Вася Чапаев

Зарабатывал Яшка чем придется. Лудил самовары. Паял медную посуду. Ремонтировал и настраивал гитары, балалайки и даже чинил часы. А главное, все, за что бы он ни брался, он выполнял добросовестно.

Цыганское воспитание сказалось. Не было в Балакове девчонки более отчаянной, чем Настя. Мальчишкам она ни в чем не уступала, а с подругами делала все, что могло взбрести в ее голову. Доводила до слез своими насмешками или очаровывала ласковыми словами.

— Ты, Настька, наверно, колдунья? — спрашивали ее девочки.

— Ага! Я ведьма! Я по ночам в трубу вылетаю и на болоте с чертями пляшу, вот так!

Настя быстро выдергивала из косы ленту, распускала волосы и принималась отплясывать какой-то дикий танец, гортанно выкрикивая непонятные цыганские слова. Девочки с визгом разбегались, а озорница, помирая со смеху, валилась на землю.

Но при Васе Настя смущалась, и они почти никогда не разговаривали.

Однажды Вася притащил на гору новую ледяную скамейку[1]. Он гордился, что она была самой высокой из всех, но тем не менее основательно струхнул, когда первый раз летел на ней с горы. Но все сошло благополучно. Лопаясь от гордости, он предложил ребятам покататься. Ребята замялись.

— Дай я прокачусь! — подскочила Настя.

Вася испугался: упадет, разобьется.

— Нос не дорос! — грубо сказал он. — Не девчачье дело на таких скамейках кататься!

— Не дашь? Не дашь? — разозлилась Настя.

— Отстань! Сказал не дам — и не дам!

Вася не успел опомниться, как Настя, схватив ком снега, натерла ему лицо и затолкала снежок за воротник. Вася съежился от холодных струек, побежавших по телу, а Настя, воспользовавшись его замешательством, в одно мгновение шлепнулась животом на скамейку и, лихо заорав: «Гей, гей!» — полетела с горы. Только снежная пыль закрутилась.

Вне себя от злости Вася пошел домой, даже не взглянув, как съехала Настя. Уже около дома на него напала тревога:

«Цела ли бешеная? Может, руки-ноги поломала? Ну никто не виноват, сама полезла! И зачем я эту скамейку приволок!»

На другой день после работы ребята решили пойти на Лягушевское озеро играть в чушки. Больше всех радовался Санька: он слыл мастером этой игры. За то время, что Вася его не видел, Санька очень изменился. Лицо стало нездоровым, землистым, и поэтому мальчик казался старше остальных ребят. Даже мороз не смог разрумянить впалые щеки. Всю дорогу до озера Санька ежился, стараясь поглубже запрятать в карманы длинные большие руки.

Затем на озере его словно подменили. Чуть прищурившись, он уверенным взмахом бросал биту, подшибал чушку и стремительно мчался следом за битой, ловко увертываясь от преследователей.

По правилам игры выигравший мог прокатиться на загорбице у проигравшего, и Санька катался беспощадно, от всей души заливаясь глуховатым смехом.

Васята толкнул Васю:

— Глянь, лягушевские пришли.

Около озера появилась группа лягушевских ребят. Многие из них были с палками. Лягушевские чувствовали себя хозяевами озера и чужаков с Сиротской слободы считали заклятыми врагами.

Несправедливости в этом не было, потому что сиротские тоже считали своим долгом валтузить лягушевских, если те пытались проникнуть в сиротский край Лягушевского оврага.

Лягушевские начали стращать:

— Эй, вы, «сироты»! Уходите с нашего озера, а то мы вам сейчас дадим! Дорогу покажем, по какой бежать лучше!

Вася поглядывал на наступающих и командовал:

— Давайте играть, будто мы не слышим. Пускай поближе подойдут. Санька с Гришкой и Колькой отойдите налево, а мы с Васятой, Мишкой и Ванькой тут их встретим. Как «лягушки» сюда подойдут, вы сзаду нажимайте...

— Глухие вы, что ли? — орали «лягушки». — Давайте мы вам ухи прочистим!

Размахивая палками, они скатывались на лед. Ледышки, комья снега полетели в «сиротских».

Подняв над головой биту, Вася бросился навстречу:

— В атаку, ура-а-а!

— Ура-а-а! — как гром прокатилось по рядам доблестного войска Сиротской слободы.

Не ожидавшие такого отпора, «лягушки» растерялись.

— Ура-а! Ура-а! — ужасающе взревел Васин отряд, врезаясь в расстроенные ряды ошалевшего неприятеля. «Лягушки» пустились наутек.

— Стойтя! Куда вы? Вертайтесь! — бесновался командир «лягушат», долговязый подросток по кличке Стропило. С помощью кулаков Стропиле удалось приостановить позорное бегство. Придерживая шапку, он бросился на Васю:

— А ну выходи один на один!

— Чур, никто не подходи! — крикнул Вася и принял бой.

Это был исторический поединок. Два полководца сражались не на живот, а на смерть, а два войска поочередно то замирали в молчании, то оглашали воздух торжествующими криками.

Силы противников оказались равными. Крепко обхватив друг друга, они пыхтели, ничего не видя от ослепившей их ярости.

В это время на дороге показался Иван Степанович. Сначала он молча наблюдал за сражением, потом крякнул, спустился на лед, и, схваченные за шиворот, два великих полководца повисли в воздухе, как кутята. Вася опешил, а Стропило перепугался, увидев здоровенного бородатого дядю.

Иван Степанович стукнул неприятелей лбами, раскидал их в стороны и, буркнув: «Васька, домой», — ушел.

Идя домой, Вася готовился к тому, что отец ему «пропишет». Васята, как мог, старался отвлечь приятеля от невеселых мыслей.

— Знаешь, Настька-то вчера на твоей скамейке три раза кряду скатилась, а потом ни с чего разозлилась и домой пошла. Скамейку на горе бросила. Я ее прибрал.

На сердце у Васи полегчало: «Значит, цела, не покалечилась, дура бешеная».

— Если тебе не попадет, выходи на большую гору, ладно?

Вася окрысился:

— Ты что, тятьки моего не знаешь? «Если не попадет», — передразнил он. — Как пить дать попадет. Только я все равно приду.

Но тут произошло чудо чудное: отец был в благодушном настроении.

— Драться не умеете, — попрекнул он Васю. — Обнялись и топчетесь. Рази это драка? Срамота!

Васята запечалился: вот уже третий день, как Наташа не появлялась в мастерской. Наконец он не стерпел:

— Кузьма Алексеевич, почему Наташа не приходит?

— Не знаю, девчонки к ней из школы бегают, танцы учат. Мать над ними там командует.

Васята вздохнул и с тоской поглядел на двор, где торчала покинутая Наташей горка.

Вдруг дверь распахнулась и, закутанная с головой в материн салоп, в мастерской появилась Наташа.

— Ты чего так вырядилась? — удивился Кузьма Алексеевич.

Лукавая девчонка молча вытащила ноги из большущих валенок и выскользнула из салопа, сбросив его на верстак. Сверкающая звездочка, белоснежная снежинка появилась перед парнишками в мешковинных фартуках. Блеснув плутоватым взглядом на обомлевшего Васяту, снежинка поднялась на пальчики и закружилась.

Большая колючая елочная звезда дрожала на волнистых рыжих волосах. Коротенькая пушистая юбочка взлетала и колыхалась, рассыпая сияющие искорки от нашитых на нее блесток. Разбросав в стороны руки, Наташа, кружась и приседая, приблизилась к отцу.

— Ловко! — залюбовался Кузьма Алексеевич и осторожно, указательными пальцами, взял Наташу за узенькие плечи.

— Эго мы на рождестве в школе будем танцевать! — Снежинка снова закружилась и тоненько запела:

— Ты поэтому и не приходила? — тихо спросил Васята, когда елочная звезда засияла перед его носом.

— Ну да. Мы с девочками репетируем... А потом костюмы шили.

— Красиво как! — наконец опомнился Вася.

Васята хвастливо поглядел на друга.

— Вот она какая у нас, Наташа!

...Истоптанная, изъезженная большая гора отдыхала. Ребята забыли ее. Все вечера они проводили у Новиковых в холодной половине дома. Наташин танец не прошел бесследно для Васи. Он загорелся мыслью тоже устроить представление.

Ребята упоенно репетировали постановку по песне о Степане Разине «Из-за острова на стрежень». Роль атамана со всеобщего согласия поручили Васе. Васята был Филькой. Исполнителей на остальные роли нашлось больше чем достаточно. Не хватало княжны. Посоветовавшись, ребята отрядили послов к девочкам.

С тех пор как мальчики перестали бывать на большой горе, девочки тоже не стали ходить туда и проводили вечера у Насти. Старик цыган забирался на печку с гитарой и как заведенный играл девочкам всякие танцы. Настя учила подруг танцевать.

Летом она часами простаивала в сторонке, неподалеку от танцующих барышень и молодых людей, и жадно следила за движениями танцоров.

— Так вприглядку и научилась! — смеясь, объясняла на подружкам.

Цыган любовался раскрасневшимися девочками.

— Самая сладкая ваша пора! — говорил он. — Из аленьких выросли, до больших не доросли. Нежные вы, как голубые цветы!

И вот в один из таких танцевальных вечеров в хибарку вошли Гриша Бумагин, Ваня Дружков и Васята Новиков.

Девочки удивленно уставились на незваных гостей, а гости, не зная с чего начать, бестолково переминались с ноги на ногу. Цыган пришел им на помощь. Он тихонько спросил у Насти имена мальчиков и, хлопнув в ладоши, запел:

Общее замешательство разрядилось взрывом веселого смеха.

Освоившиеся ребята рассказали о своей затее. К их удивлению, горячее всех отнесся к этому старый цыган.

— Тебе плясать надо будет? Да? А как плясать, ты знаешь? — допытывался он у Васяты.

— Спляшу! — самоуверенно ответил тот.

— Тогда покажи, прошу тебя, покажи свою пляску. Пусть цыган Яшка полюбуется!

Цыган взял гитару, на грифе которой голубой лентой была привязана бумажная роза. Ударив по струнам, спросил:

— Какую пляску играть?

— Русскую, — решительно сказал Васята.

— Давай русскую!

Васята считался хорошим плясуном. Вот и сейчас он, подбоченясь, прошел круг, потом подпрыгнул и, отбив лихую дробь, пустился вприсядку.

Ваня и Гриша, подбадривая приятеля, громко восхищались:

— Вот это да!

— Жми, Васята!

Красный и запыхавшийся Васята выкинул замысловатое коленце и остановился, победоносно поглядывая на цыгана.

— Нет! Так неладно! — вскочил Яшка. — Какая пляска, когда кровь спит? Дочка, на!

Он перебросил Насте гитару и вышел на середину. Перебирая струны, Настя вопросительно взглянула на отца:

— Какую?

— Ему русскую надо, русскую играй!

— Куда девался старый сухой старик? — крикнул Яшка. — Где он, старый цыган? Нету старого — молодой Яшка плясать пошел!

Вот это была пляска! В удалой русский мотив огнем влилась цыганская раздольная кровь. Распоясанная синяя рубаха то вздувалась пузырем, то облипала жилистое тело. И было похоже, что синее пламя металось по хибарке, то расстилаясь по земляному полу, то взвихриваясь до потолка. Наконец завертелось, закружилось и мгновенно погасло...

Цыган окаменел, только в горячих глазах еще вспыхивали огни, похожие на искры от костра.

Глядя на обалдевших ребят, Яшка сверкнул удивительно белыми зубами и прищелкнул языком:

— Вот как Фильке плясать надо!

— Нет, — ошеломленно выдохнул Васята. — Мне так ни в жизнь не суметь...

— Сумеешь! — похлопал его по плечу Яшка. — Научу, лучше меня плясать будешь. Приходи!

— Правда, ребята, — смешалась Настя. — Приходите к нам репетиции делать. Отец поможет.

Когда послы передали Васе предложение цыгана, он с радостью ухватился за него: «Может, Настя согласится быть персидской княжной?..» Но ни Настя, ни другие девчонки не захотели участвовать в постановке.

— Нас потом засмеют на улице, — оправдывались они. — Мы вам поможем — костюмы пошьем, а представлять не будем.

Мальчики пригорюнились. Надо одну-единственную девчонку — и той нет!

— Выходит, все пропало! Как же без княжны-то, а, Вась? — ныл Васята. — Кого ты за борт бросать будешь?

— Станешь скулить — тебя и выброшу! — ощетинился Вася. — Ребята, да неужто мы без девчонки не обойдемся? У нее и слов нет никаких. Только потанцует она маленько передо мной, а я ее схвачу — и за борт.

— А трудный танец-то? — озабоченно спросил Гриша.

— Танец-то? Вовсе не трудный. Цыган показывал. — Вася сомкнул над головой руки и, покачиваясь, пошел мелкими шажками.

Гриша, красный как рак, подражая Васе, изобразил княжну.

Сосредоточенно наблюдавшие ребята оживленно загалдели:

— Валяй, Гришка! Да у тебя лучше, чем у любой девчонки, выйдет! И ростом подходишь — вон ты насколько ниже Васи.

— Ладно, — обреченно вздохнул Гриша. — Чего ж теперь делать? Буду по-девчоночьи плясать, но только, чур... — он подозрительно посмотрел в глаза каждому, — чур, потом не дразниться!

— Да ты что?

— Рази можно!

— Ни за что не будем!

Но, как видно, в глазах приятелей было что-то противоречащее горячим завереньям, потому что Гриша заставил их дать страшную клятву: «Чтоб лопнули мои глаза!»

Клятву сначала каждый произнес отдельно, а потом — для крепости — все хором.

Девочки сдержали свое слово. Хибарка цыгана была завалена всяким старьем, выпрошенным артистами у своих матерей. Из рваных юбок, занавесок, рубах девочки смастерили замечательные костюмы.

Кузьма Алексеевич вместе с Васей и Васятой увлеченно вытачивал и выстругивал нужные для постановки шашки, сабли и пистоли. От Наташи все эти приготовления держались в строжайшем секрете, чтобы не узнала заранее, что первое представление будет у них в доме.

...На первый день святок, в сумерки, артисты явились к Зудиным. Все уже были в костюмах и гриме. Казаки в ярких рубахах, с головы до ног увешанные оружием. Купцы в длинных кафтанах, с бородами из пакли. Царские воины — тоже вооруженные до зубов. И наконец княжна в зеленых, сшитых из занавески шароварах, с головой закутанная в цветастое покрывало.

Поздравив хозяев с праздником, ребята сразу приступили к представлению.

Казаки напали на купцов. Купцы ползают на коленях перед Степаном Тимофеевичем и слезливо умоляют их помиловать. Но грозный атаман приказывает их казнить. Казаки уволакивают купцов.

Атаман открывает ящик с награбленными деньгами и, обращаясь к публике, поясняет, что ему это богатство совершенно не нужно, — он все раздаст бедным людям. Бедные люди выстраиваются в очередь, но в это время на казаков нападают царские воины.

Сцена битвы превзошла все ожидания. Артисты в азарте колотили и пыряли друг дружку деревянными шашками, падали, умирали, снова вскакивали, стонали, орали так естественно, что Наташа не на шутку перепугалась. Она не узнала в черноусых молодцах Васечку и Васю. Битва кончилась победой казаков. «Мертвецов» с поля боя вытащили в другую комнату, где они сразу образовали хор и, стараясь петь как можно басовитей, затянули:

А на сцене, усевшись на длинную скамью, гребцы взмахнули воображаемыми веслами, и острогрудый челн поплыл по Волге. Молчаливая княжна немножечко потанцевала и безропотно приняла смерть в холодных волнах. Атаман, яростно вращая глазами, приказал Фильке плясать и, подбоченясь, встал на скамейке. Под бешеную пляску Фильки и ревущий изо всей мочи хор пьеса закончилась.

Зудин щедро одарил артистов орехами, пряниками и конфетами. Самым счастливым был Васята: Наташа сказала, что он плясал лучше всех!

Молва о замечательном спектакле побежала по Балакову, и не было дня, чтобы артистов не приглашали куда-нибудь на дом. Позарившись на щедрые подношения, девочки согласились участвовать в хоре, но княжной все равно оставался Гриша.

Так как Санька исполнял роль одного из купцов — уж больно здорово он умел вопить, — то рабочие завода Мамина, где Санька работал, пригласили ребят выступить у них в цехе.

Народу набилось полно, поэтому артисты играли с особенным вдохновением. Пьеса прошла с огромным успехом. Реплики с мест как бы дополняли бурные события, развертывающиеся на сцене.

Только под конец произошел маленький конфуз. Вася так безжалостно вышвырнул бессловесную княжну, что слышно было, как она грохнулась и, уже невидимая зрителю, пожаловалась басовитым мальчишеским голосом:

— Ты, Васька, чего так шибко бросаешь? Я ажно коленку зашиб!

Артисты не чуяли под собой земли. На улице их останавливали взрослые, хвалили: «Молодцы! Что хорошо, то хорошо, ничего не скажешь! Вы бы еще какую пьесу сыграли».

Ребята одолели Васю, чтобы он опять что-нибудь придумал.

— На пасху представление сделаем. Санька обещал выпросить у матери книжку.

— Там, знаешь, песня есть про коробейников, дюже жалостливая. Все плакать будут.

Но случилось так, что всегда аккуратный Санька не смог выполнить своего обещания.

Страшную весть принес Кузьма Алексеевич.

— Товарища вашего, Саньку, сегодня на заводе убило.

На литейном заводе Мамина произошел несчастный случай. Много раз рабочие требовали у администрации заменить трос, поднимающий площадку с чугунными болванками. Обращались к самому Мамину, но трос так и не сменили. И вот сегодня трос оборвался, и площадка раздавила Саньку.

Вася с Васятой побежали к заводу узнать, может, Саньку не насмерть задавило.

Рабочие бросили работу. Глухие железные ворота выпустили их на улицу и закрылись. Но люди не расходились. Узнав о несчастье, к заводу собрались рабочие ночной смены. Толпа гудела, как огромный рой пчел. Какой-то рабочий влез на ворота и обратился к толпе. Сквозь гул Вася слышал повторяющееся слово «похороны». Это слово ползло по толпе, сбрасывая с голов шапки. Сухой снег покрывал волосы, и казалось, что здесь собрались одни седые.

— Завтра никто из нас не возьмется за работу! Завтра все, как один, пойдем провожать в последний путь самого молодого из рабочих нашего завода — Александра Акуликина! У Сани Акуликина нужда отняла счастливые детские годы, а злодейское равнодушие богачей отняло и жизнь...

— Ведь еще вчера он сидел с нами. Васята, Санька-то вчера только с нами был, — повторял настойчиво Вася, как будто надеялся, что Санька вернется.

— Вчера вторник был, а сегодня среда, — неизвестно к чему сказал Васята.

Впервые осознав неумолимое движение времени, которое никто не может ни остановить, ни вернуть, Вася замолчал.

На другой день Кузьма Алексеевич отпустил ребят на похороны.

На балаковской площади было черно от собравшегося народа. Вдруг по толпе пронеслось: «Несут, несут...» Двое высоких рабочих несли на плечах гроб. Гроб был удивительно мал, и ребятам казалось невероятным, что в нем поместился Санька.

— Господи, — плакала какая-то женщина. — Ведь от парня-то ничего не осталось! Косточки ни одной не уцелело. Мать-то как увидела, так и упала — еле-еле водой отлили.

— И не обмыли, значит, покойничка? — спросила старушонка.

— Куда там обмывать! Как в гроб-то уложили, не знаю...

Толпа двинулась за гробом. Дойдя до дома Мамина, процессия остановилась. В наступившем безмолвии покойник подплыл к узорным завиткам чугунных ворот. Окна дома испуганно закрылись тяжелыми шторами, похожими на желтые морщинистые веки.

— Прячется, палач! — вскрикнул кто-то.

«Это про Мамина? — подумал Вася и удивился: — Палач должен быть в красной рубахе, с топором. На него и смотреть-то ужас возьмет. А Мамин?» И вдруг Вася понял: палачи могут быть и с закрученными усиками, бледным лицом и тихим голосом...

Покачался, покачался Санькин гроб около запертых ворот и медленно отплыл опять на середину толпы.

На перекрестке в процессию влились колонны рабочих с кирпичного завода, около кладбища поджидали рабочие с мальцевских мельниц. Только на самом кладбище, когда гроб опустили на землю около вырытой могилы, Вася с Васятой смогли пробиться к Саньке.

— Вы ему товарищи? — спросил Васю старый рабочий. Вася кивнул. — Тогда идите, попрощайтесь...

— Ох, да положьте меня вместе с ним! — дико вскрикнула Санькина мать и, заломив руки, бросилась к могиле. Засуетившиеся люди оттеснили ребят.

— Идем отсюда, — сурово сказал Вася. — Нечего тут глядеть...

Ребята дошли уже до ворот кладбища, когда до них донесся чей-то гневный голос:

— Александра Акуликина убил Мамин! Нельзя больше терпеть такого равнодушия к жизни наших детей!

Около кладбища стоял отряд конной полиции, вызванный, вероятно, на случай беспорядков.

Вася с ненавистью глядел на тупые, самодовольные рожи стражников, на мерлушковые шапки с дурацкой черной кисточкой, висящей над кокардой. Вспомнив деда Егора, злобно плюнул в их сторону.

— Сволочи! Фараоны проклятые!

Оттрезвонила малиновым перезвоном, отхристосовалась, отщеголяла обновками светлая пасха. Осталась от нее пестрая скорлупа крашеных яиц да шелуха жареных семечек. Ветер сметал мусор с мостовых в канавы, на отсыпающихся пьяных и сытых нищих.

Крепкий тополиный дух шел от молодых листьев. Малые ребятишки лазали по оврагу, собирая букетики розовых первоцветов, чтобы половину из них растерять по дороге домой.

Цветы медленно вяли на булыжных мостовых, и это тоже было признаком разгоревшейся весны.

Приятели работали у Зудина последние дни. Их отцы подрядились рубить дом богатому мужику в деревне Быковке и забирали сыновей в помощники.

Предстоящая разлука сильно огорчала Васяту и Наташу. Наташа сидела в мастерской и пела самые печальные песни, какие знала. Васята совсем раскис, у него все валилось из рук.

Вася ломал голову, обдумывая: сказать, или не говорить Насте о том, что он уходит на все лето в Быковку. «Скажу, а ей, может, вовсе наплевать?» — мучился он.

По привычке молодежь каждый вечер собиралась у хибарки цыгана. Сегодня все уже были в сборе, отсутствовала только хозяйка. Яшка-цыган, несмотря на жаркую погоду, охал на печке:

— Остывает моя кровь! Был цыган, как огонь, стал цыган, как головешка... Один горький дым!

Настя явилась с мокрыми косами.

— Ты что, купаться ходила? — спросила Поля Метелина.

— Нет, просто умылась после работы! — отмахнулась Настя и весело объявила: — Я теперь тоже работаю. На пристани, грузчицей!

Вася встревожился:

— Куда ты пошла, тяжело ведь там. Я видел, какие мешки таскать надо!

— Мне не тяжело! Я сильная! Заработаю денег, отцу куплю новую ластиковую рубаху, а себе — голубую шаль с розами!

Как Настя ни хорохорилась, а все заметили, что она смертельно устала. Поэтому, когда она предложила потанцевать, сказали, что им не хочется.

— Давайте лучше песни петь, — предложила Поля. Настя взяла гитару:

— Я вам новую спою, недавно отец научил:

— Лишь был бы рядом милый друг... — повторила Настя и, взглянув на Васю, заиграла веселые припевки:

— У-ух! Поля, поддержи!

Толстая Поля задорно взвизгнула и зачастила;

— Уф, задохнулась. Ну их, припевки. Давайте какую-нибудь хорошую споем. Вася много знает.

— Давай, Вась!

— Запевай! — коротко приказала Настя, и Вася послушно запел:

И оттого, что в груди горячо толкалось растревоженное и веселое сердце, пелось Васе легко и свободно. Так поют птицы, встречая солнце. Поют, чтобы прибавить ко всему прекрасному, что есть в мире, еще и свою песню...

Прощаясь, Вася как бы невзначай сказал:

— А я, Настя, завтра ухожу в Быковку с отцом, работать на все лето.

Длинные ресницы не успели скрыть метнувшийся в глазах испуг. Настя опустила голову.

— Ну хоть раз придешь в Балаково-то?.. Маму свою навестить. Она, чай, скучать будет, бедная!

— Конечно, приду! Я ее знаешь как люблю, — горячо зашептал Вася и задохнулся от лучистого взгляда синих-синих глаз.

— Очень любишь? — тихо переспросила Настя и покраснела...

— Васенька, рубаху чистую и штаны я к отцу в мешок положила, — встретила мать вернувшегося с гулянки сына.

— Иван Степанович, ты уж там попроси кого-нибудь из баб постирать вам. Почище себя держите. Я ведь знаю, загваздаетесь без меня — от людей срамно будет.

— Это ты зря: не гулять отправляемся. С нас одна чистота требуется — в работе.

Вася принялся укладывать свой плотницкий ящик. Все ли на месте? Наждачный камень тут. Молотки тут. Топорик — сюда. Запасные ножи для рубанка, стамески, долото. Все на месте... Завтра на работу вместе с тятькой, с Васятой. И работа-то какая! Это не планочки тесать да столики лаком покрывать. Дом строить шатровый! Радостное волнение охватило Васю, хотелось запеть, но ни одна песня не подходила к его настроению. И неожиданно откуда-то сами собой пришли слова:

Вася запнулся:

Нет, больше Вася ничего не смог придумать.

И опять он почувствовал, что не хватает ему слов, как тогда в Жигулях. Слова разлетелись, как воробьи, а без слов какая ж песня! «М-м-м-м, да м-м-м-м», — так и коровы могут. Вася рассердился на себя и замолчал.

— А сколь денег-то? Чего ж ты про самый антирес и не спел? — подцепил отец.

— Не знаю...

— А ты меня спроси, — усмехнулся Иван Степанович.

— Сколько, тять?

— Помене, чем у купца. Поболе, чем у шарманщика!

— Будет уж тебе, Иван Степанович, — вмешалась мать.

— Да я так, к слову пришлось... Давай, Васька, спать. Завтра на заре подыму.

На рассвете в окно постучали Новиковы.

Ребята поеживались от утренней прохлады и были неразговорчивы: спать хотелось. Отцы кряхтели, откашливались и неторопливо разговаривали. Иван Степанович нагнулся и провел рукой по траве.

— Роса... Надо думать, дождя не будет.

— Хорошо бы. Тогда к вечеру добредем помаленьку, — зевнул Новиков.

Ремень от плотницкого ящика резал Васе плечо и напоминал ему о шарманке. Вот так же шел он с дедом Егором по проселочным дорогам и мечтал о том, как заработает денег и обязательно пойдет учиться в балаковскую школу. Сколько раз он заглядывал в ее окна, до слез завидуя тем, кто там учится. «Нужда, Василий, не до школы, — говорил отец. — В школу-то тебя и одеть по-людски надо, и книжки разные, а где я на это возьму? Вот заработаешь сам себе, тогда иди с богом, учись, я не против».

«Может, теперь с тятькой заработаем, — думал Вася, — и отцепится от нас нужда?»

— А я вчера к Зудину бегал прощаться, — сказал Васята. — Он про тебя спрашивал. Говорит, на зиму опять нас возьмет. Хороший он, и Наташа хорошая. Я вот думаю, чтобы она мне сестрой была. Хорошо бы как было!

Вася сурово остановил размечтавшегося приятеля:

— Тебе, может, и хорошо, а ей плохо... Вон Настя в грузчицы пошла.

Вася представил, как тоненькая Настя гнется под тяжелыми мешками, и замолчал.

Первые лучи солнца зажгли росу и щедро оделили каждую, даже самую неказистую, травинку драгоценной семицветной каплей. Жаворонки, трепеща крылышками, поднимались все выше и выше и, растворяясь в синеве, наполняли мир восторженной звенящей трелью.

Кое-где над балками курился легкий туман, и вместе с его тающей дымкой исчезали невеселые мысли.

Васята, давно томившийся молчанием, зорко наблюдал за приятелем. Он знал, что, если Вася задумается, к нему лучше не лезть. Такими бешеными глазами посмотрит — не знаешь, в какую сторону бежать. А вот теперь, когда Вася поднял голову и смешливо прищурился, в самый раз начинать разговор. Васята повернулся к другу, чуть задев его плечом.

— Вася, далеко еще идти, не знаешь?

— Притомился, что ли?

Насмешка, прозвучавшая в голосе Васи, обидела Васяту.

— Нет, ты что? Я так просто. Вася понимающе гмыкнул:

— Так просто посидеть охота, да? Давай, что ль, посидим. Тятьки наши вона где, подождем их.

Ребята уселись на обочине дороги.

— Интересно, каким бы ты голосом запел, если бы с дедом Егором ходил? Мы с ним иной раз до вечера не отдыхали. Идешь, идешь, думаешь — вот деревня скоро, а глядь, и ночь пришла.

— Ну и как же вы?

Вася беспечно махнул рукой:

— А так. Каждый кустик ночевать пустит!

— А если волки?

— Палки у нас были. Костер разведем, картошки напечем...

— Хорошо как! — позавидовал Васята. — Счастливый ты, Васька. А я вот сколько прожил, а окромя Балакова ничего не видал.

— Да, я много чего видел на своем веку, — солидно подтвердил Вася.

Он ни за что в жизни не признался бы, как страшны были ему эти ночевки под открытым небом. Как частенько у него зуб на зуб не попадал, когда, прохваченный до костей ночной свежестью, он подкидывал в догоравший костер веточки, боясь шагнуть из освещенного круга в черную густую тьму за настоящими дровишками.

Тогда, поглядывая на всхрапывающего деда, Вася упрямо старался разобраться в том, чего он боится. Ни волки, ни грабители не пугали его. Волка можно отогнать огнем, палкой. Грабителям с шарманщиков брать нечего. В леших, водяных и прочую нечисть Вася не верил. И все-таки лишенная призраков темнота заставляла испуганно биться сердце.

— Я люблю так ночевать, — соврал Вася и с удовольствием отметил, что Васята смотрит на него с уважением.

— Один раз мы с дедом в лесу ночевали! И вдруг гроза! Гром ужасный, молоньи так и полыщут! Деревья гнутся, сучки летят, а дождя нет. Это не простая гроза была, а враган. Сидим мы с дедом под березой, я и говорю: «Дед, ударит молонья в березу — и конец нам». А дед говорит: «Никогда в березу молонья не бьет, потому береза самое возлюбленное дерево у земли-матушки». И вдруг прямо рядом со мной ка-а-к жахнет молонья, зашипела, как змея, и в землю улезла...

— Ну, уж тогда ты напугался, — убежденно сказал Васята.

— А ты бы не напугался? — вскинулся Вася.

— Я? Да я бы там и помер, — простосердечно признался Васята. — Заорал бы что есть мочи и... помер.

Вася расхохотался:

— Да ведь вру я, а ты поверил!

— Про чего врешь, про враган или про молонью?

— Не, про враган — правда. А что молонья в землю улезла как змея — вру!

— Ну, Васька, как здорово ты врать можешь. Я ить поверил. Ну соври еще чего-нибудь, знаешь, как интересно!..

— Что, плотники, пошабашили? — засмеялся Иван Степанович. — Давай, Петр, и мы присядем. Пожуем чего-нибудь.

Ох, и вкусна же верная подруга бедняков — вареная картошка! А ежели есть еще и задиристый, как петушиный хвост, зеленый лучок, то еда и того лучше — как умная беседа, приправленная к месту острым словцом.

К вечеру они подошли к Быковке. В середине деревни возвышалась церковь. Плохонькие избенки окружили ее, как бы прося защиты, но она не смотрела на взъерошенные соломенные крыши. Она смотрела в широкое пустое небо.

Плотники разыскали дом хозяина, который их нанял. Это был раздобревший степенный мужик. Поверх вышитой рубахи на нем красовался жилет. Окладистая темная борода прикрывала серебряную цепочку от часов.

Никодим, так звали хозяина, встретил плотников на узорчатом крыльце и в дом не позвал, а повел их на постой к одинокой бабке Арине, чья избушка притулилась к его усадьбе.

— Куда ему еще дом-то? Глянь, в каком живет! — удивился Васята.

— Сына женить собирается, ему и дом строит, — ответил Новиков и рассердился: — А тебе-то что? Пусть хошь целую деревню строит, нам только польза!

— Нас небось в дом не позвал. Видать, теснота у него, — съязвил Вася.

Отец гневно сдвинул брови:

— Прикуси язык-то! Ну что за ребята! Ни спасу от них, ни упасу! Тыр, тыр — восемь дыр, а вылезти некуда!

Отруганные приятели предусмотрительно отошли в сторонку, чтобы, грехом, не попасть под горячую руку.

Бабка Арина встретила постояльцев с сердечным радушием. Ребята даже обрадовались, что будут жить у нее, а не в хоромах Никодима.

Мужики расположились спать в избе, а ребята полезли на сушило. Уютно угнездясь в душистом сене, они притихли.

— У меня ноги гудут, — пожаловался Васята. — А у тебя?

— Мг-м, — промямлил Вася. — Пятки...

— Чего пятки? — Васята даже сел. — Вась, ты сказал пятки, а чего пятки-то?

— Печет! — рявкнул Вася. — И отвяжись! Вася с шумом перевернулся на другой бок.

— Ты зачем свистишь? — заинтересовался Васята. Ответа не было.

«Это Васька носом свистит, спит уже. А я чего-то не хочу спа-а-а-а...»

Раздирающая рот зевота помешала закончить мысль. Крепкий сон, издревле обитающий на сеновалах, наконец изловчился и повалил Васяту.

Внизу хрумкала, пережевывая жвачку, корова и время от времени шумно вздыхала.

...Ребятам поручили ошкуривать бревна. Васе нравилось, как под его топором отпадала побуревшая кора и обнажалось ясное, солнечного цвета тело дерева.

Отцы были взыскательны и суровы, и первое время к концу дня мальчики с трудом разгибали спину. Но они не жаловались. Им хотелось скорее перенять ту заветную сноровку, в которой заключена красота плотницкого труда.

Изредка перешучиваясь, отцы, казалось, поигрывали трехсаженными бревнами, точно и плотно укладывая их в венцы. Только прилипшие ко лбу волосы да рубаха, взмокшая на спине, говорили, чего стоит эта работа.

Погулять приятелям удавалось редко. Обычно только под воскресенье. Тогда они вместе с деревенскими ребятами отправлялись в ночное.

Военные рассказы Васи взбудоражили быковских мальчишек. Как только деревня оставалась позади, босоногие, вихрастые всадники превращались в чудо-богатырей. Заморенные крестьянские лошаденки, помахивая нечесаными гривами, пускались в нескладный галоп.

А ночью у большого костра ребята как завороженные слушали рассказы про знаменитые битвы и подвиги великих полководцев. И каждый чувствовал, как бьется его мужественное сердце, как вольно дышит богатырская грудь, вздымая тяжелые латы.

Вася и сам удивлялся, откуда он знает столько всяких историй. И не догадывался, что обязан этим своей памяти. Ему довелось повидать много разного народа. И всегда получалось так, что, глядя в серьезные пытливые глаза неграмотного полуголодного мальчика, люди одаривали его всем прекрасным, что хранилось в их выдубленных суровой судьбой сердцах. Незаметно для себя Вася брал от каждого человека и берег в памяти злую и веселую побасенку, острое, меткое словцо и множество дорогих народу сказаний, передающихся из уст в уста от дедов внукам.

— А в нашей церкви богомаз сидит. Святых подправляет, которые совсем стерлись, — доложили Васе быковские друзья.

— Ребята, как пошабашим, айда смотреть? — загорелся Вася.

— Да не... Мы уже ходили.

— Теперь вы идите, — мямлили ребята и наконец признались: — Боязно! Шалый он, богомаз, и злющий.

— А мы пойдем, да, Васята?

— Как же! Обязательно надо сходить!

Приятелям повезло. Часов с девяти утра полил такой дождь, что плотникам пришлось бросить работу. Отцы залезли под навес и ворчали, поглядывая на затянутое тучами небо. Вася с Васятой, перемигнувшись, как стрижи, вылетели из сруба и пустились к церкви.

Потоптавшись в притворе, чтобы отлетела грязь с босых ног, ребята чинно вошли в церковь. Посреди ее, возвышаясь под самый купол, стоял деревянный помост, На куполе среди облаков, похожих на взбитые подушки, были нарисованы толстые ангелы с куриными крылышками.

Под помостом, на полу, стояло множество всяких банок, плошек, черепков с яркими, веселыми красками. Валялись разбросанные кисти.

Ребята сделали несколько шагов и остановились в смущенье: уж больно звонко прозвучало шлепанье босых ног по каменному полу. Со стен, неодобрительно поджав губы, смотрели святые. Наверху кто-то гулко закашлял. Васята потянул Васю за рукав.

— Пойдем отсюда, чего тут...

— Держи их! Они подслушивали! Они подсматривали! — загремело вслед уходящим ребятам. С помоста свешивалась кудлатая голова с зелеными глазищами и рыжей бородой. Голова скосила глаза и с издевкой осведомилась:

— Что, мальцы, святого труса празднуете? Вася вспыхнул:

— Не больно-то напугались!

— Подумаешь, страх какой... Залез наверх и орет, как лешак! — поддержал Васята.

— Смотри, какой храбрый народ! — удивилась голова и многозначительно прибавила: — Ну, погодите, я сейчас слезу.

Голова скрылась, и на помосте показался высокий мужчина в замазанном красками балахоне. Ловко хватаясь руками за перекладины, он стал спускаться. Васята рванулся к дверям, Вася удержал его:

— Погоди, успеем убежать.

Человек спустился и подошел к мальчикам.

— Будем знакомы. Меня зовут Федором Кузьмичом, а вас как?

Он протянул удивительно маленькую руку и так хорошо улыбнулся, что ребята тоже заулыбались.

— А меня зовут Васей...

— А я Васята.

— Очень приятно! Так чего же вы тут искали?

— Нам сказали, тут богомаз святых подправляет, вот и пришли... поглядеть. Это вы богомаз?

— Я, — засмеялся Федор Кузьмич. — А ваши ребята напугались и удрали!

— Это не наши, — это быковские, а мы пришлые. Из Балакова.

— Плотники мы, — солидно отрекомендовался Васята.

— Плотники? — переспросил Федор Кузьмич, с сомнением оглядывая щуплые фигурки приятелей.

Вася смутился.

— Да нет, наши отцы плотники, а мы только помогаем.

Васята укоризненно посмотрел на приятеля.

— Ну чего ты? Мы же с тобой всю зиму у Зудина работали. Сами, одни. Не верите? — обратился к художнику. — Вам кто этот помост строил?

— Плотник здешний, а что?

Васята важно откашлялся:

— А то, что никудышная работа! Скажи, Вась?

Вася критически осматривал помост:

— Н-да! Тоже плотник называется, на живульку сляпано!

— Почему на живульку?

— Потому, — поучительно заговорил Вася, — потому что растяжки неплотницки сделаны. Такими растяжками только плети бабы связывают. Хлипкий помост-то?

— Да, шатается.

— Ну вот, — заторопился Васята. — Их надо бы заподлицо и маненько в укос, а они напрямки, на один гвоздик пришиты.

— О-о, — с уважением протянул Федор Кузьмич. — Теперь вижу, что вы заправские плотники... Знаете, вы тут посидите, а я сбегаю в лавочку, поесть чего-нибудь куплю. С самого утра не евши. Приду — посидим, поговорим. Идет?

— Что ж, можно посидеть, все равно нам работать нельзя — дождь.

— Только вы недолго! — забеспокоился Васята. — А то нас еще выгонят отсюда!

— Я скоро! — крикнул художник. — Вот я как шагать буду! — Он высоко поднял ногу и сделал огромный шаг в дверь.

Оставшись одни, ребята от нечего делать стали бродить по церкви. В одном углу Вася увидел небрежно брошенный топор, пилу и рассыпанные гвозди.

— Васята, — повернулся он к приятелю, — давай, пока он ходит, уделаем растяжки как следует. А?

— Ой, давай! Вот здорово будет! А то он вроде нам на поверил.

На улице прояснилось. Горячие солнечные лучи хлынули сквозь решетки церковных окон и озарили тусклую позолоту иконостасов. От этого живого света лики святых потемнели еще больше.

— Подправили! — заорали плотники, увидев вернувшегося художника.

— Во, не шатается!

Васята, демонстрируя прочность помоста, не жалея пяток, отчебучил такую дробь, что Федор Кузьмич испуганно замахал руками и со смехом крикнул:

— Парень, опомнись, это ведь церковь!

— Лезьте сюда, проверьте! — пригласил Вася.

Художник послушно полез на помост и, убедившись, что он действительно не шатается, поблагодарил молодых плотников.

— А теперь давайте подкрепимся после трудов праведных! — предложил он, развертывая принесенные свертки.

У ребят загорелись глаза при виде пышного ситного и целого круга колбасы.

— Да мы не хотим, — отказался Вася и деликатно отвернулся.

— Мы сытые, — глотая слюнки, подтвердил Васята и жалобно взглянул на Васю.

— А я разве говорю, что вы голодные? Только от такой замечательной рыбы и сытые не отказываются.

— Какая ж это рыба? — прыснул Васята. — Это ж колбаса!

Федор Кузьмич обалдело открыл рот.

— Разве она не рыба? А как же поговорка есть «Лучше нет на свете рыбки, чем свиная колбаса»?

Ребята покатились со смеху. Этот богомаз, оказывается, веселый человек! От такого не стыдно взять угощение...

Как только приятели явились домой, бабка Арина достала из печки чугунок с горячей картошкой. Поставила его на чисто выскобленный стол.

— Пробегались? Ну садитеся, ешьте пока горяченькая!

— Мы не хотим. Мы с богомазом колбасу ели! — похвастался Васята.

— Батюшки! Это где же?

— А в церкви!

— Ага! — затараторил Васята. — Он на потолке ангелят рисует. Здорово! Как живые!

Вася задумчиво посмотрел на Васяту.

— И я бы сумел так, если бы у меня столько красок было... У него там даже золотая есть!

— Сумел бы? — заинтересовалась бабка и посмотрела в передний угол, где украшенный кружевами, вырезанными из бумаги, темнел образ Николая Чудотворца. Постояв в раздумье перед святителем, бабка нерешительно обратилась к Васе:

— Васенька, чего скажу-то. Никола у меня уж больно ободрался. Может, ты его подновишь красочками? Он бы чуток поновее стал. Сумеешь?

— Конечно, сумею! Давай я сейчас к Федору Кузьмичу побегу, краски попрошу. Он добрый, даст!

Бабка, перекрестясь, сняла икону, смахнула с нее пыль и, завернув в чистое полотенце, подала Васе.

Идя в церковь, Вася втайне надеялся, что Федор Кузьмич ему поможет обновить икону. Но художник отказался наотрез.

— Ты, брат, приучайся. Сам взял заказ, сам и выполняй! Назвался груздем — полезай в кузов! Вот тебе краски, кисти — орудуй!

— Давай, Вась, давай рисуй, получится! — подбодрял верный Васята, и Вася, потный и красный, решительно взял кисть.

Часа через два ребята с торжеством принесли бабке икону. Выведенные неумелой рукой брови Чудотворца сплылись на переносице, и от этого лик Николы принял злое, прямо-таки зверское выражение.

Бабка Арина даже прослезилась:

— Уж больно сердитый вышел. Ты, внучек, как бы повеселее его сделал, а то уж такой сурьезный, прямо молиться жутко!

В глазах Васи заиграли озорные огоньки.

— Ладно! Давай, бабушка, я повеселее сделаю!

Ребята вручили бабке икону уже под вечер. Арина перекрестилась, развернула полотенце и только хотела приложиться, как ахнула и села на лавку. Оба Васи шмыгнули в дверь.

— Ах вы, ироды! Ах, басурманы окаянные! — неслось им вслед.

С иконы на разгневанную старушку смотрел веселый, с закрученными, как у жандарма, усами святитель. В руках у него была гармошка с красными мехами и беленькими пуговками.

Вася просунул в дверь голову.

— Сама же просила, чтобы повеселее сделать, а теперь ругаешься, — оправдывался он.

— Не шуткуй! Вот придут отцы, скажу, чтобы съезжали с квартиры! Не хочу греха набираться от вас, бусурманов поганых!

Приятели струхнули. Такого серьезного оборота они не ожидали. Вася стал уговаривать расходившуюся бабку не серчать. Обещал перерисовать икону. Бабка охала, кряхтела, крестилась и наконец убрала веселого угодника в сундук.

И надо же было так случиться, что на другой день на стройке упавшей тесиной Васе сильно зашибло ногу. Иван Степанович и Васята под руки привели его домой.

Арина всплеснула руками и заковыляла собирать подорожник. Обкладывая синюю распухшую ногу прохладными листками, бабка попрекала Васю:

— Вот он, угодник-то, и наказал тебя за насмешку над ним, батюшкой!

Вася молчал, покусывая губы от боли, но как ни крепился, а слезы одна за другой повисали на пушистых ресницах.

Сердце бабки не вытерпело. Она перекрестилась на сундук, в котором лежала икона, и с упреком сказала:

— Не дело ты, батюшка-угодник, задумал! Кого покарал-то? Дите неразумное! Не дело это, ох, прости ты мои согрешенья!

Скромный подорожник — безотказный деревенский лекарь, истоптанный, помятый, растет возле человеческого жилья. Покрытый серой пылью, стоит на обочинах проселочных дорог, незаметный для тех, кому не нужен, и готовый в любую минуту оказать людям свою посильную помощь. Зеленые листья вбирали в себя жар. Вася задремал. Бабка Арина поглаживала сухонькой рукой его по голове и шепотом бранилась с угодником;

— Ну что с него взять, с мальца? Тоже, связался с кем, с младенцем... Тьфу!

Прошло несколько дней, пока Вася смог ступать на зашибленную ногу. Прихрамывая, он отправился к Федору Кузьмичу.

Из-за серенького дня в церкви было сумрачно. Федор Кузьмич сидел на полу перед большой железной вывеской, на которой по зеленому полю желтыми буквами было написано:

Свесив голову, художник пел на церковный лад:

— Федор Кузьмич! — весело окликнул Вася.

Услышав Васин смех, Федор Кузьмич поднял голову. На мальчика глянули мутные глаза.

— А-а, это ты, брат? С-садись, потолкуем. — Художник был вдребезги пьян.

— Чего же это вы, Федор Кузьмич? — укоризненно спросил его Вася.

— А чего, чего? А-а, чего это я? Да? Ты хочешь сказать, что это Федор Кузьмич нализался, как свинья? Ты пр-р-рав! Нехорошо! — Глаза художника вспыхнули гневом. — А это хорошо? — Он ударил вывеску ногой и, потеряв равновесие, опрокинулся навзничь. Железо наполнило церковь грозным громом.

— Вася, человек милый, — бормотал художник, пытаясь подняться. — Вот в железо ударишь — вывеска, а грохочет, как Илья-пророк! Оскорбления не переносит, гневается! А в мою душу ногами бей, как в болото, только квакнет...

Художник ударил себя по голове кулаком и замычал:

— За водку вывески пишу, церкви размалевываю. Богомаз! А ведь художником был... Вру, мог быть! Не хватило силенок на сухарях сидеть. Недоучкой выскочил, на халтуру польстился! Она, госпожа Халтура, жирно кормит, водку подносит! Не успеешь опомниться, глядь — а душа-то и зажирела! И вот был художник Рыбаков Федор Кузьмич, с душою возвышенной и чувствительной, а теперь рыбаковская душа... хи-хи-хи, — Федор Кузьмич закатился визгливым смехом. — Душа-то, захрю... хи-хи-хи... захрюкала!

— Федор Кузьмич, не надо. Как же вы не художник? Вон каких ангелов нарисовали, прямо живые!

Художник свирепо выкатил глаза.

— Ангелы?! Вот когда вырастешь, пойдешь в ресторацию в Астрахани, там тоже эти ангелы по потолку расползлись! Только там они купидонами называются. А еще в Самаре, в дворянских банях... тоже они! И все я малевал! И еще малевал бы, да... хочешь я тебе чудо покажу?

Вася не успел опомниться, как художник схватил его за руку и потащил в другой конец церкви.

— Смотри, чувствуешь?

Перед Васей была икона божьей матери с младенцем. Но Вася смотрел не на нее. Его пугал странный вид Федора Кузьмича. Художник, пошатываясь, горящими глазами вглядывался в образ и шептал:

— Вот оно — чудо! Живое женское лицо, озаренное материнством! Рублев!

— Сколько рублев? — не понял Вася. Художник застонал и схватился за голову.

— Не сколько, а один Рублев — чудотворец!

— Чудотворная? — испугался Вася и опасливо отодвинулся. Он вспомнил, как бабы рассказывали, что из какой-то тоже чудотворной иконы вырвалась молния и поразила грешника.

— Именно, чудотворная! — зашептал художник. — Чудо таланта! Человек, сотворивший ее, жил полтыщи лет тому назад. А сейчас смотри, — Федор Кузьмич тыкал пальцем в пустое место. — Видишь? Вон он стоит и глядит на меня! Презирает... Не сметь меня презирать!

Васе сделалось жутко. Он напряженно всматривался туда, где стоял кто-то, на кого кричал художник, и ничего не видел. Страшная догадка заставила мальчика охолодеть от суеверного ужаса: «Ему... видится!»

Хромая, Вася бросился к выходу, но тут же опомнился. Нет. Он не должен, не может оставить Федора Кузьмича одного с глазу на глаз с каким-то невидимым Рублевым. И Вася подошел к художнику.

Федор Кузьмич был страшен. В углах рта накипела пена. Он уже не говорил, а рычал, размахивая кулаками:

— Слушай, Андрей Рублев! Я, ничтожный, говорю тебе: ты обманщик! На твоих гениальных картинах — а, да, картинах! — слой за слоем откладывались надежды, мольбы обманутых твоим гением людей! Если бы ожило это напластование, то огонь жаркой веры, заключенной в нем, пожрал бы твои иконы! Думаешь, ты недосягаем для меня? А вот и врешь! Мы с тобою — ровня. Это говорю я — жалкий богомаз, тебе — великому богодельцу!

— Федор Кузьмич, миленький, не надо! Довольно! Пойдем отсюда... Никого тут нет, вам привиделось, — стуча зубами, говорил Вася, пытаясь отвести художника.

— Вася, слушай меня. Пойми, мы с ним ровня! Мы оба жулики! Размалюем доски, а народишко-то и рад. Людям нужен этот сотворенный нами бог. Нужна эта доска, чтобы выслушивать горькие жалобы, горячие просьбы. Людям важно, что он их выслушивает, этот Бог, молчит, не перебивает, а главное, не гонит взашей.

Федор Кузьмич блуждающим взглядом обвел кругом.

— Я пойду лягу, устал смертельно. — Словно слепой в поводыря, вцепился в Васино плечо. — Доведи меня до скамьи...

Когда Вася усадил Федора Кузьмича, тот хихикнул, хитро подмигнул Васе, достал из кармана четвертушку водки и, чмокая, присосался к горлышку.

— На, убери куда-нибудь с глаз...

Вася отнес пустую бутылку в темный угол. Когда он вернулся, Федор Кузьмич спал. Мятое лицо художника в сумраке казалось буро-зеленым. «Будто корова жевала, жевала и выплюнула», — подумалось Васе. Жалость и отвращение боролись в его душе.

Вася понимал, что художник пьет с горя, только горе это не такое, какое приходилось ему видеть. Горе Федора Кузьмича огромное, страшное, и ему ничем не поможешь...

Вася тихо вышел из церкви и плотно прикрыл за собой дверь.

Дожидаясь своих с работы, Вася сидел на порожке Арининой избушки, когда из-за угла на дорогу выехала лошадь. За телегой шел толстый мужик, в котором Вася узнал церковного старосту, и несколько деревенских баб. На телеге со связанными руками сидел Федор Кузьмич.

— Ежели опять колотиться станет, то лошадь останови, а то, не ровен час, зашибется насмерть и до больницы не довезешь, — приказал вознице староста.

Возница чесал бороду:

— Довезу, небось...

— Федор Кузьмич! — крикнул Вася, бросаясь к художнику.

Какая-то бабка ухватила Васю за рубаху:

— Не подходи к нему, сынок! Чертенята по ем скачут!

Вася вырвался и, держась за край телеги, пошел рядом.

— Федор Кузьмич! Дядя Федя! — звал он, заглядывая в лицо художнику.

Но тот не слышал. Кося глазами, он вытягивал губы и старался сдуть что-то с носа, бормоча:

— Ишь ты, верхом уселся? Ну, я тебя сдую, сдую!

— Ты, парнишка, отцепись от телеги. Он все равно тебя не признает, — сказал возница.

— А что с ним?

— Обнаковенное дело — допился до белой горячки.

Вася остановился и долго смотрел вслед удаляющейся телеге, пока она не сгинула в мглистой холодной пыли.

Никодим дал плотникам вперед немного денег к Петрову дню. Отцы заленились идти в Балаково.

— Семь верст до небес киселя хлебать! Пущай ребята слетают, им в радость! — решили они, и в Петров день чуть свет мальчишки отправились на побывку домой.

— Гляди-ка, солнышко еще высоко, а уж к Балакову подходим! — удивился Васята. — Дорога, что ли, короче стала,?

— Ну да, от жары ссохлась! — пошутил Вася. — Ты, Васята, как придешь, дома сидеть будешь?

— Не, я... — Васята замялся и вдруг озабоченно нахмурил брови. — Нам с тобой к Зудину надо сходить! Ведь зимой опять у него работать придется.

Вася расхохотался от всей души.

— Чего тебя разбирает? — обиделся Васята.

— К Наташе ты уж один сбегай! — хитро подмигнул Вася.

— Ну и к Наташе, и что ж такого?

— Да я пошутил, не ершись! — успокоил взъерепенившегося приятеля Вася. — А мне в больницу надо. Как там Федор Кузьмич?..

Васята понимающе гмыкнул и прищурился:

— И к Насте?

— Да, и к Насте, — спокойно подтвердил Вася и так серьезно взглянул в хитроватые глаза Васяты, что у того сразу пропала охота подшучивать.

Прибежав домой, Вася с гордостью вручил матери деньги. Небось и сам он сколько-нибудь из них заработал!

— Праздник сегодня, солнышко светит, пошел бы погулять, Васенька! — предложила Катерина Семеновна, наблюдая за поглядывавшим в окошко сыном. — Скинь грязное-то... Вот припасла я тебе, — хлопотала она, подавая Васе праздничные штаны и рубаху.

— Мама, спасибо!

Но что эти слова! Катерина Семеновна видела заблестевшие глаза сына, и это было дороже всякой благодарности.

Она глядела в окно на удалявшегося Васю, и гордая улыбка украшала ее до времени постаревшее лицо. «Как прутик тонкий, а складненький! И походочка легкая... — любовалась она. — Не успеешь оглянуться, как в парни выйдет».

Настя, нарядная, в голубой шали с розами, сидела на лавочке у своей хибарки. Увидев Васю, торопливо пошла навстречу.

— Я ждала тебя, потому и с девчатами не пошла. Помнила, что ты обещал сегодня прийти!

— Настя, пойдем куда-нибудь?

— Пойдем! Знаешь куда? На берег! Ох, люблю я на Волгу глядеть. Так бы, знаешь, и поплыла по ней далеко-далеко, на край света! — Настя раскинула руки и смеялась, глядя, как ветер раздувает ее шаль. «И впрямь она, как лодочка с парусом», — подумал Вася. Почему-то ему сделалось грустно.

— Чего ж ты мою обновку не похвалишь? Как сказала — так и сделала. Первый раз сегодня надела. Красивая? — Настя распахивала и запахивала свою голубую шаль.

— Очень далее красивая! — похвалил Вася. — А рубаху отцу тоже купила?

— А как же! Только он сегодня в новой рубахе целый день на печке лежит. Неможется ему... Старенький он у меня стал. — Настя поежилась. — Я и сама бы на печку залезла — день какой холодный'

— Это ветер с Волги. Давай не пойдем на берег, раз тебе холодно.

— Давай не пойдем... — покорно согласилась Настя, зябко кутаясь в обновку. Щеки ее горели так, как будто на них отпечатались малиновые розы, рассыпанные по кайме шали.

Они молча повернули назад.

— Ты чего какая скучная стала? — забеспокоился Вася.

— Голова болит... и холодно. Прямо как зимой.

— Простыла наверно? Настя нехотя засмеялась.

— Чудной ты, жара стоит, а я простыла? Так просто чего-нибудь... пройдет!

Прогулки не получилось. Незаметно для себя они вернулись к Настиному дому.

— Завтра опять уходишь в Быковку?

— Не завтрака сегодня. Завтра уже на работу надо.

Синие-синие грустные глаза ласково взглянули на Васю.

— Мне тоже завтра на работу. Знаешь, как не хочется? Тяжело там все-таки...

Васе захотелось взять ее за руку и увести далеко, далеко! По полям, по лугам, туда, где ей было бы хорошо, спокойно...

Настя опять вздрогнула.

— Знобит тебя. Иди домой, а то мы с тобой тут до ночи простоим, — строго приказал Вася и, смутившись, добавил: — Я бы от тебя никуда не ушел! Никогда!

Настя скользнула в дверь и, чуть приоткрыв ее, в щелочку шепнула:

— И я ведь не хочу от тебя уходить, Васенька!

Дверь захлопнулась, оставив Васю наедине с безудержной радостью, от которой шибко заколотилось сердце, разгоняя по телу обжигающую, поющую кровь. Долго и бестолково он кружил по улочкам, пока не натолкнулся на чью-то широкую грудь.

— Эй, Петруха, разуй глаза — на живого человека прешь, — укоризненно пробасил солидный мужчина.

— Я не Петруха, — возразил Вася.

— Не Петруха? — удивился прохожий. — А почему рожа у тебя, как у именинника? Я было подумал — парень ангела своего справляет... в Петров день!

Вася опомнился: «Одурел я, что ли, шатаюсь незнамо где, а ведь надо в больницу зайти, Федора Кузьмича проведать».

Больница была заперта. На стук вышла сиделка.

— Чего барабанишь? Если принес что — давай, я передам, а самого пустить не могу. Время для посетителей кончилось. Порядку не знаешь!

— Не знаю, — признался Вася. — Мне бы, тетя, только узнать, как Федор Кузьмич?

— Какой такой Федор Кузьмич? Фамилию надо говорить! — рассердилась сиделка, но, взглянув в смущенное Васино лицо, смягчилась. — Фамилию скажи, и я пойду узнаю. Вот как надо делать, мальчонка. Вася старался вспомнить фамилию художника.

— Тетя, подождите, сейчас, сейчас... Рыбаков! Рыбаков Федор Кузьмич! Вот как!

— Рыбаков? — задумалась сиделка.

— Ну да, Рыбаков. Его на прошлой неделе из Выковки привезли.

— А болезня у него какая, не знаешь? Вася мучительно покраснел:

— Он... сильно пьяный был.

— А-а! Тогда помню... Ты ему кто доводишься — родня?

— Нет, чужой, а что? Сиделка горестно вздохнула:

— Как, значит, его привезли, той же ночью и помер. Вот как, милок!

Вася попытался вспомнить лицо художника с озорными глазами, веселой улыбкой, но вместо этого перед ним возникло другое — мертвецки бледное, с диким взглядом мутных глаз... Он тряхнул головой, отгоняя воспоминание...

Чистое, чистое небо смотрело на него синими Настиными глазами.

— Настя! Настюша... хорошая. Настенька! — твердил Вася, изумляясь новому смыслу, заключенному в обычных знакомых словах.

...Темнота застала приятелей по дороге в Быковку. В лугах натужно кряхтел коростель, мучаясь бессонницей. «Спать пора! Спать пора!» — уговаривала его перепелка. В низине балагурили лягушки, умильно величая друг дружку: «Кум-кума! Кум-кума!»

Ночь покрыла луга голубым серебром. От голубых кустов па голубой траве лежали черные тени. И так прекрасен был земной покой, что звезды отрывались от черного неба и бросались вниз на теплую, живую, пахнущую травами землю.

Друзья шлепали по голубой дороге, вздымая голубую пыль. Даже Васяте не хотелось говорить. И Вася был рад, что ему никто не мешает забираться все дальше и дальше в цветущие заросли первой любви.

«Настя... милая, хорошая Настенька!» — казалось, слова эти стали такими живыми, осязаемыми, что их можно было собрать в букет.

Вдруг издалека донесся жалобный плач. Васята остановился.

— Слышишь? Воет кто-то.

— Ухач, больше некому.

— Ты что? Какой тебе в лугах ухач? — испуганно возразил Вася. — Не, это не ухач...

— Ой-вой-вой-вой! Оёй-вой-вой-вой, — отчетливо выговаривал плачущий голосок.

— Чур меня! — перекрестился Васята.

— Оей-ей-вов-вой! — раздалось совсем близко, и ребята увидели движущееся им навстречу маленькое сгорбленное существо.

— Аминь, аминь, рассыпься! — не своим голосом заорал Васята.

— Сам ты аминь, дурак большенный! — возмутилось существо.

— Енька! — ахнули ребята. — Енька, ты?

— Конечно, я...

Это и впрямь была Енька. Под заплывшим глазом темнел здоровенный синяк. Через рваный рукав виднелось худенькое плечо в темно-красных кровоподтеках.

— Кто тебя? Чего ревешь?

— Волки.

— Они что, кинулись на тебя, что ли? Где волки?

— Нету. А я их боюсь, вот иду и кричу...

— А дралась с кем?

— С хозяйкой, с теткой Васеной. Только я не дралась, она одна дралась. Сколько в няньках я жила, а такой злющей хозяйки ни разу не видала... Ох, устали мои ноженьки, — по-бабьи охнула Енька и уселась посередине дороги. — Вы не уходите, я посижу, отдохну. До Балакова еще долго?

Вася сел рядом с девочкой.

— И мы с тобой посидим. За что же она тебя так отколотила?

Енька нагнулась, внимательно разглядывая придорожную траву.

— Подорожничка бы найти. Уж очень болит, — пожаловалась она, прикладывая к запухшему глазу грязную ручонку.

Васята порылся в карманах.

— На, приложи, тоже оттягивает, — подал он медный пятак с дыркой. — Сегодня на улице нашел, только не берут его нигде, говорят — дырявый.

Енька приложила монету и улыбнулась.

— Правда, хорошо! Холодненький он. А отколотила меня тетка Васена за то, что я щи проспала, убегли они... весь чугун убег.

Еньку отдали в няньки в деревню Натальино, к богатой бабе Васене. Девочка нянчила толстого годовалого мальчишку, который орал день и ночь как резаный. Но злой и жадной бабе все казалось, что девчонка даром ест хлеб, и она взвалила на Еньку домашнюю работу. Если, убирая посуду, Енька звякала чашкой, хозяйка стукала ее костяшками пальцев по голове и орала: «Руки у тебя не тем концом воткнуты, что ли, дармоедка!»

А сегодня тетка Васена с хозяином пошли в церковь и приказали Еньке затопить печь и сварить щи. Енька поставила в печку чугун и сама не заметила, как заснула на полу перед печкой.

— Щи-то и убегли. Хозяйка пришла, а я все сплю. Она схватила ухват, да и давай бить. Я тут сразу проснулась, как вскочу и бежать, а она меня за косы и головой об пол... Хозяин пришел и отнял меня у нее. Я под крыльцо залезла и не отзывалась. А как стемнело, вылезла и побежала домой.

— А тебя дома не заругают, что ты убежала? — спросил Васята.

— Нет. Мама никогда не ругает, только плакать будет и, наверно, велит обратно идти. — Енька прерывисто вздохнула. — А я... я тогда пойду и утоплюсь!

— Ты что, одурела? — вскочил Вася.

— Ну да, одурела... — согласилась Енька. — Все по голове, да по голове...

Вася взял Еньку за руку и заставил подняться.

— Никуда я тебя сейчас не пущу, — решительно сказал он. — С нами пойдешь, а завтра, может, кто из деревенских пойдет в Балаково — и ты с ними.

Енька просияла и уцепилась за Васину руку.

Только ко вторым петухам дети пришли в Быковку. На сеновале Енька свернулась клубочком под Васиным боком и мгновенно заснула.

Утром, когда ребята появились в избе, Иван Степанович долго рассматривал Еньку и наконец хмыкнул:

— Ну, девка, не приведи бог такой портрет ночью встретить!

Енька прикрыла синяк и обиженно глянула здоровым глазом.

Узнав печальную историю девочки, Иван Степанович нахмурился.

— За сколько не тебя мамка подрядила в няньки-то?

— За четыре рубля и рубаху нательную. И до Покрова жить.

— А сколько ты прожила у хозяйки?

— С великого поста.

— Знаю я эту Васену! — вмешалась бабка Арина. — Из нашей деревни она, только выдана в Натальино. И в девках лютой змеей шипела... Из своих парней никто ее брать не желал. Осталась бы вековухой, да нашелся, вишь, человек... на красоту польстился. Ты, милая, не горюй! Поживи у меня покамест... Ты меня слушай: бабка Арина отродясь попусту не говорила. Не печалься. Как еще все хорошо-то будет!

— А я псе ж этого так не оставлю, схожу в Натальино к твоей хозяйке, — сердито сказал Иван Степанович. — И стребую с нее, сколько ты у нее зажила...

Обласканная Енька не знала, чем только услужить своим спасителям. Проводив плотников на работу, она, прибрав со стола, схватилась мыть окошки, потом принялась за полы. Металась по избенке, то и дело наталкиваясь на бабку, пока та не взмолилась:

— Девонька, Христом-Богом прошу, посиди чуток. У меня от тебя аж в голове кружение и в глазах рябит.

Но остановить Еньку было невозможно.

— Я тогда пойду у коровки уберу! Ладно? Знаешь, бабушка, какую приборочку сделаю? — И, взвизгнув от полноты чувств, Енька выскочила вон.

Иван Степанович сдержал свое слово и в первое воскресенье отправился к Енькиной хозяйке, в Натальино.

Енька места себе не находила. Ну как тетка Васена за ней придет? Но Иван Степанович вернулся один.

— Вот тебе твои зажитые, — подал он Еньке два рубля и покачал головой. — Ну и зелье же твоя тетка Васена. Яд лютый, а не баба. И как ты, девонька, с эстолько у нее прожила?

Через несколько дней бабка Арина пристроила Еньку к молодой вдове, доброй спокойной женщине, нянчить сынишку. Тетка Лизавета так обласкала Еньку, что та, истосковавшаяся по материнской ласке, долго плакала, уткнувшись в колени новой хозяйке. Лизавета гладила девочку по голове и приговаривала:

— Поплачь, поплачь напоследок. Больше не придется. Сейчас пойдем домой, головку тебе вымою. Будешь с Ванюшкой моим играться. У нас на задах хорошо! Березыньки шумят... Девочек соседских много, подружек заведешь.

Енька подняла глаза и озабоченно нахмурилась:

— Нет, тетенька Лизавета, когда Ванюшка спать будет, я тебе по хозяйству помогать стану. Трудно ведь одной тебе с хозяйством управляться... Я, что ль, не понимаю!

Дом был готов. Никодим рассчитался хорошо, без обмана. Довольные плотники отправились восвояси. Бабка Арина провожала их до околицы, поминутно вытирая углом головного платка слезящиеся глаза. Крестя Васю на прощанье, она робко попросила:

— Забеги когда-нибудь старуху проведать, а?.,

— Принимай, хозяйка, работников! — весело забасил отец, входя в свою избу.

— Ба-а-тюшки! — обрадовалась мать. — Пришли, родимые! Умойтеся, я воды горячей наготовила. Переменитесь в чистенькое. Со вторника каждый день чугун воды ставлю: вот, думаю, сейчас мои заявятся. Уж как мы с Гришанькой соскучали по вас!

— Пущай Гришка в лавку слетает, — приказал отец, выкладывая на стол деньги.

Мать метнулась в сени.

— Гришань! Гришань! — звала она. — Подь скорей! Тятя с Васенькой пришли!

Гришка влетел в избу и сразу же повис на Васе.

— Братка, а я как скучал...

— А по мне скучал? — буркнул отец. Гришка растерялся:

— Тоже, тять.

— Ладно, — перебил Иван Степанович. — Дуй в лавку, купи ситного фунта три, чаю осьмушку, сахару фунт, ну и... — отец глянул на мать.

— Селедочку бы, Иван Степанович, и масла постного, — застенчиво попросила она.

— Значит, постного масла полфунтика и селедку одну. С молокой проси, она жирнее, — наставлял отец подпрыгивающего от нетерпения Гришаньку.

— Ну, беги!

Гришанька исчез с такой быстротой, будто им из ружья выстрелили.

— А я сейчас самоварчик раздую, — суетилась мать, но Вася отстранил ее.

— Пусти-ка, я сам.

Когда Гришка примчался с покупками, одна щека у него оттопырилась от запихнутого за нее большого куска сахара. В другой бы раз ему влетело за такое самоуправство, но сегодня отец сделал вид, что ничего не замечает. Он блаженно крякнул, натягивая на влажное после мытья тело чистую рубаху.

Вася поставил на стол сердито бормочущий самовар и направился к двери.

— Васенька, куда ты? — крикнула мать. — Чаю хоть попей!

— Не хочу, мам, я к ребятам скожу. — И, боясь, как бы его не оставили, Вася торопливо вышел из избы.

Только на улице, где жила Настя, он с трудом убавил шаги. Еще издали Вася обратил внимание на раскрытую дверь.

«Натопила, видать, что дышать нечем, — подумал он. — Поди, зажарила цыгана-то!»

В хибарке испуганно шарахнулась курица и, заполошно кудахча, бросилась Васе под ноги. С печки свисала оборванная занавеска. На столе валялась горбушка позеленевшего хлеба. На перевернутой кверху дном щербатой чашке лежал серый, ноздрястый огрызок сахара.

Пахнущий земляной сыростью нежилой воздух уперся в Васину грудь, заставляя его отступить к порогу. Хибарка была покинута своими хозяевами.

— Дядя Яша! — неизвестно на что надеясь, позвал Вася.

Спустившись на невидимой паутине, толстый крестовик закачался перед его лицом.

— Ты чего здесь ищешь? Нету никого. — На пороге стояла незнакомая женщина.

— Куда они уехали?

— Незнамо куда. Ночью цыган ушел, никто не видал.

— А Настя?

— А ты рази не знаешь? Померла Настенька... Посля Петрова дня вскорости, не соврать бы, ну, на третий день. — И, сообразив, что Вася ничего не знает, женщина словоохотливо продолжала: — Огневицей померла. С простуды. Девчонки сказывали, в аккурат под Петров день на погрузке воды холодной напилась, а сама вспотевши была... И скажи, как живую в гроб положили. Убрали гожо. Щаленку голубую ей надели, ну невеста невестой, не скажешь, что девочка. Схоронили ее, красавицу, а наутро глядим — дверь расхлябастана и цыгана нет. Ушел...

Вася опустил голову и вдруг заметил вдавленную в земляной пол Настину гребеночку с блестящими стеклышками. Он нагнулся, подцепил ее ногтем, но гребеночка распалась на мелкие куски.

— В землю втоптали... — жалостливо вздохнула женщина.

— Втоптали... — повторил Вася и, перешагнув через гребенку, не оглядываясь, пошел прочь.

Дома он ни одним словом не обмолвился про Настю.

А когда на другой день Васята встревоженно заглянул ему в глаза и сказал: «Эх, как Настю жалко!», Вася резко оборвал: «Ладно тебе!»

Осеннее солнце по-летнему заливало дом Чапаевых, зажигая на самоваре нестерпимый для человеческих глаз блеск.

— Кричи «ура-а», Степаныч! — еще с порога крикнул Новиков и, подойдя к столу, достал из кармана шкалик водки.

Иван Степанович недружелюбно покосился на бутылку.

— Это ради какого праздника? Симоны-гулимоны, лентяи преподобны?

— Не зычи, не зычи, — смеялся Новиков. — Считай, на всю зиму мы с работой. У Мальцева конюшни рубить будем. Четыре конюшни на восемьдесят голов! Там, брат, не стойла — денники. Просторные, с окнами!

Иван Степанович просиял.

— Ну и шныра ты, Петр. Наш пострел везде поспел!

Катерина Семеновна быстро собрала на стол. Пили под огурчики, чокались и приговаривали: «С праздничком нас!»

— Выпейте, Катерина Семеновна, для ради такого случая! — приставал захмелевший Новиков.

— Выпей, мать, хоть пригубь для прилику! — гудел Иван Степанович.

Катерина Семеновна, боязливо вытянув губы, отхлебнула и закашлялась, замахала руками:

— Уж увольте! Не привычная... до слез прошибает!

Мужики смешливо подтрунивали:

— Привыкай!

— Смолоду не пила, где уж на старости лет учиться! — отшучивалась Катерина.

Иван Степанович ласково глядел на разрумянившуюся жену и думал: «Вот чего спокойная жизнь делает. Маленько с деньгами поправились, и Катя расцвела как маков цвет».

— Катя, слышь-ка чего скажу. Мы с тобой сызнова молодыми станем. Сыновей вырастили; Гришанька вот маненько отстал, ну да нагонит. И будет у нас с тобой одна забота — по вечерам соловьев слушать!

— Лягушек в Лягушевском овраге! — смеялась Катерина Семеновна.

Вася входил в сени, когда до него донеслись слова матери.

— Нет уж, Иван Степанович, наш черед соловьев слушать прошел, пролетел. Теперь пускай Васенька гуляет.

Слова матери больно резанули по сердцу. Он повернулся и тихонько вышел на улицу. Забравшись в самую гущину оврага, Вася сел на влажную землю и обхватил руками колени. Бестолково метались над ветлами грачи, и было в их крике что-то похожее на гомон цыганского табора.

— пришла на ум Настенькина песня,

«Спи-ит!» — возразила схоронившаяся в кустах птичка.

Небо еще было золотым, а на Лягушевский овраг легли тяжелые лиловые тени сумерек.

— Тын-н-нра-а-а... — развернулась где-то гармошка.

По тропке совсем рядом прошла веселая гуляющая компания. Затаившись, чтобы не попасть на глаза, Вася слушал чужой смех и чувствовал, как горький запах палого листа доходит до самого сердца.

— Видать, Андрей ваш посылочку послал. Его адрес, — сказал почтальон, вручая извещение на посылку. — Хороший у тебя сынок, Катерина Семеновна, дай бог каждому!

— Господи! — обрадовалась мать. — Хоть бы письмо подлинней написал, а то пришлет: жив, здоров да поклоны.

Мать побежала на почту.

— Больно легкая, чего уж он туда положил? — сказала она, ставя на стол зашитый небольшой ящичек.

— Чего бы ни прислал — все в дом, — возразил Иван Степанович и, разглядывая обшивку, усмехнулся: — На портянки выдали. Солдатскую вещь сразу признаешь.

Вася с Гришанькой дожидались, когда мать распорет обшивку.

Заскрипела прибитая двумя гвоздиками фанерная крышка. Отец заглянул в ящик и вытащил исподнюю рубаху в пожухлых кровяных пятнах.

— Андрюшина! Я сама шила... Ох, что же это? — помертвела мать.

— Гляди верней! — приказал отец. — Она?

— Она... признаю, — беззвучно шевеля губами, подтвердила Катерина Семеновна.

Иван Степанович встряхнул рубаху и распялил ее перед окном. Вася увидал, как солнечный свет проскользнул в слипшиеся дырочки.

У отца задрожали руки:

— Пулевые... Сгиб Андрюшка-то...

Мать медленно запрокидывалась навзничь. Вася едва успел подхватить ее одеревеневшее, негнущееся тело.

— Ой, боюсь я! Маменька! — заплакал Гришанька и полез на печку.

В сенях загремели ведра.

— Семеновна! Хвастай, какой гостинец получила! Чай, я видала, — весело заговорила, входя в избу, соседка. — Ой, чего с ней? — вскрикнула она, увидя, как Вася с отцом усаживают Катерину Семеновну на лавку.

Отец молча показал на стол, где лежала рубаха.

— Батюшки, кажись, кровяная... чья? — затряслась женщина.

— Андрея нашего, — глухо ответил Вася. Соседка, крестясь, попятилась к двери.

Страшная посылка, полученная Чапаевыми, мгновенно всколыхнула всю Сиротскую слободу. Изба постепенно наполнилась народом.

Женщины подходили к столу и, склонив головы, жалостно глядели на рубаху, как глядят на покойника, потом, крестясь, отходили к двери. Мужики садились возле Ивана Степановича.

— И за что его?

— На все воля господня...

— Мгм... где господня, а где господска: в темноте не разберешь.

— И войны нет, а в сынов наших пули летят...

— За что? — плутали мужики в сумрачных догадках.

— Слышь-ка, Иван Степанович, — обратился к отцу один из соседей. — В прошлом месяце сын мне письмо прислал. Он в тех же краях, где и твой Андрей. Крестьянство там поднялось. Помещиков жгут. Митрий писал, что из их полка будут солдат отряжать на усмирение. А кто не пойдет, того... этого самого, ну, значит... Я к тому: твой-то пошел бы на такое дело, в мужиков стрелять?

— Никогда! — крикнул Вася.

Отец замотал головой:

— Ни в жисть!

— Вот теперь и смекай... — вздохнул сосед Катерина Семеновна повернула мертвое лицо.

— А кто же рубаху-то прислал? — трудно выговорила она.

— Товаришок какой-нибудь. Може, Андрей сам его попросил перед... мгм... ну, значит, перед этим самым делом...

Скорбная нежность озарила лицо матери:

— Вспомнил, значит! Затосковал, чтобы хоть кровинкой своей в родимый дом вернуться...

Иван Степанович тяжело встал с лавки. Как бурлаки тянут груженую баржу, так он, налегая грудью на невидимую лямку, в последнем усилии преодолел несколько шагов, рухнул перед женой и, закрыв лицо свое в ее коленях, затрясся в страшном мужицком рыдании. Мужики сгрудились вокруг.

— — Степаныч, Степапыч!

— Не сдавайся, брат!

— Поддержись... — неумело утешали они.

— Не троньте его, — тихо сказала мать, поглаживая поседелые жесткие кудри мужа. — Не троньте! Само пройдет.

Вася не мог оторвать глаз от раскинувшей рукава рубахи. Короткое слово «убит... убит... убит...» стучало в виски, стараясь пробиться до мозга... Как Андрей говорил? «Не будешь помогать кровососам, они твоей крови напьются».

Из бурого пятна возникло дерзкое, улыбающееся лицо. «Ничего, братан, недолго им осталось!» Кому им? Андрей тогда не сказал, а теперь Вася сам знает. Вот; таким черноусым эполетчикам, как тот на пароходе... Мамину, на ком Санькина кровь. Тем хозяевам, которые выслали на рабочих конную... Теперь Вася все понимает! И Андрей просил прислать свою смертную рубаху для того, чтобы Вася понял, как надо жить... за что умирать! Ведь у них с братом одна кровь!

Около двери тихонько плакали женщины. Чего они воют? Над такими покойниками не плачут. Гордятся ими! Их несут впереди, а за ними молча и грозно идет народ — как там, в Нижнем!

— Батя! — гневно крикнул Вася. — Не за то брат на смерть шел, чтобы ты на коленках елозил! Подымись!

— Правильно, парень! — вскочил сосед. — Не на горе вам Андрей кровь свою прислал, на гордость!

В избе стало тихо, когда, тяжело ступая, Иван Степанович подошел к сыну. Вася, не моргая, строго глядел в покрасневшие от слез глаза отца.

Иван Степанович отступил назад, и широкая его спина согнулась в поклоне.

— Прости меня, Василий, что не устоял на ногах. — Горькая усмешка блеснула под густыми усами. — Думал, и впрямь меня с корнем вывернуло, ан нет!

Тяжелая рука отца; легла на Васино плечо.

— Теперь в нашем роду ты за старшего, за Андрея будешь.

— Я за Андрея буду! — твердо сказал Вася, думая о своем.