Вавилонские хроники

Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.

Это были грамматические упражнения.

– Ну что ты во все суешься? – недовольно спросила Цира. – Кто тебя звал?

– Во даешь, Цирка! – сказал я развязно. – В конце концов, это моя квартира. А Мурзик – мой раб.

– Он уже почти не раб.

– Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.

– Все равно, Энкиду…

– Только этого нам и не хватало, – сказал я. – Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?

– Я у Мурзика ошибки проверяю, – сказала Цира холодно. – У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.

– Покажи.

Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:

– «Вовилонская», – фыркнул я, бросая листок обратно на стол.

Цира аккуратно исправила «о» на «а» и сердито велела не мешать.

Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:

– Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?

– А?

– Через «о» или «а»?

Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:

– В «Вавилоне» и «о» и «а» есть. Головой бы думал, брат Энкиду.

– Цира! – зашипел я. – Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.

Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.

– А что, – тревожно спросил он, – не так что-то?

Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.

– Дело такое, господин, – объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. – Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт… Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет… Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет… Только имя оставляет, ну – подпись, то есть… Кто заметку сочинил…

– А про что заметки?

– Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи…

– Чьи?

Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.

Мурзик еще тише сказал:

– Про успехи – это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа… Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это… вольнолюбивый и несгибаемый нрав.

– Это кто тебя смертным боем бьет? – спросил я, повысив голос. – Это я, что ли, тебя смертным боем бью?

Мурзик покраснел.

– Ну так а что…

– Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка, чтобы ты… А ты… Такое сказать! Про брата!..

Цира стукнула кулачком по столу.

– Вон из кухни! – прикрикнула она. – Оба!

Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:

– Сами же велели… в доверие…

Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.

Седьмым Энкиду оказался наш одноклассник Буллит. Ицхак заявил, что давно подозревал нечто подобное. Любой из нас мог заявить то же самое, просто Ицхак, как всегда, успел первым.

Совещание проходило у меня на квартире. Набились тесно на кухне. Ицхак занял кресло, Луринду уселась у него на коленях. Цира пригрелась на ручках у меня. Я сидел на табуретке в углу. Цира мешала мне пить чай – вечно оказывалась между мной и моей чашкой. Один Мурзик-Хашта сидел без дамы, и ему было удобно. Он начал отращивать волосы. Он растил их уже неделю. Пока что волосы не выросли, но оба мы знали, что мой приказ выполняется. Я купил для него серьгу. Пока не отдавал – берег до того дня, когда Мурзик получит вавилонское гражданство.

– Итак, – сказал Ицхак, немного приглушенный навалившейся на него Луринду, – мы нашли седьмого. Гипотеза блестяще подтвердилась: как только двое Энкиду оказались достаточно близко друг к другу, один из них вспомнил родной язык…

– Подожди, – перебил я. – Ты имеешь в виду нас с Мурзиком?

– Ну да, конечно.

– Так ведь и ты, Изя, – Энкиду.

– Я Энкиду в меньшей степени, чем Мурзик. Моего процента не хватило, чтобы актуализировать твои проценты… кстати, тоже не слишком большие.

– Ладно, – махнул я рукой. – Гипотеза принимается. Все равно другой у нас нет, да и факт, можно сказать, уже свершился, а как его объяснить – дело десятое…

– Угу, – вставил Мурзик.

– Я прошу вас не забывать, братья, для чего мы здесь собрались, – напомнила Цира. Все посмотрели на нее. Лично я видел только ее тонкий затылок, но голос у Циры был суровый. – Мы собрались для того, чтобы обсудить, каким образом два последних Энкиду могут быть привлечены к нашему общему великому делу.

– Ну, комми я беру на себя, – сказал Хашта-Мурзик. – Скажу им, что это… что кровососы задумали акцию… Надо, мол, ввести несколько представителей народа. Большинства, то есть, эксплоатируемого.

– Это где он так насобачился? – изумился Ицхак.

– Мурзик – член коммунистической партии, – пояснил я. – Это сделано в наших общих интересах.

Ицхак присвистнул. Луринду поморщилась и потерла ухо.

Цира спросила Мурзика:

– Ты ручаешься за то, что комми придет?

– А то! – горячо сказал Мурзик. – Она меня этим… самородком называет. Говорит, кровососы нарочно таких самородков – ну, принижают и пытают всячески, чтобы им, значит, кровососам, самим процветать на нашей, самородковой, кровушке…

Луринду сказала капризно:

– Изя! Пусть он замолчит! У меня уши вянут!

– Мурзик, высказывайся по существу, – сказал Ицхак.

– А я и высказываюсь… Придет эта баба, никуда не денется. Я уже понял, чем ее взять можно. Она ведь… – Тут Мурзик подался вперед, и на его физиономии отпечаталось искреннее изумление. – Она ведь на самом деле во все это верит! Ну, в кровососов, в эксплоатируемое большинство, в бомбометание… То есть, на полном серьезе!.. А сама Институт этих… благородных дев заканчивала, правда! Я у ней дома был, она вышивает хорошо. И макраме делает. У ней всюду висят, как шелкопряды какие-нибудь… Замуж ее надо…

– Вот ты и женись, коли такой добрый, – холодно сказала Цира.

Мурзик покраснел.

– Да нет, не хочу я… на ней.

– Да? – Цира аж затряслась у меня на коленях. – Ее ты просто так трахать хочешь? Да? Порядочную вавилонянку? Институт заканчивала, надо же! Дев! А она дева, да? Ты ее уже лишил девственности, а? Ну? Что молчишь? Холуй! Сукин сын! Ублюдок!..

Мурзик ошеломленно глядел на Циру и молчал. Цира потянулась, чтобы огреть его по морде, своротила чашку, облила себе платье и закричала:

– Да ебать тебя в рот!..

– Кого? – глупо спросил Мурзик.

– Тебя!

– Это… ты, что ли, меня в рот ебать будешь? – спросил Мурзик еще глупее.

– Я! – ярилась Цира.

– Тише, Цира, замолчи, – сказал я, удерживая ее за плечи. – Не трахал он ее. Не лишал девственности. Ведь ты не трахал коммунистку, а, Мурзик?

Мурзик густо покраснел и не ответил.

– Я одного не понимаю, – спокойно вмешался Ицхак. – Какое это имеет отношение к делу?

– Никакого! – уксусным голосом сказала Цира.

Я отпустил ее. Она стрелой налетела на Мурзика. Он взял ее за руки, развел их в стороны и с доброй улыбкой стал смотреть, как она дергается и извивается. Потом, когда она утомилась, сказал тихо:

– Так ведь лучше тебя, Цирка, нет никого. Я дело говорю. Я для того других баб и перетрогал, чтоб убедиться.

– Так ты и других?!. – визгнула Цира.

– Ну… Там много баб, среди коммунисток-то. Всё бомбы мечут. Я так думаю, это с недоёбу у них…

Цира изловчилась и плюнула ему в глаз. Мурзик отпустил ее. Она убежала в комнату и с размаху метнулась на мой диван. И там заревела в голос.

– Ну вот… – протянул Мурзик.

– К делу, – оборвал Ицхак. – Ты берешься эту сучку сюда привести.

– Да.

– Она доверяет тебе?

– А то! Я ж говорю, она думает – я этот… бескомпромиссный… В общем, придет.

– В транс войти сможет?

– Введем, – уверенно сказал Мурзик. – Я ей скажу, что это для освобождения эксплоатируемого большинства нужно. Она для освобождения хоть куда войдет. Отчаянная!

– Великолепно, – сказал Ицхак и слегка сдвинул Луринду на своих коленях – чтобы меня лучше видеть. – Теперь второе. Буллит. Этого я возьму на себя.

– А как ты его уговоришь? Булька – скептик.

– Я его напою до изумления. Пьяный Булька хоть на что пойдет.

– Ладно, – сказал я. – И последнее… Хорошо, соберемся мы все. Положим, в офисе соберемся, там места хватит. А кто нас всех в транс вводить-то будет? Не Цира же! Она ведь тоже участвует…

– Я не смогу! – прокричала из комнаты Цира плачущим голосом. – Я тоже Энкиду!

Повисло молчание.

– Может быть, на магнитофон голос ейный записать? – предложил Мурзик. – Пусть бы Цирка наговорила, что там положено… Ну, вы расслаблены, вы расслаблены… Расслабьте глаз, расслабьте ухо… Что там еще? Вы, там, парите в воздухе…

– Не знаешь, молчи! – опять прокричала из комнаты Цира.

– Нет, идея дельная, – сказала Луринду и пошевелилась на коленях Ицхака. – Правда, дельная идея, Изенька?

Изенька сказал, что да, дельная.

– Цирка, ты слова наговорить можешь? – крикнул Мурзик.

– Я с тобой не разговариваю, пидор! – отрезала Цира и появилась на кухне. Глаза у нее были красные, губы распухли, но лицо хранило вызывающе-строгое выражение.

– Ну так со мной поговори, ягодка, – сказал Ицхак.

Цира метнула на него яростный взгляд и кисло сказала в пространство:

– Я могу надиктовать текст и сделать соответствующую магнитофонную запись. Но процесс, который мы хотим произвести, чрезвычайно сложен. В нем участвуют семь компонентов. И не просто компонентов. Это – семь разных человек, разного социального положения, разного образовательного уровня, разного, в конце концов, энкидусодержания. При этом двое даже не подозревают о своей принадлежности к великому герою.

– Говори короче, – оборвал я.

– Я и говорю по возможности кратко. Просто приходится разжевывать… для недоумков.

Мурзик то ли не понял, в чей огород камень, то ли внимания не обратил.

Цира продолжала:

– Следовательно, человек, руководящий процессом, должен присутствовать в комнате физически. Иначе процесс может выйти из-под контроля… и привести к непредсказуемым последствиям.

– Согласен, – сказал Ицхак.

А я спросил:

– Следовательно?

– Следовательно, нам необходимо восьмое действующее лицо. Путеводитель. «И будет у них тот, кто сумеет их отвести туда. И увидят <они> там Энкиду во всем его могуществе», – процитировала она на память таблички из храма Эрешкигаль.

– У тебя есть кто на примете? – спросил Мурзик.

Она ответила, поджимая губы и с явной неохотой:

– Только учитель Бэлшуну.

– Это который синяков тебе наставил, что ли? – переспросил Мурзик.

Цира молча кивнула.

– Ну так и что! – решился Мурзик. – Для такого дела…

– Он не пойдет, – холодно сказала Цира. – Я рассорилась с ним насмерть. И вообще я не желаю его видеть.

– Да ты перестань о себе-то думать, – возмутился Мурзик. – Скоро вообще уж никакой Циры больше не будет. Будет один великий Энкиду…

Цира судорожно вздохнула. Ей было не по себе. Да и всем нам, по правде сказать, не по себе было.

– Следовательно, нам необходимо уговорить учителя Бэлшуну принять участие в нашем эксперименте? – уточнила Луринду. – Я могу взять это на себя.

Цира покосилась на нее неодобрительно.

– Ты не в его вкусе, девушка.

– Да ладно вам, – сказал Мурзик и хлопнул себя по коленям. – Учителя я приведу.

– А ты – тем более, – мстительно сказала Цира.

– Не больно-то я его спрошу, – фыркнул Мурзик. – Приведу и все.

– Как?

– Как? – Мой раб усмехнулся. – А компартия у трудящего человека на что? Да я и взносы им заплатил за полгода вперед…

В тот день, когда Мурзик получил вавилонское гражданство, неожиданно началась весна.

Стоял мокрый, скучный месяц нисану. То и дело принимался идти дождь, иной раз в воздухе снова появлялись сырые хлопья снега, тающие на асфальте. Так тянулось уже почти две седмицы без всякого просвета.

Когда мы вдвоем направились в Литамское управление регистрации актов гражданского состояния, небо было затянуто толщей облаков. Я шел впереди. В одном кармане у меня лежала коробочка с серьгой, в другом – деньги. Мурзик шагал следом. Он тащил увесистую сумку с документами. Таблички глухо позвякивали.

Я повернулся к Мурзику.

– Ты бы их хоть в планшет положил.

У меня был специальный фирменный планшет с карманами для табличек. Ицхак позаботился обеспечить сотрудников своей фирмы.

Мурзик сказал, что он их положил. В планшет. Какие влезли. Мурзик был непривычно бледен.

– Что с тобой? – спросил я резким тоном. Потому что и сам почему-то нервничал.

– Ну… боязно как-то, – сказал мой раб, отводя глаза.

Я остановился.

– Месяц нисану еще не истлеет, как мы перестанем существовать. Сольемся, блин, в едином герое Энкиду.

Мурзик нехотя подтвердил: ну да, сольемся.

– Так что ты ерзаешь? Отклонения сказываются… непатологического характера?

Он пожал плечами.

– Я не нарочно… Да и нужно ли это – ну, освобождать меня? Может, оставить нам эту затею, господин? И так вон сколько сил да денег угрохали…

– Ты что, Мурзик, с ума сошел? Хочешь влиться в нашего общего предка, пребывая в рабском состоянии?

– Ну и что? Мало ли куда я вливался в этом состоянии – ни от кого еще не убыло…

Я наорал на него, и разговор заглох.

Процедура превращения моего раба в вавилонского гражданина заняла ровно четверть клепсидры. Два полуголых вышколенных холуя с электрическими факелами в руках пригласили нас в церемониальный зал.

Зал был довольно убого разрисован по стенам масляными красками: круглые белые цветы на синем фоне. Грубая имитация узоров с ворот Иштар. По углам стояли гипсовые быки Мардука, покрашенные золотой краской, и искусственные фикусы в кадках.

Хорошо кормленая тетя в одеянии, имитирующем одежды царя Хаммурапи, поднялась нам навстречу из-за стола и для начала сурово спросила меня, уверен ли я в своем решении отпустить этого раба Хашту на свободу.

Я кашлянул и сказал, что да, уверен.

Тогда она обратила взоры на Мурзика. Тот аж присел и оглянулся на меня, будто ища поддержки. Я погрозил ему кулаком – исподтишка, конечно.

– Освобождаемый раб Хашта, – проговорила тетя, – полон ли ты решимости, став вавилонским гражданином, жить, трудиться и умереть на славу и ради пользы Великого Города?

– Да, – сказал Мурзик. Я знал, что он говорит правду.

Мы все – мы, Энкиду, – были полны решимости.

Тетя выдержала небольшую паузу и разразилась речью о правах и обязанностях Вавилонского Гражданина. Речь была скучная. Скучно было тете, скучно было и мне. Один только Мурзик внимал, приоткрыв рот, но не думаю, чтобы он много понимал.

Наконец тетя угомонилась и торжественно провозгласила Мурзика Вавилонским Гражданином, прозвонив при том в колокольчик. Нам с гражданином Хаштой было велено зажечь две свечи. Мы повиновались. Тетя воззвала к Бэл-Мардуку, приняла от нас документы, ввела данные в компьютер и выдала Мурзику удостоверение личности.

После этого она загасила свечи пальцами и величаво указала нам на дверь.

Мы вышли.

– Что? – спросил меня Мурзик, растерянно вертя в руке глиняную табличку и две бумажных копии. – И это все?

– А тебе мало? – огрызнулся я. – Хотелось боя быков и человеческих жертвоприношений?

Мурзик помолчал немного. Пожал плечами. Поглядел на себя в зеркало, висевшее в вестибюле. Видимо, никаких перемен в себе не обнаружил и растерялся окончательно.

Я вытолкнул его из дверей управления, и тут мы увидели, что облака над Городом разошлись и проступило солнце.

И тотчас же все заиграло. Небо наполнилось лазоревым сиянием. Далеко за Рекой вспыхнула золотом башня Этеменанки. Глубокой синевой заиграли изразцы у храма Иштар.

По Евфрату медленно шел лед. Ослепительно-белые льдины проплывали по черной, будто маслянистой воде, с легким шорохом касались берегов, потрескивали и шумели, налетая на быки мостов.

– Ух ты!.. – прошептал Мурзик.

Я потащил его в косметический салон – прокалывать ухо. Мурзик не сразу догадался, куда мы идем, а сообразив – замялся.

– Что? – сурово спросил я.

– Ну… – пробубнил он. – В общем, там… это… А зачем это, а?

Я вытащил из кармана золотую серьгу в форме полумесяца и покачал у него перед носом.

– Помнишь, Хашта?

– Это… мне, что ли?

– Разве ты не такую носил?

– Ну… – не стал отпираться Мурзик.

– Идем, надо ухо проколоть.

Я почти силой приволок его в косметический салон и заплатил за нехитрую операцию. Сам зашел в бордель-бистро, открытый для клиентов, вынужденных коротать время в ожидании. Мурзик вернулся ко мне через полстражи, довольный. Серьга покачивалась у него в ухе. Я заметил, что даже выражение лица моего бывшего раба изменилось.

– Хочешь? – спросил я, кивая на бистро.

Мурзик честно сказал, что проголодался, а в бистро ему сегодня не хочется.

Я натянул штаны, заплатил девчонке пять сиклей сверх положенного по прейскуранту и вышел вместе с Мурзиком из салона.

Мы поели гамбургеров на площади Наву. Уютный ресторан был построен пять лет назад, на месте рабских бараков. Во время мятежа мар-бани здесь погибли десятки вавилонских граждан, отброшенных толпой на колючую проволоку под током.

Потом поели еще мяса из открытой жаровни в квартале Литаму. Взяли пива.

И еще пива.

И еще…

К вечеру мы набрались. Бездумно бродили по весеннему Вавилону, обнявшись и передавая из рук в руки бутылку, немузыкально горланили песни времен мурзикова сотника, пытались снимать девочек, озорничали и в конце концов чуть не утонули в Евфрате.

Потом Мурзик сказал, что знает одно чудесное место, где можно отдохнуть, и мы пошли в скверик с памятником пророку Даниилу. Я улегся на скамью, а Мурзик направил взор на задумчивого чугунного пророка и с вызовом продекламировал:

– Когда рабочий класс освободится, то сдохнет вавилонская блудница!

– Хашта… – сказал я, простертый на лавке. – А я не хочу… чтоб блудница… сдохла.

– Сдохнет! – упрямо сказал Мурзик. И ногой топнул. – Непременно сдохнет!

– А я не хочу! – выкрикнул я со слезой. – Кого я ебать буду, если она… сдохнет?.. Я дохлую… не буду…

– Другая народится, – утешил меня Мурзик. И плюхнулся рядом со мной на скамейку.

Я сел, хватаясь за него. Повис у него на плечах тяжелой тряпкой. И мы снова запели, раскачиваясь в такт:

– Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, кому вы, блядь, теперь сдалися…

Я проснулся в своей постели. Голова у меня болела. Рядом со мной на столике стоял стакан с апельсиновым соком. Плохо соображая, я схватил стакан и жадно приник к нему.

На кухне заворочались. Донесся тихий смех.

– Анна-Лиза? – крикнул я.

– И эти две потаскушки тоже, – отозвался голос Мурзика.

Женский голос захихикал.

– Одна! – крикнула женщина из кухни. – И не Анна. И не Лиза.

– Цира!

Ну конечно, она. Тискалась с Мурзиком на его неудобной складной кровати.

Я сел на диване, подтянул трусы и взялся за свои джинсы.

– Мурзик, – сказал я укоризненно, – у тебя когда-нибудь бывает похмелье?

– Не, – сказал Мурзик, появляясь в комнате. Цира, приплясывая сзади, висла у него на плечах. – Ну как, полегчало?

Я застегнул последнюю пуговицу на ширинке.

– Принеси еще сока, а?

Мурзик повернулся к Цире. Та отлепилась от его спины и упорхнула на кухню.

– Открой ставни, – сказал я.

Мурзик подошел к окну и снял ставни. Хлынул веселый весенний свет. Золотая серьга блеснула в ухе моего бывшего раба.

– Это ты меня домой донес? – спросил я хмуро. И поднял с пола рубашку.

– А кто еще?

Цира уселась рядом со мной на диване и подала мне стакан с холодным соком. Стакан запотел. Я начал пить, из-за холода почти не разбирая вкуса. У меня сразу заломило зубы.

Цира погладила меня по спине и удобно устроила голову у меня на плече.

– Что надо? – спросил я.

– А просто так… – сказала Цира и вздохнула.

Так началось утро нашего последнего дня.

К полудню я окончательно пришел в себя. Мурзик скормил мне две противопохмельные таблетки, на всякий случай принял одну сам (я настоял). Пока мы собирались, Цира сидела, поджав ноги, на диване – в пушистом свитерке, в голубеньких джинсиках – и играла с котятами.

Наконец все было готово. Я остановил клепсидру, чтоб зря не капала, выпустил кошку с потомством на лестницу, написал маме записку, и мы трое вышли на улицу.

Цира шла посередине, цепко держа под руки Мурзика и меня. Мы добрались до офиса фирмы «Энкиду прорицейшн», поднялись на второй этаж. Сегодня у нас был выходной – день Шамаша. Поэтому никого из посторонних в здании не было.

Нас встретил Ицхак. Он был немного бледен и дергался больше обычного – нервничал.

– Проходите наверх, ребята, – сказал он. – В лабораторию. Луринду готовит там кофе.

– Что с шестым Энкиду?

– Мы с Булькой вчера нажрались, – сообщил Ицхак. – Я притащил его в офис.

– Как он?

– Пока спит.

– Пора будить.

– Рано, – сказал Ицхак. – Перед трансом разбудим. Не то сбежит или гадости говорить начнет. И без него на душе херово.

– Ну-ну, Иська. Ты нашу душу не трогай. Это не только твоя душа. Это душа великого героя…

Изя посмотрел на меня с отвращением и отвернулся.

Мурзик отцепил от своего локтя Циру и тихонько сказал:

– Это… господин, я за своей кривоногой пошел. Ждет ведь. Да и время не терпит.

– Иди, Хашта, – сказал я.

А Цира только поглядела тоскливо.

И мы с Цирой поднялись в лабораторию. В лаборатории стоял крепкий кофейный дух. На диванчике, среди сорванных со стены схем и графиков, вычерченных самописцем, дрых Буллит.

Луринду, до глаз налитая кофе, повернулась в нашу сторону и улыбнулась.

– Как настроение, братья Энкиду? – спросила она.

Цира ответила ей кислым взглядом. Плюхнула на диван, рядом с Буллитом, свою сумочку. Не спросясь, налила себе кофе. Сморщилась: горький.

– И мне, – попросил я.

Цира налила и мне.

Буллит вдруг громко всхрапнул и взметнул руками. Цирина сумочка повалилась на пол. Цира метнулась к сумочке, прижала ее к груди.

– Что там у тебя? – спросил я. – Яйца?

– Индикатор.

– Зачем ты его взяла, Цира?

– На всякий случай.

Мы помолчали. Цира допила кофе, вытащила рамку и поднесла ее к спящему Буллиту. Рамка уверенно завертелась.

– Да, все сходится… – сказала Луринду. И вздохнула.

Внизу раздался грохот. Мы переглянулись. Несколько мужских голосов загомонили, перебивая друг друга. Голоса были незнакомые. И недружественные.

Я оставил девушек наедине с Буллитом и сбежал по лестнице в офис.

Два дюжих молодца в заломленных на затылок кожаных кепках втащили в офис большой мешок. В мешке что-то яростно дергалось и рычало.

Молодцы, кроме кепок, имели на себе стеганые ватные штаны синего цвета и такого же цвета ватники. У одного ватник был перепоясан солдатским ремнем. Он пнул мешок ногой в кирзовом сапоге с обрезанным голенищем.

– Цыть, сука!.. – прикрикнул молодец.

Ицхак смотрел на них, не вставая с дивана. Мешок покачался немного, завалился набок и затрясся.

– Что здесь происхо… – начал было я.

Другой молодец обрезал:

– А ты, кровосос, молчи!

– Вот, – произнес с дивана Ицхак, – товарищи доставили нам учителя Бэлшуну. По заданию партии.

– Ну, – с удовольствием подтвердил молодец с ремнем на брюхе. – Партия сказала: «Надо!» Лично товарищ Хафиза распорядилась. А что, ошибка какая?

– Нет, – сказал я, глядя на мешок. – Ошибки, товарищи, нет. Все правильно.

– А коли правильно, – сурово молвил мне молодец, – то извольте расписочку… Не надейтесь, мы тут поголовно грамотные. Читать-писать научены. Партия позаботилась, чтоб кровососы-рабовладельцы не пользовались нашей, значит, рабской угнетенностью…

– В чем расписочку? – поинтересовался я.

– А что доставлен, значит, означенный супостат в означенное место. И подпись с печатью. Партии для отчетности. Чтоб не говорили потом, что мы народ обманываем. Лживыми посулами, значит, заманиваем. Если коммунист сказал, что сделает, значит – сделает, и точка. И говорить не о чем.

Мешок перестал трястись.

– Так поглядеть сперва, наверное, надо, кого вы там принесли? – спокойно сказал Ицхак.

Я прямо-таки дивился его равнодушию. Эксперимент был под угрозой срыва. После такого акта варварского насилия, какое было учинено над учителем Бэлшуну, вряд ли он согласится сотрудничать с нами.

Однако Ицхак уже кивал своим носом, чтобы громилы развязали мешок. Те нехотя распутали завязки. Из мешка выкатился учитель Бэлшуну. Он был растрепан и помят. Яростно стуча головой об пол и изрыгая проклятия, он засучил ногами и задергал связанными за спиной руками.

– Этот? – повторил громила.

Ицхак повернулся ко мне. Вопросительно изогнул бровь.

Я кивнул.

– Этот…

Громила постучал по столу корявым пальцем.

– Расписочку… Входящий-исходящий…

Ицхак написал: «По просьбе товарища Хафизы и товарища Хашты кровосос Бэлшуну кровососам Ицхак-иддину и Аххе-Даяну доставлен. Вавилон, 18 нисану 57 года от Завоевания.» И расписался. Прижал печать. Вручил бумажку громиле.

Тот повертел ее перед глазами, потом удовлетворенно кивнул, свернул и сунул в карман под ватник.

– Другое дело. Хоть и кровосос, а с понятием. Будем вашего брата резать, тебя обойдем…

Он хохотнул, и они с другим товарищем покинули офис.

Ицхак наклонился над учителем Бэлшуну и развязал ему руки. Потом помог перебраться на диван и крикнул, задирая голову вверх:

– Луринду, ягодка! Кофе господину учителю!

Луринду спустилась с дымящейся чашкой на белом пластмассовом подносике.

– Прошу вас, – сказала она тихо.

Бэлшуну взял чашку трясущейся рукой, поднес к губам.

– Что все это значит? – спросил он наконец. – Вы, надеюсь, не в сговоре с этими головорезами?

– А что произошло? – в свою очередь спросил Ицхак.

– Они ворвались в мой дом на рассвете. – Учитель Бэлшуну содрогнулся. – Перебили у меня посуду. Опрокинули аквариум… Зачем-то… Сперли несколько книг – где на обложке голые женщины… Это были книги по магическим практикам…

Ицхак покусывал губу и мрачнел все больше и больше. Потом облизал кончик носа.

Учитель Бэлшуну смотрел на ицхаков нос, как завороженный. Наверное, никогда не видел таких носов.

– Рассказывайте, – подбодрил его Ицхак. И положил руку ему на плечо.

Учитель Бэлшуну отдал пустую чашку Луринду и попросил ее сварить еще. Луринду ушла. Она была недовольна – ей хотелось послушать.

– Потом стали мне угрожать. Правда, я не понял, из-за чего. Так, бессвязные выкрики приматов… Затем… – Он потер скулу.

– Что, побили? – спросил я.

– В общем… – Он перевел взгляд на меня. Узнал. – Вы были у меня на двух, кажется, сеансах?

– Да.

Он помолчал немного.

– Так это ваша месть? – спросил он наконец.

– Месть?

– Да. За эту потаскуху, за Циру. Я наказал ее, а она сбежала, безответственно бросив ученичество…

– Кстати, за что вы избили ее?

– За вольномыслие, – отрезал Бэлшуну. – Ученик не имеет права на вольномыслие. Он должен только впитывать знания. Только!

– К сожалению, – сказал Изя, – Цира действительно мыслящая девушка. А мыслие, друг мой, бывает либо вольно-, либо недо-. Третьего не дано.

Учитель Бэлшуну сердито посмотрел на него и не ответил. Луринду явилась со второй чашкой кофе. Цира бесшумно отсиживалась наверху, в лаборатории. Наверняка злобилась. Еще немного – и по лестнице потечет концентрированная уксусная кислота.

– Нет, – сказал я, отвечая на первый вопрос учителя Бэлшуну. – Это не месть, поверьте. Конечно, не помешало бы проучить вас за гнусное поведение с нашей девушкой. Но в этом сейчас нет необходимости. Мы хотели просить вас об одолжении…

На лице Бэлшуну появилось такое глупое и растерянное выражение, что я едва не рассмеялся.

– Что? – вымолвил он наконец. – Попросить? Да вы… наглец… вы понимаете хоть, что после того, что вы… когда вы… натравить этих приматов… и после этого…

– Да, – сказал Ицхак твердо.

Бэлшуну опять замолчал.

Допил кофе. Уселся поудобнее. Пригладил волосы. Напустил на себя строгость. А что еще ему оставалось?..

– Я вас слушаю, – произнес он сухо.

– Обстоятельства складываются таким образом, – начал Изя, – что вынуждают нас забыть о личных обидах и амбициях. Не без помощи Циры и ее связей в храме Эрешкигаль…

Бэлшуну застонал.

– Еще и это! Я должен был догадаться… Нет, увольте. Я не стану сотрудничать с темными силами. Нет. Мое посвящение не позволяет мне даже приближаться…

Он дернулся, чтобы встать. При его упитанности выбраться из засасывающей трясины нашего дивана оказалось не так-то просто.

Ицхак вжал его обратно в диван.

– Сидеть, – властно сказал мой шеф. – Мы еще не закончили.

Учитель Бэлшуну затих. Выслушал все об Энкиду. Не поверил. Выслушал еще раз. Опять не поверил.

– Цира! – крикнул Ицхак.

Наверху не пошевелились. Ицхак повернулся к Луринду.

– Смоковка, позови Циру.

Луринду безмолвно повиновалась.

Цира спустилась по лестнице. Более кислого лица я у нее никогда не видел. Глядя в сторону, молвила:

– Ну.

– Покажи учителю Бэлшуну магический прибор.

– Сейчас.

И неторопливо повернулась обратно к лестнице. Поднялась. Цок-цок-цок. Мы ждали. Повозилась там, наверху. Снова спустилась, на этот раз с ящичком в руках. Протянула ящичек Ицхаку.

Полстражи ушло на ознакомление учителя Бэлшуну с магическим прибором. Изя не торопил его. Усердно пичкал кофе и комплиментами. Уговаривал. Ворковал.

Луринду под шумок незаметно убрала мешок и веревки, чтобы не травмировать психику нашего будущего провожатого.

Несмотря на уксусный вид, Цира торжествовала. Учитель Бэлшуну – это просто учитель Бэлшуну. Ну, царь Хаммурапи в одном из воплощений. Подумаешь! А она, Цира, – великий Энкиду! Вот так-то. Другой раз будет думать, прежде чем руку на учеников поднимать.

Бэлшуну был растерян. Потом он попросил принести ему гамбургер. Сказал, что хочет обдумать все случившееся.

К середине четвертой стражи в офис явился Мурзик с кривоногой коммунисткой.

– А, товарищ Хашта, – приветствовал я его. – И товарищ Хафиза с вами, я не ошибся?

– Вы не ошиблись, – сказала товарищ Хафиза. И уставилась мне прямо в глаза открытым, ненавидящим взором.

– Должен вам сказать, товарищ Хафиза, что ваши головорезы проявили изрядное партийное усердие, – сказал я. – Восхищен.

Мурзик заметно обеспокоился.

– А что они натворили?

– Избили учителя Бэлшуну и разгромили его дом, больше ничего.

– Блин… – выговорил Мурзик.

Товарищ Хафиза пожала плечами.

– Кровососом больше, кровососом меньше…

– Да нет, товарищ Хафиза, – сказал Мурзик, – это чрезвычайно нужный нашему делу кровосос. Нам необходимо его сотрудничество.

– Добровольное, – добавил я.

Мурзик вдруг фыркнул.

– А не будет Цирку ни за что по морде бить, – сказал он. – Так ему и надо, падле.

– Ты, десятник, ври да не заговаривайся. Сам знаешь. Заведет нас Бэлшуну в отместку куда-нибудь… куда не надо.

Я с содроганием представил себе, что снова окажусь в той жизни, где служил банщиком. А Мурзик лишь отмахнулся.

– Вы мне лучше товарища Хафизу получше устройте. Устала товарищ. Всю ночь корректуру вычитывала, не хотела партийную газету оставлять без последнего пригляду…

У товарища Хафизы и вправду были опухшие глаза, что отнюдь ее не красило.

– Ладно, – сказал я. И угораздило же великого Энкиду!..

Подошла тихая, как кошка, Цира. Цепко поглядела на товарища Хафизу. Направила рамку ей в спину. Хафиза дернулась.

– Что это?

– Пишталет, – мерзким голосом сказала Цира. – Не двигайся, сучка.

Рамка вращалась. Медленно, но вращалась.

– Все, – сказала Цира, убирая рамку в ящичек. И прищурилась. – Что, больно было?

Товарищ Хафиза не ответила. Заложила руки за спину, стала оглядываться по сторонам.

– Следи за ней, Хашта, – сказал я.

– Ясно уж, – пробормотал мой бывший раб. – Неровен час побьет здесь что-нибудь… Норов у нее бешеный. Говорю вам, отчаянная.

Он поглядел мне в глаза, вздохнул и пошел за товарищем Хафизой – опекать.

А на черном диване Ицхак продолжал ворковать с учителем Бэлшуну. Тот внимал, одновременно с тем погружая лицо в огромный, податливо мнущийся под зубами гамбургер.

Я поднялся наверх, в лабораторию. Пора было будить Буллита.

Однако когда я вошел туда, Буллит уже бодрствовал. Вернее – негромко стонал и в ужасных количествах поглощал воду с лимонным сиропом. Цира бросала в стакан таблетки с витамином С, растворяла их в воде и передавала Луринду, а та заботливо поила Буллита.

– О-ох, – сказал Буллит, завидев меня.

– Что, Булька, худо? – спросил я.

– О-о-ох, – согласился Буллит.

Я присел рядом на диван, отобрал у него стакан и выпил сам. Буллит жадно смотрел, как я пью, и тяжело дышал. Потом перевел взгляд на Циру. Та поспешно соорудила для него еще стакан.

– Что это было? – задыхающимся шепотом спросил Буллит.

– Похмелье это было, – сказал я. – Вы с Иськой вчера нажрались, как две свиньи.

– Этот семит… коварный… Он-то не нажрался, – выдохнул Буллит. – Он меня… нажрал… – Тут он огляделся, наконец, по сторонам и забеспокоился: – А где это я? И что это тут я?..

– Да в конторе ты, в конторе, – успокоил его я. – В «Энкиду прорицейшн».

Буллит рванулся с дивана, проявив неожиданную мощь.

– Пусти!.. Я его!.. Суку!..

Я догадался, что он хочет убить Ицхака, и повис у него на плечах. Мы вдвоем рухнули на пол и забарахтались у дивана, как две рыбы, выброшенные на берег. Буллит норовил дотянуться до меня зубами. Я то и дело уворачивался от слюнявой пасти нашего юриста.

– Да ты что!.. Булька!.. Тут такое дело!.. Заворачивается такое!..

– Пусти!.. – хрипел Буллит. – Я его!.. Я убью!..

Цира неспешно приблизилась к нам и вылила на нас стакан воды с сиропом.

Мы оба заорали и подскочили, выпустив друг друга, причем Буллит больно стукнулся о диван и тут же обвис.

– Ну ты, Цира, бля… – сказал я. Я был весь липкий.

– Иди умойся, – бросила мне Цира. И присела на корточки возле Буллита.

Я пошел в туалет. По дороге я обернулся и увидел, что Цира обтирает Буллита носовым платком, а он что-то ей рассказывает, захлебываясь, – жалуется на Изю, не иначе. Цира сердито посмотрела на меня поверх головы Буллита. Я вышел.

Когда я вернулся, Буллит с влажными волосами, прибранный, пил кофе.

– Здорово же я набрался, – сказал он мне вполне миролюбиво.

Я на всякий случай сел подальше от него на стул. Пить кофе я больше не мог. Меня даже от запаха кофейного мутило.

– А что здесь, собственно, происходит? – спросил Буллит. – Почему мы все на работе? Выходной ведь, день Шамаша…

– Небольшой сейшн, – небрежно сказал я. Мы еще прежде условилсь с Ицхаком не открывать Буллиту всей правды. Булька с его здравомыслием способен все испортить.

Буллит нахмурился.

– Я не употребляю.

– Да брось ты, – сказал я как можно развязнее и покачал ногой. – Помнишь, как нас директриса в сортире застукала? Ну, в восьмом классе…

В восьмом классе мы с Ицхаком и Буллитом втроем заперлись в туалете для мальчиков и раскурили трубку мира. Потом нас рвало, но впечатления остались что надо.

Я долго и старательно будил в бывшем троечнике, а ныне преуспевающем юристе ностальгические воспоминания. Буллит внимал мне затуманенным мозгом.

По лестнице вверх легко вбежал Ицхак. Бегло оглядел девушек: в порядке. Отеческим взором устремился на нас с Буллитом.

Завидев Ицхака, Буллит тихо зарычал и накренился – устремился в атаку.

– Тихо, тихо, – сказал я, потрепав Буллита по плечу. – Это же Изя.

– Вижу, что Изя!..

Ицхак ничуть не испугался. И даже не смутился.

– Ты как, Булька, в порядке?

– Я тебе… в порядке…

Ицхак безбоязненно плюхнулся на диван рядом с Буллитом. Начал врать. И каким-то хитрым образом – я даже не понял, как это произошло – соблазнил его поучаствовать в «сейшне». Мол, такой улет… Мол, улетим так, что… И, главное, привыкания нет. И химии никакой нет.

– Трава? – спросил Буллит, морщась с отвращением, но уже без враждебности.

– И не трава!

Ицхак зазывно засмеялся. Мне стало противно. Ни дать ни взять шлюха из притонов Нового Тубы. «Никакой гонореи, никакого СПИДа, одноразовый презерватив, мистер».

Буллит с подозрением посмотрел на Ицхака, потом на девиц – строгую Циру, утомленную Луринду.

– Если не трава и не химия, то что?

– Психология! – радостно объявил Ицхак и задвигал носом. – Безболезненно, безвредно и никаких пагубных привычек.

– Сядешь ты, Иська, за свое экспериментаторство, – сказал Буллит. Дружески.

– Решено? – жадно спросил Ицхак. – Участвуешь?

Буллит кивнул и тут же схватился за лоб. У него болела голова.

– Луринду! – гаркнул Ицхак. – Таблетку господину юристу!

Луринду стремительно вынула из кармана таблетку от головной боли. Ицхак впихнул таблетку Буллиту за щеку.

– Что это? – спросил Буллит.

– Это для начала, – сказал Ицхак.

– Ты же обещал… никакой химии.

– Это от головной боли. Глотай.

Буллит послушно проглотил. Поприслушивался к себе. Сказал капризно:

– Все равно болит.

– Сейчас перестанет.

Ицхак кивнул девушкам, чтобы спускались вниз, подхватил Буллита под руку и сказал мне:

– Помогай.

Вдвоем с Ицхаком мы спустили Буллита на второй этаж. Там уже собрались Луринду, Цира, товарищ Хафиза и мой бывший раб Мурзик. Мурзик накачивал «грушей» надувные матрасы, купленные изобретательным Ицхаком нарочно для этого случая.

Учитель Бэлшуну, расхаживая взад-вперед, что-то втолковывал им. Объяснял, видать, про путешествия в прошлые жизни. Товарищ Хафиза сверлила Бэлшуну глазами: искала возможность вклиниться в гладкую речь учителя каким-нибудь ядовитым замечанием.

Завидев нас, учитель Бэлшуну прервал пояснения и махнул рукой.

– Все в сборе? Великолепно. У нас все готово. Прошу.

Он показал на матрасы. Мурзик заткнул пробкой последний, проверил – не спускает ли воздух. К каждому матрасу прилагалось одеяло.

– Если вы задумали глумление… – начала товарищ Хафиза.

Мурзик вовремя прервал ее.

– А на что здесь мы с вами, товарищ Хафиза? Если кровососы и задумали глумление, то народ пресечет их коварные замыслы.

Это, как ни странно, успокоило товарища Хафизу. Она вызывающе глянула на учителя Бэлшуну и, прошипев что-то, первая улеглась на матрас. Вытянулась, уставилась в потолок. Мурзик заботливо закутал ее одеялом.

Я хотел попрощаться с Цирой, но она даже не смотрела в мою сторону. Легла на самый крайний матрас. Отвернулась к стене.

– Лягте на спину, – велел ей учитель Бэлшуну. Как незнакомой.

Цира послушалась, но закрыла глаза.

– Арргх, – ласково сказал Ицхак и поцеловал Луринду. Они улеглись рядом. Я видел, что они держались за руки.

– Руки отпустить, – велел учитель Бэлшуну. Он тоже, конечно же, это видел.

– Ну что, Булька, пошли? – сказал я Буллиту.

Он хмыкнул. Улегся. Поинтересовался:

– А что будет-то?

– Что надо, то и будет, – сказал я, натягивая одеяло до подбородка. – Ты, Буллит, укройся. От этой штуки холодно будет.

– Не надейтесь обмануть народ! – неожиданно громко произнесла товарищ Хафиза, после чего опять затихла.

Учитель Бэлшуну прошелся перед нами. Мы лежали рядком на полу, закутанные в одеяла, и бессмысленно пялились в потолок. Только Цира не открывала глаз.

– Готовы? – еще раз спросил Бэлшуну. Он потер руки и начал: – Я хочу, чтобы все вы расслабились. Чтобы вы осознали, в каком спокойном, прекрасном месте вы находитесь…

Это было похоже на оргазм. На неистовое купание в океане света. Синева небес проламывалась в бесконечность. Ледниковая белизна облаков проносилась над головой. Мир был пронизан сиянием. Каждый лист, каждая травина трепетали. Море зелени разливалось вокруг. И каждая капля в этом море сама по себе была неповторимой жизнью.

Я шел по лесу. Я был огромен. Нет, я был просто человеком высокого роста и большой физической силы, но все мои чувства были обострены до предела. Я был чрезмерен, как и тот мир, в котором я оказался.

Я был – Энкиду. Я был истинный Энкиду, полный…

Боги Эсагилы! Если мое повседневное существование подобно оргазму, то каков же будет мой оргазм? Не разорвутся ли горы, не треснет ли земля, когда я войду своей плотью в женскую плоть и орошу ее семенами жизни?

Я засмеялся, подумав об этом. Я остановился, положил руки на бедра и расхохотался. Где-то наверху, над головой, заверещали обезьяны. Взлетели несколько птиц, розовых и золотых.

Да, я был полон.

И пришло знание. Завтра – да, завтра я войду в Город. Это будет гнилой, печальный Город. Поникли его золотые башни, и увяли некогда зеленые сады, иссякли его фонтаны, пали изразцы, сделанные по образу исступленного неба, что горит у меня над головой.

Я подниму Город, я сделаю его великим. Возлюбленной Царств. И еще я подумал о маленькой статуе пророка Даниила. О грустном чугунном пророке. Когда-то, когда я был умален и унижен, я встречался с этой фигурой. Я сохраню ее, а остальные – да, остальные я брошу в Евфрат. И поглотит их Великая Река.

И будет радостен и полон Вавилон, Столица Мира.

Я отвел ветви в сторону и шагнул на поляну.

И увидел второго человека.

Он спал.

Он не был полон, как я. Он был – не до конца, что ли, здесь… Я не мог найти слов, когда глядел на него, чтобы объяснить свои ощущения. Он, несомненно, был велик, как и я. Он был равен мне и превосходил меня, но он был здесь НЕ ВЕСЬ.

Потом он открыл глаза и улыбнулся мне.

– Энкиду, – сказал он.

Это было мое имя. Он знал его, и пленил меня. И я полюбил его. И бросился я в битву и стал сражаться с ним. И было нам обоим радостно.

– Гильгамеш, – сказал я ему. – Я помню тебя. Ты Гильгамеш.

– Ты говоришь это, – сказал он и засмеялся.

Мы долго бились, и взаправду, и шутейно, и просто катались по траве, и молотили друг друга кулаками, и гонялись друг за другом по первозданному лесу, а потом взялись за руки и поклялись быть друг другу братьями.

Но Город так и не встал перед нами.

И я рассыпался. Я пал со страшной высоты и грянулся о землю. Взлетели брызги бытия, взорвались искры, все мое существо разлетелось на куски и осело на землю бесформенными хлопьями. Я умирал и воскресал, умирал и воскресал бессчетно во время этого бесконечного падения. Я кричал и не слышал своего голоса. Я разлетался на части. Я всплескивал, как вода, и разбрызгивался по Вселенной. Я разбегался, как ртуть. Я делился, как амеба. Части меня то сползались, то расползались, то сливались, то вновь разделялись.

Я был мертв и жив, я жил ужасной жизнью по другую сторону бытия. И конца этому не было.

– Мама! – закричал я пронзительно и жалобно, остатками голоса.

И зазвенело что-то, будто разбились тысячи зеркал, и, изрезанный, искалеченный, я коснулся, наконец, земли и остался недвижим и мертв.

Когда я очнулся, было темно. Я медленно пошевелил пальцами. Двигались. Попытался понять, нет ли крови. Крови, вроде бы, не было. Я был тяжел, как чугунная плита.

Согнул ногу. Согнулась.

Набрался наглости и приподнял голову. Тут же уронил ее обратно.

– Ой, – прошептал я. Голоса у меня не было – сорвал.

Мне было холодно. Я был жив.

Я снова закрыл глаза.

И стал ждать.

Неожиданно рядом послышался стон. Очень тихий.

– Цира? – спросил я одними губами.

Но это стонала товарищ Хафиза. Ей было очень худо. Еще бы, ведь из всех в ней меньше всего было от Энкиду. Да и к такому путешествию она была не готова.

Шепот:

– Товарищ Хафиза! Вы живы?

– Хашта, – позвал я.

Мой бывший раб пошевелился и сел.

– Ох, – донесся сиплый голос Буллита. – Чем это мы так ушмыгались? И где этот главный шмыгала? Я ему зенки выдавлю…

– Ты сначала встань, – прошептал я.

– Иська! – с неожиданной силой закричал Буллит. – Иська! Я тебя, подлеца…

Ицхак и Луринду молчали. Померли, что ли?

– Изя, – просипел я.

– Хрр… – отозвался мой шеф.

Луринду спокойно проговорила, как будто ничего не случилось:

– Где мои очки?

– Цирка! – обеспокоенно звал Мурзик. – Цира!

– Да здесь я, – прозвучал раздраженный голос Циры. – А коновал этот где? Бэлшуну? Зажгите кто-нибудь свет!

Мурзик встал и, покачиваясь, побрел к выключателю.

Вспыхнул свет. Жалкая пародия на тот, в который окунулся Энкиду несколько страж назад.

Мы бессильно копошились на полу. Учитель Бэлшуну сидел на диване, запрокинув голову на спинку. Он был без сознания. Из ушей и носа у него сочилась кровь.

Мурзик бросился к нему, пал рядом на диван, зажал ему нос. Спустя несколько секунд учитель Бэлшуну громко застонал и качнул головой, пытаясь освободиться от мурзиковых пальцев.

– Живой, – сказал мой бывший раб успокоенно и отнял пальцы от бэлшунова носа. – Надо бы скорую вызвать.

– Что это было? – снова спросил Буллит. – Иська, чем ты нас потравил? Это галлюциногены?

– Я тебе… потом… – прохрипел Ицхак.

Мурзик уложил учителя Бэлшуну на диване, пристроил его голову на мягкий валик. Сходил к своему месту, взял одеяло и укрыл.

– Дать чего? – спросил он. – Может, воды?

Учитель Бэлшуну не ответил.

– Кончается, что ли? – снова озаботился Мурзик-Хашта.

– Дай гляну, – с трудом выговорила Цира. Приподнялась на четвереньки. Завалилась набок.

Мурзик подошел к ней. Подцепил ее за подмышку. Поднял.

– Ну, ты как? – спросил он, усмехаясь. – Живая?

Цира повисла на нем, как тряпка. Мурзик-Хашта потрепал ее по волосам.

– Эх, Цирка!..

Она сердито отстранилась.

– Чего лыбишься, дурак?

– Ну… так… – неопределенно ответил Мурзик.

Он подвел Циру к учителю Бэлшуну.

– Отпусти.

Цира высвободилась и встала. Мурзик на всякий случай остался рядом – подхватить, если упадет.

Цира закрыла глаза и протянула над учителем руки с растопыренными пальцами. Поводила. Потом открыла глаза.

– Переутомление, – сказала она медицинским голосом. – Отдых. Покой. Хорошее белковое питание. Тепло.

– А, – понимающе сказал Мурзик. И еще раз поправил на учителе Бэлшуну свое одеяло. – Да нам всем бы выспаться не мешало…

– Я не останусь в этом притоне… кровососов… – забарахталась товарищ Хафиза. – Товарищ Хашта, отвезите меня в штаб!

– Какой вам штаб, – сказал Мурзик. – На ноги бы встали – и то ладно…

– Я… революционный процесс…

– Да будет вам, товарищ Хафиза, – сказал Буллит. – Отдохните здесь. Ничего с вашим процессом без вас не сделается за четыре стражи.

– Это провокация! – сказала товарищ Хафиза бессильно. – Завтра все народные массы будут оповещены о дьявольских оргиях, предпринимаемых кровососами ради удовлетворения своих низменных…

Она закашлялась.

– Дура, – прошипела Цира.

Мурзик выключил свет.

Почему-то я почувствовал облегчение. Я закрыл глаза и почти сразу заснул.

Наутро был в день Сина. Нас разбудил телефон. Звонил менеджер. Спрашивал, почему дверь закрыта и на звонки внизу никто не отвечает.

Ицхак выругался, извинился. Менеджер сказал, что через полчаса будет. Ицхак одобрил. Положил трубку. Оглядел разгром.

Учитель Бэлшуну спал на диване, страдальчески морщась во сне. Темные кровавые полоски уродовали его холеное барское лицо.

Товарищ Хафиза приподнялась на локте. Осведомилась, дозволено ли ей покинуть этот вертеп эксплоататорского разврата или кровососы желают задержать ее и подвергнуть пыткам.

Изя раздраженно сказал, что если дама просит подвергнуть ее пыткам, то это можно устроить. Хотя ему, Изе, больше бы понравилось, если бы она покинула-таки этот вертеп. Причем навсегда.

Товарищ Хафиза ледяным тоном поблагодарила и, забрав сумку, вышла. Внизу хлопнула дверь.

Мурзик и Цира спали, обнявшись. Когда хлопнула дверь, Цира пошевелилась и что-то пробормотала Мурзику в ухо, едва шевеля губами. Мурзик улыбнулся.

Луринду сонно потянулась. Без очков она была куда симпатичнее, чем в очках. Не такая сушеная, что ли. Однако она тут же их нашла и водрузила на нос.

– Что, уже утро? – спросила она. – Я пойду готовить кофе. Кто хочет кофе, господа?

Кофе хотели все. Луринду встала, охнула, засмеялась. Влезла в свои туфли на сбитых каблуках и поковыляла по лестнице в лабораторию, где осталась кофеварка.

Я сел. Потер виски. Растолкал Буллита. Мы убрали матрасы и одеяла. Попинали Мурзика с Цирой, чтоб вставали тоже. Те нехотя отлепились друг от друга и включились в уборку. То есть, включился Мурзик – добыл швабру и быстренько махнул пол, стирая пятнышки крови, накапавшие из бэлшунова носа. Цира тем временем, храня суровость, надзирала.

Через полстражи в офисе появился менеджер с пачкой заказов на текущую неделю. Изумленно поглядел на спящего на диване Бэлшуну. Никак не комментируя наличие в офисе окровавленного человека, Ицхак забрал заказы и ушел с ними в кабинет. Менеджер пошел с ним вместе.

Луринду понесла им туда кофе.

Начиналась обычная трудовая неделя.

Мы с Мурзиком проводили Циру и взяли с нее слово, что она ляжет в постель. И позвонит нам вечером и скажет, как себя чувствует. Цира велела нам убираться.

Мы взяли рикшу и поехали к себе, в квартал Литаму.

Всю дорогу мы молчали. Мурзик просто наслаждался поездкой, а я был придавлен смертельной усталостью и мечтал только о своем диване.

Моя маленькая квартира была, казалось, оставлена нами тысячу лет назад. Уютный забытый, почти несбыточный островок прошлого.

Я открыл дверь. Пустил кошку – она уже куда-то дела своих котят и теперь терлась с вполне независимым видом. Нашел на столе и разорвал записку, которую оставлял матушке.

В комнате было пыльно, очень обжито и спокойно.

Я лег на диван, вытянулся, закрыл глаза.

Я был ведущим специалистом фирмы «Энкиду прорицейшн». Бывшим рабовладельцем, а ныне свободным гражданином. Я был Аххе-Даяном, для одноклассников – «Баяном». И все. Больше я никем на данным момент не был.

Ну, еще я был полутрупом, сонно грезящим, лежа на диване.

В кухне шуршал мой бывший раб Мурзик, то есть Хашта. Вокруг него вилась кошка. Лязгала складная кровать – Хашта устраивался отдыхать.

В немытое окно бесполезно светило солнце.

День был полон суетных вещей, мелких проблем, несущественных забот. За окном догнивал печальный Вавилон, павшая Возлюбленная Царств. Неяркая весна медленно входила в Город, гнала по Евфрату тающий лед. Завтра я возьму пива и пойду смотреть на ледоход.

И со мной будут Хашта и Цира, эта строгая и бесполезная стерва. И Цира будет трахаться со мной и с Хаштой. И мы с Хаштой купим Цире мороженого.

В этих мыслях я заснул.

И – ничего не произошло.

Ровным счетом ничего.

Каждое утро мой бывший раб Хашта поднимался на три часа раньше меня, наспех жарил яичницу на двоих, съедал свою половину и убегал в офис «Энкиду прорицейшн» производить утреннюю уборку.

Я вставал с постели, съедал оставленный Хаштой холодный завтрак и шел на работу. Сидел над своими вычислениями. В день Иштар посещал массажистку. Работал над подготовкой к дню Мардука, когда мне предстояло взойти на крышу обсерватории. Диссертацию пописывал.

Кроме того, в мои обязанности теперь входили инструктирование и подготовка частных клиентов. Ицхак клялся взять на должность инструктора специального человека, а пока что поднял мне зарплату.

Все мы разговаривали друг с другом только по работе. Луринду поставила себе на стол второй компьютер, соединила их в локальную сеть и вообще выключилась из общения.

С Мурзиком-Хаштой я почти не виделся. О его присутствии в доме свидетельствовали только помытая после меня посуда и остывшие завтраки по утрам.

Кошка перебралась спать ко мне и по ночам шумно мурлыкала. Иногда я просыпался оттого, что она холодным мокрым носом обнюхивает мое лицо.

Так минула седмица.

В день Нергала ко мне явилась матушка. Я вытряхнул ее из гигантской шубы и провел в комнату. Матушка была разгневана. Я понял это сразу – по тому, как она отводила глаза, как поджимала губы. Даже по цвету ядовито-фиолетовой помады.

– Чаю? – предложил я.

– Где твой раб? – спросила матушка.

Я не нашел ничего умнее, как ответить ей правду.

– По бабам пошел.

Мурзик и вправду оставил мне в этот день записку: «БУДУ ПОЗДНА, ПАШЕЛ ПА БАБАМ».

– И ты дозволил! – взорвалась матушка. – Ты!.. Ты распустил его, да – ты распустил его… Я подарила тебе хорошо вышколенного… квалифицированного… И вот результат!.. Ничего сам не можешь!.. Только портить можешь!..

– Я его испортил? – неожиданно заорал я на матушку. – Я? Да вы хоть знаете, КОГО мне подарили?

Матушка не слушала.

– Любую хорошую вещь, попади она тебе в руки, ломаешь!.. Тебе ничего доверять нельзя!..

– Мне нельзя?!. – ревел я.

– Поясок я тебе в детстве дарила – сломал!.. Пряжку оторвал!..

– Это не я!.. Его собака погрызла!

– И веер мой взял с туалетного столика и сломал!..

– Какой веер?

– Он даже не помнит! Испаганский, вот какой! Из перьев! А сверху домики на шелке!.. Сломал!..

Я вспомнил этот веер. Я им своего друга, дворницкого сына Кадала огрел по башке, когда мы подрались. Мне было тогда шесть лет.

– Думала, он вырос!.. Думала, он большой!.. Раба ему подарила!.. По бабам пошел!.. Надо же!.. И ты позволяешь!.. Испортил!..

– Матушка! – возопил я на октаву выше. Визг проник в матушкины уши, и она на мгновение замолчала. – Матушка, вы хоть знаете, кого вам всучили на бирже?

Пауза. Потом матушка совершенно спокойно спросила:

– Кого?

– Беглого каторжника – вот кого.

– Да? – почему-то не удивилась матушка. – Так давай его обратно сдадим. Гарантия еще не закончилась.

– Поздно, – сказал я с неприкрытым злорадством. – Я его отпустил. Он теперь вообще вавилонский гражданин. И реализует свои гражданские права на полную катушку. В частности, шляется по бабам.

Матушка на миг задохнулась. Я видел, как она быстро произвела необходимые расчеты: почем нынче стоит отпустить раба, какой жилплощадью я его, скорее всего, обеспечил…

Я приготовился…

– Вот как ты обращаешься с материнскими подарками! – закричала матушка с новой силой. – Тебе ничего дарить нельзя! Ты все портишь, все ломаешь!..

Эти разговоры я веду с ней всю жизнь. Я никогда не понимал, почему должен отчитываться перед ней за каждый ее подарок. Ведь это теперь МОЯ вещь, МОЯ!

– И паровозик сломал, я тебе дарила!.. – начала матушка свой обычный поминальный список.

– Это был мой паровозик! – завопил я как резаный. – МОЙ! Вы мне его УЖЕ подарили! В СОБСТВЕННОСТЬ!.. Я мог делать с ним, что хотел!.. Вы же сами сказали: теперь он ТВОЙ!

– И компьютер уронил, – продолжала матушка. – И чашку разбил, синюю с золотым цветком на донышке!..

Тут у двери завозились, и в квартире появился Мурзик. Он был весел и румян. От него вкусно пахло пивом. В руке он держал еще две бутылки. Он зазывно позвякал ими друг о друга.

– Пива хотите, господин? – закричал он еще с порога.

Матушка напряглась. На ее щеках проступили красные пятна.

Мурзик ворвался в комнату, увидел матушку.

– Госпожа… – сказал он, расплываясь еще шире. – Ох, радости-то!.. Пива хотите?

Матушка встала. Выпрямилась. И огрела его по морде.

Мурзик моргнул, отдал мне бутылки.

– Это… – промолвил он. На щеке у него отпечаталась матушкина ладонь, выкрашенная охрой.

– Каторжная морда! – ледяным тоном промолвила матушка. – Мерзавец! Подлец! Обманщик! Втерся в доверие! Разорил моего сына!.. Заставил его связаться с комми!.. Заманил его в секту!..

– Какую секту? – пролепетал я. Это было уже что-то новенькое. – Какие… комми?..

Она повернулась ко мне.

– Одумайся, Даян! А пока не одумаешься – ты мне не сын!..

И швырнула в меня какой-то скомканной бумажкой.

– И не смейте меня провожать! – крикнула она, выходя из комнаты. Хотя ни один из нас не пошевелился.

Хлопнула дверь. Мурзик пошел заложить засов. Я развернул бумажку. Это была вырезка из «Ниппурской правды».

Товарищ Хафиза постаралась. Расписала нашу неудачную попытку слиться в едином герое как омерзительное сектантское радение.

Я был выставлен в очерке как грязный и растленный рабовладелец, жестокое животное и главарь бесстыдной шайки, а Мурзик – как моя жертва, вовлеченная в отвратительные сектантские практики побоями и запугиванием.

Досталось и остальным, в частности – Цире («испорченная до мозга костей проститутка, использующая похотливые устремления кровососов в целях собственной наживы»), Луринду («погрязшая в расчетливом разврате с хозяином так называемой фирмы»), Ицхаку («кровосос, эксплоататор, растленный тип, извращенец, чье грязное воображение…» и т.д.)

Очерк назывался «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ». Кто-то заботливо вырезал его из газеты и потрудился прислать моей матушке.

Мурзик спросил жалобно:

– И что теперь будет?

– Позлится и перестанет, – сказал я. Но на душе у меня стало погано.

Мурзик взял бутылки и пошел на кухню их открывать. Вернулся. Сел рядом на диван, протянул одну мне, к другой приложился сам.

– Хорошо хоть по бабам прошелся? – спросил я. Я понял вдруг, что скучал без Мурзика.

– Ага, – сказал Мурзик между двумя глотками пива.

Нам вдруг разом полегчало. Я фыркнул.

– Паровозик я сломал, надо же! До сих пор обижается…

– А что, правда сломали?

– Да не помню я…

Мы помолчали. Мурзик вздохнул тихонько. Хорошее настроение постепенно возвращалось к нему.

Вдруг я заговорил о том, что не выходило у меня из головы все эти дни.

– Слушай, Хашта… Как это все-таки вышло…

– Что мы с Энкиду так опозорились-то? – договорил за меня Мурзик. Я понял, что и он об этом неотступно думал. – Да вот, мыслишки разные… Поначалу тоже думал: может, туфта все… Может, грезилось нам… Может, не Энкиду мы вовсе… А потом другая мысль пришла… Видать, не всех Энкиду мы вместе собрали…

– В табличках у Циры сказано – «семь». Нас и было семь. И на каждого, заметь, цирина рамка вставала.

– Так-то оно так… – Мурзик вздохнул. – А ведь я – не знаю уж, как вы – там не только Энкиду видал…

– Там был Гильгамеш.

– Во. И он был… как бы это выразить…

– Не весь, – сказал я. – Гильгамеш был не весь. А Энкиду – весь.

Мы помолчали еще. Мурзик сказал, что, пожалуй, еще пива возьмет. И ушел.

Пришла кошка. Поинтересовалась бутылками. Ушла, подняв хвост.

Затем вернулся Мурзик. В карманах у него звякали бутылки.

Сел рядом со мной, протянул одну мне, другую взял себе. Снял зубами пробку. Потом, по моей просьбе, снял и на моей бутылке тоже.

Мы продолжили.

– Стало быть, один из семерых – Гильгамеш, – сказал Мурзик. – Я пока за пивом ходил, вот что подумал…

А я пока Мурзика ждал, ни о чем не думал. У меня пиво в голове гуляло.

– Стало быть, Энкиду был тоже не весь. Не хватало какой-то малости. Ну, самой малой малости. Такой малой, что мы и не заметили… А седьмой из нас – Гильгамеш.

– Так рамка же вставала…

– А может, она и на Энкиду, и на Гильгамеша встает… Мы же не проверяли…

И с бульканием влил в себя сразу полбутылки.

Я глотнул пива. Подумал. Еще раз глотнул. Еще немного подумал.

– Ты Энкиду. Мы проверяли. Я тоже Энкиду, правильно?

Мурзик молча кивнул.

Я продолжил ход своих мыслей.

– Луринду с Изей – тоже. Они были в прошлом, видели…

– Стало быть, кто-то из тех, кто в прошлом не был. Господин Буллит или товарищ Хафиза.

– Ты предлагаешь учинить над ними эксперимент?

– Да не знаю я!.. Пойдут ли на такое… По-моему, мы здорово их тогда напугали.

– Твою Хафизу напугаешь, – проворчал я, снова вспомнив статью «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ».

Мурзик покраснел.

– Кто ж знал, что она такая дура…

Мы допили пиво. Поставили бутылки на пол. Уставились в пустоту невидящими глазами. Мы думали.

Потом я сказал:

– Слушай, Хашта. А ведь мы еще Циру не проверяли…

– А эту как проверишь? Сама себя она в прошлое не отправит. А к Бэлшуну ни за что не пойдет. Как завидит, так от злобы аж зубами клацает. И он ее очень не любит… Боится, что ли?

Мы снова задумались. Я понимал, что рано или поздно нам придется вернуться к нашему опыту. Мы должны найти седьмого Энкиду, мы должны слиться в едином герое и изменить мир. Иначе нас до конца дней будет мучить совесть. По крайней мере, меня.

Смертный приговор не был отменен. Он просто откладывался. Честь не позволяла отступить с поля боя. Мы были должны. Должны!..

Я покосился на Мурзика. Того, похоже, не слишком мучили сомнения. А что ему!.. Сперва по рудникам-шпалоукладкам таскался, потом я его по морде бил, а теперь вот шваброй грязь по нашему офису возит… Тоже мне, веселая жизнь. Ясное дело, Мурзику милее в единого героя влиться.

А вот мне… да, мне было что терять. И оттого я малодушничал.

Мурзик встал и подошел к телефону. Я следил за ним мрачным взором, но не останавливал.

– Дело такое, Цира… – сказал Мурзик в трубку. Ни здрасьте, ни до свидания. Это была его обычная манера разговаривать по телефону. – Мы тут с господином кумекали и докумекались вот до чего… В общем, бери свой алмазный член и приезжай. Проверим, как и на что он встает. Ага. Ну, к нам. Пива хочешь? Я еще схожу. Мне получку сегодня дали…

Он положил трубку и повернулся ко мне.

– Приедет.

– Ты что же это, Хашта, получку пропиваешь?

– А что? – удивился Мурзик. – Что еще с ней делать? Глядеть на нее?

– Ты ее мне отдавать должен, – сказал я. – Я на тебя кучу денег угрохал. Забыл?

– Так с вами же ее и пропиваю, – объяснил Мурзик.

В этом была своя логика. К тому же Цира обещала приехать. И жить нам оставалось очень недолго.

Я махнул рукой.

– Возьми еще пива… И крекеров каких-нибудь, что ли…

Мурзик ушел за пивом, крекерами и апельсиновым соком. Я улегся на диван, стряхнув на пол книжку «Солдат и королевна. Повесть для малограмотных». Это Мурзику партия подарила. Вместе с дипломом о ликвидированной безграмотности. На обложке надписала: «В ознаменование успешно завершенных курсов всеобщей грамотности от единственной партии трудящихся». И печать поставила. Фиолетовую. Печать въелась в плохую бумагу и проникла на обратную сторону листа.

Мурзик старательно читал «Солдата и королевну». Реализовывал право на всеобщую грамотность. Буквы в книге были крупные, так что право реализовывалось быстро.

Я лениво включил телевизор. Шла передача «Око Света». В экране маячила госпожа Алкуина. Рассказывала что-то о лечении с помощью биополей. Как она, Алкуина, биополя зашивает и через то хвори и болезни с клиента напрочь сводит. В телевизоре она казалась еще толще и молочней, чем была в жизни.

Тут в дверь позвонили. Я выключил Алкуину, встал и лениво отпер. На пороге стояли мой бывший раб Хашта в обнимку с Цирой. Встретились на улице возле магазина. У Хашты руки были полны пакетов со снедью, Цира висла у него на локте. На плече у Циры болталась легкая сумочка.

Я освободил Мурзика от пакетов и пошел на кухню – распаковывать. Чего они только не натащили! Хорошее вино (небось, Цира решительно воспротивилась идее накачаться пивом, сказала, что от пива толстеют), маслины, несколько очень красных яблок, синий виноград в бумажном кульке, четыре румяных, пушистых, похожих на жопу персика (судя по изысканности шутки – затея Мурзика), гадкая мокрая салями, от которой свирепо бурчит в животе, и длинный батон.

Я вывалил все это на две больших пласмассовых тарелки и понес в комнату.

Мы втроем улеглись на диван, а яства поставили на пол.

Пришла кошка. Строго обнюхала. Схитила кусок колбасы и отбежала его заглатывать.

– Ну, – молвил Хашта, разливая вино по стаканам, – будем, значит, здоровы!..

Мы выпили. После пива вино показалось приторно-сладким. Хаште, кажется, все равно – что пиво хлестать, что изысканную кровь лозы. Цира мелко глотала из стакана и улыбалась с многозначительным видом. Будто знала что-то эдакое. Хотя ничего она, конечно, толком не знала.

Хашта поставил стакан на пол и затолкал в рот большой кусок салями. Добавил туда винограда. Поправил пальцем. И сильно задвигал челюстями.

Я взял персик, повертел в пальцах. Глядя на меня, Хашта вдруг двусмысленно захихикал. Точно, его идея была – купить персики.

А Цира перевернулась набок и взяла свою сумку. Кошка тотчас вспрыгнула на диван и пристроилась поближе к Цире. Потом и вовсе на колени к ней перебралась.

– Возьми. – Цира вынула из сумки индикатор, протянула Мурзику. – Как ты хочешь проверять?

Мурзик обтер руки о свитер и взял рамку. Подул на нее любовно.

– Красивая…

И направил рамку на Циру.

Жуя, я повернулся к ним. Стал смотреть. Хотя на что тут было смотреть? Ну, Цира. Ну, рамка. Ну, алмазы. Ну, кошка…

Рамка качнулась вправо-влево… и застыла. Мурзик с глупым видом поглядел на нее. Потряс немного за рукоятку.

– Это… засорилась, что ли?

Он немного пошевелил рукоятку пальцем. Поднес ко мне. Рамка завертелась.

– А, – сказал Хашта, довольный. – Заработала. Саботаж, значит…

Я отметил в речи моего бывшего раба новое слово. Наверняка товарищи по партии научили. Вот ведь суки.

Хашта снова надвинул рамку на Циру. Поглаживая кошку чуть вздрагивающей рукой, Цира глядела на рамку. Как кролик на удава.

Рамка опять качнулась взад-вперед… и замерла.

– Засорилась, что ли? Цирка, что это с ней? – спросил Хашта недоуменно. – Или ты это… больше не Энкиду?

– Так не бывает, – холодно сказала Цира. – Человек или Энкиду, или нет. Третьего не дано.

– А эта дура-то что стоит? – закономерно поинтересовался Хашта.

– Почем я знаю, – сказала Цира. – Может, ты неправильно ее держишь.

– Да нет, Цирка, правильно я ее держу. Я ведь ее и раньше так держал.

– Так ведь раньше она вертелась?

– Раньше вертелась. А теперь вот клинит.

Он снова проверил исправность рамки на мне. На меня индикатор реагировал, на Циру – хоть убей.

Мурзик подумал немного. Поковырял индикатором в ухе. Цира зашипела и дернулась, чтобы отобрать. Кошка, недовольная резким движением, тяжеловесно спрыгнула на пол, опрокинув при том тарелку с виноградом.

И тут рамка, точно бешеная, завертелась в пальцах у Мурзика. Как будто до сих пор что-то сдерживало ее естественные порывы.

– Бля! – изумился Мурзик. – Заработала!

В наши затуманенные алкоголем мозги с мучительным скрежетом вошла новая информация. Итак, индикатор все-таки среагировал на Циру. Яростно, я бы сказал, среагировал. Это значит, что…

– Значит, прежде что-то сдерживало, а теперь, значит, не сдерживает, – подытожил Хашта-Мурзик.

Мне стало обидно. Почему мой бывший раб додумался и сформулировал, а я нет? Почему это он нашел единственно точное слово, а я…

– Мурзик, ты когда-нибудь напиваешься пьян? – спросил я.

– Ну… – призадумался Мурзик. – Может… хотя… Вот у Трехглазого, после той дряни… Или… А! – он просиял. – Раз мы с сотником, значит, зашли в одно место…

– Я же говорила: человек или Энкиду, или нет, – холодно процедила Цира. Она не могла простить нам того, что мы в ней усомнились.

– Да брось ты, Цирка, в самом деле дуться! Кто в тебе сомневался? – спросил проницательный Хашта-Мурзик.

– Кто дуется? – взъелась Цира. Отчетливо понесло уксусом.

– Да ты и дуешься! – добродушно засмеялся Мурзик. – Не, тут какая-то загвоздка другая… Во…

Он поднес рамку ко мне. Рамка послушно завертелась, ровно, уверенно, хотя и не слишком быстро.

Затем Мурзик поднес рамку к Цире. Рамка сначала остановилась. Потом качнулась… и завертелась в обратную сторону.

– Все! – торжествующе крикнул Мурзик. – Все! Все ясно!

И захохотал. Полез целоваться к Цире, опрокинул ее. Цира дернула в воздухе ногами, затихла. Мурзик слез с нее и повернулся ко мне. Налил мне вина, бросился чокаться. Облил мои джинсы, а заодно и свой новый свитер. Ему Цира на освобождение подарила.

– Цирка! Ты это…

Цира продолжала лежать. Видать, ждала, пока он снова целовать ее начнет. Но Мурзик с этим не спешил. Он выпил со мной. Тогда Цира села, с независимым видом поправила волосы и взяла яблоко.

– Ты, Цира, не Энкиду, – сказал Мурзик. – Мы просто не отследили. Рамка на тебя в другую сторону вертится. Ты, Цира, – Гильгамеш. Вот ты кто. Потому и не слились мы, значит, в едином экстазе…

– А почему, в таком случае, раньше рамка стояла? Почему не вращалась? – спросил я.

Я плохо соображал. Мне было мутно.

– Потому что рамка может или в одну сторону крутиться, или в другую, – сказал мой бывший раб. Вишь, насобачился в диалектике. – В обе стороны сразу она вертеться никак не может. Противоречит… эта… законам природы.

– Мурзик… тебя товарищи что, еще природоведению там обучали?

– Не, сам допер, – гордо сказал Мурзик-Хашта.

– Заткнись, Даян, – прошипела Цира.

– Что, Цирочка, исключительность свою тешишь? Все Энкиду, одна ты, видите ли, Гильгамеш? – съязвил я.

Цира не ответила.

Хашта вскочил и забегал по комнате.

– Если она не может вертеться сразу в обе стороны, стало быть… ей Энкиду мешал. Фонил Энкиду какой-то. Создавал эти… неблагоприятные помехи.

– Какой ты умный, Мурзик, – сказал я, – неблагоприятные помехи вычленил.

– Стало быть, Энкиду рядом фонил…

– Да я и фонил! – заорал я. – Я-то Энкиду! Я рядом был!

– Нет, господин, – твердо сказал Мурзик. И даже остановился. Уставился на меня. Измерил глазами расстояние от меня до Циры. – И допрежь мы на таком же расстоянии были, когда поначалу индикатором баловались. И все в порядке было, вертелся, как миленький. В обе стороны… Не…

И тут мы поняли. Все трое. Одновременно.

Энкиду был в комнате. Еще один Энкиду. Не я и не Мурзик. Третий.

Когда рамку заклинило, он лежал у Циры на коленях и наблюдал за нами холодными янтарными глазами.

Сейчас он жрал второй кусок колбасы, похищенный с блюда. Порыкивал на всякий случай, чтобы не отобрали. И хвост у него от жадности трясся.

– Цира… – сказал я. – Скажи, Цира… Разве души могут… в животных…

– Могут, – сказала Цира. – Могут. Души все могут… Кис-кис…

– Измельчание, бля, – сказал Мурзик.

Доев колбасу, кошка принялась умываться. Выставила заднюю лапу пистолетом, яростно вылизала себе живот. На цирины «кис-кис» никак не отзывалась.

– Малая малость, – сказал задумчиво Хашта. И сел на диван рядом с Цирой. – Такая малая, что мы и не заметили, как ее недостает…

– Без этой малости вам не слиться, – сказала Цира. – Никогда.

Кошка подняла голову и строго поглядела на Циру.

– А эта хвостатая… – начал я.

Мурзик хмыкнул.

– Эта-то? Она ни в жизнь не войдет в транс. У ней мозгов не хватит.

– В принципе, кошки хорошо расслабляются, – сказала Цира. – Но вот насчет остального…

Мы посидели немного в молчании. Допили вино. Доели салями и виноград, надежно обеспечив себе на завтра понос.

В тот вечер мы так толком и не осознали, что смертный приговор отменяется. До конца нашей маленькой жизни, во всяком случае.

Мы возвращались после производственного собрания. В принципе, Мурзику присутствовать на нем было не обязательно. Изя так и сказал: мол, обслуживающий персонал может идти домой. Но Мурзик-Хашта заявил, что подождет уж господина Даяна. Все равно ведь по дороге. Так чтоб идти не скучно было. Заодно и пивка попьем.

Ицхак оповестил нас о своем решении расширить сферу деятельности фирмы и заниматься не только прогностической деятельностью, но и организацией культурного досуга и отдыха вавилонян.

Неплохо. По крайней мере, звучало это очень неплохо.

Ицхак сказал, что провел тщательный анализ. Новая идея обещает хорошие прибыли. В качестве ведущего специалиста Ицхак хотел пригласить учителя Бэлшуну. Такая работа дала бы ему бесценный материал для его исследований. Вторую вакансию Ицхак собирался предложить Цире.

Цира мрачно заявила, что не будет работать под руководством этого коновала. Изя пояснил: ни о каком руководстве речи не идет. Сферы их деятельности в «Энкиду трэвел» будут строго разграничены в соответствии с потенциалом каждого из сотрудников. Так, если учителю Бэлшуну будет предоставлена работа с потоком, то Цире – единичные, наиболее дорогие клиенты, которым необходимо максимально глубокое погружение. Для этого нужен виртуоз, а Цира, по нашему общему мнению, именно виртуозом и является. Мастером, так сказать, штучной работы.

Цира сказала, что подумает.

Расширение фирмы предполагало создание восьми новых рабочих мест. Доходы обещали увеличиться на 28 процентов. По предварительным расчетам, разумеется. Возможно, что и выше. Хотя государство не преминет наложить лапку на заработанные нами денежки, так что предстоит тщательно потрудиться над тем, как скостить налоги.

Нашей растущей фирме необходимы также второй менеджер и младший бухгалтер в помощь беременной Аннини.

Я напомнил Ицхаку о его обещании взять инструктора для единичных клиентов, нуждающихся в прогностических услугах. Изя сказал, что помнит. Что он работает над этим.

Луринду потребовала поставить ей третий компьютер. И желательно, с программистом. Чтобы немного разгрузить ее, Луринду.

Изя раздраженно сказал, что помнит он, помнит.

В принципе, несмотря на многочисленные претензии к руководству фирмы, мы расходились с собрания довольные. Цира возмущенно ворчала, что не станет она работать с Бэлшуну, этим ублюдком от Искусства, но мы с Мурзиком видели – новые перспективы ее воодушевили. К тому же Изя хорошо платит. И нет оснований думать, будто с расширением фирмы он станет платить хуже.

Мы шли втроем по набережной Евфрата. Весна властно входила в Город. Сады Семирамис покрылись нежным налетом зелени. Будто дунул кто-то из пульверизатора – легонько-легонько – и обрызгал еще голые ветки деревьев.

Лед почти сошел. Только в середине реки иной раз проплывала тающая льдина.

Цира тяжко висела у меня на локте. А Мурзик сбоку топал, пивко прихлебывал. Он был без шапки. Не холодно ему, морде каторжанской. Время от времени Цира у него из бутылки потягивала.

А я из своей бутылки пил. Цира иной раз и из моей бутылки глоточек-другой ухватывала.

И было нам почему-то весело. Хотя по-настоящему беззаботная рожа только у Мурзика была, а мы с Цирой делали вид, будто нас разные производственные заботы одолевают.

Да только Мурзик-Хашта нам не верил.

Да мы и сами себе не очень-то верили.

Придя домой, Хашта сразу на кухню направился – ставить чайник. Загремел там жестяными коробками. Крикнул:

– Может, кофе сварить?

Цира, обессиленно пав на диван, потребовала кофе. А я – чаю.

– Пон'л, – сказал Мурзик из кухни.

Цира покачала в воздухе ножками. Я наклонился над нею и снял сперва один сапожок, потом другой. У Циры была мудреная шнуровка на сапожках, о сорока дырочках, если не больше. Потом я вынул Циру из ее легкой беличьей шубки.

Цира улеглась на животе и лениво взялась за мурзикову книгу «Солдат и королевна». Полистала. Посмотрела картинки.

С кухни доносился голос Мурзика. Он варил кофе и, не стесняясь, распевал очередную каторжную песню.

– Мурзик! – крикнул я, перекрывая пение. – А ты что, и в офисе это поешь? Когда подметаешь?

Мурзик на миг прервался.

– Ну, – сказал он. – А что, это нельзя?

– Можно, – сказал я. – Только не очень прилично.

– Да ну еще, – проворчал Мурзик. И возобновил пение.

Цира вдруг громко фыркнула и отбросила мурзикову книгу.

– Ты чего? – спросил я, садясь рядом.

– Ничего…

Я взял «Солдата и королевну». Цира перекатилась на спину и уставилась в потолок. С потолка на нее уставился паук.

Цира любит пауков. Считает, что пауки – к счастью.

Паук, подумав, повис над Цирой и немного покачался на невидимой нитке.

Я долистал мурзикову книгу. Повесть для малограмотных «Солдат и королевна» заканчивалась так, как и положено сказке: «…И стали они жить-поживать, добра наживать».

А под цветочком и яблочком в корзине с бантиком – финальной виньеткой – корявым почерком Мурзика было дописано: «…И ТРАХОЦА».