Вася Чапаев

Выгнанный из избы деревенской повитухой бабкой Аксиньей дед Степан не пошел в баню, где сегодняшнюю ночь спали внучата, а топтался в сенях, не зная, куда бы пристроить свое большое тело.

На каждый доносящийся из избы стон он отзывался словно эхо:

— Ох, господи сусе!

С улицы вошел его сын, такой же громоздкий, кряжистый мужик.

— Батя, ну как?

— Ничаво еще. А ты ступай к ребятишкам.

— В случае чего, ты меня кликни.

— А как же, обязательно. Ступай, ступай!

Вдруг из избы вырвался басовитый крик новорожденного и сразу за ним веселый возглас повитухи:

— Парень! Здоровущий! Ишь ты, с кулаками родился!

Дед размашисто перекрестился. На лице расплылась довольная улыбка.

— Внучонок!

...Непогода шуршала снегом по соломенной крыше. Возвещая полночь, хрипло заголосил петух. Ему с разных концов деревни нехотя откликнулись другие. Деревня Будайки спала по-зимнему крепким сном.

Давно ушла бабка Аксинья, унося в уголке головного платка два пятака. Над ребенком склонились бородатые лица отца и деда.

— Василий Иванович будет! — сказал отец и вопросительно посмотрел на жену. — Окрестим Василием, а, мать?

Катерина улыбнулась:

— Гожо, Васенькой звать!

— Хорошее имечко! Трудовое! — подтвердил дед Степан.

Укладываясь спать на лавке, Иван Степанович невесело пошутил:

— Вот как хорошо, что изба соломкой крыта. Была б железная крыша, барабанил бы в нее ветер, не уснуть бы мальцу. А соломка шуршит, ко сну клонит.

Крепко спал Василий Иванович в подвешенной к потолочной балке зыбке. Вскоре в избе послышался храп отца. Только Катерина не спала, прислушиваясь к тихому дыханию ребенка.

Вьюжной февральской ночью тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года еще одно детство переступило порог убогой избы. Детство, которому было суждено донашивать одежонку от старших братьев, ползать по полу среди чугунов с пойлом для коровы, таскать за хвост замурзанную кошку, делиться с ней молоком, плакать в мамкин подол и засыпать на печке под шуршанье важных усатых тараканов и бормотанье дедушки Степана.

...На печке завозился дед Степан и пробормотал спросонок:

— Опять внучек... Молодец сношенька! Нет переводу чапаевскому корню!

Два ряда покосившихся изб, крытых гнилой соломой, заплывшая суглинистой грязью улица — вот и вся деревня Будайки, она же и Грязевка. Речушка, протекавшая рядом, звалась Грязнухой.

Бедно жили грязевские крестьяне. Скудная земля жадно поглощала их труд, но не радовала урожаем. Землю жалели: «Обессилела матушка! Скотинки мало, навозцу нет, а на поту нашем, соленом, какой может хлебушко уродиться? Так и живем, пот сеем — слезы жнем!»

По утрам деревня оглашалась звонкими голосами и удалым свистом. Это школьники забегали друг за дружкой и, собравшись веселой стайкой, пропадали за околицей. Вслед им из окошек завистливо смотрели глаза других ребят, вынужденных сидеть дома из-за отсутствия теплой одежды.

Школа находилась за пять верст от деревни, на окраине города Чебоксары. Дорога к ней шла лесом. Кое в чем не добежишь...

...Вася кубарем скатился с печки.

— Ты куда в такую рань поднялся? — спросила мать.

— Надо. Учитель велел пораньше приходить... — нехотя ответил Вася, подматывая под лапти теплые портянки.

Он терпеть не мог вранья, но ведь не скажешь матери, что вчера вечером один мужик видал на лесной дороге рысь и что ребята сговорились поймать ее сегодня.

Туго подпоясав кожушок, он на ходу засунул за пазуху горячую черную лепешку и, схватив холщовую сумку с грифельной доской, выскочил на улицу.

Ватага ребят, возбужденно размахивая палками, галдела у дома Тимоши Кузнецова. Сам Тимоша деловито запихивал в свою сумку кусок рыболовной сети. Завидев Васю, он крикнул:

— Вась, вот она сеть-то! Достал!

Никитка Таранин путался в длинных полах материной кофты, поминутно поправлял сползавшую на глаза отцовскую шапку и суетился больше всех.

— Чего палкой-то сделаешь? Ты, Вась, глянь, у меня во! — воинственно размахивал он длинным гвоздем. — Я ей в самое сердце воткну. Вот увидишь! Небось сразу подохнет!

— А ты и молоток прихвати! — серьезно посоветовал Сашка Федоров.

— На кой? — удивился Никитка.

— Хвост ейный к дереву приколотишь, а уж тут мы ее палками прикончим.

— Ну тебя! Я дело говорю. Вась, ты смотри, как я на нее наскочу! — Замахнувшись гвоздем, Никитка рванулся вперед и... упал. Одежда длинная — на подол наступил...

Перед лесом Вася остановил товарищей:

— Вот чего. Вы как ее будете палками бить? Все враз?

— Ага!

— Ясное дело.

— Сразу вдарим!

— А вот и нет! Ежели все враз, так у нас палка на палку придется. Надо, как при молотьбе: один за одним и без роздыху. Главное, стараться по башке попадать.

— Чур, я первый вдарю! — загорячился Сашка.

— Ну-к что ж, бей первый, — миролюбиво согласился Николка. Он всегда со всеми соглашался и именно этим доводил ребят до белого каления. Вот и сейчас Никитка ни с того ни с сего взбеленился.

— «Ну-к что ж!» — передразнил он Николку. — А ежели рысь около меня или тебя выскочит, тогда как? Ну-к что ж, рысь, подожди маленько, когда Сашка подоспеет, да?

— Не пищи, Комар пискучий! — заорал Сашка. — Тебя не спрашивают!

— Скажи, ка-а-кой! — Никитка даже заикаться стал от возмущения. — Я-то не комар, а вот ты горло дерешь, как тетки Дарьи петух бесхвостый!

— Да не орите вы! — рассердился Вася. — Кому способней будет, тот и вдарит. А сейчас надо в оба смотреть, а то упустим...

Глухие снега завалили лесную чащобу. Заиндевелые ветки, нависшие над дорогой, изредка обсыпали ребят колючей морозной пылью. Мальчики примолкли; только скрипучий хруст снега под лаптями нарушал жутковатую тишину.

Забежавший вперед Никитка обернулся, ткнул пальцем вверх и присел растопырясь, как наседка. Все насторожились. Никитка повторил сначала. Вытаращив глаза, ребята старались понять таинственные сигналы. Вася возмутился:

— Ты давай словами говори, а кулаками не махайся.

— Ян говорю, черти беспонятные! Я же вам понятно подсказываю, что дядя Семен на этом месте рысь видал. Тут и надо залечь и смотреть вверх. Рысь-то, она и с дерева спрыгнуть может.

Вася и Тимоша растянули сеть и замерли в ожидании. Остальные залегли по обочине дороги, держа наготове палки, чтобы в любую минуту нанести рыси сокрушительный удар.

Мороз теперь подобрался к ним вплотную. Злорадно, с вывертом ущипнул их за носы и быстро заморозил выступившие слезинки. Потом просунул ледяные руки под кожушки, под рубашки, погладил по спине и наконец крепко ухватил за ноги.

Тимоша поежился, Вася решительно положил сеть.

— Да мы, может, и не тут вовсе ждем...

— Конечно, не тут! — вскочил Сашка. — Нашли кому поверить — Комару!

Поднялся шум. Каждый кричал, что он точно знает, где сейчас сидит рысь. И все наперебой обвиняли друг друга во вранье.

— Довольно орать-то, в школу опоздаем! — опомнился Вася и пустился бежать. Приятели бросились вдогонку, что есть силы топая окоченевшими ногами и потирая рукавицами посиневшие носы.

— Ух и знойно! — пожаловался Саша.

— Мороз злющий, — как всегда, согласился Николка.

— А я и не замерз, мне жарко! — с трудом шевеля губами, похвастался Никитка и лихо сдвинул шапку на затылок. Тимоша даже сплюнул с досады:

— Ну до чего ты, Комар, врать здоров! Жарко ему, а сам посинел, как упокойник!

— Ему хлеба не надо, дай соврать!

— Одно слово — поперечный, его и мать так зовет!

— Да хватит вам! — заступился Вася. — А может, и правда ему жарко? А вам что, теплее от нытья становится? Молодец, Никитка, не сдавайся!

Никитка благодарно взглянул на Васю.

— А я и вправду не жамерж! — упрямо прошепелявил он и победоносно посмотрел на приятелей.

Когда запыхавшиеся ребята ввалились в школу, сторожиха тетя Поля уже громко звонила маленьким колокольчиком.

Урок начался нехорошо. Учитель, протирая платком запотевшие очки и близоруко щурясь, взялся за спинку стула.

— Иван Михайлович! — воскликнул Сережа Хамимулин. — Иван Михайлович, не садитесь на стул...

— А что с ним? — спросил учитель и нагнулся. В сиденье торчала булавка. В классе стало очень тихо.

— Это Серов и Ефремов сделали, — сказал Сережа. — И смеялись. Я видел... А вынуть побоялся...

Учитель положил булавку на классный журнал.

— Ефремов и Серов, встаньте. Правду ли говорит Сережа?

Федька Ефремов смотрел в пол и молчал. Серов расплакался:

— Это Федька заставил меня помогать. Это он придумал...

Ребята зловеще шушукались и угрожающе поглядывали на Ефремова.

— Ефремов, ступай домой! — приказал Иван Михайлович. — Я сам расскажу отцу, за что прогнал тебя.

Федька запихал тетрадки в нарядный ранец и, громко топая, пошел к двери. В дверях он остановился:

— А я скажу отцу, что вы ко мне придираетесь, и пусть он вас выгонит с нашей квартиры!

Показав язык всему классу, Федька хлопнул дверью.

...Грязевские ребята шли из школы молча. Каждый из них по-своему переживал сегодняшнее событие. Им уже представлялось, как Федька нажаловался отцу и Ивана Михайловича согнали с квартиры.

Учитель занимал во флигеле у купца Ефремова маленькую комнатушку, в которой раньше жила его мать, много лет служившая у Ефремовых няней. Два года назад, когда Федька заболел скарлатиной, она заразилась от него и умерла. Родных у Ивана Михайловича больше не было, и всю свою нежность он отдавал ученикам. Дети это чувствовали и платили учителю горячей привязанностью.

Вася мучился, стараясь понять, как смеет шлепоносый Федька, самый плохой ученик, грубить Ивану Михайловичу. И почему учитель, который знает все на свете, самый умный и ученый человек, терпит это?

У околицы Грязевки Тимоша остановился.

— Вася, чего с Федькой делать? Давайте не будем с ним говорить, а?

— И на парте пусть один сидит. И в переменку один ходит, — сдвинув брови, забубнил Николка.

— Уж никак он один не будет! — возразил Саша. — Около него завсегда Серов и Белозеров вертятся!

— Он их леденцами кормит... — Никитка сплюнул. — Сначала сам пососет, а потом им даст. Чистая правда!

Вася тряхнул головой:

— Отколотим! И надо ему так сказать: «Если ты, шлепоносый, будешь еще грубить Ивану Михайловичу и нажалуешься на него своему толстопузому отцу, мы тебя будем бить каждый день!» Небось испугается!

Васино решение всем пришлось по сердцу. Они давно хотели вздуть Федьку, но Вася всегда был против таких драк. Он разрешал драться только во время игры в «войну».

На другое утро грязевские ребята удивили тетю Полю, явившись чуть ли не за целый час до начала занятий. Они быстро распихали по партам свои сумки и выбежали на улицу.

Недалеко от школы тянулся глубокий овраг. Летом на его дне журчал ручей, а зимой он был полон снега. Через овраг был проложен мостик из трех досок с расшатанными перилами. Тут-то ребята и решили подстеречь Федьку. Ждать пришлось долго. Наконец вдали показался Ефремов. Он беззаботно поддавал ногой ледышку... и вдруг замедлил шаги.

— Нас заметил, — шепнул Никитка. — Удерет теперь!

— Смотрите в овраг и кричите: лиса, лиса! — скомандовал Вася.

Ребята заорали:

— Лиса! Вон, вона побегла! Ох и хвостина у нее, как огонь!

Федька старался бочком пробраться по мостику. Когда он дошел до середины, Вася быстро повернулся, сшиб Федьку с ног и уселся на нем верхом.

— Ну говори, будешь еще пакостить Ивану Михайловичу?

Федька молча барахтался, стараясь вырваться.

— Пускай побожится, Вась! — кричали ребята. — А то мы его сейчас в снег закопаем!

— Божись, Федька! Поздно будет!

Увидев беспощадные Васины глаза, Федька захныкал.

— Божись, жаба! Или мы тебя сейчас на дно покатим! — закричал Тимоша.

И оттого, что даже тихоня Тимоша зарычал, как медведь, Федька окончательно струхнул:

— Не буду, отпустите... крест святой, не буду!

— Отпустите его сейчас же! Что вы тут вытворяете? — раздался строгий голос. Ребята обомлели. На мостике стоял учитель.

...В учительской Федька сопел и молчал. Он не хотел рассказывать, за что ему попало. Учитель отпустил его и молча взглянул на грязевских ребят.

— Иван Михайлович, — сказал Вася. — Мы ведь еще его не били, так просто попугали... Он со страху орал.

Иван Михайлович неожиданно улыбнулся:

— Я все слышал. Ну, что ж, заступники, идите и впредь меня не защищайте, я это умею делать сам.

Весь класс поддержал грязевских ребят. С Федькой никто не разговаривал. Даже его дружки Белозеров и Серов старались держаться поодаль.

Как-то Федька явился в школу и, широко улыбаясь, высыпал из кулечка на учительский стол немного конфет:

— Ребята, кто хочет ландринок, налетай!

Класс ответил гробовым молчанием. Серов с Белозеровым шагнули было к столу, но, оглянувшись на остальных, спрятали руки в карманы и, избегая Федькиного взгляда, поплелись на заднюю парту.

Федька зло дернул ворот новой рубахи.

— Пущай лежат... Иван Михайлович схрустает!

Вася молча взял тряпку и смахнул конфеты на пол. В класс вошел учитель.

— Что это под ногами хрустит? — удивился он.

Ребята молчали. Увидев конфеты, Иван Михайлович сразу догадался, в чем дело. Под усами мелькнула усмешка.

— Дежурный, — строгим голосом позвал он. — Почему в классе грязь?

Никитка вылетел из класса и через минуту явился с метлой на плече. Надувая щеки, чтобы не фыркнуть, он старательно замел конфеты на бумажку и, сморщив нос, вынес их вон. В классе послышались сдержанные смешки, но учитель застучал мелом по доске, и все стихло.

Буквари имелись только у Ефремова и Серова, остальные учились с доски. Иван Михайлович писал, а ребята списывали на свои грифельные доски. Иногда для того чтобы дети научились применять свою грамотность в жизни, учитель спрашивал их, какие вывески они прочитали на улицах. Ребята докладывали наперебой: «Бакалейная лавка», «Шорник», «Булочная»... Федька тоже поднял руку.

— Ну что ты прочитал, Ефремов?

Федька подмигнул Серову и ухмыльнулся:

— Самую хорошую вывеску: «Трактир».

Класс притих. Все почувствовали, что Федька опять старается досадить Ивану Михайловичу. И действительно, тот потемнел.

— Да, дети, — сдержанно сказал он. — Эта вывеска встречается чаще других, но это отнюдь не значит, что она самая хорошая, как утверждает Ефремов. Как раз наоборот... И я очень хочу, чтобы вы, когда станете взрослыми, не знали бы дорогу в это заведение...

Иван Михайлович снял очки и, протирая их, задумчиво смотрел куда-то поверх ребячьих голов. Видимо, близорукие, добрые глаза Ивана Михайловича увидели что-то очень хорошее, потому что лицо его прояснилось.

Вася даже обернулся, желая узнать, на что так пристально глядит учитель, но, кроме давно знакомой бревенчатой стены и щелястого шкафа с незакрывающимися дверцами, ничего не заметил.

...В большую перемену ребята высыпали на школьный двор. Щеголяя новой рубахой, Федька нарочно не надел свою синюю с барашковым воротником поддевочку.

Заложив руки за спину, он прохаживался по двору. Пуговицы на вороте горели точно золотые. Но никто из ребят не смотрел в его сторону. Федька замерз и направился в школу. В дверях он налетел на Тимошу. Не зная, на чем сорвать злость, дернул заплатку на рукаве Тимошиной рубахи.

— Эй ты, рвань коричневая, зашей себе рубаху!

Заморгав от неожиданности, Тимоша посмотрел на разорванный рукав, и крупные слезы одна за другой покатились по щекам... Расталкивая ребят, к Тимоше и Федьке кинулся Вася.

— Опять ревешь? — возмущенно глянул он на Тимошу и повернулся к Федьке: — Ты чего лезешь к человеку?

Федька отставил ногу и прищурился.

— Не очень, не очень... Так я тебя и испугался, лапотник!

— А ты кто такой, чтобы Тимохе рубаху рвать? Ты чего над его одеждой насмехаешься, жабья твоя душа!

— Дать ему, чтобы не фасонил!

— Задавала шлепоносая!

— Пусти, Вась, мы ему сейчас покажем! — галдели возмущенные ребята, надвигаясь на Федьку. Вася растопырил руки, загораживая Федьку.

— Ну если нам не велишь, так сам ему привесь! — чуть не плача просил Никитка.

Федька был уверен, что перед окнами школы ребята не посмеют драться.

— Дай ему, Вася! Привесь! — передразнил он. — Тоже мне, нашли вожака — Вася, Вася! А у Васи и фамилии-то нет. Кличка, как у собаки — Чапай! Чапь-чапь! У хороших людей таких фамилиев не бывает!

Задохнувшись от оскорбления, Вася ухватил Федьку за ворот и влепил звонкую оплеуху. Федька кинулся на Васю.

— Иван Михайлович идет! — крикнул Саша. Враги отскочили друг от друга.

Дома Вася сразу забрался к деду на печь. Со всеми своими горестями и радостями он бежал к дедушке Степану. Больше не с кем было потолковать о мальчишеских делах.

Гришанька был намного младше Васи. Старшие братья Михаил и Андрей вышли характером в отца, с ними не больно разговоришься... Подойти к отцу со своими заботами Васе и в голову не приходило. Суровое, всегда озабоченное лицо Ивана Степановича отпугивало мальчика. Дед Степан сам дивился угрюмому характеру своего сына. Вася не раз слышал, как мать горько жаловалась дедушке на отца:

— Уж я ли, тятенька, не работница, а все не угождаю Ивану Степановичу (она звала мужа по имени-отчеству). Слова ласкового не скажет, все срыву да со зла!

Дед гладил плачущую сноху по голове:

— Катя, не злой он, а нужда его грызет... Ворочает, ворочает, как медведь, а в доме все недохват да недоед!..

То, что Иван Степанович ворочал, как медведь, была истинная правда. Сила у него была богатырская. Как-то раз покуривавшие на завалинке мужики вздумали над ним подшутить.

— А слабенок ты, Иван! — подсмеивались они, имея в виду худое хозяйство Чапаевых. — Прямо сказать, слабоват!

Иван Степанович сделал вид, что не понял намека. Усмехаясь в густую бороду, он подошел к чьей-то лошади, бродившей по улице, подлез ей под брюхо и пронес ее на себе перед ошеломленными мужиками: «Ну-ка, гляди, народ, какая у Ивана Чапаева силенка!»

Мужики ахнули, а Иван Степанович, как ни в чем не бывало, опустил лошадь и уже без улыбки сказал:

— Ежели бы у меня столько счастья было, сколько сил, я бы, как дуб вековой, в землю врос, никакой буре не вывернуть!

Вася тогда даже покраснел от гордости за отца, а Иван Степанович, заметив сына, сразу насупился и приказал не вертеться под ногами...

Дедушка всегда находил для Васи ласковое слово.

— Деда, почему у нас фамилии нету?

— Это как же так — нету? — удивился дед. — Фамилия наша — Чапаевы.

Вася опустил голову:

— Федька Ефремов говорит, что это не фамилия вовсе, а кличка... чапь-чапь.

— Правильно Федька сказал. Моя это кличка. Пока в крепостных ходил, у меня и клички не было. А когда вышла нам воля, я у Федькиного деда, купца Ефремова, в сплавщиках работал. По Волге лес сплавляли. У нас, будайковцев, сам знаешь, чапь, чапай — значит: подымай, подхватывай. Вот я и покрикивал. — Дед выпятил грудь и зычно закричал: — «Эгей, ча-а-апь, ча-а-пай!» Вскочу, бывало, на бревно, а оно все в пене крутится, на дыбки норовит встать, и давай за отбившимися бревнами гоняться. Толкаешь багром лесину, а она, голубушка, своим ходом к плотовщику идет. «Эгей, не зевай, чапа-а-ай!» Вот и прозвали меня Чапай. Когда сыну моему старшому, Алексею, твоему дядьке, пришло время лоб брить — в солдаты идти, его там и спросили, какая у него фамилия. Алексей-то, недолго думавши, и скажи — Чапаевы мы! Так в бумагах и записали. И стала моя кличка звонкой фамилией. Зазорного в этом ничего, самое трудовое слово... Я, Васятка, так понимаю, что по труду кличка — большой почет! Сразу человека понять можно, кто он есть.

Дед пошевелил бровями и вздохнул:

— Да, внуки мои любезные, было бы сейчас крепостное времечко, я бы до гробовой доски все в Степках бегал. «Люди добрые, кого хороните?» — «Да Степка преставился». А в гробу твой дед лежит, борода седая до колен... Но скорей всего, не дожил бы я до седых волос. Счастье мое, что волю объявили, иначе давно бы мои косточки в могилке сгнили. Непокорен был и с гордыней. Все упреждали: «Помрешь ты, Степан, под розгами...» Барыня наша, помещица Полиновская, своих крепостных вовсе за людей не считала. Прямо сказать — дикая барыня была. Порола нещадно! Заместо палача при ней кучер Сенька Кривой состоял. А иной раз и сама так распалится, что хвать у Сеньки из рук лозу и давай чью-нибудь спину под живое мясо разделывать.

Вася похолодел.

— Дед, за какие ж провинки она так людей била?

— Какие там провинки! Так, зазря! Сенька Кривой да Дуська Востроносая, ключница, взъедятся на кого-нибудь, кто им не по нраву, нашепчут барыне, а та, не разобравши дела, сразу на конюшню посылает пороть. Или того хуже, в солдаты без очереди сдаст. Девок стригла, в лесу к дереву привязывала...

— И чего же вы терпели? Вас ведь много было, а барыня одна!

Дед Степан покачал головой:

— Милок ты, милок! То-то и оно, что не одна она была. Пробовали мы красного петуха подпустить. На то имение спалили и барыню бы не помиловали, да проворонили. В чем спала — убегла. Потом как понаехали к нам казаки, как начала барыня лютовать — и стар и млад под розги пошли...

Странное дело, Васе казалось, что все это он видел и сам знал людей, которых давно приютила земля будайковского кладбища.

Тихонько рассказывает дед, а Вася слышит, как гудит толпа крестьян, с кольями, вилами, косами, топорами подступая к барской усадьбе. Лезут на чердак бородатые мужики, шарят в темных углах, вытянув руки, как слепые...

Из дома, из амбаров вырывается дым и огонь. В полнеба распустил свой хвост красный петух. Прочь от родового имения мчится коляска. В ногах у барыни скулит от страха Дуська Востроносая. Сенька Кривой наотмашь хлещет лошадей, прыгает коляска, мчась без дороги в черную, как деготь, ночь. Простоволосая, растрепанная, как ведьма, барыня оглядывается назад и грозит костлявой рукой, а лицо у нее, как у Федьки Ефремова. Никак не может Вася догнать коляску. Уж так быстро бежит, аж дышать нечем.

— Ну, подожди! Я тебе покажу, как Тимохину рубаху рвать! — чужим голосом кричит Вася...

— Милок, да ты, видать, заснул? — спрашивает дедушка Степан.

Вася таращит глаза и сам не может понять, что с ним было.

— Пускай его спит! — смеется Андрей. — А ты, дед, рассказывай дальше.

— А я и не сплю вовсе, я все слышал.

— Да я вам допрежь сказывал, как нам это обернулось. Изгалялись над нами — что барыня, что казаки, — страшно вспоминать. Много народу тогда сбежало... поминать славного казака Степана Тимофеевича.

— А что стало с теми, которые убежали? — тихо спросил Андрей.

— Чего стало... — вздохнул дед. — Которые попались, которых поубивали, которые без вести сгинули. Без головы какая уж вольница — так скитались где придется...

— Зря это все. И Разин Степан погиб зазря! — задумчиво проговорил Андрей.

— Это как же так ты рассудил? — заволновался дед. — Не зазря, а за народ! За мужицкие слезы голову сложил! Казнили его, заступника нашего, а народ его не забыл и во веки веков не забудет! Велено было во всех церквах Степану Тимофеевичу анафему петь. Это, стало быть, проклясть его, чтобы душа до скончания века в адском пламени горела, мучилась. А попы диву давались: что ни поминание, у всех раб божий убиенный Степан записан! Кровавыми слезами плакал народ по атаману. После него и надеяться стало не на кого... Осиротел мужик.

Андрей тряхнул кудрями.

— Ничего, еще найдутся атаманы. С умом возьмутся — и полетят все бары с царем-батюшкой вместе! Дождется народ вольной жизни.

— Андрюшка! Ты чего городишь-то? — испугался дед. — За такие речи тебя знаешь куда упекут?

Андрей засмеялся:

— Знаю. Куда Макар телят не гонял! А там уж много наших... Ничего, живут!

Вася впервые видел брата таким. Глаза Андрея горели синим огнем. Лицо стало веселым и дерзким. Дед тоже был поражен видом внука. Он торопливо перекрестил его.

— Господь с тобой. Смотри, парень, с огнем шутки плохи!

Андрей присвистнул и соскочил с печки:

— Хоть ты, дед, не пугай! И без тебя пугал много!

Вечером, когда Андрей колол дрова, а Вася таскал их в избу, он не выдержал и спросил:

— Андрюша, Иван Михайлович нам говорил, что мы Доживем до такого времени, когда все ребята будут ходить в хорошей одежде и книжки будут у каждого. Правда это?

— Правда! — твердо ответил брат. — Будет такое время.

Вася нерешительно потоптался на месте.

— Андрюша, а вот ты сказал, что скоро бары с царем полетят. А купцы?

Андрей внимательно посмотрел на братишку.

— У тебя что длиннее: уши или язык?

— Это ты к чему?

— А к тому, что скажешь тебе, а ты пойдешь по деревне трезвонить, как пономарь...

— Андрюша, молчать буду! Хочешь, земли съем? — Вася стремительно нагнулся и наскреб горсть мороженой земли. Он уже поднес ее ко рту, но Андрей шлепнул его по руке.

— Брось! Только дураки так делают! Слушан. В Чебоксары приехал один чуваш. У него народ собирается, книжки читают про то, как надо жить, чтобы народ с голоду не мер. Этот чуваш много чего знает. Грамоте его выучил один гимназист из Симбирска. У того гимназиста старший брат тоже за народ шел... и за это царь его повесил...

— А мне нельзя туда пойти, книжки послушать?

Андрей даже рассердился:

— Подрасти сначала! Вот дурак я, что рассказал.

— Ну ладно, не буду спрашивать, только ты мне про купцов-то не сказал: полетят они?

— Сами переведутся! — буркнул Андрей. — Таскай лучше дрова. Посидели, и хватит.

Вася понял, что больше брат ничего не расскажет. «Скорей бы вырасти... — думал он. — Дед говорит, что есть такая богатырская трава... А где растет, неизвестно. Вот найти бы!»

Отшумело весеннее половодье. Катерина радовалась, что заморенная коровенка дотянула до новой травы. Но вдруг на семью Чапаевых обрушилось несчастье. Отец, плотничавший вместе с Михаилом и Андреем у купца Тихомирова, упал с лесов и сломал ногу. Прямо с работы сыновья отнесли его в городскую больницу, а когда вернулись, купец отказал им, сославшись, что они, дескать, работали у отца в подручных и что он не может доверить им самостоятельную работу.

Так, нежданно-негаданно, семья лишилась единственного заработка.

На другое утро дед Степан молча оделся и ушел куда-то. Вернулся к вечеру довольный.

— Ходил к Тихомирову, обсказал ему, какое наше положение. Смяк купчина, нанял меня с Мишкой и Андрюшкой в грузчики. Хлеб на баржи будем грузить!

— Грузчиком? — охнула Катерина. — В ваши-то годы?

Дед обиделся:

— А какие мои годы? Как ты можешь их считать, ежели я сам того не знаю? Ты гляди, как бы я твоих парней заместо рукавиц за пояс не заткнул!

Дед приосанился и погладил бороду:

— Не бойсь! Выдюжим! А там Иван из больницы придет... Бог не выдаст, свинья не съест!

Ребята, причесанные и умытые до глянца, сидели чинно, с торжественным выражением на лицах. Сегодня Должен быть экзамен для перевода во второй класс. Когда открылась дверь, они дружно встали и, как один, осипшими от волнения голосами поздоровались с вошедшими.

Первым вошел попечитель школы Фома Евстнгнеевнч Ефремов. За ним семенил поп Иона, который учил ребят закону божию. Последним шел Иван Михайлович.

Комиссия расселась за тонконогим учительским столом, который жалобно заскрипел, когда Ефремов положил на него толстые красные руки.

Поп Иона, не вызывая дежурного, сам прочел молитву. Ефремов в это время нашел глазами Федьку и подмигнул ему. Потом, зевая, перекрестил рот и обратился к Ионе:

— Давайте начинать, батюшка.

Иона закивал головой и положил перед купцом школьный журнал.

— Соблаговолите сами вызывать учеников.

Короткий, словно обрубленный, палец лавочника, сияя золотым перстнем, уперся в чью-то фамилию.

— Ку... Кузнецов Тимофей, — с трудом прочитал Ефремов, — поди сюды!

Красный от смущения Тимоша нескладно вылез из-за парты и, заторопившись, споткнулся. Вася с тревогой следил за другом.

— Ну-ка, Кузнецов Тимофей, ответь нам, какую молитву христиане опосля обеда читают?

— Благодарю тя, боже, яко насытив мя, — еле слышно читал Тимоша.

Вася глядел на худенького приятеля и думал: «За что благодарить-то? Тимошка говорит, что у них мука давно кончилась и картошка на исходе...»

— Хорошо, — прогудел поп. — А теперь прочитай великопостную.

Тимоша ободрился и скороговоркой зачастил:

— Господи, владыка живота моего...

— Постой, постой, — остановил Ефремов. — А скажи ты нам, Кузнецов, как это понимать — владыка живота моего?

Тимоша заморгал и выпалил:

— Это значит от болезни живота молитва. Увидев удивление на лицах экзаменаторов, он пояснил:

— Постом ведь все больше редьку едят, а от нее шибко брюхо дует... — Тимоша задумался и, что-то вспомнив, добавил: — Брюхо дует, а жрать все равно хотца.

Ефремов открыл рот, потом повалился на стуле и заржал, размахивая обеими руками:

— Ох-хо-хо! Уморил! Брюхо дует? Ах-ха-ха!

Иван Михайлович опустил голову. Поп растерянно вертел нагрудный крест.

Тимоша, ничего не поняв, перевел взгляд с лавочника на попа и заплакал.

«Эх, нашел перед кем реветь! — с досадой подумал Вася. — Сколько раз ему говорил: не реви. А уж если очень невтерпеж, ущипни себя незаметно — и все пройдет...»

Иван Михайлович не выдержал несчастного вида Тимоши.

— Ваше степенство, детям трудны для понятия церковнославянские слова. Это ведь еще первый класс!

Поп Иона благодарно взглянул на учителя.

— Младенческое понятие... Как им ни толкуй, все по-своему перевернут. И дома их наставить некому — темнота!

— Да-да, я из виду упустил это, — важно сказал Ефремов. — Ну хватит с него. Теперь вы, Иван Михайлович, спрашивайте.

Примеры на сложение и вычитание Тимоша решил без запинки. И с чувством прочел стихотворение:

Лица экзаменаторов прояснились, и в журнале появилась жирная четверка, коряво выведенная Ефремовым.

Когда очередь дошла до Васи, Ефремов, вытянув шею, пристально поглядел на мальчика, потом — это заметили все ребята — взглянул на Федьку, и Федька кивнул отцу.

— Это ты и есть чапь-чапь? — с издевкой спросил купец.

Вася вздрогнул, но быстро овладел собой.

— Моя фамилия Чапаев. А Чапай — это была кличка дедушки, когда он сплавщиком работал. Наша фамилия по этой кличке пошла, и ничего зазорного тут нет, когда кличка по труду дается!

Прищуренные глазки Ефремова зло блеснули. Ища сочувствия, он посмотрел на попа, потом на учителя и неопределенно протянул:

— Мм-да... какой разговорчивый...

Вася смотрел прямо в глаза лавочника, и от этого откровенно гордого взгляда Ефремову стало не по себе. Больше он не задал ни одного вопроса.

По окончании экзамена Иван Михайлович, поставив Васе пятерку, вопросительно взглянул на Ефремова. Попечитель досадливо отмахнулся: делайте, что хотите.

Вася уже возвращался на свое место, когда в классе вдруг послышался стон. Стонал Федька Ефремов, схватившись рукой за щеку.

— Федор, ты чего? — деланно-строго спросил Ефремов сына.

— Мгм-м-м, — мычал Федька.

— Зубки у отрока заболели, — услужливо объяснил поп Иона. — Я полагаю, отпустить его надо. Какой уж с него, болящего, спрос...

— А это как Иван Михайлович... — сказал Ефремов.

Иван Михайлович поглядел на Федьку. Он хорошо понял, что эта комедия придумана заранее, но тем не менее согласился:

— Ефремов, можешь идти домой. Завтра придешь ко мне, я тебя одного проэкзаменую.

Согнувшись в три погибели, скосив лицо, Федька с прежалостным видом потащился из класса. Ребята разочарованно смотрели ему вслед. Они страшно жалели, что хитрый Федька улизнул от позорного провала на экзамене.

— Ну, кажись, все! — закряхтел, подымаясь, Ефремов. — Милости прошу ко мне, закусить чем бог послал! А насчет Федьки вы, Иван Михайлович, не сумлевайтесь. Счет он лучше меня знает, особливо денежный. И молитвы тоже в памяти содержит, — обратился он к Ионе. — Сами видите, батюшка, ни одной службы не пропускает. Рощу в страхе божием!

— У него с русским языком плохо. Ошибок много делает, — резко сказал Иван Михайлович.

Ефремов похлопал учителя по плечу:

— Э-э, милый! Ему словесность и ни к чему — один он наследник мой! Это вам словесность хлеба кусок зарабатывает...

Вот теперь ребята заметили и солнечных зайчиков, прыгающих по стенам, и веселую синеву неба, льющуюся в окна. Шумной толпой, размахивая сумками, они ринулись на улицу.

— Анчутки, пра слово, анчутки! Чуть с ног не сшибли! — ласково заворчала тетя Поля, которую вместе с ее колокольчиком прижали к стене.

Опередив товарищей, Вася мчался домой. Надо было скорей рассказать деду и матери, что он выдержал экзамен и перешел — шутка сказать! — во второй класс.

Подбегая к дому, он увидел выходящего со двора Тимошкиного отца — дядю Гаврилу.

— Дядя Гаврила, мы с Тимошей во второй класс перешли!

Дядя Гаврила подошел к Васе и погладил его по голове.

— Васятка, беги на берег скорей, там деда Степана ищут... утоп он.

— Он... чего? — Вася уцепился за ремень дяди Гаврилы.

— Утоп, говорю, — тихо и строго повторил тот.

— Неправда-а! — тоненьким «голосом закричал Вася и, спотыкаясь, побежал на берег. — Неправда-а!.. — еще раз крикнул он и задохнулся.

«Врет дядя Гаврила. Дедушка лучше всех плавал! Дедушка, деда...» — шептал Вася, подбегая к шумящей на берегу толпе.

На куче мокрых мешков с пшеницей стоял купец Тихомиров. Красное лицо его кривилось от слез. Он прижимал к груди шапку и рыдающим голосом взывал:

— Православные, не дайте пропасть добру! Не постою за деньгами! Християне, пособите!

— Сам лезь! — угрюмо гудели грузчики.

— Пузо толстое, не утонешь! — визгливо подхватили бабы. — Один уж из-за твоей мошны рыб кормит!

— Где дедушка? — спросил Вася у какого-то мужика. Тот махнул рукой на Волгу. На середине реки медленно кружила лодка. В ней Вася разглядел братьев Мишу и Андрюшу. Они опускали и подымали длинный багор.

— Вон лодка, лодка Степанова вынырнула! — вскрикнул кто-то.

Вася увидел, как к берегу подносило волной перевернутую вверх днищем дедушкину лодку. Мужики сняли шапки, бабы закрестились, словно это была не лодка, а жуткий просмоленный гроб.

— Вася, я тут, — тихо сказал подошедший Тимоша. — Ты, Вась, сядь. Давай рядом сядем, я тебя накрою, а то ты трясешься... — Рука друга крепко обняла Васю и заботливо натянула на него полу своей кацавейки.

Дедова лодка уткнулась носом в песок и замерла.

— Вась, ты поплачь! Ей-богу, полегчает... я уже знаю...

Вася молчал. Он с трудом понимал доносившиеся до него обрывки фраз.

— Течь в ней, а загрузили и не посмотрели.

— Буксир-то, как увидел, что баржа набок заваливается, тросы обрубил и был таков.

— Боялся, как бы его не затянуло.

— Никто не хотел на лодках к ней подойти. Тихомиров златые горы сулил, вот Чапай и польстился!

— Зачем врешь? Ну зачем врешь? Ты слыхал, чего он говорил-то?

— Не-е...

— Он Тихомирову прямо в глаза сказал: «Не твое добро спасать еду, а мужицкий труд!» И поехал. Первый раз пофартило ему, мешков десять сгрузил с баржи в свою лодку. А во второй раз, только подгреб, а баржа ушла на дно и его с собой затянула.

— Ни разочку и не вынырнул. Видно, на самое дно попал...

Тонкий месяц явственно обозначился на вечернем небе, когда нашли деда.

Сняв шапки, люди обступили распростертое на песке могучее тело старого Чапая.

— Богатырь был!

— А смерти-то не все ли равно — богатырь али калечный какой? С ней ведь драться не будешь...

Андрей, стуча зубами, торопливо одевался. Он нырял за дедом.

— А где Катерина? — спросил кто-то.

— В городе. У отца в больнице, — ответил Михаил. И в это время над берегом пронесся отчаянный крик. Вася увидел бегущую мать. Народ расступился, ослабевшие ноги Катерины подкосились, и она, заголосив, рухнула на грудь деда Степана.

— Тятя, тятенька! Свекор-батюшка! На кого ж ты нас покинул, касатик наш? Не слыхивала я от тебя плохого слова, родимый мой! Оставил ты внучаток своих... Пошто, не сказамшись, собрался в дальний путь-дороженьку?..

Вася кинулся к матери. Катерина судорожно прижала к себе худенькое, трясущееся тело мальчика.

— О-ох, Васенька! Нету у нас дедушки...

Что-то холодное, сдавливающее Васину грудь, отошло, откатилось, и он отчаянно закричал:

— Ой, дедушка! Деда милый, ты зачем утоп?!

Тихомиров похоронил деда за свои счет. На могиле он сказал:

— Ежели на моей работе с человеком несчастье приключилось, должон я свой христианский долг выполнить? Должон. Глядите, люди, как благолепно раба божия Степана погребаем. С певчими...

Тихомиров сделал земной поклон могиле:

— Прости меня, грешного, Степан, а только не виновен я в твоей смерти. Без воли господней, сказано в писании, ни один волос не упадет с главы человека. Значит, так богу было угодно, все в его власти...

Народ молча слушал чванящегося купца. Многие знали то, пего не договаривал Тихомиров. Давая деньги на похороны, он оговорил, что Михаил и Андрей должны отработать ему этот долг.

...Засуха глотала пожелтевшие побеги на растрескавшейся от жары земле. Люди, выбившись из сил, таскали на свои огороды воду, которая высыхала, не успевая пропитать землю. Ребятишки бродили по лугам, набивая животы кислым вялым щавелем, или вертелись у лабазов, как воробьи, подбирая с «пыльной земли золотистые тяжелые зерна пшеницы. В лучах неистового солнца, сжигающего все своим знойным дыханием, на Поволжье шел голод.

— Слышь, мать, — облупливая вареную картошку, сказал Михаил: — В Царицыне, говорят, с голодухи мор начался...

Мать уронила высохшие руки на колени:

— У нас тоже картошки осталось раза на четыре... Занять не у кого, у всех она к концу подошла.

В дверь сильно постучали, и тут же в избу ввалился незваный гость — купец Тихомиров. Мать испуганно ойкнула.

— С радостью, с радостью пришел, не бойсь! — успокоил он и, перекрестясь, опустился на широкую лавку. Заплывшие глазки зашарили по избе и остановились на картошке, рассыпанной по столу.

— Ужинаете? Ну, хлеб да соль!

— Про хлеб-то мы давно забыли, — огрызнулся Андрей. — А что солоно живем, это верно. Солоней некуда.

Тихомиров ухватил себя за бороду.

— Знаю, знаю, что без кормильца остались, потому и пришел. Вот, парни, дело какое... Не хотел я при народе об нем с вами толковать. Старые мои рабочие могли на меня в обиде быть. Дело-то денежное, сразу вы поправиться сможете. А я так рассудил — дед Степан утоп, мое добро спасаючи, — значит, должон я вам сочувствовать... Баржу с хлебом в Царицын поведете! Согласны?

— Нет, нет, не надо! — побелев, вскрикнула мать. — Боюсь я: свекор утоп... не ровен час...

— Молчи, мать! — перебил Михаил. — Благодарствуем. Мы с братом согласны. А как расчет будет? Нам бы хоть часть вперед получить.

— Вперед так вперед! — согласился заметно обрадованный купец. — За этим остановки не будет! Вот покамест семье на харчишки.

Он щелкнул об стол золотым пятирублевиком и поднялся.

— Завтра приходите баржу грузить, а послезавтра с богом в путь!

— А как же с долгом нашим, что на похороны дали? — спросил Андрей.

— Ох ты! Забыл я про него! — Купец шмыгнул глазками в сторону. — А бог с ним, с долгом. Вижу, как живете... Я тоже, чай, крест ношу. Долг я вам прощаю!

Как только купец ушел, Вася подскочил к столу. Золотая деньга, лежащая на краю стола, казалось, светилась. Так вот оно какое, золото! Этот маленький кружочек вмещал в себе хлеб, крупу, может, даже сахар.

— Как думаешь, — спросил Андрей у Миши, — это он нам под расчет дал али половину?

Михаил пожал плечами:

— Навряд ли он вперед все отдаст. Жмот ведь.

— А все-таки он нас пожалел, — вступился Вася. — Ведь мог же он других нанять?

— Совесть, наверно, заела, что деда на погибель послал, — задумчиво проговорил Михаил, и все согласились, что и среди купцов попадаются совестливые.

Не знали Чапаевы, что не к ним первым обратился Тихомиров, только везде получал отказ. Слухи прошли, что в Царицыне холера. Братья узнали об этом уже в пути.

...Как-то, забежав в больницу к отцу, Вася застал у него дядю Гаврилу. Он принес больному кусок вареной свиной требухи. При виде мясного Вася почувствовал, как во рту накапливается слюна, но старался не показать виду, что ему хочется есть. Отец снова завязал требуху в тряпицу и передал Васе.

— Матери снесешь.

— Кормят меня тут, — пояснил он дяде Гавриле, — а у них, наверное, тараканы и те с голоду воют. Плохо мое дело, Гаврила. Выйду из больницы, так еще незнамо, сколько на костылях прошкандыбаю. — Иван Степанович мрачно оглядел забинтованную ногу.

— Слышь-ка, Иван! — хлопнул себя по лбу дядя Гаврила. — Я у Толмачихи подрядился свиней пасти. Давай я Ваську в подпаски возьму? Трудно мне одному: такие, я тебе скажу, норовистые свиньи, целый день за ними бегаю. Я уж говорил с Толмачихой, хотел своего Тимошку приспособить. Она согласна... Пойдешь, Вась, со мной свиней пасти?

— Пойду, пойду! — обрадовался Вася. После отъезда братьев он потихоньку от матери пытался наняться в грузчики. Но над ним только посмеялись: «Какой из тебя грузчик, каши ты еще мало ел!»

— Толмачиха три рубля за лето платить будет, — продолжал дядя Гаврила. — Опять же сбой, когда свинью режет, тоже пастухам полагается.

— У тебя у самого четыре рта, куда еще нахлебника берешь? — угрюмо проговорил отец.

Дядя Гаврила заторопился:

— То есть как это — нахлебника? Чай, я за Ваську работать не буду. Он сам свой хлеб заработает,

Отец в упор глянул на Гаврилу.

— Ты ведь Тимошку своего хотел взять?

— Да нельзя ему, Тимошке-то. Дома матери помогать надо.

Иван Степанович усмехнулся:

— Ох, и языкатый ты, Гаврюшка! Тебя и в парнях-то никто переспорить не мог. Таким и остался... Ну, спасибо тебе!

Дядя Гаврила рассыпался дробным, сипловатым смехом.

— И ты, Ванька, тоже не переменился. Легкости в тебе никогда не было. Дремучий ты человек.

...Напраслину взводил на свиней дядя Гаврила, обвиняя их в норовистости. Свиное стадо послушно торопилось на выгон и целый день рылось в земле, аппетитно чавкая и похрустывая какими-то корешками. А пастухи располагались под кустиком, на пригорке, и, полеживая, любовались синей Волгой с проплывающими пароходами.

Дядя Гаврила — бывший солдат — рассказывал Васе про войну и учил рубать шашкой.

Свиньи в ужасе шарахались в стороны, когда Вася во весь опор мчался верхом на палке, то бишь на коне, врезаясь в колючие заросли татарника, и наотмашь рубил спесивые головы в малиновых шапках.

Деревянная шашка-самоделка в конце концов не выдержала и сломалась. Тогда дядя Гаврила сделал Васе драгоценный подарок — отдал свою старую шашку, невесть зачем принесенную с войны.

У Царицына навстречу барже вышел катер под черным флагом. С катера сообщили, что в городе холера. Приказчик Тихомирова Иоганн Карлович добился разрешения торговать с баржи. Покупатели могли подъезжать на лодках.

Продажу должны были вести братья Чапаевы. Сам приказчик, оберегая свою жизнь, хотел уехать на буксире подальше, чтобы в безопасном месте дождаться Михаила и Андрея. Но братья, понимая, какой опасности они подвергаются, общаясь с людьми из зараженного города, наотрез отказались выполнить это распоряжение.

— Мы подрядились баржу довести — и довели. Давайте нам расчет, сколько положено. А торговать дело ваше, Иоганн Карлович, вы приказчик.

Мечты хитрого немца продать голодающим зерно по баснословным ценам лопнули, как радужные мыльные пузыри. Остаться же на барже и провести торг с риском для своей драгоценной жизни он боялся.

Напрасно он орал и топал ногами. Братья стояли на своем. Тогда немец выложил перед Михаилом кучу денег. Но и это не помогло. Братья уперлись:

— Не хотим погибать от холеры!

Обозлившийся приказчик прогнал их, не заплатив ни гроша. Попросившись, Христа ради, на попутную баржу, братья, без копейки в кармане, добрались до Балакова.

Высадившись на берег, они долго бродили по городу и наконец решились постучать в бедную мазанку, попроситься ночевать. Хозяин домика, портной Шуйский, оказался добрым человеком. Узнав, как попали братья в беду, он оставил их у себя. А через день нашел им работу на лесном складе купца Цветкова.

Чапаевы не знали, как и благодарить Шуйского, а он твердил одно:

— Чего уж... Об чем разговор вести? Работайте, оперитесь, а там видно будет... Живите у нас. Жена на всех постряпает, глядишь, и деньги целее...

Михаил и Андрей жадно ухватились за работу. Балаково им понравилось. Маленький торговый городок жил сытно. В центре города по воскресеньям и средам шумел базар. Тучи мух жужжали над мясными рядами, где топырили ноги розовые, облитые жиром бараньи туши. Пчелы облепляли телеги с арбузами, дынями, яблоками, ползали по бадьям, наполненным душистым тягучим медом. Калачники бойко торговали румяными, поджаристыми калачами. Бабы, стоя около глиняных горшков, звонко зазывали отведать топленого молочка с холодненьким каймаком. А самое главное для братьев было то, что нашелся спрос на их сильные молодые руки. Была работа.

Подошла осень. Наступили утренние заморозки и холодные вечера. Работа свинопасов окончилась. Дома было очень плохо. Отец, вернувшийся из больницы, хромая, ходил по Чебоксарам в поисках работы и под вечер чернее тучи приходил домой. Положив больную ногу на лавку, он молча перебирал свой плотницкий инструмент или, облокотясь на стол и подперев кулаком щеку, надолго задумывался.

У околицы запела гармонь. Иван Степанович со злостью задернул занавеску на окне:

— Скоро с голоду пухнуть будем, а у них все гулянки на уме... И чего отцы смотрят?

— Молодость, Иван Степанович, — оправдывала мать гуляющую молодежь. — Молодым и хлеба не надо, дай погулять! Сам-то забыл, что ли?

Лежа на печке, Вася закрывал глаза и представлял, как все они скоро распухнут с голоду. Тяжелые мысли одолевали Васю, и он вертелся с боку на бок, злясь на Гришку, безмятежно спящего рядом с ним.

Мать ни с чего тихо плакала за печкой. Отец барабанил по столу костлявыми пальцами. В хлеву жалобно мычала голодная Жданка. Если бы не эта тощая коровенка, которая как-никак, а кружку молока в день давала, давно бы заколотили избу Чапаевы.

...В это тяжелое время и пришло письмо от Миши и Андрея. Десятки раз пришлось Васе перечитывать его вслух: «... И продайте все, родимые тятенька и родимые маменька, и приезжайте к нам. Как мы работаем, и семью прокормить в силах».

Семья ухватилась за письмо, как утопающий за соломинку. Начались сборы. Отцу посчастливилось найти покупателя на избу и корову. И вот, погоревав о родном гнезде, семья тронулась в путь.

Тимоша Кузнецов и Никитка провожали Васю на пристань. Сердце у Васи разрывалось при мысли, что он навсегда разлучается с друзьями. Тимоша, вздыхая, утешал его:

— Ты, Вась, не горюй! В Балакове-то, говорят, все ситный едят...

Вася даже остановился от поразившей его мысли.

— Ребята, знаете что? А вы приезжайте ко мне! И жить будем вместе, и в школу ходить, а?

Тимоша покачал головой:

— Где ж мы денег возьмем? На пароходе, чай, платить надо.

— А я знаю, — заявил Никитка. — Прошлым летом, когда дядя Трофим на балаковскую ярмарку ездил, тетка Луша моей мамке говорила, сам слышал: «Ничего путнего не привез, все деньги ветром из рук выдуло». А мамка ей отвечает: «Знаю, — говорит, — знаю, как в городе денежки по ветру летят. Нельзя, — говорит — мужиков одних отпущать...» Ты, Вась, эту ярмарку поищи. Как увидишь — деньга летит, так и лови ее.

— Что летают, я не слыхал, — задумчиво сказал Тимоша. — А что в городе деньгами бросаются, это и мой тятька говорил.

— Это как же бросаются? — усомнился Вася.

— А так, — пояснил Никитка. — Как мы — голышами. Раздерутся и давай деньгами пулять друг в дружку.

Успокоившись насчет платы за проезд, они занялись вопросом, как найдут Васю в Балакове.

— Ведь Балаково-то, слышь, не как Будайки. Он город огромадный!

— Как найдете? — удивился Вася. — Да очень даже просто. Вы приедете, пойдете по Балакову, а я тут как тут, из дому выду и у калитки жду.

Приятели повеселели. Конечно, они обязательно приедут к Васе и опять будут все вместе. Уж если Вася сказал, — верить можно.

...Пароход дал третий гудок и отчалил от пристани. Тимоша и Никитка так отчаянно замахали картузишками, как будто на них напали осы.

Давно из виду скрылась пристань, а Вася все вглядывался в ту сторону, досадливо протирая глаза кулаком. И только когда откуда-то сверху полилась чудесная музыка и над головой Васи на верхней палубе послышались веселые разговоры и смех, а в воду полетели, как разноцветные бабочки, бумажки от конфет, Вася пошел разыскивать свою семью.

В четвертом классе тускло мигал огонек, освещая груды узлов и ящиков. Пассажиры сидели на грязном полу или лежали на своем тряпье, задыхаясь от жара машинного отделения. Отец и Гриша уже спали, подложив под голову узлы. Мать достала свой кожушок и уложила Васю.

Иногда в четвертый класс сквозь плач грудных детей, нудное баюканье усталых матерей и тяжелый храп мужиков прорывалась смеющаяся, нарядная музыка. Постепенно все заглушил шум машинного отделения, и под него Вася заснул.

Васе снилась Жданка — худая, с большим животом. Она протяжно мычала, а мать гладила ее и говорила:

— Ничего мне не жалко — жалко Жданку. Такая понятливая корова была, ну прямо как человек, только говорить не может.

Вася проснулся. Рядом с матерью сидела какая-то незнакомая тетка.

— А продали-то хоть хорошим людям? — интересовалась она.

Мать вздохнула:

— Хорошим!.. Тоже жалостливые до скотины... Обижать не будут, а все равно сердце болит... Перед отъездом, вечером, как стадо пригнали, Жданушка и прибрела к нашему дому. Уперлась в ворота и мычит. Я кричу ребятам: «Оглохли, что ль? Впустите Жданку-то!». А сам мне и говорит: «Ты что, Катя? Аль у тебя память отшибло? Жданка-то не наша теперь, ее, — говорит, — отогнать надо». Я за печку схоронилась да как заплачу... — Мать покачала головой и жалобно улыбнулась: — Дуры ведь мы, бабы.

Вася испугался, что она и сейчас заплачет. Он высунул нос из-под кожушка и позвал:

— Мама!

Катерина Семеновна быстро обернулась к нему.

— Проснулся, Васенька? Вставай! Гляди, какая благодать — теплынь, солнышко светит! Отец с Гришанькой пошли на корму сидеть.

Женщина в упор разглядывала Васю, и от этого пристального взгляда ему стало не по себе.

— Тоже твой? — спросила она у матери.

Мать с гордостью посмотрела на Васю:

— Мой!

— Красивенький... — задумчиво проговорила женщина. — Нежненький, на девочку похож.

Этого только не хватало!

Вася рывком поднялся и тряхнул головой. Спутанные вьющиеся волосы отлетели назад, открывая разрумянившееся ото сна лицо с сердитыми глазами. «Слепая она, что ли? — думал Вася. — Сказала тоже — на девочку!»

А тетка как ни в чем не бывало продолжала:

— Счастье тебе в детях, Катерина. И у меня парнишка бойченький был, а как погорели мы, — вовсе не в себе сделался... Вон в углу сидит.

Вася взглянул в соседний угол. Там сидел подросток и лил из кружки воду на большой узел. Женщина всплеснула руками:

— Пашенька, да что ж ты делаешь? На кой одежду мочишь?

Подросток вздрогнул и спрятал кружку за спину.

— Ма, горит... горит!

— Да, нет, Пашенька, нет, болезный мой. Нигде не горит. Мы по водичке едем.

Пашка заморгал и растянул рот в бессмысленной улыбке:

— Ну ладно...

— Вот и весь его разговор, — невесело усмехнулась женщина, обращаясь к Катерине Семеновне: — «Горит» да «Ну ладно...»

— С перепугу с ним это? — спросила Катерина Семеновна, жалостливо глядя на дурачка.

— Котят спасать в окно полез — его огнем и охватило. Еле вытащили. Обгорел не сильно, а на голову вот как подействовало.

— И куда теперь путь держите?

— К мужниной родне. После пожара мы трое с сумой ходили. Насобирали милостыню, чтоб на проезд хватило, и вот... едем. А спросить — куда? Там тоже с хлеба на воду перебиваются. Кишка кишке кукиш кажет!

Вася уверился, что интересного разговору от этой тетки не дождешься, и вышел на палубу.

На корме в деревянном загоне стояли большие красные коровы. «Значит, не снилось, а взаправду корова мычала», — подумал Вася. В загородке суетился низенький седенький старичок. Он таскал охапки сена и раскладывал перед коровами. Коровы лениво совали морды в сено, привередливо выбирая какие-то травины.

«Видать, сытые», — снова подумал Вася.

Старичок оглаживал крайнюю корову, которая тревожно косила глазом на реку и приглушенно мычала.

— Ты, Краснуха, что приуныла? — заботливо допытывался он у коровы и взглянул на Васю. — Вишь, какие пассажирки с нами едут. Другие-то ничего, а эта, видать, боится...

Васе очень понравился этот старичок — смешной, юркий, чисто домовик, поэтому он с готовностью поддержал разговор:

— Может, она заболела? Вот у нас Жданка была, так один раз какой-то вредной травы наелась, сильно болела. Думали, околеет...

— Тьфу, тьфу, тьфу, — троекратно сплюнул старик. — Тьфу, чтоб не сглазить, не больна она. Напугалась, обвыкнется.

— Дарьюшка! Дарьюшка, доить пора!

— Иду уж, иду, не надрывайся! — низким грудным голосом ответила подошедшая женщина. — Ну-ка, посторонись, милок! — ласково отстранила она Васю и вошла в загородку. Коровы повернули к ней головы и нетерпеливо замычали.

— Сейчас, сейчас, голубушки! — крикнула женщина, усаживаясь под первую корову.

Струи молока звонко ударились о подойник, и от этого звука Васе сделалось нехорошо. Пустой желудок, сжимался и причинял ноющую, тошнотную боль. Вася подошел к борту и сплюнул. Вдруг он почувствовал на плече чью-то руку. Старичок-домовичок заботливо глядел на побледневшего мальчика и протягивал ему большую кружку.

— Хочешь молочка?

Вася молча кивнул и жадно припал к кружке.

— А ты не торопясь, не торопясь, — уговаривал старичок. — И с хлебцем, с хлебцем, на-ко вот! — Он подал Васе пшеничную лепешку.

Вася ел лепешку, запивая молоком, а старичок смущенно отводил глаза от благодарного взгляда мальчика и, переминаясь с ноги на ногу, одобрительно говорил:

— Вот и хорошо! Оно, молоко-то, страсть до чего пользительная вещь!

Когда Вася прибежал к своим, все уже были в сборе и ели холодную, сваренную на дорогу картошку, запивая кипятком. Тут только Вася спохватился, что съел лепешку один, не догадался принести матери и Гришаньке.

— Ешь, Васенька! — предложила мать.

Вася покраснел:

— Я не хочу, мне старичок молока давал и лепешку... я не догадался вам принести, сам все съел.

Отец рассердился:

— Только этого и не хватало! Нищие мы, что ли, кусочками побираться? Тебе дали, ты и ешь, а по карманам не сметь совать! Не срами семью!

...За время пути Вася крепко сдружился с Иваном Ивановичем — так звали старика.

Дожидаясь, когда Иван Иванович освободится от своих дел, он нетерпеливо бродил около загородки.

Наконец старик расстилал на полу свой домотканый суконный чапан и подзывал Васю. Тогда наступало блаженное время! Иван Иванович рассказывал про русско-турецкую войну.

Спервоначала он вел повествование неторопливым стариковским говорком, но постепенно, сам увлекаясь воспоминаниями, представлял Васе кровожадно ощерившегося турка или, приложив руку к щеке, высоким голосом пел жалобные болгарские песни про неволю, про горькую жизнь, про храбрецов, которые шли против турок... Рассказывал, как встречали болгары русских солдат, благодарили их за избавление от власти нехристей.

— пел он заветную солдатскую песню. Вася замирал в восторге от звучных названий далеких чужеземных городов, где она когда-то звучала: Адрианополь, Баязет, Ардаган...

— Я в кавалерии служил. Конь у меня был — Карий. Горяч, не приведи бог! Кроме меня, никого до себя не допускал. Тут стрельба, пули жигают, а он голову высоко, гордо держит, только ушами прядет. Скажешь ему: «Карий, стреляют!» А он глазом скосит и всхрапнет легонько — сам, мол, знаю, да не боюсь!.. На моего Карего многие у нас в полку завидовали. Я росточком не вышел, а как на Карего вскочу — чисто орел!

Иван Иванович, отставив локоть, ухватился рукой за седой ус и ритмично закачался, представляя, как молодецки гарцевал он на своем Карем.

— Прямо как на картинке! — восхищенно прошептал Вася.

— Во! Я про это и говорю! — подхватил старик. — А ну-ка, ежели цельный полк нас таких едет? А? Да еще с песнями, со свистом? Н-ну! — старик закрутил головой. — А сейчас вот при коровах состою... Животина безответная, покорливая, ей тоже ласковый человек надобен.

— А куда Карий делся?

— Зх, Карий, Карий! — вздохнув Иван Иванович. — Убили ведь Карего-то. Перед самым замирением и — на тебе... убили. После того боя я его все ж таки отыскал. Могилку вырыл под большим грабом... Знаешь граб?

— Не.

— Дерево такое, могучее, корявое, словно из жил скручено. Под ним и схоронил Карюшку, а забыть...

Протяжный гудок парохода заглушил последние слова. Старик приподнялся.

— Эй, паря! Да ить это Балаково! Приехали, стало быть! Дарья! Дарья!

Вася не успел даже попрощаться с Иваном Ивановичем, так стремительно тот побежал в загородку и засуетился возле коров.

— Вась, иди скорей! — позвал Гришанька. — Сичас слазить будем!

Отец взвалил самый большой узел на спину и, пошатываясь, зашагал к выходу. Вася с Гришанькой вцепились в другой узел и, как муравьи, потащили его за отцом. Царившая на палубе сутолока сразу закружила ребят. Люди торопились. Толкались узлами, корзинами, мешками. Каждый громко звал кого-то.

Матросы ругались, пытаясь сдержать напор толпы и навести хоть какой-нибудь порядок. Сверху орал капитан, и над всей этой сумятицей стояло отчаянное мычание напуганных коров.

Откуда-то вынырнул Андрей — потный, в сбившемся на затылок картузе. Он вырвал у мальчиков узел и приказал им идти за ним. Вася тащил Гришаньку, крепко держа его за руку, а Гришанька в съехавшем на глаза картузе бестолково тыкался во все стороны, как слепой.

Только на берегу, сложив узлы в кучу и пересчитав их, семья Чапаевых пришла в себя.

— Андрюша, а где же Миша? — спросила мать,

— На работе. Мы не хотели двое отпрашиваться... Ну, с приездом вас! — Андрей снял картуз и весело поклонился. — Угощайтесь!

Он вынул из-за пазухи полкраюхи ситного, разломил ее и дал всем по куску.

От запаха и вкуса белого хлеба мать задрожала и заплакала. Отец ел не торопясь, но съел свой кусок раньше всех. «Что ему такой кусочек?» — подумал Вася, глядя, как отец стряхивает с бороды крошки. Протянул ему свою долю:

— Тятя, на, съешь и мой — я не хочу!

И оттого, что отец беспрекословно взял хлеб и стал есть, Вася вдруг почувствовал себя сильным и по-взрослому подумал: «Ослаб мужик. Поддержать его надо».

Семья Шуйских встретила приехавших, как родных. «Поживите у нас покамест, в тесноте, да не в обиде, как говорится. Осмотритесь, устроитесь, а там и своим домком обзаведетесь».

— К столу пожалуйте! — пригласила хозяйка. — Щец похлебать с дороги!

— Да что вы, спасибо, — отказывалась мать. — Мы подзакусили на пристани.

Вася старался не глядеть на стол, где над большим чугуном подымался вкусный пар. Неужто отец с матерью откажутся? Но, как видно, запах щей поборол стеснительность, и вскоре все уселись за стол.

Васе казалось, что ему и одному не хватит чугуна, но, съев несколько ложек, он с удивлением почувствовал, что уже сыт.

— Ты, Васенька, чего ложку положил? Кушай, кушай на здоровье! — угощала гостеприимная хозяйка.

— Спасибо, больше не хочу. Наелся. Мать внимательно посмотрела на Васю.

— Отвык он от приварка, — объяснила она хозяевам. — Два месяца из дубовой коры лепешки ели...

После обеда Вася вышел на улицу. Густая пыль, поднявшаяся в верхнем конце улицы, со странным ревом, клубясь, сползала вниз. Постепенно из душного серо-желтого мрака стали вырисовываться рогатые головы. В пыльном тумане брел на берег Волги глухо мычащий скот.

— На убой гонят, — раздался сзади Васи голос хозяйки. Она стояла в дверях и смотрела на огромное стадо, сморщив лицо, как будто солнце слепило ей глаза.

— Мальцевский капитал идет. Мальцев у нас богатейший купец!

Васе вспомнилось будайковское стадо, тощие взъерошенные коровенки. Вспомнилась и Жданка.

Мать ставила перед ней деревянную бадью, в которой плавала картофельная шелуха. Потянув мягкими губами пойло, Жданка поднимала голову и, глядя на хозяйку, протяжно мычала. Мать толкала ее в бок кулаком, злилась: «Чего морду воротишь, окаянная! Ишь ты, барыня, без муки пойло не по вкусу! А ты спроси — есть в доме мука-то?» Накричавшись досыта, мать обнимала Жданку за шею и плакала: «Милая ты моя, голубушка! Ну, попей, попей, оно ведь тепленькое, пойло-то...»

Вася стоял на улице, а мимо все шел и шел бесконечный гурт, принадлежащий одному человеку.

— Дает же господь людям такой достаток! — вздохнула хозяйка и, пригорюнившись, ушла в дом.

«И с чего ее завидки берут? — удивился Вася. — Живут богато. Вон какой приварок седни варили. Хлеб режут — куски не считают, кто сколько съест... У хозяина работа чистая, сиди на столе — ноги калачом да шей-пошивай».

Вася осуждал хозяйку: «Голода они не видали!»

Со двора на другой стороне улицы выскочил мальчишка. Заметил Васю, плюхнулся на скамейку около ворот и стал плевать сквозь зубы на дорогу.

Мальчишка был чем-то похож на Тимошку. Такие же голубоватые прозрачные глаза, такие же вихры, торчащие над ушами.

Заметив, что его рассматривают, он перестал плеваться и по-приятельски улыбнулся.

— Ты чей будешь? Я тебя не видал! — крикнул он.

— Я из Будаек, на пароходе приехал! Знаешь, Будайки там... — Вася махнул рукой в сторону Волги.

Мальчишка перебежал дорогу и подошел к Васе.

— Тебя как звать?

— Васей... Чапаевы мы. А тебя?

Мальчишка вытаращил глаза, присвистнул, и широченная улыбка расплылась до самых ушей.

— Вот здорово! И я тоже Васька! Скажи как бывает! Только фамилия — Новиков. У меня тятька плотник.

Вася Чапаев шлепнул Новикова по плечу:

— И у меня ведь плотник!

Минуту они удивленно моргали, глядя друг на друга. Первым пришел в себя Новиков. Став серьезным, он протянул руку:

— Водиться будем?

Рука Васи стремительно подалась навстречу.

— Будем, — твердо сказал он.

Вася Новиков потащил приятеля к себе;

— Пойдем, покажу, где я живу.

Во дворе у верстака под сарайным навесом высокий мужик отфуговывал длинную доску.

— Тять, это Вася Чапаев, он на пароходе приехал, и у него отец плотник, как и ты! — залпом выпалил Вася Новиков. — Они покуда у Шуйских живут.

Отец Новикова протянул Васе руку.

— Ну, в добрый час приехал... Пойду-ка я проведаю твоего тятьку. А ты у нашего Васяты погостюй!

...Посидев до вечера за поросшим травою двускатным погребом, ребята узнали друг про друга всю подноготную и распрощались друзьями.

Вернувшись домой, Вася застал за чайным столом веселую компанию.

Отец Васяты, смешливо щурясь, говорил Ивану Степановичу:

— Теперь мы с тобой вроде как едино-одно. Человек я здесь старожнвущий, без работенки сидеть не будем! Вот какое нам с тобой счастье! А я было сгрустил: заказ-то выгодный, а одному неспоро. Есть здесь, конечно, еще плотники, только все при деле.

Иван Степанович тоже улыбался и дергал себя за усы. Мать отставила чашку и счастливыми глазами глядела на мужа, на Новикова, на хозяев и тихонько приговаривала:

— Слава тебе господи! Теперь на ноги подымемся. Хоть и звали нас сыновья, а все чегой-то мнилось...

Иван Степанович поддержал жену:

— Да я тоже горюнился. Вроде еще при всех силах, а приходится на сыновний хлеб садиться...

Утром весь дом торжественно провожал отца на работу. Андрей помог ему надеть через плечо ремень от плотницкого ящика. Мать совала в карман завернутый в тряпочку завтрак.

Михаил стоял перед отцом и басил:

— Батя, как же это получается? Хоть бы отдохнул маненько, ан нет — сразу на работу кинулся... Экий ты у нас неспокойный!

Вася давно уже не видел у отца такого светлого, доброго лица.

— Рано, рано, Миша, мне на печку лезть! Ну, прощевайте, пойду!

— В добрый час! — напутствовали его хозяева.

Позавтракав, Вася выскочил на улицу и около дома нос к носу столкнулся с Васятой.

— А я за тобой! — запыхавшись, крикнул он. — Айда на Соборную площадь, там крест золотой на церковь втыкать будут. Мальцев пожертвовал!

Таким малым кружочком на карте был обозначен уездный городок Балаково, что было удивительно, как не лопнет он, вмещая в себе капиталы всероссийского значения, которыми ворочала кучка именитых купцов. По дороге, разрезавшей город надвое, осенью шествовали караваны верблюдов, запряженных в фуры, и в балаковские амбары стекалась пшеница со всего уезда. В пыльном тумане брел на берег Волги обреченный на убой скот. С развевающимися гривами проносились табуны породистых лошадей.

Это изобилие откладывалось верхними косточками на конторских счетах и, превращаясь в золото, оседало в банках на именных вкладах купцов и заводчиков Мальцева, Мамина, Смирнова и других «денежных мешков». Остальное население Балакова и его пригорода — Сиротской слободы гнуло спину на заводах, надрывалось на погрузках и разгрузках барж и пароходов, бурлачило...

Работали целыми семьями. Ребята, которых по малолетству не брали на работу, трудились дома: нянчили младших сестренок и братишек, стряпали обед, стирали. А вечерами, когда вся семья приходила домой, пяти-шестилетние ребятишки бродили по берегу, собирая выброшенные Волгой, отбившиеся от плотов дрова, стаскивали их в кучи. Взрослые переносили топливо домой.

«Столпы отечества», чтобы показать, что сердца их полны христианской любви к ближнему, жертвовали десятки тысяч на церкви. Владелец мельниц и скотовод Мальцев в дар городу отгрохал такой соборище, что и Москве бы впору. А теперь Мальцев пожелал воздвигнуть на соборе золотой крест.

Около собора гудела толпа. Рабочие укрепляли на лесах тяжелые блоки.

— Надо вперед пролезть, мы тут и не увидим ничего! Давай за мной! — скомандовал Васята и головой вперед ринулся в плотную стену обступивших собор людей. Ныряя за товарищем, Вася не раз получал щелчки по затылку.

— Куда прете, пострелята?

— Чего вам тут надо?

— Нешто без них что обойдется?

Вася не отвечал, боясь упустить из виду приятеля. Наконец чей-то увесистый подзатыльник помог ему преодолеть последний ряд, и он вылетел на открытое место. Прямо перед ним на земле, заросшей куриной слепотой, лежал огромный золотой крест. Неподалеку группа рабочих спорила с важным барином. Размахивая руками, они показывали то па крест, то на леса.

— Нешто возможно на таких спичках этакую агромадину сдержать? Прикажите, ваша милость, леса укрепить!

Барин помахивал перед собой палкой с диковинным набалдашником и улыбался.

— Я говорю вам, уважаемые, что подрядчик Аггей Петрович поручился мне за прочность лесов. Приступайте к работе.

— Да-к это чего ж, братцы? — обратился пожилой рабочий к товарищам. — Как это можно назвать?

Молодой рабочий в сердцах шлепнул картуз оземь.

— Душегубство!

— Да-а, — раздумчиво сказал кто-то в толпе. — Ежели вы, ребятки, оттеда заблаговестите, костей не собрать...

Из толпы в круг выбрался мужчина, по обличью мещанин.

— Давайте я вас рассужу, — обратился он к спорящим. — Вот ты, молодой человек, изволил выразиться, что эта работа — душегубство?

Молодой человек упрямо кивнул.

— Темный ты человек, вот что я тебе скажу! Их милость, — мещанин показал рукой на барина, — господин Мальцев не посчитались с деньгами. На это золото, что на крест изведено, считай, все балаковцы целый год есть-пить досыта могли. А для чего господин Мальцев старались? Для ради спасения своей души! Душа-то, она дороже денег! Так я говорю? — повернулся он к Мальцеву.

Мальцев утвердительно нагнул голову и обвел взглядом притихшую толпу, — мол, слушайте, что умный человек говорит. Мещанин тоже оглядел всех, и Васе показалось, что он озорно подмигнул.

— Вот я и говорю: человек такой капитал пожертвовал, а вы с него еще стянуть хотите. Ведь ежели леса переделать, так они рублей в полсотни вскочут. Вы это в разумение возьмите. А какое может быть душегубство, ежели кто из вас и навернется оттеда али кого крестом придавит? Прямиком, ребятушки, душеньки ваши в рай полетят. Узнает господь, на какой работе вы свои животы положили, махнет рукой... и посыплются с неба сиротам вашим калачи да баранки, да сахарные головы — только успевай увертывайся, чтоб ненароком не зашибло!

От грянувшего хохота Вася даже вздрогнул. Он видел разинутые рты, блестящие глаза, и ему вдруг показалось, что людям совсем не смешно, а вроде бы даже обидно чего-то и смеются они, чтобы не закричать, не заругаться.

В рычащем хохоте не было слышно, что кричал господин, размахивая палкой над головой. К нему торопливо подходили двое полицейских. Тогда толпа качнулась вперед и поглотила разговорчивого мещанина. Полицейские согнулись перед Мальцевым, потом один из них поднял руку — как из-под земли выросли десять мордастых городовых.

— Р-разойдись! Р-разойдись! Добром просим, а то конную вызовем!

Теснимая городовыми толпа, угрюмо бормоча, отступила и рассыпалась по площади. Васе сделалось грустно. Взволнованное ожидание какого-то необычного праздника медленно таяло.

— Видал, какой крестище? — подскочил к нему Васята.

— Ага. Я около него стоял.

— Врешь? — удивился Васята. — Как же я тебя не заметил? Я тоже рядом был!

— Васята, а кто этот дяденька?

— Который про рай говорил?

— Ну да.

Васята сосредоточенно сморщился, потом с изумлением взглянул на Васю.

— Не знаю! Поди ж ты, всех знаю, а его — нет! Приезжий, наверно. А про рай он занятно рассказывал — как сахарные головы оттуда полетят!

— Так он же смехом говорил. Барину тому назло. Так не бывает, — серьезно сказал Вася.

— Ну да, назло! — радовался Васята.

— Говорят, когда ребята помирают, их в раю на ангелов переделывают, — задумчиво проговорил Вася. Васята свистнул:

— Это только которые безгрешные. А мы уже грешники. Нас там не надо. Нас бог нашим тятькам и мамкам в наказание за их грехи послал... Моя мамка так говорит. Наверное, правда.

Над городом завыли гудки. Ребят стали обгонять рабочие.

— На обед идут, — сказал Васята и вдруг, сунув в рот два пальца, пронзительно засвистел.

Шедший по другой стороне улицы худой длиннорукий подросток обернулся и стал поджидать подбегавшего Васяту.

— Санька, вечером пойдем на Линевку голавлей ловить? — орал Васята. — Васька, подь скорей сюда!

— Это Санька, он на заводе работает. А это, Сань, — Вася, — познакомил Васята.

— Здравствуй! — глуховатым голосом сказал Санька и приветливо улыбнулся.

Вася с уважением рассматривал закопченное Санькино лицо с глубоко запавшими серьезными глазами.

— Так пойдешь с нами? — спросил он.

— Сказал — пойду, значит, пойду. После смены заскочу, поем — и к вам. А сейчас прощевайте: мать обедать ждет!

Потеряв всякую солидность, Санька пустился бежать.

— Сирота, — сообщил Васята. — Отец у него недавно помер. Санька на завод пошел. Длинный он, потому и взяли, а лет ему всего десять. Мать и сестренку кормит. Только на заводе ему не все деньги платят. Говорят, закон такой есть, чтобы мальчишкам меньше платить. До него на той же работе парень большой работал, так в два раза больше получал.

— Ну как, водрузили крест? — встретили Васю мать и хозяйка.

— Не, рабочие не полезли. Говорят, леса хлипкие, убиться с них можно.

Портной сидел на столе. Услышав Васин ответ, он отложил шитье и сдвинул очки на лоб.

— Уперся, значит, Мальцев? Боится разориться — новые леса поставить?

— Ну да, — объяснил Вася, — уж они ругались, ругались... А потом стражники пришли — разогнали всех.

Портной крякнул:

— Эх, жаль, я там не был. Я бы им рассказал, как в селе Дураково высоченную колокольню — повыше нашего собора — побелили и крест на нее водрузили, и безо всяких лесов.

— А как?

Портной хитро посмотрел в загоревшиеся любопытством Васины глаза и, растягивая слова, важно сказал:

— А так — повалили и побелили. Все рассмеялись.

— А крест как?

— Очень просто. Нагнули и воткнули.

Ребята лезли напролом сквозь густые кусты. Ивняк защищался и в отместку за поломанные ветки норовил хлестнуть по глазам. Наконец они продрались к речке.

— Сюда мало кто ходит. Тут голавли по три фунта попадаются, — зашептал Санька, разматывая удочку.

Васята поставил на землю покрытый тряпочкой черепок.

— Берите, черви хорошие, сегодня накопал.

Санька на карачках гонялся за кем-то в густой траве.

— Сань, ты чего? — крикнул Васята.

— Не ори! — погрозился Санька и показал пойманного лягушонка. — Какой дурак в августе на червя ловит? Ему сейчас лягушонка подавай, голавлю-то.

Вася, засучив штаны, шарил руками под берегом.

— На рака, на рака они сейчас берут, — сказал он и вдруг, свистнув, выдернул руку, в которую вцепился большой зелено-черный рачище.

— Во, злющий!

Васята отломил стиснувшую палец здоровенную клешню. Вскоре все трое погрузились в созерцание своих поплавков.

Пылало над рыбаками вечернее небо. Солнце, растопырив лучи, старалось задержаться на закате и обязательно дождаться поклевки.

Глядя на неподвижные поплавки, трое приятелей мучились одинаковыми сомнениями в привлекательности своей насадки. Дерг! Вздрогнул один поплавок и ушел под воду.

— Подсекай, Васька! — зашипел Васята.

Рвущаяся с крючка рыба взбурунила воду, блеснула в воздухе и шлепнулась в траву. Вася упал на нее животом.

— Вот она! — ликуя, завопил он и поднял над головой серебристую добычу.

— Фунта на полтора потянет, — солидно сказал Санька.

Довольное солнце опрокинулось за горизонт, на покой.

— Вась, ты на рака?

— Ну да!

— Дай кусочек!

От Васиного рака оторвали вторую клешню. Снова тишина...

«Плех, плех!» — рядом раздались удары валька.

— Клавка-а, я тебе велела Леника держать! Я сама полоскать буду, ты не умеешь!

— Ишь ты, Енька, какая хитрая! Я тоже хочу полоскать!

«Плех, шлеп, шлеп!»

— Отловились, — трагически проговорил Васята. — Белье полоскать пришли!

Санька воткнул удилище в берег и с недобрым выражением лица направился в сторону визгливых голосов. Вася и Васята последовали за ним.

Две девочки лет пяти-шести вырывали друг у дружки валек. Годовалый мальчонка, кряхтя, силился встать на ножки и растерянно мигал, соображая, зареветь ему или погодить.

— Чего разгалделись? — грозно спросил Санька. — Места вам другого нету?

— А вот и нету! — дерзко ответила белобрысая девчонка.

— Еня, Еня, не ругайся... — шептала другая, испуганно поглядывая на рассерженных мальчишек.

— Отстань! — огрызнулась Енька и, подбоченясь, стала перед Санькой.

— Он твой, что ли, берег-то? Ты его купил, да?

Санька попятился.

— Мы дело делаем. Здесь глыбко, полоскать хорошо, песку нет, а ты говоришь — другого места не нашли. И не нашли, и не уйдем, и какое ваше дело?

— Чего ты разошлась? Кто тебя боится? — пошел в наступление Васята. — Рыбу у нас всю распугали! Какой клев был!..

— Ры-ы-бу? — насмешливо протянула Енька. — А вы хоть умеете рыбу-то ловить?

Васята бросился назад в кусты и через мгновение ткнул в нос Еньке пойманного голавля.

— Оёй какой! — очарованно вздохнула Енька и ужа с уважением продолжала:

— Ну, мы сейчас. Мы быстро и потом уйдем. Клавка, отдай валек!

Клава беспрекословно повиновалась.

«Шлеп! Шлеп! Плех!» — по-бабьи ловко управлялась Енька с бельем. Клава, присев на корточки, разглядывала голавля.

— А-а-ма-бу-бу, — егозил малыш, хлопая ручонками по траве, и вдруг, потеряв равновесие, кубарем скатился в воду. Раздался сильный всплеск.

— А-а! Леник! — пронзительно вскрикнула Клава, бросаясь к обрывчику.

На бегу стягивая рубаху, Вася обогнал девочку и нырнул вслед за ребенком. Девочки визжали, бестолково кружась на месте. Над водой появилась Васина го лова. Одной рукой он держал малыша, другой пытался ухватиться за куст.

— Возьмите мальца-то, мне с ним не вылезти, глыбко!

Мальчики вытащили на берег толстенькое безжизненное тельце. Следом выскочил Вася.

— На коленку мне его положите! Животом кладите! — командовал он.

— Дайте нам Леника! Отдайте! — визжали девочки, стараясь вырвать братишку из Васиных рук.

— Не подпускайте их' Сейчас откачаю, — кричал Вася, тряся на коленке ребенка. Изо рта малыша хлынула вода, он закашлялся, поперхнулся и заорал. Ребята облегченно вздохнули.

— Все! — улыбнулся Вася. — Девки, кончайте орать, разденьте его и в мою рубаху заверните, она сухая.

Енька захлопотала около Ленина. Согревшись после неожиданного купания, малый скоро уснул у нее на руках.

— Удочки-то? — спохватился Вася и, подтягивая мокрые штаны, помчался к месту рыбалки.

Ребята подоспели вовремя. Воткнутые в берег удилища дергались, как живые. Еще три голавля навсегда распрощались с родной речкой. Довольные, приятели по-братски поделили остатки замученного рака.

— Какой ты, Вась, молодец! Как ты мальца... — с уважением заговорил Санька.

— Клюет у тебя! — зашипел Вася.

Из кустов вылезла Енька.

— На рубаху твою. Мы домой идем. Завтра опять сюда приходите, я вам раков спымаю и сама удить буду, ладно?

— А парня голого, что ль, домой понесете? — спросил Вася, надевая рубаху.

— Не, я свою рубаху сняла.

— Вот к ужину нажарю, — пообещала довольная мать, когда Вася выложил на стол свой улов.

— Неужто штанами наловили? — поинтересовалась она, глядя на еще мокрые штаны Васи.

— Не, крючок отцеплять лазил, — коротко объяснил он.

Освобожденный от лесов собор возносил в яркую синеву небес блистающий в солнечных лучах мальцевский крест.

— Так мы и не видали, как его поднимали, — пожалел Вася.

— Да-а, как же, увидишь тут, — рассердился Васята. — Его раным-рано, чуть свет, подымать стали. Городовики никого на площадь не пускали. Вот кто в этих домах живет, те все видели, — завистливо прибавил он. — Коська и Тонька Растяпины наверно с окошек не слезали. Ты знаешь их? Богачи страшенные! Вон их дом шатровый! На окнах занавески кружевные, и на них всякие цветы. Пойдем поближе, посмотришь.

Мальчики направились через площадь к шатровому дому.

На краю площади, около большого пожарного бака с водой, прямо на земле лежали матрацы, лоскутные одеяла и подушки в цветастых наволочках. Копошились дети.

— Цыганята! — шепнул Васята. — Табор приехал! — И, забыв про необыкновенные занавески, ребята пустились смотреть цыганят.

— Какие же это цыгане? — засмеялся Вася. — Это же Енька!

— Ну да, она! — удивился Васята.

Енька, деловито сопя, старалась встать на голову, а маленький Леник, глядя на нее, тоненько визжал от восторга.

— Енька, чего тут у вас? — спросил Вася.

Девочка испуганно села, но, увидев своих, просияла:

— Мы тут и ночевали. Нас Крючиха из дому выгнала — мамка денег ей не платила. Теперь всегда тут жить будем! Идите сюда, давайте кувыркаться! Клавка, вылезай, в кувыркачки будем играть!

Вздувшееся горбом пестрое одеяло зашевелилось, и из-под него вылезла Клава.

— У меня тут домик! — похвасталась она и отвернула угол одеяла. Под ним оказалась лежащая на боку большая двуручная корзина.

— Я тут живу, — сказала Клава и, юркнув в корзину, свернулась клубочком. — Когда жарко, так живу, а когда холодно... — Клава натянула «па корзину одеяло и, выставив в щелку нос, пропищала: — Хорошо ка-а-к!

— Ну, вылезай, вылезай! — командовала Енька, стягивая одеяло. — Играть давай!

Но кувыркачек не получилось. Около ребят остановились какие-то барин с барыней.

— Артур, посмотри, какая прелесть! Удивительно гибкая девочка! И хорошенькая, как кукла! — протяжно говорила барыня, показывая на Клаву.

Клава лежала в корзине и недоверчиво разглядывала господ. Васе тоже показалось, что Клава очень похожа на куклу, которую он мельком видел в окне магазина. Кукла лежала в коробке, тараща на прохожих карие глаза. На щеках у нее были такие же ямочки. Для полного сходства с куклой Клаве не хватало розового банта.

От смущения Клава съежилась и, подобрав коленки к самому подбородку, что есть силы натягивала на босые ноги подол старенького платьишка. Платье не выдержало, затрещало, и в прореху выскочила худенькая коленка. Господа засмеялись. Енька вскочила и, набросив на Клаву одеяло, повернулась к господам спиной.

Господин тихонько толкнул Еньку тросточкой в спину.

— Ты есть ей сестришка? А где ваша муттер?

Енька молчала.

— Ты невежливый девошка, я не любить таких. Но я любить твой сестришка... Где он? Где он прятался, тот куколка? — он подцепил тросточкой одеяло и сбросил его с корзины.

Уткнувшись в коленки, Клава горько плакала.

— Фуй! — сморщился господин. — Фуй, я не терпеть слезы!

Вася поднялся с земли.

— Чего вы к ним привязались? — грубо спросил он, с ненавистью глядя на длинный бледный нос барина. — Им жить негде. Хозяйка с квартиры согнала, а вы лезете!

Господин выкатил глаза, открыл рот и быстро облизал верхнюю губу.

— Ты как сметь так говорить со старшим? Соплюк! Я тебе... — поднял он трость.

— Только тронь! — крикнул Васята и встал рядом с Васей.

— Артур, Артур, пойдем! Что ты хочешь от уличных мальчишек? — торопливо говорила барыня, положив на плечо господина руку в лиловой перчатке.

Дернув плечом, господин сбросил руку и, по-гусиному вытянув шею, медленно переводил глаза с одного мальчика на другого. Курносое лицо Васяты расплылось в независимой улыбке.

— О-о, кляйнен руссише швайн! — прошипел барин непонятные слова.

Вася напряженно следил за ним потемневшими глазами. Из дырявого кармана штанов выглядывал сжатый кулак.

— Шорт! Я покажу, как смей на меня держать кулак! — завизжал барин и замахнулся тросточкой.

В эту секунду перед ним запрыгала взъерошенная, разозленная Енька.

— Мы вас трогали? Да? Мы вас трогали, чего к нам пристали? Еще барин, а сам палкой... Ай-яй-яй! — вдруг пронзительно завопила она. — Бьют! Бьют, бьют!

Господин замахал руками и зашикал.

— Ч-ш-ш, не криши! Кто вас биль?

— Караул! — на всю площадь орала Енька, наступая на барина.

Барин подцепил под ручку свою барыню и быстро зашагал прочь.

— Караул! — надсаживалась Енька.

Васята упал на матрац, дрыгая ногами от безудержного хохота. Вася схватил Еньку за руку:

— Ты чего орешь как полоумная? Тебя ведь никто не бил!

Енька вздернула пуговичный нос.

— Ну и что ж, что не бил? А палкой замахнулся! Если б я не заорала, он бы тебя треснул. Я и подумала: надо его напугать. Вот и напугала!

— Ну и здорова же ты орать! — с уважением сказал Васята.

— Это я еще не во всю мочь орала. Я еще громче могу, — скромно призналась Енька. — Я никому не уступлю, не как Клавка: она чуть что, сразу реветь... Вылезай, тихуша, ушли они!

Енька потащила с корзины одеяло. Клавы там не было. Енька пошарила в пустой корзине и уставилась на мальчиков округлившимися от ужаса глазами.

— Клавку украли! Это колдуны были! Нам глаза отвели и украли, провалиться мне... — Енька не договорила. Матрац, на котором она стояла, вдруг зашевелился, и Енька, потеряв опору, шлепнулась навзничь.

— Ой! — пискнул матрац, и из-под него показалась кудрявая голова.

— Задавили, — кряхтела Клава, выбираясь из-под Еньки.

Енька, ошалело моргая, смотрела на сестру.

— Еничка, — виновато улыбалась Клава. — Еничка, я их шибко забоялась и перелезла... ты не сердись.

Енька угрожающе поднялась, но в это время предоставленный сам себе Леник ни с того ни с сего заиграл ладушки-ладушки.

— Чего это он? — удивился Васята.

Енька вскрикнула и бросилась к братишке. Леник умудрился просунуть ногу в надетый на шейку шнурочек с крестиком. Шнурок накрепко притянул головку ребенка к ножке. Не зная, как себе помочь, малыш отчаянно хлопал в ладошки.

— Гляди, гляди, вон Растяпы в окне, — шепнул Васята, толкая локтем Васю. В раскрытом окне торчали мальчик и девочка. Оба рыжие. Мальчишка дразнился и высовывал язык, а девчонка, кривляясь, зажимала себе рот обеими руками, притворяясь, что ей смешно.

— Вот рыжие жабы! — возмутился Вася.

— Где рыжие жабы? — встрепенулась Енька, — А-а, они... — зловеще протянула она и ехидно запела:

Рыжая Тонька завертелась;

— Енька дура, дура, дура!

Енька встала на карачки и, повернувшись задом к Растяпиным, в знак величайшего презрения подрыгала ногой.

— Молодец, Енька! — одобрил Васята и, запрыгав на одной ножке, замолол чепуху;

— Ой, мама идет! — взвизгнула Енька и помчалась навстречу худой женщине.

— Енистая, погоди, и я! — ревниво пищала Клава, догоняя сестру. Девочки ухватили мать за юбку, причем Клава ухитрилась так запрятаться в складках, что снаружи осталась одна голова.

— М-нн-ма-а, — обиженно ныл Леник, протягивая ручки и удивительно ловко передвигаясь на заднюшке.

— Ну, подала прошение в управу. Может, заставят бабку флигелек нам отдать, — устало опускаясь на матрац, сказала мать. — А вам тут чего надо? — спросила она, подозрительно оглядывая мальчиков.

— Мам, это Васята, дяди Петра Новикова сын. А это Вася, он... — Енька запнулась, а Клава, забыв про уговор, ляпнула: — Он Леника вытащил, когда Леник топился.

— Ох! — Енька шлепнула сестру по губам, но было уже поздно.

— Кто топился? — страшными глазами посмотрела мать. Клава зажала рот рукой и отрицательно мотала головой.

Мать рванула Еньку за руку.

— Когда Леник топился? Отвечай!

Енька, желая оттянуть время, обдуманно заревела.

— Да что же это... — беспомощно озиралась мать.

— Ма-а! — просился на руки подползший малыш.

— Детка моя, — схватила его мать. — Скажи мне, Леничка, ты в водичку бух? Когда бух?

Малыш восторженно замахал ручонками и, заливаясь смехом, повторял:

— Бук, бук...

— Мальчики, — спохватилась женщина, — скажите...

Мальчиков не было.

— Вот дура-то, — на бегу ругал Вася Клаву,

— А зачем ты убежал? — удивился Васята. — Ведь ты его вытащил. Она бы тебя не ругала.

— Конечно, не ругала бы, а плакать бы начала обязательно... Не люблю я, когда бабы плачут! — признался Вася.

Целую неделю приятели навещали Еньку, и Вася всегда успевал удрать, как только появлялась тетка Настя — мать девочек.

Однажды, подходя к бесприютной семье, мальчики увидели, что там происходит настоящее светопреставление. Орала и отчаянно ругалась Енька. Тоненько подвывала Клава. Мужицким голосом ревел Леник, а двое Растяп, как рыжие черти, скакали вокруг, бросаясь песком и поддавая ногами подушки. Енька бросалась из стороны в сторону, но одной ей было не под силу совладать с обидчиками.

— Побирушки подзаборные! Побирушки подзаборные! — дразнилась Тонька и топтала матрацы.

Коська хлестал Еньку по ногам длинным прутом:

— Голы ноги не казать! Голы ноги не казать!

— Забегай с той стороны, чтобы домой не удрали, — приказал Вася и, повалив Коську, отнял у него прут.

Не давая ему подняться, Вася стегал Коську прутом и приговаривал:

— Не форси, что в башмаках! Не форси! Не форси!

— Архи-и-п! — завизжала Тонька, бросаясь к дому. Но Васята крепко ухватил ее за косу.

— Енька! — звал он. — Иди скорей! Подоспевшая Енька с наслаждением принялась тузить кривляку.

— Вот тебе! Вот тебе! — Потом, набрав две горсти песку, она затолкала их Тоньке за шиворот.

Из ворот растяпинского дома выскочил дворник Архип.

— Ах вы, мазурики! — устрашающе заорал он, размахивая метлой и делая вид, что спешит на помощь своим молодым хозяевам, но на самом деле не трогался с места.

Окрик дворника подействовал. Ребята прекратили расправу, и Коська с Тонькой, жалобно стеная, направились к дому. Вот тогда Архип бегом пустился навстречу барчатам и увел их с собой, оглядываясь и грозясь:

— Ну погодите, шалаберники, я вам ухи поотрываю!

— Не поотрывает, — успокоил Вася. — Захотел бы, уже оторвал. А он только метлой махал. Видать, хороший мужик!

Не успели дети навести порядок, стряхнуть песок, как прибежала радостная мать.

— Деточки, сейчас в дом пойдем!

— Бабка-мачеха отдала, да? — запрыгали девочки.

— Отдала, отдала! Пристыдили ее в управе. Отец тетки Насти женился второй раз, и после его смерти мачеха забрала все себе, ничего не выделив падчерице. Тетка Настя не стала оспаривать наследства. Но, овдовев и попав в безвыходное положение, она обратилась в городскую управу с просьбой отдать ей с детьми маленький флигелек при доме отца...

Началась кутерьма. Енька носилась, как вихрь, собирая и запихивая в корзину разбросанную одежонку. Клава охорашивала Леника: поплевав на подол его рубашечки, старательно оттирала замазанные щечки. Мать увязывала в узлы остальной скарб.

— Помогите нам, мальчики, — просила она. Но мальчиков и просить было не надо. Они уже схватили по узлу.

— Куда нести, тетя Настя?

— Идем, я покажу! Я знаю! — крикнула Енька и важно пошла вперед, таща на животе двуручную корзину, доверху набитую тряпьем.

Флигелек находился во дворе добротного дома. На крыльце стояла пожилая женщина в накинутом на плечи красивом платке. Увидя тетку Настю, она скривилась в недоброй улыбке:

— Выплакала? Ну пользуйся, я не обедняю!

Тетка Настя плотно сжала губы и, сгибаясь под тяжелым узлом, молча прошла в калитку.

— Гляди-ка, опять пришли! — толкнула Енька Васю, когда они возвращались на площадь за оставленными вещами. Длинноносый барин и барыня, наклонившись над Клавой, что-то ей давали. Клава прижимала к себе Леника и отворачивалась.

— Клавка, в побирушки записалась? — строго позвала мать. Господа увидели тетку Настю и, улыбаясь, подошли к ней.

О чем они говорили, ребятам не было слышно, но они видели, как тетка Настя замахала обеими руками и пошла прочь. Господа, постояв у калитки, ушли.

— Жаловаться на нас приходили, — испугалась Енька и лисичкой подкатилась к матери. — Мамочка, мы не озоровали! Он сам палкой намахивался.

— Кто? — не поняла мать.

— Ну, он. Барин долгоносый. Он тебе жаловался?

— Ох, да отстаньте вы от меня! — прикрикнула мать.

То, что Иван Степанович сразу нашел работу, позволило семье не расходовать деньги, полученные от продажи избы и коровы в Будайках,

— Шуйские наотрез отказались брать с Чапаевых пласту за квартиру, и это дало возможность прикопить еще немного денег на покупку дома.

В начале зимы отец позвал Шуйского и Новикова в Сиротскую слободу — пригород Балакова, — чтобы посмотреть продающийся там дом. Вернулись они довольные. Домик был старенький, но не требовал большого ремонта, а главное, продавался по сходной цене.

На другой день отец привел хозяина домика. Мать засуетилась. Хозяйка достала маленькие стеклянные стопки, разрисованные красными цветочками с ярко-зелеными листиками.

Мужчины сидели за столом праздничные, торжественные и чинно выпивали под селедочку. Потом отец шлепнул на стол пачку денег и, послюнив пальцы, стал считать по бумажке и класть перед хозяином домика. Тот, в свою очередь, разглаживал каждую кредитку, складывал в кучку и пристукивал ладонью. Мать и хозяйка засмеялись, обнялись, как подруги, и заплакали. Через день Чапаевы, сердечно распрощавшись с Шуйскими, перешли в свой дом.

Маленький, в три окошка, домик был тесноват для чапаевской семьи, поэтому отец сделал полати, где спали Вася и Гриша. Отец с матерью укладывались на печке, а Мишка и Андрюшка на лавках.

На покупку необходимых в хозяйстве вещей ушли все оставшиеся деньги. Пришлось обходиться без приварка, но семья не унывала.

— Не привыкать бедняку голодать! — шутил отец. — Руки при нас, — выправимся! Главное, что в своем дому живем. Как стары-то люди говорят: «Не лихо тому, кто воет в своем дому, тому лише, у кого нет крыши».

Вскоре в семье произошло еще одно событие — Михаил ушел от лесоторговца Цветкова и уехал работать в Царицын, а через некоторое время прислал письмо, в котором извещал родителей о своей женитьбе. Катерина Семеновна, как полагается, всплакнула.

— Реви не реви, дело житейское! — пробурчал Иван Степанович. — Мишке-то самая пора жениться, только нам это не в пору пришлось. Теперь от него подмоги не спросишь — отрезанный ломоть! Ну, совет им да любовь!

Иван Степанович и Новиков уже кончили заказ, и оба приуныли, так как зимой на плотницкую работу спроса не было. Работал один Андрей, но его заработок не мог обеспечить семью.

Снова над чапаевским домом нависла нужда.

— Мука вся, — тихо сказала мать, подавая на стол каравай черного хлеба. Иван Степанович макнул в соль очищенную луковицу, с хрустом разгрыз ее и крякнул.

Андрей шлепнул по столу ладонью.

— Работаешь, как вол, а платят, как воробью!

— Ты хоть работаешь. Мы с Новиковым, как собаки, по городу гоняем, а толку что?

— Вася, ты чего не ешь? Об чем задумался? — заботливо спросила мать.

— Ничего, мать, скоро наш Василий на купеческий харч пойдет. Каждый день приварок хлебать будет

— Это как же? — радостно встрепенулась мать.

— Чего-то я один буду приварок хлебать, а вы? — запротестовал Вася, не понимая, к чему клонит отец.

Иван Степанович отпил из кружки холодной воды, утер рушником усы и бороду, перекрестился и встал из-за стола. Семья следила за каждым его движением.

— Бог напитал, никто не видал!.. Мать, дай Василию чистую рубаху, и пойдем мы с ним в гости глодать кости... там такая благодать — не успеешь обглодать!

Мать не выдержала:

— Не мори ты, Христа ради. На кой Васе чистая рубаха. Шуткуешь, что ли?

Отец угрюмо хмыкнул:

— Не до шуток, Катерина Семеновна. Вправду к Залогину Ваську поведу. Сегодня к нему ходил работу просить, а он и говорит: «Отдай мне мальца на побегушки». Несладкое это дело, да коли нужда приперла — хоть один рот с хлеба долой... И в дом, гляди, какой-нибудь полтинник закатится.

— Тятя, а как же в школу?

— На этот год погодишь. Гришанька пускай учится — он помоложе...

Известие ошеломило Васю. Работы он не боялся, но мысль попасть в дом, обнесенный высоким забором, за которым слышался хриплый лай собак, — в дом, где жил Залогин, — заставляла немного робеть.

Когда старик Залогин мелкими шажками, деловито постукивая палкой, выходил из дома, ребята шарахались в сторону. Почему-то было заведено бояться колдуна — так звали старика балаковцы.

По дороге к Залогину Иван Степанович был удивительно разговорчив.

— Ты не горюй. Найду работу, сразу тебя домой заберу. Мне помогать будешь. А пока надо как-нибудь перебиться... Не своевольничай — что скажут, то и делай. Прикажут дров колоть — коли! Прикажут пироги есть — ешь, не отказывайся! Если узнаю, что пироги не ел, — смотри у меня!

Вася взглянул на отца и понял, что тот старался неумелой шуткой прикрыть тревогу за него, за Васю. Ему захотелось подбодрить отца.

— Ты, тять, не думай, я с любой работой справлюсь!

Купец принял их в зальце. Огромный киот, заставленный иконами в золотых окладах, занимал чуть ли не треть помещения. Перед киотом висели на серебряных цепочках разноцветные лампады. Внизу, рядом с толстыми книгами, на которых Вася прочитал: «Библия», «Евангелие», — лежали облезлые конторские счеты.

Залогин приветливо встретил пришедших и, повернувшись к иконам, перекрестился.

— Ни одного дела не начинаю без благословения божия, — пояснил он и, как сверчок, юркнул в большое дубовое кресло.

— Значит, решились, почтеннейший, привести ко мне вашего отрока? Хорошее дело! Большой уж, пора, пора работать! Сколько годов-то тебе?

— Десять с половиной, — серьезно ответил Вася.

— Ваше степенство... — неуверенно начал отец. — Вот насчет работы договориться бы надо...

— Хи-кхи-кхи! — то ли засмеялся, то ли закашлялся колдун. — Ну, какой разговор, коли вся работа попервоначалу в ногах заключается? На побегушки мне мальчик надобен — по дому и по торговле. А беру я вашего парня потому, что наслышан про ваше семейство, как про честных людей. Мало ли что ему делать придется? И в лавке побыть, и домашнее серебро почистить... Тут кого ни попадя не берут. А если у тебя тут не пусто, — он постучал пальцем по Васиному лбу, — гляди, в люди выведу! Вот так!

Старик приподнялся:

— Ну, слава вседержителю, договорились. Ступай, почтенный, отведи сына на кухню, там ему и дело дадут. Да, спать ты где будешь, Василий, дома или здесь?

— Дома, дома, — быстро ответил Вася, боясь, что отец заставит его оставаться здесь и на ночь.

— Вот и ладно, — согласился колдун и, открыв какую-то толстенную тетрадь, взял карандаш.

На кухне была одна кухарка. Засучив рукава, она раскатывала на столе тесто для лапши. Иван Степанович встал в дверях и подтолкнул Васю вперед.

— Мальчонку велено к вам на кухню привести.

— А-а, наслышаны, знаем, — певучим голосом заговорила кухарка. — Садитеся. Здравствуйте вам. Чайку не желаете ли?

— Благодарствую, только не хочу, — отказался отец и обратился к Васе: — Вот, сынок, оставайся тут. Слушайся их, — он кивнул на кухарку. — Не знаю, как вас величать?

— Анисья, Анисьей и зовите, — улыбнулась кухарка.

— Вы уж, Анисья Батьковна, не обижайте мальца. Требуйте с него по всей строгости, а обижать не надо. Он в людях-то никогда не жил.

Анисья отставила запачканные в тесте руки и по-куриному пригнула голову к плечу:

— Обиженный никого не обидит, — вот что я вам скажу...

— Иван Степанович, — подсказал отец.

— Скажу я вам, Иван Степанович, — послушно повторила Анисья.

Васе понравилось ее румяное широкое лицо, мягкий певучий голос. «Наверное, добрая», — решил он и почувствовал себя уверенней.

— Давайте, я вам помогу чего-нибудь?

Анисья засмеялась:

— Ишь ты, помощник ретивый! Посиди, успеешь наработаться!

— Я работать нанялся, а не сидеть, — заупрямился Вася. — Печку топить будете? Где у вас дрова, я принесу.

Анисья не слушала его. Поставила на стол две чашки и тарелку с оладьями.

— На голодном коне не ездят! Вот угощайтесь!

Иван Степанович решительно встал.

— Спасибо, мы только что от обеда... Ну, Василий, оставайся. Вечером, как пустят тебя, сразу домой. С ребятами не загуливайся... Прощения просим, Анисья Батьковна.

— Вот какие несговорчивые вы, Иван Степанович! Ну, до свиданья вам... А ты, Васятка, закусишь?

Отец в дверях обернулся:

— Закусит, закусит, он ноне весь обед промечтал!

Проводив отца глазами, Вася двумя пальцами взял с тарелки верхний оладышек и благодарно улыбнулся Анисье, когда она опустила в его чашку два больших куска сахару.

В кухню вбежала худенькая девушка в белом переднике. На рябом лице озорно блестели большие серые глаза.

— А говорили, у Анисьи знакомых парней нет! Смотри, какого соколика чаями потчует! Ха-ха-ха-ха!

— Пустомеля ты, Шурка! — заворчала Анисья. — Это новый мальчонка у нас.

Серые глаза погрустнели.

— Значит, ты «челночок» новый? А звать как?

Вася мучительно покраснел. Непрожеванный кусок лишил его возможности разговаривать.

Анисья пришла на выручку:

— Васей зовут. Не приставай ты, дай человеку спокойно поесть!

Но Вася уже оправился:

— А почему я «челночок»?

— Видал когда-нибудь, как бабы ткут? — вместо ответа спросила Шура.

— А-а, понял! Это значит туда-сюда бегать?

— Понятливый! — рассмеялась Шура. — Только я не с обиду тебе сказала. Я сама-то знаешь кто?

— Не знаю.

— Веретено! — рассыпалась звонким веселым смехом Шура.

— Горничная она, — объяснила Анисья.

В кухню вошел среднего роста щуплый парень. Не снимая шапки, вихляющей походкой подошел он к столу и уселся на лавке напротив Васи.

— Ух ты, да ах ты! Весяло у вас. Разрешите канпанию составить?

Шуру сразу как будто подменили. Она враждебно взглянула на парня.

— Не посиделки у нас тут, а вы нам не компания! — оборвала она и, повернувшись на каблуках, вылетела из кухни.

Парень выпучил на Васю злые желтые глаза. «Как у кота», — неприязненно сравнил Вася.

— А хороша тебе работка попалась! — подмигнул парень и заорал: — Кончай оладьи жрать! Пшел на двор!

Вася растерянно отодвинул недопитую чашку. Анисья придвинула ее к нему:

— Допей и поешь. Чего ж ты один только оладышек съел?.. Ох, Петр, ненавистный ты человек! Кому пожадовал, протри глаза-то!

Парень вскочил и многозначительно ухмыльнулся:

— Таровата ты, Анисья, чужим добром. К слову придется, обязательно похвалю хозяину твою доброту!

Вася встал.

— Спасибо, тетя Анисья, я наелся. — Щеки его горели, как нахлестанные. Обида, нанесенная вихлястым парнем, не была похожа на обычные обиды, которые Вася получал от взрослых и которые все мальчишки воспринимали как должное. В словах парня, в его ухмылке Вася чувствовал другое — чему еще не знал названия, но против чего гневно восставала его гордость.

Вася никогда не лез за словом в карман, и сейчас едкая насмешка готова была сорваться с языка, но... «Мука вся», — вспомнил Вася робкие глаза матери, неумелое балагурство отца и крепко стиснул зубы.

— Пошли! — приказал Петр и, пропустив Васю впереди себя, толкнул его в спину. — Иди, иди, шевелись!

— Вася, постой! — крикнула вбежавшая Шура. — Хозяйка велела, чтобы сегодня ты мне помогал.

Вася заметил, как Шура переглянулась с Анисьей и торжествующе посмотрела на Петра.

— А конюшню кто чистить будет? — заартачился Петр.

— Кто доселе чистил, тот и почистит, — нараспев ответила Шура и потащила Васю во двор.

На протянутых веревках висели яркие узорчатые ковры, которые Вася принял за одеяла.

— Да нет! — засмеялась Шура. — Это ковры турецкие! Тяжеленные — страсть! Пока дотащишь, все руки обломаешь!

Вася заволновался:

— Из Турции? А я знаю про Турцию...

Одно за другим в памяти вспыхнули названия: Баязет, Адрианополь, — и горячее воображение мальчика развернуло перед Шурой картину заморских городов, разостлало прямо на улицах такие же ковры, какие покачивались на веревках. На коврах, ноги калачиком, сидели носатые турки в красных фесках и курили длинные трубки. А неподалеку от них оборванные голодные болгары пели жалобные песни...

— Ой ты! — испугалась Шура. — Заговорились мы с тобой, а дело стоит!

Во дворе раздалась словно пушечная пальба, так по крайней мере казалось Васе, когда они с Шурой плетеными лопаточками начали лупить по коврам.

— А ты потом доскажешь про турок?.. Хорошо рассказываешь, так бы сидела и слушала.

— Ладно! — обещал польщенный Вася.

Потом они кряхтя втаскивали ковры в дом. Некоторые вешали на стены, другие раскатывали по полу.

В комнатах запахло зимним снежным воздухом. Вдоль стен выстроились раскоряченные кресла, обитые бордовым плюшем. Между ними на высоких тумбочках стояли ветвистые подсвечники, держали их золотые мальчонки нагишом, только пузо у них было перевязано то ли платком, то ли полотенцем...

Шурочка повертелась перед большим, до самого полу, зеркалом в раме из золотых цветов и яблок и убежала в другую комнату. Вася тоже подошел к зеркалу. Он никогда не задумывался над своей внешностью. В темный осколок, бывший у них дома, Вася заглядывал только в случае появления нового синяка под глазом или на лбу.

В непонятной глубине большого зеркала перед Васей стоял невысокий тщедушный мальчишка, в линялой ситцевой рубахе и домотканых штанах. Кое-как откромсанные отцом вихры завивались баранками в разные стороны. Недовольно надутые пухлые губы, аккуратненький нос и нежный румянец на щеках ужасно не понравились Васе. «Правду тетка на пароходе сказала, и впрямь на девчонку похож». Хмуроватые глаза критически рассматривали Васю из-под темных, прямых, сросшихся над переносицей бровей.

«Не, брови не девчачьи...» — обрадовался Вася и дружелюбно кивнул улыбавшемуся отражению.

— Сам с собой здороваешься? — Сзади своего отражения Вася увидел толстую старуху в господском черном платье, расшитом блестящей тесьмой, а на голове у старухи была повязанная по-деревенски синяя косынка в черную горошинку.

Вася повернулся:

— Я не здоровался, я на себя смотрел... Я тут в мальчиках!

Старуха чуть-чуть улыбнулась:

— А я тут в хозяйках... Как тебя зовут?

— Вася. Василий!

— И чего же ты тут делаешь, Вася-Василий?

Вбежала Шура:

— Анна Спиридоновна, мы с ним ковры чистили. Сегодня хорошо, снежок свежий выпал — я и подумала: ковры-то у нас, считай, третью неделю не выветривались.

Старуха ткнула Шуру пальцем и засмеялась:

— Закружилась ты, Шурка! Какие три недели, когда в прошлую пятницу уборку делали?

— А, наплевать! — завертелась Шура. — Чего мне, рук своих, что ли, жалко? А зато как хорошо-то, в комнатах воздухом вольным пахнет!

— Ну, твое дело! Сама себе работу выдумываешь. Как хочешь, так и делай, — отмахнулась хозяйка и попрекнула: — А вот чаю мне небось забыла принести. С утра голову ломит. Подай в спальню, лимончика не забудь.

— Это хозяйка наша — Анна Спиридоновна. Хорошая, не зловредная! — глядя вслед старухе, зашептала Шура.

— А хозяин? Шура скривилась:

— Черт моленный! На году четыре раза к исповеди гоняет, замучил прямо! Поживешь — увидишь!

Вася дотронулся до Шуриной руки.

— А ты, значит, наврала, что хозяйка велела мне с тобой ковры чистить?

Шура фыркнула:

— Ну да, наврала. Чтобы ты сегодня Петру не достался. Он бы тебя для первого дня так заездил работой, что ты бы домой на карачках пополз. Ох и змей-человек! Ты ему не больно спускай, если придираться станет.

— Сынок, — попросила Анисья. — Наноси воды, вот ведра.

Колодезь находился во дворе около забора, там же, где были привязаны четыре большущие собаки. Хоть Вася и не трусливого десятка, но страховидные лохматые псы, мимо которых надо было пройти, привели его в замешательство. А собаки, бросившись к нему, вдруг припали на передние лапы и тоненько заскулили. «Голодные, жрать хотят», — пожалел их Вася и, набрав воды, бегом пустился на кухню.

— Ты чего? Ай на пожар воду носишь, все бегма да бегма? Ты степенно таскай, не то притомишься, — пожурила Анисья запыхавшегося мальчика.

— Тетя Анисья, собаки визжат. Может, они голодные?

— Глянь, между дверей бадейка стоит. Ежели пустая, — значит, Петр кормил.

Бадья была до краев наполнена корками, костями и другими объедками, но все это уже замерзло.

— Ирод, сущий ирод, — ворчала Анисья. — Лень собак накормить. Заморозил все. Давай я хоть на шесток поставлю, разогрею.

Пока Вася носил воду, собачий корм оттаял, и он понес его собакам.

— Ну пошли, пошли! — отбивался Вася от собак, которые, наевшись, лезли к нему обниматься и норовили лизнуть в лицо.

Анисья, стоя в дверях, ахала и приговаривала:

— Что ж такое? Николи они так не ласкались ни к кому!

— Кхи-кхи-кхи, — раздался сзади Анисьи кашель хозяина. Пармен Ефимович самодовольно улыбался. — Собака зверь чуткий. К плохому человеку ни за что ласкаться не станет. Это и в науке доказано... Значит, хорош мальчонка попался, не жиган какой-нибудь.