Вашингтонская история

1

С утра над городом нависла влажная духота, от вчерашней терпкой свежести в воздухе не осталось и следа. Весна кончилась так же внезапно, как и наступила. Сразу поблекли цветущие вишни у Тайдал-Бэйсин, магнолии возле Белого дома медленно роняли на землю белые лепестки, розы в Думбартон-Окс привяли от зноя, становившегося все нестерпимее. И только жимолость, прильнувшая к старинным кирпичным стенам Джорджтауна, пахла, как всегда, сладко и одуряюще.

Фейс ощущала тупую ломоту в висках и странную подавленность — очевидно, сказывалась погода. Даже свежая малина и кукурузные хлопья, горкой лежавшие на блюде, которое принесла из кухни Донни, не пробудили в ней никакого интереса.

— Уж не захворали ли вы, миссис Вэнс? — встревожилась Донни. — В лице у вас ни кровинки!

— Нет, я здорова, — сказала Фейс. — Плохо спала, вот и все. Невозможная духота! Не знаю, кто это придумал выстроить столицу в таком месте! — Фейс умолкла, лениво вертя в пальцах ложку с малиной. У нее был низкий приятный голос, в котором сейчас слышалась задумчивая грусть. — И потом я видела дурной сон…

Тэчер еще спал — вчера опять где-то пьянствовал до поздней ночи, — а Джини, как всегда, в самый последний момент понадобилось на горшочек, и никто не мешал Фейс перебирать в памяти все подробности своего сна.

Ей снилось, что ее окружает туманная мгла; день это был или ночь — она не знала. Она изо всех сил бежала по аллее Мэлла, спасаясь от каких-то преследователей, которых она не видела и не слышала. Казалось, легкие ее не выдержат и разорвутся. «Только бы добежать до Монумента[1], только бы добежать, — думала она во сне, — и я спасена!» И вот уже до обелиска несколько шагов, и Фейс готова закричать от радости, но тут Монумент заколебался, задрожал, как отражение в воде, и превратился в чудовищную, гигантскую фигуру куклуксклановца с пронзительными, налитыми кровью глазами, сверкавшими сквозь прорези капюшона. И вдруг огромные руки схватили ее и стали душить.

Фейс проснулась вся в поту, и тотчас ее бросило в озноб, она оцепенела от страха и не могла даже крикнуть. Но тут до ее сознания дошло, что Тэчер, прижавшись к ней, шарит рукой по ее груди. Значит, он, против обыкновения, очнулся среди ночи и приплелся к ней в кровать из гостиной, где заснул с вечера на диване. Фейс с отвращением оттолкнула мужа и отодвинулась к самому краю кровати.

— Вот чертовка! — пробормотал Тэчер, хватая руками воздух. От него несло винным перегаром, и этот запах вызвал у нее тошноту. Но она не убежала из спальни, потому что Тэчер вскоре затих, и тогда она тоже заснула.

«Хоть бы он не проснулся, пока я не уйду на работу», — думала сейчас Фейс. Тогда не придется выслушивать униженные мольбы о прощении, покаянные слова и привычное самобичевание и чувствовать, как все больше и больше иссякает в ней жалость к мужу. Разумеется, самоунижение не помешает Тэчеру попрекать ее тем, что она не бросает службу, что воспитанием Джини занимается только нянька да детский сад, и колоть намеками на предполагаемую связь с ее начальником, мистером Каннингемом. Ей никогда не удавалось логически опровергнуть сложные умозаключения Тэчера. Его упрямое нежелание считаться с фактами доводило ее до бешенства. И в конце концов она душевно устала от ощущения безвыходности, невозможности что-либо изменить в их отношениях. Жизнь с Тэчером измотала ее нервы гораздо больше, чем жизнь без него во время войны. Прежняя радость от того, что они вместе, сменилась постоянной тяжестью на сердце — словно от предчувствия какой-то беды.

Фейс спохватилась, что все еще рассеянно ковыряет ложкой малину и не съела ни одной ягоды. «Что это со мной, даже есть не могу!» — подумала она, положив ложку.

Сейчас ее задумчивые глаза под густыми ресницами казались совсем темными, хотя при определенном освещении они отливали опаловым блеском, как спелая слива на солнце. Цвет ее глаз поражал еще и потому, что был совершенно необычен для блондинки. Веки были полуопущены, как всегда, когда она бывала поглощена своими мыслями. У нее были четко очерченные, довольно густые брови с неправильным изгибом — казалось, они наведены кистью, которая у висков скользнула вниз. Когда она бывала оживлена, глаза ее расширялись и сияли теплым светом. Иногда они искрились от внутреннего возбуждения, словно она еле сдерживала переполнявшие ее жизнерадостность и веселье. И люди часто завязывали с ней разговор только ради того, чтобы видеть эти живые искорки в ее глазах.

С первого взгляда лицо Фейс с чуть выступающими скулами и мягкими линиями казалось классически правильным. Но стоило присмотреться внимательнее, и оказывалось, что нос у нее дерзкий и немного вздернутый, рот довольно крупный, а четко очерченные губы чуть-чуть толстоваты. Лицо ее было удивительно женственно и вместе с тем энергично. На работе она держалась подтянуто и очень деловито, но без тени высокомерного холодка; а когда она освобождалась от напряжения, в ней чувствовалась внутренняя сила, неосознанная страстность и способность к самозабвению.

Ровный загар ярко-бронзового оттенка очень шел к ее волосам цвета спелой гречихи. Она любила полежать на солнце, лениво подставляя палящим лучам свое складное, узкое в кости тело. Волосы, доходившие ей до плеч, она гладко зачесывала назад и повязывала вокруг головы черную ленточку. Сейчас, в двадцать шесть лет, она обращала на себя внимание мужчин чаще, чем в юности. И зная, что ее нельзя назвать красавицей, Фейс откровенно признавалась себе, что это внимание доставляет ей немалое удовольствие. Искреннее и нескрываемое восхищение Тэчера в начале их любви радовало ее и придавало уверенность в себе.

После родов Фейс пополнела, и девичья угловатость окончательно уступила место мягкой женственности, которая так к ней шла. И чем больше заглядывались на нее мужчины, тем ревнивее становился Тэчер. Он вызывающе грубил каждому, кто позволял себе хоть малейшую любезность по отношению к его жене.

Как-то вечером, когда они танцевали на летней террасе ресторана, где горели разноцветные лампочки, а над столиками колыхались яркие зонты, Тэчер полез в драку. Вечер, обещавший столько радости, превратился в кошмар, и, вспоминая о нем, Фейс до сих пор вздрагивала от стыда.

Потом Тэчер изобрел способ мстить ей за то, что она становилась все более привлекательной для других. Она кормила Джини, а Тэчер издевался над ее пополневшей грудью. В конце концов Фейс стала стесняться своей груди, хотя не признавалась в этом ни мужу, ни кому-либо другому. Иронически усмехаясь, Тэчер уверял, что она похожа на красотку с рекламы «Как я увеличила свой бюст». Фейс воображала, что ее фигура навсегда испорчена и это всем бросается в глаза. В такие минуты она ненавидела Тэчера и втайне — о, совсем втайне! — злилась на Джини за долгие месяцы кормления. Однако эта злость бывала обычно своего рода очищением — после таких приступов Фейс еще сильнее привязывалась к ребенку. Полнота давно уже прошла, но Фейс, часто сама того не замечая, передвигала повыше на плечи бретельки лифчика.

И сейчас она сделала то же самое, словно чувствуя себя неловко в трикотажной кофточке с треугольным вырезом, которую выбрала потому, что она была свободна в груди. Фейс подтянула бретельку быстрым движением, обнаружившим проворство и ловкость ее руки, — руки более крупной и с более отчетливыми венами, чем можно было ожидать при ее сложении. Казалось, рука ее, независимо от всего прочего, наделена особой даровитостью и даже одухотворенностью — так точны и осмысленны были ее движения. На ней сказалась трудовая жизнь — эти пальцы много лет стучали по клавишам машинки и, стенографируя, держали карандаш. Однако она отличалась грациозной плавностью — такая рука могла бы принадлежать либо фабричной работнице, привыкшей к точным движениям, либо пианистке. Но чувствовалось, что эта рука умеет погладить по голове ребенка, успокоить и приласкать.

В комнату снова вошла Донни, и Фейс, подняв глаза, со вздохом вернулась к действительности.

Донни поставила на стол тарелку с яичницей и кофейник.

— С Джини сегодня просто никакого сладу нет, — сказала она с кротким безразличием. — Беда с этими нарядными платьицами, что дарит ей отец… топает ножками и кричит, что нипочем не пойдет в детский сад в комбинезончике. Насилу я ее уговорила.

— Каким же образом вы ее уговорили?.. — Как всегда, когда Донни рассказывала о капризах Джини, в глазах Фейс замелькали ласковые смешинки.

— Сказала, что если она будет надевать нарядные платья в детский сад, то в гости придется ходить в комбинезончике. Живо успокоилась! — Донни уперлась руками в бедра и улыбнулась. — Ну и франтиха же у нас растет!

Донни, пятидесятилетняя толстуха с каштановым цветом кожи и важным взглядом, умная и проницательная, родилась и выросла в Вашингтоне. Она редко смеялась, — «В нашей жизни не до смеху», — говаривала она, — зато улыбалась часто.

Два обстоятельства заставляли ее страстно сокрушаться: необразованность — она училась лишь в начальной школе — и полное отсутствие музыкального слуха. Когда-то Донни сокрушалась и о том, что у нее нет детей, но с годами стала относиться к этому иначе. («У цветных нелегкая жизнь», — повторяла она.)

Фейс очень ценила тесную дружбу Донни и четырехлетней Джини. Донни умела справляться с девочкой, когда родители никак не могли с ней сладить, и Фейс объясняла это тем, что девочка инстинктивно догадывается о разладе между отцом и матерью. Дети часто чувствуют такое, чего еще не умеют определить словами. По правде говоря, нянька для Джини была ближе родной матери, — так иногда с огорчением думала Фейс, ревнуя девочку к Донни. Но Донни ничего у нее не отнимала — Фейс сама уступила ей свои права, отлично сознавая это, хотя и всячески стараясь оправдать себя сложностями своей личной жизни.

Что касается Донни и Тэчера, то между ними существовала взаимная неприязнь. Тэчер не раз требовал, чтобы жена уволила негритянку, но Фейс не соглашалась.

— Джини ее любит, — возражала она. — А Донни любит Джини. Я не стану увольнять Донни!

Быть может, думала Фейс, Тэчер хочет избавиться от Донни, чтобы ни с кем не делить привязанность дочери, а вовсе не потому, как он говорил со своим южным акцентом, что «эта черномазая чересчур задирает нос».

Джини вприпрыжку подбежала к столу в сопровождении Ликки, черного щенка спаньеля, которого недавно подарил ей отец, и тотчас же принялась за малину с кукурузными хлопьями.

— Бедный папочка! — болтала она с набитым ртом. — Опять проспит малину. Ой, до чего вкусно!

— Папе нездоровится, — сказала Фейс.

«Что за живчик эта девчушка, — думала Фейс, — сколько в ней чудесной непосредственности и беззаботности, — впрочем, ребенок и должен быть таким. И какая прелесть эти светло-каштановые кудряшки и бездонные голубые глаза!» А Тэчер вбивает ей в голову столько ненужных понятий — о собственности, о поведении взрослых, о чертях, ведьмах и ангелах, о сусальном боженьке на небесах. Он хочет сделать из нее барышню наподобие тех, что украшали гостиные девятнадцатого века. Его не устраивает жизнерадостная непосредственность ребенка.

«На каком же фундаменте мы строим семью? — грустно спросила себя Фейс. — Все когда-нибудь рухнет, если Джини своими глазами увидит сцену вроде той, что произошла вчера вечером…»

Фейс часто приходилось работать сверхурочно. Иной раз, как и вчера, когда мистер Каннингем надолго задержался у министра из-за кризиса в Аргентине, Фейс возвращалась домой очень поздно. В таких случаях Тэчер либо отпускал ехидные замечания, либо оскорбительно и грубо высказывал ей в лицо свои затаенные подозрения. В конце концов сверхурочные часы стали для нее пыткой, и она почти со страхом возвращалась домой.

Вчера она отперла дверь маленького, выстроенного в колониальном стиле домика в Джорджтауне, и осторожно вошла в переднюю. Услышав пронзительный храп, она тотчас поняла все. Тэчер опять напился и валяется в гостиной на диване, раскинув руки. Лампа светит ему в лицо, но он спит мертвым сном.

«Боже мой, — вздохнула про себя Фейс. — Ведь он может быть таким славным, когда захочет, — почему же каждый вечер кончается вот так?» Она вдруг почувствовала себя усталой и беспомощной. Потом ей пришло в голову, что это, пожалуй, даже к лучшему — по крайней мере не придется вступать с ним в объяснения, доказывать, почему она вернулась поздно, и выслушивать его недоверчивые и грубые слова.

Фейс вгляделась в мужа. Одна рука его была закинута на кофейный столик, где стояла пустая бутылка из-под виски. Воротник белой рубашки был расстегнут, летний галстук в полосках неярких тонов сбился набок. Но даже сейчас, пьяный, храпящий, Тэчер все-таки был красив и чем-то привлекателен. И даже сейчас она чувствовала, что ее былая влюбленность еще не совсем прошла.

Его светлые волнистые волосы были взлохмачены, словно ее же рука любовно растрепала их, лаская. Брови и длинные ресницы — гораздо темнее волос, нос тонкий, с изящной горбинкой. Тэчер считал, что в лице его есть нечто аристократическое, но теперь сквозь тонкие черты проступали признаки порочной натуры. Рот, если всмотреться, поражал своей чувственностью, а в том ракурсе, в котором видела его сейчас Фейс, очертания губ казались слишком женственными. «Да, рот у него вялый, капризный, — с удивлением подумала Фейс, — пожалуй, это самое неудачное в его лице». Она вспомнила, что влюбилась прежде всего в его глаза, — ясные, темно-синие, с множеством озорных искорок. Когда она впервые встретилась с Тэчером, в его глазах сияла такая жизнерадостность! А теперь по утрам она так часто видела их совсем другими — мутными, красными с похмелья, хмурыми и полными отвращения к самому себе и к ней.

Когда кончилась война и он демобилизовался из флота, много месяцев прошло, прежде чем Фейс осознала, что в сущности состоит сиделкой при алкоголике. Если она пыталась уговаривать его пить поменьше или удержать от выпивки, он сопротивлялся с тупым упорством и нескрываемой ненавистью. Но в трезвые промежутки он цеплялся за нее, как ребенок за мать, словно в ней одной видел свое спасение. Он требовал от нее безраздельного внимания, безраздельной преданности. По-видимому, он хотел завладеть ею целиком, так, чтобы в душе ее не оставалось места даже для ребенка, И тогда же снова начала проявляться та мучительная ревность, которая сквозила в его письмах с фронта. Казалось, он отчаянно боялся потерять жену; и в то же время странное противоречивое чувство заставляло его толкать ее на неверность и даже развод.

Вот так протекала их жизнь. Когда Фейс не бывало дома, Тэчер пил, чтобы как можно скорее оглушить себя, и часто, приходя после вечерней работы, она заставала его в пьяном полубесчувствии. Иногда он ждал ее в тупом отчаянии, а порой устраивал ей бурные сцены.

Фейс по опыту знала, что, если Тэчер заснул, лучше его не будить; она беспокойно прошлась по комнате, гася по пути все лампы, кроме стоявшего у рояля торшера. На рояле в мягкой полутьме белел маленький мраморный бюст Моцарта — один из немногих подарков Тэчера, если не считать тряпок, духов и украшений. Он привез этот бюст из Лондона — в память о своем первом долгом отпуске. Он знал, что Фейс это доставит удовольствие — в то время она увлекалась Моцартом и только потом стала предпочитать ему Бетховена. Бюст был австрийской работы и каким-то образом попал в Англию; Тэчер купил его во время постоянных скитаний по антикварным магазинам в поисках дуэльных пистолетов, которые он коллекционировал со страстью.

Движимая каким-то смутным порывом, Фейс взяла в руки бюст и, поднеся к свету, стала рассматривать. «Какая прелесть!» — подумала она. Для нее этот мраморный бюст как бы олицетворял все лучшее, что было в Тэчере. Тут сказалась его любовь к прекрасному. Изображение Моцарта было как бы символом лучших дней их жизни — оно напоминало о восторженной радости, испытанной на концертах, о беззаботном смехе, о крепко переплетенных пальцах и ненасытных поцелуях. А самое главное, оно напоминало о том, что могло быть: о постоянном душевном проникновении и прочном счастье. «Как много утрачено и как много не сбылось совсем», — тоскливо подумала Фейс.

Она стояла у рояля, держа бюст Моцарта в руках и погрузившись в свои мысли, пока не услышала, что Тзчер пошевелился. Она обернулась. Тэчер силился подняться на ноги, как нокаутированный боксер, который все-таки хочет опять кинуться на противника. И вот, сгорбив плечи и покачиваясь, он встал с дивана.

— Явилась наконец! — рявкнул он.

— Да, — тихо ответила Фейс.

Тэчер шагнул к ней.

— Приятный вечерок… — пробормотал он. — Совсем на английский манер, только наоборот — одинокий муж ожидает загулявшую жену!.. Вот как у нас!.. — Он сделал еще шаг в ее сторону.

— Тэчер! — крикнула Фейс. — Посмей только подойти, и я швырну в тебя вот этим! — Она подняла над головой мраморный бюст, все ее тело напряглось и затрепетало.

Тэчер немного отступил и снова повалился на диван, не сводя с нее пьяных прищуренных глаз.

— Если ты не бросишь эту сволочь Каннингема, то я, черт возьми, сумею вас разлучить! Я тебе еще покажу!..

Слова перешли в невнятное бормотание, и вскоре его снова одолела дремота.

Фейс внезапно как-то обмякла, почувствовав страшную слабость в руках и коленях и тяжесть во всем теле. Она даже на мгновенье испугалась, не паралич ли это и не потеряла ли она способность владеть своим телом. Донни, наверное, опять все слышала — какой позор!.. Фейс почти уронила бюст на рояль, гулко стукнув им по крышке, потом сделала над собой усилие и медленно поплелась вверх по лестнице, в спальню.

И сейчас, в это знойное утро, накрытый к завтраку стол казался ей каким-то нереальным, лишенным третьего измерения. Она была поглощена мыслями о том, что жизнь ее как бы распалась надвое. Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд и, вздрогнув от неприятного ощущения, невольно обернулась.

Сзади стоял Тэчер.

Вид у него был жалкий. Под красными воспаленными глазами набрякли мешки. Он не успел побриться, и рыжеватая щетина на подбородке придавала ему измученный и какой-то неестественный вид. На нем был небрежно запахнутый халат из клетчатого шелка, купленный у Финчли в Нью-Йорке шесть лет назад, во время их медового месяца. Тогда он носил его с горделивым видом, явно стараясь понравиться ей.

— Доброе утро, — сказала Фейс, стараясь, чтобы голос ее звучал ровно и не выдал жалости, которую она не смела высказать.

Тэчер ответил коротким кивком и уселся за стол с вызывающим видом; это было что-то новое, — обычно по утрам он вставал в покаянном настроении. Он придвинулся к столу, и ножки стула резко и неприятно царапнули пол.

— Донни, апельсиновый сок! — раздраженно крикнул он, повернувшись в сторону кухни. — Целый галлон давайте!

— Сию минуту, мистер Вэнс, — послышался из-за двери голос Донни.

В ожидании Донни он нервно вертел золотое кольцо с печаткой (фамильная реликвия) на левом мизинце. Фейс заметила, что ногти его обгрызаны до самого мяса, а пальцы дрожат.

— Папа, папочка, какая у нас была малина! — воскликнула Джини. — Я сказала Донни, чтобы она тебе оставила!.. — И девочка снова занялась яичницей.

— Спасибо, милочка, — криво усмехнулся Тэчер. — Хорошо, что хоть ты обо мне заботишься.

— Тэчер! — укоризненно произнесла Фейс.

— А что, разве не так? — едко возразил он. — Неужели после вчерашнего вечера у тебя хватит духу отрицать это?

«Что это на него нашло?» — подумала Фейс. Судя по его тону, можно было не сомневаться, что нынче утром не будет ни покаянных признаний в грехах, ни мольбы о прощении. Так не может вести себя человек, готовый на самоуничижение, только бы смягчить свою вину. Наоборот, Тэчер держался еще надменнее, чем всегда, и было похоже, что он почему-то внутренне торжествует. Он самодовольно ухмылялся, закуривая «Виргиния-Раундс», единственный сорт сигарет, который он признавал. Потом долго сидел молча, затягивался и выпускал дым через нос. Когда он взглядывал на Фейс, глаза его зло поблескивали.

Его поведение вызвало у Фейс растерянность, неясную тревогу, почти испуг. В нем произошла какая-то перемена. И к самому себе он стал относиться как-то иначе. Фейс решила не обращать внимания на эту новую тактику.

— Поскорее, Джини, — так и не ответив мужу, обратилась она к девочке, — а то опоздаешь на автобус. Вот-вот он даст гудок у ворот. Тебе уже следовало бы стоять на ступеньках.

Джини торопливо доела яичницу, одним глотком выпила оставшееся молоко и помчалась к двери.

— Сегодня мы будем макать пальцы в краски и рисовать! — пропела она через плечо. — Рыбок, китов и крабов!

— Постой, — окликнул ее Тэчер, — ты не поцеловала, папочку!

Джини послушно вернулась и быстро чмокнула обоих. Около матери она на секунду задержалась.

— Мамочка, — сказала она, — как ты хорошо пахнешь! Как петунии. — И убежала. А в комнате сразу стало как-то мрачно.

— Я вижу, ты опять вырядила свою дочь грузчиком, — проворчал Тэчер.

Фейс взглянула ему прямо в лицо.

— Давай не спорить об этом, Тэчер. Пышные юбочки и кружева не годятся для того, чтобы рисовать, макая пальцы в краску. Поскольку она — моя дочь, я намерена одевать ее практично, хотя бы когда она отправляется в детский сад.

— Что ж, валяй, — угрюмо сказал Тэчер. — Пока еще есть время.

До конца завтрака никто больше не произнес ни слова. И так тяжеловесно было их молчание, что, казалось, мягкий утренний воздух колышется над столом.

Фейс кончила завтрак и пошла к двери; Тэчер поднялся и крикнул ей вслед:

— Кланяйся своему дружку, мистеру Каннингему!..

— Я уйду с работы, — бросила она через плечо, — когда ты станешь зарабатывать достаточно, чтобы содержать семью… и не будешь пропивать деньги!

Сбегая по лестнице, она почувствовала, что по лицу ее текут горячие слезы гнева и отчаяния.

2

Она опустилась на стул возле самого большого из трех столов под красное дерево, стоявших в приемной, и вдохнула привычный запах политуры. Незримая ночная смена уборщиц, как стая призраков, пришла и исчезла, и вчерашний беспорядок сменился образцовой чистотой, будто ночью здесь поработали семь гномов. На линолеуме, покрывавшем пол, поблескивали бесчисленные кружочки от электрического полотера, а корзины для бумаг, еще вчера вечером доверху переполненные мусором, сегодня являли взору девственную пустоту.

В приемной, как и во всем здании, царила тишина — до начала работы оставалось еще тридцать минут. Фейс почти всегда приходила раньше всех. Она и сама порой не знала, чем объяснить такое усердие — тягой ли к работе, или желанием убежать от утренних излияний Тэчера. Обычно она пользовалась спокойными минутами перед началом работы, чтобы разобрать хаотическую груду бумаг на столе мистера Каннингема, просмотреть свою папку с надписью «Срочно» и пробежать нью-йоркские и вашингтонские газеты. Но сегодня на нее нашла странная апатия, и ей казалось, что она не сможет заставить себя взяться за работу. В эти полчаса она всегда громко напевала; сейчас она была молчалива. После ссоры с Тэчером нервы ее совсем расходились, и она была рассеянна.

Сегодня в приемной ей предстоит сидеть одной. Эвелин ушла в отпуск, а Мария заболела — конечно, как раз в такой момент, когда наступил очередной кризис и мистеру Каннингему так нужны они обе. Отчасти из-за их отсутствия ей и пришлось вчера так долго задержаться на работе — хотя все равно мистер Каннингем не смог бы обойтись без нее. Он знал, что на нее можно положиться. Быть может, и сегодня он задержит ее допоздна. Фейс нервно вздрогнула при мысли о том, что дома придется выдержать еще одну сцену. Как только придет мистер Каннингем, она обязательно попросит вызвать кого-нибудь ей на подмогу.

Фейс машинально провела рукой по безукоризненно чистой поверхности стола, проверяя, не осталось ли на нем пыли. Потом она аккуратно выровняла большое зеленое пресс-папье так, чтобы оно лежало параллельно краю стола, и проверила, на месте ли лотки для «входящих» и «исходящих», подставка для вечного пера, стеклянный стаканчик со скрепками и резиновыми колечками. В отличие от ее спальни здесь все было в образцовом порядке.

Фейс гордилась своим столом. По размерам он больше подходил какому-нибудь начальству, а не стенографистке, и Фейс нравился его внушительный вид, ибо в сущности она была скорее помощницей своего начальника, чем секретаршей. Но в это утро и стол не доставил ей никакого удовольствия. Ее не покидала внутренняя скованность и ощущение полной опустошенности. На секунду ей страстно захотелось стать одной из безыменных регистраторш где-нибудь в огромной, уставленной картотеками комнате; тогда мистер Каннингем не требовал бы от нее столько работы, а Тэчер не мучил бы подозрениями. Впрочем, уныло подумала Фейс, будь она регистраторшей, это все равно не разрешило бы проблему, как уделять больше времени Джини…

Ее рассеянный взгляд скользнул по меркаторским картам Северной и Южной Америки, занимающим всю стену этой старомодной комнаты с высоким потолком. Хорошо, что она работает не в европейском отделе Госдепартамента, где деятельно готовят войну. Она не смогла бы примириться с такой работой. Правда, она никогда не видела, как падают бомбы, но все же достаточно хлебнула войны. С нее хватит, а до подведения итогов ей нет никакого дела. Сейчас весь Вашингтон кажется неуверенным и подавленным. Немногие уцелевшие деятели Нового курса чувствуют себя неловко, как люди, пересидевшие в гостях положенное время; эмигранты из Европы с тревогой толкуют о том, что в политике происходит полный переворот, а стоящие у власти с опаской думают о будущем и боятся перемен. Но какое отношение все это имеет к ней? Да самое прямое — окружающая обстановка ничем не помогает ей укрепить свою личную жизнь, как это было возможно когда-то, во времена Франклина Делано Рузвельта. Фейс ежедневно воздвигала стены, стараясь отделить свой маленький служебный мирок от большого мира правительственной политики, отгородить свою личную жизнь от той, которой она жила в служебное время. Но эти разные жизни так невероятно сложны!.. Фейс взяла «Нью-Йорк таймс» и попробовала было просмотреть иностранную хронику, но не смогла сосредоточиться.

Она вздохнула и закурила сигарету — первую за сегодняшнее утро. Сигарету она держала неловко, между кончиками вытянутых пальцев с ярко-красным маникюром, как делают неумелые курильщики, и эта манера неизменно раздражала Тэчера, который курил, как, впрочем, делал все, за что ни брался, очень ловко и с шиком. Собственно говоря, по департаментским правилам в приемной курить не полагалось, но мистер Каннингем, как в этом, так и во многом другом, не придерживался правил и смотрел сквозь пальцы на привычки своих подчиненных.

Жадно затягиваясь сигаретой, Фейс неподвижно сидела за столом и старалась собраться с мыслями. Сейчас самое главное, сказала она себе, — не думать о Тэчере. После каждой ссоры она бывала совершенно разбитой, и конечно же, чтобы до конца выдержать рабочий день, необходимо с головой уйти в очередные дела. Но что же делать, если упрек, брошенный ею Тэчеру перед уходом, теперь причинял ей самой такую острую боль! «Наверное, мне от этого гораздо больнее, чем ему», — подумала Фейс с оттенком жалости к себе. И все же ее поступок нельзя ни извинить, ни оправдать. Она чувствовала себя виноватой и глубоко раскаивалась. Сегодня она жестоко нанесла Тэчеру запрещенный удар. Ей пришло в голову, что можно позвонить ему и попросить прощения, но она боялась, что он бросит трубку прежде, чем она найдет нужные слова.

Как хорошо она знала ранимость Тэчера во всем, что касалось его работы, которая была его больным местом! Вечер за вечером он облегчал душу, рассказывал ей о том, что творится в рекламном агентстве, где он служил. По его словам, все только тем и занимаются, что устраивают ему пакости. После войны он не сумел завоевать себе ни положения, ни авторитета, а надбавки к жалованью были очень незначительны — обстоятельство весьма серьезное, учитывая надвигавшуюся инфляцию. Она же, наоборот, во время войны получала одно повышение за другим, и теперь ее заработок был гораздо существеннее для семьи, чем прежде. Тэчер огорчал ее, встречая каждое повышение с кислой миной.

Месяца два назад, когда она получила последнюю прибавку, Тэчер заметил с кривой усмешкой:

— Если будешь так усердно заниматься политикой, того и гляди станешь первой женщиной-президентом!

И после каждой прибавки он со все более рьяной настойчивостью уверял, что ее деньги им совсем не нужны, что он может оплачивать все расходы один, включая хозяйство, машину, прислугу и частный детский сад, куда ходила Джини. Однако, со свойственной ему непоследовательностью, он вскоре совсем перестал оплачивать хозяйственные расходы и тратил деньги как ему вздумается. Это означало, что Фейс должна была отдавать на хозяйство весь свой заработок, не могла откладывать ни цента и никогда не имела лишних денег на покупку разных приятных мелочей и на развлечения. Она почти не шила новых платьев, переделывая старые, сократила до минимума посещения парикмахерской и очень редко позволяла себе купить какую-нибудь книгу или пластинку, о которой давно мечтала. Когда она обращалась к Тэчеру за деньгами, он с каменным лицом пожимал плечами и говорил: «В будущем месяце».

И это было еще одним поводом для раздоров, которые она не в силах была уладить; и все чаще и чаще она мысленно возвращалась к однажды принятому, ясному и четкому решению: она не может больше жить с Тэчером.

Но так или иначе, она знала, что сегодня вечером должна будет просить у Тэчера прощения за свои слова. И когда она утвердилась в этой мысли, ей стало чуточку легче. Теперь она может заняться текущими делами и работать усердно, со всей присущей ей энергией. А дел предстояло много: скоро зажужжат телефоны, надо будет назначать встречи, созывать совещания, отвечать на срочные письма, наводить справки — словом, делать все, что потребуется мистеру Каннингему.

Ну что ж, пора взять себя в руки. Сейчас начнется рабочий день. Фейс вытащила из сумочки пудреницу и посмотрелась в зеркальце. Так и есть, губы опять накрашены кое-как. Это случалось каждый раз, когда Тэчер доводил ее до отчаяния. Она почти машинально водила палочкой по губам. Должно быть, сегодня у нее дрожали руки, потому что линия губ была смазана, а уголки рта приподняты кверху, будто в насильственной улыбке. Фейс задумчиво усмехнулась, показав ровный белый ряд верхних зубов, и крупный рот ее вновь приобрел чувственную прелесть.

Проводя помадой по губам, Фейс услышала гулкие шаги в коридоре, выложенном мраморными плитами. Посетители из дипломатического мира очень редко являлись в такую рань. Фейс недоуменно взглянула на две качающиеся полустворки, которые заменяли дверь. Для мистера Каннингема, казалось бы, слишком рано, — вчера он работал до самой ночи. Кроме того, шагам недоставало его веселой бодрости… вернее, поправила она себя, прежней веселой бодрости… ибо, по словам мистера Каннингема, он уже утратил всякие иллюзии и не нашел ничего взамен. И конечно, это не Генри, — тот, приходя наливать чернильницы, движется совсем бесшумно.

Шаги стали громче, ближе. Шел явно грузный человек с металлическими подковками на каблуках. Стук каблуков оборвался, и под нижним краем створок показались ноги в мешковатых парусиновых брюках, а над верхним краем — замызганная белая панама. Человек помедлил, потом толкнул створки, распахнувшиеся с чуть слышным шелестом.

Шагнув в приемную, человек остановился и, слегка нахмурившись, уставился на Фейс. Он был массивен, но больше за счет жира, чем мускулов. Лицо у него было мясистое и дряблое. Сеть красных жилок на щеках заменяла румянец.

— Не скажете ли, мэм, где тут такая миссис Фейс Роблес Вэнс? — услышала Фейс голос с сильным южным акцентом.

Она положила губную помаду на стол.

— Это я.

Показалось ли ей, или он в самом деле сделал ударение на фамилии «Роблес»? А может, это вышло случайно — ведь южане всегда одни слова проглатывают, а другие выделяют.

— Вот это здорово! — воскликнул посетитель. Сняв панаму, он промокнул потный лоб скомканным платком. Со лба платок переполз на макушку, где в редких, неопределенного цвета волосах просвечивала плешь.

— Потеха, да и только, — продолжал он, — играть в прятки в такую жарищу! Этот шпик внизу заставил меня искать вас по всем этажам. Черт знает что!

— О, — растерянно произнесла Фейс. Ей казалось, что незнакомец сверлит ее взглядом; но это, наверно, потому, что у него такие крохотные глазки, уверяла она себя. Ей хотелось спросить, что ему нужно, однако она почему-то чувствовала себя неловко от пристального внимания, с каким он ее разглядывал. И он, по-видимому, тоже смотрел на нее не без замешательства. Быть может, он представлял ее себе совсем иначе и удивлен, что она оказалась не такой? Ведь когда он обратился к ней, в голосе его звучали самые почтительные нотки — «мэм» сказал он. И тотчас же она поняла в чем дело: южанин увидел перед собой настоящую леди.

— У меня для вас кое-что есть, миссис Вэнс, — сказал незнакомец.

И в голосе его уже не было почтительности. Когда-то в детстве мальчик постарше Фейс вот таким же тоном подозвал ее, а потом положил в ее доверчиво протянутую руку скользкого червяка.

— Что именно? — спросила Фейс.

Из внутреннего кармана пиджака он достал сложенную розовую бумажку размером с почтовый конверт. Развернув, он протянул ее Фейс.

— Что это?

— А вы разве неграмотная? — грубо сказал он.

Фейс бессознательным жестом взяла розовую бумажку. И так же бессознательно заметила печать, которая ставится на официальных документах, и подлинную подпись председателя палаты представителей.

— Ничего не понимаю… — произнесла Фейс.

— Это вызов, сестренка. И не уверяйте, будто вы не знаете, что такое вызов!

«Итак, из „мэм“ я превратилась в „сестренку“», — мелькнула у нее совсем уж неуместная мысль. Человек говорил с ней привычно-властным тоном полисмена. Очевидно, он считает ее преступницей.

— Вам велено, — продолжал он, как бы стараясь вдолбить ей, в чем тут дело, — послезавтра в одиннадцать часов явиться в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Вас хотят кой о чем порасспросить. Ясно?

— Но это, наверное, ошибка! — воскликнула Фейс. — Должно быть, вызывают кого-то другого…

— Нет уж, там, знаете, не ошибаются. — Он нахлобучил на голову бесформенную панаму и двинулся к двери.

— Но почему меня? — крикнула она ему вслед в смятении, еще не веря случившемуся. — Зачем они вызывают меня?

Человек пожал плечами.

— Вы-то, наверное, знаете это лучше всех — кроме них, конечно, а мое дело — сторона.

Он исчез, и только створки еще тихонько покачивались на петлях. Если б не розовая бумажка, можно было бы подумать, что все это ей приснилось. Но она ощущала в пальцах бумагу, слышала ее шорох — нет, все произошло наяву! Во всяком случае, спокойно сказала она себе, волноваться нечего. Где-то в огромном, скрежещущем государственном механизме кто-то допустил ошибку. Быть может, у нее есть однофамилица. Остается только одно: дождаться мистера Каннингема. Он в одну минуту докажет, что это — недоразумение.

Окончательно успокоившись, Фейс взглянула на часы. Было ровно девять.

И тут она заметила, что пульс ее участился, хотя и самую малость.

3

В первый раз за все годы работы она то и дело поглядывала на часы. Время тянулось все медленнее и медленнее, ее одолевало нетерпение, а мистер Каннингем все не шел, и только около полудня позвонил по телефону. Он еще не знает, сколько задержится у министра, пусть она его подождет, — так сказал мистер Каннингем. Конечно, она будет ждать его сколько угодно, подумала про себя Фейс. Она держала в руке розовую бумажку, которую прочла раз десять и знала уже наизусть.

Вопреки обыкновению, деловая суета, к которой приготовилась Фейс, сегодня так и не наступила. Казалось, весь Департамент знал об отсутствии мистера Каннингема, и никто особенно не интересовался, что делается в его отделе. Телефон звонил редко, телеграмм не было совсем, не вбегали запыхавшиеся курьеры, не велись оживленные беседы на испанском языке, не являлись прилизанные, подобострастные атташе из торговых представительств и посольств. В другое время Фейс порадовалась бы такой передышке. Сегодня же она механически разбирала почту, регистрировала ее, выкурила вдвое больше сигарет, чем обычно, и пыталась сосредоточить мысли на некоторых данных о крупных свинцовых рудниках в Ла-Пасе, где начались серьезные беспорядки, вызванные нищетой рабочих. Но, к удивлению Фейс, даже это нисколько не отвлекло ее.

Она позавтракала, как всегда поздно, в обществе случайной знакомой — переводчицы, с которой любила болтать по-испански. Она упросила старика Генри позавтракать бутербродами в приемной (неграм запрещалось пользоваться главным кафетерием) и отвечать на телефонные звонки. Старый Генри, солидный седовласый негр, в совершенстве знал несколько романских языков. Фейс часто давала ему читать испанские книги из отцовской библиотеки: поскольку в Вашингтоне негров не жалуют, доступ в городские библиотеки был для Генри закрыт. В Департаменте он служил курьером и не раз, в знак уважения, оказывал Фейс мелкие услуги. Ему приходилось довольствоваться мыслью, что у него есть знания, пусть даже их не удается применить: «Más vale saber que haber»[2], — эту пословицу он, слегка усмехаясь, часто повторял Фейс.

— Мистеру Каннингему звонили из отдела личного состава, — доложил он, когда Фейс вернулась из кафетерия. — Я сказал, где его найти.

— Ох, — воскликнула Фейс, — я забыла вас предупредить — он просил его не беспокоить!

— Они настаивали, — торжественно заявил Генри. — Им нужно было срочно разыскать его.

Никогда еще отдел личного состава не проявлял такого рвения.

— Господи, — сказала Фейс, — какая муха их укусила? Должно быть, что-то стряслось.

Генри вышел со скорбным выражением лица. Отдел личного состава — великан-людоед: чем мельче служащий, тем вероятнее, что его там съедят. Фейс записала: «Узнать у м-ра Каннингема, нашли ли его», и тотчас перестала об этом думать.

Случайный разговор об отделе личного состава невольно навел ее мысли на то, как замечательно относится к ней мистер Каннингем. Иной раз она и сама не знала, что ей дороже — похвала мистера Каннингема или одобрение Тэчера. Быть может, это дико, неестественно? Разве не должна она стараться, чтобы именно муж, а не кто-либо другой на свете был доволен ею? Однако она не могла превозмочь радости, которая вспыхивала в ней каждый раз, когда мистер Каннингем говорил: «Молодец Фейс, просто молодец!»

Как отрадно было бы думать о мистере Каннингеме, если б в мысли то и дело не вторгался Тэчер, Тэчер, Тэчер… Фейс давно уже смело призналась себе, что сделала из мистера Каннингема кумир. Если б не это, она бы никогда не цеплялась с таким упорством за свое теперешнее место, да и вообще не стремилась бы служить.

Фейс работала с мистером Каннингемом с первых дней своего поступления на государственную службу и прошла с ним через все консолидации, перемещения, реорганизации. Куда шел он, туда и она. Его неудачи были ее неудачами, его победы — ее победами. Она во всем руководствовалась его толкованием событий, его философией… вернее, так было до недавнего времени. С некоторых пор между ними появилась какая-то тень, — даже не тень, а большая темная туча.

— Фейс, — с досадой заметил однажды мистер Каннингем, — вы все еще судите о жизни с точки зрения простейшей диалектики времен гражданской войны в Испании. Фашисты против демократов. Сейчас все гораздо сложнее. Мы ведем тонкую игру!

Слишком тонкую, подумала Фейс, не зная, искренен ли он, или же громкое новое звание и великолепный кабинет отбили у него охоту подымать голос протеста при формировании политического курса.

Дьювэл С. Каннингем ходил в спортивных костюмах и курил трубку в отличие от теперешних своих коллег, которые одевались, как дельцы с Уолл-стрита, и предпочитали английские сигареты; «уйма лоску — брючки в полоску» — насмешливо прозвали их в других департаментах. Мистер Каннингем держался старомодного шотландско-пресвитерианского вероисповедания, в то время как многие из его коллег, открыто или тайно, склонялись к римско-католической церкви — обстоятельство, имевшее почти неосязаемое, но тем не менее существенное значение; он часто не без тревоги говорил об этом Фейс.

— Религию нельзя припутывать к политике, — жаловался он, — а между тем это случается на каждом шагу, и как тут быть — я не совсем понимаю.

— Заниматься своим делом и помалкивать — вот и все, что вам остается, — смеялась в ответ Фейс, — и в конце концов, может, они забудут, что вы — опасный кальвинист!

Мистер Каннингем качал головой.

— Я в этом не уверен, и не уверен также, что во всех случаях надо помалкивать…

Позже, вспоминая об этом разговоре, Фейс раскаивалась, что не подстрекнула его на борьбу. Почему она этого не сделала? Быть может, думала Фейс, и она тоже не хочет рисковать своим местом? И ей становилось стыдно за себя.

Мистер Каннингем превосходно знал свое дело. Раньше он был экономистом, специализировался по внешней торговле, главным образом — с латиноамериканскими странами. При Новом курсе, пойдя в гору, он бросил университетскую кафедру и принял приглашение работать в Вашингтоне. Когда жизненные дороги его и Фейс скрестились, он был самым значительным лицом в Министерстве межамериканских сношений, и его восходящая звезда ярко сияла на министерском небосклоне. Когда функции его отдела были переданы Госдепартаменту, он перешел туда и взял с собой Фейс. Он был трудолюбив, честен, верил в идеалы, и его достоинства всегда ценились людьми, стоящими наверху. Но в последнее время Фейс стала замечать, как постепенно тают и его жизнерадостность и преданность делу.

С первой же встречи, как сказал однажды мистер Каннингем, они почувствовали симпатию друг к другу. Фейс рекомендовал ему один их общий знакомый из Панамериканского союза. Она тогда еще не слишком бойко справлялась со стенографией и машинкой и слабо разбиралась в политике, но свободно говорила по-испански — и мистер Каннингем нанял ее-немедленно. Позже они вместе работали во вспомогательных частях.

Фейс два года проучилась в Беннингтонском колледже; потом здоровье ее матери настолько ухудшилось, что она решила бросить ученье и устроиться на работу в Вашингтоне (с тайной неохотой и такой же тайной досадой на мать). В первую же минуту, войдя в кабинет мистера Каннингема, она почувствовала себя легко и непринужденно, словно зашла поболтать к любимому профессору в колледже. Мистер Каннингем, с трубкой в зубах, откинулся на спинку вращающегося кресла и, закинув руки назад, сцепил пальцы на коротко остриженном затылке. Не выпуская изо рта трубки, он задал ей сквозь зубы несколько вопросов, и через некоторое время Фейс спохватилась, что говорит только она, а мистер Каннингем молча ее слушает. Она рассказала ему о том, что прошла курс экономики и социологии, но умолчала о замятиях искусством эпохи Возрождения и испанской поэзией — ей казалось неуместным говорить об этом в правительственном учреждении (после окончания колледжа она собиралась преподавать испанскую литературу). Вопрос о знании языка она считала самим собой разумеющимся. Когда Фейс умолкла, мистер Каннингем наклонился вперед, поскреб затылок и сказал:

— Вы мне вполне подойдете.

А когда она выходила из кабинета, он крикнул ей вслед: «Салюд!» Фейс обернулась и поглядела на него, восторженно улыбаясь.

— Салюд! — ответила она.

И с тех пор между ними установилось полное взаимопонимание. Мистер Каннингем как-то сказал, что девушка, поступившая к нему секретаршей, проявила мужской ум и поэтому стала его правой рукой и советчиком. Фейс запротестовала, сочтя это мужским шовинизмом, но мистер Каннингем засмеялся и показал ей первую оценку ее работы. Оценка была отличная. И с тех пор она не получала других.

Машинально перелистав бумаги в папке с надписью «Срочно», Фейс захлопнула ее и, отложив в сторону, взглянула на часы. Скоро шесть, а мистера Каннингема все нет! Что его так задержало? Вот досада, — ведь служебный день кончается и мистер Каннингем уже не успеет что-нибудь предпринять насчет этой розовой бумажки. Все-таки она поговорит с ним еще сегодня, чтобы завтра с утра он сразу же занялся этим делом. Впереди еще целый день. И то хорошо.

Ей не сиделось на месте; она раздумывала, как быть, если он не придет через час или два. Тогда надо будет звонить Тэчеру и опять объясняться с ним. Пожалуй, придется прямо заявить мистеру Каннингему, что она больше не может оставаться для сверхурочной работы.

На улице зафыркал мотор, и Фейс подскочила на стуле. Хорошо, что она отучила Тэчера заезжать за ней: она боялась, как бы он под горячую руку не оскорбил мистера Каннингема. «Да что это я так нервничаю», — сказала себе Фейс. Как глупо! Все это ерунда. Либо там напутали, либо это какая-нибудь дурацкая формальность. Теперь они всех пропускают через сито. Им под каждой кроватью мерещатся красные.

Фейс встала из-за стола и подошла к широкому, во всю стену, окну. С тревогой она заметила, что надвигается гроза. Монумент казался огромной золотой иглой в лучах предвечернего солнца, пробивавшихся сквозь тучи, как свет прожекторов. Однажды она видела, как в Монумент ударила молния.

Теплый сырой ветер ворвался в окно, захлопали деревянные жалюзи. Вокруг разлился странный зеленоватый свет, — так бывает, когда смотришь сквозь бутылочное стекло. Фейс глядела на лужайку перед Белым домом, гадая, успеют ли бегущие люди укрыться под старыми вязами Эллипса, прежде чем хлынет ливень. С Пенсильвания-авеню доносились частые трамвайные звонки: наверное, вагоновожатых бесили толпы пассажиров, осаждавшие вагоны, и поток пешеходов и машин. Фейс вдруг охватило ощущение сиротливости и странная тоска. Домой… все спешат домой, кроме нее. Как хорошо было бы сейчас прижать к себе Джини…

Где-то вдалеке прогрохотал гром. Налетел ветер почти тропической силы. С тротуара на мостовую скатилась соломенная мужская шляпа и угодила прямо под военный лимузин с тремя звездочками на номерном знаке. Ветер крепчал, летел вдоль Мэлла, гоня по небу черные кучевые облака, похожие на сбившихся гурьбою овец. Блеснула молния. Фейс ясно представила себе, как ходят валы по реке Потомак и как завывает там ветер.

Быть может, только гроза была причиной этой смутной тревоги, этого тайного страха? Лет шесть тому назад Фейс каталась с друзьями на яхте. Внезапно налетел вот такой же свирепый шквал. Яхта перевернулась, но Фейс как-то удалось вынырнуть из мутной речной пучины и уцепиться за мачту. Одной рукой она схватила за ворот и подтащила к мачте молодого человека, который пригласил ее на это катанье. В глазах его она увидела безумную животную благодарность. Вскоре их подобрал катер береговой полиции. И когда Тэчера, мокрого и дрожащего, втащили на борт, он стиснул ей руку и начал всхлипывать.

Из нависших над Мэллом туч хлынул ливень. Фейс, не совладав со страхом, отпрянула от окна и тут же услышала, как хлопнула дверь в кабинете мистера Каннингема. Прошлое и настоящее так переплелось в ее сознании, что только через минуту она пришла в себя и вспомнила о главном — о розовой бумажке. Первым ее порывом было броситься к мистеру Каннингему, но что-то удержало ее.

Очевидно, сейчас он не хотел никого видеть, иначе прошел бы через приемную и отпустил бы какую-нибудь ласковую шутку. Затаив дыхание, Фейс ждала, что он вызовет ее звонком; он часто вызывал ее даже в такие минуты, когда не желал никого видеть. Наверное, сейчас сидит за столом, перебирает бумаги и проглядывает оставленные ею записи. Вот-вот он нажмет кнопку зуммера. Но зуммер молчал.

Фейс напряженно ждала, но ничто не нарушало тишины. Что ж, ничего не поделаешь, придется идти самой. Она постучала и осторожно приоткрыла дверь. Мистер Каннингем даже не заметил этого.

Он сидел за массивным письменным столом, как она и представляла себе, но спиной к двери, уставившись в высокое, до самого потолка, окно. Белесоватое небо таяло в сумерках, тяжелые бархатные занавеси по сторонам окна скрадывали свет гаснущего дня. Старомодный, темный, как пещера, кабинет казался необычайно мрачным, и его не оживляли даже большие, яркие карты-картины Центральной и Южной Америки, висевшие в рамках по стенам и всегда так радовавшие глаз.

Фейс подошла ближе; ковер заглушал ее шаги.

— Мистер Каннингем… — нерешительно начала она.

Он обернулся так резко, словно она разрядила за его спиной хлопушку. Фейс заметила, что лицо у него усталое и осунувшееся и выглядит он гораздо старше, чем следовало бы при такой короткой стрижке. Под глазами его лежали круги, веки немного набрякли.

— Что такое? — спросил он.

Никогда еще он не разговаривал с ней так грубо.

— Я… я хочу обратиться к вам по личному делу…

Фейс не любила распространяться на службе о своей личной жизни, то есть не обсуждала ее с другими. Она знала жизнь своих сослуживиц во всех подробностях, знала все их радости и печали, да и мистер Каннингем нередко рассказывал ей о своих мальчиках, а иной раз даже о ссорах с женой, — однако Фейс ни с кем не откровенничала о себе. Но розовая бумажка, хотя и была ее личным делом, все же касалась не только ее одной. Фейс никак не ожидала, что ей будет так трудно заговорить об этом.

— Ну, давайте… — бросил мистер Каннингем.

— Я ждала вас целый день, — совсем некстати проговорила она.

— Ну и что же?

Он нисколько не облегчал ей дело. Вид у него был хмурый и словно рассерженный. Сунув в рот трубку, он рассеянно посасывал ее, со свистом втягивая воздух. Фейс обиделась и хотела было уйти. Но вспомнив о том, что ожидает ее послезавтра в одиннадцать часов утра, она остановилась.

Наконец ей удалось произнести первые слова.

— Я получила вызов… — Фейс не смогла закончить, не смогла добавить никаких подробностей, потому что похолодела, увидев его лицо.

Он смотрел на нее, как на чужого, незнакомого человека. Ее охватило ужасное ощущение, которое она испытала однажды в психиатрической клинике в палате для шизофреников, куда повел студентов преподаватель психологии, — ощущение двух разных миров. Сейчас мистер Каннингем был в одном мире, а она — в другом, и нет никакой возможности перекинуть между ними мост. Она ясно поняла это прежде, чем он открыл рот, прежде чем он успел произнести хоть слово. С ним что-то случилось, произошла какая-то страшная перемена. Или… что-то случилось с ней?..

— Я знаю, — сказал он, наконец, усталым голосом. — Мне звонил заведующий отделом личного состава. Там на это смотрят серьезно.

— Я хотела просить вас похлопотать… — начала Фейс, запинаясь на каждом слове, но твердо решив договорить все до конца, — или попросить, чтобы похлопотал Департамент… насчет отмены допроса. Я уверена, что здесь какое-то недоразумение… вряд ли мной может заинтересоваться комиссия.

— Дорогая Фейс, — сказал он почти прежним дружелюбным тоном, — вам это лучше знать, чем мне. И вы отлично понимаете, что я ничем не могу помочь…

Фейс остолбенела.

— Вы хотите сказать, что не станете даже пытаться?..

Он отвел глаза в сторону, и плечи его поникли. Казалось, его одолевала такая усталость, что он с трудом выговаривал слова.

— Все мои попытки ни к чему не привели бы. Департамент не в силах повлиять на Комиссию по расследованию. Больше того, Департамент встревожен тем, что одну из его служащих вызывают туда. Сейчас решается вопрос об ассигнованиях на бюджет Департамента, и этот случай может неблагоприятно сказаться на результатах. Вы же знаете, какое сейчас время. Департамент считает, что самое главное — сохранить свою репутацию, ибо в связи с вашим вызовом он может подвергнуться нападкам со стороны конгресса.

Медленно закипавшая в ней ярость вдруг затопила ее сплошным потоком.

— Значит, Департаменту все равно, виновата я или нет, значит, Департамент заботится только, чтоб не было пятнышка на его репутации?! Ради своего бюджета, своих долларов, своих насиженных мест?!

Удар попал в цель. Мистер Каннингем обернулся к ней с молящим выражением в глазах.

— Поймите, Фейс, я же говорю не о себе, а о том, как на это смотрит Департамент. Ведь не я делаю погоду в Департаменте. И очень жалею об этом. Тогда все было бы иначе. Но я только выполняю приказы. Я тут бессилен…

— Такие слова, — с горечью заметила Фейс, — уже говорились не раз в других местах, но в этих стенах они звучат точно так же!

— И еще вот что: не забудьте, пожалуйста, написать рапорт об уходе на заседание комиссии и отметить, сколько времени оно длилось. Это на случай, если Департамент захочет выяснить… — Он говорил почти шепотом, Фейс с трудом слышала его. — Этот телефон подключен.

— Понимаю. Значит, и вам не доверяют?!

Он кивнул головой и крепко потер затылок.

— Фейс, вот единственный совет, который я вам могу дать по секрету: если комиссия не снимет с вас начисто всякие подозрения — уходите отсюда!

Фейс смотрела на мистера Каннингема и чувствовала, что ее душит упрямая злость.

— Ни за что!

Она выбежала из кабинета.

— Фейс, Фейс, поверьте, мне очень жаль! — крикнул он ей вслед.

Фейс задержалась только, чтобы бросить в ответ: «Салюд!»

Хлопнув дверью, она остановилась, не в силах унять дрожи. Слава богу, пронеслось у нее в голове, других девушек сегодня нет! Она не смогла бы поднять глаз, если бы они все это слышали.

Не колеблясь ни секунды, она подошла к своему столу и схватила телефонную трубку.

— Белый дом, пожалуйста, — взволнованно сказала она.

В трубке защелкали атмосферные разряды — очевидно, где-то далеко сверкнула молния.

4

Дождь перестал, и блестящий асфальт Коннектикут-авеню задымился. В широкой его поверхности попеременно отражались огни светофоров — красные, янтарно-желтые, зеленые — точно над недвижным морем всходили попеременно сюрреалистические луны. И как только новая луна вставала над миром, в ночь врывались неверные, опаловые блики автомобилей, мчавшихся вне времени и пространства и оставлявших позади себя только вот этот свет. А через математически-точный промежуток времени появлялся освещенный полупустой трамвай и следовал по своему намеченному пути к некоей точке, исчезавшей в перспективе.

Улица гудела — шуршали, точно огромные стрекозы, автомобили, оглушительно звенел трамвай, — но Фейс не слышала всего этого. Ей следовало смотреть в оба, а она лишь подсознательно чувствовала, что идет по улице, и даже внезапный, резкий гудок такси не вызвал у нее ощущения опасности: в эту минуту угроза увечья казалась ей сущим пустяком.

Опасность миновала, и Фейс перешла на другую сторону улицы. Она решила идти домой, а домой она всегда ходила этим путем, заглядывая в витрины модных магазинов. Словно повинуясь рефлексу, — так движется по знакомому лабиринту животное, — ноги несли ее по привычному пути. Она шла безвольно — ей казалось, что все это происходит с ней во сне, затянувшемся до бесконечности. Она смотрела на все бесстрастно, как смотрят иногда фильм на незнакомом языке и без титров. Чтобы убедиться, что она не спит, Фейс остановилась под фонарем и открыла черную лакированную сумочку с длинным ремешком, висевшую у нее на плече. Да, вот она, розовая бумажка — так и лежит там. Фейс недоуменно уставилась на нее: она почему-то была уверена, что повестки там не окажется.

Острая боль резанула ее по сердцу: это от голода, решила Фейс. Но тут же спохватилась: неверный диагноз для нее сейчас слишком большая роскошь! И эта боль, которую она почувствовала, вовсе не от голода, а от страха. Она боялась показать розовую бумажку Тэчеру. Что он скажет? Она содрогнулась. В ее жизни появилось нечто новое: страх перед Тэчером. Хотя их совместная жизнь складывалась из сплошных конфликтов — явных и скрытых, Фейс никогда не думала, что станет бояться мужа. Что же с ней: она просто сама на себя не похожа. Ну, чего ей бояться?

Нечего. Решительно нечего — только таков мог быть ответ.

Гнев, охвативший ее после разговора с мистером Каннингемом, уже прошел, уступив место презрению, — презрению, почти равному той благоговейной почтительности, которую она питала к своему, начальнику много лет. А сейчас она и сказать не могла, как он был ей противен. Вот уж никогда бы не подумала, что он сразу сдастся в трудную минуту. Несколько лет тому назад, когда палата представителей лишила жалованья трех правительственных служащих за их убеждения, он был одним из самых рьяных критиков политического курса правительства. Он заявил, что такие действия равносильны обвинению в государственной измене и, следовательно, нарушают конституцию. Вскоре после этого президент Рузвельт в специальном поедании конгрессу высказал ту же точку зрения. Мистер Каннингем был очень доволен собой и президентом.

— Рузвельт абсолютно прав, выступая против конгресса! — сказал он тогда Фейс. — Победу можно одержать только в сражении.

А сейчас, подумала она, Дьювэл Каннингем примкнул к мракобесам.

И она тотчас решила обратиться к кому-нибудь поважнее мистера Каннингема, — добраться до самых верхов. По опыту она знала, что бесполезно тратить время на разговоры со всякими мелкими чинами. Совершенно бесполезно, не говоря уже о том, сколько на это уйдет времени, а времени у нее было в обрез. До заседания комиссии оставались считанные часы! Никогда прежде она не ощущала бега времени, не думала, что часы, минуты и секунды могут дробиться на такие крошечные частицы. Или наоборот, могут растягиваться по законам рефракции, совсем как в кривых зеркалах. Ей представлялось, что с той минуты, когда она разговаривала с Белым домом, прошло бесконечно много времени — куда больше, чем когда она ждала мистера Каннингема.

Нет, ей просто не дождаться завтрашнего утра и свидания, назначенного в Белом доме, — но все-таки ей становилось много легче от одной мысли, что это свидание состоится. Она знает, что в Вашингтоне есть по крайней мере один человек, который может и хочет помочь ей, — человек, чьих советов ищут и добиваются президенты и короли.

Какая она все-таки смешная. Ну, стоило ли так расстраиваться из-за предательства мистера Каннингема (конечно, можно найти более крепкие слова для характеристики его поведения, но она ими не воспользовалась), словно ее приговорили к заключению в нацистский концентрационный лагерь! Тэчер нередко обвинял ее в отсутствии чувства юмора, потому что вещи, казавшиеся ему забавными, не вызывали у нее смеха. Зато над этой историей с розовой бумажкой она всласть посмеется! Может быть, посмеется и Тэчер — когда все кончится.

Настроение у нее внезапно поднялось, и она постояла перед ярко освещенной витриной Жана Мату, залюбовавшись прелестной ночной сорочкой. Понравились ей и прозрачные нейлоновые чулки цвета загара; надо будет завтра непременно купить их. И черное шелковое белье, отделанное изящными французскими кружевами ручной работы, — очень дорогое, конечно, но Тэчер любил покупать ей такие вещи: он утверждал, что они очень красят ее гибкое тело. Фейс приятно было сознавать, что она вовсе не дурна собой. В Нью-Йорке, где они провели последнюю неделю своего медового месяца, Тэчер одел ее с ног до головы у Бергдорфа, невзирая на протесты: она понимала, что такая роскошь ему не по карману. А что, если ей купить эти вещицы, выставленные в витрине, и нарядиться на удивление Тэчеру? Может быть, кружевное белье поможет восстановить их прежние отношения.

Она медленно брела по Коннектикут-авеню — за это время асфальт успел почти высохнуть, — останавливалась, чтобы поглядеть на красивое старинное блюдо или на букет орхидей в окне цветочного магазина, и шла дальше. Все эти впечатления то и дело перемежались у нее с беспорядочными воспоминаниями о Тэчере: обрывки разговоров, его ласковое «Утеночек» (он говорил, что прозвал ее так за светлые волосы и темные глаза)… а как он мило рассказывал сказки дядюшки Римуса своим мягким южным говорком… как покойно ей было, когда, опираясь на его сильную руку, она любовалась вместе с ним восходящей луной на концертах в Уотер-Гейт… как ему понравилась — правда не без оговорок — чиппендейловская мебель в ее доме в Джорджтауне (эти старинные вещи остались от матери и чрезвычайно высоко ценились ее отцом)… как смело он фехтовал (искусство, в котором немало преуспел в свое время ее отец)… как они совершали долгие загородные прогулки при луне, в открытом паккарде, блестящем и ярко-желтом даже ночью. Какой он был веселый, какой хороший! А она прежде была так одинока и так застенчива!

Она дошла до Дюпон-серкл и по аллее, обсаженной старыми раскидистыми деревьями, пересекла площадь. В самом центре был мраморный фонтан — русалки, поддерживавшие большую плоскую чашу. Фонтан казался огромным диковинным кубком, через край которого, журча и пенясь как шампанское, переливалась вода. Фейс постояла, глядя на фонтан. Вот здесь они остановились как-то ранним утром, еще до восхода солнца, и он впервые поцеловал ее. Вспоминать об этом было и мучительно и сладко.

Это был не день, а какой-то вихрь событий: она переживала нечто подобное в мечтах, но не наяву. Все она испытала за этот день — все, кроме физической близости, от которой они оба в конце уклонились: она — потому что боялась, а он (как впоследствии объяснял) — потому что страшился потерять ее. Много позже она поняла, что в его словах таился двойной смысл, о котором он сам в ту минуту не подозревал, но тогда она все приняла за чистую монету. И в самом деле, прошли годы, прежде чем она узнала, что он имел обыкновение спать с любой женщиной, кроме той, которую любил. От своей же будущей жены он требовал, чтобы она была «непорочной», выходя за него замуж. Но все это еще не было начертано на скрижалях их отношений, и вначале каждый был ослеплен красотою другого.

Фейс отмечала свой двадцать первый день рожденья, вся уйдя в воспоминания о родителях. Незадолго перед тем она приняла приглашение навестить свою бывшую подругу по колледжу Мэри-Маргарет Хэзуэлл, жившую в Балтиморе, но в последнюю минуту написала, что не приедет. Ей почему-то казалось, что это будет предательством, если она уедет из своего дома в Джорджтауне: сколько чудесных, безвозвратно ушедших дней своего рожденья провела она здесь, — дней, которые ее отец, восторженный испанец, прямая противоположность ее спокойной и уравновешенной матери, уроженке Новой Англии, — умел превращать в настоящие празднества. Как она бывала счастлива, как спокойна: она знала, что ее любят.

Итак, Фейс решила остаться дома, послушать испанские пластинки, которые собирал ее отец, перечитать любимые страницы из Унамуно, полистать альбомы и посмотреть свои детские фотографии. Словом, она употребит этот день, так сказать, на подведение итогов. Она казалась себе очень старой и была в отчаянии, что ничего еще не достигла в жизни. Она поняла теперь, что нужно сделать жизнь возможно веселее и интереснее, но сегодня из этого ничего не получится: мешало самокопанье, которым она занялась. Несколько лет спустя ей смешно было даже вспоминать о том, как она строила из себя трагическую героиню, но в ту пору она была так одинока, что воспринимала свое одиночество как мучительную боль.

Впрочем, погода вскоре рассеяла ее грустное настроение. Последние дни апреля были до того хороши, что дома просто не сиделось. Фейс посмотрела сквозь молодую листву деревьев на залитую солнцем улицу и вздохнула. В распахнутое окно врывался сладкий весенний воздух: она представила себе виргинские сады, где сейчас цветут яблони и распускаются розовые азалии, не выдержала и стала надевать костюм для верховой езды.

Вот тогда-то она и встретила Тэчера. Пути их неожиданно скрестились в зарослях цветущего кроваво-красного дёрена, — они и опомниться не успели, как уже ехали рядом. Романтически настроенной Фейс он показался похожим на древнегреческого кентавра. Широкоплечий, статный, красивый и очень стройный в своем клетчатом спортивном костюме, он непринужденно сидел в английском седле и с небрежной самоуверенностью правил лошадью. Три обстоятельства бросились Фейс в глаза: он был без шляпы, и солнечный свет играл на его светлых волнистых волосах; ноги его, затянутые в высокие сапоги, были сильные и мускулистые, как у игрока в поло, а его гнедая лошадь была чистокровным рысаком и повиновалась малейшему движению хозяина. Он был на редкость статен и изящен. Только потом Фейс обратила внимание на его лицо.

Ее лошадь заржала, и перепуганная белка опрометью кинулась в дупло.

Молодой человек взглянул на Фейс и улыбнулся. Улыбка была такая располагающая, такая задушевная, предназначенная только ей одной, что Фейс подумалось: вот он сейчас скажет ей — самым естественным в мире тоном, — что сотни лет ждал ее в этом лесу, и она, наконец, разрушила тяготевшие над ним злые чары. (Теперь она знала, что так и не сумела разрушить их.) Она ответила улыбкой на улыбку. Лошади их мерно постукивали копытами по усеянной листвою лесной тропе.

— Можно мне покататься с вами? — спросил он несколько официальным, но мягким, дружеским тоном.

Как он красиво пропустил поводья сквозь пальцы, и вообще как красиво, когда всадник составляет одно целое с конем.

— Да, конечно, — сказала она.

— Меня зовут Тэчер Вэнс, — представился он. Вот тогда-то она и обратила внимание на его глаза — совсем синие, почти кобальтовые, жизнь играла в них, точно солнечный свет на глади глубоких вод. Нос у него был довольно тонкий, губы — полные, слегка насмешливые, — словом, лицо лишь подчеркивало впечатление самоуверенного превосходства и заносчивости, возникавшее при виде его осанки. Но самое странное, что эта заносчивость была даже приятной.

Фейс едва успела назвать свое имя, как они подъехали к старой деревянной изгороди на краю луга. Он пришпорил коня и перемахнул через изгородь. Фейс последовала за ним, но куда менее уверенно. Его глаза смеялись, и Фейс не смогла не польстить победителю:

— Вы ездите так, точно выросли в седле… — услышала она свой собственный голос. А про себя подумала: «Он ездит совсем как папа…»

— Да так оно, пожалуй, и есть, — донесся до нее его ответ. И не успела она опомниться, как они уже наперебой рассказывали друг другу о своем детстве.

Она рассказала, что почти всю жизнь прожила в Вашингтоне, что родители ее умерли: мать — год тому назад, а отец — когда ей было двенадцать лет.

На лице Тэчера отразилось удивление.

— Судя по вашей фамилии — Роблес, — медленно произнес он, стараясь не исковеркать незнакомое имя, — я подумал, что вы иностранка. — И, улыбнувшись, добавил: — Сеньорита, да?

Она уже привыкла к тому, что никто с первого раза не мог правильно написать или произнести «Роблес». И иногда ей мучительно хотелось, чтобы ее фамилия была Смит, Джонс или Грин, но она всякий раз упрекала себя за это — ведь она так любила своего отца. Не у всех же американцев англосаксонские фамилии! И она с усталым видом принялась объяснять все Тэчеру.

— Мой отец, — медленно, упирая на каждое слово, начала она, — был атташе на испанской дипломатической службе. Он работал в Вашингтоне. Отсюда моя фамилия — Роблес. Фамилия же мамы — Прентис. Она из Новой Англии. Отсюда мое имя — Фейс. Понятно?

— Понятно!

— Ах да, чуть не забыла: году этак в тысяча шестьсот восемьдесят пятом одну из Прентис судили, как ведьму. Так что будьте осторожны!

— Хорошо, — с самым серьезным видом ответил он. — Но тогда и мне уж лучше предупредить вас: левая нога у меня не человечья, а заячья!

С той минуты он без всяких затруднений произносил ее фамилию.

Родом он был из Тайдуотера, штат Виргиния, где у его родителей были земли. С малых лет он рос без отца. Окончил Виргинский университет и теперь с сожалением вспоминал студенческую жизнь.

— Так не хотелось расставаться с колледжем и приниматься за работу, — рассказывал он. — Ужасно скучное занятие — зарабатывать себе на хлеб!

— Вы работаете в правительственном учреждении? — спросила она.

— Ну что вы! — презрительно фыркнул он. — Слава богу, нет! Я работаю в рекламном агентстве.

Она вспыхнула:

— А я работаю в правительственном учреждении…

Он весело рассмеялся:

— Что ж, придется сделать для вас исключение, если вы, конечно, не принадлежите к числу этих безмозглых проповедников Нового курса.

Она как раз работала у такого, но он вовсе не безмозглый, возмущенно подумала Фейс, однако промолчала. Ну к чему препираться с Тэчером Вэнсом? Ведь он такой милый, с ним так приятно разговаривать, так приятно быть вместе.

Некоторое время они ехали молча. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь молодую листву, пятнами ложились на землю, превращая ее в подобие леопардовой шкуры. Фейс почти забыла, что едет не одна… и вспомнила об этом, только когда ее лошадь прянула в сторону.

— Осторожнее! — услышала она возглас Тэчера, и рука его перехватила поводья; теперь они были так близко, что даже касались друг друга коленями. — Это она змеи испугалась, — пояснил он, после того как лошадь успокоилась. — Вы невнимательны: она того и гляди может вас сбросить.

Фейс тяжело дышала от волнения.

— Ох, спасибо, большое спасибо! — пробормотала она.

Он снова улыбнулся ей своею задушевною, располагающей улыбкой, и она вдруг поняла, что сердце у нее стучит так громко вовсе не от страха.

На этом дивный сон не кончился. Они поели пирожков в маленькой придорожной лавчонке, а потом бродили по берегу быстрого ручья, усеянному примулами. Сама не зная как, она очутилась с ним в деревенской харчевне, похожей на картинку из ее учебника, — в английской харчевне у реки Ди, где они решили пообедать. Потом, забежав на минутку домой и наспех переодевшись, они встретились в Клубе конгресса: танцевали, пили шампанское, он знакомил ее со своими элегантными, многоопытными друзьями. Он, казалось, знал здесь всех, и все знали его. По лицам его знакомых видно было, что он всеобщий любимец — и особенно женщин. И уже в тот первый вечер она подметила раздражение и неприязнь, появлявшиеся в его взгляде, когда другие мужчины уделяли ей внимание.

Теперь же его ревнивость приняла такие угрожающие размеры, что вообще не укладывалась в нормы рассудка. Он уже не мог совладать с собой. Откуда было знать Фейс, что вода, стекающая из чаши фонтана, станет горькой, что к воспоминаниям о первом поцелуе примешается привкус пепла?

Она не могла смотреть на этот фонтан. Ей было жарко, белье липло к телу. Дождь не принес прохлады, а лишь наполнил воздух испарениями. К Фейс вернулось ощущение реальности.

Где-то поблизости перекликались брачащиеся цикады. С омытых дождем листьев время от времени еще падали капли. Над площадью по-прежнему разносилась какофония звуков — поток машин еще не поредел. Матрос в белых штанах неторопливо прошел мимо и подмигнул Фейс. Она лениво подумала о том, что произошло бы, если б она ему ответила. Значит, не такой уж у нее жалкий и несчастный вид. Вслед за матросом прошла молодая парочка, нежно держась под руку. Из тени выступила проститутка, ярко нарумяненная, крикливо одетая, в широкополой летней шляпе, — но поздно: матрос уже исчез из виду.

Фейс вздохнула и, повесив голову, стала переходить через площадь. Осторожно лавируя между автомобилями, она пересекла мостовую и нырнула в аптеку. Какое наслаждение — укрыться от этой влажной духоты! Со вздохом облегчения она присела на стул возле кондиционатора. Она глубоко втягивала в себя прохладный воздух и только тут поняла, что ни разу не вздохнула свободно с тех пор, как увидела человека в замызганной панаме.

Она с любопытством осмотрелась. Нет, здесь он никак не может появиться. Слишком все тут чистое, выскобленное, свежее! И все-таки, заметив слегка замызганную белую панаму на крючке, она невольно вздрогнула.

— Стакан лимонаду! — тихо сказала она подошедшему приказчику. Поспешно выпила стакан и вышла.

Фейс свернула на Кью-стрит. У моста с бронзовыми бизонами она остановилась. Отсюда до ее дома рукой подать. Недавнего возбуждения, вызывающей дерзости, владевшей ею, когда она бродила по улицам, как не бывало. Если Тэчер дома, ей предстоит объяснение. Он, наверное, по ее лицу поймет, что она попала в беду. Страх перед ним не проходил. Теперь вопрос стоял так: хватит ли у нее духу сказать ему правду? И Фейс почувствовала, что вернулась к своей отправной точке, — круг замкнулся.

В душе у нее царил полный разлад, она положительно не знала, что делать дальше. При одной мысли о предстоящей сцене с Тэчером — вдобавок ко всем предыдущим еще и сцена по поводу розовой бумажки — ее замутило. Где-то внутри она ощутила тупую боль. Что это — желудок или спазмы в сердце?

Лимонад был такой кислый. Может быть, это от него ее мутит.

Тэчер ждал ее в гостиной: он нервно курил, потягивая из старинного бокала чистое виски. На нем был белый вечерний смокинг, черный галстук бабочкой, в петлице — коричневатый цветок. Какой он красивый — почти такой же, как в былое время.

— Где тебя черти носили? — рявкнул он. — Я весь свет обзвонил, разыскивая тебя! Только ради бога не говори мне, что ты по обыкновению забыла про вечер у Илейн!..

Она вспыхнула и опрометью бросилась наверх переодеваться, весело напевая что-то к своему собственному и Тэчера удивлению.

5

Илейн Монкриф Биверли по-своему, исподволь, оказывала известное влияние на историю Соединенных Штатов. Это обстоятельство молчаливо признавали все в Вашингтоне, хотя об этом нигде и никогда не было и, по всей вероятности, не будет написано. Илейн доставляло удовольствие сводить вместе людей, которым было о чем поговорить, но которые, возможно, не встретились бы в менее интимном кругу из боязни возбудить кривотолки, а возможно даже — нежелательные подозрения. Фейс отлично знала об этой склонности миссис Биверли, ибо Тэчер рассказывал ей не один забавный случай, — в душе Фейс бывала шокирована, но, чтобы не нарушать семейного мира, умалчивала об этом.

Несмотря на чувство облегчения, с каким Фейс услышала о том, что они едут на вечер к миссис Биверли, пожалуй, трудно было бы найти в Вашингтоне другое место, где бы ей так не хотелось появляться в этот ужасный день. Вполне возможно, что там будет кто-нибудь из Департамента — и уж, конечно, не такой человек, который мог бы посочувствовать Фейс. Она боялась, как бы какой-нибудь ее сослуживец — из числа тех, кто все знает, — не намекнул на розовую повестку. Нетрудно представить себе, как воспринял бы Тэчер такой публичный скандал.

Тэчер был одним из тех молодых людей, которых миссис Биверли приглашала, чтобы оживить свои вечера. Таких, как он, было немало — сотрудники английского, французского, испанского и некоторых латиноамериканских посольств, служащие Государственного департамента и Министерства военно-морского флота, молодые люди из авиации и — правда несколько реже — из армии. Бывали тут и представители Капитолийского холма, а также члены бывших правительств из стран Восточной Европы. Миссис Биверли любила говорить, что ее вечера после войны стали куда менее веселыми: из-за этих проклятых красных изменился персонал стольких посольств!

Миссис Биверли была женщина далеко не первой молодости, и Фейс частенько дивилась, как ее хватает на такой образ жизни. Она много пила: говорили, что она пристрастилась к вину после самоубийства своего единственного сына, двадцать лет тому назад. Сразу же после этого она разошлась с мужем. У нее было немалое состояние, и она продолжала жить на широкую ногу, как жили в двадцатые годы, никого не посвящая в подробности своего прошлого. В вашингтонское светское общество она прочно вошла после того, как ее брат стал членом кабинета министров, и все двери раскрылись перед ней.

Собираясь на вечер, Фейс подумала о том, что, часто бывая в доме Илейн Биверли, она в сущности совсем не знает эту женщину. Ее приглашали, конечно, только из-за Тэчера; Фейс подозревала, что ее презирали и терпели лишь по необходимости. Тэчер сам, видимо, ощущал это: он не раз просил ее быть повеселее и пообщительнее.

— Ну, можешь ты хоть сделать вид, что тебе интересно с моими друзьями, — раздраженно сказал он ей однажды. — Ведь ты была когда-то так очаровательна. Постаралась бы!

— Я не умею притворяться, — заметила она, презрительно фыркнув.

В этот вечер всю дорогу, пока они ехали к дому миссис Биверли по Массачусетс-авеню, она молча сидела в машине рядом с Тэчером. И только когда они были почти у цели, она спросила:

— Послушай, Тэчер, чем тебе так нравится Илейн Биверли? Она ведь тебе в матери годится.

— Вот поэтому-то я и люблю ее, — отрезал он. — Она очень похожа на мою маму: в ней есть этакая аристократическая хрупкость.

Фейс не ожидала такого раздраженного ответа: неужели он сейчас взорвется, подумала она. Ей вспомнилось, что последние дни он был очень раздражен и говорил одни колкости.

Особняк миссис Биверли считался точной копией «Малого Трианона» Марии-Антуанетты, — во всяком случае, именно так утверждали шоферы экскурсионных автобусов. Перед домом был большой сад, отделенный от улицы высокой чугунной решеткой и живой изгородью, сквозь просветы в которой прохожие могли бросать внутрь нескромные взгляды. Когда Фейс с Тэчером подъехали к особняку, званый ужин — а-ля-фуршет — был в полном разгаре. Небо прояснилось, и ночь дышала тропической истомой.

— Опять опоздали! — укоризненно буркнул Тэчер. — Илейн будет сердиться. Она ведь завтра уезжает в Мейн.

— Ты бы мог поехать без меня, — сказала Фейс.

— Я был бы счастлив, если б мог! Но я уже столько раз бывал один, что пошли слухи, будто мы расходимся!

— Все шпильки…

— У людей создается мнение, что ты крутишь на стороне! — с горечью заметил он.

Молча поднялись они по каменным ступеням особняка. Дворецкий распахнул перед ними дверь.

— Добрый вечер, Джадсон, — сказал Тэчер.

— Миссис Биверли спрашивала про вас, мистер Вэнс, — доложил дворецкий. — Я сказал ей, что мне ничего не известно.

Выйдя в сад, они сразу наткнулись на Илейн Биверли.

— О, мои дорогие! — воскликнула она. — Я страшно боялась, что вы не придете! Ведь сегодня я даю последний вечер в этом сезоне.

— У Фейс болела голова, — сказал Тэчер, — но, к счастью, она почувствовала себя лучше.

Фейс улыбнулась своей самой нежной улыбкой.

— Я просто не могла испортить Тэчеру вечер, — сказала она.

— Мне хочется познакомить вас кое с кем из моих новых друзей, — заметила миссис Биверли, — но сначала — мятной настойки со льдом! Убеждена, что у вас пересохло в горле после такого ужасного дня.

— Я просто умираю от жажды, — признался Тэчер.

Фейс осторожно огляделась. Гостей было человек двадцать пять — тридцать, и она увидела немало знакомых лиц; заметив на себе чей-нибудь взгляд, она улыбалась и кивала головой. Из Департамента никого не было. От радости она почувствовала даже некоторое расположение к миссис Биверли: не такая уж она в конце концов кривляка, эта старуха. Правда, лицо у Илейн Биверли — настоящая рельефная карта, на которой бесшабашный образ жизни оставил свои вмятины и бороздки. Ее седые волосы тщательно причесаны по последней моде. Потухшие глаза искусно подведены, тонкие губы, растянутые в любезной улыбке, ярко накрашены. Прямой аристократический нос удивительно напоминает нос Тэчера и, будь он немного подлиннее, придал бы ее лицу сходство с лошадиной мордой. Но и такая, как есть, она недурно выглядела бы в модном журнале, на фотографии, запечатлевшей оперную премьеру, или в кинохронике, где показан прием в Белом доме. Лишь изредка на лице ее появлялось усталое, измученное выражение; случалось, в небольшой компании, подвыпив, она подходила к великолепному концертному роялю и принималась петь хриплым голосом, еще сохранившим следы некогда прекрасного контральто. Романс был всегда один и тот же:

В таких случаях Фейс в глубине души всегда жалела Илейн Биверли.

Точно во сне Фейс машинально взяла серебряный стаканчик с подслащенной настойкой, сильно замороженной и пахнувшей мятой.

— Фейс, милочка, — услышала она голос миссис Биверли, — вы сегодня просто прелесть в этой пушистой белой жакетке. Но вы чем-то расстроены и уж очень бледны — даже ваш прелестный загар не может этого скрыть! Вы слишком много думаете о Тэчере! Я хочу вас сегодня познакомить кое с кем — прелестный человек и такой блестящий — истый испанец! Тэчер просто убьет меня, когда его увидит!

Фейс позволила себя увести, и через минуту миссис Биверли уже представляла ей смуглого красивого молодого человека, которого она назвала сеньором Хосе Кьепо де Мола. Фейс быстро обнаружила, что он почти не говорит по-английски, и, следовательно, ей предстояло весь вечер развлекать его беседой по-испански. Ловко подстроено, а Илейн Биверли уже и след простыл.

Обычно Фейс на таких вечерах придерживалась тактики улыбчивого молчания. Ей попросту не о чем было разговаривать с этими людьми, — она как-то не могла найти с ними общего языка. Их флирт и сплетни мало интересовали ее, политические взгляды вызывали лишь удивление, а болтать ради того, чтобы поддерживать разговор, она не умела. Эти люди казались ей похожими на русского графа, который писал светскую хронику для журнала Сисси Петтерсон. К тому же Тэчер строго-настрого запретил ей говорить, что она работает в правительственном учреждении секретарем и имеет недурную деловую репутацию. (Унижение, которое он испытывал от того, что его жена работает, еще было ей понятно, но почему секретарская работа казалась ему особенно унизительной, — она никак не могла уразуметь.)

Однако испанец — это совсем другое дело: тут нужно быть simpatica[3]. Задачу ей облегчала любовь к испанскому фольклору, недурное знание лучших произведений испанской литературы и страстный интерес к событиям, происходившим в Испании. Все это она унаследовала от своего отца.

Она готова была наброситься на сеньора Мола с расспросами, но сдержалась.

— Вы недавно из Испании? — медленно спросила она по-английски.

— Да, — ответил он с сильным акцентом. — Я в посольстве. Я был личным помощником самого каудильо![4] — В голосе его звучала неприкрытая гордость.

— О! — произнесла Фейс, слегка отстраняясь от него: ей не хотелось, чтобы он коснулся ее, пусть даже случайно. Она достаточно хорошо знала каудильо. Не забыла она и того, какая атмосфера царила в посольстве во время ее последнего посещения.

Это был прощальный прием, который устроил посол, прежде чем передать полномочия фашистам — представителям франкистского режима, признанного правительством Соединенных Штатов. Зоркие глаза наблюдали за этим приемом сквозь занавески на окнах посольства Муссолини с противоположной стороны улицы. Фейс грустно прошла по давно не стриженной лужайке и вошла в коридор, заставленный сундуками и картонками. Какая-то старушка в черной кружевной мантилье сидела в прихожей и, прикрывшись веером, плакала. А во внутреннем дворике посол, похожий на ученого с черной вандейковской бородкой, откупорил бутылку старого, чудесного хереса и, наполнив бокалы, воскликнул: «За Испанию!»

Должно быть, сеньору Мола не очень понравилось выражение, появившееся в ее глазах, потому что он неловко потоптался на месте, а потом со словами: «Надеюсь вы извините меня, сеньора», — покинул ее под предлогом, что ему надо наполнить пустой стакан.

И Фейс, изобразив, по обыкновению, на лице улыбку, осталась одна. Хозяйка на время забыла о ней, и, воспользовавшись этим, Фейс собиралась с силами, готовясь к очередному знакомству; она вспомнила, что пользовалась особым успехом у венгерских баронов, с ними она могла по крайней мере говорить о лошадях. Немало мужчин интересовалось ею на этих вечерах у миссис Биверли, но ни один не задерживался подле нее. Пожалуй, думала Фейс, не будь она так застенчива, все было бы куда проще: проводить с ними время — отчего же нет, только бы в душу не лезли. Но, увы, она, к сожалению, не фарфоровая статуэтка!

Сейчас она могла вволю наблюдать за Тэчером: он оживленно болтал с прелестной англичанкой, которую Фейс хорошо знала, — некоей Констанс Конингсби. Летнее платье Конни было очень красиво, сразу видно, что сшито в Париже. Это была типичная англичанка с белоснежной кожей и легким румянцем. Хотя и очень сдержанная от природы, она не скрывала, что наслаждается беседой с Тэчером. Несколько раз, отхлебнув из бокала, она заливалась смехом. Смеялся и Тэчер; глаза его блестели победоносным блеском. Давно Фейс не видела в его синих глазах такого огонька. И вот сейчас, глядя на него, она поняла, что не смогла дать ему счастье; возможно, этого не смогла бы ни одна женщина, но Фейс Роблес это безусловно не удалось. Ей не хотелось раздумывать над тем, кто здесь виноват, — просто так вышло: сказалось и несходство характеров и целый комплекс не поддающихся учету обстоятельств, которых ни он, ни она не могли предвидеть.

Прошло немало времени прежде чем Фейс поняла, что Тэчер идеализировал ее, считал каким-то немыслимым совершенством и предъявлял к ней такие требования, каких не стал бы предъявлять ни к одному человеку, а тем более к себе. Когда об их помолвке было объявлено, миссис Биверли посмотрела на Фейс поверх своего тонкого длинного носа и чуть не фыркнула.

— Тэчер — настоящий волк, милочка! Так что лучше вам не питать на его счет иллюзий.

Фейс не обратила тогда внимания на эти слова, так как смутно чувствовала, что по каким-то причинам Илейн Биверли не одобряет их брака, — быть может потому, что пожилые люди всегда завидуют молодым, или же потому, что миссис Биверли перенесла на Тэчера всю силу привязанности, которую когда-то делила между сыном и мужем. И Фейс вдруг захотелось исчезнуть, исчезнуть с лица земли, оставив Тэчера его даме англичанке… или Илейн Биверли.

Как долго раздумывала над всем этим Фейс, она и сама не знала. Вокруг нее ни на секунду не прекращалась игра света и тени, какие-то фигуры двигались на фоне зелени, а обрамлением им служили цветные огни, чернокожие лакеи в белых куртках, шуршащие платья дам… и над всем, как обычно на таких вечерах, царил гул голосов. Скоро подадут ужин, и ей придется занимать разговором кого-нибудь из гостей. Она огляделась: до чего же все они ей противны. Тут на нее снова обратила внимание миссис Биверли и поплыла к ней на помощь, ведя за собой на буксире какого-то мужчину.

«Милая Илейн, — подумала Фейс, — как она старается, чтобы я не скучала и не мешала Тэчеру наслаждаться свободой! Просто из сил выбивается!»

Мужчина, которого она на буксире вела за собой, лысеющий, с красным лицом, был уже не юноша, но еще далеко не стар. Лет в двадцать он был безусловно красив но сейчас его портил намечавшийся животик, да и пуки, державшие два полных стакана, были какие-то уж слишком холеные и пухлые. Несмотря на белый полотняный костюм, он не отличался особой изысканностью, присущей всем, кто обычно бывал у миссис Биверли. В его походке и манерах сквозила неуверенность, и Фейс решила, что, очевидно, он впервые удостоился приглашения миссис Биверли.

Звали его Джеймс Грейсон.

— Вы, конечно, знаете, кто это, — трещала миссис Биверли, представляя его Фейс. — Его все в Вашингтоне знают, а в один прекрасный день узнает и вся страна. Да, да, попомните мое слово! — И она исчезла, слегка кивнув головой, — «Извините, мол, меня ждут», — а он волей-неволей остался подле Фейс.

Его имя ничего ей не говорило, и она подумала, удастся ли скрыть свое невежество и избежать faux pas[5].

— Позвольте я вам помогу, — предложила она, беря у него один из стаканов: свой она только что допила и отставила в сторонку.

— О, благодарю вас, — облегченно вымолвил он и, как бы оправдываясь, добавил: — Я его взял для кого-то, а для кого — и сам не знаю. Уж очень я путаюсь в иностранных именах и титулах… О, конечно, я ничего дурного не хочу сказать про этих людей! — с жаром добавил он.

Он не отрывал взгляда от ее лица, — и она поняла, что понравилась. Понравилась в том смысле, в каком нравилась многим мужчинам, ценившим в ней лишь красивую плоть. Ничего другого они в ней не замечали. Это ее обижало, и она их ненавидела. Таким же оказался и Грейсон.

— Гм-м… — пробормотал он, — мне вроде бы знакома ваша фамилия!

— Старинная американская фамилия и притом не очень безобразная, не так ли? — с кривой усмешкой заметила она.

— Ну, конечно, и должен сознаться, что у вас вид стопроцентной американки! — Последние слова он произнес заплетающимся языком и ухмыльнулся, а глаза его вдруг начали косить.

Фейс только сейчас сообразила, что он пьян, но в силу давней привычки старается не подавать вида. Ей захотелось поскорее отделаться от этого человека, пока еще не поздно и не случилась какая-нибудь неприятность. Он, конечно, попытается ее обладить или предложит прогуляться по одной из темных дорожек сада. Фейс решила завести с ним разговор на общую тему, а потом сбежать. И стала подыскивать какой-нибудь безобидный вопрос.

— Вы долго думаете пробыть в Вашингтоне? — спросила она.

Он снова осклабился, растянув рот до ушей.

— Ну конечно! — сказал он. — Я ведь главный советник этой знаменитой комиссии — ну, вы знаете какой.

Фейс тотчас поняла, о какой комиссии идет речь, и земля заколебалась у нее под ногами. Она бы, наверно, ахнула, если бы у нее не перехватило дух. Она почувствовала, как кровь внезапно отлила у нее от лица. И одна только мысль застучала в висках: надо поскорее увести отсюда Тэчера, увести, пока он не столкнулся с Грейсоном.

— Я вас оставлю на минутку, — сказала она без всякого вступления. — Мне надо забежать в дом, попудриться и подкрасить губы, а то в саду так темно, что я ничего не вижу!

До чего все это шито белыми нитками, неуклюже, нелепо. Но бежать надо, и бежать немедленно.

— Может, поужинаем вместе? — спросил он на сей раз мягко и вкрадчиво.

Фейс сообразила, что он понял свое преимущество и хочет им воспользоваться. По его лицу ясно было, что он намерен ей предложить. И она в панике кинулась прочь.

— Я уже обещала!

— Но мы еще увидимся! — чувствуя на своей стороне силу, крикнул он ей вслед.

В ужасе она помчалась к Тэчеру, Вцепилась ему в руку и заставила отойти от Конни. Он с нескрываемым раздражением обернулся к ней.

— Что случилось? — спросил он, поглядев ей в лицо.

— Тэчер, мне плохо, — сказала она. — Поедем домой немедленно!

— Поднимемся наверх и вызовем доктора, — предложил он. — Что с тобой?

— Нет! — воскликнула она не своим голосом, чуть не плача. — Я хочу домой! Пожалуйста, отвези меня!

Он взглянул на нее и с затаенной злобой сказал:

— Хорошо.

6

Утром, как всегда — за исключением лишь тех случаев, когда Тэчер валялся после попойки, — он довез ее до главного входа в Департамент и высадил из машины. По пути в центр он не вымолвил ни слова, как и во время завтрака. Он вообще стал необычайно молчалив, после того как прошлой ночью в машине, почувствовав себя в безопасности, она попыталась объяснить ему свое состояние.

— Послушай, Фейс, — спросил он, нажимая на стартер и включая мотор, — что это с тобой?

— Сама не знаю, — сказала она. — Я… я, наверно, просто устала. Не надо было мне ехать на этот вечер. Что-то мне нехорошо. И голова так болит…

— Тьфу ты! — фыркнул он. — Не можете вы, женщины, без фокусов!

Ее удивило, что он так легко дал себя увести с вечера, и она была благодарна ему за это. Желая как-то задобрить его — а она чувствовала, что ему не хотелось уезжать, — Фейс потерлась щекой о его плечо и ласково промолвила:

— Мне, право, очень жаль, что так получилось!

— Ладно, хватит об этом, — сказал он.

Утром она тщательно оделась, стараясь заглушить волнение, которое вызвала в ней встреча с Джеймсом Грейсоном. Она сгорала от нетерпения поскорее уладить дело с розовой повесткой и не могла дождаться свидания в Белом доме. Тем не менее она ничего не изменила в установленном распорядке и, только когда машина вместе с Тэчером исчезла из виду, повернулась к Департаменту спиной и быстро зашагала по Пенсильвания-авеню, К полудню, думала Фейс, вся эта история разъяснится и будет благополучно предана забвению.

Утро выдалось на редкость ясное, и настроение у Фейс — сообразно погоде — стало более радужным. Так легко дышалось после вчерашней духоты. Фейс и не думала о том, что яркое солнце предвещает страшную жару. Деревья и сама улица, люди и машины четко отпечатывались в ее сознании.

К восточному крылу Белого дома она подошла вполне спокойная и уверенная в себе. Сдержанное выражение слегка напудренного лица не позволяло догадаться о владевшем ею душевном волнении. Дежурный у входа отступил, пропуская хорошенькую молодую женщину в желтом ситцевом платье, а сотрудник тайной полиции с лицом заядлого картежника даже позволил себе улыбнуться; в вестибюле величественный старик негр почтительно сказал ей: «Прошу сюда, мэм».

Фейс наслаждалась этим отблеском чужого могущества и славы: к ней относились с почтением уже потому только, что она пришла к этому человеку. Шагая по длинному коридору, устланному толстым ковром, она думала о том, как ей повезло, что она знакома с бригадным генералом Мелвином Томпсоном, и едва удерживалась, чтобы не запеть от радости.

Мелвин Томпсон входил в замкнутый круг советников Белого дома. Несчетное множество лет он был членом конгресса и хранил в картотеке своей памяти воспоминания о многих людях и событиях. Придерживаясь твердо намеченной линии, он всегда предпочитал оставаться в тени: был костюмером, суфлером, постановщиком, драматургом, но только не актером. Пусть другие говорят текст — для него так куда легче и приятнее. Генеральское звание было присвоено ему лишь для того, чтобы подчеркнуть его авторитет в среде военных, он же не мог отличить одного конца пушки от другого. Зато с директорами всех крупнейших корпораций и банкирских домов Америки он был на короткой ноге.

Однако Фейс не знала за Мелвином Томпсоном этих качеств хитрого интригана-профессионала, хотя и питала смутные подозрения на этот счет. Для нее Мелвин Томпсон был улыбчивый человек среднего роста с добрыми глазами… этакий добрый папочка, хоть и холостяк… человек состоятельный, но всегда готовый помочь ближнему. В разговорах с Фейс (которую он звал «Цыпленочком» по той же причине, что и Тэчер, — за темные глаза и светлые волосы) он любил пересыпать свою речь сентенциями, вроде: «Любая беда начинается с пустяка», или, когда она стала старше: «Мамы — вещь скучная, но необходимая». Со временем она поняла, что в мужском обществе, где-нибудь в прокуренном холле фешенебельной гостиницы, он изрекает совсем другие истины.

К каждому дню рождения, пока Фейс не вышла замуж, она получала от него дорогие подарки. Впрочем, с тех пор как умерла ее мать, они почти не виделись. Время от времени она встречала его на каком-нибудь официальном приеме, — он обнимал ее за талию и, наклонившись к самому ее уху, по-отечески заботливо спрашивал: «Ну, как наш Цыпленочек, счастлив?» Долгое время Фейс относилась к нему как к любимому дяде — после того, как пересилила в себе ревность, которая вспыхнула было, когда он начал ухаживать за ее матерью (это казалось Фейс предательством по отношению к памяти отца).

Ханна Прентис, ее мать, была женщиной с сильным характером — пуританским условностям не удалось сломить ее. Иначе она никогда бы не вышла замуж, во-первых, за испанца… а во-вторых, за такого лихого и пылкого человека, как Луис Карлос Роблес. Года через два после смерти мужа она с удовольствием стала проводить время в обществе Мелвина Томпсона, хотя он вовсе не был похож на ее первого избранника. Только многие годы спустя Фейс поняла подоплеку этой дружбы и перестала осуждать мать. Она поняла также, что дружба с Мелвином Томпсоном не имела никакого отношения к тому чувству, которое питала Ханна Прентис к ее отцу. Но почему эти двое не поженились, оставалось для нее загадкой, ответ на которую она так и не сумела найти. Возможно, оба предпочитали, чтобы все оставалось так, как есть.

Томпсон перестроил расписание своего дня, чтобы принять Фейс утром, и даже не спросил, зачем он ей понадобился. Он дал понять, что каковы бы ни были причины, он всегда готов к услугам. Подходя к двери его кабинета, она все еще сияла от удовольствия: какой у нее могущественный друг — ведь этот человек знает всю подноготную политики Вашингтона и конгресса и держит в своих руках сотни разных нитей.

Он поздоровался с ней и поцеловал ее в лоб.

— Дорогой мой Цыпленочек, — сказал он, весь расплывшись в улыбке, — что это тебя так давно не видно? Неужели ты не понимаешь, что такому старому чудаку, как я, неприятно, когда его забывают?..

Она удобно уселась в большое кожаное кресло перед его письменным столом и оглядела комнату.

— Я еще ни разу не была в этом кабинете, Мелвин, — сказала она. — Ого, да у вас тут целая коллекция красоток!

На стенах скромно обставленного кабинета висели в рамках фотографии с автографами двух президентов, трех государственных секретарей, английского и французского послов, двух балканских королей, главы сената и председателя палаты представителей, а также нескольких особ помельче.

— М-да, — скромно заметил он, — я в своей жизни все-таки оказал кое-кому небольшие услуги.

Она улыбнулась.

— Такие фотографии и рядом этакое уродство! — И она взглядом указала на высокий потолок, где пролегали трубы парового отопления, нелепые и безобразные.

— Правда, — согласился он, — а зимой из этих чертовых штук еще и капает: никак не могу добиться, чтоб их отрегулировали!

Оба рассмеялись.

— Мелвин, — нарочито небрежным тоном начала она, — мне, ничтожной, маленькой букашке, нужна ваша помощь. Я получила повестку из Комиссии по расследованию.

Он резко выпрямился и ударил по столу ладонью.

— Что такое? — выкрикнул он.

— Я говорю, что…

— Господи боже мой: тебе — и вдруг повестку! — Он снова откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы на слегка округлом животике. — Но почему именно тебе?! Что ты такого натворила?

— Нелепо, правда? — улыбнулась она. — Должно быть, тут произошла ошибка… перепутали имя или что-нибудь еще. Можете вы это дело прекратить, объяснить, что они ошиблись?

Она выжидательно умолкла. Но он не отвечал, а только смотрел на нее. Тогда она робко добавила:

— Заседание комиссии назначено на завтра в одиннадцать часов утра, времени осталось не так уж много.

— М-да, — сказал он, — ну ты меня и огорошила!

— Я понимаю, — почтительно и даже как-то униженно сказала она. — Я и сама не думала, что это так серьезно, пока не узнала, что у нас в Департаменте сразу насторожились. По-моему, это, конечно, глупо, но они приняли дело всерьез — мол, дискредитация учреждения и все такое.

— И они совершенно правы! — с неожиданной резкостью оборвал он ее.

— Мне казалось, что их должно заботить благополучие служащих, оказывается — ничего подобного! — Она говорила зло, в голосе ее звучало возмущение, вновь вспыхнувшее при воспоминании о том, как вел себя мистер Каннингем.

Томпсон покачал головой.

— Это, милый мой Цыпленочек, такое дело, которое касается не только тебя. А благополучие Департамента куда важнее благополучия одного человека. Излишняя осторожность тут никак не помешает!

Она почувствовала перед собой непроницаемую стену.

— Но, Мелвин, благополучие Департамента в конечном счете зависит от благополучия его служащих. Как может работать организация, если ее сотрудники голову теряют от страха?

— Возможно… возможно, — отозвался он, — только, по-моему, не наше дело обсуждать, из каких соображений исходит правительство. Сейчас речь идет о тебе, и лучше мне с самого начала быть с тобой откровенным. — Он откашлялся и продолжал официальным тоном: — Я, конечно, знаю, что ты скажешь, и поверь, мой Цыпленочек, мне больно говорить тебе это, но Белому дому не пристало вмешиваться в такое дело! Если в твоей биографии нет ничего предосудительного, все кончится благополучно…

Она резко выпрямилась.

— Предосудительного? А что вы подразумеваете под предосудительным?

— М-м… — Он пожал плечами и неопределенно махнул рукой. — Ну, ты сама знаешь. Есть очень милые люди, которые, однако, бывают несколько неосторожны и критикуют политику правительства. Дают себя вовлечь во всякие там группировки. Конечно, каждый человек имеет право на свое мнение, но зачем кричать об этом на всех углах? Сейчас такое время, когда лучше не слишком раскрывать рот… — Он пристально посмотрел на нее. — Я, конечно, не знаю, что ты там такое натворила, но они-то наверняка знают, иначе они не стали бы с тобой возиться. Впрочем, я уверен, что тебе нечего беспокоиться. Сиди себе, Цыпленочек, спокойненько, и все будет в порядке…

— Послушайте, Мелвин, — вырвалось у нее, — но ведь Белому дому известны методы комиссии… Замарают тебя, очернят, а потом…

— Да, да, конечно, — подтвердил он, слегка покачиваясь на своем вращающемся кресле, — нам это известно. Но исполнительному органу не следует вмешиваться в деятельность законодательного. К тому же мы несколько раз пытались это сделать и крепко обожглись. Короче говоря, в отношении комиссии мы бессильны. Но из этого вовсе не следует, что комиссия ставит перед собой какие-то неверные цели. Они, быть может, несколько неразборчивы в методах — согласен, но если подвести итог, то пользы они принесли, пожалуй, больше, чем вреда. Я полагаю, что они делают нужное дело.

— Мелвин! — простонала она.

Он снова пожал плечами.

— Вот, дорогой мой Цыпленочек, все, что я могу тебе сказать. Но ты, конечно, выпутаешься. Только не надо волноваться!

— Один вопрос, Мелвин, — сказала она, вставая и чувствуя, что ноги у нее подкашиваются, — один вопрос: неужели вы готовы поверить, что у дочери Ханны Прентис могут быть антиамериканские настроения?

Он покраснел.

— Видишь ли, — помолчав, медленно произнес он, — большинство людей убеждено, что дыма без огня не бывает. Я не разделяю их мнения, но очень скверно, Цыпленочек, что эта история случилась именно с тобой!..

Фейс машинально взяла сумочку, буркнула «до свидания» и вышла, предоставив Мелвину Томпсону удивляться ее неожиданному уходу. «Боже, — подумала она, — хоть бы выпить глоток чистой холодной воды».

7

Небо казалось раскаленным, лучи полдневного солнца падали на тротуары, и оттуда подымались волны удушливого зноя. Это был обычный для Вашингтона летний день, без малейшего ветерка, когда все живое движется с огромным трудом, а зеленые листья желтеют и никнут на ветках.

Горячий асфальт сквозь подошвы сандалет жег ноги Фейс, стоявшей на Пенсильвания-авеню и бесцельно глядевшей вдоль улицы. Разговор с Мелвином Томпсоном не оставил в ней ни злости, ни обиды. Она была слишком ошеломлена, чтобы испытывать какие-то чувства.

От ступеней Белого дома до портала Департамента с пушками по бокам было всего три минуты ходьбы, но Фейс не пошла туда. В садике на площади Лафайета под деревьями лежала густая манящая тень, и Фейс вскоре обнаружила, что бродит по извилистым дорожкам. Нагнувшись к булькающему фонтанчику, она попробовала напиться; вода оказалась теплой и безвкусной. Фейс поморщилась.

Почти сама того не сознавая, она подошла к какой-то скамейке и села. И тотчас же ее окружили голуби, важно разгуливавшие по дорожке в ожидании корма. Встопорщив перья, они негромко заворковали. В этот жаркий полдень гуляющих было мало, и редко кто нарушал величавое спокойствие голубей. Фейс уставилась на них широко открытыми, но невидящими глазами. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала; она находилась в состоянии, похожем на шок. Сейчас она была неспособна трезво взвесить свое положение.

Через некоторое время в ней вдруг шевельнулось смутное воспоминание: ей показалось, что она уже когда-то сидела на этой самой скамейке. Да, конечно, именно тут ее целовал молодой офицер-норвежец.

Это было летом, таким же знойным, как сейчас. Она сотрудничала в Объединении военно-зрелищных предприятий и пошла на вечер в старый театр «Беласко» на площади Лафайета. Молодой иностранец, — она не сумела распознать по мундиру, откуда он, — подошел к ней и пригласил танцевать. Волосы у него были такие же светлые, как у Тэчера, но этим и ограничивалось сходство. И каким-то образом, — Фейс так и не могла вспомнить, как это произошло, — она очутилась с ним на этой скамейке.

В тот вечер светила луна, и конная статуя Эндрю Джексона, простершего руку с шляпой к Белому дому, выделялась на фоне неба благородным силуэтом. Но, кроме статуи американского генерала, здесь, совсем как в Европе, стояли бронзовые Лафайет, фон Штейбек и Костюшко; и Фейс было легко представить себе, что она находится в каком-то европейском городке и пришла сюда на тайное свидание с подпольщиком, чтобы обсудить планы действий Движения Сопротивления. Поэтому она даже не удивилась, когда офицер сказал, что завтра улетает на самолете с секретным поручением. Она сразу догадалась, что он работает в подполье.

Звали его Эрик, он был в чине лейтенанта. Он не назвал своей фамилии, так как, по его словам, и без того разболтал ей больше, чем следовало. Он говорил по-английски как американец, хотя обычно европейцы, учившиеся в Оксфорде или Кембридже, говорят, как англичане. Эрик окончил в Норвегии училище торгового флота, где изучал английский язык. И действительно, во всем его облике сказывалась морская выучка.

Несмотря на сухопутную форму, в Эрике сразу можно было угадать моряка по особой пружинистой походке. Он ходил и танцевал чуть враскачку, как бы стараясь сохранить равновесие на зыбкой палубе. «Ноги отвыкают от земли», — говорил он. Руки его, большие, крепкие, с узловатыми пальцами, невольно привлекали к себе внимание. А когда он улыбался, глаза его слегка щурились, — должно быть, просто привычка, свойственная людям, часто глядящим в море, залитое ослепительным солнцем; но этот прищур придавал его лицу лукаво-галантное выражение.

То, что произошло после поцелуя, обоим казалось тогда неизбежным. Может быть, и в самом деле это было неизбежно. Тэчер испарился из ее сознания, словно никогда и не существовал, никогда не коверкал ей жизнь. Домой она вернулась не одна, а с Эриком, хотя потом не могла припомнить, как это случилось. Только много позже она поняла, до какой степени он ей был нужен и желанен.

В ту ночь она словно ожила духовно и физически. Воспоминания до сих пор сохраняли над ней власть и волновали ее. Все чувства, все ощущения охватили ее с прежней силой. Она ведь еще не умерла, не состарилась! Жизнь! Она жива! Она знает, что такое быть женщиной. И еще когда-нибудь испытает это! Тупое оцепенение постепенно проходило. Она снова обрела способность думать о себе, как о живом человеке, как о личности.

— Кш! — отмахнулась она от голубей. Они в испуге, громко хлопая крыльями, взвились в воздух. Любуясь их взлетом, Фейс ощутила странное удовольствие. В ее темных глазах появился блеск.

Сейчас самое главное — это розовая повестка, твердила про себя Фейс, — надо немедленно придумать какой-то выход. Вдруг ее осенила новая мысль; она даже удивилась, почему это раньше не пришло ей в голову. Наверное потому, что она привыкла к индивидуалистическому мышлению. Испугавшись повестки, она прежде всего стала думать о том, чем способен помочь ей тот или этот. Но, быть может, того, что так пугает отдельных людей, не побоится группа? В единении — сила. Фейс не могла припомнить, откуда эти слова: кажется, их сказал Бенджамин Франклин, а может, Аб Стоун…

Профсоюз — вот где выход!

Но и эта медаль имела свою оборотную сторону. Трудно сказать, за что ей больше достанется от Тэчера — за розовую повестку или за обращение в профсоюз. Фейс заколебалась; впрочем, разве у нее есть выбор? Где еще она может просить заступничества?

В профсоюз она вступила совершенно случайно, хотя еще в колледже теоретически изучила принципы и основы профсоюзного движения. Случилось так, что, когда Фейс участвовала в кампании помощи испанским республиканцам, она познакомилась с юношей по имени Томми Баркет. У него была широкая ухмылка и веселые морщинки возле глаз, показавшиеся ей на редкость симпатичными. Он только что окончил Йелский университет, и у них с Фейс нашлось много общих знакомых. Томми Баркет был архитектором и твердо намеревался сравнять с землей все трущобы, а на их месте выстроить новые дома. Он горячо сочувствовал республиканской Испании и был ярым сторонником профсоюзов. Фейс встречалась с ним на собраниях, которые устраивали испанцы. После собрания он часто приглашал ее выпить пива или чашку кофе. В этих встречах не было ничего личного — и его и ее занимало совсем другое. Тем не менее в один прекрасный вечер Фейс поняла, что влюблена в него по уши, как школьница, и, стремясь подражать ему, ринулась в общественную деятельность. Теперь она не пропускала ни одного собрания и всегда досиживала до конца; она соглашалась работать в любой комиссии, если председателем был Томми. И немного погодя, когда он спросил, почему она не вступает в профсоюз, ей и в голову не пришло отказаться. Она стала бы ревностно трудиться даже в комиссии по организации весеннего праздника древонасаждения, если бы Томми нашел это нужным. Он повел ее в профсоюзный комитет, познакомил с Абом Стоуном, и в тот же день она подала заявление. Но вскоре Томми перевели на Западное побережье, в местное отделение того агентства, где он служил, и, если не считать двух-трех случайных писем, всякая связь между ними прервалась. Фейс погрустила — ведь он был такой славный, такой милый… иногда она жалела, что не высказала ему этого.

А потом Фейс редко посещала собрания, но не выходила из профсоюза. Она исправно платила взносы, иногда вербовала новых членов и изредка предоставляла свою квартиру для платных вечеров в пользу профсоюза. По правде говоря, пребывание в профсоюзе стало для нее делом принципиальным по двум причинам: во-первых, она понимала, что, веря теоретически в роль профсоюзного движения, она должна поддерживать профсоюз практически. А во-вторых, что было несравненно важнее, она упрямо платила членские взносы, ибо профсоюзы постоянно были предметом ожесточенных нападок Тэчера. Подчинить ее своей воле, лишить права иметь собственное мнение, предоставив ей лишь классическую роль женщины-рабыни, — вот чего добивался Тэчер, и Фейс отлично понимала это.

В первый раз разговор о профсоюзах зашел у них во время войны, когда Тэчер приехал домой в длительный отпуск. Вероятно, ему придала смелости офицерская форма. В эту побывку (которая никогда не забудется, потому что после нее родилась Джини) Тэчер пространно рассказывал о том, как его корабль спас команду фашистской подводной лодки, в том числе капитана и его первого помощника.

— Я ведь свободно болтаю по-немецки и, само собой, допрашивать колбасников поручили мне, — говорил он как-то за столом. — Пока мы дошли до берега, я основательно изучил этих молодчиков. И должен сказать, что они, черт их дери, ничем не отличаются от нас. Особенно те, у кого есть образование. Ты знаешь, я всегда восхищался этой нацией.

— Но, Тэчер, ведь они — фашисты, — мягко возразила Фейс.

— Ерунда! — воскликнул он. — Довольно я наслушался этой ерунды!.. Война — это игра, а противник — всегда враг. Он стреляет в нас, мы стреляем в него! Сейчас я стреляю в тех самых людей, с которыми выпивал в германском посольстве…

За обедом Тэчер чересчур налегал на коктейли, поэтому разглагольствовал больше обычного.

— Но, Тэчер, — стараясь сдержаться, сказала Фейс, — они не могут быть такими, как мы: они — фашисты!

Тэчер пожал плечами.

— Вся разница только в том, что они умеют воевать гораздо лучше нас. Немецкие офицеры — совсем как мы: джентльмены и славные собутыльники, если тебе понятно, что это значит. А что, собственно, фашисты сделали плохого? Прибрали к рукам профсоюзы, задали жару евреям, расправились с красными — разве за это можно их осуждать? Можно, я тебя спрашиваю?

— Слушай, Тэчер, — быстро сказала Фейс, чувствуя, как от лица ее отхлынула вся кровь, — я тоже член профсоюза — разве я так опасна? Неужели и меня надо «прибрать к рукам»?..

Тэчер взглянул на нее с гримасой отвращения.

— Надо быть сущей идиоткой, чтобы связаться с этими подонками! Ладно же, как только война кончится и я вернусь домой, ты немедленно уйдешь оттуда — не то смотри!..

— Мы поговорим об этом потом, — сказала она, стараясь овладеть своим голосом. — Ты забыл, что, когда мы поженились, я уже была членом профсоюза, и в то время это тебя как будто не оскверняло.

— Ты же мне ничего не сказала, ты от меня скрыла это! Знай я тогда, я бы еще подумал. Представить себе только — красная…

— Я не придавала этому значения, — перебила его Фейс, — потому что никогда не была слишком увлечена профсоюзом и не очень активно работала.

— Знаю я вашу банду, — хрипло сказал Тэчер. — Боже милостивый, за кого мы сражаемся? За профсоюзных пройдох и за красных!..

Лицо Фейс окаменело.

— Президент говорит…

— Да не тычь ты мне в нос своим президентом! Он сам — красный!

И только пролив на скатерть кофе, Фейс заметила, как сильно дрожат ее руки. Она вскочила со стула и бросилась вон из столовой. Тэчер нашел ее на диване в слезах.

— Прости, Утенок, — сказал он, — я ведь не на тебя разозлился. Прости, пожалуйста.

Фейс поразил его неискренне-ласковый тон. Она чувствовала — произошло что-то непоправимое, а почему — сама не понимала. Быть может потому, что сегодня она испытала одно из самых острых разочарований в Тэчере, или потому, что он с таким пренебрежением отозвался о человеке, чей образ был для нее бесконечно дорог! Но что-то ушло из ее сердца, и она еще тверже решила впредь отстаивать право на собственное мнение.

Это была далеко не последняя ссора с Тэчером. Но потом их ссоры приняли новый еле уловимый оттенок. Тэчер брюзжал на правительство, повторяя одно и то же на разные лады, а Фейс отмалчивалась, не желая ни спорить, ни даже вслушиваться в то, что он говорил. Фейс не хотелось затевать спор, но Тэчер толковал это по-своему.

— Что за чертовщина, как ты себя со мной держишь? — кричал он. — Подумаешь, задрала нос и даже слушать меня не желает! Будто я болван какой-то! Я тоже имею право высказывать свои взгляды.

Конечно, он имел это право. Но все реже возникала между ними душевная близость, и даже ссорились они все реже и реже.

И так как розовая повестка требует решительных действий, то выбирать между Тэчером и профсоюзом не приходится. Фейс, уже не замечая палящего зноя, вскочила и быстро зашагала по дорожке. Голуби шумно взмыли кверху.

— К черту Тэчера! — пробормотала Фейс сквозь зубы.

Она была уверена, что нашла, наконец, надежного защитника.

8

Комитет профсоюза помещался на маленькой уличке в ветхом особняке. Во время гражданской войны этот самый особнячок служил пристанищем начальнику штаба Авраама Линкольна. Фейс узнала об этом факте, когда поднялась по каменным ступенькам и прочла надпись на блестящей бронзовой дощечке. Должно быть, Линкольн часто подымался по этой лестнице, держась за эти чугунные перила; интересно, случалось ли ему входить в дом усталым, павшим духом, а выходить окрыленным надеждами и верой в успех борьбы за дело народа?

Она вдруг вспомнила: когда ей было лет восемь или девять, родители повели ее в музей — бывший Театр Форда — и рассказали о том, как Джон Уилкс Бутс стрелял здесь в Линкольна.

— Ты американка, Фейс, девочка моя, — сказал отец, — и должна знать об этом.

Потом они перешли через улицу и осмотрели комнату, в которой умер Линкольн. Фейс глядела на кровать, где угасла его жизнь, и на глаза ее набежали слезы. До сих пор она видит перед собой полосатые обои той комнаты… полосатые обои, гравюру с картины Розы Бонер «Конская ярмарка» и благоговейное выражение на лице отца…

Она отмахнулась от этих воспоминаний и поспешила войти в полутемный и прохладный сводчатый коридор кирпичного дома — какая здесь благодать после сверкающего медным блеском жаркого солнца! Глаза ее не сразу приспособились к неяркому освещению, потом она разглядела, кто сидит за столом в приемной — это была Тельма Хилл, бойкая и хорошенькая негритянка, работавшая до войны младшим статистиком в одном из отделов Департамента, смежном с тем, где служила Фейс.

— Господи, Тельма! — воскликнула Фейс. — Как ты сюда попала?

Тельма засмеялась грудным, переливчатым смехом.

— Добрались и до меня, дружок!

— Ничего не понимаю, — с искренним недоумением сказала Фейс.

— Все очень просто. Сначала понизили мне квалификацию и перевели из специалистов в клерки, а потом выставили совсем. Тогда я попыталась перейти в другое ведомство. Ничего не вышло. Сколько ни мыкалась — работы нет. И вот я здесь. Работаю первый день, и уж никак не ожидала увидеть тебя. Неужели и ты… — прищурясь, она поглядела на Фейс. — Нет, не может быть!

Фейс почувствовала, что краснеет.

— Я хотела бы повидать Аба Стоуна. По… по личному делу.

— Угу, — пробормотала Тельма. — Сейчас скажу. — И скрылась за дверью в конце комнаты.

Где-то поблизости мерно, как робот, стучал мимеограф, в джазовом ритме трещали пишущие машинки. Трафареты и листовки, подумала Фейс, листовки и трафареты: образование ради вашего же блага. Тут же, на столике, лежали профсоюзные листовки, а к доске были приколоты кнопками воззвания, под которыми желающие могли ставить свою подпись. Фейс, будто выполняя важный долг, тотчас же сняла колпачок со своего вечного пера, внимательно прочла все воззвания и бесстрашно подписалась под каждым. И вздохнула. Можно не сомневаться, что рано или поздно фотокопии этих подписей спрячутся в укромные папки с надписью «секретно». Но эта мысль ее не испугала, — пожалуй, только вызвала слабое удивление, что будет потрачено столько времени, налоговых средств и человеческих сил, чтобы выследить подобные мелочи, кстати нисколько не противоречащие конституции…

Едва Фейс успела положить вечное перо в сумочку, как вернулась Тельма.

— Пожалуйста, — сказала она, мотнув головой через плечо, — он просит тебя войти.

Фейс втайне всегда робела перед Абом Стоуном, который вызывал в ней почти благоговейное чувство. Она питала смутное уважение ко всем, у кого хватало сил устоять против непреодолимой тяги к деньгам и прочному положению в обществе, — так относилась она и к профессорам, к талантливым деятелям Нового курса, к некоторым священникам, актерам, писателям и к профсоюзным лидерам нового типа.

Стоун, перебирая бумаги, нагнулся над столом. Он поднял глаза на Фейс, и на лице его медленно появилась улыбка. Аб Стоун, человек лет сорока, был невысокого роста, но казался крупным и солидным, и весь его облик производил впечатление спокойной уверенности. Черты его лица были простоваты и словно вылеплены наспех; никто не назвал бы его красивым. Но в этой грубоватой простоте было особое обаяние, значительность и сила. Рябинки на лице и шее придавали ему еще больше сходства с изваянием из камня. «Вот подходящая натура для скульптора Джо Дэвидсона», — подумала Фейс. И хотя Аб Стоун олицетворял собою профсоюз служащих — «белых воротничков», — его куда легче было представить себе в синей спецовке рабочего. Впрочем, быть может это потому, мелькнуло в голове у Фейс, что ей известна его биография, — он родом из Пенсильвании, из города сталелитейных заводов.

— Ну, что у вас стряслось, Фейс? — спросил он.

Его деловитый тон вернул ее с небес на землю.

— Меня вызывают в Комиссию по расследованию…

— И вас тоже? — перебил он. — Здорово они раскинули сети! — Он прищелкнул языком и потер правой рукой щеку, как бы проверяя, не пора ли бриться. Рука у него была широкая, сильная, с короткими пальцами. — Не думал я, что очередь дойдет и до вас.

— Я ничего не понимаю.

— Неужели? — не без удивления спросил Аб. — Впрочем, вы, вероятно, не в курсе этих дел. А вот я не пойму, почему они выбрали именно вас. В конце концов вы ведь не лидер профсоюзного движения, вы не произносили речей о гражданских правах, не выступали на защиту национальных меньшинств, не осуждали публично нашу внешнюю политику, вы не… да в чем же вы, черт возьми, провинились?..

— Ни в чем, — смиренно сказала Фейс.

— Плохо дело, — засмеялся Аб. — Если бы вы были виноваты, мы бы уж, конечно, вступились за вас.

— Очень жаль, — сказала Фейс с искренним огорчением, — но я ни в чем не виновата.

— Все равно, — продолжал он, — они рассчитывают на чем-то вас подловить, иначе вас не вызвали бы. Может, вы — красная?

Фейс вскинула на него изумленный взгляд, — шутит он, что ли? Но Аб был совершенно серьезен и ждал ответа.

— По-моему, все зависит от того, что вы под этим подразумеваете. — Она подумала о Тэчере и его суждениях на этот счет.

— А вы думаете, я подразумеваю нечто другое, чем они?

— Разумеется. — Ведь она знала, что и сам Аб давно уже взят на прицел.

— Ну, это слишком тонкая материя, лучше поговорим о другом. Вопрос в том, как теперь быть?

— Да, — встревоженно сказала Фейс, — именно. — Она взглянула на часы. Стрелки показывали половину второго. — Заседание будет завтра в одиннадцать часов, — дрогнувшим голосом добавила она.

— Ах ты боже мой, что же вы сразу не сказали! — всполошился Аб, прежнего его спокойствия как не бывало. — Позволят ли вам взять адвоката? Это будет открытое заседание или закрытое, секретное?

— Не знаю, — в смятении ответила Фейс. — Я об этом как-то не думала. Я думала только о том, как добиться, чтобы расследование отменили вообще.

На этот раз Стоун в свою очередь уставился на нее с изумлением.

— Для этого вам нужно было бы иметь «руку» среди промышленных магнатов или государственных деятелей, которые покровительствуют Комиссии по расследованию, а они прячутся в тени, до них не так-то легко добраться. Много ли вы слыхали о Тиссене, Сименсе и Круппе, когда Гитлер пришел к власти? А между тем эти господа все время стояли за его спиной, только очень уж ловко прятались. Да что говорить, будто вы сами не знаете, какие дела творятся в нашем городе! Ведь вам-то хорошо известно, как обрабатывают рядовых конгрессменов, чтобы добиться «единомыслия»? Вот видите, я тут целую речь произнес. А почему? Да потому, что не ожидал от вас такой наивности. Вы меня просто ошеломили. Ну, ладно, сейчас самое главное — как вам защищаться…

Аб задумался.

Фейс терпеливо ждала, пока он заговорит, будто первые же его слова должны окончательно решить ее судьбу. Сердце ее уже не колотилось. Волнение вдруг перешло в твердую уверенность: вот он что-то скажет, и все будет хорошо. Да, все будет хорошо — такой уж человек этот Аб Стоун. Фейс постучала сигаретой по столу и закурила. Затянувшись раз-другой, она, к своему удивлению, почувствовала необычайный прилив энергии. Очевидно, потрясение, вызванное розовой повесткой, взбудоражило всю ее нервную систему.

Наконец Стоун задумчиво сказал:

— Хоть убейте, не понимаю, как они рассчитывают выйти из положения, если стали преследовать людей вроде вас. Ведь вы — американка до мозга костей. Подозревать вас — это значит подозревать всех американцев, и надо, чтобы американцы это поняли. Если уж вам не гарантирована безопасность, то кому же? Нет человека, который хоть раз в жизни не сказал или не сделал бы такого, что, с точки зрения комиссии, заслуживает наказания. Они начали с государственных служащих, а теперь идут дальше и дальше. Профсоюзные лидеры, писатели, художники, педагоги, ученые — все подряд. Потом они вцепятся в мелких предпринимателей: каждый, кто откажется поддержать Торговую палату или Национальную ассоциацию промышленников, будет на подозрении. И сколько они повытрясут денег, — ей-богу, я готов восхищаться ими. — Он потер руки, но тут же покачал головой. — Впрочем, радоваться нечему — к тому времени у нас будет фашизм в чистом виде. Нет, к черту. — Он замолк, как бы представив себе такую перспективу. — Ну, вернемся к делу. Поскольку вы — лицо солидное, вам нужно заручиться такой же солидной защитой.

Фейс со смехом перебила его:

— Моя мать одно время состояла в организации «Дочерей американской революции». Как вы думаете, может, попросить у них справку?

Стоун тоже рассмеялся.

— Нет, это уж, знаете, будет чересчур солидно! Я вот что хочу сказать: вам нужно взять адвоката из почтенной консервативной фирмы. Тактика в вашем случае должна быть очень проста: вы больше американка, чем вся комиссия вместе взятая. И, преследуя вас, они занимаются антиамериканской деятельностью, хотя я терпеть не могу этот термин, которым бросаются почем зря, тем более, что да сих пор ему не нашли юридического определения. А вдруг ваше дело поможет найти точное определение, отправную точку при разборе спорных случаев.

— Значит, я уже просто «дело»? — улыбнулась Фейс. — И войду в историю, как «американка против антиамериканцев»? — Как ни старалась она казаться веселой, ее снова охватила внутренняя дрожь. Попасть на страницы истории, как «дело номер такой-то»! Фейс стало страшно, перед ней пронеслись мрачные видения: огромный зал, судьи в черных мантиях, публика, жаждущая острых ощущений, растерянные присяжные… О нет! Только не суд. Это для героев или мучеников, но не для нее!

— Слушайте, — серьезно сказала она. — Я хочу выпутаться из этой истории как можно скорее и проще. Денег у меня немного, но я готова отдать все до последнего цента. Неужели вы не понимаете — я хочу, чтобы меня оставили в покое!

Аб окинул ее грустным взглядом.

— Да, конечно. Мы все этого хотим, но комиссия не намерена оставлять нас в покое. Выбора нет — либо вы будете бороться, либо вас уничтожат.

— Я не хочу, чтобы меня уничтожили.

— Но вам понадобится помощь — и помощь серьезная. Есть тут один адвокат, он иногда выручает нас в трудных случаях. Фирма, где он работает, самая старая и консервативная во всем городе. Он в этой фирме — младший компаньон, молодой парень, очень неглупый, с немалым влиянием и политическим нюхом. Беда в том, что в последнее время он начал сдавать — пораженческие настроения, понимаете. Он считает, что наша страна сейчас похожа на Германию тридцать третьего года: раскол в профсоюзах, репрессии, страх перед войной, страх перед большевизмом, охота за ведьмами, преследование прогрессивных элементов… Он не понимает, что, чем хуже положение, тем скорее пробуждается сознательность в людях, и что у нас иные традиции, чем в Германии.

— Ох нет, не посылайте меня к нему! — взмолилась Фейс. — Мне нужна крепкая опора. Честно вам скажу — я боюсь!

Стоун покачал головой и снова пристально посмотрел ей в лицо.

— Быть может, — задумчиво сказал он, — вы найдете опору друг в друге. И тогда победите сообща.

— Ну хорошо, — после некоторого колебания сказала Фейс. — Если вы считаете, что это самый разумный выход — пусть будет так.

Она вздохнула. Нет, не то ей сейчас нужно. Совсем не то.

9

Юридическая контора фирмы «Стерлинг, Харди, Хатчинсон и Мак-Ки» помещалась в самом центре маленького вашингтонского подобия Уолл-стрита, неподалеку от Эйч-стрит. В отличие от каменной и бетонной пустыни Уолл-стрита, здесь деревья как-то ухитрились отвоевать себе право на жизнь и сейчас, в середине дня, на радость прохожим, отбрасывали небольшие островки тени.

Фейс стояла на одном из таких островков, держа в пальцах клочок бумаги; ее желтое платье выделялось в тени ярким пятном. На бумажке был записан адрес (она не полагалась на свою память), название фирмы и некое имя: Дейн Чэндлер.

Она не знала, о чем говорили по телефону Аб Стоун и Чэндлер, — Стоун звонил ему из другой комнаты, — но в конце концов Чэндлер согласился принять ее. Фейс и сама с большой неохотой и сомнением шла на это свидание. Если Чэндлер не уверен в себе, если его убеждения шатки — он ей не нужен. А его положение, его престиж, — так ли все это важно? Разве ей помогли служебные связи в Белом доме?

Во время разговора с Абом Стоуном она было воспрянула духом, потом снова впала в отчаяние. Она чувствовала себя еще более одинокой, еще более растерянной, чем прежде. Равнодушные стрелки часов бежали от секунды к секунде, приближая Фейс к ее роковому Армагеддону[6], и с каждой ушедшей минутой ей казалось, что у нее все меньше сил и мужества для борьбы. Что может сказать ей Чэндлер? Что-нибудь вроде: «Какая жалость, но ничего не поделаешь, слишком поздно!» Даже характеристика, данная Чэндлеру Стоуном, не исключала возможности такого исхода.

Фейс скомкала бумажку и швырнула ее в канаву. Может быть, не идти к Чэндлеру, а убежать… убежать куда глаза глядят, скрыться, чтобы ее никто не мог найти. «Какое ребячество!» — подумала Фейс. Она вошла в вестибюль, поискала в указателе номер помещения, занимаемого конторой, но никак не могла отделаться от чувства, будто все происходит во сне. Контору Фейс нашла быстро — она помещалась на самом верху.

Обстановка конторы Стерлинга, Харди, Хатчинсона и Мак-Ки привела ее в еще большее уныние — здесь все, кроме установки для охлаждения воздуха, претендовало на изысканный вкус. У Фейс было достаточно времени, чтобы осмотреться.

— Мистер Чэндлер занят, — сказала ей секретарша ледяным тоном, — не будете ли вы добры подождать?

Фейс села на красивый кожаный диван, отделанный блестящими латунными гвоздиками. Вообще в убранстве комнаты преобладали кожа и латунь: вся электрическая арматура, выдержанная в старинном американском стиле, была из латуни, а в библиотеке, видневшейся через открытую дверь, стояли кожаные кресла, и даже панели на стенах были кожаные. Стены приемной украшали литографии столетней давности — портреты английских адвокатов в черных мантиях и белых париках. Фейс сразу ощутила атмосферу дорогих сигар и массивных золотых цепочек для часов. Здесь пахло крупными деньгами. Разумеется, они не лежали грудами напоказ, но они чувствовались, ошеломляли сразу, стоило только переступить порог.

В приемной стояли высокие старинные часы — конечно, не антикварные, а просто превосходная подделка под ранний американский стиль. В другое время тиканье таких часов заворожило бы Фейс, быть может нагнало бы на нее дремоту и она не заметила бы, как тянутся минуты. Но сейчас с каждым движением маятника ее волнение становилось все лихорадочнее. Дейн Чэндлер не случайно заставляет ее ждать в приемной — он дает этим понять, что не желает браться за ее дело, — так думала Фейс. «Вот еще навязалась, наверное бранится он про себя и только и ждет, чтобы я убралась ко всем чертям».

И когда минут через двадцать в репродукторе на столе секретарши мужской голос пророкотал, что миссис Вэнс может войти, Фейс показалось, что прошло уже несколько часов; поэтому она была настроена воинственно и приготовилась к обороне.

— Сюда, пожалуйста, — сказала секретарша таким замороженным тоном, что Фейс заподозрила, будто цель ее прихода известна даже этой особе.

Чэндлер сидел за крытым кожей письменным столом, который показался Фейс непомерно огромным. Малейший признак недружелюбия со стороны адвоката — и она, возможно, убежала бы прочь — так напряжен был в ней каждый нерв. Но Чэндлер, высокий, атлетического сложения молодой человек в белом полотняном костюме, не дожидаясь, пока она подойдет поближе, поднялся ей навстречу с теплой улыбкой, которую она, вероятно, не забудет никогда.

— Здравствуйте, миссис Вэйс, — заговорил он, пожимая ей руку. — Я слышал, у вас неприятности? — Голос у него был сердечный, гибкий, но немного тягучий. «Должно быть, он уроженец Среднего Запада», — мельком подумала Фейс.

Она ответила ему неуверенной улыбкой и неожиданно успокоилась.

— Да, — сказала она, — сейчас я уже дошла до того, что могу признаться себе — у меня очень большие неприятности. Сначала я думала, что это пустяки, маленькое недоразумение, которое разъяснится после первого же телефонного звонка. Но вот оказалось, что я вынуждена советоваться с адвокатом!

— Можно подумать, будто вас заставили заниматься черной магией, — рассмеялся Чэндлер. — Адвокаты не такие уж чудовища.

— Не знаю, — сказала Фейс. — Как-то принято считать, что адвокаты, банкиры и заведующие личным составом принадлежат к одному и тому же сословию демонов.

Чэндлер снова рассмеялся.

— Я вижу, мне придется брать старт в невыгодных условиях.

— Да, — подтвердила Фейс, приподняв неправильно изогнутые брови, — это верно.

Он подвел ее к письменному столу и кивком предложил сесть в удобное кресло. Фейс села и почувствовала себя еще спокойнее: она терпеть не могла деловых разговоров через широкие отчуждающие пространства стола, разговоров, в которых один собеседник становится просителем, а другой, сидящий по ту сторону стола, — неприступной, безликой фигурой, которой чуждо все человеческое, которую не тронешь ни логикой, ни чувством. А сидя рядом, вероятно легче прийти к взаимопониманию, и очевидно ей удастся поговорить с ним, как равный с равным, и они просто, по-человечески обсудят ее беду, и отвлеченный, построенный на юридических формальностях разговор станет просто невозможен.

Чэндлер предложил Фейс сигарету из стоявшей на столе серебряной коробочки и, щелкнув серебряной зажигалкой, дал прикурить. Вбирая пламя кончиком сигареты, Фейс мельком взглянула на его руку. Рука была сильная, с длинными пальцами и слегка утолщенными суставами, носившая отпечаток физического труда. Фейс быстро взглянула ему в лицо, и между ними сразу же протянулась ниточка взаимной симпатии. Каждый понял, что в другом есть какая-то особая, почти неуловимая привлекательность, способная вызвать не только приязнь, но, быть может, и восхищение. Чэндлер снова щелкнул зажигалкой, огонек потух, и все прошло. Но это мгновение было очень значительным для обоих.

— Повестка у вас с собой? — спросил Чэндлер, переходя к деловому разговору. — Аб Стоун довольно подробно рассказал мне о вашем деле. Но я хотел бы видеть повестку.

«Дело», — опять это слово; ей тотчас же представилось, что какая-то невосполнимая часть ее существа втиснута в тяжелый бурый переплет свода законов и долгие годы покрывается пылью на забытой архивной полке… Это слово действовало ей на нервы.

— Повестка с вами? — снова услышала Фейс голос Чэндлера; оказывается, она даже не ответила ему!

— Да, — заторопилась она, шаря в сумочке, где вместе с носовым платком, губной помадой, пудреницей, водительскими правами и кошельком для мелочи лежала розовая повестка. — Вот она! — Фейс с брезгливым видом протянула ему повестку, словно от нее шел дурной запах. На самом же деле повестка, лежавшая рядом с пудреницей, сильно пахла пудрой.

Чэндлер потянул носом, и по его крупным губам скользнула быстрая усмешка.

— Однако это безусловно что-то новое, — сказал он. — Скорее можно было ожидать, что от нее запахнет тухлой рыбой.

Теперь засмеялась и Фейс. И засмеявшись, почувствовала себя гораздо увереннее. Он читал повестку, а она, затягиваясь сигаретой, наблюдала за выражением его лица.

Ему было лет тридцать с небольшим, и, как ни странно, ей казалось, что в нем есть что-то от Тома Сойера. Мальчишка из захолустного городка, только повзрослевший, образованный, усвоивший приличные манеры. Он так непохож на тех юристов из крупных фирм, блестящих молодых людей, которые бывали в гостях у Тэчера. Эти юристы (как, впрочем, и большинство видных департаментских деятелей, щеголявших отработанным произношением) создавали вокруг себя атмосферу восточно-американских фешенебельных колледжей. Они всегда были преисполнены сознания своей принадлежности к высшему классу и кичились изысканностью одежды и манер — словом, тем, что по их понятиям являлось признаком интеллигентности. Они составляли замкнутую касту, куда не допускались другие адвокаты, особенно евреи и неотесанные выходцы с Запада. Фейс бессознательно ожидала, что младший компаньон фирмы «Стерлинг, Харди, Хатчинсон и Мак-Ки» окажется именно таким, — и сейчас ее поразило, а потом радостно примирило с Чэндлером именно это несходство с заранее сложившимся в ее воображении образом.

Ей нравилось его открытое худощавое лицо, задумчивые серые глаза, тонкий нос и лукавая усмешка. У него были прямые каштановые волосы, разделенные слева пробором и гладко зачесанные назад. Но что заинтересовало ее больше всего и неожиданно умилило — это брызги веснушек на носу и скулах; веснушки были не яркие, но все же достаточно заметные, чтобы представить себе его лицо в ранней юности. «И в любом возрасте, — подумала Фейс, — он всегда будет выглядеть молодым». В этой мысли была своеобразная острота.

Она отвела глаза от его лица и окинула взглядом кабинет, показавшийся ей далеко не таким чопорны и неуютным, как приемная. И здесь обстановка была солидная — дорогая мебель и ковры, но Фейс сразу ж заметила две важных для нее особенности.

Первая — это книжные полки. Само собой, ряды толстых кодексов в одинаковых переплетах, но среди них — цветные обложки новых книг по экономике и политике, а также несколько романов — кое-какие Фейс узнала; это были серьезные романы. Итак, очевидно, интересы Чэндлера не ограничиваются юриспруденцией. Трудно сказать почему, но Фейс это как-то приободрило.

Вторая особенность имела для нее сугубо личный смысл. На стенах в узеньких рамках висело с полдюжины литографий, изображавших сцены в суде — но, в отличие от тех, что украшали приемную, они не прославляли давным-давно умерших и позабытых английских законников. Здесь висели литографии с рисунков Домье — злые сатиры на судей и адвокатов. Некоторые из литографий Фейс хорошо знала, и ей было приятно увидеть их здесь. Ближайшая изображала узника на скамье подсудимых; судебная стража держит его с обеих сторон и затыкает ему рот, а судья провозглашает: «Вам предоставляется слово. Вы свободны. Говорите!»

Глядя на литографии, она вспомнила о своих репродукциях с рисунков Гойи. «Интересно, понравились бы они Чэндлеру?» — подумала она. Интуитивно она догадывалась, что да, — и у нее стало тепло на душе при мысли, что их вкусы и взгляды совпадают.

Как непохоже это ощущение на тот холод, которым обдало ее, когда она впервые показала Тэчеру гравюру Гойи… Взяв мужа за руку, она повела его в небольшую комнатку, служившую ее отцу кабинетом и библиотекой, и, выдвинув широкий ящик книжного шкафа, бережно вынула папку. Это были офорты из серии «Бедствия войны», — сокровище, которое отец берег как зеницу ока. Фейс с любовью переворачивала листы.

— Бр-р! — поморщился Тэчер. — Слишком мрачно!

— Тебе не нравятся офорты, — отозвалась Фейс, — а мне не нравится война. По-моему, это великолепно. Во время гражданской войны в Испании я уговорила маму продать часть офортов и пожертвовать деньги в пользу республиканцев. Если бы республиканцы продержались дольше, я бы, наверное, продала все. Отец был республиканцем, и я уверена, что он сам подсказал бы мне это. Страшно жаль было расставаться с ними…

— А я собираю охотничьи гравюры, — сказал Тэчер.

Фейс положила папку в ящик странно-беспомощным движением, с чувством пустоты, которого она никогда не забудет.

И теперь Фейс тихо радовалась, глядя на Домье… но постепенно мыслями ее снова завладели Дейн Чэндлер и розовая повестка.

В белом полотняном костюме Чэндлер казался подтянутым и элегантным, хотя и без тени франтовства. «А я, — с досадой подумала Фейс, — после всех сегодняшних мытарств, должно быть, выгляжу просто чучелом». Ну почему ей не пришло в голову остановиться где-нибудь по дороге и привести себя в порядок — хотя бы подкрасить губы и перевязать ленточку на волосах! Совсем ни к чему было являться сюда в виде херстовской карикатуры на радикалок.

Чуть тягучий голос Чэндлера отвлек ее от воображаемого зеркала.

— Я был бы рад сказать вам, миссис Вэнс, что ваш случай — единственный в своем роде, но, к сожалению, это далеко не так. По сравнению с другими, вам еще повезло. Вот, например, в повестке не сказано «явиться немедленно». Вам, к счастью, предоставили некоторую отсрочку.

Фейс подняла голову.

— А что это значит?

— По закону, — сказал Чэндлер, — немедленный вызов означает лишь то, что вызываемое лицо должно явиться в самое ближайшее время. Но агенты комиссии имеют обыкновение использовать такие повестки, как ордер на арест. И если вы не знаете своих прав, то вас могут тут же повести на заседание, не дав никакой возможности подготовиться. Конечно, это грубое нарушение конституции…

Фейс недоверчиво подняла брови.

— Вы хотите сказать, что меня могли бы вытащить из кровати среди ночи?

Чэндлер взглянул на нее, как бы представляя себе эту картину, и глаза его блеснули при мысли, которая, видимо, не имела ничего общего с законами.

— Да, наверняка, — если агент предпочтет ночное время. Вы, мне думается, вели бы себя в таких обстоятельствах иначе, но многие пугаются при виде печатей и покорно делают то, что им велят. Иногда агенты комиссии даже конфискуют бумаги, хотя вручение повестки не дает на это никакого права.

— У меня нет никаких бумаг.

— Даже любовных писем, перевязанных розовой ленточкой? — мельком улыбнулся он. — Вам могут инкриминировать и цвет ленточки.

Фейс грустно покачала головой. Хранить письма Тэчера? Боже мой, она тотчас сжигала каждое. Это были не такие письма, чтобы хранить их в шкатулке вместе с засушенными цветами… можно назвать их как угодно, только не любовными.

Чэндлер, видимо, заметил промелькнувшую в ее глазах тень.

— Я вовсе не хочу вас запугать, — сказал он. — Вряд ли агенты применят по отношению к вам насилие, хотя это порою случается. Грубость, нахальство, — обычно дальше этого они не идут…

— Одним словом, — перебила его Фейс, — изложите мне в популярной форме: «Что должна знать каждая женщина о гестапо»!

Он улыбнулся этой шутке, но улыбка тут же исчезла, а глаза снова стали озабоченными.

— Мне думается, сейчас надо обсудить дальнейшие шаги. Прежде всего мы позвоним главному адвокату комиссии Джиму Грейсону. Он может разъяснить некоторые вопросы.

— Да, — угрюмо сказала Фейс. — Я о нем уже слышала.

Чэндлер нажал кнопку и сказал секретарше в микрофон:

— Разыщите, пожалуйста, Джима Грейсона и соедините меня с ним, где бы он ни был. Если вам скажут, что он на совещании, — добейтесь, чтобы его вызвали. У меня срочное дело.

Повернувшись к Фейс, он объяснил:

— Этот Грейсон просто неуловим. Похоже, что весь его рабочий день проходит главным образом в барах вокруг Капитолийского холма. На звонки он обычно не отвечает, разве только в исключительных случаях. Говорит, что к нему все время лезут всякие люди со своими делами. Я как-то сказал ему, что жаловаться на это он не имеет права: ведь он — слуга народа. «Так-то оно так, — осветил он мне, — но что делать, если эти сукины дети мне осточертели!»

Они дружно рассмеялись. Фейс нравилась возникшая между ними непринужденность: было похоже, будто они оживленно болтают за коктейлем, и ей ничем не грозит неуклонно надвигающийся завтрашний день. Как было бы славно, подумала Фейс, поговорить с этим человеком не по делу, а просто так. Он каким-то непостижимым образом вселял в нее бодрость, вызывал острое, трепетное ощущение жизненной силы. Ей казалось, будто сердце ее бьется как-то по-иному, быстрее разгоняя по телу горячую кровь. Минутами она не чувствовала никакого страха ни перед комиссией, ни перед ее деятельностью. Просто удивительно, до какой степени она, Фейс, неуязвима, и, конечно же, ее не коснется никакая опасность. И уже совсем забыв, с какой неохотой она шла за советом к Чэндлеру, Фейс страстно желала, чтобы он взялся защищать ее. Она поверила в могущество этого человека и жаждала его поддержки.

Но не успел еще замолкнуть ее смех, как Чэндлер вдруг заговорил совсем иным тоном.

— Знаете ли вы, миссис Вэнс, — серьезно спросил он, — что вам предстоит?

И Фейс показалось, будто твердая почва уходит из-под ее ног. Слова Чэндлера прозвучали, как предостережение, и ее охватило тревожное предчувствие.

— Не знаю, — сразу помрачнев, сказала она. — Все это для меня ново и так дико. Должна сознаться, что мне страшно.

— Вам не приходилось бывать на открытых заседаниях комиссии?

— Нет, я только читала о них в газетах.

— Значит, вы в сущности не представляете себе, что там происходит. Ну, а о роли некоторых конгрессменов в этой комиссии вы что-нибудь знаете?

— Очень мало. Не больше чем любой посторонний, незаинтересованный человек.

Чэндлер слегка усмехнулся.

— Ну, теперь вы уже не посторонняя, и не сможете оставаться безучастной к деятельности конгресса. Теперь вы — объект номер один. Как вы думаете, почему вас вызывают?

Фейс глядела на него широко раскрытыми испуганными глазами.

— Не имею ни малейшего понятия.

— Я вам кое-что объясню, — продолжал Чэндлер. — Их нимало не интересует истина и не интересует, действительно ли вы ведете подрывную деятельность. Факты, справедливость — им нет до этого дела, им важно, доказать некий тезис. Тезис этот в своем неприкрашенном виде очень прост: в стране ведут подрывную деятельность красные. А красным, с их точки зрения, может быть любой человек или любая группа людей, не связанных с крупным бизнесом или с порожденными им организациями. Они хотят раздуть истерию в общегосударственном масштабе и — хоть это кажется нам сущим безумием — жаждут войны. Хорошо, причем же тут Фейс Вэнс? Очевидно, она красная, иначе ее не вызвали бы в комиссию. А если она все-таки не красная, они будут настаивать на своем, и правда это или нет, — безразлично, потому что большинство людей все равно им поверит. Гитлер не гнушался самой наглой ложью. Ее с успехом пускают в ход и в городе Вашингтоне. Итак, каким же образом Фейс Вэнс может защитить себя?..

Фейс в смятении не отрывала от него напряженного взгляда.

— Господи! — воскликнула она. — А что будет, если я не приду или откажусь отвечать?

— Вас привлекут к суду за неуважение к конгрессу. А суд может приговорить вас к штрафу или тюремному заключению, или к тому и другому вместе.

Фейс вздрогнула.

— Значит, выхода нет?

— Никакого, — сказал Чэндлер, — никакого, поскольку времени почти не осталось. Будь у нас хоть неделя в запасе, мы бы нажали на все кнопки, какие только смогли бы найти. Но подобные дела обстряпываются по принципу квипрокво, или «рука руку моет». Господа с Капитолийского холма редко делают что-нибудь задаром. Следовало бы создать специальное правительственное учреждение под названием «Департамент взаимных услуг». Самое лучшее, если у вас есть влиятельные родственники среди банкиров или крупных промышленников…

— У меня вообще нет никаких родственников, — еле слышно произнесла Фейс.

— А у вашего мужа?

Фейс отрицательно качнула головой. Она многое могла бы сказать о родне Тэчера, но откровенничать не станет.

Чэндлер, заметив, что она крепко стиснула лежащие на коленях руки, снова предложил ей сигарету. Фейс, поглощенная своими мыслями, рассеянно закурила. Она попала в беду, которая, быть может, сломает всю ее жизнь (теперь она осознала, наконец, серьезность своего положения), а муж до сих пор ничего не знает. Беда привела ее в контору адвоката, и она сидит, растерянная, смятенная, не зная, что делать, не зная, согласится ли этот человек быть ее защитником, а если согласится, то на каких условиях, и откуда взять денег, и как воспримет это Тэчер, который неизбежно узнает все. Боже всемогущий! Почему же она не рыдает, не ломает руки? Она билась в расставленных кем-то силках, но все происходящее по-прежнему казалось ей нереальным. Надо ущипнуть себя и проснуться. На ее гладком загорелом лбу пролегли тревожные морщинки.

— Послушайте, — сказала она в отчаянии, — если мне нельзя не являться по этому нелепому вызову, научите, как вести себя на заседании!

Чэндлер помолчал и сложил под углом пальцы обеих рук, будто намереваясь прочесть детский стишок: «Вот церковь, вот колокольня…» Несколько секунд он задумчиво покусывал кончики двух пальцев, образующих «колокольню», потом внезапно разнял руки.

— Прежде всего, — сказал он, — не позволяйте принуждать себя к ответам и записывать в протокол искаженные показания. Они на это мастера, вы увидите, и сумеют ловко подтасовать факты, чтобы доказать вашу вину. Они перевернули вверх дном основной принцип англосаксонской юриспруденции: они заранее будут считать вас виновной, пока вы не докажете свою невиновность. И каждое ваше показание они постараются обратить против вас. Прежде чем заседание объявят закрытым, вы должны настоять, чтобы вам дали высказаться — это ваше право. Быть может, вы будете вынуждены выступить против них.

— Я? — воскликнула Фейс. — Я буду выступать против комиссии конгресса? Да у меня никогда не хватит духу! — Сердце ее дрожало так же, как голос. При одной этой мысли у нее сжалось все внутри. — Боюсь, что, когда заседание подойдет к концу, я смогу только пищать, как мышь.

— Предположим, что вы — мышь, — сказал Чэндлер, — и вокруг вас рыщут большие, хищные кошки. Как вы поступите?

— Я убегу, — слабо усмехнулась Фейс.

Чэндлер покачал головой.

— Вы — в ловушке, откуда нет выхода. Что вы станете делать?

Фейс съежилась от страха.

— Не знаю!

— Если б вы были настроены иначе, — сказал он, — и вас не смущала бы перспектива стать cause célèbre[7], можно было бы создать интереснейшее дело, оспаривая юридическое право этой комиссии на существование. В процессе «Коблдик против Соединенных Штатов» было установлено, что законность действий комиссии может оспариваться просто путем неявки по вызову…

— О нет! — проговорила Фейс. — Я для этого не гожусь! Тут нужен борец… быть может, мученик. Словом, человек гораздо более мужественный и храбрый, чем я, — у меня никогда не хватит решимости.

— Хорошо, миссис Вэнс, — улыбнулся Чэндлер. — От этой участи вас можно избавить. Прежде чем делать из вас Дрэда Скотта, посмотрим, что будет завтра. У вас есть определенные права, о которых вы не должны забывать, независимо от того, как будет комиссия вести допрос.

Фейс слушала, и ей казалось, будто ее сжимает мощный кулак, но только это не был тот смело поднятый кулак, который коммунисты избрали эмблемой борьбы.

10

Через час беседа с адвокатом окончилась. Пепельница, стоявшая перед Фейс, была полна окурков, но Дейн Чэндлер не выкурил ни одной сигареты. Наконец, откинувшись на спинку кресла, он взял сигарету и спросил:

— У вас есть еще ко мне вопросы?

— Пока нет, — ответила Фейс. — Я должна сперва подумать. — Она слегка опустила веки, прикрыв глаза длинными ресницами.

Мысли ее кружились, как пружинки в сложной заводной игрушке. За этот час она многое рассказала Чэндлеру о себе, о своей работе, о том, что она не нашла никакой поддержки в Департаменте и что Мелвин Томпсон отказал ей в помощи, вспомнила кое-что из своей студенческой жизни, упомянула о сочувствии испанским республиканцам. Чэндлер слушал, не перебивая, и казалось, пытался сложить отдельные части ее рассказа в одно целое, словно картинку-головоломку. В этом рассказе был существенный пробел — Фейс ни словом не обмолвилась о своем муже. Но если Чэндлер и заметил это, то не подал виду.

Он задумчиво глядел на нее сквозь дым сигареты, и лицо его заметно погрустнело. Быстрая улыбка уже не скользила по его губам, а ясные серые глаза потемнели и стали хмурыми, как ноябрьское небо. Непринужденная простота, так успокаивающе действовавшая на Фейс, вдруг исчезла, уступив место странной напряженности. Он слегка отвернулся, словно вглядываясь во что-то за окном, — там на крышах лежали резкие угловатые тени, а знойное марево искажало очертания предметов, как волнистое стекло.

— Я стараюсь представить себе, — мягко произнес он, уже без прежних ноток в голосе, — что бы я сделал на вашем месте. Я часто думаю, как бы я поступил, если б меня бросили прямо на линию огня… Так легко давать советы и так чертовски трудно действовать самому!

И вдруг Фейс осенила мысль, четкая, как огненные буквы, выступившие на стене Балтазарова дворца: Чэндлер боится за себя. У него прогрессивные убеждения, но он боится, что у него не хватит мужества отстаивать их. Все внешние условия его жизни, казалось бы, должны были приглушить эти убеждения — и деловые связи, и круг друзей и знакомых, а главное, способ, которым он добывал средства для жизни. День за днем он жил под гнетом этой раздвоенности и мучился, не зная, сумеет ли остаться верным себе в минуту испытания. Фейс только сейчас увидела у него под глазами легкую синеву, а на лице — маленькие скорбные морщинки, которых она не заметила раньше. То были еле уловимые признаки частых бессонниц и тяжелых раздумий. Странное дело, она почувствовала, что роли их мгновенно переменились: теперь уже она прониклась жалостью к Чэндлеру и искренне огорчилась, что не в состоянии ему помочь. Ведь заговорив о возможности создать процесс, в котором оспаривалась бы законность существования комиссии, он тем самым намекнул, — правда, только намекнул, — что готов вступить в открытую борьбу. А она сразу же разочаровала его своим ответом. Ей стало стыдно. Это было первое испытание — и она его не выдержала. Что ж удивительного, если он сейчас распрощается с ней и больше не станет интересоваться ее делами. Он не нашел в ней никакой поддержки, и теперь она не вправе рассчитывать на его помощь. И, разумеется, винить его нельзя; виною всему только она, Фейс, и ее малодушие, — то самое малодушие, за которое она осуждала Чэндлера еще до встречи с ним. Как она была несчастна сейчас, — с той ночи, когда умер ее отец, она никогда еще не чувствовала себя так глубоко несчастной.

— Откуда вы знаете Аба Стоуна? — неожиданно спросила она. — Он говорил мне, что вы вели какие-то дела профсоюза.

Она вдруг подумала, что Аб Стоун наподобие контрапункта в музыке является как бы высшим соединительным звеном между ней и Чэндлером. И тут же ей пришло в голову другое сравнение: на логарифмической линейке жизни Стоун обозначал собою максимальную величину, которой хотел бы стать Чэндлер. А что такое Фейс Вэнс? «Просто цифра, — горько сказала она себе, — от силы — двузначное число!»

— Да, — с подавленным вздохом ответил Чэндлер. — Я вел несколько дел по просьбе Аба. — Он помолчал, потом торопливо добавил: — Разумеется, только частным образом! Фирма никогда не фигурировала в этих делах.

— Я так и думала, — слегка улыбнулась Фейс.

Она хотела спросить, как относятся старшие компаньоны к его частной практике, но удержалась. Наверное, они смотрят на это сквозь пальцы, как на чудачество, как на маленькую странность, которую можно простить талантливому молодому адвокату, приносящему фирме немалый доход.

— Аба Стоуна я знаю много лет, — прервал ее мысли голос Чэндлера. — Мы познакомились в Питсбурге: я ездил туда по делам фирмы, которые касались и профсоюзных договоров. Между Абом и мной была стена, но нам быстро удалось сломать ее. Мы сразу почувствовали друг к другу взаимное уважение. И с тех пор Аб для меня вроде духовника. Мы довольно часто видимся и о многом говорим и спорим. И почти всегда, — невесело усмехнулся Чэндлер, — он кладет меня на обе лопатки.

Чэндлер отвернулся и рассеянно потер пальцами кожаную поверхность стола, как бы полируя ее. Это движение выдавало какую-то скрытую неуверенность. Внезапно зажужжал зуммер внутреннего телефона, и Чэндлер так же внезапно отдернул от стола руку.

В микрофоне раздался четкий и почтительный голос секретарши:

— Мистер Чэндлер, я разыскала мистера Грейсона. Он у телефона.

— О, — произнес Чэндлер, беря трубку, — я было совсем забыл.

— Хелло, хелло! — залаял в мембране мужской голос.

— Хелло, Грейсон, — сказал Чэндлер. — Вы прислали вызов на завтрашнее утро моей клиентке, миссис Вэнс. Я хотел бы узнать… Ну, понятно, понятно…

Голос Грейсона хрипел в трубке, но Фейс не могла разобрать ни слова. Впрочем, это было неважно, потому что к сердцу ее прихлынула волна блаженного облегчения. Чэндлер сказал «моя клиентка». Он не отказывается от нее! Она уже не одинока, не беспомощна. Есть человек и есть организация, которые будут для нее опорой! Она почти физически ощущала, как исчезает мучительная тревога. Ей хотелось громко засмеяться, закричать от радости. Она убедилась, что не брошена на произвол судьбы, и жизнь снова стала похожа на рождественское утро. Сейчас она уже не могла называть его про себя мистером Чэндлером. «Он для меня и не Дейн, он мой защитник, мой поверенный». В мозгу ее зазвенели обрывки фраз: «По совету моего защитника…», «Вам сообщит мой поверенный…». Как сразу стало легко на душе!

Она снова прислушалась к телефонному разговору.

— Сказать по правде, я это предвидел, — говорил Чэндлер. — И вам известно, что я об этом думаю! Имейте в виду, я сделаю все, чтобы выручить мою клиентку! — Он бросил трубку. — Наглая сволочь!

Он раздраженно забарабанил пальцами по столу. Это был первый нервный жест, который Чэндлер, все время такой сдержанный, позволил себе за все время их беседы. «Очевидно, он действительно возмущен», — подумала Фейс.

— Они не согласны ни на какие уступки, — резко произнес он, и Фейс удивилась, какими холодными, словно мраморными, стали его глаза. — Заседание будет закрытым, тайным, как в Звездной палате. И самое скверное, что потом они могут наговорить о вас все, что угодно, а вы и защититься не сможете! Эти господа, как вы знаете, пользуются особыми привилегиями, и их нельзя привлечь к суду за клевету. Мало того, — он остановился и пристально поглядел на Фейс, — мало того, вам не разрешено иметь адвоката. Вам придется пройти через это одной.

Радость ее мгновенно потухла, но она упорно цеплялась за новое для нее ощущение; ей казалось, что это — самое главное.

— Нет, — сказала она, — я не буду одна. Я знаю, что за мной стоите вы и Аб. Вы не представляете себе, как это мне поможет!

11

Окна были распахнуты настежь, начинало смеркаться, но стояла такая же знойная духота, как и днем. Прозрачные белые занавеси из органди не шевелились, и только мотыльки, бившиеся о сетку, натянутую на окна, нарушали мертвую неподвижность воздуха. Начав раздеваться, Фейс вдруг взбунтовалась против условностей и решила не спускать шторы в тщетной надежде, что хоть чуточку повеет прохладой.

Она сидела перед зеркалом в лифчике и трусиках — в эту жару все липло к телу, и не хотелось надевать ничего лишнего — и стирала с лица кольдкрем. На полу жужжал электрический вентилятор, и точно так же в голове ее жужжали мысли; только жужжанье вентилятора было мерным и равнодушным, а мысли Фейс неслись в хаотическом круговороте, и каждая была связана с жгучими личными проблемами.

Фейс была в бунтарском настроении. Ей все казалось, что она рвется на волю из какого-то тупика. Она вернулась домой в обычное время, как если бы провела в Департаменте весь рабочий день; быть может, на ее счастье, Тэчер не звонил ей днем на службу. Он встретил Фейс без язвительных попреков, и она немного успокоилась. Рано или поздно наступит та страшная минута, когда придется рассказать ему о розовой повестке и о Дейне Чэндлере, — но это потом, не сейчас. Сейчас ей меньше всего на свете хотелось вступать в объяснения с Тэчером. Слава богу, он уходит на весь вечер играть в покер — по крайней мере так ей было сказано.

В комнату донесся запах любимого одеколона Тэчера — «Вспышка желания». Губы Фейс сжались в иронической усмешке; она вспомнила, о чем думала двадцать четыре часа назад перед витриной Жана Мату. Черное кружевное белье, которое может вызвать в Тэчере интерес к ней, — какой это все вздор по сравнению с самой насущной задачей — как-нибудь выжить! Любопытно, что Тэчер стал ей сейчас не нужен — совершенно не нужен. Будто она никогда и не знала его, а тело ее навсегда очистилось и от прошлых желаний и от будущих страстей. И вдруг она инстинктивно почувствовала, что Тэчер вряд ли когда-нибудь снова станет для нее желанным.

Она стерла с лица кольдкрем, а вместе с ним и косметику, и теперь критически разглядывала себя в зеркале. Давно прошли те времена, когда она подолгу любовалась собою, стараясь представить, какой она будет через много лет. Ну что ж, лицо с тех пор почти не изменилось, разве только тени под глазами стали заметнее. Гладкая кожа, чистый овал, темные брови, будто наведенные соскользнувшей у висков кистью, крупные яркие губы — все осталось таким, как прежде. Нет, только очень острый глаз мог бы найти перемены в ее лице — хотя из юного существа она превратилась во взрослую, немало испытавшую женщину.

«А тело все-таки изменилось», — думала Фейс, и это бросилось бы в глаза всякому, кто знал ее раньше. Она сердитым движением спустила с плеч бретельки лифчика. Тэчер издевался над полнотой ее груди — как это несправедливо! В его насмешках чувствовалось презрение не только к жене, но и ко всем женщинам вообще! Она тронула рукой правую грудь. Да, это грудь женщины, знавшей материнство, но еще крепкая и упругая. При желании можно было бы и вовсе не носить лифчиков. Дейн Чэндлер окинул ее особенным взглядом, — от нее не ускользнуло это, — и в его взгляде не было той обидной насмешки, с какою смотрел на нее Тэчер.

Бессознательным движением, словно стараясь успокоить, ободрить себя, Фейс провела рукой по длинным, до плеч, светло-русым волосам. Да, необходимо вернуть душевную бодрость, подумала она, и не только потому, что в розовой бумажке кроется зловещая угроза, но и потому, что каждая женщина, которой пренебрегают, неизбежно теряет уверенность в себе. Есть что-то глубоко оскорбительное в том, что Тэчер вот уже больше месяца не ищет близости с нею, — хотя это ее вполне устраивало. Но стоит ли женщине заботиться о своей наружности, если муж ясно дает понять, что больше не любит ее? Чэндлер окинул ее быстрым одобрительным взглядом, — это длилось одно мгновение, но она сразу почувствовала себя гораздо увереннее. И, надо сознаться, это немало способствовало ощущению, что теперь она в надежных руках.

Послышался резкий треск — это Тэчер включил электрическую бритву, потом противный монотонный стрекот, так непохожий на успокаивающее жужжание электрического вентилятора. Фейс вспомнила милую сценку из фильма «Королева Виктория»: юная наивная королева впервые видит, как бреется принц-консорт, и очарована этим.

…Вот бы поглядеть на принца с одной из этих механических, зудящих штук, которые так любит Тэчер! Фейс чуть не рассмеялась — так смешна ей показалась королева; впрочем, разве сегодня она сама не смотрела на Дейна Чэндлера таким же завороженным взглядом, как Виктория на принца-консорта? Вспомнив об этом, Фейс невольно покраснела. Встреча с Чэндлером подействовала на нее странно — с тех пор где-то в дальнем уголке ее сознания все время витали смутные надежды.

Любопытно, какую жену выбрал себе Дейн Чэндлер? Эта мимолетная мысль уколола ее и исчезла, оставив ощущение пустоты и глухую боль. Она постарается никогда не встречаться с его женой, если это удастся. Было бы невыносимо грустно видеть, что и его брак — ошибка. Лучше совсем ничего не знать.

А какая теплая волна взаимопонимания захлестывала их во время беседы, какой живой отклик находила в каждом из них мысль, высказанная другим!.. Сердца их бились в едином ритме. Внезапно Фейс охватила непонятная тоска, на глаза ее набежали слезы и медленно покатились по щекам.

Зуденье электрической бритвы смолкло. Вошел Тэчер в трусах и безрукавке с круглым воротом, держа бритву в руках. Он искоса взглянул на жену.

— Ты что плачешь? — спросил он.

— Не знаю.

Тэчер ничего не сказал и вдруг с необычной нежностью наклонился и поцеловал ее в затылок.

Фейс вытерла глаза бумажной салфеткой и пошла в ванную.

После холодного душа ей стало как будто легче, кожа ее порозовела и освежилась. Надев тонкую белую ночную сорочку, Фейс принялась собирать свои вещи, разбросанные по всей комнате. Ей пришлось приучить себя к этому, ибо Тэчер был помешан на аккуратности. А завтра утром, перед тем как идти на заседание комиссии, совсем уж ни к чему выслушивать едкие упреки по поводу неряшества. После целого дня утомительной, требующей строгой точности работы, бывает так приятно сознавать, что можно расшвырять чулки и белье как попало. Но и этого уже нельзя себе позволить…

Прибрав в спальне, Фейс пошла в детскую взглянуть на Джини. Девочка мирно спала. От нее чуть-чуть пахло парным молоком, как от грудного младенца. Фейс пригладила ее каштановые завитки, поцеловала влажный лобик, вздохнула и, вернувшись в спальню, легла на большую кровать с четырьмя точеными столбиками и белым муслиновым пологом.

Она сказала Тэчеру, что ляжет пораньше, потому что у нее болит голова. На самом же деле она была душевно разбита. Только сейчас, вытянувшись на кровати, она поняла, какого напряжения стоила ей вся эта история с розовой повесткой. Решив во что бы то ни стало заснуть, она упрямо не открывала глаз и долго считала про себя. Горячие простыни жгли ее, ночная сорочка липла к телу. Чтобы забыться, она представила себе бесконечный, разматывающийся шланг и тотчас рассмеялась: надо же было выбрать такой фрейдистский символ! В последнее время она часто видела сны с символическим значением: ей снилось, будто Тэчер бросается на нее с ножом или грозит дуэльным пистолетом, но ей ничуть не было страшно. А иногда, в полудремоте, она представляла себе, как снова встречается с лейтенантом норвежцем. Фейс попробовала сосредоточиться на этом и сейчас, но розовая повестка вторгалась во все ее мысли.

Нет, надо заставить себя не думать об этом нелепом вызове. Она боялась сказать Тэчеру о повестке, и это лишний раз убеждало ее, что пора решительно изменить их отношения… быть может, снова предложить Тэчеру развод. Возможно, на этот раз попытка будет более успешной.

Тот вечер, когда она впервые заговорила о разводе, почти ничем не отличался от вчерашнего вечера у миссис Биверли, только дело было зимой, вскоре после того, как Фейс советовалась насчет мужа с психиатром. Твердо решив уйти от Тэчера, она не находила в себе смелости сделать этот шаг; у нее не хватало духу заговорить с ним о разводе. Время шло, и она не раз возвращалась к этой мысли, но всегда уговаривала себя, что, быть может, все обойдется, и их отношения в конце концов наладятся. И наконец однажды, после ссоры из-за такого пустяка, как меховое манто, Фейс не выдержала.

Возвращаясь из гостей домой, Тэчер сказал ей в машине:

— Послушай, правительство тебе платит хорошие деньги, не будь же скупердяйкой, потраться на хороший мех! Мне стыдно появляться с тобой на людях, когда на тебе этот облезлый хорек!

Тэчер сильно подвыпил, и Фейс сказала себе, что лучше промолчать. Но нервы ее были слишком взвинчены.

— О, господи! — воскликнула она. — А кто, по-твоему, заплатил вот за эту машину? Хорошо, я согласна, давай менять машину на меховое манто!

Фейс была права. Два года они откладывали деньги, чтобы купить этот ярко-желтый паккард, и два года Фейс отказывала себе во многом. Поступив во флот, Тэчер рыцарски предоставил машину в пользование Фейс. А потом всегда оказывалось, что деньги ему нужны на что-то другое, и он никогда не присылал ни цента для уплаты взносов за машину. Сейчас ее канареечно-желтый цвет превратился в уныло-бурый, крылья были помяты и поцарапаны, никель покрылся ржавчиной, а в щели потрепанного брезентового верха задувал резкий зимний ветер.

— А черт! — вспылил Тэчер. — Опять ты хочешь доказать, что я перед тобой — ничто! Хватит, надоело!

В свете мелькавших мимо уличных фонарей Фейс увидела, что Тэчер мрачно сжал губы и выпятил подбородок, словно раскапризничавшийся ребенок. Остановившись у светофора, он так резко рванул тормоз, что колеса забуксовали; а трогаясь с места, нарочно дернул рукоятку скоростей с таким неистовством, будто хотел выломать ее.

— Тэчер, — спокойно сказала Фейс, — мы с тобой давно уже не ладим. По-моему, лучше расстаться. Я хочу уйти от тебя.

— Ты спятила! — закричал Тэчер. — Ты просто не в своем уме! Не понимаю, как ты можешь не только говорить, но даже думать о таком! Сейчас же откажись от своих слов!

Фейс почти не верила своим ушам — такой испуг звучал в его голосе.

— Ведь это все только болтовня, — твердо возразила она. — Ты прекрасно понимаешь, что не любишь меня, — и разлюбил уже давно. А я — у меня стало пусто внутри. У меня уже нет никаких желаний, кроме желания, чтобы ты оставил меня в покое. Мне тоже все надоело. Надоело твое пьянство, надоела миссис Биверли и ее прихлебатели, надоели твои ехидные замечания, когда ты хочешь внушить мне — и не без успеха, — что я — ничтожество, особенно по сравнению с твоей матерью. Я хочу развестись с тобой!

Он ничего не ответил и гнал машину, словно торопясь добраться до дому. Однако у дома он не остановился, а с сумасшедшей скоростью помчался дальше.

— Тэчер! — тревожно воскликнула Фейс. — Куда ты едешь?

— Кататься, — последовал ответ. — Будем кататься, пока ты не передумаешь.

Он протянул дрожащую руку и включил радио на полную громкость. Раздались звуки венского оркестра: «Два сердца бьются в ритме вальса». Фейс не стала спорить с мужем; испуганная и усталая, она откинулась на сиденье, обитое вытертой красной кожей. Бесполезно усовещивать его, когда он в таком состоянии, и не только бесполезно, а даже опасно; пусть сначала пройдет у него приступ бешенства. Очевидно, она задела его самолюбие гораздо сильнее, чем думала; по правде говоря, Тэчер и так еле-еле поддерживал в себе чувство самоуважения, а она нанесла ему такой удар, что теперь он, пожалуй, никогда не уступит ее просьбам. Фейс сразу поняла, что ее нежелание жить вместе он истолковал только в сексуальном смысле, — она все испортила своей прямотой! Если б она сумела схитрить и повести дело так, чтобы Тэчер сам от нее отказался! Тогда он был бы куда покладистей и, вероятно, расставшись с нею, даже почувствовал бы облегчение. А теперь — ох, как все это сложно!

Задумавшись, она перестала следить, в каком направлении едет Тэчер. И вздрогнула, узнав по некоторым приметам, что они уже за городом, на Балтиморской дороге, главной магистрали, по которой идут тяжелые грузовые машины. Местами дорогу покрывала сплошная наледь, поэтому ехать с такой скоростью было опасно. Фейс взглянула на спидометр — стрелка медленно, от деления к делению, подбиралась к шестидесяти милям, потом поползла дальше. Лучи фар терялись в густой крутящейся измороси, угрожавшей перейти в мокрый снег. Фейс дорого бы дала за то, чтобы услышать пронзительный свисток полицейского патруля. Она искоса взглянула на Тэчера; тот сгорбился над баранкой, устремив в темноту ненавидящий взгляд. Фейс отодвинулась от него, впервые ощутив настоящий страх.

— Тэчер! Ты хочешь разбить машину!

Он передернул плечами.

— Туда ей и дорога!

Стрелка спидометра ползла все дальше. Машина мчалась уже со скоростью семидесяти миль в час. Какой-нибудь встречный грузовик, незамеченная наледь — и… Фейс вздрогнула.

— Прошу тебя, Тэчер, остановись!

— Не остановлюсь, пока не передумаешь!

Он обогнал грузовик, ползший, как динозавр. Машину занесло, шины завизжали, как бы предупреждая о смертельной опасности. Был первый час ночи, и вся полиция словно сквозь землю провалилась. Машина выправилась и помчалась дальше. Но если б тут был лед…

Фейс вдруг сообразила, что она всецело во власти Тэчера, а Тэчер не владеет собой. Его уже ничто не могло остановить, ибо он не знал другого способа настоять на своем. Сейчас он был лишен способности рассуждать, над ним властвовали только инстинкты. Как он сказал — так и будет. Машина не остановится до тех пор, пока не кончится бензин или пока они не разобьются. Да, он погубит себя и ее, но не прекратит эту бешеную гонку. Он охвачен жаждой самоубийства, и разум тут бессилен. Он будет мчаться вперед, оба они погибнут, а Джини… Джини останется на попечении его матери.

Стрелка спидометра колебалась около цифры «80».

— Тэчер! — вскрикнула Фейс. — Остановись! Остановись, слышишь? Я не уйду от тебя! Мы попробуем договориться… только ради бога, остановись!

Тэчер сразу же убрал ногу с акселератора, и машина постепенно замедлила ход. Он свернул на боковую дорогу и остановился. Схватив Фейс в объятия, он стал жадно целовать ее.

Но губы ее были холодны от страха, и она, не отвечая на поцелуи, оттолкнула его. Зубы ее стучали.

— О Тэчер! — воскликнула она. — Какой ужас! Как ты мог!

Он мгновенно пришел в себя.

— Я? — переспросил он. — А как могла ты? Погоди, я тебе еще когда-нибудь это припомню!

Сейчас, лежа в кровати, Фейс перебирала в памяти подробности этого случая, а сон все не приходил. Она почти завидовала Тэчеру — он где-то там оглушает себя виски и, наверное, забыл обо всех своих неприятностях… «Поесть! — воскликнула про себя Фейс. — Поесть, вот что сейчас необходимо! Стакан молока, крекер, потом две таблетки аспирина…»

Она зажгла лампочку у кровати, и взгляд ее упал на часы. Только одиннадцать! «Ровно через двенадцать часов, — подумала она, — я буду стоять перед…» Сердце ее забилось, сорочка прилипла к покрывшемуся испариной телу.

Ее блуждающий взгляд упал на фотографию Тэчера, стоявшую в кожаной рамке возле часов. Пятнадцатилетний Тэчер красовался в щегольской форме военного училища. Вскоре после того, как они поженились, Фейс попросила у него фотографию, которая нравится ему больше всех, и он выбрал эту. Он был очень хорош в форме, — такой подтянутый, с надменным выражением лица. У него был самоуверенный вид генерала, командующего тысячами роботов. Значит, таким, как на этом снимке, Тэчер нравился себе больше всего; ему было тогда пятнадцать лет, и он считал то время лучшей порой своей жизни.

Но в последние дни в Тэчере стало проглядывать что-то от этого юнца на фотографии. Фейс подумала с минуту и поняла: он смотрел на нее с такою же насмешливой и торжествующей улыбкой.

И когда она это поняла, ее словно что-то ударило, потом охватил страх, почти ужас. Она съежилась в постели и долго плакала над своей неудавшейся жизнью.

12

Утром ей уже не пришлось, как вчера, делать вид, будто она идет на службу. Тэчер, видимо напившийся накануне сильнее, чем всегда, еще спал беспокойным сном. И все-таки она поторопилась уйти в обычное время, боясь, как бы Тэчер, проснувшись, не обнаружил, что она дома. Она взяла такси и велела ехать прямо к Капитолийскому холму, радуясь, что не надо встречаться с мистером Каннингемом: этот человек стал ей неприятен.

Надеясь произвести выгодное впечатление на членов комиссии, Фейс постаралась одеться к лицу — жемчужно-серое чесучовое платье с ярким цветным поясом, красные сандалии, короткая нитка крупных красных бус на шее и сумочка из красной соломки… «Это очень элегантно, — подумала она, — и совсем не броско». Она была довольна своей внешностью, довольна тем, что выглядит, как любая из ста тысяч средних американок — только, конечно, она была совсем иной. Она — единственная и неповторимая личность: Фейс Роблес Вэнс.

Впереди было еще много свободного времени, и, она решила провести его, как обыкновенный турист, осматривающий достопримечательности Вашингтона. День выдался серый, пасмурный, поэтому мраморные здания, лишенные игры света и тени, казались огромными каменными глыбами, холодными и почему-то даже отталкивающими. Фейс стояла у длинной широкой лестницы перед колоннадой Верховного суда и разглядывала надпись на фронтоне: «Все равны перед законом». Дейн Чэндлер верит в это, подумала она; быть может, в лучшие времена он станет членом Верховного суда. Кто знает? Бывают и более странные случаи. Погруженная в свои мысли, она остановилась у одного из величественных фонтанов и закурила. Сигарета была выкурена почти до конца, когда Фейс заметила, что пальцы ее слегка дрожат — потому ли, что она думала о Чэндлере, или потому, что ее неизбежно ждет заседание комиссии, — она сама не знала.

Фейс медленно прошла мимо бронзового Нептуна и поднялась по многочисленным ступенькам библиотеки конгресса, решив еще раз взглянуть на Декларацию независимости. Как гордился отец, когда ей в школе задали учить Декларацию наизусть, и как любил слушать, когда. Фейс, жестикулируя, читала ее вслух! Он в конце концов стал пламенным американским патриотом… Пергамент покоился в массивном футляре из полированной бронзы, под желтым стеклом, а возле, вытянувшись, как по команде «смирно», стоял часовой с ружьем. Декларация, думала Фейс, и речь Линкольна в Геттисберге — величайшее, что создано на английском языке.

«Мы считаем эти истины непреложными: что все люди от рождения равны; что они от рождения наделены Создателем неотъемлемыми правами; что в числе этих прав — жизнь, свобода и право на счастье…»

Фейс заставила себя поглядеть на ручные часы — еще не пора, но времени осталось мало. Она не спеша пройдет мимо старого здания палаты представителей: на это еще хватит времени. Когда она отошла от святыни, ей вдруг показалось, что часовой следит за ней. Ну что за глупые мысли лезут в голову! Конечно, он следит глазами за каждым прохожим и, надо полагать, за хорошенькими женщинами — особенно.

В одиннадцать часов, минута в минуту, она вошла в приемную комиссии. Черненькая девица с пухлой мордочкой (наверное, родственница какого-нибудь конгрессмена, — мелькнуло в голове у Фейс) сидела за небольшим столиком и лениво стучала по клавишам машинки. «Ну и ну, — подумала Фейс, — да ее и четверти часа не продержали бы в отделе мистера Каннингема!»

— Я — Фейс Вэнс, — сказала она.

Девица заглянула в какую-то бумагу.

— Угу, — ответила она, не подымая глаз, — посидите пока. Вас скоро вызовут. — И снова как ни в чем не бывало принялась печатать.

Фейс уселась на кончике длинной скамьи, жесткой и истертой от многолетнего употребления. Сев, она ощутила стеснение в груди и легкую тошноту. Она волнуется так, будто ей в самом деле есть чего бояться. Видимо, достаточно быть на подозрении, чтобы почувствовать себя виновной в несуществующих проступках… Потянулись минуты ожидания.

Фейс уставилась на двойные, высотой футов в пятнадцать двери, ведущие в зал заседаний, плотно закрытые и приглушавшие выкрики, которые по временам доносились изнутри. С особым вниманием она рассматривала большие медные дверные ручки, украшенные сложным рисунком в стиле рококо и, очевидно, скопированные с европейских дворцов. Вот ручка повернется, сказала она себе, и настанет ее час…

Через полчаса ручка повернулась, кто-то приоткрыл дверь, и Фейс вся напряглась, привстав с места. Вышли три человека с красными, разозленными лицами; их сопровождал солдат из охраны. Дверь опять захлопнулась; трое пошли к выходу, что-то невнятно бормоча. На лице часового было написано насмешливое презрение.

— Кто это? — нерешительно спросила Фейс у девушки за пишущей машинкой.

— Профсоюзные лидеры, — ответила та скучающим, томным голосом. — Вчера одного привлекли за лжесвидетельство, другого — за неуважение к конгрессу. Третьего, может, отпустят.

— А за что же все-таки их привлекли?

— Один говорил слишком много, другой совсем не пожелал говорить, а третий — не знаю. Может, он свидетельствовал против тех двух.

Снова прерывисто застучала машинка. Фейс все сидела и ждала.

— Как жарко становится, — заметила она через некоторое время.

— Разве? — отозвалась девица. — Здесь кондиционированный воздух.

— Вот как, — сказала Фейс.

Вскоре медная ручка снова повернулась, и из зала вышел Джим Грейсон с пачкой бумаг в руках. Фейс узнала его тотчас же и задрожала от ненависти. Но Грейсон, очевидно, даже не заметил ее.

— Займитесь этим, — кратко приказал он, бросив бумаги на столик перед машинисткой.

Затем он повернулся в сторону Фейс, и на его безмятежной физиономии появилось удивление.

— Как, это вы? — сказал он, словно ожидая увидеть кого-то другого, и неторопливой походкой подошел к ней. — Вот приятный сюрприз!

— Да, странно, не правда ли? — ответила Фейс, опять, глядя на его пальцы. Сейчас они казались еще более пухлыми и белыми, чем когда держали бокал с мятной настойкой.

— Комиссия объявляет перерыв на завтрак, — сказал Грейсон. — Не угодно ли присоединиться ко мне?

— Я… — Фейс старалась взвесить все возможности. — Я, к сожалению, должна… — Нет, она не сможет сидеть с этим человеком за одним столом, даже если это облегчило бы ее участь. — Мне очень жаль, — сказала она, — но в такую жару я обычно не завтракаю. У меня пропадает аппетит.

От Грейсона явно попахивало виски.

— Во всяком случае, вам незачем ждать здесь, — сказал он и добавил гораздо более резким тоном: — Но смотрите, вы должны вернуться ровно к двум.

Он вошел в зал, захлопнув за собой массивную дверь.

Фейс, ошеломленная, встала и разгладила рукой юбку.

К двум часам! Как видно, они не слишком точны и считают, что время тех, кого они вызывают, всецело принадлежит им. Быть может, лучше позвонить Дейну Чэндлеру сейчас, а не после заседания, как он ей велел? Нет, это бесполезно. Что она может ему сообщить? Только то, что ее заставляют ждать? Он, должно быть, и сам это знает. Она и без того доставила ему немало хлопот; надо подождать, пока все кончится.

Все же, от одного сознания, что можно позвонить Чэндлеру, на душе у нее стало спокойнее и даже раздражение отчасти улеглось, когда она, выйдя из приемной, пошла по длинному, похожему на усыпальницу, коридору.

Перерыв пролетел быстро. В маленькой закусочной Фейс съела порцию рыбы с жареной картошкой, и хотя в такой душный и знойный день жирная пища могла вызвать только отвращение, Фейс даже не замечала, что она ест. Позавтракав, она пошла бродить по Капитолию, как бы продолжая осмотр достопримечательностей. Палата представителей еще не собиралась, но в сенате шло заседание, начавшееся, как обычно, в полдень. Пробравшись на галерею, Фейс немного послушала. Сенаторы обсуждали вопрос о военных ассигнованиях, и каждый выступавший доказывал их необходимость. Это подействовало на Фейс угнетающе, и вскоре она решила, что с нее довольно.

Она вернулась в здание палаты представителей и была озадачена мертвой пустотой, царившей в мраморных коридорах. Кроме часового у входа, вокруг не было ни одной живой души, и стояла могильная тишина. Фейс шла на цыпочках, стараясь не производить шума. Здешняя атмосфера напоминала ей что-то, уже однажды пережитое. Немного погодя она догадалась в чем дело: несмотря на обилие мрамора, здесь пахло как в обычных присутственных местах; очевидно потому, что сюда никогда не заглядывало солнце. Тут держался тот же застоявшийся запах старых окурков, мокнущих в медных плевательницах, и дезодораторов, какие ставят в уборных общественного пользования. Когда они с Тэчером регистрировали брак в старой мэрии в Таппаханоке, там стоял такой же запах, показавшийся ей тогда оскорбительным…

Фейс вдруг обнаружила, что заблудилась. Она забыла номер комнаты и не могла догадаться чутьем, в каком направлении следует идти. Она забрела в коридор — как будто знакомый — и нашла дверь, очень похожую на ту, которая была ей нужна. Открыв дверь, она, к своему удивлению, увидела огромную комнату, заставленную длинными рядами столов, за которыми девушки рылись в каких-то картотеках. Вдоль стен стояли шкафы, тоже, разумеется, заполненные такими же картотеками. Фейс быстро захлопнула дверь: она догадалась, куда попала. Как странно, подумала она, что комиссия не поставила здесь охраны! Она побежала по коридору, уже не боясь нарушить тишину, и открыла другую дверь. Это была та самая приемная, где сидела ко всему равнодушная черненькая девушка.

Запыхавшись, Фейс опустилась на жесткую деревянную скамью. Девица не обратила на нее никакого внимания. Фейс взглянула на часы. Ровно два. Она стала ждать.

Вскоре ворвался Джим Грейсон, кивнул ей и исчез за большой двойной дверью. «Любопытно, вернулись ли конгрессмены раньше, или у них есть другой ход», — подумала Фейс. Во всяком случае, они уже там — сквозь массивную дверь доносился неясный говор.

Время шло. Грейсон вбегал и выбегал с какими-то бумагами, каждый раз кивая ей на ходу. Когда он открывал или закрывал дверь, шум голосов становился то громче, то тише, но Фейс была в таком смятении, что не могла разобрать ни слова.

Потом она впала в оцепенение и сидела, ни о чем не думая. Она часто курила и один раз, не заметив, что докурила сигарету до конца, обожгла себе пальцы. Ей мучительно захотелось, чтобы машинистка сказала хоть слово, только бы ощутить проблеск сочувствия женщины к женщине. Но девица, казалось, даже не замечала ее. Очевидно, тех, кто вызван сюда комиссией, она попросту не считала за людей.

Снова появился Джим Грейсон и, ухмыльнувшись, небрежным тоном сказал:

— Между прочим, оказывается, я знаю вашего мужа по флоту. Единственный человек, который во время каждой стоянки ухитрялся протащить на борт виски! Я тоже пытался, но всегда попадал под арест. Ну как же, Тэчер Вэнс выручал меня в самых сухих местах! Как это вас угораздило выйти замуж за молодчика, у которого вечно пересыхает в глотке, а?

Фейс глядела на него молча. Что ему сказать, если на этот вопрос она и для себя самой не могла найти ясного ответа? Чтобы объяснить, понадобился бы целый день, да и то эти объяснения никого, кроме нее, не убедили бы.

Грейсон помолчал и, не дождавшись ответа, заговорил снова:

— Впрочем, у меня тоже постоянная сушь в глотке! — Он засеменил к двери, ведущей в коридор, но задержался, у порога. — Вы не сердитесь, — издевательски шутливым тоном сказал он, — рано или поздно очередь дойдет и до вас. Не скучайте! — И ушел.

Фейс размышляла о том, что он сказал о Тэчере. Как она надеялась, что, вернувшись с морской службы, Тэчер образумится, и как ей пришлось разочароваться! Она знала, что вначале ему будет трудно: не так-то просто приспособиться к мирной гражданской жизни. Приезжая в отпуск, он прежде всего напивался и все дни бывал сильно навеселе. Но каждый раз перед отъездом он так искренне и сокрушенно каялся перед нею! Когда Тэчер приезжал домой, она, по его настоянию, почти не снимала вечернего платья, — казалось, семейная жизнь была для него лишь продолжением шумных кутежей на берегу, И хотя его наезды приносили ей мало радости, она готова была многое простить человеку, который провел всю бесконечно долгую войну в море, на корабле, словно в железной клетке.

Но тайком протаскивать спиртное на корабль, выбрать себе в собутыльники Грейсона! Сердце ее дрогнуло от испуга. Близко ли подружился Тэчер с этим Грейсоном? Виделся ли он с ним потом?

Тэчер никогда не называл его имени — ни разу. Слава богу, на вечеринке у миссис Биверли Грейсон не догадался, что она — жена Тэчера, Или, может, догадался, но скрыл это?

А теперь, теперь — расскажет ли Грейсон Тэчеру об этой ужасной розовой повестке?

Фейс почувствовала, что по спине у нее стекают капли пота и какая-то тяжесть давит между лопаток и в груди. Она встала и сделала шаг, словно собираясь бежать отсюда. Украдкой она взглянула на машинистку.

Та подняла на нее глаза.

— Вы что?

— Ничего, — сказала Фейс. — Просто хочу расправить платье. — Она снова села, сердце ее отчаянно колотилось, губы набухли и слиплись. — Воды, — беспомощно пробормотала она.

— В том стенном шкафу есть бак, — кивком указала девица. — Пойдите напейтесь.

Фейс, захлебываясь, пила из бумажного стаканчика, наполняя его снова и снова. «Господи», — вздохнула она, утолив жажду, и вернулась на скамью.

Она поняла, что силы ее иссякают и нервы напряжены до предела. Если ее заставят ждать еще, с ней непременно сделается истерика. Стрелки часов показывали пять.

Постепенно ею овладело прежнее оцепенение.

Она готова была уже задремать, как вдруг бронзовая ручка повернулась и большие двойные двери открылись. Высокий костлявый человек с копной седоватых волос остановился на пороге. Встрепенувшись от страха, Фейс узнала его по описанию Дейна Чэндлера: это был П. Дж. Гаррисон, главный следователь комиссии. Когда-то он был радикалом, потом изменил своим убеждениям и прославился тем, что жестоко преследовал своих бывших соратников.

— Фейс Роблес Вэнс? — спросил Гаррисон. Держался он сурово и холодно.

— Да, — выдохнула Фейс.

— Войдите, — негромко произнес он. — Ваша очередь.

Фейс машинально поправила бретельку лифчика под платьем и переступила порог вслед за Гаррисоном.

13

Перед ней был зал заседаний, внушительный и грандиозный. Он напомнил ей голливудовскую декорацию из фильма «Большой вальс». По обе стороны зала шли ряды ионических колонн, с потолка свисала гигантская хрустальная люстра. Казалось, вот-вот загремят фанфары и появится император Франц-Иосиф при всех орденах и регалиях.

Вокруг середины зала были в обдуманном порядке расставлены киноаппараты и целая батарея прожекторов; чуть подальше находился большой стол для прессы, уставленный микрофонами. Как видно, тут принимались все меры для публичной огласки — в тех случаях, когда комиссия считала это желательным. Но сейчас отсутствие прессы и публики было зловещим знаком. Фейс поняла, что разбор ее дела будет вестись только ради видимости, а члены комиссии и вовсе перестанут стесняться. Они будут поступать, как им угодно, говорить, что угодно — и попробуй-ка им возражать!

У двери стоял часовой в военной форме; когда Фейс проходила мимо, ее обдал запах мятной жевательной резинки. В дальнем конце зала на возвышении за массивным полукруглым столом, как архангелы в судный день, восседали пять конгрессменов. Внизу, у помоста, сидели за столиком две стенографистки. Бесчисленные ряды откидных стульев были пусты. Фейс, следуя за Гаррисоном, шла по центральному проходу между стульями.

— Станьте здесь, — Гаррисон указал место как раз у середины полукруглого стола.

Фейс застыла на месте, вцепившись пальцами в сумочку из красной соломки. Гаррисон сел за свой стол неподалеку от стенографисток. Из пяти конгрессменов Фейс знала только троих — но даже, если бы на столе против каждого не было таблички с именем, она узнала бы всех по описанию Чэндлера.

В центре сидел председатель, Говард Скиннер, сухонький старичок, казавшийся особенно тщедушным за этим внушительным столом. Лицо у него было морщинистое, под глазами мешочки, а надо лбом торчали клочья седых волос. Он любовно поглаживал председательский молоточек.

Справа от него — Чонси Дайкен, демократ с Юга, негласный руководитель комиссии, ее глазная сила и самая влиятельная здесь персона. Он был настолько типичен, что мог бы служить карикатурой на самого себя: квадратная челюсть, зычный голос, сигара в углу рта. Растрепанные пряди прямых светлых волос свисали на лоб; взгляд беспокойно бегал по залу и наконец устремилея на Фейс, обшаривая ее с головы до ног. Фейс покраснела и отвела глаза.

Слева сидел Моди Винсент, молодой демократ либерального толка. У него были темные, подстриженные ежиком волосы, похожие на мех, и живые черные глаза на болезненном лице с сильно заостренным подбородком. При других обстоятельствах его можно было бы принять за молодого школьного учителя; Фейс невольно вспомнила мистера Каннингема. Моди Винсент вертел желтый карандаш, переворачивая его то одним, то другим концом вниз и медленно пропуская между большим и указательным пальцами. На лице его застыло бесстрастное загадочное выражение.

Остальные два конгрессмена — должно быть, республиканцы, подумала Фейс, — выглядели, примерно, как незадачливые провинциальные дельцы, которым средства не позволяют держать служащих и которые взялись за политику, чтобы заработать на жизнь. Вероятно, они со знанием дела обсуждают вопросы, имеющие отношение к частным предприятиям. Оба — средних лет, но вид у них изможденный.

Председатель Скиннер вдруг стукнул молоточком, словно призывая к порядку большую и шумную аудиторию.

— Мы заседаем сегодня на правах подкомиссии, — важно и нараспев провозгласил он. — Приступайте к присяге.

Гаррисон пододвинул к краю стола библию с золотым обрезом и знаком велел Фейс положить на нее руку. Та повиновалась, и Гаррисон на самых высоких нотах произнес скороговоркой:

— Клянетесь-ли-вы-говорить-правду-и-только-правду-да-поможет-вам-бог?

— Да, — дрожа, ответила Фейс.

— Ваше имя? — спросил председатель Скиннер.

Фейс удивилась, но ясным голосом ответила:

— Фейс Роблес Вэнс.

— Миссис или мисс?

— Миссис, — сказала она, все более удивляясь.

— Вы служите в Департаменте Федерального правительства в качестве секретаря одного из административных отделов?

— Да.

— Сколько времени?

— Восемь лет. Сначала я работала стенографисткой.

— За это время вы накопили достаточно сведений о правительстве?

— Я… да, пожалуй, — как всякий, кто оказался бы на моем месте.

Председатель Скиннер вперил в нее суровый взгляд.

— Но вы интересовались также и иностранными правительствами?

— Одну минутку, господин председатель, — вмешался Дайкен, — мы можем заняться этим вопросом позднее. А сейчас я хотел бы выяснить некоторые немаловажные факты, касающиеся этой молодой особы. — Голос его звучал по-южному мягко, в нем не было ни резких, ни угрожающих ноток.

— О, пожалуйста, конгрессмен, — откликнулся председатель Скиннер. — Слово за вами.

Чонси Дайкен прикусил сигару так крепко, что она торчала изо рта под углом в тридцать пять градусов. Стенографистки торопливо приготовили чистые листы бумаги, словно зная, что сейчас произойдет. Два неизвестных Фейс конгрессмена еще глубже ушли в свои кресла; один из них наклонился вперед и подпер голову руками. И только Моди Винсент сохранил на лице прежнее непроницаемое выражение.

— Скажите, — произнес Дайкен, суживая глаза, — вы атеистка?

— Собственно… я… — начала было Фейс и остановилась, вспомнив наставления Чэндлера. Этот вопрос ставится с целью создать прецедент. Чэндлер так и сказал: «По закону (даже сейчас, дрожа от волнения, она слово в слово помнила то, что он ей говорил) комиссия вправе интересоваться только такими обстоятельствами, которые имеют прямое отношение к следствию. Согласно Конституции, каждый человек может относиться к религии, как ему угодно и во что угодно верить — никаких американских стандартов веры или неверия не существует. Этот вопрос не связан с американскими или антиамериканскими убеждениями. Если вы ответите „да“ или „нет“, это вызовет другие вопросы, которые могут вас погубить, хотя вы ни в чем не виноваты!»

— Только без уверток, — грозно сказал Дайкен. — Отвечайте!

Фейс ощутила дурноту; что-то душило ее, и казалось, грудь вот-вот разорвется.

— Я… я считаю этот вопрос не относящимся к следствию, — выговорила, наконец, Фейс. — Религия — частное дело каждого. Я…

— Это неуважение к комиссии!.. — завопил Дайкен.

Фейс испугалась. Она готова была сдаться и ответить на вопрос Дайкена, но в ушах ее снова зазвучал спокойный голос Чэндлера: «Только не позволяйте запугивать себя. Они ухватятся за малейший повод, чтобы пригвоздить вас к позорному столбу. Держитесь стойко — только это их и остановит».

— Я не оказываю неуважения комиссии, — тихо произнесла она. — Я стараюсь помочь вам, чем могу. И с радостью отвечу, если ваши вопросы будут правильными.

Председатель Скиннер резко стукнул молоточком.

— Вы не имеете права делать замечания комиссии, миссис, — заявил он. — Отвечайте на вопросы с полным уважением к нам, иначе вам же будет хуже.

Наступило краткое затишье, словно перед следующим шквалом. Стенографистки застыли с поднятыми карандашами. Чонси Дайкен чиркнул спичкой и зажег потухшую сигару.

— Есть ли в вас, — спокойно спросил он, выпуская клубы дыма, — еврейская кровь?

Фейс была поражена.

— Нет, по крайней мере мне ничего об этом неизвестно, — быстро ответила она.

— Значит, вы не уверены?

— Кто может быть уверен в таких вещах?

Дайкен повернулся к председателю.

— Она, видите ли, не уверена, — засмеялся он и, наклонившись к Скиннеру, что-то сказал ему на ухо; но акустика здесь была такова, что Фейс расслышала каждое слово: «Обратите внимание на ее фигуру — округлости, как у чистокровной Рахили!»

Фейс покраснела, и на этот раз ее темные глаза загорелись ненавистью. Как в те времена, когда она кормила Джини и впервые услышала насмешливое замечание Тэчера, она готова была провалиться сквозь землю от стыда.

— Быть может, — продолжал Дайкен изысканно-любезным тоном, — быть может, вы будете так добры сказать нам, общаетесь ли вы с неграми?

— Что вы имеете в виду?

Он постучал сигарой о край пепельницы, стряхивая пепел.

— Я должен напомнить, юная леди, что вам не дано права задавать вопросы. Здесь задаем вопросы только мы. Итак, общаетесь ли вы, или общались с неграми?

— Но как можно, живя в Америке, не общаться с неграми?

— Господин председатель! — взревел Дайкен. — Эта женщина неисправима! Если так пойдет и дальше, я буду вынужден просить о привлечении ее к ответственности за неуважение к конгрессу.

Председатель Скиннер застучал молоточком.

— Отвечайте на вопросы, — сказал он, насупившись.

— Попробую задать еще вопрос, — продолжал Дайкен. — Верите ли вы в свободную любовь?

— Что за нелепость! — Фейс снова вспыхнула. — Конечно, нет!

— Ну что ж, — заявил Дайкен, — наконец мы получили от этой женщины хоть один определенный ответ.

— У меня есть вопрос, — сказал председатель. — Верите ли вы в демократию, или нет?

— Разумеется, я верю в демократию, — еле сдерживая слезы, ответила Фейс. — И я считаю, что у нас ее еще недостаточно! — Она оглядела конгрессменов: они так и впились в нее глазами. В памяти Фейс вдруг промелькнула обложка детективного романа, который она видела сегодня в закусочной. Белокурую девушку в изорванном платье, полунагую, со связанными руками и кляпом во рту, пытает острыми прутьями банда негодяев, и на их зверских лицах написано садистское удовольствие. Фейс вздрогнула. Она, как девушка из детективного романа, тоже сейчас связана, во рту у нее кляп, и ее терзают эти люди невидимыми остриями, изобретенными человеческой фантазией.

Она заметила, что Гаррисон, все время сидевший с хмурым видом, написал записку и перебросил ее Чонси Дайкену. Тот, жуя сигару, пробежал записку глазами и грубо спросил Фейс:

— Вы знаете человека по имени Аб Стоун?

— Да, — ответила она.

— Ага! — произнес Дайкен и обратился к стенографисткам. — Прошу отметить это особо! Она знает Аба Стоуна!

— Как часто радикалы встречаются в вашем доме? — продолжал он.

— Никогда они не встречаются! — воскликнула Фейс, возмущенная вопросом. Неужели он имеет в виду то, что она несколько раз предоставляла свой дом для профсоюзных вечеринок?

— Это противоречит сведениям, которые мы получили из достоверных источников, — сказал Дайкен. — Не забывайте, вы дали присягу, а за ложные показания полагается суровая кара.

— Важнее выяснить ее связи с иностранными государствами, — нетерпеливо перебил председатель Скиннер. — Я хотел бы знать, миссис, работали ли вы в пользу красной Испании, или нет?

— Если вы хотите спросить, — задыхаясь, проговорила Фейс, — работала ли я в пользу республиканцев, сражавшихся с фашистами, то — да! Я сделала очень мало, но все равно горжусь этим!

— Значит, вы признаетесь, что поддерживали прямую связь с иностранным государством? — спросил Дайкен.

— Вовсе нет! Во время войны я помогала собирать посылки для Англии, — разве из этого следует, что я — английская шпионка?

— Назовите людей, которые руководили вашей работой в пользу Испании, — сказал председатель Скиннер.

— Их имена опубликованы в печати, — со злостью отчеканила Фейс. — Потрудитесь просмотреть газеты того времени, и вы их там найдете.

Фейс повернулась к Моди Винсенту, который когда-то выступал с призывами помочь испанским республиканцам, и поглядела на него, безмолвно моля о помощи. Тот ответил на ее взгляд мимолетной улыбкой, но промолчал, и вдруг, вытащив изогнутую трубку, стал деловито набивать ее табаком и раскуривать. Потом не спеша затянулся и выпустил изо рта дым. Трубка, слишком крупная и слишком тяжелая, не шла к его узкому лицу.

— Миссис, — торжественно произнес председатель, — я должен вас предупредить, что мне не нравится ваше поведение. Вы не оказываете должного уважения к избранным представителям народа — об этом свидетельствует тон ваших ответов. Очевидно, вы не совсем отдаете себе отчет, что перед вами — официальный орган конгресса Соединенных Штатов.

— Нет, я это знаю, — слабо возразила Фейс; в это время один из неизвестных конгрессменов — тот, что сидел, подперев голову руками, — встал и пошел куда-то в сторону, явно думая о чем-то, совсем не относящемся к заседанию. Он скрылся за маленькой дверцей позади помоста.

— Ну, раз мы понимаем друг друга, можно перейти к главным вопросам, — пролаял Чонси Дайкен. — Вы — гражданка Соединенных Штатов?

— Да, конечно.

— Но фамилия вашего отца — Раблес?

— Роблес, — поправила Фейс.

— Испанец, э?

— Да, он родился в Испании, но он…

— А у вас есть свидетельство о рождении? — набросился на нее Дайкен.

— Нет… — растерялась Фейс.

— Так как же вы можете доказать, что вы гражданка Соединенных Штатов? — Дайкен торжествовал.

— Мать говорила мне, где и когда я родилась.

— Она может подтвердить это под присягой?

— Она… ее нет в живых. — И снова страх пронизал Фейс, хотя она не знала, чего, собственно, боится.

— Ага! — Дайкен обернулся к стенографисткам. — Отметьте это! — Он помолчал и вынул сигару изо рта. Глаза его загорелись. — Вы — коммунистка.

— Что?! — Она хотела было ответить, но опять вспомнила ровный, предостерегающий голос Чэндлера: «Политические убеждения, каковы бы они ни были, как и религия, не подлежат расследованию комиссии. Комиссия должна интересоваться исключительно прямыми действиями, направленными на свержение существующего правительства, и только прямыми действиями. Отрицать свободу политических убеждений — значит устанавливать контроль над образом мышления, а это прямое нарушение конституции. Не позволяйте запугивать себя!»

Фейс перевела дыхание.

— Я возражаю против этого вопроса, он выходит за пределы компетенции комиссии! Мои личные убеждения никого не касаются! Я требую, чтобы мое возражение было занесено в протокол и…

Дайкен не дал ей договорить.

— Значит, вы отказываетесь отвечать на этот вопрос? — рявкнул он.

— Я не отказываюсь! — воскликнула Фейс. — Я возражаю! И настаиваю на своем праве возражать — пусть это будет занесено в протокол!

— У вас нет права возражать, — заявил председатель Скиннер. — Это выдумка, распространяемая кучкой адвокатов-радикалов. Мой долг предупредить вас, что вы можете быть привлечены к ответственности за неуважение к данной комиссии и подвергнетесь штрафу в тысячу долларов и тюремному заключению на год. Хотите сесть в тюрьму? Хорошенько подумайте, прежде чем спорить с комиссией. А теперь отвечайте.

— Вопрос этот носит такой характер, что отвечать я не могу, — сказала Фейс. Сердце ее бешено колотилось, воздуху не хватало, ей казалось, что она вот-вот умрет. Хотелось поскорее проснуться, стряхнуть с себя этот нелепый кошмар. «О господи, — думала она, — если б только Дейн был тут, он сумел бы мне помочь». Она заметила, что Гаррисон, сдвинув брови, снова передал записку Дайкену.

Прочтя ее, Дайкен вкрадчивым тоном спросил:

— Если вы не красная, то почему же, как нам сообщают из достоверных источников, вы, без всякого стеснения, выставили на рояле в своей гостиной бюст Карла Маркса?

— Это ложь! — прерывистым голосом крикнула Фейс. — Там стоит бюст Моцарта! Пойдите посмотрите сами!.. — Она беспомощно ловила ртом воздух.

— Она отрицает это! — загремел Дайкен. — Перед лицом свидетельских показаний!

Побуждаемая слепым стремлением сопротивляться, желанием бороться во что бы то ни стало, Фейс закричала!

— Я хочу сделать заявление! Я хочу знать, кто на меня донес! Я требую очной ставки! Я требую адвоката! Я хочу сделать зая…

— Тихо! — заорал председатель, колотя молоточком по столу. — Тихо! Никаких заявлений — сегодня уже поздно. Мы устали и проголодались. Можете изложить ваши претензии на бумаге, миссис, и, возможно, мы приобщим это к делу. А пока что мы поставим вопрос о неуважении, которое вы проявляете к данной комиссии. Заседание окончено!

— Если я проявила неуважение к комиссии, то лишь потому, что комиссия проявила неуважение к моим гражданским правам! — настаивала Фейс.

Но ее уже никто не слушал.

Председатель еще раз стукнул молотком — очевидно, уже машинально, — и четыре конгрессмена разом поднялись из-за стола. Вместе с нахмуренным Гаррисоном, стенографистками и часовым они вышли через маленькую дверь, бросив дрожащую Фейс одну в этом огромном зале. Внезапно наступила мрачная, гнетущая тишина. Фейс почему-то вспомнилось, что Джим Грейсон так и не вернулся в зал.

— О боже мой, — громко простонала она и, обессиленная, полуживая, рухнула на стул.

Ей хотелось ощупать себя, взглянуть в зеркало, убедиться, что это искалеченное существо — все-таки она, Фейс Вэнс. «Я — как гусеница, — думала она, — полураздавленная гусеница, на которую наступили ногой, но не убили сразу». Медленная смерть, вот что это такое. В памяти ее всплыли слова из «Алисы в стране чудес»: «Я буду судьей, я буду присяжными, — сказала хитрая старая колдунья, — я сама буду тебя судить и приговорю к смерти!»

Фейс истерически засмеялась.

Впервые она заметила часы высоко на стене, над опустевшим помостом. Стрелки показывали десять минут седьмого. Скорее, подсказал ей внутренний голос, скорее надо позвонить Дейну Чэндлеру!

Она бросилась вон из зала, вихрем промчалась по безмолвному коридору, мимо колонн у входа, вниз по мраморным ступеням, и наконец очутилась на тротуаре. Улица, как раскаленная печь, обдала ее волной горячего воздуха, и все тело мгновенно покрылось испариной. Вечереющее небо было похоже на расплавленный металл.

После долгих поисков Фейс нашла телефон-автомат в той самой закусочной, где она сегодня завтракала, и, войдя в нестерпимо душную будку, набрала номер конторы Чэндлера — номер, который она знала наизусть. В трубке раздавался гудок за гудком, но никто не отвечал — рабочий день уже окончился.

Запах жареной рыбы ударил ей в ноздри.

Она выбежала из будки и с нервной, бестолковой суетливостью стала перелистывать телефонную книжку. Наконец она нашла букву «Ч» и провела пальцем вдоль ряда «Чэндлеров», но никак не могла найти Дейна. Она снова прочла все фамилии подряд.

Дейн Чэндлер в списке не значился.

Сердце Фейс замерло, и на секунду ей показалось, что она теряет сознание.