Ванька и не фашист (СИ)

С самого утра за рекой грохотало. Грохотало далеко. До тихого хутора доносились едва различимые отголоски. Вот только никаких туч, почему-то, видно не было. Небо, как небо. Голубое. А облака на нем привычно белые и пушистые. Да и теплый, легкий ветерок, беззаботно гуляя по окраинам хутора, весело перебирал пшенично-золотистые волосы щупленького, босоногого мальчугана в коротеньких штанишках. Было совсем не похоже на то, что вот-вот начнется буря. Наоборот. День обещал быть знойным, сухим и по-настоящему летним.

В свои неполные шесть лет, Ванька успел пережить не так уж и много гроз, но кое-что уже научился в них понимать. Прошлым летом, когда дедушка еще был жив, они с бабой Марусей и Любашей помогали садить картошку на огороде у тети Ульяны. Весь день было сухо и тепло, а ближе к вечеру началась сильная гроза. Он хорошо помнил ту безветренную, тихую, густую духоту, которая ей предшествовала. Казалось, все вокруг замерло, застыло. Только крикливые, юркие стрижи носились, как шальные, туда-сюда, то ловко пикируя, то, вдруг, резко меняя траекторию и сворачивая в сторону. Любаша потом рассказывала, что перед грозой всякие мошки летают низко над землей, поэтому птицы тоже спускаются с неба и ловят их, стараясь успеть наловить как можно больше до начала бури. А еще были огромные, на все небо, тучи. Он висели низко, иногда вспыхивали молниями и громко бухали, от чего Ваньке становилось очень страшно, но, в тоже время, очень интересно. Тогда он прижался всем своим маленьким телом к теплой Любаше, она укрыла его своей нежной ладонью, и стала вместе с ним смотреть на буйство стихии, все сильнее и сильнее набирающей обороты. Все это он хорошо помнил и понимал, что дождя, а тем более грозы, без туч не бывает.

Он ловко вскарабкался на старый, высокий тополь, с верхушки которого открывался вид на соседнее село и, щурясь от яркого июльского солнца, начал пристально всматриваться в укрытую прозрачной, сизой дымкой даль. Отсюда Ольховка была видна, как на ладони.

Ванька часто сюда взбирался, когда бабка ждала в гости Любашу. Она часто приходила к ним за молоком и обязательно приносила с собой что-нибудь взамен. Едва Лубаша появлялась в поле зрения, пронырливый мальчуган юрким зверьком спускался с дерева и несся навстречу девушке, шлепая босыми ногами по песчаной луговой дороге. А подбегая поближе, он каждый раз старался рассмотреть еще издалека, что же у нее в руках на этот раз. Бывало, Любаша шла с небольшой корзинкой. Это означало, что сегодня молоко обменяется на куриные яйца. Но если она несла какой-нибудь сверток или узелок, то это почти наверняка означало, что внутри лежит что-нибудь вкусненькое. А однажды Любаша даже принесла настоящее печенье! Ванька не поверил собственным глазам. В тот раз пряный аромат сладостей был услышан чутким носиком заблаговременно. Еще не добежав до девушки, он уже точно знал — сегодня будет настоящее лакомство!

Любаша всегда улыбалась, когда встречала бегущего навстречу мальчишку. Она ласково трепала его по косматой шевелюре и весело подшучивала. Затем делала заискивающее лицо и деловитым тоном спрашивала:

— Ну, что, сорванец? Угадывай, что я тебе сегодня вкусненького принесла?

В этот момент глаза ее искрились теплотой и радостью, а на гладких, румяных щеках проявлялись едва заметные ямочки.

— Конфету! — радостно кричал Ванька и наворачивал круги вокруг хохочущей девушки.

— А вот и нет! — дразнила его та, пряча за спиной сверток с заветным гостинцем.

— Сахар! — пытался угадать Ванька, но Любаша снова хохотала и отрицательно качала головой.

— А что? Что? — продолжая скакать по кругу, нетерпеливо допытывался Ванька.

— Ладно, — великодушно соглашалась девушка, бережно разворачивала сверток и протягивала ему, — Бери, шкодина с моторчиком. Только смотри, чтобы попа не слиплась.

И целовала Ваньку в кончик носа. Тот недовольно кривился, с замиранием сердца всматриваясь внутрь свертка, и, когда обнаруживал там какой-нибудь бублик или пахучий медовый пряник, подпрыгивал от искреннего, всепоглощающего счастья и радостно кричал:

— Урраааа!!!

И они шли неспешно в сторону хутора, каждый раз о чем-то весело болтая. Вокруг пахло сухой травой и полевыми цветами, слух щекотал беспрерывный стрекот кузнечиков и жужжание пчел, а волосы ерошил теплый летний ветерок. Ванька с удовольствием лопал принесенные из Ольховки гостинцы, а Любаша гладила его по голове и радостно смеялась, когда слышала, как тот постанывает от удовольствия. В такие моменты они оба были по-настоящему счастливы.

Ванька очень любил разговаривать с Любашей. Бабка была глухой, а кроме нее на хуторе никого не осталось, поэтому те драгоценные минуты общения были для него не менее ценными, чем вкусный гостинец. Иногда, когда Любаша не очень спешила, удавалось уболтать ее рассказать какую-нибудь сказку или историю. Тогда они укладывались на траву у самой обочины, смотрели на плывущие в небе легкие облака и Ванька целиком погружался в удивительный мир загадочного волшебства, таинственных лесов, с живущими в них страшилищами, и дальних стран с чудесными принцессами и доблестными рыцарями. Но особенно любил Ванька слушать истории про войну и про подвиги. Не про какую-нибудь давнишнюю войну, которая в сказках. А про самую настоящую. С немцами. Любаша их называла фашистами. Он с замиранием слушал о том, как немцы пришли в Ольховку, как начали всех обижать. Даже тетей. А потом из лесу, который рос совсем рядом с его хутром, пришли партизаны и дали немцам настоящий бой. Ванька не знал, что такое фашист, но точно понимал: фашисты — злые, плохие. Фашисты — враги. А партизаны — хорошие. А «дали бой» — это значит, отчаянно сражались. И каждый раз, когда Любаша доходила до того места, где партизаны появляются из лесу, чтобы дать бой, Ванька в предвкушении вскакивал на ноги и начинал яростно изображать стреляющего партизана.

Сегодня Любашу в гости ждать не пришлось. Еще утром он спросил у бабки о ней, но та замычала, отрицательно замотала головой и, недовольно отмахнувшись от мальчишки, погнала Зорьку на луг.

За Ольховкой текла небольшая речушка Вшивка. За ней — поля, засаженные пшеницей, через которые шла единственная грунтовая дорога в райцентр. Всего этого было не рассмотреть, стоя внизу. Но с высокого дерева Ванька очень хорошо видел и реку, и поля, и даже дорогу. Издали она всегда выглядела, как тоненькая ниточка, брошенная кем-то на золотистую ткань пшеничного моря. Сегодня же мальчишка заметил, что над дорогой стоит густая пыль, а сквозь ее клубы иногда просматриваются неспешно ползущие машины.

Машин было много. Вся дорога, от моста до самого горизонта, превратилась в сплошное серое облако. Людей видно не было, однако это не означало, что их там нет. Просто это было очень далеко, а издали люди кажутся очень маленькими. А за Ольховкой их и вовсе не видать. Но машины были большими и Ванька без труда смог их разглядеть. Те медленно двигались в сторону Ольховки.

Он, волнуясь, поерзал непоседливой попой, усаживаясь поудобнее на отполированную от частого сидения ветку, и внимательно всмотрелся в горизонт. Было интересно, что происходит за пшеничным полем, и почему оттуда едет столько машин. А еще там грохотало, и это пугало.

Очень медленно над желтой пшеницей стала подниматься небольшая черная тучка. Совсем рядом с нею линию горизонта разрезала еще одна, такая же. Затем еще. Тучки медленно вздымались вверх, но через некоторое время стали растворяться и постепенно исчезли вовсе. Снова трижды грохнуло.

Сам он не помнил, но ему рассказывал дед Пашка, что немцы, проходя через хутор, отняли корову и перерезали всех курей. А еще над хутором стали летать немецкие самолеты. Они-то и сбросили бомбу прямо на мамин дом. Ее убило, а Ваньку — нет. Но Ванька этого не помнил. И даже мамы не помнил. Потому что был еще очень маленьким. После этого баба Маруся и дед Пашка, жившие по соседству, забрали мальчика к себе. Но дед недавно помер, и Ванька остался с глухой бабкой вдвоем.

Сердце заколотилось, ладошки стали влажными от пота, и он вытер их о короткие, разорванные во многих местах штаны. Посмотрел во двор. Бабка суетилась с тазом, полоща белье, и Ванька, торопливо спустившись с дерева, рванул к ней.

Он оббежал старуху так, чтобы она его видела и, выпучив огромные голубые, глаза, прокричал:

— Ба! Немцы идут! За Ольховкой немцы!

Баба Маруся прищурила глаза, отчего те стали как щелочки. Смуглую кожу разрезали миллионы маленьких морщинок. Она всегда так делала, когда старалась прочитать по губам.

— Немцы! Немцы! Фашисты! — повторил Ванька и указал дрожащим пальчиком в сторону Ольховки.

Старуха перекрестилась, суетливо отставила в сторону таз и зачем-то побежала прочь из двора. Но, не добежав даже до калитки, вернулась обратно, обхватила внука за худые плечи, затолкала в дом и, захлопнула дверь. Он пододвинул к окну тяжелую табуретку, взобрался на нее и выглянул на улицу. Баба Маруся, все также бегом, семенила к лугу, где паслась Зорька.

В доме было тихо и прохладно. На старом, обшарпанном комоде мерно тикали часы. Он уселся на табурет и стал смотреть, как большая стрелка медленно ползет по белой поверхности циферблата. Пять минут. Десять. Стрелка ползла дальше, но Ванька умел считать только до десяти, поэтому не понимал, сколько времени прошло с тех пор, как бабушка ушла за коровой. Ему, вдруг, стало очень страшно. Так страшно, что он почувствовал, что может сейчас описаться.

Вдруг посуда на столе вздрогнула и зазвенела от громкого взрыва. Стекла в окнах задрожали. Следом еще несколько раз громыхнуло, и Ванька спрятался под большую бабушкину кровать, сильно вжавшись в угол и обхватив обеими руками худые коленки. Здесь, под кроватью, между стеной и полом, была маленькая дырочка, из которой иногда выбегал мышонок. Ванька звал его Семенчиком. У мышонка был тоненький, но длинный хвостик, который смешно укладывался колечком, когда мальчишка угощал его кусочками сухарей. Он очень забавно брал угощение крошечными лапками и тихонечко грыз его, смешно шевеля носиком. В такие моменты Ванька ложился животом на пол, укладывал подбородок на сложенные ладошки и с радостной улыбкой наблюдал за забавным зверьком.

А однажды Семенчик съел угощение и медленно, словно раздумывая, подошел прямо к лежащему Ваньке. Он пощекотал его усами и дотронулся до детской руки мокрым носиком. Тогда мальчик подставил влажную от волнения ладошку, и серенький зверек ловко вскарабкался на нее, приятно отталкиваясь прохладными лапками.

Так у Ваньки появился настоящий друг. Вечерами, когда бабка укладывалась спать, мальчик тайком слезал с кровати и ждал, когда из норки покажется вечно неспокойный, усатый носик. А когда Семенчик вылезал, Ванька бережно брал его на руки, забирался обратно в кровать и пересказывал тому чудесные истории, поведанные накануне Любашей. Мышонок какое-то время суетился, бегал по подушке, забирался под одеяло, но найдя местечко потеплее, успокаивался и мирно засыпал. Так они и коротали ночи. Ванька, мечтательно болтающий без умолку, и мышонок, сопящий у него в ладошках.

На этот раз Семенчика под кроватью не оказалось. Видимо, он тоже испугался приближения немцев, поэтому забился в норку поглубже, и не выходит. Ваньке, вдруг, захотелось стать маленьким-маленьким, как его хвостатый дружок, и юркнуть в уютную, круглую норку в полу.

Когда грохнуло так, что окно разлетелось на множество мелких осколков, Ванька не выдержал, заплакал и почувствовал, как намокают его штаны, а под попой на полу растекается небольшая лужица.

Сквозь выбитое окно стал слышен гул мощных моторов и лязг металла вперемешку с каким-то громким цокотом. Даже в доме воздух наполнился едкими выхлопными газами. Ванька посильнее вжался в угол и пододвинул ноги к самому подбородку, чтобы полностью спрятаться в тени. Он зажмурил глаза и заплакал. Но плакал очень тихо, чтобы не услышали немцы.

Вдруг распахнулась входная дверь и на пороге появилась баба Маруся. Она быстро затворила их за собой и тихо замычала, зовя внука. Ванька пулей выскочил ей навстречу, подбежал, обнял и крепко прижался, уткнувшись носом в фартук. Она обняла мальчишку и стала жестами показывать, чтобы тот молчал. Затем легонько подтолкнула в спину и увела в спальню, где приказала снова забраться под кровать и сидеть там очень тихо. Сама же уселась на табуретку, взяла Библию и стала читать, иногда смачивая языком палец и громко перелистывая страницы.

Ванька посидел немного, но долгое отсутствие взрывов усыпило страх. Он тихонько выбрался из-под кровати и осторожно подобрался к окну.

По улице шли танки. Это их гусеницы лязгали железом, а двигатели ревели, выплевывая в воздух едкий, черный дым. Следом за ними ехали грузовики. В кузовах сидели немцы. Это были солдаты. Ванька понял это по форме, в которую те были одеты. Были и раненые. У некоторых — перебинтованы головы, руки, животы. А на белых бинтах — красные пятна.

Бабка заметила, что внук таращится в окно и, больно схватив сорванца за ухо, потащила обратно к кровати. Он забрался обратно в укрытие и уселся, нисколько не обижаясь на грубость. Ванька, хоть и был маленьким, прекрасно понимал, что баба Маруся за него переживает, а значит надо ее слушаться.

Шум проходящей мимо техники не утихал до самого вечера, но за все это время в дом так никто и не вошел. Взрывов тоже больше не было. Когда все стихло, бабка осторожно подошла к разбитому окну и выглянула наружу. Трижды перекрестилась, что-то промычала и, облегченно вздохнув, вышла во двор. Ванька, начинавший уже засыпать, услышал скрип двери и открыл глаза. Он медленно выполз из убежища и на цыпочках подошел к окну. За калиткой стояла баба Маруся. Она смотрела в сторону уходящей в лес колонны. Дорога выглядела так, словно ее вспахали. Утоптанный до этого песок теперь превратился в сплошное месиво. Глядя на это, Ваньку передернуло. Он и сам не понял почему. Просто представил, как огромные гусеничные траки рыхлят податливую песчаную почву, и стало, вдруг, не по себе.

Затем вспомнил про мокрые штаны, отыскал в комоде чистые и переоделся. Выходить на улицу в этот день Ванька больше не решился. Он улегся в кровать, дождался, когда баба Маруся вернется в дом и, успокоившись, сразу уснул.

Проснулся на рассвете. Сырой утренний воздух забирался в разбитое окно, от чего в доме стало зябко, а тонкое летнее одеяло не спасало от утренней прохлады. Ванька поежился, потянулся всем телом и спрыгнул с кровати на пол. Бабка еще спала, а значит было еще совсем рано. Мальчик накинул чистую белую рубаху и вышел во двор. Прислушался. Ничего, кроме редкого чириканья птичьих голосов. Солнце еще не показалось из-за горизонта, поэтому было прохладно.

Ванька выбежал за калитку, потоптался босыми ногами по взрыхленному, мокрому песку и, подбежав к тополю, вскарабкался наверх. Луг, через который шла дорога на Ольховку, изменил свой привычный облик. Теперь на нем виднелись две огромные воронки. Ванька даже не сразу их заметил. Рытвины не слишком сильно выделялись на фоне сухой травы. Желтизна песка сливалась со схожей по цвету травой. Дорога же превратилась из узкой, извилистой тропинки в широкую, вспаханную магистраль. Видимо техника шла в несколько рядов, от чего железные гусеницы безжалостно распахали обочины.

Ваньке, вдруг, стало жаль такого привычного, но навсегда исчезнувшего вида родного луга. Стало жаль ту обочину, на которой они с Любашей так любили лежать и смотреть на небо. В горле появился неприятный комок.

— Гады, фашисты, — тихо выдавил сквозь зубы мальчуган, и из глаз поползли робкие детские слезы.

Захотелось убежать. Он сполз с дерева и медленно побрел к лесу. Впервые в жизни не хотелось бежать, нестись, сломя голову. Он просто шел по вспаханной дороге и считал свои маленькие шажки. Один, два, три, четыре, пять… десять. Один, два, три…

Опушка встретила безумным количеством птичьих голосов и запахом хвои. Ванька часто гулял в лесу и знал его ближнюю окраину, как свои пять пальцев. Вот за этим деревом — большущий муравейник. Он любил совать в него очищенную от коры палочку, которая, если немного подождать, становилась кислой на вкус. А вон там, чуть дальше, земляничная полянка. На ней, в начале лета, они с бабкой собирали небольшие, но очень сладкие ягоды. Ванька любил их очень сильно. И от того, что каждая вторая ягодка съедалась сразу после нахождения, его кувшинчик всегда наполнялся значительно медленнее, чем у бабы Маруси. Ваньке было стыдно, но ничего с собой поделать он не мог. Ягодка сама прыгала в рот, взрываясь на языке брызгами головокружительного аромата и сладости. Но бабка не бранилась. Напротив, она улыбалась, почему-то радуясь такой Ванькиной слабости.

Выйдя на лесную дорогу, мальчик обратил внимание на смятые по обочине мелкие кустики и раздавленные на части сухие ветви. Вид искореженного леса не радовал, поэтому на развилке пришлось свернуть в сторону. Туда, куда немцы не поехали. Он шел, тихонько напевая любимую Любашину песенку. Некоторых слов он не помнил, но это не расстраивало. Ванька тут же подбирал на их место какие-то другие, и выходило вполне сносно, хотя порою и забавно. Постепенно привычные до боли виды старых сосен успокоили и настроение улучшилось. Вышло солнце и стало приятно пригревать сквозь рубаху маленькую, худую спинку. Дорожный песок согрелся, и идти по нему теперь было одно удовольствие. Стало совсем хорошо.

Но, вдруг, сердце подпрыгнуло, ударило в самое горло. Руки и ноги сковал ужас. Ванька встал на месте, не в силах пошевелиться. Даже дышать перестал. Он уставился прямо пред собой. Туда, где на знакомой лесной дороге лежал перевернутый набок грузовик.

Одно колесо его валялось в стороне, между ровными стволами сосен. Кузов был скрыт темно-зеленым тентом. Кабину Ванька разглядеть не мог. Грузовик лежал прямо посреди проезжей части.

Преодолев навалившийся испуг, мальчик бросился прочь с дороги и спрятался за широкой, старой сосной. Он часто дышал и боялся посмотреть туда, где лежала страшная, но такая привлекательная для любого мальчишки находка. Настоящий грузовик! Пусть немецкий, пусть поломанный, лежащий на боку. Но это была настоящая машина! С колесами! С рулем! С огромным кузовом!

Постепенно любопытство стало преодолевать навалившийся страх, и Ванька осторожно выглянул из-за толстого ствола. Руки перепачкались в сосновой смоле и стали липкими. Он не любил, когда так случалось, но сейчас это было настолько мелкой неприятностью, что Ванька просто не обратил на такую ерунду внимания.

Теперь все внимание занимал грузовик. Мальчишка некоторое время понаблюдал и мелкими шажками перебежал к другому дереву. Прижавшись к его стволу, он снова робко выглянул. Машина не двигалась, не рычала и вообще не проявляла никаких признаков жизни. Вокруг нее тоже никого не было видно. По всему было ясно, что ее бросили. Видимо, немцы так торопились, что оставили поломанную технику и продолжили свой путь по главной лесной дороге. Вот только было непонятно, как эта машина здесь оказалась? Почему свернула с той дороги сюда?

Как бы то ни было, Ванька больше не мог противиться захлестывающему интересу и стал приближаться к грузовику, быстро перебегая от одного дерева к другому. А когда подобрался настолько близко, чтобы можно было разглядеть даже цифры на номерном знаке, снова затаился. Он вслушивался. Всматривался. Волшебная смесь любопытства и страха предательски подмывала вскочить, побежать, но Ванька терпеливо выжидал. Какое-то время. Но, постепенно, любопытство стало брать верх, и мальчик вышел из укрытия.

Он обошел лежащий грузовик и обнаружил, что его кабина искорежена сильным взрывом. Таким сильным, что колесо просто оторвалось и улетело в сторону на несколько метров. Прямо на дороге, перед изувеченной кабиной, красовалась неглубокая воронка. Песок по ее краям был влажным. Видимо, взрыв произошел совсем недавно. И, скорее всего, Ванька его даже слышал, прячась под бабкиной кроватью.

Он подошел к кабине и осторожно притронулся к изувеченному капоту. Стальные петли громко скрипнули, чем не на шутку напугали мальчишку. Но, справившись с волнением, Ванька продолжил осмотр. Лобовое стекло грузовика отсутствовало, а по краям зияющей дыры торчали острые осколки. В кабине был руль. Настоящий руль! Целый! С ним ничего не случилось!

Ванька вдруг почувствовал, что страх окончательно отступил. Теперь его охватила всепоглощающая радость, смешанная с диким любопытством! Прямо перед ним лежала мечта любого мальчишки! Настоящая машина! Да еще какая! Трофейная!

Недолго думая, мальчуган аккуратно вытащил остатки острых стекол и залез в кабину. Помимо руля в ней обнаружились какие-то рычаги и циферблаты. Все было невероятно интересно. Но, все же, руль привлекал внимание сильнее всего. Ванька схватился маленькими ручонками за черную баранку и попробовал провернуть. К сильному разочарованию, тот даже не подумал сдвинуться с места. Но мальчик не стал унывать и принялся елозить по нему ладошками, представляя, как тот вращается, направляя многотонную машину по извилистой дороге.

Он сам не заметил, как увлекся, и вовсю голосил, изображая урчание мотора и звук клаксона. Затем вспомнил, как однажды они с бабкой ездили в райцентр. Их подвозил на автобусе знакомый тети Ульяны. Он всю дорогу бормотал какую-то веселую песенку, курил в окно и периодически дергал за длинный рычаг сбоку от водительского сидения. Ванька посмотрел туда, где должен был располагаться тот самый рычаг и с удовольствием его обнаружил. Тогда он взялся за него правой ручонкой и дернул. В кабине что-то скрипнуло, захрустело. Мальчуган восторженно взвизгнул. Но когда убрал руку с рычага и посмотрел на ладошку, то испуганно выдохнул. Ладошка была испачкана чем-то красным. Чуть посомневавшись, Ванька понял, что это была кровь. Он пулей вылетел из кабины, упал коленками на влажный песок и принялся им оттирать испачканную ладошку.

Когда паника прошла, мальчуган осмотрел себя с ног до головы, убедился, что кровь не его и осторожно заглянул в кабину. Возвращаться в нее не хотелось. Снова стало страшно.

И как раз в этот напряженный момент из кузова послышался робкий мужской голос!

— Junge! Hey, Junge![1]

Ванька вскрикнул. От неожиданности и ужаса он никак не мог подняться на ноги, чтобы бежать. Босые пятки всякий раз утопали в рыхлом песке, и мальчишка терял равновесие, падая, снова стараясь встать, и снова падая. Голос, тем временем, не унимался:

— Fürchte dich nicht! Keine Sorge, bitte! Bitte! Ich brauche Hilfe! Bitte![2] — в этот раз он звучал как-то умоляюще.

Мальчик не выдержал и закричал. Закричал, что есть мочи! Маленькие ножки продолжали рыхлить песок. Из глаз брызнули слезы.

Наконец, удалось подняться. И как только Ванька почувствовал твердую почву, тут же рванул в лес, не замечая, как в ступни впиваются шишки, а лицо то и дело царапают ветви кустарников. Бежал до самого хутора, ни разу не оглянувшись. А когда влетел, весь раскрасневшийся, в дом, то сразу бросился под кровать и, уже в который раз, вжался в темный, спасительный угол. Сердце выпрыгивало из груди. Дышать было тяжело. Со лба струился крупными каплями пот.

Бабе Марусе ничего рассказывать не стал. Ванька боялся, что та осудит его прогулки по лесу и накажет. Остаток дня пришлось провести в доме, а вечером, когда бабка улеглась спать, мальчик робко рассказывал Семенчику о страшной, но очень интересной находке. Мышонок смешно шевелил усами и смотрел на Ваньку черными бусинками крошечных глаз. Это успокоило, и он уснул.

Спалось не спокойно. Снился грузовик. Он громко урчал и дымил выхлопными газами, а из кузова периодически доносилась непонятная, чужая речь. Ванька старался убежать от него, но тот рычал все громче, явно настигая, и в итоге оказался прямо во дворе хутора!

Ванька проснулся. Одеяло и подушка были мокрыми от пота. В доме хлопотала бабка, гремя посудой и переливая воду из ведра в кастрюли.

Мальчик встал, оделся, позавтракал, поинтересовался у бабки, придет ли сегодня Любаша, и, получив отрицательный ответ, вышел на улицу. Видимо спал он долго, так как солнце уже было высоко, а песок под ногами успел хорошенько прогреться. Неподалеку темнел лес. Теперь он полностью занимал все внимание мальчугана. Страх, который терзал вчера весь день, поубавился, но интерес стал даже сильнее.

Ванька попытался отвлечься от мыслей о перевернутом грузовике и переключиться на ловлю кузнечиков. Он очень любил их ловить. Те ловко прыгали с травинки на травинку, а когда удавалось поймать одного и аккуратно накрыть ладошкой, то можно было чувствовать, как внутри тихонько бьется крошечное, но очень энергичное создание. Ванька всегда отпускал кузнечиков. Ему, вдруг, представлялось, что у него есть мама или детки, и ладошки сами разжимались, освобождая пленника.

Но сегодня даже это увлекательное занятие не принесло удовольствия. Кузнечики попадались какие-то откровенно маленькие, серенькие и совсем не интересные. А мысли о вчерашнем происшествии продолжали раззадоривать воображение.

Ванька, на всякий случай, вскарабкался на дерево, осмотрелся, снова спустился на землю и замер в нерешительности. Постояв так несколько минут, он, все же, сжал маленькие кулачки и побежал в сторону леса.

На этот раз мальчик зашел с другой стороны. Он подобрался к грузовику так, чтобы из лесу можно было заглянуть в кузов, укрытый тентом. Ванька видел такие машины, когда те проходили мимо их дома, и хорошо запомнил, что задняя часть кузова ничем не прикрыта, а значит, можно будет увидеть того, кто вчера оттуда говорил.

Распластавшись по хвойному ковру, мальчишка подползал все ближе и ближе. Он укрылся за густым кустарником, растущим у обочины лесной дороги, и осторожно выглянул из-за него, медленно отодвигая густо растущие ветви.

Внутри сидел немец! Он не двигался. Просто сидел и зачем-то держался обеими руками за металлическую трубу, из которых состоял каркас тентованного кузова. Он был в немецкой форме. Никакого оружия Ванька не разглядел. Ему показалось, что мужчина спит. Но, почему-то, спит сидя.

Медленно, словно черепаха, мальчуган выбрался из зарослей кустарника и на полусогнутых двинулся к грузовику. Подойдя достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть немца получше, он остановился. Ванька не ошибся. Фашист спал. Его губы были сухими, потрескавшимися, а щеки покрывала рыжая щетина. Только сейчас стало видно, для чего тот держался обеими руками за трубу. Точнее, как оказалось, он за нее не держался вовсе. Напротив, это труба держала его руки. Они были закованы в блестящие металлом наручники. Те были застегнуты так, чтобы труба проходила аккурат между кистями.

Ванька немного расслабился. Выходило, что немец был надежно прикован, а значит, не сможет причинить ему зла, если только не подходить слишком близко. Постояв немного, мальчишка сделал еще несколько нерешительных шагов к перевернутой машине. Внезапно глаза немца распахнулись. Он поднял опущенную до сих пор голову и, щурясь, взглянул на Ваньку.

Внутри все похолодело. Мальчик замер и приготовился бежать. Но немец, вдруг, так посмотрел на него, что страх сам собой превратился в безграничную жалость. Перед Ванькой сидел обессиленный, измученный человек. Глаза его наполнились слезами. Он слегка скривился и, чуть заметно, отрицательно покачал головой. Мальчик смотрел на него, как завороженный. Тот осторожно пожал плечами, изобразил легкое подобие улыбки, продемонстрировал закованные руки и тихо, каким-то добрым тоном сказал:

— Keine Sorge, Baby. Sehen Sie? Ich bin nicht gefährlich. Ich werde dir nicht weh tun.[3]

Ванька только сейчас понял, что прямо перед ним сидит настоящий немец. Тот, о котором так много рассказывала Любаша. Мальчуган насупился, тяжело задышал и неожиданно громко спросил:

— Дядя, ты фашист?

Мужчина округлил глаза и быстро затараторил, отрицательно мотая рыжей головой:

— Nein! Nein! Ich bin kein Faschist! Baby, bitte glauben Sie mir! Ich bin kein Faschist! Ich hatte ein Soldat zu werden. Aber ich bin kein Faschist![4] — затем запнулся и, смешно коверкая слова вывел, — Ниет. Я ние фащист, малчик. Понимай? Ты понимай? Ние фащист.

Ванька вглядывался в его лицо. Немец явно волновался. За свою короткую жизнь ему еще ни разу не приходилось как-то разочаровываться в людях, и все сказанное прикованным мужчиной, мальчик воспринимал как абсолютную истину. Он широко улыбнулся и беззаботной походкой подошел к кузову грузовика. Немец оживился, спешно облизал пересохшие губы и, широко улыбаясь в ответ, попросил:

— Дай. Дай, малчик, — он глазами показывал куда-то в глубину кузова.

Ванька насторожился, но, все же, осторожно обошел лежащую машину сбоку и только тогда увидал лежащую у самого края кузова матерчатую сумку с множеством карманов и ремешков. Немец обрадовано закивал головой, продолжая приговаривать:

— Да! Да! Дай! Дай, малчик!

Подходить на небезопасное расстояние было страшно. В поведении странного дяди ничего страшного не было, но он, хотя и не был фашистом, все же, оставался немцем. К тому же, говорил на непонятном языке.

— Bitte, Sohn! — не унимался тот, — Пашалюйста!

Глаза немца наполнились слезами и одна даже стекла по небритой щеке. К горлу Ваньки подкатил комок. Ему, вдруг, стало невероятно жаль дядю. Он огляделся по сторонам, нашел длинную, сухую палку, уткнулся ею в лежащую в кузове сумку и изо всех сил надавил. Та сдвинулась с места и поползла к протянутой ноге немца. И, как только она достигла его сапога, он ловким движением подгреб ее к себе и, неестественно вывернув закованные в наручники руки, схватил брезентовую ткань зубами.

Подняв так тяжелую ношу на уровень рук, ему удалось ее расстегнуть и достать какой-то непонятный предмет округлой формы. Он что-то спешно открутил трясущимися руками и сразу припал к нему губами. По щекам потекла вода. Немец пил. Только сейчас Ванька догадался — это специальная военная бутылка для воды! Он просто хотел пить!

От осознания того, что он, такой маленький мальчик смог помочь такому взрослому дяде, стало радостно. Тем временем немец оторвался от фляги, откинулся головой на стенку кузова и стал тяжело дышать. На его лице играла счастливая улыбка. Он отдышался, закрутил пробку и, продолжая улыбаться, посмотрел на Ваньку:

— Danke, Baby. Herzlichen Dank. Спасйибо.

— Пожалуйста, — радостно ответил малыш, а, немного поразмыслив, спросил: — А у тебя есть автомат?

— Automatisch? — он удивленно вскинул брови, и снова переспросил, — Automatisch? Ниееее. Ниет automatisch. Ниет. Я друг. Понимай? Друг.

— Да! Да! Я понимаю! — обрадовался Ванька, — Друг!

Немец тоже обрадовано закивал:

— Друг! Друг! Wie heißt du?[5]

Ванька пожал плечами, поясняя, что он не понимает вопроса. Тогда немец вывернул собственную кисть так, чтобы удалось ткнуть в себя пальцем и сказал:

— Gerhard. Mein Name ist Gerhard. Und wie heißt du?[6]

— А! Тебя так зовут? Гехад?

— Ja! Ja! Nicht gehad und Gerhard! — говоря это, немец улыбался и утвердительно кивал головой.

— Герхард, — медленно выговорил Ванька.

— Ja! Gut gemacht! — теперь он был в полном восторге, — Und wie heißt du? Sie? Ivan?[7]

Ванька удивленно вскинул брови! Слышать собственное имя от неизвестного дяди было удивительно! Как он угадал?

— Да! — от восторга мальчишка даже подпрыгнул, — Иван! Ванька я! Ванька Котов!

— Oh! Uanka Kotof! Großartig!

Только сейчас Ванька обратил внимание на его зубы. Таких белых зубов он с роду не видел. Даже Любашины ровные, красивые зубы не шли ни в какое сравнение с белизной этих ярких камешков во рту немца. Тем временем Герхард снова принялся копошиться в сумке и через минуту-другую достал оттуда… настоящую шоколадку!

У Ваньки даже челюсть отвисла. Он никогда в жизни не видел шоколадок. А уж о том, чтобы есть, нелепо будет даже говорить. Но как только немец достал ее из сумки, мальчик сразу понял — это она! Любаша как-то рассказывала ему о том, как выглядят настоящие шоколадки. Говорила, что упаковывают их в красочные бумажные обертки, а внутри это чудо завернуто еще и в блестящую фольгу. Но самое главное в ней на упаковка, а вкус. Любаша говорила, что вкуснее шоколадки нет ничего в мире. Она обещала, что как только у нее появится такая, она обязательно принесет мне попробовать. Но так, до сих пор, и не принесла. И вот теперь все это великолепие предстало пораженному взору пятилетнего мальчишки. Он жадно сглотнул голодную слюну и взялся обеими ручонками за деревянный борт грузовика.

Герхард улыбнулся, увидев реакцию мальчика, осторожно опустил заветную плитку на лежащий на боку борт и аккуратно толкнул ее сапогом в направлении мальчишки. Тот схватил подарок обеими ручонками и с благоговением осмотрел со всех сторон. Затем понюхал и даже прикрыл глаза от удовольствия. Запах был изумительным!

Немец снова что-то достал из сумки и, распечатав бумажную обертку, начал есть. Он жадно впивался белоснежными зубами в какой-то кусочек сухаря, а за пазуху его сыпались крошки.

Ванька распечатал шоколадку, еще раз внимательно ее разглядел и откусил кусочек. На вкус она была горькой и немного сладковатой. Мальчишка разочарованно выдохнул и с укоризной посмотрел на немца. Тот продолжал жадно жевать, не замечая Ваньки. Тогда малыш положил надкушенную шоколадку на борт грузовика и обиженно поплелся в сторону хутора.

Дома бабка устроила ему хорошую взбучку. Ванька не заметил, как долго он пробыл в лесу, и обеспокоенная долгим отсутствием старуха сбилась с ног, разыскивая сорванца. Тот сделал виноватое лицо и попросил у бабушки прощения, а она смилостивилась и не стала пороть внука приготовленной заранее веточкой лозы.

Утром, дождавшись, когда баба Маруся поведет на выпас Зорьку, Ванька стащил с полки небольшой кувшинчик, налил из другого кувшина молока, завернул в платок кусочек черствого хлеба и стал спешно одеваться. Из норки показалась маленькая усатая голова.

— Семенчик! — обрадовано воскликнул мальчуган, — Где ты был? Я тебе такое расскажу!

Он накрошил на полу немного сухарей, и зверек тут же выбежал из укрытия. Съев несколько кусочков, подбежал к Ванькиной ноге и осторожно понюхал. Мальчик присел на корточки, бережно взял мышонка в руку и сунул себе за пазуху. Маленькие лапки защекотали бока, но скоро Семенчик пригрелся и затих. Ванька схватил приготовленный кувшин, другой рукой взял сверток с сухарем и выбежал из дома.

Бабки все еще не было, и мальчуган быстро засеменил в сторону леса, периодически оглядываясь назад через плечо.

Герхард сидел на прежнем месте и еще издалека Ванька заметил, что он яростно колотит наручниками по металлической трубе, к которой был пристегнут. Заметив приближающегося мальчика, он перестал греметь и удивленно уставился на кувшин молока. Затем посмотрел в глаза и как-то скривился. Ванька не сразу понял, что с тем происходит. Только когда немец откровенно заплакал, мальчишка сказал:

— Дядя, не плач. Я тебе молоко принес. И хлеб. А еще я друга своего принес! Его Семенчик зовут! Он маленький, но очень умный. И еще у него хвостик есть.

Ванька положил сверток на борт, взял палку и пододвинул его к немцу. Тот продолжал плакать, утирая слезы плечом. Следом за свертком последовал кувшин, однако тот оказался не устойчивым на грубо отесанных досках борта грузовика, и чуть не упал. Часть молока выплеснулась наружу, и Ванька решил передать кувшин самостоятельно. Вскарабкался на борт, поднял кувшин и медленно подошел к плачущему мужчине. Тот удивленно смотрел на мальчика. Немного посомневавшись, он продел одну руку так, чтобы труба оказалась около его локтя, и протянул навстречу скованные металлом руки.

Малыш сделал еще один шаг и передал кувшин. Немец, все еще глядящий с сомнением на мальчугана, перестал плакать. Затем бережно принял гостинец и жадно отпил сразу много.

— Danke, Baby. Спасиебо, малишь.

— Пожалуйста, дядя, — беззаботно и даже как-то буднично ответил Ванька, — Если бабка узнает, она меня лозиной выпорет. Я ей про тебя ничего не рассказывал. Только Семенчику рассказывал. И еще Любаше расскажу, когда она к нам придет.

Вдруг, Ванька спохватился. Он сунул руку за пазуху и очень аккуратно извлек оттуда Семенчика. У того были заспанные глазки, но когда он увидел незнакомую обстановку, то тут же прижался всем тельцем к маленькой Ванькиной ладошке и заметно задрожал.

— Это Семенчик! — деловито сказал мальчуган, — Он просто мышонок. Но я с ним дружу. Можешь его взять. Он совсем не кусается. Хочешь?

Немец, вдруг, просиял улыбкой и нерешительно протянул руки. Выставил вперед указательный палец и осторожно погладил мышонка по спинке.

— Сиемиеншик.

Ванька рассмеялся. Ему было забавно слышать, как взрослый дядя говорит, так, словно он совсем маленький.

— Какой еще сименшик? — заливался мальчишка, — Семенчик! Ну?

— Съемйоншик, — чуть лучше выговорил немец и вопросительно уставился на мальчика.

Тот деловито покачал головой и резюмировал:

— Ну, уже немного лучше. Но надо тренироваться.

Видимо, Ванькин тон убедил Герхарда в правильности произнесения имени мышонка и он довольно повторил:

— Съемйоншик. Уанка и Съемйоншик. Ausgezeichnet! Угу?

Постепенно знакомство переросло во взаимный интерес. Ванька с удовольствием щебетал, рассказывая немцу о своей жизни. О любимом дереве, о Любане, о глухой бабке и убитой маме. О папке, который в самом начале войны ушел на фронт, но до сих пор не прислал ни одного письма. Рассказал, что видел вчера много немецких танков и сильно их испугался. Он рассказывал все, чем так давно хотел поделиться хоть с кем-нибудь. Герхард с интересом слушал, как крошечный русский малыш делится с ним, видимо, какими-то сокровенными вещами. Он слушал, участливо кивал головой и иногда улыбался, хотя ни слова не понимал из того, о чем тот старательно щебечет.

Затем пришла очередь немца. Он старался подбирать понятные Ваньке слова, помогал жестами, но получалось все равно не понятно. Тогда Герхард попросил подать ему его сумку и достал из нее какую-то потертую тетрадь. В ней были рисунки, сделанные простым карандашом. Но то, как реалистично выглядели на них люди, его просто поразило! У бабки были старые фотографии. Папины, мамины… Но он никогда не видел настоящих портретов, нарисованных обычным карандашом. Герхард показал один из них и что-то сказал по-немецки. С тетрадного листа на них смотрело улыбающееся, пухлощекое лицо какого-то мальчугана. На вид ему было не больше лет, чем самому Ваньке. А присмотревшись повнимательнее, стало заметно, что мальчик этот сильно похож на Герхарда.

— Это твой сын? — удивленно спросил Ванька.

— Sohn! — радостно воскликнул немец, — Klaus! Sein Name ist Klaus!

— Клаус?

— Да! Да! — продолжал радоваться Герхард.

Затем он перевернул страницу и показал портрет очень привлекательной женщины, в волосах которой был вплетен маленький цветок.

— Sabine. Meine Frau. Verstehst du? Ehefrau.[8]

— А! — догадался Ванька, — Это его мама, да? Мама Клауса!

Почему-то немец снова заплакал. Он закрыл тетрадку и тихо сказал:

— Es tut mir leid, Baby. Verzeih mir.[9]

— Ты за ними скучаешь, да?

Тот ничего не ответил и только бережно взял маленькую детскую ручонку в свои ладони. По его щекам текли слезы, и Ванька почувствовал, что тоже сейчас расплачется. Его подбородок начал трястись, а немец, заметив это, вдруг встрепенулся, утер свои глаза и воскликнул:

— Nein! Nein! Nicht weinen, bitte. Ich werde nicht mehr weinen. Ich verspreche es.[10]

Он, вдруг, сменил выражение лица, с грустного на веселое, и как-то очень уж озорно посмотрел по сторонам. Ванькину печаль, тут же, как ветром сдуло. Он заинтересовался резкой сменой настроения немца и ждал, что тот будет делать дальше. Герхард сунул обе руки в сумку и извлек небольшую, продолговатую коробочку. Внутри нее лежали разноцветные карандаши. Ванька, как завороженный следил за руками немца. Тот отыскал в тетради чистый лист, уселся поудобнее и начал рисовать.

Вначале было совсем непонятно, что это будет за картинка. Какой-то набор черточек и облачков, размазанных пальцем. Но постепенно стали проявляться контуры лица. Глаза, губы, нос, очертания щек, торчащие в разные стороны вихри волос. Ванька даже не верил в то, что сам видел! Прямо перед его глазами происходило настоящее чудо! А когда рисунок был окончен, Ванька чуть не подпрыгнул от удивления!

— Это же я!

Немец радостно рассмеялся и утвердительно качнул головой.

— Gefällt? Gefällt es dir?[11]

— Вот это да! Как же это так получается?

Тот не ответил и только посмеивался, видя, как малыш радуется его рисунку.

Он еще много чего рисовал. Большие парусные корабли, вальяжно раскачивающиеся на тяжелых волнах неспокойного моря, самолеты, парящие в облаках вместе с птицами, красивые, блестящие машины и много чего еще. Они весело общались, иногда даже перебивая друг друга. И, хотя мало друг друга понимали, им было хорошо. Арестованный немецкий солдат и маленький русский сирота.

Ванька даже не заметил, как пролетело время, и жаркое летнее солнце медленно опустилось за верхушки высоких сосен. Опомнившись, мальчуган, вдруг, вскочил и испуганно уставился на Герхарда.

— Ой! Мне домой пора! Бабка, наверное, обыскалась! Выпорет!

Он быстро выбрался из кузова, махнул немцу на прощание и отбежал на несколько шагов, но, вдруг, остановился и обернулся назад.

— А как же ты отсюда выберешься?

Немец его не понял и просто помахал в ответ скованными руками. Лицо его было грустным, но он старался изобразить улыбку. Ванька пожал плечами, пообещал прийти завтра утром и бегом рванул к дому. Он еще разочек обернулся, посмотрел на сидящего в кузове мужчину и почувствовал какую-то тягучую, необъяснимую грусть.

Бабка встретила на опушке. Она шла в лес. В руках у нее была длинная, толстая хворостина, от которой на этот раз не удалось увильнуть. По попе больно хлестнуло, и Ванька побежал еще быстрее, заливаясь слезами обиды. Из-за пазухи яростно вырывался Семенчик.

Утро следующего дня началось с дождя. С крыши капало, во дворе стояли лужи. Над хутором нависали серые, тяжелые тучи. Бабка сидела в доме, почти никуда не выходя. Корова в такую погоду всегда оставалась дома, поэтому рассчитывать на то, что удастся выскочить из дома незамеченным, не приходилось.

Ванька уселся на табурете у окна и со скучной миной наблюдал за падающими в лужи каплями. Дорога за двором совсем раскисла и превратилась в какую-то жидкую, непривлекательную кашу. Прямо перед калиткой собралась широкая лужа.

Вдруг послышался громкий гул самолета. Бабка, ввиду своей глухоты, ничего не заметила, а Ванька прильнул к стеклу и постарался разглядеть летающую машину. Гул нарастал. Мальчуган, не выдержав, выскочил на улицу, чтобы посмотреть.

Самолет летел очень низко над лесом, чуть не цепляясь маленькими колесами за верхушки черных сосен. А когда подлетел поближе, Ванька заметил на крыльях красные звезды и даже закричал от радости и восторга.

— Наши! Наши! Урааааа!!!

Он забежал в дом и стал жестами и словами рассказывать бабке об увиденном. Та тихонько заохала и побежала к выходу. Самолет удалялся в сторону Ольховки и постепенно скрылся из виду. Гул смолк.

Снова стало скучно. Ванька все думал, как там немец. Он очень переживал, не протекает ли тент на кузове грузовика. Не намок ли Герхард. Не намочил ли дождь его рисунки.

Из норки выбежал Семенчик. Ванька привычно покормил питомца и уселся рядом, размышляя вслух о своих переживаниях. Так наступил вечер.

Без того тусклый свет уступил место сгущающимся сумеркам. Дождь все лил, не прекращаясь, и от этого все казалось очень скучным и унылым. Но вдруг Ванька услышал рокот двигателя. Это был не самолет. Скорее, ехала какая-то машина. Он выглянул в окно и увидал проезжающий мимо двора легковой военный автомобиль. Он разбрызгивал вокруг грязную воду из луж, а у самой калитки его, вдруг понесло. Он даже проехал какое-то расстояние боком, но водитель справился с управлением и выровнял ход.

Внутри что-то сжалось. Ванька, вдруг, отчетливо себе представил, что будет, если машина заедет в лес и повернет туда, где лежит взорванный грузовик?

Бабка заметила волнение внука, насторожилась. Что-то пробубнила и отогнала Ваньку от окна. Он подошел к шкафу, в котором бабка хранила письменные принадлежности, отыскал в нем чистый лист, карандаш и улегся на пол. Первым Ванькиным рисунком был грузовик, в кузове которого сидел пристегнутый наручниками человек.

Открылась дверь и в дом вошла Любаша. Ванька радостно вскочил с пола, взвизгнул, подбежал и крепко обнял девушку. Она была промокшей до нитки, но лицо ее светилось от счастья.

— Радуйся, Ванька! Скоро войне конец! Выгнали наши немцев! Бегут они! Быстро бегут!

Ваньке очень хотелось порадоваться новости, но он не знал как это — жить без войны, а потому, при всем желании, у него не получалось. Тогда он решил, что визита Любаши вполне достаточно, чтобы быть счастливым, и он снова уткнулся в ее мокрый от дождя живот.

За окном снова зарокотал мотор. Сердце подпрыгнуло. Ванька разжал объятия и бросился к окну. Со стороны леса возвращался тот же автомобиль, который недавно уже проезжал мимо их дома. На этот раз машина все же застряла в глубокой луже. Два солдата спешно выскочили наружу и принялись ее толкать. Мотор фыркал и кашлял. Ванька открыл входную дверь и, сквозь сумерки попробовал разглядеть пассажиров. А когда солдатам, все же, удалось вытолкать машину из грязи, и один из них распахнул заднюю дверцу, Ванька увидел заднем сидении немца. Его лицо было распухшим, а под правым глазом расплывался темный синяк. Солдат сел рядом, захлопнул дверцу, и машина медленно стала выгребать из лужи.

Ванька, не понимая, что делает, шагнул на улицу и зашлепал босыми пятками по глубоким лужам. Он шел все быстрее и быстрее, пока не оказался на дороге. Машина медленно отъезжала, и тут Ванька заплакал. Он плакал все сильнее и сильнее, переходя на откровенное рыдание. Потом побежал. Шлепнулся в грязь. Встал и снова побежал. А когда понял, что машина все равно отдаляется, он стал кричать:

— Дяденьки! Родненькие! Не обижайте этого дядю! Он хороший! Он не фашист! У него есть сыночек! Дяденьки! Пожалуйста! Он не фашист! Не фашист он!

Габаритные огоньки военной машины удалялись от хутора, оставляя одинокую, щуплую фигурку мальчишки, который еще долго стоял на коленях в луже и горько плакал. По веснушчатым щекам текли горькие слезы и тут же смывались тяжелыми каплями летнего дождя. Его маленькие губы снова и снова шептали в темноту: «не фашист он, не фашист».