Вандалы – оклеветанный народ

1. Священная гора

Вандалы, этот неудачливый народ с испорченной, казалось бы, навеки репутацией, дал свое имя как минимум двум красивейшим ландшафтам Европы. Слово «Силезия», по мнению большинства ученых Германии, Австрии и многих других стран (случайно или нет — по преимуществу германоязычных), происходит от названия вандальского племени силингов (селингов, у некоторых античных авторов — слингиев), а в названии Андалусии, или Андалузии, бывшей пристанищем вандалов, мигрирующих по разваливающейся Римской империи, на протяжении жизни целого поколения, настолько хорошо сохранилось их племенное название, что, к примеру, одна немецкая воскресная газета позволила себе опубликовать репортаж о разбойничьих бандах, бесчинствующих в районе Терромолиноса, под броским заголовком «Вандалы снова в Вандалусии».

Значит, названия, по крайней мере, в данном случае — не просто «звук пустой», и потому ученые почти с чрезмерным, не по разуму, усердием, занимались происхождением названия «вандалы», пытаясь, на основании этого этнонима идентифицировать их скандинавскую прародину, на основании отдельных племенных названий перекинуть мост в неизвестную, мифическую, легендарную раннюю историю вандалов. В поисках вандальских корней указывали на обитавших в древности на севере Ютландии «вендиллов» или «вандиллов», но, в первую очередь, на сохранившиеся литературные памятники — например, древний англосаксонский эпос о доблестном герое Беовульфе (чье имя означает буквально «Пчелиный Волк», т. е. «Медведь»), смертельно ранившем на суше, а затем — добившем на дне морском чудовищного Гренделя, ибо именно данное сказание содержит множество слов, имен и названий скандинавского происхождения. Но и в несколько менее древней поэме «Видсит» содержится упоминание о неких «вендлах», тоже, возможно, связанных с этнонимом вандалов, ибо римские авторы, первыми упомянувшие о «вандилиях», или «виндилиях», вне всякого сомнения, не могли просто высосать это название из пальца, как и названия других племен, находившихся с вандальскими племенами в соседских отношениях или даже состоявших с ними в одном культовом сообществе (т. е. совместно с вандалами посещавших общие святые места, святилища, поклоняясь там общим богам).

Более важной, чем проблема происхождения этнонима «вандалы» (или, по-северогермански, «венделы»), представляется, естественно, проблема идентичности, т. е. вопрос, с какими именно племенами, известными нам по археологическим находкам и литературным памятникам, следует отождествлять племенной союз или, если угодно, племенное объединение, которое принято обобщенно именовать «вандалами». Как раз в этом плане после Второй мировой войны возникли большие неясности, связанные, в первую очередь, с результатами деятельности послевоенных польских археологов. Господствующее среди ученых мнение, основанное, в первую очередь, на точке зрения немецких ученых XIX и первой половины XX вв., в общих чертах сводится к тому, что довольно сильные и многочисленные германские племена во II–I вв. до Рождества Христова покинули места своего расселения на Скандинавском полуострове, высадившись, прежде всего в районе дельты Вистулы (нынешней Вислы), но и на других участках южного побережья Балтийского моря. Оттуда они распространились, частью — мирным путем, частью — изгнав или подчинив туземное население в районах Привислинской дуги, по берегам реки Виадра (именуемого ныне по-немецки Одером, по-польски же — Одрой) и, наконец, на всем пространстве между Балтийским морем и в предгорьях, простирающихся от Судет до Карпат.

Как писал видный немецкий историк Ганс-Йоахим Диснер в своем труде «Королевство вандалов. Взлет и падение»: «Современные исследования всегда отмечают, что вандалы вторглись в область между Эльбой, Одером и Вислой с севера или северо-запада (прародиной их предположительно были, скорее всего, Ютландия и бухта Осло)».

Процитировав книгу Диснера о вандальском «королевстве (как сказано в ее русском переводе, вышедшем в санкт-петербургском издательства «Евразия»), автор этих строк не может не сделать следующее замечание.

Традиционно германских и других «варварских» (например, гуннских) царей времен Великого переселения народов именуют по-русски «королями». Автору настоящей книги о вандалах это представляется неверным. И вот почему. Слово «король» («кароль», «краль», «круль»), как титул верховного правителя (аналогичный германским словам «кунинг», «конунг», «конге», «кёниг», «кинг»), вошло в славянские языки (и в венгерский — в форме «кираль») не ранее IX в. п. Р.Х., как производное от германского имени «Карл». Карлом звали царя германского племени франков, коронованного в 800 г. в италийском «Вечном Городе» Риме на берегах Тибра папой-епископом римским венцом (западного) римского (а не «франкского» или «германского») императора и вошедшего в историю как Карл Великий. Само древнегерманское имя «Карл» происходит от слова «карл» («керл»), означающего «муж(чина)». Изначально оно пришло из древненорвежского (скандинавского) языка («нуррён»), в котором «карл» означало «свободный человек», в отличие от «ярла» — аристократа, представителя родоплеменной знати, и «трелла» («дрелла») — раба. Поэтому автор в дальнейшем будет именовать в настоящей книге о вандалах «варварских» правителей, живших до Карла Великого, не «королями», но царями, а их государства — не королевствами, но царствами (за исключением цитируемых источников, переведенных на русский язык не нами, как, например, книга Диснера). Но это так, к слову. «Мы же на прежнее возвратимся» (выражаясь языком средневековых русских летописцев).

Большая часть польских археологов до сих пор не проявила особой готовности связать археологические находки, сделанные на территориях, отошедших к Польше после Второй мировой войны, с этой миграцией скандинавских германцев через Балтийское море, относя их к особой пшеворской культуре, имеющей, по их мнению, праславянский, или протославянский характер. По их мнению, данная культура издавна господствовала на территории между реками Одером-Одрой и Вислой, причем частота находок особенно велика в областях, прилегающих к Балтийскому морю.

Здесь одно мнение противостоит другому, и вряд ли стоит ожидать скорого внесения ясности в данный вопрос, тем более, что основные отличительные особенности, характеризующие доисторическую культуру — формы погребения и найденная керамика — этой сравнительно поздней эпохи, от примерно 100 г. до Р.Х. до примерно 400 г. п. Р.Х., с большим трудом поддаются безошибочной этнической идентификации.

Поистине золотые слова, своего рода эскиз некоего соломонова решения! Вопреки мнению скептиков, отрицающих приход вандалов, готов и других северных германцев из Скандинавии на европейскую «большую землю» (где они, по воле позднейших исследователей, в отличие от своих потомков — норманнских викингов, позднейших выходцев из той же Скандинавии — «ненавязчиво» превратились из северных германцев в германцев восточных!), ссылаясь на малонаселенность древней Скандинавии, мы с полным на то основанием утверждаем иное. То, что Скандинавия до наступления «эпохи викингов» была достаточно густо заселена, явствует, не говоря уже об археологических находках, хотя бы из упоминавшегося выше эпоса о «Пчелином Волке» — Беовульфе. Сложивший его (или собравший воедино) древний северный, или нордический, сказитель явно всеми силами старался максимально приблизиться к правде истории, сохраняя верность ей даже в описании подробностей (вооружения, построек, сокровищниц и династических связей), достигнув во всем этом поистине поразительной достоверности. В ходе разгоревшейся еще в тридцатые годы ХХ в. весьма оживленной дискуссии вокруг этого интереснейшего нордического эпоса (в которой принял участие и Дж. Р. Р. Толкин, автор не только великого мифологического труда современности «Властелин колец», но и посвященного «страстям по Беовульфу» великолепного эссе «Чудовища и критики», The Monsters and the Critics) выяснилось, что передвижение мигрантов во времена, предшествующие «эпохе викингов», в т. н. «вендельский период», с величайшей степенью вероятности, происходило лишь в форме переселений жителей из Скандинавии, с севера на юг, но никак не с юга на север Европы.

Внесение необходимой ясности в вопрос направления миграционных потоков, поистине, много стоит. Ныне уже не подлежит сомнению, что совпадения и соответствия в характере археологических находок, сделанных, например, между Ютландией и Силезией, либо же между шведской областью Упланд и той же Силезией объясняются не переселением на север племен, связываемых с пшеворской культурой, а миграцией германских племен с севера через Балтийское море на юг, и их последующим расселением в районе Одера или же между реками, именуемыми ныне Одером, Вислой и Вартой. Хотя, само собою разумеется, в 100 г. до Р.Х. - именно этим временем датируются первые сделанные в указанном районе находки германского характера — плодородные земли между указанными тремя большими реками, отнюдь не пустовали. Их туземное население смешалось с германскими мигрантами, приплывшими с севера.

Установив данный исторический факт, ученые смогли провести несколько линий аналогий, поскольку, например, найденные при раскопках многочисленные керамические артефакты почти полностью исключали возможность случайных совпадений. Таким образом, было установлено существование достаточно прочных связей между мигрировавшим из Скандинавии вандальским племенем силингов и нынешней датской Зеландией, т. е. с одним из главных современных датских островов. Другие совпадения были установлены между крайним севером нынешней датской Ютландии (островом Веннсюссель-Ти, отделенным Лим-фьордом от Ютландского полуострова) и местами археологических находок, сделанных в Силезии, а также между шведским Упландом и позднейшей вандальской областью вокруг горы Цобтенберг (по-польски: Шленжа, Селенжа или Собутка) в Силезии (польское название которой — «Шлёнское, Шлёск» или «Шлешск» — некоторые польские и словацкие ученые производят не от этнонима вандалов-силингов, а от протославянской морфемы «сля», означающей «стоячая вода»). При этом на основании многочисленных археологических находок было установлено существование племенных культур силингов и хасдингов (асдингов, астингов, астрингов), как основных племен позднейшего вандальского племенного союза (наряду с которыми существовало и менее сильное племя лакрингов). Как указывает в своей книге, уже цитированной нами выше, Ганс-Йоахим Диснер, родственные вандалам германцы-наганарвалы поклонялись в священной роще божественным братьям-близнецам.

Было также доказано и подтверждено, что группы мигрантов, переселившихся в Силезию, сохранили связи со своими соплеменниками, оставшимися на территории современных Швеции и Дании и после того, как в районе горы Цобтенберг образовалось культовое сообщество мигрировавших туда племен. То есть, что не просто на новом месте возник некий новый народ, но что переселенцы, покинувшие свою скандинавскую родину, видимо, в силу экономических причин, тем не менее, сохранили память о ней и определенные связи с покинутой ими отчизной (подобно древним финикийским, греческим и римским колонистам). Посланцы из бывших областей расселения вандалов в Силезии, а затем — и Паннонии (расположенной на территории современных Венгрии и Австрии), будут появляться на страницах летописей и в поздневандальскую эпоху, при Гейзерихе, следуя за своими переселившимися с севера соплеменниками вплоть до римской Африки, в царство, основанное вандальскими мигрантами на земле другого континента.

Процесс миграции протекал весьма своеобразно, проследить за ним крайне трудно, многие его подробности остаются достаточно неясными и по сей день. Союзы племен часто называют себя иначе, чем отдельное племя, порой наделение названием производит впечатление совершенно случайного и произвольного, поскольку античные авторы, на чьи сведения мы вынуждены опираться — Гай Цецилий Плиний Секунд, Публий (Гай?) Корнелий Тацит, Кассий Дион и многие другие, не проводили, находясь во всеоружии современных научных этнографических методов, опросов представителей тех или иных народов, дотошно выясняя их самоназвание и происхождение, но, в свою очередь, опирались на доступные им тогдашние источники, прежде всего — на рассказы вездесущих странствующих торговцев и римских военных (надо думать — высокого ранга и уровня образования), воевавших с германцами.

Из-за неясностей, существующих даже в вопросе происхождения самого этнонима «вандалы», мы не намерены вдаваться в широко распространенную дискуссию вокруг связанного с ним другого вопроса. А именно — какие называемые в том или ином случае в связи и наряду с вандалами и местами проживания вандалов античными историками и географами племена — гарии, гельвеконы, манимы, элисии или наганарвалы — должны и могут рассматриваться в качестве постоянного ядра племенного союза, получившего уже в исторические времена (наступившие с началом его вступления в конфронтацию с античным, грекоримским миром) название вандалов. А вот историческую судьбу силингов и асдингов мы можем, на основании точно установленных данных и дат, проследить на протяжении семи веков, начиная с последних лет II в. до Р.Х. и культурного расцвета в позднеримскую, императорскую эпоху, и кончая дальним, великим походом вандалов из Паннонии, нынешней Венгрии, через Галлию, современную Францию, в Испанию и, наконец, в Африку. Народ с судьбой, не имеющей себе равных, причем не только в Европе, но, пожалуй, на всем земном шаре… Сравнить этот дальний поход вандалов можно разве что с подвигом мальгашей-малагасийцев, отважно переплывших на утлых челноках через Индийский океан из Индонезии на африканский остров Мадагаскар. Или с подвигом полинезийцев, на столь же утлых челноках осмелившихся расселиться по бесчисленным островам Тихого океана.

Когда историки времен прошедших брались за изучение житья-бытья племен древних германцев, они обычно начинали с трудов Тацита, автора поистине бесценного трактата «Германия», в котором предки современных немцев, австрийцев и прочих народов германской ветви большой индоевропейской языковой семьи были описаны в весьма доброжелательном и уважительном тоне. Порой они не знали, чему больше радоваться — изображению германцев в столь привлекательном свете или же блестящему, отточенному латинскому языку — если не классической «золотой», то, во всяком случае, не менее изысканной постклассической «серебряной» латыни — писавшего о германцах маститого римского автора.

Попробуем и мы, в приливе несколько сентиментальной тоски, приглядеться к вандалам, проделавшим весьма долгий путь от устья Виадра-Одера до Сарматских гор (современных Карпат), и оказавшим нам при этом любезность, сделав на своем долгом пути продолжительную остановку на территории современной Силезии. И, если целые поколения исследователей занимались их предысторией и ранней историей, изучением развития их языка, их найденных археологами при обнаружении, в ходе раскопок, артефактов и всего прочего, что с этим связано, с достаточной степенью добросовестности и серьезности (в чем мы нисколько не сомневаемся), то вандалы при этом дали области, на территории которой сделали эту остановку, ее название.

Еще в 1960 г. в объемистом труде, изданном в ФРГ — западной части еще не воссоединившейся тогда Германии — и посвященном Силезии, можно было прочитать: «Силезский ландшафт — не природный, но политический… Он появляется в десятом веке из мрака предыстории, безымянный, покрытый громадными лесами, слабо населенный в низменности Одера, бывшей области расселения германцев-вандалов, славянскими племенами» (Вольфганг фон Эйхгорн).

Австрийцы, под властью которых Силезия пережила самый счастливый период своей истории, в позапрошлом столетии подошли к проблеме этого густого мрака и тумана с большей долей прозорливости и фантазии: «Над широкой, плодородной долиной Одера резко возносится ввысь пирамида горы Цобтенберг. Видная издалека, она, собственно говоря, может считаться символом Силезии. С ней связано и само название «Силезия». В древних источниках эта гора называется Цленс (по-польски: Шлежа или Селенжа. — В. А.), текущая вдоль его восточной подошвы река Лоэ-Цленца (по-польски — Шлёнза. — В. А.) — Силезской рекой, а вся область — Силезским краем (гау). Те, кто называл гору Цобтенберг Шлёнз, были носителями славянского языка, принадлежавшими к великому племени лехов. Для них громадная гора была одновременно местом поклонения языческим богам».

В таких выражениях силезский историк доктор Кольмар Грюнгаген пытался объяснить происхождение названия Силезия. Однако и он не смог сообщить нам более подробных сведений о древнейшей истории Силезии, ибо: в Бреслауском (по-польски: Вроцлавском. — В. А.) музее стоят рядами тысячи черных погребальных урн, громоздятся оружие, домашняя утварь, всевозможные украшения. Нельзя назвать эти предметы совсем уж бессловесными, они в определенной мере могут рассматриваться как важные свидетельства с точки зрения изучения истории культуры человечества; однако они ничего не сообщают нам о специфической истории этой страны. Все первое тысячелетие Христианской эры является для нашей Силезии эпохой безмолвия…».

Императорский и королевский школьный советник А. Петер, написавший эти строки в своей книге об Австрийской Силезии, стоял, задумчивый и подавленный, перед артефактами, извлеченными из силезской земли, и собранными в Бреслауском музее. Но доктор К. Грюнгаген из Требница под Бреслау (по-польски: Вроцлавом. — В. А.), директор Бреслауского государственного архива, редактор «Журнала Общества истории и древностей Силезии», видимо, не раз вступал в диалог с молчаливыми свидетелями давнего прошлого, и, вероятно, был прямо противоположного мнения: эти артефакты, найденные в Силезии, Богемии (Чехии) и в Карпатах, отнюдь не сенсационны с точки зрения истории мировой культуры, но чрезвычайно интересны и важны с точки зрения изучения, возможно, самого загадочного феномена во всей истории германских народов, великого беспокойства, охватившего их все почти одновременно, и пути на Юг, в который они пустились, будто ведомые некой опытной рукой.

Поскольку не было никого, кто указал бы германцам, возжелавшим переселиться с Севера на Юг, по каким дорогам странствовать, все германские «вооруженные мигранты» то и дело сталкивались друг с другом по пути — прежде всего, разумеется, в тех областях, где можно было жить привольно, там, где устья рек создавали и позволяли поддерживать связь с прародиной, и в плодородных низменностях, где было вдоволь пищи для людей и для скота. При этих столкновениях дело не обходилось без кровопролития. Но, поскольку никто из вооруженных мигрантов не был уверен, что захочет остаться именно здесь всерьёз и надолго, и что стоит драться не на жизнь, а на смерть именно за этот, в общем-то чужой клочок земли, более слабые или более умные после нескольких стычек, ворча, отступали, продолжая свой путь на Юг или Юго-Восток.

Но продолжительные остановки на этом пути происходили не только там, где экономические условия представлялись многообещающими и благоприятными. Даже в те суровые времена человек был сыт не хлебом единым, нуждаясь еще и в других поводах привязаться к тем землям, в которых собирался остаться, причем не только в пределах срока отпущенной ему земной жизни. Поэтому нередко мигрантов притягивало и сплачивало святилище — например, священный Янтарный остров перед устьем Виадра, на котором германцы из различных приморских племен, а возможно, и островов Янтарного (ныне — Балтийского) моря собирались на совместные богослужения и жертвоприношения. Одним из таких святилищ, местом сбора племен, не желавших его покидать, по данным современной науки была, вне всякого сомнения, гора Цобтен или, на силезском диалекте немецкого языка — Цотабарг или Силинг (по-латыни — Силензи, по-польски — Шлежа, Селенжа или Собутка, по-латыни — Силензи) — лесистый, возвышающийся на высоту семисот восемнадцати метров над низменностью горный кряж.

Название его — славянского происхождения, ибо в эпоху великого славянского вторжения в V–VI вв. п. Р.Х. бесчисленные горы, реки и поселения в Судетской и Альпийской области получили славянские названия. Однако же они давались не наобум, но по сей день способны поведать нам о том, какую ситуацию, какие особенности славянские переселенцы стремились охарактеризовать и зафиксировать этими названиями. «Гура собутка» означает не что иное как «Священная (святая) гора». Т. е., когда славянские мигранты появились у горы Цобтен, она уже была священной горой.

Один из прекраснейших топографических принципов гласит: «То, что свято, остается святым». Независимо от смены не только народов, но и рас. Волшебство, святость места, источника, горы сообщается тем, кто пришел позднее, даже если они не находят никого из прежних обитателей, способных сообщить им сведения о местной сакральной традиции. Эта традиция столь сильна, что новым религиям или культам не остается выбора. Они должны утвердиться в святых местах прежних религий и культов, осмелиться дать древней святости новое истолкование, они могут сжигать языческие идолы, но остаются бессильными перед аурой горной вершины, скромной харизмой источника или благоговейным трепетом, вызываемым священною дубравой.

Древнейшим надежным свидетелем сакрального значения горы Цобтенберг считается саксонец Титмар (Дитмар), граф Вальбекский и епископ Мерзебургский (умерший в 1018 г.), подчеркивавший в своей весьма содержательной и увлекательной даже для сегодняшнего читателя латинской «Хронике», описывая борьбу между немцами и поляками за область Глогау (по-польски: Глогув), следующее: «Отсюда император направил двенадцать отборных отрядов своего сильного войска к бургу (замку. — В. А.) Нимпч, носящему это имя, поскольку он был некогда построен нашими <…>. Он расположен в Силезском краю, получившем некогда свое название от весьма высокой и обширной горы. Последняя, вследствие своего расположения и своей величины, пользовалась большим уважением у всех жителей, когда там еще господствовало нечестивое язычество»…

Дадим для сравнения другой вариант того же самого фрагмента «Хроники» Титмара», в переводе И. В. Дьяконова:

К упоминанию в данном фрагменте летописи Титмара этой горы И. В. Дьяконов дает следующее примечание: «Цобтен, Силингберг. Вероятно, была еще священной горой вандалов-силингов».

Т.о. у нас имеется датируемое 1017 г. прямое указание весьма авторитетного источника на присутствие в Силезии, еще до прихода туда славянских мигрантов (получивших от позднейших польских историков название слежан), германцев, которых Титмар Мерзебургский, употребляющий в «Хронике», написанной, как уже говорилось выше, на латыни, в отношении своих соплеменников латинский этноним «тевтоны» (в переводе И. В. Дьяконова» — «тевтонцы»), именует «нашими» (в варианте перевода Дьяконова: «нами»), поляки же, как и все прочие славяне, издавна именовали «немцами» (niemcy). Именно от этих «немцев» происходят название замка Нимпч (Nimptsch) на берегу реки Лоэ-Шлёнзы южнее Цобтена. На рубеже X–XI в.в. п. Р.Х., когда писал Титмар, на берегах Лоэ-Шлёнзы еще не было никаких «немцев» (средневековые немцы еще не начали туда переселяться из Германского королевства в ходе так называемого «дранг нах остен», т. е. «продвижения на Восток»).

Следовательно, мигрировавшие в район Цобтена славяне наткнулись там на последних германских язычников — немногочисленных оставшихся там силингов, не ушедших со своими вандальскими соплеменниками в дальний поход на Юго-Восток, а впоследствии — и на Юго-Запад. Гора Цобтен еще в XII и в XIII вв. называлась в латиноязычных письменных документах «монс Силенции», способствуя переходу древнего племенного названия вандалов-силингов в привычный для нас топоним «Силезия», через латинскую и польскую переходные ступени (Цленц, Сленз, Селенжа, Шлёнз). Из другого фрагмента хроники Титмара, описывающего события 1010 г., явствует, что название «циленси» или «силензи» относится к району Цобтена и селения Нимпч, ибо уже район Глогау Титмар обозначает другим словом — «диадези».

Как бы все вышесказанное ни было убедительно и ясно, но это — единственная и притом крайне шаткая опора для моста, который мы намереваемся перебросить из нашего XXI в. в эпоху, отстоящую от нас более чем на два тысячелетия. Найти непосредственные, прямые вандальские традиции, сохранившиеся на протяжении столь продолжительного срока, нам, видимо, так и не представится возможным, ни в Силезии, ни в обладающих более однородным в этническом отношении населением областях Северной Европы, хотя там и сохранились, по прошествии тысячелетий остатки мифов и мотивы сказаний, связанных с судьбами иных народов.

Разумеется, Вандальская гора, именуемая нынешними немцами Цобтенберг, Цотабарг или Силинг, а современными поляками — Селенжа или Шлежа, овеяна многочисленными легендами, подобно Броккену, Киффгейзеру и Унтерсбергу в области Берхтесгадена. Непревзойденный в своем усердии коллекционера саксонский надворный советник доктор Иоганн Георг Теодор Грессе, в свою бытность директором дрезденского Зеленого Свода в середине XIX в., пишет о Монс Силезиус, Силезской горе, с надлежащим благоговением, указывая в своей «Книге сказаний Прусского государства»:

Существует не только целый, так сказать, букет легенд, но и множество историй — например, записанных забытым в наше время силезским краеведом господином Оскаром Кобелем (называвшим себя «любителем прогуляться по Цобтену») и неутомимым этнографом Виллем-Эрихом Пейкертом, обладавшим особым нюхом на все, связанное с «сокровенной Германией» — от алхимика, чудо-доктора и оккультиста Парацельса до таинственного горного духа Рюбецаля-Краконоша. Существует целый роман, посвященный Цобтену и изданный в 1935 г., когда немцам по высочайшему указанию велели вспомнить о пращурах с дальнего Севера, к сожалению, лишь мимоходом побывавших в Силезии. Речь идет о романе «Гора богов», написанном автором, знавшим толк в избранной теме. Как ни крути, автор романа — доктор филологии Эрнст Бёлих, родившийся в 1886 г. в Бреслау, — восемью годами ранее издал библиографию первобытной и ранней истории Силезии и книгу «Германцы в Силезии», в которой речь шла, разумеется, в первую очередь о вандалах, какие бы имена, данные им иноязычными летописцами, они, в те смутные времена, ни носили.

Можно сказать, что Цобтен пользовался у них почитанием, и, чем больше узнаешь о вандалах, тем больше ощущаешь притяжение этой горы богов. Но, может быть, все это лишь следствие чрезмерной образованности? Не будем обольщаться — мы охотно променяли бы все результаты археологических раскопок, филологических исследований происхождения слов и названий тех или иных населенных пунктов на одно единственное, сохранившееся вандальское сказание, вроде исландских саг о скальде Эгиле Скаллагримсоне или Эйрике Рыжем!

Ибо со сказаниями в таком «транзитном» краю как Силезия дело обстоит плохо. Практически забыто фольклором даже, несомненно, исторически достоверное племя прибалтийских славян-лютичей. Они исчезли в тени монгольского нашествия и кровавой битвы христианского рыцарства Силезии (и многих других стран христианской Европы) с татаро-монголами при Лигнице в 1241 г. После монголов пришли чехи-гуситы и шведы, а затем — пруссаки, вырвавшие Силезию из привычного существования в уютном лоне Дунайской монархии Габсбургов. Что тут могло остаться от вандалов?

Между тем, от вандалов могло остаться (и осталось) то, что вандалы намеренно или ненамеренно скрыли в недрах земли, и на основании этих находок, которые на первых порах делались скорее случайно, чем в результате систематических раскопок, стали развиваться самые фантастические представления и даваться самые смелые объяснения и истолкования достаточно неясных фактов и событий.

При обзоре найденных на территории Силезии артефактов, датируемых вандальским периодом, сразу бросается в глаза концентрация большой массы находок в районе Бреслау-Швейдниц, в центре которого возвышается лесистый Цобтенский массив. Еще более ясным и очевидным представляется результат единственного из проведенных когда-либо исследований вопроса сохранения физических признаков вандальского народа у представителей позднейшего населения Силезии. Дело происходило в 1934 г. (когда же еще!?). Студенты Антропологического института Бреслауского университета буквально прочесали всю сельскую местность Силезии. Посетив примерно восемьсот силезских сел, они обследовали, обмерили со всех сторон и каталогизировали ни много ни мало — около шестидесяти семи тысяч (!) взрослых поселян. Под руководством директора института, профессора Ойгена барона фон Эйкштедта (продолжавшего, после присоединения Силезии к Польше, с 1946 г., свою преподавательскую деятельность в немецком городе Майнце), «отдельные измерения и наблюдения, сделанные в каждом селе, экстраполировались, их результаты сводились в таблицы и карты, чтобы сделать их таким образом доступными историческому, политико-географическому или социологическому истолкованию» (Ильзе Швидецки).

В последующие годы исследователи проявляли особый интерес к району горы Цобтен (которую Ильзе Швидецки называла «Силинг»), и наконец исследовательница смогла обобщить результат этой акции, которую вряд ли удастся повторить в обозримом будущем, в следующих словах: «При сравнении пространства, населенного в вандальские времена, с распространением комбинации нордических признаков (т. е. воспринимаемых как нордические, или северогерманские, размеров черепа и тела, лицевой структуры и т. д. — В. А.), получится прямо-таки ошеломляющее совпадение обоих феноменов: вандальские находки нигде не выходят за пределы районов концентрации нордического, и даже следуют их выпуклостям и вогнутостям как на севере, так и на юге».

К сожалению, так было принято выражаться в немецкоязычных (и не только немецкоязычных) научных (и не только научных) кругах в 1936 г., за что автор настоящей книги просит прощения у своих уважаемых читателей, с учетом принятой в наши времена «политкорректности». Тем не менее, ни до, ни после никто, насколько нам известно, не занимался столь основательно проблемой вандалов в Силезии. При этом ученая дама и сама сразу, как бы спохватившись, смягчает тон своих констатаций, возможно, неким шестым чувством предугадывая возражения исследователей последующих десятилетий: «Хотя и не следует придавать чрезмерного значения деталям совпадения, параллелизм обеих границ распространения все же бросается в глаза, и до сих пор отсутствует какое-либо иное истолкование расовой структуры нашей области, которое можно было бы считать столь же вероятным».

Значит, речь идет все-таки о свидетельстве, дошедшем до потомков через два тысячелетия? Не совсем, поскольку результаты этих шестидесяти семи тысяч измерений частично объясняются тем, что не все вандалы мигрировали с территории Силезии дальше, на Юг и на Юго-Восток. Меньшинство осевших надолго в Силезии вандалов (причем меньшинство, достаточно многочисленное) осталось там и после того, как большая часть вандальского племенного союза в IV в. снялась с насиженных мест, чтобы продолжить свое странствие по пажитям Европы. Кроме того, питомцам барона фон Эйкштедта просто повезло. В то время как во всем Одерском регионе в ходе средневековой миграции жителей Германского королевства в Восточную Европу поселилось множество немцев с берегов Рейна, из Тюрингии и других потомков древних материковых германцев, отличить потомков которых, естественно, было гораздо труднее от потомственных носителей наследственных вандальских признаков, район вокруг Цобтена, характеризовавшийся наибольшим числом вандальских находок, остался в значительной степени не затронутым этой волной средневековых мигрантов. «Если в области Силинга», ликовала госпожа доктор Швидецки, «в расовом облике современности, кажется, впервые проступает германский слой, это происходит, конечно же, не потому, что именно здесь он продолжает жить в наследственных признаках на протяжении многих поколений, но потому, что здесь особенно благоприятно проходят линии слоев: ведь в этом месте, очевидно, не совпадает то, что, во многих случаях, совпадает, например, в Верхней Силезии — , а именно: главная область распространения германцев с областью несравненно более мощного по численности, хотя и сходного с точки зрения расового эффекта, немецкого заселения времен Средневековья».

Значит, вокруг Цобтена сохранился будто бы накрепко приколоченный к нему остаток вандалов, постоянно подвергавшийся метисации, но все-таки не полностью растворившийся в среде позднейших мигрантов. Немногие останки, найденные археологами в погребениях, свидетельствуют, что вандалы были высокорослыми, ширококостыми людьми, с удлиненными черепами (такой тип антропологи именуют долихокефалами, или долихоцефалами), имели узкие носы. Если бы они не столь ревностно практиковали обычай трупосожжения и помещения пепла вкупе с остатками костей в урны для последующего погребения, археологам, возможно, удалось бы отыскать в одном из одерских болот какого-либо из вандальских витязей, так сказать, в натуральном виде, целиком. Подобно тому, как удавалось находить в датских или нижнегерманских болотах сохранившиеся целиком тела мужчин и женщин, утопленных в болоте в наказание за совершенное преступление либо после принесения в жертву языческим божествам, и, таким образом, законсервированных «до светлого утра», чтобы обогатить археологическую сокровищницу своих (и не только своих) отдаленных потомков.

Но то, что сохранил Цобтен, было гораздо более любезным сердцу многих «копателей», чем внушающий страх суеверным умам скелет вандала (пусть даже целехонький, до последней косточки), а именно: золото, полученное вандалами в качестве жалованья за воинскую службу в наемных вспомогательных отрядах — авксилиях (ауксилиях) имперской римской армии, и привезенное ими на родину. Ну, и, конечно, дорогие украшения вандальских князей, изготовленные или доставленные из-за рубежа их верноподданными.

В большинстве легенд о Цобтене говорится о золоте, причем не столько о золоте, якобы спрятанном в пещерах «колдовской горы» главарем местных разбойников Гансом Хольдой или его преемником Дитрихом фон Дурингом, сколько о римских золотых или серебряных монетах. Поскольку в прусской Силезии самым тщательным образом фиксировались даже самые незначительные происшествия, нам известно, что в 1921 г. гимназист второй ступени обучения по фамилии Гирземан справа от дороги к высоте Бисмаркхёэ, к югу от города Цобтенам-Берге, нашел сразу десять римских монет. Плуг пахаря вывернул из пашни накрывавший их камень, но открыл древний клад не крестьянин, шедший за плугом, а классически заостренный взор гимназиста. Это было огромной удачей, ибо, во-первых, из десяти найденных монет в Бреслауский музей попали только три (что, разумеется, не означает, что остальные семь монет «прилипли к пальцам» именно нашедшего клад гимназиста, а не того, кому он поспешил их передать!), а, во-вторых, речь шла о чрезвычайно интересной находке. Ведь в найденном кладе содержались монеты Римской республики (периода незадолго до прихода к власти принцепса Октавиана Августа, основателя первоначальной формы Римской мировой империи, т. н. принципата), императоров Домициана (81–96 гг. п. Р.Х.) и Коммода (180–192 гг. п. Р.Х.). Кто же спрятал римские монеты периода, охватывающего более двухсот лет, под камнем, которому предстояло быть вывернутым невежественным и невнимательным пахарем?

Неподалеку от Цобтена находилось и место, в котором был найден так называемый Шлаупенский клад. Там другой крестьянин в 1875 г. извлек из своей пашни большое количество римских монет и, невзирая на гневные протесты сельского священника, продал их купцу-иудею из Кемпена. А вот священникам сел Гейдерсдорф в округе Рейхенбах и Гейнцендорф в округе Гурау повезло больше, чем их собрату из села Шлаупен. Первый нашел в мешочке для церковных пожертвований серебряную монету римского императора Траяна (расширившего пределы «мировой» империи «потомков Ромула» на востоке до Персидского залива), а второй — монету императора Веспасиана (при котором римляне подвергли страшному разгрому Иудею, разорив Иерусалим с храмом Единому Богу). Видимо, их прихожане, с присущей крестьянам практичностью, предпочли пожертвовать невзрачными старыми монетами, чем отдать знакомую им прусскую денежку, которой им так не хватало. Но иногда найденные крестьянами древние монеты продолжали свое путешествие. Так, в Гросс-Пейскерау и Ласковице серебряные монеты римских императоров Траяна, Антонина Пия и Марка Антония Гордиана, пожертвованные благочестивыми прихожанами, перешли, из рук получивших их сельских священников, в руки трактирщика Шмидта из Олау (чтобы уважаемый читатель не подумал дурно о тогдашних сельских священниках, подчеркнем, что монеты были донельзя затертыми, с едва различимыми надписями и изображениями). Кто знает, как далеко забредал возвращавшийся с римской военной службы наемник-вандал, прежде чем вернуться на свою силезскую «промежуточную родину»! Ибо именно таким образом римские монеты, скорее всего, попали на «варварский» Север. Нельзя, конечно, отрицать существование между вандалами и римлянами также торговых отношений, но уже отсутствие подходящих транспортных средств исключало массовый товарный экспорт, так сказать, навалочного груза, в Римскую державу, готовой же продукции небольшого веса, способной заинтересовать римского странствующего торговца, у тогдашних вандалов практически не имелось. Монеты времен Римской республики, когда число германских наемников, служивших во вспомогательных частях армии «вечного» Рима (получая, кстати говоря, тем самым превосходную возможность изучить все сильные и слабые стороны римской военной машины изнутри), было еще относительно невелико, вероятно были навязаны наемникам-варварам. Читать по-латыни они вряд ли умели, и, получая жалованье, скорее всего, не отличали одну римскую монету ото другой, ценя в ней не номинал, а лишь сам драгоценный металл.

Наряду с монетами, к числу наиболее ценных и также достаточно частых находок относились предметы вооружения. Многие путешественники на Цобтен даже надеялись найти золотые клады и оружие в одном и том же месте, как, например, учитель и натурфилософ Йоганн(ес) Беер из Швейдница (умерший в 1601 г.). Этот самый Йоганн Беер, как пишет Грессе, в 1570 г. гулял по горе Цобтенберг, предаваясь размышлениям о чудесном устроении Богом природы: «И вот в одном месте горы пред ним отверзся некий таинственный вход, в который он из любопытства вошёл. Когда он стал углубляться в него, навстречу ему повеял столь сильный ветер, что мороз пробежал у него по коже, и он обратился вспять. Поскольку же он и без того, ведь дело было перед Пасхой, собирался укрепиться драгоценной Кровью Христовой, он обратился с сердечной молитвой к Господу, еще раз показать ему столь неведомые чудеса, но при этом милостиво уберечь его от искушений нечистого. Итак, в воскресенье квазимодогенити (т. е. в первое воскресенье после Пасхи. — В. А.) он снова пустился в путь, взошел на гору, стал искать и нашел тот таинственный вход, со спокойной душой вошел в него, попал в очень узкий проход между двумя каменными стенами (ибо из недр сей горы добывают весьма красивый мрамор с зелеными и белыми пятнами), при этом проход становился то выше, то ниже, то уже, то шире, пока он, наконец, не попал в одинаковую по высоте и ширине галерею. В этом проходе его встретил, однако, не зловещий ветер, как в прошлый раз, но яркий свет, как бы пробивавшийся из расселины. И он идет на этот свет, пока не доходит до запертой двери… Беер трижды стучит в нее, после чего оная дверь отворилась. И там он видит в изумлении трех высокорослых, совершенно исхудалых мужей, сидящих вокруг круглого стола. У них были длинные волосы и весьма унылый вид. И вот Йоганнес Беер с неустрашимым духом идёт к ним, переступает порог пещеры, останавливается и говорит («совсем как не унывающий даже перед лицом опасности шут Вамба в романе сэра Вальтера Скотта о доблестном рыцаре Айвенго. — В. А.): «Пакс вобискум!» (лат. Мир вам!). Они же говорят в ответ: «Хик нулла пакс!» (лат. Здесь нет мира)».

После продолжительной беседы с этими мрачными сидельцами, видимо, страдающими от последствий совершенного ими тяжкого греха, Беер осмеливается поинтересоваться, какие деяния те совершили при жизни? Сидельцы указывают ему на завесу, за которой, по их словам, вопрошающий найдет знаки и свидетельства их действий. Он отдергивает завесу и видит большое количество всевозможного смертоносного оружия, а также ветхие, частью наполовину, частью же полностью сгнившие останки различных предметов, наряду с многочисленными человеческими костями и черепами».

Легенда очень длинная, но уже процитированного достаточно, чтобы продемонстрировать нам, насколько вандальские захоронения, в которых бренные человеческие останки были погребены вместе с оружием и другими предметами могильного инвентаря, занимали любознательные и пытливые умы силезцев, как известно склонных к размышлениям (достаточно вспомнить хотя бы Якоба Бёме). Беер, к примеру, несколько часов кряду беседовал об этой встрече с древним грехом язычества (именно так, по его мнению, обстояли дела), с одним из своих учеников, врачом Йоганнесом Шпрингером. Шпрингер же в 1639 г. опубликовал в Амстердаме об этом достопамятном событии целую книгу. С тех пор сообщения о найденном древнем оружии заполняют собой страницы многочисленных специализированных журналов. Только вот находки человеческих костей остаются достаточно редкими, вследствие упомянутого выше обряда кремации умерших.

Но то, что мечтатели-кладоискатели всегда связывали с Цобтеном, то, что, казалось, обещали им все эти легенды о золоте и пещерах, было найдено не непосредственно в Цобтенском массиве, а к северо-западу от Бреслау, в Закрау. Раскопанные там постепенно, после первой находки, сделанной в 1886 г., так называемые «княжеские погребения» относятся к числу наиболее интересных и ценных германских объектов, сохранившихся в немецкой земле. Вандалы уже начиная с I в. п. Р.Х., сначала в отдельных случаях, впоследствии же повсеместно перешли от трупосожжения с последующим захоронением останков в урнах к погребению тел умерших (за исключением небольшой зоны их расселения в северной части Нижней Силезии, где трупы по-прежнему подвергались кремации). «Княжеские погребения», обнаруженные в районе Закрау, представляли собой образцы особого, более развитого вида захоронения мертвых тел, ибо их создатели устроили для мертвецов настоящие жилища, весьма похожие на встречающиеся у самых разных, в том числе значительно более древних, культурных народов — например, китайцев и египтян, а впоследствии — в погребальных курганах центральноазиатских скифов — скажем, пазырыкских.

Устройство подземных домов для умерших наверняка требовало большого расхода времени и сил. Стены, предназначенные для защиты трупов и погребального инвентаря от воздействия влаги, были сооружены из громадных, закопанных глубоко в землю валунов и накрыты деревянными крышами, в свою очередь, выложенными сверху камнями. Надо всей этой конструкцией насыпался земляной курган. В этих «вечных обиталищах», предназначенных для мертвецов, археологи обнаружили столы, кресла, ложа, как в жилище живых людей, а также дорогую утварь, как если бы умершие должны были и под землей продолжать вести хозяйство, используя привычный инвентарь.

От деревянных предметов, само собой разумеется, за полтора тысячелетия сохранилось немного, ибо в почве Силезии, к несчастью для археологов, отсутствует слой вечной мерзлоты — в отличие, к примеру, от зоны пазырыкских курганов, где благодаря вечной мерзлоте до наших дней сохранились даже остатки тканей и ковров. Но от металлической утвари сохранилось достаточно много, чтобы археологи могли составить себе представление об образе жизни высшего слоя вандальского общества и его международных связях. Были найдены бронзовая и серебряная посуда, сосуды-четырехножники, ковши, кубки, чаши, ложки, ножи, и превосходного качества керамические изделия и художественное стекло, в том числе две необычайной красоты стеклянные чаши, выполненные в технике «миллефьори», или мозаичного стекла, при использовании которой в результате спекания нарезанных поперек цветных стеклянных палочек образуется узор в виде множества пестрых розеток (римляне называли такие изделия «ваза муррина»). Упоминавшийся выше древнеримский ученый-энциклопедист (или, как говорили античные греки, «полигистор») Плиний в XXXVII книге своего фундаментального «Естествознания» («Естественной истории») описывает мурринские вазы как чрезвычайно ценные объекты, изготовленные либо из некоего таинственного минерала восточного происхождения, либо из имитирующего этот минерал художественного стекла: «Их ценность состоит в их разнообразных цветах: узоры, когда они вращаются, неоднократно изменяются от фиолетового до белого или смешения этих двух, фиолетовое становится пламенно-красным или молочно-белое становится красным, как если бы новый цвет проходил через узор». Из черного и белого стекла были изготовлены даже найденные в «княжеских погребениях» игральные доски (чтобы мертвецам под землей было чем поразвлечься) и некоторые другие чаши, в то время как от многочисленных ведер и ларцов сохранилась лишь украшавшая их некогда металлическая отделка. Весьма способствовали расширению знаний археологов о быте знатных вандалов и их спутниц жизни также изящные украшения, найденные в достаточно большом количестве, поскольку одна большая гробница была предназначена для упокоения супружеской пары, две же другие — для упокоения одной женщины каждая: драгоценные заколки-фибулы для скрепления одежды (упоминаемые Тацитом), звенья ожерелья в форме полумесяцев с петлями, перстни, гривны и пряжки.

В результате нахождения в Южной Германии нескольких богатых кельтских погребений, археологам стало известно, что еще в доримскую эпоху существовали и хорошо функционировали торговые связи между населенной частью Центральной Европы и средиземноморскими государствами (прежде всего — теми из них, что были расположены в восточной части Средиземноморья). Многочисленные находки монет в восточноэльбской зоне, простирающейся вплоть до побережья Балтийского моря, наглядно продемонстрировали, что эта торговля даже в периоды войн прерывалась лишь ненадолго (укажем в качестве примера на активно функционировавший торговый Янтарный путь между устьем Виадра-Одера и Вистулы-Вислы, восточной частью Нижней Австрии и Северной Адриатикой).

Коль скоро это так, выходит, что вандалы, с именем которых обычно связывают варварское бескультурье сверхвоинственных германцев, в действительности не только составляли важное звено в этой древней торговой цепи, связывавшей Балтийское море со Средиземным, но и обладали собственным ремесленным производством. Не только наиболее красивые образцы глиняной посуды, керамических блюд и ваз, но и часть украшений и металлической утвари, вне всякого сомнения, были изготовлены в местных, вандальских мастерских, и ни в чем не уступали привозным товарам, импортированным из Римской «мировой» империи. Наряду с вандальскими ювелирами, изготовившими некоторые из наиболее ценных в художественном плане украшений, найденных в «княжеских» погребениях, свою лепту внесли, очевидно, и готские златокузнецы. Это свидетельствует о тесных связях между этими двумя высокоодаренными германскими племенными союзами, выражавшимися и на языковом уровне, в почти аналогичном словарном запасе.

Конечно, отдельные предметы, как, например, складной бронзовый пиршественный столик с декоративными барельефами, иллюстрирующими миф о боге вина и виноделия Вакхе (римском аналоге греческого Диониса), были изготовлены в Средиземноморье, но, судя по всему, на заказ, ибо подобные походные пиршественные принадлежности пользовались повышенным спросом как раз среди германских офицеров легионов — регулярных частей, или авксилий — вспомогательных подразделений римской армии. Некоторые из найденных в погребениях предметов позволяют констатировать, что работы опытных римских мастеров не только не вытеснили с рынка ювелирных изделий произведения германских ремесленников, но что, совсем напротив, немало мотивов общегерманского звериного стиля, в котором были изготовлены многие украшения и предметы вооружения не только вандалов и готов, но и других племен Германии, обогатили усвоившее их художественное ремесло Римской империи.

В то время как три большие погребальные камеры найденных под Закрау «княжеских» гробниц сохранились (крупнейшая из них имела площадь два на три метра), по причине своей большой глубины, все фибулы и некоторые другие артефакты из могил, к сожалению, бесследно исчезли в годы Второй мировой войны.

В 1885 г., т. е. за год до обнаружения «княжеских погребений» под Закрау, случайно была сделана почти столь же важная находка. Это произошло в районе Оппельна (нынешнего польского Ополья), где в свое время славяне сменили ушедших на юг вандалов, и где славян, в отличие от других районов, не сменили средневековые немцы в ходе своего продвижения на Восток, о чем писала упомянутая выше антрополог Ильзе Швидецки. На хуторе крестьянина по фамилии Вихулла, расположенном близ деревни Гославиц, строили хлев. При этом было обнаружено большое захоронение, вполне подходящее под понятие «княжеская гробница», если понимать его расширительно, относя и к захоронениям полководцев-герцогов, гауграфов и других представителей древнегерманской знати.

В головах почти полностью распавшегося мужского скелета лежали предметы погребальной утвари, датируемые I в. п. Р.Х.: позолоченный серебряный кубок высотой восемь сантиметров, бронзовые сосуды высотой двадцать пять с половиной и тридцать сантиметров, бронзовое блюдо, бронзовая отделка рога для питья и ножи из того же металла. Кроме того, при погребении знатного умершего в могилу были положены фибулы, пряжки, стеклянные сосуды, глиняная посуда и ларцы, от которых, впрочем, сохранились только детали их металлической отделки. В 1933 г. над могилой (размером 5 на 2,6 метра) было сооружено покрытие, а найденные в ней артефакты до 1945 г. хранились в музее города Бреслау. В гославицком «княжеском погребении», в отличие от датируемого более поздним периодом и открытого позднее упомянутого нами выше, включающего тримогилы погребального комплекса, найденного в районе Закрау, преобладали предметы, импортированные из Римской «мировой» империи. Данный факт позволяет, со всей осторожностью, предположить, что за триста лет, разделяющие «по временной шкале» оба погребения, в зоне проживания вандалов на территории позднейшей Силезии (сначала самостоятельной, затем польской, чешской, австрийской, прусской и, наконец, снова польской) произошел явный прогресс не только местного художественного ремесла, но и всего ремесленного производства как такового в зоне проживания вандалов на территории позднейшей (польской, чешской, австрийской, прусской и, наконец, снова польской) Силезии.

Какими бы уникальными подобные находки ни представлялись полтора века тому назад, сегодня нам известно, что на обширной территории между Балтийским морем и Альпами вплоть до Карпатской дуги, были найдены многочисленные «княжеские погребения» такого рода, число которых (если приплюсовать к ним могилы знатных всадников раннего периода Великого переселения народов) составляет около ста. При общем анализе этих мужских, женских и детских погребений можно сделать два вывода:

Во-первых, в период между эпохами ранней и поздней Римской «мировой» империи в тогдашней области проживания германских племен произошла явная социальная дифференциация. Из общей массы соплеменников, несомненно, выделился высший, правящий слой, привычный к роскошному образу жизни, обладающий большим достатком, могущий позволить себе приобретать импортные товары из римских провинций или даже постоянно заказывающий себе такие товары.

Во-вторых, в некоторых из этих погребений — например, в обнаруженном в районе Лойны, были найдены ценные предметы из Галлии, очевидно, захваченные в ходе военных походов за добычей (или, попросту говоря — грабительских набегов).

Поэтому не представляется особо удивительным, что погребальные камеры со временем становились все шире и все глубже (чтобы не всякий охотник тревожить покой мертвецов мог, вооружившись заступом, без особого труда, завладеть ценным погребальным инвентарем).

Хотя не существует принципиальных различий между этими «княжескими погребениями» и аналогичными камерными погребениями более раннего периода, имеющими кельтский характер, хотя технические методы, изолированное расположение, характер насыпного кургана и многое другое представляются попросту аналогичными, нет никаких сомнений в принадлежности «княжеских погребений», датируемых первыми четырьмя столетиями после Рождества Христова, представителям высшего слоя германского общества. Погребения, расположенные ныне на территории Чехии, Словакии и Польши, приписываются тамошними археологами различным культурам, получающим собственные, местные, локальные названия, возможно, с целью, так сказать, завуалировать общегерманский характер артефактов (без его открытого отрицания). Однако на примере других, аналогичных погребений, обнаруженных в центральной части Германии, становится совершенно очевидным характер IV в., века поздней Римской империи, как великой подготовительной эпохи. Германцы (в целом, а не только лишь одни вандалы), за годы, десятилетия и даже столетия службы наемниками в рядах «непобедимого» (официально) «эксерцитус романус» — римского войска (неуклонно превращавшегося, в силу прогрессирующего стремления «гордых потомков Энея и Ромула», «природных римлян», под любыми предлогами «откосить» от службы в «доблестных рядах», из былой «социетас армата», вооруженной общины граждан «вечного» Рима, в пестрый конгломерат чужеземных наемников-варваров) и многочисленных походов за добычей в римские земли, накопили достаточно сведений о Римской мировой империи. Возможно, не происходило никаких официальных (или неофициальных) переговоров между князьями разных германских племен, а если такие переговоры и происходили, то, разумеется, их предметом служили не (или, во всяком случае — не только) стратегические планы Великого вторжения в римские пределы. Однако нет ни малейших сомнений в том, что этот IV в. имел решающее значение для сменившего его V в. — столетия Великого переселения народов, изменившего коренным образом весь ход мировой истории. С учетом всего того, что германским князьям и знатным родам, господствующим над массами свободных германцев, стало к тому времени известно о римлянах и о Римской империи, уже не требовалось неблагоприятных климатических изменений для приведения варварских племен в движение, для воодушевления, для мотивации германцев на Великий поход. Конечно, вандалам вряд ли приходилось терпеть на территории теперешней Силезии нужду, ничто из найденного археологами не указывает на недоедание, болезни или изгнание. Хотя, конечно же, на них не могли не оказывать давление соседи, как германцы — готы и бургунды, так и не германцы — предки позднейших литовцев и леттов-латышей. Хорошо все обдумав и вполне добровольно, колонны вандальских «вооруженных мигрантов» во второй фазе Великого переселения народов перешли границы Римской «мировой» империи и появились тем самым на арене мировой истории. Германцы, приведенные на первом этапе Великого переселения, в движение голодом и перенаселенностью, теперь, спустя полвека, осознали свою силу. Они не заключали между собой никакого наступательного союза, они не договаривались о маршрутах своего продвижения и не распределяли цели своих нападений (хотя это было бы вполне возможно и, вне всякого сомнения, разумно). Нет, они просто снялись с места и отправились в путь. В сердцах их вождей не было ненависти к Риму, в их головах, наверняка, отсутствовало честолюбивое стремление заменить власть римского императора своей собственной властью. Однако, по прошествии четырехсот лет, на протяжении которых все прекрасное, ценное, желанное все более мощным потоком текло к ним с благодатного, римского Юга, настало, по их убеждению, время самим отправиться навстречу этим блестящим, красивым, полезным вещам, так и просившимся к ним в руки. Ибо там, где эти замечательные вещи имелись в изобилии, жить было наверняка гораздо легче, чем в округе лесистой Цобтенской горы…

2. Блуждания вандалов по Европе

Дело было в Европе, которой вообще-то еще не было. Хотя представление о существовании трех частей света — Европы, Азии и Ливии (Африки) — было свойственно еще древним грекам, к описываемому времени все они уже давно считались составными частями единой «мировой» державы. Римской вселенской империи, железом и кровью подчинившей себе все Средиземноморье, полуострова и острова великого Внутреннего моря, именуемого нами ныне Средиземным, римлянами же, без лишней скромности — «внутренним морем» или просто «нашим морем» (по-латыни: «маре нострум»). С этих бастионов почитавшей себя самодостаточной античной цивилизации римляне, считавшие себя «повелителями мира», горделиво и пренебрежительно взирали на остальную часть обитаемой суши («Экумены» по-латыни или «Ойкумены» по-гречески), в лучшем случае, как на свою прихожую, а в худшем — как на некие задворки мира, в которых хаотично, беспорядочно толклись, порой сшибаясь лбами, а порой минуя друг друга без особых столкновений, словно частицы, вовлеченные в «броуновское движение», всевозможные племена и народы, различающиеся между собой обычаями, нравами и силой. Все еще было открыто, еще ничего не было ясно. Кроме того, что сами римляне не думали всерьез о завоевании ВСЕЙ Германии. Самый простой ответ на вопрос, почему они об этом не думали, на взгляд автора настоящей книги, таков: с точки зрения римлян, овчинка выделки не стоила. Германия была по существу одним огромным и дремучим лесом с крайне редким населением. Первые германские города были фактически основаны римлянами, как, например, Ахен (лат. Аквисгран), Кельн (лат. Колония Аппия Клавдия Агриппиненсис) или Трир (лат. Августа Треверорум). Германцы представвлялись римлянам крайне примитивными племенами, мало что способными предложить Римской державе. Хотя они были воинственны и без устали сражались против римлян (как, впрочем, и друг с другом). Историки (особенно немецкие) часто вспоминают поражение, понесенное римлянами Квинтилия Вара от германских племен в битве в Тевтобургском лесу, но при этом явно преувеличивают его последствия. Это действительно было сокрушительное поражение римских войск, воспринятое римлянами (начиная с императора) весьма болезненно, но все же нельзя сказать (как это порой делается), что оно потрясло Рим до основания. Ведь римляне на протяжении всей своей истории проявляли поразительное упорство и способность нести ужасающие потери в стремлении добиться окончательной победы. В войнах с Карфагеном за гегемонию в Средиземноморье, названных Пуническими войнами, римляне не раз теряли в битвах десятки тысяч (иногда около сотни тысяч) человек зараз, и все же никогда не отчаивались и не сомневались в конечном успехе. Рим неоднократно терял на море целые флотилии, причем не только в морских сражениях, но и вследствие штормов. Карфагенский полководец Ганнибал уничтожал огромные римские армии (наиболее знаменитой была его победа в сражении при Каннах, где погибло до восьмидесяти тысяч римлян и римских союзников), почти не повлияв этим на конечный результат, исход войны. Риму потребовалось полтора столетия почти непрерывных сражений, чтобы, наконец, завоевать весь Пиренейский, или Иберийский, полуостров. Римляне без устали сражались с персами вплоть до эпохи мусульманских завоеваний. В-общем, если Рим действительно чего-то хотел, ничто не могло помешать ему этого добиться. Германия же, по мнению римлян, просто не стоила таких усилий. Германские племена были менее развиты, чем кельтские. Ведь у кельтов были большие организованные племена с царями (риксами, ригами) во главе, чеканившими собственные монеты, и свои городские центры, особенно в Галлии (вроде Алесии, об осаде которой римским военачальником Гаем Юлием Цезарем пойдет речь далее). В Германии ничего подобного не было. На всем пространстве до равнин современной Польши преобладали леса, что говорило о крайней неразвитости там земледелия. Не было у германцев и ничего похожего на города, а лишь поселки. Еще хуже обстояло с дорогами (имелись не дороги, а лишь направления). Племенные структуры древних германцев были гораздо примитивнее кельтских. В то время как кельтские племена понемногу сплавичались в царства, германские племена все еще напоминали скорее кланы. Поэтому, когда недальновидный римский наместник Германии Вар, погубил три легиона (и самого себя), в Германии, кроме необходимости отомстить и вернуть захваченных германцами орлов трех легионов, не было ничего, что заставило бы римлян вернуться и попытаться покорить ее снова.

Принцепс Октавиан Август (между прочим — тот самый император, при котором было завершено завоевание римлянами Иберийского полуострова) направил в Германию своего племянника с весьма успешной карательной миссией, с целью вернуть орлы легионов и всех римлян, оставленных германцами в живых (таковых, впрочем, не оказалось). После чего Рим оставил Германию в покое. Хотя Германия его в покое не оставила. Как выяснилось, впрочем, лишь позднее.

Пока же в южной Прибалтике цеплялся за свой родной клочок земли с янтарным побережьем древний, но немногочисленный, таинственный народец айстиев (предков позднейших пруссов), в то время как на западной оконечности Пиренеев другой древний таинственный народ — васконы (предки современных басков), стиснутые между горными долинами и бухтами, столь же упорно защищал свое тесное жизненное пространство. А между ними передвигались — на первый взгляд, достаточно лениво, но непрерывно — иные варварские народы. Передвигались медленно, ибо проходили десятилетия и даже столетия, прежде чем они достигали своих новых ареалов, однако с чудовищной силой и настойчивостью, ибо эти народы не сдавались, измеряя пространство европейского материка своими ногами, копытами своих коней, рогатого скота, колесами своих бесчисленных повозок, все больше наполняя его неудержимой мощью своего передвижения.

Слегка наивными представляются ныне автору настоящей книги о вандалах поиски какого-то одного, единственного «виновника», якобы «давшего толчок» этому передвижению, вызвавшего дальнейшие столкновения и слияния вовлеченных в него варварских племен! Хотя автор и сам поддался в свое время этому соблазну, назвав в одной из своих предыдущих книг таким «виновником» гуннов, а в другой — готов (в чем сегодня искренно винится перед уважаемым читателем)! Не менее наивно усматривать в этом подвижном хаосе повозок и кораблей, в дальних странствиях вооруженных земледельцев и их семей исполнение некой великой исторической задачи, заключающейся якобы в уничтожении власти Римской «мировой» империи силами германских племенных союзов. Тем не менее, эта очевидная бессмысленность длившейся столетиями «вооруженной миграции» то на Запад, то на Восток, то на Юг, то снова на Запад, с точки зрения судьбоносного характера Великого переселения народов, взятого в целом, несомненно, имела некий высший смысл. Ибо народы не странствовали беззаботно по нашей древней части света, наподобие средневековых странствующих подмастерьев. И римский полководец Гай Юлий Цезарь не был добродушным начальником городской стражи, велевшим отворить ворота этим странникам с правого берега полноводного Рена (именуемого ныне Рейном).

В то время «потомками Ромула» было нанесено «презренным варварам» несколько мощных ударов, как бы закрепивших участь Европы забитыми в нее железными гвоздями, выкованными в римских военных кузницах. Этих ударов, отзвуки которых, несмотря на тысячелетия, прошедшие с момента их нанесения, звучат поныне, было так немного, что, кажется, совсем не трудно их запомнить. В 61 г. до Рождества Христова, при Магетобриге, «царь-воевода», или «войсковой (военный) царь» (гееркёниг, а по-северогермански — герконунг) свебов, или свевов (предков нынешней южнонемецкой народности швабов) со звучным именем Ариовист, во главе сильного, многочисленного войска, включавшего, наряду со свебами, вандалов (видимо, тождественных вангио-нам) и другие германские народы, разбил галльское (кельтское) племя эдуев — сильный и богатый народ, ставший впоследствии главной опорой власти римлян над Галлией (нынешней Францией).

По виду современного сонного местечка Муагт де Бруайе на Соне, близ Понтарлье, не скажешь, что там больше двадцати веков тому назад была предпринята серьезная попытка основать германскую Европу. На обеих берегах Соны (которую в древности галлы именовали Сауконной, римляне же — Бригулом или, впоследствии, Араром), правого притока Роны — древнего Родана, сохранились зримые остатки той попытки — столь же грандиозной, сколь и неудачной. Бесчисленные монеты, предметы вооружения и прочие древние артефакты были найдены в том месте, где вандалы, задолго до того, как они стали синонимом безумных разрушителей культуры в глазах всего «цивилизованного мира», сражались за то, чтобы Европа стала однородной и говорила на одном языке.

Через три года после битвы при Магетобриге наступил конец мечтам Ариовиста. Под Весонтионом (современным Безансоном), или, возможно, под стенами будущего Бельфора (много раз в своей истории служившего яблоком раздора враждующих сил и великих держав), откуда до сих пор грозно взирает на мир царственный лев — памятник французскому гарнизону, героически противостоявшему осаждавшим город немцам в годы франко-прусской войны (1870–1871), в сентябрьский день 58 г. д. Р.Х. римский дукс (или, по-русски, полководец) Гай Юлий Цезарь наголову разгромил германского вождя Ариовиста. Причины этой смертельной схватки римского консула и дукса с князем мигрирующего германского «народа-войска», получившим от сената и народа (если следовать официальной формулировке) Города на Тибре почетное звание «рекс эт амикус попули романи» («царь и друг римского народа»), сам Цезарь вполне откровенно излагает в своих «Записках о галльской войне»:

Цезарь овладел опоясанным почти как по циркулю, рекой Дубисом (ныне — Ду), и потому почти что неприступным городом Весонтио-ном, богатым всякого рода военными запасами. Захват Весонтиона позволил бы Ариовисту значительно затянуть войну. Упредив его и заняв город сильным гарнизоном, Цезарь уже не сомневался в победе рилян над «варварами» — в отличие от своих воинов, ожидавших неминуемого столкновения с германцами, получавшими все больше подкреплений из-за Рена, со все возрастающей нервозностью.

На расспросы римлян о германцах перепуганные не на шутку римские купцы и галлы «заявляли, что германцы отличаются огромным ростом, изумительной храбростью и опытностью в употреблении оружия: в частых сражениях с ними галлы не могли выносить даже выражения их лица и острого взора (некоторые толкователи записок Цезаря понимают под этим взгляд голубых или серых глаз германцев, непривычно светлых для их южных соседей. — В. А.). Вследствие этих россказней всем войском вдруг овладела такая робость, которая немало смутила все умы и сердца. Страх обнаружился сначала у военных трибунов (римских офицеров, в большинстве своем — молодых отпрысков знатных семейств, для которых служба в легионах была, в первую очередь, необходимым этапом карьеры. — В. А.), начальников отрядов (префектов. — В. А.) и других, которые не имели большого опыта в военном деле и последовали из Рима за Цезарем только ради дружбы с ним. Последние под разными предлогами стали просить у него позволения уехать в отпуск по неотложным делам; лишь некоторые оставались из стыда, не желая навлечь на себя подозрение в трусости. Но они не могли изменить выражение лица, а подчас и удержаться от слез: забиваясь в свои палатки, они либо в одиночестве жаловались на свою судьбу, либо скорбели с друзьями об общей опасности. Везде во всем лагере составлялись завещания. Трусливые возгласы молодежи стали мало-помалу производить сильное впечатление даже на очень опытных в лагерной службе людей: на солдат, центурионов (сотников, составлявших костях, так сказать, унтер-офицерского состава римской армии, впоследствии смененных центенариями, выполнявшими аналогичные функции, но не имевшими столь высокого статуса, как центурионы. — В. А.), начальников конницы (состоявшей во времена Цезаря, как правило, уже не из римских граждан. — В. А.). Те из них, которые хотели казаться менее трусливыми, говорили, что они боятся не врага, но трудных перевалов и обширных лесов, отделяющих римлян от Ариовиста, и что опасаются также за правильность подвоза провианта. Некоторые даже заявили Цезарю, что солдаты не послушаются его приказа сняться с лагеря и двинуться на врага и из страха не двинутся» («Записки о галльской войне»).

Данный отрывок из «Записок» Цезаря пользуется особенно широкой известностью, причем по двум причинам. Во-первых, потому, что Цезарь, сам — аристократ до мозга костей, потомок древнеримских царей и даже богини Венеры (через ее сына, троянского царевича Энея), подверг в нем весьма нелицеприятной критике «золотую» молодежь «вечного» Града на Тибре, спешно просящуюся в отпуск, в преддверии серьезной схватки с «варварами». Во-вторых, потому, что данный отрывок наглядно демонстрирует нам феномен Великого переселения народов в Европе, в которой между народами еще отсутствовало чувство общности. Тевтонская ярость, «фурор тевтоникус», дикость вандалов, загадочные качества германских «войсковых царей» и ясновидящих пророчиц — обо всем этом римские легионеры наверняка узнали, расспрашивая о надвигающихся «варварах» купцов, для которых древняя Европа, несмотря на свои болотные топи и лесные дебри, очевидно, не имела границ. И страху перед германцами, отраженному в процитированных нами строчках из первой книги «Записок о галльской войне», страху, вызвавшему к жизни все бесчисленные «черные легенды», складываемые впоследствии, на протяжении столетий, вокруг древних германцев и происшедших от них народов, не суждено было исчезнуть…

Однако Цезарю, хоть и не без труда, все-таки удалось вдохнуть в командный состав своих войск новый ратный дух. Один из легионов даже просил у своего военачальника прощения за проявленное перед лицом варварской угрозы постыдное малодушие. Сложнее было Гаю Юлию вести словесный поединок с преисполненным гордыни и самоуверенности «дерзким варваром» Ариовистом, владевшим галльским (кельтским) и латинским языком не хуже, чем своим родным германским — свебским. К тому же свебский царь считал себя правым в споре, указывая Цезарю, что германцы покорили северную Галлию на тех же основаниях, что римляне — Галлию южную. Но он, Ариовист, хоть и пришедший в Галлию первым, великодушно обещал не вмешиваться в дела южной Галлии, если римляне, пришедшие вторыми, откажутся от вмешательства в дела Галлии северной. Ибо он, царь свебов, в своем праве. Он действует по обычаю войны и ведет честную игру, римлян же никто не просил брать на себя роль арбитров. Этим аргументам Цезарь смог противопоставить только силу оружия.

Хотя Ариовист в своем полном достоинства ответе Цезарю подчеркивал, что рассматривает северную Галлию как свою провинцию, т. е., по-латыни, «завоеванную (область)», германские племена сражались не как хозяева этой земли против непрошеных гостей. Нет, они шли в бой как странствующие народы, с семьями, скотом, повозками, со всем своим добром. Нам известно, что подчиненные Ариовистом галлы-секваны были вынуждены уступить свебам обширные территории, что через Рен переправлялось все больше германцев, для расселения которых требовались все новые земли. Тем не менее, из описания ситуации Цезарем в его «Записках» явствует, что германцы были твердо намерены, в случае своего поражения, ни в коем случае не подчиниться победоносным римлянам, подобно другим оседлым народам, но уйти обратно за Рен.

«Все свое войско они (германцы свебского царя Ариовиста. — В. А.) окружили повозками и телегами (построив так называемый вагенбург. — В. А.), чтобы не оставалось никакой надежды на бегство. На них они посадили женщин, которые простирали руки к уходившим в бой и со слезами молили их не предавать их в рабство римлянам.

Цезарь назначил командирами отдельных легионов легатов и квестора (одного из помощников консула. — В. А.), чтобы каждый солдат имел в их лице свидетелей своей храбрости, а сам начал сражение на правом фланге, так как заметил, что именно здесь неприятели всего слабее. Наши по данному сигналу атаковали врага с таким пылом и со своей стороны враги так внезапно и быстро бросились вперед, что ни те, ни другие не успели пустить друг в друга копий. Отбросив их, обнажили мечи, и начался рукопашный бой. Но германцы, по своему обыкновению, быстро выстроились фалангой (тесно сомкнутым боевым порядком. — В. А.) и приняли направленные на них римские мечи. Из наших солдат оказалось немало таких, которые бросались на фалангу, руками оттягивали щиты и наносили сверху раны врагам. В то время как левый фланг неприятелей был разбит и обращен в бегство, их правый фланг своим численным превосходством сильно теснил наших. Это заметил начальник конницы (лат. магистр эквитум. — В. А.) молодой П(ублий — В. А.) Красс (сын римского богача и полководца, прославившегося своей победой над вождем восставших рабов Спартаком. — В. А.), который был менее занят, чем находившиеся в бою, и двинул в подкрепление нашему теснимому флангу третью (резервную) линию. <…> Благодаря этому сражение возобновилось. Все враги обратились в бегство и прекратили его только тогда, когда достигли реки Рейна приблизительно в пяти милях отсюда».

Эти данные, приводимые таким опытным и образованным полководцем, как Гай Юлий Цезарь, что им можно доверять, полностью опровергают широко распространенное по сей день мнение, согласно которому сражение римлян со свебами Ариовиста разыгралось в районе Мюлуза (по-немецки — Мюльгаузена) или на территории между Мюлузом и Селестой (по-немецки — Шлеттштадтом) в современном Эльзасе. Пятьдесят римских миль равны семидесяти пяти километрам. И даже с учетом того, что Цезарь пишет о «ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО (выделено нами. — В. А.) пятидесяти милях», ясно, что он не мог иметь в виду восемнадцать километров, отделяющие Мюлуз от Рейна. Аналогичные дистанции разделяют и предполагаемые места сражения Цезаря с Ариовистом, расположенные между Мюлузом и Селестой. Как в узкой долине реки Фехта, впадающего в Рейн близ соваременного Кольмара, так и в долине другой реки — Льепврета, ведущей к Селесте, негде было бы развернуться римской и германской армиям (общей численностью около пятидесяти тысяч человек, не считая обоза). Скорее всего (как предполагал еще Наполеон I Бонапарт) вопрос, быть ли Галлии римской или германской, решался близ современного Бельфора, у горного прохода между Вогезами и Юрой, именуемого в немецкой традиции «Вратами народов», а во французской — «Бургундскими вратами».

Для справки: убии, считавшиеся (в частности, самим Гаем Юлием Цезарем), «цивилизованными германцами», за звонкое римское золото предоставляли в распоряжение армии «вечного» Рима отряды своей легковооруженной кавалерии (именуемой Цезарем в своих записках «нашей конницей»). Союзнические отношения племени убиев с римлянами привели к ряду конфликтов между убиями и соседствовавшими с ними другими, менее «цивилизованными», с римской точки зрения, германскими племенами.

Вот так благодаря решительным действиям Цезаря, его легионариев и авксилиариев, была сорвана первая масштабная попытка мигрирующих в западном направлении германцев завладеть землями в Галлии. По сравнению с этим событием, нашествие других германских мигрантов — кимбров (кимвров) и тевтонов — прошедших через Галлию тридцатью годами ранее и разгромленных римским диктатором Гаем Марием, следует рассматривать как своего рода «разведку боем». Сообщения секванов римлянам о том, что после первой победы на Араре германцы широким фронтом вторглись в Галлию, с той же очевидностью, что и свидетельства самого Цезаря о скоплении свебов на правом берегу Рена, доказывают: поход Ариовиста не был изолированным предприятием, совершенным им на свой страх и риск. Нет, речь шла о начале широкомасштабного переселения, массовой миграции германских народностей, возглавленной самым выдающимся из их военных царей — вождем наиболее многочисленного и воинственного свебского племени.

Что касается самого свебского царя, то, по-видимому, именно Ариовист, с учетом «быстрокрылой молвы» (употребляя выражение Гомера), т. е. слухов, несомненно, многократно преувеличивавших достигнутые им успехи, и его личная харизма, послужили для все большего числа германских «вооруженных мигрантов» стимулом к тому, чтобы покинуть свои прежние, насиженные места поселения и присоединиться ко всеобщему миграционному потоку, устремившемуся на Запад, во главе со свебским «войсковым царем». Это решение было, вне всякого сомнения, принято и вандалами, жившими, из всех германцев, пожалуй, в наибольшем отдалении от свебов. Трудно понять, почему вандалы его приняли, но они его приняли, что подтверждается многочисленными археологическими находками, обнаруженными вдоль маршрута вандальской миграции из сегодняшней Нижней Лужицы и Силезии на Запад. Во многих местах вандальские артефакты соседствуют со свебскими. Но было обнаружено и немало обособленных, чисто вандальских поселений. Похоже, искушению присоединиться к общегерманскому походу на Запад поддались, в первую очередь вандальские роды, переселившиеся с Севера последними. Ибо, мигрировав из Скандинавии на европейский материк, они нашли лучшие земли уже заселенными своими предшественниками и были вынуждены удовольствоваться относительно небольшой территорией на левом берегу Виадра-Одера. Думается, немецкий исследователь Георг Дормингер совершенно верно указывал на то, что: «походы Цезаря дали решающий толчок культурным изменениям, возникновению новых политических образований, навсегда наложивших свой отпечаток на европейское пространство». Но не менее верным представляется и нечто иное (хотя, возможно, не столь важное, с точки зрения сложившегося в будущем европейского культурного и политического пространства): Цезарь оказал не менее решающее влияние и на судьбы погибших народов. Можно, пожалуй, даже утверждать, что с разгрома Цезарем «военного царя» Ариовиста у самых созданных самой природой врат, ведших в Рейнскую низменность, началось длившееся много столетий блуждание сбившихся (или, точнее, сбитых Цезарем) с пути германцев, завершившееся наконец утратой территорий восточногерманских племен, занятых славянами, и гибелью германских народов-мигрантов в невероятной дали от их исконных мест обитания. Герконунг Ариовист указал устремившимся вслед за ним со своей скудной северной родины на юг германским племенам «землю обетованную» — новую родину в Галлии, но римский империализм, применив свою недюжинную военную силу (превосходившую на тот момент германскую), не допустил, чтобы германцы этою «обетованною землею» завладели. Обширная Галлия с ее безбрежными, плодородными низменностями, с ее протяженными побережьями, с ее естественными границами на юге и востоке, вместе с лесистыми землями между Вистулой и Реном, могла бы вместить народы-мигранты с далекого севера, пришедшие завоевать германским мечом землю для германского плуга, и стать сердцевиной германской Европы. Но в тот раз у германцев не вышло…

В своих «Записках» Юлий Цезарь достаточно прозрачно намекает на всю глубину шока, испытанного разгромленными свебами, бежавшими от победоносных римлян без оглядки. Естественно, в своем «гиблом» (если употребить выражение из трагедии Эсхила «Персы») бегстве свебы увлекли за собой и сопровождавшие их народы-союзники — племена, присоединившиеся к дальнему походу свебов на желанный Запад, уверовав, как впоследствии уверовали их потомки, в гений своего вождя. Подобно тому, как археологи могут сегодня проследить путь вандалов к району стратегического сосредоточения и развертывания «народа-воинства» Ариовиста в устье Мена (нынешнего Майна), по артефактам, найденным в захоронениях, они могут удостовериться и в последствиях тяжелейшего шока, поразившего вандальских мигрантов в результате понесенного от римлян поражения.

Тот, кто испытывает шок, совершенно теряет способность ориентироваться, подобно человеку, ошеломленному т. е., буквально, оглушенному сокрушительным ударом по шелому, т. е. шлему (понимай — по голове, покрытой этим шлемом), СБИВШИМ ЕГО С ТОЛКУ (в буквальном смысле слова). После жестокого разгрома Цезарем германцев, их осуществляемый изначально объединенными силами, единый, великий Западный поход сменился многочисленными, разрозненными, одиночными, не согласованными операциями. Главная, общая цель — захват галльских земель на Западе (естественно, не политическая, но от того не менее совершенная, в качестве практического решения) — теряется ошеломленными германцами из виду, застилается, словно туманом, целями частными, мелкими, зато кажущимися более близкими, достижимыми и соблазнительными (например, присоединиться к победоносным римлянам в деле покорения теми последних галльских кельтов, еще сопротивляющихся Цезарю). Вместо захвата земель в Галлии германцы отныне готовы довольствоваться военной добычей, предпочитая возможность кратковременного обогащения долгосрочному, на века, решению своей главной проблемы. Бургунды и вандалы примыкают к Цезарю, предоставляя ему в помощь воинские контингенты для окончательного подавления сопротивления отважного кельтского вождя Верцингеторикса (Верцингеторига), ведущего упорную многолетнюю борьбу против римских захватчиков:

По прошествии нескольких недель, после вызванного недостатком съестных припасов для галльского гарнизона изгнания из Алесии всех «лишних едоков» — «негодных для войны по нездоровью или по годам» (как пишет Цезарь), или, выражаясь современным языком, некомбатантов — и их жалкой смерти перед римскими позициями от голода («Когда они дошли до римских укреплений, то они со слезами стали всячески умолять принять их в качестве рабов, только бы накормить; но Цезарь расставил на валу караулы и запретил пускать их» — со всей прямотой римлянина и без тени сожаления пишет доблестный автор «Записок о галльской войне»), когда борьба достигла пика своего ожесточения и в тылу у осаждавших крепость римлян появилось войско галлов, спешившее, прорвав кольцо римской осады, прийти на помощь гарнизону Алесии, на равнине под стенами галльской твердыни разыгралась решающая битва:

«Так как галлы были уверены в своем боевом перевесе и видели, как тяжко приходится нашим от их численного превосходства, то и те, которые находились за укреплениями, и те, которые пришли к ним на помощь, поднимали повсюду крик и вой для возбуждения храбрости в своих. Дело шло у всех на виду, ни храбрость, ни трусость не могли укрываться, и потому жажда славы и боязнь позора вызывали в обеих сторонах геройский пыл. С полудня почти вплоть до захода солнца сражение шло с переменным успехом, пока наконец германцы (римские союзники. — В. А.) в одном пункте не напали сомкнутыми рядами на неприятелей и не опрокинули их. Во время их бегства стрелки были окружены и перебиты. И в прочих пунктах наши преследовали отступавшего неприятеля вплоть до его лагеря и не дали ему времени снова собраться с силами. Тогда те, которые выступили из Алесии, почти совершенно отчаялись в победе и с печалью отступили в город».

Цезарь при всем желании не мог бы выразиться яснее. Именно германские вспомогательные части, авксилии — главным образом западные германцы, но также германцы восточные, бургунды и вандалы, снова принесли римскому дуксу победу в этой решающей схватке с галлами Верцингеторикса. В третий раз они победили галлов под Алезией, сражаясь под знаменами Цезаря, когда неукротимый Верцингеторикс совершил ночную вылазку, пытаясь прорвать силами своей конницы кольцо римской осады в самом, как ему казалось, слабом месте — «там, где наша линия укреплений имела перерывы», как признает сам Цезарь, чтобы запастись у дружественных галлов продовольствием для осажденных. Следя за ходом сражения со своего наблюдательного пункта, римский дукс направлял вспомогательные войска в те места, где римлянами приходилось особенно тяжело:

Следует еще раз подчеркнуть, что к описываемому времени римская конница (за исключением командного состава) давно уже состояла не из собственно римлян (римских граждан), а из «варваров». Вандалы еще не известны грекоримскому миру под своим истинным племенным названием, которое Цезарь не упоминает. Однако вандальская конница, которой предстоит сыграть столь важную роль и покрыть себя неувядаемой славой в многочисленных боях на территории Испании и Северной Африки, уже побеждает (вместе с другими германскими авксилиариями Цезаря), сражаясь под римскими знаменами, галлов Верцингеторикса под Алесией. Вандальские метательные копья — т. н. фрамеи, или фрамы — и другие предметы вооружения будут в большом количестве обнаружены археологами в ходе раскопок в районе Ализ-Сент-Рен близ горы Оксуа, в идиллической местности Кот-д’Ор, там, где и сегодня еще ясно различимы с воздуха остатки земляных укреплений Цезаря под Алесией, где на пропитанной кровью великого множества павших земле произрастают лучшие во всей Франции сорта красного винограда, из которого делаются лучшие бургундские вина, красные, как человеческая кровь. Должно быть, вандальские всадники уже тогда выглядели так же, как их соплеменник на мозаике, найденной в руинах виллы в окрестностях древнего Карфагена, и хранящейся ныне в лондонском Британском музее: длинные, доходящие до половины шеи, волосы, высоко подпоясанная рубаха, короткая накидка, узкие штаны, конь с подрезанным хвостом, под чепраком, без седла и стремян. Круглые или овальные щиты вандальских конников состояли из прочных досок, обитых по краям гвоздями и скрепленных металлическим ободом, с рукоятью внутри и заостренной металлической шишкой по центру снаружи (римляне именовали эту предназначенную для лучшего отражения вражеских ударов шишку «умбоном»; у богатых вандалов она могла быть изготовлена из бронзы, покрыта позолоченной серебряной фольгой, украшена узорами, фигурками животных, рыб и т. д. — как, например, умбон парадного вандальского щита IV в., найденного в Герпальском захоронении на территории нынешней Венгрии).

Потерпев поражение в ходе первого натиска на Галлию и облюбовавших ее для себя римлян, германцы, во главе с Ариовистом, потерпели неудачу. Теперь же, так сказать, со второго захода, германцы все-таки завоевали Галлию, но — увы! — не для себя, не для своих, вытесненных из исконных мест обитания, племен-мигрантов, а для Римской республики и для человека, имени которого было предназначено стать монархическим титулом — для Цезаря, в честь которого его преемники назовут себя «цезарями» (т. е. римскими императорами), «цесарями» (от чего происходит славянский и, в частности, наш русский титул «царь»), а в ином произношении — «кесарями», или, по-гречески, «кайсарами» (от чего происходит немецкий титул верховного правителя — «кайзер»).

Когда во второй половине XIX в. немецкое (да и не только немецкое) образованное общество на все лады восхищалось романами Юлиуса Софуса Феликса Дана, правоведа, историка и литератора, умело воскрешавшего на страницах своих довольно увлекательных романов, популярных до сих пор и многократно экранизированных (как, например, его главный шедевр «Битва за Рим»), выдающихся деятелей эпохи Великого переселения народов, об этой эпохе было известно не многим больше того, что сохранили для потомков римские и византийские хронисты. Если какое-либо германское племя на протяжении нескольких десятилетий не упоминалось ими — т. е. Юлием Цезарем, Кассием Дионом, Аммианом Марцеллином или Прокопием Кесарийским — оно как бы погружалось в небытие. А если более-менее случайно снова выныривало оттуда, то нередко уже под другим именем. Бывало, впрочем, и наоборот — племя, вновь упоминаемое под своим прежним именем, в действительности оказывалось изменившимся, с момента своего предыдущего упоминания, до неузнаваемости.

Мы столкнулись с этой чрезвычайной, прямо-таки принципиальной, сущностной неясностью уже в вопросе идентификации этнонимов. Она снова встает перед нами во весь рост, когда мы обращаемся к изучению истории племен и племенных союзов, снимающихся со своих исконных мест за пределами Римской империи, и отправляющихся на поиски новых земель для расселения, стягивающихся воедино в одной из таких областей, или же присоединяющихся к иным племенам, а порой даже сливающихся с ними. Эти процессы миграции, разъединения, соединения и слияния были трудно различимы или даже совсем неразличимы для большинства античных историков. Ведь лишь очень немногие из них, подобно Цезарю или Аммиану, лично принимали участие в войнах с этими охваченными постоянным движением племенами, находясь, так сказать, на передовой, откуда было легче различить и отслеживать варварские передвижения. Большинство же античных историков предпочитало (или было вынуждено) полагаться на рассказы тогдашних главных источников информации — странствующих повсюду и, очевидно, чаще всего, возвращающихся отовсюду целыми и невредимыми, купцов, торговцев. Цезарь расспрашивал их о народах и об обстановке на Британских островах (прежде чем высадиться там), астроном и географ Клавдий Птолемей (автор геоцентрической картины мироздания) — о Великом Шелковом Пути, соединяющем средиземноморскую Ойкумену-Экумену с Серикой (страной китайцев-шелководов). И хотя мы сегодня не верим россказням, которые торговцы скармливали за милую душу, например, добросовестно записывавшего все, что слышал от них, Геродоту Галикарнасскому, прозванному «Отцом истории», стремясь отпугнуть конкурентов, все равно не подлежит сомнению, что рассказы торговцев не могли не быть, в той или иной мере источником ошибочных представлений внимавших им историков, лишь частично отражая подлинную картину областей расселения германцев, и заслуживая доверия лишь в той своей части, которая касалась районов, прилегавших к сухопутным или водным торговым артериям.

Более подробные сведения содержались в материалах археологических раскопок, еще не имевшиеся в распоряжении, скажем, немцев Витерсгейма, Дана и иных авторов былых времен, специализировавшихся на истории Великого Переселения народов. Впрочем, при раскопках археологи (как в прошлом, так и ныне) не всегда действуют без гнева и пристрастия — «сине ира эт студио», используя крылатое изречение Тацита. Тот факт, что вандалы, т. е. несомненно германский племенной союз, на протяжении почти пяти столетий проживали на земле сегодняшней Силезии (получившей — повторим это еще раз! — свое название от вандальского племени силингов), задолго до того, как первые славяне появились на брегах Виадра-Одера, по сей день вызывает ожесточенные дискуссии и словесные схватки, в особенности между немецкими и польскими учеными. Однако, не говоря уже о том, что все вандальские погребения со всеми найденными в них вандальскими артефактами, вместе взятые, уже не смогут никогда вернуть Силезию из-под власти Польши под власть Германии, нас, русских, чье дело в этом немецко-польском бесконечном споре, так сказать, сторона, в данном случае могут интересовать только сами вандалы, которых мы, после авантюр, заведших их на территорию нынешнего французского Эльзаса и приведших их под стены Алесии, встречаем вновь по возвращении их на свою материковую родину, на берега Виадра.

Поход вандалов на Запад — самый дальний их поход за более чем триста лет — обошелся вандалам недешево. В грозный час прихода с Севера крупнейшего и сильнейшего из германских народов — продвигающихся от устья Вистулы в южном направлении готов-готонов-гутонов — обитавшие на территории нынешней Нижней Лужицы вандалы, несомненно, горько пожалели об отделении и уходе от них мощного племенного костяка — вандальских «пассионариев», «людей длинной воли» (как сказал бы наш незабвенный неоевразиец академик Лев Николаевич Гумилев), ушедших вслед за свебами Ариовиста в роковой поход на Запад.

И все-таки вандалам крупно повезло. Их земли оказались несколько в стороне, не прямо на пути у наступавших готов, сметавших со своего пути все, что осмеливалось им противостоять, прогнавших на запад бургундов, разгромивших мелкие племена германцев и эстиев, обитавшие в излучине Вистулы, и заставивших-таки вандалов потесниться. Возможно, именно спасаясь бегством от жестокого врага, суживающего их жизненное пространство, некоторые группы вандалов, ушедшие ранее на север, вернулись в основную область расселения своего народа на Виадре. Вследствие чего в самом сердце вандальских земель усилилось давление на последние уцелевшие не вандальские области позднейшей Силезии, на нынешнюю Верхнюю Силезию и несколько «резерваций» кельтов, покоренных вандалами ранее, но пока что не вандализированных.

Это был в высшей мере насильственный и в то же время — в высшей мере неблагодарный процесс (хотя сомнительно, можно ли применять подобные критерии к историческим событиям). Ибо именно эти кельты — последние представители столь высоко одаренного и в свое время столь широко распространившегося древнего народа — фактически одарили вандалов, пришедших в Силезию с Севера, материальной культурой, привили вандалам навыки мастерства в области ремесел и художеств, открыли им древние восточные и юго-восточные торговые пути. Конечно же, вандалы испытывали и влияние других народов. Оттесненные готской миграцией на Запад бургунды своими погребальными обычаями по сей день весьма осложняют для археологов и без того крайне сложную картину вандальских захоронений, внося дополнительную путаницу в определение их принадлежности. И вообще, похоже, что вандалы, возвратившиеся из Галлии, ставшей (не без их, вандалов, помощи) римской провинцией, принесли с собой оттуда, от тамошних кельтов, иной, новый, менее грубый, более изящный художественный стиль. Именно кельты, видимо, научили вандалов пользоваться гончарным кругом (а не лепить глиняные плошки и горшки, как прежде, вручную) и мастерски обрабатывать бронзу, которую вандалы, стремясь к удовлетворению своих все более высоких требований к художественному оформлению всевозможной утвари, внезапно снова начали предпочитать железу. Железо, как более твердый металл, по-прежнему использовалось ими лишь для изготовления оружия. И это вполне понятно. Насколько важно иметь прочное оружие, вандалам показали осада Алесии и другие сражения с кельтами в Галлии на римской стороне.

Правда, кельты, со своими разносторонними талантами и навыками, добились такого признания в ходе оживления вандальского художественного творчества и ремесла, так сказать, «посмертно». Но кельты воскресли в своем духовном, художественном наследии, оставленном ими самым одаренным и способным к обучению вандальским племенам, хотя самого кельтского народа в I в. п. Р.Х. на территории позднейшей Силезии уже, видимо, не существовало. Разумеется, кельты не погибли в результате их физического истребления вандалами, в случае которого обогащение последних кельтами в сфере культуры, ремесел, художеств не могло бы происходить на протяжении целого ряда поколений, как это произошло в действительности. Сегодня этот процесс назвали бы интеграцией кельтов в вандальскую общность, а несколькими десятилетиями ранее — возможно, овандаливанием. Нечто подобное происходило тогда по всей Центральной и Восточной Европе, где народы находились в состоянии передвижения, и места их расселения не были еще четко обозначены и сплочены. Вандалы, осевшие вокруг горы Цобтен, были скорее исключением в этом мощном процессе вытеснения одних странствующих народностей другими, так что можно лишь удивляться их усидчивости, с учетом происходивших вокруг них этнических перемещений и связанных с этими перемещениями постоянных беспорядков. Невольно создается впечатление, что некие таинственные чары, исходившие от горного кряжа Цобтена, держали силингов, асдингов и прочих, как их ни называй, в магическом плену, из-за чего народ вандалов лишь немного передвинул область своего расселения на юго-восток, так что «передовые» поселения вандалов достигли нынешней Галичины в Западной Украине. Сердцем же новой родины вандалов оставалась область силингов вокруг Святой горы — Собутки (говоря по-польски).

Именно в описываемое время (со времен осады Цезарем Алесии прошло примерно полтора столетия) вандалов впервые упомянул под их подлинным этнонимом упоминавшийся нами выше античный полигистор Плиний. В своей «Естественной истории» он упоминает вандалов под названием виндилов (лат. виндили), или вандилов (лат. вандили), относя к ним бургундов, варинов, каринов и, как это ни странно, готов. Чуть позднее вандалы упоминаются Тацитом в «Германии» под именем виндилиев (лат. виндилии), или вандилиев (лат. вандилии), уже окруженных аурой великого народа.

Наряду с этими тремя крупнейшими племенными группами германцев, представление о существовании которых, впервые сформулированное Тацитом, господствовует в германистике на протяжении вот уже примерно двух тысячелетий, ученый римлянин упоминает на страницах своего фундаментального труда, однако, и другие выдающиеся племена германцев — марсов, гамбривиев, уже знакомых нам свебов и ВАНДИЛИЕВ (выделено нами — В. А.), подчеркивая, что «эти имена подлинные и древние», а не искаженные странствующими торговцами или иными малосведущими информантами. Вне всякого сомнения, вандилиями Тацит называет вандалов. Однако это племенное название носит собирательный характер, ибо всякая миграция, совершаемая вандалами, приводила к изменению состава объединяемых под этим собирательным именем отдельных племен. Бассейн Виадра-Одера, его плодородные низменности и лесистые горы, богатые дичью, смолами, медом и древесиной, могли бы обеспечить вандальскому племенному союзу вполне удовлетворительные условия для безбедного существования, однако передвижения беспокойных народов-мигрантов вокруг них не прекращались. В отличие от обитавших в самом сердце вандальских земель, вокруг Цобтена, силингов, давно уже занимавшихся не только сельским хозяйством, но и разными ремеслами, другие, жившие по краям вандальского ареала, «на отшибе», племена, были недовольны своим положением. Эти «непоседы» были в меньшинстве, но, в отличие от более усидчивого большинства, вандальских «сидней», «гнездюков», стремились к авантюрам, приключениям, охваченные тягой к перемене мест.

Почему это было так, и могло ли быть иначе, до сих пор не совсем ясно. Даже самые тщательные исследования причин первой миграции вандалов со скандинавского Севера на европейскую Большую землю не представляются особенно весомыми для объяснения причин последующего ухода значительной части материковых вандалов из сегодняшней Силезии, хотя они прожили там не менее пяти веков и даже дали этой земле свое имя. Ибо, во-первых, ни один народ не станет жить пол-тысячелетия оседло в землях, ничем для него не привлекательных. Во-вторых, вандалы-«сидни», «гнездюки», оставшиеся вековать в родных, насиженных местах, судя по всему, всегда были более многочисленными, чем пассионарии, решавшиеся пуститься в новую «вооруженную миграцию». Теории, связывающие миграцию части племен исключительно с изменениями климата, оспариваются ныне многими авторами. Впрочем, даже такой признанный авторитет, как блаженной памяти Людвиг Шмидт считал: когда современным историкам ничего не приходит в голову, они всегда ссылаются на ухудшение климата.

Думается, причины постоянно возобновляющегося процесса миграции вандальских племен (или хотя бы их частичной миграции), отделяющихся от становящейся, не взирая ни на какие неблагоприятные внешние обстоятельства, все более сплоченной, процветающей вандальской общности, следует искать за пределами Силезии. Археологические находки, датируемые периодом ранней Римской империи, доказывают, что вандалам, вероятно, так и не удалось сплотиться в бассейне Виадра в единое царство, ввиду отсутствия в их среде достаточно сильной личности, героя, мужа государственного ума, способного такое царство основать, подобного Ариовисту или Мар(о)боду у свебов и у маркоманов. Тем не менее, сохранившиеся предметы материальной культуры, характеризующейся высоким уровнем развития ремесел и художеств, указывают на достижение тогдашним вандальским обществом уровня благосостояния, свидетельствующего о существовании у вандалов княжеских семейств и региональных квазигосударственных образований.

В описываемое время у других германских племен уже имелись выдающиеся вожди, «войсковые цари» межрегионального значения, под предводительством которых соплеменники надеялись обогатиться в походах за добычей (или «за зипунами», как сказали бы позднейшие козаки — возможные потомки готов). Пришедшие с сурового Севера, напоминающего, если глядеть на него с благодатного юга, мрачный Нифльгейм, страну демонов тумана древнегерманской мифологии, мигрирующие племена были ослеплены далеким блеском все сильней манившей их великой античной империи, раскинувшейся на берегах теплого Средиземноморья. Их объединение ради того, чтобы единой могучей германской волной смыть этот блеск и эту империю, насколько мы можем сегодня судить (разумеется, ретроспективно) — было бы вполне возможным делом. Правда, римлянам незадолго до Рождества Христова удалось под гениальным руководством полководца Друза — пасынка императора Октавиана Августа — добиться значительных военно-политических успехов на германской границе. Однако упомянутый нами выше сокрушительный разгром римских оккупационных войск в Германии в 9. г. п. Р.Х., победа нескольких объединившихся против общего врага племен германцев во главе с герцогом-военачальником херусков, двадцатишестилетним Арминием (возможно — прообразом вошедшего в германский эпос героя-змееборца Сигурда-Сейфрида-Зигфрида), над римлянами в Тевтобургском лесу, наглядно продемонстрировал, что германцы, в особенности под командованием молодых, энергичных германских вождей, прошедших обучение в Риме и постигших, так сказать, «науку побеждать», а проще говоря — изучивших военное искусство — в рядах римской армии, были вполне способны разгромить слывшие непобедимыми легионы «потомков Энея и Ромула». Так сказать, «отблагодарить своих учителей», как царь Петр Первый — шведов под Полтавой. В отличие от Ариовиста, в римской армии не обучавшегося, Арминий был в пору своей земной жизни не один такой — ведь в Риме изучал «науку побеждать» и его современник и, впоследствии, соперник — предводитель маркоманов Мар(о)бод. Последний оказался достаточно искусным полководцем, чтобы вывести своих маркоманов из грозившего им римского окружения, принудить римлян к мирным переговорам и попытаться основать в покинутом кельтским племенем бойев Бой(у)ге(й)ме (Богемии, нынешней Чехии) первое германское царство, поддающееся точной локализации. Однако у германцев и на этот раз не вышло…Известно, каким ценным «сувениром» одарил Арминий-победитель Мар(о)бода после своей ошеломительной победы. Военачальник херусков (предков современных саксонцев) прислал могущественному князю маркоманов (предков современных баварцев) отрубленную и закопченную голову римского полководца и наместника Германии Публия Квинтилия Вара, вынужденного осенью 9 г., после гибели своих трех легионов и Бог знает скольких авксилий, броситься на собственный меч (после чего император Август, если верить римскому историку Светонию, несколько месяцев подряд не стриг волос, не брился, бился головою о дверной косяк и восклицал: «Квинтилий Вар, верни мне легионы!»). Однако Маробод, предпочитая хранить верность заключенному им с римлянами миру, дипломатично переслал голову Вара в Рим, для последующего почетного погребения в родной италийской земле.

Последствия этого рокового отказа Мар(о)бода объединиться с Арминием самым непосредственным образом сказались и на главных героях нашего правдивого повествования — вандалах. Вместо того, чтобы совместно ударить на римлян, самые воинственные германские племена, у которых, как говорит немецкая пословица, «мечи в ножнах так и чесались») — победители-херуски с союзниками, с одной, и свебские маркоманы, с другой стороны, набросились друг на друга. Что позволило римским полководцам Друзу и Германику разбить поодиночке сцепившихся в смертельной схватке германских царей (действительно достойных этого титула, в отличие от большинства германских князей той эпохи, хотя Тацит и подчеркивает, что только Мар(о)бод официально именовал себя царем, чем и вызывал недовольство у части своих соплеменников).

Арминий пал жертвой заговора собственной, херускской, знати, не исключая и своих ближайших родственников (даже выдавших его жену и сына римлянам). Мар(о)бод был изгнан из Бойгема действовавшим в римских интересах готским князем Катуальдой (Катвальдой) и закончил свой жизненный путь в городе италийских венетов Равенне, вкушая горький хлеб изгнания по милости римского императора.

Т.о. для вандалов, в конечном счете, не было разницы, сражаться ли им в этой долгой войне на стороне херусков или на стороне маркоманов; тот факт, что вандалы вообще приняли в этой войне участие, объясняется, видимо, обещанием им всяческих благ Мар(о)бодом, предпочитавшим иметь в лице вандалов, обитавших у самых врат сегодняшней Моравии, в непосредственной близости от бойгемского царства маркоманов, союзников и братьев по оружию, а не врагов, жадных до добычи и готовых при первом же удобном случае ударить ему в спину. Разумеется, больших богатств вандалам участие в междоусобной войне между германцами — к вящей славе Рима! — на стороне Мар(о) бода не принесло. Но они познакомились с миром за пределами Силезии и, надо думать, снова почерпнули, кое-что из того опыта, с которым их отцы и деды возвратились некогда из-под Алесии. Во всяком случае, когда расположенное на территории позднейших Богемии и Моравии, вассальное по отношению к Римской империи, царство Ванния оказывается в трудном положении, мы опять встречаем на страницах римской хроники вандалов вступившими на тропу войны.

Ванний, высокоодаренный князь квадов (германского племени в составе свебского союза, союзников маркоманов в войне с Римом, разбитых римлянами и признавших над собой власть Рима), был посажен римлянами управлять Бойгемом вместо Мар(о)бода, оставившего римскому ставленнику в наследство настолько стабильное царство, что Ванний (которого, к слову говоря, у одного из наших современных пламенных приверженцев «новой хронологии» хватило…как бы выразиться покорректней и поделикатней… смелости отождествить с Иваном Грозным, Великим Государем Московским и всея Руси, жившим, как известно, во второй половине XVI в.!) смог править им на протяжении тридцати лет без особых хлопот. В другом своем произведении — «Анналах» — Тацит сообщает нам о том, как римляне, на этот раз — под властью императора Клавдия, благосклонно взирали на очередное взаимо-истребление германцев «к вящей славе Рима». Подчеркивает римский анналист и то, что вандалы ударили Ваннию в спину не по каким-то политическим, но по в высшей степени тривиальным причинам:

Видимо, под «лугиями и другими народностями» Тацит подразумевал силезских вандалов (ассоциируемых почти всеми немецкими, да и не только немецкими, авторами с культовым сообществом лугиев), остатки бургундов и свевов, не входивших в маркоманнский союз, а также гермундуров (т. е. часть свебов). Ванний, не оставшийся безучастным перед лицом этой внешней угрозы, привлек в ряды своего воинства сарматов-языгов. Вероятно, он сделал это, желая противопоставить этих прирожденных наездников угрожающей ему вандальской коннице (собственное войско Ванния было по преимуществу пешим). Но, поскольку языгские конные контингенты прибывали ему на помощь достаточно медленно (сарматское племя языгов обитало не слишком далеко от царства Ванния, на территории нынешней Венгерской низменности, но в плане военной организации и, соответственно, мобильности значительно уступало германским народностям, жившим на территории позднейших Богемии, Моравии и Силезии под достаточно сильной и эффективной царской властью), Ванний «решил уклоняться от открытого боя и отсиживаться за стенами укреплений». (Тацит). Однако избранный им способ ведения военных действий был явно не для сарматов, привычных с малых лет к конному бою, да и не обещал им богатой добычи. В то время как вандалы и гермундуры освежили в памяти все, чему научились у римлян, и приступили к осаде крепостей царя Ванния, «не желавшие выносить осаду языги рассеялись» по окрестным полям «ничейной земли», вовлекая воинов Ванния в рискованные стычки.

Всего лишь два кратких фрагмента «Анналов» Корнелия Тацита (отрывки из глав 29 и 30) — а сколько из этих немногих строк можно почерпнуть важной информации о тонкостях римской политики! Мы прямо-таки воочию видим перед собой мудрого римского принцепса — цезаря Клавдия (как будто сошедшего со страниц великолепного романа Роберта Грейвса «Я, Клавдий»!), спокойно и неторопливо размышляющего и прикидывающего, как лучше поступить, нисколько не бездеятельного, но действующего именно так, как подобает императору «вечного» Рима, и даже проявляющего в своих действиях малую толику человеколюбия, ибо чрезмерное кровопролитие на Данубе-Дунае могло бы запятнать безупречно белоснежную тогу властителя римлян. Опять варвары сделали все сами: они вызвали из Паннонии языгов, и, разбитые сторонники Ванния, теперь могли отступить на покинутые языгами земли. Всего лишь небольшая передвижка где-то там, в дали, в туманной дымке, на чуть различимой из Италии северной границе «мировой» империи… Ну, стало несколькими тысячами варваров меньше в подлунном мире, все равно принадлежащем Риму (по крайней мере, на протяжении еще нескольких столетий) — что с того? Дивиде эт импера! Разделяй и властвуй! Истребляй варваров руками самих же варваров! В этом — суть римской политики…

Примечательно, что и в данном случае вандалы и гермундуры выступали единым фронтом. Что можно рассматривать как весомый аргумент в пользу существования вандальско-свебского братства по оружию, сложившегося и не распавшегося со времен Ариовиста. Этому боевому братству будет суждено распасться лишь в V в. после Рождества Христова, когда вандалы и гермундуры, два вышедших из сумрака далеких северных земель неустрашимых, энергичных и упорных в достижении своих целей народа-странника, сойдутся наконец в смертельной схватке за право поселиться на утраченных выродившимися римлянами землях солнечной Испании.

О «несметной силе», обрушившейся, согласно Тациту, на Бой(у) ге(й)м, он в конце приведенного фрагмента больше не упоминает. Ну, явились вновь очередные массы варваров, привлеченные надеждой на богатую добычу, подрались, пограбили, да и убрались, зализывая раны, восвояси, как уже не раз бывало…Что с них, с варваров, взять?

Изменения происходили крайне медленно, поначалу почти незаметно. Появлявшиеся на страницах трактатов античных историков, после молодых «войсковых царей» или герцогов-воевод, вроде Ариовиста или же Арминия (но и наряду с ними) внушительные фигуры более зрелых (не только в возрастном, но и во всех других отношениях) властителей вроде Мар(о)бода или Ванния (даже в шестидестилетнем возрасте лично, оружием в руках, защищавшего свои власть и богатство) наглядно демонстрируют, что и у германцев харизма сильной личности постепенно начинает цениться больше способности юных витязей владеть мечом или копьем на поле боя. В то время как во всех частях чрезмерно разросшейся, разбухшей Римской «мировой» империи вспыхивают восстания, кризисы и пограничные бои, то и дело приводящие к избранию легионариями новых, т. н. «солдатских» императоров, у крупных германских племен и племенных союзов появляются первые властители межрегионального значения. На историческую арену выходят целые царские роды, из которых эти властители происходят.

Во главе со своим царем, носившим, по-видимому, имя Амал и давшим это имя целому царскому роду, готы покидают места своего расселения в нижнем течении Вистулы-Вислы и начинают свой дальний поход — важнейшее историческое событие столетия. Из сказания о странствовании лангобардов (именовавшихся первоначально вин(н) илами, т. е. «победителями») нам известно, какой сокрушительный удар готы нанесли иным народам, в свою очередь, передававшим этот нанесенный им самим удар все новым народам, как по эстафете. Отступая под натиском готов, лангобардам пришлось скрестить клинки с вандалами (поклонявшимися тому же богу, что и лангобарды; этот бог носил, якобы, имя «Годан», созвучное, с одной стороны, племенному имени готов, с другой — слову «бог»=«Год», «Гуд», «Готт», с третьей — имени верховного бога материковых германцев — «Вотан», «Вуотан», «Водан» или «Воден», аналогу северогерманского — нордического — Одина). Из раннесредневековой «Лангобардской истории» Павла Диакона (Варнефрида) мы узнаем, что вандальский союз возглавляли в ту пору два царя («предводителя вандальских дружин» — В. А.), по имени Амбри и Асси. Возможно, вандалы подняли их на щитах (по обычаю, перенятому германцами у римлян, традиционно поднимавших на щитах новоизбранных императоров) перед лицом внешней военной угрозы, ибо теперь, когда основная масса готов пришла в движение, тесня и гоня перед собой другие восточногерманские народы, уже недостаточно было сплотиться чуть теснее, укрепить внешние бастионы и переселить жителей подвергающихся особой опасности селений в глубь своей территории. Нет, теперь речь шла о борьбе вандальского народа за существование. Или, если угодно — о борьбе за выживание, по Дарвину.

В римских сообщениях об этих варварских передвижениях упоминаются и отдельные племена, входившие до сих пор в силезское культовое сообщество, сложившееся вокруг горы Цобтен. Теперь они внезапно оказываются «вооруженными мигрантами», странствующими по Европе далеко за пределами своей материковой родины, расположенной на территории нынешней восточной Германии. Виктовалы и лакринги отделяются от вандальского союза и, похоже, теряют на время всякое значение, как бы уходя в небытие. Готская миграция, а вслед за тем — и гуннское нашествие сметают и рассеивают их, как пыль, подобно хаттам и многим другим германским народам, известным ныне лишь историкам (хотя у них и были в свое время собственная идентичность, собственные судьбы, собственные надежды — совсем как у соседних народов, оказавшихся более счастливыми и сильными)…Асдинги также покидают Силезию, что означает раскол самого ядра вандальского народа. Ведь, несмотря на крайнюю туманность сведений о раннем периоде существованья «изначальной Вандалиции», не подлежит сомнению, что именно асдинги и силинги были двумя главными племенами, составлявшими сердце и душу союза вандалов.

Значительная часть силингов, находившихся в большей степени под кельтским, чем под римским, влиянием, осталась в Силезии, передав в наследство потомкам те хоронимы (названия территорий), оронимы (названия гор), и гидронимы (названия водоемов), в которых, несмотря на их неизбежное искажение вследствие языкового воздействия пришедших в Силезию славян, хранится память о давно прошедшей германской эпохе в истории Силезии. Асдинги же избрали себе царей (в которых народ, отправляющийся в дальний поход, нуждается, конечно, больше, чем народ, спокойно остающийся дома и не ищущий на свою… долю приключений). Ибо в бурном море тяжело без кормчего, как совершенно верно говорил впоследствии Мао Цзедун. Подобно тому, как царь Амал, глава готского царского рода, дал свое имя широко разветвившемуся со временем семейству Амалов, так и асдинги-астинги-астринги стали таковыми, сменив свое прежнее племенное название на имя царского семейства, княжеского рода, из которого возможно, уже на протяжении столетий происходили их племенные вожди. Именно этот царский род, вне всякого сомнения, и превратил с течением времени возглавляемое им племя в тех вандалов, о которых до сих пор не может позабыть и говорит весь мир.

Большая Игра, великий военно-политический конфликт между германцами и римлянами, осложненный гражданскими войнами в Риме и внутригерманскими междоусобицами, со временем переместился в новые области — на восток и юго-восток Центральной Европы, в Дакию (чьи границы примерно совпадали с границами сегодняшней Румынии), в Паннонию (сердце сегодняшней Венгерской низменности, омываемой Тирасом-Тиссой и Дунаем-Данубом) и в район протяженной Карпатской (память о карпах! — В. А.) дуги, вынуждающей все мигрирующие по этой обширной территории народы-странники мигрировать в определенном направлении, оказывая тем самым все большее давление на римскую границу, проходящую по рекам Дунаю-Данубу (по-гречески — Истру, или Гистеру), Саве-Саву и Драве-Драву. Верховья Дануба (как, впрочем, и Рена) пока что почти не испытывали этого давления. Там римская власть настолько упрочилась, что вандальские племена больше не решались вторгаться в эти области. Поэтому они не пытались снова переходить бойгемские горы, дав другим германским племенам увлечь себя за собой на юго-восток — чтобы угодить прямиком под копыта неистовых гуннских «кентавров»…

Первую весть об этих переменах на территории Силезии и о событиях, происходивших на пути дальнего похода вандалов на юго-восток нам подают сведения античных хронистов о военных операциях, осуществленных римским императором-философом (и императором-воителем, о чем порою забывают!) Марком Аврелием в течение последних одиннадцати лет своей земной жизни (169–180). Для простоты (хотя и в ущерб исторической истине) эти операции принято обобщенно именовать Маркоманскими войнами (или Маркоманской войной). Поскольку, по крайней мере, на первоначальном этапе этого масштабного военного конфликта Рима с варварами, главой противников вечного Рима был царь Балломарий (Балломар) — маркоман, пользовавшийся немалым влиянием и среди квадов. В действительности же римлянам Марка Аврелия пришлось отражать натиск не одних только маркоманов, но целый ряд вторжений объединенных сил германцев, (прото)славян и сарматов. Видимо, узнавших через своих информаторов о тяжелых потерях, понесенных римлянами в ходе военных действий на Востоке, в далекой Парфии (на территории современного Ирана — В. А.), и о поразившей Римскую империю в 164 г. эпидемии чумы, занесенной возвратившимися из Парфии легионариями в римскую Европу. К маркоманам Баломара присоединились их испытанные, давние германские собратья по оружию — свебы, буры и вандалы, а также не германские народности — языги, роксоланы (отождествляемые Теодором Моммзеном с квадами) и аланы. О том, сколь малую роль при заключении, с целью пограбить и ополониться челядью, подобных союзов, играла этническая, или, тем более, расовая, принадлежность, свидетельствуют, например, аланы — ираноязычный кочевой сарматский народ, вступивший в теснейшие отношения с вандалами и сохранивший верность вандалам вплоть до их совместной гибели. Или, скажем, бастарны — германский народ, еще в 88 г. до Р.Х. (!) сражавшийся против римлян на стороне Митридата VI Евпатора, владыки эллинистического Понтийского царства, имевший в начале нашей эры собственных царей и рассеявшийся вплоть до Малой Азии, так что до недавних пор историки еще спорили о том, германцы ли бастарны, или нет. Бастарны, как бы вновь вынырнувшие из небытия, тоже последовали призыву Баллома-рия…чтоб потерпеть, вместе с ним, и вместе со всеми перечисленными выше варварскими народами, поражение от легионариев и авксилиариев философа-воителя Марка Аврелия.

Это был поистине судьбоносный момент в жизни Римской «мировой» державы (в которой, впрочем, подобные моменты случались все чаще и чаще). Историки сравнивали опасность, исходившую для Римской империи от союза варваров во главе с Балломарием, с глубочайшим кризисом, потрясшим некогда Римскую республику в ходе Второй Пунической войны с Карфагеном («Ганнибал у ворот!»). В римское войско, значительно поредевшее вследствие войн с парфянами и эпидемии чумы (а может быть — и оспы), уполовинившей численность населения Римской империи, пришлось спешно зачислять не только рабов и гладиаторов (!), но даже приговоренных к смерти далматских разбойников и, разумеется, столько наемников-германцев, сколько удалось завербовать. В годы этой продолжительной войны на «задворках великой империи» (выражаясь слогом Валентина Саввича Пикуля) вандалы впервые соприкоснулись с христианством. Если верить «Римской истории» Кассия Диона (155–222), состоявший в большинстве своем из воинов-христиан Молниеносный легион (лат. Легио фульминатрикс) во время продолжительного марша по безводным варварским просторам вызвал своими горячими молитвами очистительную грозу и живительный ливень, спасший жаждущих римлян (и всех причислявших себя к таковым) от гибели. В итоге христиане, вкупе со своими братьями по оружию, по-прежнему косневшими в язычестве, одолели варварский союз. Однако победа досталась римлянам недешево. Не раз они терпели поражения, о чем свидетельствует, в частности, огромное число военнопленных, чье освобождение было предметом мирных переговоров. Одни только языги были вынуждены освободить пятьдесят тысяч плененных ими римлян зараз (а позднее — еще столько же)! Даже если не все из освобожденных варварами римских пленников были легионариями или авксилиариями (в ходе своего глубокого — вплоть до древнего торгового города Аквилеи, «Царицы Адриатики» — конного рейда языги взяли в плен множество гражданских лиц), все равно эти цифры, с учетом тогдашней численности населения Римской «мировой» империи, представляются весьма впечатляющими. Из труда Кассия Диона мы узнаем о том, что военно-политический конфликт Балломария с Марком Аврелием привел к значительным изменениям в сфере властных отношений да и вообще в жизни населения юго-востока Центральной Европы:

И тут повествование старого доброго Диона Кассия становится для нас особенно интересным. Ибо, под его пером (стилем, каламом — как ни назови то, чем писал историк, собственноручно ил же рукой своего скриптора-секретаря) на помощь Марку Аврелию приходят вандалы — астинги-асдинги-астринги и лакринги.

Данный эпизод представляется весьма примечательным. Хоть нам и не известны подробности переговоров между двумя вандальскими царями-соправителями и римским наместником Дакии Корнелием Клементом, римляне и в данном случае явно руководствовались своим знаменитым «рацио статус» — соображениями (собственной) государственной пользы, заявив вандалам: «Если вам нужны земли — завоюйте их сами»! Именно в этом, очевидно, заключалась суть — так сказать, квинтэссенция — римского ответа варварам. Поскольку германцам в принципе было нечего предложить своим римским партнерам по переговорам, кроме своей воинской доблести, решение проблемы лежало, так сказать, на поверхности. Разбойничье племя костобоков (по мнению некоторых авторов, «костобоками» славяне, или протославяне прозвали своих соседей-сарматов, носивших броню, обшитую пластинками, изготовленными из кости или, точнее, из распиленных конских копыт — В. А.), или костубоков, засевшее на северных склонах Карпатских (или же Сарматских) гор, причиняло римскому наместнику постоянное беспокойство. Уничтожив разбойников, вандалы получили их земли. Но, поскольку эти земли, очищенные вандалами от костобоков (для себя, но в то же время — и в римских интересах), очевидно, были более пригодны для занятий разбоем, чем сельским хозяйством, вандалы сами стали источником беспокойств для римлян…пока не были силой оружия успокоены другим германским племенем — опять же, в интересах римлян. Дивиде эт импера! Разделяй и властвуй! Усмиряй варваров руками самих варваров!

Однако сведения, сообщаемые Кассием Дионом, важны для нас и потому, что он называет нам имена сразу двух вандальских царей: Рая и Рапта. Они странным образом созвучны, совсем в духе правил принятой у германцев аллитерационной рифмы — подобно столь же созвучным именам двух первых (?) вандальских царей из «Истории лангобардов» — Амбри и Асси. Из этого можно сделать вывод, что двоевластие царей сохранилось у вандалов, пройдя проверку временем. Существовало аналогичное двоевластие-двоецарствие, кстати говоря, и у других народов древности. Два царя одновременно управляли древней Спартой, а порой — и гуннами (как, например, Аттила и его брат Бледа). Да и сама Римская империя тоже не была в этом плане исключением. Известно, например, что император Марк Аврелий в самом начале Маркоманских войн назначил соправителем своего зятя Луция Вера с присвоением тому императорского титула и всех соответствующих инсигний и регалий. Впрочем этот «параллельный император» оказался более склонным к легкомысленным развлечениям, чем к государственным делам, и не стяжал — увы! — победных лавров в войнах с внешним неприятелем, хотя и подавал немалые надежды в начале своей карьеры (как, впрочем, и многие другие, как до, так и после него)…

Хотя Рай и Рапт не добились от римлян всего, чего желали, вандалы удовольствовались тем, что все же удалось от римлян получить, и двести с лишним лет сидели смирно на отведенной им территоии, границы которой могут быть сегодня, благодаря сделанным современными археологами многочисленным находках вандальских артефактов, очерчены с большей степенью точности, чем это позволяли сделать ранее не слишком-то подробные сведения, содержащиеся в трудах римских историков. Тем не менее, следует воздать должное Кассию Диону, современнику Марка Аврелия и личному другу Пертинакса (одного из лучших римских полководцев периода Маркоманских войн, даже ставшего впоследствии, хотя и ненадолго, императором), за данные им указания, весьма ценные для позднейших археологов. Так сказать, подсказавшему им, где копать.

Правда, прежде чем эти археологи смогли по-настоящему взяться за дело, прошло около двух тысяч лет. Румынский историк Константин Дикулеску со своей археологической экспедицией раскопал, прежде всего — на территории древней Паннонии — многочисленные ценные вандальские артефакты. К сожалению, ему пришлось довольно долго дожидаться признания его теории о расселении вандалов в западной Дакии и в Паннонии научной общественностью. Причина столь многолетней неясности в данном вопросе и многочисленных дискуссий в научной среде на этот счет заключалась в следующем. Как это ни прискорбно констатировать, античные историки, подобно своим коллегам, жившим (и живущим) после них, часто руководствовались при написании своих трудов личными симпатиями и антипатиями. Так что многие из содержащихся в их трудах оценок тех или иных фигур, народов и событий никак нельзя признать беспристрастными и непредвзятыми. Особенно явственно эта тенденция начинает проявляться позднее, когда материалы античных историков кладутся в основу исторических сочинений христианских авторов, включая монахов и даже отцов церкви. Впрочем, и до них имелось немало откровенных случаев фальсификации, очернения, прямой клеветы, продиктованных личными пристрастиями, придающими сомнительный характер сочинениям, в общем-то ценным, для решения той или иной исторической проблемы, или целого круга проблем.

Если говорить о нашем конкретном случае, то следует заметить следующее. Готский (или, точнее готоаланский) историк на восточноримской («византийской») службе Иордан, будучи непримиримым ненавистником вандалов — соперников готов, не может считаться надежным и достоверным источником сведений об этом народе. Это очень печально, ибо Иордан при написании своей готской истории, озаглавленной им «О происхождении и деяниях гетов» (лат. De origine actibusque Getarum), или, сокращенно, «Гетика», опирался на более раннюю и подробную историю народа готов, написанную римским сенатором Кассиодором, магистром оффиций (канцлером) и секретарем тайной канцелярии остготского царя Теодориха (Феодориха) Великого из рода Амалов, правившего Италией от имени восточноримского императора. Сделанные Иорданом для своей «Гетики» (в которой он, к вящей славе готов, отождествил их с дако-фракийским народом гетов, доставивших римлянам много хлопот задолго до готов) выписки из ценнейшего, начинающегося с описания события самой седой готской древности, труда Кассиодора подобраны таким образом, чтобы служить безудержному и непомерному прославлению готов, и обработаны так, чтобы изобразить всех врагов и соперников готов (в том числе, естсественно, вандалов) в самом неприглядном свете. Очевидно, Иордан считал главной целью своего исторического труда пропаганду союза и сотрудничества готов с восточными римлянами (именовавшими себя «ромеями», т. е., по-гречески, «римлянами», и лишь впоследствии названными «византийцами») и потому нередко подчинял отбираемые им для своего повествования факты (или их истолкование) этой главной цели.

Поскольку же Иордан — единственный античный историк, сообщающий о вторжении вандалов из западной Дакии в Паннонию и о том, что вандалы провели в Паннонии около шестидесяти лет, прежде чем двинуться дальше на Запад (в последний раз в своей истории), данное утверждение всегда вызывает некоторые сомнения. Не чужд этим сомнениям был даже Людвиг Шмидт. Считавшийся непререкаемым авторитет этого патриарха вандалистики, долго препятствовал признанию теории Константина Дикулеску, пока, в первую очередь, на территории Венгрии не были обнаружены и подробно изучены археологами вандальские захоронения времен поздней Римской империи, отделившими в ходе раскопок поздние слои от более ранних. Ибо хотя вандальские погребеня и были наиболее богатыми с точки зрения содержащегося в них погребального инвентаря, в ходе нескольких столетий Великого переселения народов на них наложились сотни других погребений, чаще всего, не германских кочевых народов, что затрудняло точную атрибуцию до появления возможности подробной инвентаризации найденных артефактов.

Ныне, прежде всего на основе артефактов, обнаруженных при раскопках в Остапаке к северу от излучины Тиссы, в Гибарте (северо-восточнее Тиссы), массовых захоронений в Сентеше (в среднем течении Тиссы), в южной Трансильвании и у озера Балатон можно представить себе яснее, чем прежде, основные этапы судьбы вандалов в период между Маркоманской войной и последним уходом вандалов на запад. Вследствие общей для всех германских мигрантов тенденции переселяться в юго-восточном направлении, даже занятая вандалами территория, на которой обширные низменности позднейших Венгрии и Валахии давали им возможность добывать средства к существованию, ведя мирную крестьянскую жизнь, стала для вандалов слишком тесной. Чтобы получить земли, необходимо было их завоевать. А в том, как ловко римляне умели вынуждать германцев воевать между собой за выживание, за пахотные земли для своих семей, мы с вами, уважаемый читатель, уже не раз убеждались на предыдущих страницах этой книги, и еще убедимся на ее дальнейших страницах.

За территорию сегодняшней Румынии боролись четыре восточногерманских племени — два готских и два вандальских. Готскими племенами были визиготы (тервинги) и гепиды. Вандальскими — асдинги-астринги и лакринги (снова вышедшие на историческую арену). Дело осложняется тем обстоятельством, что разные античные историки по-разному именовали эти народности или племена, о которых только сегодня стало известно, что имелся в виду один и тот же народ. Так, вандалов-астингов античные историки именовали также виктовалами, вандалов-лакрингов — тайфалами. А при описании вооруженных столкновений (очень частых в жизни тесно соседствующих друг с другом земледельческих народностей) между вандалами-лакрингами и вандалами-астингами, картина становится еще более пестрой и запутанной.

Впрочем, нас в первую очередь интересуют астинги-астринги, «царское племя» вандалов. Только этому вандальскому племени было предназначено великое будущее; ведь более интересные поначалу в культовом и культурном отношении силинги, за исключением нескольких мелких, разрозненных родов, остались вековать в насиженных местах вокруг силезской горы Цобтен, и, таким образом, исчезли незаметно из вандальской, европейской, да и мировой истории. А воинственные лакринги-тайфалы дали своему неукротимому боевому духу завести себя так далеко, что, после глубокого грабительского рейда 248–249 гг. п. Р.Х. больше не вернулись на свою новую родину на северной окраине нынешней Трансильвании.

В этом их вторжении в область Дануба-Дуная и Савии-Савы приняли участие также астринги, но, в первую очередь — готские ратоборцы, вернувшиеся, однако, в отличие от тайфалов, с богатой добычей в места своего прежнего расселения (готы — на территорию будущей Бессарабии, астринги — в западную Трансильванию, где их селения доходили до Тисы). Там они, вероятно, и продолжали обитать до 334335 гг., ограничиваясь мелкими военными набегами (не приносившими им, кстати, говоря, особенной удачи и добычи).

И, наконец, в 270 г. два не известных нам по имени царя, правившие вандалами-астрингами совместно, привели своих подданных в Паннонию, однако оказались, после данной им там римлянами битвы с неясным исходом, столь ослабленными, что им пришлось купить себе возможность вернуться домой на Тису ценой предоставления двух тысяч своих лучших воинов в распоряжение римского военного командования (таких служилых варваров римляне именовали «социями» или «федератами», т. е. союзниками). Вновь вандальские воины, прославленные своей храбростью, спасли свой оказавшийся в беде народ, пойдя служить под римскими знаменами. Кстати говоря, именно эти две тысячи вандальских «федератов» были первыми вандалами, попавшими в римскую (Северную) Африку, которую им пришлось защищать от вторжений мавров-берберов, в составе VIII Вандильской алы (лат. Ala VIII Vandilorum). Алами (буквально: «крыльями») именовались конные части римской армии. Следовательно, указанные две тысячи служилых вандалов были конными воинами. С учетом великолепно налаженной в Римской империи почтовой службы, не исключено. что уже тогда, в последние годы III в. п. Р.Х., оставшиеся в Дакии вандалы получали вести из Африки, от двух тысяч своих соплеменников, принесших себя в жертву за весь свой народ и отправившихся на нелегкую военную службу под чужими знаменами далеко от родины. Незадолго перед тем группа вандалов аналогичным образом попала служить даже на край света, в римскую Британию. Римский император Проб, или Пров (276–282), по происхождению — паннонец незнатного рода, в правление которого римляне значительно расширили площади своих виноградников в Ренской области, где-то на территории южной Германии разбил вандальских «охотников за зипунами», приведенных на римские земли своим князем Игилой. Недобитых вандалов принцепс Проб отправил служить Риму в Британию (напоминанием о поселенных там этим энергичным римским императором вандальских «федератах» служит название города Ванделсбург в современном английском графстве Кэмбриджшир).

Вообще же вандалам приходилось в описываемую эпоху чаще всего сражаться не с римлянами, а с варварскими же народами-мигрантами, пытавшимися либо захватить, либо сузить жизненное пространство астингов в Дакии и (или) в восточной Паннонии. Эти столкновения интересны для нашей истории лишь в том плане, что они постоянно способствовали росту недовольства гордого царского рода вандалов-астрингов своим существованием на положении «привратников», слуг в «прихожей» Римской «мировой» империи. Слуг, присутствие которых римские хозяева терпят лишь с трудом.

Около 335 г. в ходе крупного военного столкновения с готами был убит царь вандалов Висимар. Роковое для него сражение разыгралось на берегах реки, носящей сегодня название Миреш, главной водной артерии современной Трансильвании, впадающей в Тису близ города Арад. Несмотря на гибель своего царя, вандалы, судя по всему, одержали в сражении верх или, во всяком случае, прогнали готов со своих земель. Ибо еще на протяжении ряда лет вандалы оставались в прежних местах проживания. С другой стороны, тяжесть борьбы с готами и гибель в битве с ними царя Висимара заставили вандалов серьезно обдумать сложившееся положение и принять судьбоносное решение мигрировать на Запад. Что подтверждается обнаруженными в районе венгерского озера Балатон обширными вандальскими могильниками. Найденные там, среди прочих артефактов, многочисленные римские бронзовые монеты IV в., позволяют сделать вывод о проживании в указанных местах, по крайней мере, значительной части вандальского народа вплоть до начала V века Христианской эры.

Из того обстоятельства, что самые ранние артефакты, найденные в вандальских погребениях на Балатоне, датируются IV столетием, причем положенные в могилы монеты располагаются в строго хронологическом порядке, начиная с монет первого христианского императора римлян Константина Великого (300–337) и кончая монетами императора Валентиниана II (375–392), Константин Дикулеску заключал, что германский народ, к чьему культурному кругу относятся погребения, поселился в указанной области в первой половине IV в., но уже в начале V в. снова покинул ее. Этим народом, по мнению Дикулеску, были вандалы, ибо никакое иное германское племя в первой половине IV в. в Паннонии не обитало.

Погребения действительно имеют смешанный характер, типичный и для вандальских могильников на территории Силезии. В некоторых могилах похоронены скелеты с черепами и костяками германского типа. Данный способ погребения вандалы переняли у кельтов. Однако наряду с ними встречаются как могилы как с частично сожженными человеческими останками, так и чисто кремационные могилы с погребальными урнами. Облегчают атрибуцию и предметы погребального инвентаря — характерные для вандальских мужских и женских могил ножи и ножницы (значение которых в погребальном культе все еще служит предметом дискуссий в среде археологов), а также монеты и оружие в могилах простых воинов (отсутствующие в вандальских княжеских погребениях). Обнаруженние в захоронениях сосуды и иной погребальный инвентарь также явно отличаются от произведений готских и гепидских мастеров и относятся, несомненно, к силезско-вандальскому типу. Факт обнаружения в Фенекском могильнике римских монет, отчеканенных в правление императора Валентиниана III (425–455), указывает, согласно Дикулеску, на то, что не все вандалы ушли в дальний поход на Запад. В отличие от большей части вандальского народа, сплотившегося в первые годы V в. вокруг царского рода племени астингов и двинувшегося под его руководством из Паннонии на Запад, до Рена, а затем — перешедшего Рен.

Итак, именно вандалам было суждено как бы подать сигнал к наступлению V столетия Христианского летоисчисления, апогея Великого переселения народов и последнего века существования Западной Римской империи, своим судьбоносным решением. Решением мигрировать на Запад. Вандальский Западный поход, начавшийся в 400 (или 401) г., указал гуннам направление для их последовавшего через пол-века дальнего рейда на Лутетию-Париж и Аврелиан-Орлеан. С другой стороны, вероятно, именно гунны способствовали принятию вандалами их судьбоносного решения. Так сказать, ненавязчиво поторопили вандалов. Гуннами еще не правил «Бич Божий» — грозный царь с германским, а точнее — готским именем (или же прозвищем) Аттила. Но вся грекоримская Экумена, весь обитаемый, цивилизованный, культурный мир, уже хорошо знала, кто такие гунны. По крайней мере, с того времени, как конные полчища гуннских «кентавров» (как бы сросшихся со своими лошадьми степных наездников), обратили в свой «двуногий скот» гордо считавших себя неодолимыми готов, обитавших на территории будущей Бессарабии, обращаясь с самым могущественным тогда германским народом не лучше, чем с каким-нибудь мелким скифским племенем. Перед лицом гуннского военного превосходства могущественные цари, вроде готского владыки Германариха, от безысходности кончали жизнь самоубийством. И весь древний, античный мир, так или иначе, до сих пор не только справлявшийся со всеми варварами, но и ухитрявшийся ставить их в зависимость от себя (как варвары ни противились этой зависимости), этот древний, античный мир вдруг осознал, что на него могут обрушиться бедствия, несравненно большие, чем ставшие уже за предыдущие столетия привычными вторжения банд белокурых душегубов и грабителей с европейского Севера.

Душа моя, писал около 395 г. отец церкви блаженный Иероним Стридонский (автор латинского перевода Священного Писания — т. н. «Вульгаты»), ужасается при мысли об упадке, переживаемом миром в наше время. Вот уже более двадцати лет от Константинополя до Юлий-ских Альп проливается римская кровь. Земля скифов (нынешняя Южная Россия — В. А.), Фракия, Македония, Фессалия, Эпир и вся Паннония разгромлены, ограблены и опустошены нашествием готов, сарматов, квадов, аланов, гуннов, вандалов и маркоманов. Сколько добродетельных, почтенных женщин, сколько посвященных Богу девственниц, благородных, безупречной жизни, осквернено в ходе этих войн! Епископы пленены, священники и иные духовные лица убиты, церкви разрушены или превращены в конюшни, мощи святых мучеников развеяны в прах.

Примечательно, что в этом скорбном перечислении варварских народов, грабящих, оскверняющих и убивающих культурных и цивилизованных жителей Римской «мировой» империи, вандалы не только присутствуют, но и упоминаются сразу после гуннов. Однако они не одни в этом списке, и Иероним, беспощадный и гневный критик, бичеватель язв своего времени, называет в одном ряду с ними, как и с другими разрушителями культурных ценностей, даже готов. Как-никак, единственный народ из числа многочисленных т. н. «варваров», создавший собственную Библию, изобретя, силами своего крестителя и просветителя — епископа Вульфилы, для написания этой Библии собственный, готский алфавит — свидетельство богобоязненности, степень которой отцы молодой христианской церкви и религии, выросшей и пышно расцветшей на почве богатой античной культуры и блестящей античной образованности, вряд ли оказались способными оценить по достоинству.

Однако близкое соседство вандалов с готами, начавшийся, общий для многих германских племен, период зависимости от гуннов (назвать его «игом» было бы прямо скажем, чересчур), привели к сближению бывших врагов и соперников. А миссия готского переводчика Библии Вульфилы, не ограничиваясь областью Нижнего Дануба, несомненно, достигла и вандальских поселений на Тисе и Балатоне. Так вандалы соприкоснулись с христианством, но не с религией римских противников вандалов, а с учением Христа, основанным на священных текстах, написанных по-германски, германскими буквами и на германском языке (а готский язык был особенно близок к вандальскому; так, скажем: «Господи, помилуй!» по-готски звучит: «Фрауйя армай!», а по-вандальски: «Фройя армес!»). Когда вандалы покинули места своего обитания в Паннонии и западной Дакии, где, пусть в течение сравнительно кратких периодов времени, им посчастливилось мирно крестьянствовать, среди них уже было немало христиан арианского вероисповедания, веривших в человеческую природу Иисуса Христа, лишь подобносущего, по их убеждению, Богу Отцу. Это арианское христианство вандалам было суждено пронести до землям Римской «мировой» империи, вплоть до Испании и Африки…

Арианство получило свое название по имени александрийского пресвитера Ария, воспитанника Лукиана Антиохийского (причисленного православной церковью к лику святых). Идеи Ария напрямую перекликались с идеями другого великого христианского мыслителя — Оригена. Основная идея Ария и его последователей — ариан сводилась к тому, что Бог един, бестелесен, является источником жизни всех существ и не имеет начала своего бытия. То обстоятельство, что Иисус имел начало своего бытия, трактовалось Арием однозначно — Иисус сотворен и, как творение Бога, Сам не может быть Богом. Он — не единосущен (греч. «омоусиос»), но подобносущен («омиусиос») Богу-Отцу.

Борьба между православной (кафолической) церкеовью и арианством (причисляемым кафолическими богословами к числу т. н. антитринитарных, или противотроичных, ересей, отрицающих Божественную Троицу), носила временами крайне ожесточенный характер и шла с переменным успехом. Первый Вселенский собор, состоявшийся в малоазиатском городе Никее в 325 г., осудил арианство. Именно с победой православия над арианством многие богословы и историки церкви связывают появление гимна «Свете тихий» — древнейшей, наряду с Великим Славословием и «Сподоби Господи», — христианской песни, датируемой как раз началом IV в. п. Р.Х. Арий был подвергнут изгнанию, его сочинения были признаны еретическими и как таковые подлежали сожжению. Однако Антиохийский поместный собор 341 г. утвердил арианство в качестве официального христианского учения (хотя к этому времени от изначального учения Ария уже мало что осталось). Сам первый христианский император Рима Константин Великий был окрещен на смертном одре арианином — епископом Евсевием Никомидийским. Сын Константина — август Констанций II, римский император Востока Валент II и другие венчанные владыки были арианами («омиу-сиями», «омиями»). Окончательный запрет арианства и его проповеди на территории Римской империи был осуществлен православным императором Феодосием I Великим после вынесения соответствующего постановления Первым Константинопольским поместным собором восточных иерархов (переименованным впоследствии, задним числом, во Второй Вселенской собор христианской церкви) в 381 г.

Но германцы, окрещенные в свое время римскими проповедниками христианства в его арианской форме (еще не осужденной в самом Риме как ересь), сохранили ему верность. Остготы, вестготы, бургунды, гепиды, вандалы продолжали, за редкими исключениями, исповедовать арианство, даже становясь «федератами» Римской империи, перекрестившейся из арианства в православие. Очевидно, политеистические дохристианские религиозные воззрения германцев были еще настолько сильны в их среде, что мешали им принять православный догмат о нераздельности, неслиянности и единосущности всех ТРЕХ ЛИЦ БОЖЕСТВЕННОЙ ТРОИЦЫ (Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого). Даже Толедский церковный собор 589 г., созванный принявшим православие царем вестготов Реккаредом I, не решился на репрессии в отношении арианского духовенства. Хотя эпоха арианства медленно, но верно, клонилась к закату.

Уже в VI веке арианские церкви и их собственность массово передавались православным (никаких католиков до отпадения западной римской церкви от единой вселенской православной церкви в 1054 г. не существовало). Но лишь к VIII в. приверженность к арианству в Европе сошла на нет, пока оно не возродилось в начале XVII в. в форме ереси социнианства. Некоторые интеллектуалы и ученые, например сэр Исаак Ньютон, становились сторонниками арианства и позднее, но оно никогда больше не вернуло своих утраченных позиций. Впрочем, пока что до этого было еще далеко…

Завершая данный нами краткий абрис истории арианской ереси — кстати говоря, слово «ересь» по-гречески означает просто «(собственное) мнение», «течение», «направление (мысли)», и ничего более! — и ее взаимоотношений с православной ветвью христианства, процитируем французского мыслителя румынского происхождения Эмиля Мишеля Чорана, указывавшего на то, что «ересь — это исключительно действенный способ оживить религию. Она встряхивает людей, вырывает их из косного оцепенения привычки и хотя, может быть, ослабляет церковь, но оживляет веру. Всякий официально признанный бог киснет в одиночестве и забвении. Истово молятся только сектанты и гонимые меньшинства — молятся в темноте и страхе, как нельзя лучше стимулирующих благочестие». О том же, кстати, говорил и сам святой апостол Павел в своем Первом послании Коринфянам (11, 19), прямо-таки настаивая на НЕОБХОДИМОСТИ ЕРЕСЕЙ (выделено нами — В. А.): «Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные». Но довольно об этом…

Царь, во главе с которым вандалы в последний раз отправились на Запад в поисках новой родины, расположенной так далеко, чтобы быть недостижимой для накатывающихся все новых конных волн кочевников-грабителей из Азии, носил имя Годигисл (Годигизель), в связи с чем впоследствии иные не слишком вдумчивые, образованные и внимательные хронисты путали и даже отождествляли его с гуннским «царем-батюшкой» Аттилой, прозванным запуганными им римлянами «Флагуллум Деи», а германцами — «Годегизель» (и то, и другое прозвище означает «Бич Божий»). По меньшей мере странно, что современные нам сторонники «новой хронологии» до сих пор не вздумали заявить, что вандал Годигисл и гунн Аттила — одно и то же историческое лицо, а вандалы — те же гунны, в очередной раз подсократив всемирную историю!

Однако самым могущественным вандалом описываемой эпохи Сумерек античной Экумены был не Годигисл (у Прокопия Кесарийского — Годегискл), а Флавий Стилихон, главнокомандующий римскими имперскими войсками — магистр милитум, или, по-гречески — стратилат (365–408) и душеприказчик последнего общеримского императора Флавия Феодосия I, прозванного Великим и умершего в 395 г. п. Р.Х.

Доблестнй Стилихон, сын знатной римлянки и вандала княжеского рода, дослужившегося до высоких чинов в римском войске, приняв православие и получив даже сан патриция, был сильнейшей, мало того — единственной действительно сильной личностью в позднеантичном мире, похоже, полностью утратившем свою былую силу. Римляне, когда-то столь могущественные и гордые, с момента окончательного разделения их «мировой» империи на западную и восточную половины, во все большей степени превращались в некий довесок к греческой, эллинской культуре, усвоенной «сынами Ромула» за несколько столетий перед тем. Второй, построенный на месте древнегреческой колонии Византий на Босфоре, Новый Рим, Константинополь, правил (или, скорее, делал вид, что правит) «земным кругом», так сказать, издалека, при помощи торжественных посланий и указов, императорских эдиктов, продиктованных мудростью и циничной казуистикой придворных евнухов, в то время как попавшая в беду Италия была вынуждена обороняться с помощью отступающих под гуннским натиском племен германцев. Окруженному германофобами, запутавшемуся в интригах презираемых им вельможных скопцов, полумужей (по выражению поэта Клавдиана), перетягиваемому, словно канат, между Равенной и Византием, нуждавшимися в его силе и боявшимися в то же время этой силы, Стилихону на пороге нового, V столетия, был предоставлен историей величайший шанс, выпадавший когда-либо на долю германцу. Нашествие на западноримскую Италию вооруженных полчищ варварских ратоборцев, чьи численность и боевой дух заставили бы содрогнуться даже отважного принцепса Марка Аврелия, из Дакии и Паннонии, во главе с остготским военным царем Радагайсом, в сопровождении жен и детей, пешком, верхом и на бесчисленных повозках. Одно слово римско-вандальского военного магистра (или, по-германски, гермейстера) — и эти варварские воины с ликованием встали бы под его знамена, расселились бы, по его приказу в указанных им Стилихоном областях империи — в ее сердце, Италии или в римских западных провинциях. Из их среды Стилихон мог набрать себе телохранителей — доместиков (по-латыни), или соматофилаков (по-гречески), а говоря по-современному — лейб-гвардию, которую не одолели бы равеннские и византийские клевреты.

Однако же вошедшая у римлян в пословицу германская верность Стилихона (ревностного христианина, уничтожившего, в борьбе с язычеством, древние пророческие Сивиллины книги, к которым традиционно обращались римские правители в бедственные времена) как и других сделавших карьеру на службе «вечному» Риму германцев — вандалов, скиров, готов и других племен — заставляла их честно и добросовестно служить на постах и в должностях, доверенных им римлянами. Будь Стилихон действительно изменником и «предателем таинства империи» (?), в чем его обвиняли ненавистники, по чьим наветам доблестный вандал был вероломно убит 22 августа 408 г., он без труда бы мог привлечь на свою сторону сто тысяч (а то и больше — цифры, приводимые разными античными авторами, значительно расходятся) готов Радагайса и превратить их в собственное войско, вместо того, чтобы уничтожить их в битве (а точнее — бойне) под Фезулами (современным Фьезоле). Стилихон мог бы, не доверяя вестготам, чей царь Аларих из рода Балтов-Балтиев (по совместительству — восточноримский военный магистр, используемый «втёмную» Константинополем для ослабления Западной Римской империи) был одним из его главных и упорнейших врагов, превратить в собственную армию вандалов — своих соплеменников по отцу, мигрировавших вдоль римского пограничного вала — лимеса-лимита — из Паннонии к берегам Рена и, вне всякого сомнения, последовавших бы призыву Стилихона покорить для него и во главе с ним Италию. Но вместо этого честный служака Флавий Стилихон предпочел действовать так же, как все римские военачальники в аналогичных ситуациях до него. Он вел с варварами переговоры, отводил им места для поселения на приграничных римских землях (на деле же — места скопления, своего рода накопители, на которые напирали извне все новые племена вооруженных мигрантов, наступавшие друг-другу буквально на пятки). Вовлеченный в вооруженные конфликты с остготами Радагайса и вестготами Алариха, Стилихон не имел ни сил, ни возможностей пресечь миграцию других германских полчищ (в том числе — вандалов) к Рену, отделявшему римскую Германию от Германии варварской.

В найденных на территории нынешней Венгрии вандальских погребениях были, наряду с вандальскими скелетами, обнаружены и костяки представителей иранского кочевого народа, возможно, еще в первой полвине IV в. объединившегося с вандалами (вероятно — вынужденно, в силу обстоятельств, перед лицом общей опасности). Народа аланов, покинувшего, вместе с вандалами, их общий ареал в западной Трансильвании и у озера Балатон, и сохранившего верность вандалам на протяжении всего дальнего похода — до Испании и Северной Африки. К этому возглавленному Годигислом астингско-аланскому ядру мигрантов на территории южной Германии или уже в нынешнем австрийском Подунавье присоединились новые группы вандалов, пришедших с территории сегодняшних Моравии и Силезии. Великий Западный поход привел к их воссоединению с соплеменниками. Видимо, вандалы поддерживали между собой постоянную связь, где бы они ни находились — в Африке, Египте, Трансильвании или в районе Цобтена. Поэтому теперь, в начале, так сказать последней, самой величественной, главы вандальской истории, последнего, самого величественного, этапа вандальской судьбы, немалая часть вандальских «сидней», «гнездюков», предпочитавших поискам приключений в далеких краях привычное существование в тени Святой горы, мигрировала из Силезии на Запад, обрастая по дороге спутниками смешанной племенной принадлежности (хотя, казалось бы, на Одере-Виадре места было предостаточно, да и земля была хорошей). С тех пор восточногерманское пространство включая Польшу, оказалась покинутым большей частью своих германских жителей, писал Людвиг Шмидт, но при этом подчеркивал, что немалая часть их там все-таки осталась, растворившись впоследствии в пришедших на освободившееся место славянских мигрантах. Что доказывается не только хранящими память о вандалах топонимами и гидронимами позднейшей Силезии, но и результатами археологических раскопок местных погребений.

Путь, которым следовали народы-мигранты, известен вот уже много столетий. Он ведет вдоль Данубия-Истра-Дуная и активно использовался еще древнегреческими и этрусскими торговцами. Именно этим путем шли, в средневековой «Песни о Нибелунгах», обреченные на смерть (и знающие об этом!) доблестные бургунды в царство гуннов — из Вормса на Рейне в ставку «Бича Божьего» Аттилы, расположенную на территории современной Венгрии (только вандальские мигранты шли этим путем в противоположном направлении).

Галлоримский историк V. в. по имени Ренат Профутур Фригерид был первым, сообщившим на страницах своего труда о судьбе вандалов, мигрировавших по этому пути, ведшему по римским землям. Землям, на которых, впрочем, почти не осталось римских войск — всех, кого только можно, отозвал в Италию магистр милитум Стилихон, для которого был важен каждый римский меч в борьбе с вестготами Алариха и остготами Радагайса в самом сердце Западной Римской империи. Именно поэтому Стилихон поначалу попытался склонить своих вандальских соплеменников с их аланскими и квадскими попутчиками к мирным, добрососедским отношениям, предложить им поселиться в римском пограничье в качестве и на правах «федератов». Ибо верный Риму служивый вандал знал по собственному опыту, что такие народы-мигранты не только опустошают поля, «аки прузе» (т. е. словно саранча), но разоряют латифундии (имения богатых землевладельцев, т. н. магнатов), крестьянские хозяйства, села и города, грабят, режут, жгут и забирают себе все, что только может пригодиться, оставляя за собой выжженную землю, кровавую борозду смерти, страха и разорения. Все уговоры оказались, однако, напрасными…

И лишь на Рене, на границе Западной части Римской «мировой» империи, вступив в густо населенную область германцев-франков — римских «федератов», вооруженные вандальские мигранты впервые натолкнулись на организованное сопротивление. Ибо на Рене Стили-хон имел, в лице воинственного франкского народа, верных союзников, готовых и способных надежно защитить переправы через Рен (и, тем самым — свое собственное жизненное пространство) от непрошеных гостей. Получив отпор от франков, часть вандальских спутников — аланов, составлявших конный авангард мигрирующего «народа-войска», предпочла, во главе со своим князем Гоаром, перейти на римскую службу. Момент для этого организованного дезертирства был, несомненно, самый подходящий. С одной стороны, западные римляне, заинтересованные в ослаблении противостоящего им единого варварского фронта любой ценой, конечно, предложили аланам перейти под римские знамена на крайне выгодных для перебежчиков условиях (тем более что немало сарматов, частью которых являлись аланы, уже давно служило в римской коннице; римляне даже переняли сарматские боевые значки в виде колыхающихся на ветру драконов с разверстыми пастями). С другой стороны, решение князя Гоара со товарищи «сменить ориентацию» (естественно — военно-политическую!) было, вне всякого сомненья, продиктовано силой сопротивления, оказанного франками пришельцам, и более чем неясными перспективами дальнейшей борьбы с ними. Прочие же «вооруженные мигранты» решились положиться на силу своих копий и мечей. Франки, превосходившие пришельцев знанием театра военных действий (не зря ведь сказано, что дома даже стены помогают!), разбили незваных гостей наголову. Согласно Фригериду, труд которого до нас в первозданном виде — увы! — не дошел (сохранились лишь ссылки на него в сочинении галлоримского церковного историка Григория Турского «История франков»), в кровавой битве с приренскими франками пали двадцать тысяч вандалов (включая царя Годигисла).

Следует заметить, что в подобных «путевых сражениях», или «битвах в пути» — читатели постарше еще, помнят, может быть, одноименный роман Галина Евгеньевны Николаевой и снятый по его мотивам советский художественный фильм режиссера Владимира Павловича Басова — оказывались разбитыми, изведенными под корень или обескровленными вплоть до невозможности продолжать существование, в качестве самостоятельного этноса, и другие народы-мигранты (к примеру, кимбры и тевтоны, истребленные мечом римского полководца и диктатора Гая Мария). Однако часть аланов, отказавшаяся, следуя призыву князя Гоара, перейти под римские знамена, была настолько возмущена дезертирством своих соплеменников, что решила искупить их вину во что бы то ни стало, смыв позор кровью изменников и франков. Хотя дело вандалов казалось, очевидно, проигранным, эта непримиримая часть аланов, во главе со своим царем Респендиалом, с такой силой ударила на франков, что спасла вандалов от поголовного истребления и обеспечила уцелевшим возможность переправы через Рен.

На исходе 406 либо в начале 407 (а согласно одному источнику — в последний день 406) г. недорезанные франкскими «федератами» Западной Римской империи вандальские «вооруженные мигранты» во главе с весьма ослабленным обильными кровопусканиями племенем астингов переправились в районе Могонтиака (нынешнего Майнца) через Рен. Вероятно, замерзший (по речному льду переправа, разумеется, шла несравненно легче). Различные позднейшие события подтверждают рассказ Фригерида: по утверждению восточноримского историка VI в. Прокопия Кесарийского, руководство «вооруженными мигрантами» взял на себя Гундерих (у Прокопия Кесарийского — Гонтарис), сын убитого франками царя Годигисла. Переметнувшиеся же на римскую сторону аланы во главе с изменником Гоаром упоминаются пять лет спустя в составе римских войск, обороняющих район Могонтиака.

Поскольку к описываемому времени римская провинция Галлия была уже в значительной степени просвещена светом Христовой веры, многие галлоримские города уже имели своих первых епископов и даже сравнительно небольшие местечки превратились в епископские резиденции, в ведущихся при епископских кафедрах церковными историками местных хрониках сообщения о столь важном событии, как вторжение германцев в Галлию, перемежались сообщениями о событиях чисто церковной жизни. Свебы, аланы и вандалы, ускользавшие от внимания (и, соответственно, пера) античных грекоримских авторов, пока эти варвары кочевали на краю античной Экумены, где-то там, в далеких, полудиких или совсем диких Дакии, Паннонии, южногерманской Ретии, теперь передвигались по добротным римским дорогам Галлии, или, точнее, Галлий (ибо провинций с таким названием в Римской империи было несколько), под пристальным и постоянным наблюдением многочисленных очевидцев, записывавших, укрывшись в монастырских кельях и церковных ризницах, еще дрожащими от страха пальцами, все происшедшее, так сказать, по свежим следам событий, после ухода опасных пришельцев, несших ужас, разрушение и смерть. Этот многоголосый хор звучал как раз в то время, когда еще бедный традициями галльский клир создавал культ первых мучеников в лице епископов раннехристианского периода, под чьим руководством галлоримские общины медленно переходили из язычества в новую веру. Почти все эти епископы были причислены галльской церковью к лику святых. В связи с повсеместной утратой светской римской администрацией как реальной власти, так и морального авторитета, ее функции почти повсеместно взяли на себя церковные иерархи, вокруг которых сплачивалось в наступившую годину бедствий местное население и которые представляли в глазах надвигавшихся на Галлию германцев и аланов единственную видимую местную власть, с которой стоило считаться.

Это могло идти на благо галлоримлянам, в тех случаях, когда городские власти возглавлял бесстрашный и решительный духовный пастырь вроде епископа Толосы (нынешней Тулузы) Экзуперия. Взятие этого крупного, сильно укрепленного города представляло для ослабленного в ходе длительной миграции вандальского «народа-войска», не имевшего осадной техники, нелегкую задачу. Экзуперий, не колеблясь, выдал пребывавшим в нерешительности под стенами города вандалам «со товарищи» священную утварь и другие ценные предметы из своей епископской ризницы, после чего, как сообщают современники событий, ему пришлось обходиться гораздо более скромными алтарными сосудами, чем прежде, причащать верующих во время Евхаристии просфорами, хранившимися не в золотой дарохранительнице, а в корзинке из ивовых прутьев, и вином не из золотого потира, а из стеклянного сосуда. Зато город Толоса был спасен от разграбления. К тому же епископ Экзуперий образцово организовал, после ухода свебов, вандалов и аланов, помощь населению, лишившемуся, по вине пришлых варваров, средств к существованию и крова.

В то же время суровые пришельцы с Северо-Востока явно не церемонились с епископами, которых им приходилось выслеживать и выволакивать из укрытия, как, например, святого Привата из города Андеритум Габалорум, или, сокращенно, Ад Габалос (буквально: Габальского Андерита, современного Жаволя в департаменте Лозер, близ французского города Манда). Охваченный вполне понятным страхом перед германскими варварами, епископ Приват предпочел скрыться в пещере горы Мима, чтобы избежать встречи с незваными гостями. Тем самым он, однако, уронил свой сан, обычно пользовавшийся уважением даже у воинов-нехристей. Согласно Григорию Турскому, епископ

Приват был подвергнут столь сильному избиению, что через несколько дней отдал Богу душу. А вот его община, верная славным воинским традициям древнего галльского племени габалов, покорить которое стоило в свое время немалых трудов даже римлянам в самом расцвете их военного могущества, отважно и успешно отбивалась от пришлых германцев, засев в старинной римской горной крепости Каструм Гредонензе (Грезе). И, в итоге, отбилась. А в честь святого Привата на горе Мима был впоследствии воздвигнут памятный крест.

Следует заметить, что в «Истории франков» Григория Турского (именующего мучителей епископа Привата «аллеманами», поскольку данный этноним, подобно этнониму «тевтоны», к описываемому времени стал собирательным понятием для обозначения германцев вообще) данный прискорбный эпизод изложен несколько иначе. Под пером Григория епископ Приват предстает в куда более выгодном свете. В пещере горы около Манда «он пребывал в молитве и посте, тогда как его община заперлась в стенах крепости Грезе. Но так как он, подобно доброму пастырю, не согласился отдать овец своих волкам, его самого стали принуждать принести жертву идолам. Он проклял эту мерзость и отказался; тогда его били палками, пока не сочли, что он умер. И от этих побоев, прожив несколько дней, святой испустил дух». Не совсем ясно, как именно епископ, укрывшийся в пещере, не согласился отдать волкам своих овец, оборонявшихся от этих волков, запершись в стенах горной крепости. Может быть, он поддерживал в них боевой дух и стойкость своими молитвами? Но что мешало ему делать это, пребывая среди них, в стенах той же крепости? Или шум осады мешал бы ему поститься и молиться? Кроме того, вызывает сомнение эпизод о принуждении святого «аллеманами» принести жертву идолам. Ведь к описываемому времени большинство вандалов «со товарищи» уже были христианами. Правда, в отличие от епископа Привата и от других галлоримлян, не кафолического, а арианского вероисповедания. Возможно, с точки зрения кафоликов (или, иначе, православных), включая Григория Турского, между еретиками-арианами и язычниками не было особой разницы (иные же кафолики считали еретиков куда худшими врагами Истинного Бога, чем язычников). «Темна вода во облацех», как говорили в таких случаях наши славянские предки…

Читатель, которому — кто знает? — доведется посетить маленький старинный городишко Манд, расположенный в стороне от основных туристических маршрутов, сочтет изложенную нами выше историю примечательной, прежде всего, потому, что она свидетельствует о почти тотальном затоплении труднодоступных галльских областей германскими пришельцами. Из нее со всей очевидностью явствует, что германо-аланские грабительские шайки вторгались в самую глубь галльской территории, включая горные районы. Римские дороги, по которым вандало-аланская «грабь-армия» двигалась сначала на запад, а затем — на юг, огибали Центральный Массив, отделенный глубокой долиной Родана от Альп, образуя вокруг него четырехугольник. Германцам «со товарищи» наверняка приходилось претерпевать большие трудности, передвигаясь с многочисленным обозом на колесах и награбленным добром по узким долинам через поселение, возникшее на могиле святого Флора (сегодня — Сен-Флур) и Ветулы (сегодня — Ле Пюи-ан-Веле) в направлении Амилиава (современного Мийо, знаменитого своим виадуком). А вот сотней километров восточнее, в широкой долине Родана, современной Роны, вандальские грабители даже не появлялись. Ибо тамошние галлоримские города были, как выяснилось, слишком хорошо укреплены, а их гарнизоны — слишком сильны. Не по зубам они были «мигрантам». Широкое дугоообразное движение вандальского «народа-войска» от Атребат (нынешнего Арраса) и Амбиана (нынешнего Амьена) через Лутетию (или Лютецию — нынешний Париж), Аврелиан (нынешний Орлеан) и Цезородун (современный Тур) свидетельствует о прямо-таки образцовой постановке у вандалов «со товарищи» оперативного планирования и разведывательной службы, осуществляемой силами высылаемых далеко вперед аланских (скорее всего) конных передовых отрядов (кавалерийских патрулей, как их назвали бы позднее), в то время как германские фуражиры и провиантские команды рассылались по местности в направлении главного удара.

Похоже, что расчеты Гундериха, в общем, оправдались. Хотя, конечно, у вандалов уходило много времени и сил на совершение рейдов в глубь вражеской территории, иногда — до самых гор, с целью добычи провианта и охоты. Лишь на подходе к Пиренеям выяснилось, что никакое численное превосходство не способно обеспечить войску Гундериха возможность преодолеть стойко обороняемые перевалы. В свое время по ним, только в обратном направлении, из Иберии в Галлию, провел свое грозившее гибелью Римской республике разноплеменное войско карфагенский полководец Ганнибал Барка, т. е. «Молния» (но в ту пору привлеченные карфагенянами на свою сторону местные горцы Ганнибалу не препятствовали). Обычно принято восхищаться на все лады героическим переходом войска Ганнибала через Альпы непосредственно перед вторжением карфагенян в Италию. Между тем, переход его через Пиренеи был не менее трудным, с учетом того, что Пиренеи — самый неприступный из всех хребтов Европы (хотя высшая точка их — пик Ането — почти на полтора километра ниже Монблана, средняя высота Пиренеев — больше, чем средняя высота Альп, и перевалы через Пиренеи в среднем вдвое выше, чем альпийские). О данном факте многие не знают или, по крайней мере, не особенно задумываются.

Найти брешь в стройной шеренге заснеженных пиренейских исполинов было очень нелегко. Да и о воинственных басках-васконах, оборонявших перевалы Пиренеев, германо-аланские пришельцы, несомненно, были уже наслышаны. Поэтому «вооруженные мигранты» либо вообще не пытались проникнуть в Испанию по берегу моря у Лапурда (нынешней Байонны), либо высылали с этой целью совсем небольшие разведывательные отряды, чтобы прощупать противника. Основная масса «вооруженных мигрантов» двинулась в западную Испанию не через нынешнюю Доностию-Сан-Себастьян, а через Пампелуну (современную Памплону). Туда, правда, вело не меньше пяти древних дорог, но все эти дороги имели свои недостатки. Извилистая дорога через долину реки Оиаса (нынешней Бидасоа) не поднималась на высокогорье, но была узкой и долгой; высокогорные перевалы, в том числе — Ронкеваль (будущий Ронсеваль, место гибели Роланда, Оливьера и всего арьергарда франкского воинства Карла Великого)оказались вообще непреодолимыми, а горные проходы, расположенные не так высоко над уровнем моря, тем яростнее оборонялись храбрыми васконами. Разбившие себе лбы об эти горные твердыни, полчища мигрантов, так сказать, в бессильной злобе обратились вспять, вернулись с гор в долины, и продолжили свой путь вдоль северных отрогов Пиренеев в Септиманию (область поселения римских ветеранов Седьмого — по-латыни: «Септима» — легиона), современный французский Руссильон, родину превосходных вин.

По дороге они миновали — и пощадили, как описывалось выше — град Толосу. А вот к городам, расположенным вдоль римской приморской дороги, ведшей от Юлии Битерры (современного Безье) на юг, свебы и вандалы проявили такую же суровость, как и к городам пройденной ими огнем и мечом северной Галлии. Древния Юлия Битерра еще до своего восстановления Юлием Цезарем была важнейщим торговым центром галльских народностей между Пиренеями и Внутренним морем. К моменту прихода вандалов в ней уже более ста лет существовали христианские общины. До сих пор беды позднеримского смутного времени обходили ее стороной…Тем тяжелее поразило граждан Юлии Битерры нашествие грабивших и убивавших безнаказанно банд «вооруженных мигрантов» (помните — «дикие банды вандалов…»?). Адвокат Сабатье, написавший в 1854 г. на французском языке историю города Безье и его епископов (поскольку у трудов его писавших по-латыни предшественников было слишком мало читателей), писал об этом совершенно недвусмысленно: «Отброшенные от границ Испании, чьи жители мужественно обороняли перевалы, варвары обрушились на Септиманию, совершая там безнаказанно всяческие злодеяния, и ранее сопровождавшие их кровавый путь. Безье был разрушен до основания, холмы, на которых до того возвышался римский город со своими монументами, теперь покрывали лишь груды щебня. Плодородные берега реки Орб надолго пришли в запустение. В октябре 404 г. вандалы, свебы и аланы перешли, наконец, Пиренеи».

Видимо, вследствие пережитого жители Септимании через несколько лет, когда их областью, да и всей южной Галлией, завладели новые завоеватели — вестготы, — не решились оказать им сопротивление. И потому новая оккупация обошлась без обычных в таких случаях притеснений местного населения, что не преминул подчеркнуть Сабатье в своем сочинении.

Вторжение вандалов и их спутников на Пиренейский полуостров в октябре 409 г. было облегчено наличием у восточных отрогов Пиренеев большой римской дороги, ведшей через Нарбон Мартий (современную Нарбонну) и Русцин (Русцино) в Тарракону (нынешнюю Таррагону) и долину Ибера (сегодняшнего Эбро). Кроме того, в распоряжении пришельцев имелась узкая, но тем не менее надежная дорога, ведшая через восточнопиренейскую область Цеританию (современную Сердань). О том, какая из этих двух дорог была избрана странствующими германцами, свидетельствует учиненное ими разрушение до основания живописного города Юнкарии (современного каталонского Фигераса, известного, в первую очередь, музеем Сальвадора Дали), расположенного на подступах к перевалам. Городская жизнь на месте пепелища восстановилась лишь через восемьсот лет (!) после постигшей Юнкарию катастрофы. Вандалы, аланы и свебы, возможно, павшие духом после казавшегося им бесконечным дальнего похода, и ослабленные периодическими боями, ворвались на Иберийский полуостров через широкую седловину горного хребта севернее Ла Жункеры (также отождествляемой некоторыми авторами с древней Юнкарией) — горный проход, к которому с территории Галлии дорога вела круто в гору, а южнее седловины — шла постепенно под уклон. Сегодня по ней проходит скоростное автошоссе Нарбонна-Валенсия.

Великий Западный поход — самый продолжительный из всех, проделанных когда-либо каким-либо из германских народов, приблизился наконец к своей цели. Невольно задаешься вопросом: а почему вандалы со своими союзниками и спутниками не остались в Галлии? В той самой Галлии, в которой им нашлось бы достаточно места (в противном случае там всего три года спустя не смог бы разместиться многочисленный народ вестготов)? Впрочем, галлоримляне, конечно же, прекрасно понимали разницу между оказанием гостеприимства озверевшему от тягот дальних странствий и полуголодному, явившемуся почти из ниоткуда, из почти потусторонней и казавшейся из-за своей отдаленности Аидом, преисподней Паннонии, отупевшему от лишений скопищу германо-сарматских разбойников и оказанием гостеприимства прибывшим, во главе с получившим римское образование, прошедшим римскую военную школу царем, из расположенной сравнительно недалеко Италии вестготам, гарантировавшим местному населению, в отличие от вандальской «грабь-армии»! — надежную защиту и поддержание порядка. И потому, смирившись с приходом вестготов, видимо постарались сделать пребывание вандалов «со товарищи» в своем благословенном крае как можно менее уютным (хотя это и не отражено в хрониках, описывающих лишь бедствия, связанные с приходом вандалов).

Именно своими бесчинствами в Галлии в 406–409 гг. вандалы, вероятно, заложили основу для великого ужаса, вызываемого с тех пор их появлением повсюду. До того они были известны лишь отдельным хронистам. Теперь же их имя было на устах жителей всех галлоримских городов. Хотя Григорий Турский, описывавший события вандальского дальнего похода сотню лет спустя, порою называет свебов «аллеманами», он четко выделяет из всех варваров вандалов (хотя и путает порою имена их царей). Скорбная весть о великом опустошении вандалами римской Галлии донеслась даже до Британии, где еще размещались вполне боеспособные римские авксилии и даже легионы. Они провозгласили императором военачальника, носившего типично императорское имя Константин. И этот свежеиспеченный август-узурпатор Константин III, хорошо осведомленный о скуке, снедавшей его воинов в условиях неприветливого (особенно для воинов-южан) британского климата, решил дать им, так сказать, поразмяться. С достойной уважения стремительностью переправился он через Британское море (современный Ла-Манш), высадился близ Бононии (современной Булони) и открыл охоту на германцев и аланов, грабивших западную Галлию. Впрочем, возможно, энергичный Константин решил упредить попытку этих варваров переправиться через пролив и высадиться на Британских островах (о чем еще пойдет речь далее)…

Возможно, весть о приближении самого римского императора (законного или же незаконного — неважно), чей экспедиционный корпус быстро обрастал римскими войсками, еще остававшимися в Галлии, и местными ополченцами, послужила главной причиной того, что вандалы, после незначительных стычек с воинами Константина, предпочли уйти подобру-поздорову из Галлии в Испанию. Или же сильная распространенность в галльских землях христианства в его римской, православной, кафолической, чуждой вандалам и свебам, форме, побудила царя Гундериха и его князей-спутников не останавливаться на полпути, чтобы, так сказать, «дойти до последнего моря»?

Как бы то ни было, Галлия облегченно вздохнула, не веря поначалу собственному счастью, после ужасов Юлии Битерры, после мученической гибели столь благочестивых мужей как праведный епископ Приват, или другой епископ — Венут, павший жертвой пришельцев с севера, уже перед самым их уходом в Испанию… Иных же злодеяний, хоть и отпечатавшихся в памяти благочестивого и богобоязненного потомства, вандалы, думается нам, не совершили. Не убивали они, скажем, Дезидерия, епископа города Цивитас Лингорум (Лангра), или Антидия, епископа Весонтиона-Безансона. Оба галлоримских города лежали в таком отдалении от пути, которым шли вандалы «со товарищи», что вряд ли даже их отдельные отряды, провиантские команды или же разъезды, отдалившиеся максимально от вандальских главных сил, могли до этих городов добраться…

Но все это уже не могло помочь вандалам. Их репутации, имиджу (как выразились бы сейчас) был нанесен непоправимый ущерб. В сотнях монастырских хроник и житий святых на все лады склонялось теперь лишь одно только слово — слово вандалы. Оно обрело печальную известность во всем цивилизованном (т. е. античном, грекоримском) мире. И все, что творили в Галлии впоследствии бургунды, аллеманы, франки, готы или даже гунны, смешивалось в памяти потомства с величайшим бедствием, что принесло на избалованные долгим «Пакс романа», «римским миром» (кратковременные попытки сепаратистов отделиться от империи и крестьянские восстания «багаудов», или «бакаудов» — не в счет) галльские земли вторжение мигрирующих вандалов «со товарищи» в 406–409 гг. Несправедливая судьба, как видно, предназначила вандалам считаться главнейшими, после римлян, виновниками гибели большинства христианских мучеников. Но, в отличие от римлян, не утративших в глазах потомства, вследствие этого возводимого на них обвинения, свой высокий исторический ранг и величие своих свершений, вандалы, странным образом, продолжали (и доныне продолжают) жить исключительно в свидетельствах своих противников, от готоалана Иордана до Прокопия, секретаря восточноримского стратига Велизария, от блаженного Иеронима (о котором еще будет подробно рассказано далее), знакомого с вызванными вандальским нашествием бедствиями лишь по слухам, до галльских клириков — потрясенных по гроб жизни очевидцев, или, как выражались раньше, самовидцев, ужасов, творившихся при взятии вандалами Дурокортера-Реймса, Торна-ка-Турнэ, Атребат-Арраса, Амьена-Амбиана и многих других городов. Даже один из последних поэтов-язычников величественно издыхающего Рима, дважды проконсул (т. е. последовательный правитель двух провинций Римской «мировой» империи — Ахайи и Африки, будущего последнего прибежища вандалского народа-странника) Руф Фест Авиен, отпрыск древнего этрусского рода из Вольсиний, удостоил злодеяния вандалов упоминания в своем георафически-историческом стихотворном учебном трактате «Ора Маритима» («Описание морского побережья»). Так вандалы, со своей не просто, так сказать, подмоченной, но прямо-таки загубленной навеки репутацией, начали свой путь в бессмертие — но также в «черную легенду», обеспечившую им прочное место на «темной», или, если уважаемым читателям угодно, «теневой» стороне всемирной истории…

3. «Зинзирих-рига»

Во всей огромной Римской «мировой» империи долгое время не было, пожалуй, более счастливой и благополучной провинции, чем, некогда кельтская, Галлия. На протяжении четырех веков оказались забытыми кровавые сражения, данные когда-то Ариовистом и Верцин-геториксом римлянам на многострадальной галльской земле. «Пакс Романа», «римский мир» под защитой Римской «мировой» державы, сделал особо плодотворными давние кельтско-римские связи. Связи между гением постепенно почти бесследно исчезнувшего из других областей материковой Европы великого кельтского народа и умелыми управленцами и цивилизаторами из «Вечного Града» на Тибре. Пребывая далеко от смут, терзавших италийскую метрополию «потомков Энея и Ромула», но, благодаря построенным ими отличным римским дорогам, не слишком далеко от ее всепроникающего влияния, Галлия находилась на перекрестье всех этих дорог, связывавших сердце империи — Италию — с Испанией и Британией, и то, что сохранилось от тех времен между Оранжем (галлоримским Араузионом) и Э (галлоримской Августой), между Везон-ля-Ромен (галлоримским Васионом) и Фрежюсом (галлоримским городом Форум Юлия), наглядно свидетельствует о не омрачаемом почти ничем, спокойном, процветании средиземноморской культурной жизни, которая не смогла сохраниться так долго ни в одной другой римской провинции.

Когда в 406–409 гг. два многочисленных германских войска, шли, в сопровождении лихой сарматской конницы (напоминавшей беспощадных всадников «Апокалипсиса»), по Галлии, не кратковременным грабительским набегом, но, распространившись широким фронтом по стране, опустошали, грабили и разоряли все на своем пути, это бедствие казалось образованным слоям населения долгое время наслаждавшихся благами «Пакс Романа», галльских областей либо преддверием недалекого уже светопреставления, либо, во всяком случае, грозным указанием на неотвратимый Страшный Суд Божий. Правда, мир, обреченный на гибель, был, в принципе, все еще языческим миром «Империум Ро-манум», но люди, думавшие о наступающем великом переломе в судьбах Европы, были христианами, проникнутыми убеждением в том, что великие грехи этого мира заслуживают неминуемого наказания, ниспосылаемого свыше.

В октябре 409 г. германские «вооруженные мигранты» Гундериха ушли из разоренной римской Галлии в Испанию. Кровавый хаос, царивший в Римской «мировой» империи, сравнительно недавно, в 395 г., после смерти своего последнего воссоединителя августа Феодосия I Великого, окончательно разделившейся на западную (латиноязычную) и восточную, «ромейскую», или же «византийскую» (преимущественно грекоязычную), половины, им благоприятствовал.

В 410 г. от Рождества Христова тело Римской «мировой» державы раздирали царствовавшие в ней одновременно и тянувшие «одеяло на себя» не два и не три, а целых пять правителей:

1) законный император римского Запада Гонорий, сын Феодосия I Великого — в Медиолане и Равенне,

2) законный император римского Востока Феодосий II Младший (Каллиграф), считавшийся официально внуком Феодосия I Великого — во Втором. или же Новом, Риме (Константинополе, построенном на месте древнего Византия),

3) упомянутый нами выше император-узурпатор Константин III (со своим сыном-соправителем Константом II) — в Галлии и Британии,

4) император- узурпатор Максим — в Тарраконии (северной Испании),

5) император-узурпатор Аттал (ставленник вестготского царя и в то же время — восточноримского магистра милитум Алариха, враждовавшего с законным западноримским императором Гонорием) — в Ветхом Риме на Тибре.

Как римские законные императоры, так и оспаривавшие у них власть над «мировой» державой римские императоры-узурпаторы использовали варваров в борьбе за власть, уступая им за военную помощь часть римских территорий. Аналогичным образом действовали впоследствии, скажем, наши русские князья, наводившие друг на друга сначала «варваров»-печенегов, затем — «варваров»-половцев и наконец — «варваров»-татар (не зря Иван Грозный, разумеется, отнюдь не идентичный царю квадов Ваннию, называл в переписке с князем Андреем Курбским крымского хана в лучших античных традициях: «буий варвар»).

В августе 410 г., вскоре после ухода вандалов «со товарищи» из Галлии в Испанию, вестготы царя (и одновременно — восточноримского магистра милитум) Алариха, христианина-арианина из рода Балтов (соперничающего с главным, «царским» родом Амалов), вошли через открытые ими изменниками (то ли местными арианами, то ли взбунтовавшимися рабами, то ли агентами восточноримского императора, тайно направлявшего СВОЕГО ВОЕННОГО МАГИСТРА Алариха на римский Запад, чтобы руками «варваров» способствовать воссоединению двух половин Римской «мировой» державы во главе с Вторым, Новым Римом — Константинополем) ворота в Святой, Вечный Город, «Урбс Этерна» — Старейший, или Первый, Рим на Тибре. Главный город не только Римской (считавшейся со времен Константина Великого, прежде всего, Христианской) «мировой» империи, но и всех в мире христиан. Одно событие, казалось, прямо-таки предвещало другое. Падение Рима расценивалось как то великое бедствие, к которому умы всех верующих христиан были, так сказать, подготовлены вандальским нашествием.

Просвещенный галлоримлянин юрист Сульпиций Север жил себе да поживал в Аквитании, пока его супруга не отошла в мир иной после счастливого, но — увы! — короткого брака. Безутешный вдовец, приняв монашеский постриг, избрал отшельническую жизнь в одинокой келье, где и написал одну из часто ведшихся в то грозовое время хроник, сочетающих ветхозаветные мотивы с описанием событий своего времени и содержащих истолкование последних на основе первых. Сульпиций ссылался на книгу пророка Даниила, говорившего в своем знаменитом толковании сна вавилонского, или халдейского, царя Навуходоносора, разорителя Святого Града Иерусалима, о смене мировых держав, олицетворяемых фигурой приснившегося царю идола, или истукана с головой из золота, грудью и руками из серебра, животом из меди и ногами частью из железа, частью же — из глины. Одна из этих четырех держав, по Даниилу, будет разделенным царством.

Сульпиций Север, всецело находившийся под впечатлением потрясшего его до глубины души германского вторжения, дал во II книге своей «Хроники» этому фрагменту следующее истолкование:

«И вот вслед за этим [такое] дал пророк (Даниил — В. А.) объяснение увиденному во сне идолу через образ мира. Золотая голова есть царство Халдейское, ибо оно, как мы знаем, было первым и могущественнейшим. Грудь и руки серебряные означают второе царство, ибо Кир (II, основатель древнеперсидской державы Ахеменидов — В. А.), победив Халдеев и Мидийцев, власть передал Персам. В животе медном возвещается третье царство и мы ясно видим, что это Александр (Великий — В. А.), свергнув власть Персов, утвердил Македонию. Железные голени есть четвертое государство, под ним понимается Рим, из всех предшествующих царств сильнейшее. НОГИ ЖЕ ЧАСТЬЮ ЖЕЛЕЗНЫЕ, ЧАСТЬЮ ГЛИНЯНЫЕ ЕСТЬ РИМСКОЕ ГОСУДАРСТВО, КОТОРОМУ ПРЕДНАЗНАЧЕНО РАЗДЕЛИТЬСЯ ТАК, ЧТОБЫ УЖЕ НИКОГДА НЕ ВОССОЕДИНИТЬСЯ ВНОВЬ, что также исполнилось, ибо не одним императором, но многими и часто с оружием в руках или противоречивыми страстями государство Римское управлялось». Далее Сульпиций продолжает жаловаться: «Наконец, сочетание глины и железа, никогда друг с другом не смешивающееся, означает грядущее смешение рода человеческого, различного между собой, ибо земля Римская, внешними племенами и восставшими занятая или отданная якобы мирно, стоит и войсками нашими, городами и провинциями перемешалась с варварскими народами, особено с иудеями…»

Примечательно, что православный христианский монах Сульпи-ций Север особенно выделяет в качестве инородного тела, проникшего в Римскую империю, иудеев, «которые, как мы видим, живут среди нас, но наших обычаев не принимают.» Это же неприятие варварами «наших», т. е. римских, а если быть точнее — грекоримских обычаев (т. е. грекоримской, античной культуры), галлоримский хронист ставит в вину и всем прочим варварам, что, разумеется, не вполне справедливо и далеко не полностью соответствует действительности. После данной не совсем верной констатации, жалоба, или, говоря по-римски, ламентация Сульпиция достигает апогея в не лишенном мрачного пессимизма утверждении, что это — «последнее, о чем возвестил пророк».

Впрочем, для выражения апокалиптических настроений, распространившихся в связи с нашествием германцев на римскую Галлию, потребовалось не только ловкое перо бывшего юриста, но и поистине провидческая сила стихотворца-визионера. Этой силой оказался одарен епископ одного из многочисленных в Галлии городов под названием Августа (современного французского города Ош) Ориентий, или Ориенций, написавший, по прошествии всего нескольких лет после ужасов вандальского вторжения, в главном городе своей епархии (говоря по-гречески), или, говоря по-латыни, своего диоцеза:

«Все сущее устало ждет конца одряхлевшего мира, и уже истекает время, остающееся до наступления последнего дня. Взгляни, как быстро смерть покорила весь мир и какие сильные народы мощь войны повергла наземь». Особенно сильное впечатление на живущего в центре страны, далеко от опасных побережий, прелата производила вездесущность варваров, проникавших повсюду, и отсутствие защиты от безжалостных губителей: «Ни густой лес, ни непроходимость высоких гор, ни глубокие водовороты полноводных рек, ни неприступные крепости, ни города под защитой своих стен, ни безбрежное море, ни бесплодные пустыни, ни пещеры, ни гроты в глубине сумрачных ущелий не были способны удержать варварские орды…Везде, где они побывали, наши соотечественники лежали мертвыми, как корм для собак. Иным горящие дома стали кострами, лишившими их жизни. В деревнях и усадьбах, в сельской местности, на всех дорогах, во всех градах и весях царили смерть, страданье, истребление, поражение, пожары и печаль. Одним костром задымилась вся Галлия (вариант перевода: «Вся Галлия дымилась, как один сплошной костер…»). Или, по-латыни: «Морс, долор, эксцидиум, кальдес, инцендиа, луктус / Уно фумавит Галлиа тото рого.»

В этих звучных латинских стихах Ориенций возвестил всему цивилизованному (т. е. способному читать по-латыни) обитаемому миру о зверствах, творимых вандалами и их приспешниками…

Восточноримский историк Зосим(а) писал в своей «Новой истории» (греч. «Неа историа») о событиях 406 г. следующее:

Хронист Гидатий, или же Идаций, между прочим, утверждал, что в союзе варварских племен, опустошивших Галлию, до 418 г. ведущую роль играли не вандалы, а аланы.

Готоаланский историк Иордан утверждал в «Гетике», что вандалы не стали оставаться в Галлии из страха перед готами и потому направились в еще не тронутую варварскими нашествиями Испанию.

Однако величайший из позднеантичных христианских очевидцев и истолкователей варварского нашествия жил в описываемое время не в римской Галлии, а на побережье римской Африки. Это был кафолический епископ города Иппона Регия (исторического предшественника современной алжирской Аннабы) по имени Аврелий Августин. Придя, после безумств беспутной юности и увлечения дуалистическим ученьем манихеев, в полное отчаяние, этот получивший блестящее латинское образование отпрыск пунийской, т. е. происходившей от карфагенян (потомков финикийцев, некогда переселившихся в Северную Африку с территории современного Ливана) семьи осознал и осудил свои прежние заблуждения, принял, вместе со своим сыном святое крещение по православному обряду в городе Медиолане и стал в 396 г. главным душепастырем Иппона, прославившись в этом качестве на все времена. Августин, талантливый проповедник, в главном труде своей жизни — трактате «О Граде (Царстве, Государстве) Божием» (лат. «Де Цивитате Деи») сотворил, на месте обессилевшего земного Рима, новый, заоблачный, небесный Рим. Его ушей достигали, преодолев римское «наше» море, не только жалобные вопли христиан, вызванные страхом перед всеобщим Концом, ужасом перед заслуженной Карой, но и голоса недобитых язычников, утверждавших, что, если бы не христиане, Римская империя, воодушевленная древними богами и нравами предков — «мос майорум» — несомненно, нашла бы в себе силы одолеть всех и всяческих варваров.

Опровергнуть эти аргументы врагов Христа и Христианства было, с учетом обстоятельств, нелегко даже этому великому христианскому мыслителю. Но Августин подошел к вопросу дифференцированно. Проводя в своем опровержении четкое различие между варварами. Противопоставляя язычника-остгота Радагайса, уничтоженного со своей сотней тысяч нехристей-германцев, пришедших из Паннонии, магистром милитум Стилихоном в одном единственном сражении, христианину (хотя и арианину) Алариху, пусть даже овладевшему Римом на Тибре, но запретившему своим вестготам «со товарищи» грабить там церкви и убивать мирных горожан. Поскольку же Августин еще не знал, какую судьбу уготовали ему и его городу осадившие Иппон вандалы, он постарался дать (своему привычному) миру новую надежду с помощью искусного риторического приема, подчеркивая, что, хотя языческий Рим обречен на гибель, христианство все равно восторжествует. Он призывал не изумляться тому, что мир устал и состарился. Ибо мир подобен человеку, который рождается, растет и старится. Как в старости у человека умножаются недуги, так и в состарившемся мире множатся всяческие невзгоды. Разве не довольно того, что Бог послал в мир, достигший старческого возраста, Христа, дабы Он укрепил человека в пору всеобщей усталости? Августин призывал не прилепляться к дряхлому, старому, ветшающему миру, но омолодиться во Христе. Возможно Рим вовсе не обречен на гибель. Возможно, он будет лишь наказан, но не уничтожен. Если сотворит достойный плод покаяния. Блаженный Августин как бы резюмировал, или, если угодно, подытоживал все грозные события последних лет, призвав рассматривать происшедшее с высшей, метафизической точки зрения, подчеркивая несравнимость страданий века сего с будущим блаженством, уготованным всем истинно верующим. И потому призывал не мыслить плотски, на что нет времени. Ибо мир потрясен, христиане идут на смену ветхому Адаму, плоть будет угнетена. Но поскольку именно это угнетение плоти было наиболее ощутимым, весь «земной круг» (лат. Орбис террарум) средиземноморской Экумены теперь знал не только причину этого угнетения — злых, неразумных германцев, опустошивших Галлию. Но знал теперь и о существовании добрых, благоразумных германцев, пощадивших италийский Рим, хотя «Вечный Город» и пребывал в их полной власти. Аналогия с двумя евангельскими разбойниками — неразумным и благоразумным — была налицо. Добрые, благоразумные германцы ушли из Италии в южную Галлию, мирно завладев там римской Септиманией. А вот злые, неразумные германцы, даже придя в просторную Испанию, где с избытком хватило бы места всем желающим, и там все никак не могли успокоиться, неустанно поднимая меч друг на друга в борьбе за свежезавоеванные земли, вместо того, чтобы опять заняться земледелием и платить подати в имперскую казну, как подобает верноподданным «божественного» цезаря (став христианами, владыки «мировой» империи по-прежнему рассматривались как живые боги и порой, даже при жизни, изображались с нимбом вокруг головы). И, поскольку цивилизованный мир теперь знал о них достаточно, этот мир с живым и неподдельным интересом наблюдал за всем происходящим между свебами, вандалами и аланами. Бесчисленные истории и историйки об этих перипетиях давали многим позднеантичным авторам повод и пищу для размышлений, записываемых ими на пергамене или папирусе.

Справедливости ради, следует заметить, что, согласно церковному историку Исидору Гиспальскому, или Севильскому, варварам удался прорыв в Испанию только после того, как самопровозглашенный император Константин III казнил по подозрению в намерении узурпировать престол могущественных братьев Дидима и Верониана, которые, во главе римских и васконских войск защищали перевалы в Пиренеях.

Казненные узурпатором братья — злополучные римские военачальники Дидим и Верониан — пали жертвой борьбы узурпатора Константина с законным императором Запада Гонорием за власть над Испанией. Константин III одновременно сражался с варварами в Галлии и с римскими войсками, верными августу Запада Гонорию, в Испании, что не позволило ему преградить дорогу варварам на Иберийский полуостров.

Французский историк Э.Ф. Готье (1864–1940), университетский профессор в Алжире (тогдашнем заморском департаменте Франции), как-то резко высказался в своей темпераментной и до сих пор непревзойденной книге о царе вандалов и аланов Гейзерихе о современных тому «жалких хронистах», среди которых не нашлось ни одного, достойного стать, пусть даже скверным, биографом великого властителя вандалов. Но даже самых жалких тогдашних хронистов постоянно интересовал один вопрос. А кто же, собственно говоря, правит этими многочисленными народами, вторгавшимися в Римскую империю с севера, востока и юго-востока? Вследствие ярко выраженного аристократического чванства, характерного не только для хронистов-мирян, но и тогдашних историков-клириков (не в последнюю очередь вследствие происхождения многих тогдашних епископов из знатных фамилий), они явно старались выискать среди столь успешно одерживавших верх над римлянами варваров хотя бы парочку аристократов. В качестве, хоть и достаточно сомнительного, но все-таки хоть какого-то объяснения феномена неожиданной победы этих чужеземцев, о которых прежде никто из «цивилизованных» людей не слышал и не знал, над «легендарной и непобедимой» армией Римской чуть ли не тысячелетней (если верить патриотическим легендам) «мировой» империи…

Видимо, по этой-то причине нам, нынешним, с момента перехода вандалами Рена, известен без лакун весь, так сказать, родословец их царей. А вот что касается их царской генеалогии более раннего периода, то нам известны лишь отдельные, неточно переданные или же как бы выхваченные наугад из сумрака сказаний о скитаниях вандалов по Европе, имена. При этом мы не можем даже быть уверены в том, собственные ли это имена или только прозвища, как у Гензериха (т. е., буквально: «Гусака»), у гуннского царя Аттилы (буквально «Батюшки») или у вандальских соправителей Рая (буквально: «Трубы») и Рапта (буквально: «Дуги» или «Лука»), характер «двоецарствия», или, точнее, двоевластия которых также представляется нам во многом загадочным.

Как уже говорилось выше, Годигисл, правивший вандалами в период странствования вандальского народа по Германии, согласно совпадающим между собой сообщениям различных хронистов и историков, пал в ожесточенной и кровавой битве с франками при попытке форсировать Рен. В тот момент, как минимум, два его сына должны были быть живы и сражаться с ним плечом к плечу. А именно — его старший и рожденный в законном браке сын Гундерих и младший, бойкий не по годам отпрыск от рабыни или, скорее всего, младшей жены, наложницы — Гейзерих-Гензерих-Гейзарих-Гизирих, «Зинзирих-рига» переписки нашего царя Ивана Грозного с князем Андреем Курбским. Ибо мать воспитывала Гейзериха и, следовательно, принадлежала к царскому «двору», если можно говорить о «странствующем дворе». Происхождение от такой «жены левой руки» не считалось позорным, в этом плане германцы были вполне здоровыми прагматиками-реалистами. Возможно, они знали из опыта, которым обладают все селекционеры, что подобные метисы, плоды скрещивания, часто значительно превосходят «чистопородное» потомство как в физическом, так и в умственном отношении. В конце концов, виднейшие деятели эпохи Великого Переселения народов тоже были, так сказать, бастардами, причем метисами. В том числе Флавий Стилихон и победоносный царь остготов Теодорих (Феодорих), чья мать Эливира (Эрилева, Эриулева) была пригожей полонянкой, и, вне всякого сомнения не законной супругой; Аттила, чей отец Мундзух кочевал по бескрайним степям «Скифии» с целым гаремом на колесах, и чьи наиболее одаренные сыновья могли быть зачаты с иранками или гречанками; просветитель готов епископ-арианин Вульфила-Ульфила-Ульфилас был готом по отцу, но сыном пленницы-гречанки или эллинизированной каппадокийки из Малой Азии; правитель «западноримской» Италии до Теодориха Остготского — Одоакр — был гунном по отцу, зачавшим его с матерью, происходившей из германского племени скиров; восточноримский полководец Флавий Велизарий — гроза персов и германцев, «могильщик» царства выродившихся потомков «Зинзириха-риги» в Африке, был тоже смешанного происхождения, о котором спорят до сих пор. Продолжать этот перечень можно было бы до бесконечности…

Пользовавшийся в свое время огромной популярностью Феликс Дан предполагал, что после гибели Годигисла в бою с франками Гейзерих должен был занять место павшего отца, поскольку был старшим из сыновей погибшего владыки, но был обойден в наследовании из-за своего незаконного происхождения, из-за чего власть над вандалами унаследовал его младший брат Гундерих. Но Дан тем самым проецировал (возможно, неосознанно) на то далекое время предрассудки своей собственной эпохи — периода германского «Второго рейха» под скипетром прусских королей из дома Гогенцоллернов (1871–1918). У только что разбитых франками на Рене вандалов были все основания к тому, чтобы в сложившейся кризисной для них ситуации избрать себе, так сказать, оптимального, лучшего во всех отношениях нового царя.

Для этого в распоряжении вандалов всегда был весь царский род, все совершеннолетние Астинги. Аналогичным образом, и гунны избирали себе наиболее подходящего царя из числе всех представителей правящего, княжеского рода, без какого-то автоматического замещения освободившейся должности самым старшим из соискателей в порядке возрастной очередности. Всякому ясно, что меньше всего вандалы перед форсированием Рейна нуждались в царе детского возраста. Но, если царевич Гундерих в 406 г. был совершеннолетним, он был старшим из сыновей павшего Годигисла. Ибо, будь Гейзерих в 406 г. уже совершеннолетним, ему бы в 477 г., в год его смерти (нам точно известный), должно было быть около ста лет от роду, что противоречило бы крепости тела, бодрости духа и остроте ума, свойственных царю вандалов и аланов до последнего мгновения его земной жизни (в отличие, скажем, от готского царя Германариха, который тоже якобы дожил до сто- или даже стодесятилетнего возраста, но при этом настолько одряхлел и стал настолько боязливым, что покончил с собой от страха перед напавшими на его державу гуннами царя Баламбера, поступив в разрез с воинской этикой всякого свободного германца).

Следовательно, Гундерих, скорее всего, появился на свет между 380 и 385 г., Гейзерих же осчастливил мир своим рождением в 389 (по мнению профессора Адольфа Липпольда) или, видимо, в 390 г. (как полагал Готье). Во всяком случае, Гензерих, достигший совершеннолетия, при переправе через Рен бился с франками в рядах вандальских ратоборцев и был свидетелем гибели своего отца Годигисла. Не подлежит сомнению и то, что Гизерих, царский сын (хоть и побочный), обладая определенными властными полномочиями, активно участвовал в грабительском рейде вандалов, аланов и свебов по Галлии. Именно тогда, в бою или при столкновении его разъезда с неприятельским, сын Годигисла был сбит или упал с коня (удержаться на котором без стремян было совсем непросто), повредив себе при этом ногу, отчего хромал потом всю жизнь (как впоследствии другой грозный завоеватель — Тамерлан-Тимур). В отличие от многих своих предшественников из рода Астрингов, Гейзарих не рос спокойно где-нибудь в Силезии, Дакии или Паннонии, предаваясь военным играм и охотничьим забавам. Еще мальчиком ему пришлось покинуть берега великого паннонского озера, сегодняшнего Балатона, чтобы в последующие годы возрастать, мужать среди суровых воинов-мигрантов, быть свидетелем, а со временем — и участником событий, справедливо причисляемых как современниками, так и любознательным потомством к числу самых кровавых в истории Великого Переселения народов. Молодой царевич прошел суровейшую школу выживания, совершив вместе с вандальским народом великий поход из Паннонии в Испанию. Возможно, именно поэтому именно Гизерих сумел создать и сохранить единственное независимое германское царство эпохи Великого Переселения народов.

Итак, «альфа-самец» Гундерих стал вандальским царем, но его мудрый единокровный брат Гейзерих также пользовался у всего «народа-войска» признанием, как «бета-самец», второй по важности и влиянию человек среди вандалов. Навряд ли его мать была германкой. Прокопий Кесарийский и Аполлинарий Сидоний подчеркивают низкое происхождение родительницы колченогого вандала, именуя ее рабыней, служанкой. Поэтому она навряд ли происходила из союзного вандалам и, в общем, хранившего им верность народа аланов (исключения вроде Гоара «со товарищи» только подтверждали правило — «в семье не без урода»). Ведь вандалы умыкали себе женщин, разумеется, не у союзников, а у врагов. Например, в ходе набега на восточноримскую Мёзию или одной из многочисленных стычек с враждебными сарматами (ведь, кроме союзных вандалам аланов, на просторах «Скифии» кочевали и другие сарматские племена). С таким же успехом мать Гейзериха могла быть и провинциальной римлянкой с берегов Сава, далматинкой или красоткой-евразийкой. Или все-таки аланкой. Темна вода во облацех…Как бы то ни было, «младшая жена» или же, говоря по-римски, «конкубина» (а по-нашему — наложница) царя вандалов Годигисла подарила своему мужу и господину высоко одаренного сынка, наделенного отменным здоровьем. Без особого труда он, младший, сводный брат, рожденный вне брака, утвердил и сохранил свое положение при царе Гундерихе (причем отнюдь не «в тени» последнего). Вскоре ему была поручена задача, за которую хромоногий царевич взялся с огромной охотой. По слову старшего брата Гундериха: «Флоту вандальскому быть!», младший брат Гизерих создал вандалам этот флот.

Правда, прежде чем «Зинзирих» сумел его создать, должно было пройти несколько лет и произойти несколько важных событий. В 409 г. вандалы в сопровождении свебов и аланов явились в Испанию. В 410 г. Аларих вызвал в Риме и вокруг Рима столько беспокойства, что императорской власти стало не до спасения римских владений на Иберийском полуострове. В 411 г. с пришельцами были заключены «феды» — договоры, вполне соответствовавшие сложившейся к тому времени практике привлечения иноземных племен к охране римских пограничных областей в качестве вспомогательных войск — уже упоминавшихся нами выше «федератов» — в обмен на землю и довольствие. Римляне дозволили вторгнувшимся в римские владения вандалам, свебам и аланам, выгнать которых у римлян не было сил, поселиться на римских землях в указанных им римлянами местах. Несколько необычной была лишь процедура отведения вандалам, свебам и аланам этих мест для поселения в Испании. Ибо римляне использовали метод жеребьевки, чтобы пришельцы не сцепились сразу же в борьбе за лучшие земли. Вандалы, вероятнее всего, надеялись, что получат больше земли, если их племена примут участие в дележке по отдельности. Поэтому в день жеребьевки немногочисленные к тому времени силинги опять выступили в качестве отдельного племени и вытянули лучший жребий, получив для поселения (фактически же — во владение) — римско-испанскую область Бетику, прозванную затем, в честь получивших ее вандалов — «Вандалицией», позже — Вандалусией, переименованную впоследствии новыми завоевателями — маврами (арабами-мусульманами) в «Аль Андалус» — сегодняшнюю Андалусию. Астингам и свебам выпал жребий поселиться бок-о-бок в дождливой северо-западной части римской Испании — Галиции (сегодняшней Галисии). Можно было догадаться, что долго им там вместе не ужиться. Пришедшим же на Пиренейский полуостров, вместе с вандалами и свебами, аланам пришлось разделиться, поскольку ни одна из имевшихся в распоряжении у римлян областей Испании не была достаточно велика для того, чтобы вместить весь аланский народ. Особенно с учетом того, что аланам — народу наездников и коневодов — требовалась большая территория. Аланам выпал жребий осесть частью на землях современной Португалии (именовавшейся в то время Лузитанией), частью на равнинах севернее Нового Карфагена (современной Картахены) — древнего портового города, основанного пунийцами из старого, североафриканского Карфагена, предками блаженного Августина. Из данного обстоятельства Готье делал вывод об особой многочисленности пришедших в римскую Испанию аланов. Это подтверждается и тем обстоятельством, что при форсировании разноплеменным войском Годигисла Рена у аланов, хотя и ослабленных уходом части своих соплеменников во главе с князем Гоаром к римлянам, хватило сил нанести поражение франкам.

Несмотря на принятое римлянами «соломоново» решение, проведенные вандалами «со товарищи» в Испании два десятилетия оказались переполненными всякого рода трениями и войнами, хотя в описываемое время, очевидно, во всей охваченной смутой Европе только Иберийский полуостров мог обещать более-менее мирную жизнь и необходимое для нее жизненное пространство. Иными словами, хотя римляне поступили по-своему мудро, распределив между пришельцами, которым даровали статус римских «федератов», путем жеребьевки имевшиеся в наличии, малонаселенные области, им бы следовало этим ограничиться. Римляне же этого не сделали, пригласив в Испанию еще и вестготов (против которых император не мог предпринять вообще ничего, если не желал их возвращения в ограбленный ими незадолго перед тем «Старейший» Рим на Тибре), только что прибывших в Южную Галлию, как бы указав готам путь на Иберийский полуостров со словами: «Туда, правда, имели наглость явиться еще до вас какие-то жалкие варвары, но вам нетрудно будет истребить их и забрать себе захваченные ими земли!»

Возможно, дело действительно дошло бы до смертельной борьбы всех еще уцелевших германцев друг с другом, до из самоуничтожения, к вящей радости Равенны и Константинополя… если бы только самым умным и наименее драчливым германцам не стало ясно, что они слишком облегчили бы этим жизнь своим римским и греческим противникам. Князь свебов Гермерих, царь вестготов Валлия и Гейзерих, ставший царем вандалов, сообразили, что им полезней будет действовать с меньшим расходом сил и средств.

Григорий Турский, большой любитель исторических анекдотов, так писал во второй книге своей десятитомной «Истории франков» о новом, более расчетливом и экономном, способе разрешения территориальных конфликтов между германцами (применявшемся, между прочим, если верить Титу Ливию и другим римским историкам, в свое время и древними римлянами — вспомним хотя бы схватку Горациев с Куриациями с последующим убийством Камиллы собственным братом-победителем):

Высокообразованный и любознательный Григорий Турский, разумеется, много чего слышал и усердно заносил в свой труд все услышанное, но именно по этому его труд не свободен от ошибок. И потому позднейшие историки не слишком верили в подлинность приведенного выше исторического анекдота. Да и в самом деле, трудно поверить, что такой трезвый, хладнокровный и расчетливый в своих решениях и действиях прагматик, как Гейзерих, мог, для принятия серьезнейшего решения — пытаться устоять и утвердиться со своим «народом-войском» на зыбкой испанской почве или же, воспользовавшись последней возможностью, вести его за море, в римскую Африку, положиться на «суд Божий» — победу или поражение своего «поединщика». В то же время не подлежит никакому сомнению, что именно вандалы, с момента своего ухода из Дакии и Паннонии, уже не раз несли весьма болезненные и тяжелые, грозящие их выживанию как народа, потери. И потому вполне могли быть склонными к тому, чтобы решать мелкие, ограниченные по своим масштабам конфликты с соседями — например, споры за владение какой-нибудь определенной долиной, ограниченными силами, избегая их перерастания в полномасштабную войну между двумя народами, грозящую им, и без того ослабленным и обескровленным, окончательным физическим истреблением. Одной из подобных форм ограниченного вооруженного конфликта вполне мог быть поединок, вроде описанного Григорием Турским. Многочисленные факты подобных «судебных поединков», или «ордалий», исход которых напрямую связывался с выражением Божьей воли, весьма характерны для периода перехода от античного общества к обществу средневековому. Ибо, по убеждению германцев, уже ставших христианами (хотя и арианского толка), победу в поединке мог одержать лишь тот из поединщиков, кто получил на это силу свыше. Даже если исход описанного Григорием Турским поединка и не стал в действительности непосредственной причиной ухода вандалов из Испании, он вполне мог состояться в действительности и, возможно, предотвратил гораздо большее кровопролитие.

Вторым «варварским» царем, сошедшим, с учетом тяжелого положения, в котором оказались германские народы, с пути, предначертанного ему Римом и Константинополем, был князь (скорее всего — узурпатор) вестготов Валья (Валия, Валлия). Этот не знавший колебаний, мужественный, энергичный удачливый воитель вышел на историческую арену после короткой, но ожесточенной борьбы за вестготское «престолонаследие» (а если быть точнее, то преемство власти). Поначалу Валья попытался повторить попытку Алариха переправиться в Африку, богатую зерном, пробился, во главе не слишком многочисленного, но отборного войска, через область вандалов-силингов, и направил из Тарифы (расположенной близ нынешнего Гибралтара) передовой отряд на захваченных кораблях «прощупать» побережье римской Африки — житницы западной части «мировой» империи (житницей ее восточной части был римский Египет). Однако корабли вестготов стали жертвой разыгравшегося шторма.

После неудачной попытки завладеть золотыми от спелости нивами римской Африки, царь визиготов Валья был вынужден принять предложение августа римского Запада очистить Испанию (все еще считавшуюся «римской») от поселившихся там варварских народов свебов, вандалов и аланов (римляне, сами пригласившие их в Испанию, сочли удобнее для себя об этом приглашении позабыть). Военная сила и удача готов до сих пор всегда превосходила силу и удачу вандалов. Изо всех вооруженных столкновений с вандалами готы неизменно выходили победителями. Кроме того, силинги, хотя и самые цивилизованные из вандалов, были слишком малочисленными для оказания готам эффективного сопротивления. Поэтому Валье не составило особого труда завладеть населенной силингами Вандалицией-Вандалусией, нынешней Андалусией. Вступив во владение этой плодородной областью, готский царь, похоже, вполне удовлетворился достигнутым, не желая, после покорения силингов, скрещивать мечи еще и с более дикими, но в то же время — более воинственными астингами, не говоря уже о великом народе аланов. Правда, Валье удалось отнять у аланов Новый Карфаген — главный порт Испании. Но аланы объединились с астингами и всерьез готовились силой возвратить себе утраченное. Между Тарра-коной, где располагалась ставка Вальи, и Равенной (куда предпочел удалиться из более доступных для вторжений варваров Рима на Тибре и Медиолана западноримский император) шел активный обмен курьерами. Похоже, римский император Запада счел военные успехи Вальи, так сказать, чрезмерными, и выходящими за рамки планов, связанных с использованием вестготов в римских интересах. Римлян можно было понять. Слишком быстрое ОТВОЕВАНИЕ вестготами всей Испании (с целью ее «возвращения в лоно Римской империи силой вестготского меча», как было задумано в Равенне) грозило превратиться (не на пергамене или папирусе, а на деле) в ЗАВОЕВАНИЕ вестготами Испании ДЛЯ СЕБЯ, А НЕ ДЛЯ РИМЛЯН. А вполне возможная, после завоевания вестготами Испании, переправа вестготов через Гадитанский пролив (нынешний Гибралтар) в римскую «житницу» — Африку — была бы чревата созданием вестготами серьезной угрозы римской Италии и ее снабжению африканским зерном и оливковым маслом — важнейшими продуктами питания основной части населения западной (как, впрочем, и восточной) части Римской «мировой» империи. С учетом этой возможной угрозы, западноримский император предложил своему союзнику Валье вступить во владение римским Нарбоном (сегодняшней Нарбонной) — крупным средиземноморским портом, куда вестготы были до сих пор лишены доступа римлянами. А в придачу к Нарбону — прилегающей областью, хлебной Нарбоннской Галлией вплоть до Лигера-Луары, областью красивых и богатых римских городов, чьи тучные нивы, и богатые виноградники, пострадавшие не так давно от шедшего по Галлии вестготского «народа-войска», уже успели, так сказать, оправиться после налета этой «саранчи».

Сочтя предложение августа западных римлян заманчивым, Валья увел свой «народ-войско» из Испании, перешел Пиренеи и основал на залитых щедрым солнцем землях римской южной Галлии (в позднейшем Лангедоке-Руссильоне) Толосское (Аквитанское) царство вестготов.

Тем самым германцы, так сказать, спасли друг друга. Кровавой готско-вандальской бойни, столь порадовавшей бы сердца коварных римлян и послужившей лишь на пользу Римской «мировой» державе, не произошло. Сохранилось даже послание, чье содержание до нас, потомков, донесли в почти дословно совпадающей форме (хотя независимо друг от друга), епископ Аквы Флавии Гидатий и отец церкви Павел Орозий. Речь идет о послании варварских князей, адресованном западноримскому императору, отсиживавшемуся в Равенне, которое, возможно, не дошло до царственного адресата, но, тем не менее, наглядно демонстрировало свебам, аланам и готам, что их предводители прекрасно отдавали себе отчет в происходящем и совершенно правильно оценивали сложившуюся в «римской» Испании обстановку. В послании варвары указывали императору на то, что, по его воле, воюют друг с другом. Если они будут разбиты, то и без того проиграют сражение, если же победят, то пользу из этой победы извлечет, в конечном счете, император, ибо взаимная гибель варваров в ходе их междоусобной борьбы пойдет на пользу именно ему.

Не существует подтверждений участия Гейзериха в написании или даже только подписании данного послания. Но его дальнейшие действия вполне соответствовали пониманию обрисованной в этом письме обстановки. Очень быстро, как если бы он только и ждал возможности стать единоличным правителем, чтобы незамедлительно приступить к воплощению в жизнь своих планов, «Зинзирих-рига», в год своего избрания царем, переправился, во главе вандальского народа и примкнувших к нему аланов, Гадитанский пролив, и высадился в римской Африке. Там он был практически неуязвим, ибо еще в период своего пребывания, в качестве «бета-самца», в тени престола своего царственного старшего брата, «альфа-самца» Гундериха, колченогий бастард создал вандальский флот. Похоже, он знал, что в Африке, служившей уже много сотен лет житницей Римской «мировой» империи, у его подданных — вандалов будет вдоволь пищи, что с приходом вандалов в римскую Африку они наконец смогут наесться досыта, обрести столь желанные мир и безопасность. После всего пережитого в ходе «вооруженной миграции», скитаний и разочарований, пережитых в той самой Испании, что стала конечным пунктом для слишком многих народов-мигрантов.

Здесь автору настоящей книги представляется необходимым сделать небольшое, но важное отступление. Говоря о «римской Африке», автор не хотел бы создавать у уважаемых читателей ложного представления о том, что римляне владели ВСЕМ «черным континетом» или хотя бы значительной его частью. В состав империи «потомков Ромула» под названием «Африка», входило северное побережье Африканского континента — от современного Марокко до Египта. Вглубь африканского материка римские владения простирались лишь в Египте. Там этому способствовала долина Нила, в других же местах препятствием распространению римских владений в южном направлении была пустыня Сахара. Хотя климат был тогда еще не столь засушливым, каким он стал впоследствии, Сахара, даже будучи полупустыней, все-таки представляла собой серьезный барьер для римской экспансии. Таким образом, не Африка вообще, а Северная Африка была житницей Римской империи. Даже без Египта, с его исключительно благоприятными для земледелия условиями. Римляне были, как известно, не слишком хорошими мореплавателями. В «Море мрака» — Атлантический океан — они, хоть и считались потомками избороздившего все Внутреннее море в поисках лучшей доли древнего мореплавателя Энея, практически не выходили. Пожалуй, единственным римским достижением в данной области была морская экспедиция 10 г. п. Р.Х., когда «сыны Энея» открыли острова, расположенные недалеко от западного побережья Африки и названные ими Канарскими(т. е., по-латыни, Собачьими), из-за обилия там диких собак. Есть предположения, что римские корабли проникли в тот раз еще дальше на юг — до побережья нынешнего Сенегала и, возможно, побывали даже на Зеленом мысе (ныне — Кабо-Верде). В 41 году п. Р.Х. наместник римский Мавретании Светоний Павлин предпринял экспедицию на юг, за Атласские горы. Конечная точка ее неизвестна, но судя, по описаниям тамошней флоры, фауны и местности Павлин пересек Сахару и оказался на территории современных африканских стран Мали или же Сенегала. В 60–61 гг. император Нерон отправил несколько центурий (сотен) римских воинов на поиски истоков Нила. Но римские землепроходцы были остановлены раскинувшимися на их пути необозримыми, непроходимыми болотами. Их описание наводит нас на мысль, что высланная принцепсом Нероном экспедиция дошла до нынешнего южного Судана. Отдельные римские торговцы добирались даже до озера Чад (как, например, некий Юлий Матерн в 90 г.). Около 100 г. другой римский торговец, Диоген (судя по имени — грек по происхождению) сбился с курса и, оказавшись у побережья нынешней Танзании, совершил сухопутную экспедицию вглубь континента. Судя по описаниям, отважный Диоген, возможно, добрался до озера Виктория и открыл истоки Нила. Впрочем, довольно об этом. Ограничимся лишь повторной констатацией, что под «римской Африкой», снабжавшей всю империю зерном, следует понимать Северную Африку, занимающую прибрежные земли нынешних Марокко, Ливии, Алжира и Туниса.

Как бы то ни было, но с современной точки зрения, решение Гейзериха бросить Испанию ради Африки представляется поступком в высшей степени авантюристическим. Особенно если сравнить быстроту его действий, скажем, с действиями жившего много позднее другого бастарда — нормандского герцога Вильгельма Завоевателя (Англии), бесконечно выжидавшего со своими норманнами на побережье Ламан-ша, когда наконец подует попутный ветер в паруса его флота вторжения. Или если вспомнить тяжелые потери германских или итальянских транспортных флотов, понесенные ими на морском пути из Италии в Северную Африку в годы Второй мировой. Все, казалось, говорило в пользу невозможности переправы через Геракловы столпы не просто армии, но целого народа со всем добром, включая лошадей, повозки и домашний скот, на кораблях в V в. п. Р.Х. И, тем не менее… Чтобы осознать, что судьбоносное решение «Зинзириха-риги» было не чем-то необдуманным, чисто импульсивным, но сознательным использованием энергичным властителем мужественного народа последнего шанса на спасение, нам необходимо уяснить себе одно. Причиной всей описанной нами выше долгой миграции вандалов были не просто стремление пограбить и занять чужие земли, но — увы! — слишком часто, беспросветная нищета, голод и война с другими «вооруженными мигрантами», наступавшими вандалам, так сказать, на пятки, не оставляя их в покое ни на миг. Когда странствующие рати свебов, аланов и вандалов впервые подошли к пиренейским перевалам и были отброшены, возможно, часть разочарованных неудачей «мигрантов», направилась по равнинным землям на север, не для того, чтобы там поселиться, но чтобы подготовиться на этом плацдарме к высадке в Британии. Согласно данной версии (высказанной, между прочим, восточноримским историком Зосимом в «Новой истории», отрывок из которой мы процитировали выше), именно это намерение пришлых варваров побудило римские легионы в Британии незамедлительно провозгласить своего военачальника Константина императором, а самого свежеиспеченного августа Константина — столь же незамедлительно высадиться в Галлии (не зря Зосим подчеркивает, что британские легионы сделали это из страха перед грозящим Британии вторжением варваров с континента). Данный тезис, выдвинутый, между прочим, солидным немецким ученым Отто Зекком, учеником самого Теодора Моммзена, основывается на известном факте опытности германских народов в морском деле. Не зря ведь в древней Скандинавии находят в большом количестве петроглифы с изображениями гребных кораблей и каменные имитации ладей. Вполне возможно, что германские «вооруженные мигранты» могли всерьез думать о переправе в Британию, чтобы между ними и преследующими их гуннами возникла водная преграда.

То, чему в свое время воспрепятствовал, своей высадкой в Галлии, Константин III, теперь решил осуществить «Зинзирих-рига». Правда, не в направлении огромного острова в Северном море, чей климат, надо полагать, был не многим благодатнее климата вандальской родины на Балтике. А в противоположном направлении, из Южной Испании — в Северную Африку, чьи горы, если смотреть на них из Тарифы на побережья Вандалусии, казались (и кажутся по сей день) удивительно высокими и близкими. Кажется, только руку протяни, и. Воинственный вестгот Валья наголову разбил (а согласно некоторым источникам — истребил поголовно) силингов в ходе боев, наиболее кровопролитных во всей истории Великого переселения народов. И астингов ждала, похоже, та же участь. Гейзерих прекрасно понимал, что «промедление смерти мгновенной подобно» (как говаривал наш император Петр Великий).

Итак, силинги — наиболее одаренное, но в то же время наименее воинственное из племен вандалов — практически прекратили свое существование. А уцелевшие покамест от вестготского меча, засев в гористой Галиции, будущей Галисии, астинги, как бы унаследовали в 420 г. от своих силингских сородичей «выморочную» Бетику-Вандалусию. На пути в Бетику астинги прошли через занятую аланами Лузитанию (будущую Португалию). Аланы, также разбитые вестготами Валии, после гибели своего царя Аддака в 418 г. не стали избирать себе нового монарха, предпочтя присоединиться к вандалам-астингам Гундериха.

Запомним хорошо, что Гундерих, ведший свой «народ-войско» через Лузитанию в Бетику в 420 г. уже носил титул царя вандалов и аланов (лат. рекс вандалорум эт аланорум), прославившийся, однако, на всю Экумену лишь после принятия его Гизерихом. Вступив во владение богатыми землями Вандалузии с ее обширным побережьем, «Зинзирих-рига» принялся готовить вандалов к новой военной и исторической роли, которую им предстояло сыграть в мировой истории. Он, так сказать, вернул вандалов на море, построив флот для своего народа, изначально бывшего народом мореплавателей, как столь многие норманны — северные люди — до и после них.

Хотя многое указывает на то, что вандалы никогда не утрачивали полностью исторические связи со своим исконным ареалом, расположенным на территории позднейших южной Швеции и датских островов, Гейзериху пришлось-таки изрядно попотеть, «перевоспитывая» их из «сухопутных крыс» (которыми они успели стать за время своего блужданья по «Большой Земле») в «морских орлов», какими были их предки, жившие некогда в Ютландии или на берегах Осло-фьорда. Но, так или иначе, процесс перевоспитания оказался успешным. В анналах за 425 г. упоминаются нападения вандальского флота на Балеарские острова (откуда пуны, а затем — и римляне веками получали своих лучших пращников) и морские операции вандальских кораблей в восточной Атлантике, у побережья римской Мавретании.

Впрочем, возможно, этому стремительному превращению вандалов в моряков есть и более простое объяснение, чем «генетическая память» о далеких северных предках-«викингах», когда-то бороздивших северное море. Варварские завоевания несли с собой многим подданным Римской империи всякого рода беды и страдания…до тех пор, пока варвары воевали с Римом. Но ведь в римской Испании вандалы поселились в качестве не непрошеных гостей, а римских «федератов». Что означает: земли под поселение в Испании были им отведены римлянами же, с санкции и по указу римского же императора. Но с момента разгрома вандальскими «федератами» напавших на них, вопреки договору, римского наместника Испании — магистра милитум Кастина, и его вестготских «федератов», вандалы стали, вместо предавших их римлян, господами Испании. Отказавшись от сомнительного «покровительства» римского императора (а заодно — и от признания его верховной власти), вандалы, по меткому выражению Людвига Шмидта, заменили нещадно давившее на проживавших в Испании «свободных» римских граждан, тяжкое бремя римского императорского фиска — жадного имперского налогового ведомства — сравнительно легкими поборами, вполне устраивавшими варварских царей и самих варваров, не имевших столь дорогостоящей администрации, как разросшаяся сверх всякой меры бюрократическая машина Римской «мировой» империи. «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил», как мог бы сказать «наше все» Александр Сергеевич Пушкин о повелителе вандалов, воцарившемся над испаноримлянами. Церковный историк Павел Орозий, преисполненный поистине отеческого понимания положения населения римских колоний в Испании, объяснил потомству, что испаноримляне вследствие варварских вторжений ничего не потеряли. Мало того — жизнь этих римлян под варварским «игом» стала даже свободнее, чем при «родной» им римской власти. Поэтому во время своего похода на Юг Испании вандалам оказали сопротивление только два города — Новый Карфаген-Картахена и Гиспала (Севилья), центры римской колониальной администрации. При взятии Гиспалы пал царь вандалов Гундерих. Прочие же римские колонии в Испании без всякого сопротивления раскрыли свои ворота перед вандалами «со товарищи». Да и туземное население Бетики — местные рыбаки-кельтиберы — быстро примирились с новой властью, на этот раз — вандальской (как когда-то — с римской, а еще раньше — с пунийской). От моря, чрезвычайно изобильного тогда различной рыбою и всевозможными моллюсками, местное население Бетики, несомненно, никогда не отказывалось, в том числе и после прихода из суровой Галиции столь же сурового и многочисленного народа астрингов, на чей прокорм местным рыбакам теперь пришлось выделять немалую часть своего улова. Рыбаки, конечно, ходят по морю иначе, чем пираты, но ведь совместные рыболовецкие экспедиции туземцев и пришельцев, надо думать, способствовали установлению и развитию взаимопонимания между ними. Кроме того, Гейзерих был, вне всякого сомнения, осведомлен о попытке вестготов Валии пересечь Гадитанский пролив. Как, видимо, и о почти состоявшейся морской экспедиции вестготов с целью захвата римской Африки, планируемой Аларихом, окрыленным захватом Ветхого Рима в 410 г. Эта морская экспедиция не состоялась лишь вследствие внезапной, таинственной смерти Алариха, унесшего ее планы с собой в воды реки Бусента (где он был погребен оплакивавшими его вестготами). Гейзериху было, несомненно, совершенно ясно, что времени у него не слишком много. Возвращение вестготов во главе с Вальей из Испании в Септиманию-Руссильон дало вандалам передышку, выигрыш во времени. Однако никто не мог сказать или предугадать, сколько продлится эта передышка. Поскольку же вестготы вступили во владение уступленным им западными римлянами городом Нарбоном, одним из крупнейших портов Средиземноморья, посещение этой удобной гавани вполне могло навести царя вестготов Валию на те же мысли, что пришли в голову «Зинзириху-риге».

«С первых же дней своего прибытия на Запад варвары инстинктивно устремлялись в Африку; она была житницей Европы и, значит, Меккой для голодных и не имеющих пристанища германцев. Если бы у Алариха были корабли, чтобы добраться туда, его преемник (Атаульф Вестготский. — В. А.) не отправился бы из Италии в Южную Галлию. Восточный и западный императоры в конечном счете были солидарны, считая абсолютно необходимым как можно дольше не допускать варваров до средиземноморских портов, морских перевозок и даже знаний о кораблестроении. Согласно указу 419 г. были наказаны смертью несколько римлян, открывших вандалам секреты кораблестроения. Но было уже слишком поздно. Всего через несколько лет вандалы осуществили переправу из Испании в Африку». (Дж.-М. Уоллес-Хедрилл. «Варварский Запад. Раннее Средневековье 400-1000»).

В то время как все, сделанное Гейзерихом с момента его прихода к власти, происходило как бы «в свете рампы сценических подмостков всемирной истории», будучи подробно описано многими из его современников и историков, живших вскоре после него, величайшее и повлекшее за собой важнейшие последствия деяние вандальского царя как будто скрыто мраком неизвесности. Как, в самом деле, ему удалось превратить своих вандалов за те пять-шесть лет, прожитых ими снова на берегу моря, снова в мореплавателей — после четырех столетий крестьянской и кочевнической жизни? Вряд ли для этого было достаточно открытия вандалам несколькими римлянами «секретов кораблестроения» (и, надо думать — кораблевождения), которые, по мнению иных историков, наверняка хранились у вандалов — потомственных «викингов» — в генах.

В свете принятого Гейзерихом решения о морской экспедиции в Африку, рейды вандальских «викингов» к Балеарским островам и «морские патрули» вандальских «крейсеров» вдоль североафриканского побережья Атлантики представляются своего рода тестами, опытами, «испытаниями в условиях, приближенных к боевым». Вне всякого сомнения, они были предназначены для проверки в деле корабельных команд, кораблей, да и вообще мореплавания, как подходящего (или неподходящего) средства обеспечения новой формы существования вандалов, той роли, в которой вандалам действительно удалось нагнать страху на римлян, привыкших, без личной скромности именовать Средиземное море «маре нострум», т. е. «нашим (римским. — В. А.) морем». Ибо в описываемое время римляне — констатируем это еще раз — давно уже не не были народом храбрых мореплавателей, как когда-то, в прошлом. Со времен Пунических войн и других военных конфликтов времен республики римские ВМС привыкли почивать на (своих прежних) лаврах. Не случайно римляне, к примеру, смогли завоевать лесные и болотистые области Германии, но не ее побережье (скажем, в области проживания племени фризов). Величайшая угроза Римской «мировой» державе неизменно исходила с моря, от пиратских флотов — например, далматских и киликийских морских разбойников, но, главное — от «своего» же, «родного» римского пирата Секста Помпея. Непутевого сына Гнея Помпея Магна — непревзойденного римского морского стратега, грозы средиземноморских пиратов и противника Гая Юлия Цезаря. Засев в сердце своей пиратской державы, на Сардинии и Сицилии, Секст Помпей едва не поставил на колени самого принцепса Октавиана Августа…

Нам не известно, владел ли уже Гейзерих на момент обдумывания им планов морской экспедиции в римскую Африку латинским языком (то, что бастард Гундериха свободно владел латынью в последующие годы, не подлежит сомнению), или только вандальским (а также, соответственно, готским, почти не отличавшимся от вандальского) и аланским.

И потому мы можем только гадать, было ли Гейзериху известно что-либо о великом римском мятежнике — Сексте Помпее, восставшем на свой родной Рим. О человеке, чьи действия почти во всем совпадали с последующими действиями Гейзериха, к совершению которых он готовился в годы предоставленной ему судьбой, в связи с возвращением вестготов за Пиренеи, краткой испанской «передышки». Но Гизерих прекрасно знал об островах, захват которых позволял господствовать над римским «нашим» морем, контролировать все Средиземноморье. Прекрасно знал он и о всегдашней уязвимости Рима с моря. Ибо этому великому, «Вечному» городу на Тибре все еще приходилось, как и во времена «царя морских разбойников» Секста Помпея и принцепса Октавиана Августа, доставлять пропитание сотням тысяч (если не миллиону) плебеев, африканский зерновой хлеб для охваченной постоянным процессом брожения, так и лезущей из квашни опары — биомассы мирового мегаполиса на Тибре, требовавшей «панем эт цирценсес», «хлеба и зрелищ» (причем, в первую очередь, ХЛЕБА).

Судя по всему, в вопросе морской экспедиции в Африку с целью давления на Рим, несомненно, не раз обсуждавшейся в узком кругу высшей вандальской знати, между сводными братьями Гундерихом и Гейзерихом так и не было достигнуто согласия. Для храброго рубаки Гундериха, пробившегося с боем через Галлию, чтобы, в конце концов, быть убитым в бою, подобно своему отцу Годигислу, мысль о возможности начать войну с Римом, да еще и победить Рим силой такого оружия, которое еще никогда вандалами не применялось, казалась, скорее всего, чем-то из области фантазии (если он вообще мог представить себе нечто подобное). Следовательно, Гизериху приходилось годами разрабатывать свои далеко идущие планы тайком, занимаясь обучением, на первых порах, нескольких сотен своих соплеменников, выбирая для обучения тех из них, без которых его царственный брат мог вполне обойтись. Что, естественно, было нелегкой задачей. Когда же Гундерих был, наконец, убит (кто знает, кем?) при осаде Гиспалы, настал час «Зинзириха-риги». Отныне ничто больше не стояло на пути осуществления так долго вынашиваемого им тайного плана «попытать счастья за морем» (на этот раз — Средиземным) — единственной перспективной концепции спасения вандальского племени от грозящей ему катастрофы.

Самыми удивительными среди обманных политических маневров, повторяющихся с завидной периодичностью вот уже на протяжении двух тысячелетий «с гаком», являются, пожалуй, те, которые сразу же поддаются разгадке. К их числу относится приглашение в свою страну чужеземных войск. Удержать этот процесс под контролем не удавалось в истории, пожалуй, никому из его инициаторов. Тем не менее, попытки контролировать его все время повторяются. «Заказные» вторжения. «Псевдо-вторжения». Беспорядки в собственной стране, искусственно инициируемые силами, надеющимися, наведя грозу на свое отечество, поудить рыбку в мутной воде. Как мы помним, галлы-сеноны призвали в свою страну германские войска Ариовиста. Маркоманны царя Ванния — языгов. Галлоримляне — «солдатского» императора Константина III. Святополк Окаянный — поляков. Олег Гориславич — половцев. Лидер австрийских национал-социалистов Зейсс-Инкварт — гитлеровский вермахт. И так далее, и тому подобное…

Кажется, Гундерих и Гейзерих тоже получили такого рода приглашение явиться в римскую Африку. Человек, пригласивший их туда, поставив, как вскоре выяснилось, тем самым жирный крест на собственной карьере (и, в конечном счете — полной треволнений жизни), принадлежал к числу, пожалуй, интереснейших действующих лиц великой драмы, именуемой нами всемирной историей — римский полководец и наместник Бонифаций (Вонифатий), снискавший славу своей победой над вестготами в битве под Массилией-Марселем в 413 г., успешным отражением берберских набегов в Африке и своей дружеской перепиской с иппонийским епископом Аврелием Августином. Отец церкви всячески старался подольститься к успешно продвигавшемуся по служебной лестнице военачальнику. Подобно тому, как в юные годы Августина тимгадский епископ Оптат (возглавлявший тамошних сектантов- донатистов) всячески старался подольститься к африканскому узурпатору Гильдону, отпавшему, со вверенной ему римской житницей, от Рима и дерзнувшему именовать себя царем (лат. рекс), прекратившему снабжать Рим хлебом и с большим трудом разбитому экспедиционным корпусом, направленным в мятежную Африку Флавием Стилихоном. Епископ Августин отправился к Бонифацию в далекий, расположенный на границе беспокойной пустыни, гарнизон. Поскольку счел этого командира размещенных в римской Африке готов-«федератов» (как назло — сплошь ариан), имевшего правоверную супругу-кафоличку, наиболее подходящим кандидатом на роль сильной личности, способной сохранить и поддержать порядок. А в порядке римская и христианская Африка нуждалась как никогда ранее, с учетом становящихся все более дерзкими мавров, вторгавшихся все чаще в римские пределы.

Однако Бонифаций разочаровал иппонского епископа. Ибо, после смерти своей православной супруги, женился на богатой арианке. Мало того! Он окружил себя, подобно Соломону, целым сонмом красивых наложниц — представительниц всех рас античного Средиземноморья. Да и вообще, похоже, подражал во всем только что — всего четверть века тому назад, свернувшему себе шею на крутых поворотах истории царю Гильдону, тщась, назло Риму, провозгласить себя владыкой Африки. Правление Гильдона длилось недолго, потому что тогда Римом фактически правил суровый вандал Стилихон, живо положивший конец этим африканским безобразиям.

С учетом печального опыта Гильдона, осторожный Бонифаций, стремившийся избежать судьбы своего предшественника в деле утверждения африканского самодержавия, решил запастись надежными союзниками, способными поддержать его в борьбе с Римом, в котором, хотя и не было второго Стилихона, но был свой «квазистилихон» — Флавий Аэций. Ненависть Бонифация к римскому военачальнику Кастину, кое-как удерживавшему еще в своих руках часть Испании, была не меньше его ненависти к разбившим этого Кастина в пух и прах вандалам. И потому женатый на богатой арианке римский дукс и комит-наместник Африки, прозванный, за свою доблесть в боях с пытавшимися прорвать африканский лимес Римской «мировой» империи «немирными» берберами, «последним римлянином» (на пару с военным магистром римского Запада Флавием Аэцием,) не счел порухой своей чести предложить вступить с ним в союз правившим Вандалузией вандальским сводным братьям-соправителям. Вероятно, в 426 г. Бонифаций отправил из Африки в Юлию Трансдукту, современную Тарифу, и Гиспалу с верными людьми пригласительное письмо примерно следующего содержания: Придите со своим вандальским народом, переправьтесь через пролив, и мы разделим богатую (Северную) Африку на три части. Одну треть получит Гундерих, вторую треть — Гейзерих, третью — Бонифаций.

Особенно примечательным в данном пригласительном письме представляется следующее. Комит Бонифаций обращается к Гундериху и Гейзериху как к равноправным правителям, обещая каждому из них равную долю добычи. Невзирая на то, что Гундерих на момент прибытия посланцев Бонифация из Африки в Испанию с письмом, очевидно, был все еще жив. Значит, Гейзерих был уже достаточно хорошо известен в римском мире. Как и то, что комбинированная сухопутно-морская операция по перевозке целого «народа-войска» по морю из Европы в Африку была по силам только и именно Гейзериху (независимо от того, был ли он венчанным царем вандалов или еще нет), которому в награду предлагалась половина африканских земель, отведенных Бонифацием вандалам. Доля, равная доле, полагающейся его сводному брату — законному вандальскому и аланскому царю. Важно и другое: серьезность намерений Бонифация, опасающегося своего свержения очередным присланным из Европы римским экспедиционным корпусом, не видящего иного выбора, кроме союза с «презренными варварами» (к ужасу блаженного Августина).

Хотя отчаянное положение, в котором оказался Бонифаций, подтверждается латинскими источниками, хотя еще до вторжения вандалов в Африку против него высылались римские карательные экспедиции, хотя стремление провинций неудержимо дряхлеющей Римской «мировой» державы к независимости (часто маскируемое религиозными мотивами, выступающее под ширмой тех или иных ересей, т. е. отклонений от веры, господствующей в имперском центре, или, к описываемому времени — в двух имперских центрах, Риме и Константинополе) вызывало бесчисленные аналогичные эксцессы, многие светила вандалистики, включая Людвига Шмидта, сомневались в достоверности истории о приглашения вандалов Бонифацием. Указывая на тот многократно подтвержденный факт, что Бонифаций еще до начала вторжения вандалов в Африку начал налаживать отношения с Римом, фактически достигнув примирения с имперским центром западной части «мировой» империи «потомков» Ромула. Что ж, возможно, и так. Но тогда он оказался в роли чародея, выпустившего злого духа из бутылки и не способного загнать его туда обратно…

Порой мы забываем, что древние мыслили и жили в иных временных масштабах. Когда посланцы Бонифация вели переговоры с вандальскими соправителями в Испании, им еще не было известно о наметившемся примирении своего господина с Римом. Когда же они об этом узнали, было уже слишком поздно. Не могли же они просто сказать вандалам: «Да нет же, вы нас не так поняли, оставайтесь-ка лучше в Испании!». Хотя бы потому, что невозможно управлять целым «народом-войском», собравшимся в поход, как ручной продуктовой тележкой в универмаге самообслуживания. У Бонифация не было и практической возможности воспрепятствовать вторжению. Ибо гипотеза, высказываемая и принимаемая на веру ранее многими историками (в том числе и автором этих строк), что переправа вандалов через Гадитанский пролив осуществлялась на предоставленных Бонифацием кораблях, по трезвом размышлении представляется мне сегодня крайне маловероятной, да и, в общем-то, ненужной. Дело в том, что комит Африки Бонифаций, вкупе со всеми рыбаками Бетики вместе взятыми, не смог бы, даже объединив свои усилия, доставить морем разом восемьдесят тысяч (!) мигрантов, отправившихся в Африку за Гейзерихом, даже до Уники Колонии (позднейшего алжирского Орана). Французское «светило вандалистики» — Кристиан Куртуа — в свое время не поленилось подсчитать, на радость будущим историкам, что, с учетом немалой численности команд тогдашних кораблей, предназначенных Бонифацием и Гейзерихом для перевозки «морских мигрантов», которых ведь необходимо было снабжать в пути едой и питьевой водой, потребовалось бы вывести в море две с половиной тысячи судов. Подобное количество кораблей, да еще сконцентрированных в одном месте, не имелось в распоряжении не только наместников-комитов отдельных римских провинций, но даже римских императоров в пору расцвета их средиземноморской державы (к примеру, флот императора Константина I Великого насчитывал «всего-навсего» две тысячи кораблей). Гораздо проще было с помощью конфискованных в южной Вандалузии рыбацких судов, так сказать, челночным методом, перевезти в район Тингиса (современного марокканского Танжера) за четыре-пять недель необходимое количество людей, коней, домашнего скота, оружия и прочего.

Но, если это так, вандалы вполне могли при переправе через Гадитанский пролив обойтись и без помощи флота римского комита Африки Бонифация. И споры вокруг направленного им якобы пригласительного письма Гундериху и Гейзериху (в стиле «Придите и владейте нами») лишаются всякого значения. Кроме, может быть, значения дополнительного довода в пользу вторжения (ведь из приглашения вандалы узнали о хаотичной ситуации в Африке, исключавшей мало-мальски организованное сопротивление со стороны размещенных там римских войск). Необходимость переправы вандалов в римскую Африку, с учетом постоянных конфликтов в Испании со свебами и латентной угрозы, исходившей от ушедших — кто знает, надолго ли? — из Испании в Галлию вестготами, не подлежала никаким сомнениям (во всяком случае, для «Зинзириха-риги»). В Испании его народу грозила постоянная война сразу на три «фронта» — против свебов, вестготов и римлян. Переправившись в Африку, вандалы обрели бы долгожданный мир и возможность укреплять и увеличивать свой флот, стремясь к господству над всем Средиземноморьем.

К тому же Гейзерих знал, что богатая римская Африка, на протяжении многих столетий в основном вывозившая зерно и прочие свои продукты, не ввозя особенно много продуктов (да и ввозимые немногие продукты были не слишком-то ценными), оставалась почти не затронутой нашествиями «варваров», в то время как прочие римские провинции к описываемому времени были варварами не просто ограблены, но прямо-таки опустошены. Никто не знал это лучше вандалов, активно принимавших участие в этом опустошении. Именно потому, что вандалы в своем долгом походе на Запад так много награбили, и потому, что по пути к вандальскому «ядру» успело присоединиться множество иноплеменников — любителей пограбить, собранный Гейзерихом на юге Испании «народ-войско», обремененный огромным обозом, именуемый многими античными историками «ордой» — в значении «беспорядочное скопище» — таким «беспорядочным скопищем» не был. Даже его вооруженная часть была многонациональной, включая, по разным подсчетам, от шестнадцати до двадцати тысяч воинов разных племен. Ядро, костяк этих вооруженных сил составляли наиболее многочисленные и боеспособные астринги (именно признание за ними этих качеств было причиной избрания «военного царя» из их среды). Но к этому вандальскому ядру присоединилось (как всегда бывает в таких случаях) и немало готских «рыцарей удачи», не ушедших вслед за своим царем Вальей из Бетики, немногочисленные силинги, пощаженные вестготским мечом, и даже обедневшие романизированные кельтиберы и иберы — разоренные испанские земледельцы, не желавшие, после многочисленных войн за Испанию, продолжать пахать и сеять только для того, чтобы «чужие» (вторгнувшиеся в «римскую» Испанию извне), или «свои» (служащие под римскими знаменами) варвары снимали и съедали урожай.

Не было в «народе-войске» Гизериха только представителей одного единственного народа из числа осевших в «римской» Испании варварских племен — свебского племенного союза, возглавляемого царем Гермерихом. Возможно, свебы и рады были бы присоединиться к Гейзериху, но тот отказался принять их в свое войско. У «Зинзириха-риги» явно не было желания брать с собой в североафриканскую «Землю обетованную» своих свевских соперников и их царя, ставшего бы «третьим лишним» в облюбованной вандалами для себя римской Африке. С другой стороны, автору этой книги представляется сомнительной версия, согласно которой отказ вандалов взять с собой в заморскую экспедицию своих прежних свебских попутчиков и собратьев по оружию мог послужить причиной последнего, особо яростного нападения свебов на вандалов в Испании весной 429 г. Мне кажется, что в данном случае следовало бы разделять соображения индивидуальной психологии и соображения психологии народной, ибо реакцию целого народа на полученный отказ нельзя сравнивать с реакцией отдельного человека, получившего отказ от предмета своих любовных, или даже матримониальных, планов. Скорее можно предположить, что свебы решили воспользоваться последним предоставившимся им удобным случаем, и потому, во главе со своим молодым военачальником Гермигаром, обрушились на стан вандалов, приготовившихся к переправе в Африку. Свебам предоставилась великолепная возможность завладеть всем добром, награбленным вандальскими мигрантами за время их дальнего похода. Ведь наиболее боеспособная часть вандальского «народа-войска» уже плыла по морю в римскую Африку, в то время как его обоз с награбленным в римских владениях добром все еще ждал погрузки на суда в Испании. Не менее важным для свебов было успеть завладеть освободившимися после отплытия вандалов плодородными землями Бетики-Вандалузии до их захвата третьей силой — например, оставшимися в Испании вестготами или оправившимися от поражения римскими войсками Кастина.

Вот чем объясняется, на взгляд автора настоящей книги, удар в спину, нанесенный свебами готовящимся к отплытию в другую часть света вандалам. Удар, возможно, принесший бы свебам успех, если бы вандалов возглавлял какой-нибудь тупой рубака. Но Гейзарих, из всех качеств которого современники восхваляли прежде всего необычайную быстроту реакции, действовал в сложившейся критической обстановке решительно, без промедления. Молниеносная победа воинства вандальского царя над свебами (которых, вероятнее всего, науськивали на вандалов римляне) под Эмеритой (нынешней Меридой в западной Андалузии) свидетельствовала, между прочим, о том, насколько царь вандалов и аланов был разгневан коварством своих бывших свебских братьев по оружию, оказавшихся способными на столь «недобрососедский» поступок. Разгром испанских свебов был настолько сокрушительным, что они больше так и не оправились от нанесенного им вандалами поражения. Свебский военачальник (возможно — царевич) Гермигар утонул в волнах Анаса (современной испанской реки Гвадиана), спасаясь бегством от преследовавших его разъяренных вандалов. Вполне удовлетворенный совершенной справедливой местью, победитель Гейзерих возвратился со своим войском в стан готовых к отплытию в Африку вандалов в районе между современными городами Картахеной и Альхесирасом (римской Юлией Трактой). После своей первой великой победы в качестве царя вандалов и аланов, колченогий евразиец стал, наконец, общепризнанным вождем своих народов — так сказать, «альфа-самцом».

Вандалы провели в Испании неполные двадцать лет, гораздо меньше, чем в Силезии, меньше, чем в Дакии, и даже меньше, чем в Паннонии. Тем не менее, именно в этот «испанский период» вандальской истории, с октября 409 по май 429 г., в жизни вандальского народа произошли важнейшие изменения, воистину приведшие к его преображению. Нельзя не задаться вопросом, почему столь существенные изменения произошли (включая вспыхнувший и подавленный в 422 г. мятеж вандальской знати, видимо, настроенной или настраиваемой еще удерживавшими часть Испании в своих руках римлянами против «Зинзириха-риги» и его «африканского проекта», казавшегося знатным вандалам слишком рискованной, римлянам же — слишком опасной для них авантюрой) именно в этой весьма кратковременной иберийской фазе, и не способствовала ли она (а если да, то в какой мере) созданию предпосылок к основанию собственного вандальского государства за пределами Европы.

На смену тесной связи вандалов-астрингов с племенем их собратьев-силингов пришел новый союз — с аланами, сарматским кочевым народом, со своими специфическими, ярко выраженными традициями, которые уже в Африке не раз наложатся на собственно вандальские традиции, придав неповторимо-характерные особенности жизни за морем двух народов-побратимов, так и не слившихся окончательно в один. Но в лице силингов исчезло вандальское племя, в наибольшей полноте сохранившее религиозные традиции вандалов, их, так сказать, «родноверие». В то время как астинги — племя, возглавляемое царским родом, если верить античным хронистам, еще во времена жизни вандалов в Паннонии шли в бой с библией Вульфилы, т. е. были уже христианами (как уже говорилось выше, арианского толка). Распространенность среди них готского текста Священного Писания свидетельствует лишний раз о чрезвычайно близком родстве готского языка с вандальским. Между двумя великими восточногерманскими народами было гораздо больше общего, чем, скажем, между вандалами и свебами (именуемыми Григорием Турским порой «аллеманами») — предками нынешних южногерманских швабов.

Итак, вандалы во главе со своим новым царем Гейзерихом, в сопровождении новых — аланских — союзников, пустились в плавание к берегам новой части света. При этом следует особо подчеркнуть: вандалы оборвали все свои прежние духовные, религиозные связи с собственным прошлым, со священной горой Цобтен, с культовым германо-кельтским наследием, с его древними ритуалами. По пути из Малаги (римской Малаки, основанной еще финикийцами) к морскому порту Тарифа (древнеримской гавани Юлия Трансдукта, буквально: «Юлия За Проливом») современный автомобилист сначала проезжает уютный «туристический рай» Терромолиноса (римской Садуки), а затем — утопающую в зелени Марбелью — курортную столицу провинции Малага и всего «Солнечного побережья» — Коста-дель-Соль. Там, сразу за Сан-Педро де Алькантара, в центре элегантного, застроенного коттеджами местечка, расположена, вероятно, древнейшая христианская церковь всей южной Испании. В этой базилике вандальские семейства, видимо, молились за успех своего, несомненно, казавшегося им невообразимо трудным, предприятия. Многие ли из горемычных германских мигранток имели представление о том, где находится Африка, и что ждало их семью, род и племя в этой «земле незнаемой»? Между высокими решетками, в тени деревьев, покоятся сегодня в испанской земле остатки фундамента древнейшей церкви — камни, озаренные жарким солнцем Марбельи… Как бы хотелось услышать хотя бы обрывки горячих молитв на богатом гласными вандальском наречии, возносившихся некогда к испанским небесам! Эти люди, несомненно, безгранично доверяли «Зинзириху-риге», да к тому же несомненно полностью осознавали: им не остается ничего другого, кроме как попытать счастья за морем. Единственным альтернативным вариантом было отступление через опустошенную Европу. Такое отступление было предпринято двадцать лет спустя гуннами Аттилы после поражения, нанесенного им римско-германской армией патриция Аэция (Эция, Аэтия, Этия) под Каталауном. Но вандальскому народу, странствовавшему более ста лет, такое было явно не под силу.

Первым ждавшим «вооруженных мигрантов» разочарованием был небольшой размер предназначенных для переправы кораблей, или, точнее говоря, плавсредств. Сородичам приходилось разлучаться на время переправы. Многие семьи не смогли взять с собой на борт даже весь свой домашний скот. На сером африканском берегу восточнее Тингиса разлученным на время родственникам приходилось искать друг друга по нескольку дней. А на восстановление в переправившемся через море в Африку «народе-войске» того порядка, в котором оно когда-то совершило свой дальний поход через Галлию ушло не меньше нескольких недель. Дети, наблюдавшие за бойней, учиненной их родителями в Галлии, расширенными от страха глазенками, теперь выросли, превратившись в молодых мужчин и женщин. И уже новым детям, произведенным полными надежд вандалами на свет в Испании, предстояло познать тяготы «вооруженной миграции» под каменистым дорогам жаркой римской (Северной) Африки.

Волубилис (или, как у нас порой пишут и произносят — Волюбилис), чьи руины сохранились близ горы Зерхун в окрестностях нынешнего марокканского города Мулай-Идрис, в тридцати пяти километрах к северу от автомагистрали А2 между городами Фесом и Рабатом (съезд на Мекнес) и находятся с 1997 г. под охраной ЮНЕСКО как памятник всемирного культурного наследия, на протяжении столетий слывший и бывший одним из важнейших провинциальных городов римской Африки, несмотря на свои сохранившиеся к моменту появления вандалов величественные храмы, триумфальную арку в честь эдикта императора Антонина Каракаллы (даровавшего римское гражданство всему свободному населению империи) и мощные каменные стены, был уже давным-давно, за сто лет до прихода «мигрантов» Гейзериха, уступлен римлянами маврам. На этом своем западном плацдарме в провинции Тингитанская Мавретания римляне не построили дорог, но на месте нынешнего марокканского города Таза все еще сохранилась, в качестве форпоста, римская крепость-кастелл, скорее охранявшая одноименный горный проход между горными массивами Рифа и Среднего Атласа, обеспечивающий доступ из северных районов современного Марокко в нынешний Алжир, чем господствовавшая над этим проходом. Что означает: у вандалов и аланов Гейзериха имелась возможность продолжить свой путь, хотя это и потребовало от них напряжения всех своих сил и всего своего терпения.

Усердные французские ученые периода колониального владычества европейцев в Северной Африке обнаружили, пусть и немногочисленные, но все-таки дошедшие до нас, потомков, письменные свидетельства «вооруженной миграции» вандалов Гейзериха «со товарищи» по римской Африке на этом ее раннем этапе. Возможно, со временем еще будут обнаружены новые аналогичные свидетельства и артефакты, коль скоро была установлена проходимость местности между Волубилисом и Тазой (в том, была ли эта местность проходимой в период поздней античности, среди археологов долгое время существовали большие сомнения). В Африке археологам пришлось столкнуться с тем же, что и в Европе. Там при строительстве современных высокогорных дорог, скажем, в Альпах, порой даже на уровне высочайших перевалов, казалось бы, не проходимых прежде, из-за отсутствия соответствующей техники, выяснялось, что древнеримские строители дорог, пусть и не на столь высоком уровне, как их позднейшие коллеги (ведь римляне строили дороги не для автомобильного транспорта, а для вьючных животных), но все-таки не менее искусно и успешно прокладывали дороги в условиях даже самой сложной, труднопроходимой местности.

Ныне уже не подлежит никакому сомнению, что вандальским «мигрантам» Гейзариха, пришлось, миновав Волубилис, продолжить свой тернистый — в полном смысле слова! — путь по грунтовой дороге, ведшей сначала на восток, а затем — на юго-восток, через горный проход Таза, в направлении Помарии и Алтавы, по слабо населенной, местами же — почти совершенно дикой и пустынной местности, позволявшей им, однако, идти дальше, пусть в трудных, но все-таки переносимых условиях. Сегодня в направлении, в котором шли в V в. вандалы, проходят железнодорожная линия и автодорога. На этом этапе своего пути, вандалы испытывали, пожалуй, наибольшие проблемы со снабжением с момента их высадки на знойной африканской земле. Видимо, по этой причине они прошли данный отрезок своего пути в ускоренном темпе. Расстояние между Тингисом и Алтавой, равное семистам километрам, вандалы прошли за семьдесят, максимум восемьдесят дней (или суток, кто знает, останавливались они на ночлег, но, скорее всего, останавливались, ибо совершение подобного марша-броска без привалов явно превышало человеческие силы). Это доказывает не полностью сохранившаяся древняя надпись на поврежденном надгробии, обнаруженном в тридцатые годы ХХ в. Жоэлем Ле Галлем и прокомментированная, кроме него, также итальянскими и немецкими учеными. Надпись посвящена гражданину римской колонии Алтавы — города, расположенного примерно в ста километрах юго-восточнее Орана, переименованного французскими колониальными властями в Ламорисьер. В этом важном центре торговли с берберами начиная с III в. располагался лагерь римских пограничных войск, охранявших лимес от вторжений мавров. Со временем, в послевандальский период, город стал даже столицей христианского (!) мавританского царства. Надпись, повествующая о гибели римлянина от меча в бою с «варварами», датирована сентябрем 429 г. — временем вторжения вандалов. Скорее всего, упоминаемые в ней «варвары» были ни кем иным, как именно вандальскими «находниками из-за моря», как называли русские летописцы других «северных людей» — варягов, далеких потомков вандалов, явившихся спустя пол-тысячелетия из той же Скандинавии, что в свое время — и вандалы.

Однако указанная поврежденная надпись является единственным свидетельством вторжения вандалов на протяжении сравнительно долгого времени, ибо достигнутая ими т. н. Кесар(ий)ская Мавретания (лат. Мавретания Цезаренсис) была заселена гораздо плотнее. Вандалам приходилось высылать разъезды по окрестностям с целью добычи провианта для голодающей массы мигрантов, и пытаться выйти к побережью для восстановления связи со своим флотом, выполнявшим важные задачи по защите и снабжению «народа-войска» с моря.

Для установления связи с флотом на побережье римской Африки были пригодны лишь немногочисленные маленькие гавани, ибо крупные портовые города вроде (Г)иппона Регия или Карфагена еще не были захвачены вандалами. Картенны, современный Тенес, на дорогое Оран — Алжир быстро оказались во власти вандалов, что позволило вандальским кораблям, нагруженным провизией и фуражом, вступить в контакт с сухопутной армией Гейзериха. Гораздо большим успехом стало, однако, взятие «вооруженными мигрантами» приморской Кесарии (современного Шершеля, расположенного в девяноста шести километрах западнее города Алжира, или, по-арабски — Аль Джезайра) — столицы одноименной мавританской провинции. Это был крупный город с каменными стенами общей протяженностью в семь километров (до сих пор не откопанный полностью археологами из-за своей большой площади).

Жители этих городов уже прекрасно знали, что за беда пришла, в лице вандалов и аланов «Зинзириха-риги», в Африку, которую нашествия варваров до сих пор обходили стороной. Судя по всему, почти никто не думал о сопротивлении пришельцам. Для отражения натиска своих недавних союзников, в распоряжении комита Бонифация имелось до смешного небольшое, да вдобавок разбросанное по разным пунктам войско, состоявшее из готских вспомогательных отрядов. Он стремился как можно дольше удерживать в своих руках Карфаген, где могли бы высадиться высланные ему на подмогу римские войска из Италии. Обнаруженные археологами клады доказывают, что состоятельные римские провинциалы спешно прятали от вандалов все наиболее ценное из своего движимого имущества. Один из самых ценных кладов, найденных когда-либо в Северной Африке, содержавший главным образом золотые украшения, был обнаружен в 1936 г. при раскопках в бывших Картеннах. Городе, чьи великолепные виллы и богатые усадьбы несомненно, помогли вандальским и аланским странникам уразуметь, что они пришли наконец в те богатые земли, прийти в которые всегда стремились.

Обнаруженное богатство воскресило в чудом переживших тяготы пути через пустыню «вооруженных мигрантах» алчность, столь обуревавшую их на пути через Галлию. И опять были совершены жестокие злодеяния, совершаемые всеми народами-странниками, если им оставляют на это время ситуация и отсутствие сопротивления. Профессор Куртуа попытался защитить вандалов «со товарищи» от возводимых на них обвинений в чрезмерной жестокости или хотя бы смягчить эти обвинения. Он подчеркивал, что лишь три убийства, совершенные вандалами не в ходе боевых столкновений, могут считаться полностью доказанными, в т. ч. убийство православных епископов Пампиниана Витенского и Мансвета (Мансуэта) Урусийского. Для обоих кафолических епископов оказалось роковым то обстоятельство, что Августин Иппонский, ставший ко времени вандальского нашествия общепризнанным главой североафриканских православных христиан, повелел всем церковнослужителям покидать свои находившиеся под угрозой взятия вандалами города лишь в самый последний момент, после спасения бегством всех прочих христиан этих городов. А вот монахиням было дозволено спасаться бегством. Но — увы! — похоже, именно за монахинями-то вандалы «со товарищи» охотились в первую очередь! Ибо сообщения об изнасилованиях, совершавшихся на всем протяжении пути вандалов по всей римской Африке, столь многочисленны, что отрицать их или хотя бы ставить под сомнение не мог даже такой явный филовандал (или вандалофил), как Кристиан Куртуа. Как бы то ни было, он обнаружил указ папы римского, в котором проводилось тонкое различие между двумя категориями изнасилованных «варварами» римлянок. Ибо, некоторые из подвергнутых насилию женщин и девиц были весьма склонны предаться на волю судьбы (в наше время сказали бы: «расслабиться и постараться получить удовольствие»)…

Конечно, пытаясь путем скрупулезнейшей проверки античных источников снять позорное клеймо с оклеветанного германского племени, видный французский ученый проявлял, вне всякого сомнения, недюжинные беспристрастность и великодушие. И тем не менее, он достиг, в конечном счете, противоположного эффекта, ибо, разумеется, «переборщил». В аналогичной ситуации другие авторы пытались объяснить явно мягкое отношение царя вестготов Алариха к населению взятого им в 410 г. Ветхого Рима (Аларих даже приговаривал к смерти насильников из рядов своих войск), тем, что он был верующим христианином. Это так. Аларих был верующим христианином, но при этом — арианином, еретиком, с точки зрения православной, или кафолической, ветви христианства, ставшей к описываемому времени господствующей в обеих половинах Римской «мировой» империи. Но жестокости, творимые вандалами Гейзериха при захвате ими римской Африки, те же авторы (включая даже такое светило, как Людвига Шмидта), ничтоже сумняшеся, «на голубом глазу», объясняли. тем, что-де, «Зинзирих-рига», будучи «закоренелым» арианином-еретиком, безмерно ненавидел православных. Как если бы «мягкосердечный» царь готов Аларих не был таким же «закоренелым» арианином-еретиком (казалось бы, обязанным, в силу своего еретического арианского вероисповедания, так же люто ненавидеть православных, а не щадить их). Естественно, ученые, долго занимающиеся предметом своего исследования, каков бы он ни был, не могут не проникнуться к нему симпатией. Но, как ни симпатичен стал автору настоящей книги, по мере работы над ней, несгибаемый и жизнестойкий, привычный к невзгодам вандальский скиталец-народ, столетьями без устали искавший себе новое жизненное пространство, которое было бы лучше прежнего (это же так естественно — «рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше»!), все-таки мне кажется неразумным и бессмысленным пытаться утверждать, что-де вандалы на каком-то из этапов своих долгих, полных трудностей, скитаний по античной Экумене взяли да и поднялись над «обычным уровнем зверства», характерным для народов-воинов своей эпохи, да и последующих эпох. Что вандалы и аланы «Зинзириха-риги» вели себя в римской Африке лучше тех же римлян (в пору разгрома теми Карфагенской державы в ходе трех Пунических войн). Что «вооруженные мигранты» Гейзериха были менее беспощадны к римской Кесарии, чем крестоносцы — к «ромейскому» Константинополю, или ландскнехты коннетабля де Бурбона и Фрундсберга — к Старейшему Риму.

К слову сказать, «Вечный Город» на Тибре за свою долгую историю подвергался захвату и разграблению, по меньшей мере, двенадцать раз:

1) галлами Бренна в 387 (или 390) г. до Р.Х.;

2) римским полководцем Луцием Корнелием Суллой в 88 г. до Р.Х.;

3) римским же полководцем Гаем Марием (противником Суллы) в 86 г. до Р.Х.:

4) Луцием Корнелием Суллой (повторно) в 83 г. до Р.Х.;

5) вестготами Алариха в 410 г. по Р.Х.;

6) вандалами «Зинзириха-риги» в 455 г.;

7) своими же западноримскими (состоявшими, впрочем, в основном из германских наемников) войсками патриция Рикимера (Рекиме-ра, или Рицимера — германца-свеба по отцу и вестгота по матери) в 472 г.;

8) остготами царя Италии Тотилы (Бадвилы) в 546 г.;

9) остготами того же Тотилы в 550 г.;

10) арабо-берберским десантом в 846 г. (папа римский отсиделся в цитадели);

11) норманнами (варягами) Роберта Гвискара в 1084 г.;

12) войсками императора «Священной Римской империи» и короля Испании Карла V Габсбурга в 1527 г. Причем Эдуард Гиббон подчеркивал в своей «Истории упадка и разрушения Римской империи», что наемники «римского императора» Карла (в основном — германцы и испанцы) подвергли «Вечный Город» гораздо большему разграблению и опустошению, совершив неизмеримо больше зверств, насилий и убийств, чем готы Алариха и вандалы Гейзериха вместе взятые. Правда, императорское воинство грабило и опустошало Рим на Тибре не шесть дней, как Аларих, и не две недели, как вандалы Гейзериха, а на протяжении девяти месяцев…

Но, в любом случае, вандалы грабили не меньше, чем, скажем, впоследствии — десанты британских «королевских пиратов» Фрэнсиса Дрейка или Кавендиша в американских владениях Испании. Между Тазой и Карфагеном в пору вандальского вторжения творилось то же, что творилось как до, так и после него, на протяжении столетий, когда воины вторгались в беззащитные селения, не способные оказать им должного отпора. Утверждение, что вандалы при этом творили большие жестокости, чем все прочие народы-завоеватели вплоть до испанских конкистадоров, представляется автору этих строк, однако, столь же необоснованным, как и противоположное. Высказанное (вне всякого сомнения, из самых благородных побуждений) профессором Куртуа, сделавшим из факта однозначной доказанности только трех совершенных вандалами убийств вывод, что других убийств вандалы в римской Африке не совершали. Все дело в том, что жертв, не столь выдающихся по своему положению, как православные епископы, хронисты просто не считали достойными упоминания. Да и могли ли они всех их перечислить?

В то же время автору настоящей книги представляется абсолютно неверным утверждение, что вандалы так жестоко обращались с мирными жителями римской Африки, поскольку африканские римляне были православными христианами, сами же вандалы — арианами. Будь это так, вандалы творили бы аналогичные жестокости в отношении православных христиан еще в римской Испании. На деле же, если верить церковному историку Павлу Орозию, вандалы в Испании были в превосходных отношениях с местным — православным — населением. Да и в Африке «маленьким людям» не в чем было упрекнуть вандалов, фактически освободивших их от невыносимого — прежде всего, налогового — бремени и гнета «родного» римского государства, чье население вследствие чудовищного социального расслоения давно уже раскололось на тончайший слой мультимиллионеров, самыми богатыми и влиятельными из которых были т. н. сенаторы (давно уже практически не заседавшие в сенате, все равно ничего не решавшем без произволенья императора), и основаная масса населения, прозябавшая в нищете всю свою жизнь — от трудного детства и до нищей старости. Проведенные еще в прошлом веке французскими учеными в римских руинах на территории Северной Африки раскопки позволили им прийти к выводу, что богатство римских вилл и роскошь портовых городов вовсе не были свидетельствами или показателями всеобщего экономического процветания. Сельское население влачило жизнь в бедности и унижении, обрабатывая земли утопавших в неслыханной роскоши римских магнатов-латифундистов без какой-либо надежды на улучшение собственного материального и социального положения, и фактически ничего не потеряло после вандальского вторжения.

Яростная вражда пылала не между поселянами и их новыми, вандальскими, господами (сменившими прежних, римских господ), а между вандальским арианским духовенством (исповедовавшим и проповедовавшим собственное, арианско-германское, или, как сказал впоследствии готофил, расовый мистик и неотамплиер барон Йорг Ланц фон Либенфельз, ариогероическое, христианство на основе библии Вульфилы, написанной на готском, очень близким вандальскому, языке, и потому понятной их вандальской пастве) с одной, и состоятельными, высокообразованными, православными гражданами богатых римских городов, чьими духовными руководителями, ввиду полного паралича имперской светской власти, стали православные епископы, исповедовавшие и проповедовавшие римско-имперское христианство, на основе греческого и сделанного блаженным Иеронимом латинского перевода Священного Писания — а ведь греческий и латинский языки были государственными языками двуединой Римской «мировой» империи). «Сведения о вторжении вандалов сравнительно многочисленны благодаря тому потрясению, которое оно причинило африканской (римской православной — В. А.) Церкви. Подобно своим европейским коллегам, африканские епископы вдруг превратились в лидеров местного сопротивления (…) Некоторые, и среди них бл(аженный — В. А.) Августин, стояли непоколебимо. Другие пускались в бегство, со своей паствой или без нее. А некоторые даже становились арианами» (Уоллес-Хедрилл).

Но в этой вражде не были повинны вандальские воины (особенно — воины эпохи вторжения). А какие жестокости, доходящие нередко до садизма, творятся в ходе религиозной (фактически же — идеологической, мировоззренческой) борьбы, известно не только из африканской, но и из азиатской, да и (возможно — в первую очередь) — европейской, короче говоря, мировой истории. Если все это — вандализм, значит, вандализм — бессмертен, и не надо делать ответственным за него исключительно «Зинзириха-ригу».

К началу лета 430 г. вандалы и аланы Гейзериха, преодолевая слабое сопротивление готских «федератов» храброго комита Бонифация и прочих «римских воинов», подступили к стенам Гиппона Регия — центра епархии-диоцеза Августина. Это был, пожалуй первый город в римской Африке, оказавший «вооруженным мигрантам» организованный отпор.

И сразу оказалось, что все дороги ведут…нет-нет. не в Рим, а в Иппон Регий. Восточнее Ситиф (сегодняшнего Сетифа) не слишком-то густая до тех пор дорожная сеть стала разветвляться, все больше напоминая высылаемым Гейзерихом на разведку аланским разъездам огромного вандальского «народа-войска» римскую Европу. Сходство было бы еще большим, если бы им не попадались на пути финиковые пальмы и оливковые рощи. Ситифы, расположенные на холмах, господствовавших над плодородной равниной, показали вандалам, что за будущее их ждет, но ничто не указывало им на то, сколько им еще придется драться за это будущее.

4. Град святости и град греха

Град святого мужа Августина — (Г) Иппон, расположенный в месте впадения реки Уб, или Убус (ныне — Сейбуз) во Внутреннее море, был основан за шестнадцать веков до того, как к его стенам приблизились вандалы и аланы «Зинзириха-риги». Его отцами-основателями были древние выходцы из Финикии (современного Ливана), создавшие около 1200 г. д. Р.Х., за четыре столетия до Карфагена, в устье реки свою торговую факторию (или, по-гречески, эмпорий). После битвы при Заме в 202 г. до Р.Х., в которой римляне (говорившие, в классический период своей истории, не успев еще огречиться, как известно, на латыни) нанесли (с помощью нумидийской конницы) решающее поражение карфагенскому полководцу Ганнибалу Барке, завершив тем самым Вторую Пуническую войну и навсегда покончив с гегемонией пунов-карфагенян в Средиземноморье, город получил латинское название Иппон Регий, т. е. Царский Иппон (по-гречески, Иппон Василеон, поскольку превратился в резиденцию царей Нумидии — «друзей и союзников римского народа», веками обеспечивавших «экзерцитус романус» — римскую армию — превосходной легкой кавалерией. Иппоне (так называются ныне руины Иппона Регия), расположен поблизости от оживленной и все еще очень напоминающей южнофранцузский город Аннабы (носившей при французском колониальном владычестве название Бон). Археологи раскопали значительную часть античного города. Наиболее внушительное впечатление, как и в случае раскопанного Карфагена, производят развалины терм, т. е. римских бань, сочтенные арабами, однако же, развалинами древней христианской церкви. По мнению местных «знатоков», в этом назарейском святилище некогда служил сам «Авгоджин» (так они называют блаженного Августина Иппонского). Кроме терм, в ходе археологических работ были откопаны также театр (вмещавший от пяти до шести тысяч зрителей), форум, многочисленные храмы языческих богов и целый квартал богатых вилл. Недалеко от этого аристократического квартала около 330 г. была построена большая христианская церковь с баптистерием и домом епископа.

Однако город Августина, слывший благодаря пребыванию в нем отца церкви градом святости, был по своему характеру явно не римским. Римские города, построенные гордыми и энергичными «потомками Энея» в Африке, отличались широкими улицами, регулярной застройкой и обозримостью. Как, например, Колония Марциана Ульпия Траяна Тамугади или, сокращенно, Тимгад — центр африканских донатистов, чьи руины сохранились и доныне, будучи объявлены достоянием ЮНЕСКО. Застройка же Иппона Регия носила явно пунийский, финикийский характер, с нерегулярно разбросанными по периметру маленькими площадями и бесчисленными кривыми, извилистыми улочками. Да и в селениях близлежащего нагорья, именуемого ныне по-арабски Джебель Энух, были еще живы воспоминания о седом пунийско-карфагенском прошлом. Их жители говорили по-пунийски. Они нещадно убивали кафолических священников, направляемых блаженным Августином из своей епископской резиденции для проповеди православного учения среди поганых (латинское слово «паганус», т. е. «язычник», означает буквально «сельский житель», поскольку именно селяне дольше всего сопротивлялись обращению в новую веру, уже успевшую пустить прочные корни в городской среде), и в то же время охотно предоставляли убежище приверженцам различных сект. Начиная с бешеных агонистиков (греч. «борцов») или циркумцеллионов (лат. «бродящих вкруг жилищ», «бродяг»), которые, в силу своей крайней приверженности обету плотского воздержания, не размножались принятым у обычных людей половым способом, предпочитая воровать себе потомство в нормальных семьях. И кончая многочисленными и воинственными донатистами. Последние, возглавляемые двумя епископами, носившими оба одинаковое имя — Донат — были приверженцами строгой церковной дисциплины, отвергая любые компромиссы и общение с иноверцами. В 316 г. первый христианский император Рима Константин Великий запретил донатизм, как богопротивную ересь. С тех пор донатисты, выдержавшие жесточайшие гонения языческих властей, подвергались гонениям уже новыми властями мировой империи, ставшей уже не только Римской, но и христианской. Однако гонения только разжигали в них ревность о Господе и желание претерпеть во ИМЯ Его даже самые лютые муки.

Блаженный Августин Аврелий не был уроженцем этого пестрого, причудливого мира, не столько античного и европейского, сколько древневосточного и африканского. Колыбель будущего светоча вселенской церкви стояла в нумидийском городе Тагасте (современном Сук-Ахрасе на территории Алжира). Августин родился на свет Божий 13 ноября 354 г. Он был сыном небогатых, но достаточно состоятельных римских граждан — благочестивой христианки Моники (причисленной впоследствии к лику святых) и язычника Патриция (Патрикия), достаточно просвещенного, чтобы не требовать от супруги перемены веры, но, тем не менее, принявшего святое крещение лишь перед смертью. Впрочем, так тогда поступали многие (даже первый христианский император Константин Великий) — ведь со святым крещением с новообращенного снимались все грехи…

Этапы жизненного пути блаженного Августина достаточно хорошо известны нам из двух достоверных источников: «Исповеди», написанной самим блаженным, и из, пожалуй, не менее важного жития («Жизни») Августина, написанной его современником и учеником Поссидием — православным епископом нумидийского города Каламы, современной Гельмы в Алжире (также причисленным к лику святых).

Поначалу жизнь Августина мало чем отличалась от жизни отпрыска состоятельной римской городской фамилии. Приехав на учебу в Карфаген (когда-то сравненный римлянами с землей, распаханный плугом и даже посыпанный солью, чтоб на его месте ничего не выросло, но затем восстановленный теми же римлянами и превратившийся в мегаполис калибра Антиохии, Александрии и обоих Римов — Ветхого и Нового). В этом африканском аналоге Вавилона, средоточии всех мыслимых, да и немыслимых грехов, юноша предавался всяческим излишествам. Уже в восемнадцатилетнем возрасте у него были любовница и сын по имени Адеодат. Пробудившийся в нем со временем интерес к религиозным вопросам завлек Августина в сети исповедников пришедшей из Персии дуалистической религии манихеев (маскировавшихся под христиан последователей пророка Мани, или Манеса, выдававшего себя за перевоплощение Христа и Будды и совершенно отрицавшего Ветхий Завет). У манихеев имелись в римской Африке талантливые проповедники и учителя, чья личность привлекала молодого Августина больше, чем суть их учения. Однако необходимость завершить образование и делать карьеру привела Августина в Первый Рим, где он сделался ритором (учителем красноречия), а затем — в столицу Западной империи Медиолан, сегодняшний Милан. Там умный молодой полуязычник-полуманихей был обращен в христианство и окрещен 24 апреля 387 г. православным епископом Амвросием (будущим святым). Через четыре года августом Феодосием I Великим был издан известный эдикт, объявлявший христианство (в его православной форме) государственной религией Римской империи. В год издания эдикта Феодосия Августин прибыл в Иппон Регий с намерением основать там православный монастырь. По прошествии еще четырех лет, т. е. в год смерти августа Феодосия (объединившего в последний раз Римскую империю, чтобы перед своей кончиной снова разделить ее между своими двумя сыновьями, на этот раз уже навсегда), Августин сменил своего предшественника Валерия в должности епископа Иппонского.

В то время в римской Африке, как и в Константинополе, да и в других тогдашних центрах молодого христианства, шла известная сегодня разве что узким специалистам — богословам и религиоведам — яростная идеологическая борьба за выработку единого, приемлемого и обязательного для всех верующих учения на основе целого ряда традиций, аутентичных лишь частично, в остальном же носивших на себе неизгладимый отпечаток личности того или иного учителя церкви либо авторитетного участника дискуссии.

Рассматривая тогдашнюю ситуацию, так сказать, с временной, исторической дистанции, можно смело утверждать, что, скажем, донатисты и, вне всякого сомнения, также ариане, имели не меньшие шансы на конечный успех, чем приверженцы той ветви христианского вероучения, которую мы ныне называем православной. Факт же наличия, к примеру, у пелагиан, да и у манихеев, не менее разработанных и привлекательных доктрин подтверждается хотя бы тем, что оба этих направления продолжали существовать и даже процветать столетиями и в других частях света.

В ходе совместной борьбы церковных и светских властей африканских провинций двуединой Римской «мировой» державы с дона-тистами (порой принимавшей формы открытой войны, как и борьба с циркумцеллионами)комит Бонифаций и епископ Августин научились ценить и уважать друг друга. Когда же с появлением, через неполных два десятилетия после разгрома донатистов, вандалов-ариан, возникла новая угроза для римских церковных и светских порядков в Африке, Августин вспомнил о своей дружеской переписке с комитом Африки. Епископ обратился к Бонифацию со слезной просьбой прислать войско для защиты города Иппона от вандалов и аланов «Зинзириха-риги» (которых сам же Бонифаций в Африку и пригласил, о чем тактичный Августин упоминать в письме, естественно, не стал).

Хотя, возможно, все обстояло с «точностью до наоборот». Ведь в распоряжении комита Бонифация не было надежных войск, кроме пары тысяч готских «федератов», преданных лично ему и, возможно, находившихся на его содержании. Таких в поздней Римской империи называли «буцеллариями» («букеллариями», «вукеллариями»), т. е. «кусочниками», от латинского слова «букелл», означающего «кусок (хлеба)», получаемый этими воинами за службу от своего господина (напоминавшего уже не римского военачальника классической эпохи, а феодального сеньора близящегося Средневековья). Все «природные» римские воины (и те, кого такими в Африке считали или именовали) давно сбежали от комита Африки. А туземное население плодородных равнин, при приближении вандалов, даже если и имело римское гражданство со времен принцепса Каракаллы, не только не оказывало варварам сопротивления, но и само, забыв о том, как «дульце эт декорум эст про патриа мори» (т. е. как сладостно и достойно умереть за отечество), присоединялось к ним в прибыльном деле грабежа роскошных вилл римских латифундистов и богатых, но недостаточно укрепленных римских городов. Иные античные авторы, правда, утверждают, что селяне делали это не добровольно, а принудительно, ибо «вооруженные мигранты» Гизериха силой заставляли их присоединяться к своему «народу-войску», прикрываясь ими, как живым щитом, и гнали их перед собой на римские мечи и копья…Что ж… Нам остается лишь сказать: «Темна вода во облацех…»

Как бы то ни было, у Бонифация с его горсткой наемников не было ни малейших шансов одолеть опустошавшую римскую Африку многоязыкую «грабь-армию» в полевом сражении. Он мог лишь отсидеться со своими федератами за стенами сильно укрепленного города, вроде Иппона, имевшего выход к морю, откуда могли прибыть в Африку подкрепления из римской Европы. А на это необходимо было получить согласие епископа Иппонского, чей авторитет давно уже затмевал таковой светских властей древнего города.

В Африке вандало-аланской армии были способны оказать реальное сопротивление лишь три римских города-крепости:

1) Цирта (близ современной Ксантины-Константины) — возведенная на высоких скалах царем Масиниссой, или Масанассой (чей переход из карфагенского в римский стан в свое время привел к проигрышу Карфагеном Второй и Третьей Пунических войн) и потому практически неприступная столица Нумидии (совершенно не интересовавшая Гейзериха, не пожелавшего терять под ее стенами ни одного из своих воинов, поскольку Цирта не преграждала ему путь и не представляла угрозы для занимаемых вандалами мавританских земель);

2) Карфаген — далекая и желанная цель вандальского завоевательного похода, богатейший город (некогда превращенный римлянами в прах и пепел, да вдобавок распаханный плугом и засеянный солью, чтобы на его месте большем ничего не выросло, но затем восстановленный теми же римлянами в новом, еще большем блеске и величии), под стенами которого уже появились передовые разъезды войска Гизериха, и, наконец,

3) Иппон Регий, град прославленного в христианском мире семидесятишестилетнего святого мужа Августина, о котором «Зинзирих-рига», возможно, уже был наслышан (скорее всего — как о нещадном обличители его собственной, арианской веры, т. е., по Августину — ереси).

Осада Иппона началась в июне 430 г. Это нам известно совершенно точно, ибо Августин отошел к Богу 28 августа 430 г., через три месяца после начала осады города вандалами. Дошедшая до нас «Жизнь Августина», написанная Поссидием, поистине стала счастливой находкой для всех, изучающих историю вандалов, как отчеты восточноримских дипломатов о житье-бытье «Бича Божьего» Аттилы — для всех изучающих жизнь и историю гуннов, или существование арианского епископа Вульфилы с его переводом Библии на готский язык — для всех, изучающих жизнь и историю готского народа. Будучи добросовестным биографом, Поссидий Каламский сохранил для потомства всю правду о том, как православные епископы и клирики бежали из опустошаемых вооруженными мигрантами провинций в Иппон Регий, как римская Африка стала вандальской, как римляне утратили всякую надежду на изменение ситуации в свою пользу. Прежде чем искать спасение в бегстве, епископам пришлось выдержать немало словесных или письменных баталий со своим духовным главой — Августином, требовавшим от них оставаться до последнего со своей паствой. До нас дошли строки из письма недовольного подобной установкой собрата блаженного — епископа Гонората (Онората), не понимавшего, что пользы священнослужителям и церковнослужителям, да и духовно окормляемой ими пастве в том, что они будут оставаться до последнего в своих церквях. Ведь на их глазах варвары-ариане будут убивать мужчин, насиловать женщин, поджигать православные церкви. А их самих будут мучить пытками до смерти, домогаясь узнать, где спрятаны сокровища, о которых они и понятия не имеют, ибо не владеют таковыми…

Видимо, вооруженные мигранты Гейзериха подвергали православных пленников жестоким пыткам именно желая выпытать у них, где спрятаны сокровища, а вовсе не стремясь добиться их перехода в арианскую ересь. Так же, как, скажем, впоследствии, в годы Тридцатилетней войны, ведшейся под религиозными лозунгами (католики против протестантов), лютеране — шведы и саксонцы — пытали баварских и швабских католиков, вымогая у тех спрятанные деньги, но не требуя перехода в лютеранство (как, впрочем, и наоборот). При желании шведов и саксонцев можно заменить козаками или московитами, баварцев и швабов — поляками или литвинами (и далее по списку). Мучимым афроримлянам насильно раскрывали рты, вливая в них всякого рода жидкости с отвратительным вкусом и запахом. А порой — просто морскую воду (данное обстоятельство помогло исследователям вандальской истории сделать вывод, что маршрут главных сил войска «Зинзириха-риги» пролегал в непосредственной близости от побережья Внутреннего моря).

После долгих лет борьбы со всяческими лжеучениями Августину пришлось стать теперь свидетелем очевидного триумфа ариан и гибели православной римской Африки в огне войны, превосходившей своими ужасами все вооруженные конфликты, вспыхивавшие до той поры на землях между Волубилисом и Александрией после Пунических войн… Как сочувственно писал Поссидий Каламский, сей человек Божий был очевидцем того, как целые города сгорали в огне пожаров, их жителей изгоняли или убивали безжалостные враги, повсеместно пленявшие дев, посвященных Богу, и мужей, преданных воздержанию. Иные из них умирали под пытками, иные гибли от меча. Иные, попав в плен, утрачивали непорочность тела и души, теряли чистоту своей веры, страдая в жестоком рабстве у своих врагов. Церковные песнопения и молитвы умолкли в домах Божьих, ибо церкви почти повсеместно были обращены врагами в прах и пепел. Подобающая Богу бескровная жертва перестала приноситься Ему в Его святилищах. Никто более не желал причаститься Святых Таин, а тот, кто этого желал, с трудом мог найти того, кто был способен дать ему причастие…

Православная церковная структура римской Африки была уничтожена «вооруженными мигрантами». Первые случаи отпадения от правой веры в арианство оскверняли, согласно Поссидию, души тех, кто прежде страдал только плотью. Но, хотя поднаторевшие в религиозно-философской казуистике, изощрившие свой ум в вероисповедных спорах, церковные писатели того грозного времени ухитрялись проводить тонкое различие между «девственностью души» (лат. виргинитас анимэ) и «девственностью тела» (лат. виргинитас корпоре), считая более важным сохранение первой, немало обитательниц православных женских монастырей, видимо, утрачивало поначалу телесную, а затем и душевную девственность, сначала становясь домашними рабынями вандальских воинов и принимая впоследствии арианскую веру своих варваров-хозяев.

Конечно, все это было известно блаженному Августину и слетевшимися под его крыло из разоренной варварами римской Африки православным епископам еще задолго до того, как войско Гейзериха окружило Иппон Регий. После того, как прекратилось снабжение епископской резиденции не только по суше, но и по морю, ибо вандальский флот отрезал его от «маре нострум», осажденные могли получать сведения о происходящем в разоряемых «вооруженными мигрантами» провинциях лишь в форме слухов, сообщаемых последними беглецами, ухитрявшимися проникать в град обреченный, просочившись через кольцо осады, или же скупых сообщений особо везучих вестников из внешнего мира. Как бы то ни было, блаженному Августину было суждено стать свидетелем уничтожения дела всей его жизни в пламени разрушительной войны. Ставшей для христианского златоуста поистине предсказанным в Святом Писании «Армагеддоном» — «Войной Судного Дня», которую он, сумевший новую надежду в римских христиан даже после взятия Ветхого Рима вестготами в 410 г., теперь оказался не в силах истолковать как некое мучительное (подобно родовым мукам), но целительное обновление. Несмотря на все свое красноречие…

Поссидий Каламский вспоминает в «Жизни Августина», как сидел с блаженным за столом и вел беседу. Внезапно Августин сказал, что в эти дни всеобщих бедствий молит Господа лишь об одном — чтобы Он в своей неизреченной милости освободил осажденный врагами город. Если же на то не будет Господней воли, то пусть Всевышний хотя бы даст Своим служителям силу вынести Его приговор, либо же возьмет его, недостойного Августина, из этого грешного мира.

Данный многозначительный фрагмент жития блаженного Августина вполне можно уподобить пророчеству. Ибо то, каким образом Иппон был освобожден и в то же время не освобожден, но оставлен, странным образом, умирать своей смертью, в ретроспективе кажется исполнением последнего желания блаженного Всевышним, внявшим предсмертной мольбе своего верного раба. Ведь у Гензериха, не имевшего осадной техники, вынужденного постоянно заботиться о снабжении своего вечно голодного «народа-войска» продовольствием, казалось, не было надежды на взятие большого портового города, окруженного мощными стенами. Возможно, царь вандалов вообще осадил Иппон не ради захвата самого города, а с целью держать под контролем комита Африки с его верными готами. Появление же вандальского флота в устье Уба объяснялось лишь желанием «Зинзириха-риги» воспрепятствовать возможной высадке морского римского десанта, присланного в помощь Бонифацию из Европы.

Как бы то ни было, за год, прошедший после смерти Августина, в Африке никаких важных изменений не произошло. А происшедшие затем события касались Карфагена, затронув Иппон лишь косвенным образом. Без особых объяснений хронистов, как и почему, Иппон Регий (у Прокопия Кесарийского — Гиппонерегий) оказался в августе 431 г. во власти вандалов. Бонифаций был отозван в Италию регентшей Западной Римской державы Галлой Плацидией, дочерью последнего объединителя империи — Феодосия I Великого (видимо, в связи с возводившимися на него придворными интриганами обвинениями в коллаборационизме с вандалами). Прокопий пишет об этом не слишком вразумительно: «Так как вандалы ни силой, ни по соглашению не могли захватить Гиппонерегий, они, страдая от голода, сняли осаду. Немного времени спустя Аспар отправился домой, а Бонифаций, прибыв к Плацидии, рассеял ее подозрения, доказав, что они были возведены на него несправедливо» («Война с вандалами»). Надо думать, вандалы не чинили никаких препятствий спешному отплытию из Африки самого упорного противника их странствующего «народа-войска» — «последнего из римлянин», ухитрившегося с парой сотен своих готских «федератов» продержаться в Иппоне четырнадцать месяцев. Вместе с Бонифацием и вслед за ним, видимо, покинуло город немало его граждан — либо по морю, либо по суше (то ли беспрепятственно покинув Иппон по договоренности с вандалами, то ли просочившись, без всякой договоренности, сквозь кольцо осады, несомненно, не слишком-то плотное). Сообщения некоторых античных источников о последовавшем вслед за тем сожжении всего города целиком или хотя бы некоторых городских кварталов (чего же от них, вандалов, ждать?), не подтверждаются результатами археологических раскопок. Достоверно известно и нечто другое. Ценнейшая библиотека Августина сохранилась в целости и сохранности (что вряд ли бы произошло в случае разграбления и/или поджога города вандалами и иже с ними).

«Последнего римлянина» Бонифация сменила в должности комита Африки другая «сильная личность» — Флавий Ардавур Аспар. Человек, не менее интересный, во всех отношениях, чем Бонифаций. Военный и политический деятель, достигавший порой большего могущества, чем сам венчанный римский император, один из умнейших людей своего времени. То ли гот, то ли алан по происхождению. Дело в том, что оба народа, германский и иранский, настолько слились и так сильно сроднились за время скитаний и войн с римлянами и за римлян, что римляне их часто путали или, во всяком случае, с трудом различали. Прокопий Кесарийский, например, так и писал в своей «Войне с вандалами: «ГОТСКИЙ (выделено нами. — В. А.) народ аланов». Многие авторы, например, Стефан Флауэрс (Эдред Торссон) в своей книге «Таинства готов» объясняют эту путаницу тем, что языком готско-аланского межплеменного общения был готский. Он же был, видимо, и языком межплеменного общения гуннской державы (во всяком случае, на момент воцарения над гуннами царя Аттилы, чье имя, как известно, означает по-готски «Батюшка»). Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом нет. Ибо в условиях степей, в рамках в общем и целом единого социально-культурного пространства, кочевники сохраняли свою идентичность, вовлекая более слабые и более мелкие группы в свою орбиту (формируя таким образом совокупность различных племен и групп, под предводительством титульного племени-захватчика; обычно такую совокупность принято именовать «ордой», но, к примеру, Л. Н. Гумилев не признавал существования «орды» у гуннов). Попадая в жизненное пространство оседлых народов, кочевники переживали трансформацию. Уничтожение и грабеж земледельцев, после их покорения, был крайне невыгоден поставившим их в зависимость от себя кочевникам.

Ибо наличие стабильного источника фуража и провизии снимал один из главных рисков, в том числе военных, — необходимость ведения собственно кочевого хозяйства, передвижения с одной территории на другую, неотвратимо сталкиваясь с теми, кто занимает эти земли.

Наличие такой продовольственно-экономической базы вырабатывал у кочевников оседлые привычки, а сословие землевладельцев, будучи изначально в состоянии покоренных, достаточно быстро выходило на ведущие экономические и даже военные позиции. Ярким примером может служить метаморфоза, случившаяся с кочевым племенем венгров (угров, мадьяр), которые в X–XI веках также вторглись на территорию Европы (и даже со временем объявили себя прямыми потомками гуннов), но постепенно ассимилировались с местным славянским и аварским населением, сохранив название своего кочевого племени, но изменившись по сути и превратившись в оседлую группу.

В случае с гуннами такой покоренной кочевниками земледельческой группой были готские племена, проживавшие к моменту гуннского вторжения на территории между реками Танаисом-Доном и Истром (Данубом) — Дунаем. Разобщенность германских племен позволила гуннам в течение пяти-шести десятилетий полностью подчинить их, но, поскольку уровень военного, культурного и экономического развития готов, ввиду их тесного соседства и взаимодействия (по принципу «дружбы-вражды») с Римской «мировой» империей, был на порядок выше гуннского, гунны стали активно ассимилироваться с захваченным народом. Важно и то, что германцев было много — они проживали в этом регионе с середины III в. п. Р.Х. и имели доступ к сельскохозяйственным технологиям Рима, что вкупе с плодородными землями Причерноморья, привело к взрывному росту населения.

К середине V века ближайшими военными (и, надо думать, политическими) советниками гуннского «царя-батюшки» Аттилы были не гунны, а германцы — остгот Валамир и представитель родственного вестготам племени гепидов Ардарих. Именно они возглавляли лучшие военные части гуннской Великой армии вторжения в битве с римско-германским войском Флавия Аэция на Каталаунских полях в 451 г., в которой решалась судьба Галлии (да и всей Европы). Многие гуннские вожди брали себе второе, германское имя (на манер того, как в наше время многие китайцы берут себе простые англоязычные имена и фамилии, вроде Джеки Чана, которого в действительности зовут Чэн Лун), того же Аттилу (всецело полагавшегося на военное могущество своих германцев), например, именовали германским именем Этцель, его сыновей звали Денгизих (Дингизих, Дингизик) и Ирна (Эрна, Эрнак). Это — тоже германские имена. Мало того! В знаменитой «Истории Флоренции» Никколо Макиавелли имена сыновей Аттилы-Этцеля звучат не просто «по-германски», но прямо-таки «по-немецки» — Генрих и Урих (вероятно — Ульрих). И не зря восточноримский дипломат Приск Панийский назвал своей труд, которому мы обязаны большей частью наших знаний о гуннской державе «Бича Божьего» Аттилы и о самом Аттиле «ГОТСКАЯ (выделено нами — В. А.) история». Впрочем, довольно об этом…

Отца Аспара звали Ардавурий. Его сына не кто иной, как «император романорум», «василевс ромеон» Юстиниан I Великий впоследствии назвал «славной памяти Ардавурием» (лат. Ардабуриус глориозэ мемориэ). Сам же Аспар был при трех восточноримских августах-севастах — Феодосии II Младшем (по прозвищу Каллиграф), энергичном Маркиане, или Марциане (между прочим, специальным указом запретившем своим восточноримским подданным продавать варварам изготовленные в пределах империи доспехи и оружие, что не так уж удивительно, ведь и в «ромейской» армии наверняка были свои «прапора»!) и Льве I Великом (имевшем и другое, весьма характерное, прозвище — Макелла, т. е. «Мясник»), одним из могущественнейших вельмож, временами — самым могущественным из них. Фигурой, несравненно более значительной, чем можно было судить по присвоенным ему высоким римским званиям комита, консула, патриция, военного магистра. Вот этот-то Аспар и высадился, во главе римского войска, направленного в помощь жестоко опустошаемым вандалами и иже с ними африканским провинциям «вечного» Рима, в районе Карфагена (расположенного на месте пригорода нынешнего Туниса, столицы одноименного арабского государства). Чем, надо думать, вынудил засевшего в Иппоне, будущей Аннабе, Гейзериха спешно заключить с римлянами мир.

После высадки войск Аспара в Африке, Бонифаций, как уже говорилось выше, отбыл, по велению императрицы-регентши, в Италию (где вскоре умер от смертельной раны, нанесенной ему в бою другим «последним римлянином» — Флавием Аэцием, женившимся вслед за тем на вдове Бонифация — между прочим, вандалке по происхождению). Гейзерих, ничем не препятствовавший отплытию прежнего римского комита Африки, выпущенного из иппонской гавани блокировавшим ее вандальским флотом, принялся подбирать ключи к новому противнику. Видимо, тогда-то «Зинзирих» и заключил с Аспаром соглашение, по которому все желающие могли беспрепятственно покинуть Иппон. В этом не было ничего из ряда вон выходящего. Ведь и прежде немало городов, стойко сопротивлявшихся осаждающему их неприятелю, добивались почетных условий сдачи, включая право свободного выхода жителей. Вероятно, этим и объясняется достаточно внезапное решение всех спорных вопросов и улаживание всех конфликтов вокруг города, освященного навеки пребыванием и кончиной в нем святого мужа Августина. И никакого «вандализЬма»!

Теперь центр событий переместился в Карфаген, древний Карт-Хадашт (что, в переводе с пунийского на русский, означает просто «Новый город», «Новгород»). Покуда Бонифаций, у которого, по воле Гей-зериха, в Африке не упал и волос с головы, сражался в Италии со своим давним недругом Аэцием, под стенами Карфагена происходили первые стычки. Прокопий Кесарийский, склонный драматизировать и гиперболизировать реальные события, писал в своей «Войне с вандалами» о битвах под стенами Карфагена. Однако в действительности для БИТВ у Аспара не доставало войск, у Гейзериха же — желания. Став фактически хозяином римской Африки, колченогий евразиец стал играть новую, более трудную, роль. Роль не полководца, а царя, стремящегося удержать при себе свой «народ-войско», грозящий, по мере падения, день ото дня, дисциплины, того и гляди, разбежаться, и своих воевод, «полевых командиров» (выражаясь современным языком), интересующихся оставшимися без хозяев римскими имениями и оставшимися без мужей, отцов и братьев соблазнительными римлянками больше, чем продолжением военных действий. Гезериху было срочно необходимо компенсировать хитростью и во что бы то ни стало скрыть от неприятеля наметившееся ослабление своего военного могущества.

Хотя весьма внушительный по своим масштабам и последствиям завоевательный поход его вандалов и аланов в, несомненно, чрезвычайно сложной и непривычной для них местности, был официально все еще не завершен, бои за три упомянутых выше римских города, продолжавших сопротивляться вооруженным мигрантам (хотя один из них — Иппон — только что капитулировал), не помешали подчиненным Гизериху родовым старейшинам начать подыскивать себе подходящую землицу (совсем как старейшинам древнееврейских колен Израилевых, при овладении народом-войском Иисуса Навина, Землей Обетованной — Ханааном). И — скажем, положа руку на сердце! — разве вправе мы их осуждать за это? Не для того же они, в самом деле, тридцать «с гаком» лет мигрировали по Европе из конца в конец и сражались с всеми подряд, чтобы быть оттесненными более шустрыми, ушлыми и дошлыми соплеменниками с доброй землицы на скудную, а то и — бесплодный песок. Захват земли — дело, конечно, увлекательное, но в первую очередь — жизненно важное. Германцы, как и многие другие до и после них, сумели добиться в этом не терпящем отлагательств, судьбоносном и необходимом с точки зренья выживанья деле подлинного совершенства. Например, при организованном заселении норвежцами Исландии, столь же организованном завоевании Британии англами и саксами, англосаксонской Англии — норманнами и так далее. А вот вандалы, вероятно, почему-то не смогли или же не сумели решить данный вопрос столь же организованно и упорядоченно. Хотя, казалось бы, им не должно было составить особого труда сделать все так, как это сделали тремя столетиями позже их далекие норвежские потомки (уважаемый читатель не забыл еще, надеюсь, о происхождении хасдин-гов-асдингов-астингов-астрингов с берегов норвежского Осло-фьорда). Тем не менее, Гейзерих сумел создать чрезвычайно важное условие для перехода от состояния перманентной войны к мирному труду. А именно — договорился с Флавием Аспаром.

Хотя перед достижением этой договоренности произошла жестокая битва вандалов с римлянами, если верить Прокопию Кесарийскому — кумиру всех энтузиастов вандалистики (который, странным образом, описывая битву, вопреки своему обыкновению, не называет почему-то место этой битвы): «Бонифаций и находившиеся в Ливии римляне, поскольку к ним из Рима и Византия (так греколюб Прокопий, сознательно архаизирующий язык своего повествования, именует Новый Рим — Константинополь. — В. А.) прибыло большое войско под предводительством Аспара, решили вновь вступить в бой. Произошла жестокая битва, и римляне, наголову разбитые врагами, бежали кто куда». Так и хочется добавить в заключение этого фрагмента из «Войны с вандалами» строки старика Горация: «бесчестно бросив щит, творя обеты и молитвы», хотя Гораций, не в пример филэллину Прокопию, писал не по-гречески, а по-лытыни: «реликта нон бене пармула» и далее по тексту… С другой стороны, у нас нет оснований сомневаться в том, что под стенами Карфагена, несомненно, произошло какое-то вооруженное столкновение (возможно, при отражении вандалами вылазки осажденного гарнизона), в ходе которого воинам Гейзериха удалось взять много пленных. Среди них был чрезвычайно мужественный римлянин, несомненно, много значивший для Аспара — Маркиан, правая рука, доместик — начальник Генерального Штаба или глава кабинета министров Аспара (выражаясь современным языком). Автору этой книги кажется вполне допустимым назвать его так, с учетом не только важнейшей военной, но и важнейшей политической функции, выполняемой Аспаром в Восточной Римской империи.

Маркиан, будущий император Востока, энергичный противник гуннского царя с германским именем Аттила, усердный чистильщик восточноримских «авгиевых конюшен», бескомпромиссный борец с коррупцией, пронизывавшей верху донизу все властные структуры, и успешный реформатор «византийской» армии, фигурирует в приведенном Прокопием историческом анекдоте, возникшем, вне всякого сомнения, уже после того, как Маркиан был поднят воинами на щите и коронован в Новом Риме на Босфоре, но, скорей всего, все же носящем отпечаток истинного происшествия, случившегося с ним при осаде «Зинзирихом-ригой» Карфагена. Прокопий, отличавшийся не меньшим, если не большим, пристрастием к подобным анекдотам, чем Геродот Галикарнасский, Плутарх Херонейский или Григорий Турский, сообщает об этом в своей написанной по-гречески «Войне с вандалами» следующее:

Включенный Прокопием в «Войну с вандалами», конечно, не случайно, анекдот скрывает в себе, вне всякого сомнения, некое тщательно завуалированное, ключевое событие, без знания которого остаются непонятными все последующие перипетии межгосударственных, военно-политических отношений между вандалами и восточными римлянами-«ромеями», причем не только в римской Африке (вскоре ставшей целиком вандальской). Поэтому даже столь авторитетные университетские профессора, как, например, Готье, настолько увлеклись, что даже сочинили диалог по поводу освобождения Маркиана, состоявшийся, по их мнению, между Гизерихом и Аспаром. Нам, многогрешным, не подобает равняться со светилами вандалистики. Тем не менее автор этой книги вполне может предположить, что с пленением и последующим освобождением из вандальской неволи будущего храброго и «прекрасного во всем» (если верить Прокопию) «василевса ромеев» (дерзнувшего заявить посланцам угрожавшего ему войной и требовавшего дани Аттилы, что деньги у него, севаста Маркиана, есть, но только для друзей, для врагов же — оружие, умерив тем самым спесь «Бича Божьего», перед которым трепетала вся Вселенная!) дело обстояло следующим образом. Маркиан, чьи мужество и бойцовские качества были общеизвестны (и вскоре настолько привлекли внимание сестры севаста Феодосия II Младшего — Пульхерии, — что она разделила с Маркианом ложе, а затем — и императорский престол!), возглавил вылазку гарнизона из осажденного вандалами Карфагена. Возможно, чтобы отбросить от его стен слишком приблизившиеся к ним войска вандалов (несомненно, ободренных приходом к ним в качестве подкрепления соратников, освободившихся после сдачи Иппона). Быстрая конница аланов (или самих вандалов) отрезала сделавшим вылазку «ромеям» Маркиана путь отхода в осажденный африканский «Новгород». В результате в плен к воинам Гейзериха, наряду с многими другими римлянами, попал и человек, у которого можно было, как бы между прочим, разузнать о положении осажденных, да и вообще о ситуации в Римской империи. Доместик, приближенный римского военачальника (и к тому же — человек, не скрывавший, пользуясь близостью к могущественному Аспару, своего весьма критического отношения к «новоримскому» двору, где верховодили святоши и кастраты-интриганы, и ставивший планы своего господина Аспара, да и свои собственные планы, несомненно, выше общих интересов погрязшей в коррупции восточной части Римской «мировой» державы).

После переговоров, начавшихся, вне всякого сомнения, еще в 434 г., в феврале 435 г. в Иппоне Регии был заключен мир между «ромеями» и «вандалами», официально поставленный в заслугу Флавию Ардавуру Аспару. (Второй) Рим, ставшим уже привычным для него образом, признал вандалов и аланов (подобно многим варварам до них) «федератами» империи. Отныне подданные «Зинзириха-риги» считались римскими союзниками, получившими право проживать на африканских землях (оставшихся римскими лишь номинально) и пользующимися во всех остальных отношениях полной свободой действий. Но осторожный Гейзерих решил проявить поначалу сдержанность, не расширив, сразу же после превращения в «друга и союзника римского народа», зону действий своих пиратских флотилий на восточную часть Внутреннего моря. Что не помешало ему сделать это впоследствии, когда его статус «федерата» константинопольского императора был поставлен под вопрос. В принципе, Иппонский мир закрепил поражение римлян в борьбе с вандалами. Ибо этот мир был «дарован Вечным Римом» (выражаясь высокопарным дипломатическим языком) варварскому народу, который, не испрашивая предварительно у римлян разрешения поселиться на их землях (как до тех пор делали германцы — скажем, готы, просившие у Рима дозволения переправиться через Дануб, или франки — через Рен), просто взял себе понравившиеся ему римские земли — и дело с концом! Римский экспедиционный корпус (официально, как всегда, победоносный) под командованием главных победителей — Аспара и Маркиана — убрался подобру-поздорову в Новый Рим. У могущественного гота (или алана, а может — и готоалана) Аспара и у царя вандалов и аланов (лат. рекс вандалорум эт аланорум) Гейзериха (вероятно — алана по матери) было несколько месяцев времени, чтобы познакомиться и изучить как следует друг друга. Возможно, они заключили в эти месяцы тайное межаланское Сердечное Согласие, аланскую Антанту по вопросу дальнейших судеб Восточного Средиземноморья. В этом, конечно, можно сомневаться, но автору этих строк кажется, что иначе история еще очень слабого на тот момент североафриканского царства вандалов приняла бы совсем другой оборот. Слишком уж трудно объяснимым были бы дальнейшие события — захват Гейзерихом с налета христианско-православного Карфагена, беспрепятственные пиратские рейды флота Гейзериха в водах западной части Римской империи, успешное отражение Гизерихом всех попыток воспрепятствовать его предприятиям…если бы царю вандалов и аланов не «подыгрывал» Аспар. Мы не знаем, и, наверняка, никогда не узнаем содержания доверительных бесед (иначе говоря — секретных переговоров вандалоалана Гезериха с готоаланом Аспаром), но Аспар явно стал для «Зинзириха-риги» (фактически — его, Аспара, соплеменника) «нашим человеком в Новом Риме»…

После заключения Иппонского договора в Африке мог бы воцариться долгожданный мир. Мало того! Свежеиспеченные «федераты Великого Рима» — вандалы и аланы — в-общем то и переменили мечи на орала, заключив с «ромеями» мир и начав пользоваться благами этого мира. Ибо между строчками сообщений церковных писателей можно прочитать о появлении вандальских имений, латифундий, вилл, о появлении вандальских дворцов с римским обслуживающим персоналом, о том, как молодые представители народа-победителя стали все более активно наслаждаться жизнью в культурном пространстве Северной Африки…

Но в каждом народе есть группы людей, не способных автоматически обрести душевный мир лишь потому, что они, после долгих скитаний и невзгод обрели наконец возможность сидеть под смоковницами и пальмами, смаковать южные сладости и прохладительные напитки и/ или возводить на свое ложе прелестных южанок. Это — так называемые фанатики, ревнители, зилоты (или, говоря по-арамейски — кананиты). Слова Сергея Александровича Данилко, друга юности и молодости автора этой книги (к сожалению, давно ушедшего в лучший мир): «Берегись зилота!», на мой взгляд, не были бы нигде более оправданными, чем в римской зоне Северной Африки, ставшей, по Иппонскому миру, как бы в одночасье, вандальской. Ведь там еще ДО ПРИХОДА ВАНДАЛОВ с аланами шла яростная «пря о вере» (выражаясь языком наших славянских предков), то и дело выливавшаяся в кровопролитные религиозные конфликты. Великий историк Эдуард Гиббон был убежден, что немалая часть зверств в отношении местных православных римлян, традиционно приписываемых вступившим на североафриканскую землю вандалам и иже с ними, в действительности была совершена африканскими донатистами, разъяренными жестокими гонениями, которым они были подвергнуты римскими православными властями ДО ПРИХОДА ВАНДАЛОВ. Из-за нескольких спорных вероучительных положений донатисты, готовые умереть, так сказать, «за единый азЪ» (выражзаясь языком наших, русских, староверов, аналогичным образом враждовавших с никонианами), бились не на жизнь, а на смерть с православными-кафоликами (пока не были истреблены последними по тем же причинам). Британец Гиббон, вкупе с французами Готье и Куртуа, однозначно берут, в данном вопросе, вандалов под защиту. Особенно убедительными представляются доводы, приводимые в их пользу Гиббоном. Можно было бы поддаться искушению вообще снять с вандалов вину за преследования африканских православных, если бы только… Если бы только не было ревнителей, зилотов, и среди вандалов. А они — увы! — были и среди них… Дождавшись перехода власти над Африкой в руки царя-арианина Гейзериха, арианские священники принялись, в свою очередь, разжигать братоубийственную распрю между христианами с тем же пылом, с которым до прихода вандалов ее разжигали православные во главе с блаженным Августином. И вести религиозную войну теми же самыми методами, апеллируя к авторитету не только Священного Писания — меча духовного (кое есть Слово Божие), но и, как это ни печально — светского, духовного меча, врученного Богом светским властям — «божьим слугам, отмстителям, делающим злое»…

Эта взаимная ненависть ариан к православным и наоборот с самого начала отравляла внутреннюю атмосферу вандальского царства, препятствуя достижению полного согласия между «находниками из-за моря» и туземным населением (у которого, вообще-то было гораздо меньше поводов жаловаться на весьма умеренное, при вандальской власти, управление и налогообложение, чем на жестокое взимание, или, точнее выколачивание податей безжалостными римскими налоговиками). При этом следует учитывать, что наиболее яростные и жестокие религиозные распри (и, соответственно, гонения) происходили в африканских городах. Во-первых, потому что вандальские землевладельцы, храня верность арианской вере своих предков, попросту не допускали проповеди православной веры в своих сельских поместьях-латифундиях. А во-вторых — поскольку малообразованные (в лучшем случае) «поганые — сельские жители были просто неспособны разобраться в тонкостях различных толкований — «ересей» — Священного Писания, из-за которых люди, претендующие на истинность именно своего толкования, считали допустимым (а порой — просто необходимым) совершать истинные гекатомбы (принося, однако, в жертву, не быков, а таких же людей, как они сами). Может быть, убивать за то или иное толкование того или иного пункта символа веры и было благороднее, чем убивать за спрятанный местным жителем клад, но первое происходило чаще и продлилось дольше (ведь количество кладов было достаточно ограничено, как и количество золота и серебра, скрываемого, в качестве кладов, от тех, кому эти клады не должны были достаться)…

На протяжении пяти или шести лет Гизерих правил своим новым царством из Иппона, по всем статьям подходившего ему в качестве резиденции (уже один этот факт ставит под сомнение утверждения о том, что вандалы якобы сожгли дотла или разрушили до основания этот великолепный город, не оставив в нем камня на камне). Иппон был оживленным транспортным узлом, местом пересечения многочисленных дорог, обладавшим вдобавок удобной, вместительной гаванью (последнее обстоятельство с каждым годом, если не с каждым месяцем, приобретало для вандалов, стремительно осваивавшихся на море — вот что значит память предков! — все большее значение). Карфаген же был просто слишком велик и слишком важен в экономическом отношении, чтобы его игнорировать. Обитавший в его стенах миллион жителей (что было значительно больше, чем в обоих тогдашних Римах — Ветхом, Первом, и Новом, Втором!) — романизированных пунов и «природных» римских граждан — требовал для своего пропитания колоссальной сельскохозяйственной зоны, включавшей и многочисленные латифундии, перешедшие теперь из римских рук в вандальские. Именно по этой причине (а совсем не потому, что Карфаген, этот вертеп разврата, пользовавшийся по всему Средиземноморью дурной славой нового «греховного града Вавилона», имел в глазах верующего арианина какую-то ценность сам по себе!) Гейзерих взял…да и овладел с налету Карфагеном. Родной город Ганнибала Барки стал вандальским 19 октября 439 г., ровно через десять лет после высадки вандалов в Африке (429) и через два десятилетия после их прихода из Галлии в Испанию (409). Можно подумать, что Гейзерих выполнял своего рода десятилетние планы. Так сказать, «десятилетки»…Именно через десять лет после своего воцарения над вандалами и аланами «Зинзирих-рига» вступил победителем в величайший город, которым когда-либо овладевал германский вождь с тем, чтобы в нем остаться (овладев в 410 г. Римом на Тибре, Аларих Вестготский в нем не остался, как, впрочем, и сам Гензерих — в 455 г.)…

Независимо от того, насчитывал ли Карфаген миллион или (как полагают иные историки) «всего лишь» семьсот тысяч жителей, он без труда мог бы выставить раз в десять больше мужей, способных носить оружие, чем числилось во всем вандало-аланском войске. Но никто из этих вполне боеспособных «потомков Ганнибала и Сципиона» и не подумал хотя бы поднять с земли камень, чтобы бросить его в подступающих вандалов («нема дурных»). Римский гарнизон Карфагена давно покинул город, в надежде на соблюдение новоявленными «федератами» Римской империи мирного договора 435 г. Карфаген сам упал в руки Гейзериха как спелый, соблазнительный плод. Но этот плод оказался с червоточиной. И «Зинзирих-рига» вскоре убедился в том, что лучше было бы ему оставить этот «град греха» порочным римлянам, предварительно окружив его санитарным кордоном, как очаг опаснейшей заразы («нехай загнивают»). Что хорошего могло ожидать его «народ-войско» в римско-африканском мегаполисе, чьи жители почти не обратили внимание на вандальскую грозу, занятые больше гладиаторскими играми и колесничными бегами, не отвлекаясь от своих обычных развлечений и удостаивая «понаехавших» к ним чужаков в диковинной, варварской одежде и со странными прическами, бродивших среди толп горожан, словно потерянные, лишь насмешки? Вряд ли кто из карфагенских афроримлян помнил о вандальской але, охранявшей некогда римскую Африку и их греховный град от варваров-берберов. Гейзерих был явно озадачен и не знал, что ему делать с карфагенскими праздношатающимися бездельниками. Пять тысяч из них можно было бы обратить в рабство. Десять тысяч — отправить на полевые работы. Но что ему было делать с миллионом (или даже семьюстами тысячами) тунеядцев, говоривших на другом языке, исповедовавших другую веру, ведших другой образ жизни? Предоставивших завоевателям-вандалам сомнительную честь заботиться об их пропитании и в лучшем случае, взимать с них кое-какие налоги. В обмен на эту «честь» вандалам пришлось, однако, иметь дело с самыми воинственными клириками христианской Экумены, прошедшими школу великих учителей церкви, с набравшимися опыта на Вселенских соборах диалектиками, с издевательским высокомерием благоухающих почище всякой парфюмерной лавки элегантных юношей, свободно болтавших на столь трудно дававшейся варварам латыни (являвшейся родным языком карфагенской элиты, несмотря на ее финикийско-африканское происхождение).

Правда, эти бездельники-карфагеняне, если и протестовали против прихода вандалов «со товарищи», то лишь словесно, беззаботно — так, по крайней мере, казалось! — наслаждаясь своей привычной сладкой жизнью, чем Карфаген тогда славился на весь античный мир (не зря же именно туда понесло в свое время еще не просвещенного светом истинной веры Аврелия Августина), и благодаря чему североафриканский мегаполис уже начал считаться, в отличие от приходивших во все больший упадок Ветхого Рима и Медиолана, новой столицей Западной Римской империи (окруженная болотами Равенна оставалась, несмотря на все более частое и продолжительное пребывание в ее стенах императоров Запада, все-таки провинциальным городом — так сказать, «большой деревней»). Правда, данное обстоятельство превратило Карфаген (как когда-то — Первый Рим) в излюбленную мишень для критических стрел античных авторов, пытавшихся, попав в стремительный водоворот событий, понять смысл и причины совершающейся Великой Перемены в судьбах стран и народов. Понять и обосновать становящийся все более очевидным факт перехода власти над всем обитаемым миром от римлян ко всем этим германцам и прочим, пред которыми «не грех помочиться, а то и побольше» (как писал в одной из своих сатир беспощадный Ювенал, как истый римлянин, не выносивший «понаехавших»). Сальвиан, пресвитер Массилии (Массалии), нынешнего Марселя, родившийся, видимо, в Августе Треверов, современном Трире, считал, что римляне — сами себе самые худшие враги, и «не столько варвары их разгромили, сколько они (римляне. — В. А.) сами себя уничтожили». Сальвиан писал в своих «Рассуждениях очевидца» о причинах падения Западной Римской империи: «Единственное желание всех римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина (лат. романэ плебис) заключается в том, чтобы жить с варварами. И мы еще удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними, нежели с нами».

Вдумчивый массилийский пресвитер подробно описывал германские народы, чтобы выяснить, в чем, собственно, заключается их превосходство над римлянами, прослеживая путь вандалов, после сообщений об одержанных ими в Испании победах, вплоть до Африки и града греха — Карфагена (в котором, по его авторитетному мнению, не было ни одного вида разврата, которому бы не предавались, в большинстве своем, растленные «римские» африканцы).

Касаясь сдержанности вандалов, попавших волею судеб в греховный Карфаген, Сальвиан задается вопросом, много ли среди людей найдется мудрецов, не меняющихся под влиянием улыбнувшегося им счастья? Людей, чья порочность не растет вместе с благосклонностью судьбы? И потому он высказывает уверенность в том, что вандалы были крайне умеренными, раз они, одержав победу, остались такими же, какими были до того, находясь в подчинении у римлян. Ибо даже попав в Карфаген, это средоточие богатства и роскоши, никто из них не развратился, не ослаб духом или телом, как ни старались их растлить духовно и физически развратные римо-карфагеняне («Эй, эй, соберем мальчиколюбцев изощренных…», как писал незабвенный «арбитер элеганциэ» Петроний в «Сатириконе»). К сожалению, эта весьма лестная оценка, данная Сальвианом из Массалии вандалам V в., перестала соответствовать действительности уже через сто лет. Вандалы, увы, развратились — и их африканское царство погибло.

Однако же эти сто лет еще не истекли. Явно не обладавший пророческим даром, пресвитер Сальвиан продолжал сокрушаться, как своего рода «христианский Тацит», удрученный всей глубиной нравственного падения своих римских сограждан. Он не мог скрыть своего восхищения народом вандалов, которые, вступив в богатейшие города, чьи жители предавались всем мыслимым видам разврата (подробно перечисляемым добросовестным Сальвианом), отвергли эти гнусные обычаи, стремясь не ко злу, но ко благу. Распутство мужчин с мужчинами (просим прощения перед уважаемым ЛГБТ-сообществом, но «из песни слова не выкинешь!») было мерзостью в глазах вандалов. Как, впрочем, и распутство мужчин и с женщинами (о распутстве женщин с женщинами ни вандалы, ни сам Сальвиан, похоже, вообще даже не помышляли). И потому добродетельные вандалы избегали притонов разврата, пристанищ порока и общения с продажными женщинами. Мало того, они принудили всех блудниц вступить в законный брак, исполнив таким образом заповедь апостола Павла, чтобы, «во избежание блуда, каждый муж имел свою жену, и каждая жена имела своего мужа» (1 Кор. 7, 2).

К счастью для себя, ни Сальвиан, ни Гейзерих не дожили до той поры, когда слишком уж соблазнительный град греха — Карфаген — через несколько поколений, все-таки одолел воздержанность вандалов. Собственно, этот процесс начался уже после смерти вандальских (и, надо думать — аланских) «чудо-богатырей» эпохи Великого Завоевания. Однако, в отличие от Сальвиана, у Гейзериха хватило воображения представить себе возможные последствия. И, будучи более дальновидным, чем благочестивый пресвитер из Массалии, сын Годигисла сделал все, чтобы оградить своих воинов от вредного влияния развратного Карфагена. Автору этих строк не известно, требовалось ли воину-вандалу (или воину-алану) особое разрешение начальства на посещение «африканского Вавилона» вроде выдаваемого (или не выдаваемого) скажем, военнослужащим германского вермахта разрешения на посещение считавшегося столь же опасным для их морального облика Парижа, в годы Второй мировой. Однако не приходится сомневаться в том, что Гейзерих придумал, чем занять своих высоконравственных вояк, причем весьма приятным и привычным для них способом.

Прокопий Кесарийский писал по этому поводу в главе IV первой книги своей «Войны с вандалами» следующее:

Возможно, никто из германцев не был способен оценить и понять римлян так правильно, как Гейзерих.

Он правильно их оценил и понял — и потому давал римлянам все, чего они хотели — договоры, клятвы, гарантии, нотариально заверенные документы с печатью и собственноручной подписью, переговорщиков, и даже одного из своих сыновей-царевичей в качестве заложника (обычай обмена заложниками был в то время широко распространен и между германцами). Однако за этим внешне вполне благопристойным фасадом Гейзерих, почти что на глазах у дипломатов, курсировавших между Римом (куда при Валентиниане III была, из уважения к традициям, возвращена столица Западной империи, при сохранения Равенны в качестве императорской резиденции-убежища на крайний случай) и Карфагеном, занимался тем, чем можно было безнаказанно заниматься и в мирное время, не нарушая положений Иппонского договора.

Явно не без влияния Гейзериха (не жалевшего на подкуп нужных людей богатств, награбленных у римлян) гуннский «царь-батюшка» Аттила напал на западноримскую Галлию, якобы желая вынудить регентшу Галлу Плацидию отдать ему в жены свою дочь Гонорию (Онорию). При этом подлинной целью «Бича Божьего» была не сама Галлия, а расположенное в ее юго-западной части Толосское царство вестготов, подчиненное Риму лишь формально и постепенно распространявшее свою власть на Испанию. Гейзерих опасался, что вестготы могут, по стопам вандалов, переправиться из Испании в Африку — и тогда ему не поздоровится. Однако же Аттила был отброшен римско-вестготским войском Флавия Аэция, разбившего (хотя и недобившего) его гунно-германскую Великую Армию под Каталауном, близ нынешего города Шалон-на-Марне во французской провинции Шампань. Тем не менее, вестготы были настолько ослаблены, что им было теперь не до высадки в Африке. Так что Гейзерих своей цели все-таки добился.

Пока в Карфагене римский «трибунус волуптатум» (особый уполномоченный императора по вопросам сладострастия — была такая должность) складывал чемоданы (или, если угодно — сматывал удочки), передавая сферу своей ответственности и своих должностные обязанностей в руки вандальской «полиции нравов», Гейзерих занимался несравненно более важным делом. А именно — военным обучением молодых вандалов, бывших еще малыми детьми в пору переправы из Испании в Африку. Он неустанно муштровал их, обучал обращению со всякого рода оружием и учил не уступать ни в чем тем элегантным африканским римлянам, что неустанно им нашептывали на своей латыни всяческие непотребства, вводя в соблазн и склоняя к безнравственным мыслям и поступкам. В то время как бездействовавший и запущенный, ввиду мира с вандалами, военный флот западной части Римской «мировой» державы «чинно догнивал», Гейзерих снаряжал свои корабли, вербовал в их команды самых отчаянных головорезов из числа своих новых подданных, нанимал мавританских гребцов и лоцманов. На Европу между тем обрушилась новая напасть — гунны Аттилы вторглись во Фракию, а затем — в северную Италию. Римлянам было не до Гейзериха. И тот рискнул-таки, в порядке эксперимента, предпринять несколько пиратских рейдов. Разумеется, не в акватории Восточной, «Ромейской», империи (еще обладавшей боеспособным флотом), чтобы не доставлять лишних неприятностей Аспару — другу и союзнику (а также, вероятно — соплеменнику) вандальского царя. А в другой части Внутреннего моря, принадлежавшей Западной Римской империи, чей слабый император-недоросль пытался компенсировать свою все более очевидную военно-политическую слабость периодическими проявлениями зверской жестокости (бей своих, чтоб чужие боялись!).

Поначалу римлянам было не ясно, что за морские разбойники, в мирное время и как гром среди ясного неба обрушивались на тот или иной прибрежный город и, ограбив его, снова исчезали, так сказать, «в тумане моря голубом», не дожидаясь схватки с поднятым по тревоге гарнизоном. В конце концов, пиратов в Маре нострум было много, причем во все времена, со времен этрусков, Ганнибала и его отца — Гамилькара (Абдмелькарта). Так вандальская молодежь вызнавала и изучала морские пути, места возможной высадки, упражнялась в ведении войны на море, готовясь к широкомасштабным военным действиям против римлян (Гейзерих вовсе не собирался предоставить эту честь одним только гуннам). Если бы не слишком большие расстояния, разделяющие вандальское и гуннское царства, не будь Аттила таким хитрым лисом (возможно, похитрее самого Гейзериха), царь вандалов и аланов вполне мог бы объединить свои силы с гуннскими и общими усилиями покончить с цепляющимся за подол своей матери-регентши недоумком на римском престоле, то и дело велящим казнить (а то и собственноручно убивающим) своих лучших полководцев…

Следует заметить, что даже в случаях, когда римляне начинали подозревать в анонимных пиратских рейдах (фактически носивших характер морской разведки боем) именно вандалов и, соответственно, гневаться, Гейзерих всегда изыскивал возможность их задобрить. Вежливо извинившись — дескать, ошибочка вышла! — отправить в Рим часть добычи (захваченной его пиратами у римлян же). Посланцам Гизериха, доставлявшим в «Вечный Град» на Тибре эти «доброхотные даяния», заодно предоставлялся удобный повод осмотреться там, в столице мира, все там разведать и понять, что там к чему.

5. Битва за Рим, которой не было

Захват царем вандалов и аланов Гензерихом, так сказать, с налету, Карфагена прозвучал завершающим аккордом в деле покорения «вооруженными мигрантами» почти всей римской Африки. Правда, все еще сопротивлялась пришельцам столица Нумидии — Цирта, расположенная на неприступных скалах, но осаждающие ограничивались ее блокадой и наблюдением за поведением римского гарнизона, не тратя силы на напрасные попытки взять приступом это орлиное гнездо. Пустынные земли к востоку от Триполиса (Триполя, нынешнего Тарабулуса в Ливии) вообще не интересовали Гейзериха. В районе Тингиса-Танжера он ограничился устройством стоянки для своих военных кораблей. Которые должны были, однако, действовать не против римлян, а против германцев (к примеру, вестготов), если тем все-таки вздумалось бы вдруг последовать его, Гейзериха, примеру, и переправиться через Гадитанский пролив в Африку, «римскую» теперь лишь по названию, в действительности же — вандальскую. Ибо, если Гейзерих испытывал определенное уважение к Новому Риму (ибо при константинопольском дворе заправлял его тайный союзник Аспар), и стойкое недоверие — к Риму Ветхому, то готов он по-настоящему боялся. Ибо именно готы побеждали его и его вандалов во всех сражениях, именно готы гоняли народ Гейзериха — «удальцов и резвецов, узорочье и воспитание вандальское» (как выражались книжники Святой Руси) — по всей Европе, как не римской, так и римской.

После завершения военных действий (по крайней мере, в Африке) настало время позаботиться об упрочении внутреннего порядка в вандало-аланской державе. Гейзерих уже имел к тому времени полное представление о ценности и распределении завоеванных земель. В Карфагене победитель нашел целое войско во всем покорных ему придворных прихлебателей из местных, охотно перешедших к нему на службу, начавших отпускать волосы на вандальский манер и заказывать себе у городских портных вандальскую одежду. С помощью этих перебежчиков из стана побежденных афроримлян Гейзериху удалось упорядочить перераспределение земельного фонда, осуществлявшееся до этого больше мечом, чем пером.

В этом, разумеется, не было ничего нового. Повсюду, где германские народы интегрировались в римские провинции, местное население последних было вынуждено делиться с новоявленными «федератами» империи «потомков Ромула» землей — в награду за оказание теми платных услуг по охране «незыблемых» римских границ. По такому же принципу еще при жизни Гейзериха действовал в римской Италии, к примеру, гунноскир Одоакр, а в следующем веке великий Теодорих Остготский, убедив константинопольского императора в пользе подобного подхода, заложил основу германо-римского царства, что имело колоссальное культурно-историческое значение не только для поздней Античности, но и для всего раннего Средневековья. Эта практика была наверняка известна и вандалам еще со времен их пребывания в Паннонии, да и в Испании (хотя в последней право владения частью римских земель, как «федератов», было формально ограничено по времени тридцатью годами — столько насчитывал, по тогдашним представлениям, человеческий век, т. е. срок жизни одного человеческого поколения, в силу чего и вечный мир даже впоследствии заключался в действительности на тридцатилетний срок). Тем не менее, хотя Гейзерих получил от римлян и Африку также на правах римского «федерата» (т. е. в условное держание в обмен на военную службу), он с самого начала вступления в действие федеративного договора, начал править в подчиненных им областях между Сетифами и Капсой как неограниченный монарх и безраздельный самодержец.

По условиям заключенного с Восточной Римской империей в 442 г. договора власть вандальского царя распространялась на следующие провинции «римской» Африки: Триполитанию, Бизацену, Проконсульскую (Африку), или Зевгитану, и Нумидию. Однако в действительности власть вандалов распространялась еще дальше на Запад, прежде всего — вдоль средиземноморского побережья с расположенными там укрепленными военно-морскими базами (выражаясь современным языком).

К сожалению, о подробностях столь важного события, как процесс расселения победоносных вандалов и аланов на римской земле, у нас не имеется столь детальных и обстоятельных сообщений его современников и очевидцев, как, скажем «Книга об овладении землей» («Ланднаумабоук») — важнейший источник по колонизации Исландии, повествующая о заселении далекими потомками вандалов — средневековыми норвежцами этой омываемой водами Северного Ледовитого и Атлантического океанов «Ледяной страны» (в которой, правда, в отличие от занятой вандалами римской Африки, распределяемая между пришельцами земля была необитаемой, за исключением одного маленького, лежащего на пути в страну льдов островка — приюта ирландских монахов). Да и сам Гейзерих не оставил нам подробного отчета о масштабах экспроприации им афроримских земельных владений. В отличие, скажем, от своего далекого потомка — герцога норманнов Вильгельма Завоевателя (такого же бастарда, как и Гейзерих), силой сделавшегося королем английским, оставившего нам подробнейшую опись конфискованных в пользу его норманнов после 1066 г. англосаксонских земель в «Книге Судного Дня». Между тем, не может быть сомнений в том, что новые господа римской Африки поставили ее прежних владельцев перед дилеммой: либо убраться из своих прежних владений подобру-поздорову, сохранив, по крайней мере, лицо, либо остаться на своих бывших землях в качестве бесправных рабов (хотя вандалы, как и вообще все тогдашние варвары, эксплуатировали своих рабов не так беспощадно, как римляне, в чем сходятся все без исключения источники, включая римские). Лишь впоследствии вандальские цари, преемники Гейзериха, стали частично возвращать афроримлянам их прежние владения, за верную службу.

Следовательно, отношение завоевателей к римским землевладельцам было не лучше, чем к англосаксам после 1066 г., но и не хуже. Образ действий Гейзериха диктовался соображениями государственной пользы, как, впрочем, и чисто военными соображениями. Правда, «Зинзирих-рига» потерял при покорении Африки сравнительно немного воинов. Однако же он понимал, что в последующие годы в его распоряжении для удержания доставшейся ему весьма обширной африканской территории вряд ли будет иметься более восьмидесяти тысяч вандалов и аланов, с чьей помощью он эти территории захватил (Прокопий Кесарийский, кстати говоря, считал численность «вооруженных мигрантов» Гейзериха сильно завышенной им самим, с целью напугать римлян и других противников). В одном Карфагене пришельцам противостояло, как минимум, в десять раз больше православных римлян и пунийцев. Следовательно, поместья служилых вандалов Гейзариха должны были располагаться вокруг опасного африканского «Вавилона», образуя как бы санитарный кордон. Ибо в случае брожения или открытого бунта карфагенян Гизерих не мог рассчитывать на быстрый подход подкреплений, если бы расселил своих вандалов в отдалении от «города грехов», по всей обширной Кесарийской Мавретании.

Округа Карфагена, управляемая, в свою бытность римской провинцией, римским проконсулом, называлась поэтому Проконсульской (лат. Проконсуларис), сохранив данное название, даже оставшись без проконсула. К западу от этой провинции, именовавшейся также Зев-гитаной, как уже говорилось выше, располагалась Нумидия, чье высокоразвитое сельское хозяйство было жизненно важным для изголодавшихся в своих скитаниях вандалов, и чьим плодородным долинам было суждено дать убежище вандалам, спасающимся от восточноримских войск напавшего на Африку Флавия Велизария. К юго-востоку от Карфагена простиралась не менее богатая провинция Бизацена, прилегающая к побережью Внутреннего моря, с оживленными городами Капут Вада (буквально: «Голова Мыса», ныне — Рас Кабудия), Суллект, Те-лепта и Капса. В этой провинции, подвергшейся, еще до ее занятия вандалами, вторжениям никому не ведомых прежде разбойничьих племен, получили землю опытные наездники — аланские военные поселенцы, способные эффективно противостоять верблюжьей кавалерии разбойников пустыни, защищая от их набегов с юго-востока завоеванные Гейзерихом территории и столицу вандало-аланского царства.

Однако главной проблемой Гизериха оставался слишком огромный для его царства Карфаген. Даже окруженный хорошо организованными вандальскими «хилиархиями («тысячами») во главе с хилиархами-тысяч(еначаль)никами (или, как говорили на Древней Руси — «тысяцкими»), африканский мегаполис сохранял свое многократное численное превосходство над пришельцами. Хотя бы потому, что каждая вандальская «тысяча» была обязана выставить не тысячу, а только двести полностью вооруженных воинов. Следовательно, в период «вооруженной миграции» из восьмидесяти тысяч мигрантов воинов было всего шестнадцать тысяч — впрочем, немалая вооруженная сила по тем временам. Кроме того, после перехода «мигрантов» к оседлому образу жизни даже это весьма внушительное количество воинов с пугающей Гензериха скоростью рассыпалось по завоеванной стране, как горсть зерен, крепко зажатая в кулаке, но рассыпавшаяся, как только этот кулак разжался. А в карфагенской гавани, этом раскопанном уже в ХХ в. и реконструированном шедевре финикийской инженерной техники, кишмя кишели моряки, безработные или почти безработные, поскольку вначале оживилось лишь каботажное плавание, торговое же мореплавание на дальние дистанции удалось восстановить лишь впоследствии, после стабилизации внутреннего положения и упрочения власти Гензериха в Африке.

Царь вандалов и аланов понимал, что может обеспечить свою безопасность лишь поддерживая свой флот в состоянии постоянной боеготовности. Для поддержания флота в этом состоянии было вполне достаточно вандальских морских офицеров и вандальского ядра корабельных команд. Прочих же моряков можно было спокойно черпать из многоплеменного средиземноморского «плавильного тигля», «расового котла», возникшего в древнем портовом городе смешения народов, с отцами, чьи физиономии носили следы происхождения от далматов, киликийцев, египтян, но также от критян, сицилийцев, готов и аланов, и матерями, возможно, менее смешанных кровей, с добавлением в этот средиземноморский «буйябес», или, по-нашему, по-русски — «сборную солянку» — карфагенских ингредиентов: упорно не желающих отказываться от своего наречия пунов, представителей римско-греческого культурного слоя и первых спустившихся с окрестных гор мавров, проникших в африканский мегаполис.

Какой-нибудь гордящийся своим происхождением от Гаут(р)а (одно из прозвищ бога Одина-Вотана-Воданаза) готский царь из рода Амалов, вроде Теодориха Великого, возможно, десять раз подумал бы, прежде чем вступить на тропу войны во главе такой человеческой «сборной солянки». Но полукровка Гейзерих был менее разборчив. В конце концов, он не был ни Амалом, ни вообще готом, а всего лишь незаконнорожденным Асдингом (хотя и родовое имя Асдингов, возможно, содержало в себе намек на происхождение от асов — светлых богов северной мифологии, первейшим из которых почитался тот же Один-Вотан-Воданаз), и мы можем лишь догадываться, смешению каких и скольких кровей в своих жилах его мать могла быть обязана своей красотой и своими прочими достоинствами, позволившими ей стать «младшей женой» царя вандалов Годигисла. И потому практичный Гейзерих, стремясь обеспечить работой и, соответственно, заработком моряков и портовых рабочих так, чтобы не восполнять нехватку людей в чрезвычайно важной для него, но пришедшей в упадок сфере мореплавания за счет главной опоры своей власти — вандало-аланского воинства — стал без лишних колебаний набирать в свой молодой вандальский флот всякого рода чужаков, метисов, полукровок, пусть даже не обладающих «нордической» внешностью и безупречным происхождением (как и сам он, многогрешный). Ибо флот был ему жизненно необходим. А в состав этого флота должны были входить, наряду с парусными транспортными кораблями для обеспечения десантных операций и перевозки добычи, также парусно-гребные быстроходные галеры с двумя или тремя рядами весел (биремы и триремы) и, соответственно, гребцами, без которых война на море была в описываемое время невозможна.

Хотя нам известны все подробности, вплоть до последней скамьи и последнего шпангоута, о столь же роскошных, сколь и бесполезных парадных барках древних фараонов, исследователи до сих пор никак не могут прийти к единому мнению о том, использовал ли Гейзерих для своих морских операций гребные суда или же корабли его «морских волков» и на войну ходили под древним латинским парусом, вроде поднимаемого над своими лодками андалузскими рыбаками. Однако вряд ли стоит слишком ломать себе голову над поисками истины в данном вопросе. Ведь поиск истины в истории — не то же самое, что ее поиск в ходе уголовного процесса. Не стоит делать проблему из всего, что не подтверждается источниками. Галера — чрезвычайно практичный, многоцелевой, быстроходный и мало зависимый от ветра военный корабль — использовалась в ходе войн на Средиземном море вплоть до XVIII в., т. е. почти до перехода от силы ветра и гребцов к силе пара. Еще французский «король-солнце» Людовик XIV осуждал еретиков-гугенотов на галеры. Галеры рыцарей-монахов Мальтийского ордена приводились в движение пленными турками, прикованными к гребным скамьям. Турки же, в свою очередь, приводили в движение мускульной силой плененных ими христиан свои, турецкие, галеры, или, как их еще называли, катарги (от чего, кстати, происходит наши, русские, слово «каторга» и образное выражение «каторжный труд»). Короче говоря, от морских сражений эпохи Античности до времени появления первых пароходов по Средиземному морю ходили галеры. Так с чего им было исчезать из его вод именно в период девяностолетней земной жизни Гензериха?

Разумеется, предполагаемый далекий предок этого царя вандалов, живший некогда на одном из ныне датских островов, в нынешней южной Швеции или на берегах Осло-фьорда ходил по Северному морю под парусами, аки некий первобытный викинг. Но Гейзерих, отделенный от этого своего гипотетического предка сотнями лет сухопутных скитаний, несмотря на всю сохранившуюся (или, наоборот, не сохранившуюся в его генах наследственную память) был все-таки уже не первобытным викингом, а главой государства, наверняка чуждым североморской романтике, но в полной мере использовавшим в своих целях все возможности своего положения и своего времени. Заняв Карфаген, он, несомненно обнаружил в его гавани сотни вместительных торговых кораблей, обеспечивших ему великолепную возможность передвигаться по Внутреннему морю. В помощь этим многотоннажным судам было построено (или захвачено) множество быстроходных трирем, предназначенных для сопровождения и обеспечения безопасности флота «Зинзириха-риги», а также, в случае нарушения мира императорами Первого или Второго Рима, для отражения нападений все еще остававшихся в распоряжении римлян немногочисленных военных галер.

Без наличия собственных галер сопровождения отход нагруженного добычей вандальского флота был бы смертельно опасным, да и добыча была слишком важна для вандалов, чтобы пренебрегать угрозой ее утраты вследствие недостаточной скорости…

Хотя нам мало что известно об этой фазе консолидации власти вандалов над Африкой (ведь хронисты предпочитали сообщать современникам и потомству, прежде всего, о драматических событиях), можно не сомневаться в том, что Гейзерих действовал чрезвычайно осмотрительно. Сначала он предпринял все для обеспечения своей обороноспособности, и лишь затем перешел к планированию наступательных действий. Он старался поддерживать мир на всех фронтах, на каких это было возможно, если это только не вредило его интересам. Так он, например, принял жесткие меры против прежних владельцев земель, перешедших к вандалам, ибо срочно нуждался в этих землях для утоления аппетитов все более нетерпеливо требовавшей награды за службу вандальской знати. Удовлетворив земельные аппетиты своих изголодавшихся по земным благам дружинников, он приказал казнить детей своего сводного брата Гундериха, чтобы не отвлекаться от государственных дел досадной необходимостью надзирать за подрастающим законным потомством старшего наследника царского рода Астингов.

Эта крайне жестокая мера, принятая Гейзарихом, объясняется очень просто. Без устранения наследников Гундериха, Гензерих, отпрыск брака царя вандалов с наложницей, имел бы меньше прав на престол, чем всякий остающийся в живых прямой потомок Гундериха. Оппозиционеры из числа вандальской знати всегда могли бы объединяться вокруг любого из «Гундариховичей», как вокруг знамени. Любая, даже самая мелкая, группа недовольных могла бы обосновать свое выступление против «колченогого ублюдка» стремлением защитить права «законных наследников законного царя» от притязаний его «узурпатора»-дяди. И, в результате, устранить Гейзериха без особого труда. Поэтому, каким бы чудовищным преступлением не представлялось бы нам, нынешним, столь хладнокровное убийство царственных подростков, мы не должны забывать, что многие властители до и после Гейзериха, включая православных царей франков и других христианских властителей, вплоть до Ричарда III Английского, действовали аналогичным образом, ибо с законами и вопросами престолонаследия шутить, как это ни печально, не приходится…

Крайне осмотрительно и осторожно взялся Гейзерих за решение главной проблемы не только его правления, но и всего африканского царства вандалов — религиозного вопроса. Авторы всех без исключения хроник, повествующих нам о Гейзерихе, принадлежали к враждебной ему православной партии. Не удивительно, что при описании разгоревшейся в Африке фактически религиозной войны они следили, в первую очередь, за поведением царя вандалов — арианина-еретика — ставя ему «всяко лыко в строку». Из чего можно сделать вывод, что все принятые им насильственные меры, все, что противная сторона считала незаконным и жестоким, она сохранила на страницах хроник, вероятно, умолчав о том, что могло оправдать поведение Гейзериха в отношении кафоликов-ортодоксов. Но, несмотря на это весьма одностороннее летописание, у нас создается впечатление, что, хотя Гейзерих не отступал от своих принципов, он руководствовался в своих действиях в данной сфере обычной для него осторожностью и даже чуткостью. При не предвзятом анализе многочисленных нападок, содержащихся в исполненных ненависти сообщениях ограниченных в своих правах, лишенных права и возможности проповедовать свое учение и, в некоторых случаях, изгнанных из своих епархий-диоцезов кафолических епископов, да и прочих православных клириков, становится очевидным, что в этой религиозной войне Гейзерих был не нападающей, а обороняющейся стороной (по крайне мере, с момента взятия Карфагена).

Верность арианству была для вандалов средством самоутверждения и самосохранения, средством обретения пути к осознанию своего места в мире уже не языческой, но христианской Античности, однако по-прежнему во многих отношениях бесконечно превосходившем мир германства. Еще идя в бой на полях Паннонии, вандалы несли с собой, как знамя, готскую библию Ульфиласа-Вульфилы. Поэтому порочащие Гейзериха утверждения, будто царь вандалов был при рождении крещен по православному обряду, впоследствии же отпал от православия, уклонился в арианство и, со всей силой ненависти отступника-ренегата к преданной им вере, обрушился на африканских православных римлян, нельзя рассматривать иначе, чем заведомо ложные измышления. В самом сердце суггестивного превосходства римского, латинского мира готская библия Вульфилы, это сокровище христианско-германской письменности, приобрела для германцев, понимавших ее содержание, написанное на их родном языке, еще большее значение, чем прежде. Однако за те немногие годы, что прошли со времени Вульфилы, вандалы не успели обзавестись собственными священниками, равными своим римским, православным противникам в плане образования, красноречия и умственного развития. Пройдя трудную школу борьбы с донатистами и пелагианами, отточив свой ум и язык на синодах и соборах, обучившись диалектике у златоустов вроде блаженного Августина, православная элита Карфагена далеко превосходила все остальные христианские богословские течения и школы, будь то в (Малой) Азии, Италии или Египте. Немногочисленная группа арианских иереев, пришедших в Африку в обозе вандало-аланского «народа-войска» не имела ни малейших шансов одолеть в попытках затеять «прю о вере» этих виртуозов христианских полемики и дебатов, риторики и диалектики. Арианские священники вандалов с самого начала владели только языком меча. Притом меча железного, а не меча духовного, который, по Писанию, есть Слово Божие…

Прекрасно понимая это, мудрый и осмотрительный Гейзерих, стремясь избежать ненужного кровопролития на почве межрелигиозных распрей, ограничил сферу действия «вандальской» арианской веры своим собственным народом и примкнувшими к нему иноплеменниками, которых можно было легко узнать по одежде, и утешил своих разгневанных его терпимостью к иноверцам зилотов-священников передачей им православных церквей и дворцов для отправления арианского культа и проживания в достойных условиях. Установленные им таким образом границы между вероисповеданиями и народами, возможно, в отдельных случаях, и нарушались победителями-вандалами, становясь все менее устойчивыми и все более размытыми, когда иные римляне (например, придворные вандальского царя) из оппортунистических соображений «перекрещивались» из православных в ариан. Гейзерих неукоснительно требовал от своего окружения (во всяком случае, от придворных высокого ранга) принадлежности к арианской церкви, отказываясь даже от услуг весьма дельных советников, если те оказывались не готовы к отречению от православия. Спору нет, тем самым он оказывал на них давление. Но разве в наше время в какой-либо стране (причем не только в Африке) кой-где порой не оказывается в тех или иных правительственных или же государственных ведомствах аналогичное давление на желающих служить правительству или же государству «инаковерующих», если не сказать — инакомыслящих, несмотря на все славословия «свободе совести»?

Совершенно иным было положение православных священнослужителей Карфагена и всей завоеванной Гейзерихом Африки. Это положение было сложным, трудным, почти невыносимым. Ибо они были вынуждены, несмотря на все свое блестящее образование и свою искреннюю убежденность в истинности своей веры, оставаться в бездействии, наблюдая за утратой завоеванных православием позиций среди его исповедников, отпадавших от православия из низких, корыстных побуждений, в погоне за доходными местами, за бренными мирскими благами. Не говоря уже о реальных притеснениях, которыми подвергались те или иные епископы-кафолики, не желавшие смиряться с ситуацией, в своих епархиях. И никто не может осудить православную церковь за то, что загнанная арианами-завоевателями в угол, постоянно атакуемая пришельцами-еретиками, притесняемая церковь, полностью осознавая весь масштаб угрожающей ей опасности, сочла необходимым, перейти в контратаку, чтобы защититься. Ибо, как известно, лучший способ обороны — нападение. Гейзерих, в отличие от некоторых своих преемников, смог правильно оценить расстановку сил. Он понимал, что не сможет добиться победы на этом фронте, и потому с самого начала старался не дать разгораться конфликту и по возможности сгладить противоречия. Так, он дозволил православным избрать епископа-кафолика для Карфагена (за что православные подданные Гейзериха не преминули «отблагодарить» царя-еретика яростной антиарианской агитацией, совершавшейся у него на глазах), и вмешивался лишь в тех случаях, когда его верным вандалам угрожала опасность быть совращенными мощной, целенаправленной и весьма искусной пропагандой проповедников враждебной религии. Опасность обращения вандалов в православие возрастала по мере того, как вандальская молодежь во все большей степени овладевала латинским языком, в то время как почти никто из римлян (число льнувших к царскому престолу ренегатов было все-таки не велико, да и не могло быть очень уж большим) не изучал язык своих новых хозяев и не посещал арианские богослужения, ибо не понимал готско-вандальского языка, на котором они совершались. Поэтому православным миссионерам сопутствовал все больший успех в деле обращения «заблудших душ», большинство обращаемых в христианство язычников обращалось ими в кафолическую веру и численное соотношение между арианами и православными в царстве Гейзериха неуклонно сдвигалось в пользу православных. Тем самым создавалось, как писал Готье, существенное ограничение распространению арианства, и без того не слишком распространенного на латинском Западе Римской империи. Германские цари, включая Гизериха, явно осознавали данное обстоятельство. И потому, в общем то, требовали не более чем признания за арианством права на существование.

Если, в данной области, Гейзарих мог лишь вести оборонительную войну, в надежде на то, что укрепившееся, прочное арианское царство постепенно ослабит позиции православных, то, с другой стороны, Внутреннее море теперь, после завоевания Карфагена, заманчиво плескалось у причала. И успехов, добиться которых Гейзериху помешали римляне Карфагена, он теперь мог достичь в борьбе с самим Римом.

Период бездействия вандалов в отношении Рима окончился с достижением новых успехов гуннами. Хотя однозначно подтверждается античными авторами как несомненный факт только договоренность между Гейзерихом и Аттилой лишь относительно одного военного похода — сицилийской авантюры с участием пяти восточноримских полководцев.

Взятие Карфагена вандалами произошло без единого взмаха меча и, соответственно, без единой капли крови, в том числе и римской. Однако оно означало нарушение мирного соглашения, заключенного между Гейзерихом и некоронованным владыкою Второго Рима — Флавием Аспаром. Поэтому падение столицы Африки прозвучало в ушах римлян как сигнал бедствия, сигнал тревоги. Ибо Карфаген был не просто городом. В условиях упадка Рима на Тибре, он стал городом особо важным.

Когда же Гизерих начал через полгода после взятия этого града, особо важного для Гесперийской (Западной) империи «потомков Ромула», усиленно вооружаться и весной 440 г. большой вандальский флот покинул гавань Карфагена, обе римские державы охватили страх и ужас. Выход флота в море мог стать известным из донесений соглядатаев. Однако цель экспедиции была им явно не известна — еще одно свидетельство в пользу выдающихся организаторских способностей Гейзериха. Его ближайшие сотрудники языки не распускали. В то время как обо всех планах, вынашиваемых в западноримской Равенне или восточноримском Константинополе, почти сразу же начинали судачить во всех гаванях Внутреннего моря.

Это незнание римлянами истинных намерений и целей морского похода вандальского царя увеличивало страх, охвативший «потомков Энея и Ромула». Для репутации, которой пользовался Гейзерих уже тогда, характерно, что в Италии была объявлена, так сказать, всеобщая мобилизация, в то время как на Босфоре Фракийском стали спешно укреплять фортификационные сооружения. Италийскими ополченцами, в отсутствие военного магистра Западной Римской империи Флавия Аэция, сражавшегося в Галлии с гуннско-германской армией вторжения царя Аттилы, командовал презентальный военный магистр Сигисвульт. Судя по имени, Сигисвульт был тоже германцем (никого другого римляне, естественно, и не подумали бы противопоставить Гезериху). Он приказал восстановить обветшавшие укрепления Рима. Однако пока что у Гизериха были другие цели. Он высадился в сицилийском порту Лилибее (современной Марсале), разграбил Сицилию и осадил столицу острова Панорм (сегодняшний Палермо).

Тогда восточноримский император, располагавший флотом (состоявшим, правда, в основном из транспортных судов), вспомнив наконец об общеримской солидарности, направил на Сицилию сильный экспедиционный корпус, командовать которым назначил, однако, не менее пяти полководцев (несомненно, опасаясь концентрации в руках одного или даже двух командиров слишком многочисленного воинского контингента, чья мощь могла, не дай Бог, побудить этого одного или этих двоих к попытке узурпации императорской власти). Хотя, по меньшей мере, два из этих пяти римских полководцев, а именно — Герман и Аринфей Младший, были германцами (т. е., казалось бы — «бойцами по жизни»), им не удалось добиться никаких успехов в борьбе с Гейзерихом. Они не смогли даже помешать опытным в деле грабежа провиантским командам и фуражирам «Зинзириха-риги». Главный из пяти восточноримских военачальников — магистр милитум и консуляр Ареовинд, удостоенный за десять лет до начала Сицилийской кампании звания консула, был истинным «кунктатором» («медлителем») преклонных лет, неторопливо маневрировавшим на Сицилии до тех пор, пока не грянул гром, в форме вторжения в восточноримскую Фракию гуннов, подступивших к самому Константинополю. Перед лицом грозящей столице римского Востока катастрофы так и не добившиеся на Сицилии успеха «ромейские» войска были спешно отозваны на Босфор для защиты Нового Рима («Царственного града», или же — Царьграда, говоря по-русски).

С учетом столь явно скоординированных военных действий гуннов и вандалов против римского Востока (которые, с учетом их размаха, требовали своевременной тщательной спланированной подготовки), в обеих половинах Римской «мировой» державы, разумеется, распространились слухи об «Антанте», сиречь «сердечном согласии» между двумя могущественнейшими разбойниками той поры — Гейзерихом и Аттилой. Хотя на тот момент ни первый, ни второй, еще не показали все, на что были способны, не раскрыли, так сказать, весь свой потенциал, время показало, что интуиция двух римских императоров и их военачальников не подвела «ромеев». Аттила избавился от своего брата-соправителя Бледы, или Влиды (хотя не все античные авторы прямо объявляют гуннского братоубийцей). А Гейзерих, по возвращении своей «грабь-армии» с Сицилии, молниеносно подавил два крупных заговора, учинив кровавую расправу над их участниками. Первый заговор замыслило его собственное окружение. Возможно, раздосадованное тем, что взятая на Сицилии добыча была распределена не старым, дедовским и прадедовским способом, принятым в пору скитания вандалов по Европе, а досталась главным образом ставшему, в полном блеске своего могущества, слишком высокомерным Гейзериху. Так объяснял причины заговора, например, Прокопий Кесарийский. Другой же заговор созрел среди римских аристократов Карфагена. Он, впрочем, оказался менее хорошо подготовлен и потому менее опасен. Подавить его стоило гораздо меньшего труда.

Хотя трудно поверить, что такой «тертый калач», «стреляный воробей», как Гейзерих, достигший уже пятидесятилетнего возраста, ни с того ни с сего стал вдруг «высокомерным», внутриполитический кризис был, несомненно, серьезным.

При его подавлении пролилось не меньше вандальской крови, чем на войне с внешним врагом…

Вполне можно представить себе, что именно при подавлении вандальского заговора погибла вдова Гундериха со своими детьми. Ибо нам точно не известно, когда именно это случилось. Известно лишь о ее утоплении в нумидийской реке Ампсаге (чаще всего смертная казнь над женщинами в зоне действия не только вандальского, но и вообще германского права осуществлялась именно в форме утопления, хотя наиболее знатных преступниц разрывали или волочили до смерти дикими конями — как, например, предавшую готского царя Германариха знатную росомонку Свенильду-Сунильду или франкскую царицу Брунгильду-Бругнегот, убившую десять членов царской семьи). Правда, от Карфагена до Нумидии нужно было скакать несколько дней. Но, возможно, группа заговорщиков, включая вдову и детей Гунериха, пыталась спастись бегством, была схвачена погоней, высланной ей вслед «Зинзирихом-ригой», и казнена под горячую руку, без особых церемоний.

Следующим шагом к укреплению внутриполитического положения вандало-аланского царства был мирный договор, к заключению которого Гейзерих вынудил западноримского императора Валентини-ана III. По этому договору Рим признал Гейзериха самостоятельным правителем, продолжавшим считаться римским «федератом» лишь в западной части своих африканских владений (двух Мавретаний и западной Нумидии со стойкой Циртой). Карфаген же, с окружающими его стратегически важными богатыми провинциями, считались отныне совершенно независимым, самостоятельным вандальским царством. Подобного успеха еще не добивался в борьбе ни с одним римским императором ни один варварский правитель. Даже вестгот Аларих и гунн Аттила (а впоследствии остгот Теодорих и франк Хлодвиг) получили от римлян знаки отличия и звания римских полководцев, признав тем самым над собой верховное главенство римских императоров (став их вассалами, если использовать терминологию уже неумолимо надвигавшегося на античный мир Средневековья). Гейзерих же никогда не гнался за такими почестями. Его хладнокровие, практический ум и здравое самоощущение наглядно проявились в мирном договоре с Валентинианом III, направленном лишь на получение реальной выгоды. Не испытывая никаких комплексов неполноценности ни перед Ветхим, ни перед Новым Римом, Гейзерих не позволил купить себя задешево, обольстить себя дешевыми лаврами из увядающего триумфального венка «потомков Цезаря и Константина».

Именно в духе проводимой им решительной реальной политики Гейзерих в общем и целом хранил верность этому мирному договору. Правда, Гидатий-Идаций сообщает в своей «Хронике» под 445 г. о молниеносном нападении на побережье Галлии, при котором было угнано в неволю множество галльских семей. Но, даже если нападающие были вандалами (в чем многие сомневаются), этот отдельно взятый «викинг» (одно из значений данного слова — «морской набег») был явно исключением, лишь подтверждающим правило. В 446 г. через военного магистра Западного Рима Флавия Аэция, весьма ценившего царя вандалов Гейзериха, даже велись переговоры о заключении брачного союза между семейством «Зинзириха-риги» и западноримским императорским домом. Впрочем, никаких подробностей об этих матримониальных планах автору этой книги не известно, хотя намек на их существование содержится в хвалебном стихотворении (панегирике) Аэцию латинского поэта (из германцев) Меробавда, дослужившегося со временем до римского сенатора, патриция и даже военного магистра римских войск в Испании.

В то время как этот союз все-таки был заключен, хотя и по прошествии целого ряда лет, другой многообещающий политический брак не удался. Сын Гейзериха Гунерих женился на вестготской царевне, чтобы улучшить отношения с вестготами, давними, если не сказать — потомственными — врагами вандалов. Однако новобрачная, очевидно, более преданная своему народу, чем супругу. иноплеменнику, судя по всему, попыталась отравить свекра. Разгневанный Гизерих был вынужден отправить неудачную отравительницу (велев ее немного обкорнать) восвояси, в расположенное в римской Галлии Толосское царство вестготов. Разумеется, все могло быть и иначе. У Гейзериха заболел живот — вот он и заподозрил в нелюбимой им и без того (кто знает, почему) невестке отравительницу. Возразить ему никто не пожелал (а может, не посмел). И его сын царевич Гунерих опять был в распоряжении своего властного отца для заключения очередного политического брака. В данной, как и во многих других областях внутриполитическая история вандальского царства дает большой простор для всевозможных спекуляций. Мы ж только повторим: «Темна вода во облацех»…

Мы видим все, происходящее в державе Гизериха, как сквозь мутное стекло, и начинаем различать события яснее лишь после выхода вандалов из их африканских «берлог». Осмелев, они решаются наконец вступить на «священную» землю Италии, где каждый квадратный километр имеет свою давнюю историю, и где целая армия хронистов наблюдает за происходящим. Правда, высадка в Италии, сердце Западной Римской империи, требовала тщательной подготовки. Ибо Гейзерих, знаменитый и внушающий страх, уже при жизни начал «бронзоветь», становясь памятником самому себе. И потому он не желал быть причисленным римлянами к «вероломным варварам», хранившим верность договорам лишь пока им это было выгодно (как, например, «царь-батюшка» Аттила).

И сын Годигисла дождался-таки выгодного момента для нападения на Гесперийскую державу римлян. На счастье всех врагов империи, ничтожный август Валентиниан, по наговору придворных интриганов, собственноручно убил победителя бургундов, гуннов и остготов Флавия Аэция, отрубив себе тем самым (по образному выражению современника) левой рукой правую. Воистину, кого Бог желает покарать, тех Он лишает разума! 16 марта 455 г. был, в свою очередь, убит и сам западноримский август Валентиниан III, причем никто из императорских телохранителей и пальцем не пошевелил, чтоб защитить своего государя или покарать цареубийц, за исключением одного единственного воина, обнажившего меч, но так и не пустившего его в ход (увы, «цивилизованные» римляне не менее кроваво расправлялись друг с другом, чем «дикие вандалы», так охотно порицаемые римлянами за «кровожадность»). Организовавший убийство своего государя придворный по имени Петроний Максим насильно возвел на свое ложе овдовевшую, по его, Максима, милости императрицу Евдок(с)ию, выдав ее дочь от, покойного ныне, августа Валентиниана — тоже Евдок(с)ию — за собственного сына и наследника Палладия. Высокие отношения, что и говорить! Куда там каким-то варварам-вандалам…

Все это произошло с молниеносной быстротой. Возможно, потому, что Максим «нутром чуял», что править Западным Римом ему недолго. Предчувствие его не обмануло. Похоже, Гейзерих только и ждал подобного поворота событий, одним махом освобождавшего его от соблюдения обязательств по мирному договору 442 г. Ибо, по представлениям не только вандалов, но и всех прочих не-римлян, такие договоры заключались между отдельными людьми, а не между государствами. К тому же в ходе осуществленного крайне жестоким способом государственного переворота в Западной империи от узурпатора (чью жену, правда, в свое время изнасиловал устраненный им позднее император Валентиниан, так что к мотивам Петрония Максима вполне можно причислить и желание отомстить венценосному насильнику) пострадали столь знатные дамы, как супруга и дочь самого императора римлян. И потому все государи окрестных земель просто обязаны были встать на защиту обиженных, если имели для этого силы и возможности. Несколькими годами ранее разочарованная во всем на свете западноримская царевна — Гонория (Онория) — обиженная собственным братом-императором (который с ней, между прочим, открыто сожительствовал, в поношение Граду и Миру), и, не встречая ни у кого из соотечественников поддержки и сочувствия, в отчаянии обратилась, с просьбой о помощи, не к кому иному, как к «Бичу Божьему» Аттиле. Вызвав тем самым форменую мировую войну. Теперь же аналогичную войну, как принято считать, вызвала вдова Валентиниана III Евдоксия, обратившись за помощью к Гейзериху.

Тому только такой благовидный предлог и был нужен. Весной 455 г. вандальский флот вышел в открытое море. Вероятно, это произошло всего через несколько дней после получения чрезвычайно важного известия о том, что два готских «федерата, служившие под знаменами Аэция, желая отомстить за убийство своего господина августом Валентинианом, и будучи подкупленными Петронием Максимом, убили императора-убийцу. Мы не знаем точно, что и когда происходило в тогдашнем Ветхом (да и Новом) Риме. Но считается, что цареубийство произошло 16 марта 455 г. в поместье «У двух лавров» (лат. Ад дуос Лаврос) в трех милях от «Вечного Города» на Тибре, расположенном на Лабикской дороге (лат. Виа Лабикана), где Валентиниан наблюдал за воинскими упражнениями своей гвардии. Небольшая группа готских офицеров (лат. оффициалов), в т. ч. некие Оптила и Травстила, набросилась на императора-злодея, заколов его, как кабана, на глазах изумленной публики и воинов, отрабатывавших оружейные приемы.

Мы не знаем, направила ли царственная вдова Евдок(с)ия в Карфаген собственного гонца с подробным описанием случившегося и приглашением Гейзериха, в качестве мстителя-спасителя в италийский Рим. Источники в этом вопросе расходятся. К тому же известно, что подобные «приглашения» были достаточно распространены (вспомним о приглашении Аттилы страждущей Гонорией). Впрочем, у Евдоксии было достаточно веских причин действительно позвать вандальского царя на помощь. Ведь Петроний Максим, новый «август на час», не только насильно превратил Евдоксию в свою супругу, но и в первую же брачную ночь, издеваясь над принужденной им к сожительству императрицей, сообщил ей, что и был фактически убийцей ее прежнего супруга, готы же — лишь его, Максима, послушными орудиями. Правда, как уже говорилось выше, у Петрония имелся мотив к совершению преступления, который, возможно, мог бы учесть в качестве смягчающего обстоятельства, и современный суд. Еще в бытность Максима «простым» римским сенатором, август Валентиниан, действуя хитростью, а затем — и насилием, овладел красавицей-женой Петрония, которая от горя и стыда умерла, как «последняя Лукреция Рима» (как утверждал Фердинанд Грегоровиус в «Истории города Рима в Средние века»), иными словами — покончила с собой.

Навряд ли Гейзерих особенно вникал во все подробности этой кровавой аферы. Но «колченогий евразиец» не преминул воспользоваться удобным поводом, и, поскольку он (как утверждает готоаланский историк на восточноримской службе Иордан) порою действовал быстрее, чем другие думали, его громадный флот, к ужасу римлян, беспрепятственно вошел в Порт Августа, позднейший Порто (важнейшую гавань тогдашнего Рима на Тибре, ибо прежняя главная гавань — Остия — к описываемому времени обмелела). От Порта в Рим вела большая и удобная дорога — Виа Портвенис (Портуэнис) — так что Гейзериху удалось окружить Ветхий Рим в мае 455 г., всего через пару недель после совершенного Петронием Максимом цареубийства. Воздушно-десантных войск тогда еще не было в природе. Но современный морской десант вряд ли мог бы управиться с делом быстрее, чем морской десант царя вандалов. Что доказывает: Гейзерих превратил в принцип секрет успеха всех великих полководцев. Как ни тщательно он обдумывал, как ни разумно он ни планировал свои действия, но при их осуществлении он был так же стремителен, как Цезарь до, каан Хубилай, Суворов и Наполеон — после него.

Во время своего короткого, молниеносного похода на Старейший Рим Гейзерих сделал только одну единственную остановку. 31 мая император Запада Петроний Максим был при попытке к бегству то ли побит камнями своими бургундскими наемниками, не пожелавшими осквернять свои мечи кровью вероломного узурпатора, то ли растерзан в клочья «свободными римскими гражданами». Через два дня после жалкой гибели «августа на час папа римский Лев I вышел из беззащитного града на Тибре и, явившись в стан Гейзериха, попросил царя вандалов пощадить жителей и постройки. При этом римский епископ заверил Гейзериха в том, что никто из римлян не окажет ему сопротивления, что поэтому в городе не будет уличных боев и, таким образом, удастся избежать пожаров.

Папе Льву I, прозванному Великим, было не впервой выполнять эту миссию. Тремя годами ранее римский понтифик, выйдя навстречу опустошавшим северную Италию гуннам Аттилы, встретил «царя батюшку» под Мантуей (родным городом патриарха римской литературы, автора «Энеиды» Публия Вергилия Марона). Согласно позднейшей легенде, суеверный гуннский властелин счел разумным склониться к мольбам князя церкви, видимо, обладавшего колдовскими силами. В результате средняя и южная Италия были спасены от гуннского нашествия, Аттила же вскоре скончался. Гейзерих, твердый в своей арианской вере, видимо, встретился с папой без тайного страха и без колебаний. К кровопролитию он стремился меньше, чем к захвату рабов и заложников, которых можно было обратить в деньги, а горящие здания, как известно, сложно грабить. Следовательно, полюбовное соглашение с папой Львом вполне отвечало планам вандальского владыки. То, что Гейзериху удалось принудить не только вандалов и аланов, но и свои мавританские вспомогательные войска (тех самых темнокожих воинов в бурнусах, что так поразили автора настоящей книги и его школьного друга Андрея Баталова в детстве, при рассматривании репродукции картины Брюллова «Нашествие Гензериха на Рим» в седьмом томе детской энциклопедии «Из истории человеческого общества») к строгому соблюдению договоренности с римским первосвященником, наглядно свидетельствует о непререкаемом авторитете, которым «Зинзирих» пользовался у своих разноплеменных, разномастных (в полном смысле слова) подданных.

Именно эта уверенность «колченогого евразийца» в своей власти над вандалами, аланами и маврами позволила ему ограничить систематический грабеж Первого Рима ровно четырнадцатью днями — сроком, за который любое другое войско, несомненно, вышло бы из подчинения любому другому полководцу, за который любой другой монарх утратил бы власть над своими воителями, что доказывается примером разграбления Второго Рима участниками Четвертого Крестового похода во главе с венецианским дожем Энрико Дандоло в 1204 г. При разграблении Первого Рима в 410 г. Аларих смог держать своих вестготов (и сарматов с гуннами) в узде на протяжении трех дней (по мнению большинства историков), что уже немало, и все же тогда не обошлось без эпизодов, наглядно свидетельствующих о его балансировании на грани оргиастического хаоса. А вот с разграблением Ветхого Рима вандалами и иже с ними дело обстояло совершенно по-иному. Они грабили Рим с профессиональным спокойствием и хладнокровием современных мафиози. Последовательно прочесывая улицу за улицей, квартал за кварталом, в сопровождении повозок, нагружаемых награбленным добром. Бесконечные колонны телег и повозок катились из столицы мира по Портвенской дороге к кораблям, заполняя своим содержимым их трюмы. Все, что не служило главной цели, оставлялось без внимания, неповрежденным. Насилий никаких не совершалось. Во-первых, они только вызывали бы ненужные задержки, отвлекая грабителей от дела. Во-вторых, вандалы и без того взяли в заложники множество состоятельных римских семей (включая императорскую), с чьими женами и дочерьми они могли потом, «уж опосля», в родимой Африке, сколько угодно забавляться, в ожидании выкупа. Пока же золотая и серебряная утварь из ограбленных римских домов была грабителям важнее. Впрочем, не гнушались они (в особенности — нищие сыны пустыни) и медной посудой. Но, не щадя святынь языческих, щадили христианские святыни. «На Капитолии они разграбили храм Юпитера, остававшийся до того времени нетронутым. Гензерих похитил из этого храма не только статуи, которыми он надеялся украсить свою африканскую резиденцию, но приказал еще снять наполовину крышу храма и нагрузил корабли дощечками позолоченной бронзы, из которых сделана была крыша» (Грегоровиус).

Итак, запомним хорошенько, уважаемый читатель, что для украшения своей новой столицы Гейзерих распорядился вывезти из Рима на Тибре все, что только было ценного в художественном отношении — и колонны, выломанные из храмов и дворцов, и позолоченные черепицы, снятые с крыши храма Юпитера Капитолийского (все еще возвышавшегося посреди давно уже, казалось бы, ХРИСТИАНСКОГО Рима!), и статуи работы прославленных античных ваятелей. Как, кстати, в свое время сделал первый христианский император Константин Великий, ограбивший, для украшения своей новой столицы на Босфоре лучшими произведеньями искусства всю Италию и Грецию. «Константин, грабивший города Европы и Азии с той целью, чтобы обогатить новый Рим, Византий, всякого рода предметами поклонения и произведениями искусств, первый стал увозить из Рима статуи. На одном лишь ипподроме своего нового города Константин поставил 60 римских статуй, без сомнения, самых лучших, и в числе их статую Августа. Известно, что Константин приказал также перевезти на корабле из Рима в Византий монолитную колонну из египетского порфира, имевшую в вышину 100 футов. На эту перевозку потребовалось целых три года; этот громадный колосс был поставлен с громадными трудностями на форуме в Византии, а в основании его был заделан Палладиум (священная статуя-оберег, изображавшая богиню-градохранительницу Афину Палладу, сброшенная с Олимпа на землю Зевсом, поначалу она хранилась в Трое, как залог неприступности города, пока, после взятия Трои греками, не была вынесена из горящего города Энеем, перенесшим ее в италийский город Альбу Лонгу, откуда палладиум попал в Рим, где хранился вместе с другими реликвиями в сокровенном месте храма Весты, богини домашнего очага — В. А.), также взятый Константином из Рима; последнее, однако, маловероятно. Но произведений искусства в Риме было такое неистощимое множество, что грабеж не был бы заметен даже в том случае, если бы Константин похищал их за раз сотнями». (Грегоровиус).

Уже сам факт отбора Гейзерихом лучших статуй и колонн для украшения своей столицы ставит под сомнение «дикость» и «бескультурье», приписываемые повелителю вандалов и его темным подданным. Правда, вандальский корабль, предназначенный для доставки в Африку античных статуй, оказался настолько перегруженным, что затонул — единственный из всех судов грабительской флотилии — на обратном пути во время шторма — запоздалой мести, постигшей грабителей-еретиков. «Прокопий вполне точно говорит, что один корабль был нагружен статуями и из всех кораблей он один потонул; остальные же благополучно дошли до карфагенской гавани» (Грегоровиус).

«Но беспристрастное исследование не подтверждает той пошлой басни, что вандалы разрушали здания в Риме. Никто из историков, которые только писали об этом событии, не называет ни одного здания, которое было бы уничтожено вандалами. Прокопий (Кесарийский — В. А.), от внимания которого не ускользнули развалины преданных огню готами дворцов Саллюстия, сообщает только, что вандалы разграбили Капитолий и дворец цезарей; и только позднейшие византийцы, списывавшие друг у друга, говорят общими словами о поджогах в городе и гибели от огня многих замечательных его сооружений. А между тем мы увидим, что еще Кассиодор (в VI в. — В. А.) описывает эти великолепные памятники и восхваляет заботы гота Теодориха о сохранении их. И мы закончим наше исследование по этому вопросу словами римлянина: «Насколько мне известно, не установлено, что Гензерих разрушал здания и статуи города».

Так с полным на то основанием пишет Фердинанд Грегоровиус в своей непревзойденной по подробности изложения и глубине оценок «Истории города Рима в Средние века». Однако «людская молва — как морская волна», «добрая слава лежит, а дурная — бежит»… Дочери Евы и сыны Адама во все времена склонны верить не тем, кто разоблачает сенсации, а тем, кто их создает, раздувает и тиражирует. Из всего того, что творили вандалы, у себя дома в Африке или в походах, нет ничего, в чем они могли бы себя меньше упрекнуть, чем в этом «опустошении» (используя термин Грегоровиуса) «Вечного Города» на Тибре. Почти через сто лет после нашествия на Ветхий Рим вандалов, остготский царь Италии (и наместник в ней константинопольского императора) Теодорих Великий и его магистр оффиций Кассиодор Сенатор при всем своем желании никак не могли бы заботиться о сохранение римских архитектурных шедевров, если бы те были в свое время разрушены вандалами. А то, что средневековый Рим лежал в руинах и оставался безрадостным скопищем развалин вплоть до начала XVI в., объясняется последствиями многолетней войны на уничтожение, развязанной восточными римлянами цезаря Юстиниана I на территории Италии против остготов. Истребительной войны, в ходе которой Вечный Город многократно переходил из рук в руки, пока не был действительно разрушен (только вот не вандалами). И весь христианский мир не позаботился о том, чтобы поднять Рим из руин, меланхолично сокрушаясь о том, что Форум превращен в коровье пастбище (кампо ваччино), как, к примеру, делал это Н. В. Гоголь в своей повести «Рим»…

Однако Вечный Город во все времена был в центре внимания. Происходящие в Риме на Тибре события сразу же становились известны всему земному кругу. И даже тот, кто раньше никогда не слышал о вандалах, присоединял свой возмущенный голос к горестному хору, оглашавшему, в частности, Галлию. Хотя мир, казалось бы, испокон веков переживал куда большие ужасы и жестокости. Достаточно вспомнить зверства, творимые, как нечто само собою разумеющееся, даже самым культурным народом античного мира — греками, в завоеванных ими греческих же городах (не говоря уже о городах не греков, варваров — к примеру, Трое или Персеполе). И, тем не менее, две недели спокойного, организованного, без эксцессов, разграбления града на Тибре, продолжавшего считать себя «пупом земли», закрепили каинову печать на челе вандалов, наложенную на него мнением Церкви. Восточноримский стратиг Нарзес, истребитель италийских остготов и разрушитель италийских городов, удостоится всяческих почестей и благодарной памяти потомства, как сокрушитель варварской гордыни. А Гейзерих останется в учебниках как некое исчадье зла, проклинаемый проповедниками с церковных амвонов и кафедр как предтеча Антихриста. По возвращении в Карфаген из основательно разграбленного его воинами Рима, Гизерих был вынужден запретить своим православным подданным читать проповеди о Навуходоносоре и прочих безбожных тиранах, не без основания подозревая, что проповеди в действительности направлены не против этих ветхозаветных нечестивцев, а против него, многогрешного.

К слову говоря, вандалы весьма расчетливо превратили свою челядь, двуногую добычу, в деньги. Они отпустили взятые ими в Риме в полон сенаторские семьи, которым, правда, пришлось провести в Карфагене и его окрестностях несколько не слишком приятных месяцев, за выкуп на свободу. Однако похищенные в городе на Тибре драгоценные произведения искусства оставили себе, прекрасно отдавая себе отчет в их ценности. Они и не подумали переплавить шедевры древних мастеров, лишь потому, что те были изготовлены из золота. В отличие от христианнейших королей Испании (кичившихся своими вестготскими корнями), именно переплавивших золотые предметы искусства, захваченные испанскими конкистадорами в ацтекском Теночтитлане и инкском Куско. К захваченным в Риме сокровищам Иерусалимского храма иудеев, вывезенным в свое время римлянами в град на Тибре, вандалы отнеслись с таким благоговением, что Велизарий впоследствии, завоевав царство вандалов, смог перевезти их целыми и невредимыми в Константинополь, где их следы затерялись лишь после захвата Второго Рима на Босфоре турками-османами в 1453 г.

Этими уточнениями автор настоящих строк не собирается спасать поруганную честь царя вандалов, но лишь указать на вполне очевидные факты. Как Аттила, так и Гейзерих были, попросту говоря, слишком умны и неромантичны, чтобы увлечься пафосом разрушения ради разрушения. Они использовали свой разум для того, что приносило пользу их народам и намерениям. Они были не душевнобольными маньяками, а высокопоставленными практиками, предоставлявшими сомнительную честь состязаться в ненависти и фанатизме тогдашним интеллектуалам — так сказать, работникам умственного труда…

Крайне любопытно наблюдать за тем, как творчески, или, говоря по-новорусски, креативно, Гизерих подходил к решению стоявших перед ним задач, с каким непревзойденным талантом прирожденного организатора он поручал те или иные задачи именно тем своим сотрудникам и подчиненным, которые были способны выполнить их наилучшим образом. Например, чисто военные задачи он поручал своему выдающемуся помощнику в ратном деле — своему сыну Гентону, бесстрашному, но осмотрительному воину. В управленческой сфере Гейзарих умело применял искусно сплавленную его усилиями германо-римскую амальгаму, еще крепче спаянную его преемниками на вандальском царском престоле. К традиционным германскими придворным должностям стольника, конюшего, кравчего и казначея, он добавил должность высшего чиновника — государственного препозита (лат. препозитус рег-ни) — своего рода министра внутренних дел. Последний в значительной степени взял на себя порядком тяготившее Гейзериха бремя постоянных перебранок с православным духовенством и разбора столь же постоянных жалоб духовенства арианского, требовавшего принятия все более суровых мер против кафоликов. Этого препозита звали Гельдика, к нему полагалось обращаться «Твое Великолепие». При сыне Гейзериха Гунерихе, аналогичную должность занимал некий Обад. Т. о. этот высокий пост, предпосылкой к занятию которого было обладание административно-правовыми знаниями, назначались германцы, в то время как управленцами среднего и низшего звена были достойные доверия, знающие римские юристы. Гейзерих мог себе это позволить, поскольку, будучи царем, имел возможность вмешиваться в ход судебных процессов и отменять уже вынесенные приговоры. Ему приходилось делать это достаточно часто, ибо римские управленцы, естественно, были склонны к тому, чтобы в судебных спорах принимать сторону своих соплеменников. Вандальские нотарии лишь постепенно стали занимать соответствующие должности. Их число значительно возросло лишь при Гунерихе, сыне и преемнике Гейзериха.

Царя окружал совет, состоявший из особо приближенных к его особе лиц, не имевших четкого круга служебных задач, но всегда готовых исполнить любое его важное поручение, как легендарные «рыцари Круглого Стола» короля Артура Пендрагона. В-общем и целом, это был своего рода рудимент совета, собиравшегося в палатах древних германских царей, чтобы, сидя за царским пиршественным столом, свободно высказываться по тому или иному вопросу (даже «Бич Божий» Аттила, если верить «Готской истории» Приска Панийского, пользовался неформальными услугами такого постоянно действующего «мозгового центра», перенятого им у его шурина — гепида Ардариха).

За этим «круглым столом» царя Гейзериха присутствовали не только вандалы, но даже не германцы — например, комит Севастиан, сын (по другим источникам — зять) былого врага вандалов, комита римской Африки Бонифация. Правда, для этого необходимо было выполнить одно условие вандальского царя — перейти в арианскую веру. Мера, необходимость которой становится вполне понятной, с учетом постоянной, охватывающей всю Экумену лихорадочной конспиративной деятельности, ведомой православными епископами, даже из мест, куда они были сосланы царем вандалов за строптивость. Правда, Севастиан, отказался доказать свою верность Гейзериху переменой веры, чем помешал своему карьерному росту, не будучи назначен командующим всем вандальским флотом. Не совсем ясно, куда сын Бонифация потом делся. А вот о некоторых православных советниках царя вандалов, имевших испанское происхождение и не пожелавших принять арианство, известно, что они были казнены за неуступчивость.

Наряду с главным, царским двором, существовали и дворы вандальских царевичей, размещавшиеся в очевидно весьма комфортабельных, окруженных поистине райскими садами, поместьях ближайших родственников самодержца. Успешный флотоводец, например — царевич Гентон — мог т.о. наслаждаться плодами своих побед самостоятельно, не делясь ими с отцом (хотя и не думал оспаривать авторитет последнего), поэтому обычного соперничества между отцом и сыном в правление Гейзериха не замечалось. Чтобы раз и навсегда исключить борьбу за престолонаследие, Гейзерих разработал первый на христианском Западе закон о престолонаследии. Хотя повсюду римские легионарии и авксилиарии поднимали на щите своих любимых военачальников, выставляя их на показ почтенной публике и приветствуя воздетыми к небу копьями, как очередных кандидатов на императорский престол, Гейзерих постановил, что первоочередное право на престол имеет старший в царском роду. Правда, этот закон был обнародован лишь при оглашении его завещания.

Столь позднее обнародование этого существовавшего, судя по всему, уже на протяжении десятилетий порядка престолонаследия был примечательным реально-политическим ходом царя-долгожителя. Его старшему сыну Гунериху, уже исполнилось шестьдесят, и Гейзерих не мог знать, переживет ли этот сын его самого (ведь второй его сын, Теодорих, уже умер). А его младший сын, Гентон, приобрел в народе такую популярность своими морскими победами, что, по древнему германскому обычаю избрания царей из рода Астингов, несомненно, избрали бы его, если бы… он не погиб от рук врага в ходе одного из своих морских походов «за зипунами». Итак, закон о престолонаследии был обнародован именно в тот момент, когда и без того не могло оставаться сомнений в том, кто станет править после Гейзериха. Будь же он опубликован ранее, это, возможно, перессорило бы сыновей «колченого евразийца» между собой при дележе шкуры неубитого медведя…

Столь же ловко действовал Гейзерих и в области финансов. Он однозначно баловал свой собственный клан крайне низкими налоговыми ставками, не слишком обременял налогами мелких производителей (снабжавших всю военно-политическую надстройку вандальского царства благами земными), но давал почувствовать всю тяжесть налогообложения своим противникам — прежде всего, богатым римским семействам тех провинций, в которых число экспроприированных экспроприаторов было невелико, и кафолическому духовенству, которое при прежней, римской власти, до прихода в Африку вандалов налогов почти не платило. Когда же после разгрома вандальского царства Флавием Велизарием в Африку возвратились (восточно)римские налоговики, почти весь афроримский народ горестно застонал под тяжестью многократно возросшего налогового бремени (включая недоимки, накопившиеся за десятилетия пребывания афроримлян под «вандальским игом») — и пожалел (а может, и всплакнул) о «варварах-вандалах»…

Особую группу весьма состоятельных подданных Гейзериха не вандальского происхождения составляли купцы, державшие в своих руках международную торговлю (на Руси их называли бы «гостями», а в Хазарском каганате — «рахдонитами») — греки, иудеи и армяне. Для них Гейзерих также ввел щадящий налоговый режим (нисколько не ужесточенный и его преемниками). Лишь в пору последней, отчаянной борьбы с восточными римлянами за Карфаген этим важным двигателям вандальской экономики, беззаботно процветавшим целыми десятилетиями в своих роскошных виллах с видом на море и приумножавшим свои состояния, пришлось-таки раскошелиться на нужды обороны…

Столь скандальное происшествие как методичное разграбление Вечного Города Рима на Тибре не могло быть расценено иначе как открытый вызов Римской империи и остаться безнаказанным. Поэтому период с 456 по 467 г. лучше, чем весь предыдущий период правления Гейзериха, характеризуют виртуозность использования им всех имевшихся в его распоряжении политических средств. Поначалу он продолжал действовать под прикрытием, которое заблаговременно себе обеспечил. Император римского Востока Маркиан и его всемогущий канцлер Аспар отклоняли все просьбы западноримской Равенны о помощи, не вступали ни в один союз, могущий быть направленным против вандалов, а, когда вандальские пираты совершенно распоясались, ограничились отправкой в Карфаген для переговоров арианского (!) священника, долго внушавшего Гейзериху, в самых вежливых выражениях, необходимость вести себя приличнее.

Но тем более ревностно равеннские мудрецы старались привлечь на свою сторону тех, кто еще не знал, на чью сторону встать — свебов в Испании и мелких узурпаторов в Галлии и Далматии, отделившихся от Западного Рима (хотя речь во всех подобных случаях шла о весьма локальной и ограниченной по времени самостоятельности). В лице военного магистра западного Рима — служилого полувестгота-полусвеба Рикимера (не преминувшего ограбить Ветхий Рим в 472 г., совсем как проклинаемый по сей день вандальский царь, но, тем не менее, счастливо избежавшего позднейших обвинений в «вандализме») — Гейзерих столкнулся с непримиримым и крайне опасным врагом. В лице Майориана, ставшего западноримским императором под покровительством оного Рикимера (устранившего предыдущего августа — Авита) — с не менее опасным недоброжелателем, срочно нуждавшимся в военной победе над вандалами (чтобы укрепить таким образом свое положение, «выйти из тени Рикимера»). После первых, ограниченных успехов, достигнутых в отражении вандальских десантов (у которых западные римляне захватили на Корсике шестьдесят кораблей) и гибели шурина Гейзериха от рук римлян при Агригенте, август Майориан собрал, наконец, у берегов Испании против Гейзериха ударную группировку в составе трехсот «с гаком» кораблей. Столь внушительный флот, вроде бы, так напугал вандальского царя, что он даже прислал к Майориану послов с мирными предложениями. Вскоре, однако, выяснилось, что истинной целью «евразийского хромца» было исключительно стремление выиграть время. Подкупленные вандальским золотом, свебы нарушили мир в Испании, оттянув на себя западноримские войска, предназначенные для морской экспедиции в вандало-аланскую Африку. В блокированном вандальским флотом италийском Риме начался жестокий голод. И тогда Гейзерих проявил свое мастерство в полном блеске. Поскольку гавань Нового Карфагена не могла вместить огромный флот, собранный западноримским императором, более двухсот римских кораблей были вынуждены встать на якорь у нынешнего побережья Эльче, под защитой мыса, известного ныне как Санта Пола, и украшенного маяком. Тайные агенты Гейзериха (принимая во внимание образ действий этих людей, их иначе не назовешь) подобрались к западноримским флотоводцам (с мыса корабли были так хорошо видны, что ни один не мог укрыться от их опытного взора) и втерлись к ним в доверие. Немалая часть отнятого вандалами у римлян золота была использована агентами Гейзериха для подкупа, вернувшись снова в римские руки (вот она, высшая справедливость). Еще больше золота вандальские агенты посулили римским флотоводцам в случае их перехода на вандальскую сторону. А уж сколько всякого добра те смогут награбить, участвуя, под вандальским командованием и вместе с вандальскими «викингами», в будущих плаваньях «за зипунами», нашептывали им вандальские «сирены»… В результате собранный августом Запада Майорианом, очевидно, слишком быстро, без надлежащей проверки надежности командного состава, флот, почти ВЕСЬ перешел на сторону Гейзериха.

Оставшись в Новом Карфагене (буквально: «Новом Новгороде»!) с жалкими остатками своей позорно дезертировавшей «великой армады», опозоренный на весь свет принцепс Майориан теперь и помышлять не мог ни о морском налете на вандальский Карфаген, ни о его блокаде с моря, ни о перевозке своих сухопутных войск в Африку. Войну с Гейзерихом он проиграл вчистую, даже не начав (и вскоре был, как явный неудачник, ликвидирован разочаровавшимся в нем «делателем цезарей» Рикимером). Впрочем, даже высадись западноримский десант в Африке, еще не факт, что он выдержал бы борьбу с вандалами на суше, в условиях крайне неблагоприятного, сложного африканского театра военных действий. Предусмотрительный царь Гейзерих деньгами и посулами привлек на свою сторону мавров своих западных провинций, которые незамедлительно засыпали или отравили все колодцы между Тингитаной-Танжером и Циртой, возведя на дорогах заграждения. Т. о. Гейзериху, благодаря его предусмотрительности, не пришлось вести серьезных сражений с римлянами, рискуя своей властью и жизнью, ни до, ни после взятия им, без единого взмаха меча, Ветхого Рима на Тибре.

6. Величайший флотоводец Средиземноморья

Роль, в которой основавший свое царство в римской Африке отважный колченогий царь вандалов и аланов Гейзерих, выступит перед нами с уважаемым читателем в данной главе нашей правдивой книги — далеко не единственная из сыгранных им в его долгой и бурной жизни, но, пожалуй, самая необычная и неожиданная. В двадцать лет Гизерих стал «войсковым царем» — «герконунгом» — великого союза «вооруженных странников» — вандалов и аланов. В тридцать лет Гейзарих, как некий новый Моисей, перевел свой народ через море, в Землю Обетованную античного мира, к золотым от спелости хлебным нивам (по-вандальски — «ауйям») римской Африки. В сорок лет «Зин-зирих-рига» предстает перед нами в роли непреклонного защитника и ревнителя исповедуемого им арианского христианства, ставшего германской формою Христовой веры, покорившей половину Экумены.

И, наконец, теперь, в возрасте, как минимум, семидесяти лет — в 468 г. — от Рождества Христова, два императора, Западного и Восточного Рима, вынудили его, на пороге дряхлости, еще раз превозмочь свои телесные недуги, чтобы показать дегенерировавшим до предела, но по-прежнему заносчивым «потомкам Ромула», где раки зимуют. По прошествии столетия, на протяжении которого у Рима не было военного флота, императоры римских Востока и Запада, загрузив более тысячи кораблей по самую ватерлинию воинами и военными припасами, двинули их на Гейзериха.

Карфагенский старец понимал, что должен встретить недруга лицом к лицу. Ибо, чтобы спасти свое африканское царство, ему необходимо было одержать во главе своих галер такую морскую победу, после которой никто уже не посмел бы ему докучать. В столетии, в котором не было морских сражений, он ухитрился выиграть одно из величайших морских сражений в истории человечества. Похоже, Гейзерих повелевал не только людьми и кораблями, но и воздушными демонами.

Для всякого, кто вел войну в этом столетии — через восемьсот лет после Александра Великого, за восемьсот лет до Чингисхана — понятие «мир» (в значении «цивилизованный мир») было идентично понятию «средиземноморское пространство». Именно этот достаточно мелководный бассейн с многочисленными заливами, бухтами и морями-ответвлениями, эти извилистые побережья, был теперь призван оказать сопротивление Гейзериху, ставшему легендой уже при жизни африканскому царю, этому «рексу африканусу», гребцами и бойцами на судах которого были темнокожие мавры-берберы, возглавляемые белокурыми вандалами, выходившими в море, как на прогулку, подобно своим далеким скандинавским предкам, бороздившим в седой древности волны Северного моря. И точно так же, как впоследствии — их отдаленные потомки, норманны-викинги — вандалы и мавры «Зинзириха-риги» совместно нападали на порты западной части Внутреннего моря, уходя с добычей в открытое море, прежде чем могла вмешаться в ход событий поднятая по тревоге римская и готская береговая охрана. Пока что — как и на протяжении еще долгих столетий — не было ничего быстрее корабля. И вот что примечательно: благочестивый Гизерих, как утверждал Прокопий Кесарийский, как-то ответил на вопрос кормчего царского флагманского корабля, против кого направлен их очередной морской набег: «Против тех, на кого прогневался Бог!»

Страх и ужас охватили побережья римского Запада. Новый Бог любви, вошедший в храмы изгнанных древних богов, казался бессильным против этих постоянных набегов, этой напасти, бесшумно появлявшейся из вод морских, чтобы на следующее же утро исчезнуть в морском тумане, всякий раз ускользая от преследователей.

«Желая за все это отомстить вандалам, василевс Лев (восточноримский принцепс Флавий Валерий Лев I, прозванный за свои кровожадные повадки острыми на язык жителями Константинополя «Макеллой», т. е. «Мясником» — между прочим, первый император, венчанный на царство главой православной церкви; впоследствии обряд венчания на царство первоиерархом стал обязательным не только в Константинополе, но и во всем христианском мире — В. А.) снарядил против них войско» — пишет, с непоколебимой верой в императорское могущество и моральные обязанности императорской власти, Прокопий Кесарийский в «Войне с вандалами» — «Говорят, что численность этого войска доходила до ста тысяч человек. Собрав флот со всей восточной части моря, он проявил большую щедрость по отношению к солдатам и морякам, боясь, как бы излишняя бережливость не помешала задуманному им плану наказать варваров».

На этот раз Восточный Рим не поскупился на бойцов и золото. Но вот когда речь зашла о назначении командующего всей этой грандиозной операцией, во всем своем «блеске» проявился губительный, впоследствии вошедший в поговорку «византизм», или «византинизм». Император назначил верховным главнокомандующим брата своей супруги — императрицы Верины, по имени Флавий Василиск. Человека, без особого труда стяжавшего победные лавры во Фракии и более известного своей непомерной алчностью, чем полководческими талантами. «Василиск был человек свирепый и некультурный, был ума тяжелого и легко предавался обманщикам. Жадность его к деньгам была непомерной, он не брезговал их брать от лиц, которые отправляют самые низкие ремесла» (Малх Филадельфиец. «Византийская история в семи книгах». Отрывок 8).

Правда, к описываемому времени и в Новом Риме стали понимать, что для достижения победы недостаточно двинуть на семидесятилетнего Гизериха флот, пусть даже очень большой. Разгромить этого «евразийского хромца», господствовавшего, опираясь на покорные ему побережья и острова, надо всем античным миром, необходимо было взять его в клещи, одновременно с востока и запада, и руководить этими «Каннами» должны были оба императора, восточноримский — Лев «Мясник», и западноримский — Анфимий (Антемий), возведенный «Мясником» на «гесперийский» императорский престол в качестве константинопольской марионетки.

Жил в ту пору в Далматии опытный пират по имени Марцеллиан (или же Марцеллин), чрезвычайно энергичный и предприимчивый (чем он был, вероятно, обязан смешению в его жилах римской крови с иллирийской). На протяжении долгих лет Марцеллин-Марцеллиан вел среди островов и узких бухт, своего рода частную войну ради наполнения собственной мошны (карманов тогда еще не было), и довоевался до того, что приятные во всех отношениях острова, столь любимые ныне беззаботными туристами, перешли, один за другим, в его запятнанные кровью, загребущие, цепкие лапы. С этого момента островитяне стали считать своим господином не римского августа, а Марцеллиана. Поднявшись так высоко, морской разбойник уже не должен был бояться петли (в обоих Римах, ставших христианскими, пиратов стали вешать, а не распинать на крестах, как в языческие времена). С такими «приватирами» (как их стали называть много позднее, в эпоху Великих Географических Открытий) восточноримский император Лев «Мясник», вопреки своему зловещему прозвищу, поступал не иначе, чем впоследствии — королева Англии Елизавета I с «королевскими пиратами» Фрэнсиса Дрейка и Томаса Кавендиша, «поощренными легкой фортуной разбойников морских дорог». Головорез Марцеллиан, страх и ужас Адриатики, был сочтен константинопольским владыкой самым подходящим человеком во всей западной части Внутреннего моря — зоне безраздельного господства вандалов — , для того, чтобы вести императорский флот против Гейзериха.

Конечно, вручить командованье римским флотом энергичному Марцеллиану было проще и разумнее, чем поймать его и повесить на рее (ничто не мешало вздернуть его потом, после разгрома им вандалов — «Мясник» обычно расправлялся со своими чересчур успешно действовавшими подручными — как, например, впоследствии — с Аспаром). Итак, успех тщательно спланированной операции казался василевсу обеспеченным. Либо маленький пират (далмат Марцеллиан) уничтожит большого пирата (вандала Гейзериха), и тогда западная часть Внутреннего моря станет из вандальской снова римской. Либо, если, паче чаяния, большой пират уничтожит маленького, западное Средиземноморье останется зоной вандальского господства, зато римская Адриатика избавится от Марцеллиана и его морских головорезов.

Первое задание, порученное василевсом Львом обласканному им разбойнику Марцеллиану, было выполнено тем в весьма элегантной манере. Именно пират Марцеллиан доставил в Ветхий Рим сенатора по имени Анфимий (грека, обладавшего большими дарованиями), взошедшего там, по воле василевса Льва, на престол Западной империи, как уже говорилось выше. Это, естественно, вызвало у недоверчивого Гейзериха недовольство и предчувствие, что затеянная севастом Львом интрига направлена против вандальского царства. Ибо античный мир, чьи благородные язык и письменность, театры, книги и школы оставались все еще грекоримскими, а поведение — до напыщенности важным, давно уже имел хозяев-«варваров». Аларих и Аттила многократно измеряли и опустошали его во главе своих воинств. А римские полководцы, противостоявшие им, тоже были давно уже не римлянами и не греками, а германцами или сарматами. Горстка утонченных и благовоспитанных патрициев и ослепительной красы (если судить по расточаемым им дифирамбам утонченных виршеплетов, продающих свой талант за золото) патрицианок — вот все, чем могли еще похвастаться древние аристократические семейства, потомки былых повелителей Римской державы, сохранившие из прежних качеств своей касты лишь способность плести бесконечные интриги. Римские же войска возглавляли не «природные» римляне, «выросшие в тени Капитолия и вскормленные сабинской оливкой», а отпрыск готско-свебского царского (или, по крайней мере, княжеского) рода Рикимер (в Италии) и гот (или алан) Аспар (на Боспоре Фракийском).

А коли так, то с какой стати было Гейзериху, царю вандалов и аланов, терпеть на троне Западного Рима какого-то сенатора с Востока, раз один из его, Гейзериха, сыновей был женат на дочери западноримского императора? Разве его сын, благодаря этому браку, не имел высокородного шурина по имени Олибрий, способного править Италией не лучше, но и никак не хуже этого Анфимия? При том что истинная власть была в руках Рикимера, или, если говорить начистоту, в руках Рикимера (чистого германца и внука вестготского царя), Гейзериха (германца по отцу и сармата по матери) и Аспара (гота либо же алана из степи или же с гор Кавказа)? Именно эти три «сильные личности» (все, как на грех — адепты арианской веры) ощущали себя призванными к власти над миром (т. е., как мы помним — Средиземноморьем).

Правда, в распоряжении императора Льва «Мясника» имелось нечто, импонирующее всякому уважающему себя разбойнику — более трехсот тысяч фунтов золота, хранившихся в константинопольской сокровищнице. Двадцати тысяч фунтов золота хватило императору Константину Великому для постройки во Втором Риме храма Святой Софии, Премудрости Божией (менее грандиозного, чем последующая Агия София, возведенная в VI в. при Юстиниане I Великом, но, тем не менее, крупнейшего в античном мире христианского святилища). А император Лев «Мясник» не пожалел ста тридцати тысяч фунтов золота на снаряжение военного флота, найм и вооружение корабельных команд вкупе с морской пехотой, чтобы ударить по вандалам с моря. В то же время сухопутное войско под командованием полководцев Ираклия и Марса двинулось из восточноримского Египта на вандальский Карфаген. Возможно, император не случайно поставил во главе экспедиционного корпуса военачальников с такими многозначительными именами. Имя первого из них — Ираклий (Гераклий) напоминало о непобедимом эллинском герое Геракле (у римлян — Геркулесе), имя второго — Марс — о древнеримском боге войны. Хотя, с другой стороны, севаст Лев был верующим православным христианином (даже причисленным впоследствии церковью к лику святых и прозванным Великим). Как бы то ни было, константинопольский «Мясник» явно рассчитывал взять докучливого вандала Гейзериха в клещи и раздавить его, как орех.

Гейзарих отреагировал с оскорбительным пренебрежением. В конце концов, западную часть средиземноморского бассейна его корабли за прошедшие десятилетия и без того ограбили настолько основательно, что ничего особо ценного там больше не осталось. Если же Марцел-лиан, этот вечно голодный «императорский пират» вздумал бы захватить вандальские острова Корсику или Сардинию, он бы не нашел, чем поживиться. Лишь испортил бы себе пищеварение горьким буковым медом.

В то же время исторический момент предоставлял ему, Гизериху, и его пиратским кораблям уникальный шанс. Раз Новый Рим отказался от своей прежней политики нейтралитета и вмешался в борьбу с Гейзерихом и Ветхим Римом, вандальскому царю не нужно было больше делать оглядку на своего тайного союзника при константинопольском дворе, могущественного гота, или алана, Флавия Аспара. Не приходится сомневаться в том, что Гизарих и Аспар поддерживали постоянные контакты. Аспар не желал войны с Гейзарихом. Возможно он, до выхода флота в море, даже имел судьбоносную беседу с Василиском. Ведь оба они не были друзьями василевса Льва и являлись естественными союзниками. Поскольку Аспар, как арианин, никогда не смог бы стать императором православного Второго Рима, а шурин императора Василиск, если и мог бы взойти на царьградский престол, то лишь с помощью Аспара и войск подчиненных Аспару.

В то время, как на фоне разгоревшейся войны плелись эти тайные интриги, Гейзерих направил свой флот в восточную часть средиземноморского бассейна, ставшую для его пиратов «целиной», не «вспаханной» еще килями их кораблей, чтоб, так сказать «пошарпать» (Н. В. Гоголь) ее берега и острова, куда нога вандальского пирата еще не ступала. Пребывавшие на протяжении долгих лет в безмятежном сознании своей полнейшей безопасности, обеспеченной нейтралитетом между Новым Римом и Гизерихом, греческие острова считали себя чем-то вроде «островов блаженных» эллинской мифологии. Да и имели к этому все основания. Не ожидая никакой беды, они были, однако, в одночасье ошеломлены вторжением в Адриатику вандальских кораблей, начавших разорять, в тылу у энергичного Марцеллиана, его пиратское царство. Единственной помехой в деле его разграбления стало одно досадное для «Зинзириха-риги» обстоятельство. Его вандалы дали завлечь себя в засаду у мыса Тенарон (ныне — Матапан), на самой южной оконечности полуострова Пелопоннес. Между овеянным мифами островом Киферой и Лаконским заливом — самый южным заливом материковой Греции и всей Европы — африканским пиратам пришлось довольно солоно. С тем большей яростью они, наскоро зализав полученные раны, обрушились затем на Закинф — третий по величине остров в Ионическом море, — где повели себя истинно «по-вандальски», в полном смысле этого слова.

Нам известно сравнительно мало подробностей этих морских набегов. Вероятно, в силу того обстоятельства, что практически все прибрежные города Средиземноморья на протяжении столетий (если не тысячелетий), начиная с гомеровских времен, несчетное количество раз подвергались подобным пиратским налетам (а ведь не в каждом городе и не на каждом острове имелись свои хронисты, да и вообще — грамотные люди, способные записать в назидание современникам и потомству то, чему стали свидетелями). Да и факт обнаружения при раскопках в тех или иных местах — скажем, в Коринфе, вандальских монет, еще не дает точного представления о целях этих пиратских рейдов (пираты обычно не расплачиваются деньгами за товары и услуги — значит, монеты были завезены торговцами). Вообще же схема действий «викингов» Гейзариха была предельно проста. Вандальские корабли появлялись в том или ином порту, высаживали на берег десант, тот подавлял сопротивление (если таковое оказывалось) и принимался за грабеж. Корабли же прикрывали десантников с моря. Ведь по суше помощь жертвам нападения подойти практически не успевала (если вообще подходила, ибо за помощью еще надо было кого-то послать). Нагруженные захваченной добычей (состоявшей, главным образом, из «челяди» — рабов и, разумеется, рабынь) нападающие поспешно возвращались на корабли. Как правило, им это удавалось. Лишь под Кенополем, в предгорьях Тенарона, произошли кровопролитные бои, когда внезапно появившиеся «ромейские» корабли, патрулировавшие у мыса, отрезали морским разбойникам, уверенным в своей безопасности, пути отхода.

Впрочем, жители острова Закинф мужественно сопротивлялись и убили так много пиратов, что вандалы в наказание взяли в заложники не менее пятисот знатных островитян (в чем вполне можно верить Прокопию). Менее достоверным представляется утверждение, что эти пятьсот именитых заложников, за которых наверняка можно было бы получить огромный выкуп, были разрублены «морскими орлами» Ги-зериха на куски и выброшены в море, на корм рыбам. Зачем вандалам было везти их в море для совершения столь кровавой мести. Они преспокойно могли бы «изрубить в капусту» пленников прямо на острове Закинф.

Сам Гейзерих, вне всякого сомнения, не принимал участия в этих грабительских морских набегах. Слишком уж много беспокойства доставляли ему Карфаген с переполнявшими его кафоликами, мавры, да и любезные родственнички — за всеми ними был нужен глаз да глаз. А все те зверства, что творились его подчиненными далеко от своих африканских баз, на протяжении последующих полутора тысячелетий продолжали твориться пиратами всех стран и народов. Да и на суше зверств творилось не меньше. Вспомним хотя бы новгородцев, которых целыми семьями топили в Волхове опричники царя Ивана Грозного. Или мрачную фантазию уполномоченного Конвента Карье, тысячами топившего во время Французской революции в Луаре жителей Нанта (аккуратно связанных попарно или загнанных на баржи). Или товарища Сталина, повторившего деяния Карье при обороне Царицына от белых, топя в баржах «военспецов» и прочих «бывших слуг царского режима».

В V в., веке гуннов и вандалов, убийства совершались уже далеко не столь утонченными способами, как в правление принцепсов Тиберия или Нерона. Гете писал в первой части своей знаменитой трагедии «Фауст»: «Кровь, надо знать, совсем особый сок». Но в V столетии римляне открыли средство, в гораздо большей степени заслуживающее названия «особого сока», чем кровь. А именно — золото. Именно потоками золота римляне в свое время умиротворили Аттилу, разгневанного тем, что ему не дали в жены дочь римского императора, желавшую выйти замуж за «царя-батюшку» свирепых гуннов. Теперь же старый, ставший мудрым Гейзерих потоками золота потушил огонь нападающих, греческий огонь, уже опалявший с трех сторон света границы его земноводного царства.

Ведь далмат-пират Марцеллиан, самый стремительный из недругов вандальского царя, уже добился нескольких успехов. Он умудрился захватить врасплох слабые вандальские гарнизоны на Сардинии и «овладеть этим островом» — выражение, позволяющее сомневаться в том, бывали ли те, кто его использовал и повторил, когда-либо на этом острове с крайне сложным рельефом местности. Даже джипы и вертолеты современных итальянских карабинеров мало чего были способны там добиться в гораздо более поздние времена, да и внезапные налеты полиции редко приводят на Сардинии к удовлетворительным результатам. Гейзерих, завоеватель, признанный, по прошествии десятилетий, своим законным государем местными рыбаками и пастухами, остался хозяином Сардинии, несмотря на присутствие гребного флота энергичного далмата в Ольвии, Таррском заливе и на крайнем юге острова таинственных башен-«нурагов».

Гораздо опаснее была появившаяся у Марцеллиана (возведенного василевсом за свои заслуги в сан патриция), после захвата им опорных пунктов на Сардинии, возможность, высадив десант в Африке, угрожать тамошним вандальским городам (в свое время Гейзарих распорядился срыть укрепления всех этих городов, кроме Карфагена, чтобы афроримлянам, в случае восстания против вандальской власти, негде было отсидеться). Десантники Марцеллиана — с моря, и шедшее из восточноримского Египта войско Ираклия и Марса — с суши, могли окружить с двух сторон столь важные центры государства Гейзариха, как Иппон Регий и Карфаген. Не жалея полновесных вандальских монет, Гизерих через своих тайных эмиссаров снова, как когда-то, нанял туземцев, хорошо знакомых с побережьем и пустыней. И когда передовой десант далмата на восточноримской службе высадился в Африке, он наткнулся на отравленные колодцы, заблокированные дороги и, понеся немалые потери в стычках с местными, полностью утратив боевой дух, возвратился на свои корабли. Правда, это не означало выход Марцеллиана из игры, но теперь он не мог заключить союз с разбойничьими африканскими племенами, присоединявшимися к той стороне, которая казалась им сильнее и начинала одолевать. Корабли Марцеллиана отошли от побережья Африки и присоединились к главным морским силам Василиска. Таким образом, Гейзериху теперь пришлось иметь дело уже не с тремя, а лишь с двумя врагами одновременно.

И тем не менее, Марцеллиан по-прежнему представлял собой угрозу для «хромого евразийца». Тем более, что он вывел верховного флотоводца, Василиска, слишком осторожного (возможно, по тайной договоренности с доброжелателем Гейзериха при константинопольском дворе — Аспаром), из состояния пассивности. Ибо присутствие честолюбивого далматского пирата вынудило величавого Василиска отказаться от роли императорского шурина, лишь по воле случая крейсирующего на борту одного из кораблей императорского флота по Внутреннему морю, и проявить наконец активность. В результате восточный и западный флоты «ромеев» соединившись, вопреки давней, губительной вражде между Вторым и Первым Римом, общими усилиями завоевали вандальский остров Сицилию, оказавшись в опасной близости от африканской столицы Гейзериха.

Это был не просто успех, о котором можно было с гордостью сообщить в Константинополь. С захватом острова Сицилии «ромеи» получили превосходную позицию для переговоров, в ходе которых Василиск надеялся уладить конфликт с царем вандалов без применения оружия (которого явно старался избежать). Ибо с какой стати было ему, к вящей славе василевса Льва, рискуя жизнью своих моряков и воинов (а может быть — и своей собственной драгоценной жизнью), побеждать Гейзериха (с тайной помощью которого он, Василиск, сам мог стать императором Второго Рима)?

Состоялось одно из посольств, собственно говоря, и принесших историческую славу «византийцам», которые не были ни великими воинами, ни гениальными творцами культурных ценностей. Но то, что они одарили мир дипломатами, обладавшими всеми гранями таланта, характеризующего по сей день истинных представителей данной профессии, не вызывает никаких сомнений у всякого человека, знакомого с отчетами «ромейских» дипломатов. С отчетами, дающими подробнейшее представление как о дворах «презренных» варварских «царьков», при которых были аккредитованы лукавые и изворотливые греки из Второго Рима на Босфоре, так и о политическом стиле Константинополя и греческого мира (выдававшего себя за римский) вообще.

Человека, посланного к Гейзериху (принимавшего посланцев всех стран и народов, включая, между прочим, и вандалов из Европы, что свидетельствует о наличии связей афровандалов с их прародиной), звали Филархом. Пятью или шестью годами ранее этот опытный «ромейский» дипломат уже бывал у Гизериха. Факт избрания послом человека, знакомого и, видимо, пришедшегося по вкусу старому карфагенскому владыке, свидетельствует о явно имевшемся у царьградских мудрецов намерении построить вандалам «золотой мост». Любое средство казалось «ромеям» предпочтительнее вооруженной борьбы с вандалами. Меньше всего рвался в бой свирепый, но отнюдь не храбрый «дукс» восточных римлян Василиск, ни в коей мере не переоценивавший свои первоначальные успехи на Сардинии и даже на Сицилии. И вообще, пока он не сошелся с самим Гейзерихом, так сказать, лицом к лицу, о войне, собственно говоря, не могло быть и речи.

Из сказанного явствует, что карфагенский старец Гейзерих обладал к тому времени колоссальным престижем. Даже семидесятилетнего, его боялись во всем мире, т. е. во всем Средиземноморье, как огня, как демона, как беса, обладающего сверхъестественными способностями, позволяющими ему всегда выходить сухим из воды. Будь это не так, Марцеллиан и Василиск вели бы с ним переговоры совсем иначе, с позиции силы. Или вообще бы не вели с ним никаких переговоров. А постарались бы без лишней болтовни, во всеоружии повелевая сотней тысяч воинов и одиннадцатью сотнями кораблей, разделаться с вар-варом-арианином, посмевшим перевернуть вверх дном весь их привычный мир. Однако в действительности «ромеи» его опасались, ожидая от него чего угодно, и потому старательно обхаживали старого воителя. Гейзарих же совершенно правильно истолковал поведение «лукавых греков». Он хладнокровно отклонил все мирные предложения «ромеев» и отправил присланного ими в Карфаген сладкоречивого Филарха через узкий Мессанский пролив обратно на Сицилию, велев ему передать пославшим его, что война-то, собственно, еще не началась…

Если Василиск действительно был жаден до денег и не слишком-то сообразителен (как утверждал один из его современников), то для него наступили не простые времена. Ибо противник, которого он намеревался перехитрить, с полным основанием считался самым проницательным и хитрым государем, занимавшим когда-либо престол, и в то же время — опытнейшим полководцем своего времени. Тут не могла помочь вся золотая казна Византия, ибо многочисленным кораблям, подведенным «ромеями» к вандальским берегам, предстояло помериться силами с крайне опасным флотом Гейзариха, под парусами кораблей которого крайне разные по внешности и характеру мавры и германцы уже на протяжении десятилетий удивительно успешно наводили ужас на все Средиземноморье. Василиска, наблюдавшего за приближавшимся к нему величайшим в его жизни шансом с нескрываемой тревогой, как за грозовою тучей, предвещавшей бурю, кое-как поддерживала лишь надежда на помощь с Востока, ибо он знал, что «ромейским» полководцам Ираклию и Марсу удалось добиться в пустынях, отделявших покинутый их экспедиционным корпусом восточноримский Египет от вандальского Карфагена, некоторых успехов. Еще бы! Ведь на суше «доблестным ромеям» преграждали путь лишь слабые силы сдерживания, высланные Гейзарихом им навстречу.

Как только внушительная морская армада Василиска отчалила от берегов Сицилии, взяв курс на Африку, шурин константинопольского «Мясника» тотчас смекнул, что ветер, так сказать, переменился. В узком проливе отделявшем Сицилию от Африки, громадному флоту «ромеев» негде было развернуться. Небольшие, юркие гребные корабли-«дромоны» (греч. «бегуны») вандалов с молниеносной быстротой шныряли вокруг плавучих крепостей «ромеев», словно хищные акулы. Стоило подразделению громадных римских кораблей чуть выбиться из общего строя армады из-за ветра или морского течения, а флотоводцу Василиску — обратить все свое внимание на необходимые маневры, вандальские корабли наносили удар, как акулы, вонзающие свои острые зубы в неповоротливые туши громадных китов. Вандалы шли на абордаж, перепрыгивая с борта на борт. Исход кровавых рукопашных схваток, в которых вандалы всякий раз одерживали верх, не способствовали уверенности в своих силах и боевому духу «ромейских» команд, снятых василевсом Львом Макеллой со всех торговых кораблей Восточного Средиземноморья. Уже после первых вооруженных столкновений с вандалами на море эти наспех навербованные моряки стали протестовать. Они потребовали высадить их на берег Африки, где они были готовы с боем пройти знойную пустыню, чтобы, с именем своего императора или обоих императоров обеих Римских держав на устах, разбить вандалов в пух и прах. Но драться на море, на шатких палубах, на кораблях, с которых некуда бежать, в дыму горящих парусов и тлеющих канатов, с прошедшими огонь, воду и медные трубы морскими дьяволами злого чародея Гизериха, для которых все это — часть повседневной жизни — нет уж, увольте! На это они, мол, не подряжались и не нанимались…

Эти жалобы дошли до Василиска. Он сразу сообразил, что недовольство грозит вылиться в открытый бунт. Чего он, вероятнее всего, втайне ждал и боялся изначально. Еще больше он, однако, боялся вандалов. Ведь и его корабль, наверняка выделявшийся благодаря приличествующим сану флотоводца украшениям, не был застрахован от вандальских нападений (происходивших чаще всего по ночам). Поэтому он, не тратя времени на долгие размышления и выбор подходящего места для высадки, взял курс на Промонторий Меркурии — двойной мыс с храмом Гермеса-Меркурия, в восточной части Карфагенского залива. Это была не только ближайшая цель, это не только сокращало время пребывания постоянно тревожимого вандалами флота под парусами на целые сутки, это не было решением, продиктованным осторожностью (как впоследствии предполагали некоторые историки, утверждавшие, что Василиск избрал это место по трезвом размышлении, в соответствии с неким тщательно продуманным планом). Ибо указанное «ромейским» флотоводцем своему флоту место располагалось слишком далеко от главной цели операции — Карфагена. Западнее от мыса Меркурия Василиск нашел бы длинное, плоское побережье, хоть и открытое морским ветрам, но весьма удобное для высадки десанта. Высаженные там на берег «ромейские» войска незамедлительно могли бы напасть на Карфаген, без всякого труда овладев столицей Гизериха, расположенной на полуострове. Лишь небольшая часть ее защитников смогла бы спастись морем, в то время как со стороны материка силы восточных римлян, многократно превосходящие вандальские, полностью блокировали бы африканский мегаполис.

Однако, высадив свои войска у современного алжирского Рас эль-Ахмара, южнее городка Миссвы, Василиск заранее лишил себя возможности быстрого захвата Карфагена превосходящими силами своей «десантуры». Правда, римский флот был довольно надежно прикрыт предгорьем от неблагоприятных ветров, но высадка десанта на скалистом побережье потребовала очень долгого времени. Кроме того, высадившимся кое-как в Африке «ромейским» войскам предстоял долгий, более чем стокилометровый, марш, по пустынной местности, почти лишенной колодцев, под постоянной угрозой нападений вандалов как с суши, так и с моря. Мало того! Вандалы даже имели возможность не допустить развертывания всех сил «ромейского» десанта. Ибо полуостров, заканчивавшийся у Промонтория Меркурия, сегодняшнего мыса Бон, не превышает в своем основании тридцать километров с небольшим в ширину. К тому же он столь гористый, что Гейзерих мог даже с относительно небольшими силами успешно сдерживать продвижение гораздо более крупных сил неприятеля.

Хотя маневр Василиска и выглядел шедевром «византийской» тактики, превосходящей вандальскую во всех отношениях, образцом политики с позиции силы и нахождения удобных мест стоянки громадного флота двух Римов, требовалось лишь легчайшее дуновение, лишь неожиданный порыв ветра, налетевшего из глубин знойной Африки, чтобы хитроумная «ромейская» диспозиция обернулась полной катастрофой.

Гейзерих, проявив «нордическую хитрость», притворился, что готов к безоговорочной капитуляции. Разве Внутреннее море под самыми окнами его дворца не было покрыто парусами грозных кораблей «ромеев»? Разве славный Карфагенский залив, видевший некогда отплытие армад воинственных Баркидов — Гамилькара, а затем и Ганнибала — не превратился в исходную позицию превосходящих сил римского флота, угрожающего ныне Карфагену? Оставалась ли у вандальского царя какая-либо слабая надежда на спасение, кроме великой жадности к деньгам «ромейского» стратега Василиска, несомненно, известной Гейзериху не хуже «тяжелого ума» своего супротивника, вне всякого сомнения, думавшего гораздо медленнее, чем вандальский царь? Похоже, «евразийскому хромцу» поверили не только современники, но и потомки — например, Прокопий Кесарийский, живший в VI в. и вполне серьезно утверждавший: «…до такой степени Гизериха охватил страх перед Львом как непобедимым василевсом, когда ему сообщили, что Сардиния и Триполис (Триполь — В. А.) захвачены, и когда он увидел флот Василиска, какого, говорят, у римлян никогда раньше не было».

Царь вандалов снарядил посольство. Теперь от Гейзериха было совсем недалеко до Василиска. И это было хорошо, ибо вандальские переговорщики везли с собой тяжелый груз. Сам Гейзерих отобрал для своих посланцев к Василиску самое красивое и ценное из добычи, привезенной его награбившими ее у римлян пиратами в Африку. При этом, зная «свычай и обычай» (выражаясь древнерусским слогом) некультурного, но алчного «дукса» восточных и западных римлян, он обращал на художественную ценность предназначенных Василиску даров куда меньше внимания, чем на их материальную ценность. С этой коллекцией награбленных вандалами храмовых сокровищ и церковной утвари, а также золота и драгоценностей из разграбленных дворцов переговорщики припали к стопам Василиска.

Они были милостиво приняты и терпеливо выслушаны флотоводцем Восточной империи и его пышной свитой. В конце концов, совсем чужими обе стороны друг другу не были. И то, что между главами двух царств — Гейзерихом и Львом — дело дошло до вооруженного конфликта, не делало их подчиненных автоматически врагами, не способными между собой договориться…

Вандальские посланцы клятвенно заверили гордого собой и своей военной мощью Василиска, что только о примирении пославший их Гейзерих и думает. Что теперь, по прошествии почти полувека безраздельной власти и побед, он попал в такой переплет, что не видит для себя иного выхода, кроме как покориться двум великим императорам обоих Римов. Однако предварительно Гейзерих молит о перемирии. Чтобы, сменив окровавленный меч на ветвь оливы — символ мира, получить возможность не спеша обдумать форму, содержание, условия своего подчинения благочестивым римским императорам Льву и Анфимию.

Великодушный Василиск, нисколько не способный думать наперед, милостиво соизволил дать одумавшемуся бедняге-«варвару» пять дней сроку. Видимо, именно столько времени требовалось «ромейскому» флотоводцу для того, чтобы пересмотреть и перещупать сокровища, поднесенные ему Гейзерихом, этим везучим полудикарем, через своих послов, вместе с самыми искренними заверениями в своем глубочайшем к нему, Василиску, почтении. На первый взгляд, пять дней — не так много. Но, как вскоре выяснилось, этого оказалось слишком много, ибо Гизерих — не зря он слыл у суеверных римлян колдуном! — призвал на помощь духов всех стихий, с которыми, конечно, был в союзе. Покуда Василиск наслаждался дарованным им варварам коротким перемирием как своим законным отдыхом от тяжких ратных трудов, предвкушая тот желанный миг, когда «царек» вандалов сложит к ногам римского «дукса» оружие и покорится, наконец, «вечному» Риму, Гейзерих воспользовался предоставленной ему по воле «Фройи» (как именовали вандалы Господа Иисуса Христа) короткой передышкой для подготовки молниеносного удара по основе военного превосходства Василиска — его колоссальному флоту. Для этого необходима была, однако, перемена ветра. Ветра, всегда разбивавшегося еще о предгорье, названное в честь переменчивого в своих настроениях бога торговцев и грабителей Меркурия, приносившего восточной стороне берега залива шторм и прибой, а западному берегу, у которого стояли на якоре римские корабли, обычный летний штиль, затишье, безветренную или тихую погоду, в крайнем случае, со слабым ветром.

В Ульгате, на французском берегу Ламанша, гиды до сих пор показывают туристам старинный постоялый двор, в котором норманнский герцог Вильгельм Завоеватель (бастард-ублюдок, как и его возможный отдаленный предок Гейзерих — ведь вандалы, вышедшие из Скандинавии, тоже были своего рода норманнами), готовый к завоеванию Англии, якобы дожидался месяцами попутного ветра; до Вильгельма примерно в той же местности дожидался того же самого Гай Юлий Цезарь, а после Вильгельма — маршал Мориц Саксонский и кардинал Ришелье, Наполеон Бонапарт со своим Булонским лагерем и Адольф Гитлер. Рекорд по части выжидания поставил Мориц Саксонский (прождавший «у моря погоды» целых полтора года!). Но у всех этих великих полководцев и авантюристов было времени хоть отбавляй. У Гейзериха же — только пять дней срока, данных ему восточноримским тугодумом Василиском. И вот, вечером, на исходе пятого дня объявленного перемирия, ветер повеял наконец в направлении, нужном царю вандалов! Налетевший внезапно с запада ветер, сменил над Карфагенским заливом свое направление, подув на северо-восток, в сторону мыса Меркурия, и значительно усилившись ночью. Надувшиеся под переменившимся ветром паруса вандальского флота, выстроившегося, изготовившись к атаке, широким фронтом, повлекли его на римскую армаду. Сила ветра, дувшего вандалам в паруса, помноженная на мускульную силу мавританских гребцов, слаженно ворочавших тяжелые весла, придала кораблям «Зинзириха-риги» завидную скорость.

Корабли Гейзериха с командами и морской пехотой на борту тащили за собой на канатах распределенные между ними «корабли-призраки» — крупные плоскодонные суда и пустые торговые корабли, нагруженные распространявшим отвратительный запах содержимым — серой и смолой, а также легковесной паклей, взлетавшей в воздух при малейшем порыве ветра, и, в довершение ко всему — «жидким огнем», знакомым еще Александру Македонскому — плавучей маслянистой жидкостью, растекавшейся и горевшей даже на поверхности моря (назвать его «греческим огнем» автор этих строк не рискует, поскольку считается, что «греческий огонь» был изобретен сирийцем Каллиником лишь в VII в., но нечто подобное ему было, вне всякого сомнения, известно еще в пору Античности).

Солнце уже погрузилось в море, но небо на западе было еще светлым и, мало того, огненно-красным. На его фоне темнели силуэты низких, неказистых вандальских судов, казавшихся особенно невзрачными в сравнении с пламеневшими в лучах багряного заката роскошными громадами римских кораблей, залитых кровавым светом морских крепостей армады Василиска, колеблющихся на канатах брошенных в глубь моря якорей, ибо море в этот вечер было странно неспокойным.

Изощренные в распознаваньи ароматов средиземноморской и континентальной кухни носы западных и восточных римлян ощутили необычный запах — первую весточку, полученную не ждавшими беды «ромеями» от надвигавшегося флота Гейзариха. С моря вдруг остро потянуло гарью, перебившей чад лагерных костров, на которых повара готовили нехитрую солдатскую стряпню. И тут же ветер понес на «ромеев» уже не запахи, а маленькие огненные комья, «шаровые молнии», мгновенно прилипавшие к сухому такелажу кораблей обоих Римов, приводя к их немедленному возгоранию. Василиск как раз заканчивал свой ужин. Не будь «ромейский» флотоводец таким степенным тугодумом, он бы лучше подавился рыбьей костью, чем продолжил ужин, не интересуясь тем, что происходит. Но отличавшийся «тяжелым умом» шурин императора Второго Рима предпочел дождаться последней перемены блюд и истечения срока заключенного им с Гизерихом перемирия. Когда же он, не осознав еще масштаб грозящей его флоту, войску и ему лично катастрофы, наконец, велел трубить тревогу, было уже слишком поздно…

Тысяча «с гаком» римских кораблей, шедших (ведь корабли не «плавают», а «ходят» по морю, как всем известно) образцовым строем по сапфирным волнам «маре нострум», от берегов Сицилии на Карфаген давно известным торговым маршрутом, вне всякого сомнения, представляла собой столь величественное и приятное глазу воображаемого наблюдателя зрелище, что он бы не поверил своим глазам, увидев, во что они превратились тем летним вечером 468 г. Багряный свет зари и кровавый отблеск последних лучей заходящего солнца на римских кораблях отнюдь не потускнели. Но сумерки в тот вечер так и не наступили. Ибо повсюду вспыхнули и заплясали жадные языки дымного пламени. Пылающие паруса сворачивались жгутом, срывались с горящих рей, и клочья их летели, подхваченные жарким ветром, с корабля на корабль. Еще до того, как вандалы взяли на абордаж первое римское судно, пылали уже сотни кораблей объединенного императорского флота.

Тесно сгрудившиеся в заливе под прикрытием предгорья, римские корабли сами служили причиной неминуемой гибели друг друга. Плотно прижавшись борт к борту, они служили мостами для огня, перебрасывавшегося с судна на судно. Будто пламя преисподней прогрызалось огненными зубами через палубы и паруса, сквозь лес корабельных мачт, с запада на восток. Команды кораблей опытного в морском деле, осторожного Марцеллиана, предусмотрительно велевшего им встать на якорь в некотором отдалении от основной массы римского флота, в тщетной попытке избежать неминуемой гибели, обрубили якорные канаты и вышли из бухты в открытое море. Но подоспевший, развернувшийся широким фронтом, флот вандалов поспешил принять их в свои распростертые объятия и прижать к своей железной груди. Лишь немногим из «пиратов их величеств римских августов», счастливо избежавшим соприкосновения с противником и скрывшимся во мраке наступившей, наконец-то, летней ночи, удалось добраться до спасительной Сицилии. Все остальные стали жертвой пламени, были потоплены или захвачены вандалами.

В тот роковой для Рима вечер Василиск лишился половины своих матросов и десантников и более чем пяти сотен кораблей. Уцелевшие были рассеяны, их капитаны деморализованы, воины исполнены скрытой ярости, испытываемой солдатами, считающими, что их предали. Не зря писал впоследствии Прокопий, что «медлительность военачальника, возникшая либо от трусости, либо от ИЗМЕНЫ (выделено нами — В. А.), помешала успеху» африканской экспедиции «ромеев». Все они — пусть издали — но уже воочию видели перед собою Карфаген, богатейшую вандальскую столицу, полную добра, награбленного всюду Гейзерихом «со товарищи». Как часто Василиск указывал своим воителям на этот африканский мегаполис, как на цель, смысл и награду всех участников этого заморского похода! Теперь же его корабли погибли в огне и в дыму! Весь его громадный флот рассеялся, как дым, а вместе с ним развеялись, как дым, мечты их, воинов двух «вечных» Римов, об обогащении! Только сам их незадачливый стратег все-таки ухитрился сохранить на борту своего большого быстроходного гребного корабля малую толику неизмеримых карфагенских сокровищ, своевременно спасти ее от гибели. Причем, судя по всему, вандалы не слишком-то старались догнать улепетывавшую под всеми парусами, надо полагать, заметную издалека роскошную трирему Василиска, преследуя ее скорей для вида, чем всерьез…Ибо ТАКИЕ императорские полководцы были очень даже нужны Гизериху. Ведь до тех пор, пока полководцы вроде Василиска вели на Карфаген римские армии и флоты, царь вандалов оставался не только Моисеем своего народа, но и величайшим флотоводцем всего Средиземноморья. Превратившегося из римского «нашего» и «внутреннего» моря в вандальское…

Один из главных интересующих нас вопросов — достоин ли Гейзерих быть причисленным к величайшим и наиболее творчески мыслящим государям античной эпохи — остается нерешенным и после морской битвы у мыса Меркурия. Ибо уничтожение более слабым флотом более сильного при помощи «судов-поджигателей» (т. н. «брандеров»), сводящих на нет численное превосходство сгрудившейся в тесном заливе армады противника — случалось в истории войны на море и ранее. Так, например, в 413 г. до Р.Х. флот сиракузян аналогичным способом уничтожил весь афинский флот. Да и Карфагенский залив, в период Второй Пунической войны, уже был раз свидетелем успешного нападения пунийских брандеров на римский флот, значительно превосходивший карфагенский. Новым в морской битве у мыса Меркурия была решительность и смелость, с которой Гейзерих сделал ставку на эти «беспилотные», почти не управляемые, «огненные ладьи» («дроны» тех времен). Ибо сиракузяне двинули на афинский флот лишь один единственный «брандер». Гейзерих же применил не менее семидесяти пяти «брандеров». Стремительно и внезапно внесенная ими в самую гущу римского флота поистине адская смесь огня, дыма и зловония стала решающим фактором успеха. А гиблое бегство охваченных паникой команд вырвавшихся из этого ада немногих римских кораблей довершило победу вандальского флота. В сумраке наступившей после огненной ночи утренней зари пролив, отделявший Африку от Сицилии, стал свидетелем бесчисленных морских боев между спасавшимися бегством уцелевшими римскими судами и преследующими их победоносными вандалами.

Отважный мореход Гентон, сын Гейзериха, командовавший быстроходным гребным кораблем, в одной из этих стычек взял на абордаж римский военный корабль с легатом Иоанном на борту. Вандалы и мавры быстро овладели неприятельской плавучей крепостью. Римляне бросили оружие. Только легат (начальник легиона) Иоанн (по утверждению Прокопия — заместитель Василиска) еще сопротивлялся, одетый в тяжелые доспехи, более пригодные для боя на суше. Иоанн успел сразить нескольких нападавших, когда Гентон, наконец, окликнул его и дал ему честное слово царевича, что, если Иоанн отдаст свой меч, легата ждет почетный плен. Ведь все равно дальнейшее сопротивление бессмысленно, его корабль захвачен, битву на море (если не всю войну) «ромеи» проиграли. Однако гордый римлянин ответил, что Иоанн никогда не станет добычей собак (дело известное, «грязные варвары — псы, а не люди»), прыгнул за борт и пошел ко дну, под тяжестью обременявшего его вооружения. Так, по крайней мере, утверждал Прокопий Кесарийский.

7. Дипломатия удара в спину

Итак, Лев I Великий, император и самодержец Всевосточноримский, и Анфимий, ставший, милостью Восточного Рима, властителем западной части Римской империи, оба потерпели поражение в борьбе со старым карфагенским лисом Гейзерихом. Вероятнее всего, стыд, вызванный столь позорной неудачей, как бы парализовал руку анналистов, обычно бойко и усердно заносивших на папирус и пергамен все, происходящее в обоих Римах. Ибо сообщения о событиях 467–468 гг. п. Р.Х. поражают нас своей немногословностью, если не сказать, скудостью. Особенно с учетом того, что именно в указанные годы разыгрался величайший военный конфликт Средиземноморья со времен морской битвы при мысе Акций (или Актий). Правда, времена и действующие лица были тогда, 2 апреля 31 г. до Р.Х., совсем другими. На одной стороне за власть над Римом (и, соответственно, согласно представленьям тех времен — над миром) сражались повелитель Запада Октавиан Август и его флотоводец Агриппа, на другой — повелитель Востока Марк Антоний и его супруга Клеопатра, царица Египта. С тех пор прошло почти ровно пол-тысячелетия. О всей, прямо-таки бездонной, глубине происшедшего со времен Октавиана и Антония упадка античного мира наглядно свидетельствовал, прежде всего, характер участников событий V в. Чего стоил, к примеру, один только продажный Василиск, тайно интриговавший против своего императора, да еще и обогатившийся при этом! К тому же ухитрившийся выйти сухим из воды, хотя и ценой публичного унижения, благодаря заступничеству своей жены Верины, умолившей царственного брата — даром что залитого по уши кровью «Мясника»! — смилостивиться над подлым трусом и изменником, погубившим собранный с таким трудом огромный римский флот в Карфагенском заливе.

Вот что творилось тогда в Восточном Риме. В Италии же служилый германец Рикимер (Рицимер, Рецимер), патриций и военный магистр, главнокомандующий всеми западноримскими войсками, не без тайной радости наблюдал за неурядицами в стане своих восточноримских соперников. Было совершенно ясно, что за Анфимием, императором, навязанным ему Восточным Римом, не стоит больше достойной упоминания силы, и во всем хаосе, вызванном унизительным поражением, нанесенным «ромеям» Гейзерихом, лишь один человек сохранял трезвую голову, мужество и энергию, что могло сделать его опасным для Рикимера — бывший пират Марцеллиан. Он сумел, искусно маневрируя, вывести часть своих кораблей через редкую цепь вандальских ладей из ставшего могилой главных сил «ромейского» флота Карфагенского залива, собрать их у берегов Сицилии и занять на острове удобную, почти неприступную позицию, напасть на которую Гейзерих не осмелился. Если бы Марцеллиана оставили в покое, у Сицилии вскоре появился бы новый хозяин, деятельный боец, способный успешно действовать на суше и на море, который, в довершение ко всему, мог бы, укрепившись на этом чрезвычайно важном острове, контролировать пути подвоза зернового хлеба, все еще получаемого Римом на Тибре из Африки. И при желании зажать этот Рим в кулаке…

Но, поскольку энергичный далмат Марцеллиан, несмотря на все свои таланты, все-таки был и оставался выскочкой-аутсайдером, никогда не признаваемым римскими военачальниками равным себе, Рикимеру было нетрудно найти военного трибуна или кандидата (т. е. офицера), недовольного стремительным возвышением вчерашнего далматского пирата. Чья именно рука нанесла Марцеллиану в том же самом, 486 г., смертельный удар кинжалом, до сих пор остается загадкой. Возможность сделать это имелась во время любого совещания или ужина в шатре военачальника. Не подлежит сомнению только одно — Рикимер был кем-то избавлен от одного из своих опаснейших противников. Прокопий Кесарийский пишет, не вдаваясь в подробности, что Марцеллиан был коварно убит одним из своих же товарищей. Теперь, коль скоро император Запада Анфимий желал продолжения войны с Гейзерихом (а дело было не в его желании или же нежелании, поскольку борьба с Гизерихом, продолжавшим со своими вандалами разбойничать в западной акватории Внутреннего моря, была настоятельной необходимостью, вопросом выживания), ему, после убийства энергичного Марцеллиана, было просто некому доверить командование армией, кроме Рикимера. Именно на это и была направлена и рассчитана стратегия Рикимера. Для достижения своих собственных целей ему было необходимо иметь послушную ему, готовую к войне, вооруженную, снабженную всем необходимым армию. И хотя август Анфимий смог предоставить в его распоряжение только шесть тысяч воинов (ибо в западноримской Галлии вновь стало неспокойно), а этих нескольких когорт было явно недостаточно для войны с Гейзерихом (которого римляне не смогли победить даже силами ста тысяч воинов во главе с Василиском), их вполне хватило для осуществления военного переворота с целью свержения слишком доверчивого Анфимия.

Всегда находится властитель, не способный разоблачить интриги своих приближенных. В Восточной империи эти добропорядочные, верящие в свою миссию императоры давно вымерли. Но на Италийском полуострове время от времени еще появлялись отдельные оригиналы, верящие в возможность возродить времена былого римского величия и сами напоминающие римлян тех времен. Таким человеком был и Анфимий, зять императора Востока Маркиана (не побоявшегося в свое время бросить вызов гуннскому царю с германским именем Аттила), столь же заслуженный военачальник, богатый, щедрый к народу и потому популярный. Но он и не подозревал, какую мрачную судьбу уготовали ему коварные и хитроумные соперники в борьбе за власть и славу. И он, достойнейший из них, не просто дал недругам заманить себя в ловко расставленные сети, а прямо-таки сам, по доброй воле, устремился в них.

Императору Востока Льву Макелле — «Мяснику» — человек вроде Анфимия был у себя под боком, в царственном Константинополе, совсем не нужен. Мало того! Анфимий был ему просто опасен, ибо чересчур напоминал всей своей личностью славное время василевса Маркиана. И самого Маркиана. К явной невыгоде Льва, судя по характеристике, данной ему историком V в. Малхом Филадельфийцем:

«Римский царь Лев Макелла был счастливейшим из бывших до него царей. Он был грозен как своим подвластным (в чем нам сомневаться не приходится — В. А.), так и самим варварам, до которых дошел слух о нем (а вот в этом мы, уважаемый читатель, склонны усомниться — В. А.); такова слава, которую он оставил в массе людей. Но я не думаю, чтоб это было счастье — похищать имения у подвластных, вечно содержать доносчиков по данному предмету, в случае недостатка других доносчиков быть самому обвинителем, собирать золото со всех концов земли и копить его у себя, лишая города прежнего их благосостояния, так, что они уже не способны вносить налоги, которые прежде платили».

В общем, константинопольский «Мясник» при первом же удобном случае льстивыми словесами уговорил Анфимия занять престол в Западном Риме. От столь лестного предложения даже достойнейший из кандидатов в императоры (или, точнее говоря, именно этот достойнейший) никак не мог отказаться. Анфимий, похоже, счел предоставленную ему возможность возвыситься первым шагом к тому, чтобы повернуть ход истории вспять, как свой великий, уникальный шанс. Ибо он был чужд коррупции, алчности, всем прочим низким помыслам и низменным страстям, ощущал себя еще достаточно молодым и полным сил для того, чтоб возродить вверенную ему древнюю державу изнутри, очистив ее в моральном отношении, а затем — и избавить от внешних угроз, возродить мощь западноримской армии, обновить, восстановить весь римский Запад. Был даже момент, когда народ Италии поверил в этого нового императора. Это случилось в апреле 467 г., когда Анфимий торжественно вступил в Ветхий, Первый, италийский Рим на Тибре. Поскольку в качестве приветствовавшего его оратора от галльских провинций в торжествах участвовал поэт Сидоний Аполлинарий, потомки смогли узнать из чеканных латинских строк последнего о том, как древний, переживший на своем веку так много испытаний, Рим, вновь ощутил надежду и выразил свои ожидания в праздничном ликовании.

Сенат Вечного Города, депутации народа и армии встретили Анфимия за три мили до городских стен, дабы воздать ему императорские почести, принятые им, вместе с саном императора, 12 апреля. Даже могущественный Рикимер примирился с грядущим во имя Господне повелителем «потомков Ромула», ибо одновременно с коронационными торжествами состоялась свадьба этого потомка вестготских царей с одной из дочерей нового императора западных римлян. Рикимер стал императорским зятем, как когда-то — вандал Стилихон и немало других служилых германцев, ибо у древних семейств римской знати, лишившихся деятельных и отважных сыновей, все еще имелись обольстительные, прелестные дочери.

В обстановке всеобщей эйфории, охватившей римский сенат и народ в эти праздничные дни, в Риме никто не занимался делами, закрылись даже суды, а на площадях, стадионах, в гимнасиях, казалось, ожила древняя латинская поэзия, ибо велеречивые риторы вновь, как встарь, декламировали перед публикой стихи, сопровождая декламацию величавыми жестами. Произносили стихи на древнем, священном языке. Нередко даже призывая древних богов, утративших, начиная с Константина Великого, свою былую святость, и, мало того, ставших, начиная с Феодосия Великого, считаться теми, кем христиане их считали изначально — бесами. И по мере того, как могучие варвары, хоть и облаченные в римские одежды и доспехи, выучившие латынь (пусть даже, в первую очередь, для того, чтобы понимать и отдавать латинские военные команды), внезапно стали ощущать себя в этом, находившемся, вроде бы, в их полной власти, городе, вновь, как когда-то, чужаками, понаехавшими в Рим невесть откуда (ведь христианский Бог был общим для всех, не зная ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни варвара, а римские боги были именно римскими), императорские торжества, ко все большему недовольству православной церкви, стали приобретать все более языческий характер. Были возрождены даже знаменитые некогда луперкалии. Голые юноши-луперки обегали Палатин, стегая попадавшихся им по пути молодых женщин ремнями, вырезанными из шкур идоложертвенных козлов. Как будто древний римский Фавн, аналог греческого Пана (вроде бы, умершего в день Рождества Христова) воскрес для участия в этом обряде плодородия, совершаемом пастухами в первые дни существования Города на семи холмах…

Как ни старалась городская церковь закрывать, с учетом экстраординарности происходящего, глаза на эти и иные явно языческие эксцессы (совершавшиеся в присутствии христианнейшего императора и папы римского), объясняя и оправдывая их данью истории предков и освященными временем традициями городской истории, она ни в коем случае не могла относиться столь же терпимо к явившимся в Город с Востока еретикам-арианам. Ведь арианство снова поднимало голову по всей империи — от Константинополя до южной Испании и северной Африки. Одна из версий, объяснявшей взятие Рима царем-арианином Аларихом Вестготским без особого труда в 410 г., гласила, что ему тайно открыли ворота затаившиеся в ставшем православным Риме ариане. А новый император Западного Рима — грек Анфимий — был якобы также замечен в симпатиях к арианству (по другой версии — к язычеству).

В свите императора, прибывшего с Босфора, был, по крайней мере, один известный арианин — Филофей, пользовавшийся, однако, полной неприкосновенностью, ибо ему благоволил Август Анфимий.

Вот что заботило, в самый разгар пышных коронационных торжеств, римского папу Илария (Гилария). Как уроженец Сардинии, он хорошо знал вандалов (будучи, собственно говоря, подданным царя Гейзериха). За шесть лет до избрания Илария папой, Ветхий Рим был разграблен вандалами. Но Иларий не был намерен мириться с воцарившейся в Риме на Тибре скудостью, мечтая возродить град святого Петра или хотя бы римскую церковь в прежнем блеске. Фердинанд Грегоровиус, которого ни в коем случае нельзя назвать пристрастным автором, пишет об этом в своей знаменитой «Истории города Рима в средние века»:

Ослепленный поначалу всем этим церковным блеском, новоявленный август Запада Анфимий, видимо, очень скоро понял, что церковь не собирается брать на себя расходы на войну с вандалами. Пришлось обратиться за денежной помощью к константинопольскому императору Макелле-«Мяснику», но, поскольку тот тоже не собирался раскошеливаться, Анфимию пришлось предоставить в распоряжение так пылавшего — якобы! — жаждой мести вандалам магистру милитум (фактически — военному министру) Рикимеру то последнее, что у него осталось — шесть тысяч воинов, чтобы спасти честь римского оружия и, вопреки всему, разбить вандалов.

Путь в Африку, избранный магистром Рикимером, оказался, прямо скажем, крайне необычным. Он повел шесть тысяч своих воинов в Медиолан, сегодняшний Милан, и расположился станом там, неподалеку от свои германских братьев и сестер. Расположение лагеря Рикимера было весьма удобно для поддержания или возобновления связей с готами, обосновавшимися в западноримской Галлии, а также с беспокойными народами Паннонии (нынешней Венгрии и части Австрии) и заальпийских областей (распускаемые им усердно слухи о поддержке его германцами, жившими по ту сторону Альп, вызвали в Ветхом Риме панику). Всем им был известен Рикимер, внук царя вестготов Валии. Анфимий же, мечтавший восстановить былой блеск императорского титула и былую мощь императорской державы, был не известен никому. Надвигалась кровопролитная гражданская война между римскими провинциями, подчинявшимися Рикимеру, и самим Римом, все еще подчинявшимся Анфимию. Но его положение в Риме становилось все более шатким. Ибо: «…поход в Африку под начальством Василиска и Марцеллина (Марцеллиана — В. А.) в 468 г. окончился неудачей. Положение Анфимия вследствие этого пошатнулось, так как Рим надеялся, что связи Анфимия с Византией (Восточной империей — В. А.) помогут вернуть Риму (Западному — В. А.) Африку. И в той мере как слабела власть императора, росла власть Рицимера. Восточный император сумел счастливо отделаться от Аспара, такого же опасного человека, занимавшего в империи такое же положение, как Рицимер; но Анфимию было не под силу освободиться из-под ига своего всемогущего министра и зятя». (Грегоровиус). Грозящая Западной империи гражданская война между Рикимером и Анфимием пошла бы на пользу лишь вандалам (скорей всего, именно вандалы и были ее тайными поджигателями). Ибо Рикимер, возведший на престол и свергнувший с престола уже нескольких западноримских императоров, естественно, сражался и на этот раз, якобы, не за себя, а за явившегося в его стан из Константинополя нового кандидата в императоры римского Запада — благородного Аниция Олибрия, шурина Гунериха, сына Гейзериха (женатого ни Евдоксии-младшей, дочери Евдоксии-старшей, вдовы августов Валентиниана III и Петрония Максима, наведшей в 455 г. вандалов, мавров и аланов Гейзериха на Старейший Рим), отпрыска одной из знатнейших фамилий тогдашнего Первого Рима — сенаторского рода Анициев, уже на протяжении нескольких поколений исповедовавшего христианство в его православной форме. Через свою жену Евдоксию-младшую Олибрий был единственным наследником прав Феодосия I Великого (последнего объединителя Римской империи) и, с точки зрения Рикимера, самым подходящей фигурой для замены Анфимия. когда подошел спешивший к нему на защиту гот Билимер, военачальник Галлии

Чтобы дать Италии желанный мир, а италийскому народу — хотя бы надежду на наступление лучших времен, православная церковь решила вмешаться в ход событий, убедив нескольких друзей Рикимера из Лигурии принять участие в совместной с нею миротворческой миссии. Во главе почтенных мужей, пытавшихся морально воздействовать на Рикимера, стоял один из наиболее выдающихся церковных деятелей тех времен, действовавший по-тихому, но, тем не менее, оказывавший крайне благотворное влияние на современников архиепископ Тици-на (нынешней Павии) Епифаний. Отпрыск древнего патрицианского рода и, если он действительно дожил до восьмидесяти пяти лет, как утверждает его «Житие», бывший в 470 г. еще очень молодым человеком, несмотря на свой высокий духовный сан. Епифаний, не щадя себя, стремившийся и в последующие годы выступать в роли миротворца, отводя от италийского отечества бедствия войны, и даже лично посетивший двор бургундского царя, чтобы вызволить из неволи шесть тысяч италийцев, добился, несмотря на все свои старания, от Рикимера, лишь отсрочки начала военных действий против Анфимия. В 472 г. патриций Рикимер, по настоянию Гейзериха, все-таки выступил в поход на Первый Рим, чтобы силой оружия германских «федератов» заменить Анфимия Олибрием.

Между тем римский император Запада Анфимий с достойной всяческого уважения настойчивостью продолжал свои попытки очистить подчиненную ему часть империи от коррупции и «вывести измену из Римской земли» (как сказал бы древний русский книжник). Впрочем, у потомков (а, возможно, также современников) его настойчивость вызывала не только уважение, но и недоумение, ибо, наверняка, нашлись бы у западного императора в сложившейся ситуации более срочные дела, чем, скажем, суд над уличенным в преступлениях префектом римской Галлии. Тем не менее, идеалист Анфимий, чье венчание на царство само по себе было попыткой восстановления блеска Римской державы, провел последний крупный государственный процесс, в котором сенат Вечного Города участвовал в качестве курии, согласно установлениям Римской республики. Этот впечатляющий, внушающий всем невольное благоговение спектакль разыгран был на Капитолии. Многие подробности процесса дошли до потомства благодаря присутствовавшему на нем Сидонию. Повсюду в империи властвовали германцы и аланы, но в самом Ветхом Риме, в сердце античного мира, сенат, как ни в чем ни бывало, со всей своей невозмутимостью судил преступника — совсем как восемью столетиями ранее. Обвиняемый — префект Арванд — не только угнетал и грабил данную ему в управление Галлию, но и вел тайные переговоры с бургундами и вестготами о разделе Галлии между этими сильными германскими племенами, уже отхватившими от нее, на правах римских «федератов»-союзников, немалые куски. Право, стоило посмотреть, как этот властный римский магистрат, даже перед лицом суда, пытался сохранить все свои величавость и достоинство, одетый в белое, пользовавшийся, даже под арестом, свободой передвижения (в пределах Капитолия), в то время как прибывшие из Галлии обвинители, скромно одетые, казались, в сравнении с этим высокопоставленным римским чиновником жалкими просителями, хотя излагали свои жалобы толково и с достоинством.

Но сенат — «патрес конскрипти» («отцы, занесенные в списки») — судил беспристрастно, не взирая на лица и звания. Гордый Арванд признал себя автором письма, уличавшего его в изменнических замыслах поделить провинцию Галлию между вестготами и бургундами. Этот необычайный случай перенес сенат во времена процессов Верреса и Катилины, прославивших когда-то Цицерона, и вернул ему сознание его судебного достоинства. Изменническое письмо, чьим автором признал себя Арванд, решило исход процесса. Арванд был лишен звания римского всадника (эквеса), низведен до статуса плебея и как таковой приговорен к смерти. Однако положенный тридцатидневный срок между вынесением смертного приговора и его приведением в исполнение позволил влиятельным друзьям и покровителем Арванда добиться замены смертной казни изгнанием. Кстати говоря, Серонат, преемник Арванда на посту префекта Галлии, повел себя ничуть не лучше, как в плане своекорыстия, так и в плане тайного сговора с германцами, за что также был приговорен к смерти и, поскольку не сумел найти влиятельных заступников, понес заслуженное наказание от рук палача.

Столь любивший все делать по закону римский император Запада Анфимий, однако, оплошал, замешкался — и подпустил воинство Рикимера слишком близко к Риму. Во всяком случае, нам не известно ничего о каких-либо оборонительных боях на северных подступах к Вечному Городу на Тибре, хотя полуостров узок и горист, так что Анфимий мог бы, при желании, сдержать продвижение не слишком многочисленных сил неприятеля еще меньшими силами. Возможно, он не решался выйти со своими немногочисленными войсками за стены Города, ибо тыл его был ненадежен. Как пишет Грегоровиус, в городе было много приверженцев Рицимера и ариан. А недостаток съестных припасов вызвал голод, усиливший недовольство жителей. Но неожиданно Анфимий получил помощь со стороны — от храброго германца (разумеется!). Служилый гот Билимер, военный магистр западноримской Галлии, подоспевший морем с галльскими войсками, сумел провести их в Ветхий Рим. Что было, видимо, не слишком трудно. Поскольку Рикимер, не сомневавшийся в успехе, со своими лигурами и заальпийскими варварами, вовсе не «обложил» (как полагает Грегоровиус) Старейший Рим, т. е. не взял его в кольцо осады (для этого ему бы просто не хватило войск), а расположился лагерем перед Саларскими (Соляными) воротами Первого Рима, у северного склона Квиринальского холма (как пятьюдесятью двумя годами ранее — вестготский царь Аларих, бывший, как и Рикимер, по совместительству, римским магистром милитум)…

Впрочем, несмотря на приведенную Билимером подмогу, шансов не только победить, но даже просто выжить у Анфимия не оставалось. Император Лев Макелла, наблюдавший за происходящим с неподдельным интересом из своего константинопольского далека, еще в прошлом, 471 г., заключил с Гейзарихом мир. В этом восточноримско-вандальском мирном договоре он фактически бросал Анфимия на произвол судьбы и, так сказать, по умолчанию, соглашался с возведением на западноримский императорский престол Олибрия. Хотя державный уроженец Фракии, воцарившийся в Новом Риме и прозванный потомками Львом Великим, был моложе Гейзериха, он фактически безоговорочно капитулировал перед карфагенским старцем, пожертвовав Анфимием — идеалистом, возжелавшим возродить град на Тибре в прежнем блеске некогда великой мировой державы…И теперь за эту идею дрался не Восточный и тем более не Западный Рим, а гот из Галлии («римской» к тому времени лишь только по названию) Билимер во главе своих разноплеменных легионов. Так что утверждение, будто в 472 г. разыгралась «последняя битва римлян с варварами» за Старейший Рим, нуждается, на взгляд автора этих строк, по меньшей мере, в уточнении…

Рикимер с боем пробился на правый берег Тибра, последовательно овладев двумя из семи знаменитых на весь мир холмов города Рима — сначала Ватиканом, а затем — Яникулом. Войска сошлись между островом на Тибре и нынешним мостом Святого Ангела. Билимер пал, защищая мост. Рикимер прорвался в город, захватив Капитолий и Палатин — сакральный центр римской императорской власти. В то время как римская знать, судя по всему, поддерживала римского традиционалиста (хоть и грека) императора Анфимия, простонародье (среди которого, наверняка, бело немало ариан), как уже говорилось, скорей симпатизировало Рикимеру (который не был для римлян чужаком и, вероятно, пользовался популярностью в массах). Август Анфимий искал спасения в бегстве, но был настигнут гнавшимся за ним германцем Гундобадом (Гундебальдом), родичем Рикимера. В плен тестя своего сородича он брать не стал. И венценосный пламенный идеалист Анфимий, не желавший и не сделавший ничего дурного, был, без лишних проволочек, обезглавлен, как простой разбойник…

11 июля 472 г., в один из самых черных дней Вечного Города на Тибре, начался очередной Большой Грабеж Первого Рима — один из трех, выпавших ему на долю в V в. В 410 г. Старейший Рим разграбил царь Аларих, в 455 г. — царь Гейзерих, в 472 г. — магистр милитум Рикимер. Естественно, вербуя в свое войско жадных до добычи германцев и лигуров, этот «римский патриций» наобещал сбежавшимся к нему авантюристам золотые горы. Мечты об этом римском золоте скрашивали им долгий путь по разоряемой Италии. Поскольку те, кто грабил Рим на Тибре в третий раз за сто лет, тоже были арианами, православные хронисты сочли своим долгом приписать им всяческие, мыслимые и немыслимые, злодеяния. Захватчики, вне всякого сомнения, в отпущенные им две (или три) недели погуляли на славу, что касается еды, питья и женщин (дело известное: «Мужики! В городе — вино и бабы! Все — за мной!» и далее по тексту)…Однако ничего не сообщалось о разрушении зданий, украшавших Вечный Город. Правда, сгорел один храм, но не христианский, а языческий, посвященный Минерве (римскому аналогу греческой богини мудрости Афины). Сохранности архитектурных памятников Рима способствовало то, что Рикимер расположился лагерем на Ватиканском холме, где было сконцентрировано большинство римских церквей. В них разместились на постой покорители Вечного Города — германцы Рикимера (считавшиеся в то же время «федеретами», т. е., формально, воинами Рима). Они, естественно, не стали ничего жечь или разрушать, чтоб не лишать себя же крыши над головой. И потому, несмотря на разграбление всего Вечного Города «римскими воинами» храм святого апостола Петра был пощажен, на этот раз…

Однако чужеземные вояки, многочисленные трупы и летняя жара принесли с собой другую беду, худшую, чем сама война — заразные болезни, включая настоящий бич античности, да и средневековья — моровое поветрие, или, по-латыни — «пестиленцию» (чуму). После стольких измен и злодеяний эта «моровая язва» своей черной рукой, так сказать, «раздала всем сестрам по серьгам». И покарала правых, как и виноватых. Именно от чумы скончались как вступивший в разоренный город новый западноримский император Олибрий, так и возведший его на престол рубака Рикимер, переживший свой триумф над преданным им тестем — Анфимием — всего лишь на пару недель. Чума разлучила его душу с телом уже 10 августа 472. И единственным воспоминанием о Рикимере остался рисунок, запечатлевший мозаичную картину, которой амвон римской арианской церкви Святой Агаты в квартале Субурра, был украшен на средства зятя императора Анфимия, предавшего своего коронованного тестя. Церковь принадлежала готам-арианам, ибо это вероисповедание, к которому принадлежали господствовавшие в государстве германцы, терпелось в Риме. Фердинанд Грегоровиус еще видел рисунок, запечатлевший эту мозаику. Возможно, не только оплаченную набожным Рикимером, но и сделанную по его эскизам. Она изображала бородатого Христа с длинными локонами, восседающего на земной сфере, с книгой в левой руке, с правой рукой, поднятой кротким жестом, как для приветствия, в окружении апостолов, среди которых особенно выделялся святой Петр (причем не с двумя ключами в руке, как его обычно изображают, но лишь с одним).

В этой-то арианской базилике у склона Квиринала и упокоился навечно Рикимер. Муж германской крови, достигший в Риме высшей власти (пусть без пурпура и диадемы). Превзойти его было суждено впоследствии лишь Теодориху Остготскому, хотя и Теодорих не стал римским императором Запада.

Должность Рикимера занял его племянник Гундобад (Гундебальд) — тот самый быстрый всадник, что преследовал, догнал и обезглавил императора Анфимия. Не зря старался…В его лице, после гот-ско-свебского князя, военные силы Западного Рима возглавил теперь бургундский царевич. Впрочем, эти военные силы тоже состояли из германцев. Ничтожные во всех отношениях западноримские императоры, возведенные на престол милостью Гундобада, заслуживают, на взгляд автора этих строк, внимания не больше, чем их противники, посылаемые править Западным Римом из Рима Восточного энергичной Вериной (супругой тугодума Василиска). Можно лишь отметить, что эти войны между восточной и западной половиной некогда столь могучей Римской «мировой» империи, не отличались чрезмерным кровопролитием. Больше никого из принужденных к отречению высокородных господ, имевших честь на протяжении нескольких месяцев именоваться принцепсами, цезарями, императорами, августами, не обезглавливали, компенсируя отрешенным от власти утрату короны назначением на епископскую кафедру (чем они были, видимо, вполне довольны — «ино чин царский, ино чин святительский»)…

Как писал Грегоровиус: «Императора Гликерия уже в 474 г. низверг Юлий Непот, сын Непотиана, далмат по рождению, которого послала с войском из Византии (Константинополя — В. А.) в Равенну вдова-императрица Верина. Юлий Непот направился к (Западному — В. А.) Риму, настиг Гликерия в гавани Нора и принудил его отречься от престола, принять духовный сан и занять место епископа в Салоне. Такой не раз случавшийся переход лишенного трона императора в епископы говорит о том, что звание епископа пользовалось большим почетом, вместе с тем служит доказательством тому, что никаких особых качеств не требовалось для того, чтобы быть духовным лицом».

Мало того! По иронии музы истории Клио, в адриатическом порту Салоны первому из упомянутых выше западноримских «императоров на час», разжалованных в епископы, довелось оказать гостеприимство беглецу из Рима на Тибре, в котором он узнал…императора, сославшего его из Рима в Салону всего несколькими месяцами ранее!

Салона, место встречи этих двух экс-императоров, еще в древности была важным портовым городом, расположенным всего лишь в нескольких часах пути от сегодняшнего Сплита, настоящего островка античности в современном мире, ибо весь сплитский Старый город выстроен в пределах огромного дворца лютого гонителя христиан императора Иовия Диоклетиана. Условия ссылки обоих развенчанных (в буквальном смысле слова, т. е. лишенных царского венца) западноримских августов в бывшую провинциальную резиденцию владыки Римской «мировой» империи не были особенно суровыми. Изгнанником даже дозволялось прогуливаться за стенами, возведенными Диоклетианом, превратившим свой укрепленный дворец в сильно увеличенную копию римского военного лагеря. Человек, стоявший за высылкой обоих принцепсов (один из них, Непот, был через пару лет изгнания убит собственными людьми) в Далматию, в начале своей карьеры был, так сказать, одной из фигур второго плана описываемой нами эпохи, но вот уже на протяжении двух десятилетий играл все более важную роль в судьбах стран и народов. Несмотря на свое чисто греческое имя — Орест — он был сыном римского провинциала по имени Татул, сочетавшегося где-то на просторах равнины, орошаемой Данубом-Дунаем и Савией-Савой, браком (?) с гуннской (или же германской) девушкой. В этой обширной области, проходимой, а частично — заселяемой мигрировавшими с востока гуннами и готами, и вырос Орест. Гунны заметили одаренного юношу-полуромея и сумели оценить его таланты по достоинству. Орест дослужился до нотария («секретаря тайной канцелярии») гуннского царя Аттилы (по версии, изложенной в т. н. «Анониме Валезия», Орест сблизился с Аттилой и стал его нотарием во время вторжения «Бича Божьего» в Италию, т. е. в 452 г.), сыграл не совсем понятную нам, нынешним, роль в направленных против Нового Рима секретных дипломатических играх, однако, после организованного восточными римлянами неудачного покушения на жизнь «Бича Божьего», впал у Аттилы в немилость и был вынужден бежать, возможно, спасаясь от грозящей ему смертной казни. Таких, как Орест, безродных полукровок, гунны обычно сажали на кол, приберегая для проштрафившихся чистокровных гуннов знатного происхождения более почетный вид казни — распятие на кресте (уже вышедшее к тому времени из употребления в Римской «мировой» империи, обращенной официально в христианство). Тем не менее, Орест успел изучить при дворе Аттилы механизмы власти, пути властной политики и поразительную слабость Римской «мировой» державы, в особенности — ее западной половины. Именно туда, в римскую «Гесперию», и направил свои стопы Орест. Он был возведен в сан патриция и дослужился до высоких чинов в западноримском войске, в чьих рядах ему, по крайней мере однажды, довелось скрестить мечи с вандалами Гейзериха. Это произошло в Южной Италии, причем старый карфагенский лис потерпел от Ореста одно из немногих в своей долгой жизни поражений.

С этого момента Гейзерих и бывший нотарий «Бича Божьего», знакомый ему еще по переписке с Аттилой, стали противниками в очередном раунде развернувшегося между Западным Римом и вандальским царством военно-политического единоборства. Мы даже позволим высказать предположение, что именно патриций Орест, этот полукровка темного происхождения с берегов Сава и в то же время — честный римский патриот, в самое последнее мгновение помешал Гейзериху захватить власть над Западной Римской империей, когда до этой желанной цели было, казалось, рукой подать.

После смерти Рикимера от чумы и отбытия Гундобада в родную Бургундию ни в Риме на Тибре, ни в его окрестностях не осталось никого, способного возглавить пестрое, многоязыкое и буйное войско Рикимера, состоявшее в основном из германцев и сарматов. Эта свирепая орда представляла собой постоянную угрозу для Столицы Мира (как продолжали именовать свой Вечный Град высокомерные «потомки Ромула», не наученные, кажется, ничему горьким опытом). Поэтому еще «август на час» Непот пытался сплавить ее «по хорошему» в Галлию. Однако в Галлию этих разбаловавшихся в Италии отпетых мародеров особо не тянуло. Не желая драться там с вестготами или бургундами, они обратились к Оресту, владевшему их языком и умевшему писать, с просьбой, взять их под свое начало. В те беспокойные времена получить в свое распоряжение собственную, пусть самую слабую и недисциплинированную, армию, уже означало фактически стать императором или, во всяком случае, обладателем власти, равной императорской. Немало таких эфемерных императоров было уже поднято на щит бунтующими легионами повсюду в «мировой» империи — Британии, Испании, Галлии, на Востоке. Вот воины и предложили Оресту принять из их рук императорский сан. Надеясь решить таким образом все свои проблемы. Не пошлет же Орест, избранный императором по воле войска, избравших его «римских» воинов в Галлию или еще куда подальше! Что он, не родной, что ли?

Однако же Орест, хоть и удостоенный уже давно титула римского патриция, ощущал себя римлянином не в большей степени, чем Стилихон или же Рикимер. Что означает: он был очень даже рад возглавить римские войска в качестве военного магистра, но не желал войти в историю римским императором. Куда более подходящим для этой роли Оресту представлялся его сын, носивший славное имя Ромул, рожденный в браке с дочерью Ромула, западноримского комита Петовиона (современного Петтау на левом берегу реки Дравы), который счел сына Эдекона, отличившегося в войнах с врагами империи, достойным войти в его знатную фамилию. Таким образом, сын Ореста, Ромул-младший, внук одного из высших западноримских чиновников, был более достоин занять императорский престол, чем его куда менее знатный (если не вообще безродный) отец Орест (готовый оградить своего все еще очень юного сына от всех тягот и опасностей, связанных с его высоким титулом).

Правда, для достижения своей заветной цели — возведения юного Ромула на западноримский императорский престол — Оресту пришлось принудить свои непокорные войска предпринять определенные военные усилия. И потому, когда 31 октября 475 г. его сын Ромул был наконец провозглашен императором, возведшая его на престол армия не только дала ему насмешливое прозвище «Августул», т. е. «Августик», «Августишка», «Августенок», но и сочла, что ошиблась в Оресте. Не обеспечил он своим солдатам беззаботной жизни, к которой искони стремился и стремится всякий уважающий себя наемник.

Уставшие воевать, требующие дать им землю и покой, этот сброд — отбросы множества народов — скиров, ругов, герулов, сарматов и прочих, нуждались не в герое-полководце, ведущем их к бессмертной славе, а в выходце из собственных рядов, своем брате-солдате, достаточно властном и энергичном для того, чтобы снабдить их в Италии пахотной землей и гарантировать им право пользования своим наделом. Такой властный и энергичный выдвиженец нашелся, в лице опытного воина Одоакра (Оттокара, Отакара, Отакера), императорского дорифора (копьеносца), выделявшегося из общей солдатской массы своим высоким ростом и благородным происхождением. Отцом Одоакра был гуннский князь Эдекон (Эдика), в свое время, на пару с Орестом, выполнявший деликатные дипломатические миссии по воле гуннского «царя-батюшки» (они, соответственно, были знакомы еще со времен службы при гуннском дворе, будучи уже тогда соперниками, если не врагами). Эдекон, с соизволения Аттилы, женился на княжне из германского племени скиров и возглавил скиров, составлявших часть гуннского племенного союза. Пока Аттила был жив, дела у него шли просто блестяще. Но после распада гуннской державы в результате междоусобной войны сыновей Бича Божьего, переселившегося в лучший мир при довольно темных обстоятельствах, условия жизни Эдекона «со товарищи» заметно ухудшились. В «Житии святого Северина» сохранилось бесценное для нас, вследствие своей несомненной подлинности, свидетельство — описание посещения святого мужа, спасавшегося от треволнений мира в посте и молитве на брегах Дануба, группой германцев, исповедовавших христианство. Среди них был Одоакр, которому святой Северин предсказал будущую славу и величие, а также безопасное правление в течении не то тринадцати, не то четырнадцати лет, на протяжении которых Одоакру нечего будет опасаться. И вот теперь, в году 476 по Рождестве Христовом, наступило время исполнения пророчества. Правда, для этого Одоакру предстояло помериться силами с наследственным врагом его семьи — патрицием Орестом, превосходившим его как умом (что вероятно), так и годами (что не подлежит сомнению).

Буйная армия «Августула» (в действительности же — его отца Ореста), твердо решившая сменить мечи на орала, требовала передать ей треть всех пахотных земель в Италии. Орест не мог уступить ее требованиям, не желая отдавать римских подданных, подданных своего сына-императора, во власть варваров-солдат, экспроприируя в пользу последних римскую земельную собственность. Возмущенные его отказом «федераты» подняли мятеж. Возглавил его Одроакр (кто же еще!), провозглашенный бунтовщиками своим повелителем (надо думать — войсковым царем, по древнему германскому обычаю), а не римским императором. Отважный гунноскир повел мятежников на города Тицин-Павию и Плацентию (нынешнюю Пьяченцу), обороняемые частью войск, по-прежнему хранивших верность своему магистру милитум Оресту.

Как утверждает уже упоминавшийся выше «Аноним Валезия» (латинский текст, старейшая сохранившаяся рукопись которого датируется VIII в.):

Но Одоакр, как говорилось выше, вовсе не стремился к императорскому сану. Правда, он принял всяческие почести от перепуганного римского сената, утвердившего за ним титул царя Италии, но решительно отклонил предложенные ему императорские пурпур и корону (диадему). Он также не предпринял ничего для отделения своего Италийского царства от Римской империи, признав над собой (пусть формально) главенство римского императора Востока (Зенона, бывшего предводителя восточноримских «федератов»-исаврийцев с труднопроизносимым, чисто варварским именем Тарасикодисса). Таким образом, великая, древняя Римская «мировая» империя официально сохранилась неизменной, вот только ее центр, столица, окончательно переместилась из Ветхого Рима в Новый. Италия же, внешне покорная воле императора, гордо восседавшего на троне этого Нового Рима, попала под власть его «верного» вассала (выражаясь языком близящегося Средневековья), или ленника, Одоакра, в чьих жилах, как и у Гейзериха, смешалась кровь народов, лишивших Римскую империю реальной власти (с той лишь только разницей, что в жилах Одоакра смешалась кровь германцев и гуннов, а в жилах Гейзериха — кровь германцев и сарматов)…

Как ни стар был к этому времени Гейзерих, от него не укрылась важность этого переворота. С прозорливостью, которой мог бы позавидовать любой политик помоложе, он сумел сразу же выделить Одоакра, о котором при всем желании не мог знать слишком много, из толпы сцепившихся друг с другом эфемерных претендентов на западноримский императорский престол и стоявших за ними «кукловодов», и удивительно быстро договориться с этим человеком родственного с ним происхождения и сравнимого с ним по значению, чтобы положить конец вялотекущей «гибридной войне» между вандалами и западными римлянами. Вандальское царство было признано Одоакром в его границах. Оно осталось царством островов и побережий, в первую очередь, западно-средиземноморских — именно по этой причине Балеарские острова (веками поставлявшие лучших в Экумене пращников сперва карфагенянам, затем — римлянам и, наконец — вандалам) были столь же важны для его безопасности, как острова Питиусские (не известные под этим своим древним названием почти никому из наших современников, прекрасно знающих, однако, современные названия этих островов — Форментера и Ибица, древняя Эбиса).

Одоакр также гарантировал Гейзериху незыблемость его власти над островами Корсикой и Сардинией, которые было трудно оборонять вследствие их протяженных, беззащитных побережий. Видимо, гун-носкирский царь Италии не желал вступать из-за этих двух гористых островов в серьезный конфликт с царем африканских вандалов. Затянулись лишь переговоры о Сицилии, имевшей жизненно важное значение, как для властителя Италии, так и для североафриканского царя. В конце концов, остров был все-таки разделен между ними. С учетом его малой населенности в описываемое время, не следует думать, что он был разгорожен по всей своей протяженности посредством демаркационной линии, обозначенной пограничными столбами, частоколом или сторожевыми башнями, наподобие лимита-лимеса, обозначавшего границы «мировой» империи «потомков Ромула» в пору ее расцвета. Северную половину Сицилии, с важным портовым городом Мессаной (нынешней Мессиной) Одоакр сохранил в составе своего Италийского царства, в то время как южная половина острова, господствовавшая над Карфагенским проливом, с городом Лилибеем (на месте современной Марсалы, расположенной на западной оконечности Сицилии), служившим яблоком раздора еще между карфагенянами и римлянами в годы Первой Пунической войны и превращенным Гейзерихом в важный торговый порт и мощную военно-морскую базу, осталась во владении вандалов.

Многие авторы в разные времена расценивали переход власти над Италией к царю из варварской среды не только как бесславный конец Западной Римской империи, но и как величайшую победу Гейзериха. Однако слишком многое заставляет усомниться в правильности этого откровенно ретроспективного взгляд на события 476 г. Разумеется, переход последнего императора Западного Рима, миловидного юноши по кличке «Августул», на содержание своего гунно-германского военачальника, фактически подчинившего себе Италию в гораздо большей степени, чем его франкские, готские или свебские предшественники, чтобы самовластно править ею из Равенны, представляется нам, нынешним, событием всемирно-исторического значения. Ознаменовавшим окончательный переход власти над Италией от римлян к германцам, приведшим к отчуждению трети италийских сельскохозяйственных угодий, законодательному закреплению сосуществования германцев и италиков, господствующей германской воинской касты и подчиненного ей туземного крестьянства, смирившегося со всеми невыгодами своего нового положения, прежде всего — с экспроприацией трети своей доброй пахотной земли не расстающимися с оружием захватчиками-варварами — «лишь бы не было войны!»

Однако не следует думать, что все происходящее в Италии радовало Гейзериха. Слишком уж легко и беззаботно мог он, на протяжении долгого периода правления слабых западноримских императоров, опустошать лишенное защиты побережье западного Средиземноморья, слишком уж беспрепятственно мог он бороздить просторы, прежде всего, западной части Внутреннего моря, пользуясь отсутствием в Западном Риме сильной централизованной власти, способной противостоять пиратским рейдам повелителя вандальских и аланских «викингов» силами крупного военного флота и боеспособной береговой охраны, спешащих по сигналу боевой тревоги отражать набеги варваров-пиратов. Если Гейзерих так долго щадил восточное Средиземноморье, это объяснялось не только его добрыми отношениями с могущественными аланами и готами, пользовавшимися преобладающим влиянием во Втором Риме на Босфоре. В конце концов, вандальский царь поддерживал в свое время столь же добрые отношения и с фактическим владыкой Западного Рима Рикимером, что, однако же, не слишком-то мешало Гейзериху нападать на западноримские торговые суда и берега. Дело, думается, в другом. Хотя Восточная Римская империя, обладавшая, несмотря ни на что, все еще достаточными силами, и не могла считаться смертельно опасным врагом вандальского царя, она порой оказывалась способна наносить его утрачивающим осторожность пиратским ватагам ощутимые потери как на суше (например, под Коринфом), так и на море (где пиратские корабли Гейзериха, возвращавшиеся с богатой добычей из разграбленной в очередной раз Далматии, предвкушая радость возвращения в родную Африку через Отрантский залив, вдруг оказывались блокированными в лазурных водах Адриатики восточноримскими судами-перехватчиками). Воцарение над Италией сильного и опытного в военном деле правителя заставила Гейзериха всерьез задуматься над своим новым положением, а для этого вандальский владыка был уже слишком стар. Одно было ему совершенно ясно. Воевать с крепким, будто вырезанным из могучего варварского дуба, Одоакром, вознесенным судьбой (или вандальским Господом — «Фройей») на вершину славы, по пророчеству святого Северина, означало бы подвергнуть все достигнутое правителем вандалов и аланов чрезмерному и неоправданному риску. Единственное, что мог Гейзерих сделать для своих подданных — это придти с так некстати вставшим на его пути новым владыкой Италии к полюбовному соглашению. Договориться с гунноскиром Одоакром по-хорошему…

Вандалам очень повезло, ибо, как раз в описываемое время, пошатнулась императорская власть в Константинополе. Там, еще до воцарения Одоакра над Италией, почил в Бозе император Лев «Мясник». Человек, не имевший ни на гран воинственной энергии и мужества своего предшественника Маркиана, не устрашившегося даже грозного Аттилы, но, тем не менее, проникнутый истинно-римским духом и умом, способный охватить весь древнеримский мир, мыслить общеримскими категориями, обладавший истинно императорским, имперским кругозором, позволявшим ему достаточно успешно действовать во всех трех частях света, известных античному миру — Европе, Азии и Африке (объединенными символически в разделенной на три части, по числу континентов, державе, которую в торжественных случаях держали в левой руке римские самодержцы). После смерти царьградского «Мясника» в осиротевшей без него державе неминуемо должна была разгореться смута. Ибо «полудержавный властелин» Аспар, как уже говорилось выше, пал жертвой дворцовой интриги. Он умер с кинжалом в спине, не разгадав своевременно коварства «Мясника», который был ему обязан троном. Бесталанный Василиск, разгромленный Гейзерихом полководец-неудачник и марионетка собственной жены Верины, по ее наущению, решил воспользоваться, видимо, последним в его жизни шансом взойти на императорский престол. Война между Василиском и предводителем исаврийских «федератов» Зеноном (Зиноном), мужем дочери Льва «Мясника» Ариадны, также пожелавшим воцариться над «ромеями» (после свержения Василиском его провозглашенного императором Востока маленького сына Льва-младшего), шла около двух лет (ровно столько, сколько потребовалось Одоакру для упрочения своего равеннского престола). Бесстыдно-алчный Василиск взошел (в октябре или ноябре 475 г.) на императорский престол в Константинополе — и дал такую волю своей общеизвестной жадности до денег, что окончательно разочаровал как знатные восточноримские семейства (это было еще полбеды), так и относившееся к нему, как к полководцу-неудачнику, опозорившему армию и флот Второго Рима, командование «ромейских» войск (что было гораздо опаснее для Василиска). Когда Зенон, после понесенного им поначалу поражения, собрав новое войско, двинул его на Царьград, посланные Василиском против него полководцы перешли на сторону предприимчивого исаврийского выдвиженца. Василиск со всем своим семейством попал в руки своего противника.

Императоры Нового Рима обходились с побежденными соперниками, хоть и не гуманнее, но изощреннее, замысловатее, чем варварские полководцы в борьбе за Ветхий Рим. Схваченным недругам «ромеи» либо выкалывали (или выжигали) глаза, лишая их тем самым способности править и оказывать сопротивление в дальнейшем, либо предавали их на милость Божью, ставя в условия, спастись в которых они могли бы только чудом. Летом 477 г. Василиска с сородичами доставили в гористую малоазиатскую область Каппадокию, туда, где горы достигают в высоту почти четырех километров. Изгнанникам не позволили взять с собой ни одежды, ни оружия, ни хлеба, ни предметов домашнего обихода, короче — ничего, что могло бы обеспечить их выживание. Их последний путь был недолгим. Они не пережили суровых условий первой же зимы, проведенной ими в суровых каппадокийских горах. Как писал Прокопий Кесарийский: «Страдая от холода и голода, они нашли утешение, во взаимных объятиях и погибли, обнимая дорогие для них существа».

Все эти достаточно неожиданные пертурбации на Западе и Востоке Римской империи, разумееется, весьма осложняли положение Гейзериха. Десятилетиями он мог строить свою политику на том, что Западной империей правят слабые императоры, в то время как в Восточной империи власть, в лице Льва Великого, достаточно стабильна. Триумф Одоакра, проведенная им перестройка прежних порядков в Италии с прилегающими территориями, основание им нового, фактически — германского — царства на ИСКОННО римской земле (а не на землях какой-нибудь отдаленной римской провинции, как в случае вестготов, свебов, бургундов или вандалов), равно как и внезапная смерть императора Льва, требовала от Гейзериха изменения своей прежней политики. Ибо у германцев было принято считать, что смерть одного из партнеров по договору лишает этот договор своей законной силы.

Однако василевс Зинон, с типичным, прямо-таки достойным восхищения, «византийским» мастерством, заранее обеспечил успех своих переговоров с вандальским царем уже самим выбором переговорщика. Он послал к Гейзериху за море не какого-нибудь изощренного в дипломатических тонкостях и хитростях средиземноморца, а всеми уважаемого «староримского» аристократа. Сенатора Севера, чьи выдающиеся свойства характера и способности были общеизвестны. Из желания польстить Гейзериху высоким саном присланного к его двору восточноримского переговорщика, Зенон назначил Севера патрицием, «защитником-охранителем Рима». Особенно примечательным представляется, однако, то, что «василевс ромеев» отправил на переговоры с вандальским царем, изображаемым во всех православных церковных хрониках своей эпохи (не говоря уже об эпохах последующих) коварным, вероломным и жестоким варваром, знатного римлянина безупречной честности, без единого пятнышка на репутации (желая, видимо, имеенно данным обстоятельствам спсобствовать примирению с «Зинзирихом-ригой»). Все это доказывает, что император Восточного Рима, видимо, считал и Гейзериха, в принципе, человеком порядочным, честным и в то же время достаточно умным, чтобы не поддаться на обман.

Правда, Гейзерих все же несколько омрачил ход переговоров типичной для него реакцией. Узнав об отъезде из Константинополя восточноримского посольства, с которым он, вроде бы, должен был уладить спорные вопросы, «колченогий евразиец» приказал своим морским грабителям еще раз выйти в море, причем в восточную часть «маре нострум». Заявив, что они могут там вволю пограбить за время, остающееся до сообщения им из Карфагена об успешном заключении мирного договора с Новым Римом. Именно таким, весьма доходным для них, «играм» с датой заключения мирных соглашений, североафриканские пираты продолжали с завидным для всех «джентльменов удачи» успехом предаваться еще много столетий после гибели вандало-аланского царства. Старый Гейзерих был искушен во всех этих хитростях. В этом плане между его сарматской душой и германской десницей, искусно владевшей мечом, царило полное согласие.

Но все-таки, в конце концов, патриций Север прибыл в вандальскую столицу Карфаген. Вандальский царь встретился с этим человеком, чье звучное римское имя означало в переводе «Грозный» или же «Суровый». Главным результатом переговоров стало заключение, выражаясь современным языком, «глобального» (в античном смысле слова, т. е. распространяющегося на всю средиземноморскую Экумену-Ойкумену) пакта о ненападении. Говоря несколько конкретнее, обе высокие договаривающиеся стороны обязались впредь не предпринимать друг против друга никаких враждебных действий. «Ромеи» признали вандальское царство в его существующих границах, ключая все островные владения вандалов в Средиземном море, в качестве независимого государства (каковым Константинополь италийское царство Одоакра НЕ признал), а Гейзериха — в качестве равноправного, равного римскому императору, суверенного (самодержавного) правителя этого самостоятельного государства. Этого ни один германский царь ни до, ни после Гейзериха, никогда не мог добиться от римского императора, а ведь Зенон был, на момент подписания договора и его скрепления печатями, императором не одного только Восточного, но и Западного Рима (которым Одоакр правил фактически самостоятельно, но формально все-таки от имени римского императора, так и не признавшего независимости Италийского царства гунноскира от Римской империи). Даже Теодориху Остготскому (хотя и правившему Италией фактически самодержавно) не удалось впоследствии заключить со Вторым Римом подобного договора.

В обмен на признание своего суверенитета от Гейзериха потребовалось сделать нечто, не ослабившее его власти, хотя и уязвившее его гордость. Он обязался дозволить своим кафолическим подданным свободно исповедовать свою религию и отправлять свой культ. Но это было еще полбеды, ведь старого арианина не слишком заботили проблемы подвластных ему православных. Однако недовольные его правлением епископы-кафолики, сосланные Гейзерихом на мавританскую границу, и получившие возможность заниматься своей миссионеской деятельностью там, подальше от его вандалов и аланов, стремились вернуться назад, в свои приморские епархии, в древние афроримские области высокой культуры и комфортабельной жизни. Поскольку же они, все как один, очень много писали и поддерживали тесные и прочные, явные и тайные, связи с Новым Римом, Север привез в своем «досье» немало жалоб этих епископов на притеснения, которым их подверг вандальский царь. И Гейзерих был вынужден позволить всем епископам-изгнанникам вернуться.

Это далось ему очень нелегко. Ибо именно православные преосвященства принадлежали к самым опасным его супротивникам. Охваченные священным рвением, они неустанно плели нити заговоров против вандалов, против арианства и против царской власти. И все же Гейзерих вернул их из изгнания, раз оно препятствовало заключению мира в «ромейской василией». Видимо, он утешал себя мыслью, что раз уж ему удалось справиться с этими смутьянами, пускавшими в ход против него, в конце-то концов, не мечи и копья, а всего лишь перья и пергамен, то справятся с ними как-нибудь и его преемники на вандальском престоле. Лишь в самом Карфагене, так сказать, у подножия своего престола и под носом своего правительства (исповедовавшего, как и сам Гейзерих, арианскую веру), он не желал видеть епископа-кафолика. Так что даже суровому Северу не удалось добиться восстановления в Карфагене православной епископской кафедры.

В вопросе освобождения рабов Гейзерих, напротив, проявил великодушие и щедрость. Зная, что его пиратские флоты все еще крейсируют в «маре нострум» и, несомненно, привезут немало пленных, захваченных на островах лазурной Эгеиды, он приказал освободить без выкупа своих личных рабов, исповедовавших православие, сделав тем самым как бы подарок римскому патрицию, ведшему с ним переговоры, завершившиеся ко взаимному удовлетворению сторон. Надо думать, вид этих благочестивых и незлобивых тихонь, шнырявших по дворцу с постными минами, типичным для грешников, желающих сотворить достойный плод покаяния, успели ему порядком поднадоесть. Что же касалось остальных рабов, содержавшихся в прочих городах царства вандалов, то их Гейзерих дозволил выкупать (если вандальские семьи, владевшие этими рабами, были согласны с суммой предложенного им за невольников выкупа). Это дозволение, на первый взгляд, также достаточно щедрое, практически ничего не значило. Ибо рабов и без того как покупали, так и продавали. После всякого успешного морского рейда захваченный в его ходе «двуногий скот» продавали на невольничьих рынках (как делалось в Алжире и Тунисе через четырнадцать веков после Гейзариха), и тому, кто платил больше, доставался раб (или рабыня). Если цена выкупа, посильная для «ромеев», оказывалась недостаточной с точки зрения вандальских рабовладельцев, те лишь пожимали плечами и владели рабами по-прежнему.

В силу всего вышесказанного, годы с 474 по 476 поистине увенчали собой жизненный путь (и дело всей жизни) вандальского царя, военачальника и флотоводца. Правда, как всегда в подобных случаях, он и в эти годы, так сказать, «ходил по краю». Ведь Гейзерих желал для своего государства и народа немалого, и, не рискуя до последнего момента, он не смог бы этого добиться. Не зря говорят, что «риск — благородное дело»…

Всего через несколько месяцев после заключения последнего в жизни царя вандалов и аланов соглашения, партнером по которому был правитель Италии Одоакр, Гейзерих навеки смежил очи в своем карфагенском дворце. Историки долго спорили (и спорят до сих пор) о точной дате иего смерти, ибо с момента ухода в вечность Аттилы не умирал в V в. более великий государь, и поскольку смерть Гейзериха изменила мир не меньше, чем смерть «Бича Божьего». Не подлежат сомнению, однако, год и месяц смерти Гейзариха: конец января 477 г. Действительно ли он перешел в мир иной 25 января, днем ранее, или днем позднее, пусть решают специалисты в области календарной арифметики (если такая отрасль математики существует). Не будем также уточнять, дожил ли «колченогий евразиец» до семидесяти девяти, восьмидесяти восьми лет или девяноста одного года. Это представляется автору менее важным, чем тот несомненный факт, что «Зинзирих» до самой смерти оставался бодрым, блительным и умным, несмотря на свой почтенный возраст.

Приложение. МИХАИЛ ГАСПАРОВ О ПОЗДНЕЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

Поздняя Римская империя — государство с властью централизованной и сакрализованной. Император (по-гречески — автократор — В. А.) был самодержавен и считался священным; сам он носил титул «августа» (по-гречески — «себаста», или «севаста» — В. А.), соправитель (наследник) его — титул цезаря (по-гречески — кесаря, или кайсара — В. А.), (хотя порой в его отношении, по старой памяти, использовался и древний титул «принцепс», т. е. «первый (из сенаторов)» — В. А.); к римскому самодержцу обращались «ваша святость» и «ваша вечность»; перед ним преклоняли колени или простирались ниц, его церемониальный выход в диадеме (диадиме, т. е. короне, монаршем венце — В. А.) и пурпуре (по-гречески — порфире — В. А.) обставлялся с театральной пышностью (в чем сказывалось подражание обычаям иранских самодержцев парфянской державы Аршакидов и сменившей ее персидской державы Сасанидов — В. А.). Все службы, связанные с императором, назывались священными (вплоть до императорской опочивальни — В. А.). Двор императора образовывали его «спутники» (комесы, или комиты) — одновременно и «друзья» (фактически — дружинники, как у древних царей Македонии и варварских князей, которым все больше подражали римские самодержцы: предвестие наступающей феодальной эпохи, зародившейся еще в лоне поздней Римской империи — В. А.), и чиновники, и слуги. Избранные из этих спутников составляли императорский совет (консисторий), главным лицом в котором был «магистр оффиций» («начальник ведомств»), нечто вроде первого министра (или, по-нашему, премьер министра, главы правительства — В. А.)). Сами ведомства-оффиции были организованы на военный лад, чиновники-«оффициалы» (или, по-нашему, по-русски — офицеры — В. А.) делились на когорты (чисто военный термин, обозначавший составные части римского легиона — В. А.), подробнейшая табель о рангах различала чины «знатнейшие», «сиятельные», «почтеннейшие», «светлейшие», «совершенные» и «выдающиеся». Низшие кадры вербовались из грамотного простонародья, высшие — из сенатского (сенаторского — В. А.) сословия; сенат (по-гречески — синклит, наследие республиканского периода римской истории — В. А.) продолжал существовать параллельно (императорскому — В. А.) ведомственному аппарату, реальной власти не имел (многие сенаторы в сенате вообще не заседали, да и в Риме-то бывали от случая к случаю, предпочитая жить в своих огромных имениях-«сальтусах, укрываясь, как, например, магнат Понтий Леонтий, за стенами уже не просто загородных вилл, а настоящих укрепленных замков, даже носивших не римское, а чисто германское название «бург» — В. А.)но традиционным почетом пользовался огромным — звание консулов, годичных председателей сената (в республиканский период консулы были годичными главами римского государства — В. А.), считалось пределом общественной карьеры <.. > Содержание этого «гражданского войска», налогов не платившего, но получавшего жалованье из казны, тяжелым бременем лежало на податном населении.

(Поздняя Римская — В. А.) империя делилась на четыре префектуры, префектуры — на диэцесы (диоцезы — В. А.), диэцесы — на небольшие провинции; гражданские их наместники именовались префектами (эпархами, епархами — В. А.), викариями, пресидами (президами — В. А.) и т. д., военные наместники — комитами и дуксами (будущие «графы» и «герцоги»). Город Рим управлялся особым «префектом Города» (лат. «префектус Урби» — В. А.) <…> В провинциальных городах по-прежнему заседали курии (в стихах они иногда величаются «сенатами»), но лишь затем, чтобы куриалы (члены этих городских советов — В. А.) круговой порукой обеспечивали поступление налогов. Северной границей империи были Рейн (Рен — В. А.) и Дунай (Дануб, Данубий, Истр — В. А.), восточной — Евфрат и Сирийская пустыня, южной — (африканская пустыня — В. А.) Сахара, западной — (Атлантический — В. А.) океан (Море мрака — В. А.). На всех границах она подвергалась натиску «варварских» народов: на Рейне — германцев, на Дунае — готов (тоже германцев — В. А.), на Евфрате — персов. Чтобы противостоять этому натиску, императоры обычно правили империей вдвоем: один — восточной половиной из Константинополя (Нового Рима, Второго Рима, Царьграда — В. А.), другой — западной из Треверов (Трир) или Медиолана (Милан); Рим (Первый, Ветхий или Старейший Рим на Тибре — В. А.) оставался «священным городом», куда император являлся лишь для праздников. Войско, пограничное (лимитанеи — В. А.) и тыловое (комитатентес — В. А.), достигало 600 тысяч, если не более; содержание его все больше истощало государство.

Единению империи служили не только материальные, но и духовные средства. Поздняя Римская империя была христианской. Вера городского простонародья восточного Средиземноморья стала верой императора и империи, из религии мучеников христианство превратилось в религию карьеристов. Христианство было удобно для императоров тремя особенностями. Во-первых, это была религия нетерпимости: этим она гораздо больше соответствовала духу императорского самодержавия, чем взаимотерпимые языческие религии.

Во-вторых, это была религия проповедующая: этим она открывала больше возможностей воздействию на общество, чем другие, менее красноречивые. В-третьих, это была религия организованная: христианский клир (духовенство — В. А.) складывался во все более отчетливую иерархию по городам, провинциям и диэцесам. Неудобством было то, что христиан было мало; но императорская поддержка решила дело, и к концу IV века каждый добропорядочный римский гражданин считал себя христианином — язычество держалось лишь в крестьянстве из-за его отсталости и в сенатской знати из-за ее высокомерия, а попытки языческой реакции (при Юлиане Отступнике в 361–363 гг., при узурпаторе Евгении в 392–394 гг.) остались безрезультатны. Неудобством было и то, что христианство раскалывалось на секты, раздираемые догматическими спорами; но и здесь императорское вмешательство помогло — под его давлением было выработано несколько компромиссных редакций символа веры, и одна из них («никейская», а впоследствии — «никеоцареградская» — В. А.) в конце концов утвердилась как «правоверная» — по крайней мере, на западе империи (на востоке долгое время превалировали арианская и монофизитская, или монофиситская, ветви христианства, носившие антитринитарный, противотроичный характер, т. е. отрицавшие, каждая по-своему, догмат о Божественной Троице — В. А.). К концу IV века союз между империей и церковью уже был тверд, и епископы в городах были не менее прочной, а часто даже более прочной опорой (римской императорской власти — В. А.), чем гражданские и военные наместники <…> Но разрастающийся церковный штат образовывал уже третью нетрудовую армию, давившую собой общество.

Это напряжение оказалось непосильным. В IV веке империя еще держится, в V веке она рушится, в VI веке остатки античной городской цивилизации ассимилируются складывающейся сельской цивилизацией средневековья. В IV веке (римские — В. А.) границы еще крепки и императоры справляют триумфы в честь пограничных побед. В 376 году открывается перед готами дунайская граница, и они опустошают Балканский полуостров, а потом Италию; в 406 году открывается рейнская граница, и франки, бургунды, вандалы, готы постепенно завладевают Галлией, Испанией, Африкой. В 410 году Рим (на Тибре — В. А.) грабят готы Алариха, в 455 году — вандалы Гензериха. Военные силы империи очищают (покидают — В. А.) Запад, административная машина (Римской империи — В. А.) сломана, церковь сотрудничает с германскими вождями. Римские императоры (западной части Римской «мировой» державы, формально продолжавшей считаться единой — В. А.) становятся марионеточными фигурами в руках варварских военачальников и с 476 года перестают провозглашаться совсем. Константинопольские императоры к VI веку собираются с силами и в 533–555 годах отвоевывают Африку (у вандалов — В. А.) и — на несколько лет — вконец разоренную Италию (у остготов — В. А.). После этого Западная Европа остается достоянием германских королей (царей — В. А.) и латинских епископов; начинаются «темные века» раннего средневековья.<…> В Риме больше нет императоров; города пустеют, поля забрасываются; люди живут тесно и убого, грамотных мало, латинский язык звучит все более исковерканно; вместо храмов римских богов стоят христианские церкви; вместо римских наместников над провинциями хозяйничают германские короли (цари — В. А.) и князья; каждый округ заглох в своих местных заботах, связи между областями нет, страна в развале…»