Ванечка и любовь - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Микита Франко (ч. 2)

К тому же, Мики был прав – она старая. Если все начнут влюбляться в старух, получится страшное безобразие.

Хотя у нас в классе часто влюблялись в старух. Точнее, в одну конкретную – в физичку. Она самая молодая из учителей и самая красивая, но не в моём вкусе, поэтому мне пофиг. По школе ходила легенда, что она была замужем, но её муж умер – конечно же красиво и прямо у неё на руках, и конечно же вскрыв вены от ревности – она ведь такая красивая! Но, по-моему, это бред.

Рядом, на тумбочке, зазвонил мой мобильный, но я не стал отвечать. Он трезвонил с минуту, потом перестал. Через пять минут – опять.

В комнату зашёл Мики, жующий яблоко, посмотрел на дисплей телефона. Сказал мне с набитым ртом:

- Тебе Ина анит.

- Я не хочу отвечать.

Но телефон продолжал разрываться, и поэтому я всё-таки ответил.

- Слушаю, - произнес я надменно.

- Что у тебя с голосом? – спросила Нина. – Что-то случилось?

- Не случилось, - деревянно ответил я.

- Почему ты ушёл?

- Мне там было нечего делать, - холодно отозвался я.

- Но ты же сам хотел погулять.

- Я хотел погулять с тобой.

- Но ведь мы и гуляли…

- Я хотел погулять с тобой, - повторил я. – А ты хотела гулять с… другими людьми. С которыми меня не надо было знакомить.

Нина снова помолчала, а потом спросила неуверенно:

- Я что-то сделала не так?

- Ничего, - отозвался я. – Пока.

И бросил трубку. Вот так вот: наконец-то я прекратил это безобразие.

На следующее утро обижаться было уже сложнее. Я встал с ощущением, что я полный дурак, и не должен был с ней так разговаривать – она ведь не моя девушка и она ничего мне не обещала. Теперь подумает, что я полный кретин, и больше никогда со мной не заговорит.

Пока я переживал об этом – она позвонила первая. Предложила зайти к ней и поговорить по-нормальному. Но я сказал:

- Да не надо, я всё понял, был не прав.

Но она сказала:

- Ты всё равно заходи.

Я пошёл. Боялся, что там будет Жора или их ненормальные родители, но Нина была одна. Вкусно пахло домашним печеньем и ещё чем-то сладким.

Я прошёл на кухню, а там букет цветов на столе – огромный, как будто в нём штук сто. Ну, то есть, не сто, потому что никто не умер, но много.

- Откуда розы? – спросил я. – Кто принес?

- Костя. Красивые?

Я промолчал. Мне снова стало нехорошо.

- Садись за стол. Я чай налью.

Я сел и спросил то, что со вчерашнего дня хотел уточнить:

- Ты что, замуж за него выходишь?

Нина удивлённо рассмеялась:

- Ты что, совсем? Конечно нет! Мне всего пятнадцать.

- Он просто твой парень?

- Нет, он мне не парень. И замуж я никогда не выйду.

- Почему?

- Потому что вокруг одни идиоты, подхалимы и шпана.

Я подумал: Костя – идиот и подхалим, а я – шпана. В общем-то, она права.

- По-моему, свадьба – это красиво, - заметил я.

Нина снова рассмеялась:

- Ты её когда-нибудь видел – свадьбу эту?

- Нет, но мои родители-геи скоро поженятся в Канаде.

- Ну, это другое, - заспорила она. – Тебе нужно на русскую свадьбу.

- Так она и будет русской.

- Поверь, «по-гейски» и «по-русски» - это почти несовместимо.

- Она будет по-гейски русской.

Она захохотала:

- Это как?!

Я пожал плечами:

- Там поженятся геи, которые говорят по-русски.

Нина начала перечислять:

- Если там никто не напьётся в хлам, не подерется, никого из женихов не сопрут, и ничей батя не станцует брейкданс – это будет не по-русски. Согласно русским традициям – всё это должно произойти, иначе брак будет несчастным, а дети – умственно-отсталыми.

- Мики и так умственно-отсталый, им уже нечего терять, - заметил я.

Она опять смеялась, и я опять таял от этого, удивляясь самому себе.

Мы вместе попили чай и, вроде бы, всё вернулось в норму, хоть мне и пришлось сказать ей, что я больше не хочу видеть Костю никогда-никогда.

Встретился с Лётой в коридоре того бизнес-центра, куда ходил к психологу. Мы со Славой пришли пораньше, а она там сидела на мягком диване одна – ждала, видимо, когда мама с Александром наговорятся. Тут вообще такие правила: если взрослый приводит ребёнка к психологу, то обязательно шушукается с ним до и после сеанса.

Ну, мы с ней сдержанно поздоровались. Я постеснялся при Славе говорить, что она тупая дура и всё такое.

Она смотрела на телефоне сериал «Теория Большого взрыва» - я узнал актёра в главной роли, потому что однажды пытался погуглить всех геев мира, чтобы понять, кто гей, а кто нет – короче, этот актёр один из них.

Шла речь о бесконечности Вселенной, и я невольно начал смотреть вместе с ней – ну, так, исподтишка, чтобы она не замечала. Очень тяжело не обращать внимания, когда кто-то рядом смотрит ситком – слишком странная озвучка, и голоса у всех такие, как будто специально пытаются подчеркнуть, что персонажи долбанутые.

Лёта, в конце концов, заметила, как я косил глаза на экран её телефона, и почему-то спросила:

- Как у тебя с той девкой?

- Чего? – удивился я.

- Того, - передразнила мой тон Лёта. – Закадрил её?

Я отвернулся, чтобы не выдать своего удивления: откуда она знает про Нину?! Неужели этот тупой психолог ей всё растрепал?

- А, всё понятно, - скучающе произнесла она. – Отбрила, значит.

- Нет. Просто она привела на прогулку какого-то левого парня.

- Ты не нравишься ей.

- Ч…

- Не нравишься, говорю, - перебила она меня, хотя я и так споткнулся на слове. – Она всем говорит, что ты гомик.

- Ты гонишь, она такого не говорит. Тупая шутка, честно, - я собрался встать и отсесть от неё, потому что все эти страсти с соседнего дивана наверняка слышал Слава, хотя и делал вид, что очень увлечён «женским» журналом с заголовком «Как похорошеть к празднику».

Как только я поднялся, дверь кабинета открылась и показалась мама Лёты. За ней вышел наш психолог Александр, попросивший ещё минуту подождать, пока он сходит на первый этаж за кофе. Пришлось бухнуться обратно на диван, потому что место рядом со Славой заняла мать этой кикиморы. Они тут же принялись нас обсуждать: кому что помогает, стало ли нам лучше, перестал ли я так много хулиганить, «а Лёточка уже не грызёт ногти, как раньше».

Я прыснул:

- Фу, ты что, грызла ногти?

- Заткнись, мама, - напряженно потребовала та.

Но, вместо того, чтобы заткнуться, её мать добавила:

- Но, как видите, всё такая же агрессивная.

Пока психолог ходил за кофе, я успел узнать, что Лёта заикалась до восьми лет, а писалась до десяти, а также весь список болезней, которыми она умудрилась переболеть: от ветрянки до гельминтоза. Слава, к счастью, только кивал, и никаких моих секретов не выдавал. Отчасти хорошо, когда родитель с тобой знакомится уже в возрасте девяти лет: он просто не знает о тебе всех этих ужасных подробностей про писанье в штаны и глисты, а значит, никому не может о них рассказать в очереди. И фоток ужасных нет. Однажды был у Банзая дома, а там на самом видном месте его младенческая фотка с голой задницей – такой позор.

В какой-то момент, я уже устал над ней смеяться, и комичность ситуации перешла в неловкость. Лёта сидела красная, как помидор, и даже перестала шикать на меня, чтобы я заткнулся.

Всё закончилось само, когда вернулся психолог. И то, я не уверен, закончилось ли это для Лёты, но я прошёл в кабинет вслед за Александром.

Он сказал:

- Привет. Рад тебя видеть.

На нём была толстовка с изображением Ван Гога – просто огромная башка на всю толстовку. Ну и стиль.

Плюхаясь в кресло, я уточнил:

- На самом деле рады или так принято говорить в начале сеанса?

- На самом деле рад, - коротко улыбнулся Александр. – О чём ты хочешь сегодня поговорить?

Я удивился:

- Не знаю. Это же вы должны придумывать темы.

Он лишь кивнул:

- Хорошо, можем поговорить про математику. Любишь математику?

Я нахмурился:

- Ладно, давайте мою тему, - немного подумав, спросил: - Зачем вы рассказали Лёте, что я влюблен в Нину?

Он, конечно же, начал отпираться:

- Я ей ничего про тебя не говорил. У меня нет такого права – наши разговоры конфиденциальны.

- Но она теперь смеется из-за того, что Нина меня отшила. Откуда ей это известно?

- Точно не от меня, - заверил Александр. – А Нина тебя отшила?

- Она привела какого-то парня на наше свидание.

- Оу, - сочувственно произнёс психолог. – Довольно нетипично для свиданий.

- Да, она затупила, - согласился я. – Но вообще-то она нормальная. Вам бы понравилась. У неё волосы зелёные и ноги волосатые.

Александр согласился:

- Да, звучит хорошо.

- Ещё бы вам понравился мой брат. Он, наверное, голубой. Вы голубой?

- Боюсь, я не могу ответить тебе на этот вопрос.

- Вы ещё в себе не разобрались? Понимаю… Я когда гуглил про геев, прочитал, что это бывает сложно. Сначала я их ненавидел, но сейчас уже привыкаю. Мне все ещё немного неприятно, но даже если вы гей, я не думаю, что вы совсем уж гадкий.

- Я рад слышать об этом. А почему ты их ненавидел?

- К тому же, - продолжал я, игнорируя его вопрос, - среди геев много талантливых людей. Вот, например, Лёта смотрела «Теорию Большого взрыва», и там есть актёр гей. Он забавный. А ещё Элтон Джон. Он самый классный музыкант на свете. Вам нравится Элтон Джон?

- Да, у него неплохая музыка.

Я почти оскорбился:

- Она отличная, а не «неплохая». И вот мой брат – он пишет книги. Прикиньте? Это очень сложно. Вы знаете, сколько слов в русском языке?

- Не знаю. Сколько?

- Я тоже не знаю. Но не очень много, да? В смысле, ну, их хватит, наверное, на одну книгу, максимум – две. А у нас дома стоит десять томов Достоевского. Где он взял столько слов на десять томов?

- Наверное, он использовал одни и те же слова?

- Да, так и есть, просто по-разному соединяет их между собой. Но это ведь сложно, разве нет? Тоже надо быть умным.

- Безусловно.

Тогда я замолчал и просто улыбнулся ему, потому что у меня закончились геи, которых я мог бы привести в пример. Он уже было хотел задать какой-то вопрос, но я засмотрелся на его толстовку и спросил: - Вы её в музее надыбали?

- Нет, в интернет-магазине.

- Мне нравится.

- Спасибо, - Александр улыбнулся. – А мне нравятся твои носки.

У меня были белые носки, а на них – очень много маленьких рук, показывающих средний палец. Помню, Лев был категорически против мне такое покупать, поэтому пришлось тайно выпрашивать у Славы. Он разрешил.

- Трусы у меня ещё круче, - похвастался я.

- Не будем показывать, - попросил психолог. – Так что, поговорим о Нине?

- Да, давайте. Так что думаете, она старуха?

Мы проговорили целый час, как в тот раз, и вот что я понял: он не думает, что Нина – старуха. Он сказал, что у нас небольшая разница в возрасте, только, возможно, мне придётся подождать, чтобы дорасти до неё. Наверное, у него плохо с математикой: если я буду расти, то и Нина будет – это бесконечная гонка, в которой я никогда не стану одного с ней возраста.

Ещё он продолжает утверждать, что ничего не рассказывал Лёте, и что мне не стоит так категорично считать её тупицей, она хороший человек, даже если в четыре года у неё были глисты.

Я решил, что обо всём этом подумаю позже.

[12]

Начался учебный год и я впервые открыл учебник по литературе. Так-то я ненавижу читать. Но все люди с цветными волосами, которых я видел раньше, любили читать, так что и Нина, наверное, не исключение. Может быть, она не захочет встречаться со мной только потому, что я гораздо глупее? Слава и Лев примерно равны по интеллектуальному развитию – они оба умные. А родители Нины и Жоры – наоборот, оба тупые. А чтобы тупой и умный сошлись – так не бывает. Это, наверное, как в пословицах… Где кто-то кому-то не товарищ. Я их забыл, но они, в общем, об этом.

Так что я открыл учебник по литературе и решил, что выберу самое интересное. А интересно мне тогда было либо про перестрелки, либо про любовь, о чём в учебниках начальной школы не писали. Тогда я открыл Микин, за восьмой класс. Про перестрелки там не было ничего (по крайней мере, исходя из названия), а про любовь – «Ромео и Джульетта». Даже я об этой книжке сто раз слышал, так что решил, что сносная должна быть вещь.

Я был очень удивлён, когда понял, что Шекспир написал обо мне. Ну, не во всём, конечно, много чего не сошлось, и никто из нас пока не умер, но там было столько слов обо мне, что я начал подозревать, будто в прошлой жизни Шекспиром был именно я.

Например, вот:

Прощай, прощай, а разойтись нет мочи,

так и твердить бы век: «Спокойной ночи...»

Когда я пил чай у Нины дома, то постоянно просил долить мне ещё, хотя меня уже тошнило от чая. Просто я не хотел никуда уходить.

Или вот:

Любил ли я хоть раз до этих пор?

О нет, то были ложные богини.

Я истинной красы не знал отныне...

С тех пор, как я начал общаться с Ниной, я перестал вспоминать Одри Хепберн. Она, конечно, нереально красивая, она даже красивее Нины, но она не настоящая, понимаете?

В общем, какую бы фразу я ни прочёл у Шекспира, я всегда находил тысячи собственных мыслей на неё и сотню похожих ситуаций. Так странно! Шекспир – это же доисторический чувак. Как он мог знать что-то подобное про меня?

Я дочитал пьесу за один вечер, и так впечатлился, что решил написать для Нины собственное стихотворение. Получалось ужасно. Пока я писал, рифмы «кровь-любовь» и «сердце-дверце» казались мне очень удачными, но перечитав, я понимал, что всё не то. Сминал листок, начинал заново – и опять получалось отстойно.

После двадцати тщетных попыток я понял, что лучше не изобретать велосипед, а переписать у Шекспира лучший отрывок, сложить всё, как письмо, и подсунуть ей под дверь – ну, прямо как в древности.

В общем, я взял новый листок и аккуратно, как на уроках чистописания в первом классе, вывел этот отрывок:

Ее сиянье факелы затмило.

Она, подобно яркому бериллу

В ушах аралки, чересчур светла

Для мира безобразия и зла.

Как голубя среди вороньей стаи,

Ее в толпе я сразу отличаю.

Только «её» я заменил на «твоё», а «она» - на «ты».

Запечатал письмо в самодельный конверт, на конверте нарисовал сердечко. Перед сном спрятал его под подушкой, а ночью каждый час просыпался и нащупывал его рукой – на месте или нет?

Утром, даже не позавтракав, пошёл к ней. Хотел оставить письмо в двери или положить на коврик, но подумал, что его так заберет кто-нибудь другой. Пока размышлял над тем, что можно сделать, чтобы письмо попало именно к Нине, дверь вдруг открылась и сама Нина оказалась на пороге.

Она стояла лохматая, в пижаме и тапочках, с пакетом мусора в руках, но всё равно красивая. Весело сказала:

- О, привет! Раз ты здесь, можешь, пожалуйста, в мусоропровод кинуть? – и протянула мне мешок.

- Ага, - сказал я, взяв мешок.

Выкинул его, вернулся к двери. Она сказала:

- Заходи, дома никого нет. Предки и Жора эту неделю живут на даче, так что я только с Костей.

- С кем? – я надеялся, что не расслышал. Или ошибочно услышал что-то другое.

- С Костей, - повторила Нина.

Я убедился, что со слухом у меня всё в порядке, хотя в ту минуту предпочёл бы скорее оглохнуть, чтобы не слышать подобных новостей.

Дальше ещё хуже. Она сказала:

- Просто он ночевать оставался.

- Ночевать? – повторил я потухшим голосом, хотя и без уточнений было понятно, что да – ночевать.

- Ты проходи, чего стоишь, - поторопила меня Нина.

Я покорно шагнул за порог, медленно разулся. Нина была веселой. Я старался не думать о том, что бывает, когда парень ночует у девушки.

- Ты чего зайти решил? Просто так или дело? – спросила она.

Конверт был у меня в руках. Я посмотрел на него, понимая, что теперь уже не пригодится. Начал, сминая, пихать его в карман:

- Да нет, ничего, неважно.

- Эй! – она начала меня останавливать. – Что там? Ты мне хотел показать? Подожди!

Она всё-таки выхватила его у меня. Я представил, как будет глупо прыгать по квартире перед Костей, пытаясь отобрать конверт у Нины, и не стал ничего делать. На меня такая усталость навалилась неожиданно – когда ничего уже не волнует.

Нина распечатала конверт, быстро прошлась глазами по строчкам, воскликнула:

- Вау! Это Шекспир! Он тебе нравится?

- Ага, - вяло откликнулся я.

Я чувствовал себя так, как будто в моём животе какой-то узел, от которого у Нины пульт управления. Она может сделать так, чтобы узел приятно расслаблялся, а может затянуть его до самой боли.

Тогда узел был натянут до предела.

- Здорово! – она пошла на кухню, где сидел Костик, чтобы показать ему. – Смотри, современные дети сейчас любят Шекспира!

Узел передавил легкие. «Современные дети»…

- Я пойду, - хрипло сказал я из коридора.

- Ты чего? – удивилась Нина. – Ты же только пришёл.

- Мне плохо.

- Что-то случилось? Заболел?

- Не знаю. Может, глисты.

Я быстро обулся и вышел за дверь. Хотелось плакать и не хотелось чувствовать.

Поэзия – просто рифмованная херня. Ничего особенного. Пошёл ты к черту, Шекспир.

Я снова поговорил с Мики о Нине. Приходилось всякий раз выбирать Мики для таких разговоров, потому что со взрослыми вообще не имеет смысла обсуждать важные вещи. Особенно со Львом. Он на любой вопрос отвечал мне: «Вырастешь – поймёшь». Или: «Будут свои дети – поймешь». Или: «Вот начнёшь сам работать – поймёшь». Кошмар какой-то, чтобы что-либо в жизни понять, оказывается, надо вырасти, родить и начать работать. Лишь бы всё это не случилось в один день, а то я пойму тогда слишком много – больше, чем буду готов.

Мы пили чай на кухне, и тогда я рассказал Мики, что Нина вообще не понимает моих знаков внимания и ночует с долбаным Костиком.

Он ответил:

- То, что она не любит тебя в ответ – это хорошая новость. Если бы она любила малышей вроде тебя, это было бы нездорово.

- В смысле – нездорово?

- Ну, взрослые не должны влюбляться в детей. Это ненормально.

- Она не взрослая, - спорил я. – Ей пятнадцать.

- Для тебя она взрослая. В твоём возрасте это имеет значение.

- Ну и ладно, - буркнул я. – Через пару лет это будет неважно.

- Через несколько лет, - поправил Мики.

- Ну и фигня, - уверенно повторил я. – Хоть сколько. Мы созданы друг для друга. Я знаю.

- А она знает?

- Пока нет. Она пока не умеет меня любить, но она поймёт.

Мики лишь усмехнулся и пожал плечами. Мы помолчали немного. Я взял печеньку, окунул в чай. Тут Мики спросил:

- А тебе не всё ли равно, если скоро мы уедем навсегда?

Печенька отвалилась и начала тонуть. Я принялся вылавливать её ложкой, делая вид, что не услышал этого ужасного напоминания.

Я действительно совсем забыл, что впереди отъезд, и что у меня нет никаких нескольких лет рядом с Ниной, что мы будем расти очень далеко друг от друга, настолько далеко, что она тут без меня выйдет замуж за Костика, родит детей, я потом приеду, а у неё уже внуки.

- Так что? – снова сказал Мики.

- Ничего, - только и ответил я. – Не хочу про это думать.

Потом Нина сама позвонила и предложила зайти к ней. Я спросил, будет ли там Костя, а она сказала, что нет. После этого я целый час провёл в душе. Нашёл одеколон Льва и побрызгался им с ног до головы. Потом нашёл одеколон (ну, не совсем одеколон, какие-то духи девчачьи) Славы и сделал то же самое. А потом и с одеколоном Мики. У Мики я ещё нашёл гель для волос и принялся укладывать их по-всякому, но как не старался, не нравился себе. Я пытался сделать себя идеальным. Я хотел, чтобы Нина только посмотрела на меня, и сразу поняла, с кем имеет дело.

Всё-таки подняв кое-как волосы гелем, я вышел из ванной и спросил у Мики:

- Как я выгляжу?

- Как чучело, - ответил он, окинув меня взглядом.

- Сам ты чучело, - обиделся я.

Пошёл в зал – там сидел Лев. Спросил его то же самое, а он:

- Почему от тебя так воняет?

- От меня не воняет, а пахнет! Одеколоном.

- Каким?

- Твоим. И Славиным. И…

- Ты с ума сошёл? – перебил он меня. – Рядом с тобой сознание потерять можно. Иди отмойся.

- Я только что мылся…

- Придётся заново.

Я вздохнул и снова пошёл в душ. Провёл там ещё один час. Вышел, ничем не стал брызгаться. Пошёл сразу обуваться, смирившись с тем, что придётся идти к Нине некрасивым и непахнущим, но Лев сказал: - Подожди.

Он прошёл в ванную, взял свой одеколон и пшикнул в меня один раз, вместо двадцати, как я это делал. Добавил:

- Человек должен чувствовать запах парфюма от тебя только в том случае, если находится близко. Иначе это моветон.

- «Мове» что? – переспросил я.

- Хреново это, значит, - пояснил он. – Всё, гуляй.

Выйдя из подъезда, сразу побежал к её дому. И чем ближе был, тем сильнее скручивался узел в животе. Поднимался по лестнице, и думал, что каждая ступенька приближает меня к моей Джульетте, прямо как у Шекспира. Запыхавшийся, я постучал в дверь.

Нина встретила меня в растянутом трико и старой футболке, с пучком на голове и карандашом в зубах. Я стоял в отглаженных рубашке и джинсах, пахнущий одеколоном и уложенным гелем для волос, и чувствовал себя глупо. Мне показалось, что она посмеется над тем, как сильно я старался, но она не обратила никакого внимания на мой внешний вид. Сразу потянула за руку: - Идём, я тебе покажу кое-что!

А я потянулся за ней, разуваясь на ходу.

Мы зашли в её комнату, и она продемонстрировала мне огромный карандашный рисунок – два полуголых целующихся мужика. Я даже голову наклонил, чтобы оценить с другого ракурса – вдруг чего не так увидел, и тот кудрявый персонаж – всё-таки девушка? Но нет, парень.

Ну и дела.

- Что это? – только и спросил я.

- Это Шерлок и Джон!

- Это кто?

- Шерлок Холмс! Ты что, дурачок? – она беззлобно посмеялась.

Я, конечно, примерно знал, кто такой Шерлок Холмс, хоть и не читал о нём книжек. Ну, какой-то древний сыщик из Англии, который расследовал кучу преступлений. Но я и подумать не мог, что он занимался… Такими делами.

- Он что, гей? – спросил я.

- Ну, в моём случае – да!

- В смысле – в твоём случае?

- По канону он не гей, но у меня – гей.

Я хотел сказать ей: «Ты странная», но осёкся: наверное, не лучшее, что можно сказать девушке, когда хочешь ей понравиться. Поэтому сказал: - Ты необычная.

- Тебе нравится? – обрадовалась она.

- Да, - соврал я.

- У меня ещё есть!

Она достала из ящика стола огромную картонную папку с рисунками, начала показывать один за одним, и все они были гейскими.

- Это Исак и Эвен, это Драко и Гарри, - рассказывала она. – Смотри, даже есть Джейкоб и Эдвард из «Сумерек», но это я ещё в детстве нарисовала…

- В каком таком детстве? – удивился я.

- Ну, лет в десять, я тогда только начала увлекаться этим.

- Рисованием?

- Да нет, шипперством. Рисую-то я давно.

Я спросил тогда самую занудную в мире фразу, которую обычно слышал только от училок. Но не мог не спросить:

- А родители знают, чем ты увлекаешься?

- Конечно нет, они не поймут. Они же не такие, как твои.

- Думаешь, мои были бы рады, если бы я постоянно рисовал геев?

Она вдруг перестала пролистывать передо мной рисунки и несколько разочарованно посмотрела на меня:

- Ты считаешь это глупым?

- Нет. Ты хорошо рисуешь.

Про «хорошо рисуешь» - правда, у неё здорово получалось.

- Я это только тебе могу показать, - сказала она. - Больше никто не поймёт.

Я вообще-то тоже не понял, но промолчал. Решил, что это хороший момент, чтобы понравиться ей, и принялся поддакивать: мол, да, всё отлично, классные рисунки с классными геями, расскажи мне об этом побольше.

Она рассказала мне всё про свои любимые фильмы, сериалы и книги, и в каждом из произведений у неё была любимая парочка геев, которые в оригинальной истории, как правило, вообще никакие не геи, но ей нравилось думать, что это не так. Я спросил, чем ей это нравится, а она ответила: - У геев всё по-другому. Они такие хорошие. Да ты и сам знаешь.

- Ага, знаю, - буркнул я. – Сто отжиманий за бардак в комнате и ежедневные подзатыльники – как тебе такие геи?

- Это у тебя так? – удивилась она.

- Именно!

- У тебя какие-то неправильные геи.

- Уж какие есть.

Это был странный разговор. Не то чтобы я хотел обсуждать геев на свидании со своей девушкой, но это было лучше, чем ничего. А то раньше только «ничего» и получалось – везде этот Костик.

Но самое классное случилось, когда я собрался домой. В коридоре она вдруг обняла меня на прощание, и сказала:

- О, от тебя вкусно пахнет!

- Да, - деловито покивал я. – Это мой одеколон. Специально побрызгал чуть-чуть, а то иначе это моведрон.

- Чего?

- Ничего, - быстро ответил я и подёргал ручку двери. – Ну, мне пора, пока!

Выскочил за дверь смущённый и самый счастливый. Она сказала, что от меня вкусно пахнет!

[13]

Обычно я ждал Нового года, как лучшего праздника на планете (в детдоме в конце декабря дарили кульки с конфетами), а теперь с содроганием следил, как неумолимо сменяются дни на календаре, приближая меня к зиме. Весной мы уедем. Весна сразу после зимы.

Я так много переживал об этом в последнее время, что, в конце концов, мои эмоции и чувства притупились. Я думал: зачем мне жить дальше, если Нина останется здесь, и, значит, лучше уже не будет. А если дальше только хуже, то зачем вообще нужно это «дальше»?

Я почти каждый день ходил с Ниной гулять, а на этих прогулках смотрел на неё, не отрываясь, как бы стараясь запомнить её образ навсегда, чтобы увезти с собой.

Однажды не выдержал. Сказал ей:

- Я не хочу уезжать.

- Почему? – спросила Нина.

- А вдруг мы тогда больше не увидимся? Это ведь так далеко…

И подумал: «Целый океан между нами».

- Поверь, хорошая жизнь куда ценнее меня, - уверенно сказала Нина.

- Почему ты думаешь, что она будет хорошей?

- Это очевидно. Потому что там Канада. А тут… - она обвела рукой дома-пятиэтажки вокруг, - …Россия. И там люди счастливы, а тут – нет.

«Но ты тут, а не там, - думал я. – И я счастлив».

Я сказал ей:

- Вот возьму и скажу им, что никуда не поеду.

- А что потом?

- Потом позову тебя замуж, - шутливо ответил я, хотя, конечно, не шутил.

- Тогда не делай глупостей и уезжай, - ответила Нина. И добавила, тоже шутливо: – Потому что я не хочу замуж за дурака.

Я подумал о том, что в теории она согласна выйти за меня замуж, если я стану умным человеком. А потом понял, что для того, чтобы она посчитала меня умным, я должен уехать из России. А если я уеду из России, то я не женюсь на ней, потому что между нами будет океан и мы больше никогда не увидимся. И тогда я понял, что это замкнутый круг, и что я могу умнеть сколько влезет, но от этого Нина не станет моей женой.

От всех этих мыслей мне сразу захотелось плакать, и я ушёл домой, потому что заплакать при Нине было бы хуже всего.

Дома, стараясь глубже дышать, по-честному сказал Славе и Льву, что мне нравится Нина и я боюсь больше никогда её не увидеть.

- Вы всё равно сможете видеться и общаться, — ответил Слава. — Существует ведь Интернет, телефоны, видеосвязь…

Он так говорил, как будто не понимает. Как будто не понимает, насколько ничтожны все эти телефоны и звонки на фоне вечной разлуки. Меня это ещё сильнее разозлило.

Я мотнул головой.

- Нет, я не поеду. Это нечестно.

- У тебя нет выбора, - спокойно ответил Лев.

Я ушам своим не поверил.

- Почему только у вас есть выбор? – спросил я дрогнувшим голосом.

- Вань, ну ты чего? – ласково произнес Слава.

Я сел в зале, на диване, а он – опустился передо мной на корточки.

- Вы хотите уехать, потому что вы геи, потому что там признают ваши права, потому что вам там проще, - ответил я. – А где в этом списке я?

- Тебе там тоже будет проще, - заверил Слава. – Гораздо проще будет жить в нашей семье.

- Мне и здесь не тяжело.

- Вань, там всё другое: образование, люди, качество жизни. Там ты будешь жить лучше.

- Но мне нравится здесь. Мне нравятся эти люди.

Лев резко перебил наш разговор:

- Кто тебе здесь нравится? Одна девочка? А все остальные — типа этих быдло, которые караулят тебя у подъезда?

- Сам ты быдло, - негромко ответил я.

К моему удивлению, Лев этот ответ молча проглотил. Я четко повторил:

- Так нечестно. Вы меня обманули.

- Мы тебя не обманывали, - мягко сказал Слава.

- Вы переезжаете только из-за себя. Будто бы любить умеете только вы. А как же моя любовь?

Лев, обогнув стол, быстро двинулся ко мне. Подвинул Славу:

- Дай, я с ним сам поговорю, - и, глядя мне в лицо, сказал: - Эта твоя любовь пройдёт через месяц, два, максимум год, но пройдёт, как и любая детская влюбленность. Все через это проходят, понятно? И это не то, что нужно учитывать, принимая какие-то решения. Просто пойми, что это временно, и…

- А твоя любовь не временна? – перебил его я. – Почему ты так уверен, что она не пройдёт?

- Хотя бы потому, что моей любви почти пятнадцать лет.

- Значит, я виноват в том, что моей любви ещё нет пятнадцати лет? Но у меня не было столько времени. Я ещё столько не живу.

- Ты ни в чём не виноват, просто…

Он что-то ещё говорил про «просто такой возраст», и про то, как это обычно бывает временно и недолговечно, но я уже не слушал. У меня заболела голова и мне стало так противно происходящее, что я просто сказал: - Я вас ненавижу.

- Ваня… - устало проговорил Слава.

- Ненавижу вас, - повторил я спокойно.

- Давай спокойно всё обсудим, посоветуемся с твоим психологом…

- Не хочу я советоваться, - ответил я, вставая с дивана и направляясь к пианино. – Он вас поддержит, он такой же педик, как и вы. Собрали тут свои педсоветы и советуют друг другу…

Они продолжали мне отвечать, но я не слышал: я сел за инструмент и громко ударил по клавишам. Я вспомнил свою сказку про самого одинокого человека, и, перебивая музыку, проговорил: - Жил был самый одинокий человек на свете. Раньше у него была семья, но там ему сказали: ты нам не нравишься, уходи. Он ушёл, провалился в яму, никто не пришёл ему на помощь, и он умер. На похоронах тоже никого не было.

И в завершении я последний раз ударил по клавишам – сразу по всем, как бы обозначая финал истории.

В возникшей тишине Лев насмешливо проговорил:

- Как драматично…

Тогда я осознал: они не поймут меня. Они главные, как рабовладельцы, они просто увезут меня, и ничего нельзя с этим сделать. Они хотят себе все права и поэтому у меня не осталось никаких прав. Но мне наплевать на гей-браки. Мне наплевать, как будут записаны родители в моих документах, мне наплевать, что в Канаде не будут смеяться над нами. Это мелочи – они мне не нужны.

Мне была нужна Нина, я хотел прожить с ней всю свою жизнь, хотел пропускать через свои пальцы её зеленые волосы, хотел веселить её, а потом слушать, как она смеётся. А они этого не понимали.

А ещё типа любят друг друга. Любят, а нихера в любви не понимают — как это так?

С музыкой у меня ничего не получалось. На занятиях с Зоей Григорьевной я ни на чём не мог сосредоточиться, только думал о переезде, о Нине и о нашем расставании. День «икс» неумолимо приближался.

Зоя Григорьевна что-то говорила, говорила, а я смотрел на своё отражение в стенке фортепиано, и выглядел там таким жалким, лохматым, маленьким.

Она наигрывала мне, просила повторить, я пытался, но по её разочарованному тону, просящему переиграть, я понимал, что всё делаю не так.

В конце концов, она, разозлившись, сказала в сердцах:

- Что за бездарность!

Прежний Ваня, наверное, разозлился бы, и эта злость подхлестнула его сыграть требуемое – просто из вредности. Но тогда я был какой-то другой. Ничего не хотел. И вспышка гнева, возникшая буквально на секунду, погасла сразу же сама собой.

Так ничего и не добившись, Зоя Григорьевна отпустила меня домой. Я покорно встал из-за инструмента, неспешно собрался и ушёл. Кажется, её удивляла моя апатичность, моё спокойное отношение к тому, что она назвала меня бездарным. Она, наверное, специально это сделала, чтобы услышать хоть какой-то намёк на отдачу, но у меня не было сил ни на что.

По дороге домой встретил Нину в компании её ровесников: Костик и две каких-то девчонки. У одной фиолетовые волосы, у другой – красные. Они шла из придомового магазина и им было очень весело – смеялись так, что я слышал с другого конца двора. В руках у Нины была бутылка вина, а у остальных – по бутылке в каждой. И того семь.

Нина увидела меня, обрадовалась:

- Ваня! Привет!

Я остановился, не доходя нескольких шагов до них:

- Вы что, грабанули алкаша?

Они все так захохотали, как будто лучше шутки в своей жизни не слышали. Видимо, еще недавно бутылок было больше, чем семь.

- Да мы отмечаем! - ответила Нина сквозь смех. – Пойдём с нами!

- Что отмечаете? – не понял я, лихорадочно вспоминая дату.

Я знал, что Нина родилась второго февраля, что по гороскопу она водолей и что мы идеально совместимы, потому что я овен. Короче, я бы ни за что не пропустил её день рождения, значит, отмечали что-то другое.

Но что – мне не ответили. Нина лишь повторила:

- Пойдём! – и потянула меня за руку.

Я пошёл. Опыт детдома подсказывал мне, что пойти куда-то с пьяными людьми – это плохая идея, но среди них была Нина, а я верил, что при ней ничего плохого не случится. К тому же, мне было важно проводить с ней как можно больше времени, пускай даже так.

Дома у Нины не было никого. Я положил свою нотную папку на полочку в коридоре, аккуратно разулся, а остальные прошли в квартиру прямо в обуви.

Они расположились на кухне, достали кружки – обычные такие кружки с цветочками и узорами, и принялись разливать в них вино так, как будто это сок или вроде того. Костик и мне предложил, но я сказал, что не буду. Я ненавижу алкоголь — знаю цену этому веселья.

Они выпили и разбрелись по разным комнатам. Подружки Нины пошли в зал и врубили там музыку на телефоне, начали танцевать, а Нина с Костей остались на кухне, и он начал к ней приставать, а она смеялась и говорила: «Отстань», но всё это выглядело так, как будто на самом деле она не хочет, чтобы он отстал. Потому что я сказал: - Хватит, она же говорит отстать.

А Нина засмеялась:

- Ой, Вань, тебе не понять!

Было невыносимо смотреть, как Костик пытался непослушными, неуклюжими растопыренными пальцами схватить Нину за грудь. Я тоже ушёл в зал.

Там девчонки пьяно танцевали, цепляясь друг за друга, словно теряли равновесие, и смеялись. Одному мне было не смешно.

- Что вы отмечаете? – спросил я, перекрикивая музыку.

- Какой хороший мальчик! – пьяно сказала красноволосая и потрепала меня за щеку.

На вопрос так никто и не ответил. Я повторил:

- Что вы отмечаете?!

Опять никакой реакции.

В груди поднялась противная тревога. Ноги и руки задрожали, не слушались, я прибежал обратно на кухню, хотел спросить Нину, почему она мне ничего не объясняет, зная, как я переживаю о нашем расставании!

Но там, на кухне, они целовались с Костиком. Так противно, громко и чавкающе, что я подумал: «Как животные», и мне даже показалось, что эта кухня воняет, как клетка со зверями – нечеловеческим запахом.

Я заплакал, привалившись к косяку, и мне казалось, что у меня такие тяжёлые слёзы – как ртуть.

Я ударился лбом о косяк. Они отвлеклись на звук, прекратили целоваться. Нина спросила:

- Ваня, ты чё стучишь?

- Ничего, - ответил я и, резко развернувшись, пошёл в коридор.

Обулся, оделся, взял свою нотную папку и выскочил во двор.

Шёл домой, задыхаясь от слёз, и как на зло столкнулся с Банзем и Гренкой, хотя сто лет они уже ко мне не подходили. Но тут заметили, что реву, и сразу им стало от этого весело. Что за порода людей такая, которым весело, когда другим плохо?

Они встали с двух сторон и давай издеваться:

- Чё ревёшь, парень бросил?

- Не, наверное, песню грустную услышал, он же музыкантик!

Банзай ударил меня по затылку – не сильно, и от того, как это было не сильно, я почувствовал себя совсем жалким. Мне захотелось закрыть глаза и спрятаться куда-нибудь.

А Гренка выхватил из рук мою папку с нотами, бросил её на припорошенную снегом землю и наступил. Я замер. И, заметив мою реакцию, он наступил ещё раз и ещё.

Меня затрясло всего, заколотило мелкой дрожью. Я подумал, что сейчас буду драться. Брошусь на них обоих, и буду бить до смерти, или пусть меня бьют до смерти – всё равно.

А они смотрели на меня выжидающе, с интересом. Наверное, этого и ждали.

Я заглянул им в глаза: сначала Банзаю, потом Гренке. Они умирали от любопытства. У папки была порвана обложка с нарисованным скрипичным ключом, на первой странице виднелся кривой след от ботинка.

Я неспеша наклонился, поднял её. Ещё раз посмотрел на Банзая и Гренку. И, развернувшись, пошёл домой.

Они не двинулись с места и не выкрикнули больше ни слова.

[14]

После Нового года мы уехали к родственникам в соседний город. Ну, не к моим родственникам. Я спросил у Славы чьи они, а он ответил:

- Моей мамы.

- Разве родственники твоей мамы – это не твои родственники?

- Стараюсь верить, что у нас нет ничего общего, - произнёс Слава.

В общем, никто туда особо ехать не хотел, но всем пришлось, потому что был день рождения сестры Славиной мамы. Не знаю, почему он не давал своим родственникам более простые определения, типа «тётя» или «двоюродный брат». Наверное, это как-то было связано с тем, что он их ненавидит.

Но они, видимо, его любили, потому что хотели видеть на этом юбилее и Славу, и Мики («он, наверное, вымахал» - слышал я обрывки телефонного разговора). Вся эта тусовка имела отношение только к ним двоим, а к нам со Львом – вообще никакого.

Пока скидывал вещи в рюкзак, ныл:

- Зачем мне ехать?

- Тебя не с кем оставить, - терпеливо отвечал Слава.

- Оставь меня со Львом!

- Он боится оставаться с тобой наедине.

Я нахмурился:

- Может, ему тогда лучше не к твоей тёте ехать, а в Изумрудный город за храбростью?

- Вместе поедем, чучело! – раздался голос Льва из соседней комнаты.

Короче, ни вежливые уговоры, ни отчаянные угрозы сбежать потом на попутках не увенчались успехом, и мне пришлось ехать со всеми. А это, между прочем, оказалось многочасовым путешествием на машине. Мики сразу надел наушники и стал недоступен для общения. Мне кажется, это противозаконно – слушать музыку, когда рядом человек умирает от скуки, и с которым необходимо поговорить или поиграть в какую-нибудь фигню типа «Городов».

В конце концов, эта бесконечная дорога закончилась, и я сказал как-бы-родителям, что надо было предупреждать, что мы будем ехать десять часов.

- Мы ехали один час, - ответил Слава.

- Но он длился как десять!

Этот город был точно такой же, как и наш – ужасный. Так что я чувствовал себя, как дома. Кругом были серые панельные дома, горы неубранного, припорошенного пылью с дорог снега, и грязь, а когда дул ветер, мороз щипал за щеки, глаза, рот и нос, и сводил зубы – короче, прекрасно.

Нам целые сутки предстояло жить в съёмной квартире. Я сказал, что если в городе есть родственники, то можно жить у родственников – лайфхак. Слава ответил, что нам такой вариант не подходит, потому что они со Львом голубые, а никто не в курсе.

Так что пришлось оставаться в той квартире, но это было даже неплохо: я не очень знаю, что такое «родственники», но по рассказам очевидцев – какое-то ужасное явление.

На следующий день нужно было идти на день рождения, а у Славы совсем не было настроения. Ещё и оказалось, что я тоже должен идти – все в курсе, что у него завёлся второй ребёнок, и хотели со мной познакомиться. Так что никуда не шёл только Лев – его надо было держать в секрете. Он мне сказал перед уходом: - Не вздумай ляпнуть там, что живёшь с геями, понял?

Я-то понял, да только не я всё испортил! Это Слава!

Когда мы пришли на тот праздничный ужин и расселились за столом, Славу начали расспрашивать про невесту, а он ляпнул, что нет никакой невесты, только жених. Вот так вот, взял и заявил при всех, что он гей, что у него есть будущий муж, и что вообще… Вообще это всё уже давно началось, а мама, бабушка то есть, только делает вид, что не замечает. Мы с Мики чуть от стыда не умерли, когда все начали на нас пялиться, как будто мы тоже… того!

Едва вернулись с этого застолья, как Слава и Лев поругались. Лев сказал, что это худшее признание в гействе (он это назвал как-то по-другому, но смысл тот же), которое только можно было придумать, потому что там было много тупых и пьяных людей, и теперь непонятно, как они захотят использовать эту информацию и что будет дальше.

- Мне всё равно, что будет дальше, - флегматично отвечал Слава. – Мы ведь уезжаем.

- Не факт.

- В смысле – «не факт»?

- До этого ещё надо дожить, - уклончиво произнёс Лев.

Слава тяжело вздохнул. Сказал, что Лев его «поражает».

- Чем? – спросил тот.

- Мы первый раз заговорили о переезде, когда Мики должен был пойти в первый класс. Прошло больше восьми лет, а я слушаю от тебя всё то же самое.

- Не начинай, мы ведь уже решили, что сделаем так, как ты хочешь.

- А это что, только мне нужно?

- А что, здесь кто-то ещё жаждет переехать?

Слава выжидательно посмотрел на меня. Я понимал, какой вопрос он задаёт мне этим взглядом, но делал вид, что не понимаю. Полгода назад он мне уже задавал такой вопрос. Он тогда спросил: - Ты бы хотел уехать в другую страну?

А я сказал:

- Мне всё равно.

Ведь когда у тебя нет дома, он как бы везде сразу.

С тех пор многое изменилось. Появился город, в котором есть Нина, и теперь это особенный город, и это больше не «всё равно».

Поэтому, когда Слава всё-таки спросил, хочу я уехать в Канаду или нет, я просто пожал плечами, побоявшись его расстроить.

Зато Мики не побоялся. Когда вопрос был задан ему, он сразу сказал:

- Не хочу.

- Почему? – поинтересовался Слава.

- Я уже сто раз говорил. Это вам надо – не мне. Вся эта история про вашу свободу.

Слава, хмыкнув, отвернулся от нас.

Квартира погрузилась в такое неловкое молчание, что мне хотелось сказать Славе что-нибудь утешительное, типа: «Да ладно, уезжай, просто оставь нас всех здесь», но я догадывался, что это нифига не утешительно. Всё как-то было нехорошо. Вроде и по-честному высказались, а всё равно осадок гадкий. Так всегда бывает от правды?

На следующий день мы вернулись, и я сразу же увиделся с Ниной – правда, ненадолго получилось, нужно было ещё разгрузить вещи. Рассказал ей про поездку и про этот стрёмный город без асфальта, где мелкие деревенские дома стоят прямо среди многоэтажек. Она выслушала, посмеялась и почему-то спросила: - Ну, теперь ты убедился, что за бугром жизнь лучше? Появилось с чем сравнить.

- Почему лучше? – не понял я.

- Скорее всего, ни с чем из этого ты бы там не столкнулся.

- Вот именно! – согласился я. – И поэтому там хуже! Не так весело!

Нина смеялась, как будто я шучу, а я смеялся от неловкости – как бы ей подыгрывая.

На самом деле, я правду говорил. Я это и Славе пытался сказать накануне, после того неприятного разговора. Сначала пожаловался, что в той глуши связь плохая и я не могу написать Нине, а он спросил: - Это та девочка, из-за которой ты не хочешь уезжать?

Меня снова кольнуло чувство вины. Борясь с ним, я ответил:

- Это не только из-за девочки, папа.

Я решил, что в этом случае будет лучше сказать «папа», а не «Слава». Не знаю, почему. Обычно я так не говорил – не мог привыкнуть.

Славу немного разморозило такое обращение. Сделавшись мягче, он спросил:

- Из-за чего тогда? Ты ведь говорил о ней.

- Да, я думал, что в основном из-за неё. Но даже если её со мной нет, я всё равно не хочу в другую страну. Я хочу остаться в России.

- Что тебе здесь так нравится?

- Да ничего, - честно ответил я. – В других странах много хорошего, но нет ничего моего, поэтому я не хочу там жить. А в России нет ничего хорошего, но она – моя, и я здесь чувствую себя своим. Вот и всё.

- Понимаю, - вздохнул Слава.

Я обрадовался:

- Правда понимаешь?

- Угу, - отозвался он. – Только у меня наоборот. Я чувствую себя здесь чужим.

- Но Мики же не чувствует, - осторожно заметил я.

- Все люди разные. Я чувствую себя неполноценным здесь, в стране, где моей семьи как будто не существует, где меня как будто не существует. В этом вся разница и от этой разницы – все проблемы, потому что я оказался единственным в семье, для кого это так важно.

- Неправда, - только и ответил я.

Мне просто показалось, что надо так сказать. Почему это неправда – я не придумал.

- Это не плохо, - ответил Слава. – Каждому своё, но не всегда получается найти компромиссы.

- Разве для Льва это неважно?

Слава покачал головой:

- Не настолько.

- Как же вы тогда построили отношения?

- Так и построили, - вздохнул он. – Для него кошмар – уехать в Канаду и начинать там карьеру с нуля. А для меня кошмар, что я, находясь в гостях, никому не могу сказать, что он мой муж, и должен выдумывать каких-то невест.

- Зато я такой же, как ты.

- Считаешь? – по-доброму усмехнулся Слава.

- Для меня нет ничего важнее девчонки, которую я люблю, и уехать от неё – для меня кошмар.

Я сказал это серьёзно, но Слава почему-то рассмеялся – впервые за долгое время, и потрепал меня по волосам. Сказал, что рад, что у него есть единомышленник. Я ответил, что тоже ему рад. Потом мы обнялись.

[15]

Когда я только попал в семью, то первое время узнавал много новых слов. Например, слово «гомофобия» — это когда притесняют голубых. Слава и Лев объясняли, как это бывает: в некоторых странах просто обзывают, в других – казнят. Я думал об этом, думал, а потом спросил у Мики: - А бывает гомофобия наоборот?

- Это как? – не понял он.

- Когда ненавидят нормальных.

- Не думаю, что это существует в глобальном смысле.

- В каком таком – глобальном?

- В теории, какой-нибудь гей может обозвать тебя, - объяснял Мики. – Но никто не может нарушить твои права всерьёз, потому что твои права защищены законом.

Что ж, если это так, то как назвать то, что теперь происходит? Я бежал к Нине через двор, и думал: они нарушили мои права. Два гея решили, что увезут меня насильно, просто потому, что это надо им! А то, что я не хотел никуда ехать – плевать! Почему именно я должен был пожертвовать своей любовью, чтобы у них всё было хорошо? Ведь я ребёнок. Всё должно быть наоборот – это родители жертвуют собой ради детей, потому что это они решили, что хотят быть родителями, а я ничего не решал!

Я взметнулся вверх по лестнице, быстро застучал в дверь. Открыла Нина, за её спиной я заметил их маму. Из-за Нины я видел её не целиком, а только часть лица – один торчащий недобрый глаз.

Пытаясь отдышаться, попросил:

- Спустись вниз, пожалуйста!

- Что за срочность? – удивилась она.

- Пожалуйста!

Она кивнула и прикрыла дверь, а я пошёл ждать её у подъезда.

Через минуту она вышла в костюме зебры, хотя на дворе был март и нас окутывал по-зимнему морозный воздух. Ну, то есть, она не прям как зебра вышла, а в каком-то махровом комбинезоне, сделанным под зебру – такая странная одежда. А на ногах – тапочки с заячьими ушами.

Но всё это я заметил только мельком. Стоило ей спросить, что случилось, как я отчаянно сказал:

- Они увозят меня! Насильно!

Она посмеялась:

- По-моему, ты драматизируешь!

И мне стало так обидно и так больно от её легкомысленного отношения к ситуации, такой глубоко трагичной для меня, что я не выдержал и зарыдал – прямо при ней. Нина начала обнимать меня, поглаживая по волосам, как маленького, и плакал я тоже как маленький – и вот эта пропасть между моим детством и её юностью была такой огромной в тот момент, что было невозможно выносить эту ситуацию.

- Всё хорошо, зайка, ты что…

Она говорила мне «зайка» как малышу. Мне было больно.

- И что же делать, Вань? – прошептала она.

Я отстранился от неё. Решил: чтобы она не считала меня ребёнком, я должен перестать вести себя как ребёнок. Вытер тыльной стороной ладони слёзы, взял её руку в свою, сказал очень серьёзно: - Я тебя люблю.

Она улыбнулась то ли насмешливо, то ли снисходительно:

- Ты знаешь, сколько мне лет?

- Мне всё равно, - ответил я. – Я хочу быть с тобой всю жизнь.

- Слушай, тебе просто кажется, что ты в меня влюблен. Я просто сбила тебя с толку.

- Мне не кажется, – прошептал я. – Я хочу жениться на тебе, когда вырасту.

Она провела ладонью по моей щеке. Это был такой простой жест, а я чуть не умер – даже колени подогнулись.

- Ты очень хороший, - сказала она. – Настолько хороший, что даже жаль, что мне не десять лет.

- Я дорасту, - пообещал я.

Нина покачала головой. Я почувствовал, что снова сейчас заплачу.

- Ну-ну, - снова запричитала Нина. – Не надо… Ты такой дурачок…

- Я дурак, - выдохнул я.

- Ты дурачок.

Она вдруг наклонилась и чмокнула меня в губы. Я так хотел этого момента, так о нём воображал, но теперь, внезапно получив, не испытал никакой радости.

- Зачем ты сделала это, если не любишь меня? – спросил я, отступив на шаг.

Подумав, она сказала:

- Я люблю тебя. Просто пока по-другому. Но если ты останешься хорошим человеком, я выйду за тебя замуж, когда ты вырастешь.

- Но я ведь буду далеко.

- Люди придумали самолёты! – напомнила Нина.

- Это больше суток с пересадками. И очень дорого. Просто так не полетаешь.

- Но всегда можно что-то придумать!

Я понял: она это просто так говорит. Хочет, чтобы я уже перестал мусолить эту тему и ушёл. Так говорят: «Всё будет хорошо» человеку, у которого случилась беда, потому что это специальная фраза, которая позволяет не вникать в чужое несчастье. Сказал шаблонное выражение и вроде как даже козлом не остался. Вот и она мне тогда говорила: «Что-то придумаем»! Потому что когда я улечу, она забудет меня, забудет свои слова, и ей будет уже настолько всё равно, что не придётся ничего придумывать…

- Я понял, - проговорил я хрипло. – Я пойду…

- Не переживай, Вань. Канада – это хорошо, - заверила она меня на прощание. - Ещё увидимся!

- Не знаю… - тихо ответил я.

Я вернулся домой заплаканный. Не разуваясь, прямо в кедах прошёл в комнату, и лёг на кровать в обуви. Зарылся лицо в подушку, пытаясь успокоиться.

Лев, даже не постучавшись, открыл дверь следом за мной, и ничего не сказал – замер на пороге. Думал, сейчас начнет ругаться из-за обуви, но он спросил: - Мучаешься?

Я промычал:

- Угу…

- Хорошо.

Я возмутился, поднял голову:

- Что хорошего?!

- Мука – высокое чувство, - пояснил он. – Такое же высокое, как и любовь. Не каждому дано.

Я промолчал: некогда мне было радоваться тому, что я, оказывается, умею мучиться! Как по мне, любовь куда приятней. Вот только почему-то они так тесно взаимосвязаны, что, кажется, невозможны друг без друга.

После этого мы не виделись ещё две недели: у Нины всё были какие-то дела. В конце марта она уезжала в Петербург на каникулы, вернулась бы только в апреле – а мы в апреле как раз улетали в Канаду! Я попросил её о встрече на прощание, а она сказала: «В пятницу утром, перед моим вылетом, встретимся у подъезда». Был первый день каникул, в школу не надо, так что я, конечно, мог прийти без проблем.

Только если бы не одно дебильное суперидиотское НО!

Долбаный хлеб!

Я рано проснулся, сильно заранее. Хотел привести себя в порядок, одеться как приличный человек, попшикаться одеколоном Льва. Но Лев возник на пороге моей комнаты и потребовал, чтобы я сходил за хлебом.

- Пусть Мики сходит, у меня важный день! – возмутился я.

- Мики идёт гулять с Сэм, это надолго. А тебе пять минут, никуда твоя невеста не денется.

В общем-то, он был прав. На часах было только восемь, а мы договорились встретиться в девять. И за хлебом я пошёл в достаточно спокойном настроении – в магазин прямо в нашем доме.

Катастрофа случилась на обратном пути, когда я проходил мимо двора Нины и увидел, что она садится в такси. Меня обожгла резкая тревога.

Такси тронулось, я помчался к нему, но надо было преодолеть пять подъездов – куда тягаться с машиной в скорости! Хотел закричать или начать махать руками, но заметил, что у подъезда Нины стоят Жора и их родители – а они почему не поехали?! В общем, как бы то ни было, я постеснялся выглядеть дураком.

Когда поравнялся с подъездом, такси уже вывернуло на дорогу и поехало на полной скорости. Смысла бежать дальше не было. Семейство Нины уставилось на меня со смесью любопытства и жалости.

- Куда она? – спросил я, даже не поздоровавшись ни с кем.

- В аэропорт, - ответила их мама.

- Почему так рано? А вы не едете?

- Так она ж со своим хахалем, - хмыкнула мать. – Рейс перенесли.

- Почему она мне не сказала? – глупо спросил я.

И правда глупо получилось. Их мой вопрос только позабавил.

Я побежал домой, на ходу набирая её номер, звонил, но она не брала трубку. Пока добежал до нашей квартиры – три раза успел позвонить, но она так ни разу и не взяла.

Я нервно застучал в дверь, мне открыл Лев, я со злостью пихнул ему хлеб, а потом вдруг… Вдруг пришла идея – в одну секунду.

- Папа! – отчаянно сказал я.

Лев даже вздрогнул от неожиданности. Никогда ещё я не говорил ему «папа».

- Папа, отвези меня в аэропорт! – почти плача, начал умолять я.

- Да мне на работу надо…

- Нина уехала, я не успел попрощаться! Пожалуйста, папочка…

Покашляв от неловкости, Лев негромко проговорил:

- Ну… Поехали.

Мы сели в машину, и пока выезжали со двора, Лев всё время повторял:

- Ты же понимаешь, что если она сразу пройдёт регистрацию, то вы не сможете попрощаться?

- Просто давай попробуем, - просил я.

- Пробуем…

Он держал руль одной рукой, а второй – набирал всякие номера в телефоне, звонил, говорил, что задержится, раздавал какие-то указания.

Но снова всё шло не так, как надо. Мы собрали все светофоры, которые только попались на дороге. Да ещё и долгие такие – стоять по шестьдесят секунд! Никогда не замечал, что шестьдесят секунд – это такая вечная вечность. Я нетерпеливо дёргал ногой и говорил: - Давай, давай, давай, - как бы поторапливая светофор.

Но это, конечно, было абсолютно бессмысленно. Я даже просил Льва проехать на красный, но он сказал, что нельзя.

- В экстренных случаях можно, - спорил я.

- Ты же не рожаешь, - только и ответил он.

- Папа, я хуже, чем рожаю! – с отчаянием выкрикнул я.

Но он всё равно не поехал на красный. Какой принципиальный.

По дороге я искал рейс Нины в интернете. До вылета успевали спокойно, но регистрация открывалась через пять минут. А мы стояли в пятнадцати минутах от аэропорта в пробке, которая могла занять у нас десять минут. Я никогда в жизни ещё так много не считал.

- Мы не успеем, - отчаянно сказал я.

- Может, она не сразу пойдёт регистрироваться, - утешал меня Лев.

- Обычно все сразу идут… Чего тянуть, если ты уже там?

- Мало ли, - пожал плечами Лев. – Это же девочка. Вдруг ей надо припудрить носик.

- Папа! – возмутился я. – Она не пудрит носик! Она феминистка!

- Ну извини.

Мы приехали в аэропорт, когда регистрация была открыта уже как несколько минут. Я позвонил Нине – она опять не ответила. Обошёл всю часть аэропорта, доступную для тех, кто никуда не летит – не нашёл её. Позвонил ещё три раза – бесполезно.

Отчаявшись, начал подходить к женским туалетам, ждать, когда оттуда выйдет какая-нибудь тётенька, после чего спрашивал:

- Здрасте, вы не видели там девочку с зелёными волосами?

Женщины почему-то вздрагивали, но отвечали, что не видели.

Я снова позвонил (она снова не ответила), и я ещё раз обошёл аэропорт – оба этажа. В конце концов, я так долго бегал туда-сюда, что регистрация на её рейс окончилась, и мне ничего не оставалось, как просто вернуться ко Льву – он ждал меня на первом этаже на металлической скамейке.

Я бухнулся рядом. Мы молча сидели минут десять, пока я не спохватился:

- Тебе же на работу надо!

- Никуда не денутся…

- Умрут же.

- Без меня не умрут, - заверил он.

- Тогда лучше не приходи, - пошутил я вяло. – Пускай живут.

Лев улыбнулся – тоже устало. Сил не было ни на что.

Когда приехали домой, у подъезда встретился с Лётой. Лев прошёл вперед, а меня она окликнула:

- Ты успел?

Дура, уже обо всём в курсе. Я покачал головой.

- А ты звонил? – снова спросила она.

- Она трубку не брала.

Помолчав, будто размышляя – сказать или нет, Лёта произнесла:

- У неё номер сменился.

- Откуда ты знаешь?

- Мне Жора сказал. Я попросила у него новый.

- Тогда дай мне, - потребовал я.

Лёта показала язык:

- Ага, а ты мне что?

- Ничего.

- Фигово ты сделки заключаешь.

Я сердито выдохнул:

- Ладно, что ты хочешь?

Подумав, или сделав вид, что подумала, Лёта ответила:

- Ладно, я сегодня добрая – бери так! – и сунула мне в руку бумажку с новым номером.

Хоть что-то хорошее за день…

Но так или иначе, мы уезжали через две недели, а я не успел попрощаться с Ниной перед тем, как не увижу её больше никогда. Но её это, похоже, мало волновало. Улетела в путешествие с этим Костиком, придурком таким, а про меня и думать забыла. Зачем тогда целовала?

Все девчонки такие ветреные?

[16]

По квартире приходилось перемещаться мимо сумок и коробок – мы с Мики перепрыгивали через них на спор: кто дальше. Это было весело. Остальное было не весело. Я не хотел уезжать, я думал о Нине и четырёх часах между нами.

Питер – это четыре часа на самолёте. Даже немного меньше. Они проходят быстрее, чем школьный день. Четыре часа – это два занятия у Зои Григорьевны подряд. Это как тридцать четыре раза подряд без перерывов сыграть пятую симфонию Бетховена. Это не очень много.

Когда я думал об этом, то мне казалось, что Нина рядом.

А когда я думал о Канаде, то Нина становилась бесконечно далеко. Чтобы добраться из Ванкувера до Петербурга понадобится один день восемнадцать часов и тридцать пять минут с пересадкой в другом городе. И денег больше раза в три. Она ко мне не прилетит, а меня к ней не отпустят – это я знал точно.

Потому что она не отвечала на мои сообщения и звонки. Я писал ей на новый номер, но не получал ответа.

«Нина, как у тебя дела?»

«Нина, у тебя всё в порядке?»

«Мне жаль, что мы не попрощались»

«Я скучаю по тебе»

«Почему ты молчишь, я чем-то обидел тебя?»

Ну, и всякую такую чушь. Первые дни, как она уехала, почти каждый час что-то писал, а потом Мики сказал:

- Слушай, надо иметь гордость.

И я начал писать только каждые два часа.

В общем, что бы я ни делал, у меня не получалось до неё достучаться. Я даже спрашивал у Жоры, всё ли у неё хорошо, а он послал меня в жопу.

Мне казалось, что с переездом в Канаду я потеряю Нину навсегда. И по квартире стояли коробки, которые неумолимо напоминали об этом.

Я хотел, чтобы кто-нибудь спросил меня, не свихнусь ли я, но это никому не было интересно. Впрочем, я знал, что у меня не хватит сил на такие выходки, как у Мики. Особенно сейчас, когда я знаю, что жизнь бывает нормальной. В детдоме я бы запросто повесился, но в семье это сложнее.

Мы брали с собой минимум вещей. Большую часть паковали, чтобы отдать в детские дома или в какой-нибудь благотворительный фонд. Мне кажется, родители подсознательно готовились к тому, что кто-то из нас сорвёт поездку, и им не хотелось потом бесконечно долго разгружать вещи обратно. Многое оставалось нерешенным – что делать с квартирой, с мебелью, с бабушкой, которая хоть и ссорилась со Славой, но оставалась теперь в России одна. У меня было ощущение, что мы будто бы только временно покидаем квартиру – как в отпуск.

Мы начали выносить чемоданы на улицу. Точнее, родители начали, а я, пользуясь тем, что самый слабый из всех, просто сидел на лавочке у подъезда и ждал. Мимо проходили люди, которые даже не подозревали о том, какое горе у меня происходило прям в тот момент. Я смотрел им вслед и думал: наверное, идут на работу, а вечером вернуться сюда как обычно, счастливые… И завидовал им ужасно, а они, возможно, шли и думали: «Ненавижу эту работу, ненавижу этот город, ненавижу этих людей». И если бы знали, что у меня сегодня самолёт в Канаду, они бы позавидовали мне.

Прощаясь накануне с Зоей Григорьевной, я спросил у неё, почему нам достаётся не то, что мы хотим. Столько людей хотят уехать из России – почему бы судьбе, вселенной или какому-нибудь богу не подселить в гейскую семью таких? Я, конечно, не говорил про гейскую семью, но подумал. Подумал, что есть много детей, которым бы такой опыт понравился больше, чем мне.

А она сказала:

- Мы получаем не то, что хотим, а то, что нам необходимо.

Я её не понял. Мне не то чтобы были необходимы геи. Ну, в смысле, и без геев можно прожить.

Наконец, они вынесли все вещи, Лев попросил вызвать такси. Я вызвал. Я делал всё, что необходимо, я ничего не планировал срывать. Хотя думал: «Ну зачем, зачем я это делаю, ведь я не хочу, не хочу, не хочу…». Но я делал всё.

Из подъезда вышла Лёта. Глупо послонялась возле наших чемоданов. Спросила:

- Уезжаете?

Как будто это что-то ещё могло значить! Уже все в курсе были, что мы в Канаду едем. Не знаю, почему, но соседи всегда всё знают, кроме того, что у тебя родители геи – от этого им смешно.

Лёта ходила вокруг нас, ходила, а потом вдруг села на лавочку возле меня и заревела. Я аж растерялся – ничто не предвещало слёз, а тут…

- Ты чё? – спросил я.

А она говорит:

- Не уезжай, пожалуйста…

Я удивился:

- В смысле?

- В коромысле! – прохныкала Лёта. – Ты чё, тупой?

- Сама тупая, - обиделся я.

Но она не успокаивалась, и поэтому я снова спросил:

- Чё ты ревёшь?

И родители начали спрашивать, всё ли у неё нормально. А она просто плакала и повторяла:

- Ну, не уезжай, пожалуйста!.. Вы что, из-за меня?

- В смысле – из-за тебя?

- Из-за того, что я тебе в стену ногами стучу? Я не буду больше стучать…

- Дура что ли, причём тут это!

- А что тогда? – Лёта подняла на меня заплаканные глаза.

Она протирала их рукавом кофты, но они снова стремительно намокали, она ещё раз протирала, а они опять…

- Разве тебе у нас плохо? – всхлипывая, спрашивала она. – Зачем уезжать?.. Скоро Нина приедет. Вообще всё нормально будет. Если хочешь, я пацанов за тебя побью, чтобы они к тебе не лезли больше. Я их умею бить, честно…

Она говорила, говорила, и мне вдруг тоже захотелось плакать. То ли потому, что она упомянула Нину, то ли не знаю…

Короче, я тоже заплакал, и, плача, сказал ей:

- Это же не я решаю… Я и не хочу уезжать…

И мы начали вместе ныть, почти в унисон. Родители неловко стояли рядом, а Мики хихикал.

Рядом остановилась машина – наше такси. Слава и Лев начали загружать в багажник вещи, а мы всё плакали с Лётой. Она: «Не уезжа-а-а-й», а я: «Я и не хочу-у-у».

Глядя на нас, Слава попросил водителя:

- Подождите, пожалуйста, детям нужно попрощаться.

- У вас три минуты, - грубовато ответил тот.

Мы с Лётой посмотрели друг на друга, понимая, что смысла ныть больше нет. Она, всхлипнув, спросила:

- Ты точно не хочешь ехать?

- Точно, - тоже всхлипнул я.

Она встала. Попросила:

- Проводи меня до подъездной двери.

Я кивнул, и мы медленно пошли.

Она открыла дверь домофонным ключом, потянула на себя, зашла на порог. Мы ещё немного так постояли – с открытой дверью. Потом она говорит: - Ты только не обижайся на меня.

- За стучание ногами? – спросил я. – Да ладно…

- Нет, не за это.

- А за что?

А она:

- Схватись за створку здесь, - и показывает на место рядом с домофоном.

- Зачем? – спросил я.

- Сюрприз.

Я схватился правой рукой.

Дальнейшее произошло раньше, чем я успел что-то понять. Лёта со всей силы дёрнула на себя эту тяжеленную металлическую дверь, и она прихлопнула мне руку. То есть, не прихлопнула, а раздавила всмятку – я подумал, что у меня отлетели пальцы, такая была боль!

Я заорал. Сначала просто:

- А-а-а-а-а!!!

А потом:

- Ненавижу тебя, дура!!!

А она заорала:

- Тоже тебя ненавижу, идиот!

И убежала. Просто убежала к себе домой, вверх по ступенькам.

А я так и держал руку там, на створке, потому что больше не чувствовал кисть, мне казалось, что вместо неё теперь кровавый распухший кусок мяса без пальцев – что там на самом деле, я боялся смотреть, и ныл с зажмуренными глазами.

Родители засуетились вокруг меня: отлепили от двери, аккуратно усадили на лавочку. Лев начал осматривать мою руку, и задавал дурацкие вопросы, типа: - Так больно? А так больно?

А я орал:

- Хоть как больно, хватит это делать, а-а-а-а!!!

- Пошевелить можешь?

- Нет!!!

Тогда он вынес вердикт:

- Надо везти в травмпункт.

- Что там? – спросил Слава.

- Может быть перелом. Нужен снимок. Выглядит плохо.

- Ага, ужасно, - поддакивал Мики, от чего мне вообще делалось тошно.

Я всё ещё не смотрел на свои пальцы, представляя их отсутствие на руке.

Слава посмотрел на часы. Сказал:

- Опоздаем на самолёт, если поедем.