Василий Тёркин

Дорог израненные спины,

Тягучий запах конопли…

Передо мной знакомые картины

И тихий вид родной земли…

Я вижу – в сумерках осенних

Приютом манят огоньки.

Иду в затихнувшие сени,

Где пахнет залежью пеньки.

На стенке с радостью заметить

Люблю приклеенный портрет.

И кажется, что тихо светит

В избе какой-то новый свет.

Еще с надворья тянет летом,

Еще не стихнул страдный шум…

Пришла «Крестьянская газета»,

Как ворох мужиковских дум.

А проскрипит последним возом

Уборка хлеба на полях —

И осень закует морозом

В деревне трудовой размах.

Придет зима. Под шум метелей

В читальне, в радостном тепле,

Доклад продуманный застелет

Старинку темную в селе…

А за столом под шум газетный

Улыбки вспыхнут в бородах,

Прочтя о разностях на свете,

О дальних шумных городах.

Зашел я в дом, где жил герой,

А нынче мать его осталась

Да с ней парнишка – сын второй,

Что стал опорою под старость.

Большому горю скоро год,

А мать по-прежнему украдкой —

Нет-нет и снова перечтет

Все те слова бумаги краткой.

Знать, с каждым разом в том письме

Дороже буква ей любая.

Сидит, забывшись, как во сне,

Из рук платок не выпуская.

С пеленок сына никому

Не уступали эти руки,

Кроили курточки ему,

Обнять спешили в день разлуки.

И вот молва гремит о нем,

Все почести ему отдали.

А здесь его, в селе родном,

Еще по отчеству не звали —

Так молод был. Кому бы знать,

Что многих славою богаче

Он станет вдруг. А мать? А мать

И думать не могла иначе.

Что в самый кинется огонь,

Не струсит, знала без проверки…

Стоит в углу его гармонь

И стопка книг на этажерке.

И на меньшого смотрит мать:

Ничем тут, видно, не поможешь.

Ему играть, ему читать

И быть на старшего похожим.

Велика страна родная,

Так раскинулась она,

Что и впрямь – война иная

Для нее как не война.

Но в любой глухой краине,

Но в любой душе родной

Столько связано отныне

С этой, может, не войной.

Пусть прибитый той зимою

След ее травой порос,

И прибой залива моет

Корни сосен и берез,

Пусть в тот край вернулись птицы,

И пришло зверье в леса,

И за старою границей

День обычный начался, —

Там…

Там, в боях полубезвестных,

В сосняке болот глухих,

Смертью храбрых, смертью честных

Пали многие из них.

В поле, ручьями изрытом,

И на чужой стороне

Тем же родным, незабытым

Пахнет земля по весне:

Полой водой и – нежданно —

Самой простой, полевой

Травкою той безымянной,

Что и у нас под Москвой.

И, доверяясь примете,

Можно подумать, что нет

Ни этих немцев на свете,

Ни расстояний, ни лет.

Можно сказать: неужели

Правда, что где-то вдали

Жены без нас постарели,

Дети без нас подросли?..

В дружбе есть святая проба,

Есть заветная статья:

Если мы друзья до гроба —

И за гробом мы друзья.

Верю я в закон могучий,

Что на свете не избыт:

Друг мой, смерть нас не разлучит,

Если жизнь не пособит.

Пусть прощанья час настанет —

Мне ль, тебе ль придет черед —

Дружбы долг в себе оставит

Нерушимо – тот и тот.

Дружбы подлинной науку

Средь живых познав людей,

Я твою живую руку

Как бы въявь держу в своей…

Всё учить вы меня норовите,

Преподать немудреный совет,

Чтобы пел я, не слыша, не видя,

Только зная: что можно, что нет.

Но нельзя не иметь мне в расчете,

Что потом, по прошествии лет,

Вы же лекцию мне и прочтете:

Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?..

Та кровь, что пролита недаром

В сорокалетний этот срок,

Нет, не иссякла вешним паром

И не ушла она в песок.

Не затвердела год от года,

Не запеклась еще она.

Та кровь подвижника-народа

Свежа, красна и солона.

Ей не довольно стать зеленой

В лугах травой, в садах листвой,

Она живой, нерастворенной

Горит, как пламень заревой.

Стучит в сердца, владеет нами,

Не отпуская ни на час,

Чтоб наших жертв святая память

В пути не покидала нас.

Чтоб нам, внимая славословью,

И в праздник нынешних побед

Не забывать, что этой кровью

Дымится наш вчерашний след.

И знать, что к бою правомочна

Она призвать нас вновь и вновь…

Как говорится: «Дело прочно,

Когда под ним струится кровь».

Когда серьезные причины

Для речи вызрели в груди,

Обычной жалобы зачина —

Мол, нету слов – не заводи.

Все есть слова – для каждой сути,

Все, что ведут на бой и труд,

Но, повторяемые всуе,

Теряют вес, как мухи мрут.

Да, есть слова, что жгут, как пламя,

Что светят вдаль и вглубь – до дна,

Но их подмена словесами

Измене может быть равна.

Вот почему, земля родная,

Хоть я избытком их томим,

Я, может, скупо применяю

Слова мои к делам твоим.

Сыновней призванный любовью

В слова облечь твои труды,

Я как кощунства – краснословья

Остерегаюсь, как беды.

Не белоручка и не лодырь,

Своим кичащийся пером, —

Стыжусь торчать с дежурной одой

Перед твоим календарем.

Мне горек твой упрек напрасный.

Но я в тревоге всякий раз:

Я знаю, как слова опасны,

Как могут быть вредны подчас;

Как перед миром, потрясенным

Величьем подвигов твоих,

Они, слова, дурным трезвоном

Смущают мертвых и живых;

Как, обольщая нас окраской,

Слова – труха, слова – утиль

В иных устах до пошлой сказки

Низводят сказочную быль.

И я, чей хлеб насущный – слово,

Основа всех моих основ,

Я за такой устав суровый,

Чтоб ограничить трату слов;

Чтоб сердце кровью их питало,

Чтоб разум их живой смыкал;

Чтоб не транжирить как попало

Из капиталов капитал;

Чтоб не мешать зерна с половой,

Самим себе в глаза пыля;

Чтоб шло в расчет любое слово

По курсу твердого рубля.

Оно не звук окостенелый,

Не просто некий матерьял, —

Нет, слово – это тоже дело,

Как Ленин часто повторял.

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:

Чрезмерная о вечности забота —

Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,

Разъять их силой – выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том,

Что сам собою камень, —

Он не бывает ни добром, ни злом.

Мне сладок был тот шум сонливый

И неусыпный полевой,

Когда в июне, до налива,

Смыкалась рожь над головой.

И трогал душу по-другому, —

Хоть с детства слух к нему привык, —

Невнятный говор или гомон

В вершинах сосен вековых.

Но эти памятные шумы —

Иной порой, в краю другом —

Как будто отзвук давней думы,

Мне в шуме слышались морском.

Распознавалась та же мера

И тоны музыки земной…

Все это жизнь моя шумела,

Что вся была еще за мной.

И все, что мне тогда вещала,

Что обещала мне она,

Я слышать вновь готов сначала,

Как песню, даром что грустна.

Посаженные дедом деревца,

Как сверстники твои, вступали в силу

И пережили твоего отца,

И твоему еще предстанут сыну

Деревьями.

То в дымке снеговой,

То в пух весенний только что одеты,

То полной прошумят ему листвой,

Уже повеяв ранней грустью лета…

Ровесниками века становясь,

В любом от наших судеб отдаленье,

Они для нас ведут безмолвно связь

От одного к другому поколенью.

Им три-четыре наших жизни жить.

А там другие сменят их посадки.

И дальше связь пойдет в таком порядке…

Ты не в восторге?

Сроки наши кратки?

Ты что иное мог бы предложить?

Все сроки кратки в этом мире,

Все превращенья – на лету.

Сирень в году дня три-четыре,

От силы пять кипит в цвету.

Но побуревшее соцветье

Сменяя кистью семенной,

Она, сирень, еще весной —

Уже в своем дремотном лете.

И даже свежий блеск в росе

Листвы, еще не запыленной,

Сродни той мертвенной красе,

Что у листвы вечнозеленой.

Она в свою уходит тень.

И только, пета-перепета,

В иных стихах она все лето

Бушует будто бы, сирень.

Как неприютно этим соснам в парке,

Что здесь расчерчен, в их родных местах,

Там-сям, вразброс, лесные перестарки,

Стоят они – ни дома, ни в гостях,

Прогонистые, выросшие в чаще,

Стоят они, наружу голизной,

Под зимней стужей и жарой палящей

Защиты лишены своей лесной.

Как стертые метелки, их верхушки

Редеют в небе над стволом нагим.

Иные похилились друг ко дружке,

И вновь уже не выпрямиться им…

Еще они, былую вспомнив пору,

Под ветром вдруг застонут, заскрипят,

Торжественную песнь родного бора

Затянут вразнобой и невпопад.

И оборвут, постанывая тихо,

Как пьяные, мыча без голосов…

Но чуток сон сердечников и психов

За окнами больничных корпусов.

Как глубоко ни вбиты сваи,

Как ни силен в воде бетон,

Вода бессонная, живая

Не успокоится на том.

Века пройдут – не примирится, —

Ей не по нраву взаперти.

Чуть отвернись – как исхитрится

И прососет себе пути.

Под греблей, сталью проплетенной,

Прорвется – прахом все труды —

И без огня и без воды

Оставит город миллионный.

Вот почему из часа в час

Там не дозор, а пост подводный,

И стража спит поочередно,

А служба не смыкает глаз.

Чернил давнишних блеклый цвет,

И разный почерк разных лет

И даже дней – то строгий, четкий,

То вроде сбивчивой походки —

Ребяческих волнений след,

Усталости иль недосуга

И просто лени и тоски.

То – вдруг – и не твоей руки

Нажимы, хвостики, крючки,

А твоего былого друга —

Поводыря начальных дней…

То мельче строчки, то крупней,

Но отступ слева все заметней

И спуск поспешный вправо, вниз,

Совсем на нет в конце страниц —

Строки не разобрать последней.

Да есть ли толк и разбирать,

Листая старую тетрадь

С тем безысходным напряженьем,

С каким мы в зеркале хотим

Сродниться как-то со своим

Непоправимым отраженьем?..

Ночью все раны больнее болят, —

Так уж оно полагается, что ли,

Чтобы другим не услышать, солдат,

Как ты в ночи подвываешь от боли.

Словно за тысячи верст от тебя

Все эти спящие добрые люди

Взапуски, всяк по-другому храпя,

Гимны поют табаку и простуде, —

Тот на свистульке, а тот на трубе.

Утром забудется слово упрека:

Не виноваты они, что тебе

Было так больно и так одиноко…

День прошел, и в неполном покое

Стихнул город, вдыхая сквозь сон

Запах свежей натоптанной хвои —

Запах праздников и похорон.

Сумрак полночи мартовской серый.

Что за ним – за рассветной чертой —

Просто день или целая эра

Заступает уже на постой?

Погубленных березок вялый лист,

Еще сырой, еще живой и клейкий,

Как сено из-под дождика, душист.

И Духов день. Собрание в ячейке,

А в церкви служба. Первый гармонист

У школы восседает на скамейке,

С ним рядом я, суровый атеист

И член бюро. Но миру не раскрытый —

В душе поет под музыку секрет,

Что скоро мне семнадцать полных лет

И я, помимо прочего, поэт, —

Какой хочу, такой и знаменитый.

Просыпаюсь по-летнему

Ради доброго дня.

Только день все заметнее

Отстает от меня.

За неясными окнами,

Словно тот, да не тот,

Он над елками мокрыми

Неохотно встает.

Медлит высветить мглистую

Дымку – сам не богат.

И со мною не выстоит,

Первым канет в закат.

Приготовься заранее

До конца претерпеть

Все его отставания,

Что размечены впредь.

Есть имена и есть такие даты, —

Они нетленной сущности полны.

Мы в буднях перед ними виноваты, —

Не замолить по праздникам вины.

И славословья музыкою громкой

Не заглушить их памяти святой.

И в наших будут жить они потомках,

Что, может, нас оставят за чертой.

Который год мне снится, повторяясь

Почти без изменений, этот сон:

Как будто я, уже с войны вернувшись,

Опять учиться должен в институте

И полон вновь школярскою тревогой,

Как зазубрить лежалые науки,

И страшно мне и горько осрамиться

В той юности моей, второй иль третьей.

И я, проснувшись, рад чистосердечно,

Что в яви нету мне такой мороки,

Но всякий раз потом бывает грустно.

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они – кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же, все же…

Лежат они, глухие и немые,

Под грузом плотной от годов земли —

И юноши, и люди пожилые,

Что на войну вслед за детьми пошли,

И женщины, и девушки-девчонки,

Подружки, сестры наши, медсестренки,

Что шли на смерть и повстречались с ней

В родных краях иль на чужой сторонке,

И не затем, чтоб той судьбой своей

Убавить доблесть воинов мужскую,

Дочерней славой – славу сыновей, —

Ни те, ни эти, в смертный час тоскуя,

Верней всего, не думали о ней.

Такою отмечен я долей бедовой:

Была уже мать на последней неделе,

Сгребала сенцо на опушке еловой, —

Минута пришла – далеко до постели.

И та закрепилась за мною отметка,

Я с детства подробности эти усвоил,

Как с поля меня доставляла соседка

С налипшей на мне прошлогоднею хвоей.

И не были эти в обиду мне слухи,

Что я из-под елки, и всякие толки, —

Зато, как тогда утверждали старухи,

Таких, из-под елки,

Не трогают волки.

Увы, без вниманья к породе особой,

Что хвойные те означали иголки,

С великой охотой,

С отменною злобой

Едят меня всякие серые волки.

Едят, но недаром же я из-под ели:

Отнюдь не сказать, чтобы так-таки съели.

Спасибо за утро такое,

За чудные эти часы

Лесного – не сна, а покоя,

Безмолвной морозной красы,

Когда над изгибом тропинки

С разлатых недвижных ветвей

Снежинки, одной порошинки,

Стряхнуть опасается ель.

За тихое, легкое счастье —

Не знаю, чему иль кому —

Спасибо, но, может, отчасти

Сегодня – себе самому.

На дне моей жизни,

на самом донышке

Захочется мне

посидеть на солнышке,

На теплом пенушке.

И чтобы листва

красовалась палая

В наклонных лучах

недалекого вечера.

И пусть оно так,

что морока немалая —

Твой век целиком,

да об этом уж нечего.

Я думу свою

без помехи подслушаю,

Черту подведу

стариковскою палочкой:

Нет, все-таки нет,

ничего, что по случаю

Я здесь побывал

и отметился галочкой.

Чуть зацветет иван-чай, —

С этого самого цвета —

Раннее лето, прощай,

Здравствуй, полдневное лето.

Липа в ночной полумгле

Светит густой позолотой,

Дышит – как будто в дупле

Скрыты горячие соты.

От перестоя трава

Никнет в сухом оперенье.

Как жестяная, мертва

Темная зелень сирени.

Где-то уже позади

День равноденствие славит.

И не впервые дожди

В теплой листве шепелявят.

Не пропускай, отмечай

Снова и снова на свете

Легкую эту печаль,

Убыли-прибыли эти.

Все их приветствуй с утра

Или под вечер с устатку…

Здравствуй, любая пора,

И проходи по порядку.

Полночь в мое городское окно

Входит с ночными дарами:

Позднее небо полным-полно

Скученных звезд мирами.

Мне еще в детстве, бывало, в ночном,

Где-нибудь в дедовском поле

Скопища эти холодным огнем

Точно бы в темя кололи.

Сладкой бессонницей юность мою

Звездное небо томило:

Где бы я ни был, казалось, стою

В центре вселенского мира.

В зрелости так не тревожат меня

Космоса дальние светы,

Как муравьиная злая возня

Маленькой нашей планеты.

В чем хочешь человечество вини

И самого себя, слуга народа,

Но ни при чем природа и погода:

Полны добра перед итогом года,

Как яблоки антоновские, дни.

Безветренны, теплы – почти что жарки,

Один другого краше, дни-подарки

Звенят чуть слышно золотом листвы

В самой Москве, в окрестностях Москвы

И где-нибудь, наверно, в пражском парке.

Перед какой безвестною зимой

Каких еще тревог и потрясений

Так свеж и ясен этот мир осенний,

Так сладок каждый вдох и выдох мой?

Допустим, ты свое уже оттопал

И позади – остался твой предел,

Но при тебе и разум твой, и опыт,

И некий срок еще для сдачи дел

Отпущен – до погрузки и отправки.

Ты можешь на листах ушедших лет

Внести еще какие-то поправки,

Чертой ревнивой обводя свой след;

Самозащите доверяясь шаткой,

Невольно прихорашивать итог…

Но вдруг подумать:

Нет, спасибо в шапку,

От этой сласти береги нас бог.

Нет, лучше рухнуть нам на полдороге,

Коль не по силам новый был маршрут.

Без нас отлично подведут итоги

И, может, меньше нашего наврут.

К обидам горьким собственной персоны

Не призывать участье добрых душ.

Жить, как живешь, своей страдой бессонной, —

Взялся за гуж – не говори: не дюж.

С тропы своей ни в чем не соступая,

Не отступая – быть самим собой.

Так со своей управиться судьбой,

Чтоб в ней себя нашла судьба любая

И чью-то душу отпустила боль.

Когда обычный праздничный привет

Знакомец твой иль добрый друг заочный

Скрепляет пожеланьем долгих лет,

Отнюдь не веселит такая почта.

К тому же опыт всем одно твердит,

Что долгих лет, их не бывает просто,

И девятнадцать или девяносто —

Не все ль равно, когда их счет закрыт.

Но боже мой, и все-таки неправда,

Что жизнь с годами сходит вся на клин,

Что есть сегодня, да, условно, завтра,

Да безусловно вздох в конце один.

Нет, был бы он невыносимо страшен,

Удел земной, не будь всегда при нас

Ни детства дней, ни молодости нашей,

Ни жизни всей в ее последний час.

Не заслоняй святую боль

Невозмутимым видом,

Коль стих на славу не тобой

Сегодня миру выдан.

Быть может, эта боль – залог

Того, что славы слаще,

Когда пронзает холодок

Удачи настоящей.

Нет ничего, что раз и навсегда

На свете было б выражено словом.

Все, как в любви, для нас предстанет новым,

Когда настанет наша череда.

Не новость, что сменяет зиму лето,

Весна и осень в свой приходят срок.

Но пусть все это пето-перепето,

Да нам-то что! Нам как бы невдомек.

Все в этом мире – только быть на страже —

Полным-полно своей, не привозной,

Ничьей и невостребованной даже,

Заждавшейся поэта новизной.

Что нужно, чтобы жить с умом?

Понять свою планиду:

Найти себя в себе самом

И не терять из виду.

И труд свой пристально любя, —

Он всех основ основа, —

Сурово спрашивать с себя,

С других не столь сурово.

Хоть про сейчас, хоть про запас,

Но делать так работу,

Чтоб жить да жить,

Но каждый час

Готовым быть к отлету.

И не терзаться – ах да ох —

Что, близкий или дальний, —

Он все равно тебя врасплох

Застигнет, час летальный.

Аминь! Спокойно ставь печать,

Той вопреки оглядке:

Уж если в ней одной печаль, —

Так, значит, все в порядке.

Час мой утренний, час контрольный, —

Утро вечера мудреней, —

Мир мой внутренний и окольный

В этот час на смотру видней.

Час открытий, еще возможных,

И верней его подстеречь

До того, как пустопорожних

Ни мечтаний, ни слов, ни встреч.

Не скрывает тот час контрольный, —

Благо, ты человек в летах, —

Все, что вольно или невольно

Было, вышло не то, не так.

Но еще не бездействен ропот

Огорченной твоей души.

Приобщая к опыту опыт,

Час мой, дело свое верши.