Варвара Асенкова

1840, или параша-сибирячка

Полевой заезжал к Асенковой — узнать, нравится ли ей роль Параши, не надо ли внести какие-нибудь изменения. Нет, роль Вареньке нравилась чрезвычайно, и она работала усердно, вчитываясь в строки, написанные быстрой и нервной рукой.

Неизвестный, бывший офицер, сослан вместе с женой в Сибирь, в глухое поселение, за преступление, совершенное вот уже шестнадцать лет назад. «Кровь моя страшно кипела страстями, — рассказывает в пьесе Неизвестный. — Низкие страсти увлекли меня. Карты, проклятые карты. Я пил, играл, увлеченный развратными друзьями, разорялся, не смотрел на слезы матери и жены. В шумной, буйной беседе я увидел низкий обман друзей и — рука моя обагрилась в нечистой крови их…»

Здесь, в Сибири, родилась у сосланных супругов дочь, Параша. И вот однажды, подслушав разговор отца с Прохожим, товарищем Неизвестного по армии, в которой они некогда оба служили офицерами, Параша узнает отцовскую тайну, до тех пор от нее скрытую. И девушка решает пешком идти в Москву, к царю — как указывается в пьесе, молодому Александру I, — чтобы вымолить для отца прощение. Действие, как точно обозначает Полевой, происходит в 1801 году.

Тем не менее эта датировка не спасла пьесу от бдительного подозрения цензуры. Офицеры, сосланные в Сибирь, — эта ситуация звучала после восстания декабристов двусмысленно. Не помогли ни дата «1801 год», ни карты, названные в качестве главной причины совершенного преступления, ни благородный образ юного царя, великодушно дарующего прощение ссыльному цензура запретила пьесу к представлению.

Полевой, все еще надломленный историей с «Московским телеграфом», не предпринимал никаких шагов для спасения своего детища. Он заперся дома, и лицо его еще больше осунулось и пожелтело.

И тогда на защиту пьесы встал человек, от которого, казалось бы, меньше всего можно было ожидать смелости, упорства, настойчивости, — скромная, слабая и застенчивая девушка.

Однажды вечером, когда после очередного спектакля Николай I снова явился за кулисы Александринского театра — возможно, для того, чтобы великодушно похвалить очередную юную дебютантку, — к нему решительно приблизилась артистка Асенкова.

— Смею ли я обратиться к вам с просьбой, ваше величество?

Николай посмотрел пристально и удивленно.

— Конечно, Варвара Николаевна, чем могу служить?

— Господин Полевой подарил мне для будущего бенефиса новую свою пьесу, — сказала Асенкова, — Я уже было начала роль переписывать, как вдруг узнаю, что цензура не разрешает пьесу. Ваше величество, только вы можете защитить эту драму, в которой нет ничего, кроме величайшей любви и уважения к России, веры в справедливость и в доброту императора.

— Дайте мне пьесу, я прочту

— Благодарю вас, ваше величество!.

— Подождите благодарить, может быть цензура права?

— Ваш суд, каким бы он ни был, я приму с благодарностью.

— Хорошо, посмотрим.

Этот разговор происходил в последних числах декабря.

3 января сорокового года Николай снова оказался в театре. Асенкова в тот вечер в спектакле не участвовала. Царь подозвал к себе Петра Каратыгина.

— Когда назначен бенефис Асенковой?

— Через две недели, ваше величество.

— Она просила меня прочесть «Парашу-Сибирячку». Я почти кончил ее читать и не нахожу в этой драме ничего такого, чтобы следовало ее запретить. Завтра возвращу пьесу. Повидай Асенкову и скажи ей об этом. Пусть она на меня не пеняет, что я задержал пьесу Что ж делать, у меня в это время были дела поважнее.

— Слушаю, ваше величество! Сейчас же поеду к Варваре Николаевне. Она будет счастлива!

Каратыгин действительно сразу же помчался к Асенковой. Варенька, узнав новость, бросилась ему на шею. Теперь ее бенефис, назначенный на 17 января, мог состояться. Она предчувствовала, что «Параша-Сибирячка» будет иметь огромный успех.

В тот же вечер новость сообщили Полевому Было решено отметить радостное событие в ресторане Дюссо. На ужине присутствовали Полевой, редактор журнала «Пантеон» Песоцкий, решивший в ближайшем же номере печатать «Парашу-Сибирячку», Сосницкий, Каратыгин. Полевой смотрел на Вареньку затуманенными глазами.

Газеты и афиши сообщили, что 17-го числа состоится бенефис Асенковой, на котором будут представлены «Параша-Сибирячка», водевиль Ленского «Граф-литограф, или Честолюбивая штопальщица» и водевиль Каратыгина «Ножка».

Вечером в назначенный день в театре царила веселая и нервная атмосфера премьеры. За кулисами, в артистической уборной, Асенковой помогала одеваться неизменная помощница Анисья Любимова. Она приготовила полушубок, валенки, коромысло с двумя ведрами, теплый платок на голову, и тут же — нарядное платье парижской гризетки и мягкие изящные башмачки с острыми носками — для заключительного водевиля.

«Для съезда», как выражались тогда, шел «Графлитограф». Бенефициантка в нем не участвовала (героиню водевиля, добродетельную швею Гиацинту, играла Надежда Самойлова). Публика, приученная во время пьесы, даваемой «для съезда», только собираться и рассаживаться, не очень вникала в переплетение водевильного сюжета. К тому же она знала, что в этом первом акте бенефисного спектакля Асенкова не занята.

В передних рядах рассаживались генералитет и театральное начальство. Далее размещались богатые вельможи и театралы. Еще дальше худой, с нервным лицом Белинский, напыщенный высокомерный Булгарин, бледный от волнения Полевой, приветливый Кони, другие писатели, журналисты, критики.

Мужчины громко переговаривались. Дамы в ложах обмахивались веерами, мерцали драгоценные украшения, модные тогда платья красных и малиновых тонов создавали яркое и торжественное оформление всем этим красивым и хорошеньким лицам. Неровный свет масляных ламп, запахи клея и красок, вечная театральная пыль, висевшая над партером едва уловимой дымкой, — все это возбуждало театралов, обостряло восприятие, напрягало нервы.

Вот наконец в ложу вошли Николай I с семьей и великий князь Михаил Павлович с Еленой Павловной.

«Граф-литограф» кончился и начался антракт. Возбуждение нарастало. Полевой вышел в буфет, с ним заговаривали, он едва отвечал, чаще — невпопад. Булгарин — весь внимание — прислушивался к разговорам окружающих. У него еще не было точки зрения. Надо разобраться: сначала цензура запретила пьесу, потом царь разрешил ее. Может быть, это всего лишь любезность по отношению к Асенковой? Толки ходят разные. Как отнестись к «Параше»? Это надо установить во время и после спектакля. Анализ общественного мнения требует аптекарских весов. И уши Булгарина были именно такими весами общественного мнения.

А так называемое общественное мнение проистекало, разумеется, из Зимнего дворца. Его подхватывали средней руки театральные чиновники, не вышедшие в начальники, но жаждавшие вкусить от благ земных; околотеатральные сплетницы и сплетники, их любовники и любовницы, которые знали все лучше всех и имели наготове мнение, почерпнутое от патрона и благодетеля; всевозможные секретари и производители, писцы и стряпчие, портнихи и служительницы темного закулисного мира, считавшие себя куда влиятельнее тех, чьими милостями они кормились.

Антракт окончился. Сейчас начнется «Параша- Сибирячка» Занавес поднялся, и взглядам зрителей предстал мрачный сибирский пейзаж. Глухой лес, ветви деревьев покрыты снегом. Заблудившийся Прохожий ищет дорогу к жилью.

Появляется Параша. Ей лет пятнадцать-шестнадцать. Она — в ловко сидящем на ней тулупчике, в платке. На плечах — коромысло. Из-под вязаного платка смотрит лицо боттичеллевской мадонны или задумчивого ангела, как писал один из современников. Параша напевает песенку:

Атмосфера праздника охватила театр. В зале началась овация. На сцене стояла с коромыслом на плечах любимая артистка петербургской публики, волшебная Асенкова, «прелестный цветок русской сцены», божественная, фантастическая Асенкова! Сегодня ее бенефис, ее торжество.

Напряжение в зале нарастает На сцене в жалкой избе встречаются два ссыльных офицера, и разворачивается история шестнадцатилетнего изгнания отца Параши, Неизвестного. Одни в зале растроганы, другие возмущены: цензура права! Зачем давать такую пьесу на подмостках императорского театра? Зачем вызывать сочувствие к преступнику? Эдак мы дойдем до того, что и настоящих преступников миловать станем, в то время как всех этих смутьянов надо сгноить в крепостях и тюрьмах! Но большинство зрителей все-таки растрогано. В зале замелькали носовые платки, когда Параша, случайно узнающая о горестной судьбе отца, произнесла монолог

Что я узнала, что услышала! Отец мой! Добрый несчастный мой отец! О, если бы жизнью моею могла я искупить тебе хоть минуту счастия, могла спасти тебя, мать мою! Ах! Зачем я не птичка божья, не ласточка — я перелетела бы туда, туда, где трон царя милосердного — я села бы подле него, у ног его, прощебетала бы ему: «Государь добрый! Когда все радуются — есть один страдалец в царстве твоем! Дочь просит тебя за отца. Государь, прости отца моего!»

Пешком, тайно от родителей, отправляется Параша в неведомую ей далекую Москву и попадает в Кремль в тот самый момент, когда царь является народу Она протискивается сквозь толпу и, подав царю прошение, замертво падает Царь поднимает ее со словами: «Я прощаю его».

У Полевого хватило вкуса и такта не выводить царя Александра I на сцену — да в то время этого никто бы не разрешил. И о заключительных событиях, произошедших у Красного крыльца, зрители узнавали из рассказа «одного из народа». Параша не умирает от горя и треволнений. Радость возвращает ей силы. Пьеса кончается счастливой встречей Параши с прощенным отцом и матерью.

Когда занавес закрылся, в зале началась неимоверная овация. Многие аплодировали стоя. В ложе, где находился царь, произошло замешательство — великой княгине Марии Николаевне стало дурно. Голоса недовольных потонули в криках восторга.

Одни зрители, растроганные наплывом патриотических чувств, готовы были, вместе с толпой на сцене, припасть к стопам великодушного государя. Другие — в их числе и Белинский — ощутили силу и очищающее воздействие дочерней любви, способной на подвиг; именно торжество дочерней любви считал Белинский главной темой пьесы.

Рецензии в газетах и журналах наперебой выражали восторг от пьесы и от игры Асенковой. На этот раз почти безоговорочно признал необычный талант Асенковой и Белинский.

«Параша-Сибирячка» возбудила живейший восторг публики и имела блестящий успех, — писал он, — .Отличительный характер игры г-жи Асенковой состоял в смелости, свободе, непринужденности, обдуманности, отчетливости в искусстве. Автор «Параши»… дал слабый и бледный абрис: дело артистки было дать жизнь образу тенями и красками. Но тем не менее игра г-жи Асенковой прелестна, видно, что эта артистка внимательно и старательно изучила свою роль, а ее привычка к сцене, смелость и свобода на ней, при поразительной эффектности положений, довершили это тщательное изучение и окончательно очаровали публику Александринского театра».

Роль Параши решительно утвердила Асенкову как артистку не только водевильную — здесь Варенька по-прежнему не знала соперниц на русской сцене, — но и как прекрасную исполнительницу драматических и трагических ролей. Такой широтой творческого диапазона не обладала в то время ни одна актриса.

Второй антракт затянулся — в фойе Александрийского театра взбудораженная толпа горячо обсуждала увиденное. Да и актерам требовалась передышка. В. Каратыгин, игравший Неизвестного, и Сосницкий, игравший Прохожего, медленно снимали с себя жалкие одежды ссыльных — в заключительном водевиле они не участвовали. Зато Варенька снова переодевалась. Вместо тулупчика и валенок она надевала теперь темное платье с передничком и сшитые специально для этого спектакля башмачки с острыми носками — им отводилось в водевиле «Ножка» отнюдь не последнее место. И начался заключительный акт бенефисного спектакля, в котором Асенкова играла юную парижанку Лизу, девушку, увлеченную нарядами, балами, маскарадами, готовую круглый день прыгать и плясать, а заодно — и кружить головы мужчинам.

Это был, пожалуй, самый счастливый вечер в ее жизни. Она чувствовала, что все ей удается, каждое движение, каждый жест, слово, взгляд. Она ощущала отклик огромного, притихшего в темноте зала, токи симпатии, любви, поддержки, восхищения. Она видела слезы растроганных людей, слышала смех, который, как она угадывала каким-то особым чувством, тоже бывает реакцией растроганного зрителя, и усталость оставляла ее. В последнем акте она играла роль, требующую большого темперамента, физического напряжения, легкости, и всего этого у нее оказывалось в избытке, — как будто не было только что тяжелого для нее представления «Параши-Сибирячки», как будто она свежа и неутомима, как в начале вечера.

Водевиль Каратыгина «Ножка» прошел бы, может быть, незамеченным в обычном, рядовом спектакле. Но на этот раз, в обстановке праздничного бенефиса, после «Параши», где Асенкова только что показала подлинные глубины драматического чувства, легкомысленная, искрометная «Ножка» тоже произвела фурор. «Из водевилей первое место занимает «Ножка» г Каратыгина, т е. г-жи Асенковой, хотел я сказать», — писал ведущий водевилист Петербурга Ф. Конн.

Лиза, жена сапожного и башмачного мастера Роде, в отсутствие мужа благосклонна к ухаживаниям офицеров. Один из кавалеров решает сделать ей подарок — заказать для нее сапожки, и с этой целью приглашает мастера Роде. Начинается водевильная путаница. Асенкова прячется за ширму, а ее собственный муж, которому разрешено лицезреть одну только ножку заказчицы, восхищается ее изяществом, уверяя, что никогда не видел ничего подобного. Один из куплетов водевиля объясняет-

Известный русский театральный критик конца прошлого века Юрий Беляев, возвращаясь к этому спектаклю почти через шестьдесят лет, в 1899 году, писал:

«Водевиль был с «переобуванием», причем Асенкова, прячась за перегородкой, протягивала оттуда свою ножку, что было бы рискованно для другой актрисы и при современниках Пушкина, воспевшего ножки в известных октавах. Но Асенкова имела водевильную ножку, которая отличалась от обыкновенной тем, что помимо совершенства линий, заставляла улыбаться. У нее был сатирический подъем и юмористический носок, а быть может, просто в ногах сидел веселый бес, который и смешил публику..

В водевиле Асенкова одной улыбкой сушила слезы зрителей. Здесь каждая ее новая выходка почиталась за открытие. «Ангел шалил».

От старого обыкновенья

Мы не хотели отступить,

И этой «Ножке» снисхожденья

Должны у зрителей просить.

Быть может, что суха немножко,

Войдет ли в театральный круг

Чтоб удержалась наша «Ножка»,

Не пожалейте ваших рук!

Стон стоял в зрительном зале».

Когда спектакль окончился и начался разъезд, многие актеры за кулисами поздравляли ее с успехом, целовали, улыбались. Сестры Самойловы, не дождавшись окончания спектакля, уехали домой. Впрочем, это к лучшему зачем в такую радостную минуту видеть кислые или напряженные лица за вистников?

19 февраля снова началась в петербургских театрах масленичная страда. Асенкова, будто в лихорадке, играла больше всех — выходила на сцену в различных ролях по шесть-восемь раз в день, едва успевая переодеваться. Парашу она за эту неделю сыграла 5 раз. А всего за неделю выступила в 19 различных пьесах!

К концу февраля здоровье ее резко ухудшилось. Боли в груди стали нестерпимыми, кашель временами душил ее. Врачи разводили руками или прописывали лекарства, не приносившие облегчения.

Враги будто только и дожидались этого. Межевич после некоторой «передышки» выступил в «Литературной газете» с рецензией на дебют воспитанницы театрального училища некоей Гриневой. Он написал о робкой ученице, что она в роли Параши лучше Асенковой. Одновременно поднялась новая волна травли в самом театре. Организовывалась клака — наемные «энтузиасты» неистово хлопали, к примеру, Самойловой и шикали Асенковой. По городской почте снова потекли пасквили и карикатуры, которые нет-нет, да и попадали Вареньке в руки — домашние не успевали их перехватывать. Грязные листки обжигали пальцы, лишали последних сил, так необходимых для напряженной работы.

Мстили и отвергнутые «поклонники таланта». Некий купчик, раздосадованный, очевидно, тем, что Асенкова игнорировала его пошлые ухаживания, додумался до того, что, скупив билеты, высадил в первый ряд партера лысых людей. В зале начался хохот, и представление было сорвано Асенкова в слезах убежала за кулисы.

23 мая пятеро пьяных офицеров, сидя в первых рядах, демонстративно громко разговаривали, хохотали, буянили, выкрикивали Асенковой оскорбительные замечания. Соседи хулиганов делали вид, что ничего не замечают. Дебоширство офицеров продолжалось до тех пор, пока плац-адъютант не вывел их из театра вон.

Но спектакль снова был сорван.

Вскоре опять пришао анонимное письмо. В нем в грубом тоне предупреждалось, что Асенкова будет изуродована. Домашние не придали этому особенного значения, считая, что письмо — очередная пу стая угроза, каких немало приходило в последние месяцы. Но через несколько дней, когда Асенкова после спектакля усаживалась в карету, какой-то офицер, поджидавший ее у выхода из театра, бросил в окно кареты зажженную шутиху По счастью, она угодила в шубу актера Петра Ивановича Григорьева и погасла. На этот раз Варенька действительно едва не лишилась не только красоты, но и жизни.

О случившемся сейчас же дали знать шефу армии великому князю Михаилу Павловичу Тот приказал строго расследовать дело. Выяснилось, что виновником оказался офицер Волков, безуспешный соискатель Варенькиной благосклонности. Волкова упрятали на гауптвахту Однако он и тут продолжал буянить, грозя по выходе похитить Асенкову и увезти. Кутузка не охладила его страстей. Артистка к тому времени переехала на дачу в Ораниенбаум и там ожидала окончания этого дела.

В случае с Волковым Варенька решила взять реванш.

Ей сообщили, что в такой-то день и час виновника возмутительной выходки повезут в ссылку на Кавказ мимо ее дачи. Это обстоятельство вызывает сегодня улыбку дорога из Петербурга на Кавказ вовсе не проходила мимо Варенькиной дачи; дорога шла на юго-восток, а Ораниенбаум расположен от столицы в юго-западном направлении. Но Волкова повезли через Ораниенбаум.

И вот в назначенное время Асенкова в нарядном платье и модной шляпке сошла с горьг где находилась ее дача. Шла она не одна. Генерал Становой, командир Волынского полка, к которому принадлежал обидчик, дал ей целую свиту из десятка офицеров (надо полагать, офицеры отправились в этот служебный наряд с особым удовольствием) Назначение охраны также забавно. Потому что в арестантской карете, надо думать, находилось по меньшей мере два жандарма, и никакая реальная опасность молодой артистке не угрожала.

В окружении блестящей свиты офицеров Варенька стояла у дороги и смотрела на едущего мимо Волкова. Тот, высунувшись из окна кареты, погрозил ей кулаком и крикнул:

— Погоди, не уйдешь, рано или поздно попадешься!

Варенькины спутники хохотали.

Это был маленький спектакль, который Асенкова устроила для собственного удовольствия — в возмещение тех моральных унижений, какие сыпались на нее градом.

Пребывание на ораниенбаумской даче вовсе не было отпуском. Она снова ездила в Петергоф для участия в придворных спектаклях, а потом, поздно вечером, возвращалась в коляске на дачу измученная, часто — с ощущением озноба или жара.

Теперь уже многие стали замечать ее исхудалость, пятнистый румянец, лихорадочный блеск глаз, даже изменение голоса, такого красивого и певучего. В октябре к Асенковой пригласили врача дирекции императорских театров Гейденрейха. Теперь болела не только грудь — все тело содрогалось от боли. Казалось, адский огонь сжигает ее изнутри. Гейденрейх прописывал какие-то снадобья, компрессы, припарки, но больной становилось все хуже. Иногда, правда, наступали светлые периоды, брли отступали. И Варенька мчалась в театр, и играла, играла, не думая ни о чем. Но эти светлые периоды становились все короче. Все короче.

Работать приходилось и в самые тяжкие для нее дни, когда не было никакой возможности под няться. Но она поднималась, несмотря на протесты домашних, и ехала в театр. Так случилось и 2 декабря, в бенефис артистки Шелиховой. Варенька не хотела испортить спектакля, который, она это хорошо знала, так важен для ее товарища по сцене. И она играла — больная, едва держась на ногах.

Сороковой год заканчивался печально. Жизнь таяла.

И, кажется, безвозвратно…