Васино преступление

Как только утвердилась советская власть, стали ремонтировать давно разрушенное здание школы.

Лет десять стоял дом пустой. И не дом уже это был, а остов один… Сначала стекла поразбились, потом кто-то по ночам рамы повынимал, а в годы войны, когда тяжелее стала жизнь без мужиков и некому было в лес за дровами ездить, и вовсе растаскали все по щепочкам. Только и стоят стены каменные, да дыры от окон зияют. По вечерам не любят бабы мимо разрушенного дома ходить. Все им там черти видятся. Ну, а ребятишки, — те лазали. Известно, ребятишки, — все ищут чего-то, богатств каких, вроде жестянок старых или деревяшек.

Ребятишки привыкли к разрушенному дому, не боятся его.

Иной раз какая-нибудь бедная солдатка просит девятилетнего своего сынишку:

— Сбегай, Гришутка, в школу. Авось, щепочек каких разыщешь. Затопим. Ну, сбегай!

И Гришутка, холодными осенними сумерками, под моросящим дождем, бежит в школу, роется в пыли и мусоре, ищет щепок. Другой раз вытащит пару каких завалящих бревнышек, которых не заметил другой, посильнее да постарше, и с торжеством домой тащит.

Ребята школы не помнят. А вот бабы, те и школу, и учительницу последнюю помнят. От тифа умерла учительница. Ласковая была и добрая, всем советчица и помощница, во все нужды крестьянские входила. И вдруг, в один месяц, не стало ее. Плакали по ней и ребятишки и бабы. А мужики, — те хмурые ходили.

С тех пор и пропала школа. Словно учительница с собой жизнь из нее унесла.

Назначили новую учительницу. Приехала — старая, неласковая.

Пожила неделю — другую. Ребята неохотно в школу ходили. Уехала.

А новой и не прислали. Опустела школа. А там и рушиться пошла. А когда началась война с немцами, тут уж стало не до школы.

Многие ученики последней учительницы на войне пропали. Другие ребята подрастали, а школы не было.

Проходили годы. Отшумела империалистическая война, а за ней и внутренняя, гражданская. Затихло все. Утвердилась советская власть. Много, много людей погибло за войну. Молодежь новая подрастала, без школы в жизнь вошла.

Все уж привыкли к разрушенному дому с зияющими дырами. И вдруг однажды заволновалась деревня, зашумела. По распоряжению из города начался ремонт школы. В погожий осенний денечек привезли бревна, доски, и закипела работа. А через месяц — другой, новенькая и чистенькая, стояла школа. Полы белые, чистые, покрасить не успели. Сияли на солнышке новые стекла.

А в то время, когда отстраивали школу, и заварилась каша у вдовы — солдатки Авдотьи.

После погибшего на войне мужа наладила она своим умом хозяйство, работничка себе на помощь подрастила — сыночка Васю. Люди смотрели и удивлялись: — «чисто мужик Авдотья, и Васька — мальчонка у ней золотой. Заместо отца работает».

А как начался ремонт школы, как шальной стал Вася. «В школу да в школу».

Оно бы и отлично. Пустила бы Авдотья мальчонку в школу, и ему польза, и ей, может, еще лучше бы стало.

Так нет же.

Затвердила себе Авдотья, что хозяйство пропадет, коли Вася в школу ходить будет, и решила — никаких школ.

Вот тут-то и пропала мирная жизнь авдотьиной семьи.

А ребята на деревне бегали смотреть школу и волновались. Теперь у них только и разговору было, что о школе.

Однажды под вечер встретились на деревенской улице два мальчика и остановились поговорить.

Один из них был Вася, сын Авдотьи. Одет он был бедно, хотя мать его не из бедных считалась. На широком, почти круглом лице его светились большие, светло-синие, умные глаза.

Другой, одетый в теплую рубаху и обутый в новые сапоги, был Ванька, сын местного лавочника.

— В школу пойдешь, Васька? — вызывающим тоном спросил он.

— Пойду, — нерешительно ответил Вася.

Ванька, очевидно, ждал вопросов. Вася ни о чем его не спрашивал. Он казался сильно смущенным и расстроенным.

Ванька еще подождал минутку.

— А вот я пойду! — уверенно сказал он, видя, что Вася о нем не любопытствует. — А грамоту ты не знаешь?

— Знаю. Выучился, — ответил Вася.

— Ну, поглядим. Я знаю, я лучше всех учиться буду.

— А ты почем знаешь, как учиться будешь?!

— А знаю. Вот знаю.

— Все у меня есть — книжки, тетрадки, и все. Батька всего накупил. — «Хочу, говорит, Ванька, чтобы из тебя человек вышел».

Вася помолчал.

— Я лучше всех грамотный. Вот смехоты будет, как соберутся все в школу.

Антошка Кривой — ему уже 13, а ни-ни не знает, — оживленно продолжал Ванька.

Он нагнулся, обтер руками пыль со своих новых сапог.

— Сапоги новые, глянь. Хороши ведь, а?

— Хороши. Да я пойду. Мать послала.

— А ты глянь, — смеясь, дернул его за рукав Ванька.

— Отстань. Нагляделся.

Вася быстро пошел прочь.

Пройдя несколько шагов, он обернулся. Ванька стоял нагнувшись и тер руками сапоги.

Вася посмотрел на свои ноги в грязных стоптанных лаптях и пошел быстрее. Ему надо было зайти к отцу Кривого Антошки. Он снимал в аренду землю у васиной матери.

Передав поручение матери, Вася поспешил домой.

В маленькой, но чистой избе была видна хозяйская рука. На деревянном столе горела лампа.

Авдотья сама управлялась с небольшим хозяйством. Вася помогал. Кроме Васи у Авдотьи была еще восьмилетняя дочка.

— Придет завтра, — сообщил Вася, входя в избу.

— Ладно. — Поди, Васютка, корову догляди. Подкинь ей там корму, — вынимая из печки горшок, сказала Авдотья.

Вася вышел во двор. Сгустели сумерки, и все вокруг тонуло во мраке. Уже в нескольких шагах ничего не было видно.

Вася уверенно прошел к сараю. В темноте слышалось ровное дыхание коровы.

Вася подбросил ей сена, стукнул палкой в лоханку с пойлом, — съела, — подсыпал отрубей и вышел во двор.

Запер сарай и направился к дому. Делал он все уверенно и спокойно, как взрослый.

Еще с раннего детства привык он помогать матери. Отец погиб, когда Вася был еще совсем маленьким. Авдотья на первых порах растерялась. Куда в мужицком хозяйстве без мужика?.. И намучилась немало. Но подрастал Васютка и, постепенно привыкая, втягивался в мужицкую работу.

Когда получили надел, сдала его Авдотья в аренду, а с домом и хозяйством управлялась с помощью Васютки.

Когда в аренду землю сдавать пришлось, Авдотья посоветуется, посоветуется с соседом — другим, а после опять дома, с Васюткой — как да как лучше сделать. Васютка и не больно понимает еще во всех делах этих, однако иной раз и дельный совет матери даст.

Ванькин отец, лавочник Вавила, землю у них снять хотел.

— Жила он, сказывают, изрядная. Антону отдай, — чутьем на Антонову сторону склоняясь, посоветовал Вася. Послушалась. И верно.

Честный мужик оказался Антон.

Так и жили.

Авдотья и нарадоваться не могла на помощника своего.

— Золотые руки, право, золотые. Чисто мужик настоящий, — хвалилась она соседкам.

Вася слышал похвалы материнские и молчал.

Тайна у него была от матери, таил мечту он про себя, давно уже таил.

С раннего детства запала в Васину голову мысль о школе и ученье.

Когда-то давно, когда отец еще был солдатом, а Вася еще совсем крошечным, грязным, с голым животом, мальчуганом, отец привез, приехав домой на побывку, две детских книжонки.

— На вот, Васютка, вырастешь, грамотеем будешь. В городе купил, в гостинец тебе.

Трехлетний Вася схватил разукрашенные картинками книжки, и от них остались бы одни клочки, если бы отец тогда же не отнял их у Васи, сказав матери — спрячь, подрастет — прочитает.

— Нашел, что дитю в гостинец привозить, — ворчала, пряча книжки в сундук, Авдотья.

— Ладно уж, так пришлося.

Прошло несколько лет.

Уже не было отца. Однажды мать рылась в сундуке, среди всякого тряпья; увидал Вася алевшую обложку книжонки.

С удивлением вытащил он две тоненькие, в ярких обложках, с картинками, книжечки. Они вызвали у Васи взрыв восторга. С тех пор они стали главным предметом его привязанности, его драгоценностью, его жизнью.

Читать научился Вася по этим книжкам, изредка спрашивая буквы у деревенского писаря.

С тех пор, медленно, по слогам, читал и перечитывал он две книжечки в ярких обложках.

Содержание книжек не было понятно Васе, Но это не охлаждало его. Как зернышко, брошенное в землю, растет и тянется кверху, к солнышку, к свету, так рвалась у Васи наружу жажда знания.

Две тоненькие книжки принесли Васе немало горьких минут.

— Зря огонь-то не жги, — решительно говорит бережливая Авдотья, когда Вася, покончив с работою, садится за книжку. — Спать пора.

— Немножко почитаю, — неуверенно просит Вася.

— А керасин? Хто покупать будет, а? Ложись спать. Хватит. До добра эти книжки не доведут.

Вася гасит свет и ложится.

Долго лежит с открытыми глазами и вспоминает прочитанное.

Батька тоже грамотный был, а на что, а? Все одно убили… Ровно, как и неграмотного, чувствуя смутную вину перед Васей, лежа в темноте, говорит Авдотья.

Когда Вася заботливо раскладывал на столе книжку, Авдотья говорила: — И на што она, грамота эта, господи! Только мучаются люди.

Вася молчал. Он не знал тех слов, какими можно было бы убедить мать в необходимости ученья. А сам по ночам мечтал о школе. Иногда заговаривал об ученье с матерью.

— И што ученье это тебе сдалося?! И думать забудь. Хозяйство закинешь, — ворчала Авдотья.

Вася смирился, затих. Но чем меньше можно было вслух говорить о любимой своей мечте, тем больше лелеял он ее в себе.

И вдруг оказалось, что у них в деревне будет школа. Часто бегал Вася смотреть как вновь отстраивают рабочие здание школы. И вот наконец готово.

Бабы, проходя мимо, останавливаются.

— Што, Марья, Федьку в школу-то пустишь?

— Беспременно.

— А мой так и рвется.

— Господи, ребят переполошили, — вздохнет какая-нибудь. — Жили себе, да на тебе — хлопот навалили.

А Авдотья твердо на решении своем стояла в школу Васю не пустит.

— На што?! — делилась она с соседкой. — Работничек хороший. Чего там ученье?! Покойник, царство ему небесное, тоже грамотный был, а убили. Пущай дома сидит, хозяйство больше смотрит.

— Надумали тоже, — помогала соседка, — все-обучи каки-то. И не знали таких вовсе. — А сказывают, насильно заставлять будут; хочешь не хочешь, отдавай ребят.

— Так я им насильно Ваську и отдам… Заместо мужика он мне в хозяйстве. Пущай мужика мне вернут.

— То-то и оно. Ну, поживем — увидим.

С Васей Авдотья о школе ни слова, ни полслова. Помалкивал и Вася.

Уже вокруг гудели ребята и большие — школа да школа, обсуждали, как да что, а в авдотьиной избе — молчок. Будто и не отстроилась в деревне школа, и не десять будто лет было Васютке. И не он будто с трудностями всякими, без помощи почти, читать научился и угольком, заместо карандашика, буквы выводил. У Авдотьи на уме все свое было.

А Вася таил, таил про себя мечту свою, да и решился — скажет матери. Уже через несколько дней и собираться назначено, а он еще с матерью ни словечком о том не перекинулся.

Вошел в избу робко, внутри сжимался весь. Мать привык слушаться.

— Корове подбросил? — суетясь у печки, спросила Авдотья.

— Дал… — коротко отвечал Вася.

Он сел за стол и большими, лучистыми своими глазами глядел на огонь лампы.

— Через три дня собраться назначили…

И в воображении мелькал выбеленный в светлую краску новый дом.

Промелькнул образ Ваньки, лавочникова сына.

В огне лампы прыгает смеющееся лицо Ваньки, а в Васиных глазах мелькает затаенный страх — «а вдруг не пустит»…

Авдотья кончила хлопоты и, вытирая передником руки, присела у стола, и сразу Вася, не приготовившись, не подумавши, как скажет, глядя мимо матери на желтый огонь лампы, проговорил неуверенно:

— В школу через три дня собраться сказывали…

И, как сквозь звон и шум, слышит слова: Чего там по школам!? Выдумки все. Время даром переводить. В хозяйстве расти. Работником будешь хорошим. Батьки нету, кто хозяйство смотреть будет? — и уже, решительно, страшные снова: — Плюнь на все и разговору об этом не подымай.

Вася вскочил, недобро посмотрел на мать и сказал дрожащим голосом:

— Беспременно, сказывали. Все ребятишки притти должны.

— Болтают все. Кто заставит? Заместо мужика ты в хозяйстве, не смеют трогать.

— Мамка, так самому охота в школу ходить.

— От работы отобьешься. Кто помогать будет? Батька не встанет! — резко возразила Авдотья.

— Не отобьюсь, вот крест, не отобьюсь, — отчаянным голосом проговорил Вася.

Но Авдотья на слово крепка.

— В сельсовет жалиться пойду, — крикнул Вася, а самому кажется, что сорвался и летит головой вниз в яму глубокую.

И покрывая его детский звенящий голос, резким и визгливым криком Авдотья кричала:

— В сельсовет?! На мать?! Каин ты, кто придумал тебе грех такой? На мать? Жалиться? Каин! — Она схватила скалку от теста и в первый раз за всю васину жизнь подняла на него руку.

Тяжелый удар пришелся по плечу.

— Господи, — сама испугавшись и бросив в угол скалку, пробормотала испуганная Авдотья. — До чего довел…

А Вася выскочил на двор, прижался всем телом к наружной стенке избы и всхлипнул жалобно и надрывно.

Собака беспокойно залаяла в будке, и далеко, на дальних дворах, отозвались другие.

Вася всхлипнул еще и еще. Потом замолк. Стоял так долго, дрожа мелким ознобом от холода осенней ночи. Потом вошел в избу. Мать ворочалась и вздыхала.

Вася тихонько полез на печку.

В погожий осенний денек собирались ребята в школу. Волновались, суетились. Рубашки повытащили из сундуков новые, а у кого не было — старенькую мать подправила.

Почти все ребята деревенские в школу пошли.

Неохотно отпускали многие ребят. Где мужики были, там легче. Мужики понятливее, ученью цену знают. Ну, а бабы, те упрямы больно. Девчонок особливо отпускать не хотели.

Но ничего. Собрались. Деревня большая была.

Словно праздник какой на деревне, — ребятишки бегут умытые, в рубахах чистых.

А солнышко-то, солнышко… Редко денек такой на севере выпадает.

Новенькие, чистые стекла в окнах школы так и сияют, и сверкают на солнце.

А внутри чистота… Все новое… На стенах портреты — Ленин, Калинин… На окнах в деревянных ящичках цветочки посажены. Карта на стене.

Ребята глазами любопытными оглядывают чистую большую комнату и друг друга. Вон Ванька, лавочников сын, в своих черных новых сапогах. Он один сложил возле себя кучкой две новенькие книжки и тетрадочки. Книжки прикрыл Ванька руками. Ведь мальчишки озорные и рады сделать плохое. Могут растрепать и разорвать книжки. И на лице Ваньки вместе с гордостью лежит страх.

Вон Антошка Кривой, озорник и драчун, успел уже вымазать чем-то новую скамейку.

Вон бледный, с прозрачным от вечного недоедания лицом, Гришутка, сын солдатки. Он молча, неподвижно смотрит на возню ребят. У двери девчонки столпились гурьбою. Мальчишки их за ленточки, за косы дергают. Девочки пищат.

Наконец учительница вошла.

Деревенские бабы, которые помнили еще прежнюю молодую учительницу, говорили, что новая как две капли воды на нее похожа. Такая же ласковая, тихая и лицом приятная.

Ребята любопытными глазами уставились на нее…

— Ну что ж, все собрались? — улыбаясь и оглядывая класс, спросила она.

— Все, — раздался чей-то одинокий голос. Нет, не все… Васьки, Авдотьи-вдовы сына нету. Мамка евоная не пустила, — крикнул громко мальчик.

— Ага… Ну, а он как же? Согласен дома оставаться? — спросила учительница.

— Да не… Он шибко учиться хочет, — заговорили уже все вместе, — а мамка не пускает.

— Так… Ну, тихо… — И начала выспрашивать учеников. Грамотных оказалось мало.

А недалеко от школы, прячась за стенки маленькой старой баньки, стоял Вася и жадными глазами глядел на стекла школы. На стеклах играло и дробилось красными отсветами солнце, и Васе не видно было, что делается внутри дома, но всем существом своим хотел он быть там.

Проходили минуты за минутами, а Вася все не отрывал глаз от блестящих стекол. Отсюда видна ему вся школа. Вон открылась дверь, и ребята шумною толпой высыпали на деревенскую улицу. Шумели, толкались. Васе видно, как горячо они делились впечатлениями. Васе хотелось подойти и расспросить, как и что в школе, но он боялся насмешек и оставался в своей засаде.

Скоро ребята опять ушли в школу, и снаружи снова стало тихо, и только солнце попрежнему весело играло на новеньких стеклах школьного здания.

Вася сел на землю и из-за пазухи вытащил одну из любимых своих книжонок в красной обложке. Раскрыл ее и стал читать, водя пальцем по строчкам. Иногда он поднимал голову и смотрел на окна школы.

Потом он сложил книжку. Он уже много раз читал ее. В ней было написано про царя, про слуг, которые окружают его всяческим вниманием и которых царь убивает по своему капризу.

Вася знал, что царя уже давно нет, что книжка эта написана про старое, что теперь есть новые книжки.

Он сидел долго. Уже снова открылась дверь школы, и ребята гурьбою высыпали на улицу. Очевидно, кончилось ученье. Они расходились по домам. Были веселы и возбуждены.

Вася притаился, притих. Подождал, пока затихли ребячьи голоса, и пошел домой.

Внутри его мучило беспокойство. Он ушел из дому тайком от матери, и вся работа осталась не сделанной. Мать приказала ему в этот день почистить коровник. Он только наскоро убрал корову и ушел. Что-то теперь будет? Как встретит его мать? До сих пор он всегда исполнял свою работу хорошо.

Вася не торопился домой. Он боялся матери. Она будет бранить его, а может, прибьет опять. До сих пор не била, но вот побила же скалкой. Однако итти надо было.

Мать встретила Васю сурово, неласково. Бережливость и хозяйственность глушили в ней доброе, материнское чувство.

— Работу бросил! Где шатался?

Вася подошел к ней и решительно сказал:

— Мамка, пусти в школу. Со всем управлюсь, коли пустишь. А ежели не пустишь…

Он в отчаянии взмахнул рукой.

Тогда Авдотья, диким голосом, по бабьи, теряя свою обычную сдержанность, закричала:

— Бить, окаянный! Мать бить! Да я тебя, стервеца, забью… На мать руку поднял…

— Так я… Сам не знаю… В школу пусти… Сам пропаду так, — всхлипывая, бормотал Вася.

— Запомни, стервец, — свистящим шопотом говорила Авдотья, — будешь по хозяйству… И никаких штоб разговоров этих… Другие пущай учатся.

Вася притих и забился на печку. Он боялся матери.

Долго лежал, ни о чем не думая. Потом в нем заговорила едкая обида. — «Злющая, злющая, мелькали в его голове колкие слова — все ребята в школу ходят, девчонки тоже, а меня не пускает. Злющая».

Вася бессильно сжимал кулаки.

До сих пор он подчинялся матери. Он привык слушаться ее, делать все ее умом.

Теперь в первый раз в его возбужденной голове родилась мысль о протесте. Он сделает не так, как хочет мать. Он убежит из дому, совсем, совсем убежит, как убежал Гаврюшка Грихин. Его колотил отец, и он убежал, и вот уже год его нет, и мать его плачет, да и отец, говорят, жалеет. И он убежит так же. Пускай плачет потом и с хозяйством не справляется. Вася уже чувствует свою силу. Он в хозяйстве работник.

Пустит в школу, справлюсь, не пустит, убегу. Или в сельсовет жалиться пойду.

Он уже на все готов. Он вспоминает, как кто-то говорил, что в школе дадут новые книжки и тетрадки. «Всем дадут, а ему нет. Он один не будет учиться. Мальчишки нос перед ним драть будут. Засмеют, хоть на улицу не показывайся».

Протест растет в васиной взбудораженной голове.

— Что ж, что мать… Пойдет и пожалуется… Не убежит, — это страшно, да и куда бежать?! А вот пожалуется. Придут из совета и скажут — Приказано учить, — и тогда отпустит".

Успокоился немного. Решение принято. Он пойдет в совет.

Уже не пылала так голова.

И тогда откуда-то, изнутри, выплыла жалость к матери и страх пред сельсоветом.

Ее накажут… Как? Что с ней сделают? Лучше не надо в совет. Вася начинает колебаться.

"Но куда же? Что сделать? Кто уговорит ее?" — Начинают мелькать образы ребят — Ванька, Антошка… Они смеются над ним. И вдруг сразу, опять изнутри, решение, — он пойдет к учительнице, она поможет.

Эта мысль окончательно успокаивает Васю. Он засыпает, лежа на печке, головой на старом зипунке, подложив под щеку ладонь.

А школа и в самом деле влила новую струю в деревенскую жизнь. Прежде ребята с наступлением осени и прекращением полевых работ сидели целые дни дома, в душных избах, слонялись без дела, совались под ноги, мешали большим.

Матери то и дело давали им пинки и колотушки — раздражало бесцельное их шатание. В избе тесно, — ребят часто куча целая. И по вечерам сидят и прислушиваются к разговорам взрослых. Сосед или соседка зайдут поболтать о том, о сем. Болтовня все ненужная, сплетни пустые, кто да как живет, да кто сколько заработал да проработал.

А мир широкий скрытым оставался для ребят, — потому что грамоты не знали, не читали книжек, в своем узком мирке жили.

И вдруг поиному совсем жизнь ребячья на деревне пошла.

Школьная жизнь словно разбудила ребят и сразу во все новое, советское, ввела. Клуб сразу устроили, по вечерам собирались, пьесу для спектакля разучивали, песни пели. Вася узнавал обо всем от приятеля своего давнишнего — Гришутки.

И о школьной жизни от Гришутки узнавал.

— А книжки выдали? — с волнением спрашивает Вася.

— Выдали.

"Так, — думал после Вася. — И книжки уж всем дали. В полный ход ученье пошло, а он шатается один. Будто гнилой он какой, больной".

Из всех ребят Вася затаил в своем сердце наибольшую обиду против Ваньки. Это Ванька больше всех смеется над ним, — он знает это. И теперь Вася как будто радовался ванькиной неудаче. Чем больше узнавал Вася о школьной жизни, тем сильнее наростало в нем возмущение против насилия, совершенного над ним матерью.

"Клуб устроили, пьесу учат — тиатр устраивать будут. Песни поют хором".

А он, один он в стороне от всего этого. Один он будет попрежнему сидеть по вечерам в душной избе, слушать, как мать говорит с соседкой, всегда об одном и том же, о хозяйстве и о хозяйстве.

А все ребята будут собираться в клубе! Там горят две большие керосиновые лампы, светло. Там весело. Поют, в шашки играют.

Терзаемый обидой, Вася подошел как-то к дому, где помещался клуб, и заглянул в окно.

Комната напоминала муравейник, где все были заняты.

Вася стоял некоторое время, глядя в окно и вытирая кулаками набегавшие слезы.

За окном, в светлой комнате, своя жизнь. Все его сверстники.

Вон поет хор…

Вон Гришутка в хоре, устремил глаза на Федьку Косого… А Федька ведет хор.

Важно, отдельно от всех, расхаживает Ванька. Он подходит то к одной группе, то к другой. Постоит, посмотрит, опять отходит. Вон хохочут все чего-то. Егорка рыжий толкнул кого-то из мальчиков. Тот рассердился и вымазал ему мелом рубашку. Егорка злится и лезет в драку. Все смеются.

Вася ушел от окна клуба, полный острой досады.

Мысль — пойти к учительнице — все чаще и чаще овладевает Васей.

Иногда утром, когда посланный матерью по какому-нибудь делу, он шел по деревенской улице, он встречал ребят, бегущих в школу. Они бежали по двое-трое, бывали веселы и возбуждены.

В своем детском эгоизме и непонимании Васиного горя они показывали ему иногда языки или кукиши и кричали вдогонку:

— Школьник, в школу пожалуй!

— Васька, школа плачет без тебя, — и убегали с громким хохотом, а Вася, полный бессильного гнева и обиды, шел исполнять материнское поручение с ненавистью в сердце.

Наконец он решился…

Рано темнеет осенними днями, рано замирает жизнь на уличках деревни. А улички лежат тихие и грустные, словно потонувшие во мраке осенней ночи. Пугливыми глазками глядят во тьму маленькие окошечки. И редкий прохожий нарушит чуткую тишину. А нарушит — зальются по дворам собаки и лают долго, глухо и тоскливо…

Но день деревенский еще не кончен. По избам занимаются тканьем, и поздно светится в ином окошке огонек.

И ребятам теперь есть работа. Уроки по вечерам готовят, пишут и читают старательно — догнать торопятся тех, кто получше знает. А то в клуб бегут, и бабы довольны, что в избе просторнее стало, и им, ребятам, веселее.

Окраинами, во тьме и тишине, робко пробирается детская фигурка. Какая-то непонятная сила толкает Васю. Он идет в школу, к учительнице. Ему надо рассказать кому-нибудь о своем страшном горе, надо найти у кого-нибудь помощь.

Идет он медленно-медленно, как будто щупает руками темноту. Он не мог раньше выбраться из дому, и, кроме того, он предпочитает, чтобы никто, а главное — мать, не знала о его посещении учительницы.

Школа расположена в самом конце деревни.

Васе немного страшно. Он боится тьмы и тишины. Идет он, низко надвинув на глаза картузик и спрятав руки в рукава зипунка. При каждом шорохе останавливается и пугливо оглядывается.

— Скорей бы добраться до школы. Почему-то дальше, чем днем, кажется эта дорога.

Под зипунок, за узенький поясок, засунуты две книжечки в ярких обложках, — он покажет учительнице, как он умеет читать.

А тьма такая густая, и моросящий дождь забирается за воротник. Он никогда еще не ходил один так поздно и в такую холодную, осеннюю погоду. Вася ускоряет шаг. Вон уж светится небольшое окошко.

Вася стоит минутки две и смотрит на освещенное окно. Потом заглядывает в комнату.

Учительница сидит у стола. Пред ней, на столе, горит лампа.

Мялся минутку в нерешительности, потом тихонько ударил по стеклу. И сейчас же отбежал в сторону, как будто испугавшись своей смелости.

Видно на стекле, как метнулась тень.

Васе стало страшно. Убежать бы, пока не поздно, пока не вышла учительница. Но уже скрипнула дверь, и на крыльце полоска света, и как будто испуганный голос окликает его.

Тогда Вася робкими шагами выходит из тьмы. Свет из открытой двери падает на него.

— Чего тебе, мальчик? Откуда в такую тьму? — встревоженно спрашивает учительница.

— К вам пришел, — тихо говорит Вася.

— Ну, входи, входи, расскажешь. — Вася поднимается на крыльцо.

В светлой убогой комнате Вася снимает картузик и долго мнет его в руках.

— Садись и рассказывай, — говорит учительница ласково.

Вася молчит и не двигается с места. Его голова низко опущена. Он не смотрит на Веру Петровну. Пальцы смущенно треплют козырек картузика.

Где же, где все слова? Он все забыл.

— Чего же ты молчишь? Ну сядь, отдохни и согрейся. — Учительница стоит над ним и смотрит удивленно.

Вася как будто прирос к полу.

Тогда она подходит к нему и обеими руками приподнимает его голову.

Вера Петровна не сразу вспоминает, что о Васе ей пришлось слышать от ребят, долго возится с ним, вытягивая из него по слову, и когда ей ясна уже вся картина его жизни, Вася как бы срывается с места и, подавляя слезы, взволнованным, дрожащим голосом, быстро говорит:

— Хочу учиться. В школу хочу. А мамка не пускает. Только, говорит, по хозяйству, а на школу плюнь. А я, — всхлипнул громко, — в школу хочу.

Замолчал и снова — голову в землю.

И Вера Петровна молчит.

Молчат долго…

Вера Петровна спрашивает тихо:

— Ну, и что же?

— Силком возьмите, — высоким звенящим голосом говорит Вася.

— Да как же силой?! Так нельзя… Уговорить попытаюсь, — раздумчиво говорит Вера Петровна. — И читать умеешь?

— А вот книжки, вот они… Батя покойный с фронта привез. — И дрожащими руками, торопясь и путаясь в зипунке, вытаскивает из-под пояска книжки. — Читаю…

И, не дожидаясь приглашения, захлебываясь и сбиваясь, Вася стал читать эти много раз читанные строки.

— Э-э… да ты их наизусть читаешь, — засмеялась Вера Петровна.

Она молча перелистывала книжонки. — Про царя тут. Старые уж очень книжки.

— Знаю. Революция теперь. И царя давно нет.

Учительница засмеялась:

— В новых книжках про то учат.

— А мамка не пускает. Говорит, пускай другие учатся, — умоляюще перебил Вася.

Он посмотрел на Веру Петровну. В нем наростало отчаяние.

— Да я бы и по хозяйству… Справился бы. Так охота книжки читать. Время хватит.

— Ты не волнуйся, мальчик, — мягко заговорила после некоторого молчания Вера Петровна. — Зовут-то тебя как? — вспомнила она.

— Василием звать.

— Ну вот, Вася, я схожу к твоей матери. Поговорю… Убедить ее постараюсь. А пока пойди. Поздно уж. Мать искать тебя будет. Ведь не знает, куда пошел, — ласково кладя руку на плечо Васе, говорила учительница.

Проводила Васю до двери. Вася на ходу засовывал книжки за поясок.

— А книжки ты эти не читай… Отложи их, мягко говорила она, стоя с Васей на крыльце. — Про новое читать будешь.

— Ладно… Мамку позовете?

— Приду сама. А ты не боишься? — вглядываясь в черную тьму, лежащую за освещенной полоской дома, спрашивала Вера Петровна.

— Н-не… — нерешительно отвечал Вася. — Я пойду.

Вера Петровна долго стояла на крыльце, прислушиваясь к удаляющимся шагам мальчика. Ей было жалко его.

А Вася, приободренный, опять пробирался в густой темноте, направляясь к дому. Теперь он шел по большой улице. Он не боялся уже темноты, не думал о ней. Он шел, погруженный в счастливые мечты. Он верил в силу учительницы, верил, что она уговорит мать, и он пойдет в школу и получит книжки и будет учиться вместе со всеми. И он не будет уже бояться насмешек мальчишек и особенно лавочникова Ваньки.

Авдотья беспокоилась.

— Куда запропал, господи! — недовольно сказала она. — Темь такая, и собака на улицу не выйдет. Чтой-то неспокойный ты стал, Васютка?

Вася торопился залезть на печку.

Здесь, по крайности, обдумать все можно. Мать думает, что он уже спит, и не обращается к нему с разговорами. А он не спит. Голова его работает лихорадочно. — "Завтра, сказывала, придет. А вдруг… — страшная мысль выползает неожиданно, — а вдруг и опять не пустит. Тогда што? Как тогда? Куда жалиться итти?" Вася засыпает с этими тревожными мыслями, всхлипывает и беспокойно ворочается во сне.

Как и всегда, встал Вася перед рассветом, пошел к корове; убрал ее, дал сена. Делал все молча, спокойно и уверенно, как делается уже давно привычной ставшая работа.

"После классов, сказывала, придет учительница. А теперь время еще мало. Темь еще на дворе".

Рассветало медленно. Встала мать и с подойником в руках прошла к корове.

Вася пошел к соседу Федору, чтобы с ним вместе поехать в лес по дрова. У Авдотьи лошади своей не было.

Лес был недалеко. Вася торопился, но Федор не спешил, и по дрова поехали не скоро. А когда вернулись, уже время было позднее, и Вася заволновался еще сильнее.

В этот день воздух был ясный, прозрачный и холодноватый. Лес стоял почти голый, и пожелтевшие листья, мокрые от вчерашнего дождя, жалобно шуршали под ногами.

Вася делал все как бы в забытьи. В забытьи подъезжал с Федором к конторе лесничего. Ордер брали.

— Теперь не то, что прежде. Прежде едешь в лес, рубишь… Пропадало много зря. Теперь в контору пожалуйте. Порубка нынче по плану, — рассуждал Федор, мужик с широким корявым лицом.

И нельзя было понять, что Федор находил лучше — прежде или теперь.

Вася плохо вслушивался в его слова. Всем существом был он в ожидании той минуты, когда войдет в их избу учительница. Задумался так, что чуть ногой под топор не попал.

— Чудной ты кой-то седни, Васька, — сказал, занятый работой, Федор. — Чисто спишь.

Вася не отвечал. Молча помогал он Федору пилить старые, подгнившие деревья и укладывать их на возок.

Работал, действительно, как во сне. И, как во сне же, шел рядом с Федором обратно. Шли за возком молча. Лишь изредка бросал Федор лошади: Н-ну, милая!

Вася думал об учительнице: "Может, уже и была. Говорила с мамкой". Охватывало острое беспокойство. Он поднял голову и посмотрел на небо. "Не-е… Только, може, классы кончились".

Его почти лихорадило от нетерпения и страха. Долго возился с укладкой дров, помогал Федору. Вышла Авдотья, стояла тут же, следя за укладкой. По ее спокойному виду Вася понял — не была еще.

Прошел еще мучительный для него час.

И вот вдали показалась фигура Веры Петровны. Она направлялась к ним.

От волнения лихорадка васина усилилась.

Веру Петровну Авдотья встретила без улыбки на строгом лице, и разговор их был не долог.

— Своих и учите, а мово не трогайте, — резким голосом говорила Авдотья. — Мужика своего отдала. Хлопец заместо мужика быть должон.

— Так ведь приказано всех ребят учить, — мягко говорила Вера Петровна. — И мальчугану только польза одна. Все ведь ребята нынче учатся. А он крепкий и с хозяйством управится.

— Нету на то мово согласия, — решительно и резко бросила Авдотья. — А без согласия не возьмете…

Учительница еще старалась ее убедить. Авдотья стояла на своем. Даже отвечать перестала.

Тогда Вера Петровна пожала плечами и вышла из избы. А вслед ей в избе раздался страшный, надрывный вопль. Катаясь по лавке, Вася, редко плакавший, вопил, как по покойнику. Он слушал весь разговор матери с Верой Петровной, забившись в угол возле печки. Увидав, что Вера Петровна переступила через порог, он с поднятыми кулаками и исказившимся лицом метнулся к матери, испустив дикий вопль. Потом, словно спохватившись, опустил кулаки и грохнулся на лавку, вопя и крича.

— Ишь, убивается, — говорила, стоя над ним, слегка озадаченная Авдотья. — Чисто зараза в хлопца вошла — книжка эта проклятая. Не привез бы покойник, не будь злом помянут, не знало бы дитё ее и вовсе…

— Господи, убивается, — жаловалась она подошедшей на вопли соседке.

Вера Петровна, давя в себе слезы, спешила домой.

— Какая тьма…

А Вася еще долго судорожно всхлипывал, и в нем рождалось недоброе чувство к матери.

Вечером, когда Вася задремал, Авдотья позвала бабушку Ненилу, деревенскую ворожею и лекарку, и она пошептала над Васей какие-то слова, которые должны были изгнать из него книжного беса.

— Хороший же работничек был, бабушка, — шептала Авдотья, наклонившись над темным, сморщенным старушечьим лицом. — А как эти книжки проклятые увидал, так и свету нет, окромя их. Чисто порченый стал.

— Это мы сечас, милая… Это сечас, — суетилась бабушка Ненила вокруг сонного Васи. — И пройдед бес, и забудет мальчоночка дурь всякую, и будет матери работничком опять ладненьким, — тоже топотом, шамкая беззубым ртом, бормотала Ненила. И все шептала что-то над Васей. А потом Авдотья долго поверяла бабушке Нениле свое огорчение.

— Ведь без мужика, бабушка, легкое ли дело справиться. Баба, рази она одна хозяйство поведет?! Рос себе малец-то, разумом господь не обидел, матери хорошо помогал. А тут — на тебе. Школа занадобилась. Жили-жили, десять лет без нее прожили — и на тебе. И, милая, — нараспев говорила Авдотья, — затосковал хлопец-то, так-то затосковал.

Можно бы и уважить малого, а хозяйство как, а? Без мужика ведь…

Авдотья вытерла прослезившиеся глаза и вздохнула.

Ненила слушала, поддакивая и охая, а когда кончила Авдотья, тоже зашептала:

— А ты не кручинься, не тоскуй. Пошепчу я малому разочек — другой, как рученькой снимет. Все так и сойдет.

На следующее утро Вася встал осунувшийся, бледный и молча принялся за работу. Чистил коровник, убрал корову, корму ей дал. Исполнял все, что приказывала Авдотья, а внутри все сильнее нарастало раздражение против матери.

Учительница не помогла. Вася вспоминал, как Авдотья чуть ли не крик подняла, каким резким и твердым был ее голос.

"В совет пойду жалиться" — налетало мгновениями решение. Потом это решение рассеивалось пред каким-то непонятным страхом.

И вот однажды, когда Вася околицами пробирался к школе, на которую так тянуло его поглядеть, он встретил отца бежавшего Гаврюшки Грихина. Он был пьян и шатался.

Это был прежде крепкий и злой мужик, широкий и плотный. Теперь он казался осунувшимся и постаревшим. В глазах его было что-то жалкое, а ноги плохо держали его вялое тело.

— Васька, ты куда идешь тута? С хлопцами что в школу не ходишь? Само время в школу. Годками враз подошел! — заплетающимся языком говорил он.

Вася, ничего не отвечая, смотрел на Грихина.

Его вдруг поразила одна мысль.

"Как же он забыл об этом в последние дни?! Он убежит от матери, как убежал Гаврюшка, и она будет плакать и жалеть его. Ишь, какой-то чудной отец Гаврюшки, и все пьяненький ходит".

Грихин смотрел на Васю, и в глазах его, маленьких и туманных, все сильнее проступала жалкость какая-то, как будто ему хотелось заплакать или пожаловаться на что-то.

— Так и не ходишь? Эге… — бормотал он. Потому — он сильно качнулся — наша воля, отцовская воля, а вы щенки… — Из глаз его потекли крупные слезы.

Васе вдруг стало страшно, и, крикнув: — Мамка не пускает, — он опрометью бросился бежать.

Возле школы Вася остановился. Прошел за баньку и уселся на землю. Теперь он не следил за ходом учения в школе. Голова его была поглощена другим. — "Он убежит из дому"…

После бегства Гаврюшки Грихина на деревне часто говорили о беспризорных. Иногда какой-нибудь из этих несчастных голодных ребят, похожих на серые тени, появлялся на улицах деревни. Бабы охотно давали есть несчастному, а ребята обступали гостя и закидывали его вопросами о его жизни.

Бывали такие, что говорили о своей бездомной жизни весело и просто, и тогда ребятам казалась даже заманчивой такая жизнь.

И Васе несколько раз приходилось слышать рассказы беспризорных о себе, и не было в рассказах этих ничего страшного.

Надо уйти из деревни в город. В городе все есть, все найдется. Так говорили все эти, в серых лохмотьях, что приходили из неизвестного далека и приносили с собой разухабистость и удаль в словах и движениях, и серую, пыль городов и дорог на усталых телах и лицах.

Вася совсем не умел обдумать и представить своего бегства. Он знал, что о Гаврюшке Грихине говорили так: просто одним утром, украв у отца полтину денег и у матери рубаху и краюху хлеба, он ушел. С тех пор его не видали.

Так уйдет и он.

Даже школа отошла куда-то на второй план. Самым главным стала борьба с матерью. Сначала он чувствовал острую обиду, почти вражду к ней. Потом это чувство притупилось. Было так: он хочет в школу, мать не пускает. Мать сильнее, она не пускает и не пустит. Значит, надо сделать ей зло. Уйти. Она будет мучиться, плакать и все равно останется без помощника.

Вася пришел домой и молча залез на печку. Есть не стал. "Он уйдет из деревни, чорт с ними, со всеми… Грамотные будут. А он будто неграмотный?!"

Вася достал тут же, на печке, спрятанные книжки и открыл одну из них. На лубочной картинке красовался царь в короне и красной мантии.

— "На кой лих все это?!. Новые книжки добьюся читать", — подумал Вася и с досадой положил книжки обратно на место.

В избу вошла Авдотья. Был вечер. Она только что подоила корову и убирала молоко.

— Васютка, — голосом, в котором чувствовалось довольство, проговорила Авдотья, — коровке поди подбрось на ночь.

Вася молча и нехотя слез с печки и направился к выходу. Что-то вдруг остро кольнуло Авдотью.

"А ведь Васютка другой стал. Словно хворый ходит. Мало и Ненила помогла".

Она беспокойно взглянула ему вслед.

— "Господи, господи", — закрестилась Авдотья, чувствуя приближение чего-то недоброго.

Вася пошел к корове.

Уже не было прежней ласковости к ней. Делал все, потому что надо было, но делал неохотно, вяло.

Решил сказать матери о встрече с Ванькой. "Сама пускай посудит. Смеются над ним ребята".

Авдотья встретила Васю ласковыми вопросами:

— Не хворый ты, Васютка? Што скушный-то ходишь?

— Сама знаешь… Хлопцы смеются… Учатся все…

— А ты плюнь, Васютка. Из головы выкинь. Сапоги куплю, рубашку сошью новую, — горячо и ласково говорила Авдотья. — А в школу не отдам. Не справиться с хозяйством.

— Да справлюсь, справлюсь… Говорю, справлюсь, — высоким, отчаянным голосом крикнул Вася. — Погубить ты меня хотишь…

— Не будет на то моего согласия. По гроб не будет, — упрямо твердила Авдотья.

Надвинулась холодная, осенняя ночь. За маленьким оконцем лежала мутная тьма.

— "Завтра он уйдет". Теперь это решение было твердым. Но раньше надо выполнить еще одно дело.

Стояли холодные, но сухие и ясные дни поздней осени. Утром бывали легкие морозы.

Вася вышел из дому рано утром, не справив своей обычной работы. Крепкими, твердыми шагами пошел он к школе и постучал в окно к учительнице.

Вера Петровна вышла еще совсем сонная, кутаясь в свой темный платок.

Однако сразу узнала Васю, ласково ему кивнула и мягким голосом сказала:

— Упрямая мать твоя, Васютка. Но мы ее еще уговорим. Что пришел так рано?

— Книжку про новое дайте. Скушная старая-то. Читать сам буду.

Вера Петровна подумала с минутку.

— Ладно.

Дам тебе книжку. Только рано так пришел чего? — пытливо глядя на крошечный узелок в руках Васи, спрашивала она. — Ты не задумал ли чего?

— Не-е… Т-так я… Дайте… — настойчиво повторил Вася.

— Да я книжку тебе дам…

Вера Петровна ушла в комнату и через минутку вынесла Васе книжку. У Васи просияли глаза и радостно дрогнули руки.

Он низко поклонился учительнице.

— Отвоюем тебя. Потерпи, — сказала Вера Петровна.

Крепко сжимая в руках новую книжку, Вася прошел в свою засаду. С час просидел он с книжкой.

Показалось солнце. Ребята собрались в школу. Тогда Вася спрятал за пояс книжку, вышел из засады и пошел.

Обида и бессильный гнев снова наполнили его сердце.

"Пускай… Небось, ищет его мать-то. Корова неубранная осталась"…

Ему было жаль коровы. Мать он не жалел. "Сапоги обещала. Не надо. В школу пускай пустит. А теперь поплачет", — думал он зло.

Тихим и мерным шагом уходил он из деревни. Вот уже последние домики остались позади, последние пролаяли собаки. Голая и пожелтевшая степь расстилалась вокруг, а вдали темной полоской сипел лес.

Вася шел, ни о чем не думая. Так будто пошел в соседнюю деревушку, что лежит за три версты от них. Он ходил туда нередко с матерью в гости к дядьке. Только деревушка лежит с другой стороны.

Кругом степь. Голая, грустная. Куда-то далеко, далеко, убегает неровная, изрытая проселочная дорога, — и в сердце Васи закрадывается легкий страх. Однако он продолжает итти. Крепче прижимает к себе новую книгу и старается заглушить тревогу.

Шел Вася долго. Может, два часа, может, три… Устал… Присел у дороги. Съел корочку хлеба, захваченную из дома.

Пустынный и грустный вид степи пугал Васю..

Сидя на земле, он закрыл глаза. Его охватило такое чувство, что вот совсем не надо открывать глаз, потому что, если откроешь, увидишь жуткую пустоту оголенной степи, полное безлюдье и в серой дымке таинственную даль… и от всего этого веет чем-то пугающим.

Долго сидел так… Продрог… А когда открыл глаза, уже не было видно осеннего солнца, все кругом было серо и еще более пустынно и печально. Медленно шел день к вечеру. В серой мгле тонула даль, и земля из рыжей стала свинцовой. Было по осеннему тихо.

И вдруг Васю охватил дикий страх. В одно мгновение пронеслась пред ним деревня, мать, в отчаянии бегающая от двора ко двору и ищущая его, корова, которую не убрал он утром.

Как дикий зверек, смотрел Вася вокруг себя.

Никого, никого… Ни души… И куда он ушел? Куда пойдет он один? Разве знает он, где Гаврюшка Грихин?

Вася стоял еще несколько минут, охваченный этими тревожными спутанными мыслями и вдруг, сорвавшись с места и забыв на земле узелок с хлебом и рубашкой, он бросился бежать обратно в деревню.

Он успел отойти от деревни далеко и теперь, бессознательно стремясь вернуться до наступления полной темноты, он несся вперед, гонимый каким-то темным страхом.

Густела темнота, темные тучи ползли по небу, и степь была холодная и неуютная. Одинокая детская фигурка, спотыкаясь и задыхаясь от быстрого бега, неслась в этом широком пустынном пространстве.

Вася бежал долго. Потом сразбегу остановился, чуть не упал от усталости. Дальше он бежать не мог.

Он пошел тихим, усталым шагом.

Его губы запеклись, глаза были широко открыты, а все лицо подернулось серым налетом.

"Скорее бы вернуться домой"…

Теперь им владело только одно желание — скорее, скорее притти в свою избу, залезть на печку и спрятаться от всех на свете. Он не думал теперь ни о школе, ни о новой книжке, засунутой за поясок. Пред глазами его стояла холодная, как бы дразнящая даль, и он чувствовал страх одиночества и пустоты.

Уже совсем стемнело. Вася устало тянул ноги по твердой застывшей дороге. Стало холодно. По щекам Васи текли слезы. Он размазывал их рукавом своего зипунка.

— Мамка, — устало всхлипнул Вася, останавливаясь.

Он чувствовал, что не может уже итти дальше, что силы покидают его.

Деревня была уже близко. Светились огоньки, лаяли собаки. Вася напряг силы и пошел быстрее.

Никто не видал возвращения Васи. Осторожно, словно царапаясь, стукнул он в окно материнской избы.

Авдотья всплеснула руками при виде Васи…

— Будто с того свету воротился, — рассказывала она потом соседке.

— Где был? Где пропадал, Васютка? — всхлипнув, спросила она. Вася ничего не ответил; молча полез на печку и через две минуты уснул, как убитый.

Авдотья посидела у стола, раздумывая о Васе. Смутно она угадывала, где был Вася, но думать об этом долго боялась. Вспомнилась мать Гаврюшки Грихина, осунувшаяся и постаревшая.

— Господи, господи! — закрестилась Авдотья.

Она взяла лампу и полезла на печку. Старательно вглядывалась в серое васино лицо и тихо шептала — "господи, господи", а потом долго крестила его дрожащей рукой.

Наутро Вася встал, как обычно, чуть рассвело и пошел к корове. Острый, терпкий запах коровника охватил его. Он с удовольствием втянул в себя этот запах и подошел к Косянке. Прижался головой к голове коровы и заплакал тихо и жалобно.

"Бедная Косянка, никто не убирал ее вчера. Бедная миленка. И где был бы он, если бы не вернулся?"

Вася представил себе пустынную степь, себя, одинокого, бредущего с узелком в руках, и заплакал сильнее.

Так стоял он долго, терся головой о голову коровы и вспоминал свое вчерашнее путешествие.

Потом вздохнул, перестал плакать и старательно и серьезно стал убирать коровник, чистить скребкой корову и носить воду. Обычно, побудничному, постарому, потекли дни.

Авдотья не расспрашивала Васю, где пропадал он в тот день. Попытка к уходу из дому словно пришибла его. Он почти примирился с тем, что не будет учиться в школе, покорился матери, не говорил о школе.

Дело свое он делал молча и старательно, и Авдотья опять нарадоваться на него не могла.

"Значит ушла из него дурь эта. Бабушка Ненила помогла, что ли?" и Авдотья отнесла ворожее мешочек крупицы.

— Снова работничек, как надо быть, — говорила она соседке. — А испугалася я, милая… В школу, да в школу… Знать ничего не хочет. Одно все твердит — "в школу".

— Ненила — она все умеет. Так заговорит, что и забудет человек, чего хотел, — говорила соседка.

Проходили дни. Густая серая завеса осенних дождей затянула деревню. На улице редко кого увидишь. И ребята охотнее, чем раньше, бегали в школу.

А Вася и в свободные часы не слезал с печки. Он был как будто болен со времени своего неудачного бегства. Новую книжку, данную ему Верой Петровной, он запрятал среди хлама и не прикасался к ней.

Авдотья скоро заметила его молчание, его тоску. Опять бегала она к бабушке Нениле; опять приходила Ненила и шептала над сонным Васей, и Авдотья платила ей из своих запасов то крупою, то картошкой.

Но Вася не выздоравливал.

Уже и зима легла настоящая, и толстым снежным ковром затянуло поля.

Ребятишки играли в снежки, лепили баб, катались на салазках.

Вася не слезал с печки. Он похудел и посерел. Исчезла его прежняя живость, блеск глаз, настойчивость. Он словно окончательно покорился матери. Но вместе с тем он стал слабее, вяло и неохотно работал.

И вот однажды, незадолго до рождества, когда деревня, словно убаюканная, тихо лежала под снежным покровом, а ребята играли на улице снежками, в избу к Авдотье снова пришла учительница Вера Петровна.

Она не забыла Васю и говорила о нем с товарищами из сельсовета. Ей предложили опять попытаться уговорить Авдотью.

Авдотья встретила Веру Петровну еще сдержаннее и враждебнее, чем в первый раз. Она словно колючей проволокой отгородилась своей враждой, и Вера Петровна сразу поняла, что попытка ее опять ни к чему не приведет.

— Здравствуйте, — входя в избу, сказала Вера Петровна.

— Здрасте вам, — холодно ответила Авдотья, не приглашая сесть.

— А я к вам опять по тому же делу.

— Знаем дела эти… И напрасно беспокоились. Все едино напрасно, — поджав губы, сказала Авдотья.

— Послушайте, Авдотья, — решительно заговорила Вера Петровна, садясь на скамью, — что делаете вы с мальчиком?! Где Вася? Вася! — громко позвала она.

Вася уже с самого момента прихода Веры Петровны слез с печки и стоял за ее спиной, вперив в нее глаза и жадно ловя каждое ее слово. Теперь он подошел ближе.

— Вы знаете, что вы делаете с мальчиком, — горячо говорила Вера Петровна. Посмотрите, на кого он стал похож. Был здоровенький мальчик.

Теперь больной какой-то, вялый. Если вы не отпустите его в школу, вас заставят.

— Эге… заставят… Кто? А кто мужика моего вернет? — распаляясь и стуча кулаком по столу, кричала Авдотья. — Мой парнишка, моя над ним воля. А моего согласия на школу не будет!

И опять видела Вера Петровна, что не сдвинуть ей Авдотью с ее точки, что сильнее разума в ней упрямство и темное неведение.

— Да ведь, Авдотья, послушайте, — стараясь быть мягче, убеждала Вера Петровна, — ведь вы его пользы лишаете. Ведь разве такой был у вас Вася?

Вася с замирающим сердцем следил за матерью и учительницей. В широко раскрытых глазах ожидание и трепет, и губы дрожат мелкой дрожью.

— Испортила ваша школа мальчонка, вот что, — кричала Авдотья. — Жили без школы, и не надо нам…

Все уговоры были напрасны.

Вера Петровна поняла, что Авдотью не пронять словами. Возбужденная, усталая поднялась она и обернулась к Васе. Его лицо было перекошено дикой ненавистью.

— Не пустишь?! Сам пойду… Работать не буду, — звериным криком кричал Вася. — Не имеешь правов… В совете сказали — заставят. Не имеешь правов задерживать.

— На мать, опять на мать?! Успокоился было, а тут шляются, будоражуть… бью, — визжала Авдотья, вся дрожа от гнева.

Вера Петровна сама готова была разрыдаться. Она дрожащими руками натянула шляпку и вышла из избы.

— И не извольте беспокоиться больше, слыште, — резко крикнула вдогонку Авдотья.

Вера Петровна уже была на улице.

Посещение Веры Петровны словно разбудило Васю. Придавленность, в которой он жил со времени своего неудачного бегства, как-то вдруг исчезла, уступив место новой вспышке энергии.

После ухода учительницы Вася долго рыдал, забившись в угол.

"Значит, не видать ему школы. Без него учиться будут!" — новые рыдания подступали к горлу. — "И, значит, от ребят он как бы в сторонке".

Вася сразу перестал плакать, сел, протер кулаками глаза, полез на печку и нащупал в углу ее новую книжку.

— Ну, ладно…

С решительным видом соскочил на пол и с книжкой в руках присел к столу. Брови его насуплены, глаза глядят сердито. В нем зреет какая-то решимость.

Подоив корову, мать ушла к соседке поболтать. Уже спала сестренка. И никто не мешал Васе заглянуть в новую книжку.

Дрожащими руками прикасался Вася к новым, еще пахнущим краской страничкам. Написано про все, все новое.

Небольшая керосиновая лампа висит на гвозде у двери. При слабом свете ее Вася склонился над столом. Водя пальцем по странице, он читает: "Новая школа, Работник"…

Морщинки разглаживаются на его лбу и под глазами, светлеет лицо и делается добрее. В глазах появляется блеск.

Он сидит над книжкой, забыв обо всем на свете.

Сверчок трещит за печкой. На дворе расстилается тихая морозная ночь. Проходит час…

Вася отрывается от книжки. И опять сразу решение — сразу и твердо — он пойдет в совет и пожалуется.

Опять страшно и жалко мать, но то, другое, страшная обида и страшный гнев сильнее. Она злая, не стоит ее жалеть.

Прежде мать была близкая и понятная. Все, что она делала, казалось нужным и разумным. И потому она вызывала чувство уважения. Теперь она вставала в ином свете. Она поступала с ним грубо и жестоко, он не понимал ее, и всем своим маленьким сердцем чувствовал он эту жестокость. И глухая вражда против матери все больше укреплялась в нем.

А вместе с тем укреплялось и решение — он пойдет жаловаться в сельсовет.

Вася долго сидел, неподвижно глядя перед собой.

В сенцах стукнула дверь. Вошла мать. Слышно было, как, тяжело ступая, отряхивала она снег. Вася поспешно встал, сложил книжку и сунул ее на печку. Глаза его сразу потухли, а на лбу и возле рта опять легли морщинки.

Авдотья вошла в избу. Вася не смотрел на нее…

На другое утро, взволнованный, но полный твердой решимости и какого-то скрытого подъема, Вася подходил к дому, занимаемому сельсоветом.

Высокое крыльцо вело в контору.

Было холодно. Падал снег. Холодные колючие снежинки острыми зубчиками впивались в щеки, руки и плохо закутанную шею Васи. Но прикосновение ледяных снежинок не охлаждало его разгоряченной головы.

Стоял он на морозе долго. Не думал почти ни о чем. Глаза его заволоклись туманом. И вдруг недалеко от себя он увидел Ваньку.

Ванька и не видел его вовсе, а шел своей дорогой.

"Сейчас смеяться будет", мелькнуло в голове у Васи. Он сорвался с места и почти бегом перешел улицу. В несколько секунд был он на крыльце сельсовета. Оглянувшись на не замечавшего его Ваньку, он схватился за ручку и открыл дверь.

Писарь Иван Егорыч сидел за столом и дымил папиросой. Правой рукой он что-то писал в толстой книге.

Вася остановился у двери и стоял картузик.

— А, Васька, пожалуй, — приветствовал Иван Егорыч. — Чего не видать-то тебя давно? Запропал?!. — спрашивал Иван Егорыч.

Вася чувствовал острое разочарование и не отвечал на вопросы. Ему казалось, что в сельсовете он увидит целую массу людей, и все эти люди будут слушать и жалеть его, Васю. И все должны сразу решить — потребовать по закону Васю в школу.

И вдруг — пустая комната, и один Иван Егорыч.

— А где все? — спросил Вася дрожащим голосом.

— Нету. В город все укатили. А тебе чего, а? Что за дело такое? — все дымя папироской, спрашивал Иван Егорыч, продолжая писать.

— Надо… надо… — не глядя на писаря, повторял Вася. — Нету их?

— Нету, Васька, и нынче, кажись, и не будут. А ты рассказывай, что за дельце есть. Посмотрим…

Вася молчал. — "Что Иван Егорыч? Вон учительница и то ничего не могла сделать. А Иван Егорович?! Он такой привычный и обычный. Нет, он ничего не сделает с матерью".

У Васи кружилась голова и подгибались колена.

Он растерянными глазами оглядывал пустые столы и скамьи. Взгляда Ивана Егорыча он избегал.

— Что, Васька, приятелю старому сказать не хочешь, а?

Вася ничего не ответил и выбежал из конторы. Слезы душили его.

"Так нет… Их нет… Он надеялся на сельсовет. А они уехали".

Околицами, чтобы ни с кем не встречаться, добрался Вася до дому. Забился в свой уголок. Замер в какой-то страшной тоске и слабости.

Как сквозь сон, слышал он, что Авдотья звала его обедать. Он не двинулся с места.

Еще сильнее, чем раньше, озадаченная васиным видом и поведением, Авдотья озабоченно думала, хлопоча по хозяйству:

"Надо будет сбегать к бабушке Нениле. Что-й-то опять с мальчонкой с приходу учительши сталось. Чисто ума решился".

— Косянку и не глядишь ты вовсе, — резко сказала она Васе.

Вася слушал, сжав губы. Все Косянка, Косянка. Прежде он любил эту крепкую коровку. Теперь он стал ее ненавидеть. Все из-за нее, из-за коровы этой. Мать выдумала, что он не управится с ней, коли в школе учиться будет. А он бы управился…

Страшный гнев поднимается в васином сердце. Бессильный гнев против матери, против коровы, из-за которой он не будет ходить в школу, против Ваньки, который все смеется над ним.

А вместе с гневом растет ненависть.

Вася то лежал, ни о чем не думая, то сжимал кулаки. И вдруг страшная мысль родилась в его голове.

Косянка вертелась пред его воспаленными глазами, жевала бесконечную жвачку, тыкалась мордой в лоханку с пойлом. Полумрак сарая глядел на него темными своими углами. Косянка как будто скалила зубы и смеялась над ним, как смеялся Ванька.

Головы Косянки и Ваньки и матери сливались в одно какое-то страшное чудовище. Оно наклонилось над Васей и смеялось над ним.

Так беспокойно прошла ночь.

А рано, рано, еще до рассвета, задолго до того времени, как вставала обычно мать, Вася встал и вышел во двор. Голова его горела и кружилась. Дрожали руки и ноги. Он прошел в сарай, долго ощупью искал что-то в одном из углов его.

Нашел… Это были осколки разбитой чашки. Еще ударил их чем-то тяжелым, чтобы помельче разбились и незаметнее были.

Вася дрожащими руками, не сознавая, что делает, собирал осколки.

Потом, дрожа всем телом, спотыкаясь и ударяясь об какие-то предметы, валявшиеся тут в темноте, подобрался он к лоханке и высыпал в нее осколки.

Насыпал в лоханку отрубей и налил воды.

Мешал, лихорадочно стуча об стенки палкой, и в такт громко стучали его зубы.

Кончено… Вася выскочил из сарая, захлопнул дверь и бросился бежать…

Бежал Вася долго. Ноги его вязли в рыхлом снегу, он спотыкался, падал и вскакивал снова. Опять бежал, размахивая руками и дрожа всем телом.

Деревня еще лежала в сонной мгле, серый рассвет плыл над нею, а Вася убегал все дальше и дальше. Он совсем задыхался, сознание покидало его, но он все бежал. Наконец он споткнулся о большую глыбу снега, упал и потерял сознание.

Авдотья проснулась от резкого холода, которым тянуло от двери. Она поспешно встала и зажгла лампу. Дверь в сенцы была полуоткрыта, — в своем волнении Вася забыл ее закрыть.

"Васька што ли в рань такую к Косянке пошел? — недоумевала Авдотья. — Или проспала я?"

— Васька! — Она подошла к печке. Васи не было.

Тогда, накинув теплую кофту, Авдотья зажгла фонарь и быстро пошла к Косянке.

Уже какое-то томительное беспокойство гнало ее.

Незапертая стояла дверь сарая.

"Не случилось ли беды?!" — Авдотья торопливо поставила фонарь на землю. И сразу будто отлегло от сердца. Косянка мирно дремала.

Авдотья наклонилась над лоханкой. "Где же Васька? И замешал будто Косянке?! Только мало так чего?!" Опять прокралась в сердце тревога: "Где Васька?"

Авдотья взяла мешок с отрубями, обернулась и стала искать палку для размешивания пойла. Палки под руками не было. Ее зашвырнул куда-то в сторону Вася.

Тогда, подсыпав в лоханку отрубей и налив еще воды, Авдотья стала рукой замешивать густую кашу.

И вдруг острая боль прошла по руке. Авдотья порылась в месиве, вытащила осколок.

— Господи! — пробормотала она, лихорадочно роясь в густой каше и опять нащупывая гладкие, с острыми краями, черепки.

Страшная догадка проникала в ее голову.

Оттолкнув потянувшуюся в этот миг к лоханке Косянку, Авдотья визгливо крикнула:

— Васька! Пащенок проклятый! — И еще визгливее: — Убью-у-у…

Она отдернула от коровы лоханку с пойлом. Страшная слабость вдруг охватила ее; она почти упала на землю и заплакала и завизжала одновременно…

Наступило обычное деревенское зимнее утро. Дымок потянулся из труб. Бабы завозились у печей, мужики — кто в лес, кто в город на базар поехал.

Авдотья успокоилась немного, подоила Косянку.

Сердце ее тревожно ныло.

— Васька-то куда девался?

— "Беда, чисто беда наступает"… — думала она тоскливо.

Через полчаса, забывая об истории с Косянкой, стоя у порога, звала в пустоту зимней деревенской, снегом запорошенной улицы — Васька, Васю-ю-утка, — и в голосе дрожали нотки страха. А еще через час Авдотья, совсем растревоженная, бегала из избы в избу и срывающимся голосом спрашивала:

— Маланья, Машка… Васьки не видали? Пропал мальчонка… Нет его… С утречка с раннего нету. Ищу везде, а нету. Горюшко, — тяжко выдохнула она. — Беды бы какой не стряслося. Второй раз пропадает мальчишка…

Маланья, Машка и другие, у кого спрашивала Авдотья, отрицательно качали головами и сочувствовали:

— Да убиваться что так? Найдется…

— Да долго уж нету его, — всхлипнула Авдотья.

Бабы сочувственно ахали и качали головами…

Нашел Васю уже куда за полдень ехавший из города предсельсовета Косычев.

Темное пятно на снегу уже издалека привлекло его внимание.

— Эх ты, беда какая, — слезая с лошади и поднимая бесчувственное васино тело, бормотал он. Укрытый тулупом, Вася без движения лежал на телеге.

Косычев гнал лошадь. Изредка он оборачивался и смотрел на Васю. — Эх, и повоет баба…

Косычев привез Васю к Авдотье на двор, и вскоре двор наполнился людьми. Васю терли снегом мужики и бабы, а Авдотья, как обезумевшая, металась тут же.

Васю с трудом вернули к жизни.

К вечеру лежал он в деревенской больнице. Авдотья валялась в ногах у доктора и умоляла спасти "единственного кормильчика"…

— Спасем, спасем, матушка… Все сделаем, — строгим голосом говорил доктор.

— Ох ты, ох ты, господи! — вскрикивала, как в истерике, Авдотья. — Сколько горюшка. Разом все… За коровку испугалася. А тут сыночек единственный. Ох ты, господи! — и выла долго и пронзительно, изливая накопившуюся в сердце боль и вызывая жалость у сиделки.

Вася был тяжко болен. Острое волнение и напряжение, в которых жил он все последнее время, не прошли для него бесследно.

Проходили дни… Зима стояла ровная и крепкая. Солнце играло нередко на небольших, чистых стеклах больничных окон, а Вася все лежал с закрытыми глазами.

Доктор качал головой и хмурил брови. Он знал уже от учительницы Веры Петровны всю васину историю.

Авдотья не хотела было рассказывать соседкам о васином проступке. Смутно уже понимала она все происшедшее, чувствовала, как близка была беда с коровой, и чувствовала и свою вину.

Долго пряталась, таилась от соседей, не рассказывала правды.

Однако не стерпелось… С кем-нибудь тянуло разделить тревогу сердца, — рассказала одной. А там и пошел на деревне разговор.

Интересовались этой печальной историей и в сельсовете.

Председатель выслушал ее от Ивана Егоровича, нервно постукивая по столу карандашом, и сказал:

— Встанет, без разговоров — в школу. А бабу эту ко мне вызвать…

Когда Вася стал выздоравливать, доктор признался Вере Петровне, что положение его было очень серьезно.

Болел Вася недолго. Крепкий организм победил.

Очнулся он в полдень. За окном было бело и светло, и чистотой белели стены больничной палаты. Большими от болезни глазами долго, удивленно обводил комнату, потом вздохнул глубоко и опять закрыл глаза.

В памяти его выплыло все, что с ним случилось. Ему казалось, что это было только вчера.

"Косянка… Что сталось с нею? А мать? Где она и как? И где сам он, Вася?" О школе Вася не вспоминал.

"Как будто вчера было это утро с Косянкой"…

Вася заплакал.

Сиделка стала было его утешать, но вошел доктор, увидел васины слезы и сказал:

— Пускай поплачет… Это хорошо ему.

Вася плакал долго и жалобно, потом затих, успокоился. Лежал и открытыми широко глазами оглядывал все окружающее. Это было начало выздоровления.

Авдотью вызвали в сельсовет.

Горе, пережитое Авдотьей, страх за корову, страх за жизнь сына — всё это наложило на нее отпечаток.

— Так знаешь, матушка, что парнишка твой затеял? — строго спрашивал председатель сельсовета, товарищ Косычев, глядя на Авдотью.

— А ты рази знаешь?

— Я-то знаю… А тебе вот что скажу — сына ты своего в школу пустишь без разговоров всяких. Поняла? Как оправится совсем, так и в школу. Мальчишка он с характером, — от своего не отойдет. В беду тянуть не к чему. Поняла? О корове ты помни…

— Пущай уж ходит, — одними губами произнесла Авдотья. Председатель говорил еще долго, но Авдотья плохо слушала его.

Навестила Авдотью учительница Вера Петровна и нашла ее очень изменившейся. Не было в ней прежнего холодного упрямства и враждебности. Встретила она Веру Петровну вся сжавшаяся и притихшая, потом плакала долго бабьими хлюпкими слезами и покаянно жаловалась:

— Кто думать-то такой грех мог?!. Рази могла я думать такое… Мальчишка справный был, а тут прямо попутал его нечистый. На тварь домашнюю руку поднять задумал, на добро свое. Долго ли было до беды? Может, и виновата я, да для хозяйства уберечь его хотела.

— Ну, ладно, ладно. Все обошлось хорошо, и ладно… А с этим вы примиритесь, Авдотья. Что уж делать-то. Мальчик он своевольный и учиться сильно хотел. Может, и спасибо когда скажете.

Выздоровление васино пошло быстрее только после того, как в присутствии навестившей его в больнице Веры Петровны Авдотья пообещала не препятствовать его учению.

— Домой вернусь и в школу начну ходить? Так, мамка? — слабым голосом спросил Вася.

Его лицо на светлой подушке было бледно до прозрачности.

Авдотья вытерла кончиком платка слезу и ответила:

— Так, так, сынок… Вставай только скорее.

Вася улыбнулся.

— Вот ты и школьник, Васютка, — сказала Вера Петровна, поглаживая похудевшую Васину руку.

О Косянке у Васи с матерью разговора не было…

"Выздоровеет, тогда спрошу", думала Авдотья, а Вася боялся поднимать этот страшный вопрос. Раскаяние и жалость к Косянке мучили его. С матерью он не мог говорить об этом.

Прошло еще несколько дней. Вася вернулся домой.

Недолго просидел он в избе, улучил минутку, когда вышла мать, и пошел в сарай.

Невозможно рассказать, какое раскаяние, какой стыд за свой поступок охватил Васю. Он закрыл лицо руками и долго стоял так, терзаясь и мучась. Потом подошел к Косянке и обнял ее голову.

Как-то Авдотья задумала спросить Васю о его проступке.

— Как же ты такое, а, Васютка?

Вася, потупившись, не отвечал.

Авдотья махнула рукой…

— Э-эх, горя матери задал. Опоздай я, пропала бы Косянка. А все за тебя больше испугалася.

Вася молчал…

Авдотья решила не спрашивать его больше. "Мучается мальчишка, сердце в нем от стыда говорит", — думала она.

А Васютка и в самом деле боялся говорить и думать о своем поступке. Все это осталось позади. Впереди было радостное ожидание школы.

В первый раз пошел Вася в школу в ясное, солнечное утро конца февраля.

Ему пришлось рано встать, чтобы управиться с Косянкой и переделать другую домашнюю работу. Однако все было сделано.

Вася вошел в класс смущенный и робкий — он знал, что всем ребятам известно о корове, и боялся насмешек. Однако никто не смеялся.

Накануне Вера Петровна много говорила с ними о Васе, объясняя, какое страшное горе пришлось пережить бедному мальчику, чтобы отвоевать себе право на посещение школы, — и теперь никто, даже Ванька, не смеялся над ним.

Так началась школьная жизнь Васи. Проступок, совершенный им, скоро забылся в сутолоке школьной жизни.

Теперь было другое. Надо было учиться, и Вася всем сердцем и разумом вошел в школу и слился с ее жизнью.