Василий Теркин. Стихотворения

Дорог израненные спины,

Тягучий запах конопли…

Передо мной знакомые картины

И тихий вид родной земли…

Я вижу – в сумерках осенних

Приютом манят огоньки.

Иду в затихнувшие сени,

Где пахнет залежью пеньки.

На стенке с радостью заметить

Люблю приклеенный портрет.

И кажется, что тихо светит

В избе какой-то новый свет.

Еще с надворья тянет летом,

Еще не стихнул страдный шум…

Пришла «Крестьянская газета»,

Как ворох мужиковских дум.

А проскрипит последним возом

Уборка хлеба на полях —

И осень закует морозом

В деревне трудовой размах.

Придет зима. Под шум метелей

В читальне, в радостном тепле,

Доклад продуманный застелет

Старинку темную в селе…

А за столом под шум газетный

Улыбки вспыхнут в бородах,

Прочтя о разностях на свете,

О дальних шумных городах.

Я помню осиновый хутор

И детство – разбегом коня…

Я помню, ты каждое утро

Корову пасла за меня.

Покуда я спал, улыбаясь,

С сухим армяком в головах,

Ты – тихая и простая —

Корову кормила в кустах…

Ногами росу обсыпала,

Сбирала грибы на заре…

А с солнышком все просыпалось

На вызолоченном дворе.

И шел я на позднюю смену,

Спешила ты печь затоплять…

И пахло подкошенным сеном,

И тихо дымились поля.

Кружились белые березки,

Платки, гармонь и огоньки.

И пели девочки-подростки

На берегу своей реки.

И только я здесь был не дома,

Я песню узнавал едва.

Звучали как-то по-иному

Совсем знакомые слова.

Гармонь играла с перебором,

Ходил по кругу хоровод,

А по реке в огнях, как город,

Бежал красавец пароход.

Веселый и разнообразный,

По всей реке, по всей стране

Один большой справлялся праздник,

И петь о нем хотелось мне.

Петь, что от края и до края,

Во все концы, во все края,

Ты вся моя и вся родная,

Большая родина моя.

На родного сына

Молча смотрит мать.

Что бы ей такое

Сыну пожелать?

Пожелать бы счастья —

Да ведь счастлив он.

Пожелать здоровья —

Молод и силен.

Попросить, чтоб дольше

Погостил в дому, —

Человек военный,

Некогда ему.

Попросить, чтоб только

Мать не забывал, —

Но ведь он ей письма

С полюса писал.

Чтоб не простудиться,

Дать ему совет?

Да и так уж больно

Сын тепло одет.

Указать невесту —

Где уж! Сам найдет.

Что бы ни сказала —

Ясно наперед.

На родного сына

Молча смотрит мать.

Нечего как будто

Пожелать, сказать.

Верит – не напрасно

Сын летать учен.

Как ему беречься, —

Лучше знает он.

Дело, что полегче,

Не ему под стать.

Матери, да чтобы

Этого не знать!

Он летал далеко,

Дальше полетит.

Трудно – перетерпит.

Больно – промолчит.

А с врагом придется

Встретиться в бою —

Не отдаст он даром

Голову свою.

Матери – да чтобы

Этого не знать…

На родного сына

Молча смотрит мать.

Велика страна родная,

Так раскинулась она,

Что и впрямь – война иная

Для нее как не война.

Но в любой глухой краине,

Но в любой душе родной

Столько связано отныне

С этой, может, не войной.

Пусть прибитый той зимою

След ее травой порос,

И прибой залива моет

Корни сосен и берез,

Пусть в тот край вернулись птицы,

И пришло зверье в леса,

И за старою границей

День обычный начался, —

Там…

Там, в боях полубезвестных,

В сосняке болот глухих,

Смертью храбрых, смертью честных

Пали многие из них.

Пускай до последнего часа расплаты,

До дня торжества – недалекого дня —

И мне не дожить, как и многим ребятам,

Что были нисколько не хуже меня.

Я долю свою по-солдатски приемлю,

Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья,

То лучше, чем смерть за родимую землю,

И выбрать нельзя.

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

А как зовут, забыл его спросить.

Лет десяти-двенадцати. Бедовый,

Из тех, что главарями у детей,

Из тех, что в городишках прифронтовых

Встречают нас, как дорогих гостей,

Машину обступают на стоянках,

Таскать им воду ведрами – не труд,

Приносят мыло с полотенцем к танку

И сливы недозрелые суют…

Шел бой за улицу. Огонь врага был страшен,

Мы прорывались к площади вперед.

А он гвоздит – не выглянуть из башен, —

И черт его поймет, откуда бьет.

Тут угадай-ка, за каким домишкой

Он примостился, – столько всяких дыр,

И вдруг к машине подбежал парнишка:

– Товарищ командир, товарищ командир!

Я знаю, где их пушка. Я разведал…

Я подползал, они вон там, в саду…

– Да где же, где?… – А дайте я поеду

На танке с вами. Прямо приведу.

Что ж, бой не ждет. – Влезай сюда, дружище!

И вот мы катим к месту вчетвером.

Стоит парнишка – мины, пули свищут,

И только рубашонка пузырем.

Подъехали. – Вот здесь. – И с разворота

Заходим в тыл, и полный газ даем.

И эту пушку, заодно с расчетом,

Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозем.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть:

От дома к дому шел большой пожар.

И, помню, я сказал: – Спасибо, хлопец! —

И руку, как товарищу, пожал…

Был трудный бой. Все нынче, как спросонку.

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить.

Отцов и прадедов примета, —

Как будто справдилась она:

Таких хлебов, такого лета

Не год, не два ждала война.

Как частый бор, колосовые

Шумели глухо над землей.

Не пешеходы – верховые

Во ржи скрывались с головой.

И были так густы и строги

Хлеба, подавшись грудь на грудь,

Что, по пословице, с дороги

Ужу, казалось, не свернуть.

И хлеба хлеб казался гуще,

И было так, что год хлебов

Был годом клубней, землю рвущих,

И годом трав в лугах и пущах,

И годом ягод и грибов.

Как будто все, что в почве было, —

Ее добро, ее тепло —

С великой щедростью и силой

Ростки наружу выносило,

В листву, в ботву и колос шло.

В свой полный цвет входило лето,

Земля ломилась, всем полна…

Отцов и прадедов примета, —

Как будто справдилась она:

Гром грянул – началась война…

Нам памятна каждая пядь

И каждая наша примета

Земли, где пришлось отступать

В пыли сорок первого лета.

Но эта опушка борка

Особою памятью свята:

Мы здесь командира полка

В бою хоронили когда-то.

Мы здесь для героя отца,

Меняясь по двое, спешили

Готовый окопчик бойца

Устроить поглубже, пошире.

В бою – как в бою. Под огнем

Копали, лопатой саперной

В песке рассекая с трудом

Сосновые желтые корни.

И в желтой могиле на дне

Мы хвои зеленой постлали,

Чтоб спал он, как спят на войне

В лесу на коротком привале.

Прости, оставайся, родной!..

И целых и долгих два года

Под этой смоленской сосной

Своих ожидал ты с восхода.

И ты не посетуй на нас,

Что мы твоей славной могиле

И в этот, и в радостный час

Не много минут посвятили.

Торжествен, но краток и строг

Салют наш и воинский рапорт.

Тогда мы ушли на восток,

Теперь мы уходим на запад.

Над этой могилой скорбя,

Склоняем мы с гордостью знамя:

Тогда оставляли тебя,

А нынче, родимый, ты с нами.

В пилотке мальчик босоногий

С худым заплечным узелком

Привал устроил на дороге,

Чтоб закусить сухим пайком.

Горбушка хлеба, две картошки —

Всему суровый вес и счет.

И, как большой, с ладони крошки

С великой бережностью – в рот.

Стремглав попутные машины

Проносят пыльные борта.

Глядит, задумался мужчина.

– Сынок, должно быть, сирота?

И на лице, в глазах, похоже, —

Досады давнишняя тень.

Любой и каждый все про то же,

И как им спрашивать не лень.

В лицо тебе серьезно глядя,

Еще он медлит рот открыть.

– Ну, сирота. – И тотчас: – Дядя,

Ты лучше дал бы докурить.

В поле, ручьями изрытом,

И на чужой стороне

Тем же родным, незабытым

Пахнет земля по весне:

Полой водой и – нежданно —

Самой простой, полевой

Травкою той безымянной,

Что и у нас под Москвой.

И, доверяясь примете,

Можно подумать, что нет

Ни этих немцев на свете,

Ни расстояний, ни лет.

Можно сказать: неужели

Правда, что где-то вдали

Жены без нас постарели,

Дети без нас подросли?…

Перед войной, как будто в знак беды,

Чтоб легче не была, явившись в новости,

Морозами неслыханной суровости

Пожгло и уничтожило сады.

И тяжко было сердцу удрученному

Средь буйной видеть зелени иной

Торчащие по-зимнему, по-черному

Деревья, что не ожили весной.

Под их корой, как у бревна отхлупшею,

Виднелся мертвенный коричневый нагар.

И повсеместно избранные, лучшие

Постиг деревья гибельный удар…

Прошли года. Деревья умерщвленные

С нежданной силой ожили опять,

Живые ветки выдали, зеленые…

Прошла война. А ты все плачешь, мать.

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

И не видел той вспышки, —

Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна, ни покрышки.

И во всем этом мире,

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

С гимнастерки моей.

Я – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облаком пыли

Ходит рожь на холме;

Я – где крик петушиный

На заре по росе;

Я – где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядет, —

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые,

Сколько сроку назад

Был на фронте впервые

Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю —

Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши

Там, на Среднем Дону?…

Этот месяц был страшен,

Было все на кону.

Неужели до осени

Был за ним уже Дон,

И хотя бы колесами

К Волге вырвался он?

Нет, неправда! Задачи

Той не выиграл враг!

Нет же, нет! А иначе,

Даже мертвому, – как?

И у мертвых, безгласных,

Есть отрада одна:

Мы за родину пали,

Но она – спасена.

Наши очи померкли,

Пламень сердца погас.

На земле на проверке

Выкликают не нас.

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам все это, живые.

Нам – отрада одна:

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос, —

Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,

Устоять, как стена,

Ибо мертвых проклятье —

Эта кара страшна.

Это грозное право

Нам навеки дано, —

И за нами оно —

Это горькое право.

Летом, в сорок втором,

Я зарыт без могилы.

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно

Всем привычно и ясно.

Но да будет оно

С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы

И не Дон потеряли,

И в тылу у Москвы

За нее умирали.

И в заволжской дали

Спешно рыли окопы,

И с боями дошли

До предела Европы.

Нам достаточно знать,

Что была несомненно

Там последняя пядь

На дороге военной.

Та последняя пядь,

Что уж если оставить,

То шагнувшую вспять

Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,

За которой вставало

Из-за вашей спины

Пламя кузниц Урала.

И врага обратили

Вы на запад, назад.

Может быть, побратимы,

И Смоленск уже взят?

И врага вы громите

На ином рубеже,

Может быть, вы к границе

Подступили уже!

Может быть… Да исполнится

Слово клятвы святой! —

Ведь Берлин, если помните,

Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли,

Если б мертвые, павшие

Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные

Нас, немых и глухих,

Нас, что вечности преданы,

Воскрешали на миг, —

О, товарищи верные,

Лишь тогда б на войне

Ваше счастье безмерное

Вы постигли вполне.

В нем, том счастье, бесспорная

Наша кровная часть,

Наша, смертью оборванная,

Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили

Мы в суровой борьбе,

Все отдав, не оставили

Ничего при себе.

Все на вас перечислено

Навсегда, не на срок.

И живым не в упрек

Этот голос наш мыслимый.

Братья в этой войне,

Мы различья не знали:

Те, что живы, что пали, —

Были мы наравне.

И никто перед нами

Из живых не в долгу,

Кто из рук наших знамя

Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,

За Советскую власть

Так же, может быть, точно

Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,

Тот еще под Москвой.

Где-то, воины, где вы,

Кто остался живой?

В городах миллионных,

В селах, дома в семье?

В боевых гарнизонах

На не нашей земле?

Ах, своя ли, чужая,

Вся в цветах иль в снегу…

Я вам жить завещаю, —

Что я больше могу?

Завещаю в той жизни

Вам счастливыми быть

И родимой отчизне

С честью дальше служить.

Горевать – горделиво,

Не клонясь головой,

Ликовать – не хвастливо

В час победы самой.

И беречь ее свято,

Братья, счастье свое —

В память воина-брата,

Что погиб за нее.

В тот день, когда окончилась война

И все стволы палили в счет салюта,

В тот час на торжестве была одна

Особая для наших душ минута.

В конце пути, в далекой стороне,

Под гром пальбы прощались мы впервые

Со всеми, чтó погибли на войне,

Как с мертвыми прощаются живые.

До той поры в душевной глубине

Мы не прощались так бесповоротно.

Мы были с ними как бы наравне,

И разделял нас только лист учетный.

Мы с ними шли дорогою войны

В едином братстве воинском до срока,

Суровой славой их озарены,

От их судьбы всегда неподалеку.

И только здесь, в особый этот миг,

Исполненный величья и печали,

Мы отделялись навсегда от них:

Нас эти залпы с ними разлучали.

Внушала нам стволов ревущих сталь,

Что нам уже не числиться в потерях.

И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,

Заполненный товарищами берег.

И, чуя там сквозь толщу дней и лет,

Как нас уносят этих залпов волны,

Они рукой махнуть не смеют вслед,

Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.

Вот так, судьбой своею смущены,

Прощались мы на празднике с друзьями

И с теми, что в последний день войны

Еще в строю стояли вместе с нами;

И с теми, что ее великий путь

Пройти смогли едва наполовину;

И с теми, чьи могилы где-нибудь

Еще у Волги обтекали глиной;

И с теми, что под самою Москвой

В снегах глубоких заняли постели,

В ее предместьях на передовой

Зимою сорок первого; и с теми,

Что, умирая, даже не могли

Рассчитывать на святость их покоя

Последнего, под холмиком земли,

Насыпанным нечуждою рукою.

Со всеми – пусть не равен их удел, —

Кто перед смертью вышел в генералы,

А кто в сержанты выйти не успел:

Такой был срок ему отпущен малый.

Со всеми, отошедшими от нас,

Причастными одной великой сени

Знамен, склоненных, как велит приказ, —

Со всеми, до единого со всеми

Простились мы. И смолкнул гул пальбы,

И время шло. И с той поры над ними

Березы, вербы, клены и дубы

В который раз листву свою сменили.

Но вновь и вновь появится листва,

И наши дети вырастут и внуки,

А гром пальбы в любые торжества

Напомнит нам о той большой разлуке.

И не затем, что уговор храним,

Что память полагается такая,

И не затем, нет, не затем одним,

Что ветры войн шумят, не утихая.

И нам уроки мужества даны

В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.

Нет, даже если б жертвы той войны

Последними на этом свете были, —

Смогли б ли мы, оставив их вдали,

Прожить без них в своем отдельном счастье,

Глазами их не видеть их земли

И слухом их не слышать мир отчасти?

И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,

В конце концов у смертного порога,

В себе самих не угадать себе

Их одобренья или их упрека?

Что ж, мы – трава? Что ж, и они – трава?

Нет. Не избыть нам связи обоюдной.

Не мертвых власть, а власть того родства,

Что даже смерти стало неподсудно.

К вам, павшие в той битве мировой

За наше счастье на земле суровой,

К вам, наравне с живыми, голос свой

Я обращаю в каждой песне новой.

Вам не услышать их и не прочесть.

Строка в строку они лежат немыми.

Но вы – мои, вы были с нами здесь,

Вы слышали меня и знали имя.

В безгласный край, в глухой покой земли,

Откуда нет пришедших из разведки,

Вы часть меня с собою унесли

С листка армейской маленькой газетки.

Я ваш, друзья, – и я у вас в долгу,

Как у живых, – я так же вам обязан.

И если я, по слабости, солгу,

Вступлю в тот след, который мне заказан,

Скажу слова без прежней веры в них,

То, не успев их выдать повсеместно,

Еще не зная отклика живых,

Я ваш укор услышу бессловесный.

Суда живых не меньше павших суд.

И пусть в душе до дней моих скончанья

Живет, гремит торжественный салют

Победы и великого прощанья.

Как только снег начнут буравить

Ручьи апреля вдоль дорог,

Опять весна тебе представит

Всех весен прожитых урок.

В набитой густо ржавой пене

Нельзя и нынче не узнать

Всех вод сбежавших нетерпенье,

Не возвращающихся вспять.

В цветенье голых верб, орешин

И ольх над полой ширью рек

Вновь постигаешь, как поспешен

Крутой поры кипучий бег.

Как чуток ветки сон сторожкий.

Лучом пригретые едва,

Отдать дымок спешат сережки,

Пока спеленута листва.

Как быстры смены, кратки сроки:

Еще в овражке снег приник,

А по сухой уже дороге

В пыли несется грузовик.

И позади зимы остатки.

Машина с воем воздух рвет.

На ней березки для посадки,

И почки тронутся вот-вот…

Живым – живое в этой жизни краткой,

Но каждый в вечность уходящий час,

Но каждый камень нашей мирной кладки,

Но каждый колос, что растет для нас

И зреет на полях необозримых,

Но каждый отзвук радиоволны —

Все память о товарищах родимых,

Когда-то не вернувшихся с войны.

Расставшись, мы не стали им чужими

Среди забот и новых дел своих.

Но если б мы одной лишь скорбью жили,

Мы были б нынче недостойны их.

Он пал за мир – так сказано о нем,

Так мы тебя о сыне извещали.

Мы жизнью нашей, нашим светлым днем

Твоей святой обязаны печали.

И мы всегда в долгу перед тобой, —

Коль не страдаем памятью короткой, —

Перед тобой, перед его вдовой,

И перед каждой долею сиротской.

И мы тебя с волненьем узнаем

На торжествах и в мирном свете буден.

Вот мать того, кто пал в бою с врагом

За жизнь, за нас. Снимите шапки, люди!

Проходит срок и боли и кручине,

И ты уже за жизнью трудовой,

За вдовьей думой о семье, о сыне

Не ждешь вестей от почты полевой.

Но так же, как и в горькую годину,

Мы славим подвиг павшего в бою.

А подвиг тот – он твой наполовину,

Ты половину вынесла свою.

Ты рядом шла, сражалась вместе с нами,

И ныне с нами ты в строю, вдова.

Священная годов минувших память

Да будет в новом подвиге жива!

Все, все у сердца на счету,

Все стало памятною метой.

Стояло юное, в цвету,

Едва с весной расставшись, лето;

Стояла утренняя тишь,

Был смешан с медом воздух сочный;

Стекала капельками с крыш

Роса по трубам водосточным;

И рог пастуший в этот час,

И первый ранний запах сена…

Все, все на памяти у нас,

Все до подробностей бесценно:

Как долго непросохший сад

Держал прохладный сумрак тени;

Как затевался хор скворчат —

Весны вчерашней поколенья;

Как где-то радио в дому

В июньский этот день вступало

Еще не с тем, о чем ему

Вещать России предстояло;

Как у столиц и деревень

Текло в труде начало суток;

Как мы теряли этот день

И мир – минуту за минутой;

Как мы вступали за черту,

Где труд иной нам был назначен, —

Все, все у мира на счету,

И счет доныне не оплачен.

Мы так простились с мирным днем,

И нам в огне страды убойной

От горькой памяти о нем

Четыре года было больно.

Нам так же больно и теперь,

Когда опять наш день в расцвете,

Всей болью горестных потерь,

Что не вернуть ничем на свете.

У нас в сердцах та боль жива,

И довоенной нашей были

Мы даже в пору торжества

Не разлюбили, не забыли.

Не отступили ни на пядь

От нашей заповеди мира:

Не даст солгать вдова иль мать,

Чьи души горе надломило…

Во имя счастья всех людей

Полны мы воли непреклонной —

В годах, в веках сберечь наш день,

Наш мирный день, июнь зеленый.

Солдатский сын, что вырос без отца

И раньше срока возмужал заметно,

Ты памятью героя и отца

Не отлучен от радостей заветных.

Запрета он тебе не положил

Своим посмертным образом суровым

На то, чем сам живой с отрадой жил,

Что всех живых зовет влекущим зовом…

Но если ты, случится как-нибудь,

По глупости, по молодости ранней

Решишь податься на постыдный путь,

Забыв о чести, долге и призванье:

Товарища в беде не поддержать,

Во чье-то горе обратить забаву,

В труде схитрить. Солгать. Обидеть мать.

С недобрым другом поравняться славой, —

То прежде ты – завет тебе один, —

Ты только вспомни, мальчик, чей ты сын.

Повеет в лицо, как бывало,

Соснового леса жарой,

Травою, в прокосах обвялой,

Землей из-под луга сырой.

А снизу, от сонной речушки,

Из зарослей – вдруг в тишине —

Послышится голос кукушки,

Грустящей уже о весне.

Июньское свежее лето,

Любимая с детства пора.

Как будто я встал до рассвета,

Скотину погнал со двора.

Я все это явственно помню:

Росы ключевой холодок,

И утро, и ранние полдни —

Пастушеской радости срок;

И солнце, пекущее спину,

Клонящее в сон до беды,

И оводов звон, что скотину

Вгоняют, как в воду, в кусты;

И вкус горьковато-медовый, —

Забава ребячьей поры, —

С облупленной палки лозовой

Душистой, прохладной мездры,

И все это юное лето,

Как след на росистом лугу,

Я вижу. Но памятью этой

Одною вздохнуть не могу.

Мне память иная подробно

Свои предъявляет права.

Опять маскировкой окопной

Обвялая пахнет трава.

И запах томительно тонок,

Как в детстве далеком моем,

Но с дымом горячих воронок

Он был перемешан потом;

С угарною пылью похода

И солью солдатской спины.

Июль сорок первого года,

Кипящее лето войны!

От самой черты пограничной —

Сражений грохочущий вал.

Там детство и юность вторично

Я в жизни моей потерял…

Тружусь, и живу, и старею,

И жизнь до конца дорога,

Но с радостью прежней не смею

Смотреть на поля и луга;

Росу обивать молодую

На стежке, заметной едва.

Куда ни взгляну, ни пойду я —

Жестокая память жива.

И памятью той, вероятно,

Душа моя будет больна,

Покамест бедой невозвратной

Не станет для мира война.

В те дни за границей,

в исходе последних сражений,

В пыли разрушений,

в обвиснувших дымах пожаров,

С невиданной силой

в цвету бушевали сирени,

Каких у себя

мы нигде не видали, пожалуй.

Султаны их были

крупней и как будто мясистей,

Породистей были

округлые пышные купы,

Хотя и казалось,

что наши нежней и душистей

На родине нашей —

к востоку от речки Шешупы.

Но эти ломились,

из зимнего вырвавшись плена,

По всем городам, деревням,

по садам, магистралям,

То красной, то белой

клубились могучею пеной

У целых домов

и задымленных, черных развалин.

Казалось, они

не цвели уже годы и годы

И, голые ветви свои

простирая уныло,

Стояли и нашего именно

ждали прихода,

Чтоб сразу раскрыться

со всей затаенною силой.

Иные кусты

у какой-нибудь кирхи иль дачи,

По бровкам дорог,

у садовых оград сотрясенных

Хватило огнем,

привалило щебенкой горячей,

Отбросило в пыль,

под колеса машин многотонных…

И теплый, густой,

опьяняющий запах сирени,

Живой и посохшей,

завяленной жаром жестоким,

Стоял и стоял

надо всею Европой весенней

И с запахом трупов мешался,

не менее стойким…

В те дни за границей

нам думать и верить хотелось,

Что грохот войны

отгремит над землею усталой

И годы вернут

ее мирную свежесть и целость,

А бомбы и пушки

громить ее больше не станут…

Кто-кто, а уж мы-то

имели особое право

О мире мечтать

для себя и иных поколений,

Затем, что войну

мы прошли не для воинской славы,

Затем, что весной

на земле расцветают сирени.

Я не пишу давно ни строчки

Про малый срок весны любой;

Про тот листок из зимней почки,

Что вдруг живет, полуслепой;

Про дым и пух цветенья краткий,

Про тот всегда нежданный день,

Когда отметишь без оглядки,

Что отошла уже сирень;

Не говорю в стихах ни слова

Про беглый век земных красот,

Про запах сена молодого,

Что дождик мимо пронесет,

Пройдясь по скошенному лугу;

Про пенье петушков-цыплят,

Про журавлей, что скоро к югу

Над нашим летом пролетят;

Про цвет рябиновый заката,

Про то, что мир мне все больней,

Прекрасный и невиноватый

В утрате собственной моей;

Что доля мне теперь иная,

Иной, чем в юности, удел, —

Не говорю, не сочиняю.

Должно быть – что ж? – помолодел!

Недаром чьими-то устами

Уж было сказано давно

О том, что молодость с годами

Приходит. То-то и оно.

Ветер какой – ты слышишь? —

Как раскачал дубы:

Желуди по железной крыше —

Грохот ночной пальбы.

Горький загул погоды

В поздней безлюдной мгле,

Словно всей жизни годы,

Гонит листву по земле.

Друг мой, такой далекий,

Где там забыться сном:

В этой ночи глубокой

Мне без тебя одиноко,

Как одному под огнем…

Снега потемнеют синие

Вдоль загородных дорог,

И воды зайдут низинами

В прозрачный еще лесок.

Недвижной гладью прикинутся,

И разом – в сырой ночи

В поход отовсюду ринутся,

Из русел выбив ручьи.

И, сонная, талая,

Земля обвянет едва,

Листву прошивая старую,

Пойдет строчить трава.

И с ветром нежно-зеленая

Ольховая пыльца,

Из детских лет донесенная,

Как тень, коснется лица.

И сердце почует заново,

Что свежесть поры любой

Не только была да канула,

А есть и будет с тобой.

Ты дура, смерть: грозишься людям

Своей бездонной пустотой,

А мы условились, что будем

И за твоею жить чертой.

И за твоею мглой безгласной,

Мы – здесь, с живыми заодно.

Мы только врозь тебе подвластны, —

Иного смерти не дано.

И, нашей связаны порукой,

Мы вместе знаем чудеса:

Мы слышим в вечности друг друга

И различаем голоса.

И как бы ни был провод тонок —

Между своими связь жива.

Ты это слышишь, друг-потомок?

Ты подтвердишь мои слова?…

Всё учить вы меня норовите,

Преподать немудреный совет,

Чтобы пел я, не слыша, не видя,

Только зная: что можно, что нет.

Но нельзя не иметь мне в расчете,

Что потом, по прошествии лет,

Вы же лекцию мне и прочтете:

Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?…

Не знаю, как бы я любил

Весь этот мир, бегущий мимо,

Когда б не убыль прежних сил,

Не счет годов необратимый.

Не знаю, как горел бы жар

Моей привязанности кровной,

Когда бы я не подлежал,

Как все, отставке безусловной.

Тогда откуда бы взялась

В душе, вовек неомраченной,

Та жизни выстраданной сласть,

Та вера, воля, страсть и власть,

Что стоит мук и смерти черной.

Та кровь, что пролита недаром

В сорокалетний этот срок,

Нет, не иссякла вешним паром

И не ушла она в песок.

Не затвердела год от года,

Не запеклась еще она.

Та кровь подвижника-народа

Свежа, красна и солона.

Ей не довольно стать зеленой

В лугах травой, в садах листвой,

Она живой, нерастворенной

Горит, как пламень заревой.

Стучит в сердца, владеет нами,

Не отпуская ни на час,

Чтоб наших жертв святая память

В пути не покидала нас.

Чтоб нам, внимая славословью,

И в праздник нынешних побед

Не забывать, что этой кровью

Дымится наш вчерашний след.

И знать, что к бою правомочна

Она призвать нас вновь и вновь…

Как говорится: «Дело прочно,

Когда под ним струится кровь».

Мне славы тлен – без интереса

И власти мелочная страсть.

Но мне от утреннего леса

Нужна моя на свете часть;

От уходящей в детство стежки

В бору пахучей конопли;

От той березовой сережки,

Что майский дождь прибьет в пыли;

От моря, моющего с пеной

Каменья теплых берегов;

От песни той, что юность пела

В свой век – особый из веков;

И от беды и от победы —

Любой людской – нужна мне часть,

Чтоб видеть все и все изведать,

Всему не издали учась…

И не таю еще признанья:

Мне нужно, дорого до слез

В итоге – твердое сознанье,

Что честно я тянул мой воз.

Как будто дождь медовый выпал

Над этой чудной стороной:

Так густо дух таежной липы

Стоит тягучий и парной.

И над дорогой, над машиной,

И надо всей самой тайгой —

Бездонный ровный звон пчелиный,

Бессонный день жары глухой.

Здесь царство липы, – клен и ясень,

Орех и дуб в ее тени…

А четкий строй таежных пасек

Поселкам нынешним сродни.

И простота, и стройность та же,

И блеск проструганной сосны,

И легкость звонкая, и даже

Щеголеватость новизны.

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:

Чрезмерная о вечности забота —

Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,

Разъять их силой – выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том,

Что сам собою камень, —

Он не бывает ни добром, ни злом.

Все сроки кратки в этом мире,

Все превращенья – на лету.

Сирень в году дня три-четыре,

От силы пять кипит в цвету.

Но побуревшее соцветье

Сменяя кистью семенной,

Она, сирень, еще весной —

Уже в своем дремотном лете.

И даже свежий блеск в росе

Листвы, еще не запыленной,

Сродни той мертвенной красе,

Что у листвы вечнозеленой.

Она в свою уходит тень.

И только, пета-перепета,

В иных стихах она все лето

Бушует будто бы, сирень.

Как неприютно этим соснам в парке,

Что здесь расчерчен, в их родных местах,

Там-сям, вразброс, лесные перестарки,

Стоят они – ни дома, ни в гостях,

Прогонистые, выросшие в чаще,

Стоят они, наружу голизной,

Под зимней стужей и жарой палящей

Защиты лишены своей лесной.

Как стертые метелки, их верхушки

Редеют в небе над стволом нагим.

Иные похилились друг ко дружке,

И вновь уже не выпрямиться им…

Еще они, былую вспомнив пору,

Под ветром вдруг застонут, заскрипят,

Торжественную песнь родного бора

Затянут вразнобой и невпопад.

И оборвут, постанывая тихо,

Как пьяные, мыча без голосов…

Но чуток сон сердечников и психов

За окнами больничных корпусов.

Как после мартовских метелей,

Свежи, прозрачны и легки,

В апреле —

Вдруг порозовели

По-вербному березняки.

Весенним заморозком чутким

Подсушен и взбодрен лесок.

Еще одни, другие сутки,

И под корой проснется сок.

И зимний пень березовый

Зальется пеной розовой.

Многоснежная зима,

Снег валит за снегом следом,

Снег, как сказывали деды,

Все заполнил закрома.

Стародавняя примета

По зиме равняет лето;

Неизменный обиход,

Вековой расчет природный:

Мало снегу – год голодный,

Вдоволь снегу – сытый год.

И от имени науки

Вторят ныне дедам внуки:

Снег заполнил закрома —

Хлеб в избытке и корма.

Лишь в примете чрезвычайной

Не примкнуть бы к старине,

Что отменно урожайный

Выпадает год к войне.

Есть имена и есть такие даты, —

Они нетленной сущности полны.

Мы в буднях перед ними виноваты, —

Не замолить по праздникам вины.

И славословья музыкою громкой

Не заглушить их памяти святой.

И в наших будут жить они потомках,

Что, может, нас оставят за чертой.

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они – кто старше, кто

моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же,

все же…

Лежат они, глухие и немые,

Под грузом плотной от годов земли —

И юноши, и люди пожилые,

Что на войну вслед за детьми пошли,

И женщины, и девушки-девчонки,

Подружки, сестры наши, медсестренки,

Что шли на смерть и повстречались с ней

В родных краях иль на чужой сторонке,

И не затем, чтоб той судьбой своей

Убавить доблесть воинов мужскую,

Дочерней славой – славу сыновей, —

Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя,

Верней всего, не думали о ней.

Спасибо за утро такое,

За чудные эти часы

Лесного – не сна, а покоя,

Безмолвной морозной красы,

Когда над изгибом тропинки

С разлатых недвижных ветвей

Снежинки, одной порошинки,

Стряхнуть опасается ель.

За тихое, легкое счастье —

Не знаю, чему иль кому —

Спасибо, но, может, отчасти

Сегодня – себе самому.

Время, скорое на расправу,

В меру дней своих скоростных,

Власть иную, иную славу

Упраздняет – и крест на них.

Время даже их след изгладит

Скоростным своим утюжком.

И оно же не в силах сладить

С чем, подумаешь! – со стишком.

Уж оно его так и этак

Норовит забвенью предать

И о том объявить в газетах

И по радио…

Глядь-поглядь,

За каким-то минучим сроком —

И у времени с языка

Вдруг срывается ненароком

Из того же стишка —

Строка.

К обидам горьким собственной персоны

Не призывать участье добрых душ.

Жить, как живешь, своей страдой

бессонной, —

Взялся за гуж – не говори: не дюж.

С тропы своей ни в чем не соступая,

Не отступая – быть самим собой.

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашла судьба любая

И чью-то душу отпустила боль.

Нет ничего, что раз и навсегда

На свете было б выражено словом.

Все, как в любви, для нас предстанет новым,

Когда настанет наша череда.

Не новость, что сменяет зиму лето,

Весна и осень в свой приходят срок.

Но пусть все это пето-перепето,

Да нам-то что! Нам как бы невдомек.

Все в этом мире – только быть на страже —

Полным-полно своей, не привозной,

Ничьей и невостребованной даже,

Заждавшейся поэта новизной.

Час мой утренний, час контрольный, —

Утро вечера мудреней, —

Мир мой внутренний и окольный

В этот час на смотру видней.

Час открытий, еще возможных,

И верней его подстеречь

До того, как пустопорожних

Ни мечтаний, ни слов, ни встреч.

Не скрывает тот час контрольный, —

Благо, ты человек в летах, —

Все, что вольно или невольно

Было, вышло не то, не так.

Но еще не бездействен ропот

Огорченной твоей души.

Приобщая к опыту опыт,

Час мой, дело свое верши.