психические иллюзии. Жертвы, ощущая удушье, воображали ткань и душащие их руки; и действительно, логично предположить, что в подобной ситуации им представлялись несуществующие вещи.

Применяя далее свою тевтонскую логику, доктор обращался к случаям нескольких людей, которые богатырскими усилиями отбили «нападение» и клялись, что видели некие неясные формы, быстро исчезавшие с места происшествия. По мнению Гейнриха, это только доказывало временное психическое расстройство, вызванное микробами. Скрупулезный осмотр всех подобных пациентов показал, что они неизменно находились в состоянии нервного истощения, были возбуждены и подвержены внезапным и диким приступам страха и автосуггестии. Попытки обнаружить микробы во взятых у них образцах крови до сих пор не увенчались успехом, однако доктор был почти уверен, что болезнь не заразна и не передается от человека к человеку; она походила на столбняк и, несомненно, являлась результатом изменения климатических условий. «По всей вероятности, — писал Гейнрих, — микробы многие века оставались в пустыне в латентном состоянии. Дожди активизировали их и способствовали размножению; в сухую погоду активные микробы переносятся ветром и внедряются в живые организмы. Примечательным и наводящим на размышления фактом является то, что активность болезни ограничивается засушливыми периодами и ночными часами; мы также видим, что смертность, вызванная болезнью, распространилась на юг — с преобладающими ветрами — но не на север, то есть против направления основных воздушных потоков, и на севере зарегистрировано лишь несколько изолированных случаев».

В качестве профилактических мер доктор Гейнрих рекомендовал после наступления темноты оставаться в помещениях (за одним-двумя исключениями, как он указал, в закрытых домах никто не пострадал), использовать растворы карболки и другие дезинфицирующие средства и избегать возбуждения, переедания, изнурительной физической деятельности или нервозности.

Бедный старый доктор Гейнрих! На следующее утро после того, как он опубликовал свой доклад, не содержавший для нас ничего нового, он был найден мертвым на крыльце собственного дома — еще одна жертва «ночной смерти», как называли теперь болезнь.

И, будто его смерть стала сигналом, снова начались дожди и сообщения о смертельных случаях прекратились.

— Мне вот кажется, что вам в Негритосе недостает кучи пожарных шлангов, — заметил Торренс, рослый инженер из Техаса, обладатель крепких челюстей и волевого подбородка. — Эти жуки не кусаются, когда вокруг мокро. Устройте по всему лагерю фонтаны, и они не подступятся.

— Не уверен, что это сработает, — отозвался я. — А другим это не поможет. В этом ужасном деле есть еще одна странность. Ни одного случая в районах, еще оставшихся сухими — ни здесь, в Лангосте, ни в Какамакилье или в районе Уараная.

— Думается мне, жуки любят места, где солнце чередуется с дождями, — в южной манере протянул Торренс. — Может, они в пустыне высыхают и превращаются в жучиные мумии. Черт, я сам, чего доброго, превращусь в мумию, если еще немного здесь проторчу! Но шутки в сторону: возможно, они не выносят яркого солнца или жары и потому сюда не забираются. Как ни кинь, дела обстоят плохо, и я чертовски рад, что у нас нет этих проклятых микробов. Господи Боже, тут и без них адское пекло.

Со следующей почтой мы получили новые известия. Дожди возобновились, и в течение десяти дней не поступало никаких сообщений о новых вспышках заболевания. Врачи и эпидемиологи добрались до Талары и с головой ушли в исследования. Однако, насколько я видел, они так и не пришли к определенным выводам или какому-либо согласию — все сходились лишь на том, что в смертях были повинны необычайные и доселе неизвестные науке бациллы или микробы. Некоторые ученые, правда, считали возбудителей не микробами, а микроскопическими животными, другие винили споры каких-либо грибов или плесени, третьи продолжали настаивать на микробах.

Происхождение, способы распространения и образ жизни возбудителя болезни также вызывали жаркие споры. Его появление связывалось то с климатическими изменениями, то с переносом из какой-то иной местности, то с эволюцией или видоизменением загадочной лихорадки чан-чан.

Один ученый был уверен, что микробы переносятся ночными насекомыми, и в подтверждение своей теории указывал, что такие насекомые неизменно в изобилии появлялись ясными ночами после проливных дождей. Некоторые его коллеги были убеждены, что микробы разносятся ветром, и в качестве доказательства обратили внимание на то, что по ночам и в сухую погоду всегда дуют сильные ветры, тогда как во время дождей воздух почти спокоен; дожди, заверяли они, прибивают микробов к земле, совсем как пыль. И однако, не могло быть никаких разногласий в отношении действия и смертоносного характера новой болезни, и все проверенные методы оказались неэффективными в смысле предотвращения дальнейших вспышек. Хотя нет, я ошибся: никто из людей, остававшихся в домах и державших окна и двери закрытыми или завешенными, не стал жертвой болезни. Поскольку все белые жители района следовали указаниям властей и оставались после наступления темноты в помещениях, смертей среди них не было; жертвы отмечались только среди чоло и прочих туземцев, спавших в открытых бараках или под навесами, да еще на постах погибли несколько охранников. Власти узрели в этом луч надежды. Если все будут оставаться в закрытых помещениях от заката до рассвета, говорили они, смертельные случаи прекратятся; и если удастся на какое-то время этого добиться, микробы, по мнению ученых докторов, вскоре вымрут, не находя носителей. Решено было лишить микробов охотничьих угодий. Всех чоло и индейцев ежевечерне собирали и запирали в бараках, и никаким домашним животным или скоту не позволялось бродить по ночам на свободе. Поскольку было установлено, что «ночную смерть» вызывали микробы, а не злая воля человека, полицейские были отозваны с постов, патрули отменили, и по ночам вся округа была тиха и безлюдна, словно кладбище. Трудно сказать, сработали ли эти меры — дожди, как я упоминал выше, возобновились, и никто не знал, следует ли приписывать прекращение смертей погоде или принятым властями предосторожностям.

Так обстояли дела, когда я, закончив работу в Лангосте, вернулся в Негритос.

Я тут же отправился к своим заброшенным растениям. Дожди продолжали идти, и я был уверен, что влажная погода защитит меня от опасности. Любого, кто появлялся на улице после заката, ждало суровое наказание, но я готов был рискнуть, если обнаружится, что странные растения собираются зацвести — так мечтал я увидеть их в цвету. Я был не слишком удивлен, обнаружив, как они разрослись. Удивило меня другое: их широкое распространение. Они были буквально повсюду, усеивали все джунгли, иногда поодиночке, иногда группами, а в некоторых местах образовывали миниатюрные леса и покрывали большие участки склонов.

Цветочные почки обнаружились на сравнительно небольшой части растений, хотя и те, что не собирались в скором времени цвести, были такими же крепкими и полностью сформировавшимися, как прочие. Я предположил, что некоторые растения были стерильны (как часто бывает у кактусов и родственных растений) и неспособны к цветению; мою теорию более или менее подтверждал тот факт, что на таких кустах вместо цветочных почек развились листья.

Эти листья были весьма примечательны и больше всего напоминали серый висячий лишайник, известный как «испанский мох». Но по структуре они резко от него отличались и состояли из бесчисленных, немного волнистых нитей или волокон бледного голубовато-зеленого цвета, растущих из короткого мясистого стебля. Заинтересовавшись листьями, я вскоре обнаружил еще одну любопытную особенность замечательных растений. Во всех случаях, когда ростки появлялись из опавших разложившихся цветов, стебли несли нитевидные листья и не имели цветочных почек, в то время как (я установил это далеко не сразу) цветоносные ростки появлялись прямо под свисающими вниз пучками похожих на волосы листьев. Спустя некоторое время я сообразил, что у моих странных растений был самый удивительный жизненный цикл. Цикл этот был двухфазным: цветы производили нецветущие растения с листьями — или, возможно, цветами иной формы — а те, падая на землю, в свою очередь порождали растения, которые несли только цветы. Я вспомнил, что такой способ роста и размножения не был уникален в растительном царстве. Некоторые из паразитических тропических растений, известных в просторечии как «воздушные», размножаются аналогично: из семян появляются нецветущие растения с сочлененными стеблями, которые затем распадаются, и из каждой секции развивается растение, имеющее цветы и семена. Так же размножаются и некоторые папоротники; двухфазный цикл характерен и для ряда морских растений.

Для меня это было вдвойне интересно, так как доказывало, что древние виды растений, пробужденные к жизни дождями из веками спавших семян, были тесно связаны с морскими формами растительной жизни. Я давно придерживался теории, что все растения изначально являлись обитателями морей, отдельные виды и роды которых, с сокращением водных пространств и расширением суши, приспособились к наземному существованию; я даже написал на эту тему несколько монографий. Конечно, мне было очень приятно узнать, что странные растения вокруг Негритоса в известной степени подтверждали мою теорию. По правде говоря, я был совершенно убежден, что многие новые растения на склонах холмов очень напоминали существующие морские формы и что мои странные, членистые, быстрорастущие ночные кустарники с огромными цветами стояли ближе всего к морским растениям.

Их удивительно быстрый рост, волокнистое строение, полупрозрачные цветы — все это скорее напоминало водоросли и мшанки, чем настоящие наземные формы растительной жизни.

Новое открытие, касавшееся их способа размножения, также свидетельствовало в пользу моей придуманной на ходу теории.

Более того, я вдруг впервые ясно осознал, что появление здесь, в Перу, ближайших родственников морских растений, дышащих воздухом, было даже закономерным. Как я уже говорил, почти все новые растения являлись чрезвычайно древними формами, до сих пор известными только по окаменелостям; а вся эта страна, как подсказывали мне палеонтологические исследования, в сравнительно недавний (геологически недавний) период прошлого находилась под водой. Следовательно, если предположить, что я был прав в своей теории эволюции растительной жизни, было бы естественно найти здесь самые ранние наземные формы растений, наиболее близко напоминающие своих морских предков.

Все это, понятно, промелькнуло у меня в голове быстрее, чем заняло изложение на бумаге. Обнаружив несколько растений, которые должны были ночью зацвести — если только дождь прекратится — я вернулся в Негритос. Я чувствовал, что заметно продвинулся в своей ботанической теории и мысленно уже сочинял статью для журнала Международного общества ботанических исследований.

Дождь не утих ни в ту ночь, ни в следующие; но наконец солнце снова засияло, последние облака уплыли за Анды, и я приготовился к ночной экспедиции. Многие месяцы я интересовался — нет, был одержим — странными растениями, и теперь мне предстояло увидеть их цветение!

Выскользнуть из лагеря незамеченным не составило большого труда. Все сидели взаперти, не было ни патрулей, ни полиции. Я усмехнулся, вспомнив дни первых загадочных смертей, когда лагерь кишел вооруженными охранниками, ищущими воображаемого убийцу-маньяка.

Мои мысли естественным образом вернулись к событиям тех дней, к Макговерну и его ужасу перед чем-то, что существовало лишь в его измученном и суеверном сознании; к Роджерсу и Меривейлу и их жуткому нервному страху, заразившему всех нас. К ночным смертям примешивалось тогда ощущение чего-то сверхъестественного и потустороннего. Конечно, я понимал, что и сейчас шел на риск. Не притаилась ли в темноте болезнь, нападающая на своих жертв незримо и без предупреждения в сухие ночи, подобные этой?

По складу характера я в своем роде фаталист; кроме того, научный пыл не так легко остудить мыслями о личном риске или опасности — иначе мы лишились бы многих великих научных открытий. Но даже ученый не всегда застрахован от смутных, неопределенных страхов, и я испытывал странное и далеко не приятное или комфортное ощущение надвигающейся опасности, словно рядом витала какая-то невидимая, необъяснимая угроза.

Раз или два, бросив довольно нервный взгляд на яркое звездное небо, я будто заметил какие-то расплывчатые, туманные тени, быстро пролетавшие над головой. По спине у меня побежали мурашки, когда я вспомнил ужасное выражение лица Роджерса при рассказе о «призраке», взлетевшем над телом мертвого сторожа. Возможно ли, думал я, что на свете существуют призраки, духи, силы, о которых мы не ведаем? С трудом и деланным смехом я отбросил эти глупые, почти суеверные мысли. Скорее всего, мне почудилось, а если нет, не разумней ли предположить, что то были летящие по небу облака или крупные ночные птицы — цапли, ябиру, клювачи? И все-таки я действительно ощущал гнетущее одиночество и что-то странное, потустороннее в воздухе, когда пробирался сквозь ночь — далеко позади нависали черные пики Анд, вокруг темные тени холмов, тысячи ночных звуков и нигде на огромном пространстве ни души, ни единой искорки света, что говорила бы о присутствии человека. Едва ли я ожидал или думал кого-либо или что-либо встретить, но мои пальцы невольно сомкнулись на рукоятке мачете — без мачете я в джунгли не выходил — и я стал внимательно оглядываться по сторонам. Ничего не происходило, и ничего живого я не видел, лишь изредка доносились крики козодоев и кроличьих сов. Так я достиг края густых зарослей.

Растения, к которым я направлялся, находились неподалеку от этого края джунглей; еще днем я проделал в зарослях просеку и теперь быстро и бесшумно дошел до места. Впереди показалась поросль высоких, толстых, членистых стеблей. Я пришел не напрасно; приближаясь к ним в темноте, как призрак, я видел три огромных и полностью раскрывшихся бело-фиолетовых цветка. В неверном свете звезд они казались огромными, как пляжные зонтики. На миг я застыл в восторге, наслаждаясь красотой этой удивительной цветочной композиции, а затем подошел ближе, чтобы осмотреть цветы подробней.

Внезапно я вздрогнул и уставился на них. Здесь, среди холмов, не было никакого ветра, ни единый листок не шевелился, но — как ни поразительно — цветы двигались, вибрировали, пульсировали, словно живые! Может, то был эффект недостатка света или моего напряженного взгляда? Но я был уверен, что оптическую иллюзию можно исключить. Я выбрал один из цветков и начал наблюдать за ним. Да, он двигался! Луковичная фиолетовая чашечка, казалось, медленно и ритмично пульсировала, перепончатая бахрома, растянутая сейчас, как гигантское плоское блюдо с волнистыми краями, дрожала и трепетала, длинные и мясистые разноцветные лепестки сокращались, а тонкие, слабые тычинки качались, скручивались и обвивались вокруг толстого и грубого центрального пестика. Я смотрел на цветок изумленным и недоверчивым взглядом, а он, словно дышащее и наделенное чувствами существо, двигался, ощупывал, исследовал воздух вокруг себя, как будто что-то искал. Я был очарован и в то же время охвачен неясным страхом. Не сводя глаз с колоссального цветка, точно под гипнозом, я попятился: цветок, по какой-то необъяснимой причине, начал казаться мне жутким, чудовищным, сверхъестественным. А потом волосы на моей голове будто встали дыбом, меня охватил ужас, я затрясся в ознобе — прямо перед моими глазами огромный пульсирующий цветок отделился от стебля и тихо и бесшумно, как белый воздушный шар, поднялся в воздух. Волоча за собой тычинки и шевеля бахромой, он неторопливо скользнул ко мне. Во рту у меня пересохло. Я был не в силах отвести от него взгляд, не мог пошевелиться. Я не мог даже закричать. На секунду чудовищный цветок завис надо мной и затем — Господи, я никогда не забуду этот миг! — ринулся вниз, как парашют. В мгновение ока, в долю секунды, мне вспомнились слова Макговерна, который говорил о наброшенной на него удушающей, липкой ткани. И я мгновенно понял, что это была не галлюцинация, что «существо», «призрак» Роджерса и Меривейла не был созданием их воображения. И в тот же миг прозрения я понял, что «ночная смерть» была не болезнью и не крошечным микробом. Людей убивали эти ужасные, безмолвные, чудовищные живые цветы таинственных растений.

Свисающая, скользкая, тонкая как нить тычинка прикоснулась к моей щеке. С хриплым, нечленораздельным криком я отскочил назад. Что-то шероховатое дотронулось до шеи. Воздух словно мгновенно выкачали из моих задыхающихся легких. Издав безумный, дикий крик бешеного ужаса, я стал яростно размахивать мачете и вслепую наносить удары вверх и в стороны. Вдруг я почувствовал, как лезвие погрузилось в мягкую, податливую ткань. На меня хлынула густая, зловонная, соленая жидкость. Ужасная вязкая масса ударила меня по плечу, и в левую руку, в горло, во все тело словно вцепились цепляющиеся, извивающиеся, дрожащие, липкие, кошмарные пальцы.

Крича, отбиваясь, рубя мачете и чуть не падая без чувств, я сорвал их с себя, отскочил в сторону и окончательно высвободился из объятий чудовищного, жуткого цветка.

Он беспомощно корчился на земле, задыхаясь и пульсируя. Я чувствовал слабость, голова кружилась, я был почти парализован. Но какое-то шестое чувство заставило меня обернуться — и вовремя! На меня пикировали еще две страшные, безмолвные, смертоносные твари! Я не успел бы двинуться или убежать. Однако первый приступ суеверного страха уже прошел. Эти жуткие, ужасающие, сверхъестественные создания были реальны. Они не были ни призраками, ни духами. Их можно было уничтожить, убить.

Насторожившись, приготовившись, я ждал нападения. Когда свисающие извивающиеся тычинки и большой, телесного цвета пестик оказались надо мной — даже в тот момент, несмотря на весь страх и волнение, я мысленно сравнил его с боа со зловещей, покачивающейся головой — я изо всей силы нанес удар и бросился в сторону. Острое лезвие, издав негромкий свист, рассекло мягкую массу. Цветок закачался, накренился, перевернулся, как потерявший управление аэроплан. Я продолжал осыпать его жестокими рубящими ударами, пока он не упал на землю. Но победа едва не стоила мне жизни. На меня набросилась третья чудовищная тварь! Ее адские удушающие складки окутали мою голову; центральный орган, свисавший вниз, царапая, обвился вокруг шеи, как канат. Меня спасло лишь то, что в этот момент я наклонился вперед. Я с криком оторвал от себя пестик и тут же почувствовал, будто в руку впились тысячи докрасна раскаленных иголок. Орудуя мачете и пригибаясь к земле, я выбрался из-под удушающих складок.

Я был не в себе, меня тошнило, от пережитого ужаса и сражения с чудовищами я сильно ослабел. Я понимал, что вокруг парит еще множество таких же невероятных, жутких, смертоносных созданий. В любую минуту меня могли атаковать десятки, сотни цветков. Даже на стебле, от которого отделилась эта троица, оставалось еще несколько готовых взлететь и напасть цветков. В неописуемом страхе — я и не знал, что могу испытывать такой страх — задыхаясь и крича, я помчался к открытой местности и лагерю. Раз или два я оглянулся, ожидая увидеть позади призрачные, размытые очертания преследователей. Но за мной никто не гнался — возможно, других не было и той ночью полностью созрели только три цветка. И в ту минуту, когда я бежал, крича так громко, что меня, должно быть, слышали в далеком лагере, мне открылась истина. Я был на волосок от гибели и едва спасся от «ночной смерти», но раскрыл тайну. Я узнал истину и странный, невероятный, кажущийся невозможным секрет этих небывалых растений, этих смертоносных живых цветов. Растения были наземными гидроидами, гигантскими представителями загадочных морских созданий, что служат, вероятно, связующим звеном между растениями и животными. И, как и их маленькие морские прототипы, они порождали живые, плотоядные организмы — гигантских медуз, которые плавали по воздуху, а не по воде.

И, подобно морским медузам, которые отпочковываются от гидроидов, эти гигантские существа-людоеды, эти вампиры пустыни, в свою очередь размножались, производя на свет растения. Из семян или спор последних вырастали гидроиды с живыми независимыми организмами вместо цветов.

Может показаться странным, что я способен был думать и рассуждать последовательно и здраво, пока в страхе, спотыкаясь, мчался к лагерю. Но человеческий мозг способен на всякие странности; мое подсознание предавалось научным размышлениям, в сознании же осталась единственная мысль — поскорее оказаться в безопасности, прежде чем до меня доберутся эти кошмарные вампирические ночные хищники. От ужаса я, видимо, продолжал громко кричать, хоть и не слышал свои крики. Впереди, в темноте, замерцали огни и, когда я достиг первых домов лагеря, в одном из них открылась дверь. Измученный и обессиленный, я бросился внутрь. Даже в своем полубезумном, полуобморочном состоянии я узнал Меривейла и Джонсона.

— Закройте дверь, закройте дверь! — выдохнул я. — Оставайтесь в доме, если жизнь вам дорога! Я… они…

Я пошатнулся и без чувств упал на кровать.

Открыв глаза, я увидел над собой обеспокоенные лица друзей.

— Слава Богу, ты пришел в себя! — воскликнул Джонсон. — Что случилось, Барри? Где ты был? Что за «они»?

С огромным усилием я кое-как взял себя в руки и в ломаных, отрывистых фразах рассказал им о своем ужасном приключении и о чудовищных вампирах пустыни. Они обменялись красноречивыми взглядами: очевидно, они решили, что я лишился рассудка или страдал какими-то галлюцинациями. Их недоверие разозлило меня, хотя, Бог свидетель, у них были все причины сомневаться в моем диком и невероятном рассказе.

— Проклятие! — закричал я и сел на кровати. — Все это истинная правда — каждое слово. Посмотрите сюда… — и я показал им свои ладони, а затем нагнул голову и продемонстрировал затылок. Осмотрев мою шею, Меривейл присвистнул. На ней были такие же мелкие ранки или проколы, что и на телах всех жертв «ночной смерти».

Джонсон пристально посмотрел на меня.

— Клянусь небесами, я начинаю тебе верить, Барри, — заявил он. — Признаться, сперва твоя история звучала как бред сумасшедшего. Господи! Подумать только, гигантские плотоядные медузы, летающие по воздуху в темноте… У меня по всему телу бегают мурашки.

— Это согласуется со всем! Вот и ответ! — воскликнул Меривейл. — Я знал, что то призрачное существо, которое мы с Роджерсом видели над телом мертвого сторожа, мне не привиделось! И Макговерн не был пьян и не спал! Боже мой, Барри, ты раскрыл тайну. Нужно вызвать Роджерса и остальных и все им рассказать.

Я сумел убедить Меривейла и Джонсона, но другим моя история показалась слишком дикой, невероятной и фантастической. Доктор Хепберн зафыркал и посоветовал Меривейлу дать мне успокоительное и уложить меня спать. Вероятно, добавил он, я пережил легкий приступ болезни и вообразил несуразные картины, в чем сам и виноват — нечего было нарушать приказы и разгуливать в темноте. Поверил мне только Роджерс: он, как и Меривейл, был убежден, что в свое время видел призрачное существо и теперь получил доказательства.

— Хорошо же! — заявил я. — Дождемся рассвета и я докажу свою правоту. Как жаль, что некоторых из этих идиотов не было там со мной…

Хотя меня подняли на смех или, по крайней мере, приписали мои «видения» болезни, на следующее утро целая толпа собралась послушать мой рассказ. Всем было любопытно услышать невероятную историю и посмотреть, как я стану доказывать правдивость и точность своих слов. Мы направились в джунгли — и, когда мы достигли места, где я так отчаянно сражался с жуткими чудовищами, когда я указал на разрубленные, мясистые, бесцветные останки, когда они увидели на странных кустах набухшие цветочные почки, их сомнения уступили место уверенности. Один только старик Хепберн продолжал стоять на своем. По его мнению, мы имели дело с обычными цветами, не более; цветы эти вряд ли умеют самостоятельно передвигаться, я же, наблюдая за их цветением, был атакован «микробами» и, впав в бредовое состояние, вообразил все остальное и изрубил в клочки невинные цветы.

— Вы, кажется, считаете себя ученым, — раздраженно ответил я, — и, возможно, понимаете разницу между растительными и животными формами жизни. В таком случае я предлагаю вам осмотреть этих существ, эти ваши «невинные цветы».

Доктор хмыкнул. Но отказаться от вызова в присутствии всех остальных он не мог. Последовавший осмотр вызвал у меня отвращение, и я то и дело вздрагивал, глядя на изуродованные цветы. Наконец Хепберн выпрямился и протянул мне руку.

— Прошу прощения, Барри, — сказал он. — Вы были совершенно правы. Господа, — произнес он, обращаясь к остальным, — Барри заслуживает высочайших похвал и нашей глубочайшей благодарности. Доктор проник в тайну «ночной смерти» и победил призраков. Эти… гм… существа — без сомнения, беспозвоночные животные и напоминают по строению гигантских медуз. Они самые настоящие вампиры-кровососы и, как и их морские родственники, исключительно плотоядны. Эти тонкие нитевидные отростки, которые я сначала принял за тычинки, представляют собой трубки, заканчивающиеся зубчатыми присосками. С помощью их вампиры высасывают кровь жертв. Присоски и оставили на коже жертв так называемой «ночной смерти» отметины в виде маленьких ранок. Вероятно, будучи живыми, эти существа испускают какую-то мощную ядовитую эманацию, благодаря чему добыча почти сразу теряет сознание, стоит хищнику спикировать на нее сверху. Вы согласны со мной, Барри?

Я кивнул и рассмеялся.

— Целиком и полностью. Точнее говоря, это вы теперь согласны со мной. Перед нами колониальные организмы, медузы-полиподы — сообщества животных, похожие на физалий или «португальские военные кораблики».

— Но как, черт возьми, они могут летать? — требовательно спросил один из слушателей. — Они тяжелые, крыльев у них нет… И не говорите мне, что они взлетают на этой бахроме, размахивая ею, как юбками!

— Мне представляется, — ответил я, — что тело их раздувается, как воздушный шар, и наполняется каким-то газом, который производят сами животные. Прошлой ночью, оторвавшись от материнского стебля, они взмыли в воздух без всякого труда. Я…

— Все это хорошо, но где ответ? — вмешался Эллиот, староста лагеря. — Теперь, когда Барри разгадал загадку дьявольских тварей, весь вопрос в том, как их остановить.

— Срубить и сжечь все проклятые деревья, — предложил кто-то.

— Сам по себе план отличный, — согласился я. — Но как вы собираетесь уничтожить их все? Их тысячи, а может быть, и десятки тысяч, они разбросаны повсюду. Они растут так быстро, что к тому времени, когда вы уничтожите половину, вырастет столько же новых. В любом месте, где одна из этих тварей падает на землю, прорастает дюжина побегов, и каждый из них производит десятки других, и каждый несет от трех до десяти подобных вампиров.

— А сейчас им пришел конец! — вскричал оратор и, прыгнув вперед, принялся рубить толстые стебли. Другие присоединились к нему, и через несколько минут поблизости не осталось ни одного растения.

— Великолепно! — заметил я. — Вернитесь сюда завтра или послезавтра, и вы найдете вдвое больше побегов. О нападениях этих существ сообщали даже из Пьюры и Чанкая, так что вполне возможно, что и в этих отдаленных местах появились их колонии.

Все недоумевающе переглядывались.

— Бога ради, что же нам теперь делать? — растерянно спросил Джонсон. — Если эти дьяволы будут продолжать распространяться, они уничтожат всю Южную Америку… а может быть, и весь мир.

— Несомненно — если их не остановить, — согласился я. — Я… мы должны придумать какой-то метод их уничтожения. Должно же быть какое-то средство. Но пока что лучше собрать всех людей и уничтожить каждый росток, каждый упавший на землю цветок в округе.

Работа предстояла колоссальная, но две тысячи работящих мужчин могут многое сделать. Вскоре наша небольшая армия начала прочесывать холмы и долины в отчаянной войне с ужасной «ночной смертью». Все города и селения в радиусе ста километров получили по радио полный отчет о моем открытии в сопровождении просьбы присоединиться к борьбе.

Но эта рукопашная битва, как я сознавал, не могла привести к полному уничтожению наших врагов. Она не могла продолжаться бесконечно. Следовало придумать какой-то способ, и я ломал себе голову и часами советовался с друзьями в безрезультатных попытках его изобрести.

Почему-то мне не давала покоя мысль, что ключом к разгадке является поведение вампиров: они передвигались исключительно по ночам и только в сухую погоду. И все же, как я ни старался, я не мог сообразить, каким образом можно обратить эти факты в нашу пользу. И вдруг, как озарение, пришло воспоминание о рассказе Макговерна. Нефть! Напавшее на него существо отпугнула нефть. А нефти у нас имелось неограниченное количество. Почему бы не залить все вокруг нефтью?

Я поспешил к остальным и объяснил им свой план. Все немедленно принялись за дело. У нас было три самолета в Тал аре и еще с дюжину в Лиме и других местах. К вечеру все они были оснащены опрыскивателями, а наутро, как гигантские стрекозы, уже летали взад и вперед над джунглями, заливая каждый квадратный фут земли сырой нефтью.

Через неделю работали уже двадцать самолетов. Вскоре зелень исчезла под черным покровом, и вся страна далеко за пределами тех мест, где рыскала в поисках жертв «ночная смерть», оказалась пропитана нефтью. Самые тщательные поиски не выявили ни одного живого наземного гидроида. Смерти прекратились, и даже в засушливые ночи больше никто не погибал. Люди вновь обрели уверенность и осмеливались теперь выходить на улицу после наступления темноты. Мы рассудили, что операция увенчалась полным успехом.

Воздушные патрули поднимались в воздух еще несколько недель. Затем вмешалась сама природа, избавив нас от всякой опасности повторения чудовищного, смертоносного нашествия. Извержение вулкана Орсини в южном Чили снова изменило рельеф океанского дна; течение Гумбольдта легло на прежний, позабытый было курс, и западный берег Южной Америки вновь превратился в голую безводную пустыню. И если климат опять не изменится, «ночная смерть» навсегда останется в прошлом, и вампиры пустыни больше никогда не вылетят на ночную охоту.

Возможно, подобные климатические перемены больше не случатся в нынешнем столетии. Но никто не может гарантировать, что они не произойдут в будущем году — или завтра.