Ваш друг Джек Потрошитель и другие рассказы

Безил Коппер Янычары из Эмильона

Уже третий раз подряд он проснулся на рассвете вспотевший и испуганный. Подробности сна ярко вставали перед его мысленным взором. Руки судорожно сжимали железную перекладину на спинке кровати, а капли пота так сильно пропитали постельное белье, что это никак нельзя было отнести на счет августовской ночной духоты.

Он лежал, не шевелясь, и медленно приходил в себя, с трудом узнавая привычную обстановку своей скудно обставленной меблированной комнаты с кремовыми стенами. Было всего пять часов утра, и одиночные крики только что проснувшихся птиц проникали в спальню сквозь зеленую завесу сада. Но слух его был все еще занят тихим шелестом морского прибоя.

Сон начался как всегда неожиданно. Но детали его казались необычайно ясными и повторялись уже несколько раз, причем каждое повторение добавляло к видениям, возникавшим в его сознании, новый слой, так же, как художник понемногу добавляет краски на холст, рисуя картину.

Не так давно Фарлоу поместили в Гринмэншен, который является, говоря без преувеличений, фешенебельным домом для душевнобольных. У директора клиники имелась подробная история болезни Фарлоу, которая весьма заинтересовала его, но по определенным причинам исход этого случая содержался в строгой тайне от всех.

Фарлоу был моим старым приятелем, и эту историю я собрал по многочисленным рассказам, услышанным как от него самого, так и от доктора Сондквиста — директора клиники, замечательного психиатра, занимающегося особенно тяжелыми и необычными случаями Фарлоу был интересным человеком во многих отношениях; возможно — чересчур чувствительным и восприимчивым, но в своей области — теоретической физике — он был просто гениален. В Гринмэншен он попал по своей собственной просьбе для «отдыха и наблюдения». Я часто навещал его там, как только у меня выдавалось свободное время. Но начало этой истории мне довелось услышать гораздо раньше, еще до того, как он решил принять «крайние меры». Все это походило на довольно странную сказку, и, если принять во внимание ее неожиданный и жуткий конец, — ни на что не похожую сказку.

Все началось, как он рассказывал мне, довольно прозаично и банально. Это случилось где-то шесть месяцев назад, когда он стал, по его словам, слишком много работать. Фарлоу проводил долгие часы в лаборатории, питался второпях, а по вечерам допоздна засиживался над расчетами, которые сильно перегружали его мозг и всю нервную систему. Однажды вечером он вернулся домой особенно уставшим, и посте нескольких часов, безуспешно проведенных над решением одной сложной задачи, отложил свои замысловатые формулы и отправился спать.

Было уже около часа ночи — не самое подходящее время для обильного ужина. Однако Фарлоу добавил к своей поздней трапезе еще добрую пинту черного кофе. Он совершенно не заботился о том. что и когда пихает в свою утробу. К тому же с самого утра он почти ничего не ел. Занятия наукой совсем не оставляли ему времени для поисков нежной подруги, и ему так и не удалось жениться; ухаживала за ним суровая экономка, но ее рабочий день кончался в девять часов.

Равнодушно проглотив плотный и вредный для организма ужин, Фарлоу запил его крепким кофе и медленно двинулся в спальню. В голове его гудело от усталости, и к тому же он был сильно расстроен тем, что несмотря на долгие расчеты задача ему никак не давалась. Поэтому вполне естественно, что спал он плохо и все время ворочался, и только около трех часов ночи сон, наконец, полностью овладел им. Но тут ему неожиданно показалось, что он проснулся. Я думаю, подобные моменты время от времени переживает каждый: нам просто снится, что мы бодрствуем. Мы считаем, что не спим, но подсознательно все же знаем, что находимся В состоянии сна. Это же я и напомнил Фарлоу, когда он впервые начал рассказывать мне о своих видениях. Однако он возразил мне, сказав, что хотя он и спал, но был абсолютно уверен, что не спит.

Дело в том, что все казалось слишком уж живым и реальным, каждое ощущение и прикосновение во сне были настолько настоящими, что потом его собственная комната и повседневная жизнь казались ему смазанными и расплывчатыми. Создавалось впечатление, что ночью он пробирался в другую жизнь, которая была более непосредственной и интересной, чем реальный мир. То, что мир его снов был местом страха и ужаса, еще не доходило до него. Фарлоу верил даже в физическое существование этого мира, хотя исследование малоизученных районов Земли по картам не принесло ему никаких успехов.

И несмотря на то, что некоторые подробности его сна, как я буду все время называть это состояние, несли в себе страшную угрозу и смертельную опасность, Фарлоу был убежден, что если бы ему удалось стереть эти зловещие тени, то он был бы много счастливее любого человека, наслаждающегося жизнью только в этом мире.

Теперь я хочу подчеркнуть, что психически Фарлоу бил совершенно нормален, как вы и я, возможно, даже более нормален, так как работа ученого требовала от него тщательного взвешивания каждого грана истины и скрупулезного применения строгих логических методов. Никогда, даже во время пребывания в Гринмэншен, он не проявлял никаких психических отклонений, за исключением, разве что, рассказов о своих снах. Это не раз охотно подтверждал и доктор Сондквист.

А уж что касается снов, то кроме самого Фарлоу оспаривать правдивость этих рассказов было некому, потому что он был единственным, кто мог серьезно судить о реальности своих видений. Вспоминая конец этой жуткой истории, я думаю, что Фарлоу был самым нормальным человеком из всех нас. А если это так, то какие же ужасы скрываются за занавесом того, что мы называем сознанием! Пожалуй, они могут испугать и заставить задуматься даже самых смелых из нас, которые пока еще, к великому своему несчастью, критикуют и высмеивают таких людей, как Фарлоу. Лично я считаю, что благодаря своей феноменальной сверхчувствительности и восприимчивости он просто переступил границы возможностей простых смертных, и занавес сознания приоткрылся для него или просто растворился каким-то непонятным образом.

Итак, чтобы все стало понятно, я расскажу, что же произошло. Когда Фарлоу, наконец, окончательно проснулся, было всего десять минут четвертого. Он посмотрел на часы и понял, что с момента его прошлого пробуждения прошло ровно десять минут. Но несмотря на это, впоследствии он со всей серьезностью ученого уверял меня, что его сон продолжался не менее трех часов. Это звучало смешно и неубедительно, потому что хорошо известно, что для спящего секунда или две могут растянуться во сне на целую вечность, и за ничтожную долю мгновения перед тем как проснуться от громкого звука, человек видит во сне целую цепь событий, связанных с происхождением этого звука, которые придумывает его мозг в кратчайший отрезок времени.

И хотя все это, несомненно, так, я не мог не учитывать замечаний Фарлоу о последствиях его снов. А поскольку я искренне верю в глубокую обоснованность его наблюдений, в чем однозначно убеждает и весь дальнейший ход событий, то я все же склонен считать, что мой приятель был совершенно прав — он спал и одновременно бодрствовал, и вот что ему пришлось пережить: он страшно замерз, находясь в воде, и в тот момент или немного раньше был в смертельной опасности. Порядочно нахлебавшись соленой воды, он теперь откашливался, барахтаясь на мелководье. Фарлоу чувствовал, что пальцы его ног дотягиваются до песчаного дна, и когда он открыл глаза, то обнаружил себя невдалеке от дикого безлюдного берега. Из последних сил он выбрался на сушу и повалился на белый волнистый песок. Лежа на боку на пустынном пляже и продолжая кашлять, он наблюдал, как заря постепенно окрашивает небо в розовый цвет.

На этом сон оборвался. Фарлоу проснулся, или, точнее вернулся назад в свою комнату, содрогаясь от ужаса. Когда он в страхе кинулся к выключателю, чтобы взглянуть на часы, то увидел, что ступни его ног были в песке, а пижама оказалась насквозь пропитанной холодной соленой водой.

Легко можно представить себе реакцию Фарлоу на этот кошмар. Но только ему одному дано было до конца понять, какой страшный удар по всей его нервной системе нанес этот сон. Прошло несколько месяцев, прежде чем он осмелился впервые поведать мне о своем странном «путешествии по ту сторону занавеса», как он назвал это событие. Две ночи после этого жуткого «пробуждения» он боялся заснуть, а на третью до того утомил себя, что у него не осталось сил уже ни на какие сновидения.

Около недели его сон был совершенно нормальным, а потом произошло повторение случившегося. Фарлоу лег спать вскоре после полуночи и сразу же впал в состояние «пробуждения». Опять он барахтался на мелководье, опять с трудом выполз на сушу, но на этот раз видение, или как вам угодно, длилось несколько дольше. Он лежал на берегу и откашливался, время от времени открывая глаза. Когда он открывал их, то видел встающее солнце и сознавал, что находится на Востоке. Но это был не сегодняшний Восток, а Восток времен глубокой древности.

И как только в дымке утреннего тумана появился красный шар солнца, картина внезапно исчезла, как будто дверь в другой мир захлопнулась, и Фарлоу проснулся в собственной кровати, опять насквозь промокший. Именно в это время он проконсультировался со своим приятелем — врачом, который, конечно же, ничем не смог ему помочь. Разумеется, Фарлоу не стал рассказывать ему все до конца, поскольку не хотел, чтобы его сочли сумасшедший. А как раз без учета страшного момента пробуждения можно было подумать, что его просто преследует повторяющийся кошмар, что, впрочем, встречается довольно часто.

Для постороннего наблюдателя трудно постичь все мучения, которые пришлось пережить моему приятелю в те дни. Ведь даже для обычного человека все это показалось бы странным, а Фарлоу был ученым, и его мозг за долгие годы работы приучился автоматически отвергать подобные явления. Ведь они не согласовывались ни с какими законами природы, и тем не менее имели место.

Третий сон был повторением двух предыдущих, но, к радости Фарлоу, начался он с того, что тот уже лежал на песке. Солнце стояло чуть выше, и туман начинал постепенно рассеиваться. Как это ни странно, во сне у Фарлоу сохранился страх, что он может утонуть, но в то же время он полностью забыл все физические ощущения того, что когда-то находился в воде. С учетом этих так называемых сведений, да еще прибавив сюда солнечную жару. Фарлоу подсчитал, что лежит на берегу уже около трех часов.

Таким образом, он пришел к заключению, что его сны прогрессируют во времени, и если так будет продолжаться, то все это станет напоминать кино, которое показывают многократно, но каждый раз захватывая новый кусок пленки. Этот вывод потребовал от него длительных рассуждений, потому что его мозг в бодрствующем состоянии упорно отвергал всякие мысли о возможном реальном смысле этих снов. В четвертом сне солнце поднялось еще выше, туман почти совсем растаял, и перед тем как проснуться в своей комнате двадцатого века, он увидел, что одет в какую-то льняную рубаху допотопного покроя с глубоким вырезом на груди.

Нижняя часть его тела была облачена в мешковатые штаны из темного материала, которого раньше он никогда в жизни не видел, и, как и прежде, ноги были босые. Самым странным и необычным в этом сне было следующее: после первых трех снов он просыпался вымокший в чем-то, весьма похожем на морскую воду, теперь же кожа его была лишь чуть влажной. Тогда Фарлоу начал рассуждать о том, что его переживания во время сна имеют физическую, рациональную основу, и отсюда он заключил, что солнце, под которым лежала его другая личность, и высушило его.

На этой стадии он все еще пытался разумно объяснить свои кошмары, и одна мелочь, очень сильно занимала его — каким образом одна деталь из мира его сна может переходить в реальную жизнь, а другая нет. Он имел в виду, конечно же, воду на коже, которую легко можно было заметить при пробуждении, и в то же время просыпался он при этом в своей пижаме. Ведь если вещества переносились из сна в другое измерение по одному и тому же закону, то тогда, теоретически, он все равно должен был очнуться в рубахе и штанах старинного покроя.

На этом этапе его аналитический ум претерпел существенные изменения, и появился еще один вопрос: что происходило с его пижамой и где вообще она была в то время, когда он лежал на берегу? Или же существовало одновременно две личности в разных плоскостях? Но, к великому сожалению Фарлоу, все эти рассуждения неумолимо сталкивались с железным барьером логических правил, и правила эти терпели крах всякий раз, как только он пытался применить их к данным обстоятельствам — будь то мир сна или мир реальности. Граница между двумя мирами постепенно стала весьма размытой.

К тому моменту как Фарлоу решил наконец посвятить меня в свою тайну, все это продолжалось уже несколько месяцев. Он всегда был худощавым и нервным человеком, а происшествия последних недель добавили к его внешности еще и темные круги под глазами, и теперь он выглядел особенно изможденным и в то же время психически взвинченным как никогда. После нескольких вечеров полусвязных намеков и недомолвок, он, наконец-то, начал изливаться передо мной, и тогда уж его было не остановить. Мысли его прорывались наружу, подобно пару из кипящего котла.

Больше всего Фарлоу боялся, что я приму его за ненормального, но после нескольких вечеров бесед и расспросов я рассеял его опасения на этот счет. Если когда-то и существовал абсолютно здоровый в психическом отношении человек, так это был, несомненно, именно он. За несколько встреч Фарлоу рассказал мне первые полдюжины своих снов, которые привели его к песчаному берегу. Там было тепло и спокойно; он лежал на горячем песке, а так как теперь все сны начинались с того, что он уже находился на пляже, то никаких физических неудобств это ему не доставляло, чем он и был очень доволен.

До сих пор, как ему казалось (хоть он и не всегда сверялся с часами), сон длился для него около трех часов, хотя в настоящем мире это время всегда равнялось десяти минутам. До поры до времени он не видел в этом какого-то особого смысла, но сделал одно интересное замечание: если бы первый сон начался с более раннего момента, например, с того, что он плывет еще далеко в море, за несколько миль от берега, то он не успел бы выбраться на сушу за три часа, отпущенных ему сном, и при таких условиях непременно бы утонул. Я не понимал, как он смог прийти к подобному выводу, и решил, что настала пора отвлечь его внимание от этих мрачных рассуждений. Но хотя я говорил искренне и, как мне казалось, убедительно и по существу дела, он вздохнул и сразу же напрочь отмел те мои доводы. Он был просто уверен в том, что это могло произойти, и никакие слова не могли его разубедить.

Тогда я спросил Фарлоу. не считает ли он, что после его возвращения в наш мир в кровати был бы обнаружен утопленник, и он совершенно спокойно ответил мне, что это было бы именно так. Это глубоко поразило меня и побудило расспросить его еще кое о чем. По его рассказам выходило, что его физическое тело отсутствует в комнате во время таких сновидений, и я предложил ему подежурить в спальне, если это принесет какую-нибудь пользу. Но он сразу же отверг мое предложение, не давая при этом никаких объяснений и как-то странно посмотрев на меня. Я подумал, что он боялся любого постороннего вмешательства, даже идущего из добрых побуждений, так как оно могло усложнить его «возвращение» в наш мир.

Я не стал настаивать, потому что ясно видел, насколько серьезный оборот начало принимать это дело. На следующий вечер я снова пришел к Фарлоу. Он выглядел более спокойным и рассуждал вполне разумно. Эту ночь он спал без сновидений. Через несколько дней мы продолжили наши беседы. Теперь его сны начинались с того, что он лежит на берегу уже достаточно отдохнувший, и солнце даже успело высушить ею одежду. Песчаный берег простирался на несколько миль, и, хотя никаких сколько-нибудь значимых ориентиров в пределах видимости не было, Фарлоу не покидало ощущение, что он находится на Востоке, причем в какие-то давние времена. Раз за разом солнце поднималось все выше, туман рассеивался, волны лениво выползали на белый раскаленный песок, и постепенно на востоке, вдалеке, на самом горизонте, сквозь туман стали проглядывать шпили какого-то города.

В течение всей серии снов Фарлоу не знал, ни кем он является, ни как очутился в море и что делал на берегу. Одет он был всегда в льняную рубаху и темные штаны, а просыпался неизменно сухой и в пижаме. Кроме того, каждый раз появлялось одно и то же соотношение времени во сне и в реальности — три часа и десять минут.

Страх перед сном еще не появился в нем, и сны являлись примерно одни раз в неделю, хотя иногда бывало и по два раза, и по развитию событий каждый последующий сон заходил чуть дальше предыдущего. Обычно эти видения посещали его тогда, когда он был сильно утомлен, во всяком случае в такие дни ему казалось, что преграды реальности разбиваются быстрее. Приятель-врач был по-прежнему не в состоянии чем-либо ему помочь. Тогда-то Фарлоу и решил захватить с собой в реальный мир что-нибудь с берега из мира сна, если только физически это окажется возможным. Он поведал мне об этом намерении как-то вечером, когда мы, по своему обыкновению, сидели в его кабинете после сытного ужина. Я отметил про себя, что такое признание стоило ему немалых усилий.

Когда мы увиделись в следующий раз, то первое, о чем я спросил его, едва находя нужные слова, было — удалось ли ему это сделать? Он ответил не сразу, одарив меня долгим пристальным взглядом. Глаза Фарлоу показались мне глубочайшими пещерами, в которых таилось какое-то страшное знание. Немного помедлив, он утвердительно кивнул. Потом резко встал и подошел к письменному столу. Отперев ящик стола, Фарлоу вынул оттуда какой-то предмет, завернутый в белую тряпку, и положил его на столик передо мной.

— Посмотрите вот на это, — сказал он. — Не волнуйтесь, здесь нет ничего страшного.

Должен признаться, что рука моя сильно дрожала, пока я разворачивал этот предмет. Возможно также, что когда я увидел его, то вид у меня был разочарованный или непонимающий, но Фарлоу сидел неподвижно, совершенно спокойный, и мрачно улыбался. Передо мной лежал небольшой красноватый камень около шести дюймов в длину, трех в ширину и весом где-то около двух фунтов. Я ничего не понимал.

— Не хотите ли вы сказать, что принесли это из своего сна? — спросил я. Ничего более банального я высказать не мог, но удивление мое возросло еще больше, когда мой приятель ответил:

— Да. Именно это я и хочу сказать.

На сей раз я не мог придумать никакого ответа, который не казался бы идиотским и не ставил под сомнение его нормальность, поэтому я повертел камень в руках и добавил:

— Вы давали его кому-нибудь посмотреть?

Фарлоу снова кивнул.

— Смитерсу. Это один из лучших наших геологов. Он был очень заинтересован и сильно удивлен, сообщив мне, что камень этот — времен Иисуса Христа. Но он никак не мог понять, почему с того времени в нем не произошло процесса эрозии.

Мы долго глядели друг на друга. Потом я взял стакан и Фарлоу налил в него довольно крепкую смесь виски с содовой. Мне нечего было ему сказать.

Как раз после невероятного рассказа Фарлоу мне пришлось уехать на некоторое время по делам, и, хотя я писал ему письма, прошло более трех недель, прежде чем нам удалось встретиться с ним с глазу на глаз. Несмотря на то, что мы не виделись не так уж и много времени, в его лице успели произойти какие-то неясные перемены. Прежде всего, меня обеспокоило то, что в глазах у моего друга появилась непонятная затаенная тревога и страх. Через день или два мы смогли основательно поговорить, но лишь после нескольких вечеров он начал вводить меня в курс дела, хотя о том, что сны продолжаются, намекнул еще при первой же встрече.

Событии в снах разворачивались своим чередом; я знал об этом, хотя Фарлоу уже и не так охотно, как раньше, вдавался в подробности. Но теперь видения стали приобретать зловещий оттенок. Он находился на берегу, полностью пришедший в себя после происшествия в море, хотя о случившемся в воде он помнил во время сна достаточно смутно. Он так и не узнал, кем он был, и не смог определить местонахождение берега. Солнце стояло гораздо выше, и туман почти совсем рассеялся. Башни и шпили далекого города проглядывали сквозь волнующую утреннюю дымку, и на сердце у него было легко и светло.

Через некоторое время Фарлоу посвятил меня в содержание целой серии новых снов, которые становились все тревожнее, и в конце концов вся атмосфера ночных видении стала окрашиваться страшными тонами. Фарлоу не помнил, как он впервые осознал это, но в течение десяти дней в его мозгу понемногу сложилось название города — Эмильон. Теперь сны являлись к нему почти каждую ночь, и каждый раз все начиналось с того, что он сидел на берегу, небо светлело, туман рассеивался и прекрасный город появлялся из дымки.

По рассказам Фарлоу, красота Эмильона была просто неземная, она наполняла радостью и счастьем все его существо. А так как в каждом последующем сне он все более крепчал, то вскоре смог бегать по песчаному берегу и даже заходить в теплую воду, наблюдая высокие золотые шпили города через неглубокий залив.

Единственное, с чем можно сравнить Эмильон, говорил Фарлоу, так это с Мон-Сан-Мишелем, когда на него падают лучи утреннего весеннего солнца, но если даже он и красив по земным стандартам, то несомненно блекнет в сравнении с городом его снов.

— Умножь красоту Мон-Сан-Мишеля раз в сто, и тогда получишь Эмильон, — просто сказал мне как-то Фарлоу, и его мрачное лицо при этом сразу же прояснилось.

Даже днем, в моменты бодрствования, название «Эмильон» наполняло его душу тихой радостью, и он часами просиживал над древними картами и атласами, в основном средневековыми, но все безуспешно. Город Эмильон, очевидно, находился в вымышленной стране. И вот однажды, примерно за неделю до моего возвращения, в снах произошла перемена. Знамена, башни и шпили Эмильона были видны через залив шириной немногим более мили. Полоса воды отсвечивала розовым и золотым в лучах восходящего солнца, а небольшие волны бороздили теплое бирюзовое мелководье. Из рассказа я также понял, что в городе находилась женщина, которую Фарлоу любил.

Насколько я смог судить, сам он пока смутно догадывался об этом, но с каждым новым сном нежное чувство все глубже проникало в его сердце. Имени ее он не знал, а сознавал только то, что любит ее, а также то, что ему надо во что бы то ни стало попасть в Эмильон. И все же, как это бывает в снах, даже в таких ярких и реальных, как у Фарлоу, он никак не мог ускорить события. Он был не в силах просто взять и пойти в город, как сделал бы это в реальной жизни. Сон сам с каждой ночью понемногу продвигал его вперед по дороге событии. С каждым разом он все ближе подходил к пенящемуся заливу, отделявшему его от города. И тут в пейзаже появилось маленькое изменение.

Взглянув на башни Эмильона, Фарлоу заметил слабый белый туман у их подножья, будто бы легкая дымка легла на границе воды и города. Туман поднимался от песка под городскими стенами на расстоянии полутора миль от него. И хотя туман этот казался застывшим, Фарлоу каким-то образом понял, что на самом деле он движется с невероятной скоростью. Это сильно обеспокоило его. Легкий ветерок смел последние намеки утренней дымки, зависшей над морем, и необычный страх поселился в сердце моего приятеля. Он остановился и с растущей тревогой всмотрелся в белое облачко на горизонте. И тут же проснулся с ощущением дикого ужаса. Лоб его покрывали капли холодного пота.

Следующей ночью он боялся заснуть, но сон все равно одолел его. И опять он оказался на берегу и вглядывался вдаль, туда, где появился странный белый дымок, скользящий со скоростью птицы. Теперь Фарлоу показалось, что облачко несколько приблизилось к нему. Налетел ветер, и он снова почувствовал в глубине души страх, который никак не хотел исчезать, и вновь очнулся в холодном поту. Сны продолжались, и каждый раз он видел одно и то же: каждую ночь Эмильон сверкал перед ним через пенящийся мелкий залив, но белая полоска дыма теперь стала намного ближе, и тут начали проявляться детали.

Опять задул прохладный ветерок, и Фарлоу показалось, что в шуме ветра с небес донесся шепот. То, что он услышал в крадущемся шорохе, было: «ЯНЫЧАРЫ ИЗ ЭМИЛЬОНА!» И, пронзительно закричав, он тут же проснулся.

— Ну и что вы об этом думаете? — уже в четвертый раз спрашивал меня Фарлоу. Я зажег сигарету и заметил, что рука моя немного дрожит.

— Янычары — это что-то вроде мамелюков, да? — наконец произнес я.

Фарлоу кивнул и достал с полки толстый том.

— Я сразу же посмотрел, что это такое, — сказал он и зачитал из книги несколько строчек. Оказалось, что янычары — это отряды пехотинцев в древней Турции, составлявшие охрану турецких султанов. Отменены в 1826 году. В книге давались и другие определения: «личное орудие тирании» и «безжалостные солдаты-убийцы».

Когда он закончил читать, я принял серьезный вид.

— Но как же тогда связать их с временами двухтысячелетней давности и с Востоком? — сразу же спросил я, не дав Фарлоу заговорить первым.

— Янычары — очень древние отряды, — услышал я его спокойный ответ. — И назывались они по-разному. В давние времена такие солдаты ездили верхом и действовали подчас далеко за пределами Турции, в том числе — на Ближнем и Среднем Востоке. Не надо забывать также, что Турция была тогда восточной империей. И лишь только со времен Ататурка…

— Все это очень хорошо, — перебил я. — Но тем не менее вы не должны так серьезно воспринимать свой последний сон.

Фарлоу резко вытянул руку вперед, жестом останавливая мои излияния. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что он крайне серьезен.

— Вы же так и не выслушали меня до конца, — тихо ответил он. — После этого сна было еще несколько.

Короче говоря, спящая личность моего приятеля стояла на берегу, а видение менялось с каждым часом. Белое облачко росло и наконец превратилось в кучу темных точек, над которой вздымалась полоса пыльной дымки. В следующем сне он заметил струйки воды, взметнувшиеся вверх, когда непонятная масса вошла в залив, отделяющий ее от Фарлоу. И тот самый страх, который не выходил из его сердца, вновь пронзил моего друга, когда прохладный ветерок опять донес до него шепот: «ЯНЫЧАРЫ ИЗ ЭМИЛЬОНА!»

Как человек, просыпающийся от кошмара и обнаруживающий, что он так и не проснулся до конца, несчастный Фарлоу отчаянно закричал и пробудился, осознавая, что все это было лишь прелюдией к настоящему ужасу, который ждет его в последующих снах. Я изо всех сил старался успокоить своего друга, хотя надо признать, что мое присутствие не слишком добавляло ему храбрости. Я высказал также предположение, что в создавшейся ситуации ему, возможно, помог бы священник или опытный врач. В ответ Фарлоу лишь грустно покачал головой и с горькой иронией заметил, что в его состоянии, конечно, было бы как раз впору обратиться к священнику, но только какой же священник или врач возьмется сопровождать его в ночных кошмарах и стоять рядом во время опасности, которая угрожает ему в том, другом мире? Я посмотрел в полные отчаяния глаза Фарлоу. и чувство глубокой безысходности, читавшееся в его взгляде, невольно передалось мне. И, может быть, поэтому, услышав его следующие слова, я впервые по-настоящему испугался — чем же может закончиться эта коварная и страшная борьба, ночь за ночью идущая в его до крайности измученном мозгу?

Неподвижно склонившись над опустевшим письменным столом, он медленно и тихо сказал мне:

— Я все тщательно обдумал. В последнем сне, две ночи назад, я впервые хорошо разглядел, откуда идет настоящая угроза… Дело в том, что я никогда не попаду в город. По воде навстречу мне движется конный отряд. Солдаты закутаны в белые одеяния и мчатся с огромной скоростью. Даже несмотря на то, что сны прогрессируют медленно, конец уже не за горами. Это вопрос, самое большее, нескольких недель.

Я хотел было как-то развеять его мрачные мысли, но слова застряли у меня в горле.

— Это же янычары из Эмильона! — задыхаясь, выкрикнул Фарлоу. — Я уже различаю их зверские восточные лица. Черт знает как, но я стал человеком их времен, которому они должны отомстить!

— Да как же сон может причинить тебе реальный вред?! — неожиданно для самого себя выпалил я.

— Дурак! — заорал Фарлоу. — Они же убьют меня! Как только они поймают меня, я умру.

Я молчал. Фарлоу отвернулся и невидящими глазами уставился на книжную полку.

В наступившей тишине я встал и взял свою шляпу.

— По-моему, друг мой, вам нужна хорошая медицинская консультация, причем немедленно, — сказал я. — Могу порекомендовать вам…

— Спокойной ночи, — ровным и ничего не выражающим тоном прервал меня Фарлоу. Я тихо вышел и закрыл за собой дверь. В этот вечер, чего греха таить, даже у меня появилось сомнение в его полной нормальности.

В создавшихся обстоятельствах, начав опасаться за рассудок и саму жизнь моего друга, я обратился к доктору Сондквисту и как можно точнее постарался обрисовать ему суть дела. К моему облегчению, Сондквист не увидел в этом случае ничего сверхъестественного и выходящего за рамки его обычной психиатрической практики. Он привел несколько убедительных цитат из Юнджина и Адлериана и своим чутким отношением к моему рассказу вскоре уверил меня, что он — именно тот человек, который сможет отвести заблудившийся разум Фарлоу от мрачного берега его снов, если это вообще в человеческих силах.

К счастью, следующая встреча с Фарлоу прошла более благоприятно, нежели я мог ожидать. Казалось, что мой приятель напрочь забыл о своей вспышке гнева, имевшей место накануне. Он был бледен и очень изможден, но тем не менее накаленная атмосфера, окружавшая его в последнее время и наводившая на мысль, что человек находится на грани помешательства, куда-то исчезла. Беседа прошла спокойно и тихо. Я понял, что в эту ночь ему ничего не снилось. А в заключение Фарлоу сказал, что согласен встретиться с доктором Сондквистом. Через неделю, после тщательного обследования, его поместили в Гринмэншен для отдыха и наблюдения, о чем я упоминал уже в начале рассказа.

Само собой, что мы потеряли тот близкий контакт, которым прежде наслаждались по вечерам, хотя поначалу я мог навещать своего друга дважды в неделю, и доктор Сондквист с готовностью давал мне самую исчерпывающую информацию о состоянии его здоровья. Конец этой истории составлен мною из того, что я узнал из уст самого Фарлоу, из его дневника, переданного мне в госпитале, и из последнего страшного разговора с доктором Сондквистом.

Когда я впервые навестил Фарлоу в Гринмэншен, то с беспокойством отметил, что выглядит он еще более изможденным и уставшим, чем ранее. Но белые стены санатория, размеренное течение жизни и повседневная забота медицинского персонала несомненно оказывали свое благотворное влияние. Это было сразу заметно.

Безо всяких предисловий Фарлоу начал рассказывать мне о подробностях своих последних видений, будто не мог более ни секунды выдержать того, что кроме него их никто не созерцает. Со времени нашей последней встречи у него было еще два сна, в целом повторявших предыдущие, но, как всегда, с некоторыми новыми деталями. Насколько Фарлоу сумел разглядеть, янычары были теперь значительно ближе. Он все так же стоял на берегу, а белые всадники бороздили воду залива уже на полпути к нему.

Фарлоу видел, что они несут с собой нечто похожее на знамя с изображением зеленого полумесяца и при этом отчаянно размахивают короткими кривыми мечами, ослепительно сверкающими в лучах утреннего солнца. Их белые тюрбаны волнами вздымались в ритме лошадиной скачки, а вороные кони, бегущие тесным строем, с громким ржанием рассекали теплые волны залива своими блестящими подковами. Жестокость лиц янычаров, которые уже можно было разглядеть под тюрбанами, не оставляла никаких сомнений в неизбежности расплаты. Их обросшие бородой землистые лица, горящие глаза и ярко-красные тонкие губы, слегка приоткрытые и обнажившие ряды острых белых зубов — все было настолько хищное и пропитанное садизмом, что спящая личность Фарлоу чуть было не потеряла сознание от страха.

Во сне, который он видел следующей ночью, янычары подъехали настолько близко, что уже можно было ясно расслышать их рубленые гортанные выкрики и даже рассмотреть узоры на замысловатых уздечках коней. На ногах у всадников были сапоги из мягкой кожи с острыми металлическими шпорами, которые они глубоко вонзали в бока взмыленных скакунов. Снова задул ветер, неся с собой озноб отчаяния, и в двадцатый или тридцатый раз Фарлоу проснулся с воплем смертельного ужаса.

Я пытался успокоить своего друга, как только мог, но после нескольких часов тщетных усилий все же вынужден был покинуть его до следующего посещения. К сожалению, в этот день Сондквиста не было в клинике и мне не удалось побеседовать с ним, хотя он, вероятно, смог бы убедить меня в возможности благоприятного исхода всей этой истории. Но так или иначе, со временем я стал замечать, что постепенно и сам склоняюсь к тому же заключению, которое повергло Фарлоу в состояние крайней меланхолии, а именно: что развитие его снов — процесс совершенно неизбежный, и как-либо изменить или остановить его, а значит, и предотвратить наступление вполне определенного исхода, абсолютно невозможно. Но что это был за исход, никто из нас, кроме разве что самого Фарлоу, не мог даже предположить.

О последующих событиях я узнал из дневника моего друга, который он вел последние месяцы. Приведенный ниже отрывок, сложенный мною из отдельных кусочков, относится ко времени, следующему как раз за моим посещением. В этот период Фарлоу пытались лечить шоковой терапией, причем довольно интенсивно, и в результате днем он становился замкнутым и отрешенным, каким раньше бывал лишь по ночам, когда ему не удавалось заснуть. Сондквист был сильно обеспокоен его состоянием, но продолжал держаться учтиво и не подавал никакого вида, что существует серьезная опасность. Курс лечения должен был прервать навязчивое повторение снов и впоследствии рассеять их совсем. По крайней мере так я, не будучи специалистом, понял это из дневника Фарлоу. Помимо всего прочего в его записях было много размышлений о разного рода метафизических проблемах, которые для меня оказались непонятными, и поэтому я пропускал те страницы, на которых он предавался рассуждениям о законах природы и строении вселенной.

В результате лечения развитие снов удалось несколько приостановить. Во всяком случае, если раньше Фарлоу видел свои кошмары по три раза в неделю, то теперь они стали являться не чаше одного раза. Таким образом, исход этой странной «болезни» был несколько оттянут по времени, но ни разрушить, ни как-либо изменить по содержанию сны, столь сильно омрачавшие сознание моего приятеля, никакое лечение не было в силах.

Большую часть времени Фарлоу был свободен от медицинских процедур. В такие часы сон валялся полностью одетый на маленькой железной кровати и смотрел в потолок, прислушиваясь к голосам птиц, доносившимся из сада. День за днем он слушал, как течет кровь в его жилах, и уже мог даже различать оттенки пульса В разных частях тела. Каждой клеточкой своего организма Фарлоу сознавал, что живет, он почти что чувствовал, как растут ногти на его ногах под носками. Хорошо знал он также, сколь много еще может дать миру в области научных исследований. И с этим полным ощущением кипевших в нем жизненных сил в свои сорок девять лет он ясно понимал, что его страстная жажда жизни и дальнейшего творчества на поприще науки едва ли будет утолена. Эти тяжкие мысли не оставляли его ни на минуту, и с ними смешивалось жгучее желание стряхнуть с себя черное облако неизбежной судьбы, полностью заслонившее горизонт уже не только в снах, но и в реальной жизни.

В одной из последних дневниковых записей Фарлоу я нашел следующие слова, подчеркивающие его трагическое знание предстоящего: «Эти лица, эти страшные, жестокие лица! И эти глаза! Если Сондквист ничего не сделает, они скоро настигнут меня. И это будет конец…»

Конец наступил раньше, чем можно было предположить. Во всяком случае, даже для меня случившееся явилось большой неожиданностью. Уехав на время по служебным делам, я не мог навещать Фарлоу целую неделю. Когда же я, наконец, позвонил в Гринмэншен, чтобы справиться о своем друге, старшая сестра отвечала как-то уклончиво и односложно и в конце концов посоветовала переговорить с дежурным врачом. Тот, в свою очередь, тоже отказался от разговора и попросил меня перезвонить Сондквисту. Но Сондквист был очень занят и не смог подойти к телефону. Поэтому в конечном итоге я так ничего и не узнал. Тогда я решил поехать в клинику лично.

Стоял жаркий июльский день, и густой переливающийся воздух, радостные песни птиц и тепло, поднимающееся о земли, говорили о том, что жара будет и дальше усиливаться. Пока я ехал в Гринмэншен, красота летнего пейзажа немного отвлекала меня от невеселых мыслей о том тяжком положении, в котором оказался несчастный Фарлоу. Но как только я подъехал к клинике, так сразу же понял, что здесь что-то произошло. Главные ворота госпиталя были заперты и мне пришлось звонить в будку привратника.

Он почему-то начал перезванивать в основное здание, чтобы мне разрешили пройти вовнутрь. Пока он звонил, я вышел из машины, незаметно открыл оказавшуюся незапертой дверь рядом с будкой и проник во двор, услышав за спиной запоздалые крики привратника. Подойдя к корпусу больницы, по царившей вокруг суете я сразу понял, что уже ничем не смогу помочь своему бедному другу. Рядом с газоном стояла городская скорая помощь, а неподалеку припарковались две полицейские машины с лондонскими номерами. Встретившая меня старшая сестра выглядела бледной и испуганной и стала пытаться отговорить меня от встречи с доктором Сондквистом.

— Позвоните, пожалуйста, директору вечером, — сказала она. — Это будет самое лучшее.

Покачав головой, я твердо сказал ей, что хочу видеть Сондквиста немедленно. Она немного поколебалась, а затем нехотя прошла к телефону в свой кабинет. Я прождал в холле почти десять минут, прежде чем услышал ровные шаги доктора по коридору. Он выглядел крайне встревоженным и измученным.

— Мне хотелось бы повидать Фарлоу, — начал я безо всяких предисловий. В ответ Сондквист грустно покачал головой, и по лицу его пробежала мрачная тень.

— У меня плохие новости для вас, — сказал он. — Минувшей ночью Фарлоу умер.

Несколько мгновений я не мог прийти в себя, а потом вдруг как бы со стороны увидел, что доктор подвел меня к стулу. Старшая сестра стояла наготове неподалеку. Сондквист протянул мне стакан брэнди, и я машинально опорожнил его.

— Что случилось? — заикаясь произнес я, как только чувства вернулись ко мне.

Скорбное выражение опять скользнуло по лицу Сондквиста, и после минутной паузы он нерешительно ответил:

— Ночью у него был сердечный приступ. К сожалению, мы ничего не смогли сделать…

Я просто не поверил ему, и, возможно, это стало заметно из моих слов:

— Тогда зачем здесь полиция? — спросил я, пристально глядя ему в глаза.

Сондквист резко замотал головой.

— Они приехали совсем по другому делу, — быстро ответил он, но при этом на его скулах проступили красные пятна. Затем он дружески положил руку мне на плечо.

— Видите ли, — начал он ласковым тоном, — сейчас у меня крайне много неотложных дел, и вы меня очень обяжете, если позвоните немного попозже. Мы договоримся о встрече на завтра, когда у меня появится время, и тогда я с радостью отвечу на все ваши вопросы.

Я угрюмо согласился и через несколько минут был уже на пути в город. Но встреча с доктором, состоявшаяся на следующий день, ничем меня не порадовала, так как всяческих неясностей и вопросов после нее стало даже больше, чем было вначале. Похороны прошли тихо, и через несколько месяцев о бедном Фарлоу с его проблемами почти все позабыли. Но только не я! Я продолжал поддерживать связь с Сондквистом, часто бывал у него, и когда он начал доверять мне и убедился, что в моих вопросах лежит нечто большее, чем праздное любопытство, он открылся мне во всем, что касается истинных обстоятельств смерти Фарлоу. Но иногда я думаю, что лучше бы он этого не делал. По крайней мере тогда бы я крепче спал по ночам.

Прошло более года, прежде чем Сондквист решился мне обо всем рассказать. Был сентябрь, хворост трещал в камине его кабинета в Гринмэншен, распространяя по комнате волны сухого тепла. Мы засиделись допоздна, и хотя днем было еще тепло, вечера уже несли с собой прохладу. Он достал кое-какие записи о лечении Фарлоу и разрешил мне просмотреть дневник моего друга.

После небольшой паузы я прямо спросил его:

— Вы считаете Фарлоу сумасшедшим?

Сондквист задумался, а потом решительно покачал головой.

— Иногда мне кажется, что сумасшедший — это я, — как-то загадочно сказал он, и странное напряжение мелькнуло в его взгляде.

— Что вы имеете в виду? — насторожился я.

Доктор нервно забарабанил длинными пальцами по столу, потом поднял стакан вина и залпом осушил его.

— Вы уверены, что в самом деле хотите узнать, как умер ваш друг? — спросил он, испытующе глядя на меня прямо в упор.

Я кивнул. Сондквист повернулся и мрачно посмотрел на огонь, будто ответ на загадку Фарлоу находился где-то среди мерцающих угольков.

— Могу я надеяться на ваше благоразумие в этом вопросе? — наконец спросил он после долгого молчания.

— Несомненно, — уверенно ответил я.

Тогда доктор повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза, начав рассказывать о жутком конце этой печальной истории.

— Я полагаю, вы все знаете о прогрессии снов Фарлоу, не так ли? — осведомился он для начала.

— Да, он все мне рассказывал, — подтвердил я.

Сондквист поведал мне, что в последние дни лечения Фарлоу был, как всегда, тихим и послушным. Но перед самой последней ночью он вдруг очень разволновался и в беседе с доктором рассказал ему о своих тревогах. Дело было в том, что в последнем сне янычары так близко подъехали к Фарлоу, что он мог уже дотронуться до них. И он опасался, что если следующей ночью сон повторится опять, то они уничтожат его, и он погибнет.

Сондквист, разумеется, имел другое объяснение этим снам. Он полагал, что последнее видение должно ускорить развязку болезни, потому что как раз оно-то и содержит в себе зерно всей проблемы. Он сказал Фарлоу, что если тот выдержит этот критический момент и пересилит в себе страх, то дальше сможет жить совершенно нормальной жизнью. По мнению доктора, именно после этой ночи, если действительно придет тот самый сон, которого Фарлоу так боится, он будет вылечен, и навязчивые кошмары навсегда оставят его. Реакция моего друга была вполне понятной: он страшно рассердился, заявив, что Сондквист ничего не понимает и не хочет понимать, потому что его собственная жизнь не висит на волоске. В конце концов Фарлоу до того разгорячился, что пришлось вызвать санитаров, чтобы успокоить его. Он выкрикивал что-то насчет янычаров из Эмильона и умолял Сондквиста поставить у его постели на ночь охрану.

Директор дал ему успокоительные таблетки и велел ночным сестрам время от времени заглядывать в палату. Фарлоу перевели в комнату с мягкими стенами и полом, и так как смирительная рубашка больше не требовалась, спал он, как всегда, на кровати. В два часа ночи дежурный санитар заглянул в окошечко изолятора. Пациент спал.

А около четырех утра клиника была разбужена жуткими криками. Неистовые вопли неслись из палаты Фарлоу, и это было нечто ужасное, чего раньше никогда не приходилось слышать даже директору. Первый санитар, который заглянул в окошко палаты, тут же отвернулся. Его страшно рвало несколько часов, а потом он потерял сознание. С огромным трудом Сондквист заставил себя войти в комнату. После тщательного исследования содержимого палаты была вызвана полиция, сделаны фотографии, и опрос свидетелей длился целую неделю.

Ради поддержания спокойствия среди пациентов и персонала Гринмэншен, а также для сохранения репутации самого доктора Сондквиста, высшие власти, среди которых был и сам начальник полиции графства, решили, что делать этот случай достоянием гласности не следует, и его быстро замяли.

Истина была настолько фантастичной, что единственное письменное упоминание о ней сохранилось лишь в личном архиве Сондквиста, который все это время был заперт на замок, и документы могли быть опубликованы только после его смерти.

Здесь я начал задавать вопросы, и доктор подробно ответил на них. Потом он дал мне посмотреть фотографии, сделанные в тот страшный день, и я подумал, что было бы лучше их сразу же уничтожить. Никогда не забуду, что там было изображено… С болью в сердце я, наконец, вышел из ворот Гринмэншен и как пьяный поехал домой.

Когда я окончательно пришел в себя, то первым делом отыскал пресловутый камень, переданный мне Фарлоу. замотал его в мешковину и привязал к свертку несколько тяжелых железок. Затем поехал на мост и выбросил все это в реку. После этого мне показалось, что часть мрачной тени сползла с моего рассудка. Но все же эта история продолжает неотступно преследовать меня, и в последнее время мой сон стал часто нарушаться. И я молю Бога, чтобы мне не снились сны, которые посещали Фарлоу…

То, что рассказал мне Сондквист, и что я увидел на фотографиях, напоминало разделочную комнату в мерзкой кровавой бойне. В палате Фарлоу, которая была обита мягкой материей, и где не было ни одного острого угла, а тем более — оружия, лежали окровавленные, изрезанные, растерзанные куски его трупа, в нечеловеческой злобе разбросанные по всему помещению — там глазное яблоко, там рука, там часть ноги, точь-в-точь как на демонических полотнах Иеронима Босха. С той лишь разницей, что все это было на самом деле. Не удивительно, что многие медсестры потеряли сознание при виде этой картины, а санитарам, убиравшим помещение, пришлось пользоваться масками и щипцами.

И вот что сказал мне доктор Сондквист. когда я уходил от него:

— Можете в этом не сомневаться, хотя научно такое и необъяснимо, но Фарлоу был разорван на кусочки так, будто на него напала добрая дюжина молодцов с острыми ножами или саблями!..